Августина КирилловаПОСЛЕДНИЙ СВЯЩЕННИК ВЛАДЫЧНОГО ГРАДАhttp://vera.mrezha.ru/7/22.htm - 2006. См. библиографию. Автор этих заметок - Августина Николаевна КИРИЛЛОВА, дочь репрессированного священника, 69-летняя сыктывкарка, до пенсии проработавшая школьной учительницей в Печоре. В ее домашнем архиве хранятся и опубликованные на этих страницах фотоматериалы. И заметки, и фотоматериалы посвящены одному человеку, о.НИКОЛАЮ Кириллову, устьвымскому благочинному, священнику последней из действующих перед войной церквей в нашем крае. После закрытия ее в 1937 году, властям, как они надеялись, удалось навсегда покончить с сословием “реакционных клерикалам”, - с Владычного города Усть-Выми. Стефаном Пермским когда-то начиналось христианское просвещение края, здесь же, в Стефановской церкви оно и закончилось... Сегодня в храме, где служил о. Николай, снова вино пресуществляется в Кровь Христову. Но чтобы восстановить связь времен, нам надо узнать все о том, чьей кровью оплачено это возрождение. И.ИВАНОВ. Почему в Сыктывкаре не могут найти места захоронений жертв сталинских репрессий? В 1956 году, 23 марта я получила из прокуратуры Коми АССР письмо: “По Вашему заявлению, поступившему из Прокуратуры СССР, дело вашего отца Кириллова Н. К. пересмотрено, он по нему реабилитирован”. Но в том, что мой отец невиновен, я не сомневалась. В справке нет главного - я как раньше не знала, так и теперь в неведении, где он похоронен. Однажды я обратилась с этим вопросом к работнику КГБ. Он удивился, зачем, говорит, это вам знать? Сказала, чтобы можно было прийти туда, поклониться памяти отца, ухаживать за могилой. Мы не знаем, где эти захоронения, - ответил он. Только потом признался, что, возможно, хоронили где-то в Верхнем Чове. Еще я слышала, что на месте этих братских могил сразу же высаживали деревья, - чтоб их было не найти. Так что теперь отыскать эти захоронения почти невозможно. Но ведь если нет об этом сведений в архивах, должны же быть живы те, кто хотя бы примерно знал их местонахождение! Чем раньше эти захоронения найдут, тем лучше. Воздвигнуть на этом месте памятник жертвам сталинских репрессий, - конечно, не за счет государства, а за счет трудящихся. Я уверена, откликнутся люди, ибо во многих семьях в 30-е годы были репрессированы близкие и дальние родственники. * * * Мой отец, Кириллов Николай Клеоникович родился в с. Чакула Котласского района Северной области - значилось в его паспорте, на самом деле - Котласского уезда Архангельской губернии. Сын священника, и сам он, и его брат Александр пошли по стопам отца. Оба закончили Вологодскую духовную семинарию, стали священниками, Александр - в Великом Устюге, а моего отца в 1899 году направили в с. Онежье. В 1913-м он был переведен в Усть-Вымь. В то время в Усть-Выми было два прихода - погостский и заручейный. Отца определили ко второму (погостский был побольше, там служил о. Малиновский), и он стал настоятелем храмов Михаила Архангела и Стефана Пермского. Семья поселилась в доме, принадлежавшем приходу. О. Николай был назначен благочинным, в его ведении оказались приходы на территории Усть-Вымского, Удорского и части Усть-Сысольского районов, а также сельсоветов Прокопьевского, Часовского, Палевицкого. В 1913 году в селе торжественно было открыто земское высшее начальное училище. Отец стал вести в нем, как и прежде в церковно-приходских школах, Закон Божий. Три учителя должны были вести одиннадцать различных предметов, поэтому он иногда преподавал и математику. События 1917-1918 годов застали о. Николая еще и в должности председателя волостного земского собрания. Но уже летом 18-го года уездный Съезд советов земства разогнал. * * * В 1913 году у отца родился сын Николай, которого, когда он подрос, считали в селе дефективным. Четыре года он просидел в первом классе школы и был отчислен. Он стал помощником отцу до самых последних дней. В селе у нас был хороший звонарь - и вот, глядя на его работу, Николай постепенно научился звонить сам. А звоны колокольные тогда были не то, что теперь: на каждый случай был свой звон. На Пасху - один, утром, сзывающий на богослужение - другой. Был особый звон по умершему - и люди, слыша его, выходили из домов, спрашивали, - кто умер? По тревожному отрывистому колокольному звону узнавали о пожаре и выбегали с ведрами, на колокол выходили потерявшиеся в лесу грибники. Была у Коли и еще одна черта - любил он петь. Случится что-нибудь в селе - и он тут же сочинит песню. Идет по селу, поет, как может об этом. Вскоре после ареста отца его отправили в дом-интернат для душевнобольных, где