В ПОИСКАХ НОВОГО ГРАДАК оглавлению Cм. история Русской Церкви в 1950-е гг. — 3 - ВВЕДЕНИЕ В ПОИСКАХ НОВОГО ГРАДА К своему стыду, я узнал о группе русских литераторов "Новый град", сложившейся в Париже в тридцатые годы, недавно, уже здесь, в эмиграции, и почувствовал себя связанным внутренним родством с этими людьми. Я в то же время, что и они, искал Новый град там, в такой далекой и такой близкой для них России. И искал там же, где и они, по стопам В. С. Соловьева, по пути духовного просветления и обновления, равно далекого и от большевистских, и от фашистских изуверов - от нестерпимой пошлости буржуазного общества и от ханжеского словоблудия советских нуворишей. И сейчас я слагаю к их святым могилам, к могилам возвышенных идеалистов и истинных христиан, эти воспоминания. К могиле дорогого учителя, давно горячо мною чтимого певца русской святости проф. Георгия Петровича Федотова и к могилам павших от руки немецко-фашистских палачей: истинного русского социалиста и революционера Ильи Исидоровича Бунакова-Фундаминского, княгини Веры Оболенской и ее недавно умершего мужа протоиерея о. Николая Оболенского, матери Марии Скобцовой и ее сына Георгия, отца Димитрия Клепинина, Бориса Вильде, Анатолия Левицкого и к могиле недавно умершего Владимира Варшавского, который своей высокоталантливой книгой "Незамеченное поколение" (Нью-Йорк, 1956 г., изд. имени Чехова) дал мне почувствовать героическую атмосферу, в которой жили, боролись и умерли эти люди. Господь да упокоит их в своем Небесном Царстве! И да откроется их молитвами грядущий Град на этой темной, грязной и — 4 - такой дорогой нам планете и в темной России, такой дорогой и любимой! И хочется закончить это введение стихами Анны Ахматовой: "Так молюсь за Твоей литургией, После стольких томительных дней, Чтобы туча над темной Россией Стала облаком в славе лучей". Анатолий Левитин-Краснов 23.7.1979 Люцерн — 5 - ГЛАВА ПЕРВАЯ ВОЗВРАЩЕНИЕ Итак, 29 мая 1956 года с Казанского вокзала я прибыл после семилетнего заключения в Москву. Опять Москва Приехал в лагерном бушлате, зашел в парикмахерскую против вокзала. И стал бродить по Москве. Все такая же. Как будто не было этих семи лет. Прошел по Большой Спасской, мимо дома, в котором был арестован (жил там в течение 4-х лет), вышел на Садовую. Говорили мне, что Москва переменилась. Высотные здания очень меняют городской ландшафт. Ничего подобного. Никакие высотные здания не изменят дух города. Перемена только для тех, кто не жил здесь, а для тех, кто знает город, — ничего не переменилось. Та же Москва. Во всяком городе есть нечто неизменное, неуловимое. То, что можно назвать духом города, его характером. И улавливается он не сразу. Надо пожить, приглядеться, войти в самую суть городской жизни. Дух Москвы в основном мещанский, домовитый, полукупеческий. Сталинские пятилетки с их стремительным темпом этого не изменили. Кипучая энергия. Но лишь на поверхности. В домах старая купеческая, мещанская Москва. Долго бродил по городу, дошел до Парка Культуры. Здесь — на метро. Доехал до Калужской. И в Донской монастырь. В крематорий. Отыскал место, где находится урна с прахом отца. Золотая надпись с обозначением фамилии, имени, отчества, дат рождения и смерти. С мраморной доски глянуло хмурое родное лицо. С фотографии, где он снимался за 8 лет перед смертью, когда последний раз был в Сочи. — 6 - И только вечером добрался до Вешняков, до отцовского дома, встретился с мачехой. Первый раз после семи лет спал в своей постели, — странное ощущение, — спи сколько хочешь, никто не разбудит, не надо вскакивать и бежать на проверку. Утром Екатерина Андреевна (мачеха) ушла на работу, и я остался один. Впервые за семь лет. Достоевский в "Записках из Мертвого дома" говорит, что самое страшное на каторге — невозможность уединиться, всегда на людях, никогда не остаешься сам с собой. Тяжесть этого я ощутил, лишь очутившись на воле, в этот первый день, в Вешняках, в крошечных двух комнатках, — в небольшом деревянном доме, предназначенном для одной семьи, разделенном на 13 домовладений, — и в каждом жила отдельная семья. Сейчас на этом месте станция метро "Вешняки", а улица вся застроена двадцатиэтажными домами. А все-таки жаль старых Вешняков, где все такое было маленькое, старинное, уютное. А интересные места. Сплошь имения московских бояр, преобразившихся со времен Петра в придворных вельмож. Вешняки спокон века были землей бояр Шереметьевых, чья усадьба рядом, в Кускове. Посреди старых Вешняков древняя церковь — двухэтажная. Нижний храм построен при Михаиле Федоровиче, в 1640 году, а второй этаж надстроен уже при Петре, когда один из Шереметьевых возвысился, был главнокомандующим русскими войсками под Полтавой в чине генерал-фельдмаршала. При нем построен и дворец, весь деревянный, окруженный огромным парком, и пруд (огромный), ископанный крепостными, в виде вензеля грозного царя-преобразователя — латинской буквой "Р". А при Екатерине один из Шереметьевых, гуляя по дороге, обсаженной липами, ведущей из Кускова в Вешняки, встретил девушку — Прасковью Жемчугову, — дочь вешняковского кузнеца. Приглянулась она барину, и взял он ее в свой крепостной театр (напротив дворца — здание, горевшее несколько раз, а потом отстраивавшееся вновь, цело до сей поры). Овладела Прасковья сердцем барина, и произошло чудо из чудес, оставшееся в памяти народной, запечатленное в песнях, многократно описанное мемуаристами: женился всемогущий вельможа, богатейший — 7 - помещик Русской империи, владелец бесчисленных поместий, дворцов, десятков тысяч душ крепостных, — на простой девушке из Вешняков и жил с ней в Кусковском дворце, рядом с Вешняками, где половина населения была связана родственными узами с новой графиней. Неприветно встретила ее сановная Москва — не приняла вначале новую барыню в свою среду. А однажды, гуляя в Кусковском чудесном английском парке (он цел до сих пор), подверглась она оскорблению. Подбежала к ней гурьба деревенских детишек, наученная кем-то, и загудели детские голоса: "Тетенька, не знаете ли, где живет здесь кузнец со своей кузнечихой?" Обиделась молодая графиня, и навсегда покинули после этого Шереметьевы родовое имение, переехав в другое поместье (поближе к Москве) — в Останкино. Впоследствии рыцарь Мальтийского ордена Павел I поправил дело. Лично посетил Шереметьевых в Останкине и, прощаясь с графиней Прасковьей, вышедшей его провожать, публично поцеловал ей руку. Все двери после этого открылись перед дочерью вешняковского кузнеца, вся Москва побывала у нее с визитом. Но поздно. Недолго прожила после этого Прасковья Жемчугова. Умерла в злой чахотке, завещав подруге воспитать малолетнего сына Николая. Николай Шереметьев впоследствии жил в Кускове и оставил по себе плохую память: он, как говорят, был самый жестокий и непреклонный из всех Шереметьевых и особенно не любил обитателей Вешняков, в которых большинство населения были родственники его по материнской линии. Интересно, что все это свежо в памяти жителей Вешняков, — и многие рассказывают обо всем этом так, как будто со дня смерти Прасковьи Жемчуговой прошло не 180 лет, а всего лишь два года. В этом поэтическом месте, куда бросил якорь отец в последние годы жизни, мне предстояло поселиться и прожить пятнадцать лет. И это самое знаменательное время моей жизни. Первое место, куда я отправился, была церковь. В ближайшее воскресенье я причастился за ранней обедней, впервые за семь лет. Вешняковская церковь, где был я прихожанином долгие годы, - знаменательный храм. Когда входишь туда, кажется, ничего со — 8 - времен Шереметьевых не переменилось: не только старинные иконы, перед взорами которых за 300 лет прошло бесчисленное количество вешняковских крестьян, но и люди как будто те же. Пожилые, простые, скромные, старики и старушки. Церковь в Вешняках была закрыта в 1937 году. Но пробыла закрытой лишь самое малое время. В 1945 году, сразу после войны, была открыта вновь, так что уцелели все старые иконы и старинная церковная утварь, и все старые прихожане еще были живы; они открыли храм и стояли на тех местах, с которых согнали их во время закрытия церкви 8 лет назад. Хорошо молилось в этом храме, среди простых русских людей. Особенно хороши ранние обедни в нижнем Успенском храме, низеньком, тесном, древнем, полутемном, — в это время, в ранний час, здесь совсем темно. И одни простые люди. В крохотном приделе — исповедь. На клиросе гудят псаломщики и певчие-любители (простенькие девушки в платочках). Поздняя обедня — в верхнем храме — здесь уже хор. Очень примитивный, но все-таки профессионалы. Поют неважно, особенно неприятны потуги (очень неумелые) на концертное пение. А в нижнем храме в это время - совсем другие люди, здесь происходят крестины детей. Масса подвыпивших парней, дамочки в шляпах. Переминаются в ожидании крестин, толпятся у свечного ящика, покупают свечки, расплачиваются... Крестины посреди церковки, двумя-тремя партиями. Каждый раз крестят по сорок-пятьдесят детей. Люди из Вешняков, из Кускова, из Перова, из многих окрестных сел. Церковь одна на несколько десятков километров. Во время крестин — гомон. Никто ничего не понимает из того, что читает священник по требнику и подпевает дьячок, не понимают и службы. Единственный осмысленный момент — общая исповедь, которая фактически соединяется с проповедью. Здесь иногда проскальзывают в устах священника интересные мысли. Помню, например, рассказ пожилого священника: "... Приходит ко мне однажды, — рассказывает батюшка, — женщина, плачет, плачет: "Облегчите, батюшка, мою совесть..." — "Да что такое с тобой случилось?" И говорит она мне: "Батюшка, я прокляла свою мать... сказала ей: чтоб ты сдохла, старый черт, и она в тот же вечер умерла. И я с тех пор места себе не нахожу". Интересен ответ священника. Интеллигент бы стал успокаивать: "Ну, что ж, — 9 - у вас были расстроены нервы..." Фанатик бы сказал: "Окаянная грешница, нет тебе прощения". Но не так сказал старый, много видевший на своем веку, побывавший в лагерях человек. Он ответил: "Ты мучаешься, плачешь, это хорошо, продолжай плакать — этим ты будешь искупать свой грех". И передо мной в этот момент прошли многие грехи и тоже хамская грубость, которую я допускал по отношению к бабушке; вздохнув, я перекрестился. Священники — все старички, люди опытные, практические, прошедшие лагеря. Этого не скрывают: один из наших батюшек, говоря против курения, рассказал, как в лагерях многие меняли последнюю хлебную пайку на курево и умирали прежде времени от дистрофии. Много говорят против абортов. Один из батюшек, строгий, крикливый, называет прямо женщин убийцами. Бабы плачут. Изредка ловлю на себе любопытные взгляды батюшек. Но я ни в какие разговоры ни с кем не вступаю. Однажды слышал за собой вполголоса произнесенную реплику: "крещеный". Мачеха мне рассказывала, как кто-то ей говорил: "Сначала удивлялись: еврей пришел в церковь. Потом привыкли". Но жизнь состоит не только из церкви. С первых же дней окунулся в милую советскую действительность. Надо прописываться. Часть дома отцовская — собственная, теперь хозяйка мачеха, я также наследник. Прихожу в милицию. В старом пиджаке, в русской рубашке. Какая-то женщина спрашивает: "Вы, товарищ, верно, агроном?" Отвечаю: "Нет, учитель". Дохожу до окошечка, посылают к начальнику милиции. Здесь, в Вешняках, простота нравов. Офицеры милиции откровенно безграмотные, полупьяные. На моем заявлении безграмотная резолюция: "Отказать. Бывшего в заключении". Еду в Люберцы, где находится районное отделение милиции. Здесь резолюция более грамотная, но сущность та же самая. Остается одна лишь инстанция: областная милиция на Покровке, около Курского вокзала. Направляюсь туда. Несметные очереди. Чтобы чего-нибудь добиться, надо про- — 10 - стоять день. К вечеру меня принимает какой-то чин. Капитан. Типичный чиновник. Вежлив. Блондин. Курносое лицо. Смотрит документы. Допрос: где жили до лагеря? В Москве. Представляю справку. А во время войны? В армии, в эвакуации. А до войны? Никак не предвидел этого вопроса. Поперхнулся. Он пишет резолюцию: "Отказать. Не житель Москвы". Возмущаюсь. Он говорит: "Записываю вас на завтра к генералу". Ухожу. Назавтра то же самое. Очередь. Иду на Покровский бульвар. Сажусь на скамью. Нахожу соску. Верно, передо мной здесь сидела мать с ребенком. "Хороший знак!" Я всегда был страшно суеверен. Прячу соску в карман, начинаю перебирать документы. И вдруг — чудо! Будучи в лагере, я просил мачеху снять копию с моих документов и прислать мне, заверив у нотариуса. И вдруг замечаю справку с места работы: "Такой-то работал с 1939 по 1942 год учителем литературы в 4-й школе Московского района". Мачеха, переписывая справку от руки, написала: "В 4-й школе Москворецкого района". Лечу в милицию как на крыльях. С видом победителя подхожу к генералу: "Произошло недоразумение: я житель Москвы. Жил в ней всегда: и до войны, и после войны. Вот документ". Генерал смотрит документ, переворачивает, видит штамп нотариуса, пишет: "Прописать". С тех пор, когда нахожу детскую соску, обязательно поднимаю. Здесь, в Люцерне, у меня уже набралась целая коллекция детских сосок. Для читателей, не бывавших в Москве и Ленинграде, поясняю. Я работал в 4-й школе Московского района в г. Ленинграде. А Москворецкий район — всем известный исторический район Москвы. Таким образом, описка мачехи и растяпистость нотариуса меня спасли: помогла детская соска. И все пошло как по маслу. В эти же первые дни в Москве я неожиданно вернулся к учительской профессии. Время либеральное. Только что пал культ Сталина, всюду еще висели его портреты, во всех скверах возвышались его статуи, сам он еще величественно почивал в мавзолее, но всюду веял новый дух — либеральная эпоха, либерализм всюду и везде, и наибольшими либералами стремились быть вчерашние чекисты. В этом я убедился через неделю после своего возвращения в Москву. — 11 - Поехал я в свою школу в Марьину Рощу за справкой. Пришел. На лестнице меня встретила учительница химии, поганая баба, — но либерализм, так либерализм. Кинулась ко мне с распростертыми объятиями, повела в учительскую. Навстречу моя приятельница — учительница географии. Повели меня к директору. Новый директор. Уходя, моя приятельница показала ему большой палец: "Учитель— во!" Директор корректный, улыбающийся, в хорошо сшитом заграничном костюме. Еврей. "Прекрасно, прекрасно! У меня долгое время была ваша трудовая книжка, недавно сдал ее в роно. Много слышал про вас". Я сказал: "Мне хотелось бы получить символическую нагрузку". — "Символическую нагрузку я вам могу дать". На другой день пришел ко мне коллега, старый учитель, заслышавший о моем возвращении, и рассказал мне историю директора. Директор — полковник МГБ, работник дипломатического ведомства. Кстати сказать, в советских посольствах главное лицо был в сталинские времена — не знаю, как сейчас, — не посол, а советник посольства — работник МГБ. Был наш директор советником посольства в Лондоне, потом перекочевал в Прагу; в 1948 году, во время февральского переворота, был поверенным в делах. Видимо, держал в руках дирижерскую палочку. Блестящая карьера предстояла молодому дипломату. Но на беду свою был он еврей. Когда новый фараон Сталин начал в 1952 году гонение на евреев, вышибли нашего советника из дипломатического ведомства, не считаясь ни с какими заслугами, — и поделом: знай, от кого родиться. И тут пришлось дипломату вспомнить, что когда-то, в незапамятные времена, окончил он Педагогический институт. И спустился он с международных высот до Марьиной Рощи, до нашей несчастной, захудалой школы рабочей молодежи. И здесь он всегда держал себя отчаянным либералом (тогда, впрочем, и все себя так держали; с легкой руки Никиты пошла мода на либерализм). И вот принял он в школу гонимого и реабилитированного учителя. Так, через семь лет я вернулся к учительской профессии, в ту самую школу, из которой я был изгнан таким роковым образом за семь лет перед тем. Когда-то в лагере был у меня разговор с одним заключенным врачом. Разговорились о прошлом. Рассказывал, как я был учителем. — 12 - Он сказал: "А теперь вас в эту школу и сторожем звонки давать не возьмут". Я ответил шутя, с нарочитым еврейским акцентом: "Я таки вернусь и дам в этой школе такой звонок, от которого многим каламутно станет". "Хорошо, хоть надеетесь", — отвечал врач. И он продекламировал, переврав, стихи Ломоносова: "Надежды юношей питают, Отраду старым подают, В счастливой жизни услаждают, В несчастный случай берегут". Вообще говоря, у Ломоносова говорится про науки, но, конечно, можно сказать это и про надежды: они и юношей питают, и стариков радуют, и даже иногда, как это ни странно, осуществляются. Вернулся в школу, а через три года дал такой звонок, что многим, начиная с директора-дипломата, каламутно стало. И тут же началась моя церковно-литературная деятельность. Было это так. Был у меня в Москве друг-приятель (назовем его хотя бы Павловым. Почему бы нет?) Когда-то, в 1945 году, держали мы с ним вместе экзамен в Академию. Оба выдержали, но меня, как я уже рассказывал, выгнали через 2 недели, а Иван Павлов (будем называть его так) прочно бросил якорь в Академии. Был он человек солидный, серьезный, вдумчивый, на 11 лет старше меня. Много испытал, был землемером. Богоискатель. Талантливый и начитанный И как это ни странно, крепко подружился со мной, изгоем. Сам смеялся: "Надо же! Из всей Академии выбрал. Нашел с кем. Но всю жизнь тянуло меня к странным людям". Стал я своим человеком у него в доме. Вместе штудировали богословов, вместе обсуждали, часто спорили. Как пойду к нему, засижусь до 2-х часов ночи. Хозяева мои ворчали: "Неужто до 12 часов все никак не наговоритесь?" До сих пор с удовольствием вспоминаю эти вечера. Сидим мы в уголке, друг против друга. За ширмой храпит его жена (тоже — 13 - чудесная, религиозная, тогда еще молодая женщина, моя ровесница), в другой комнате спят тесть с тещей. А мы сидим под лампой с зеленым абажуром. Со стены смотрит на нас бородатый Владимир Сергеевич Соловьев. А мы все дискутируем, перебираем Сермитский символ веры, учение Оригена, учение о Софии — Премудрости Божией (в интерпретации Соловьева, Флоренского и Булгакова). Но наступил 1948 год, стали собираться надо мной грозовые тучи. Дрогнул мой Иван Николаевич (был он человек нервный и нельзя сказать, что очень отважный — Георгия бы за храбрость не получил, хоть человек он глубоко религиозный и кристально честный). И прекратились наши встречи. А через некоторое время меня арестовали. Сейчас, учитывая "перемену декораций", направился однажды в воскресенье после обедни к нему. Открыла мне дверь теща моего друга, чудесная старая женщина (жива ли теперь, Бог весть; если умерла, Царство небесное и вечный покой ее праведной, чистой душе). Бросилась ко мне на шею, заплакала, ввела в комнату, стала расспрашивать. Смотрит на меня любящими глазами, как на родного сына. Пришла через некоторое время и жена моего друга. Эта сказала с несколько натянутой улыбкой: "Очень приятно вас видеть". Павлова не было. Он в это время был преподавателем провинциальной семинарии. Я оставил адрес, а через неделю пожаловал ко мне в Вешняки и он сам, мой друг, собственной персоной. Обнялись с ним и расцеловались. И сразу стали обмениваться новостями. Я стал рассказывать о своих лагерных приключениях, а он стал делиться со мной церковными новостями. Он блестяще окончил Академию, давно уже кандидат богословия. Преподаватель провинциальной семинарии. Но теперь надоело жить в разлуке с женой, решил переводиться в Москву в "Журнал Московской Патриархии". И тут начало моей новой карьеры церковного писателя. Как раз в это время намечался выпуск сборника о Русской православной церкви. Решено было предпослать сборнику вводную статью — очерк по истории Русской церкви. Ведал этим делом Митрополит Николай, а непосредственно все делал секретарь редакции журнала Московской Патриархии Анатолий Васильевич Ведерников. Иван Николаевич и доложил ему о том, что появился человек — 14 - который мог бы написать очерк по истории Русской церкви. "Кто это?" — спросил Анатолий Васильевич. "Левитин, помните?" Анатолий Васильевич очень удивился. "Он же, говорят, умер". — "Нет, воскрес из мертвых". "Как так?" "Так. Был семь лет в лагере, сейчас реабилитирован". "Ну, пусть напишет десять страниц. Посмотрю, как он пишет". Я написал. Анатолий Васильевич посмотрел, сказал: "Я не в восторге, но я вижу, дело пойдет". Так началась моя деятельность церковного писателя. В это время Церковь переживала, быть может, наиболее тягостный период своей истории. Патриарх Алексий, совершенно одряхлевший, немощный, слабовольный (он в это время приближался к своему восьмидесятилетию), фактически совершенно отстранился от дел. Митрополит Николай занимался "внешней политикой"— разъезжал по всему свету, имел репутацию "негласного министра иностранных дел". Все церковные дела находились в руках протопресвитера Колчицкого, о котором я уже писал во втором томе настоящих воспоминаний. В церкви еще не было XX съезда, не прошла еще сталинская одурь. Последние годы жизни Сталина — это самое противоречивое время в Церкви. Прекратились гонения. Открылись храмы и обители. Толпы народные заполняли церкви. Но не было священников — все лучшие перемерли в лагерях. Рукополагали первых попавшихся. Налоги были отменены. Заработки священнослужителей были бешеные. Все это вместе взятое представляло собой великолепную канву для МГБ. Церковь была буквально наводнена агентами, которые настолько распоясались в это время, что действовали почти совершенно открыто, не утруждая себя маскировкой. Обер-шпиком, особо доверенным лицом МГБ, был на протяжении всего этого времени (с 1941 по 1958 год) протопресвитер Николай Колчицкий. Его власть несколько умерялась Даниилом Андреевичем Остаповым, лицом, лично близким Патриарху, с которым приспешники Колчицкого хотели расправиться, но у них оказались коротки руки. — 15 - При попытке его арестовать Патриарх обратился лично к Сталину, и Данила был немедленно освобожден. Д. А. Остапов пытался противодействовать Колчицкому. Но человек малограмотный (бывший лакей в доме Симанских — родителей Патриарха) понимал свою задачу очень узко: он заботился лишь о том, чтобы личный авторитет Патриарха не был задет. В непосредственном окружении Патриарха действуют интеллигентные люди, но донельзя ограниченные, трусливые, одержимые карьеристским зудом: в числе их можно упомянуть священника о. А. (ныне покойный — не будем тревожить его памяти); был и картинный молодой человек с выхоленной бородой, с манерами князя церкви, иеродиакон Питирим Нечаев, ныне здравствующий и преуспевающий архиепископ Волоколамский, редактор "Журнала Московской Патриархии". Своеобразное впечатление производили тогдашние настоятели московских храмов. В свое время Чацкий характеризовал полковника Скалозуба как "созвездие маневров и мазурки". Тогдашних настоятелей московских храмов можно охарактеризовать как "созвездие духовной консистории с МГБ". Тогда еще уцелел старый тип благообразного, степенного батюшки, отпрыска духовной династии. И в то же время все эти бати из кожи лезли вон, чтобы показать свою "лояльность", быть апробированными советской властью. Настоятелем Елоховского собора был "сам" благочестивейший протопресвитер Николай Колчицкий. Открытое прислужничество советской власти (по его собственным словам, у него "не было секретов от Сталина") сочеталось у него с любовью к уставному богослужению, к церковному благочестию, к внешнему благолепию. Человек грубый, мелко мстительный, тщеславный, он сочетал свое прислужничество Сталину с грубым антисемитизмом и черносотенством. Благо, в то время это поощрялось. Тем не менее и он находил многих почитателей и духовных дочерей. Незадолго до отъезда из России я был в Переделкине, где за алтарем патриаршего храма находится его могила. На кресте я увидел карандашную надпись, видимо, сделанную кем-то из его поклонниц: "Спасибо, что ты жил". Каюсь, у меня зачесались руки, чтобы продолжить надпись: "и нам служил — КГБ". К счастью, у меня хватило сил, чтобы преодолеть это искушение и не осквернить могилу. Под стать отцу Колчицкому настоятель второго по значению московского храма — "Храма Воскресения Христова в Сокольни- — 16 - ках" — протоиерей о. Андрей Расторгуев (человек злобный, крикливый, грубый, из симбирских купцов), он был буквально помешан на церковном уставе. В праздники, стоя на клиросе, сам часами вычитывал канон (канонаршил), бдительно следил за точным соблюдением устава и был очень близок к "сферам", часто ездил за границу. Одно время был, в частности, настоятелем православного патриаршего собора в Берлине. И наряду с этим было множество скромных, глубоко религиозных, много испытавших, многострадальных батюшек, которые скромно и смиренно делали свое дело, с утра до ночи исполняли свои обязанности: крестили, отпевали, причащали больных. Вся тяжесть духовного труда лежала на них. И они безропотно и смиренно делали свое дело. Царство им небесное и вечный покой. Среди епископов тогда еще не появился новый тип архиерея "никодимовского типа" — молодого энергичного администратора-карьериста и бюрократа в рясе. В то же время еще превалировал тип архиерея-старца, обычно из вдовых протоиереев, религиозного, спокойного, стремящегося ни с кем не портить отношения. Были также и среди архиереев "молодые из ранних", вроде епископа Сергия Ларина. Но, в общем, преобладали чистые люди. Как обстояло дело с религиозностью духовенства? Как-то один священник мне сказал: "Я знал священников небрежных, развратных, пьяных, но я не знал ни одного неверующего священника". Думаю, что он прав. Религиозными людьми были и Колчицкий, и Расторгуев, и все остальные. Все они молились искренно, а перед смертью глубоко каялись в своих грехах и умерли, как христиане, причастившись с горячей верой Святых Тайн. Как оправдывали они свои действия, столь мало совместимые с Евангелием Христовым? Мне приходилось беседовать с некоторыми из них на эту тему. Первое оправдание: ссылка на семью, на детей. "А что мне оставалось делать? Я жалел своих детей". Нельзя отказать этому аргументу в правдивости: арест в 30-е годы — не шутки. Часто вслед за арестом следовали репрессии по отношению к семье, не говоря уже о том, что семья оставалась без кормильца. Некоторые, чтобы застраховать себя от ареста, становились стукачами (что, кстати сказать, еще не гарантировало их от тюрьмы). А став на этот путь, они становились ярыми