ОБЩЕСТВО КАК ЕДИНОЕ ЦЕЛОЕ

О ТРЕХ ФОРМАХ АНАЛИЗА СОЦИАЛЬНОЙ ЦЕЛОСТНОСТИ

Оп.: альманах "Одиссей, 1996 год".

Уже после того, как данная статья была сдана в набор, пришла горестная весть о трагической гибели автора в автомобильной катастрофе 1 апреля 1996 г. Бернар Лепти известен как один из руководителей журнала "Анналы", сыгравший в последние годы немалую роль в определении его нового облика.

Как делать целостную историю? Иначе говоря, как, отправляясь от индивидуального поведения актеров (если говорить о предмете) и необходимо ограниченных эмпирических исследований (если говорить о методах), учесть социальную целостность и макроисторические процессы? Для французской, по крайней мере, историографии ответ не самоочевиден. С одной стороны, историков, причисляющих себя к традиции "Анналов", часто и не первый год уличают в забвении проекта целостной истории - того, что был у основателей журнала - в угоду какому-то крошеву историографических методов и сфер интересов. С другой стороны, построенная на статистическом анализе многочисленных данных "серийная история", по-видимому, вошла в фазу снижения продуктивности, и микроистория, развертывающая интенсивную разработку очень узко очерченных предметов, доставляет альтернативную историографическую модель, апеллировать к которой, похоже, не трудно '.

Меж тем ни усовершенствование прежних образов действия, ни поиск новой парадигмы не представляются мне адекватным ответом на сегодняшние сомнения. Оба эти подхода к проблеме, каждый - в своих аспектах, встречают трудно преодолимые препятствия, что побуждает внимательнее отнестись к более оригинальным решениям, выработанным в других науках. Настоящее введение в проблему, задуманное как род критического обзора, не преследует иной цели, кроме как подчеркнуть уязвимые места конкурирующих исторических методов и подсказать иные пути, которые историкам стоило бы испробовать.

Данная статья фактически воспроизводит текст выступления автора на международной конференции, проходившей в Сантьяго-де-Компостела в июле 1993 г. Ее материалы опубликованы: Historia a debate/Ed. С. Barros. Santiago de Compostela, 1995. Т. 1-3. Упомянутый доклад Б. Лепти помещен в разделе "Диагнозы и выборы" в одном ряду с выступлениями Р. Шартье, Г. Спигел и Л. Стоуна, которые уже известны российскому читателю (ШартьеР. История сегодня: сомнения, вызовы, предложения // Одиссей-95. М., 1995.

С. 192-205; Спигел Г. К теории среднего плана: историописание в век постмодернизма// Там же. С. 211-220; СтоунЛ. Будущее истории //THESIS. 1994. № 4. С. 160-176). По всей вероятности, знакомство с указанными материалами как с единым текстом поможет лучше уяснить существо дискуссии и личные позиции авторов. (Примеч. ред.)

149

НЕУДАЧА КАРТЕЗИАНСКОГО ОБОБЩЕНИЯ

В 1941 г. в докладе, прочитанном перед слушателями Высшей Нормальной школы, Люсьен Февр объяснил мотивы использования им и Марком Блоком прилагательного "социальный" в названии журнала, который они основали двенадцатью годами ранее: "Нам обоим казалось, что столь расплывчатое слово, как "социальный", было создано и пущено в ход личным указом исторического провидения именно для того, чтобы служить вывеской журнала, цель которого - не замыкаться в четырех стенах... Экономической и социальной истории не существует. Существует история как таковая, во всей своей целостности. История является социальной в силу самой своей природы" ^ Если так, то анализ социальной целостности, уже в силу ее глобального характера, - сложная интеллектуальная операция; все разыгрывается в способах его проведения. Те, что обычно в ходу во французской историографии, зиждятся на предварительном расчленении пространства, времени или сфер человеческого существования. Познание целого мыслится рождающимся из более доступного познания частей.

Соображениями удобства отчасти объясняется то обстоятельство, что в продолжение более чем двух десятилетий региональная монография являла собой преобладающий жанр французского исторического исследования. Город, департамент, провинция доставляли привязанный к местности сюжет размером в местные архивные фонды, и региональную научную осведомленность казалось проще конвертировать в университетский авторитет того же местного масштаба. Впрочем монография, определяемая географически, находила свое фундаментальное оправдание и во всеобщем эпистемологическом веровании в прогресс глобального знания, достигаемый посредством накопления локальных сведений. Собрать еще несколько хороших региональных монографий и сгруппировать их данные для разрешения вопроса в целом - такой образ действий проповедовали и Люсьен Февр в 1922 г., и Эрнест Лабрусс после Второй мировой войны ^ Проект, однако, не имеет успеха. Изучение общих процессов - например, аноблирования во французском обществе Старого Порядка или промышленной революции в Европе - не проистекает непосредственно из комбинации предшествующих анализов; оно развертывается в иных рамках, в другом масштабе, с привлечением других методов и опираясь на другие признаки. Что же до учебников всеобщей истории, если нередко они и воспроизводят элементы положительного монографического знания, то главным образом для придания им иллюстративного статуса.

Все препятствует успеху этого кумулятивного проекта: изоляция ученых, которые проводят свои исследования индивидуально; эволюция проблематики по мере разработки исследовательских тем; отсутствие рефлексии о значении (меняющемся от монографии к монографии) принимаемых границ объекта исследования и, следовательно, о способе его сочленения с другими объектами иного масштаба. Уповать на то, что

150

таким образом - суммируя частные констатации - возможно подступиться к общему рассмотрению предмета, значит спутать россыпь фрагментов головоломки с контурами рисунка, который головоломка воспроизводит и который фрагменты как раз и призваны скрыть. Так что в этой исследовательской процедуре локальное и глобальное никак не сообщаются или сообщаются плохо. Подход к целостной истории через географическое разложение исторического универсума наталкивается на методологические трудности, и дело идет к повторению монографических описаний, которые находят собственную цель в себе самих и стремятся к реификации своего объекта исследования.