он и умер через год, как нам сказали, от простуды. * * * В церкви папа совершал службы каждый день. Иногда вечером не служил, особенно в последние годы, когда, чтобы кормить семью, стал чаще ездить на рыбалку. Еще в 20-х годах храм был во время богослужений почти всегда полон, и только в середине 30-х годов посещать храм стало меньше народу. В эти годы часто отца приглашали домой - тайно крестить и отпевать. Но пожилых верующих отпевать везли все-таки в храм. У отца был очень приятный низкий бархатистый голос (но не бас). Все службы и молитвы он знал наизусть, помню, как-то раз я пришла в храм и там расшалилась-разбегалась. Женщины (в основном они ходили в церковь) остановили меня, сделали выговор: вон у тебя отец какой, а ты какая! Отца прихожане уважали. Потом, учась в школе, в церковь я уже не ходила. Перед праздниками в храме наводили особенный порядок и чистоту. Приходили женщины со своими тряпками и скоблили неокрашенные доски пола и лавки добела. А когда случались престольные праздники в соседних деревнях, отца приглашали туда служить молебны. После Пасхи, когда земля еще только открывалась из-под снега, возле церкви мужики ставили большие качели - для взрослых. Расхаживали на ходулях, делали карусель для детей. Торжественно прохаживались по берегу. У нас дома вешались качели для детей. Двадцатые годы были еще более-менее благополучными для нашей семьи. На Пасху отец по традиции ставил два стола буквой Г - один для родни и знакомых, другой для бедных. Отец никогда не скупился на подаяние нищим. Давал им всегда деньги мелочью, а не хлебные куски. В праздники он ходил совершать молебствия по домам. Такой, как сейчас, в то время таксы за это не было. Но всякий, кто приглашал священника, старался как-то его отблагодарить. Отец знал всех в селе, знал, кто как живет, поэтому у некоторых он решительно отказывался брать. Дома на Пасху всегда пекли куличи. Один кулич был большой - на всех, а каждому из детей доставалось еще по одному куличу: кто постарше, тому побольше, а самому младшенькому - кулич крохотный. Были у нас для их выпечки специальные металлические формы, которые потом, после ареста отца, у нас забрали - зачем? На Рождество Надя (она была на 8 лет старше меня) вместе с папой делали звезду на палке из обмолоченных ржаных колосьев (делали как-то так, что она крутилась), и Надя ходила по селу славить. С ней ходили и другие девочки - им давали всякие угощения. * * * На одном из этих снимков мой отец сфотографирован с его первой женой Агнией. Брак с ней был для отца несчастным. В 1916 году, незадолго до революции, оставив на руках у отца и няньки 5-недельного ребенка, она уехала будто бы на богомолье в монастырь и пропала. В селе все обо всех знают, и отец, я думаю, знал, что жена ему изменяет. Но ничего не предпринимал. И вот она сбежала. Вообще-то священник не имеет права жениться во второй раз. Но на руках у отца было уже четверо детей, престарелая мать (в честь нее меня, родившуюся в 1924 году, назвали Августой). И вот, с разрешения архиерея, отец женился во второй раз на няньке своих детей, моей матери Елизавете Александровой. * * * Во время Гражданской войны Усть-Вымь переходил из рук в руки. 13 ноября 1919 года в село вошла добровольческая рота капитана Орлова. Были захвачены красные активисты, в числе них - красный комиссар волости А. С. Ворсин. Некоторых расстреляли. Но Ворсина от верной гибели спас мой отец, спрятав у себя. Когда зимой того же года в село вернулись красные, они схватили отца и повели его на расстрел. Тогда уже красный комиссар Ворсин спас отца. Когда Ворсин умирал, он наказал своим детям всегда помнить о. Николая Кириллова. Об этом мне рассказала его дочь Зинаида Алексеевна Ворсина (Сазанович по мужу) много лет спустя. А с бывшим комиссаром Ворсиным я работала потом вместе в колхозе. Я, состоя в ревизионной комиссии, проверяла его хозяйство (он был завхозом). А он относился ко мне хорошо. * * * Всего у отца было 11 детей, четверо - от первой жены, еще семь нажили с моей матерью. 