приспешниками МГБ и моральными дегенератами. Были также люди, которые — 17 - успокаивали свою совесть рассуждением о том, что все это делается для блага церкви. У Патриарха Сергия — глубокого богослова и психолога - есть великолепное выражение: "услужливая совесть". Успокоить, подкупить свою совесть можно всегда — Христа никак не уговоришь и ничем не купишь. Тем не менее не будем и в них кидать камень. Да примет Господь их предсмертное покаяние и да упокоит их в Своем Царстве. Так, постепенно я постигал жизнь, в которую мне предстояло войти, которой мне снова предстояло жить. Незаметно пробежало лето. Наступила осень. Наступил для меня первый после долгого промежутка учебный год. Левитин-Краснов Анатолий Эммануилович (псевд. А. Краснов-Левитин)В поисках нового града — 18 - ГЛАВА ВТОРАЯ БОЛЬШЕ СВЕТА "Света! Света! Ставни шире! Тьма окутывает веки! Света! Света! Больше света – Прежде, чем уйду навеки!" (Фрэнсис Эллен Харпер) (Перевод: Г. Бен) Пятидесятые годы — борьба тьмы со светом. Еще крепка кагебистская хватка, еще все погружено во мрак. И все-таки проблески света, светлые блики, "солнечные зайчики" врываются сквозь тщательно занавешенные окна, сквозь дверные щели. Где-то восходит солнце. И опять хочется сказать об этом стихами, вещими стихами гениального современника: "Как обещало, не обманывая, Ворвалось солнце утром рано, Косою полосой шафрановой От занавески до дивана. Оно покрыло жаркой охрою Соседний лес, дома поселка, Мою постель, подушку мокрую И край стола за книжной полкой "И солнечные блики везде и всюду, — и на этих статьях, столь чуждых Вашему поэтическому уединению". Так писал я Б. Л. Пастернаку, посылая ему свои самиздатские статьи в 1959 году, за год до его смерти. А пока никаких статей еще не было: 1 сентября 1956 года скромный учителишка вошел в 10-й класс, в школе рабочей молодежи в Марьиной Роще, и начал говорить — 19 - о Горьком. Директор имел со мной перед этим беседу, просил меня в коллективе "не выпячиваться" и не говорить о том, что я прибыл из заключения. Я пожал плечами: "Так в этом же коллективе и так все это знают". — "Пусть знают, а вы все-таки не говорите". Я промолчал. Уже 1 сентября, в первый же день, со свойственной мне болтливостью я рассказал о своих злоключениях по меньшей мере сотне человек. В 9-м и 10-м классах, всем учителям и всем техническим работникам. Директор качал головой: "Я же вас просил..." — "Просили, а у меня нет никаких оснований этого стыдиться". Словом, в первый же день я вошел в привычную для меня роль "enfant terrible", которую играл всюду и везде. Сразу же усвоил с учениками привычный мне фамильярный тон, кое с кем поссорился, кое с кем поругался, наговорил грубостей всем и каждому. Словом, Левитин в своем репертуаре. Как будто тех семи лет не было. В школе за эти семь лет порядка еще меньше, знаний также. Хрущев решил зачем-то разрушить весь тот порядок, который мы, учителя, с таким трудом налаживали в течение 20 лет. Зачем-то отменил все переводные экзамены. Экзамены на аттестат зрелости свел к минимуму. Из программы выкинул все моменты, способствующие общему развитию. В Марьиной Роще, самом хулиганском районе Москвы, все это было воспринято как полная индульгенция делать что угодно, как угодно, а также вообще ничего не делать. Директор, строгий по отношению к учителям, предпочитал (как тонкий дипломат) не вмешиваться в отношения между учителями и учениками. И опять вся неразбериха, все трудности пали по обыкновению на плечи учителя. Справились. А со мной, при моем несдержанном характере, непрестанно случались инциденты. Вот, например, в 9-м классе, где публика особо хулиганистая, объясняю и вдруг вижу: один парнишка читает книгу. Подхожу, захлопываю книгу, через минуту смотрю: он опять читает. Захлопываю. Опять книга на парте. Опять захлопываю. Здесь начинается "бой быков". Читать он все равно не может — я не даю. Он нарочно открывает книгу, а я как сумасшедший уже ничего не вижу, кроме этой книги. Наконец, когда книга раскрылась в десятый раз, я подбежал к 20-летнему парню (ведь это школа рабочей молодежи), треснул его со всей силы по затылку и заорал как бешеный: "Вон отсюда, сволочь". Парень вышел, а дру- — 20 - гой, хамоватый, хулиганистый парень на последней парте (его однофамилец — Васильев, как сейчас, помню), вступился за своего тезку. "Первый раз слышу, чтоб в советской школе ругали учеников сволочью". — "Не слышал, так услышишь. Пятнадцать лет преподаю, а такой сволочи не видел". — "Мы только знаем, что вы в тюрьме сидели". — "В тюрьме сидел, и там такой сволочи, как ты, не видал. Пошел вон, чтоб духу твоего на моих уроках не было!" Девчонки начали меня успокаивать: "Что вы, что вы, Анатолий Эммануилович!" А я как бешеный. В таком состоянии меня и блатные побаивались.. "Кровавые мальчики" в глазах и прямо на нож лезу. Потом пришел в себя: что же я все-таки наделал? На другой день спрашиваю завуча: "Ну как, вам на меня не жаловались?" — "На вас — нет, а в чем дело?" На другой день прихожу на урок. Приходит Васильев, которому я запретил показываться у меня на уроке. Нерешительно останавливается на пороге. Я: "Входи, входи, хороши оба: и ученик, и учитель". Он проходит к своему месту. Урок начинается. Инцидент исчерпан. "И при всем, при том" ребята на меня не обижались (босяцкая Марьина Роща — свой своего видит издалека), а на моего коллегу, учителя математики, деликатнейшего, аккуратнейшего, культурнейшего человека, они ходили жаловаться толпами и добились, что его в конце концов сняли. Это был небольшого роста сладковатый еврей, муж нашей старой учительницы. У него произошел в этом же классе следующий инцидент. Приходит он в класс, осматривается. Начинается медоточивая речь: "Что это за бумажечка? Поднимите бумажечку". Молчание. "Что же, мне самому поднимать бумажечку?" Голос с задней парты (того же Васильева): "Обломовых у нас нет". Рассказывая мне об этом, коллега прибавил: "Тут я понял, что это уже ваша работа". Действительно, только что перед этим мы проходили "Обломова". Среди учительского коллектива много старых друзей. Хорошие, трудящиеся люди. Единственные, которые несли свет в эту дикую Марьину Рощу. Но за то время, что я отсутствовал, появились новые учителя. Лев Михайлович Малкин. Так же, как я, недавно вернувшийся из лагеря. Его история такова. Отец — крупный инженер, умерший перед войной. Мать — Клав- — 21 - дия Федоровна, — и ныне здравствующая, осталась после мужа с двумя детьми. Лева в детстве обнаруживал большие способности. Его считали вундеркиндом. Во время войны, окончив уже в шестнадцать лет школу, поступает в университет на филологический факультет, здесь начинаются знакомства, завязываются "опасные связи". Он знакомится с компанией интеллигентных ребят, среди которых Вячеслав Грабарь, сын знаменитого художника. Либеральные разговоры. Критические замечания в адрес "вождя и учителя". По обыкновению, находится стукач. Всех арестовывают. Игорь Эммануилович Грабарь как раз в это время писал портрет Сталина. На очередном сеансе умоляет своего модельера спасти сына. Тот обещает. Действительно, на другой день сын на свободе. Все остальные парни остаются в тюрьме, зверские пытки, знаменитая "ласточка". Знаю, испытал это тоже. Неприятная процедура. Кладут на животик. Руки связывают с ногами. Веревками подтягивают к потолку. Раз-два, раз-два. Пока не лишишься чувств. Потом обливают водой. Каждый раз, когда Лева приходил в себя, первое, что видел — пожилого врача в белом халате, с, интеллигентным лицом, в пенсне; ощупав пульс, врач говорил: "Можно продолжить". И у Левы закипела дикая злоба. Это помогло выстоять. Он не сказал ни единого слова. Десять лет лагерей. Освободился раньше меня. Помог И. Э. Грабарь. Его немного мучила совесть, что он просил Сталина только за сына, не сказав ни слова о его друзьях. Вышел из лагеря. Женился. Поступил в университет, на этот раз на физико-математический факультет. Решил, что с литературой лучше не связываться ("опасный вид спорта"). Поступил в нашу школу учителем математики. Красивый парень. Девчонки от него без ума. И сам он нельзя сказать, что равнодушен к женскому полу. Остроумен, развит, начитан, блестящие способности -великолепный учитель; и вообще все, за что бы он ни принимался, удается. На редкость талантлив. Но юность, проведенная в лагерях, сказывается. Лагерь усилил в нем богемность, свойственную ему от природы. Сейчас в Москве. Много работает. Нежный отец. Очень любит своих двух дочерей. Переписываемся с ним до сих пор. Как я уже писал, о моей религиозности еще до моего ареста знали многие. О некоторых эпизодах я писал в своей самиздатской статье "Вырождение религиозной мысли". Расскажу кое о чем еще раз. — 22 - В десятом классе перемена. Выхожу, чтобы проветриться, на лестничную площадку. Стоят несколько парней, курят. Я стою рядом. Один из парней — Зеленов. Типичный марьинорощинский хулиганистый парень. Работает полотером. Обращается ко мне: "Анатолий Эммануилович! Когда я был в армии, у нас был один парень с Западной Украины, окончил десятилетку с золотой медалью. А он верующий. Как это может быть?" Я (спокойно): "Друг мой, я сам верующий". Шок всех окружающих. Парень — коммунист, стоящий рядом со мной, делает корректно отсутствующее лицо: "Я ничего не слышал". В этом классе у меня также были напряженные отношения с ребятами. Но после моих слов лед был разбит. Я почувствовал теплую дружбу ко мне со стороны класса. Ребята и девочки стали относиться ко мне хорошо; вели со мной с полной откровенностью дружеские разговоры. В этих разговорах иной раз высказывались на очень опасные темы. Говорит мне, помню, один парень: "Вот все говорят: революция, революция. А моя теща мне говорит: я вот в старое время 12 ребят вырастила, попробуй-ка ты вырасти. Мне и крыть нечем". Другой раз один рабочий парень мне говорит: "Как тут быть смелым? Есть-пить надо. Ведь вот женился, ребенка жду". Я отвечаю также с полной откровенностью, говорю о Христе. Он отвечает: "Так ведь у Него семьи не было. Он, говорят, ходил по селам, побирался". Мой друг Иван Павлов меня останавливал: "Опять ведь влипнешь с этими разговорами. Опять в тюрьму попадешь". — "Не влипну". "Беда с этими евреями, — говорил Иван Николаевич, — русские люди, верующие, ходят в церковь, едят по праздникам пироги — и довольны. А этот, из евреев, стал верующим, так подавай ему Бога всюду и везде. Даже в советской школе". Впрочем, нечто подобное говорил мне и еврей — Вульф Исаевич Каневский, тоже учитель, бывший троцкист, мой товарищ по лагерю, отсидевший в лагерях дважды. Как сейчас, помню его выразительное междометие: "А!" ... И потом выразительную фразу: "Не терпится вам туда опять попасть". Но у страха глаза велики. Никто из учеников на меня никогда не доносил, и ни разу я за свои разговоры с учениками никаких неприятностей не имел. Часто бывали с ребятами забавные инциденты. Прихожу на — 23 - Пасхальной неделе в девятый класс. Ребята ко мне обращаются (со мной вообще держались очень фамильярно): "Анатолий Эммануилович! Вы верующий? Давайте с девчонками христосоваться". Я (на полном серьезе): "Да, я верующий". Опять шок всего класса. "Но почему? Какие у вас основания?" - "Ребята, у нас же сейчас не урок Закона Божия. Вы спрашивали, я ответил. А теперь займемся Чеховым". Наш директор любил своеобразные мероприятия. И опять они у меня всегда выходили боком. Директор собрал 8-е, 9-е и 10-е классы для лекции на тему: "В чем счастье?" Лекцию проводила моя коллега, учительница литературы Любовь Семеновна Пустыльник, работавшая параллельно лектором в Московском лекционном бюро. Встал вопрос о том, чтобы уроки отменить и всех позвать на собрание. Лев Михайлович протестовал, прибежал в учительскую: "Как, из-за бесполезной болтовни отменять математику?" Директор, болезненно морщась, сказал: "Ну, ладно, ладно, не отменяйте". (Дело было сугубо добровольное, и отменять уроки директор не имел права.) Что касается меня, то я объявил в своем классе об этом мероприятии так: "Ребята, сегодня будет вместо уроков лекция: "В чем счастье?" Я, правда, этого не знаю, но Любовь Семеновна знает и все вам скажет". На этот раз морщатся ребята: "Ну, опять будут говорить: счастье - в труде". Любовь Семеновна, однако, ограничилась лишь общими фразами. Она стремилась превратить лекцию в диспут. Стали высказываться ученики и ученицы. Меня поразила ограниченность интересов молодежи Все сводилось к тому, какие танцы танцевать, какие брюки (широкие или узкие) носить. Под конец я взял слово: начал французской поговоркой: "Плох тот солдат, который не хочет стать маршалом". А затем стал укорять ребят: "Почему у вас всех такие малые требования к жизни? Почему только танцы и брюки определенной длины и ширины?" Стал говорить о великих людях, указал на портрет Паскаля (диспут проходил в физическом кабинете): "Взгляните на этого парня. Ему здесь 20 лет. Если ему состричь кудри и одеть его вместо камзола в пиджак, будет походить на вас. Почему бы вам не походить на него?" И закончил речь: "Стремитесь быть маршалами, а если не будете стремиться, так и останетесь солдатами и будете очень жалкими и неинтересными людьми". Опять шок всех присутствующих. Директор морщится. Учителя улыбаются. Обиделись и ребята. Не мои ученики (те уж при- — 24 - выкли к моим выходкам), но ведь здесь были собраны ученики параллельных классов. Жаловались потом моим коллегам; "Почему он так нас оскорбил?" А я оскорбить никого не хотел: просто сказал, что думал. Другой раз еще лучше. Опять лекция о счастье. На этот раз пригласили "варяга" из Союза советских писателей, поэта Финкельштейна. Сказал поэт речь; когда говорил, казалось: "какой милый, симпатичный человек". Но когда стал читать свои стихи о гражданской войне, Боже мой! О каком-то Митьке — партизане: "Он еще девчонок не любил, А уже пятнадцать подстрелил..." Как говорят в таких случаях евреи, "тоже мне стихи!". Но вот кончил речь поэт, стали высказываться ребята. В перерыве ко мне подходит девушка, моя ученица: "Анатолий Эммануилович, я хочу сказать о религиозных предрассудках". — "Скажите все, что вы хотите". Она действительно выступила. Шаблонные фразы из антирелигиозных статей. На этот раз с довольным видом смотрит на меня директор. Приходит очередь морщиться мне. После диспута ко мне подходит девушка, ожидая комплиментов. Директор (демонстративно), глядя на меня: "Прекрасно выступали, прекрасно!" Уходит. Я (спокойно): "Когда вы у меня спрашивали, как вам выступить, я сказал: "Скажите все, что хотите". Но с моей стороны было бы двурушничеством, если бы я вам не сказал: я сам верующий и каждое воскресенье хожу в церковь". Бедная девушка как ошпаренная: "Какой ужас!" После этого избегала мне смотреть в глаза, чувствовала себя со мной неловко. Кончил год экстравагантно. Для выпускного вечера было снято помещение столовой около Садовой-Каретной. Духота страшная. Набралось в небольшом помещении 200 с лишним человек. Сначала сидел с учителями. Речи. Обычные учительские разговоры. Выпиваем по маленькой. Тоска зеленая. Перешел к ребятам. У этих весело. Подносят мне водку в стаканах (принесли с собой). Чокаюсь с одним, с другим, с третьим. И вдруг... провал... Открываю глаза: лежу на диване. Большая, типичная рабочая комната, разделенная занавесками на 3 части. Рядом со мной аккуратно сложенный вычищенный пиджак. Ничего не могу по- — 25 - нять. В это время приходит парень (Миша Катков), учился у меня два года. Хороший парень, но с ленцой. Собирался однажды жаловаться на него родителям. Подходит ко мне: "Как себя чувствуете?" — "Ради Бога, как я к тебе попал?" — "Потом, потом об этом...". Ложится на пол. Соображаю: вчера был вечер. В хорошеньком виде меня, значит, привезли к нему. Сейчас проснутся родители Михаила, в хорошем я положении. Встаю. Голова трещит, в глазах все двоится. Трогаю за плечо Михаила. "Открой мне дверь. Как это вышло?" Он меня провожает: "Да, ничего. Говорят, Анатолий пьяный, вызвали грузовик, хотели везти к вам домой. Я говорю: "Везите ко мне". — "Ну, спасибо". На прощанье все-таки парень съязвил: "Хотели у меня побывать— вот и побывали!" Иду по улице. Безлюдье. Рано, пять часов. Дохожу до Новослободской. В сквере сажусь на скамейку. На воздухе развезло. Слышу на соседней скамейке разговор троих рабочих: "Пьяный. Еврей. Вот и евреи пьют". Встаю, подхожу. "Нет, евреи не пьют, но у меня мать русская, видимо, она все дело испортила". Когда рассказывал потом матери об этом эпизоде, она сказала: "Мерзавец"— и много смеялась. А осенью разговор в кабинете директора: "Я слышал, вы расспрашиваете, что с вами было весной на вечере. Могу сказать. Вы лежали как пласт, а дорога вокруг вас была на километр непроезжая. Как это могло быть?" Я (смущенно): "Да не знаю. Ребята подливают водку стаканами. Я пью по привычке". Завуч (интересная, язвительная дама): "Странные у вас, однако, привычки!" А весной, во время каникул, побывал в Ленинграде, в моем родном, обожаемом Питере. Увидел Дору Григорьевну. Наконец-то. Трогательная встреча. После стольких лет. Через три дня, однако, поссорились. Мирясь, вручил ей стихотворение, написанное сразу после ссоры. Поссорились мы на улице, проходя по Большому Проспекту, на Петроградской стороне. "Была весна и ветер был, Сказала ты: "Довольно, — 26 - Давно огонь наш отчадил". И стало весело и больно. Свернул в Гребецкую, во мрак, Легко здесь и спокойно, Лишь пьяный возится впотьмах И стих слагается невольно. Коленце, угол и доска: "Тут жил поэт — Михайлов". И грязь, и слякоть, и тоска... Так застрелился Свидригайлов. Да, здесь, у этой каланчи, В такой, должно быть, вечер Провыл последнее "прости" Ему такой же ветер. И я свое уж отчудил, Легко мне и спокойно, Давно огонь мой отчадил, И лишь немного больно". — 27 - ГЛАВА ТРЕТЬЯ ANTE LUCEM (Перед светом) Предыдущую главу я окончил описанием пьяного вечера со школьниками. И эту главу я должен начать описанием пьяного вечера. Пьянел я всегда с одной рюмки. И сразу развязывался язык. Однажды на учительском вечере я сказал директору: "Настоящий начальник у меня не вы, Михаил Маркович, — настоящий начальник на Цейлоне". В первый момент директор выпучил глаза. А потом посмотрел на меня испытующим и любопытным взором. И понятливо протянул: "А-а!" В это время все газеты писали о конгрессе мира на Цейлоне и о пребывании там Митрополита Николая. Действительно, школа была лишь одним (и притом) не главным аспектом моей деятельности. Уже в первые дни моего пребывания на воле я установил связь с церковными кругами. Началось с очерка по истории Русской Церкви для готовящегося сборника о Православной Церкви, который должен был быть издан на шести языках. Работал над этим очерком с увлечением. Вообще, как это ни парадоксально, писать я выучился в лагере. Преподавателем я стал в 19 лет и с тех пор привык все свои мысли излагать устно. Писал плохо. Диссертация, написанная мною перед арестом, написана так неряшливо и таким тяжелым слогом, что мне самому противно взять ее в руки. (Другим, вероятно, еще противнее.) И лишь в лагере, оторванный от живого слова, от возможности преподавания, я стал писать. Писал статьи, читал их ближайшим друзьям, уничтожал (одну из моих статей, впрочем, удалось вынести из лагеря Вадиму Шаврову, и она была потом даже напечатана в одном из парижских журналов). Поэтому, выйдя из лагеря, я стал с необыкновенным увлечением писать на дорогую для меня тему. Близким людям понравилось. Павлов, который отнюдь — 28 - не склонен был к комплиментам: сказал; "Хорошо, легко", хотя и ополчился против ряда нецерковных моментов. Особенный гнев вызвало у него вставленное мною в очерк юношеское стихотворение об Александре Невском. Его от этого стихотворения чуть удар не хватил. "Это еще что такое?" — воскликнул он весь красный от гнева, перечеркивая стих. Редактор, более снисходительный, был более либерален: "Да, да, прекрасное стихотворение, — сказал он. — Шура (это уборщица), отнесите, пожалуйста, статью в машинное бюро. Пусть перепечатают ее без этой страницы". Мачеха, Екатерина Андреевна, также похвалила, хотя и в своеобразной манере: "Диссертация твоя — произведение нормального человека, а здесь сразу видно, пишет одержимый". Она и сама не понимала, наверное, какую глубокую мысль высказала: писать надо лишь в состоянии одержимости или не писать вовсе. Сначала все делалось через Павлова, а потом (в один прекрасный день) явился я в Новодевичий, в бывшие игуменские покои (над вратами), где тогда помещался "Журнал Московской Патриархии". Здесь я предстал перед Анатолием Васильевичем Ведерниковым, многолетним редактором журнала. Так как с ним моя деятельность была связана (прямо или косвенно) в течение многих лет, не могу не рассказать и о нем (хотя это, конечно, не приведет его в восхищение). Анатолий Васильевич - человек двадцатых годов. Крестьянский сын, уроженец Тверской губернии, Старицкого уезда (отец его, наряду с крестьянством, столярничал, умер сравнительно недавно, дожив до 90 с лишним лет). Крестьянский сын был первым на селе, который получил высшее образование (окончил университет) . Вобрав еще в детстве крепкую крестьянскую религиозную традицию, он на университетской скамье увлекся русской мистической философией и богословием. Однако в двадцатые годы все было под запретом - работать в этой области было невозможно. По окончании университета — работа в школе учителем русского языка, потом в консерватории. Не сладилась у него личная жизнь. Женился он по-крестьянски, в ранней молодости, в 19 лет; однако брак не был счастливым: вскоре ушла от него жена, оставив ему малолетнего сына Колю (ныне протоиерея, настоятеля одного из подмосковных храмов отца Николая Ведерникова). И жил Анатолий Васильевич бобылем — 29 - вместе с сынишкой, работая с утра до вечера, зарабатывая себе на хлеб тяжелым учительским трудом. Связи с церковью не порывал, хотя, разумеется, это не афишировал (как сказал он мне однажды: "Я не так болтлив, как вы"— что правда, то правда). Был всегда, как практический человек, ярым сторонником Митрополита Сергия (его политика "лояльности" была в те тяжкие времена единственно возможной, хотя и не была свободна от ряда ошибок). В 1945 году, после сталинского "конкордата" с церковью, Анатолий Васильевич Ведерников бросает якорь в церковные круги. Он становится сначала одним из руководящих работников вновь основанного Богословского Института, а затем редактором "Журнала Московской Патриархии". (Правда, без официального титула — номинальным редактором был Митрополит Николай.) Он был рожден для этой должности: трудолюбивый сверх меры (он мог работать буквально круглые сутки), уклончивый, обладающий способностью быстро улавливать момент, быстро ориентироваться, находить нужные формулировки, он был буквально незаменим. Анатолий Васильевич не только редактировал журнал — его перу принадлежат все ответственные выступления в международных форумах Патриарха Алексия и Митрополита Николая. Была у него, однако, черта, не совсем подходящая к должности редактора официального журнала: он имел на редкость доброе, отзывчивое сердце и буквально не мог видеть равнодушно человека в беде и ему не помочь. Характерный момент: Как раз в описываемое мною время освободился после семилетнего пребывания в лагерях Димитрий Дудко. Когда он явился в Академию, он столкнулся с ледяным тоном ректора, с холодной недоброжелательностью инспектора. Даже духовник Лавры, сам бывший лагерник, когда он подошел к нему под благословение, тихо сказал: "Благословлю после — ты же сейчас только из заключения". И вот, Димитрий явился в редакцию "Журнала", разумеется, не ожидая ничего доброго. Робко вошел в помещение. А Ведерников, завидя его, выскочил из-за стола, воскликнул: "Митя! — и крепко сжал его в объятиях. А потом помог чем мог. Когда я приехал, в церковных кругах была сенсация: Анатолий Васильевич после 32-х лет "соломенного вдовства" женился. Да еще как романтически женился! Этого от него никто не ожидал. Я, услышав об этом, не поверил — 30 - ушам и взглянул на Павлова как очумелый: что он шутит или рехнулся? А новая супруга Анатолия Васильевича — колоритная женщина во всех отношениях. Ее жизнь — тема для романа. По национальности - еврейка. Это одно уже способно ошарашить кондовых церковников, не лишенных антисемитизма. Дочь крупного киевского коммерсанта. Еще гимназисткой обращала на себя всеобщее внимание. Ослепительная красавица (красива она и теперь, в глубокой старости), умница, блестяще эрудированная, без труда изъяснявшаяся на многих языках. В революцию с семьей отца эмигрировала в Париж. Через некоторое время выходит замуж за молодого ученого, профессора Оксфордского университета. Переезжает с мужем в Англию. Однако вскоре муж умирает, оставив ее с двумя детьми (сыном и дочерью), которые в настоящее время живут в Америке. После смерти мужа вновь переезжает в Париж, живет с семьей отца. Знается с литературной и театральной богемой. Затем встречается с эмигрантским священником о. Андреем. Восприимчивая, эмоциональная, быстро подпадает под его влияние. Погружается в Евангелие, изучает богословие. Решает креститься. Это намерение приводит в ужас ее отца. Она знакомит его со священником. Отец Андрей произвел на старика неожиданно сильное впечатление. Старый скептик сказал: "Если есть Бог, то Он похож на этого человека". Дочь, однако, просил не креститься до его смерти. Она все-таки приняла крещение в самой романтической обстановке. Крестилась в Сене через погружение, а ее крестная мать, знаменитая артистка Художественного театра Германова, возлила на нее воду, привезенную из Палестины, из реки Иордана. После смерти отца она унаследовала от него большое состояние и на свои деньги построила в Париже церковь. Но вот, наступает война. Париж в руках нацистов. Она, ее мать и дети подлежат, будучи евреями, уничтожению. Скрывается. Активная участница "Resistance" (Сопротивления). Мать прячется в другом месте. А детей в течение 5 лет прячет у себя на квартире отец Андрей. Но вот война окончена. В эмигрантских кругах увлечение Советским Союзом. Преосвященный Евлогий — глава эмигрантского духовенства в Париже — присоединяется к Патриархии, Митрополит Крутицкий Николай приезжает в Париж. Отец Андрей — 31 - поддается этой волне. Елена Яковлевна — тоже ярая советская патриотка. Отец Андрей побывал в Москве. Возвращается. Ha rue Daru встречается со своей духовной дочерью. Восторженный рассказ о Москве. О возрождении там религиозных чувств. К ним подходит "новая эмигрантка", из "второй волны", власовка. Бросает о. Андрею реплику: "А странно, что вас там не расстреляли". Экспансивная Елена Яковлевна — на всю улицу: "Мерзавка!" Один за другим ее знакомые едут в СССР. Возвращается на родину и отец Андрей. Елена Яковлевна тоже хотела бы возвратиться, но останавливают дети: взрослые — сын и красавица дочь, которые родились за границей. Между тем наступает "холодная война". Елену Яковлевну в один прекрасный день вызывают в "Сюрте Женераль". Там ее принимает любезнейший чиновник ("Сахар Медович"), владеющий русским языком. Заверяет в своей любви к Русской православной церкви (сколько, однако, у нас друзей!), предлагает место тайного агента. Категорический отказ. На другой день приказ о высылке из Франции. Ее в сопровождении двух чиновников везут к французской границе. К вечеру подъезжают к Страсбургу; один из сопровождающих спрашивает у все еще прелестной сорокалетней дамы: "Где же вы хотите ночевать? Куда мы едем: в отель или в тюрьму?" Резкий ответ: "В тюрьму". Через несколько дней в Берлине. В Советской зоне. Устраивается переводчицей в представительство "Московской Патриархии". Во главе представительства — епископ Борис (Вик); его подручные: о. Андрей Расторгуев и небезызвестный Шишкин - присяжный, профессиональный стукач. Теперь уже все трое покойные. De mortius aut bene, aut nihil. Поэтому "nihil". Она все еще наивна, как дитя. Разговор за завтраком. Говорят о том, что немцы очень боятся коллективизации. Елена Яковлевна: "Какие мерзавцы — немцы! Почему они не хотят, когда это так оправдало себя в России?" Пауза. После завтрака Шишкин стремглав бежит в комендатуру (видимо, жаловаться на провокацию — никто же не может себе представить, что такую фразу можно произнести всерьез). Через некоторое время Елена Яковлевна наконец получает разрешение вернуться в Москву. Приезжает. Все советские люди, которых она знала в Париже, - — 32 - как будто их подменили. Митрополит Николай, который в Париже был сама любезность, ее не принимает. Остальные также. Родной брат (советский человек) отказывается с ней увидеться. Елена Яковлевна — прекрасный художник, специалист по стилизации древней иконописи. Кто-то советует ей обратиться в "Журнал Московской Патриархии"; она отправляется в Новодевичий и здесь встречается с Анатолием Васильевичем. Он принимает участие в талантливой художнице. Предоставляет ей свою квартиру для занятий живописью. А через некоторое время происходит сенсационный брак. Новобрачные все сделали очень скромно; венчались в Питере, венчал их отец Андрей, который в это время был профессором Ленинградской Духовной Академии. Но весть о браке облетела церковные круги. Все горячо поздравляют, а Патриарх Алексий делает царский подарок: дарит новобрачным дачу между Переделкином и Баковкой, в самом шикарном месте Подмосковья. История этой дачи также любопытна: рядом великолепная дача (целый дворец), принадлежавшая тогда известной исполнительнице русских песен певице Руслановой. Смежная дача генерала Крюкова (одного из приспешников Жукова). Когда соседи поженились и Русланова стала генеральшей (впоследствии оба также побывали в лагерях), дача Крюкова была продана Патриарху, который предназначал ее для своей племянницы. Но та от дачи отказалась. Десять лет дача стояла нетопленная, запертая. Наполовину развалилась. И вот здесь понадобилась Анатолию Васильевичу его крестьянская хватка. Своими руками, ни к кому не прибегая, он привел дачу в образцовый порядок, отделал ее, как игрушку, смастерил паровое отопление, и через некоторое время Елена Яковлевна стала вести привычный для нее образ жизни (не хуже, чем в Париже). Сейчас Анатолий Васильевич давно уже не редактор. Дача также давно продана. Супруги живут в Москве, у Арбата, в Плотниковом переулке, в старой коммунальной квартире, в которой жил Анатолий Васильевич еще тогда, когда был учителем. С ним мы уже давно (еще за несколько лет до моего отъезда из Москвы) разошлись. Слишком различны наши пути: он — ярый сторонник Московской Патриархии, а — заядлый оппозиционер. Но на всю жизнь у меня осталось к обоим супругам теплое чувство. Каждый день поминаю их в молитвах. Храни их обоих Господь! — 33 - И той же осенью я имел свидание (после долголетнего промежутка) с Митрополитом Николаем. Это было время расцвета его деятельности. В Москве готовились к фестивалю молодежи. Ожидался приток религиозной (в основном католической) молодежи. Патриархия ожидала множество гостей. Главным инициатором всех этих торжеств был Митрополит Николай. Печатавшийся в это время сборник "Русская Православная Церковь" был предназначен для гостей. "В порядке надувательства иностранцев", — как сказал мне не без юмора один из составителей. Мы хотели этим воспользоваться и поместить в сборнике очерк по истории Русской Церкви (впервые, ибо за 60 с лишним лет не появилось даже намека на какую-либо историю русской церкви, написанную не с антирелигиозных позиций). Это не было случайно: власть хотела превратить русскую церковь в ораву жрецов-требоисправителей, колдунов, исполняющих магические обряды. Жрецы не должны иметь никакой идеологии, никаких знаний, не должны иметь никаких традиций. Тем скорее, по мысли советских властителей, их можно было бы в нужный момент ликвидировать. И наша попытка протащить, хотя бы в урезанном виде, исторический очерк, хотя бы только для иностранцев, не прошла. В последний момент цензура наложила "вето". Сборник вышел без нашего очерка. Мало того, никакого исторического обзора русской церкви так и не вышло до сих пор, хотя с тех пор прошло уже почти четверть века. Мне, однако, этот очерк был полезен (помимо литературного гонорара, первого в моей жизни), он послужил входным билетом в Патриархию, показал, что я умею писать и владею материалом. Обо всем было доложено Митрополиту Николаю, и он охотно санкционировал мое сотрудничество в журнале. Уже летом мы обменялись любезными письмами. 1 октября я вновь переступил хорошо мне знакомый порог бывших игуменских покоев в Новодевичьем. Около кабинета дежурил новый секретарь Владимир Талызин. Не знаю, по какому принципу Владыка подбирал штат своих секретарей. Если судить по внешним впечатлениям, то он подбирал по признаку наибольшей антипатичности. Хамоватые, неотесанные, с замашками "вышибал" из второразрядных "заведений", — 34 - они составляли любопытный контраст с безукоризненно воспитанным, европейски любезным хозяином. Впрочем, может быть, так было и надо. Владыка был, как всегда, очарователен. Я сделал ему комплимент: сказал, что за десять лет, которые я его не видел, он мало изменился. "Комплиментщик!" — воскликнул Владыка. Действительно, комплиментщик: взял грех на душу — он сильно постарел. Затем я вручил ему его проповедь, записанную мною за 26 лет перед этим, которую он произнес 20 января 1930 года в Питере. Взял, начал читать. Словом, на этот раз я выступил в несвойственной мне роли придворного льстеца. "Слушай, такой человек может даже понравиться", — сказал со свойственной ему язвительностью мой друг Павлов, когда я ему рассказал о моем "подарке". Затем начался деловой разговор. В очень осторожных выражениях Владыка санкционировал мое сотрудничество в журнале и одобрил мой план написания "Истории Русской Церкви XX века". Подробный план работы, отпечатанный на машинке, я представил тут же. Для первого визита достаточно. Затем в соседний кабинет. К милейшему Анатолию Васильевичу. Мой "конкордат" с Патриархией был заключен. Началась новая полоса в моей жизни. В течение трех лет я писал для журнала. Ни один номер не обходился без моей статьи. Дело, однако, осложнялось тем, что по нелепым советским установкам сотрудничать в журнале я не имел права. Журналу запрещено было брать людей со стороны. Сотрудничать могли только лица, официально санкционированные Советом по делам Православной Церкви. Советский школьный учитель и одновременно сотрудник "Журнала Московской Патриархии" (или ЖМП, как его принято было называть в быту) — внутреннее противоречие. Проще всего было оформить меня штатным сотрудником. Но Владыка Николай и А. В. Ведерников обещали, медлили, без конца тянули. Видимо, немного побаивались "enfant terrible". Как показало дальнейшее, нельзя сказать, что совсем необоснованно. "Слушай, вы компрометируете девушку, и на ней не женитесь. Это безобразие!" — сказал я раз Павлову. "Хорошенькая девушка, которой деньги платят", — ответил мой саркастичный друг. — 35 - Что правда, то правда: журнал мне давал в три раза больше, чем школа. Работать в журнале было трудно, но приятно. Я избрал себе в это время новую специальность — агиографию — жизнеописание святых. Перед современной агиографией стоит трудная задача: соединить историчность и научность (очистив жития святых от легендарности и loci communes — общих мест) с мистической, религиозной окрыленностью. Изучая жития святых, я нашел, что это вполне возможно. Мои статьи появлялись за подписями других сотрудников журнала, потому что редактор всегда должен был быть готов указать, кто именно автор статей. Первой статьей этого цикла и вообще первой моей статьей, появившейся в печати, была статья о Святителе Николае, архиепископе Мир Ликийских, напечатанная в декабрьском номере журнала за 1956 год. Когда-то на Западе в XVIII веке дело исправления и очищения житий святых начали отцы баландисты (монашеская школа, специализирующаяся на агиографии) и продолжают эту миссию до сих пор. У нас со времен Святителя Димитрия Ростовского (XVIII век) никто за это никогда не принимался. У католиков при Папе Иоанне XXIII была предпринята широкая ревизия житийной литературы. Хотели освободить агиографию от элементов апокрифичности и впали в другую крайность: вместе с водой выплеснули из ванны ребенка — деканонизировали тех святых, в житии которых имеются элементы апокрифа. Я являюсь автором статей о житии четырех наиболее "апокрифичных" святых: Святителя Николая, Великомученика и Победоносца Георгия, Алексия — человека Божия и бессребреников Косьмы и Дамиана. Я проанализировал в связи с этими статьями весь исторический материал и твердо убежден в том, что жития эти в своей основе безусловно историчны, точно передают колорит эпохи и составлены во время, близкое к жизни святого, по свидетельствам современников. Элементы апокрифичности, внесенные позднее, легко устраняются, не нанося никакого ущерба основному историческому фону. Создание новых Четьи-Миней, в которых строгая научность должна сочетаться с глубоким психологизмом, — 36 - при религиозном трепетании художественной кисти — одна из актуальных задач, стоящих перед богословской мыслью. К сожалению, я мог лишь в очень малой степени послужить осуществлению этой задачи, так как мне непрестанно приходилось отвлекаться для выполнения других заданий, а вскоре злободневные вопросы церковной политики увлекли меня совершенно в сторону от этого, близкого моему сердцу делания. Пришлось передать воплощение и этой задачи, как и многих других, в руки грядущих поколений. Впрочем, должен заметить, что далеко не все жития святых содержат апокрифические элементы. В частности, мне пришлось посвятить статьи пятерым угодникам, жития которых выдерживают самую строгую научно-историческую критику: жития Блаженной княгини Российской Ольги, великомученицы Анастасии Узорешительницы, преп. Михея Радонежского, Святителя Филиппа, Митрополита Московского и Святителя Амвросия, архиепископа Медиоланского. Сразу же после начала моей работы я столкнулся с "чудищем, которое обло, озорно и лает", — с цензурой. Если цензура простерла свои "совиные крыла" над всей русской литературой, то "Журнал Московской Патриархии" страдал от нее вдвойне, втройне. Как только статья попадала на редакторский стол, сразу начиналось ее "хождение по мытарствам". Первоначальными цензорами были работники редакции. Они цензуровали статью особенно строго. Прежде всего с политической стороны по принципу "как бы чего не вышло", затем со стороны ортодоксально-консервативной. У страха глаза велики: всюду и во всем им чудилась ересь (опять по принципу "как бы чего не вышло"— Патриарх будет недоволен, профессора из Академии напишут донос и т. д., и т. д.). И наконец, правка стилистическая: всякое смелое выражение, всякий яркий эпитет немедленно вымарывался; стиль переделывался, блекнул, становился вялым, серым, необыкновенно скучным. "Какой вы живой человек в разговорах, Иван Николаевич, и какой мертвец в своих статьях", — сказал однажды Павлову о. Димитрий Дудко. Он был прав. Кастрированная таким образом статья поступала в Совет по Делам Русской Православной Церкви. Там третьестепенный чиновник из работников КГБ, имеющий о литературе и о богословии такое же представление, как мы все о высшей математике, снова марал, снова вычеркивал, снова исправлял. Придирки цензуры — 37 - были совершенно фантастичны. Так, нельзя было цитировать, конечно, никакие заграничные источники. Но что более удивительно — нельзя было ссылаться и на советские источники, на книги, изданные в СССР: "Что ж, выходит, что мы работаем на вас?" - говорил чиновник. Изумительная логика! И конечно, тот же принцип: "как бы чего не вышло". Так, например, цензура зарезала мою статью о шведской церкви из-за... короля Эрика XIV. "Там какой-то сумасшедший король, а вдруг они обидятся!" Из статьи о Святителе Николае был вымаран абзац, в котором говорилось о различных церквах, посвященных Святителю Николаю в Москве, так как этих церквей сейчас нет. Из статьи о Святителе Филиппе был вычеркнут абзац, в котором рассказывалось о его трудах по благоустройству Соловецкого монастыря. Опять-таки по тому же принципу: "А вдруг читателю придет в голову мысль: а где же теперь все это?" Статья о княгине Ольге оканчивалась абзацем, который начинался словами: "На какую высоту вознесло христианство женщину". Далее приводились примеры святых женщин и Той, которая вознесена выше херувимов и славнее без всякого сравнения серафимов. И заключительная фраза: "Как радостно нам, что у истоков Русской Церкви также стоит мощная фигура отважной, боговдохновенной женщины". Вычеркнули. Согласно официальной идеологии, христианство только и делало, что унижало женщину. Наибольшие хлопоты были со статьей о Святителе Филиппе. Как известно, Сталин боготворил Ивана Грозного (видимо, чувствуя родство душ с ним), хотя и критиковал его в беседе с артистом Черкасовым за "излишнюю мягкость" (sic). В известной кинокартине Эйзенштейна в соответствии с этим, вопреки всякому историческому правдоподобию, Митрополит Филипп изображен страшилищем, которое ополчается против прогрессивного и чуть ли не кротчайшего государя. Наши умники из "Журнала" (особенно один, молодой человек, только что окончивший Академию) начали переделывать статью в этом роде, так что я в конце концов сказал: "Ну, давайте напишем, что Митрополит Филипп убил Ивана Грозного. Может быть, это вас устроит?" Анатолий Васильевич, к его чести, стал на мою сторону. В конце концов, было решено отправить статью в цензуру примерно в таком виде, в каком она вышла у меня из-под пера. Однако цензор, которого еще не коснулись веяния эпохи "позднего реабилитанса", — 38 - вытаращил глаза. "Как, о Митрополите Филиппе? Против Грозного? Об этом не может быть и речи". Спас дело я. Немедленно отправился к одному из своих приятелей, достал журналы: "Вопросы истории" и "Ученые записки" одного из институтов, в которых говорилось о нелепости идеализации Грозного. Статья была спасена. Как я говорил выше, мне приходилось писать статьи на актуальные темы. Из них упомяну о двух статьях: "Жертвенная любовь", написанная к 80-летию освобождения Балканских славян, что мне дало возможность погрузиться в газеты и журналы прошлого века (мое любимое занятие), и большая статья в два печатных листа, появившаяся в качестве редакционной: "Первосвятитель Русской церкви (к 80-летию Патриарха Алексия)". В течение месяца я сидел в Библиотеке им. Ленина, перелистывая старые журналы, издававшиеся в местах, где служил когда-либо Патриарх: в Пскове, в Туле, в Новгороде. Здесь открылись для меня странные вещи: преданный советской власти Патриарх был, оказывается, ярым монархистом (слова: "преданность престолу", "благочестивейший монарх" — попадались в его проповедях и статьях буквально на каждой строке), строгим консерватором (поклонником Каткова и Победоносцева), хотя, как аристократ и выходец из европейски культурной семьи, он всегда держался в стороне от черносотенцев и от всего одиозного и экстравагантного, в каком бы то ни было смысле. Примерно такой же линии держался Патриарх и в советское время: сотрудничество с советской властью на почве патриотизма, строгой лояльности, официальной вежливости, но без всякой одиозности: никаких доносов, якшания с МГБ, негласных контактов. Здесь, в читальных залах Библиотеки им. Ленина, для меня стала открываться душевная драма этого высокопоставленного человека, которого я знал с детства. О многом говорят факты, как будто случайные, никому не известные. Вот, например, перед нами журнал "Новгородские церковные ведомости" за 1917 год. Правящим архиереем в Новгороде был в те времена Митрополит Арсений (Стадницкий) - один из трех кандидатов на патриарший престол, которого семнадцатый год застал в Москве. У него было два викария: епископ Хутынско-Новгородский Алексий и епископ Белозерский Иоанникий, проживавший в Кирилло-Белозерском монастыре, который был зверски расстрелян около монастырской ограды. Епископ Алексий мог ждать ежедневно подобной участи. Затем два ареста — 39 - в период 1917-1920 гг., дважды под судом - лишь случайно приговор оказался условным. Затем в Питере викарием Митрополита Вениамина, арест Владыки Митрополита, угрозы в адрес епископа Алексия, вынужденное снятие запрещения с протоиерея Введенского, петроградская автокефалия, ссылка в Семипалатинск. Но это все только цветочки. Что было в тридцатые годы, — как должен был чувствовать себя тогда сын камергера, брат эмигранта, потомственный дворянин, псковский помещик, воспитанник Катковского лицея, митрополит? Под каким Дамокловым мечом он жил годами? И каким самообладанием, выдержкой надо было обладать, чтобы в те времена спокойно, с достоинством управлять остатками епархии, служить в прежней величавой манере, произносить изящно отделанные, спокойные проповеди? Я написал статью о Патриархе абсолютно искренно, нигде не допуская фальшивых нот, лишь умолчав о наиболее одиозных политических моментах. Когда я оканчивал статью, мною овладело еретическое намерение. "Скажите, — сказал я редактору, — что если чуть-чуть приоткрыть завесу над тем, как проходило воссоединение униатов на Западной Украине в 1946 году? Патриарх ведь не знал о многих аспектах этого воссоединения". "Что вы, что вы? — замахал руками, смеясь, редактор. — Приоткрыть ни в коем случае. Прикрыть. Пожалуйста, сколько хотите!" Мое сотрудничество в журнале было неплохим уроком смирения. "Негласный сотрудник", я играл роль "бедного родственника". Никем не апробированный, никому не известный, я являлся в журнал раз в месяц. Здесь, сидя в прихожей вместе с Шурой, уборщицей, я ожидал, когда выйдет ко мне Анатолий Васильевич. Изредка выходили ко мне также и другие сотрудники журнала. Из сотрудников журнала, кроме Павлова, очень колоритен был Иван Николаевич Хибарин, потомок старой дворянской династии. Европеец. В юности он много раз бывал в Англии, еще во времена Виктории, блестяще владел английским, гостил в замках. В советское время, чудом уцелев от ареста, он был научным сотрудником в одном из научно-исследовательских институтов (по образованию он биолог). В сороковые годы, побывав преподавателем в семинарии, он затем кинул якорь в редакцию журнала. Он был незаменим как научный консультант — это была живая энциклопедия, — однако в качестве автора статей он был очень слаб. Уржумцев, молодой человек, окончивший Ленинградскую — 40 - Духовную Академию, но не имеющий возможности стать священником ввиду природного порока — сильного заикания. Усердный, прилежный чиновник, однако совершенно лишенный литературных способностей. И молодая тогда еще дама Наталья Ивановна — аспирантка-историк из Московского университета, выгнанная за свои религиозные убеждения и нашедшая приют в журнале, — таков был состав редакции. Люди порядочные, абсолютно честные, не причастные ни к каким грязным делам, притом глубоко религиозные, — они, однако, не были литераторами. Приходилось иметь негласных сотрудников (я не был единственным). Именно в это время появляется в Москве пресловутый А. Л. Казем-Бек, который также некоторое время подвизался в журнале. Биография этого, недавно умершего, но теперь уже основательно забытого человека хорошо известна старым эмигрантам. Все же напомним его жизненный путь в его основных моментах. Его предки были туркменские ханы. Он любил рассказывать о том, что его прадед имел гарем с десятками жен. Его дед после покорения Средней Азии стал приспешником Скобелева, принял крещение и женился на графине Толстой. Дед Александра Львовича сближается (как это видно из записок известного архиепископа Никанора) с духовенством. Его отец Лев Казем-Бек, окончивший Пажеский корпус, вошел в круг русской аристократии и был близок к придворным кругам. Революция застала Александра Львовича шестнадцатилетним юношей в Петербурге. Вместе с семьей отца он через Финляндию уходит в эмиграцию. Париж. Конец гражданской войны. Нащупывание новых путей. В начале двадцатых годов ярко сияет восходящая звезда нового вождя — дуче Муссолини. Он увлекается сильным человеком, он горит желанием стать русским Муссолини. Как неглупый человек, однако, понимает, что Россия имеет свой исторический путь и механически перенести сюда опыт фашизма невозможно. И вот в голове авантюрного и честолюбивого юноши возникает грандиозный, фантастический план: соединить две русские традиции, монархическую и советскую. И на этой базе основать русский фашизм. Так возникает партия "младороссов" — единственная партия русских эмигрантов. Наиболее экстравагантной чертой этой партии была идея реставрации русской монархии во главе с законным претендентом на русский престол из дома Романовых — великим князем Кирил- — 41 - лом Владимировичем, при полном сохранении всех форм советской государственности (советами, исполкомами, народными комиссарами и т. д.). В то же время должна была произойти некоторая "подстановка": коммунистическую партию должна была вытеснить и заменить новорожденная партия "младороссов", ну, а место вождя — Ленина, Троцкого, тогда еще только претендовавшего на эту роль Сталина — великодушно брал на себя русский Муссолини — Казем-Бек. Этот план, конечно, представляется современному человеку как нечто совершенно нереальное и сумасбродное. Однако не совсем так он выглядел в контексте двадцатых годов. Идея монархии тогда была еще свежа в памяти народной. В крестьянских избах сплошь и рядом можно было видеть портреты Николая II и особенно часто портреты Александра II, образ которого еще сохранялся в сердцах простых людей как образ царя-освободителя. Еще на моей памяти (в 20— 30-х годах) многие заупокойные поминания простых людей начинались именем Александра II. В то же время крестьяне безумно боялись возвращения помещиков. Колхозов тогда еще не было, и люди держались обеими руками за свою вожделенную землю, о которой они мечтали целые поколения. В то же время советский строй также еще не успел столь далеко отойти от семнадцатого года, как впоследствии. Это был разгар НЭПа: не только земля, но и вся торговля и значительная часть промышленности находились в частных руках. Казалось, что в этом направлении идет эволюция советской власти. Как говорил один знакомый моего отца, "каждый декрет приносит свободу". В этой атмосфере, когда в моду входит теория проф. Устрялова о неминуемом перерождении советской власти в "нормальное" буржуазно-национальное государство, теория Казем-Бека как будто принимает реальные очертания. К тому же с семнадцатого года мир прыгнул из реальности в фантастику. Самые несбыточные мечты стали казаться возможными. Как известно, Казем-Бек проявил в этой обстановке необыкновенную энергию и крупный организаторский талант. Он завязывает связи с Кириллом Владимировичем и добивается у него апробации. Он затем завязывает связи с Муссолини, сподобляется у него аудиенции и определенных денежных субсидий. Ему наконец удается заинтересовать своим планом советское посольство в Париже, с которым поддерживается негласная связь и от которого (как можно догадываться, это не установлено) также полу - — 42 - чаются определенные денежные средства. Неконец благодаря талантливой пропаганде ему удается привлечь к этому делу многих русских молодых эмигрантов, которые основывают полувоенную организацию типа гитлеровских штурмовиков, носят особую форму, по-военному салютуют Казем-Беку на собраниях и встречают его криками: "Глаза!" (по образцу "Heil Hitler"). В тридцатые годы это движение погасло, война заставила вообще забыть о русских эмигрантских движениях двадцатых годов. К чести Казем-Бека, он не пошел на сговор с гитлеровцами и даже как будто одно время был интернирован немцами в лагерях. Затем конец войны. Прыжок за океан. Он в Америке. Позабытый и растерявший старые связи, бывший кандидат в вожди ведет тихий и скромный образ жизни в Канзасе. Он постарел. Ему уже под пятьдесят. Но энергия еще бьет ключом. Пожилой господин с восточной внешностью, унаследованной от деда, с манерами великосветского человека, одетый с иголочки, он еще бесконечно привлекателен для женщин, — он умеет импонировать, держать тон важного барина. В 1956 году — последнее в его жизни сальто-мортале: неожиданно он возвращается в Советский Союз. Обстоятельства его возвращения свежи в памяти людей, которые жили и действовали в те времена, — он публикует ряд статей, он выступает по московскому радио, он рвется к жизни и деятельности. Поливая грязью Америку и Европу (там, видите ли, для него мало демократии), он говорит о том, что, будучи по профессии журналистом, он собирается посвятить свою деятельность разоблачению капиталистов. Здесь явный намек и заявка: он претендует не иначе, как на роль редактора крупного советского журнала. Но времена не те: старый политикан сделал неверный ход. В это время "позднего реабилитанса", когда у всех еще не угасли надежды, возбужденные "разоблачением культа личности", он заговорил языком сталинской эпохи. Это ему дорого обошлось. Резкий отпор со стороны Эренбурга, который выступил со специальным письмом в