Вера Самарина умерла на четверть века раньше мужа, в 1907 году, родив двух сыновей и дочь. Ей было 29 лет. Хорошо известна всей России, потому что это она — «Девочка с персиками» Серова.
Александр Самарин (1868-1932) — мирянин, вдовец — выдвигался в патриархи на соборе Русской Церкви сразу после ленинского путча, набрал в первом туре равное с Тихоном Беллавиным количество голосов. Если бы его избрали, принял бы монашество.
История любви их драматическая. На поверхности — элита. Вера была дочерью миллионера Саввы Мамонтова, Самарин из богатейшей дворянской семьи. Но аристократия и купечество вообще были отчуждены друг от друга, отец Самарина считал бы такой брак неравным, а главное: ко времени знакомства Мамонтов разорился, опозорил себя слишком смелыми комбинациями. Несколько лет любящие ждали неизвестно чего. Просто ждали, надеялись. Неожиданно отец Самарина умер, его вдова благословила брак.
Самарин был образец честности и нравственности. За выступление против распутинщины Н.Романов отправил его в отставку с должности обер-прокурора Синода. При этом Александр отнюдь не был «левым», он считал, что в «православной России» Церковь должна пользоваться поддержкой государства, но не хотел, чтобы эта поддержка превращалась в пресс. Только совместить первое и второе решительно невозможно.
Во время войны Самарин руководил работой общества Красного креста.
Сергей Дурылин вспоминал, как отец Иосиф Фудель неожиданно выдвинул Самарина кандидатом в патриархи:
«Самарин в его глазах, при несомненной своей(даже и для противников его) строгой, ясной и твёрдой церковности ввёл бы в русскую иерархию ту спокойную энергию, то ясное сознание задач церковной современности, ту чуждую всякой политики ревность к церковному делу, которые так редки в русской иерархии и так необходимы в Русской церкви. В Самарине можно было не бояться проявления застарелых недостатков русского духовенства как сословия, его сословных, исторически объяснимых слабостей. Строгая церковность и благоговение перед Церковью заставили бы его (Самарина) забыть сословность и того круга, из которого он сам вышел... Это был бы, по мнению о. Иосифа, епископ, лишённый недостатков и слабостей той среды, из которой обычно поставлялись русские епископы. Одно это, даже если бы не было ничего другого, было бы большим счастьем для русской иерархии. Это сознавали и некоторые из противников кандидатуры Самарина. Помню отзыв одного видного и учёного московского протоиерея: «Самарин был бы для Церкви хорош, а для духовенства тяжёл». Отец Иосиф всегда думал о Церкви, а не о духовенстве...».
Чекисты первый раз хотели арестовать Самарина летом 1918 года, но успел уехать из Москвы, жил в Оптиной. В сентябре 1918 его арестовали в Брянске с письмом от патриарха Тихона, который послал Самарина в Украину обсуждать предоставление автокефалии Украинской церкви. 19 апреля 1919 года его освободили.
Сохранилось письмо Самарина дочери о праздновании Пасхи в Бутырской тюрьме в 1919 году. Заключённые были там «за чекистами», на Лубянке не хватало места. Чтобы мы понимали, что наши сегодняшние страдание по пасхальной службе не так уж велики. При это Самарин бы освобождён уже на Великий четверг, но остался в тюрьме, чтобы помочь с пасхальной службой.
«Бутырская тюрьма. Великий четверг 4/17 апреля. 10 вечера: Сегодня целый день прошёл в хлопотах. Вчера вдруг решение начальства переменилось, и у нас в одиночном корпусе разрешена Пасхальная служба в 12 часов ночи. Все очень обрадовались, и всякий по своей части стал готовиться — пением, чтением, приготовлением хоругвей, устройством стола для службы, икон и т.п. От Вас всё получено, и все глубоко благодарят за хлопоты и всё доставленное; теперь всё пригодится.
Сегодня в 5 часов у нас была всенощная, шла ровно 2 часа (чтение 12 Евангелий); служил Архиепископ Никандр, Н.П.Д. (Николай Павлович Добронравов), Сергей Иванович Фрязинов и еще два священника.
Пели недурно, я читал антифоны и стихиры. Во время службы начальник тюрьмы пришёл и просил непременно после нашей службы еще идти на общие коридоры; конечно, мы не отказали.
Удивительная перемена! То не позволяли, мы же предлагали начать с трёх с половиной часов по разным коридорам. Во время всенощной вызвали священника С.И. Фрязинова. К самому концу он вернулся сияющий, оказалось, что его, Н. П. Добронравова и преосвященного Никандра освободили. Это произвело большое впечатление в связи с только что окончившейся службой. Все подходили, обнимали их, и они, и многие плакали — ведь первые двое 9 месяцев просидели!
Архиепископ Никандр, получив ордер на освобождение, сказал, что он не хочет разлучаться со своей тюремной паствой в эти дни, и просил разрешить ему остаться до 12 часов дня первого дня праздника Пасхи. Это ему разрешили в виде необычайного исключения, и он теперь уже не арестованный, а гость в тюрьме! Это, говорят, очень многих поразило, и ему за это воздаётся должная похвала...