3 умерло еще в детстве. Отец был прирожденным воспитателем. Не припомню от него ни одного плохого слова, всегда говорил ласково. Запомнился, почему-то, один случай. Сижу на полу, вожусь с куклой. Папа просит меня подмести пол. Сейчас, - отвечаю я, и продолжаю натягивать никак не поддающееся платье на куклу. Папа берет метлу сам и без слов подметает пол. Когда я бросилась подметать, все уже сделано и мне ужасно стыдно. После этого мне отец что-то скажет сделать, и ему уже не надо повторять. Когда семья большая, нельзя, чтобы в доме отсутствовал распорядок. У нас было заведено так, что всегда в одно время собирались обедать, ужинать, и чем бы кто ни занимался, за столом должен быть. После еды отец обращался к нам, детям: “А теперь поблагодарим Боженьку за то, что Он дал нам покушать”. Мы крестились, благодарили Бога. Отец, человек мягкий, в этих вопросах вообще никакого насилия не применял. Но воспитывались мы при нем в уважении к церкви. Через несколько месяцев после поступления моего в школу нас приняли в октябрята. Учительница провела с нами беседу о том, что Бога нет и молиться Ему не надо. Это для меня было потрясающим открытием. Еще не добежав до дому, я кричала отца, чтобы поделиться с ним новостью. Он выслушал меня, ничего не сказал, а когда все собрались за столом, сказал: “Теперь Густя у нас стала наполовину коммунистом”. С тех пор он больше не просил меня помолиться. Когда я вступила в пионеры, он сказал только, что “вот, теперь ты настоящий коммунист”. Наверное, он не хотел, чтобы с детства человек раздваивался. С тех пор, после его ареста, меня всю жизнь так и воспитывали, что церковь не нужна. Уже когда я стала педагогом, нам волей-неволей приходилось выступать на антирелигиозные темы. Но я никогда против Бога не говорила. Когда нас заставляли, я выбирала темы о религиозных течениях: о православии, о буддизме и т. п. В комсомол я вступала, когда отца уже не было в живых. В числе прочего у меня спросили, как я отношусь к отцу своему, служителю культа, врагу народа. Я сказала, что люблю его. Комиссия возмутилась, и я с ревом выскочила из кабинета. Ситуация повторилась и во второй раз, и только с третьего меня приняли, уже ни о чем не спрашивая в рабочем порядке. * * * В 1922 году отца с семьей из восьми человек выгнали из дома, который принадлежал церкви и был построен около нее. Дом отобрали. Три года ютилась семья “на квартире” из одной полуподвальной комнаты, пока отец не построил новый дом из четырех комнат. Это было в 1925 году. * * * Сразу после революции у церкви реквизировали принадлежащие ей поля, на которых сеялись рожь и ячмень. Остался только приусадебный участок, где отец садил картофель. Но скоро частично мы лишились и этого. Нас решили раскулачить, потому что отец имел 1,5 коровы. То есть была одна корова, а вторую держали напополам с соседом. Отец срочно продал полкоровы, и вопрос о раскулачивании отпал. Но землю у нас отобрали, остался участок около дома. Даже в войну, когда на фронте сражался за Родину мой брат (там он лишился руки), нас окончательно хотели лишить земли из-за того, что мама по болезни не могла отработать 60 трудодней в совхозе. Началась коллективизация в Усть-Выми. К отцу приходили сельчане за советом, вступать ли в колхоз. Отец всегда отвечал положительно. Некоторые, недовольные ответом, уходили, ворча: “Поп - коммунист агитирует за колхозы”. Но отец понимал, что иначе людям могло бы быть только хуже. И сам отец обращался к председателю: “Примите меня в колхоз, и я выращу цветущий сад”. Ответ отрицательный. Тогда он просил: “Примите мою семью, если меня не хотите принять, и я выращу такой сад, какой вы не видели ни в одном уголке республики”. Опять ответ отрицательный. Отец ведь был лишенцем. Около дома росли деревья. На грядках и в парниках росли и вызревали помидоры, огурцы, он сеял лен и коноплю, кругом росли кусты черной и красной смородины, малины, крыжовника. Сейчас все это выращивают повсеместно в республике, а тогда было редкостью. Однажды отец вырастил большую тыкву. Для наших мест это был диковинный овощ. Ее у нас украли. Потом мы случайно нашли ее выброшенной кем-то в ручей. Видимо, не знали, как ее есть. Мать приняли в совхоз лишь, когда отца не стало, в 1939-м. После его ареста маму заставили оформить с ним развод и переменить фамилию на девичью (Амосова). Обещали, что тогда снимут налоги, которыми всегда давили нашу семью, и примут в совхоз. * * * Разбили колокольню в Усть-Выми, Вознесенский и Благовещенский храмы. Взрывы потрясали округу ночью. Уничтожали архитектурные памятники, построенные вручную простым талантливым народом. Делалось это при председателе райисполкома Катаеве, не без его участия. В ту пору райцентр располагался в Усть-Выми, и он жил здесь. Позднее он стал председателем президиума Верхсовета Коми АССР. В честь него названа улица в Сыктывкаре. Михаиле - Архангельская церковь сохранилась, потому что еще в 30-х годах она оказалась за высокой проволокой - на территории зоны. В ней жили заключенные. * * * Начались гонения на церковь. Отца дважды арестовывали, но, за неимением улик, отпускали. Неоднократно