Наталья Соколова

ПОД КРОВОМ ВСЕВЫШНЕГО

К оглавлению

Часть II
Испытание провинцией

Нелады на приходе

Итак, я с 48-го по 68-й год, то есть целых двадцать лет, прожила в селе Гребнево. Вдалеке от городского шума, от общества неверующих, среди родных и друзей быстро мелькали недели за неделями. Летом мои дорогие родители снимали комнату поблизости от нас, и я часто с ними виделась. А зимой я сама каждую неделю их навещала, чаще всего одна, так как муж мой был вечно занят приходом. Я тоже уделяла много времени приходской жизни, о которой у меня постепенно складывалось совсем иное мнение, далекое от того, какое было до свадьбы. Если раньше я видела священников, горящих верою, гонимых, готовых умереть за Христа, видела в основном на богослужении, то теперь мы знакомились семьями, встречаясь изо дня в день. Почему-то многие священники проводили долгие зимние вечера у нас на кухне, сидя часами за самоваром. В Москве у нас в семье ели быстро, у стола не задерживались, все расходились по своим делам: мама много шила, папа читал, писал, молился, мы с братом учились или читали. Радио дома не было, вечером царила тишина. А в семье Соколовых, куда я теперь попала, вечерние чаепития тянулись до ночи. Если никто ничего не рассказывал интересного, то Василий (брат Володи) приносил карты. Я знала, как отрицательно относился мой отец к этому пустому провождению времени, а поэтому подбирала подходящую литературу и часто читала всем вслух. Спасибо папочке, он умел снабжать нас духовными книгами, доступными пониманию простых людей. То были описания детских и юных лет подвижников благочестия, отрывки из творений Нилуса и т.п. Володя мой в эти первые годы, да и в дальнейшем, много читал, пополняя свое духовное образование, которого у него не было. Но службы и уставы Церкви он знал великолепно. Он учил (на картошках) совершать проскомидию священников, которые присылались в Гребнево иной раз прямо из семинарии. Из атеистического общества, лишенные воспитания в православной семье, усвоившие взгляды на жизнь материалистов, молодые (по стажу) священники приводили меня в удивление и недоумение. Они оставались на приходе кто год, кто два, а кто считанные месяцы. Редко кто служил три-четыре года.

Старушки-прихожанки начинали сначала дивиться, потом осуждать действия батюшек... Были на приходе и «стукачи», которые постоянно писали жалобы. Один Бог без греха, а священники всегда были на виду у прихожан, потому что вынуждены были жить в сторожках при храме. Своим сыновьям и мужьям люди прощают, а от священнослужителей требуют совершенства. Назначались собрания прихожан (тогда еще разрешалось это делать без разрешения райисполкома, а в 60-е годы было запрещено). И как же яростно шумели и орали бабы, вспоминая друг за другом свои собственные прегрешения, отступления от веры, защищая священников или обвиняя их. Я бывала на этих собраниях и дивилась. Не прошло и двух месяцев после нашей свадьбы, как я умоляла Володю пойти на церковное собрание, сказать свое веское слово и утихомирить старух (Володя никогда не ходил на собрания). Его очень уважали, против него никто не шел, его мнение имело большой авторитет. Он откликнулся на мою настойчивую просьбу и пошел скрепя сердце.

На этот раз люди возмущены были тем, что священник обвинял старосту и других в расхищении. Ему казалось, например, что масло для лампад продают, а деньги скрывают. Его искушение дошло до того, что говорили, будто он сосчитал количество лампад, отвесил масла на каждую службу в лампаду и т.д. Ох, батюшка, не учел он, что подсвечники густо мажут маслом, чтобы воск к ним не прилипал! Священник был пожилой, но неопытный, Гребнево было его первым приходом. Он хотел, чтобы было между всеми полное доверие друг к другу, и поэтому уничтожил все инвентарные и бухгалтерские книги, ведущие приход и расход. Володя пошел на собрание, но меня просил не ходить. Я осталась дома. Дьякон мой скоро вернулся.

— Ну, что ты сказал? Чем утихомирил народ? — спросила я.

— Я напомнил священнику, что остерегал его уничтожать инвентарные и другие хозяйственные книги.

«Теперь, батюшка, Вы можете обвинять кого угодно и в чем угодно, но у Вас нет доказательства. Нигде не записано, сколько было куплено масла, свечей, кагору... и когда, на какую сумму куплено, и когда выдано на службу и продажу, и сколько осталось. Раньше запись всегда велась. Вы уничтожили тетради, а теперь людей обвиняете, но доказательства нет», — так сказал мой дьякон и ушел. А священник обиделся на всех и ушел с прихода. Еще снег не стаял, как из ворот церковных выезжали лошади, запряженные в розвальни, на которых качались фикусы, комоды, узлы и мелкая мебель. Епископ прислал другого священника. Это было на руку безбожному правительству — менять священников, раздувать вражду на приходах, не давать прихожанам возможности иметь духовного отца.

Так продолжалось долгие годы, до самой «перестройки». Одних мы провожали со слезами, недоумевая, в чем могли обвинять кроткого и смиренного батюшку, например, отца Василия. В тоне его речи, службы, в проповедях всегда звучала какая-то грустная нотка, от чего сердца наши трогались до слез. Он говорил просто, очень недолго, всего минут пять, но всегда глубоко затрагивал наши чувства. После него прибыл другой отец Василий — Аникин. Житейское горе привело его в семинарию, где он был одним из последних, то есть неуспевающих учеников. В первые годы после открытия семинарий поступить туда было нетрудно. Всех удивляло то обстоятельство, что после двадцати лет лютого гонения на Церковь еще нашлись люди, готовые встать на путь священнослужителей. Были и молодые, и среднего возраста. После окончания войны и присоединения к Советскому Союзу Западной Украины в семинариях появилось много украинцев. Они еще не знали о бедствиях Церкви в годы революции, до заграницы еще не дошли вести о зверствах и ужасах в ГУЛАГе и т.п. Эти культурные, милые молодые украинцы, окончив семинарии и получив приходы, удивлялись и не верили, когда им рассказывали об арестах, обысках, ссылках, пытках и всем том кошмаре, который перенесла Церковь до войны. Мне случалось с этим духовенством разговаривать, и они в страхе спрашивали: «Неужели такое может повториться?». Вполне понятно, что таких малодушных, не осведомленных прежде о «задачах партии», в НКВД не трудно было запугать или пригласить к себе на работу. Мы им только удивлялись: кажется, вдруг священник уходит с прихода, уезжает куда-то в далекие края, не простившись ни с кем, не объяснив даже собратьям- священникам своего «бегства». Были случаи, что бежали также из семинарии. «Видно, здорово его припугнули», — шептались мы между собой.

Отец Василий

Отца Василия Аникина не напугали, он до смерти оставался на приходе в глухом селении Подмосковья, в Душонове. До войны Василий Аникин был простым рабочим. Имел жену и детей. Неожиданно в трехлетнем возрасте, поболев недолго, умер их сынишка. Когда второй мальчик достиг трехлетнего возраста, то обварился самоваром и тоже скончался. Отец Василий говорил: «Не привязывайтесь сердцем к своему ребенку, не мечтайте о его будущем: если б кто знал, какое горе — потерять сына! Лучше б его совсем не иметь! Я чуть с ума не сошел. Я поехал на Север, где томились в ссылке святые оптинские старцы. Когда я вошел в вагон, то все убежали — такой у меня был ужасный вид. А старец велел мне пожить одному... Я уехал от жены. Несколько месяцев я скрывался в холодном доме, один, без людей...».

Видно, там происходило перерождение души Василия, видно, он приносил там покаяние Господу. Потом старец благословил Василия опекать большую семью, оставшуюся без отца-кормильца. Мать не могла заработать на хлеб, чтобы прокормить восемь малолетних детей. Василий стал работать лодочником, перевозить людей на другой берег. Весь свой заработок он отдавал бедной вдове. Она с детьми молилась Богу за своего благодетеля. Вдова ходила в оставшийся в захолустье храм, приучала детей к церкви. Приходили к ним в дом неоднократно из райисполкома, грозя отобрать детей у матери за религиозное воспитание. Хитрая вдова всегда говорила:

— Берите, всех восьмерых берите! Вот этого — первого баловника, да и других забирайте — они вам там жару дадут, не обрадуетесь! А мне легче будет.

Тут начинался детский плач:

— Мама, прости, не отдавай нас, мы исправимся! Присланные из райисполкома вступались за детей:

— Потерпи, Авдотья, вырастут — поумнеют, будут хорошими, расти их сама.

Так и вырастила Авдотья всех восьмерых в православии, верующими людьми. Они остались благодарными Богу за Василия, которого Господь послал им вместо отца.

Когда дети подросли, Василий поступил в семинарию. Гребнево было его первым приходом. Отцу Василию было лет пятьдесят, он был совершенно седой, с бородой и длинными волосами.

Несмотря на пережитые невзгоды, отец Василий был веселого нрава, задорная улыбка почти не сходила с его лица. Он не привез свою больную матушку в Гребнево, оставил ее на попечение родных, а привез в Гребнево только на похороны. Сам отец Василий одиночества не любил, проводил у нас все вечера, даже частенько ночевал (пока детей в доме не было, это было возможно). Свекровь моя уходила в кухню, предоставляя гостю свою постель. «Я сегодня спать не лягу. Всю ночь буду проповедь писать», — говорил отец Василий. Двери у нашей комнатушки не было, так как не было и печки. Тепло шло из большей комнатки, отделенной от нас занавеской. Проснулся раз мой дьякон среди ночи, уже светало. А за занавеской светло от лампы, и слышится мирный храп. Не сходя со стула, положив голову на груду книг, лежащих на столе, спит наш отец Василий. Утром дьякон говорит:

— Пора в храм идти! А отец Василий:

— Вы начинайте с отцом Иваном, я подойду... Проповедь не готова! Матушка, прочитайте, как у меня получилось?

Я читаю, нахожу, что предложения слишком длинные. Говорю:

— Батюшка, нельзя в одном предложении несколько раз слово «которое» употреблять, абсурд получается. Вот послушайте: «Икону отнесли в храм, которую нашел отец девочки, которую откопали...». Выходит, что девочку откопали?

— Ой, матушка, что Вы! Как так! Да я уж лучше по листочкам из книги скажу.

И старик вырывает из книг листочки, распихивает их по своим карманам.

— Батюшка, как Вам книг не жалко?

— Да у меня их полный сарай, от полу до потолка все книгами завалено. Были времена, я видел: везет лошадь воз книг. Спрашиваю у мужика, куда везет. Отвечает: «Сжигать!». А я возьму лошадь под уздцы, да заверну ее к себе во двор, да все книги у себя и спрячу, ведь все духовная была литература, из монастырей.

Таков был отец Василий. А говорил проповедь долго, но слушателей не захватывал. Бывало, разбредутся старухи по закоулкам, рассядутся по лавкам, о чем-то своем толкуют. И глухи они, и стары. Молодежи и мужчин в храмах в те годы совсем не было, а старухам не по уму было понять отрывки из богословской литературы, которые, вынимая из кармана и во множестве разложив на аналое, прочитывал восторженным голосом отец Василий.

Вскоре начали против него писать письма, сначала архиерею. Отец Василий затягивал иногда индивидуальную исповедь, от чего служба и начиналась, и кончалась поздно. У всякого человека можно найти недостатки, а к осуждению мы привыкали. Говорю «мы», потому что и я сама была грешна в этом, смеялась и раздувала в рассказах промахи в поведении священников. (Читающие, помолитесь, чтобы простил мне Бог!). Даже однажды я поехала с делегацией к архиерею, но, слава Богу, мы не попали к нему на прием. Однако отца Василия Аникина вскоре заменили другим священником. Но гнев Божий постиг нашу церковь: вся макушка вместе с крестом, куполом и шейкой под ним сгорела ночью от удара молнии. А отца Василия перевели в село Душоново километрах в тридцати от Гребнева. В последующие годы мы ездили к нему на престольные праздники, а он нередко посещал нас.

Паломничество в Стромынь

В день Казанской иконы Божией Матери (июль 48-го года) мы с мужем решили поехать на престольный праздник села Стромынь, которое от Гребнева километрах в тридцати. Дьякон мой, отслужив обедню и позавтракав, тотчас же без отдыху собрался в путь. Я в эти первые месяцы замужества старалась, где можно, сопровождать его. Проехали мы на автобусе до Душонова, а потом надлежало нам пешком еще около двенадцати километров шагать. Два километра мы шли по жаре через поле, а дальше углубились в лес. Извилистая узкая дорожка поросла высокой травой, не было заметно на ней даже колеи от телег. Лес высокой стеной или густым кустарником поднимался от нас справа и слева, от стены до стены было метра полтора. Под ногами чистые, прозрачные лужи, а кое-где в низинах — вода почти до колен. Мы разулись, с удовольствием шли босиком, путаясь в траве и цепляясь за мокрые ветви высоких кустов. Я никогда и не предполагала, что в Подмосковье есть такие дебри. На протяжении всей дороги мы не встретили ни души, нигде не было ни полянки, ни строения — лес и лес! Шли мы весело, быстро. Дьякон мой торопился, боялся опоздать ко всенощной, на которую был приглашен. Служил Володя великолепно: громко, ясно, без поспешности. Его приятный тенор радовал сердца и вдохновлял к молитве. Вот и начали его приглашать повсюду (до прихода к власти Хрущева это разрешалось).

Наконец мы вышли на вырубку: широкая просека была вся в пнях и бревнах, где-то близко шумела электропила. Вдали показалась колокольня. Муж предложил мне отдохнуть на бревнышках, а сам чуть не бегом поспешил к храму — время было на исходе. Как же мне обидно стало, что он меня одну оставил, я чуть не плакала, но сил идти не было. Отдохнув, я пошла уже тихо, решив, что к службе я уже все равно опоздаю. Каково же было мое удивление, когда из дверей сторожки мне навстречу вышло человек семь священников, а с ними и мой дьякон.

«А вот и моя матушка!» — весело сказал Володя, указывая на меня. Тут посыпались приветствия, поздравления с праздником... Настоятель храма провел меня на террасу и сказал: «Мы только что подзакусили перед всенощной, вышли толпой и наткнулись на Вашего дьякона. Мы обрадовались ему, повернули назад и еще раз уселись за трапезу. Второй раз выходим — матушка перед нами! Ну, уж Вы тут сами угощайтесь, отдыхайте и приходите к нам в храм».

Ночевали мы в сторожке. А утром после обедни меня поразил торжественный крестный ход. Шли около километра по селу, по полю, шли к развалинам древнего монастыря, которого и следа-то не осталось, лишь кое-где среди поля виднелись глыбы камня и кирпича. Тут под спудом находился гроб святого Саввы Стромынского, которого здесь почитали. К нему и шел на молебен народ. Шли с иконами, с хоругвями, с пением. Духовенство все в блестящих рясах, народ разодетый в пестрые платки и яркие платья. Солнце палило, а мы все шли, шли... Дороги в ямках, в кочках, в лужах, но людям нипочем: идут бодро, стараются не только приложиться к чтимой иконе, но и «нырнуть» под нее. Для меня все это было ново и непонятно. Молитва для меня была — беседа с Богом один на один, в тишине, смиренно сосредоточившись, а тут — шум, толкотня, потом застолье с водкой, вином и . шутками... Разве это угодно Господу? Свершилась святая Его воля. Вскоре приход в Стромыни был закрыт лет на сорок, но храм не был разграблен и снова открыт в 1992 году.

«Там убоятся они страха, где нет его:»
(Пс. 13, 5)

В июльскую жаркую пору случилось однажды дьякону и священнику посетить отдаленное километров на шесть село, где просили отпеть покойника. Там был разрушенный до основания храм, а вокруг этого места — кладбище, где продолжали хоронить. Священником был тогда отец Иоанн, старый, лет восьмидесяти. В годы преследований он работал садовником, видно, потому и уцелел. Подали телегу, собрали облачения, кадило, свечи и уехали. Отпели, захоронили покойника, пошли кушать — на поминки. Народу было много, угощали сытно, пили, вина не жалели. Дьякон стал напоминать разгулявшимся мужикам, что пора бы им подать лошадь с телегой, ведь батюшка старый, устал. «Ладно, дома будете», — был ответ. Наконец распрощались, сели и поехали. Возчик был сильно пьян и весел. Лошадка бежит, парень поет... У леса дорога расходится, парень дергает вожжи — лошадь сворачивает в сторону.

— Эй, паренек, нам надо прямо!

— Нет, батя, я дорогу знаю, направо путь ближе, — и опять горланит песню.

Въехали в лес, стало темнеть. Парень петь перестал, покачивается, повесил голову. Дьякон говорит:

— Дай мне вожжи, а сам отдохни.