Впрочем на ум приходят два возражения. Во-первых, стоит отметить, что город или область - не просто пространственные категории анализа. Они равно и географическая реальность, которая ограничена, структурирована и материализуется в особенностях природного и культурного пейзажа, в течении экономических и социальных отношений. Следовательно, с полным основанием их можно изучать ради них самих. Их реификация правомерна, поскольку каждая из категорий анализа находит свое точное соответствие в реальности. Второе возражение - иного свойства. Изменение масштаба, связанное с характером локального исследования, правомерно по причине единообразия ситуаций. Такая монография имеет статус зондажа. В ее масштабе исследователь развертывает целостную историю, и она приобретает значение более широкого примера. Изучение Бове, Лиона или Лангедока как раз и позволяет увидеть социально-экономическую систему Старого Порядка в целом. Обобщение совершается теперь уже не путем сложения, а через гомологию. Необходимо рассмотреть последовательно оба эти возражения.

Обращаясь к первому из них, я проанализирую особенности использования временных категорий в исторических исследованиях после Второй мировой войны . Как и пространственный масштаб, хронологическая шкала является одним из определяющих элементов прочтения феномена. Однако фигуры времени и пространства не структурируют опыт единообразно. Равномерному течению календарного времени, делимого на единицы разной длительности, но гомогенного и повторяющегося, противостоит гетерогенное и детализированное пространство географической карты. Очевидно, для операций членения пространства предметность месторасположения доставляет более надежные опорные точки и линии дифференциации, чем линейное развертывание времени - для хронологической разверстки. Каковы были бы временные эквиваленты города, региона, национальной территории? Потенциальный реализм пространственных категорий анализа не находит себе аналога в строе времени. Следовательно, временной критерий годится для употребления, которое я желал бы ему придать: продемонстрировать, что использование аналитических категорий основывается на сходной эпистемологической позиции и та приводит к затруднениям одного порядка.

151

Для "историзирующей истории", той, что изобличали основатели "Анналов", событие составляло временную единицу, восстановить которую давало возможность исследование архивов; затем хроника событий оформляла целостность, создание которой - путем сцепления фактов, принимаемых за истинные, - исчерпывало историческое описание. Объяснение прогрессировало посредством накопления событий как новых деталей. Историк, призванный Школой "Анналов" к работе понимания, предпринимает обратный демарш. Всякий момент времени, какова бы ни была его длительность, сочетает в себе множество социальных времен, каждое из которых развертывается сообразно неким ритмам и в масштабе, какой ему присущ. Объяснение возникает как результат процесса идентификации и размыкания этих множественных темпоральностей. Не постулируется ничего, что касается длительности подлежащих объяснению хронологических последовательностей. Эпоха Филиппа II и революционная ситуация весны 1789 г. подлежат анализу одного типа - путем расслоения, а не спекания слоев ^ Впрочем, очевидно, что ревизия касается не только образа действия, но отражается также на статусе затронутых анализом темпоральных объектов. Событие (в историческом смысле, без того, чтобы постулировать нечто насчет его длительности) теперь составляет целостность; способы комбинирования множественных хроник, внутрь которых оно вписано, создают объяснение. Посмотрим, как разыгрывается эта объяснительная процедура, где разложение и корреляция - ключевые слова.

В видимом беспорядке частного, высвобождающийся порядок - это порядок сближения предварительно индивидуализированных хронологических серий. Цены на зерно в главных городах Парижского Бассейна, эволюционирующие сходно и синхронно, свидетельствуют о существовании вокруг столицы единого экономического региона точно так же, как сопоставляемые числа движений кораблей в крупных средиземноморских, а затем атлантических портах свидельствуют о функционировании миров-экономик. Согласованная эволюция демографических кривых и цен на основные продукты питания позволяет увидеть особенности системы баланса между населением и ресурсами. Обратно пропорциональные зависимости заработной платы, рент и прибылей удостоверяют функционирование социально-экономической формации и предопределяют ее политические потрясения. Для тех, кто умеет их считывать, кривые, отражающие множественные локальные флюктуации экономических, социальных, культурных, политических величин, - средство подступиться к глобальному. Сами их корреляции -- признак и гарантия того, что реальность, мерой которой они являются, образует систему. Они вписываются, таким образом, в проект целостной истории. Тем не менее они почти не позволяют ему осуществиться, что я и хотел бы теперь показать.

Известно, что среди множества времен двум параметрам как правило отдается предпочтение - вековым трендам большой длительности и разнообразным циклическим колебаниям, покрывающим периоды от

152

нескольких лет (Кичин) до полувека (Кондратьев). В первом случае - структура, "реальность, которую время использует плохо и передает очень долго"; во втором - "речитатив" конъюнктуры . Соединение двух этих временных категорий долгое время обеспечивало патент научности и определяло порядок представления результатов исследования ". При таком подходе задача упрощения целостности возлагается на статистическую технику - разложение на хронологические серии есть в багаже всякого историка ^ Традиционные, самые обиходные этапы известны. Сначала выявление движения наибольшей длительности, затем его элиминирование, далее выявление движения непосредственно меньшей длительности, чем предыдущее, и т. д. Мысль можно проиллюстрировать графически: каждое движение разворачивается по оси, задаваемой движением непосредственно ббльшей длительности . По поводу этой процедуры напрашиваются два замечания.