закрывали церковь. В 1932 г., после очередного закрытия церкви, отец поехал в Москву к Калинину. Пароходом до Котласа и дальше поездом. М. И. Калинин беседовал с отцом два часа. Чем-то мой отец ему понравился, и он посоветовал папе уехать куда-нибудь далеко, например, в Сибирь, где бы никто отца не знал, и там поступил на советскую работу. Говорил, что это у него хорошо получится. Отец сказал, что уехать не может: и денег нет, и семья большая, и работу священника нельзя сменять, потому что она на всю жизнь. Церковь открыли, и отец служил в ней до августа 1937 года, вплоть до ареста. * * * Однажды отец выплатил огромный налог, но осталась недоплата 40 рублей. Он пошел пешком хлопотать, чтобы освободили от уплаты этих злополучных сорока рублей. В отсутствие отца все имущество описали за неуплату этой суммы, пришли представители советской власти и общественности (понятые), которые не умели даже расписываться и ставили крестики. Мать, увидев обидчиков, спряталась в гардероб, думая, что не посмеют выносить без хозяев имущество. В доме были лишь дети. Но это не остановило пришедших. Ухватились за гардероб и понесли. Матери пришлось выскочить из него. Раздался дружный хохот. Мать молча глядела на происходящее, как будто ее опоили. Вдруг раздался голос председателя: “Обыщите хозяйку, нет ли при ней золотых вещей или каких - либо драгоценностей!” Опомнилась мать, заплакала, запричитала, ей в унисон завыли дети. Сухая, темная, закутанная в полушалок, провалившаяся в старость, неграмотная (в школе ведь нигде не училась). А ей в ту пору не было и сорока лет. Мучила ее эпилепсия, которую получила она из-за расстройства нервной системы после первых арестов отца. Никакой жалости к женщине, и односельчане превратились в хищников. А председатель сельсовета ведь был даже дальним родственником матери. На четырех подводах увезли два кресла, письменный стал, раздвижной обеденный стол, горку, буфет из красного дерева, кровать, венские стулья, часы настенные с боем, самовары, медные тазы, перины, даже детские коньки - снегурочку, которые привез отец, когда ездил в Москву к Калинину. В то время таких коньков ни у кого в селе не было... В тот же день на торгах все распродали, а часть между собой распределили. Интересно, за сколько же все распродали, если один диван стоил по тем деньгам более ста рублей? Вернулся отец из Сыктывкара - освободили от уплаты задолженности в 40 рублей. О, ужас! Вдоль стены висят кастрюли, чашки, поварешки, ложки... Думаете, что-то вернули? Ничего подобного. Даже не извинились. За этот неблаговидный поступок многие люди обозлились на председателя сельсовета Амосова. Вслед ему стали плевать, говоря: “Ирод! Попа - то разорил, а кому он сделал плохое? Сколько тебе перепало награбленного? Подавись! Проклятый, ведь Бог - то тебя накажет!” Родственники председателя старались свернуть в сторону, стыдно было здороваться с ним. Прошла неделя, другая... Неожиданно приходит к отцу этот председатель (жил недалеко). Дети насторожились. Думали, может пришел извиняться. А он попросил у отца взаимообразно шесть рублей. Столько стоила тогда бутылка водки. К отцу часто приходили соседи занять в долг. Отец, если деньги у него были, отдавал последние. Председатель - ни слова о том, что ранее произошло. Загадочно, почему он пришел к отцу? Мог ведь и у других попросить. Вернувшись домой, жене и детям сказал: “Идите, погуляйте. Я устал, надо мне немного отдохнуть”. Вечером разнеслась молва по селу - председатель сельсовета повесился. Отец жалел его. Мол, наверно, не по своей воле раскулачивал и разорял людей. Почему он такой конец себе избрал? * * * Жить становилось все тяжелей. Спали теперь на матрацах, набитых соломой, ели за столом, срубленным топором. Священников считали эксплуататорами, но какой же отец эксплуататор, если не имел для выхода сменных брюк! Картофель, грибы, ягоды, рыба, капуста - вот вся наша пища. Отец вставал в 3-4 часа утра, растапливал печь, и когда в доме все еще спали, уходил в церковь затапливать печь там. Дров не хватало, поэтому в церкви во время служб всегда было прохладно зимой. Редко удавалось где-то дров прикупить, иногда приносили верующие по чурбачку - другому. И дома топить было нечем. Весной выходили к реке и вылавливали плывущие коряги, щепки и бревна, потом сушили. Все дети трудились, даже малыши. Кто дрова таскает с реки, кто идет за грибами и ягодами в лес, кто пилит дрова - все, как муравьи, заняты. У папы была лодка и два небольших стружка. Летом и осенью он с прихожанками заготовлял сушеной и соленой рыбы до весны. * * * Отец