— Нет, не дам. Я взялся довезти вас до Гребнева и довезу.

— Да ведь ты не туда нас везешь, — говорит дьякон, который вырос в этих местах и знает окрестности, как свои пять пальцев. Но мужик упрям, заехал в такие дебри, где уж и дорога теряется.

— Слушай, ты заплутался!

— Сам заплутался, сам и выеду, чуть правее возьму, и вернемся на правильный путь.

Парень повернул в сторону. Метров через шесть телега уперлась оглоблями в мелкий ельник и встала. Напрасно парень понукал лошадь, идти ей было некуда — кругом тьма и непролазная чаща. Тут отец Иоанн схитрил:

— Я пройдусь малость, дорогу поищу.

— Нет, Вы не уходите, — сказал возчик. — Я Вас и Ваши вещи сам до дому Вам довезу, я не пьян, вещи не отдам, — и улегся на мягкий узел.

Дьякон спорить не стал. Прошло минут пять, отец Иоанн не возвращался.

— Не заблудился бы старик, надо его поискать, — сказал Володя и соскочил с телеги.

Возчик молчал и похрапывал. Дьякон вскоре догнал отца Иоанна, и они вышли на верную дорогу. «Дойдем пешком», — решили они. Ночь была теплая, тихая, большая луна вышла из-за тучки и озарила окрестность. Батюшки шли тихо, отец Иоанн держался за дьякона и опирался на свой высокий посох. Их темные рясы вместе с вещами остались в телеге, батюшки шли налегке в одних белых подрясниках. Наконец показалась светлая колокольня храма, золотой крест сиял над куполом. Тропинка вела через кладбище в гору. Тут отец Иоанн совсем выбился из сил:

— Хоть бы посидеть да отдохнуть, а кругом роса на траве, белый подрясник жалко...

— Ничего, мы найдем лавочку, — ответил дьякон и повел старика за кустарник. Кругом было тихо, часы на колокольне пробили два раза.

— Одышка прошла, пойдем, — сказал отец Иоанн.

Тут вдали у ворот кладбища послышались веселые голоса, смех.

— Ночная смена в Слободу возвращается, — сказал дьякон и тихо повел батюшку к дорожке.

Тут раздались крики и визг. Веселая компания девушек остановилась, повернула назад к воротам и бросилась бежать.

— Куда? Что вы? Не бойтесь! — громко кричал дьякон, размахивая своим широким белым рукавом.

Но топот ног и крики женщин заглушили его голос. Молодежь бежала во весь дух, пока не скрылась за поворотом.

— Бедняжки, как они напугались, — сказали батюшки и разошлись по домам.

Утром приехали колхозники из Райков и привезли облачения и рясы священников. Умная лошадка на рассвете сама выбралась из леса и привезла на свой двор спящего возницу. Крестьяне очень извинялись, что старому священнику пришлось самому среди ночи добираться до дому.

Прошло лет пятнадцать. В зимний темный вечер я сошла с автобуса и направилась к нашему домику у церкви. Впереди меня шли две женщины. Было жутко идти одной, поэтому я не отставала от них. До меня доносился их веселый непринужденный разговор. Но вот и храм недалеко, я почти пришла.

— Как мы в Слободу пойдем, через кладбище? — спросила спутницу одна женщина.

— Что ты! — прозвучал ответ. — Мы по ночам через кладбище не ходим, боимся... Мы однажды шли всей компанией с ночной смены, смеялись, шутили, и вдруг из-за кустов привидения двигаются... Мы как заорем! Уж мы бежали назад, жуть!

— Да вам показалось...

— Нет, нас было двенадцать человек. Все как один видели: одежды у них до земли, бороды, рукавами широкими машут... Такой страх! Мы теперь хоть три километра кругом в обход сделаем, но через кладбище ночью... убей, не пойдем!

Этими словами неверующие в Бога доказывают, что в глубине души у них еще есть страх перед загробным миром, есть вера в иной, духовный мир. Но, не имея в душах благодатной силы Божией, люди боятся даже думать о смерти, даже мысль о бессмертной душе приводит в трепет тех, кто далек от Бога. Они в руках сатаны, а поэтому боятся узнать истину, боятся всего и везде, живут в вечном страхе: «Что-то дальше будет?». Но без воли Всевышнего ничего не случится! Он как любящий Отец посылает нам то, что служит ко спасению наших душ. Часто нам трудно понять это сразу... Но со временем, с годами нам становится ясен Промысел Божий о душе каждого из нас. Тогда рабы Божий говорят: «Слава Богу за все!». А не познавшим здесь, на земле, Господа воля Его откроется, возможно, только в будущей жизни.

Начало моих болезней

Время шло. Мы с мужем привыкли друг к другу, началась супружеская жизнь. Инициатива была с его стороны, я не смела уклоняться, хотя кроме болезненных ощущений не имела ничего. Беременность не наступала. Я видела, с какой нежностью мой дьякон причащает детей, с какой радостью играет с маленьким племянником. И наша мечта с мужем была иметь своего Коленьку, но, видно, за грехи наши Господь не исполнял наше желание. Я каялась на исповеди духовнику, говорила, что мы не храним постных дней, не исполняем завета старца, благословившего наш брак. Духовник утешал меня словами: «Да вы оба еще сами, как дети — тощие, изголодавшиеся за войну. Вот когда будешь солидной дамой, тогда и рожать начнешь...».

Однако я сильно скорбела. Я горячо молилась, испрашивая у Бога дитя, просила своих подруг-монахинь и других лиц, умевших молиться, вспомнить мои прошения перед Богом. И вот, когда наступило второе лето нашей совместной жизни с Володей, я, наконец, забеременела. Но никто об этом не знал, к врачам идти я не собиралась, так как женский стыд удерживал меня от всяких процедур и консультаций. Ни литературы нужной мне не попадалось, ни советов ни у кого я не спрашивала — думала, что все естественно и потому будет нормально. В общем, я была еще настолько глупа, что стыдилась своего нового положения. А святая душа, зародившаяся во мне, видно, по воле Божией, не смогла удержаться в моем грешном теле, которое не сумело перестроиться.

Однажды я увидела пустые ведра, схватила их и побежала за водой. Я гордилась тем, что на селе меня хвалят, когда я несу с дальнего колодца два полных ведра воды. Гнилые ступеньки старого крыльца были пропитаны дождевой водой, ноги мои заскользили и я упала на спину. С грохотом пролетела я все десять ступенек, но быстро встала и ничуть не ушиблась. На несколько минут я вспомнила, что беременна, но так как никакой боли не было, я вскоре забыла о своем падении. Дожди шли, в лесу появилось много грибов. Как и в прошлое лето, мы с Володей продолжали совершать продолжительные прогулки по лесу. Собирать грибы доставляло нам большое удовольствие. Жареные и вареные грибы нам скоро приелись, мы решили насолить их на зиму. Понадобился уксус, которого не оказалось ни дома, ни в местном сельмаге. Я взялась привезти уксус из Москвы и поехала к родителям. Я ночевала с мамой. Я с удивлением сказала ей, что на белье моем что-то черное. «Это кровь свернувшаяся», — сказала мама и повела меня к врачу. Так начались мои муки, телесные страдания на всю жизнь. И вот попран женский стыд, я лежу в больнице и заливаюсь слезами. Врач велел мне лежать, не поднимаясь, из опасения потерять ребенка.

В больницу я попала первый раз в жизни. Я даже не знала обязанностей сестры и няни, путала их, обижала и попадала сама в неловкое положение. Но больных вокруг было много, они меня вскоре вразумили. В палате лежало человек десять, и все они без всякого стыда и смущения говорили о супружеской жизни, смеялись, рассказывали анекдоты. После целомудренной семьи я как в ад попала: хоть уши затыкай, а все равно наслушаешься всяких ужасов и гадостей. О, это было ужасно! Я в душе постоянно молилась, умоляла Господа вернуть меня домой, сохранить мне дитя. Но мне с каждым днем, после каждого осмотра врача становилось все хуже: кровь (уже алая) выделялась все обильнее. Врачи стали настаивать на «чистке», но я знала, что это грех, и отказывалась. Родных в больницу не пускали, я только писала им письма. В ответ мне писала мама. Она говорила с врачами, которые ей сказали, что необходимо сделать «чистку», иначе будет заражение крови. «Плод давно уже не растет, он мертв», — говорила врач. Я долго противилась, но начала повышаться температура. Мама писала мне: «Согласись, иначе Володя твой потеряет не только ребенка, но и жену, а мы — единственную дочь». Подушка моя не просыхала от слез, я сдалась. Болезненная процедура не так удручала меня, как потеря надежды иметь дитя. Врач была очень милая и внимательная женщина. Она всегда утешала меня, вселяла надежду на рождение в будущем сына, уверяла меня, что греха я не совершаю, так как плод давно уже мертв. Вскоре я вышла из больницы, убитая горем и пристыженная.

Прошла моя радостная, лихая молодость, покаянное, скорбное чувство наполнило наши сердца. Но «сердце сокрушенное и смиренное Бог не уничижит». Осенью я снова забеременела, снова надежда на милосердие Божие озарило нашу замкнутую провинциальную жизнь.

Мечта отделиться от родных по плоти

Ровно через год после нашей свадьбы женился брат Володи Василий. В доме появилась сильная, простая, грубая женщина Варвара. Она взяла на себя мытье белых деревянных полов, стирку половиков и другую тяжелую работу. Вместо коз во дворе вскоре замычала корова. В доме стала появляться слободская родня — отец, братья и сестры Варвары. Кто бы ни приходил, всегда на стол ставилась бутылка, подавалась закуска. Все это мне было дико и непривычно. Василий стал чаще пьянствовать, я узнала, что такое «запой». С ужасом увидела я его припадки эпилепсии. Со страхом я думала о том, как это жуткое явление может напугать детей. Но пока их не было. Только дети пропавшего без вести брата Бориса частенько прибегали из Слободы к своей бабушке. Мы с Володей очень любили шестилетнего Колю и десятилетнего Мишу. Я сшила Коле костюмчик, читала ему сказки, даже мечтала взять его в нашу семью. К счастью, отец Василий нас вразумил: «Нельзя брать детей у матери. У нее вся жизнь в них, без детей она начнет гулять». Я этого тогда не понимала, а Ирину (мать племянников) очень любила и всей душой старалась помочь ей в воспитании ее сирот. Когда Володя был на затянувшихся требах, я уходила в Слободу и навещала Ирину. В те дни это был единственный культурный человек, с которым я находила общий язык.

Судьба ее была печальна. Первого ее мужа арестовали (как инженера) и расстреляли. Она осталась с трехлетним Мишенькой. Володин брат Борис женился на Ирине перед войной и вскоре был мобилизован. Война застала Ирину в Москве с Мишей и трехмесячным Колей. Детей из Москвы эвакуировали, поэтому Ира поселилась в Гребневе у свекрови. А когда вернулся контуженый Василий, Ира перешла жить в Слободу, где работала в конторе колхоза. Вот туда-то я к ней и ходила, ласкала детей, старалась смягчить горе одинокой матери. На это свекровь моя реагировала неодобрительно, она считала Ирину гордой, суровой... Я же понимала, что ей тяжело жить в провинции, в грубости... Ирочка была культурной и милой, мы с ней полюбили друг друга. К сожалению, она вскоре совсем перестала посещать наш дом и даже детям запретила к нам приходить. Она боялась, что мальчиков настроят против нее, что она потеряет авторитет как мать, а это была бы погибель детям...

Но грустить мне было некогда. Уже осенью в доме появился очаровательный племянник Митенька. Голубоглазый, с длинными белыми кудрями, он был похож на ангелочка. Мы с Володей много возились с этим младенцем. Отец его все чаще бывал пьян, пропадал в «ограде» (то есть у храма). Варвара бегала и отыскивала мужа, приводила домой, ругала, даже била его. Володя с матерью пробовали усовестить Васю, но все это кончилось тем, что тот схватил ножницы и набросился на Володю. Я была свидетельницей драки, меня всю трясло. С этих пор мы стали мечтать о том, как бы нам отделиться и зажить своей семьей. Рядом продавался дом, но Володя не хотел оставлять мать, а она не думала уходить из своего дома. Да и денег просить у моих родителей мы постеснялись и дом прозевали. Одна надежда оставалась — на Господа Бога. Будучи в Москве, я встретила у родителей монахиню Ефросинью (из Марфо-Мариинской обители). Я горячо просила ее помолиться о нас у могилы незабвенного отца Митрофана. Папа мой, которому я открывала все невзгоды, и друзья семьи нашей — все молились о нас, и мы надеялись на Божие милосердие.

Зимой я пополнела, стала солидной, мамочка только и шила мне новую одежду. Я не ездила в Москву, но родители сами часто нас навещали. Они привозили нам много вкусных продуктов, несли тяжелые сумки, а если приехать не могли, то присылали молодого человека, который неизменно появлялся с огромным рюкзаком на спине. Мы все быстро съедали, ведь нас было уже шестеро, а по воскресеньям всегда приезжала из Москвы сестра Володи с подругой. Становилось все теснее. Что же дальше будет?

Промысел Божий

12 июня 50-го года мы с Володей надумали съездить в Москву. Автобусы к нам в то время не ходили, поэтому мы пошли на поезд на станцию Фрязино-Товарная, куда было около четырех километров пути. Мне все говорили, что надо больше ходить, тогда роды будут легче. Врачу я ни разу за всю беременность не показывалась, считала, что это лишнее, никаких анализов не сдавала. Чувствовала, что ребенок внутри порой трепещет, поэтому решала, что все нормально. До срока еще две недели оставалось.

Из дома мы вышли после обеда. Доселе светлое небо стало затягиваться тучами, вдали гремел гром, красивые облака, как горы, громоздились кругом, переливаясь всеми цветами. Кругом были широкие горизонты, но любоваться природой было некогда. Володя торопил меня, спешил дойти к поезду до дождя. Мы еще не понимали, что нас уже трое, что ребенку вовсе не нужна моя поспешность и усталость. Я задыхалась, хотелось присесть и отдохнуть, а Володя говорил: «Под дождь попадем, тучи находят, скорее иди!». Не понимал будущий отец, что хоть гром, хоть ливень, а я скорее идти не могу. Я останавливалась, переводила дыхание, любовалась тучами и тихо ползла дальше. Кругом, тут и там, уже лил дождь, но на нас не упало ни капли. Теперь мне это кажется каким-то предзнаменованием судьбы нашего первенца, который проводил во мне свой последний день. Так в жизни его самостоятельной, дай Бог, все и будет: кругом гроза, буря, а над ним — кусок голубого неба. Как будто невидимая сила сдерживает стихии и дает идти вперед тихо, с твердым упованием на милосердие Божие.

Часа полтора мы отдыхали, сидя в поезде, а потом опять шагали два километра по свежим мокрым улицам, наслаждаясь послегрозовым воздухом. Тут мы уже не спешили. Увидели на улице длинную очередь за сахаром, решили выстоять — сахар был еще дефицитом. Заняли вдвоем очередь, так как давали тогда по одному килограмму в руки. Я устала и присела отдохнуть на низкую детскую песочницу. Вдруг я почувствовала, что ребенок вот-вот очутится на земле подо мною.

— Господи, помилуй! Володя, пойдем домой, нельзя медлить!

— Да через пять минут уже наша очередь подойдет, — отвечал он. Я скорее встала, страх выронить дитя охватил меня.

— Господи, помоги мне дойти, — молилась я. Ничего еще о родах я не знала!

Мама отворила нам дверь и воскликнула:

— Мальчик! Мальчик! Скоро будет у нас внук!

— Какой мальчик? Где? — недоумевали мы. — Кормите нас скорее, мы жуть как устали и есть хотим.

До чего же вкусная у мамы была для нас приготовлена солянка из свежих овощей да с большими кусками разваренной белуги! Объедение! Потом мы долго пили чай, все было так вкусно и обильно. Так протянули мы до одиннадцати часов вечера, после чего я забралась спать на мой сундучок, на котором спала всю свою девичью жизнь, рядом с мамой в одной комнате. Теперь мы беседовали с мамочкой душа в душу.

Я чувствовала, что в настоящий момент мать родная мне ближе всех на свете. Заснула я крепко, со спокойной душой. «Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится», — было на сердце.

На волосок от смерти

Спать пришлось недолго. В три часа ночи моя постель оказалась мокрой.

— Мама, что это?

Мама побежала в папин кабинет:

— Бегите скорее за машиной, Наташу пора везти.

Я прекрасно себя чувствовала, но не сопротивлялась — мама знает лучше! Радостно расцеловалась я с мужем, с родителями, а мама проводила меня до роддома. Вот тут-то разразилась надо мной гроза.