С одной стороны, она фактически устанавливает иерархию между движениями разной длительности. В отношении движения непосредственно ббльшей продолжительности каждое следующее имеет характер остатка. Так, цикл Кондратьева - то, что остается, когда вековой тренд элиминирован. Статус события (в традиционном на этот раз смысле) о том свидетельствует - оно есть простое возбуждение поверхности, обнаруживающее структуры или коньюктуры, видимым выражением действия которых единственно и является. Однако, кроме статистической техники и порядка, в котором она вычленяет движения, ничто не оправдывает их иерархии. Последняя не вытекает ни из феноменологического описания (например, масштабов темпорального сознания актеров), ни из некоего теоретического анализа процессов. Логика установления иерархии - целиком внешняя системе, ключи от которой, посредством разложения и соединения, она обещает доставить. С другой стороны, формы сочленения темпоральностей различной длительности ничуть не более продуманы. "Циклы Кичина, Жуглара, Кондратьева и фазы со всей очевидностью накладываются друг на друга" - правду сказать, они накладываются разве что в графиках, которые, к примеру, Пьер Шоню явно имел в голове, когда писал эти слова '". Ибо в остальном они никак не сообщаются. Если, как в том уверил Эрнест Лабрусс, социальная формация властна над конъюнктурой присущих ей структур, обновление структурных характеристик должно исходить из иных источников, чем движение конъюнктур. Однако таких источников нет. Отсюда два следствия для историописания. Первое - попеременный откат то к истории конъюнктур на манер Лабрусса, то к "большой длительности" "неподвижной истории", не так давно проповеданной Э. Леруа Ладюри ". Второе - успех темы революции. Послевоенная историография увидела в ней всевозможные природы - демографическую, аграрную, промышленную, собственно политическую. Тогда в объяснении, которое не может представить изменение иначе, как радикальный разрыв между одной структурой и последующей, все есть внезапная мутация. В обеих этих методологиях

153

бегства мы видим один и тот же симптом - проявление неспособности,

совершив процесс аналитического разложения, который, как предполагалось, даст увидеть изменчивую по природе историческую целостность, затем вновь ее сложить. Проблематичность в организации временитого же порядка, что и в организации пространства.

Остается второе возражение: монография есть микрокосм, в масштабе которого развертывается целостная история, учитывающая одновременно экономические, социальные и культурные параметры человеческого опыта. Рассматривая его, я стану отправляться от социальной истории. Она изначально была во Франции изучением структур; дело заключалось в том, чтобы определить, разграничить и исчислить группы, исследовать сопрягающие их связи господства и подчинения и возникающие отсюда формы общественной стратификации. Дискуссии - ныне почти не способ, посредством которого историческое знание движется вперед, и оттого еще более примечательно, что предметом одной из последних послужила природа социальных структур Старого Порядка. Приверженцам теории классовой природы обществ Старого Порядка (классы определялись в терминах социопрофессионального статуса и имущественного уровня), группировавшимся вокруг Эрнеста Лабрусса, противостояли ведомые Роланом Мунье сторонники теории сословного общества, основанного на общественной оценке, получаемой каждым общественным состоянием ". Этот спор сегодня интересен теми тупиками, которые он обнаруживает. Я остановлюсь здесь только на тех, что проистекают из использования категорий,

Развертываемый в описанных терминах анализ структур неизбежно тавтологичен. Отдается ли предпочтение иерархиям благосостояний или же наиболее распространенным формам брачных связей, результат обирания фискальных регистров или нотариальных архивов лишь питает эмпирическими данными заранее заданные категории. К несчастью, классификаций множество, они частично (или полностью) не совместимы, но в то же время все подкреплены эмпирическими наблюдениями, поскольку их организуют. Цена, какую приходится платить ради спасения той или иной классификации, необычайно высока, даже принимая в расчет нетребовательность истории. Историк одним махом должен: в качестве простейшего аргумента против конкурирующей исторической интерпретации сослаться на авторитет - прибегая к Марксу как к теоретику классов или же к какому-либо старинному теоретику сословий; классификации, в которых общества того времени сами себя мыслили, отнести к разряду идеологии и утверждать, что традиционное видение лишь маскирует "глубинные реалии" прошлого; постулировать фундаментальную простоту реального, познание которого прогрессирует посредством сведения к единому принципу; реифицировать аналитические категории, с тем чтобы придать силу самоочевидного закодированному описанию, к которому сводится социальный анализ; наконец, отрицать за социальными актерами их творческую способность.

154

Одним из первых с критикой социографического подхода выступил Жан-Клод Перро. Полагая, что "общества - одновременно то, какими они себя представляют, и то, какими они себя не знают", в статье, опубликованной в 1968 г., он ратовал за изучение не столько структур, сколько социальных отношений. Публичные церемонии, формы социального общения, места встреч, проявления насилия образуют множественные параметры городского общества, описание которых позволяет приблизиться к познанию обществ прошлого ^. В отличие от всех монографий по городской истории того времени, его книга о Кане, опубликованная в 1975 г., не содержит никакого специального исследования "социальных структур". Впрочем предложенная им альтернатива отлична от той, которую он выдвигал несколькими годами раньше: один лишь анализ социальных отношений для понимания обществ оказывается ничуть не более исчерпывающим, чем анализ социальных стратификаций. "Проницательный читатель непременно почувствует, что поведение людей, лечебная практика, процессы, управляющие производством, обменом, жилищным благоустройством, действенно характеризуют основания социальной истории" . Это означает вернуться к данному Ф. Броделем определению общества как "совокупности совокупностей" и тем подчеркнуть отход от привычного. Прямо или от обратного предшествующая дискуссия, в самом деле, вписывалась в упрощенную категориальную модель марксистского толка. От экономического к социальному и от социального к культурному - каков бы ни был порядок детерминаций (экономика на первом месте для Лабрусса, общество - для Мунье, культура - для Шоню), предполагается некое всеобщее соответствие. Так, подгоняя социальные категории под категории, предлагаемые экономической историей, затем вписывая в соответствующие клеточки составленной таким образом социально-экономической картины факты политической и культурной жизни, получали в итоге глобальную историю; обобщение совершалось линейно - в силу того обстоятельства, что различные ее элементы могут быть ранжированы единообразно. Однако значение такого сложения никогда не подвергалось проверке, поскольку оно полностью содержалось уже в первоначальном установлении делений и иерархий. Итак, простая тавтология. Рядоположение многих частных этюдов - демография, экономика, общество, политика, культура - приводит лишь к разрушению сюжета.