всегда детям находил ласковые слова. Когда мы кушали, он подходил, и каждого гладил по головке, приговаривая: “Два (три, четыре) Степана у сметаны питаются”. Он в эти слова вкладывал столько тепла и нежности! Но скоро уже стало совсем туго с едой. Продавать дома было уже нечего (дело было после реквизиции). А зубы ведь на полку не положишь. У отца был наградной крест, наверное, из золота. Он решил снести его в город, в торгсин. Ходили с Колей. Вернулись обратно, привезя за отпиленные в торгсине полкреста целые санки продуктов. Разгрузили их в амбар. Наутро амбар был пустой. Кто-то все украл. Пришлось потом отнести в торгсин вторую часть креста. Конечно, мы знали, кто примерно мог это сделать. Скорей всего кто-то из Быковых - в Усть-Выми жила всего одна семья воров. Одного из них - Андриана отец однажды почти поймал на месте кражи, когда тот ночью снял с изгороди сушащийся бредень и пытался унести его. Потом в материалах дела на отца, среди тех, кто донес на него, я увидела имя Андриана. Может, не по своей воле донес, вынудили! * * * Однажды, в августе 1937-го, отец собирался на рыбалку, но какую - то тяжесть чувствовал на сердце, отложил ее на следующее утро. В это время квартиранты, которые у нас занимали две комнаты из четырех, были в отъезде, и я находилась в их половине с ребенком, за которым меня попросили присмотреть. Утром стучится мать: ночью забрали отца, и он так и не вернулся. Два дня от него не было ни слуху, ни духу. Тогда мать мне говорит: “Иди к тюрьме и громко крикни “Папа!” Подошла к тюрьме, деревянному домику, обнесенному колючей проволокой, под охраной милиционеров. Очень боялась, даже не дышала, - мне в ту пору было 13 лет. Закричала: “Па - па!” В ответ услышала: “Я здесь, доченька!” Я бросилась бежать. Потом мама не раз ходила, просила с ним свидания, но ей так и не дали. За это время отец попросил надзирателя, чтобы открыли церковь и передали семье оставшиеся в казне деньги. Мы сидели без копейки. Просьбу удовлетворили: в казне оказалось 30 рублей мелочью. Перед отправкой отца в город разрешили одну передачу: мама передала ему теплые вещи и чугунок вареной картошки. Отец передал в носовом платке детям горсть маленьких кусочков сахара. “Это от меня детям гостинец”, - сказал он матери со слезами на глазах. * * * Опять обыски, описи... Отобрали амбар и перевезли в колхоз, увезли целую подводу - все личные вещи отца, тулуп, шкаф, зеркало... В доме нам оставили маленькую клетушку (кухню) на 6 человек, насквозь продуваемую, а в дом наш вселили секретаря райкома. Шуктомова. Иконы из дома вывезти не успели, и я спрятала их, большую стопку, в голбце. Говорят, эти иконы потом нашли и сожгли. В подвале я случайно обнаружила спрятанную отцовскую медаль (или орден?), показала матери, но она тут же отобрала ее и спрятала. Отобрали и землю, оставили небольшой глинистый участок, на котором ничего не родилось. Обрекли на вымирание “поповское отродье” - шестеро детей и женщину - инвалида 2-й группы, с недельным ребенком на руках (только накануне ареста мать выписалась с малышом из больницы). * * * Спустя некоторое время села я на пароход и поехала в Сыктывкар, узнать, что с отцом. Сыктывкарский родственник помог мне написать заявление в НКВД. Отдала заявление, и мне сказали зайти назавтра. Так кормили меня “завтраками” в течение недели, и я уехала обратно ни с чем. Письма от отца все не было. Значит, осужден без права переписки. А это значит - навсегда. Это почти наверняка - расстрел. Вспоминаю отца в последние дни. Седой, как лунь. Ему 58 лет. Преждевременно состарившийся человек. А ведь он никогда не жаловался на здоровье, не употреблял лекарств, не обращался к врачам. Состарился от такой жизни. Он всегда был очень сдержанным человеком и внешне спокойным, но что было у него на душе? А сколько лет жизни украдено у мамы? Сказали ей: можете выйти замуж во второй раз. Никто не задумался, как согласовать такое “любезное” разрешение с официальным приговором, в котором отнюдь не говорилось о смерти. За всю жизнь так и не получила ни копейки пенсии (умерла в 1985 от инсульта). Помню, как мама в те годы иногда исчезала из села, а потом появлялась с кусочками хлеба и угощала нас. Она ходила побираться, просить милостыню. * * * 10 сентября 1937 г. постановлением Тройки УНКВД Коми АССР отец был приговорен к расстрелу, а 12 сентября он был расстрелян. * * * Как много допущено ошибок! Арест - ошибка. Расстрел - ошибка. Ведь раз отца реабилитировали, значит, он был невиновен. Получили из МВД Коми на память паспорт отца, заполненный 18.12.1936 г. Даже в нем допущено две ошибки: фамилия написана с одной буквой “л”, а отчество, вместо Клеоникович, - Клеопатрович. Получили свидетельство о смерти - расстреле из Айкинского ЗАГСа - и тут то же: написано, что он расстрелян в возрасте 78 лет, а не 58. Кругом ошибки! Когда они кончатся!? ПОСЛЕСЛОВИЕ “ГОСПОДЬ ВАС НЕ ОСТАВИТ!” Воспоминания Августины Николаевны Кирилловой о своем отце - последнем усть-вымском священнике Николае Кириллове, расстрелянном в 1937 году, частично мы публиковали в три года назад в NN103-104 газеты. Мало кто знает, что о.