— Где направление? Где больничные карты? Где анализы? У меня ничего нет. Медперсонал смотрел на меня, как на сумасшедшую.

— Снимайте с себя все, крест снимайте.

Крест я не отдала, а запутала цепочкой в косички волос. Стали заполнять документы.

— Кто муж?

— Служитель культа.

Вытаращили глаза, смотрят на меня, как на диво (в те годы молодых священников не было), о чем-то перешептываются, на меня ворчат... Спать я им помешала, что ли? Наконец привели в палату, где я часов до шести сладко заснула. Проснулась: кругом вздохи, крики, врачи волнуются, распоряжаются. «Вот, — думаю, — скоро и моя очередь придет так страдать». Лежу и молюсь, про меня забыли. К семи часам утра я, как и все вокруг, уже стонала и кричала от сильных схваток. Врач посмотрел, сказал: «Скоро...», — и ушел. Что делать? Стала тужиться, как другие, но сестры сказали: «Вам рано...». Показалась кровь, и меня увезли в кабинет. Последовали два часа жутких мук, о которых и вспоминать-то страшно. Я слышала, что обо мне все говорили: «Очень трудные роды». Но я духом не падала, помнила слова мамы: «Как родишь — так и все муки кончатся. Только не соглашайся ни на какое вмешательство врачей. Помни, что процесс естественный, все страдают. Если дадут наркоз, то это отразится на ребенке. Лучше уж потерпи». Я решила терпеть до конца. В молитве я призывала Господа и всех святых поочередно, удивлялась, что помощи нет. Думала: «У всех так должно быть...». Сначала был какой-то ложный стыд перед медперсоналом, потом одно желание — не умереть бы.

— Караул! Кости раздвигаются, — вскричала я.

— Так и должно быть, — послышался ответ.

Силы мои были на исходе. Я ослабела, казалось, что конец близок. Вокруг меня суетились, ободряли, и вдруг... словно снаряд, выскользнул младенец и завертелся в руках опытных акушерок. Пуповина три раза была обмотана вокруг шейки ребенка, но едва ее размотали — он громко закричал. «Слава Богу», — мысленно произнесла я.

Мне под нос сунули записку от домашних. Мама с Володей уже давно внизу ожидали, а теперь поздравляли. Мне было не до ответа. Вся мокрая от пота, я едва переводила дыхание, была не в силах шевельнуться. Хотелось спать и пить, но муки продолжались. То и дело подходили ко мне сестры и сильно жали на больной живот. Тогда кровь из меня обильно хлестала в таз. Кровь переливали в большие колбы, которые ставили в ящики и уносили.

— Оставьте меня в покое, — молила я.

Но сестры не унимались, о чем-то озабоченно шептались, переглядывались и докладывали молодой врачихе, сидевшей впереди за столом. «Пять ящичков уже унесли. Или они хотят из меня всю кровь выжать? Господи, защити меня!». Тут подошла ко мне врач и веселым голосом, игриво сказала, будто с упреком:

— Вы теряете слишком много крови! Хотите мы Вам сделаем нечто вроде операции? Хотите?

Я едва собралась с силами, чтобы ответить:

— Я хочу спать, я устала...

— Ну, без Вашего согласия мы Вам делать ничего не имеем права, — и она отошла.

В те минуты я не понимала, что жизнь моя была на волосок от смерти. Я исходила кровью и засыпала навеки, но, видно, папа и другие молились за меня. Одна из нянек сбегала и позвала главного врача. Я слышала, что вошел кто-то грузный, с одышкой, медленно передвигая ноги. Зазвучал старческий строгий голос:

— Вы что же, хотите, чтобы у нас был «случай»?

— Мы ничего не можем сделать, — звонко ответила молодая врачиха, — она отказалась от «чистки».

Я все слышала, но не понимала, что речь идет обо мне, пока не услышала следующее:

— Почему отказалась?

— Она жить не хочет. Знаете, кто ее муж? Вот посмотрите, что тут написано»

— Да ни все ли равно, кто ее муж! — старушка подошла ко мне вплотную и ласково сказала мне на ухо. — Дорогая, я Вас поздравляю, у Вас теперь есть сын, есть цель жизни. Вы должны его вырастить, Вам надо жить!

— Я не думаю умирать, — с трудом ответила я.

— Тогда Вы должны согласиться на хирургическое вмешательство, — сказала главврач.

— Вы — врачи, делайте, что знаете, — был ответ.

— Она даже не спорит! — гневно вскричала старушка. — Вы ответите мне за ее жизнь... — и она назвала врача по имени. — Сколько она потеряла крови?

Услышав ответ, главврач опять вскричала:

— Какой ужас! Нельзя терять ни секунды!

Тут вокруг меня захлопали тапки на ногах персонала, стол подо мной покатили и на лицо мое спустился вонючий колпак. Я замотала головой, но ее держали, руки мои тоже держали. Я вздохнула и полетела куда-то вниз, глубоко, глубоко... Сколько прошло времени, я не знала, но слышала вдали вверху голоса: «Кислороду, еще кислороду!». Мне казалось, что я поднимаюсь кверху, голоса были все ближе. «Слава тебе, Господи, я осталась жива».

После родов

Я сознавала, что лежу среди медиков, которые пытаются меня разбудить, слышала их беспрерывные громкие вопросы, но ответить не могла, язык одеревенел. — Почему Вы не отвечаете? Вы нас слышите? — спрашивали меня. Наконец, я смогла сказать: — Слышу. Тут поднялся шум и гвалт, меня засыпали глупыми вопросами, вроде: — Вы водку пьете? А какое вино Вы любите? Как сына назовете? — и т.п. Наконец меня куда-то отвезли и оставили вдвоем с милой няней Анной. Впоследствии я узнала, что это она сбегала и позвала главврача, когда увидела, что моя жизнь в опасности. После операции Анна стояла надо мной до самых сумерек. Врач не велела ей давать мне пить, но я умирала от жажды, и Анна понемногу поила меня, давая проглотить две-три ложечки теплого кофе с молоком. Анна ласково расспрашивала меня, как я венчалась, как проходила моя свадьба. Анна говорила, что мне нельзя засыпать, иначе я не проснусь никогда, поэтому она и задает мне вопросы. Видя мое изнеможение, она говорила: «Ну, помолчи немного, отдохни, только не засыпай, я буду следить, разбужу опять тебя». Это длилось до самой ночи, пока меня не отвезли в общую палату. Там я словно провалилась куда-то. Сквозь сон я чувствовала, что мне давали градусник, потом его забрали. Когда начали приносить детей, то я боялась во сне спихнуть Коленьку с края узкой кровати. Малютка активно сосал, но молока в груди не было, он не наедался. Его насильно отрывали от соска, отчего он громко кричал. У других матерей дети быстро наедались и сами отваливались, но мой ребенок не мог насытиться — молока не было. Да откуда оно могло быть, когда я потеряла столько крови и умирала от жажды? Врачи при обходе советовали матерям меньше пить, боясь прилива молока и грудницы от сцеживания. Но со мной дело обстояло иначе, да только никто мне толком ничего не говорил. Я с жадностью выпивала бутылку молока, которую мне передавали из дома, но развязать узел и достать из него что-то вкусное — на это у меня не было сил. Сверток ставили в тумбу, а я так хотела есть! Принесли суп, но он был такой горячий, что я боялась обжечься. «Съем, когда остынет», — подумала я и заснула, а проснулась — уже унесли и первое, и второе. Соседки сказали, что, видно, я сыта от домашней передачи, а у меня сил не было приподняться и что-нибудь достать. Наконец, я упросила поставить мне на тумбу графин с водой, жажда мучила меня. Температура была свыше сорока, а в палате и на улице стояла летняя жара. Только на третий день меня перевезли в отделение для больных, назначили мне уколы. Но сначала меня положили в коридоре под радио, которое целый день орало, лишая меня сна. Тут уж врачи сжалились надо мной и перевели меня в четырехместную палату. Я пришла в себя и стала реагировать на окружающее, а до того была в безразличном состоянии, не радовалась, не скорбела, душой где-то отсутствовала. Однако я всегда писала письма домой, получая которые, мои родители думали, что у меня все в норме. Когда меня переводили, то нянька завернула в узел из простыни все нетронутые мной передачи и отнесла их папе, который в тот день приходил в роддом (к больным тогда никого не пускали). Папочка мой как увидел все плюшки, пироги и фрукты, так тут же и расплакался: «Видно, ей совсем плохо, если она даже развязать наших передач не могла», — сказал он. Так оно и было на самом деле. Я попросила в записке прислать мне воды из источника преподобного Серафима. С радостью и надеждой на заступление отца Серафима попивала я по капельке эту водицу, мазала ей свою горячую голову. Понемногу температура начала спадать, в руках появились силы, я стала поднимать голову. Палата была на первом этаже. К окну подошли Володя и мама, а нянька показала им крошку Колю, и хотя он был желтый (желтуха) и курносенький, но все заулыбались, и мне тоже стало радостно: «Значит, не зря страдаю, теперь у нас сыночек».

Снова дома

В эти двадцать четыре дня, которые я пролежала в роддоме, насмотрелась я на советских женщин, наслушалась их речей. У кого была грудница, у кого болел новорожденный ребенок. Я не вступала в разговоры, сил не было. Мои взгляды на жизнь, как небо от земли, отличались от их мировоззрений. Если б я стала говорить, то они сочли бы меня за ненормальную. Уже одно то, что я «стала женой попа», приводило их в удивление. Женщины не ленились даже спускаться с верхних этажей, чтобы заглянуть ко мне в палату со словами: «Где она?». Как будто я должна была внешностью отличаться от других.

Я лежала двадцать дней, не поднимая головы с подушки. Хотелось домой. Было жарко, детей пеленали слегка. Я заметила, что волосики на голове моего Коленьки оставались слипшимися, как и было после родов. Значит, всего ребенка не купали. Его тельце покрылось нарывами. Я решила уйти с ним домой, не дожидаясь, когда врачи меня выпишут. Стала сбивать градусник, показывать нормальную температуру, а маме написала, что слаба, но отлеживаться могу и дома. Больные меня предупреждали, что я разучилась ходить. Мне не верилось, а как стала пробовать вставать, то на самом деле закачалась. Однако домой собиралась. Няня Анна, спасшая мне жизнь, два раза спускалась меня навещать. Я поблагодарила ее и отдала все деньги, которые мне прислали из дома. Спаси ее, Господи.

Еду в такси домой, но Колю на руки не беру, боюсь уронить. Дома прошу всех дать мне выспаться. Однако это не получается: малыша надо кормить, а молока в груди нет. Я этого не знала, удивлялась, что Коля плачет, что готов сосать день и ночь. Соски давно уже в трещинах, в корочках. Каждое кормление ребенок корочки эти кровавые срывает, что мне причиняет страшную боль. Трещины не заживают, болят все сильнее. Пришла домой медсестра, посоветовала сходить в консультацию и взвесить ребенка, чтобы проверить, сколько граммов он за раз у меня высасывает. Оказалось, что из двух грудей он за кормление высосал всего тридцать граммов, а ему по его весу требовалось шестьдесят. Значит, бедняжка дома регулярно голодал. В роддоме его докармливали чужим молоком, но мне ничего не говорили. О, это было ужасно! Чем его кормить, я не знала, в те годы женского молока в консультации не было. Мы решили срочно ехать в Гребнево на натуральное молоко. Так и сделали.

В Гребневе мне посоветовали давать Коле молоко от коз, которые у нас были в сарае. Но я тогда еще не знала, что парное молоко усваивается легко, а холодное трудно и часто давала подогретое на плитке молоко, считая, что раз оно теплое, то все равно что парное. Однако это было не так. Ребенок с большим трудом переваривал такое молоко, кряхтел, плакал... Папа и мама мои сняли себе дачу, так как у нас и без них было тесно. Они ежедневно бывали у меня, помогали, чем могли. Советчиков было столько, что я не знала, кого слушать. Одни говорят — гуляй с ребенком, ведь лето, а другие — не выноси, ветерок! Кто-то твердит — не балуй, не приучай к рукам, а другие утверждают, что животику на руках теплее, поэтому крошку надо носить.

Володя, видя, что я с ног сбилась, иногда говорил: «Ты ложись и поспи, а я буду Коленьку на руках хоть три часа держать, он у меня плакать не будет». Так оно и бывало. Однако это всего два-три раза получилось — отец был занят службами. Все же к концу августа, то есть месяца через два, Коленька окреп, налился, начал улыбаться и агукать. Общей радости не было конца. Тут пошли дожди. Бабушка и дедушка (так я теперь буду называть моих родителей) уехали в Москву. Володя ходил за грибами уже один, а меня так тянуло в лес, на природу. Однажды я поехала в лес с колясочкой, то есть с сыночком, а кругом лужи, кочки! Да и грибы на дороге не растут. Взяла ребенка на руки, он еще был легонький, но найденный гриб не радовал — ни наклониться, ни присесть с ребенком на руках возможности не было. Так я поняла: «Прощай, природа, лес, пейзажи и этюдник!». Родными сердцу стали слова поэта А.К. Толстого из его поэмы «Иоанн Дамаскин»:

Так вот где ты таилось, отреченье, Что я не раз в молитвах обещал. Моей отрадой было песнопенье И в жертву Ты его, Господь, избрал. Только «песнопенье» надо заменить словом «искусство». Погибни, жизнь! Погасни, огнь алтарный! Уймись во мне, взволнованная кровь! Свети лишь ты, небесная Любовь, В моей душе звездою лучезарной!

Пожар на колокольне

В день святого равноапостольного князя Владимира, то есть 28 июля 1950 года, часов в восемь вечера над Гребневом прогремела сильная гроза. Молния ударила в крест на колокольне, который был внутри деревянный, а снаружи обит медью. Никто ничего не заметил, пока сосед наш, молодой парнишка, возвращавшийся с вечерней смены, не увидел под крестом маленький огонек. Дома он сказал: «Видишь, электричество провели под самый крест!». Мать, взглянув в окно, испуганно закричала: «Дурак! Это огонь!». Они побежали к окну Василия, нашего сторожа, начали стучать. Тот схватил ключи и ринулся на колокольню звонить в набат. Из ближних домов на улицу высыпал народ, который сначала растерянно стоял и смотрел, как пламя постепенно охватывало крест. Кто- то догадался сесть на велосипед и, доехав за три минуты до фабрики, позвонить во Фрязино. Но большой военный завод, имевший свою пожарную часть, машину дать отказался: «Мы должны тут свой пункт охранять». Позвонили в Щелково, оттуда выехала машина. Еще одну машину выслала ближняя воинская часть. Пока они доехали, прошло часа полтора, за это время крест уже упал, а пламя продолжало вырываться из купола большим факелом. Картина была страшная. Я сидела у окна и все видела, а Володя мой с первыми ударами набата был уже на колокольне. Вместе с другими смельчаками он заливал из ведер горящие головешки, которые падали сверху на деревянный пол. Если б загорелся этот пол, то сгорели б и часы, и колокола. Но народ не допустил: люди встали цепочкой по крутой лестнице, ведущей на колокольни и передавали один другому ведра с водой. Эта цепочка людей тянулась до самого пруда, откуда черпали воду. Находиться на деревянной площадке с каждым мигом было все опаснее: сверху уже падали горящие бревна, летели вниз раскаленные листы железа, покрывавшего купол. Но вот и купола не стало, горела уже шейка под куполом. Вот и шейка рухнула. Горящие бревна пробили крышу южного крыла храма, загорелся чердак. Теперь пламя рвалось из круглого купола храма огромным огненным столбом. «Там, под этим пламенем, мой Володя, и снизу на них валит дым и поднимается огонь. Господи, помилуй!» — молились я и мать. Наконец зашумела машина, но дорога была размыта дождем и машина застряла в грязи, не доехав до храма метров сто пятьдесят. Я видела, что вся толпа кинулась к машине и вытянула ее. Через минуты по крыше замелькали каски пожарных, тушивших чердак. Тут подоспела и вторая машина, но вода у них быстро кончилась. Протянули шланг к маленькому прудику парка, но там шланг забило грязью, а большой (Барский) пруд в те годы был еще спущен, так как плотину после войны никто не потрудился восстановить. Тогда побежали мимо нашего домика к другому прудику, выкопанному специально на случай пожара. Тут заработал насос, вода стала подниматься на колокольню. Факел над храмом становился все меньше и меньше... Так горела наша церковь с двенадцати до трех часов ночи, только к четырем утра удалось погасить весь огонь. Мужчины наши вернулись домой. Они были мокрые, грязные, прокоптелые, убитые горем. Но, слава Богу, никто не пострадал. Через двенадцать дней был престольный праздник — Гребневской иконы Богоматери. Приехало в церковь, как всегда, много духовенства. В те годы священники останавливались у нас, стол праздничный был тоже у нас дома. Сторожки при храме были еще не отремонтированы, так как в них до войны были поселены посторонние люди, которых с трудом выселяли. А у нас Вася был старостой, стало быть, хозяином. Да и духовенства-то постоянного не было, один мой дьякон пользовался авторитетом прихожан. Поэтому гости шли к нам, а размещали их спать на сеновале. Во время обеда обсуждали пожар, и кто-то из гостей предложил: «Соберем деньги на восстановление купола! Я отдаю то, что мне предложили за службу сегодня». Кажется, все последовали его примеру. С этого дня стали усердно собирать, где только можно, просить, у кого только можно. Мы с Володей решили поехать в Москву и попросить в долг у знакомого священника — настоятеля храма, в котором мы венчались (святого пророка Ильи в Обыденском переулке).

