КСЕНОФОНТ АФИНСКИЙК оглавлению ЗАЩИТА СОКРАТА НА СУДЕВВЕДЕНИЕ Заглавие "Защита (или "Защитительная речь") Сократа на суде" (по-гречески "Апология") не соответствует содержанию этого сочинения, так как речь Сократа составляет лишь среднюю часть его: перед речью находится разговор Сократа с Гермогеном, после речи – описание действий и слов Сократа по окончании суда; притом речь не является даже главной частью сочинения, так как автор в самом начале заявляет, что цель его выяснить причину горделивого тона речи Сократа на суде: таким тоном, по мнению автора, он желал побудить судей вынести ему смертный приговор, так как считал смерть благом для себя. Поэтому речь приводится автором только как иллюстрация этого горделивого тона. Что речь, по мысли автора, не имеет в его сочинении доминирующего значения, видно уже из его собственного заявления, что он приводит ее не целиком, а только выдержки из нее, доказывающие невиновность Сократа перед богами и людьми. Это сочинение цитируется несколько раз древними авторами (Атенеем, Диогеном Лаэртским, Стобеем) как Ксенофонтово; в новые времена также не было сомнений в принадлежности его Ксенофонту; только в конце XVIII века знаменитый голландский филолог Валькенар (Valckenaer) высказал мнение (впрочем без всяких доказательств), что "Апология" совершенно недостойна гения Ксенофонта. Эта вскользь брошенная фраза вызвала целую литературу: одни филологи доказывали принадлежность "Апологии" Ксенофонту, другие приводили доводы против этого. Так как в "Апологии" очень много общего (иногда почти буквально повторяемого) с последней главой "Воспоминаний о Сократе" и с другими местами их, то представители направления [Я имею в виду, главным образом, двух представителей этого направления: Шмитца (Schmitz), статья которого приведена в оксфордском издании "Воспоминаний о Сократе" Диндорфа (стр. XVI и след.), и Гуга (Hug) в книге Кёхли (Koechly) (Academische Vortrдge und Reden), S. 430 u. ff.], отрицательно решающего вопрос об авторстве Ксенофонта, делают такое предположение об авторе "Апологии" и процессе возникновения ее: какой-то софист или грамматик, живший в период между Дионисием Галикарнасским и Атенеем, т. е. в I или II столетии н. э., сделал извлечения из "Воспоминаний о Сократе", главным образом из последней части их, ради упражнения или забавы, – извлечения, которые он считал пригодными для объяснения горделивого тона речи Сократа. Делая эти извлечения, он переписывал почти буквально те места из "Воспоминаний", где об этом говорилось достаточно кратко; в других случаях он сокращал оригинал. Однако он не мог удержаться от вставки материала, имеющего отношение к его теме, известного ему из других источников. По неразумию, свойственному софистам I века н. э., он прибавлял также анекдоты и рассказы, не имеющие связи с темой, которые казались ему интересными. Главные основания для такого мнения следующие: 1) сходство, иногда почти буквальное, многих мест Ксенофонтовой "Апологии" с соответствующими местами "Воспоминаний" и Платоновой "Апологией" Сократа; 2) противоречие свидетельств Ксенофонтовой "Апологии" в некоторых случаях свидетельствам Платоновой "Апологии"; 3) употребление в Ксенофонтовой "Апологии" некоторых слов и оборотов, не встречающихся в других сочинениях Ксенофонта. Все эти возражения едва ли имеют большое значение. Что касается возражения Валькенара (что "Апология" недостойна гения Ксенофонта), то оно слишком субъективно. Ему можно противопоставить отзывы других, тоже знаменитых филологов, и тоже голландских, Хемстерхейза (Hemsterhusius) и Кобета, из которых первый назвал "Апологию" "изящнейшей защитой", а второй "приятнейшим сочинением". Но, даже если считать ее очень плохим сочинением, то и это не свидетельствует против признания автором ее Ксенофонта: у Ксенофонта, как и у всякого писателя, могли быть и слабые сочинения, черновые наброски, недостаточно отделанные этюды и т. д. К тому же, как выражается Гомперц ("Греческие мыслители", т. II, стр. 93), "прежние столетия чтили его (Ксенофонта) не в меру, а современность склонна относиться к нему с незаслуженной суровостью", и сам Гомперц (там же, стр. 94) находит у Ксенофонта (столь же незаслуженно) "скудость ума": если Ксенофонт не был гением, то нечего удивляться, если его "Апология" – не гениальное произведение. Рассмотрим теперь детальные возражения отрицательной критики. 