Николай Кириллов сохранил для потомков уникальный исторический документ - Вычегодско-Вымскую (Михайло-Евстихиевскую) летопись. Эта летопись прослеживает всю историю Великопермской епархии, начиная с момента основания в 12 веке города Великого Устюга, где в последствии родился просветитель Перми, и, кончая 17 веком, когда центр Великопермской епархии переместился из Усть-Выми в Вологду и епархия стала называться Вологодской и Пермской. Так было угодно Богу, что хранитель летописи сам стал и ее продолжателем. В этом году исполняется 60 лет со дня гибели отца Николая. И вот новые факты... В этом номере продолжаем публикацию ее воспоминаний.. Е.Суворов. В XVIII веке в Усть-Выми на двух высоких холмах были построены четыре каменные церкви, они были видны за десять верст. На одном холме, по преданию насыпанном местными жителями в благодарность святителю Стефану (землю носили шапками), были построены Благовещенская и Стефановская церкви. Холм был окопан валом. А на втором, Заручейном холме - церкви Вознесенская и Михайловская, там и служил мой отец, Кириллов Николай Клеоникович. Вознесенская церковь была трехэтажной. На первом этаже - отпевали покойников, на втором - служили, а на третьем была колокольня. Причем колоколов было много. Звонарем был Вася Жига - умелец по колокольному звону, знал нотную грамоту. На Пасху звонил одну мелодию, на Рождество - другую, к заутрене или обедне - третью, на похоронах звонил жалобно, а во время пожаров или кто заблудится в лесу - бил в набат. Колокольный звон раздавался далеко окрест. В 30-е годы, когда Вознесенскую церковь закрыли, на ее территории сделали одно из обширных подразделений ГУЛАГа - Устьвымлаг. Там томились безвинные жертвы беззакония и террора. Потом заключенных перевели на другую сторону Выми, в Вогваздино, а церковь разрушили. Среди узников Устьвымлага был и мой отец, до своего ареста служивший в этой церкви. Кроме служения протоиереем на своем приходе, он вел большую общественную работу: был благочинным по Усть-Вымскому благочинию и одновременно состоял председателем волостного земского собрания. После окончания Вологодской семинарии в 1899 году отец немного служил в Онежье, а затем 37 лет в Усть-Выми. Среди прихожан по всей округе пользовался любовью и искренним уважением. Благочинным он был избран всем миром - религиозными общинами Усть-Вымского, Удорского, Прокопьевского, Часовского, Палевицкого и части Усть-Сысольского сельсоветов. Одновременно вел в Усть-Вымском училище Закон Божий. Когда началось строительство Заручейной школы, оказывал активное содействие этому строительству. В свободное время отец все над чем-то работал. У него хранились старинные летописи, сам что-то постоянно писал на хорошей бумаге. Сверху листа был изображен ангелочек, а по бокам цветочки. Когда садился за письменный стол, просил: “Дети не мешайте мне, я работаю”. Всего себя он посвятил служению Богу и прихожанам, до конца жизни оставаясь подвижником. Даже среди духовенства пытался создать профсоюзную организацию. Каждый день он служил заутреню и вечерню, иногда обедню. Служить при большевиках было опасно. В 30-е годы начались страшные гонения на верующих. В основном церковь посещали люди пожилые. Не дай Бог, если в школе у ребенка обнаружат крестик! В любое время отец принимал прихожан, страждущих утешал и укреплял словом Божиим, давал советы, писал прошения на снижение налогов. У него был удивительный дар утешения, такой нужный людям в то трудное время, чем невольно привлекал он к себе сердца людей. Проповеди произносил каждое воскресенье на темы Священного Писания и в защиту религиозных истин. В любую погоду шел по просьбам пешком на отпевание, крещение, исповедь в соседние села за 5-8 километров (машин тогда не было). Семья у нас была большая - шестеро детей. Приход был небольшой, население жило бедно. Доходы от церкви шли только на уплату налогов, да и то не хватало. Налогами “душили”: после уплаты очередного налога облагали еще большим. Мы кормились за счет леса и огорода. Работали