редакцию в "Литературной газете", направленным против выступлений Казем-Бека. И молчок. Талантливого журналиста задвинули. И вот он появляется в коридорах Московской Патриархии. Он хорошо знает Ватикан. Как оказывается, он всегда глубоко интересовался Русской церковью и русской "Фиваидой" (северной монашеской волной). Застал его однажды у Анатолия Васильевича. Спрашиваю у прия- — 43 - теля, познакомившего меня с Казем-Беком, о впечатлении. Ответ: "Как тебе сказать, для пикников, для встреч Нового года, для именин — это очень приятный человек. Но для той роли, о которой он мечтал, вряд ли". "К роли русского Муссолини не подходит?" "По-моему, нет. Впечатления подобного не производит". Не знаю, впрочем, производил ли бы другое впечатление и настоящий Муссолини в таких условиях (зажатый в тиски КГБ и вынужденный зарабатывать себе на хлеб, побираясь у попов). Впоследствии, когда появился Митрополит Никодим во главе Иностранного отдела и Ватикан стал главным объектом деятельности Иностранного отдела, Казем-Бек с его знанием ватиканской кухни стал незаменим. Но тогда его время еще не настало. Впрочем, с его умением завязывать связи он преуспел во многом: стал бывать у Патриарха, пробился и к Митрополиту Николаю, помощником которого он стал. Что касается Патриарха, то с ним Казем-Бек нашел общий язык: они вспоминали форму гвардейских полков, значки; Патриарх любил расспрашивать про Париж, про места, виденные им в детстве. Однако архиепископу Мануилу, который раз застал у Патриарха Казем-Бека, после того, как Казем-Бек ушел, было сказано: "Будьте с ним осторожнее. Это очень опасный человек". Я познакомился с ним в коридорах "Журнала". Однако близкое знакомство началось позже. Это было в 1963 году, когда моя личность уже давно стала одиозной. Я был общеизвестным "самиздатчиком" и церковным диссидентом. Однажды майским вечером, возвращаясь из Сандуновских бань, я зашел в Петровский пассаж. При входе я столкнулся с Казем-Беком. С неожиданной приветливостью он первый со мной поздоровался. И начал разговор. Мы ходили с ним потом по Петровке, по Неглинке, по Страстному бульвару. Разговор продолжался два с половиной часа. Я понял, что он, в сущности, очень одинокий человек. И ему не хочется меня отпускать. Расстались. Встретив его однажды в коридоре Иностранного отдела, я подарил ему сборник моих статей "В борьбе за свет и правду". Хвалил: "Слушайте, это гениально! В советских условиях писать такие вещи". Звал к себе. — 44 - Пошел к нему, хотя и не советовали, но меня всегда тянуло к оригинальным людям, к парадоксальным знакомствам. Он жил в самом фешенебельном месте Москвы, на Фрунзенской набережной, в доме Военного министерства, куда простым людям и показаться было нельзя. Тогда вся Москва говорила о его браке с молодой дамой, которая годилась ему во внучки. Но жил он один, в элегантной однокомнатной, холостой квартирке. Опять говорили. Разговор шел в простецкой, элегантной, светской манере. А мне так надоели к этому времени советские люди (диссиденты и недиссиденты) с их ограниченностью и хамоватостью, что мне нравилось бывать в его обществе. Говорили, впрочем, на нейтральные темы. Однажды он спросил: "Во что вы верите?" Я вытаращил глаза: "То есть как?" (Вопрос странный, будучи обращен к православному церковному писателю.) Он несколько смутился: "Видите ли, мне часто приходится говорить: верую, Господи, помоги моему неверию". Он постарел. Элегантный костюм, сшитый по последней моде, элегантная прическа, сделанная, видимо, у лучшего парикмахера, выглядели странно на старике. Порой мне казалось, что я вижу мертвеца, обряженного для положения в гроб... Наше знакомство прервалось в 1967 году, когда я узнал, что он написал статью по заказу "Журнала Московской Патриархии", направленную против моих друзей отцов Глеба Якунина и Николая Эшлимана. Со свойственной мне резкостью я сделал ряд грубых выпадов против него в одной из своих статей. И послал ему эту статью, подчеркнув строки, относящиеся к нему. Я называл его барственным авантюристом, сравнивал его с Кречинским. Он прочел, изумился, говорил: "Подумать только! Он же так хорошо ко мне относился". Больше с А. Л. Казем-Беком я никогда не встречался и ни в какие отношения с ним не входил. К этому же времени относится начало моего знакомства еще с одним человеком, ныне получившим широкую известность. В один прекрасный вечер говорит мне Павлов: "Ты знаешь, появился молодой еврей, приехавший из Иркутска. Типичный еврей, но симпатичнейший. (Обратите внимание на это "НО", оно очень характерно.) Весь оброс бородой. 22 года. И уже что-то такое написал. Был сегодня у Анатолия Васильевича". Через несколько месяцев мне пришлось быть в редакции. Сижу на диване. Вдруг из кабинета редактора стремительно выходит молодой человек, жгучий брюнет. Нас знакомят. Он начинает — 45 - говорить с необыкновенной экспансивностью, с жестикуляцией. Припоминаю. "Скажите, — спрашиваю я со свойственной мне тактичностью, — какая ваша национальность?" — "Ну, вы же, верно, знаете, раз спрашиваете". Это оказался ныне широко известный в Русской церкви и на Западе отец Александр Мень. (Его работы по истории религии напечатаны в Брюсселе и распространяются под псевдонимами: "Андрей Боголюбов и Эммануил Светлов".) Примечательна биография этого человека и его семья. Мне часто приходят на ум слова Лескова: "Чтобы убить антисемитизм, надо, чтоб какой-нибудь писатель показал маленького, бедного, простого еврея". Я скажу иначе: чтоб убить антисемитизм, достаточно указать на Александра Меня и его семью. Знакомы мы с ним уже 22 года. И нельзя сказать, чтоб отношения наши были всегда безоблачны: было время — и ссорились, и обижались друг на друга, и мирились, и пикировались, — но скажу: это — один из наиболее гармоничных, талантливых и сердечных людей из всех, кого я видал за свою долгую жизнь. Его биографию надо начинать с 1936 года, когда маленькому Алику был один год. В это время в Москве, около Серпуховских ворот, жила интеллигентная еврейская семья. Владимир Мень — инженер, деловой, энергичный, талантливый человек. Он делал свое дело, часто бывал в командировках. Ни в политику, ни в какие идеологические "дебри" никогда не лез. Человек добрейшей души, прекрасный семьянин, боготворивший свою жену. А жена того стоила. Ослепительная красавица. Харьковчанка. Из богатой еврейской интеллигентной семьи. Так же, как Елена Яковлевна, занималась живописью. По специальности — историк. У нее двоюродная сестра, с которой она была очень дружна с детства — Вера Яковлевна. Это — старая москвичка. Окончила гимназию в 1918 году. С детства была искательницей. Хорошо помнила 1917 год, интересовалась крайними партиями. Однажды задала учителю словесности вопрос: "Кто лучше — большевики или анархисты?" Получила ответ: "Оба хуже". Окончила университет. Работала. Дружила с сестрой. Но искания философские, идейные, религиозные никогда не прекращала. Не сладилась у нее личная жизнь. Осталась старой девой. И всю — 46 - свою нежность перенесла на семью своей сестры, впоследствии на обоих своих племянников. Она всегда увлекалась всем экзотическим, оригинальным, эксцентричным. Как-то раз ее познакомили с необыкновенным человеком, со скрывавшимся в Москве, на квартире у ее знакомых, оптинским старцем отцом Серафимом. Шли уже тридцатые годы. Монастыри были разогнаны. Уцелевшие монахи должны были скрываться по укромным углам, чтобы избежать ареста. И вот происходит знакомство ищущей, неудовлетворенной жизнью Веры Яковлевны с монахом. После нескольких бесед она почуяла нечто необычное, благодатное, столь непохожее на все, что она видела до сих пор. По-новому она начинает читать Евангелие, приникает к святоотеческим творениям. Вскоре принимает крещение. Это был 1936 год, начало ежовщины, когда большинство церквей было снесено или превращено в учреждения, когда последние священники подбирались "под метелку", чтоб окончить свои дни в лагерях. Когда все церковное находилось фактически под запретом и посещение храма почти приравнивалось к контрреволюции. Разумеется, крещение могло произойти лишь в домашних условиях, в глубокой тайне. Только двоюродная сестра Елена была посвящена в секрет. А через некоторое время Елена Семеновна также знакомится с оптинским старцем и, к ужасу своего мужа, принимает крещение. Она крестила также своего годовалого сынишку, родившегося в 1935 году, нынешнего отца Александра Меня, а впоследствии и второго сына Павла. Алик был исключительно удачный ребенок. Очень красивый (лицом он удивительно похож на мать), он соединял живой сангвинический темперамент с разнородными способностями. Если меня спросят, какая именно черта у Алика наиболее поразительна, то я должен буду ответить — его исключительная гармоничность. Для меня эта черта особенно удивительна, потому что сам я страшно односторонний человек. Резко выраженный индивидуалист, человек маниакально-параноидного типа, я с детства знал "одной лишь думы власть"; церковь и литература — вот две области, в которые я уткнулся, к этому впоследствии прибавилась политическая одержимость. Во всем остальном я был всегда очень неспособен, ограничен, дефективен. Что касается Александра, то о нем можно было сказать словами Золя про Папу Льва XIII: "превосходный человеческий тип". Первый уче- — 47 - ник, любимец товарищей, физкультурник, поразительно умелый и сообразительный, он в то же время в детстве массу читал, шутя выучил иностранные языки, увлекался биологией и историей. Мать сумела передать ему свою глубокую религиозность: уже в детстве он прислуживает в алтаре, знает службу наизусть, является своим человеком в церковных кругах. В 12 лет (в 1947 году) он приходит в Богословский институт к Анатолию Васильевичу, который был тогда субинспектором (с этого времени начинается их знакомство) и заявляет о своем желании стать студентом-заочником. Анатолий Васильевич, разумеется, вынужден был отклонить это предложение (советские законы категорически воспрещают религиозное обучение несовершеннолетних), однако хорошо запомнил смышленого черномазого мальчугана (это знакомство впоследствии очень пригодилось Алику). В школе его товарищем оказался черномазый парень из интеллигентной семьи, близкий к церкви. Вахрамеев (ныне Митрополит Минский Филарет). В храме "Нечаянная Радость" Алик также знакомится с рядом представителей религиозной молодежи. Таким образом, уже в это время он не только верующий, но и церковный человек. Тем временем жизнь идет, мальчик становится юношей. Наступает 1952 год. После окончания школы семнадцатилетний парнишка подает заявление в университет на биологический факультет. И здесь впервые в его жизни — коллизия. Последние годы жизни Сталина. Эпоха официального антисемитизма. В университет молодой еврей не допускается. Приходится искать обходные пути, чтоб получить высшее образование. Он едет в Иркутск, где находится Охотоведческий институт. Его принимают. Он живет в общежитии. Учится. Круглый отличник. Но религиозность его не уменьшается. Регулярно он посещает церковь, знакомится с местным архиереем (епископом Палладием), очень сомнительным во всех отношениях человеком, но архиерей есть архиерей. И одновременно начинает писать. В институтском общежитии, под сильный гомон студентов, под веселый гвалт сибиряков, смешанный с непрерывной матерщиной, начинает Алик свою работу "Сын человеческий" о Христе, которую он пишет всю жизнь, оканчивая, вновь начиная, возвращаясь к ней вновь и вновь. И в эти же годы он женится на москвичке, красивой девушке, блондинке, мать которой поет в церковном хоре. Наталья Гри- — 48 - горьевна Григоренко выходит замуж совсем юной за двадцатилетнего еврея, а в 1957 году у них рождается дочь Елена, которой был, когда мы познакомились с Александром, 1 год. В 1958 году Александр на распутье: из Охотоведческого института его исключили с последнего курса как церковника. (Здесь, как в капле воды, вся специфика советского строя: никаких отклонений от "генеральной линии" — евреем быть нельзя, церковником тоже.) Несколько растерянный, приезжает он в Москву. Является в "Журнал Московской Патриархии", прописывается у родителей жены, которые живут по Северной железной дороге, на станции "Семхоз" около Загорска (он живет там до сей поры). В день знакомства, поговорив в кулуарах "Журнала", мы вышли вместе. Помню, как сейчас, это было 17 мая 1958 года. Стоял хороший весенний, солнечный день. Мы шли с ним от Новодевичьего до Арбата (это примерно 5—6 километров). Говорили непрерывно. Я делился с ним воспоминаниями о прошедшем, обменивались мнениями о церковной ситуации. Прощаясь, я дал ему свой адрес. На другой день — воскресенье, 19 мая 1958 года, — знаменательный день. В это воскресенье праздновалось сорокалетие восстановления патриаршества на Руси. Собственно говоря, его полагалось бы праздновать в ноябре 1957 года, но в этом месяце — годовщина Октябрьской революции и юбилей патриаршества, — ассоциации нельзя сказать, чтоб очень радостные для обеих сторон. Перенесли празднование церковного юбилея на май 1958 года. 19 мая в Елоховском соборе служил Антиохийский патриарх Александр III в сослужении Патриарха Алексия, двенадцати епископов и несчетного духовенства. Старый любитель церковного благолепия, я поехал в Елоховский собор, а возвратясь, нашел у себя (в Вешняках) — я жил еще тогда вместе с мачехой — моего нового друга Алика. Обедали, опять разговаривали, а через несколько месяцев узнал о его рукоположении в диакона. Так началось его служение в церкви. Служение, которое находится сейчас в зените. 1956 год - год, знаменательный во всех отношениях. С этого года я становлюсь историком. Я недаром обещал Митрополиту — 49 - Николаю написать историю русской церкви XX века. Начал с 90-х годов. С эпохи Победоносцева. Целыми днями я просиживал в Библиотеке им. Ленина (в "Ленинке", как ее называли в быту) за газетами 90-х годов, за старинными книгами, за рукописями. И тут я ощутил всю прелесть, все наслаждение этого постепенного вхождения в давно ушедшую эпоху. Ощутить ее аромат, перенестись в нее, проникнуть в духовный мир давно умерших людей — я не знаю ощущения, более удивительного, наслаждения, более возвышенного, занятия, более плодотворного. Меня привлекла могучая фигура человека, мне чуждого, глубоко антипатичного, не имеющего со мной ничего общего, — фигура Константина Петровича Победоносцева. И вдруг я почувствовал, что мне открывается духовный мир этого человека. Работа эта осталась в России, но я не теряю надежды ее разыскать и отпечатать (она стоит того — в ней имеется большой исторический материал). Работа включает 120 страниц на машинке. Давал ее на прочтение многим. Долгое время она ходила в самиздате. Ее название "Победоносцевщина и ее значение в истории русской церкви". Читали ее люди самых разнообразных убеждений, профессий, возрастов. Читали внимательно. Но не удовлетворила она никого. Обычная судьба всех моих работ. Церковные люди консервативного лагеря обиделись за Победоносцева. Им хотелось панегириков. Не удовлетворила она и либеральных интеллигентов, моих друзей: "Слушайте, вы стали домашним человеком у Победоносцева. Вы его жену называете по имени-отчеству — Екатерина Александровна, — вы готовы ее в ручку чмокнуть", — говорил мне один профессор. "Бросить какие-то светлые блики на личность Победоносцева — это некрасиво", — говорил мне мой коллега Лев Михайлович. А никаких светлых бликов я не хотел на него бросить. Я хотел нарисовать живого человека в окружении живых людей. При этом я руководствовался великим правилом К. С. Станиславского: "Когда играете плохого, ищите, в чем он хороший, когда играете хорошего, ищите, в чем он плохой". Не понравилась эта работа церковникам всех направлений, так как основная ее цель — разоблачение идеи государственной церкви. Государственной церкви во всех ее проявлениях: старой — 50 - государственной церкви на монархически-националистической основе и государственной церкви в ее советском варианте. Это почувствовал и Митрополит Николай, который дал работе следующую характеристику: "Оценки спорные, но интересные. Работа неактуальная, потому что уж слишком актуальна". В этом отношении эта работа предвосхищает мою большую работу о советских "Победоносцевых"- обновленцах, стремящихся сесть на "пароход советской государственности", как любил говорить Митрополит Александр Введенский. Так или иначе, я вступил на этот путь и опять, по воле Божией, сделал в этом направлении лишь несколько шагов. Жизнь захватила меня в свой водоворот. И вскоре стало не до Победоносцева, не до истории. Пятидесятые годы — одна из самых интересных эпох русской жизни: так же, как в шестидесятые годы XIX века, "порвалась цепь великая", все опрокинулось вверх дном; пятидесятые годы — начало нового века в России, начало новой эры всемирной истории. В сталинское время история протекала в одной колее. Всем известны слова Ленина, произнесенные им в начале двадцатых годов: "Сейчас главный вопрос: кто кого?" Кто кого? — или уцелеет советская власть в ее сталинском варианте, или советская власть будет разбита в боях, в войне. Так стоял вопрос в 20-х, 30-х годах. Так он стоял и вплоть до смерти Сталина. Менялись лишь адресаты будущих контрагентов: кто кого? Антанта советскую власть или советская власть Антанту? Так было в двадцатые годы. Фашистская Германия советскую власть или советская власть гитлеровскую Германию? Так было с 1933-го по 1945 год. Америка Советский Союз или Советский Союз Америку? Этого ожидали с 1945-го по 1953 год. И вот, оказалось — никто никого. Одинаково никчемными оказались планы советских "старообрядцев" "зажечь огонь мировой революции" и надежды оппозиционеров на мировую войну. Никто никого, потому что с 1956 года выступил на арену некто третий. Об этом третьем, незнакомом, хорошо сказал однажды польский кардинал Вышинский: "Можно подавить всякие мятежи. — 51 - Но есть один великий мятежник, которого никто не подавит, — человеческое сердце". Сталин и Гитлер употребили все усилия, всю мощь своих огромных талантов, все силы миллионных армий — армий эсэсовцев и гвардейцев, гестаповцев и чекистов, хорошо оплаченных, вооруженных до зубов цитатами и идеологическими лозунгами пропагандистов, руководимых Геббельсами и Ждановыми, Гимлерами и Бериями, — порой казалось, победа достигнута, разум погашен, торжествует тьма. И вот, победа оказалась эфемерной, могучее сооружение рухнуло: в Германии — в мае 1945 года, когда войска союзников ворвались в Берлин; в Советском Союзе — для этого потребовалось лишь два часа — ровно столько, сколько занял доклад Хрущева на закрытом заседании XX съезда. Больше никто ничему не верил. Больше никто не хотел жить по-старому. Заговорил великий мятежник: человеческое сердце, которое молчало почти сорок лет. Таково было настроение в стране. Все и всюду об этом думали. Нужна была лишь капля, лишь чей-то первый голос, который прервал бы молчание. Как всегда бывает в России, первой заговорила литература. Осенью стал печататься в "Новом мире" роман Дудинцева "Не хлебом единым". Сейчас, когда мы даем этот роман молодежи, они только раскрывают глаза: "А что здесь особенное?" Белинский в своих известных "Литературных мечтаниях" очень проникновенно говорит о тех, кто первыми начал русскую литературу: о Тредьяковском, Сумарокове, Кантемире. Их произведения производят на нас впечатление детского лепета. Тем не менее именно они положили начало русской литературе. Не было бы их, не было бы всего последующего. Быть может, будущий историк русской литературы XX века скажет нечто подобное про Дудинцева. Роман его слабый. Впоследствии я познакомился с Дудинцевым и имел с ним разговор, который оставил у нас обоих оскомину (о том речь идет впереди). Я убедился, что и как личность он не принадлежит к выдающимся людям. Но именно он в тот момент сказал новое слово. "Вы читали роман Дудинцева, о котором много говорят?" — — 52 - нашей жизни. Этим объясняется крен в сторону показа отрицательных типов (вроде Дроздова). Потом началось обсуждение романа. Оно проходило на высоких нотах. Во всем чувствовалась новая атмосфера. С трибуны говорились такие вещи, о которых люди еще совсем недавно боялись говорить под одеялом своим женам. Вся литературная общественность находилась под впечатлением свержения сталинского идолопоклонства, которое отразилось в литературном и театральном мире самоубийством Фадеева, реабилитацией Мейерхольда, публичным чествованием памяти Таирова, режиссера, окончившего дни в официальной опале. В разгаре прений выступил Константин Симонов, бывший тогда редактором "Нового мира" и напечатавший сенсационное произведение. Великий дипломат от литературы решил разрядить сгущающуюся атмосферу. Он говорил, что напрасно товарищи, выступающие здесь, вносят столь горячую страстность в обсуждение романа. Все мы виноваты в той ситуации, которая сложилась в стране. Все мы в той или иной степени вносили свой вклад в создание культа личности и всех, происшедших вслед за этим событий. Речь Симонова, таким образом, имела цель спустить на тормозах поезд советской литературной общественности, стремительно мчавшийся к крушению, сделать хорошую мину при плохой игре, ввести обсуждение в официальное русло. Но вслед за Симоновым на трибуну взошел один из самых честных писателей, сохранивших свою незапятнанность в сталинские времена: Константин Георгиевич Паустовский. Паустовский начал полемикой с предшествующим оратором. Процитировав то место речи Симонова, где он говорит о виновности всех в культе личности, Паустовский бросил колкую фразу: "Говорите за себя, товарищ Симонов. Сейчас вышло полное собрание моих произведений. Укажите мне хоть одну хвалебную строчку в адрес Сталина. Я писал о простых, отважных людях..." Затем Паустовский перешел к роману. Особенное внимание он уделил образу Дроздова. Он значительно расширил значение этого образа. Говорил не о Дроздове, а о Дроздовых. Именно они виноваты во всем происшедшем. Это они обожествили Сталина, они душили всякую живую мысль. "Мерзавцы и антисемиты, они нас осрамили перед всем миром своим грубым юдофобством". Паустовский привел несколько фактов из своей недавней поездки за границу в составе экскур- — 53 - сии, когда советские тузы ("Дроздовы"), проявляя грубое невежество, спрашивали в Сикстинской капелле, взирая на знаменитую фреску Микеланджело: "Это, верно, суд над Муссолини?", в Афинах задавали вопрос: "Каким образом античный пролетариат допустил сооружение Акрополя?" А на пароходе, когда один из участников экскурсии восхищался чудесным видом ночью на Адриатическом море, слышались реплики Дроздовых: "Надо присмотреться к этому товарищу. Что наши черноморские виды в Крыму разве хуже?" Наиболее серьезные обвинения в речи Паустовского относились уже непосредственно к правительственной политике: "Дроздовы нашу страну... обезлесили и обезрыбили..." — с горечью констатировал замечательный русский писатель. И предельно сильный финал: "Мы должны поклясться всю нашу жизнь положить на борьбу с Дроздовыми". Речь Паустовского произвела впечатление разорвавшейся бомбы. За 40 лет никто еще так открыто и ярко не выступил против "Дроздовых", против правящей клики. В зале творилось что-то невообразимое. Все вскочили с мест. Аплодисменты сотрясали зал. Люди кричали, топали ногами. Скандировали имя Паустовского. Среди толпы можно было видеть пожилого, плотного человека, который, захлебываясь от рыданий, приветствовал оратора. Это был член Союза писателей, известный переводчик Валерий Яковлевич Тарсис, имя которого через несколько лет стало известно всему миру. Речь Паустовского вышла за пределы особняка на ул. Герцена, обошла в отпечатанных на машинке копиях Москву, Ленинград, Киев, перешла через границу. По существу, это было первое проявление самиздата. "Беспартийный Паустовский произнес антисоветскую речь", — констатировалось в закрытом письме ЦК по поводу "литературного Будапешта". Дело, впрочем, не ограничивалось литературным Будапештом. Кроме Будапешта литературного был Будапешт настоящий. Сразу после смерти Сталина начали появляться трещины в возведенном Сталиным здании, в блоке коммунистических государств. Всем — 54 - памятны события 17 июня 1953 года (восстание в Восточном Берлине, подавленное советскими войсками). Поворотным пунктом во внешней политике были венгерские события, получившие громкий отклик в стране. Впервые среди молодежи, среди студенчества проявилась могучая волна солидарности с восставшими. Лозунг "Руки прочь от Венгрии" замелькал в студенческих общежитиях, в коридорах Московского и Ленинградского университетов, в студенческих речах и разговорах. Из Польши доносились вести о национальном пробуждении. И в это время начались забастовки на ряде московских заводов. Все эти события окрылили молодежь. В то же время сильно напугали правительственные круги. "Скоро начнется такой прижим, что вы все своих не узнаете", — говорила мне одна знакомая, близкая к правительственным сферам. Так, в атмосфере тревоги, надежд и смутных ожиданий оканчивался знаменательный для всех 1956 год. Эти годы у меня ассоциируются с квартирой моего друга Евгения Львовича Штейнберга. Хорошая квартира. Ему она досталась от его тестя — известного московского врача, работавшего в Кремлевской больнице, — Акима Яковлевича Шапиро, специалиста по болезням уха, горла, носа. Квартира собственная, закрепленная за его потомством. В кабинете Евгения Львовича на письменном столе всегда фотография интеллигента с усталым добродушным лицом. Это фотография Бориса Леонидовича Пастернака, страстным поклонником которого был всю жизнь Евгений Львович. Надо же было так случиться, что он умер в один день и в один час с ним — 30 мая 1960 года. Как-то дал мне Евгений Львович листок бумаги с отпечатанным на машинке стихотворением. Это было известное стихотворение Пастернака о своих будущих похоронах. "Как обещало, не обманывая...". Уже тогда оно меня поразило своей чарующей прелестью и философской глубиной. Быть может, это вообще главная специфическая черта Пастернака. В этом отношении он имеет в России лишь одного предшественника - Ф. И. Тютчева. Тогда я услышал впервые о романе "Доктор Живаго". К Пасхе Евгений Львович подарил мне весь комплект стихов прослав- — 55 - ленного поэта, написанных в последние годы его жизни. Это было неоценимое сокровище. В поэзии у меня было четыре больших увлечения, если не считать милого всякому русскому сердцу Пушкина: в детстве я любил Лермонтова, в юности заучивал наизусть и бредил