1) Сходство мест "Апологии" и "Воспоминаний" не может свидетельствовать против авторства Ксенофонта, потому что Ксенофонт сам мог делать заимствования из своих сочинений, перенося отдельные места из "Воспоминаний" в "Апологию" (если "Воспоминания" написаны раньше) или, наоборот, из "Апологии" в "Воспоминания" (если "Апология" написана раньше). Сходство с Платоновой "Апологией" также не свидетельствует против авторства Ксенофонта, потому что Ксенофонт мог заимствовать у Платона (если Платонова "Апология" написана раньше) или, что еще проще, оба они взяли эти общие места из подлинной речи Сократа на суде. 2) Разногласие в некоторых пунктах, касающихся речи Сократа на суде, между Ксенофонтовой и Платоновой "Апологией" также не может служить доказательством против авторства Ксенофонта. Возможны такие, например, объяснения этих разногласий. Ксенофонт не присутствовал на процессе Сократа: он находился в это время в Азии (см. общее введение – "Ксенофонт, его жизнь и сочинения"); вероятно, и после ему не пришлось вернуться на родину (см. там же); поэтому он мог знать о речи Сократа только в передаче других (может быть, даже одного Гермогена, на которого он ссылается в "Апологии"), а потому легко мог изложить ее неточно. Но возможно, что, наоборот, Ксенофонтова версия в этих пунктах вернее, чем Платонова, так как Платонова "Апология" "не есть стенографический протокол судебного заседания, и она не есть точная запись защитительной речи Сократа" (С.Н.Трубецкой, "Рассуждение об "Апологии Сократа" в книге "Творения Платона", т. II, стр. 329) <Так же смотрит на Платонову "Апологию" Гомперц ("Греческие мыслители", т. II, стр. 74, 80, 81 и др.). Он вполне правильно указывает на сходство Платона в этом отношении с древними историками: "Ни один древний писатель не боялся изменять речи своих героев, прикрашивать их, приближать к тому, что ему казалось совершенством" (стр. 80). Гомперц приводит несколько несомненных случаев, где Платон в "Апологии" отступает от истины. С такой характеристикой Платоновой "Апологии" согласен и проф. С.А.Жебелев (в книге "Сократ", стр. 150): "Истина и вымысел в ней тесно переплетаются, и вряд ли когда-либо удастся отделить одно от другого". Также Дёринг (Dцring) отрицает историчность Платоновой "Апологии" (в книге "Die Lehre des Sokrates als sociales Reformsystem", S. 544 u. ff.)>. 3) Что язык "Апологии" Ксенофонта не отличается существенно от языка других его сочинений, это допускает и отрицательная критика, приписывая этот факт сознательному подражанию со стороны предполагаемого компилятора (Шмитц в предисловии Диндорфа к оксфордскому изданию "Воспоминаний", стр. XVII). "Подлинность Ксенофонтовой "Апологии" доказывается прежде всего тщательным анализом ее языка: это несомненный подлинный язык Ксенофонта, с его излюбленными выражениями, его особенными отступлениями от чисто аттической речи, которые еще в древности объяснялись странствованиями и лагерной жизнью автора" (С.Н.Трубецкой в приведенной выше статье, стр. 334). "Если бы "Апология" дошла до нас без имени автора, то на основании языка едва ли было бы можно приписать ее кому-нибудь другому, как не тому писателю, имя которого она теперь носит в предании. Эти признаки языка так случайны, так мало бросаются в глаза, что о сознательном подражании не может быть и речи" <Имиш (O.Immisch) в "Neue Jahrbьcher fьr das klassische Altertum, 1900, S. 415>. Таким образом, нельзя согласиться с Диндорфом, который находил, что только сумасшедший может защищать "Апологию" (Предисловие к оксфордскому изданию "Воспоминаний", стр. XXV). "В наши дни, когда сверхкритика поколебала авторитет показаний Платона, оценка маленькой "Апологии" Ксенофонта значительно повысилась: нашлись даже ценители, которые, отвергнув историческую ценность большой "Апологии", признали маленькую за подлинное историческое свидетельство о речи Сократа... Другие, наоборот, и при том столь авторитетные судьи, как Целлер или Виламовиц-Меллендорф, считают Ксенофонтову "Апологию" безусловно неподлинной и не имеющей никакой цены. По-видимому, однако, и то и другое мнения – крайности: "Апология" Ксенофонта несомненно уступает "Апологии" Платона во всех отношениях, и тем не менее она является и подлинной и ценной, поскольку она сохраняет отдельные исторические черты, опущенные этой последней, и дает нам важные указания для ее оценки и понимания" (Трубецкой, там же, стр. 334). С этим согласен и проф. С.