на огороде и ходили всей семьей в лес за ягодами и грибами. Земля за заботу отдавала сторицей. Отец еще ловил рыбу. Помню, когда мне было пять лет, сели завтракать. Ели мы всегда все вместе, все что было, делили поровну, чтоб досталось всем. Тогда после завтрака пили чай с маленьким кусочком сахара. Это было счастьем, потому что сладостей мы не видели, и мне так захотелось еще кусочек сахара. Я захотела взять его без спроса. Сахарница находилась на верху шкафа из красного дерева, где стояла посуда. Я подтащила стул, взяла кусочек сахара, а когда слезала, нечаянно уронила шкаф и вся посуда разбилась. Когда все сбежались на шум, отец запретил меня наказывать и смеяться надо мной, сам не выронил ни одного слова упрека. “Пусть это послужит ей уроком”, - сказал он. Действительно, этот кусочек, который я так и не съела, послужил мне уроком. Я поняла, что поступила нехорошо, несколько дней не могла никому смотреть в глаза. Отец очень любил детей, никогда не наказывал нас. Мне кажется, он чувствовал за собой вину, что не может своих детей лучше накормить. Он пытался всю свою теплоту передать нам, и мы ему отвечали ответной любовью. Всегда нас называл ласковыми именами: Наденька, Коленька, Густенька, и если что-то просил сделать, то обязательно добавлял “пожалуйста”. В церкви отец служил один, помогал ему сын Николай, который был дефективный, но очень трудолюбивый. Все хозяйственные работы по церкви ложились на плечи отца. Отец вставал в 3-4 часа утра, топил печь в доме, потом шел топить церкви. Вместе с Николаем пилил и колол дрова. Сам занимался уборкой церкви. Перед Пасхой и Рождеством была генеральная уборка. На нее отец звал прихожан, и они приходили со своими тряпками, ведрами. Пол был некрашеный, терли его дресвой до белизны. Когда в 30-е годы закрыли церковь, отец поехал в Москву к Калинину. Добился приема у народного старосты, как его тогда называли. Беседа шла два часа. Калинин посочувствовал отцу, посоветовал перейти ему на советскую службу и уехать куда-нибудь в Сибирь, где его никто не знает. Отец ответил: “Я всю сознательную жизнь отдал служению Богу. Разве могу отказаться от веры. Да и детей полная изба”. Калинин вошел в положение и церковь после его возвращения из Москвы снова открыли. До этого отца уже дважды арестовывали: в 1918 и в 1923 годах, но за неимением улик выпускали. У нас проходили бесконечные обыски. Отца вызывали на унизительные допросы по ночам, все это подрывало его здоровье. За неуплату налогов церковь закрывали. Однажды ему осталось выплатить 40 рублей. Чтобы освободили от неуплаты этих денег, он пошел пешком в Сыктывкар - 85 км. Там добился отмены. Но в его отсутствие к нам подъехали 4 подводы и увезли всю мебель, вплоть до детских коньков и бамбуковых удилищ. Сколько слез пролили за эти коньки и удилища мои братья! Но наши страдания только начинались. В июле 1937 года ночью раздался стук в дверь. Пришли из НКВД арестовывать отца. Тогда ему было 58 лет, был уже как лунь седой. Когда его забирали, он сказал нам: “Не отчаиваетесь! Господь вас не оставит!” Шестеро детей остались на попечении больной матери, инвалида второй группы, которой самой нужна была помощь. Самому младшему - Александру - было всего 10 дней. Мама только на днях выписалась из больницы, и отец поторопился окрестить его, чувствуя, наверное, что потом этого сделать не сумеет. Несмотря на все трудности и лишения, которые нам пришлось перетерпеть, все мы выросли, вышли в люди. Действительно сбылись слова отца, и Господь не оставлял нас... Когда мне было 16 лет, я ночью возвращалась домой. Было это в конце июля. Когда я шла по тропинке к дому, то увидела женщину, всю с головы до пят в белом одеянии, только лицо виднеется. Она шла к нашему дому. Солнце уже встало, было светло как днем. Я, затаив дыхание, следила, как женщина медленно подошла к дому и зашла в хлев, двери которого были открыты. Когда я потом заглянула туда, то там никого не было, как будто женщина испарилась. Тогда я этого видения очень испугалась, а сейчас думаю, что это Сама Пресвятая Богородица оберегала нас и наш дом. Благодаря Ей мы не погибли от нищеты и голода, получили образование, а мать избавилась от эпилепсии. Когда отец сидел в Устьвымлаге, нам не давали с ним даже свиданий. И хотя кормили арестантов плохо, но он и в тюрьме сохранял для нас сахар, который давали ему к чаю. Потом, когда его отправляли из Усть-Выма, дали одно-единственное свидание с матерью. Этот сахар он передал нам через нее завернутым в носовой платок, сказав со слезами на глазах: “Это детям гостинец от меня”. Отца