Болезнь первенца

Свекровь моя советовала нам с Володей ехать в Москву без ребенка, оставить Коленьку на ее попечение. Но на нее Варвара часто оставляла своего Митю, который только начинал ходить и требовал постоянного надзора. Да и привязались мы с Володей за эти три месяца так к нашему крошке, что и не мыслили провести без него даже несколько часов. Стоило Коле закричать, как мы бежали к нему, схватывали на руки, давали соску, нянчили... Один нянчил, другой готовил очередную бутылочку молока. В общем, мы глаз с ребенка не сводили. Он налился, похорошел и казался нам чем-то необычайным, приводящим нас ежеминутно в восторг. И мы решили в Москву поехать с Коленькой. День выдался жаркий, в автобусе было душно. Ребенок дорогой вспотел, а в поезде распеленывать крошку мы не решались. Коля начал кричать, и я дала ему пить из бутылочки. Надо бы дать ему воды, а я (как неопытная мать) взяла с собой только козье молоко. На квартире у бабушки Колю вырвало. Так началось его болезнь, которая продлилась с месяц и чуть не лишила нас нашего первенца. К отцу Александру мы с Володей сходили, он посочувствовал горю прихода и тут же дал просимую сумму денег. Мы вернулись в Гребнево с больным ребенком. Коле изо дня в день становилось все хуже. Я не знала, чем его кормить. Грудного молока почти не было, хотя малыш грудь еще брал. Козье молоко фонтаном вылетало обратно, обливая все кругом. Впоследствии я узнала, что можно было бы на время его питание молоком ограничить, давать сладкий чай и отвары. Но тогда мне казалось, что чай — это голод, я боялась, что ребенок похудеет. А он таял на глазах. Мы снова поехали с Колей в Москву, пошли в детскую консультацию. Мы попали на злую врачиху, которая ругала меня за то, что я до сих пор не взвешивала ребенка, не приходила к ним и т.п. Она не смотрела на плачущего малютку, а, уткнувшись в записи, яростно давала распоряжения, вроде: «Возобновить кормление грудью!» или «Немедленно госпитализировать!». Я отвечала, стараясь перекричать Колю, что молока в груди нет, что в больницу я ребенка одного не отдам, просила положить меня вместе с ним. Но врач категорически отказала. Я вернулась домой вся в слезах, не зная, что предпринять. Володя привез меня опять в Гребнево. Видно, папочка мой усердно молился о своем первом внуке, потому Господь и не дал Колюне умереть. Домой к нам пришел сосед — врач Иван Александрович Сосунов. Он был уже стар и опытен. Увидев Колю, он сказал: «Немедленно надо в больницу, иначе Вы потеряете ребенка. У нас во Фрязине есть детский корпус, там дитя положат с матерью. Не отчаивайтесь, сейчас много новых средств, спасающих жизнь детей». Мы послушались и немедленно пошли в больницу. Автобусов тогда не было, шли три километра пешком, Колю несли на руках. Едва я вошла, как кругом сестры и няньки заговорили: «Дьяконова пришла! С больным ребенком, дьяконова!». Милая и опытная врач Ольга Николаевна нас тут же приняла и определила в общую палату с больными детьми. Тут с каждым ребенком лежала или мать, или бабушка. Колю начали кормить женским молоком (из роддома), начали делать ему уколы, чтобы поддержать его сердечко. Болезнь называли «токсической диспепсией», лечению она поддавалась плохо, бесконечные рвоты — организм уже ничего не принимал. Ребенок перестал кричать, перестал шевелиться, ослаб совсем. Так прошло дней пять. Я все время стояла на коленях у его кроватки, обливалась слезами, не стеснялась при всех молиться и умолять Господа простить мне мои согрешения. Я сознавала, что малютка страдает за мои грехи. Чтобы ребенок не умер от истощения, его каждый день брали, уносили в кабинет и там вливали в его ножку большую колбу глюкозы. Через толстую иглу глюкоза расходилась по тельцу. Малыш уже не кричал, только вздрагивал от боли и тихо стонал. Меня просили не ходить в процедурную, говорили, что тяжело смотреть на страдания своего ребенка. Но я всегда ходила: «Пусть мне тяжело, дитя безгрешно и мучается за наши грехи, надо и мне с ним страдать», — думала я и молилась, молилась непрестанно, вспоминая святых угодников Божиих, могущих заступиться за нас перед Всевышним. Мама приезжала ко мне из Москвы. Видя, что я изнемогаю, не сплю ночей, она сказала: «Пойди домой и выспись, я не сомкну глаз над ребенком». А я уже дошла до того, что спала, стоя на коленях и уткнувшись лицом в детскую кроватку. Я уже отчаялась и собиралась уйти с ребенком домой «под расписку», то есть снять с врачей ответственность. Я сознавала, что дома дитя умрет. «Но лучше умрет под иконами, чем тут, — думала я. — Врачи все равно говорят, что ребенок безнадежен». Мама моя не соглашалась со мной и отправила меня домой к Володе. Грустные, убитые горем, мы спали до рассвета. Чуть стало светать, Володя разбудил меня и пошел провожать. «Ночью мама моя не пришла сюда, значит, Коля еще жив». Светало. Мы тихо шли и вглядывались вдаль, в фигуры встречных: «Не мама ли идет? Тогда все кончено! Но нет, не она...». Вошли в больницу. Мамочка моя бодрая, не унывающая: «Нашли еще средство лечения: начали вливать ему в ротик физиологический раствор, это соленая жидкость. Слава Богу, что ребенок ее еще глотает. Я еще через ночь приеду, сменю тебя», — ободряла меня бабушка. Был праздник Рождества Богородицы. Я знала, что все усердно молились, а сама я по-прежнему дежурила над сыночком. Милую Ольгу Николаевну (дочь псаломщика) сменяла старая коммунистка. — Ну, как? — спрашивала она меня. — Еще жив? Но будьте готовы ко всему, чудес на свете не бывает! — Это значит — готовьте гробик, — объясняли мне сестры. Прошел еще праздник Воздвижения Креста Господня. Коля оставался в прежнем состоянии, то есть между жизнью и смертью. Он не мочился, не испражнялся, сох с каждым часом, сердечко беспрерывно поддерживали уколами.

Чудо святого великомученика Пантелеймона

Воскресный день. Отец дьякон кадил храм перед началом Литургии.

— Отец Владимир, как сынок? — спросили его.

— Безнадежен, — был ответ.

Люди видели, что из глаз дьякона ручьем потекли слезы. После обедни все прихожане остались на молебен святому великомученику Пантелеймону, заказанный специально о здравии младенца Николая. Читали весь акафист святому, многие опустились на колени.

Навещать меня в больницу пришла свекровь. Я вынесла в коридор на подушечке чуть живого Коленьку. Он не шевелился, но еле заметно еще дышал.

— Не плачь, — сказала свекровь, — сегодня будет молебен святому великомученику Пантелеймону, он поможет.

Бабушка поспешила в храм, а я продолжала, как и в предыдущие дни, вливать из чайной ложечки в ротик ребенка то раствор, то молоко. Обычно — судорожное движение, и все вылетало назад. Но в это воскресенье рвоты не было, стало быть, жидкость в ребенке? Куда ж она девается? И вдруг малыш начал мочиться. «Значит, что-то через его кишечник стало проходить? Вот чудо-то! — думала я и продолжала кормить. — А вот и пеленка грязная! Значит, желудочек его стал принимать пищу! Слава Тебе, Господи!».

Утром в понедельник на обходе — оба врача.

— Ну, как? Все по-прежнему? — спросила старуха.

— Нет, не по-прежнему, — сказала я, — он начал мочиться и сходил зеленью.

Врачи удивленно переглянулись.

— Но он должен был умереть! Что же, он хочет жить? — заволновалась старая.

— Всякий хочет жить, — просияла Ольга Николаевна.

— Нет, чудес на свете не бывает, — твердила упрямая старушка.

— Вот видите — бывают! — радовалась Ольга Николаевна. — Давайте его спасать!

И врачи решили взять у меня из вены кровь и влить ее больному Коленьке.

Больше рвота не повторялась, Коля начал питаться. Володя пришел и с радостью предложил вливать сыну свою кровь вместо моей. Я была сама уже истощена и измучена. Итак, Володя целую неделю отдавал ребенку полный шприц своей крови, которую тут же вливали малышу. И ребенок зашевелил ручками, ножками, начал подавать голосок. Через неделю он однажды сильно кричал. Оказалось, что заболело ухо. Но несколько уколов антибиотиков прервали воспаление, малыш стал поправляться. Прошло дней семь, и малыш наш начал поднимать головку.

— Что Вы делаете? — закричала врач-старушка, когда увидела, что Коля садится, ухватившись за мои пальцы.

— Он сам садится, — радовалась я.

Тогда нас решили выписать домой. Когда Коленька уже поправлялся и спал крепко и подолгу, я решила осмотреть больницу. Я заглядывала через стеклянные окошечки в палаты изоляторов, где лежали тяжелобольные дети. Подойдя к сестре, я спросила:

— А где лежит у вас тяжелобольной ребенок Дьяконов, о котором вас беспрерывно спрашивают по телефону? И поздно вечером, и чуть свет вы сообщаете врачам прежде всего о его здоровье. Сейчас эти звонки стали реже. А что с Дьяконовым? Он жив еще?

Сестры обомлели от моего вопроса. Они смотрели на меня, как на сошедшую с ума и переглядывались молча.

— И чему вы удивляетесь? — продолжала я. — Я тоже удивлялась, что о моем ребенке ни один врач ни разу не спросил. Или они махнули на нас рукой, отчаялись?

Наконец, сестра ответила:

— Да ведь это о Вашем Коленьке, о сыночке Вашем беспрестанно справлялись!

— О моем? Тогда почему вы иной раз отвечали по телефону, что Соколов у вас в списке больных не числится?

— Потому что у нас не было больного ребенка Соколова.

— Да ведь мы-то с Колей — Соколовы!

— Как Соколовы? У нас все дела на Вашего ребенка записаны, как на Дьяконова! И Вы всегда откликались, когда мы Вас звали «Дьяконова».

— Да, я к этому привыкла. Должность мужа моего — дьякон, потому и нас с сыном тут сразу стали звать — дьяконовы.

Слава Богу! Все хорошо, что хорошо кончается. Мы понесли с Володей домой нашего ненаглядного крошку, в сердцах воспевая хвалу Всевышнему: «Слава прославляющему святыя Своя!». Да не отчаиваются православные среди тяжелых болезней, ибо есть на Небесах заступник перед Богом — врач и целитель святой великомученик Пантелеймон.

Помощь святителя Николая

Пережив болезнь первенца и чудо Божьего милосердия, мы с Володей стали серьезнее. Мы поняли, что не от нашего старания зависит жизнь ребенка, но от воли Всевышнего. Если захочет Он — дитя будет жить, хоть и поболеет, а прогневаем мы Господа — Он вправе наказать нас... Так, стало быть, главное — не преступать воли Божьей, помнить Его заповеди, соблюдать их. А Спаситель говорил: «Кто любит отца, мать или жену, или дитя более Меня — тот Меня недостоин». А мы видели, что Коленька занял первое место в наших сердцах, что к нему мы слишком привязаны, что так нельзя, что надо спокойно относиться к его крику, к его требованиям... Нам говорили, что когда появляется второй ребенок, то родители делаются равнодушнее и терпеливее к крикам детей. Тогда мы решили завести второе дитя. Со смиренным сознанием своей вины перед Богом, с твердым упованием на Его милосердие, с терпеливой покорностью Его святой воле — с этими чувствами понесла я вторую беременность.

Мы не учитывали обстоятельств жизни: крохотная (пять квадратных метров) комнатушка без двери с тремя окнами; домишко гнилой, ветер гуляет по комнатам, пеленки сушить негде; на улице мороз, а в комнатке нет теплой печной стенки, в кухне у русской печи все всегда завешено. Василий ворчит (у них уже второй ребенок), через фанерную перегородку слышны не только крики, но и все разговоры, все окрики, вся ругань жены на пьяного мужа. Василий «экономит» тепло, закрывает тягу голландки, когда синие огоньки еще бегают поверх раскаленных углей. А мои родители — химики, они мне объяснили, что синий огонек — это угарный газ, надышавшись которым, человек теряет сознание и умирает. Да, мне часто бывало душно. Когда не было Варвары и детей, тогда я часто открывала форточку. Но при детях форточку открывать не давали, от духоты — хоть умирай, а беременным всегда душно. Спорить с домашними нельзя — испортишь отношения. Но Бог вразумил меня хитрить. Благо, что Василий часто выходил покурить и за другими делами. Я тут же вставала на стул и приоткрывала две закоптелые черные заслонки. Руки грязные — но зато тяга в трубу открыта, газ уходит. Но надо помнить, не забыть через полчаса опять прикрыть заслонки, а то печь быстро остынет. Бывало, забуду, закрою поздно, а Василий вечером дивится: «Что такое? Сколько дров спалил, а печь холодная». А мой трюк ему и в голову не приходил.

Так мы и жили — две семьи вместе, «в тесноте, но не в обиде». Володя в те годы еще сам ездил за продуктами в Москву, папа и мама к нам тоже приезжали. Они сумели дать мне возможность подогревать младенцу питание, купив нам термос. И с питанием нас Бог помиловал — в пяти минутах ходьбы от нас женщина заливалась молоком, кормя своего новорожденного сына. Мы регулярно ходили к этим соседям, так что Коля обильно питался теперь женским молоком. Он пополнел, похорошел, в семь месяцев не только сидел, но и сам начал вставать на ножки в своей деревянной кроватке. Первый раз он самостоятельно поднялся при бабушке Зое, чем привел ее в восторг.

Родители мои по старой привычке всегда на Рождество наряжали елку и собирали своих друзей с их детьми. Вот и мне захотелось еще раз побывать на этой христианской елке, повидать старых знакомых, послушать стихи их детей. Володя меня охотно отпустил на вечерок, а я прихватила с собой мальчика Мишу. Этот десятилетний парнишка был внуком одного из певчих гребневского хора. Мишутка прислуживал в алтаре, выходил со свечой и т.п. А так как до их села было пять километров, то Миша часто ночевал у нас, гостил на каникулах. В те годы детей в церквах почти не было, а мне хотелось, чтобы Миша увидел общество верующих сверстников, которые будут читать стихи о Рождестве Христовом, воспевать хвалу Богу.

Мы выехали рано. Повидалась я с родителями, помогла им устроить стол. К вечеру начали собираться гости. Мне было очень радостно увидеть, как подросли знакомые ребятишки, услышать их чудную декламацию духовных стихотворений. Потом, как всегда, было угощение, подарки. К сожалению, около восьми вечера я первая начала со всеми прощаться, так как торопилась на автобус, который в тот год начал ходить от Преображенской заставы до самого Гребнева и дальше. Но нам с Мишей надо было сойти километра за полтора до дома, а там идти пешком. Итак, в начале одиннадцатого мы доехали и вышли из автобуса.

Мороз, луна, кругом ни души. Мы решили сократить путь и пройти полдороги по полю, а потом выйти по задворкам на село уже в полукилометре от дома. Снегу было много, по утоптанной узкой тропе надо было идти друг за другом, а если шаг в сторону — то проваливаешься выше колен. Мы быстро шагали и вдруг увидели двоих мужчин, стоявших впереди нас на тропинке. Почему они не идут? Нас, что ли, поджидают? Но если нам струсить и повернуть назад, то они нас догонят, а кругом поле, даже домов нет. Я стала молиться, и мы пошли вперед. Поравнялись с мужчинами, которые расступились и дали нам с Мишей возможность быстро прошмыгнуть между ними. Но нас они не оставили, а шли за Мишей и задорно окрикивали меня:

— Эй, гражданочка, ты дай нам свой рюкзачок. У тебя там, чай, водочка есть? Я отвечала:

— В рюкзаке белье из прачечной, а водки нет.