В 12 часов ночи у нас служба, и мы все надеемся приобщиться, а с 7 утра до 11 часов все священники из общих камер, и наши, и мы, певчие, с ними, пойдём опять по общим коридорам, там будет Пасхальная утреня и причащение желающих. Два священника будут обходить с Чашей и будет общая исповедь. Вероятно, придётся каждой партии обслужить 3 места...».
Через 3 месяца Самарина арестовали как председателя Совета объединённых приходов Москвы.
Процесс был публичным, в зале Дворянского собрания («Колонный зал дома союзов»), где когда-то Самарин председательствовал. Из воспоминаний Анастасии Акинтиевской:
«Наконец выступил с обвинительной речью Крыленко. Смысл его речи был цинически откровенен. Он сказал, что, конечно, не внешние обстоятельства дела инкриминируются Александру Дмитриевичу, все это не имеет существенного значения. Суть в том, что в то время, как мы — Советская власть и пролетариат — боремся за уничтожение здесь на земле всяческих предрассудков, сковывающих свободу человека, в том числе и веру в «так называемого бога», он, Самарин, смеет противостоять революционному движению народных масс и своей деятельностью и личным примером противодействует ему. И напрасно защитники пытались здесь обрисовать безукоризненно «рыцарский» облик Самарина, тем хуже для него ... Тем-то он и социально опаснее их. А потому приговор может быть только один — высшая мера наказания.
Выступления защитников я не помню, возможно, они были бледны, а возможно, внимание сдало в этот момент. Но вот подсудимым дано было «последнее слово». Александр Дмитриевич говорил после всех. Он сказал очень кратко. Звук его голоса — твёрдый, мужественный, отчётливый — сохранился в моей памяти. Вот содержание его речи: «Государственный обвинитель совершенно верно и справедливо сказал, что вменяемые мне в вину нарушения закона, по существу, только повод для привлечения меня к суду как тягчайшего преступника. Из всего сказанного им следует, что процесс, который здесь разбирался, является не моим личным процессом, не процессом Александра Самарина, а процессом «за Бога» и «против Бога». И я, пользуясь предоставленным мне словом, открыто заявляю: «я — за Бога», и какой бы приговор, вы, граждане народные судьи, мне ни вынесли, я приму этот приговор как приговор свыше, как ниспосланную мне возможность делом подтвердить то, что составляет смысл и содержание всей моей жизни. И об одном лишь буду молиться, чтобы Господь послал силы всем близким мне по духу людям бодро и твёрдо встретить то, что мне по Божьей воле предстоит. И в их твёрдости и бодрости я почерпну столь необходимое мне мужество и спокойствие в последние часы моего испытания».
Самарин был приговорён к расстрелу, но оставлен в тюрьме «впредь до окончательной победы мирового пролетариата над мировым империализмом». Освобождён весной 1922 года.
В четвёртый раз арестован 30 ноября 1925 года. Обвинили в том, что он руководил группировкой «бывших людей», «руководил антисоветской работой Патриарха Тихона до раскаяния последнего перед соввластью».
Такая формулировка побуждает поверить рассказу о том, что, когда Беллавин написан чекистам покаянное письмо с обещанием более не отстаивать свободу Церкви, Самарин пришёл к нему удостовериться, не фальшивка ли это письмо, а убедившись, что не фальшивка, ушёл, пообещав «впредь не тревожить Ваше Святейшество».
«Патриарх, будто бы, ничего не ответил и лишь слегка пожал плечами, разведя руки: вам, мол, виднее!»
В мае 1924 года Самарин сумел отослать письмо за границу, в котором писал:
«Всякий, пошедший на малейшее соглашение с ГПУ, становится через несколько времени его полным рабом. Патриарх не учёл этого, когда, поверив обещаниям полной свободы и независимости в церковных делах, согласился выступить с публичным покаянием и заявлениями о своей лояльности по отношению к советской власти. Выманивая эти заявления, редактированные в такой унизительной для Патриарха форме, ГПУ рассчитывало этим изолировать его, поколебав его авторитет в массах. …
В настоящее время в Москве живут до 30 православных епископов. Созвать их к себе для совещания Патриарх не имеет возможности, так как собрание без разрешения ГПУ неминуемо повлекло бы за собой арест участников, а на просьбу о разрешении отвечают отказом. Распоряжения Синода лишь с большим трудом могут быть оглашены, так как в советской печати их замалчивают, а иметь свой орган для этого не позволяют. ...
Противодействовать ГПУ может только Патриарх, потому что какая-то сила явным образом охраняет его, и над ним при всем своём желании не решаются учинить явного насилия. Но Патриарх, к сожалению, обнаруживает слабость воли, легко поддаваясь влиянию окружающих. Я не сомневаюсь, что им не руководит малодушный страх за свою личную безопасность, но ему постоянно ставят в вину бесчисленные аресты, ссылки и расстрелы духовенства, и он невольно останавливается перед новыми жертвами, так как во всех случаях сопротивления Синода намерениям ГПУ месть поражает не Патриарха, а кого-нибудь из его ближайших сотрудников».