расстреляли 12 сентября 1937 года под Нижним Човом. Как он провел свои последние дни жизни, где похоронен? Неизвестно. До сих пор места захоронений жертв репрессий под Сыктывкаром неизвестны. После ареста отца у нас опять были обыски, описи. Отобрали дом, перевезли в колхоз наш амбар, отобрали всю землю. Нам оставили одну “клетушку” и небольшой глинистый участок, где не родился даже картофель. Обрекли нас, как детей “врага народа”, на нищету и вымирание. В годы войны нам не выдавали хлебных карточек. Мать, чтобы прокормить нас, ходила по соседним деревням собирать милостыню. Из-за болезни ее на работу никуда не принимали. Летом она бесплатно работала в колхозе на сенокосе, уборке хлеба. А пенсию ей давали вначале 5, а потом 10 рублей. Когда мы подросли, маме оказывали помощь. Она уже ни в чем не нуждалась, была окружена сыновним и дочериным вниманием. Но жила она у детей только зимой, а летом до старости возвращалась в Усть-Вымь. Родина ее тянула как магнит. Умерла она 1 января 1985 года от инсульта. Бедная наша страдалица и мученица Елизавета Александровна... В честь ее дали имя двум внучкам. Не исчезло бесследно “поповское отродье”, как называли нас чиновники. Все выкарабкались, выжили. Младший мой брат Александр три года из-за недоедания болел рахитом, почему не мог встать на ножки и только ползал. Потом поправился, окончил 10 классов, строительный техникум, затем Архангельскую Лесотехническую академию. Проработал всю жизнь на руководящих должностях: заместителем начальника, главным инженером, начальником строительных организаций. Брат Клеоник воевал в Великую Отечественную войну, лишился правой руки. После войны окончил Усть-Вымское педучилище, Сыктывкарский пединститут. Был направлен в Печору - преподавателем математики. Через год он стал директором школы. Проработал директором 33 года. Его школа стала одной из лучших в городе и в Коми. Ее потом так и называли - “школой Кириллова”. Отличник народного образования, заслуженный учитель Коми АССР, депутат городского совета нескольких созывов - он ушел из жизни в 59 лет. Сказалось тяжелое детство, раны и контузии, полученные на фронте. Но и до сих пор в Печоре с большой теплотой вспоминают о нем его воспитанники и коллеги. Сестра Клавдия после болезни отца заболела туберкулезом. Жизнь ее была на волоске, требовалось хорошее питание, а где его было взять... Но и она выкарабкалась. Окончила фельдшерско-акушерское отделение Сыктывкарского медтехникума. Потом 40 лет всю свою душу и знания отдавала больным. Внимательная, заботливая, скольких она спасла от смерти! Награждена медалями “За доблестный труд”, трижды избиралась депутатом сельского совета. Сестра Надежда, 1916 года рождения, окончила лишь 4 класса. Дальше не дали продолжить учебу: дочь священника. С 14 лет, посчитав ее за совершеннолетнюю, сельсовет обязал ее отбывать трудповинность. Она возила почту на лошади из деревни в деревню, работала на сплаве наравне с мужчинами. Сплавляла плоты с мужиками до Архангельска, была рослой девочкой. Все эти работы она выполняла бесплатно. За трудповинность не платили. Такие работы выполняли дети священников и кулаков. И это не считалось эксплуатацией детского труда. В 17 лет она вынуждена была без паспорта бежать в Архангельск. Чтобы получить паспорт и сделаться полноправным жителем страны Советов, работала на лесопильном заводе. Благодаря ей мы не умерли с голоду. От отца она унаследовала доброту и сострадание. Когда жила в Сыктывкаре, принимала всех у себя. Во время войны спасла от голодной смерти Клавдию и Александра. Благодаря ей брат излечился от рахита, а сестра от туберкулеза, а мы с Клеоником смогли поступить и закончить Сыктывкарский пединститут. Всем она шла на помощь и проявляла милосердие. Люди приходили лечиться к ней домой и она принимала на дому. На 73-м году умерла от инсульта. Все мы чтим память нашей сестры. Я окончила Сыктывкарский пединститут, 32 года проработала в Печорской школе учительницей русского языка и литературы, награждена тремя медалями. Я радуюсь, что сейчас верующие могут посещать церкви, что за это не преследуют, и что мы можем очиститься от отрицательного и покаяться в своих грехах. Особенность нашего времени состоит в том, что палачи и жертвы живут рядом, порой зная друг друга. Прости нас, Господи, что мы забыли Тебя! Что дали разрушить храмы, созданные нашими предками! Будь милостив к нам! Верни нам силу и уверенность, чтобы смогли мы возродиться для благих дел! Господи, прости наш род! Дай нашим внукам обрести то, что мы потеряли! А.Г.КИРИЛЛОВА.
www.mrezha.ru/vera
|