Кроме белья, которое я возила в Москву в те годы на стирку, в рюкзаке у меня были новые ботинки и яблоки для Коленьки. Но самое дорогое-, что у меня было — это трехмесячная беременность, которую было еще не заметно, так как я была очень солидная. Я боялась, что эти люди ударят меня, а пострадает мой будущий ребенок. Поэтому я горячо молила святителя Николая спасти меня от испуга, от злобы людской. Я читала наизусть 90-й псалом и взывала сердцем к Богу. А за нами все шли, не отставая и не умолкая:

— Ну, начинай!

— Да баба-то больно здорова!

Мишенька шел за мной по пятам, а мужчины, желая обогнать его, лезли по снегу и без конца глубоко проваливались. Они кричали:

— Сейчас праздники, все водку пьют! Да как же у тебя нет водки? Без этого никто домой не приходит! Давай мешок!

— Мы водку не пьем. Если б вы знали кто я, то не просили бы у меня водки.

— Да кто ты такая? Пьют все!

Тут Господь положил мне на язык сказать:

— А дьякона из гребневского храма вы знаете?

— Конечно, знаем! Его все тут знают, и все очень уважают и ценят. А ты-то тут причем?

— Я его жена.

Снег по-прежнему скрипел под ногами, а голосов я больше рядом не слышала. Только через три-четыре минуты я услышала, как вдогонку мне прокричали:

— Уж Вы простите нас! Мы Вас не узнали. Мы далеко будем идти, не бойтесь! Мы проводим Вас до самого дома, чтобы Вас никто не обидел! Извините нас!

Я не оглядывалась, а голоса долго еще раздавались:

— Идите! Извините нас!

Пришла домой, ноги трясутся от испуга. А тут тепло, уютно, самовар кипит. Володя с Коленькой нянчится, а малыш уже ручонки протягивает. Я рассказала всем о заступничестве святителя Николая. Это он надоумил меня сказать озорникам о его храме, об отце дьяконе. Сказано в Священном Писании так: «Призови Меня в час скорби, и Я услышу тебя, и ты прославишь Меня».

Рождение Серафимчика

Когда подходили дни рождения моего второго ребенка, то родители мои, напуганные первыми родами, увезли меня в Москву за целый месяц вперед. Уж как не хотелось уезжать в летнюю пору из Гребнева! Мы катали Коленьку в колясочке, он начинал ходить. Погода стояла чудная, все цвело, благоухало, птицы пели в роще. Но в половине июня я очутилась на пыльных душных улицах Москвы. Черная гарь оседала на столах, на белье, даже при закрытых окнах — до того загрязнен был воздух столицы в летнюю жару! Ждала родов, как и первых, в конце июня. Но с Колей получилось на две недели раньше, а второй ребенок будто не хотел расставаться с мамой. Прошел уже день Петра и Павла. «Значит, не назовем дитя уже этими именами», — решили мы с Володей, но кто-то еще родится? А я ходила очень солидная, врачи обещали мне двойню. На этот раз я все документы выправила, а крест решила не показывать и не говорить никому, кто мой муж. На следующий день после Петра и Павла мама отвезла меня в роддом. И попала я в какой-то «пробный» роддом. И чего только не выдумывали при советской власти! В этом роддоме отменили палатных врачей, врачей по отделениям, так что не стало никакого контакта больного с врачом. Ежедневно приезжали поочередно врачи из разных роддомов: отдежурили свою смену, сдали рожениц другому и уехали, так что никто не отвечал за состояние здоровья матерей и детей, не на кого было нам надеяться. Один директор да заведующий обегал «тяжелые случаи», а «своего» врача никто не имел. «Ничего не попишешь», — говорили. Субботу я пролежала безрезультатно, скучала по Коленьке до того, что даже слезы текли, ведь я впервые с ним рассталась. «Наверное, ищет повсюду свою маму», — думала я. А в воскресенье к началу обедни в храме мне было уже не до чего. Когда отвезли меня в родильный кабинет, то схватки стали ужасно сильные. Я рычала, как дикий зверь. На меня сердились, меня ругали, но мне казалось, что это не я рычу.

Какая-то сила охватывала меня, вместе с дыханием вырывались звуки, похожие на львиный рев.

Я просила дать мне лечь на пол, но меня держали, называли сумасшедшей. И вдруг около девяти утра всю меня свело, как судорогой. Я поднялась не на ноги, а на плечные лопатки и затылок. Туловище мое словно силой какой-то подняло кверху. Вертикально вверх, прямо к небу, вылетел мой ребенок, которого поймали в воздухе дежурившие около меня сестры. Это произошло за несколько секунд. «Я еле поймала его!» — кричала сестра. Меня ругали, кто как мог, но я уже лежала ровно, обливаясь потом и сияя от счастья. Я слышала, что ребенок закричал, благодарила Бога в душе и ждала, когда же кончится шум вокруг меня. Хотелось узнать — кто родился, а мне даже не говорили. Наконец, подошла еще одна молоденькая сестра, пожалела меня, поздравила с сыном-великаном. А кругом продолжался шум:

— Девки, девки, бегите сюда, смотрите, какой народился!

— Да ему три месяца дашь!

— Сообразила мать!

И все наперебой хвалили ребеночка, удивляясь нежно-розовому цвету его тельца, его длинным ноготкам и волосикам. Через час я лежала уже в палате и вспоминала слова Спасителя: «Мать уже не помнит скорби от радости, ибо родился человек в мир».

Теперь меня волновало одно: почему никто ко мне не приезжает уже второй день? Уж не арестовали ли всех дома? Ведь времена были тогда страшные — 1951 год. Но в этом «пробном» роддоме по воскресным дням передачи и письма не передавали, чего я не знала.

За семьей моих родителей следили. Над папиным кабинетом поставили специальные аппараты, которые должны были записывать все разговоры и звуки, доносившиеся через вентиляционную трубу. Мы видели незнакомых людей, которые с чемоданами поднимались наверх по нашей крутой лестнице. Соседка, жившая над нами, по секрету рассказала моей маме, что ее выселили на время и велели ей об этом молчать. Но она приходила за вещами, наблюдала и обо всем нам доносила: «Мешает им подслушивать вас бой часов, тиканье их, шумный ребенок, его крики, плач». Тогда папа поставил под вентиляцию на буфет еще несколько будильников, завел их на треск... А один из старинных будильников играл чудесную мелодию, сопровождающую песню: «Коль славен наш Господь в Сионе, не может изъяснить язык...». А вскоре в квартире появился второй ребенок, шуму стало еще больше. Разговоры шли о кормлении, о бутылочках, сосках и т.п. Бабушка с соседкой решили: «Детки спасли!». Не подслушав ничего подозрительного, люди с тяжелыми чемоданами спустились вниз и уехали. Вскоре и мы переехали в Гребнево.

«Помолись, отец Серафим!»

Промелькнуло лето, кончилось гуляние. Тогда мы почувствовали, что стало в доме очень тесно. Из своей пятиметровой комнатушки мы вынесли в холодный коридор все, кроме кровати и столика у окна, на котором часами стоял на электроплитке чайник. В селе многие соседи наши заводили себе «жулика», то есть мудрили с электричеством, чтобы оно не набивало цифр на счетчике. Люди, в дополнение к печкам, обогревались электричеством, поэтому напряжение днем и вечером было таким слабым, что даже читать было трудно. А чайник стоял на плитке часа два и больше, прежде чем закипеть. Вода же горячая мне была нужна постоянно, чтобы подогревать в ней бесконечные бутылочки, которые крошка Серафим опустошал одну за другой. Хотя он и сосал грудь, но после этого кормления выпивал через соску еще двести граммов овсяного отвару с молоком. Мамочка моя милая принесла нам со своей дачи сделанный дедушкой ящичек. В фанерной крышке ящичка было пропилено восемь дырочек. В них вставлялись бутылочки с молочно- овсяным отваром, который с утра варился на весь день. В течение дня я подогревала бутылочки, опуская в кружку с горячей водой, кормила младенца.

Однажды, когда Симе было два месяца, чайник долго не кипел и мы легли спать. Для Коли у нас стояла деревянная кроватка, а Симу я клала рядом с собой, так как и с вечера, и под утро кормила его грудью. У стенки спал Володя, а я с ребенком — с краю, потому что мне часто приходилось вставать к детям. Около двух часов ночи я услышала, что чайник кипит. Я осторожно поднялась, не трогая Симочку, боясь его разбудить. Стоя спиной к постели, я стала переливать кипяток из чайника в термос, чтобы к утру уже иметь горячую воду. Тут я услышала звук, будто тяжелый арбуз стукнулся об пол. Поставила чайник, оглянулась и вижу: Симочка бьется на полу, будучи не в силах закричать от боли при падении. Я схватила ребенка, прижала к сердцу, а личико его побледнело, как снег. Он громко закричал, отец проснулся. «Володя, молись скорее, Сима упал на пол», — сказала я. Я обратилась с молитвой к преподобному Серафиму: «Батюшка! Ты упал с колокольни и не разбился, а наш сынок с кровати сполз. О, сохрани его жизнь, сделай, чтобы бесследно было это падение, верни ему, батюшка, здоровье, сделай, чтоб он не умер...», — шептала я. Ребенок затих. Мне было жутко смотреть на мертвенно-бледную щечку Симочки, я повернула его, головкой переложив на другую руку. Правая щечка была еще розовая. «Неужели и она побелеет? Ну, сохрани же жизнь его, помоги, отец Серафим!».

Так мы с мужем стояли и молились, а сами всматривались то в детское личико, то в образа. Наконец, Симочка перестал всхлипывать, стал дышать ровнее и взял грудь. Но он был сыт и скоро уснул. Тогда я положила его в кроватку рядом с братцем, а мы с Володей опустились на колени благодарить Господа Бога.

Утром Симочка проснулся как ни в чем не бывало. Он оставался по-прежнему очень спокойным и терпеливым ребенком. Если он был сыт, то весело агукал, произнося на разные тоны одно и то же слово: «Агу!». А если он хотел кушать, то не кричал, как это обычно делал Коля: наш старший сын внезапно вскрикивал, как будто его кто-то укусил, и орал, как резаный, до тех пор, пока его не возьмут на руки и не всунут в рот бутылочку с едой. Симочкиного же крика мы не слышали. Если он спал, то не пробуждался от шума и ора малышей, которых около его кроватки бегало уже трое: Митя, Коля и Витя. А когда Сима хотел кушать, то сначала начинал глубоко вздыхать. Эти вздохи повторялись все чаще, переходя понемногу в жалобные стоны. «Расходится, как медный самовар», — говорила бабушка. Дальше вздыхать малышу мы не давали, подсовывали ему на подушечке очередную бутылочку. Он высасывал ее до дна и снова улыбался и агукал. Его не пеленали, не укачивали, редко брали на руки, так как он был «неподъемный». В шесть месяцев он весил десять килограммов, а в девять месяцев — двенадцать килограммов (мы клали Симу в узел из пеленок и узел безменом поднимали над постелью). В девять месяцев, то есть к началу Великого поста, Серафимчик самостоятельно пошел по дому. Падая, он тихо лежал на полу, так как сам еще вставать не мог. Но пол был у нас тогда деревянный, покрытый половиками, от которых несло детским запахом. Ничего, к этому мы привыкли, главное — дети были здоровые.

Мечта сбывается

Всю зиму я не спускала глаз с детей, хотя в помощь мне прибегала девочка четырнадцати лет — Лида. Она пошла к нам в няньки, так как отца у них в семье не было, а мать с трудом зарабатывала на хлеб малым детям. Лида следила за Симой, Колей, Митей и Витей, которым не было еще трех лет. На полу в кухне закипал огромный самовар, огонь трещал в голландке, а мать наших племянников часто отсутствовала: ежедневно ходила в магазин за хлебом для коровы, ходила на реку полоскать белье, ходила за водой, за дровами и т.п. Но главное, она все время следила за мужем, следила, чтобы он не выпил, не пропал... А бабушка Лиза (мать Володи) пекла для храма просфоры, на что уходило много времени. Малышей без присмотра оставлять было нельзя, а когда мы (я и Варвара) кормили грудью Симу и Витю, то Коля и Митя были предоставлены сами себе. Вот поэтому нам пришлось взять няню, которая проработала у нас три года. На нее я в мае оставила своих малышей, а сама поехала в Москву, в консультацию. Опять врачи и сестры напустились на меня, как на преступницу:

— Где Вы раньше были?! Почему не показывались? Теперь уже поздно, что нам с Вами делать? У Вас уже трехмесячная беременность! Я удивилась их волнению и сказала:

— Что поздно? Еще шесть месяцев мне ребенка носить, а потом приду за направлением в роддом. Пока не наступила летняя жара, мне надо закончить кормить малыша грудью, поэтому я к вам и не приходила.

— Три года подряд будете рожать? Сумасшедшая! — сказали мне и в отчаянии отвернулись.

Летом родители мои, как обычно, сняли дачу в Гребневе, недалеко от нас. Мы гуляли с детьми в роще. Мамочка сказала мне:

— Вам пора отделиться и жить своей семьей, вот бы домик вам Господь послал!

— Да, мы надеемся на Господа, дорогая, — ответила я. — Уж если Господь посылает дитя, то и место ему на земле найдется...

Мы посмотрели вдаль. У самой дороги как из-под земли вырос деревянный сруб. Вскоре мы узнали, что хозяин сруба заготовил его, чтобы пристроить к домику своей тетки. Но этот человек получил квартиру от фабрики, поэтому сруб решил продать. Родители мои тут же купили сруб, в придачу к которому уже были заготовлены доски для полов, потолков и рамы для окон и т.п. Я и не заметила, как на полянке под нашими окнами сложили горой новые помеченные бревна.

Тихим вечером, сидя на ступеньках нашей ветхой терраски, Володя спросил брата Васю и мать:

— Так вы не будете против, если мы впереди нашего дома пристроим этот новый сруб? А то дети растут, тесно становится.

— Что ж, пристраивайте, — задумчиво отвечал Василий, покуривая папироску.

Никаких дальнейших объяснений Володя давать не стал. Он договорился с плотниками, которые по субботам и воскресеньям (то есть в свои выходные дни) обещали начать нашу стройку. Слава Богу! Появилась надежда зимой уже зажить своей семьей. Да, Господь исполняет наши желания!

Мои мытарства

Четыре окошечка нашего старенького домика смотрели (до стройки) на восток, то есть на храм. Перед домом был палисадник, который Володя усердно засаживал георгинами, левкоями и другими цветами. Росли в садике и флоксы, и красные лилии. Перед стройкой надо было бы «зимники» выкопать, пересадить. Но я ничего не успела, пришли рабочие и начали рыть ямы для столбиков, на которых собирались складывать сруб. Деверь мой Василий помогал выкорчевывать кусты, усердно копал. Я переживала за выброшенные в сторону цветы, но молчала. Помогать я не могла, у меня на руках были маленькие дети.

Было воскресенье, когда стены нашего сруба поднялись и загородили вид из окон старенького дома. Придя из храма, Вася и мать его возмутились тем, что в полутора метрах от окон теперь возвышалась сплошная бревенчатая стенка.

— Что ж, мы теперь и храма через окна не увидим? — говорили они. Они накинулись на меня, требуя прекращения стройки. Что мне было делать?

— Говорите Володе, — отвечала я.

Но Володя пришел часам к четырем, а рабочие продолжали быстро укладывать бревна. Васю и мать поддержала сестра Володи Тоня, приезжавшая в Гребнево по воскресеньям. Володю они оправдывали, говоря, что «это не его затея, он попал под влияние Наташиных родных» и т.д. Когда пришел Володя, родные на него не нападали, будто жалели его. Всю вину сваливали на меня... А Володя мне говорил: «Не обращай внимания...».

Василий поехал в Щелково жаловаться. Оттуда прибыл человек и с видом начальства заявил мне: «Ваша стройка арестована, прекратить ее. У вас нет разрешения». Володя дал мне деньги, велел проводить приехавшего человека и, объяснив ему суть дела, сунуть ему взятку. Никогда я раньше этим делом не занималась, поэтому сильно волновалась. Однако я пошла с ним через поле, рассказала, что у нас в доме уже четверо малышей, что положение у нас безвыходное и стройка необходима. Засунув деньги в карман, мужчина переменил сразу строгий тон и сказал: «Ну, так я доложу, что жалоба на вас от родственников — по пьянке, что ничего противозаконного нет...». И мы расстались.