Его приговорили к ссылке в Якутск на 3 года как члена оппозиционного «Даниловского синода».
6 июля 1926 года Самарин писал с этапа из Омска:
«Кажется, я никогда в жизни так не страдал душой, но когда Господь давал мне силу молитвы, я так укреплялся, что сразу успокаивался и начинал верить, что если даже суждено этим лицам и мне страдать, то значит такова воля Божия... Когда все эти волнения отпали, то ссылка и все с ней связанное показалось мне таким лёгким по сравнению с тем гнетом, который тяготил бы меня во всю жизнь. Велика милость Божия, и какова сила молитвы! Благодарение Господу! Как рад я был, что самые тяжёлые минуты по душевному настроению я был один!»... «В одиночке я много молился и не замечал, как проходит время; я читал все церковные службы и утром и вечером, утренние и вечерние молитвы».
Сохранились и письма уже с места ссылки:
«Не роптать, а благодарить Бога надо за все Его к нам милости: разобщение внешнее — это такая мелочь по сравнению с тем, что мы все духом вместе, что нас не разъединяют никакие разномыслия, никакие различия в основных убеждениях: ведь и Юша, и ты, так же как и я, по милости Божией, в основе нашей жизни имеем веру и связь с Церковью, а это чувство сближает, несмотря ни на какие расстояния…».
В 1928 году дочь приехала к нему и так описывала жизнь Самарина:
«С самой осени отец, сверх занятий переводом якутской грамматики, каждодневного участия в утреннем и вечернем богослужении, хождения в собор, уроков немецкого языка, которые он давал группе врачей, начал еще работать нештатным сотрудником в Национальной библиотеке, составляя там карточки на иностранных языках и затрачивая на это ежедневно 3 часа. Как успевал он все это делать и как хватало у него сил, сколько было энергии! Он вставал в 6 часов, даже раньше, а ложился спать не раньше половины двенадцатого. В это время ему было 60 лет!»
Но жизнь в Якутске сменилась ссылкой в ещё большую глубь, в Олёкминска, из-за перехвата писем к Самарину из Москвы: ГПУ поняло, что ссыльные поддерживают контакты с оппозицией Страгородскому.
Дочь вспоминала о жизни Самарина в Костроме с 1928 года:
«Отец жил в крошечной комнатке-каюте, отгороженной от общей кухни. Там было одно небольшое окно, и едва помещалась кровать ... Против кровати к стене был приделан простой дощатый откидной столик, очень небольшой — это был его «письменный» стол, за которым он мог писать, сидя на кровати. Иконы были над кроватью. Над столиком на стене висели фотографии — моей матери, родителей отца и вообще самых близких людей. При входе просто на гвозде висела одежда и кое-что из вещей, книги лежали на полу. Ничего больше поместить в этой полутёмной и полухолодной каморке было невозможно».
При этом Самарин оказался распят между любовью к молитве и неприятием той церковной политики, которая формировалась под давлением Кремля:
«В это время углублялся раскол; одни поминали митрополита Сергия и власть, другие продолжали поминать митрополита Петра, который был оставлен местоблюстителем самим покойным патриархом Тихоном. Но митрополит Петр был все эти годы в ссылках, и неизвестно было даже, жив ли он. Было время, когда, остро воспринимая весь этот раскол, многие очень приверженные к церкви православные люди переставали посещать храмы, поминавшие и подчинённые митрополиту Сергию. Тётя рассказывала, что после долгих колебаний и отец пришёл к решению — не ходить в храм. Но, как она говорила, «с первого же дня своего отхода он затосковал, впал в уныние (чего с ним никогда не бывало) и сказал, что без храма, без богослужения он жить не может, и будет ходить». Внутренне он был на стороне «непоминающих» (так тогда называли отделившихся, и их было очень много).»
В пятый и последний раз его арестовали в Костроме весной 1931 года. На этот раз вымогали у него золото, кампания эта хорошо описана в «Мастере и Маргарите». Золота, конечно, не было. Через полгода Самарин умер и похоронен в Костроме (Вера — в Абрамцево).
В 1989 году КГБ СССР имело наглость заявить, что «реабилитировало» Самарина.
На месте дома Самариных — улица Спиридоновка, дом 18 — построили в 1967 году, к юбилею путча, дом для ВЦИК — тогда это называлось ВС СССР. Тут жили министры внешней торговли, два маршала, послы, Фурцева. 40 квартир. Квартиры на крови.
Формально Самарин не причислен к лику святых, но зачем ждать от козла молока, а от МП канонизации? Святой, исповедник. Разумеется, жена тоже с ним в святых — муж без жены не состоялся бы.
Потомки Самариных есть, живы. Есть кому вернуть землю, а уж захотят ли они принять, другой вопрос.