Мысль покинуть почву целостной истории, нереальность которой замечали, могла оказаться более чём соблазнительной. Дробление истории на автономные сферы - от исторической демографии до истории техники, от экономической истории до истории ментальностей, каждая из которых некоторое время воспринималась как новаторское начинание, - это засвидетельствовало. О том же свидетельствует благодать убежища, дарованного культурной антропологией, в рамках которой анализ представлений стремится замкнуться в себе самом, а дискурсы прошлого оказались реифицированными. Путь к воссозданию глобального в который

155

раз заканчивается в методологическом тупике. Упрощающие суть дела аналитические категории, будучи реифицированы, вызывают окостенение исторических процессов и интеллектуальных операций, позволяющих их увидеть.

ИЗМЕНЕНИЕ МАСШТАБА И ИНДИВИДУАЛЬНЫЙ ОПЫТ

Микроистория, интенсивное исследование очень ограниченных объектов (всякого факта, процесса, ритуала, самого заурядного человека), выдвинула несколько лет назад ряд альтернативных предложений. Первые попытки теоретического обоснования микроистории, однако, свидетельствуют о том, что она чревата макроаналитической моделью. С одной стороны, микроистория стремится проникнуть в щели серийного анализа, подступаясь к пережитому, к индивидуальному опыту, недоступному для обобщающих исследований. С другой стороны, подразумевается, что проблему верификации собственного анализа она решает по сути аналогично тому, что и квантитативная история в операциях с числами. Разнообразные определения, какие дают понятию "исключительного нормального", измысленному ради ответа на вопрос о репрезентативности частного случая, - тому свидетельство, идет ли речь о показательности исключения или же о его нормативности в обществах прошлого ^. Казалось, подступиться к социальной целостности возможно за эту цену. Однако, поставленная таким образом, проблема не имеет решения.

Обращение к более ранним исследовательским практикам позволит это понять. В середине XIX в., в пику развивавшейся тогда социальной статистике, Фредерик Лепле, изучая семьи рабочих, наметил некую трехэтапную методику, о которой стоит вспомнить ". Сначала, в ходе полевой практики, он предлагал наблюдать частные факты, относящиеся к одной единственной семье (или очень небольшому числу таковых); по окончании этого микроисследования попытаться извлечь оттуда предположения общего плана; наконец, подвергнуть эти выводы экспертной оценке, как правило, со стороны местных знаменитостей - мэров, нотариусов, врачей. Своеобразие их взгляда необходимо принадлежит как наблюдаемому миру (они живут в том же локальном сообществе, что и семьи, сделавшиеся предметом исследования), так и миру ученого наблюдателя (подобно ему, пусть исключительно по социальным мотивам, они удерживают критическую дистанцию относительно образа жизни рабочих семей). Роль этих экспертов в технике исследования значительна, ибо они образуют инстанцию верификации выводов, что позволяет разорвать порочный круг анализа, выводящего из частных наблюдений общие заключения, без шанса проверить последние иными данными, чем те, которые и дали возможность их измыслить. Кто, однако, сыграет роль эксперта в диалоге между еретиком-мельником XVI в. и современным историком? Методика Лепле здесь любопытна как симптом. Ответ, который она дает на вопрос о подтверждении выводов, свидетельствует от обратного о

156

том, что проблема репрезентативности, предваряющая всякую форму обобщения в указанных рамках анализа, не находит своего решения, кроме как в умозаключениях о правдоподобии результатов и методиках выборки.

В англо-американской антропологии микроистория обнаружила новые процедуры анализа, позволявшие избежать соблазна квантитативной парадигмы. Против одной из первых моделей, навеянной идеями Клиффорда Гирца и обладающей большими интерпретативными возможностями, итальянские историки быстро воздвигли стену критики ". Известно, что культурная антропология желает рассматривать совокупность действий, поведений, ритуалов и верований, формирующих социальную ткань, как значимый текст, и считает задачей социальных наук уяснение смысла текста. Она определяет культуру как мир разделяемых людьми символов, как слова и структуры некоего языка, которые есть горизонт возможного для всякого дискурса. В таком случае приблизиться к некоему общему пониманию означает восстановить язык, какой есть в распоряжении актеров, довольствующихся, в тех конкретных ситуациях, в которые они вовлечены, его артикуляцией.