Но дома Василий не унимался, требовал от Володи разрешения на пристройку. Конечно, если б не те годы, когда все стремились «насолить попам», Володе следовало бы самому ездить и хлопотать. Но его вид (борода, волосы) выдавал его, поэтому Володя никуда не ездил, а везде стал посылать меня. А беременность моя давала себя знать: протрясусь в автобусе, волнуюсь — живот начинает ныть. Хожу по Щелково — ищу строительный отдел, сижу в очереди — дожидаюсь начальника. Тот высокомерно принимает заявление (с просьбой о разрешении пристройки), на меня не смотрит, требует план, документы на владение домом и т.п. Ничего этого у меня нет, а есть только сумма денег, которые я должна ему всунуть. Но для этого надо было остаться с ним без свидетелей. И вот я езжу еще и еще... Боюсь, трепещу: «А вдруг за взятку посадят?». Ведь в те годы за что только не забирали! Призываю всех святых на помощь и, наконец, подсовываю деньги.

В следующий мой приезд человека не узнаю: он милостиво смотрит на меня, жалеет, что я теряю тут силы и время, говорит: «Да ведь ваше Гребнево к Щелково не относится, так что мы здесь ни при чем. Больше к нам не ходите. А если сосед- брат донимает вас, то добейтесь разрешения от колхоза. Ведь там у вас колхозная земля».

Теперь Володя начинает меня посылать в колхозное правление. Но председатель вечно в разъездах, поймать его трудно. Хожу по жаре, по солнцу, отдыхаю на бревнышках, животик тянет, болит.

Наконец поймала председателя. Он сказал: «Сам я дать вам разрешения не могу, поставим ваше дело на собрании. А собрание у нас будет, когда соберем урожай, то есть поздно осенью, в октябре».

Я стараюсь его убедить, что колхозной земли мы не застраиваем, пристройку делаем на своем участке и т.д. И опять незаметно сую председателю деньги. Выйдя на улицу, я сажусь на ступеньки и горько плачу. И так мне обидно, что Володя везде меня посылает, а я уже с трудом передвигаю ноги. А до дома три километра. Сижу и плачу, плачу и молюсь. Выходит из сарая председатель, удивляется, что я вся в слезах и никуда не иду:

— Да продолжайте стройку, не волнуйтесь, я пришлю вам сам разрешение. А сейчас у меня и печати с собой нет...

— Я не могу идти домой, у меня болит живот, я беременна, — сквозь слезы отвечаю я.

— Так я дам машину...

И вскоре по кочкам поля загрохотал огромный грузовик, колхозник предложил мне сесть рядом с водителем. «Доехала, слава Богу! И больше ездить не стану, надо будущее дитя беречь», — решила я.

А дома меня заели! Жить в этой обстановке гнева и ненависти стало для меня ужасно. На помощь пришли мои родители, которые сказали: «Тебе трудно тут паклю щипать... Мы пришлем такси и увезем тебя с детьми к себе, будь готова».

Откуда пришли к нам святыни

Когда мне было тринадцать-четырнадцать лет, я бегала в переулки (за нашими домами), где жила Александра Владимировна Медведищева. Это была уже старушка лет шестидесяти, со строгим лицом и огромными черными глазами в очках. Александра Владимировна была домашним врачом Патриарха Сергия, который жил от нее поблизости в маленьком деревянном домике в Девкином переулке. В те годы в нашем районе, то есть вблизи Елоховского собора, только на центральных улицах возвышались каменные невысокие строения, а позади них еще ютились одноэтажные здания с уютными двориками, с палисадниками и кустами. Я с огромным желанием брала у Александры Владимировны уроки французского языка, так как даже пройтись по тихим заснеженным переулкам было для меня большим удовольствием.

За уроком я сидела спиной к окну, а предо мной в глубоком кресле — Александра Владимировна. Она часто начинала дремать, голова ее свешивалась на грудь, раздавался тихий храп. Тут же ко мне подбегала лохматая собака Джек, а на стол спрыгивала с полок кошка Джонька. Она лапкой хватала мое перо, когда я писала. В общем, я с радостью играла с животными, давая отдохнуть усталой учительнице. А за ее спиной предо мною чернела длинная комната, со всех сторон увешанная темными иконами. Тогда я ими не интересовалась, не думала, что с ними свяжется моя жизнь. А вышло так.

В начале войны Патриарха Сергия эвакуировали, велели собраться в двадцать четыре часа. Александра Владимировна очень это переживала. Она взяла к себе в дом иконы и святыни Патриарха, так как в Куйбышев он ничего взять с собой не смог. Но недели через две пришел приказ Александре Владимировне также срочно выехать к Патриарху. Мама моя навещала сестру Александры Владимировны, и та рассказала ей следующее: Александра Владимировна была остра на язык и терпеть не могла сотрудников НКВД, которые окружали Патриарха. Были там в эвакуации и продажные из духовенства (обновленцы), с которыми Александра Владимировна тоже горячо воевала. Помню, как она говорила: «Я ему в морду плюнула». Или: «Я ему по физиономии дала». Понятно, что за такие вольности Александру Владимировну быстро арестовали, посадили лет на десять. Так вот, в 1952 году, когда я уже ждала третьего ребенка, к родителям моим пришла сестра Александры Владимировны и сказала: «Ко мне приехала племянница, она неверующая. Все иконы и святыни от Патриарха и сестры мы убрали в чемоданы, корзины, ящики... Все у нас под кроватями, по углам. Вы — люди верующие, возьмите все у нас, а иначе мы сожжем все иконы, держать это в доме опасно».

Родители мои срочно перевезли к себе на квартиру все иконы, но тоже боялись у себя их держать. Папа договорился с моим дьяконом Володей, что тот заберет все святыни к нам в Гребнево. Решили так: привезут ящики и чемоданы на такси в Гребнево, а обратно в этой же машине поеду в Москву я с детьми. Так было выгоднее, так как в те годы оплачивалась дорога в оба конца. И вот в сентябре месяце я снова в Москве, в своей родной квартире, у любящих нас родителей.

А по дому уже топают друг за дружкой Коля и Сима. Коле два года и три месяца, а Симе год и два месяца. Коля уже начал говорить, а Сима пока только стулья целый день двигает — это его любимое занятие. Володя нас часто навещает. Он рассказывает нам, что стройка движется успешно, что домик уже построен, сложена печь-голландка, а с юга пристраивается небольшая террасочка, через которую мы будем попадать в свою пристроечку. Рассказывает Володя и о том, какие удивительно богатые и чудные иконы он обнаружил в чемоданах. Была икона и со святыми мощами Казанских Святителей. Но больше всего Володю поразил крест, на подставке которого было выцарапано (на меди): «Сей крест дан св. Иоанном Богословом Авраамию Ростовскому на разрушение идола Белеса».

Николай Евграфович достал житие святого Авраамия Ростовского и прочитал нам о том, как в XII веке апостол Иоанн явился в поле преподобному, как вручил ему жезл, увенчанный большим медным крестом. Этим-то крестом святой Авраамий разрушил идола, который рассыпался от прикосновения к нему сей великой святыни.

Володя говорил, что как скоро оклеит обоями стены, то тут же развесит все иконы, а крест чудотворный поместит на божницу.

«Значит, воля Божия вам иметь у себя эти святыни, — говорил мой папа. — Заметил бы я их, не отдал бы. А я ведь тоже все просматривал, складывая все у себя на шкафу до отправки в Гребнево...».

Так мы мирно сидели у папочки в кабинете, любовались детьми, которые возились у наших ног, не понимая еще разговора взрослых.

Сон ребенка

Однажды в осенний темный день из бабушкиной комнаты раздался плач Коли. Мальчик спал там днем на моем сундучке, на котором я до свадьбы спала под иконами, на котором сидя молилась еще девочкой.

Няня Лида подошла к Коле, но он плакал, не унимался.

— Идите сами к нему, он какой-то крест требует, — сказала няня.

— Сынуля, ты что шумишь? — спросила я, целуя крошку. — За стенкой дедушка отдыхает, не плачь, разбудишь его.

— Дайте мне мой крестик, — сквозь слезы просил Коленька.

— Да вот, на тебе надет твой крестик!

— Нет, не этот мне надо, а большой, светлый, — показывал Коля, разводя ручонками. — Это мой крест, его мне батюшка дал. Зачем я его отдал папе? А папа крест у дедушки на шкаф положил. Достаньте мне крестик!

И снова раздается его горький плач. Приходит дедушка. Разве он может лежать, когда плачет его любимец? Он сажает Колю на плечи, несет его в свой кабинет, подносит к шкафу. Малыш роется в бумагах, книгах на шкафу, но не найдя там ничего, опять плачет. Я стараюсь объяснить Коленьке, что он видел сон.

— Коленька! Папы уже дня четыре тут не было, так что это тебе сон приснился. И креста никакого не было — это снилось тебе!

— Нет! Папа тут сейчас был. Я с ним в храм ходил. И батюшка тут был — он мне этот крест дал.

— Какой батюшка? Откуда он крест взял? — спрашиваю я.

— Батюшка мне крестик из алтаря вынес, он мне его дал. А я дал папе подержать. Зачем я его отдал! — и снова плач безутешный.

Я подвела Колю к углу с иконами, на которых было изображено много святых. Показываю сынку на святых и спрашиваю:

— Какой же батюшка тебе крест дал? Вот этот? — показываю на преподобного Сергия, потом на преподобного Серафима. Был там и святой пророк Илья и другие святые. Но как увидел Коля святителя Николая Чудотворца, так и протянул к нему ручку:

— Вот этот, вот этот батюшка мне крестик дал.

Мы поняли, что ребенок видел сон. Но он еще не мог отличить сон от действительности, поэтому долго скучал по «своему» крестику. Сидит, бывало, с кубиками играет, но вдруг расплачется. «Сынок, ты о чем?» — спрашиваем. «Где мой крестик? Дайте мне его!». И так часто он вспоминал свой сон все пять месяцев, пока мы не вернулись в Гребнево. Едва войдя в комнату, он кинулся к божнице и закричал: «Вот он, вот он — мой крестик! Наконец-то я его нашел! А вы все говорили, что нет крестика, что это сон. А это не сон, а мой крест!».

Чудотворная икона Богоматери

Осенью 52-го года сестра закрытой Марфо-Мариинской обители Ольга Серафимовна Дефендова рассказала нам о чудотворной иконе Богоматери, помогающей при родах. Нас предупредили: «Дважды предлагать эту икону кому-либо не следует. Отвозить к беременной в дом — тоже не следует, нельзя «навязывать» помощь Богоматери. Муж беременной или кто-то из ее семьи должен сам съездить и привезти домой к себе эту иконочку». Она была небольшая, с лист тетради, письмо напоминало стиль XVII века, внешне ничем не поражало. Но мы знали, что дело не во внешнем, а в благодати, которую несла с собой эта икона. Икона — это как бы окошечко, чрез которое к нам нисходит свет милосердия Божьего.

Привезли икону, папа поставил ее у себя на круглом столике, который когда-то служил жертвенником. А теперь на нем стояли иконы, лампады, лежали молитвенники, Евангелие. Вспоминая мои первые тяжелые роды, родные надумали поместить меня в какие-нибудь лучшие условия, чем обычный роддом. Нашли какую-то старушку, бывшую раньше директором НИИ, запаслись распоряжением поместить меня в родовое отделение института. Благо, это было недалеко. А то ведь навещать-то меня все мамочке моей приходилось, а у нее здоровье было неважное, она много операций перенесла.

Повезли меня поздно вечером, в сырую осеннюю погоду. Снег падал и таял, идти было трудно. Мама быстро уехала домой к внучатам, а я осталась одна в приемной. Тут на меня накинулись: «Зачем Вы сюда приехали? Кто Вас направил? Почему?». А я ничего не знаю. Знаю только, что уходить мне поздно, роды начинаются.

Недовольные и грубые сестры, наконец, отвели меня в палату и указали место в углу. Никто не подходил ко мне, никто не интересовался мною. Я молилась Царице Небесной, всю надежду на нее возлагала. «Неужели будет плохо? Нет, теперь такого быть не может — у папы пред образом Богоматери горит лампада, папа молится».

Наконец я попросила отправить меня в родовую. Отвезли, опять спросили: «Какие у Вас сложности? Зачем Вы у нас? Странно!» — и оставили меня на попечение одной молоденькой сестрички. В предыдущих роддомах обстановка была напряженная, как на производстве: все кругом бегали, шумели, одних везли, других смотрели и оставляли пока..., врачи, няни, сестры обслуживали рожениц, не спуская с них глаз. А тут я лежала одна среди ночи. Кругом темно, тихо, нигде ни души. В углу где-то дремала сестричка. Я позвала ее, сказала, что скоро буду рожать, просила ее все приготовить, чтоб принять ребенка. Сестра зажгла свет, посмотрела меня, но решила, что «еще не скоро», и пошла опять дремать. Но я умоляла ее не отходить, а приготовить поднос и все другое... «Ну, для Вашего спокойствия я все приготовила», — ответила она. «Матушка! Царица Небесная! Окажи Свою милость, покажи Свою помощь! «— шептала я.

— Сестра, сестра, скорее ко мне! — закричала я. Та нехотя поднялась, медленно, сонно качаясь, но вдруг подбежала ко мне... и поймала дитя.

— Я не ждала так скоро, — сказала сестра.

А я ждала, я верила, что Царица Небесная не замедлит. И такая радость охватила меня, и уже не о том радость, что родилась дочка, что громко закричала и продолжает орать, а радость о том, что свершилось чудо Божие, что я уже не мучалась, как при первых двух родах, что Матерь Божия помогла. Так всю ночь и ликовало мое сердце. А предо мною было темное окно, чрез которое я видела большие хлопья снега, падающего на ветви и покрывающего все кругом — впервые в эту зиму.

Катюшу мою унесли куда-то близко, я слышала ее крик до самого утра. «Ну и певунья будет!» — думала я. Спать я не могла, ужасно хотелось пить, а попросить не у кого — нигде ни души, все спят. Наконец раздалось шлепанье тапок. Я попросила пить. Из крана кто-то налил мне ледяной воды. Пить ее я побоялась, так как была вся потная и знала, что страдаю хроническими ангинами. Опять идет няня, опять я прошу теплого питья. «Вскипит вода, тогда принесу», — слышу ответ. Жду, жду... Несут?

— Осторожно, тут крутой кипяток! — слышу.

— Но я не могу взять раскаленную кружку, — говорю я. В ответ:

— Поставлю на полку, остынет и выпьете.

Итак, я опять мучаюсь жаждой. Ночь, темно. Скоро ли утро? Когда же меня напоят? Но на душе радость великая, ликую, как в праздник.

Еще семь дней я мучалась послеродовыми схватками. Боли усиливались особенно во время кормления, сжимала зубы, чтобы не закричать. Впоследствии я узнала, что одна-две таблеточки «Бехтеревки» спасают от этих мук. Но врач была ко мне так невнимательна, что я дивилась: «Со всеми подолгу разговаривает, а меня и замечать не хочет!». Потом я поняла, что, наверное, все окружающие меня матери были знакомы врачам или, может быть, давали им взятки... Не знаю... Но мои родители этого делать не умели, считали, видно, грехом. А мне, значит, Бог потерпеть велел. Но Он и духовную отраду посылал, и терпение давал... Слава Богу за все! Ведь как же страдал наш народ в 1952 году! Аресты, тюрьмы, расстрелы! А я лежала ухоженная, в теплой больнице — разве это страдание? Это милость Божия — дочку ведь Бог послал нам — Катюшу.

В ту зиму однажды пришла к нам знакомая женщина, привозившая из деревни молоко для городских жителей. Эта простая баба с ужасом сообщила нам, что «Сталин умирает, теперь все мы погибнем!». Так воспитан был к пятидесятым годам наш русский народ, что доверял Сталину, называл его «отцом» и находился в полном неведении о всех ужасах в лагерях и тюрьмах сталинского режима.

Я сама была в Елоховском соборе, когда служили молебен о здоровье Сталина. Народ молился, но вождь умер совсем неожиданно. Сразу ничего не изменилось, все еще продолжали трепетать пред именем тирана. Приказано было всем, кто стоял на ногах, идти на похороны Сталина. Куда идти, что делать — никто не знал, однако народ повалил в центр Москвы неорганизованными толпами. Все улицы центра города были три дня запружены такой плотной стеной живых человеческих тел, что и весь транспорт остановился, и вся городская жизнь замерла: ни магазины не работали, ни к одному учреждению нельзя было пробиться через толпу удивленных и испуганных людей. Чтобы не быть раздавленными, люди заходили в любые подъезды, заполняли дворы, взбирались по лестницам до чердаков. Рассказывали потом, что на Трубной площади, где улица спускалась вниз, было что-то страшное: толпа налегла на стоявшие машины, которые без водителей покатили вниз, давя народ. Из той квартиры, которая была над нашей, юноша восемнадцати лет три дня не возвращался с похорон Сталина. Волнение родителей было непередаваемо. Наконец, через трое суток, сын их смог пробраться через толпы и прийти домой. А все эти дни он с товарищами отсиживался на чердаке какого-то дома, так как выйти было невозможно, народ стоял плотной стеной, стонал и падал. Говорили, что после похорон Сталина все больницы Москвы были переполнены...