Блоком, уже будучи в лагере, я увлекся Тютчевым (его стихи, посвященные памяти Денисьевой, я до сих пор считаю лучшим, что есть в русской поэзии). Четвертая и последняя моя любовь — Пастернак. Особенно волновали меня его стихи о Христе. Они являются откровением величайшей Тайны, чудесным проникновением в мир иной. В 1957 году я открыл Пастернака. Через два года все газеты были переполнены статьями о нем. Паршивые шавки травили великого поэта по всем правилам сталинско-гитлеровского блядословия. В 1961 году в Москве появился один почтенный протоиерей, приехавший из провинции. У батюшки были неприятности, связанные с тем, что его физиономия не понравилась уполномоченному Совета по делам православной церкви и тот снял его с регистрации. Много было хлопот и неприятностей в связи с этим у батюшки, и я принимал в этих хлопотах некоторое участие. Хлопоты окончились благополучно, и священник решил отпраздновать свое торжество. Он вместе с матушкой переехал из второразрядной гостиницы в "Метрополь", заказал ужин, назвал гостей. В числе приглашенных были Дудинцев и я. Нас посадили рядом (как литераторов) — я уже тогда получил некоторую известность в церковных кругах. Зашла речь о Пастернаке, и вдруг, к моему изумлению, Дудинцев начал необыкновенно по-хамски его поносить (потом мне уже объяснили, что он Пастернаку дико завидует, потому что "Доктор Живаго" полностью убил всякий интерес к роману Дудинцева). Причем нападки Дудинцева поражали своей глупостью и вздорностью: он упрекал покойного уже тогда поэта за то, что тот опубликовал "Доктора Живаго" за границей, не посоветовавшись — с кем бы вы думали?.. - с ним, Дудинцевым. Конечно, можно было только — 56 - посмеяться. Но я уже хватил несколько рюмок, а в хмелю я очень раздражительный и злой. Я сказал: "Понимаете ли вы, о ком говорите? Вы Нарежный..." "Какой Нарежный?" "Ну, вот видите, вы даже не знаете, кто такой Нарежный. Нарежный — это маленький писатель начала XIX века. Но в учебниках его имя упоминается (в числе других) как имя одного из предшественников Гоголя. Так вот вы маленький предшественник кого-то, кто еще должен прийти. А Пастернак - Пушкин. Понимаете ли вы это?" Дудинцев возненавидел меня после этих слов на всю жизнь и имени моего не может слышать без судорог. Поделом. Женщине нельзя говорить, что она некрасивая, писателю — что он бездарен. Но все же и сейчас я с чистым сердцем могу повторить эти слова и Дудинцеву, и многим, очень многим писателям. По моему глубочайшему убеждению, от всей нашей эпохи останется Пастернак. И один лишь Пастернак. То есть все, конечно, останутся. Но останутся как школьно-музейный инвентарь. Лагерная литература перестанет интересовать людей, когда исчезнут лагеря (как никого сейчас всерьез не интересуют ни "Путешествие из Петербурга в Москву", ни "Записки охотника", ни "Пошехонская старина", ни другие произведения, в которых рассказывается о временах крепостного права). Проблемы, связанные с Октябрьской революцией, перестанут интересовать людей, когда сама эта революция со всем из нее вытекающим станет давно прошедшим. Лишь Пастернак придет в будущее, "как живой, с живыми говоря". Ибо всегда у людей будет потребность в творчестве, в любви, и главное — всегда люди будут тянуться к Богу, к Христу. А об этом проникновенно и глубоко сказал в нашем поколении Пастернак. И один лишь Пастернак! — 59 - ИНТЕРМЕЦЦО И ТВОРЧЕСТВО, И ЧУДОТВОРСТВО (О Пастернаке) Помню. В 1943 году шли мы в Ульяновске с моим шефом Митрополитом Александром Введенским по заснеженной, в сугробах улице. Я сказал: "Язык людской слишком слаб и неуклюж. Назначение поэзии — открыть новый язык. Блок сделал в этом направлении первый шаг. Он творец нового языка". Шеф ответил: "Приведите пример". Сами собой подвернулись строки: "А под маской было звездно. Улыбалась чья-то повесть, Короталась тихо ночь, И задумчивая совесть, Тихо плавая над бездной, Уводила время прочь". Шеф сказал задумчиво: "Пожалуй". Это не новость: гласолалия, заумь, символизм — отдельные попытки выразить словами, что рождается в глубине, для чего тесны рамки человеческих слов. Футуристы пытались преодолеть эту преграду какофонией, — кустарщина, наивность. Для поэтов конца XIX - начала XX века слова - символ, намек, одежда. Они пошли в этом направлении далеко. Пастернак дальше всех. Вторая характерная черта Пастернака: он не выносит "внешней красивости" (бальмонтовского типа). И резонерски-публицистического тона поэта-оратора Маяковского. Между тем эту линию начал как раз Маяковский "Я разом смазал карту будня, Плеснувши краску из стакана. — 60 - Я разглядел на блюде студня Косые скулы океана. На чешуе жестяной рыбы Прочел я зовы новых губ. А вы ноктюрн сыграть могли бы На флейте водосточных труб?" Он не сдержал слова: водосточные трубы показались ему слишком скучными. Он ушел в "высокую поэзию", стал говорить: "Ваших душ золотые россыпи...", а потом из золотых россыпей дальше, в переднии высокопоставленных партийных вельмож. Пастернак остался среди "водосточных труб". "Хотя я с барством был знаком И с публикой деликатной, Я дармоедству был врагом И другом голи перекатной". И парадокс: подлинным поэтом-демократом оказался не Маяковский, который только и делал, что кричал о народе, а Пастернак. И уж в самом начале - катарсис, стремление к очищению, к просветлению, к чистоте. То, что делает Пастернака величайшим религиозным поэтом. Он заговорил о Христе лишь под конец, на краю могилы. Но христианином был всегда и перед концом жизни мог сказать Христу: "Ты значил все в моей судьбе. Потом пришла война, разруха, И долго, долго о Тебе Ни слуху не было, ни духу". Но Христос всегда невидимо в его поэзии, в его стремлении к очищению, к преображению. Порой это очищение, обновление идет от природы. И о природе он умел писать так, как не писал никто и никогда. Без тени внешней "красивости", с подчеркиванием прозаизмов. Но поэзия врывается в стих. И какая поэзия! Наиболее характерно в этом отношении стихотворение о зиме. Не можем его не привести: "В занавесках кружевных Воронье. — 61 - Ужас стужи уж и в них Заронен. Это кружится октябрь, Это жуть Подобралась на когтях К этажу. Что ни просьба, что ни стон, То, кряхтя, Заступаются шестом За октябрь. Ветер, за руки схватив Дерева, Гонит лестницей с квартир По дрова. Снег валится, и с колен — В магазин С восклицанием: "Сколько лет, Сколько зим!" Сколько раз он рыт и бит, Сколько им Сыпан зимами с копыт Кокаин! Мокрой солью с облаков И с удил Боль, как пятна с башлыков Выводил". Как пятна с башлыков, боль, скорбь и грязь. "Утренеет бо дух мой ко храму святому Твоему, храм носяй телесный весь осквернен. Но, яко щедр, очисти мя благоутробною Твоею милостью". Очисти! - мольба об очищении в этом стихотворении о зиме. И в любовной лирике то же стремление к преображению, к просветлению. Его жизнь представляется ему книгой, запыленной, всеми — 62 - забытой, где-то в огромной библиотеке, затерявшейся на дальней, в паутине, заброшенной полке. И вот пришла женщина и смело взяла с полки книгу, не жеманничая, не дожидаясь приглашений. "Грех думать, ты не из весталок: Вошла со стулом И с полки жизнь мою достала И пыль обдула". Я помню, в юности прочел это стихотворение мачехе. Она возмутилась: "Это заумь. Почему со стулом? При чем тут стул?" А между тем именно в стуле-то все и дело. Этот стул, на который надо встать, чтобы достать запыленную книгу жизни, так она высоко и далеко, делает образ до жути близким и ощутимым. Вот пример поэзии в прозаизме. Это не то, что "душ золотые россыпи" Маяковского. И знаменитый стих, столь восхитивший в свое время Маяковского: "В тот день всю тебя, от гребенок до ног, Как трагик в провинции драму Шекспирову, Носил я с собою и знал назубок, Шатался по городу и репетировал". Это из стихотворения "Марбург" (1915 г.). Тема стихотворения вполне обычная: поэт сделал предложение, но был отвергнут. Почти как в знаменитом романсе Римского-Корсакова на слова Курочкина: "Он был титулярный советник, Она генеральская дочь. Он вздумал в любви ей признаться, Она прогнала его прочь". А в конце опять катарсис. Очищение, просветление через природу. Жизнь — игра в шахматы. Нечто игрушечное, не всамделишное. А природа— настоящее. "И тополь— король. Я играю с бессонницей. И ферзь — соловей. Я тянусь к соловью. И ночь побеждает, фигуры сторонятся, Я белое утро в лицо узнаю". — 63 - И рубеж. Новый период в творчестве Пастернака. Переломный момент. Поэма "Лейтенант Шмидт". Поэма революционная. Но лишь формально. Прежде всего, не случайно избран Шмидт. Трудно найти в истории личность, более чистую, человека, более самоотверженного, более лишенного честолюбия и каких-либо пошловатых черт, чем Петр Шмидт. Пастернак подчеркивает человеческие черты Шмидта. На первом плане любовь, любовь идеальная и возвышенная к женщине, живущей где-то далеко-далеко, в другом городе. В центре поэмы их переписка. Поэма начинается с его письма. Кульминационный пункт - ее телеграмма с призывом, подписанная "твоя". Его сборы, которым помешало восстание. И в заключение поэмы письмо к любимой, на этот раз прощальное, последнее письмо. Шмидт — противник кровопролития. Он против восстания. Во главе восстания его поставили матросы. "Невольник чести" — он не мог отказаться. И заключительные слова. И здесь — Евангелие. "Все отшумело. Вставши поотдаль, Чувствую всею силой чутья: Жребий завиден. Я жил и отдал Душу свою за други своя. Высшего нет. Я сердцем у цели И по пути в пустяках не увяз. Крут был подъем, и сегодня, в сочельник Ошеломляюсь, остановясь". Когда-то Розанов назвал Керенского Алешей Карамазовым русской революции. Это было, когда Керенский находился у власти. И это очередной юродивый, льстивый выверт великого блудослова. Нет, не Керенский. Лейтенант Шмидт, идущий под расстрел, человек чистый и самоотверженный, "невольник чести", — вот подлинный Алеша Карамазов русской революции. И он герой Пастернака. Таким образом, самая революционная поэма Пастернака — 64 - имеет объективную антисоветскую направленность. Протест против грязи, против жестокости и против лжи. В революции Пастернака пленяет порыв к свету, к справедливости, к правде. Политическая фразеология его нисколько не интересует. Таково же его впечатление о Ленине. Он искренно признается, что в тот единственный раз, когда он видел Ленина на трибуне, он не очень вслушивался в то, о чем Ленин говорил: "Слова могли быть о мазуте". Его, однако, покоряет революционный порыв, порыв к свету, к освобождению: "Он был как выпад на рапире. Гонясь за высказанным вслед, Он гнул свое, пиджак топыря И пяля передки штиблет. Слова могли быть о мазуте, Но корпуса его изгиб Дышал полетом голой сути, Прорвавшей глупый слой лузги. И эта голая картавость Отчитывалась вслух во всем, Что кровью былей начерталось: Он был их звуковым лицом". Оканчивается отрывок, посвященный изображению Ленина, довольно странным комплиментом: "Какое крытое сцепленье Соединяет с годом год! Предвестьем льгот приходит гений И гнетом мстит за свой уход". ("Высокая болезнь", цитирую по американскому изданию, т. 1, стр. 272) Еще более двусмысленны другие комплименты Пастернака советскому режиму. Он приветствует пятилетку, но говорит, что это не для его "грудной клетки". Но самое двусмысленное в его стихотворении, написанном в тридцатые годы. Стихотворение представляет собой перифраз пушкинского стиха: "Гляжу вперед я без боязни". — 65 - "Столетье с лишним — не вчера А сила прежняя в соблазне, В надежде славы и добра Глядеть на вещи без боязни". Как известно, стихотворение Пушкина было адресовано Николаю 1 и написано тотчас после казни декабристов. Аналогия напрашивается сама собой. Советский строй — та же николаевщина. И поэтому только остается надеяться на то, что он сумеет работать и при этом строе, который в дальнейшем будет становиться более либеральным. Эта мысль еще более подчеркивается концовкой: "Но лишь сейчас сказать пора, Величьем дня сравненье разня Начало славных дней Петра Мрачили мятежи и казни. Итак, вперед, не трепеща И утешаясь параллелью, Пока ты жив, и не моща, И о тебе не пожалели". (Там же, стр. 360) Можно было заранее сказать: не поблагодарят тебя, Борис Леонидович, большевики за такую параллель. И действительно, не поблагодарили. Нет ничего удивительного в том, что советское правительство не выносило Пастернака. Удивительно другое: что Сталин так долго его терпел. Видимо, он считал, что Пастернак может пригодиться (подобно Эренбургу и другим) для связей с либеральной интеллигенцией. Играла, очевидно, роль симпатия к Пастернаку со стороны Горького. Доклад Бухарина на 1 съезде писателей летом 1934 года — это высшая точка популярности Пастернака. Он был признан лучшим советским поэтом. Его стихи начали переиздаваться и стали появляться на стендах библиотек, где — 66 - они, кстати сказать, были совершенно не к месту. Ибо массовый читатель их совершенно не воспринимал. "Непостижимо! Пастернак страдает графоманией", — прочел я однажды читательский "отзыв" на экземпляре книги его стихов, взятом мною из Библиотеки им. Л. Н. Толстого на Васильевском Острове в Питере. Тем большей аномалией выглядел официальный фавор Пастернака. Вскоре все стало на свое место. Гонения на Пастернака начались тотчас после ареста Н. И. Бухарина. Газетные шавки так и накинулись на Пастернака с лаем, взвизгиваниями, кликушескими воплями. Особенно ставилось в вину Пастернаку одно его стихотворение, где говорилось о том, что "народ кладет под долото его мечты и цели". Впрочем, Пастернаку можно было вменить в вину еще многое и, между прочим, его стихотворение "Смерть поэта", которое больно задело официальное руководство. В противоположность официальным "соболезнователям", качавшим головами и выражавшим неискреннее "изумление" по поводу самоубийства Маяковского, Пастернак это самоубийство оправдывал и даже восхвалял. "Твой выстрел был подобен Этне В предгорье трусов и трусих", — восклицал поэт Остальное известно. Презрительная снисходительность Сталина,— "это юродивый!". Вынужденное молчание в течение 20 лет, перемежавшееся очередными ругательствами советских блюдолизов, как, например, в 1948 году во время кампании против космополитов, когда имя Пастернака появлялось во всех официальных докладах со "стойким эпитетом": "поэт, враждебный народу". Переводческая деятельность. И наконец, "Доктор Живаго". И последний, наиболее яркий период его творчества. Я никогда не был поклонником пастернаковской прозы. Пастернаковская проза до 1940 года — это нечто вроде стихов Гоголя, романов Н. А. Некрасова, пьес Белинского. Нечто беспомощное — 67 - и претенциозное. "Доктор Живаго", сделавший имя Пастернака столь широко известным во всем мире, резко отличается от всех других его прозаических произведений. Но об этом потом. Сейчас о стихах. Ибо и в "Докторе Живаго" главное стихи и только стихи. Как известно, Пастернак отвергал все свое творчество до 1940 года. Это так же несправедливо и кощунственно, как сожжение Гоголем второго тома "Мертвых душ". Его творчество всегда было проявлением поэтического гения. С одним можно согласиться. С тем, что стихи Пастернака последних лет превосходят все, написанное им ранее, как едва ли не всю поэзию, родившуюся после смерти Блока. Стихами последних лет Пастернак стал в уровень с русскими гениями, рядом с Пушкиным, Лермонтовым, Некрасовым, Тютчевым, Блоком... и обчелся. Не знаю, кого еще назвать. Есенин, Маяковский, Мандельштам, Ахматова, Цветаева — пять наиболее выдающихся поэтов послереволюционных лет, как мне кажется, не дотягивают, далеко не дотягивают до уровня позднего Пастернака. Конечно, это лишь мое личное мнение, мнение рядового читателя, ни для кого не обязательное, не авторитетное, но тем не менее твердое. Христос! Прежде всего Христос! Стихи Пастернака о Христе — событие не только в поэзии, но и в мировой религиозной и философской мысли. Начиная с апостола Павла, христология стоит перед тем же самым вопросом. Вопросом невероятной, нечеловеческой трудности. Христос — в двух естествах: божественном и человеческом. Как известно, весь "золотой век" христианской церкви прошел в спорах и смутах, которые сотрясали церковь на протяжении столетий. Причем главным камнем преткновения был христологический вопрос. В богословском плане после шести вселенских соборов (седьмой — Никейский — этим вопросом занимался лишь косвенно, поскольку изображение неизобразимого есть также вопрос о воплощении Бога) этот вопрос получил разрешение в четких и ясных формулах. Так в плане догматическом, умозрительном. Не то в плане психологическом. Здесь все время резкие колебания то в ту, то в другую сторону. Если в классической проте- — 68 - Где вдруг она гасла в испуге, Когда воскрешенный вставал" В этом стихотворении, как в музыкальном произведении (как в симфонии), переплетение различных мотивов. И заключительный аккорд — явление Божества. Богочеловек открывается реально, несомненно, ощутимо. И другое стихотворение: "Магдалина". Женский рассказ, изобилующий бытовыми подробностями. Уборка перед праздником. Она обливает ноги Христа из ведерка. Бытовая подробность подчеркивает реальность обстановки. Не торжественное — кувшин, а кухонное "ведерко". Читаем стихотворение. В первых строфах типичная бабья интонация: "У людей пред праздником уборка В стороне от этой толчеи Обмываю миром из ведерка Я стопы пречистые Твои. Шарю и не нахожу сандалий. Ничего не вижу из-за слез. На глаза мне пеленой упали Пряди распустившихся волос. Ноги я Твои в подол уперла, Их слезами облила, Исус, Ниткой бус их обмотала с горла В волосы зарыла, как в бурнус" А затем озарение. Это и предчувствие, и ясновидение, почти доходящее до галлюцинации. И в конце обобщение огромной силы: "Будущее вижу так подробно, Словно Ты его остановил. Я сейчас предсказывать способна Вещим ясновиденьем сивилл. Завтра упадет завеса в храме, Мы в кружок собьемся в стороне — 69 - И земля качнется под ногами, Может быть, из жалости ко мне Перестроятся ряды конвоя, И начнется всадников разъезд. Словно в бурю смерч, над головою Будет к небу рваться этот крест". Так говорит женщина, предчувствуя смерть Учителя. А затем перерыв. Это не плачущая женщина, это провидица, сивилла. Пророчество, откровение. "Брошусь на землю у ног распятья, Обомру и закушу уста. Слишком многим руки для объятья Ты раскинешь по концам креста. Для кого на свете столько шири, Столько муки и такая мощь? Есть ли столько душ и жизней в мире? Столько поселений, рек и рощ? Но пройдут такие трое суток И столкнут в такую пустоту, Что за этот страшный промежуток Я до воскресенья дорасту". Здесь гениальность Пастернака в зените. Эти две строфы стоят тысяч томов ученых теологов, написанных на протяжении столетий. Особой, почти сверхъестественной интуицией поэт проник в самую сущность христианства. Прежде всего ширь. Ширь, охватывающая все и всех. Вот почему такими жалкими выглядят попытки пигмеев сузить христианство, втиснуть его в конфессиональные рамки или использовать его для узкополитических концепций. Христос — это широта непостижимая, глубина неисследованная — в ней тонут все споры богословов, все вековые конфессиональные распри между православными, католиками, протестантами, сектантами. Это почувствовал как раз в это время в далекой Италии крестьянский сын Ронколи, вознесенный Волей Божией на Папский — 70 - престол с благословенным именем Иоанна. Одновременно в Переделкине и в Риме два гения почувствовали, что главное в Христе широта и глубина. И ныне время раскрыть и явить эту широту миру. И последняя строка: "Я до воскресенья дорасту". До воскресенья надо дорасти. И в этом росте человеческой души — росте через страдания, скорби, откровения — все христианство и смысл всей мировой истории. И последнее, заключительное стихотворение этого Цикла "Гефсиманский сад". Вначале топографическое описание, данное глазами постороннего наблюдателя. Тон спокойный, повествовательный. Пока ничто не обнаруживает отношения автора к описываемым событиям. "Мерцаньем звезд далеких безразлично Был поворот дороги озарен. Дорога шла вокруг горы Масличной, Внизу под нею протекал Кедрон. Лужайка обрывалась с половины. За нею начинался Млечный Путь. Седые серебристые маслины Пытались вдаль по воздуху шагнуть. В конце был чей-то сад, надел земельный. Учеников оставив за стеной, Он им сказал: "Душа скорбит смертельно, Побудьте здесь и бодрствуйте со Мной". И вдруг обобщение огромной силы, проникновение в самую суть описываемых событий. "Он отказался без противоборства, Как от вещей, полученных взаймы, От всемогущества и чудотворства, И был теперь, как смертные, как мы — 71 - Ночная даль теперь казалась краем Уничтоженья и небытия. Простор вселенной был необитаем, И только сад был местом для житья И глядя в эти черные провалы, Пустые, без начала и конца, Чтоб эта чаша смерти миновала, В поту кровавом Он молил Отца". Опять откровение. Более глубоко и ясно невозможно выразить проблему кенозиса — Божественное унижение, схождение, которое является основной проблемой христианства. А затем автор опять переходит к бытовому тону; намеренный грубоватый прозаизм, типичный в устах простолюдина, вложенный в уста Христа, подчеркивает реализм повествования: "Смягчив молитвой смертную истому, Он вышел за ограду. На земле Ученики, осиленные дремой, Валялись в придорожном ковыле. Он разбудил их: "Вас Господь сподобил Жить в дни Мои, вы ж разлеглись, как пласт Час Сына Человеческого пробил. Он в руки грешников Себя предаст". И лишь сказал, неведомо откуда Толпа рабов и скопище бродяг, Огни, мечи и впереди — Иуда С предательским лобзаньем на устах Петр дал мечом отпор головорезам И ухо одному из них отсек. Но слышит: "Спор нельзя решать железом, Вложи свой меч на место, человек". А потом конец необыкновенной обобщающей силы, где в двух строфах раскрыт весь смысл мировой истории: — 72 - "Ты видишь, код веков подобен притче И может загореться на ходу. Во имя страшного его величья Я в добровольных муках в гроб сойду Я в гроб сойду и в третий день восстану И, как сплавляют по реке плоты, Ко Мне на суд, как баржи каравана, Столетья поплывут из темноты". Здесь конец. Никто и никогда так просто и ясно не выражал христианского понимания истории. Рядом с этими строками всякий комментарий покажется бледным. Поэтому здесь мы прерываем повествование о творчестве Пастернака, чтобы продолжить его потом, когда будем вспоминать июньские дни 1960 года. — 75 - ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ПОСЛЕ СТИХОВ - ПРОЗА А жизнь шла своим чередом. Впервые начали появляться трещины между мною и некоторыми из моих друзей. У меня в это время было три рода деятельности. Одна — школьная, официальная. Вторая — работа в "Журнале Московской Патриархии" — полуофициальная. Уже в это время я стал заниматься деятельностью совсем неофициальной: писанием работ, как тогда называли, НДП — "не для печати". Эти работы распространялись лишь в узком кругу и представляли собой зачаток "Самиздата". И тут начали проявляться впервые расхождения. Формулируя свои принципы, я, разумеется, не делал тайны из того, что являюсь христианским социалистом. Но мои друзья боялись этого слова так, как правоверный еврей боится "хазер" — свинины. Это я в первый раз почувствовал в лагере, когда прочел одну из моих статеек, написанных от руки, своему товарищу по узам — верующему старичку. Он сказал: "Это все правильно. Я сам за справедливость и против богатых. Только слово-то уже очень противное. Нельзя ли вместо него какое-нибудь другое?" Я невольно вспомнил щедринскую купчиху, которая боялась слова "жупел". Точно так же боятся этого слова многие за границей. Но я всегда был сторонником ясности и определенности. Если бы я жил в Англии, я был бы левым лейбористом, в Германии, Италии, Франции я был бы вместе с левыми католиками (с людьми типа Генриха Беля) и был бы заодно с социалистами. В старой России я примыкал бы (подобно епископу Михаилу Семенову и о. Григорию Петрову) к народным социалистам. Я принимаю целиком и полностью всю программу эсеровской партии (партии, немарксистской и уважающей религиозные верования). Не признаю я только террор. Народные социалисты — это та часть эсеровской партии, которая отвергла террор. Но мой социализм заставлял морщиться моих друзей-церковников, и я мучительно сознавал свое от них отчуждение. — 76 - "Вы никогда не найдете ни с кем общего языка, потому что вам надо такой идеологии, которая была бы одновременно и красной, и белой, и зеленой, и розовой, а так не бывает", — говорила мне очень неглупая женщина, моя приятельница. "Если вы сумеете оставить после себя какой-то след, может быть, через сто лет вами заинтересуются". "Ну, что же — сто лет не так уж много, — подожду", — отвечал я. И декламировал стихи Луи Арагона, опубликованные им под псевдонимом "Дестан" в годы немецкой оккупации Франции. "Но колебанья бесполезны. Все ясно для меня. Я говорю из тьмы железной Для завтрашнего дня". А мой ближайший друг Евгений Львович острил, вышучивал мой интерес к личности Троцкого: "Вам надо, чтобы Троцкий воскрес и принял христианство. Вот тогда вы будете довольны". "Ну что ж, это было бы не так уж плохо", — отвечал я. "Ну, уж ни за что бы не хотел, чтобы мною правил профессиональный оратор", — сказал один из друзей, присутствовавший при этой беседе. "Вы предпочитаете профессионального бандита или плохого агронома?"