Имплицитный постулат лежит в основании этого антропологического проекта: "текст" конкретного социального действия и "язык" культуры, выражением которого это действие является, связывает устойчивое отношение. "Системы знаков разделяются всеми, подобно воздуху, которым мы дышим", - вторит Клиффорду Гирцу Роберт Дарнтон. Или еще: "Культурные грамматики действительно существовали". Разумеется, каждая социальная практика и каждый дискурс способны изменить "состав атмосферы" или "грамматические структуры", однако в масштабе человеческой активности подобные искажения ничтожны. Так, в глазах Дарнтона, выравнивание в космосе текстов их моментных контекстуальных характеристик (к примеру, способов мировосприятия у французов XVIII в.) есть гарантия от произвольных интерпретаций и предпосылка обобщения. Отрицание автономии социальных актеров и интерпретативное насыщение аналитических схем - две эти особенности подхода вытекают из указанного постулата. Ссылаясь на это, сторонники микроистории оправдывают свое неприятие данной модели. Поскольку сообщающий смысл "тексту" контекст в избранном масштабе наблюдения инвариантен, исследователь уделяет больше внимания фиксируемому "текстом" смыслу, чем социальным процессам и, в частности, конфликтам интерпретации, приведшим к его фиксации. Поскольку текст дает возможность увидеть контекст, а контекст придает смысл тексту, круг анализа-интерпретации замыкается, "и в итоге - движение по кругу, в котором критерии истины и значимости, будучи целиком заключены в основополагающей герменевтической активности, представляются слишком произвольными". Ревизия анализа, подразумеваемая этими возражениями, двойная. Она ведет к отрицанию преемственности в угоду изменчивости. Она выводит на авансцену - прежде целиком занятую интерпретациями исследовате-

157

ля - способности и усилия расшифровать мир, присущие самим действующим лицам прошлого.

"История экзорциста", "Жизненные пути рабочих", "Рождение корпоративного языка"... Подзаголовки, какие получают программные для микроистории книги, рисуют одну и ту же структуру анализа. Трансформация крестьянского мира и отношений власти в XVII в., изменение обличня и рамок коллективной солидарности в одной столице времен Старого Порядка, динамика семейной и индивидуальной интеграции рабочих в город - всякий раз воспроизводится картина в движении ^. Ни в одной из этих книг не сопоставляются правильно размеренные временные срезы ради инвентаризации их сходств и различий, дабы вывести отсюда ход процесса. Но также ни одна из них не строится как хроника - исчерпывающий характер и линейное повествование не относятся к числу их притязаний. Не связь эпизодов, но именно сцепление аспектов анализа и последовательных модальностей наблюдения управляет развитием темы. Это книги, ясно организованные в соответствии с продуманными протоколами исследования, они соответствуют тому, что можно было бы назвать экспериментальной историей. Анализ изменения здесь имеется в виду не оттого, что время должно составлять особую заботу истории в рамках наук о человеке, но оттого что общество динамично по природе и оттого что способность учесть эволюцию придает моделям силу.

Если в рамках экспериментальной истории - или, если угодно, истории-проблемы - исторический объект строится и не дан заранее, то именно практика исследования высвечивает его и ясно выражает ". Но в то же время оба процесса - эволюции социального функционирования и его разъяснения - неразделимы. Историческая модель оказывается подвержена узаконению на двух уровнях. Каждое из ее объяснительных звеньев подлежит проверке соответствующими эмпирическими наблюдениями. Затем в своей совокупности она сталкивается со своим эвентуальным опровержением социальной динамикой - теории процессов, которые она выражает, черпают свою силу из отсутствия противоречия с наблюдаемым социальным изменением. Процессы и опыт - некоторым образом обобщение совершается путем аналогии. Соответствие между предусмотренными моделью эволюциями и наблюдаемыми процессами позволяет прилагать к изучению функционирования обществ прошлого объяснительные принципы (локально проверенные эмпирически), соединение которых формирует модель.

Как было сказано, микроистория противостоит "гирцизму" и его историографическим производным и по второму пункту - в вопросе о внимании, уделяемом интерпретативным способностям актеров. Тут альтернативные модели для нее доставляет социальная антропология, менее внимательная к структурным делениям общества, чем к социальным представлениям и ролям, а также процессам структурирования общества, которые вытекают из их взаимодействия. Однако, усвоив эти модели, микроистория занимает позиции, мало соответствующие тем, которые по-

158

рой ей приписывают ^. Инструмент анализа и теоретическая база дают микроистории средства оценивать социальных актеров. Методы "сетевого анализа" позволяют реконструировать сети отношений индивидов и семей. Эти сети возникают из пространства индивидуального опыта и рисуют его линию горизонта. Их идентификация открывает возможность воссоздания форм социального перегруппирования исходя из множественности индивидуальных практик. Наиболее важные элементы теории можно найти у норвежского антрополога Фредрика Барта. У него микроистория заимствует модель активного и разумного индивида, делающего для себя выбор в мире неуверенности и принуждений, вытекающих, в частности, из неравного распределения возможностей доступа к информации. Из совокупности индивидуальных выборов в итоге возникают макроскопические процессы, как, например, проникновение в XX в. в среду туринских рабочих фашистской идеологии или же - тремя столетиями раньше - неустойчивая консолидация цеховых корпораций и формирование государства Нового времени.

Разная значимость ресурсов, какими располагают актеры, и различия в размерах полей, в которых они способны действовать, - существенные ^ерты социальной панорамы и главные источники ее трансформаций. Варьирование масштаба - не удел историка и, главное, не продукт процесса создания исследования, а прежде всего участь актеров. Осмысленная манипуляция игрой масштабов имеет назначением идентификацию систем контекстов, в которые вписываются социальные игры. Притязание этой динамической картографии - разметить и расчертить, во всем их многообразии, совокупность карт, соответствующих стольким же социальным территориям. Но что до принципа социального функционирования, то уж он-то единственный и имеет преимущественно один масштаб - микроскопический, в котором протекают причинные процессы, от коих зависят все прочие. Следовательно, в работах по микроистории возникает если не противоречие, то по крайней мере некоторое напряжение между очень внимательным подходом к процедурам исследования, которые через изменение масштаба наблюдения ведут к появлению невиданного доселе исторического объекта, и ролью финальной санкции, которая ими отводится индивидуальному опыту актеров прошлого.