И только года через два, когда расстреляли Берию, правую руку Сталина, люди вздохнули свободно, кончился страх, появились улыбки и шутки. Тогда у меня на детской елке сосед-малыш лет четырех вышел сказать стихи, но пропел частушку:

Берия, Берия, потерял доверие, А товарищ Маленков надавал ему пинков!

Все от неожиданности весело рассмеялись.

Началась самостоятельная жизнь

В марте месяце я вернулась в Гребнево. Но уже не в старый дом вошли мы с детьми, а в новую пристроечку. Володя с гордостью показывал мне, как уютно он расставил мебель, повесил иконы — в общем, устроил свой домик, чтобы мы могли жить самостоятельно. Для меня это была большая радость, можно сказать — желанное событие жизни. Ни до кого больше не доносились ни наши разговоры, ни крик детей. Никому мы больше не мешали, и нам никто не мешал. Теперь я могла сама собирать обед, ужин, завтрак, готовить могла, что хотела и только для своей семьи. Стало быть, и продуктами я уже стала самостоятельно распоряжаться, обо всем заботиться, а, главное, не ждать, когда свекровь позовет обедать и т.п.

В общем, мы с Володей стали жить отдельно от родни. Это после пяти лет совместной жизни с семьей Василия! Слава Богу! Я могла теперь закрыть дверь и хоть на какое-то время остаться со своей семьей. В старый дом можно было проходить через нашу бывшую комнатку, которая пока тоже оставалась за нами. Там спала наша нянька. Но теперь мы повесили дверь в эту комнатушку и, прорезав стену, сложили крохотную печь. Она отапливала и комнатушку, и узкий коридор между пристройкой и домом.

Я ликовала, но родные Володи были мрачны. Видно, они думали, что с нашим приездом все останется по-старому, как в прежние годы. Но я тут же стала забирать из кухни у свекрови ту посуду, которую пять лет назад привезла себе в приданое. Бедная старушка уже привыкла пользоваться и сковородочкой, и ножичком, и другими вещами, а потому отдавала мне мое со вздохами и неохотно. Но что было делать? В те времена было трудно приобретать что-либо в хозяйство. Буря недовольства разразилась, когда мы купили дрова. Их свалили не там, где раньше, а около входа в нашу пристройку. А дрова были березовые, уже напиленные и наколотые так, как требовали мои две печки — шведка и голландка. Володя сложил поленницу под нашим новым домиком, так что Василий не мог больше пользоваться топливом, которое покупал Володя. Тут брат его понял, наконец, что отныне и он, и мы стали самостоятельными. То ли он выпил лишнего, но гнев его вылился в яростные крики... Он даже выбил стекло в своей комнатке. Хорошо, что детки мои ничего этого не видели и не слышали, только до коридорчика доносился какой-то шум, но мы туда малышей не пускали.

Теперь я старалась как можно реже показываться в старом доме, разве только приходилось ходить к Никологорским (это была их фамилия по матери) за молоком. У них была корова, и молоко мы у них всю жизнь покупали. А их ребятишки постоянно питались у меня, пили молоко, купленное у их родителей... Но на это никто не обращал внимания. Я старалась добром и любовью побеждать зло родственников- соседей: я переодевала их малышей в одежду своих детей, подстригала Митю, Витю и Петю, даже стирала на них... Они все дни проводили у меня. Стоило Володе открыть к ним дверь, чтобы пойти навестить мать, как все трое моментально оказывались у нас. Конечно, от шести малышей шум поднимался страшный, а Володя этого не переносил. Тогда мы отправляли племянников снова в их дом, куда они уходили послушно, но неохотно. И так племянники росли вместе с нашими детьми лет двенадцать, пока... Но об этом будет рассказано дальше.

Сила благодати преподобного Сергия

Когда мы еще жили вместе с семьей Никологорских, то со всяким народом приходилось встречаться на кухне. Василий был еще на должности церковного старосты, поэтому к нему приезжало много людей, все больше по делам храма: то масло лампадное, то свечи привозили, то хоронили кого-то — и всегда требовался староста. А он бывал частенько пьян, за что его три раза снимали с должности, но после двух первых раз опять восстанавливали, помня его отца и уважая все семейство. Свекровь топила печь да ухаживала за скотом, так что отворять дверь и встречать да провожать людей часто приходилось и мне. Мать всегда старалась скрыть недостатки сына, никогда не говорила, что он пьян, а посылала человека искать Василия в ограде, то есть при храме. Его искали, не находили, опять возвращались к нам, обращались ко мне. Мне жалко и неудобно было гонять людей. Я как-то откровенно сказала:

— Его нечего искать или беспокоить — он спит. И не добудишься — пьян.

Уж как на меня рассердилась свекровь! Но Володя был за меня: «Она правду сказала!». А когда Василий был трезв, то принимал не иначе, как поставив бутылку на стол. И потому нам с детьми приходилось тогда сидеть во всяком обществе. И шутки нетрезвые, и безобразные анекдоты — все приходилось выслушивать. Я радовалась тому, что малыши еще не понимали смысла слов, оба сыночка тогда еще не говорили. Но на чуткого и восприимчивого ко всему Коленьку эта обстановка производила, видно, тяжкое впечатление.

Однажды Коля увидел умирающего слабого старика, похожего на скелет, обтянутый кожей. Его везли из больницы. Но дорогу замело снегом, машина до Слободы проехать не смогла, поэтому старика завели под руки на ночлег в наш дом. Коленька, как увидел умирающего, посмотрел на него пристально и закричал, завизжал, весь затрясся. Насилу мы его успокоили. Но с тех пор Коленька наш стал иногда кричать по вечерам. Это происходило тогда, когда его давно не причащали или было некому отнести малыша в церковь. И вот, около двенадцати часов ночи уже спящий ребенок просыпался с диким отчаянным воплем. Боясь этих страхов, мы с Володей ставили рядом с кроваткой Коли святую воду, клали Распятие, всю ночь горела лампада. Мы брали ребенка на руки, целовали, ласкали, но он бился, кидался в сторону, а кричал так, как будто его шпарят. Конечно, мы молились, кропили кругом святой водой, и шум прекращался. А на третьем году жизни, когда Коля уже начал говорить, я спросила его:

— Деточка, ну почему ты так кидаешься и кричишь, ты ведь всех будишь. Смотри, как у нас уютно, тихо, огонек пред иконами светится, папа и мама с тобою рядом. Чего ты боишься?

Все еще всхлипывая и прижимаясь ко мне, Коленька ответил, протянув ручонку в сторону:

— Там был серый дядя.

Мы с Володей понимали, что враг преследует нашего сынка. Я часто говорила мужу, что следует свезти Колю к мощам преподобного Сергия. Но я три года подряд рожала, так что или кормила младенца, или носила внутри. Поднимать увесистого Колю я не могла, а отец служил или уезжал на требы. Но вот Коля тяжело заболел.

Лето стояло жаркое, сухое. Я была уже хозяйкой, могла распоряжаться своим временем. После утреннего завтрака я брала своих троих детей и до обеда уходила с ними гулять на остров, что на пруду за усадьбой. Дома оставалась молодая нянька, которая и воды принесет с колодца, и пеленки постирает, и уберется, и суп нам сварит на плитке или керогазе (который мы тогда уже приобрели). А я легко шагаю через ложбину сухого пруда до быстрой извилистой речушки, которая тогда еще (после войны) не была запружена. На руках я носила восьмимесячную Катюшу, а рядом со мной бежали мальчуганы. В одном месте Любосеевка наша широко разливалась, образуя брод. Тут вода и до колен не доходила. В прохладную погоду я переходила воду в резиновых сапогах, а детей переносила по очереди. А в жаркие дни мальчики с удовольствием перебегали речку босиком, при этом брызгались, смеялись, баловались в прозрачных струях прохладной воды, как это свойственно детям.

Придя на остров, я расстилала широко одеяльце, сажала на него Катюшу. Двухлетний Симочка оставался стеречь сестренку, а я с Колей начинала искать землянику. Набрав немного, мы приносили ягодки малышам, которые с восторгом «клевали» их по одной штучке. Мы часто меняли места, искали тень, искали ягодники. А отходили мы с Колей всего на несколько шагов, чтобы нам слышен был зов Симочки: «Мама, колей (скорей)..., Катя...». Больше он еще сказать ничего не мог, но я понимала: Катюша сползла с одеяла и уже могла начать набивать себе в рот траву, шишки и т.п. Надо было спешить и снова водворять девочку на середину одеяла. Какие же счастливые это были часы: солнце, тепло, птицы поют, нигде ни души, только трое моих деток веселятся рядом.

Но в одно прекрасное утро Коля, бегая еще около дома, сказал, что у него сильно болит горло. Я посмотрела — горло красное. Смерила Коле температуру — тридцать восемь. Володя был дома. Если б это была ангина, то Коля не жаловался бы на боли постоянно. Но он плакал, тосковал, не находил себе места. Володя послал меня с ним к врачу. «Не скарлатина ли? Только не оставляй Колю там одного!» — сказал отец.

Автобусов тогда не было, мы шли три километра пешком по жаре. Утомились, сидим, ждем своей очереди к врачу. Медсестра обратила внимание на тяжелое состояние моего трехлетнего ребенка, пропустила нас скорее и ахнула: врач увидела сыпь за ушами Коленьки, определила — скарлатина. Нас немедленно выпроводили на балкон, раздались крики: «Инфекция, инфекция, скорее машину, везите ребенка в больницу!». Но надо было еще взять документы из дома, а поэтому я попросила водителя отвезти нас прежде домой в Гребнево. Не отпуская «скорой помощи», мы простились с Володей, взяли необходимое и тут же поехали. Коленька весь горел, но кататься в машине ему нравилось. Я старалась подготовить Колю к мысли, что он теперь надолго останется в больнице, пока не поправится. «Только с тобой!» — соглашался сынок.

Нас отвезли в Свердловку, так как близко инфекционного отделения не было. Ехали мы около часа. Вошли мы во двор, и я узнала, где начальство больницы. Я хотела добиться разрешения остаться с Колей. Но в корпус меня с больным ребенком не впустили — он был ведь заразный. Я с трудом упросила Коленьку посидеть в тени под кустиками, пока я вернусь. «Иначе нам придется расстаться», — объяснила я крошке. Он заплакал, но отпустил меня. Уж каких святых я не призывала себе на помощь, умоляя их помочь мне упросить врачей оставить меня с ребенком. Сначала они отказывались, говорили, что тут этого не полагается. Но когда я сказала, что мой ребенок очень нервный, по ночам кричит, тогда старший врач дал разрешение. Слава Богу! Я выбежала на улицу, ищу Колю. Вижу, наконец, его: сидит он на земле, прижавшись к забору, спрятавшись в кустах, как загнанная собачка, и горько плачет. Никто к нему не подходит, все от него шарахаются, он весь уже покрылся красной сыпью. «Сыночек! — Коля вскакивает, кидается ко мне: — Разрешили!».

Нас положили в отдельную палату, все койки в которой были пусты. Колюню обрили, переодели. Он вел себя тихо, боязливо поглядывая на меня, боясь, что я уйду. Сестры были удивлены, что я с сыном, но были вежливы и внимательны. В ту же первую ночь, около двенадцати часов, Коля дико закричал и начал кидаться от страха в стороны. Я достала из сумочки святую воду, мочила его головку, как всегда призывала Господа, старалась малютку успокоить. Прибежала сестра и ужаснулась. Когда Коленька снова заснул, она сказала: «Хорошо, что мать была с ребенком, я б не знала, что делать. Уж каких-каких капризных и крикунов к нам не поступало, но такой страх я вижу впервые». Я откровенно поговорила с сестрой, благо, она была верующая. Я сказала, что нечистый дух в полночь нападает на наше дитя, но мы надеемся, что с помощью Божьей это пройдет.

В больнице я пробыла пять дней. Температура у Коли спала, он начал вставать и играть с другими детьми. «Теперь Вы можете его спокойно оставить, он уже освоился, скучать не будет», — говорили мне няньки и сестры. Я со всеми в больнице подружилась, они были все верующие, милые, ходили в наш гребневский храм и любили моего дьякона. И так, рано утром, пока Коля спал, я уехала из больницы. Всю дорогу я плакала, так мне было жаль Колюшку. Но дома я была тоже нужна: у Катюшки начался понос, Володя был постоянно на службах, а с детьми оставалась пятнадцатилетняя нянька. Но она не растерялась. В Слободе нашла кормящую мать, которая согласилась давать свое молоко нашей больной дочурке. И вот няня Лида ежедневно ходила через речку и остров в Слободу за молоком. Детей она ни на кого не оставляла, но несла Катю на руках, а Симочка шел рядом. Да спасет ее душу Господь за то, что она не оставила нас в трудную пору.

До Свердловки, где лежал Коля, было «по птичьему полету» около двенадцати километров. Это был Володин «приход», то есть наше духовенство обслуживало этот рабочий поселок. Володя знал туда дорогу и тропинки через лес, он сам навестил Коленьку. Но сестры и няньки не советовали часто навещать детей, так как дети потом плакали и просились домой. А к больничному режиму дети быстро привыкали, оставались спокойны и веселы. Я это увидела, пока была с Колей. Вообще, пребывание в больнице было для меня хорошим уроком. Я познакомилась с режимом, необходимым в воспитании детей, увидела полезные навыки сестер при обращении с детьми. Скучая по Коле, я раза три еще ходила на Свердловку, шла часа три, отдыхая в лесу. Я собирала дорогой землянику, которой Коля был всегда очень рад. Я обещала сыночку, что за ним приедут бабушка с дедушкой и заберут его домой. Но через тридцать дней еще не вся старая кожица сошла с тельца ребенка, поэтому брать Колю в семью было еще опасно. Тогда мы решили на десять дней поместить Колю в Москве у моих родителей, чему они были очень рады.

Вот жертвенная любовь старичков: сами круглый год мечтают о Гребневе, о природе, а летом остаются на своей сырой квартире с внуком! В эти дни пребывания Коли в Москве я, наконец, упросила Володю съездить с Колей в Лавру к преподобному Сергию, приложить ребенка к раке с мощами, прося у Господа милости.

— Не забудь его покормить, вот тебе в карман кладу для Коли булочку, — сказала я.

Володя отправился. Они были на молебне, приложились к мощам преподобного Сергия и поехали опять в Москву. Когда уже сели в поезд, то отец вспомнил, что сынок давно не ел.

— Хочешь кушать? — спросил Володя.

— Да, очень хочу.

Отец подал ему булочку. Коленька говорил мне впоследствии: «Никогда в жизни я не ел ничего вкуснее этой булочки! Так мне стало хорошо, так радостно, легко, когда я ел». Видно, благодать Божия через этот хлеб вошла в ребенка, ведь хлеб был в кармане, стало быть, касался раки со святыми мощами преподобного Сергия, когда отец и сам прикладывался, и сына поднимал к раке преподобного. И молитвами святого Коля наш поправился, больше нечистый дух не стал тревожить младенца, благодать Божия с этого часа хранила нашего первенца.

Отец Владимир расстается с Гребневом

Пять лет мой супруг оставался в сане дьякона, а происходило это по следующей причине. В Гребневе прихожане весьма чтут свой летний престольный праздник, то есть Гребневской иконы Богоматери. На этот день и продукты в домах припасают, и гостей зовут, и платья шьют себе новые. А в церковь нашу на этот праздник обычно съезжалось много духовенства, приезжал благочинный (старший над округом).

Так и в первый год служения моего отца Владимира в сане дьякона часов около четырех вечера к храму подъехала машина, из которой величественно вышли благочинный и дьякон. Открыли ворота, удивились, что гости рано пожаловали, так как службу обычно начинали в шесть часов вечера. Но тут благочинный заявил, что в этот день он начнет вечерню в пять часов. Настоятель храма был удивлен, но спорить не смел — начальство велит. Наш Василий был тогда старостой и звонарем. Он любил за час до службы звонить, а минут за двадцать до вечерни вместе с женой Варварой совершать торжественный перезвон во все колокола и колокольчики. Это получалось у них лихо и красиво. А в этот раз наш староста еще и забраться на колокольню не успел, как оказалось, что пора начинать службу. Василий не побоялся противоречить заслуженному протоиерею. Да и доводы Василий приводил веские: хор еще не пришел, петь некому, народ тоже еще не собрался, храм пуст. Но благочинный настоял на своем, велел звонить. Володя мой, как и местное духовенство, послушно облачился, облачился и дьякон, приехавший с благочинным. У меня тогда еще детей не было, я быстро собралась и пришла на клирос. Смотрю — в храме пусто, ни хора, ни прихожан еще нет. Вдруг вижу — благочинный уходит, а за ним его протодьякон. Что же случилось?