- парировал я. В это время мы разъехались с мачехой, продав предварительно отцовский домик в Вешняках. Екатерина Андреевна переехала в Москву, а я купил себе крохотную комнатку в Ново-Кузьминках. Знают эту комнатку все мои друзья и знакомые. Здесь прошла вся моя деятельность. Здесь я провел самые знаменательные 11 лет своей жизни. И на дружеском жаргоне моих ребят самое место стало называться "Ново-Левитинки". Также интересное это место. Вслед за Вешняками проходит Рязанское шоссе — дорога, ведущая из Москвы в Рязань. Тут граница владений графов Шереметьевых. За шоссе начинались владения князей Голицыных, которые оканчивались великолепным парком, окружавшим княжеский дом, сгоревший в 1917 году. Недалеко от Кузьминок (так называлось имение Голицыных) — Ново-Кузьминки, поселок, возникший уже в советское время, в тридцатые годы, состоявший из крохотных деревянных домиков, переполненных жильцами. Домик, совладельцем кото — 77 - рого я был, — крохотный, но в нем было шесть владельцев. Самое маленькое владение — мое: 11 метров, да коридорчик — 4 метра. Комнатка отделена фанерной стенкой от соседей. Все слышно, как в одной комнате, только не видно — фактически не стенка, а занавеска. И каждый человек на виду. В домике живут простые рабочие люди. Вся моя деятельность протекала здесь, соседи знали о ней, если не все, то, во всяком случае, многое. Милиция и "органы" их осаждали без конца, но не было случая, чтобы кто-нибудь дал этим "блюстителям порядка" какие-нибудь сведения. А с некоторыми из соседей у меня сохранилась самая теплая дружба до сей поры. Стало быть, кое с кем общий язык я сумел найти раньше, чем через сто лет. Вообще лучше всего я нахожу общий язык с простыми русскими людьми: и в лагере меня любили, и ученики (особенно в Марьиной Роще, где только рабочие ребята) были мне свои, родные, и соседи стали мне близкими. И семинаристы (из деревенских парней) меня жаловали. Только с интеллигентами (и там, и здесь, в эмиграции) у меня отношения не ладятся. Не любят они меня. Ну, а я их. Как же не народный социалист? Между тем вскоре произошли грозные события, которые поставили всех нас перед роковым выбором и опять перевернули всю нашу жизнь наизнанку. Все наши теоретические разногласия сошли на нет. Стало не до споров. С самого начала правления Никиты начала обозначаться четкая антирелигиозная тенденция, совершенно как будто сошедшая на нет в последние годы правления Сталина. Осенью 1954 года, однако, начавшаяся по инициативе Хрущева антирелигиозная кампания была притушена; было опубликовано Постановление ЦК КПСС "Об ошибках в научно-атеистической пропаганде" за подписью Хрущева. Это была явно победа какой-то антихрущевской группы, причем Никите (который был явным инициатором этой кампании) пришлось высечь самого себя. После этого антирелигиозная кампания заглохла на несколько лет. Лишь в отдельные моменты появлялись антирелигиозные брошюрки, составленные в довольно агрессивном тоне, напоминая о том, что там, "наверху", о борьбе с религией не забыли — 78 - и что затишье в этом вопросе есть затишье перед бурей. Так, в 1956 году была издана в Москве брошюрка некой Киры Воронаевой (кандидата исторических наук) "Жил ли Христос?", написанная в необыкновенно агрессивном, задорном тоне и изданная огромным, стотысячным тиражом. Всякому знакомому с приемами антирелигиозной пропаганды 20-х, 30-х годов сразу бросилось в глаза, что Воронаева лишь механически повторяет штампы своих предшественников. Ни одной новой мысли, ни одного нового аргумента, причем ясно было, что Воронаева совершенно не знакома с новейшими достижениями археологии и истории. Так, ей, видимо, остались совершенно неизвестными кумранские находки, о которых тогда писали газеты всего мира и о которых ни одним словом не обмолвились советские источники. Митрополит Николай, который тогда был ведущей фигурой в Совете Мира, поручил написать ответ моему другу, который фигурирует в настоящих воспоминаниях под условным псевдонимом Ивана Николаевича Павлова (он очень не любит шумиху вокруг своего имени). Иван Николаевич тщательно проштудировал все материалы, относящиеся к историческим свидетельствам о Христе, и написал на эту тему блестящую работу под названием "Жил ли Христос", где, полемизируя с Воронаевой, не оставил буквально камня на камне от официальной антирелигиозной аргументации. Блестящий стиль, глубокий анализ всех дошедших до нас источников, при резкой, остроумной полемике с Воронаевой делают эту работу выдающимся произведением русской богословской мысли этого времени. Здесь в полной мере проявился великолепный талант этого человека, глубокого религиозного мыслителя, талант, к сожалению, мало проявившийся и в значительной степени оставшийся неизвестным широкой публике. Работа была одобрена Митрополитом Николаем и подписана его именем. Все мы единодушно решили, что это будет наиболее целесообразно. Далее эта работа была распространена Митрополитом среди известных историков, членов Совета Мира и других деятелей. Ответа не последовало. Антирелигиозная кампания вновь притихла. Летом 1957 года в Москве происходил Международный фестиваль молодежи. Со всего мира хлынула в Москву молодежь всех партий, групп, оттенков. — 79 - И очень заметную струю в этой волне составляла религиозная молодежь (католическая, протестантская, мусульманская, буддийская). Духовенство было привлечено к приему гостей и соответствующим образом инструктировано. Весной 1957 года имело место в связи с этим особое совещание представителей московского духовенства под председательством Митрополита Николая при участии сотрудников Совета по делам Православной Церкви. Но вот окончился фестиваль. Разъехались иноземные гости. И вновь поднимаются волны антирелигиозной кампании. На этот раз более решительной и воинственной, чем когда-либо. Чувствовалось, что это уже не конъюнктурное явление. За религию принялись, как следует. Сыграло роль, конечно, укрепление позиций Хрущева. Весной 1957 года, после разгрома группы Молотова, Кагановича, Маленкова и, как тогда выражались, "примкнувшего к ним Шепилова", Хрущев становится диктатором в полном смысле этого слова. И в числе других своих забот он решил взять реванш и на "антирелигиозном фронте". Начинается долголетняя упорная борьба против религии, продолжавшаяся со все нарастающей силой на протяжении семи лет (вплоть до самого ухода Хрущева в 1964 году). Каковы были причины, побудившие Хрущева начать эту беспрецедентную после 1941 года кампанию? Их по меньшей мере три. Начнем с самой незначительной. Уязвленное самолюбие диктатора, которого раз заставили его противники из ЦК унизительно отступить в этом вопросе. Диктаторы, какие бы то ни были и где бы то ни были, таких вещей не прощают. Вторая черта более важная. В противоположность своим коллегам из ЦК Хрущев был человек искренний и в какой-то мере принципиальный. Более того, в нем сохранился юношеский романтизм. Он любил вспоминать молодость: он и стихи друга юности, умершего в начале двадцатых годов в полной безвестности, цитировал, и свою учительницу, учившую его грамоте в первом классе, разыскал и возвеличил. Особым ореолом было окружено для него имя Ленина, тем романтическим ореолом, теперь уже малопонятным, каким оно было окружено в сознании полуголодных, раздетых и разутых комсомольцев и коммунистов времен революции и гражданской войны. В сознании Хрущева те дальние годы и образ Ленина ассоциировались с антирелигиозной пропагандой, со стихами Демьяна Бедного (которые он велел пере- — 80 - издать), с глумливыми антирелигиозными выходками комсомольского митингового оратора, каким он оставался до конца дней. И наконец, третье — самое значительное. Этот митинговщик, всеми осмеянный и хулимый после своего падения, был государственным деятелем. И государственным деятелем крупного масштаба. Во всяком случае, более крупным, чем кто-либо из его преемников. Когда-то, до революции, родилось едкое выражение по поводу тогдашних архиереев, покорных Синоду и царской власти: "чиновники в рясах". Про правящую клику нынешнего времени можно сказать: "чиновники с красными книжечками и цекистскими значками". Чиновники консервативные, ограниченные и способные лишь идти по инерции. Хрущев таким не был: он был человеком дальновидным и способным на решительные действия, крутые повороты, как это показал 1956 год. Он был по-своему глубоким, хотя и не очень умелым политиком, и он понимал, что единственная альтернатива для господствующей так называемой марксистско-ленинской идеологии в СССР может быть христианская религия. В самом деле не штаны же заграничного фасона и телевизоры иностранного образца могут зажечь молодежь. Никита знал, что за этим "знаменем" могут пойти только всевозможные "Лимоновы", дегенеративные, никчемные юнцы. Стоит ли их опасаться и за них бороться? Религия, наоборот, может стать знаменем в борьбе; за заграничные штаны никто умирать не пойдет. А за Христа будут стоять насмерть и, если надо, будут за Него умирать. И в этой правильной констатации— источник хрущевской ненависти к религии. Так или иначе в 1958 году началась агрессивная, истерическая кампания против религии. Ее открыла брошюрка некоего Евграфа Дулумана — в недавнем прошлом кандидата богословия, выпускника Московской Духовной Академии, а затем преподавателя Саратовской Духовной Семинарии. Эта брошюрка как бы пунктиром намечала будущее развитие антирелигиозной пропаганды. Прежде всего, рабское следование "классическим образцам" — вся она в значительной степени списана с "классических" трудов — 81 - "патриарха антирелигиозной пропаганды" Емельяна Ярославского, к тому времени уже давно умершего и основательно забытого, творение которого "Библия для верующих и неверующих" была, однако, переиздана огромным тиражом через несколько лет. Развязность, недобросовестность, глубокое невежество — таков стиль этого "классика" антирелигиозной пропаганды, заимствованный у него и еще более усугубленный его учеником Дулуманом. Эта брошюрка была поднята на щит антирелигиозной пропагандой. Изданная огромным тиражом, она была во всех библиотеках, красовалась на всех библиотечных стендах, на всех книжных витринах, пропагандировалась всюду и везде: в увеселительных садах, в фойе рабочих клубов и кинотеатров. Печать отмечала выход брошюры в панегирических тонах. Газеты в это время были переполнены антирелигиозными статьями. Тысячи пропагандистов (в том числе и сам Дулуман) бросились в турне, выступали всюду и везде. Как правило, это были люди невежественные, неудачники, потерпевшие фиаско во всех амплуа, в которых они пытались сделать карьеру, и бросившие якорь в этой сфере, где можно было говорить и писать что угодно, как угодно, кому угодно. Публика эта была на редкость невежественная и бесталанная. Но их слушатели (обычно молодежь) были еще более невежественны. Ведь в России уже в течение сорока лет не было никакого религиозного обучения — какое бы то ни было религиозное воспитание было запрещено под страхом привлечения к уголовной ответственности. Люди, изучавшие в старое время Закон Божий и что-то знавшие о религии, доживали последние дни. А молодой человек, знавший о религии понаслышке, мог поверить чему угодно и кому угодно. Сказали, что религиозные люди приносят человеческие жертвы, — поверили (почему бы и нет?). Сказали, что Христос велел побивать камнями женщин (об этом мне говорил мой приятель — кандидат наук), — поверили (почему бы нет?). Сказали, что наука давным-давно опровергла существование Бога, — поверили. Почему бы и нет? Вся эта нечистоплотная, бесшабашная, паразитирующая на людском невежестве орава выливала ушаты помоев на всех перекрестках. Основным их объектом было сектантство — баптисты, адвентисты, пятидесятники, иеговисты. Сектантство особенно пугало вождей атеистической казенной — 82 - идеологии, так как оно являлось чем-то неконтролируемым, стихийным, уходящим в гущу народную, а этого больше всего на свете боятся "Дроздовы". В отношении церкви употреблялись те же приемы. Здесь с особым удовольствием размазывались грязные сплетни про духовенство, про баснословные доходы священников; сообщалось о тех грехах, в которых были повинны в основном агенты КГБ в рясах, пролезшие в церковь после сталинского конкордата. Они служили двойную службу; доносили КГБ о верующих и заодно компрометировали церковь в глазах мирян, подавая повод для пропагандистской травли духовенства. Честные священники, семинаристы, академики были растеряны. Никто этого не ожидал, никто не был подготовлен ни к какому отпору. За прошедшие 17 лет усиленно внушали, что антирелигиозная политика советского правительства принадлежит прошлому и конкордат с советским правительством упрочил церковь на долгие годы. В состоянии растерянности пребывала Патриархия. Глубокий душевный кризис переживал главный вдохновитель политики конкордата Митрополит Николай. В этих условиях опять встает передо мной извечный вопрос всех честных русских людей: что делать? Первое решение: ничего не делать - заниматься преподаванием. "Конечно, я не думаю, что вы станете профессором университета или министром. Но вы будете преподавать в школе, читать книги, поддерживать контакт с друзьями. Это лучше, чем сидеть в тюрьме. Не мне говорить вам об этом", ~ сказал мне мой старый приятель коммунист, работавший директором школы. "Пока припухни, момент не благоприятствует. А там, через несколько лет, ты сможешь стать штатным сотрудником журнала", — говорил мне мой старый друг Павлов. "Оставайтесь учителем. Не спорьте. Начальство же ваше не спорит. Ну, и вы молчите", — говорил мне старый лагерный друг Каневский. Я все выслушал, все учел... и в один прекрасный день принялся за писание опровержения Дулумана. Это было в августе 1958 года. В моей полутемной каморке. Мне было трудно сидеть (у ме- — 83 - ня разыгралась в это время обычная болезнь людей, ведущих сидячий образ жизни). Стоя около полубуфета, оставшегося у меня от питерской отцовской квартиры, при свете настольной лампы в зеленом абажуре, я выводил свои каракули на листах школьной тетради. Так родился церковный самиздат. Потом, правда, выяснилось, что одновременно со мной написал письмо Дороманскому (также священнику, снявшему с себя сан) от. Сергий Желудков. Я писал ответ Дулуману в течение месяца — в сентябре 1958 года. Так как это была первая проба пера в этом направлении, то я стал читать эту статью многим. Прежде всего я пошел к покойному о. Николаю Пульхеридову, жившему по соседству со мной в Кускове. Интересный и удивительно симпатичный это был человек. Царство ему Небесное. Уроженец Пензы, кондовый церковник. Все его предки были из духовных. Интересно происхождение его фамилии. Однажды, лет полтораста назад, привозит в бурсу сельский священник своих сыновей-близнецов, двух очень красивых мальчиков. Посмотрел на них отец ректор и говорит: "Ну, один пусть будет Калистов (калос по-гречески - красивый), а другой — Пульхеридов (пульхус — красивый по-латыни)". Этот Пульхеридов и приходится прадедом моему знакомому. Николай Пульхеридов по традиции предков поступил в семинарию. Это были предреволюционные годы. Веяния времени коснулись и семинаристов. Как-то раз Николай Михайлович показал мне групповую фотографию выпускников семинарии. Половина семинаристов была правыми или левыми эсерами, кое-кто — представителями иных партий. Николай Михайлович, человек широкий и высококультурный, был в то же время человеком глубоко религиозным. В 1919 году он принимает сан священника от известного иерарха, епископа Иоанна Помера, трагически погибшего от руки советских агентов в 1934 году в сане архиепископа Рижского в Латвии. Участь о. Николая также не из легких. Он был стойким священником и сохранял верность Патриарху Тихону во время сотрясавших церковь смут в двадцатые годы. Эти смуты особенно болезненно ощущались в Пензенской епархии. Здесь приходилось защищать церковь и от сторонников — 84 - архиепископа Владимира (отщепенца, отколовшегося от Патриарха еще в 1918 году), и от живоцерковников. В то же время, как человек живого темперамента, о. Николай не мог не интересоваться проблемами церковного обновления. В связи с этим в двадцатые годы он имел продолжительную беседу с епископом Антонином Грановским. Дальнейшая судьба талантливого, горящего батюшки понятна. Многолетнее заключение в лагерях. Освобождение уже в старости. Работа сторожем в Кусковском парке и проживание вместе с женой в утлой лачужке у входа в парк. И преждевременная смерть от сердечного припадка. Это был человек больших, многогранных талантов: прекрасный богослов, врач-гомеопат (любитель), художник, великолепный переводчик. Еще один из задавленных коммунистическим режимом. Еще один, не захотевший жить "применительно к подлости". Он-то и был одним из первых читателей моей работы, направленной против Дулумана, под "нарочито скромным названием" (по выражению журнала "Наука и религия") — "Библиографические заметки". Потом я дал прочесть еще нескольким людям. Одобрили. И пошла работа по рукам. Помещаю ее в приложении. Конечно, теперь, в годы расцвета всяческого самиздата, эта работа покажется многим чересчур примитивной. Многие положения покажутся недостаточно обоснованными, аргументы не очень убедительными. Но не надо забывать, что это первая ласточка - первый голос церковного человека после почти сорокалетнего молчания, раздавшийся на фоне полного затишья и трусости. Первые слова во весь голос, без цензуры и оглядочек на начальство, сказанные в церкви молчания. "В курганах книг, похоронивших стих, Железки строк случайно обнаруживая, Вы с уважением ощупывайте их, Как старое, но грозное оружие". (Маяковский) Итак, написанные мною "Библиографические заметки" были пущены в плавание. Так как это было первое произведение церковного самиздата, все приходилось начинать заново. Все было внове. Под каким именем? Вспомнил времена "туманной юности", когда в под- — 85 - польных студенческих кружках я выступал под фамилией "Краснов". Подписал и это произведение этой же фамилией. Под этой фамилией меня узнала русская церковь. Это имя прилипло ко мне затем на всю жизнь. Вероятно, и после моей смерти меня будут вспоминать (если будут) под фамилией "Краснов". Далее. Как быть с печатанием? Пошел на Большую Спасскую, где жил перед арестом, разыскал пожилую симпатичную даму, дочь священника. Отпечатала трижды по пять экземпляров. Потом струсила: "Это же получается типография". Пришлось искать других машинисток. Нашел. Печатал и печатал. Отпечатал и пустил около сотни экземпляров. Потратил на это все деньги, поступавшие ко мне из двух источников: из школы (зарплата) и гонорар из "Журнала". А как распространять? И здесь выходит на сцену новое лицо, с которым наши пути скрестились, по выражению журнала "Наука и религия", на долгие годы; Вадим Михайлович Шавров. О Вадиме писали много: и друзья, и недруги, и он сам в своей автобиографии, и я. Напишу еще раз. Сын старого коммуниста, военного, дядя также старый коммунист, и ныне здравствующий, персональный пенсионер, проживающий в Москве. Дед и бабка — крестьяне из села Тридубье Тверской губернии. Мать — дворянка из старинного хорошего рода. Ее сестра замужем за Арсеньевым — потомком бабушки Лермонтова (она была также Арсеньева). Мать Вадима — внучатая племянница Тургенева. Это, впрочем, не удивительно. Дворянские старинные роды все в родстве между собой. Остальное хорошо известно. Родился в Москве 9 сентября 1924 года; детство советского генеральского сынка (его отец, Михаил Юрьевич, в эти годы занимал крупную должность в военном министерстве). В 1941 году вместе с братом Алексеем отправляется сначала в военное училище, потом на фронт. Сражался на фронте всю войну. Весь изрешечен. Около 10 ранений. Самое страшное — в голову. Приложишь руку к виску, слышно, как мозг бьется. После войны учился в университете и в Институте международных отношений. — 86 - В 1948 году арест отца. (Припомнили старые связи с Тухачевским.) Он устраивает при аресте отца скандал. Кричит чекистам: "Бандиты". Через несколько дней арестовывают и его. Лагерь. Сначала на Далеком Севере, потом его переводят под Куйбышев. Становится верующим. В силу своей страстной, эмоциональной натуры весь отдается религии. Постится целыми днями. Молится все ночи напролет. Имеет видения. Накануне его освобождения (для всех неожиданного) явилась ему Божия Матерь, сказала: "Вот ты и свободен". После освобождения в течение года оканчивает экстерном Одесскую Духовную Семинарию. Затем работает в "Журнале Московской Патриархии" фотографом. Религиозный экстаз продолжается. Но слабое место — женщины. Как на беду — писаный красавец. Женщины от него без ума. Человек импульсивный, порывистый. Трудно себе представить большие противоположности, чем он и я. Но противоположности сходятся. Еще в лагере был ко мне горячо привязан. Я также его полюбил. Люди, не укладывающиеся в обычную колею, всегда мне были близки. После Бориса Григорьева - друга юности - это, пожалуй, мой самый близкий друг, почти брат. Он-то и принялся с необыкновенным жаром распространять мои "Библиографические заметки". Человек огненной энергии, он одержал на этом поприще невероятные успехи. В рекордно короткие сроки ознакомил с моим "творением" всю Москву, весь Питер; совершил несколько поездок в провинцию. Мои "Заметки" через некоторое время стали известны всей церковной России. Впрочем, и я не дремал. Отнес их А. В. Кареву — генеральному секретарю Совета евангельских христиан-баптистов, сообщил их католикам. И даже (под большим секретом) дал их прочесть моим друзьям коммунистам (директору одной из школ и учителям). Реакция различная. Молодые священники и семинаристы в восторге. Эти заметки подняли их дух, показали, что не так страшен нечистый, как его малюют. Показали, что возможна борьба за веру и в советских условиях. Митрополит Николай прочел внимательно, сказал сдержанно: "Это серьезно" (высшая похвала — 87 - в его устах). Патриарх также прочел, сказал Вадиму: "А я думал, что мысль уже совсем умерла". Анатолий Васильевич дипломатично промолчал. Мой старый друг Павлов, с которым мы к этому времени уже совершенно расплевались, встретив меня в кулуарах "Журнала" на Новодевичьем, раздраженно сказал: "Никому твои заметки не нужны. Напрасно только ты их писал. По-моему, и Анатолий Васильевич так думает". Ошибся. Анатолий Васильевич думал не совсем так. Мой друг Евгений Львович, смеясь, сказал: "Самое смешное — это то, что ваше произведение написано совершенно в стиле полемики социал-демократов со своими противниками". Его супруга Татьяна Акимовна сказала: "Анти-Дулуман" (намекая на "Анти-Дюринг", главное произведение Энгельса). Учительница из Ленинграда, моя коллега, заметила: "Почему такой фельетонный стиль?" Жена одного из священников со вздохом констатировала: "Он все же допускает по отношению к Дулуману желчные выходки. Где же тут кротость?" В. Ф. Тендряков, прочтя, сказал: "Надеюсь, вы не думаете, что меня убедили. Но как мастер мастеру должен сказать: превосходно". Так продолжалось месяца три. Начиналась шумиха. Назревал нарыв. В конце декабря 1958 года нарыв лопнул. У Вадима был приятель, его бывший профессор в те времена, когда он учился в Институте международных отношений, профессор философии Павел Сергеевич Попов. Личность колоритная и очень характерная для старой, приспособившейся к советским условиям интеллигенции, одним из последних представителей которой он был. Следует рассказать о нем подробнее. Итак, старый русский интеллигент. Интеллигент бесспорный, чистых кровей. Отпрыск европеизированной купеческой династии — текстильщиков Поповых. Богачи, миллионеры, соперничали с Морозовыми. У Морозовых главная резиденция Орехово-Зуево, у Поповых — Богородск (ныне Ногинск). Павел Сергеевич родился в конце XIX века. В семье образованного заводчика увлекались искусством. И даже маленький Павел носил прозвище "Патти" (видимо, за очень громкий голос). Оканчивает в 1915 году университет. Остается при университете, пишет диссертацию. — 88 - Увлекается религиозной философией. В этом качестве застает его 1917 год. Трудно пришлось, но быстро приспособился. Продолжает преподавание в университете. Организует книжную лавку. И женится. На внучке Льва Николаевича Толстого. В двадцатые годы защищает докторскую диссертацию. И, как это ни странно, начинает заниматься антирелигиозными делами. Правда, он не занимается непосредственно антирелигиозной пропагандой. Но статьи его, написанные в академической манере, доставляли материал безбожникам, но не было ни одного антирелигиозного органа, ни одного антирелигиозного сборника, в котором бы он не участвовал. Через некоторое время он приобретает известность как крупный антирелигиозный деятель. Правда, иногда бывают маленькие закавычки. Декан факультета ему говорит: "Говорят, вас иногда видят в церкви, Павел Сергеевич". — "Ну, конечно, я же должен знать, что там творится, мне это нужно для моих статей". Уже в 1957 году его коллега профессор университета однажды ему сказал: "В воскресенье я вас видел в неожиданном месте — в церкви Ваганьковского кладбища. Что вы там делали, профессор?" Последовал ответ: "А вы что там делали, профессор?" В ответ коллега Павла Сергеевича глубоко поклонился. Вадим по возвращении из лагеря встретил профессора на улице, разговорился с ним. Узнав о религиозных увлечениях Вадима, профессор пригласил его к себе. А через некоторое время Вадим стал своим человеком у него в доме. Павел Сергеевич был одиноким человеком: жена умерла, с пасынком он сильно не ладил, а у Вадима очень сильно то, что французы называют "шармом": когда он в хорошем настроении и когда хочет, любого очарует. Попробовал Вадим раза два и меня привести к профессору, но я пришелся там не ко двору. Стал задавать бестактные вопросы, критиковать профессорские статьи (профессора этого... ах, как не любят, да, впрочем, не одни только профессора). Словом, больше я там не бывал. Но во время моих посещений у профессора составился любопытный квартет: Вадим, один молодой антирелигиозник (ученик Попова), сам профессор и ваш покорнейший слуга. Это дало повод старику назвать наш импровизированный кружок термином "АПО" (атеисты-православные-обновленцы). Так и осталось, впрочем, неизвестно, к какой из этих категорий причислял себя сам хозяин дома. Быть может, ко всем трем. — 89 - И вот однажды, в декабре 1958 года, говорит профессор Вадиму: "Вадим, едемте в Загорск. Говорят, там в клубе выступает Дулуман. Я хочу его послушать". Сказано — сделано. Отправились друзья в Загорск, причем в портфеле у Вадима моя статья о Дулумане. Приехали с опозданием. Народу много. В раздевалке нашлось лишь одно свободное место. Повесили наши друзья оба пальто на один номер. Номерок взял Вадим. Далее предоставляю слово профессору. "Входим в зал. На трибуне молодой человек. Говорит хорошо, гладко, никогда не скажешь, что это провинциал. Рядом со мной Вадим. Сидит, листает вашу рукопись. Нервничает. Вдруг в тот момент, когда Дулуман на сцене начинает говорить о семинариях, Вадим восклицает: "Нет, этого терпеть нельзя!" Момент — и я не верю своим глазам. Вадим вскакивает — и он на трибуне. Дулуману (громко): "Вы говорите неправду. Я сам семинарист. Разрешите вам возразить". Дулуман поперхнулся на полуслове, а Вадим настаивает. Дулуман (в смущении) к президиуму: "Я не знаю. Ведь это не диспут". Председатель: "У нас не диспут. Я не даю слова". А в публике шум. Один говорит: "Пусть возразит". Другие к Вадиму: "Убирайся вон". Вадим: "А вы боитесь. Тогда я буду сейчас говорить в вестибюле. Кто меня хочет слушать, идемте". Впоследствии выяснилось, что