Система контекстов, восстановленная в серии изменений "угла визирования", обладает двойственным статусом - она возникает в комбинации тысяч частных случаев, и в то же время всем им она придает смысл. Так, эволюция государства Нового времени в XVII в. разыгрывается в тысячах деревень, подобных Сантене в Пьемонте, но в то же время форма, которую получает эта эволюция, убеждает в том, что нет необходимости тысячу раз воспроизводить опыт Сантены, чтобы увериться в его всеобщем значении. Совокупность контекстов, сконструированная в ходе историографического экспериментирования, - одновременно и наиболее всеобъемлющие рамки, и уровень обобщения, однако вопрос о том, полна ли эта реконструкция или даже - единственно ли возможная, остается

159

без ответа. Обращение к опыту актеров представляется способом преодоления такой неуверенности. Методологический перспективизм находит завершение в разновидности эпистемологического реализма.

"Все, что важно, - макроэкономическое; все, что фундаментально, - микроэкономическое", - наверное, микроистория могла бы перенять формулировку, милую сердцу экономиста Сержа-Кристофа Кольма. Тогда приверженцы микроистории поспособствовали бы появлению невиданной в истории фигуры оппозиции между двуми альтернативными концептуальными моделями социального с различающимися задачами и интерпретативными схемами, одной микро- и другой макроаналитической. Некоторые тупики в экономике и социологии, ставшие явными, побуждают разведывать иные пути. Социология действия и экономика соглашений предлагают сегодня объяснительные модели, отказывающиеся от этих упрощающих суть дела оппозиций. Изложение скорее практики исследования, нежели ее результатов, чего я и добиваюсь, позволят мне и далее предлагать читателю лишь конспект прочитанного, составленный в свете вопроса о подходах к социальной целостности.

ОБЩИЕ СОГЛАШЕНИЯ И ЛОКАЛЬНЫЕ ДОГОВОРЫ

В серии статей и книг Люк Больтански и Лоран Тевено предлагают рассматривать человеческие действия как некоторое следствие ситуаций, в которых актеры, будучи включены в межличностный обмен, мобилизуют свои возможности для оправдания своих позиций ^. Отказываясь рассматривать как абстрактного индивида, выводимого на сцену политической экономией, так и классы или социальные группы, к которым нас приучили социальные науки вкупе с официальной статистикой, они предлагают рассматривать исключительно людей в "ситуациях". Если они отдают предпочтение кризисным моментам (конфликт в мастерской, например) либо актам разоблачения (поданным в комиссариат жалобам, письмам протеста, посланным в газеты), то это затем, что локально возникающий компромисс обнаруживает трения, существующие между многими возможными моделями легитимации индивидуальных позиций, и вынуждает к их объяснению. В споре или при разрыве каждый протагонист мобилизует собственное чувство справедливости (например, при конфликте в мастерской, что справедливо: оценивать людей по их профессиональной компетентности, или улучшить условия труда, или же развивать профсоюзную демократию и т. п.). У политической философии Больтански и Тевено заимствуют шесть "моделей справедливости", названных ими "cites", которые составляют категории своего рода грамматики узаконения и компромисса и суть ресурс, имеющийся в распоряжении актеров.

Они находят, таким образом, альтернативу общепринятым схемам анализа и предлагают по-новому представить себе соотношения частного и общего, индивидуального и коллективного. Они также отказываются от

160

рассмотрения социальной целостности как своего рода дани, которой обложены актеры, и от наделения этих последних чистой и совершенной, независимо от контекста, рациональностью. Коллектив предстает как временная конструкция, результат активного соглашения, но преходящего и неустойчивого, которое на время включает в конкретную конфигурацию ресурсы критики, мобилизуемые актерами сообразно особенностям ситуации. Стабильность и продолжительность существования этих конструкций отсылает исследователя к разнообразию ресурсов, какие могут быть мобилизованы, и к гетерогенности тех, что действительно оказались мобилизованы.

При таком подходе можно ясно видеть, как обращение к принципам легитимации организует практики, социальные институты и конкретные конфигурации межличностных отношений. Менее очевидно - как эти последние воздействуют на модели легитимации, которые словно ускользают из истории и достигают универсальности. Географический и хронологический масштаб анализа, вероятно, пригодный для рассмотрения современного положения западных обществ, не позволяет изучать ситуации, в которых не только поколеблен локальный режим оправдания (например, момент, когда в вопросе организации труда на фабрике демократический принцип берет верх над принципом технической эффективности), но также изменяется сама палитра доступных мобилизации ресурсов, "cites", имеющиеся в распоряжении актеров. Стоит подумать о подобном анализе в приложении к обществам, возникшим в результате завоевания или смешения культур. Даже если историческое измерение авторами позабыто, книги Больтански и Тевено дают историкам возможность пересмотреть свои точки зрения по ряду важных вопросов. Они напоминают, что в социальных науках каждой теории сопутствует темпоральность определенного типа, и последняя тесно увязана с компетенциями, которыми указанная теория наделяет актеров. В пику хроникеповествованию или истории большой длительности, эти книги внушают интерес к анализу краткого эпизода, обстоятельно представленной сцены. Наконец, предлагают процедуры обобщения, совершающегося не путем агрегации, но возникающего из самих компетенций актеров, особенностей общей оценки ситуаций, в которые те вовлечены, форм "восхождения в большинство", на какие они способны и которые, взятые в совокупности, составляют социальную связь.