А.Жебелев: "Как литературное произведение "Апология" Ксенофонта не может, конечно, выдержать никакого сравнения с "Апологией" Платона. Некоторые очень видные ученые считали и считают "Апологию" Ксенофонта даже неподлинной и потому не имеющей никакой цены в ряду источников о процессе Сократа. Это – крайность: "Апология" Ксенофонта – подлинное произведение и имеет свое значение, так как в ней сохранились некоторые детали, опущенные Платоном" (там же, стр. 151). Гомперц также признает Ксенофонта автором "Апологии" (там же, стр. 192). Вопрос о подлинности "Апологии" часто трактуется в связи с вопросом о подлинности последней главы "Воспоминаний", с которой "Апология" имеет очень много общего (см. выше). Критика перепробовала все возможные комбинации, касающиеся отношения между этими рассказами о последних днях Сократа. Одни считают главу "Воспоминаний" подлинной, "Апологию" подложной; другие, наоборот, утверждают, что "Апология" – подлинное сочинение Ксенофонта, а глава "Воспоминаний" – позднейшая вставка; третьи признают и "Апологию" и главу "Воспоминаний" неподлинными. Уже такая диаметральная противоположность в оценке обоих этих сочинений указывает на шаткость мотивов оценки. Поэтому, кажется, всего вернее возвратиться к традиционному взгляду и считать как "Апологию", так и главу "Воспоминаний" подлинными сочинениями Ксенофонта <См. Шанц (M.Schanz), Введение к комментированному изданию его Платоновой "Апологии", стр. 87>. Хронологически "Апология" предшествует как "Воспоминаниям" в целом их составе, так и их последней главе (как убедительно доказывает тот же Шанц, стр. 84 и след.). Дело, по-видимому, надо представлять так. Ксенофонт когда-то написал "Апологию" со специальной целью – пополнить пробел, который он заметил в современной ему литературе о Сократе: все авторы, описывавшие до него процесс Сократа, говорили о горделивом тоне его речи на суде, но не указывали причины такого странного факта; Ксенофонт и написал свою "Апологию" с целью указать эту причину, которую он видит в желании Сократа быть осужденным. Позднее, когда он писал "Воспоминания" о Сократе, он воспользовался "Апологией", сделав из нее извлечения. Вопрос о том, когда именно Ксенофонт написал "Апологию", не может быть решен с достаточной определенностью, – так же, как вопрос о времени написания других его сочинений. Правда, в ней есть упоминание о смерти Анита, одного из обвинителей Сократа (параграф 31). А так как в речи Лисия (XXII 8) сказано, что Анит был одним из хлебных приставов 388/7 года, то Трубецкой (там же, стр. 340) вывел заключение, что "Апология" Ксенофонта "не могла быть написана до 387/6 года, когда Анит был еще жив, а следовательно даже не ранее конца 80-х годов". Однако этот вывод довольно сомнителен. Дело в том, что у нас нет никакого основания отождествлять Анита, упомянутого в речи Лисия, с Анитом, обвинителем Сократа: может быть, оба они – одно лицо, но столь же возможно, что это разные лица <Вероятно, Трубецкой был введен в заблуждение статьей Anytus в "Real–Encyclopдdie" Паули (B. I, S. 1214), где тому же Аниту приписывается и предложение наградить Геродота 10 талантами (см. Трубецкой, стр. 327). Но удивительно, что и в новом издании энциклопедии Паули-Виссова Лисиев Анит без всяких оговорок отождествляется с обвинителем Сократа, и даже такое светило философии, как Виламовиц-Меллендорф, категорически говорит: "Старый народный вождь Анит не пренебрег местом хлебного пристава" ("Aristoteles und Athen", II, S. 376). Только Кирхнер в своей "Prosopographia Attica" (I, 91) совершенно отделяет Лисиева Анита от обвинителя Сократа>. Таким образом, единственным критерием для датирования "Апологии" служит фраза автора (параграф 1), что о защите и конце жизни Сократа писали другие: из этого надо заключить, что "Апология" написана спустя довольно значительный промежуток времени после смерти Сократа, но раньше "Воспоминаний", как уже было сказано. [Повод написания. Разговор Сократа с Гермогеном. Утешение друзей. Предсказание. Заключение] (1) Следует, мне кажется, упомянуть также о том, что думал Сократ о защите и о конце жизни, когда