речь Дулумана передавалась по радио, и радиопередача была сорвана по всей линии. Пришлось радио выключить. И вот, Вадим выходит из зала, и многие идут за ним. Дулуман промямлил еще несколько слов. И председатель быстро закрывает собрание. А мое-то положение. Номерок от пальто у Вадима. Выйти без пальто я не могу: на улице мороз тридцать градусов. Поневоле иду за Вадимом. Подхожу к Вадиму: "Вадим, ну, довольно. Идемте". Куда там! Не слушает. И вдруг начинает произносить речь. Кто-то кричит: "Ты — выродок!" — "Нет, я не выродок. Я только заглянул в себя поглубже... Загляните и вы в себя, и вы увидите то же". Ему задают вопросы, он отвечает. Новый импровизированный доклад. Наконец я подхожу к Вадиму: "Вадим, ну идемте же. Вадим!" Вадим: "Нет, я буду ждать Дулумана. Я хочу, чтобы он меня выслушал". В это время говорят: Дулуман вышел другим ходом и — 90 - уехал на автомобиле. Наконец Вадим взял наши пальто. Мы пошли. И тут произошло самое страшное: вся толпа хлынула вслед за нами. И шла, пока мы не сели в поезд". На другой день А. В. Ведерников был вызван в Совет по делам Православной Церкви. Там ему сказали: "Что ж это такое? Мы же договорились, что ваш журнал не будет заниматься миссионерской деятельностью, и вот, что делает ваш работник-фотограф". Включают микрофон. Здесь записан на пленку весь инцидент с перепалкой Дулумана с Вадимом. Вадим тут же был уволен из редакции. Я еще не был раскрыт. Но моя работа непрерывно перепечатывалась и распространялась. Особенно рьяно ее распространял священник Лесняк из Питера. Из-за этого многие думали, что "Краснов" — это псевдоним отца Лесняка. Но, конечно, раскрытие моего псевдонима было лишь вопросом времени. В смутном ожидании предстоящих событий оканчивался знаменательный и тревожный 1958 год. О том, что было в дальнейшем, мы расскажем в следующих главах. И предоставим читателю познакомиться с пресловутой работой, направленной против Дулумана, принадлежащей перу автора этих строк. Перепечатываю эту работу с самиздатского экземпляра. Знаменательна судьба этого экземпляра. Этот экземпляр попал каким-то образом за границу. Из Европы он перекочевал в Америку, в руки Высокопреосвященного Иоанна, архиепископа Сан-Францисского. От него опять же в Европу и был перепечатан журналом "Грани" за 1967 год, а затем вернулся опять к Высокопреосвященному в Америку. Три года назад Владыка любезно предоставил этот экземпляр автору. С этого совершившегося кругосветного путешествия экземпляра мы и перепечатываем эту работу, которая является первым творением церковного самиздата. — 91 - ГЛАВА ПЯТАЯ НА ПОРОГЕ ШЕСТИДЕСЯТЫХ Смутно и невесело было в ночь на 1 января в тот год. Чувствовалось: наступают вновь тяжелые времена. Так и оказалось. В том году начался особо свирепый нажим на церковь. Газеты пестрели фельетонами, направленными против верующих людей, раздавались каннибальские призывы к закрытию храмов и репрессиям. Весной 1959 года была закрыта (якобы на ремонт) Киево-Печерская Лавра; затем был закрыт и превращен в музей Андреевский собор в Киеве. Из Молдавии, Северной Буковины, Западной Украины и Прикарпатья приходили ужасные сведения о массовом закрытии храмов, обителей, часовен. Из семи духовных семинарий были закрыты (одна после другой) четыре: Киевская, Саратовская, Ставропольская, Белорусская (в Жировицком монастыре); во всех провинциальных городах (в Средней России, Сибири, Поволжье) закрыты были все те храмы, которые были открыты верующим в годы войны. В газетах и антирелигиозных брошюрках прямо утверждалось, что религия в СССР доживает последние дни. Мне вспоминается фраза из одной рецензии об антирелигиозной литературе, напечатанная в "Советской России": "Конечно, в скором времени, — говорилось в рецензии, — все и всяческие антирелигиозные книжки, даже самые лучшие, станут ненужными, и они будут фигурировать в музеях, так как религия сейчас доживает последние дни". Литераторы спешат, выполняя "социальный заказ" — писать антирелигиозные брошюрки. Наряду с огромным количеством литературного хлама неожиданно появляется повесть "Чудотворная", принадлежащая перу действительно талантливого писателя Владимира Федоровича Тендрякова. В этой атмосфере всеобщего хамского наступления на религию и крикливой антирелигиозной пропаганды происходит — 92 - уход из церкви проф. Осипова — крупного деятеля и образованного богослова. Этому событию придавалось большое значение. Все газеты напечатали текст его отречения с самыми лестными комментариями. "Советская Россия", которая отличалась особым антирелигиозным ражем, даже посвятила новому "антирелигиозному светилу" передовую статью, в которой отчитывала тех партийных работников, которые не уделили этому "событию" должного внимания. Начались по всей стране гастроли Осипова... Слушатели и читатели Осипова не были, конечно, посвящены в "закулисную" сторону его отречения. А подоплека его отречения была следующая. Осипов — выходец из Эстонии, сын русских эмигрантов; с самых ранних лет был одержим карьеристским зудом. Наряду с учением в духовной семинарии он занимался "общественной работой" - принимал активное участие, а затем был председателем Прибалтийского Христианского Студенческого Союза, который занимал отчетливо выраженную антисоветскую позицию. Осипов выступал с антисоветскими докладами и писал антисоветские статьи. Надо, однако, сказать, что литературного дара он не имел. Хороший, хлесткий оратор, митинговщик, талантливый лектор, он писал плохо, и от его статей всегда веяло бульварщиной и дурным вкусом ("бойкое перо"). Незадолго до войны он был рукоположен в священники и служил в одном из провинциальных городов Эстонии. После начала войны он был взят в армию, некоторое время был в глубоком тылу старшиной, а затем (после "конкордата" в сентябре 1943 года Сталина с Митрополитом Сергием) объявил начальству о своем сане и был (в качестве священнослужителя) освобожден от военной службы. После этого он служит священником в городе Перми, а после открытия в Питере Духовной Академии в 1945 году он перекочевал на берега Невы и был назначен инспектором и преподавателем Ленинградской Духовной Академии. Он сразу завоевывает авторитет среди своих слушателей. Это было, впрочем, нетрудно: на сером фоне тогдашних преподавателей немудрено было блистать. Остальные преподаватели были из посредственных выпускников старых академий, которые 30 лет сидели в завхозах и счетоводах. Александр Александрович Осипов был эпикурейцем, любил хорошо пожить, собирал ценные коллекции и был "бонвиваном". — 93 - В его личной жизни был надлом: это сыграло впоследствии роковую роль в его судьбе. После того как он очутился в России, его жена осталась в Эстонии, в оккупации, а затем уехала в обозе отступающей немецкой армии на Запад. А. А. Осипов оказался соломенным вдовцом. Будучи православным священником, он не мог жениться вторично. В конце концов, после долгих прелиминариев, Патриарх Алексий разрешил ему второй брак, но с пожизненным запрещением в священнослужении. Этим-то и воспользовались господа из КГБ. В конце 1958 года А. А. Осипов был вызван к уполномоченному КГБ, ведающему церковными делами. Тот сразу начал разговор напоминанием, что один из коллег Осипова проф. Иванов недавно был уволен из Академии, так как был некоторое время на оккупированной немцами территории под Ростовом. Это — преамбула. Затем короткое упоминание о прошлом Осипова. И заявление: "Вы понимаете, Александр Александрович, что мы не можем вас оставить в Академии. Что вы думаете делать теперь? Если бы вы не были пожизненно запрещены Патриархом в священнослужении, вы могли бы идти на приход служить священником. А теперь этот путь для вас закрыт". Профессор смущенно молчит. И тут работник КГБ приходит к нему на помощь. Осторожно он подсказывает ему мысль об отречении. Семя пало на подготовленную почву. Через месяц Осипов отрекся от веры. Весной 1959 года во всех газетах появилась статья. Он и здесь остался верен своему обычному бульварному стилю. Статья начиналась таким образом: "Да, да, это я, протоиерей, профессор..." — и далее перечисление всех его титулов. А затем изготовленное по шаблону отречение. Отречение Осипова произвело впечатление на многих: прежде всего на его учеников (священников), затем на его коллег (преподавателей семинарий и академий). Митрополит Николай был поражен. "Кому можно после этого верить?!" — воскликнул он, обращаясь к одному из своих сотрудников. Многие были ошеломлены. Пример Осипова нашел подражателей. А в обороте у уполномоченных появилась новая фраза в разговорах со священниками: "Готовьтесь к всенародному покаянию". И все-таки отречение Осипова не привело к тем результатам, которых ожидали власти. — 94 - Отрекались от сана, каялись мелкие корыстные людишки, пришедшие в церковь из-за прибыли; слабонервные, трусливые попики становились антирелигиозными пропагандистами. Но таких было меньшинство. У других в эти тяжелые времена проснулись духовная энергия и сила. К числу таких людей принадлежал, между прочим, Митрополит Николай. В эти дни "бархатный" Митрополит, мягкий и склонный к соглашательству, становится неузнаваем. Он находит неожиданно яркие слова; он находит на своей палитре проповедника яркие краски. "Жалкие безбожники! — восклицает он однажды. — Они подбрасывают вверх свои спутники, которые вспыхивают и, погаснув, падают на Землю, как спички; и они бросают вызов Богу, зажегшему солнце и звезды, которые вечно горят на горизонте". (В те времена главным аргументом антирелигиозников были... спутники, о которых писали все газеты.) Другой раз на Рождественском богослужении в ночь на Рождество в 1959 году в Преображенском храме, выступая с проповедью, он не оставил камня на камне от "мифологической теории", отрицавшей историчность Христа. В это время начинают портиться отношения у Митрополита с представителями власти. Особенно раздражает Карпова та непреклонность, которую обнаруживал Митрополит, когда шла речь о закрытии некоторых сельских церквей в Московской епархии. Тогда была установка: закрывать храмы руками архиереев. Но на все домогательства о закрытии храмов у Митрополита был один ответ: "Нет, нет, нет". Как рассказывал один церковный работник, который был у Карпова во время телефонного разговора председателя Совета по делам Православной церкви с Митрополитом, Карпов по окончании разговора в раздражении бросил трубку со всей силы об стол. В это время вообще в церкви происходит поляризация сил. Совершенно отходит на задний план еще недавно всемогущий Колчицкий. Он был в это время очень тяжело болен, но дело не только в болезни: почуяв опасность, поняв, что наступают новые времена, времена тяжелые, которые требуют смелости в борьбе — 95 - за церковь, старый хитрец сознательно отходит на задний план. В это время фактически его место занимает (хотя и без всякого официального акта) недавно рукоположенный епископ Пимен Извеков (нынешний Патриарх). В это время я знакомлюсь с этим епископом, о котором говорили, как о восходящей звезде на церковном горизонте. Нет смысла останавливаться подробно на биографии этого прославленного на весь мир человека. Все же остановлюсь на основных вехах его жизненного пути, постаравшись заполнить те белые пятна, которые имеются в его официальной биографии. Сергей Николаевич Извеков родился 23 июня 1910 года в городе Богородске Московской губернии в семье провинциального врача. Отец Сергея Николаевича был сыном священника и отпрыском старой духовной династии. Во время гражданской войны отец Сергея Николаевича переезжает в село в качестве местного врача. Связи с духовной средой у врача Извекова никогда не прерывались. В частности, его близким другом является местный священник, сын которого был другом детства будущего Патриарха. Впоследствии (не знаю, как сейчас) его ближайший друг занимал место церковного старосты московского храма Илии Обыденного, в котором часто служит Патриарх. Сергей Извеков решает в детстве посвятить себя служению церкви. Уже юношей он переезжает в Москву и становится иподиаконом московского архиерея Преосвященного Филиппа Гумилевского, епископа Звенигородского. Особенно часто Сергей Извеков посещает храм "Старого Пимена", в котором исполняет обязанности псаломщика. В 1931 году Преосвященный Филипп постригает молодого иподиакона в монахи с именем "Пимен" (видимо, в честь любимого им Пименовского храма) в единственном не закрытом скиту Троице-Сергиевой Лавры, в скиту "Параклет", и рукополагает в диакона. Однако он был последним постриженником этого скита. Через месяц скит закрывают, главный покровитель молодого иеродиакона архиепископ Филипп Гумилевский арестовывается. Перед арестом Преосвященный, однако, успел рукоположить молодого иеродиакона в сан иеромонаха. Уже в то время молодой иеромонах представляет собой импозантную фигуру. Благоговейный, степенный, он кажется ожившей фигурой, сошедшей с византийской мозаики. Недаром Павел Корин избрал его в качестве одного из персо- — 96 - нажей для своей грандиозной картины "В Успенском соборе". Сохранился в числе других эскизов эскиз "Епископ и иеромонах", где иеромонах Пимен изображен стоящим рядом с епископом Антонином Грановским. Вот уж действительно "гора с горой не сходится, а человек с человеком сходится". Трудно себе представить столь кричащие противоположности, как великий церковный бунтарь и реформатор и любитель церковного благолепия иеромонах Пимен. (Епископа Антонина, впрочем, о. Пимен лично знать не мог, так как епископ умер 14 января 1927 года. Художник сгруппировал два эскиза, сделанные в разное время.) Далее наступают роковые тридцатые годы. Что делал в это время иеромонах Пимен? Можно ответить одним словом: скрывался. Он жил в Москве, изредка бывал в храме, но тщательно скрывал от всех свое духовное звание, хотя, разумеется, не снимал с себя сан и оставался верен монашеским обетам. В это время о. Пимен пробовал учиться в Архитектурном институте, менял профессии. Этот период, когда будущий Патриарх жил в вечном страхе разоблачения и ареста, конечно, наложил определенный отпечаток на его характер. Но вот наступает война. Сергея Извекова берут в армию. Способный, исполнительный, храбрый воин (пуль о. Пимен не боялся, он боялся начальства, — поистине извечная, — недаром же Извеков, — черта русского человека, порожденная веками угнетения), Сергей Извеков вскоре получает офицерский чин и работает в части культурного обслуживания армии. Оканчивается военная карьера молодого иеромонаха грандиозным скандалом: выясняется, что армейский культуртрегер, дослужившийся до чина капитана, — иеромонах. За сокрытие социального положения он попадает в лагерь на шесть лет. К счастью, времена меняются, и к моменту выхода из лагеря о. Пимен может вновь приступить к церковному служению. Он, действительно, в 1949 году возвращается к священнослужению и становится секретарем епископа Ростовского Сергия Ларина. Затем он переводится в Одессу. Здесь, в Успенском одесском монастыре, становится известным Патриарху Алексию. Тому понравился иеромонах, благочестивый, как бы сошедший со старинной иконы, и через некоторое время о. Пимен возводит- — 97 - ся в сан архимандрита, а затем становится наместником Псково-Печерского монастыря. Здесь о. Пимен проявил себя как деятельный и умный настоятель. Ученик архиепископа Филиппа, человек, знакомый с монашеской средой с детства, постриженник скита Параклет — одного из самых строгих скитов старой России, — о. Пимен здесь был вполне на месте. Затем перевод в Москву в качестве наместника Троице-Сергиевой Лавры и рукоположение в ноябре 1957 года в сан епископа - сначала Балтского, а через месяц Дмитровского— викария Патриарха. Епископ Пимен был "собинным другом" Патриарха Алексия, его любимцем, и стал играть с 1959 года ведущую роль в Патриархии. О нем нам придется еще говорить много раз. Что скажу я сейчас? У А. Ф. Кони, в его воспоминаниях "На жизненном пути", есть блестящая страница, посвященная Николаю II. "Иногда говорят, — пишет Кони, лично хорошо знавший царя, — что Николай II был неумен и необразован. Это неверно, он был и умен, и образован ровно настолько, насколько это нужно для гвардейского полковника", но для властителя огромной страны в такое страшное время — это было недостаточно. Это можно применить к Патриарху Пимену: он и благочестив, и умен, и талантлив ровно настолько, насколько это нужно для настоятеля провинциальной обители. Но в роли ведущего иерарха, а тем более Патриарха Московского и всея Руси, он абсолютно беспомощен и бесполезен и представляет собой чисто декоративную фигуру, красочную марионетку, которой представители власти пользуются в своих интересах. Я побывал у епископа в Чистом переулке, вручил Владыке "Библиографические заметки". Он принял меня ласково, любезно. Личное впечатление у меня осталось хорошее. У него не было тогда той нездоровой полноты, которая так мучит и уродует его в настоящее время. Он производил впечатление еще не старого (ему тогда было 49 лет) и одухотворенного монаха. — 98 - В это время Патриарх бился как рыба об лед, добиваясь встречи с Хрущевым. Он писал ему многочисленные письма; однако все они оставались без ответа. Дело доходило до комизма. Однажды Патриарх написал Хрущеву письмо в Пицунду (пригород Сочи), где, как точно было известно, находился на даче Хрущев. Заказное письмо пришло обратно с почтовой пометкой "адресат выбыл"; разыскать Хрущева для почты, видимо, было невозможно. В этой атмосфере всеобщего страха и безнадежности мы с Вадимом продолжали свою деятельность. "Библиографическими заметками" дело не ограничивается. "Вкус приходит во время еды". Мои ответы на различные антирелигиозные статьи продолжают распространяться. Что касается Вадима, то он в весенние дни 1959 года начинает писать свою автобиографию, которая носила название: "Весенние размышления (Исповедь человека, который верит в Бога)". История этого произведения такова: в то время в моде были "автобиографии верующих людей, которые отреклись от Бога". Дулуман оказался родоначальником нового жанра: "Исповеди ренегата". Основной темой этой исповеди был переход якобы "глубоко верующего человека" к атеизму. Вадим Шавров решает показать, как он, сын известного коммуниста, героя гражданской войны, сам офицер, инвалид Отечественной войны, многократный орденоносец, — вследствие размышлений о смысле жизни, вследствие многих переживаний, в середине многотрудного жизненного пути пришел к Богу. Исповедь Вадима имела огромный успех (пожалуй, больший, чем мои "Библиографические заметки"). В сотнях экземпляров она разошлась по всей стране: знали и читали ее от Прибалтики до Средней Азии, от Сибири до Кавказа. Надо сказать, что церковный самиздат имел большие преимущества перед всеми другими видами самиздата. Нам не нужно было искать способов распространения, не надо было налаживать для этого никаких организационных форм. Организация уже существовала. Эта организация — Церковь. Достаточно было отпечатать пятнадцать-двадцать экземпляров и пустить их по церквам, как сразу начинали работать пишущие — 99 - машинки. В мгновение ока по семинариям, академиям, храмам, монастырям начинал работать самиздат. Таким образом, церковь (в лице духовенства и церковной молодежи) получила могучее орудие для борьбы с антирелигиозной пропагандой. Наша цель была тройная: 1) разоблачить имеющие место несправедливости; 2) поднять дух верующих - показать, что борьба за церковь возможна и что есть люди, которые не сложили оружия; 3) вооружить семинаристов, академиков, молодых священников аргументами в борьбе за веру. Все эти три цели были достигнуты. В последующие годы антирелигиозная пропаганда должна была перейти от наступления к обороне и постепенно отказаться от особо хамских выпадов. В это время нас было только двое; Вадим и я. Написал письмо Дороманскому, и на время замолк отец Сергий Желудков. Где-то, на далекой периферии, в Вятке, начинал свою деятельность Борис Владимирович Талантов, но об этом тогда еще никто не знал. Его деятельность не выходила за пределы областных масштабов, и о ней узнали лишь через 5—6 лет. Между тем над Вадимом и надо мной стали вскоре собираться грозные тучи. Одновременно и в личной жизни у него и у меня происходили важные перемены. 1 мая после продолжительной и мучительной болезни умер отец Вадима — Михаил Юрьевич Шавров. Я же в это время получил с берегов Невы тревожные известия: в январе опасно заболела мой старый, долголетний друг Дора Григорьевна Персиц. Чем и отчего— так и осталось невыясненным. В течение полугодия у нее была высокая температура (около сорока), и никто не мог найти причину. В июне я поехал в Питер. Она была в больнице на Фонтанке. Я был у нее 9 июня 1959 года. Она лежала как пласт, не могла поднять головы от подушки. Во время разговора ей стало дурно. Я позвал врача. Он ей сделал укол. Обернувшись ко мне, она сказала: "Finita la comedia". Это были последние слова, которые я от нее услышал. На другой день она умерла. Летом 1959 года произошло событие, которое имело для Вадима и для меня большие последствия. — 100 - В июле 1959 года мне обещали дать билет на американскую выставку, которая открылась в это время в Сокольниках и о которой в это время говорила вся Москва. Это было первое окно в Европу после десятилетней сталинской одури, когда миллионы людей, запертые от всего света, знали об остальном мире лишь по дурацким книжкам и газетным статейкам, из которых явствовало, что на Западе все умирают с голода и жаждут мировой революции, которая, однако, почему-то не происходит. Я обещал моей соседке, очень хорошей женщине, сходить вместе с ней на выставку. Мне, однако, дали не два билета, как я ожидал, а только один. По-джентльменски я уступил этот билет даме; она, однако, его уступает мне. Происходит борьба великодуший. И в этот момент приходит Вадим. Послушав наш спор, он восклицает: "Так отдайте билет мне!" "Пожалуйста!" — и я торжественно вручаю билет Вадиму. На другой день он отправился на выставку. Далее происходит следующее. Не обнаружив на витринах никакой религиозной литературы, Вадим обращается к администрации выставки с вопросом: "А почему нет религиозной литературы?" Главный администратор выставки: "Да я не знаю. Мы считали, что этим в Советском Союзе не интересуются". "Напрасно считали. Мы здесь очень всем этим интересуемся". В толпе начинаются иронические реплики стукачей. Вадим дает резкие ответы. Тогда главный администратор подает Вадиму руку и отходит на несколько шагов, продолжая внимательно слушать. Вадим продолжает спор. Кончается дело тем, что Вадим во весь свой привыкший командовать голос произносит 20-минутную громовую речь в защиту религии. Собирается огромная толпа. В толпе много иностранцев. Но вот речь окончена. Стукачи возражать не решаются. Вадим сворачивает в одну из аллей огромного Сокольнического парка. Тут к нему подходят несколько типов, предъявляют удостоверение агентов КГБ, говорят классическую фразу: "Пройдемте". Вадим: "Никуда я не пойду!" Затем быстрым шагом на площадку выставки, где он только что выступал с речью и где публика еще не успела разойтись. Снова призыв: "Товарищи, вы слышали, что я сейчас говорил о религии, и вот они меня уже хватают, представители КГБ". Агенты от него брызнули в разные стороны, а Вадим с видом победителя следует по парку. Агенты КГБ следуют за ним поодаль, а подойти не решаются. Сделав несколько туров по парку, Вадим — 101 - входит в читальню. За ним шпик, делает вид, что смотрит газеты. Вадим к библиотекарше, американке: "Видите этого человека. Это — шпик. Он за мной следит только потому, что я сейчас говорил о том, что я верю в Бога". Американка (тактично): "Может быть, вы преувеличиваете?" Наконец Вадим идет в комендатуру. Ему навстречу элегантный солидный человек с наружностью дипломата. Вадим: "Я к вам с жалобой. КГБ сейчас устроил провокацию. Я сказал, что я верю в Бога, а они меня хватают на глазах иностранцев". "Дипломат": "Вадим Михайлович Шавров? (ему уже все известно). Ну, зачем, Вадим, вы выступали? Не надо было. Ну, идите, пожалуйста, никто вас не тронет". Однако когда Вадим вышел из парка, на него наскочило человек 10 дружинников. Вадим от них отбивается. Говорит: "Отставить или я сейчас начну действовать ногами". Наконец, после долгих разговоров, Вадима ведут в милицию. Проверяют документы. Вдруг, как из-под земли, вырастает эмгебист-дипломат. "Зачем это? Я же говорил, что не надо его трогать. Товарищ Шавров, идите домой, а затем у меня к вам просьба: в течение недели как можно чаще приходите на выставку". "У меня же нет больше билета". "Ничего, спросите в кассе меня, я буду проводить". В те времена хрущевские политики и дипломаты усиленно играли в либерализм и очень боялись неприятных откликов за границей. Таким образом, как будто бы окончилось все благополучно. Но вот проходит два месяца. Осень. Вадим уехал в Киев. У меня начался учебный год. В один прекрасный день я получаю открыточку от Павла Сергеевича Попова. "Над нашим другом нависли тучи. Прошу вас зайти ко мне". Захожу. Павел Сергеевич спрашивает: "Вы знаете о том, что в октябре выходит по инициативе Хрущева новый журнал "Наука и религия"?" "Еще бы! Во всех газетах его рекламируют". "Так вот что. Там будет статья о Вадиме. Большая статья. Надо, чтобы Вадим ее не видел". — 102 - Я: "Это чепуха! Как это можно ее скрыть? А я завтра сам от правлюсь в редакцию". "Как? Вы пойдете?" "Пойду!" На другой день я отправляюсь к Политехническому музею, напротив ЦК. В подвальчике находится редакция. В редакции новоиспеченного журнала, первый номер которого должен выйти, люди, хорошо знакомые по фамилиям, "деятели" существовавшего до войны Союза Воинствующих Безбожников, писавшие до войны в грязных антирелигиозных листках, прикрытых Сталиным в первые дни войны: Колоницкий, Олещук и другие. Вхожу, говорю: "Мне стало известно, что вы подготовляете клеветническую статью против моего друга Вадима Шаврова. Если у вас есть какие-то недоумения, все материалы о Вадиме Шаврове я вам представлю. Если же вы все-таки эту статью опубликуете, я разоблачу вас перед всем миром". "Никаких материалов не надо. Все уже проверено. А если вы напишете обоснованные опровержения и мы найдем это нужным, мы напечатаем", — говорит старый чекист Олещук. "Я вовсе не нуждаюсь в ваших услугах. Опубликую и без вас", — отвечаю я со свойственной мне запальчивостью. "Ну, уж не знаю, как это вы сумеете у нас это опубликовать", — тонко замечает Олещук. "Об этом я вовсе не собираюсь с вами советоваться", — отвечаю я и выхожу, хлопнув дверью. В октябре действительно вышел долгожданный номер. Наиболее интересной там была статья "Вадим Шавров и другие", подписанная псевдонимом "Андреев" и принадлежавшая, как потом выяснилось, старому чекисту Бартошевичу. Что это была за статья! Поток грязной лжи и клеветы. Все строилось на копании в личной жизни Вадима, хотя, собственно говоря, почему надо требовать, чтоб крепкий тридцатилетний неженатый мужчина вел обязательно монашеский образ жизни и бегал от женщин как от огня, — так и осталось неизвестным. Впрочем, все факты были извраще- — 103 - ны; ложь была буквально на каждой строчке. Чувствовалась грязная рука бывшего чекиста, который даже для хрущевских времен был слишком одиозной личностью. Вадим в это время был в Киеве. Отправил ему телеграмму: "Дружески обнимаю. Все здесь возмущены грязной клеветой. Анатолий". А статью между тем перепечатал ряд газет. Вадима лишили пенсии. Словом, расправились с ним в лучших бериевских традициях. Только не арестовывали. Слишком он стал уже известен. Через два месяца добрались и до меня. В один прекрасный день вызывает меня директор школы к себе в кабинет. Протягивает мне "Учительскую газету". Там статья о каком-то провинциальном учителе, который оказался верующим. Читаю. Кладу газету. Спрашиваю: "Ну, и что же?" "Что если про вас будет такая статья?" "Ну, будет, так будет, что я могу сделать?" "Ну, так она будет: ко мне приходил сотрудник журнала "Наука и религия". Он собирает материал". "Ну, и пусть себе собирает!" "Слушайте, если про вас будет такая статья, вы сами понимаете, я вынужден буду вас уволить с формулировкой: "Уволен как незаслуживающий доверия". Ни один суд вас на работе не восстановит. Ведь на судебном столе будет лежать журнал со статьей о вас. Далее мне скажут: вас предупреждали, что это за личность. Зачем вы его взяли? Я, возможно, лишусь партбилета, а с директорства меня снимут во всяком случае. Далее: в коллективе у вас много друзей. Школу замучают комиссиями, и многие также пострадают. Не лучше ли вам уйти по собственному желанию?" Подумав, я ответил: "Хорошо". И написал заявление об уходе. 