Оказалось, что староста пустился в спор с благочинным, а тот, не терпя возражений, сказал: «Если не подчиняетесь, то я не стану служить у вас — уеду!». Василий ответил: «А ворота открыты, можете уезжать». Благочинный с протодьяконом с гневом и обидой вышли из алтаря, сели в машину и уехали. «Ну, теперь не быть твоему брату священником», — сказали Василию. Ведь это продвижение должно было идти через благочинного, а после всего случившегося прихожане Гребнева не смели и на глаза показаться своему благочинному. Так и не было Володе продвижения, пока благочинный не сменился.

Но в 1953 году отец Федор Баженов сменил прежнего благочинного. Он, как и его предшественник, часто бывал на престольных праздниках, куда нередко приглашали и моего супруга. Отец Федор обратил на Володю внимание, он понравился священнику и голосом, и благоговейным служением. Тогда отец Федор пригласил Володю послужить у них в Лосинке, где отец Федор показал моего дьякона своим прихожанам и сослуживцам. Мой отец Владимир всегда всем нравился. А в храме Адриана и Наталии (то есть в Лосинке) тогда священника недоставало, место было свободное. Вот и решил отец Федор походатайствовать за Володю пред архиереем. Дело повернулось быстро, осенью на Воздвиженье супруг мой стал священником.

Ну и досталось мне с отцом Федором от гребневских прихожан! Батюшка у себя дома запирал от них ворота, он говорил мне: «Я думал, они мой дом разнесут». Делегация за делегацией обивала все пороги, требуя, чтобы Володю вернули в Гребнево: «Мы мечтали видеть его священником у себя, он вырос у нас на глазах, его отец у нас служил тридцать лет, здесь у нас его дом, его мать, его семья живет... Немыслимо ему ездить на службу в такую даль, ведь свой храм у него под боком!». И так переживали бедные старики, так волновались, не желая расставаться с Володей! И ко мне домой они не раз приходили, просили меня помочь им вернуть дьякона обратно к ним, но уже священником. Я разводила руками, утверждала, что от меня ничего не зависит. Тогда они обратились к самому моему отцу Владимиру. Со слезами на глазах умоляли его старички остаться в Гребневе, но он тоже говорил, что это не его воля. Тогда поехали к архиерею. Тот ответил на их просьбу: «Пусть отец Владимир Соколов напишет мне прошение, я сразу верну его к вам».

Радостные вернулись прихожане в Гребнево.

— Мы добились, архиерей обещал! — сказали они мне. — Вот и прошение от имени отца Владимира готово, пусть только руку свою приложит, пусть распишется и будет переведен обратно!

Но не тут-то было. Володя категорически отказался, сказал:

— Я не смею...

Да он в душе и не желал оставаться в Гребневе. Он видел, как поступали доносы и клевета от местных людей на священников, боялся, что и его ждет такая же участь. И он был прав: «Не славен пророк в своем отечестве».

Итак, с осени 1953 года супруг мой уже ездил служить в Лосиноостровскую. В те годы это была окраина Москвы. Улицы утопали в садах, домики были маленькие, одноэтажные. Окрестные жители несли в храм плоды своих трудов: яблоки, вишни, сливы и всякие ягоды. Прихожане Лосинки полюбили моего батюшку, узнали к нам дорогу, и дом наш с этих пор изобиловал как овощами, фруктами, так и печеньем и всяким лакомством для детей. Да и денежные дела наши пошли лучше, потому что приход Адриана и Наталии был куда богаче гребневского. Но это все не радовало меня, так как я постоянно скучала по своему Володеньке. Автобус к нам в Гребнево в те годы не ходил, а улицы села были темные, грязные, часто непролазные и зимой занесенные снегом. Понятно, что возвращаться домой после вечерних служб батюшке моему было невозможно, поэтому он постоянно ночевал в Москве у моих родителей. Не было у нас тогда и телефонов, я не могла узнавать, когда же он приедет домой. Поэтому я тосковала, молилась горячо, ища у Господа утешения. К родным в старый дом я не ходила, там меня считали виновницею того, что Володи нет в Гребневе. Но в ту зиму со мной жила благочестивая нянька, которая любила молиться и ходить в храм. Она быстро собирала Катеньку и уходила с ней в церковь, а мне оставалось вести с собой двоих мальчиков, что было нетрудно.

Да, иметь храм рядом — это большое утешение для души. Ведь у Бога можно все выпросить; если и сразу Он не даст, то утешит, вселит надежду в сердце... и скорбь пройдет. Приедет Володенька, и мы обсуждаем с ним: как же быть в дальнейшем? Неужели сидеть мне одной с детьми по две недели одним, как это получалось на Святках, в пост, на праздники, даже на Пасху?

Тут мы решили купить машину. А для машины потребовался гараж. Но разве дадут нам родные клочок земли под гараж? Вот тут я опять обратилась с просьбой к Богу, Царице Небесной, к святым: «Смягчи, Боже, сердца их!». И к каким только святым я не прибегала: первым делом к святителю Николаю, к преподобным Серафиму и Сергию, к Иоанну Кронштадтскому. Да что устоит против молитвы таких великих светильников Церкви? Прочитала акафисты, особенно Госпоже Владычице Богородице, Ее образу «Нечаянная радость» молилась, мысленно вспоминая образ. Потом я купила Варваре синие туфли, мы позвали ее к себе, лаской и любовью уговаривали ее не препятствовать нам при постройке гаража. И Господь помог: смягчились сердца, согласились родные на гараж. Не успела я оглянуться, а гараж уже стоит. Вскоре и «Победа» своя появилась. Бог послал нам и шофера Тимофея Тимофеевича, непьющего, честного, но, к сожалению, неверующего. И начал мой муженек свои многолетние поездки, почти ежедневно, в Москву и обратно, в любую погоду. И так двенадцать лет! В ночной туман, в метель и вьюгу, в гололед... провожаю я муженька, вручаю его жизнь Господу да Царице Небесной, призываю в помощь путникам святителя Николая. Боялась я аварий, боялась одна с детьми остаться. Но Господь миловал: всю жизнь мой отец Владимир «на колесах» был, и аварии были, но он остался жив и невредим.

Любочка

А к осени 1954 года я снова собиралась в Москву, снова надо было ложиться в роддом. Намучилась я так с тремя маленькими, что еле до мамы доехала — легла и не вставала десять дней, так как врач дала направление тут же ехать рожать. А я знала, что еще месяц до родов. И вот, благодаря уходу за мной моей дорогой мамочки я смогла выносить все девять месяцев четвертого ребенка. Тяжело бабушке было: четыре года Коле, три года Симе, а Кате доходил второй годик.

Нянька в Москву с нами не поехала, все хозяйство и дети — на бабушке, а я лежу без движения. Но через десять дней я встала, даже гулять с детьми выходила. Тут принесли нам в дом огромного пупса (куклу). Его одели в распашонки, приготовленные будущему ребенку, посадили пупса за детский столик. Коленька сказал: «Вот и купили мы себе Феденьку, теперь маме не нужно будет за ним в роддом от нас уезжать». И радость была у детей велика. Напрасно мы объясняли, что Феденька этот — кукла, а мама привезет живого ребеночка. Смысл слов не доходил до детей, они говорили: «Нам и этот малыш хорош».

Однако я уехала, а вернулась в день рождения Катеньки, будто в подарок ей привезла сестричку Любочку. Роды в этот раз были благополучными, потому что чудотворная икона Богоматери была у нас дома. Лампада горела пред ней, все молились усердно. Коленька особенно радовался появлению сестрички. Слыша, как она чихает и пищит, он кричал: «Живая! Живая! Не такая, как кукла!». За обедом Коля выскочил из-за стола и побежал в комнату, где поперек кровати лежала Любочка. Я пошла за ним и увидела: Коля уже размотал пеленки и тащил новорожденную за ножки.

— Что ты делаешь? — вступилась я.

— Я хочу сестричку с нами за стол посадить, — сказал малыш, — ведь ты же, мама, говорила, что ребенок живой, будет кушать...

Поняли мы с бабушкой, что трудно нам будет с четверыми крошками, решили опять искать няньку. Сначала нашли такую, что не знали, как от нее избавиться. Варила она себе «квасок», настаивала в чулане на подоконнике и попивала понемножку. Потом как начнет на всех кричать, а мы и понять не можем — что с ней? Ну и повариха была! Такие торты нам готовила... Только ничего не надо, когда нет ладу... Мир да любовь — это самое счастье, а Пашу мы просто побаивались. Она была с Украины, дом у нее немцы сожгли, вот она и горевала все по своему пропавшему добру, изливала злобу свою на судьбу, а мы должны были все выслушивать... Но вот бабушка привела еще одну помощницу — девочку лет пятнадцати. Ее звали Маша, она проработала у нас четыре года. А когда она к нам из деревни приехала, то первые дни принимала Пашу за хозяйку, во всем ее слушалась. На третий день она застала меня в спальне, когда я кормила грудью Любу. Маша обомлела, стоит, вытаращила глаза и спрашивает меня: «Это разве Ваш ребенок? А остальные трое детей тоже Ваши? Так это Вы хозяйка? А я думала, что Паша. Она на всех кричит, всем распоряжается. Я считала ее старшей...». Через неделю-две Паша стала учить Машу: «Ты не зевай! У этих дураков деньги по всем карманам лежат, тут легко нажиться». А нам Паша говорила: «Я уйду, но Любку у вас украду. Вам хватит детей, вы себе еще народите, а мне сорок лет и мужа нет». Тогда мы стали поспешно собираться в Гребнево, увозя с собой и Машу. А Паша с радостью осталась со стариками, сияла от счастья, что теперь ее жизнь будет полегче. Но мамочка, моя мудрая была. Она отправила Пашу на Пасху на ее родину, чтобы та отдохнула и повидалась со своими, а вслед за ней последовало на Украину письмо, где было написано: «К нам больше не возвращайся». Так тихо мы и расстались.

А в Гребневе мне с Машей было неплохо. Она ходила к колодцу за водой, приносила дров, топила печь-шведку. Мы пекли часто пироги, в хорошую погоду выводили детей гулять, часто причащали наших четырех младенцев. В магазины мы не ходили, нам все доставляли на машине из Москвы. Пока шла служба, шофер наш обходил магазины и покупал нам продукты. Ему помогала его жена — ловкая, молодая, но некрещеная. У нее сердце было очень доброе, мы вскоре полюбили ее, как родную. Их ребенок Толька рос все тринадцать лет вместе с нашими детьми. Покладистый и спокойный, Толя нисколько не обременял нас, дети его любили. А уж сколько мне в жизни помогала его мать Ривва (Ревекка) Борисовна, то и не перечислить: она и белье погладит, и детей поможет искупать, и кулич огромный испечет нам на Пасху... Так что, все у нас было отлично, если б не теснота в нашем крохотном домике. Пристройка делилась на кухоньку в восемь метров и комнату в пятнадцать метров. В старом доме только проходная пятиметровая комнатка служила спальней для няни, а дальше в старый дом мы не ходили. Только отец Владимир навещал свою мать, а детей мы старались туда не пускать — боялись, что наслушаются чего-нибудь вредного для души.

Вторичная постройка дома

Летом 55-го года, когда я еще носила на руках Любушку, мой батюшка надумал опять затеять стройку. Я была против: «Погоди, пока дети подрастут...». Но муж настоял на своем, указывая на то, что надо строиться, пока есть силы и возможности. Бог послал нам опытного инженера- строителя Глазкова Федора Ивановича. Этот веселый, добрый и энергичный человек руководил постройкой сгоревшего купола в гребневском храме, а потом построил в зимнем храме систему калориферного отопления. Федор Иванович ходил в военной форме, имел большой чин. С моим отцом Владимиром они были друзьями. Он сговорился с нами за двадцать пять тысяч взять на себя всю стройку, то есть руководство рабочими, доставку материалов и т.д.

Нам за Федора Ивановича век свой Бога молить: если б не он, нам бы дома не построить! Федор Иванович нанимал рабочих, привозил то бригаду каменщиков, то плотников, то маляров. Федор Иванович сам ездил на склады леса, нанимал машины, наблюдал за стройкой, принимал работу или с руганью разгонял пьяных рабочих, или требовал переложить «стояк» кирпичей и т.д. В общем, Федор Иванович почти ежедневно появлялся около нашего дома и руководил стройкой. А мой отец Владимир только жал ему руки, целовался с ним и выдавал суммы на расходы. Я ни в какие дела не входила. Но я варила на керогазе огромные кастрюли супов и каш, кормила рабочих. И это было нелегко, так как своя семья была уже в семь человек. Мои родители помогали мне тем, что постоянно уводили со стройки к себе на дачу в Слободу трех моих старших детей. А няня Маша нянчила Любочку.

С семьей же Василия натянутые отношения были порой очень тяжелы. Я их понимала: вокруг дома был жуткий беспорядок. Горы кирпича, бревна, доски, известковая яма, шум машин, а у Никологорских тоже было трое малышей. Но что делать? Зато им остался весь старый дом. Мы со временем окончательно закрыли дверь на их половину, но это произошло только когда умерла бабушка, а мы уехали в Москву. А тринадцать лет надо было терпеть друг друга! Не было общего языка, мировоззрения — разные, понятия о жизни — разные. Но так мне и предсказывал отец Митрофан: «Ведь надо ж в жизни что-то терпеть». Слава Богу, Он силы давал.

Июньским днем, когда шел сильный дождь, к нашему маленькому домику подъехал огромный подъемный кран. Нашу пристроечку зацепили за все четыре угла, подняли ее в воздух метра на три, потом кран отвез домик на несколько метров вперед и опустил его на новый фундамент, сложенный накануне из кирпичей. В последующие дни понемногу поднимали то один, то другой уголок домика, складывали под его стенами из кирпичей нижний этаж.

Так у нас получился дом в два этажа. Внизу — санузел, кухня, столовая, а наверху — кабинет батюшки и большая детская комната. А на лето мы пристроили две террасы, одна над другой, так что летом у нас с этих пор могли гостить и мои родители.

Газ и вода еще не были проведены в Гребнево, так что первые пять лет за водой ходили далеко к реке, где был мелкий колодец. А центральное отопление отапливалось в те годы котлом, к которому я тринадцать лет носила уголь и дрова. Володя помогал, когда был дома, но в основном топила я. Уголь не отмывался, руки мои всегда были с черными складками на коже, хотя и стирки было много. Ежедневно два-три ведра угля надо было засыпать в котел, а в морозы и по шесть ведер приносили. Однако туалет и ванная были уже в доме, кафельный пол мыть было нетрудно. В этом мне помогал мой супруг, который очень любил чистоту и порядок в доме. Я в шутку говорила мужу: «Самая твоя любимая вещь в доме — это щетка на палке да тряпка».

В сентябре месяце, когда Любочка начала ходить, мы начали жить в новом доме. Рабочие все уехали, кроме одного маляра, которого мы оставили доделывать мелкие работы. Очень интересный человек был этот пятидесятилетний Николай. Товарищи звали его «Батя». Он носил бороду, длинные волосы, держался с достоинством. Он жил с нами месяца два, и мы с ним хорошо познакомились.

— Почему Вас Батей зовут? — спросили мы.

— Да я в наших краях вместо священника, — отвечал Николай. — Крещу детей, отпеваю покойников, дома освящаю святой водой.

— Это почему же так? — спрашиваем его.

— Да закрыли у нас все церкви! А народ в Бога верует, зовет меня, чтобы со мной помолиться. Я им и Библию почитаю, и молитвы спою... Так вот и не забываем мы Бога. Из дома в дом хожу, из деревни в деревню — всюду хожу, куда ни позовут.

— Да Вам бы священником быть!

— Но кто же мне сан даст? Для этого надо много знать, а я простой человек...

Да, в те 50-е годы хотя и было уже открыто несколько семинарий, но храмов по стране почти не было, народ постепенно погружался во тьму неверия. И никто не должен был знать, что в маленьких частных домиках еще горели пред образами лампады, еще нарождались дети — будущие пастыри русского народа. И мы знали несколько таких семей, мы общались с ними. Хоть редко, но раза два-три в год мы собирались семьями на праздники Святого Рождества, летом — во время отпусков. Дети наши должны были видеть, что не одни они христиане в безбожном государстве, что есть вера в Бога и в других семьях. Эти встречи с единомышленниками укрепляли веру, вселяли надежду, что еще может возгореться огонь любви от слабых искр, скрытых до времени.