его призвали к суду. Об этом писали и другие, и все указывали на величественную гордость его речи: из этого видно, что действительно так говорил Сократ. Но, так как они не разъяснили, что он тогда уже считал смерть для себя предпочтительнее жизни, то гордость его речи представляется не вполне разумной. (2) Однако Гермоген1, сын Гиппоника, его друг, сообщил о нем такие подробности, из которых видно, что эта гордая речь соответствовала его убеждениям. Гермоген, по его словам, заметив, что Сократ говорит обо всем больше, чем о своем деле, сказал: (3) – Не следует ли однако, Сократ, подумать тебе и о том, что говорить в свою защиту? Сократ сперва отвечал: – А разве, по-твоему, вся моя жизнь не была подготовкой к защите? – Как это? – спросил Гермоген. Сократ отвечал: – Я во всю жизнь не сделал ничего несправедливого: это я считаю лучшей подготовкой к защите. (4) – Разве ты не знаешь афинских судов? – сказал опять Гермоген. – Часто судьи, раздраженные речью, выносят смертный приговор людям ни в чем не виновным; часто, напротив, оправдывают виновных, потому что они своими речами разжалобят их, или потому, что они говорят им приятные вещи. – Конечно, знаю, клянусь Зевсом, – возразил Сократ, – дважды уже я пробовал обдумывать защиту, но мне противится бог2. (5) – Удивительно! – сказал Гермоген. – Разве ты находишь удивительным, – сказал Сократ, – что и по мнению бога мне уже лучше умереть? Разве ты не знаешь, что до сих пор я никому на свете не уступал права сказать, что он жил лучше меня? У меня было чувство в высшей степени приятное, – что вся жизнь мною прожита благочестиво и справедливо; таким образом, я и сам был доволен собою, и находил, что окружающие такого же мнения обо мне. (6) А теперь, если еще продлится мой век, я знаю, мне придется выносить невзгоды старости, – буду я хуже видеть, хуже слышать, труднее будет мне учиться новому, скорее буду забывать, чему научился прежде. Если же я буду замечать в себе ухудшение и буду ругать сам себя, какое будет мне удовольствие от жизни? (7) Но, может быть, и бог по милости своей дарует мне возможность окончить жизнь не только в надлежащий момент, но и возможно легче. Если приговор будет обвинительный, то, несомненно, мне можно будет умереть такой смертью, которую люди, ведающие это дело, считают самой легкой, которая доставляет меньше всего хлопот друзьям и возбудит больше всего сожаления об умирающем. Когда человек не оставляет в уме окружающих впечатления о чем-то недостойном и неприятном, а увядает с телом здоровым и с душой, способной любить, разве можно, чтобы он не возбуждал сожаления? (8) Правы были боги, которые тогда были против того, чтобы я обдумывал речь, когда мы считали необходимым отыскивать всячески средства к оправданию. Ведь если бы я этого добился, то, несомненно, вместо того, чтобы теперь же оставить жизнь, я приготовил бы себе необходимость умереть или в страданиях от болезней или от старости, в которую стекаются все невзгоды и которая совершенно безрадостна. (9) Нет, клянусь Зевсом, Гермоген, я к этому даже и стремиться не буду; напротив, если судьям неприятно слушать мои объяснения о том, сколько прекрасных даров, по моему мнению, выпало мне на долю и от богов и от людей и какое мнение я имею сам о себе, то я предпочту умереть, чем, униженно выпрашивая, как нищий, прибавку к жизни, иметь в барышах гораздо худшую жизнь вместо смерти. (10) Приняв такое решение, рассказывал Гермоген, Сократ в ответ на обвинение своих противников, будто он не признает богов, признаваемых государством, а вводит другие, новые божества, и будто развращает молодежь, выступил на суде и сказал: (11) – А я, афиняне, прежде всего, удивляюсь тому, на каком основании Мелет3 утверждает, будто я не признаю богов, признаваемых государством: что я приношу жертвы в общие праздники и на народных алтарях, это видали все, бывавшие там в то время, да и сам Мелет мог бы видеть, если бы хотел. (12) Что касается новых божеств, то как можно заключать о введении их мною на основании моих слов, что мне является голос бога, указывающий, что следует делать? Ведь и те, которые руководятся криком птиц и случайными словами людей, делают выводы, очевидно, на основании голосов4. А гром? Неужели будет кто сомневаться, что он есть голос или великое предвещание5? Жрица на треножнике в Дельфах6 