В продолжение многих лет проблема социальной связи проходит равно и через все творчество Жана-Пьера Дюпюи ". Он исходит из двух положений. С одной стороны, если социальные науки решают эту проблему так по-разному, то это потому, что соединяющая людей связь принципиально неосязаема: "Общество обладает целостностью "само по себе", т.е. по ту- или, скорее, по эту - сторону воли и сознания индивидов, которые меж тем на него "воздействуют"", С другой стороны, в обществе не существует фиксированной экзогенной точки, трансцендентной по отношению к актерам: "человеческий коллектив берет в качестве

161

внешнего ориентира нечто, в действительности, происходящее из него самого - в комбинации взаимозависимых действий его членов". Как высветить этот механизм? Такую возможность открывает, например, паника - процесс крайней индивидуализации, когда общество рассыпается в пыль и в том же самом движении замещается новой формой объединения. Все полевые наблюдения подтверждают принадлежность паники к разряду самопроизвольных социальных проявлений и наводят на мысль, что переход от уравновешенности к панике совершается без разрыва преемственности состояний и разложение порядка рождается из самого порядка. Массовая психология и экономическая наука, Фрейд и Валрас, доставляют новые детали, позволяющие двинуться дальше. В ситуации паники в толпе развертывается процесс всеобщего подражания, когда каждый копирует каждого, что способствует появлению некоего общего поведения. Его черты не предшествуют складывающейся системе, но кажутся внешними ей. На рынке экономические агейты рационализируют свое поведение относительно системы цен, какую почитают обусловленной объективными, внешними им факторами, тогда как именно комбинация их решений ведет к ее появлению.

Еще один шаг, который позволит вернуться к истории. Если верить Кейнсу, искусный спекулянт (speculateur) - тот, кто лучше толпы угадывает, что она сейчас предпримет. Замечание подводит к мысли, сколь не безынтересен анализ конвенциональных мнений и процессов рассуждения (speculation). В обычное время ссылки каждого самоочевидны в глазах всех, и модели поведения распределяются в соответствии с этими разделяемыми всеми соглашениями. В периоды кризиса и утраты здравого смысла единственное рациональное поведение заключается в том, чтобы подражать другим. Новые ссылки, по виду объективные и внешние системе, в которой действуют актеры, вырабатываются в самом этом процессе. Здесь историк явно укрепляется в мысли о пользе своих исследований. Механизм имитации открыт новому, необусловленному; он потенциально способен привести к появлению чего угодно. Впрочем, "во время реального протекания процесса он замыкается на объекте, какой избрал в соответствии с самоусиливающей динамикой". Он продукт некоей истории и зависит от проделаного пути. Тем не менее сомнительно, чтобы историка это ободрило. Чего стоят известные способы историописания, проходящие под вывеской пары структура-конъюнктура, если возникающий объект выводится не из формальной структуры игры, но из ее, игры, хода?! Традиционные типы изложения более никуда не годятся. Иллюзия уместности всех азимутов в конкретном изложении распространяется столько же на историческое повествование, сколько и на биографию ".

Временно разделяемые соглашения - на этой новой парадигме строится новая тенденция в экономической науке, прибегающая к истории как к тяжелому предмету, дабы расколоть крепкий орешек экономической теории, которая вращается вокруг концепта равновесия чистого и совершенного конкурентного рынка ^ . При анализе целостности эконо-

162

мика соглашений систематическим образом и зачастую по-новому ставит многие вопросы, с которыми сталкиваются и историки при анализе социальной целостности. Я укажу на некоторые из них. Прежде всего, конститутивное соглашение не является результатом реального договора в духе Руссо, но есть продукт системы индивидуальных взаимодействий. Оно складывается из конкретных действий и одновременно создает ограничивающие их - и, как правило, непроницаемые - рамки, которые налагаются, говоря словами Дюркгейма, "обществом и традицией". В процессе конструирования мира социального оно ставит под сомнение упрощенные противопоставления индивида и структур, свободы и принуждения, прошлого и настоящего. Затем, если экономическое соглашение есть коллективное представление (поддающееся как организационному, так и юридическому оформлению), позволяющее координировать индивидуальные поведения, редукционистская оппозиция между "фактами" и "представлениями" (и методологическое бегство в анализ представлений ради представлений) оказывается развенчанной. Системы познания, устройство памяти, процессы обучения, полученная прежде информация не составляют лишь рамки восприятия феноменов - они их регистрируют, они их учреждают.

Разнообразие возможных принципов координации творит многосложный мир и тем самым отвращает от соблазнительной идеи обобщения путем редукции к одному единственному объяснительному принципу. Игра в открытую между многими моделями координации позволяет избежать всякого детерминизма функционалистского или структуралистского толка. Она побуждает вернуться к анализу характера предполагаемой рациональности актеров. Она позволяет не низводить этих последних до уровня статистического выражения когерентности групп, к которым они принадлежат, не отказываясь от динамического объяснения коллективных поведений как совокупности отношений. В соотношении между экономическим и социальным, между культурным и экономическим, между социальным и культурным она позволяет осмыслить общество как общую систему частичных соответствий и локальных напряжений, модальности которых - решающий момент для понимания изменения. Ибо экономика соглашений в конце концов однозначно вписывается во временную перспективу. Появление новой системы соглашений здесь обусловлено исторически. Необратимость и кризис соглашений характеризуют экономическую систему. Обучение и процедурная рациональность - удел актеров ".