1 декабря 1959 года — важная веха в моей жизни: 1 сентября 1935 года я первый раз переступил порог школы в качестве учителя. 1 декабря 1959 года я переступил порог школы в последний раз. Была подведена некая черта. — 104 - Далее наступают месяцы ожидания. Наступает новый, 1960 год. Я встречал его у Евгения Львовича. Нас было трое: он, его жена и я. Настроение было хорошее у всех троих. Никто не ожидал, что наступивший год будет последним годом в жизни хозяина и годом больших пертурбаций в жизни гостя. В марте почему-то меня вдруг все знакомые начинают спрашивать, читал ли я в последнем номере "Наука и религия" статью некоего Львова "Эйнштейн и мы". "Да, читал". — "Ну, и что же?" — "Да ничего особенного". "Ах, да, ничего особенного?" - и странный взгляд на меня. Я действительно просматривал эту статейку, и она меня не заинтересовала. Как вдруг Вадим говорит: "Да неужели же ты не заметил, что эта статья про тебя?" "Как? Что?" — "Так, читай". Стал читать. Статья представляет собой действительно резкую полемику с моими "Библиографическими заметками". Моя фамилия, впрочем, не названа, а лишь говорится: "Скрываясь под чужой фамилией, наш церковник скачет и играет вокруг Эйнштейна". Далее грубая и неубедительная полемика. Наконец май 1960 года. Номер 5 журнала "Наука и религия". Статья некоего Завелева, скрывшегося под псевдонимом Воскресенский. Статья "Духовный отец Вадима Шаврова". Статья ядовитая и грязная. О ее содержании читатель может составить себе понятие по моему опровержению, по статье "Мой ответ журналу "Наука и религия", которую печатаю в приложении. И в мае еще одно событие. Говорит мне Вадим: "Умер Пастернак. Объявление в "Литературке". Я потрясен. Звоню к Евгению Львовичу — моему старому другу, которого видел за месяц перед этим. Уж тот наверное знает, когда похороны любимого нами обоими поэта. Подходит к телефону дочь. "Олечка, попросите к телефону папу". "Анатолий Эммануилович, папа умер". — 105 - "Как? Когда? Я хотел узнать о похоронах Пастернака". "Он умер в один день с Пастернаком и в один час с ним". И хоронили их тоже в один день. Я пошел на похороны Евгения Львовича и стоял в толпе его знакомых литераторов и историков. Его сожгли в крематории. Потом урну с прахом хоронили на Новодевичьем. Жаркий июньский день. Произносились официальные речи. Было тоскливо. Умер близкий друг. В жизни опять подводилась какая-то черта. Во время похорон стоял, погруженный в тяжелую думу. Хотелось что-то обобщить, найти определение. И вдруг мелькнула в уме ассоциация студенческих лет: "Гамлет". И я почувствовал, что в это определение укладывается все: и "Доктор Живаго", и Пастернак, и все пережитое и перечувствованное в последние годы. — 106 - ИНТЕРМЕЦЦО ГАМЛЕТ "Гул затих. Я вышел на подмостки. Прислонясь к дверному косяку, Я ловлю в далеком отголоске Что случится на моем веку. На меня наставлен сумрак ночи Тысячью биноклей на оси. Если только можно, Авва Отче, Чашу эту мимо пронеси. Я люблю твой замысел упрямый И играть согласен эту роль. Но сейчас идет другая драма, И на этот раз меня уволь. Но продуман распорядок действий, И неотвратим конец пути. Я один, все тонет в фарисействе. Жизнь прожить - не поле перейти". И все. Ни слова о Гамлете. Но стихотворение называется "Гамлет", и автор стихотворения Юрий Живаго, за спиной которого один из лучших в России переводчиков и знатоков Шекспира - Борис Леонидович Пастернак ("Доктор Живаго", т. II, часть 17. Издание Societe d'Edition et d'Impression Mondiale, 1959, стр. 600). Он прав. Нельзя более глубоко выразить сущность гамлетизма. "Он один, все тонет в фарисействе. Жизнь прожить - не поле перейти". Он один был тогда, в XVII веке, когда так странно возник в Лондоне, на шершавой бумаге, под пером странного человека, — 107 - такого простого и такого загадочного — предприимчивого антрепренера и плохого актера, удачливого дельца и глубокого провинциала, забулдыги, убитого пивной кружкой во время пьяной драки, — величайшего из драматургов, поэтов, сердеведов всех времен и народов. Гамлет — величайшая загадка — сфинкс. О нем писали два больших человека, которым никто никогда не отказывал ни в глубине, ни в тонком понимании искусства: Гете и наш Тургенев. Они пришли к выводу, что Гамлет — тип интеллектуала, сильного в мысли и бессильного в деле, — слабовольного, мечущегося, вечно колеблющегося. Но этому совершенно противоречит конец пьесы, где Гамлет изображен решительным, смелым, действенным. Он расстраивает замысел короля Клавдия, хитрейшего, ловкого интригана, отправляет в Англию на верную смерть своих убийц, подделав приказ короля. Он принимает, не задумываясь, вызов Лаэрта, убивает Клавдия, разоблачив перед всем миром его тайну. Человек действия. Никаких колебаний, сомнений в решительный момент. Гегель пытается в своих лекциях по эстетике найти "золотую середину": Гамлет, дескать, не очень уверен в том, что видение отца было действительным, а не галлюцинацией. Однако и это объяснение неубедительно: после "мышеловки", когда он имеет в руках уже совершенно бесспорное доказательство, что Клавдий — убийца, он все так же тянет, юродствует и не мстит. Л. Н. Толстой, который очень не любил ломать себе голову над чужими замыслами, разрубил гордиев узел. "Никакой загадки нет, просто Шекспир — бездарный писатель, который сам не понимал, что писал, — никакой последовательности и смысла в его писаниях нет". Однако и сейчас, когда прошло уже почти сто лет со времени появления "разгромной" статьи Л. Н. Толстого о Шекспире, которая уже давно всеми забыта, Шекспир остается одним из самых любимых и популярных драматургов мира. И на наших глазах русский актер Иннокентий Смоктуновский приобрел мировую славу, сыграв в кино Гамлета. Борис Пастернак почувствовал Гамлета на какой-то очень большой глубине, сроднился с ним и стал его побратимом. Гамлет и Пастернак — сиамские близнецы. Отныне нельзя говорить о Гамлете, не упоминая Пастернака, нельзя ничего понять в Пастернаке, не зная Гамлета. Мы будем писать о них обоих. — 108 - Гамлет — не только психологический парадокс. Это прежде всего воплощенная философия истории. Мы сейчас несколько отойдем от принца, будем говорить о его отце, короле Гамлете. По словам сына, он идеал человека: "Смотрите, сколько прелести в одном, Лоб, как у Зевса, кудри Аполлона, Взгляд Марса, гордый, наводящий страх, Величие Меркурия с посланьем, Слетающего наземь с облаков. Собранье качеств, в каждом из которых Печать какого-либо божества, Как бы во славу человека..." (Акт 3, сцена 4, перевод Пастернака) Однако из беглых намеков людей, знавших короля, вырисовывается совсем другой образ. Образ дикого самодура. Увидев его призрак, Горацио вспоминает: "И так же хмур, как в незабвенный день, когда при ссоре с выборными Польши он из саней их вывалил на лед". (Издеваться над послами — это даже с точки зрения феодальной этики вопиющее безобразие.) Более сообразно с правилами рыцарства завоевание Норвегии путем поединка двух королей. Но и здесь разбой. "Король, чью тень мы с вами только что видали, — рассказывает опять Горацио, — однажды насмерть бился на мечах с былым и павшим в этом поединке властителем норвежцев Фортинбрасом. Пред боем обусловили статью, Что победитель получает право На землю побежденного. Страну Убитого взял победитель Гамлет. Такого положенья никогда Не мог снести наследник Фортинбраса, Носящий то же имя по отцу...". Сам призрак короля Гамлета следующим образом характеризует свои земные дела: — 109 - "Я дух родного твоего отца, На некий срок скитаться осужденный Ночной порой, а днем гореть в огне, Пока мои земные окаянства Не выгорят дотла..." (Акт 1, сцена 5) Король Клавдий, убивший брата, является, однако, во всем остальном верным продолжателем его дела: он требует полной покорности от норвежцев и заставляет своего вассала, норвежского короля, усмирить Фортинбраса; он так же самовластно распоряжается Англией, завоеванной в свое время (в IX веке) датским оружием. В области политики убитый им брат не мог бы сделать ему ни одного упрека. Конечно, принц Гамлет мог бы свергнуть и убить Клавдия, заняв его престол. Это никого бы не удивило. Все исторические хроники Шекспира оканчиваются именно так: 1. "Ричард II". Короля убивают сторонники герцога Болинброка, который начинает царствовать под именем Генриха IV. 2. "Генрих V". Завоевание английским королем Франции и узурпация французского престола. 3. "Генрих VI". Свержение короля герцогом Йоркским, который начинает царствовать под именем Эдуарда V. 4. "Ричард III". Свержение и умерщвление брата и племянников герцогом Глостером — Ричардом III, который в свою очередь свергнут Тюдором, царствовавшим под именем Генриха VII. Впрочем, только ли так в хрониках? Так и в жизни. Шекспир видел пять королей; из них трое запятнали себя чудовищными преступлениями: 1. Генрих VIII — убийца всех своих жен, тиран, не знавший ни в чем никакого удержу; этот превзошел даже нашего Грозного. 2. Мария Кровавая, покрывшая всю страну кострами инквизиции. 3. Наконец, Елизавета, казнившая Марию Стюарт, своего бывшего любовника Эссекса и еще бесконечное количество людей. И наконец, Мария Стюарт, поэтический образ которой пленяет сердца уже почти 400 лет. При этом ее поклонники забывают, что она тоже очень неплохо умела казнить и даже жечь на кострах (причем в числе ее подвигов имеется и убийство мужа), — большой — 110 - вопрос: легче ли, чем ей, пришлось бы Елизавете, если бы та попала в плен к шотландской королеве. Вся история, рассказанная в "Трагической истории о Гамлете, принце Датском", вполне в духе той эпохи (впрочем, и наша эпоха не очень далеко отошла от той!), и ничего удивительного в ней нет. Удивительно другое. Вот перед нами наследник датского престола, и в его устах странные слова: "Гамлет: Чем прогневали вы, дорогие мои, эту свою Фортуну, что она шлет вас сюда в тюрьму? Гильдестерн: В тюрьму, принц? Гамлет: Дания - тюрьма. Розенкранц: Тогда весь мир — тюрьма! Гамлет: И притом образцовая, со множеством арестантских, темниц и подземелий, из которых Дания — наихудшее. Розенкранц: Мы не согласны, принц. Гамлет. Значит, для вас она не тюрьма, ибо сами по себе вещи не бывают ни хорошими, ни дурными, а только в нашей оценке. Для меня она тюрьма". (Акт 2, сцена вторая.) Тут черта, отдаляющая Гамлета от всех— от предков, современников, потомков. Такую фразу не мог произнести ни его отец, король Гамлет, ни Клавдий, ни Фортинбрас, ни Полоний, ни современные нам Полонии — поклонники Сталина, Гитлера, Муссолини, Черчилля, де Голля, — современные нам консерваторы, либералы, лейбористы, коммунисты. Далее знаменитый монолог: "Быть или не быть". "...Вот, что удлиняет Несчастьям нашим жизнь на столько лет, А то, кто снес бы униженья века, Позор гоненья, выходки глупца, Отринутую страсть, молчанье права, Надменность власть имущих и судьбу Больших заслуг перед судом ничтожеств...". (Акт 3, сцена первая) Такова характеристика Гамлетом того общества, которым ему предстоит править. — 111 - Я помню, лет тридцать назад, когда я проходил с учениками десятого класса "Гамлета" в одной из московских школ и речь зашла о Полонии, мои ученики выразили искреннее недоумение: "Он же прекрасный человек. Чем он не нравится Гамлету? Его наставления сыну Лаэрту великолепны. Это же все, что написано в уставе нашей школы и в уставе комсомола". Так говорили школьники. Но нечто подобное говорит про Полония и столь почтенный исследователь творчества Шекспира, как всемирно-известный датский литературовед Брандес. Действительно, и Полоний, и Лаэрт — прекрасные люди, но люди своей эпохи, живущие по канонам и правилам. А Гамлет вне канонов и правил. Вне не только своей, но и вообще всяких эпох. Отсюда мучительный разрыв со всеми окружающими. Он ощущает неправду мира, рвется на борьбу с ложью, с философией золотой середины, правящей миром. Но даже любящие его люди его не понимают: ни его мать, ни Офелия, ни даже Горацио. Когда-то Станиславский в своей известной книге "Работа актера над собой" определил "сквозное действие" Гамлета формулой: "Хочу спасать мир". Но спасать нельзя, и не с кем спасать. В этом трагедия Гамлета. Заколдованный круг. "Вечерняя черта зари, Как память близкого недуга, Есть верный знак, что мы внутри Неразмыкаемого круга". (Блок) Здесь разгадка его непонятного поведения. Свергнув Клавдия, он автоматически становится королем. Гамлет — король? Король, подобный своему отцу и дяде? Для этого он должен переродиться или погибнуть. Переродиться он не может: он человек сильной, яркой индивидуальности. Такие не меняются. Значит, гибель. Король с таким — 112 - мировоззрением, для которого государство — тюрьма, не процарствует и двух недель. Феодалы умеют расправляться с подобными королями. Значит, гибель. Гибель в любом случае! От Клавдия или от будущих вассалов. А третьего не дано. Обреченный на гибель. Гамлет — первый и все еще самый яркий (и теперь, через 370 лет) образ одинокого человека, выпадающего из среды, переросшего свою эпоху, и не только свою эпоху: в любую эпоху он будет чужой - и мучительно ищущий выход из тупика. Когда-то, в студенческие годы, я говорил, что комплекс Гамлета - наиболее устойчивый комплекс: вся мировая литература вращается вокруг этого комплекса. Сейчас, через сорок лет, я готов повторить то же самое. Тогда я старался проследить те линии, по которым возможно разрешение комплекса Гамлета: 1. Линия борьбы за правду, за торжество справедливости. По этой линии идет развитие классического Гамлета в трагедии Шекспира. Гамлет находит в себе силы пойти против царства лжи, пошлости, насилия и погибнуть с честью. По этому пути пошел в конце концов и Гамлет наших дней — Борис Леонидович Пастернак. 2. Путь отчаяния, декадентства, беспросветный мрак. Им шли многие наши современники: Сергей Есенин и Юрий Олеша, еще ранее Федор Сологуб и в какой-то мере Александр Блок. В нашем демократическом движении - таковы демократы-романтики: благородные самоубийцы Илья Габай и Анатолий Якобсон, недавно наложивший на себя руки в Израиле. 3. Путь религиозного, мистического порыва к преображению мира в сюрреалистическом плане (это вся наша богоискательская русская интеллигенция, от нее же последний "есмь аз"). 4. Путь "сверхчеловека", гордого одиночества, замыкающегося в своей индивидуальности. Байронические герои, Печорин. Трагический гений Ницше и бесконечное множество меньших братьев Ницше - ибсеновских, гамсуновских, киплинговских героев. Разумеется, очень редко эти типы встречаются в чистом виде. В жизни эти типы, линии, жизненные пути перекрещиваются, исчезают, переходят один в другой. Жизнь знает бесконечное множество переходных типов, полутонов, промежуточных характеров. Но все их пути намечены в образе Гамлета. Говоря о всех этих — 113 - типах, родоначальником которых является Гамлет, мы, разумеется, не имеем в виду многочисленных парнишек (хиппи и битников), у которых "гамлетизм" — возрастная болезнь и юношеское позерство. Обычно до женитьбы. А там быстро перерождаются в Полониев. Да еще хорошо, если только в Полониев. Почтенных службистов и отцов семейств. Бывает хуже! Много хуже! И невольно вспоминается комплимент, который когда-то сделал своим студентам знаменитый русский историк Н. И. Костомаров: "Я не вижу здесь (в аудитории Петербургского университета) Робеспьеров — я вижу лишь Репетиловых, из которых завтра выйдут Расплюевы". Между Клавдием и Фортинбрасом Гамлет между Клавдием и Фортинбрасом. Клавдия он ненавидит, Фортинбраса перед смертью благословляет на царство. Но оба они ему одинаково чужды. Ни тот, ни другой не знают колебаний: бестрепетной рукой убивает Клавдий брата, чтобы жениться затем на его жене и занять престол. Его цель — королевство, власть. И он ее достигает. И до последних мгновений за нее цепляется. Цель Фортинбраса как будто такая же, как у Гамлета, - отомстить за смерть отца и возвратить похищенный у него престол. Но он не знает ни колебаний, ни раздумий, ни сомнений: уверенно и твердо идет он к намеченной цели и, достигнув ее, сразу входит в роль завоевателя, властелина. Клавдий — хищник, изверг и в то же время слабый, жалкий человек. Фортинбрас - рыцарь с головы до ног. Воплощение чести, благородства, всех качеств, любезных сердцу Шекспира (его любимые герои — рыцари: герцог Перси в "Генрихе IV" и Генрих V). Но оба они одинаково далеки от Гамлета. Далеки, как небо от земли. И так же далеки от враждующих партий родной страны Юрий Живаго и его alter ego Борис Пастернак. Рядом с Юрием - Лариса. Они сродные натуры. И она между Клавдием и Фортинбрасом. Роль Клавдия в романе играет адвокат Комаровский. В нем наиболее ярко воплощена вся пошлость буржуазного общества. Он - "Клавдий". Эгоизм и лицемерие - сущность его характера. Даже ситуация в чем-то схожая. И там, и здесь кровосмешение. Клавдий женится на жене брата. Комаровский соблазняет дочь своей любовницы. Мягко, хитро, умно. Развратив девушку, он не говорит ей ни одного грубого слова — даже выражает раскаяние, даже выражает желание жениться (впрочем, только на словах, — 114 - не шевельнув пальцем, чтобы осуществить свое обещание) — и в то же время ведет себя так, что она каждую минуту ощущает свою от него зависимость. После отчаянного поступка Ларисы — выстрела в него — он ведет себя, по-видимому, благородно: заминает дело, отводит от Ларисы всякую ответственность (в этом он, впрочем, заинтересован не менее ее, так как на суде могут выявиться скандальные подробности, компрометирующие Комаровского). Он играет роль патрона в ее браке с Пашей, но опять задняя мысль: он все еще хочет иметь Ларису (молодую, очаровательную), и только запрещение Ларисы приезжать к ней на время отодвигает его планы. И в то же время революция 1905 года, зверства, ограниченность революционеров Ларису отталкивают. Она ни в тех, ни в этих. В том же положении и Юрий; еще в детстве лишившийся отца и матери, круглый сирота, отпрыск разорившегося семейства, он чувствует себя чужим в том обществе, к которому мог бы принадлежать по рождению. И его воспитатель под стать ему: Николай Иванович — расстриженный священник, тоже изгой: ни то ни се. Комплекс Гамлета - основная черта Юрия. И рядом с ним его товарищ, друг детства Миша Гордон, так на него похожий. Все, что говорится о Мише, вполне применимо к Юрию. А о Мише говорится следующее: "Все движения на свете в отдельности были рассчитанно-трезвы, а в общей сложности безотчетно пьяны общим потоком жизни, который объединял их. Люди трудились и хлопотали, приводимые в движение механизмом собственных забот... Из этого правила мальчик был горьким и тяжелым исключением. Его конечною пружиной оставалось чувство озабоченности, и чувство беспечности не облегчало и не облагораживало его... С тех пор как он себя помнил, он не переставал удивляться, как это при одинаковости рук и ног и общности языка и привычек можно быть не тем, что все, и притом чем-то таким, что нравится немногим и чего не любят?" ("Доктор Живаго", том 1, стр. 20.) Миша Гордон — еврей; его переживания осложнены национальным чувством. Юрий Живаго — русский, но все, что говорится о Гордоне, можно слово в слово повторить и о Юрии. Гамлет окружен людьми типа Полония и Лаэрта — людьми честными, но ограниченными. То же и Юрий. Еще в начале романа. Выволочнов — тол- — 115 - стовец. Благородный человек. Но родной брат шекспировскому Полонию: "Это был один из тех последователей Льва Николаевича Толстого, в головах которых мысли гения, никогда не знавшего покоя, улеглись вкушать долгий и неомраченный отдых и непоправимо мельчали". (Там же, стр. 51.) А потом пойдут Лаэрты: люди смелые, благородные, но тоже невозможно ограниченные: революционеры, комиссары, военачальники. Комиссар Гинц, затем символическая фигура Погоревших — глухонемого, выучившегося говорить, но лишенного возможности понимать чужую речь, который является кандидатом в вожди революции. И в результате: "Он (Живаго) опять поступил на службу в свою старую больницу. Она по старой памяти называлась Крестовоздвиженской, хотя община этого имени была распущена. Но больнице еще не придумали подходящего названия. В ней уже началось расслоение. Умеренным, тупоумие которых возмущало доктора, он казался опасным, людям, политически ушедшим далеко, недостаточно красным. Так очутился он ни в тех, ни в сих, от одного отстал, к другому не пристал". (Там же, стр.214.) Это — лейтмотив романа; здесь как бы пунктиром намечена вся судьба доктора Живаго. Во втором томе, где герои вступают в эпоху гражданской войны, все становится еще более четким и определенным. Снова Клавдии и Фортинбрасы. Клавдий — это наш старый знакомый адвокат Комаровский, великолепно приспособившийся к новым условиям, плавающий как рыба в воде в мутных волнах гражданской войны. Он достиг своей цели: увез с собой Ларису, испоганил ее, отнял у нее дочь и бросил где-то на перепутье. И Лаэрты. Герой гражданской войны Ливерий. Человек убежденный, преданный идее, идущий на гибель, но узкий и ограниченный до невозможности. И он - отражение других, более высоких, направляющих революцию оттуда, из Москвы. Таких же самоуверенных, негнущихся, фанатичных и ограниченных, тех, чьи портре- — 116 - ты в каждом углу, чьим именем двигают вперед мир, о ком поют песни: "Да здравствует Ленин, Вождь пролетарский, Да здравствует Троцкий Вождь армии Красной". И народ движется за ними сплошным потоком. Им противостоит Белая армия. Нет ничего удивительного в том, что русская эмиграция потопталась около Пастернака, а затем его забыла — постаралась забыть— и изданный иностранцами на русском языке трехтомник лежит мертвым грузом на складах издательств и книжных лавок. Сторонник Белого движения не найдет в "Докторе Живаго" ни одной строчки в свою пользу, как не найдет и сторонник Красной армии. И белые, и красные — Клавдии и Фортинбрасы — одинаково чужды Пастернаку. Чужды они и трем его любимым героям: Юрию Живаго, Ларисе и Павлу. Про Ларису пишет Юрию жена Антонина Александровна: "Перед отъездом с этого страшного и такого рокового для нас Урала я довольно коротко узнала Ларису Федоровну. Спасибо ей, она была безотлучно при мне, когда мне было трудно, и помогала мне при родах. Должна искренне признать, она хороший человек, но не хочу кривить душой, — полная мне противоположность. Я родилась на свет, чтобы упрощать жизнь и искать правильного выхода, а она - чтобы осложнять ее и сбивать с дороги". (Том 2, гл. 13, стр.484.) Сбивать и сбиваться. И погибнуть где-то в лагерях, в неизвестности. И Живаго. Вот как характеризует его соперник, все тот же адвокат Комаровский; "Есть некоторый коммунистический стиль. Мало кто подходит под эту мерку. Но никто так явно не нарушает этой манеры жить и думать, как вы, Юрий Андреевич. Не понимаю, зачем гусей дразнить. Вы — насмешка над этим миром, его оскорбление. Добро бы это было вашею тайной. Но тут есть влиятельные люди из Москвы. Нутро ваше им известно досконально. Вы оба страшно не по вкусу здешним жрецам фемиды. Товарищи Антипов и Тиверзин точат зубы на Ларису Федоровну и на вас". (Там же, стр. 488.) — 117 - И рядом с ними — третий, революционер и романтик Павел Павлович Стрельников, которому душно и мутно среди Клавдиев и Фортинбрасов обеих сторон. Прототип Ильи Габая и Анатолия Якобсона. Романтики-самоубийцы. Пленные рыцари. Гамлеты, для которых весь мир тюрьма и родная страна — наихудшее из ее отделений. И единственный выход — смерть. "Мчись же быстрее, летучее время! Душно под новою броней мне стало. Смерть, как приедем, подержит мне стремя, Слезу и сдерну с лица я забрало". (Лермонтов) "Доктор Живаго" — трагический роман. Он кончается гибелью трех главных героев: Юрия Живаго, Ларисы, Павла Стрельникова. Треугольник романа — треугольник смерти. Борис Пастернак тоже умер одиноким и никому не понятным. Но, как Гамлет, пораженный отравленным оружием, уходя, он бросил огненное слово обличения царству зла и лжи. И здесь катарсис. И трагический оптимизм. После трагедии, после крови и грязи — свет. И монолог под занавес: "Другие по живому следу Пройдут твой путь за пядью пядь, Но пораженья от победы Ты сам не должен отличать. И должен ни единой долькой Не отступаться от лица, Но быть живым, живым и только, Живым и только до конца". И все это вспомнилось в жаркий июньский день — в день похорон Бориса Пастернака и моего друга Евгения Львовича Штейнберга. | 