разве не голосом возвещает волю бога? (13) Что бог знает наперед будущее и предвещает его, кому хочет, и об этом все говорят и думают так же, как я? Но они именуют предвестников будущего птицами, случайными словами, приметами, предсказателями, а я называю это божественным голосом и думаю, что, называя так, употребляю выражение более близкое к истине и более благочестивое, чем те, которые приписывают птицам силу богов. Что я не лгу на бога, у меня есть еще такое доказательство: многим друзьям я сообщал советы и ни разу не ошибся. (14) Услышав это, судьи стали шуметь: одни не верили его рассказу, а другие и завидовали, что он удостоен от богов большей милости, чем они. Тогда Сократ сказал опять: – Ну так послушайте дальше, чтобы, у кого есть охота, те еще больше не верили, что боги оказали мне такой почет. Однажды Херефонт7 вопрошал обо мне бога в Дельфах, и бог в присутствии многих изрек, что нет человека более бескорыстного, справедливого, разумного. (15) Когда судьи, услышав это, конечно, еще больше стали шуметь, Сократ опять сказал: – Однако, афиняне, еще более высокое мнение бог высказал в своем оракуле о спартанском законодателе Ликурге, чем обо мне. Когда он вошел в храм, говорят, бог обратился к нему с таким приветствием: "Не знаю, как мне назвать тебя, – богом или человеком". Но меня он не приравнял к богу, а только признал, что я намного выше людей. Но все-таки вы и в этом не верьте слепо богу, а рассматривайте по пунктам то, что сказал бог. (16) Знаете ли вы человека, который бы меньше меня был рабом плотских страстей? Или человека более бескорыстного, не берущего ни от кого ни подарков, ни платы? Кого можете вы признать с полным основанием более справедливым, чем того, кто так сжился со своим положением, что ни в чем чужом не нуждается? А мудрым не правильно ли будет назвать того, кто с тех пор, как начал понимать, что ему говорят, непрестанно исследовал и учился, чему только мог хорошему? (17) Что мой труд не пропал даром, не служит ли доказательством то, что многие граждане, стремящиеся к добродетели, да и многие чужестранцы желают быть в общении со мною более, чем с кем-либо другим? А какая причина того, что хотя все знают, что я не имею возможности отплачивать деньгами, тем не менее многие желают мне что-нибудь подарить? А того, что от меня никто не требует отплаты за благодеяние, а многие признают, что мне обязаны благодарностью? (18) А того, что во время осады8 все горевали о своей участи, а я жил, так же ни в чем не нуждаясь, как в дни наивысшего благоденствия нашего отечества? А того, что все покупают себе на рынке дорогие удовольствия, а я ухитряюсь добыть из своей души без расходов удовольствия более приятные, чем те9? А если никто не мог бы уличить меня во лжи относительно всего, что я сказал о себе, то разве не справедлива будет похвала мне и от богов и от людей? (19) И несмотря на это, ты утверждаешь, Мелет, что такими вещами я развращаю молодежь? Нам известно, в чем состоит развращение молодежи; скажи же нам, знаешь ли ты кого-нибудь, кого я сделал из благочестивого нечестивым, из скромного – нахалом, из экономного – расточительным, из умеренно пившего – пьяницей, из трудолюбивого – неженкой или рабом другой низменной страсти? (20) – Но, клянусь Зевсом, – отвечал Мелет, – я знаю тех, кого ты уговорил слушаться тебя больше, чем родителей. – Согласен, – сказал Сократ, – в вопросе о воспитании: вопрос этот, как все знают, меня интересует. Однако относительно здоровья люди больше слушаются врачей, чем родителей; в Народном собрании, как известно, все афиняне слушаются больше разумных ораторов, чем родственников. Да ведь и при выборах в стратеги не отдаете ли вы предпочтение пред отцами и братьями и, клянусь Зевсом, даже пред самими собой тем, кого считаете главными знатоками в военном деле? – Да, Сократ, – заметил Мелет, – потому что этого требуют общественный интерес и обычай. (21) – В таком случае, – продолжал Сократ, – не кажется ли тебе странным еще вот что: во всех действиях лучшие знатоки пользуются не только равноправием, но и предпочтением, а я за то, что некоторые считают меня сведущим в таком полезном для людей искусстве, как воспитание, подвергаюсь с твоей стороны обвинению в уголовном преступлении? (22) Конечно, было сказано больше этого самим Сократом и