Следует ли тем не менее из предложений нескольких экономистов решение проблемы? Дело не в том, чтобы уверовать в это. Сами затруднения, с которыми те плохо справляются, побуждают историков к обновлению своих вопросников и к уточнению своих анализов. Большинство экономистов решительно помещают соглашения в ряд временных воздействий. Рутина, воспроизводство объектов соответственно имплицитным и эксплицитным условиям соглашения, правила, позволяющие

163

уменьшить влияние случая - соглашение черпает свою стабильность в первую очередь в самом времени. Подчеркнуть это немаловажно. Договоры между актерами всякий раз могут представлять собой какую-либо частную конфигурацию, но вписываются обычно в более широкие рамки доминирующих соглашений. Тут возможны три мотива. С одной стороны, с ббльшим вниманием анализируются способы, какими соглашение устанавливает компромисс между актерами, чем те, которыми череда компромиссов день за днем в самой своей преемственности возобновляет соглашения. С другой стороны, калибровка хронологической шкалы у экономистов при этом очень суммарна - между большой длительностью соглашений и рядом их одномоментных апробаций ничего и нет. Наконец, темпоральное сознание актеров отмечено некоторой асимметрией - предвосхищение для них важнее, чем опыт. Все происходит, как если бы соглашения были обращены в прошлое, а актеры - в будущее.

Социальные нормы, ценности, соглашения составляют разделяемые людьми коллективные представления и оформляются организационно, институционально, юридически. Они появляются как некие унаследованные от прошлого рамки, содержащие в себе и моделирующие индивидуальные и коллективные практики, - и, похоже, вся их сила заключена в их длительности. Впрочем невозможно вообразить неприменяемые социальные нормы, экономические соглашения, которые не испытывает на прочность какой-либо обмен. И в самый момент их актуализации они подвержены риску переоценки. Социальные нормы, ценности, соглашения оформляют локальные договоры, но за это оказываются оформлены ими. Делая историю, они возникают и разрушаются, они организованы на темпоральных напряжениях, располагают особым режимом историчности. Потому, отправляясь от точки зрения историка и исторической практики, важно исследовать эти модели. Именно к работе такого рода я хотел бы побудить этим текстом.

' LepetitB. C'estarriv"^Loui-nancl//Medievales,21. 1991. P. 81-90. " ФеерЛ. Бои за историю. М., 1991. С. 25.

" Febvre L. La terre et revolution humaine. Introduction geographique \ l'histoire. P., 1922. Что касается Э. Лабрусса, см. его предисловие в кн.: Leon P. La naissance de la grande industrie en Dauphine (fin du XVII' siecle - 1869). P., 1954.

" GrenierJ.-Y. Series economiques frani;aises (XVI'-XVIII' siecles). P., 1985.

' Braudel F. La Mediterranee et ie monde mediterraneen i I'^poque de Philippe II. P., 1949;

Labrousse E. La crise de I 'economic frani;aise ^ la fin de l'Ancien Regime et au debut de la

Revolution. P., 1944 (reed. 1990).

' Braudel F. Histoire et sciences sociales. La longue duree // Annales E.S.C. 1958. P. 725-

753. Сокращенный русский пер. см.: Философия и методология истории. М., 1977.

" См., напр.: GoubertP. Beauvais et ie Beauvaisis de 1600 ^ 1730. Contribution \ l'histoire

sociale de la France du XVII' siecle. P., 1960.

* CM., напр.: HefferJ.. Robert J.-L.. Saly P. Outils statistique pour les historiens. P., 1981.

Bouvier J. Initiation au vocabulaire et aux mecanismes economiques contemporains. P.,

1969.

6*

164 ___ Hcropuk в nouckax метода

'± Я/они" П. Экономическая история: эволюция и перспективы//THESIS. 1993. Т. 1.

Вып. 1. С. 137-151.

" Le Roy Ladurie E. L'histoire immobile // Annales E.S.C. 1974. P. 673-692.

" Ordres et classes. Colloque de l'Ecole Normale Superieurde Saint-Cloud, 1967. P., 1974.

" PerrotJ.-C. Rapports sociaux et villes // Annales E.S.C. 1968. P. 241-268.

'* PerrotJ.-C. Genese d'une ville modeme. Caen au XVIII' siecle. P., 1975.

^ Библиографию см.: Revel J. L'histoire au ras du sol // Levi G. Le pouvoir au village.

Histoire d'un exorciste dans le Piemont du XVII' siecle. P., 1992.

^ Le Play F. La methode sociale. Abreg^ des "Ouvriers europeens". P., 1989.

" Geertz C. Local Knowledge. Further Essays in Interpretative Anthropology. N.Y., 1983;

Darnton R. The Great Cat Massacre. N.Y., 1984; Levi G. I pericoli del geertzismo // Quademi

Storici. 1985. P. 269-277.

" Levi G. L'eredit^ immateriale. Camera di un esorcista nel Piemonte del seicento. Torino,

1985; Gribaudi M. Mondo operaio e mito operaio. Spasi e percorsi sociali a Torino nel primo novecento. Torino, 1987; Cerutti S. La ville et les metiers. Naissance d'un langage corporatif (Turin XVII'-XVIIIe siecle). P., 1990.

'" LepelitB. Les villes dans la France modeme (1740-1840). P., 1988.

"" Rosental P.-A. Construire le macro par le micro: Fredrik Barth et la microstoria II Anthropologie contemporaine et anthropologie historique. Colloque de I'EHESS. Marseille, 24- 26 septembre 1992.

^ Boltanski L. L'Amour et la Justice comme competences. Trois essais de sociologie de

l'action. P., 1990; Bohanski L. et Thevenot L. De la justification. Les economies de la grandeur.

P., 1991.

" Dupuy J.-P. Ordres et d^sordres. Enquete sur un nouveau paradigme. P., 1982; Idem.. La

panique. P., 1991.

^ Passeron J.-C. Le raisonnement sociologique. L'espace non-popperien du raisonnement

naturel. P., 1991; Lepetit B. Une logique du raisonnement historique // Annales E.S.C. 1993.

^ L'economie des conventions // Revue Economique. 1989. Mars; Lesourne J. Economie de

l'ordre et du desordre. P., 1991.

^ Boyer R., Chavance B., Godard 0. Les figures de l'irreversibilite en economie. P., 1991.

Перевод с французского И. В. Дубровского