друзьями, говорившими в его пользу, но я не имел в виду передать все происходившее на суде: мне достаточно было показать, что Сократ выше всего ставил оправдаться от обвинения в нечестии по отношению к богам и в несправедливости по отношению к людям; молить об освобождении от казни он не находил нужным, а, напротив, полагал, что ему уже пора умереть. (23) Что таково именно было его мнение, стало еще очевиднее, когда было окончено голосование в его деле. Когда ему предложили назначить себе штраф10, он ни сам не назначил его, ни друзьям не позволил, а, напротив, даже говорил, что назначать себе штраф – это значит признать себя виновным. Потом, когда друзья хотели его похитить из тюрьмы, он не согласился и, кажется, даже посмеялся над ними, спросив, знают ли они какое место за пределами Аттики, куда не было бы доступа смерти. (24) По окончании суда Сократ сказал: – Однако, афиняне, те, кто подучил свидетелей давать ложную присягу и лжесвидетельствовать против меня, и те, кто послушался их, должны сознавать свое нечестие и несправедливость. А мне почему чувствовать себя униженным теперь больше, чем до осуждения, раз не доказана моя виновность ни в одном пункте обвинения? Не было обнаружено, что я приносил жертвы каким-либо новым богам вместо Зевса и Геры и других богов, связанных с ними, или что при клятве я называл других богов. А молодых людей как я могу развращать, когда я приучаю их к перенесению трудов и умеренности? (25) Что же касается преступлений, которые караются смертной казнью, – святотатства, прорытия стен11, похищения людей12, государственной измены, то даже сами противники не говорят, что я в чем-нибудь из этого виновен. Таким образом, мне по крайней мере кажется странным, в чем вы усмотрели с моей стороны преступление, заслуживающее смертной казни. (26) Но даже и несправедливый смертный приговор не заставит меня чувствовать себя униженным: он позорит не меня, а тех, кто постановил его. Утешает меня еще и Паламед13, смерть которого похожа на мою: даже и теперь еще он вдохновляет поэтов на песнопения, гораздо более прекрасные, чем Одиссей, виновник его несправедливой казни. Точно так же и мне, я уверен, засвидетельствует грядущее время, как свидетельствует прошедшее, что я никого никогда не обижал, никого не испортил, а, напротив, приносил пользу людям, ведшим со мною беседы, уча их бесплатно какому мог добру. (27) После этой речи он ушел; веселье выражалось, вполне соответственно тому, что он говорил, в его лице, осанке, походке. Заметив, что его спутники плачут, он сказал: – Что это? Вы только теперь плачете? Разве не знаете, что с самого рождения я осужден природой на смерть? Да, если бы мне приходилось погибать безвременно, когда течет счастье, то, несомненно, надо бы было горевать мне и расположенным ко мне людям; если же я кончаю жизнь в ту пору, когда ожидаются в будущем разные невзгоды, то я думаю, что всем вам надо радоваться при виде моего счастья. (28) Присутствовавший при этом, горячо преданный Сократу, но простодушный человек, некий Аполлодор14, сказал: – Но мне особенно тяжело, Сократ, что ты приговорен к смертной казни несправедливо. Сократ, говорят, погладил его по голове и сказал: – А тебе, дорогой мой Аполлодор, приятнее было бы видеть, что я приговорен справедливо, чем несправедливо? И при этом он улыбнулся. (29) Увидав проходившего мимо Анита15, Сократ, говорят, сказал: – Он гордится, как будто совершил какой-то великий, славный подвиг, предав меня смертной казни за то, что я, видя, каких великих почестей удостоили его сограждане, сказал, что не следует ему учить сына кожевенному делу. Как жалок он! Видно, он не понимает, что кто из нас совершил дела более полезные и славные на вечные времена, тот и победитель! (30) Но и Гомер приписывает некоторым людям при конце жизни дар предвидения будущего; хочу и я сделать одно предсказание. Я встретился однажды на короткое время с сыном Анита; мне показалось, что он – человек даровитый; поэтому я нахожу, что он не останется при том рабском занятии16, к которому его предназначил отец; а за неимением хорошего руководителя он впадет в какую-нибудь гнусную страсть и, конечно, далеко пойдет по пути порока. (31) Слова эти оправдались: молодой человек полюбил вино, ни днем, ни ночью не переставал пить и в конце концов стал ни на что не годным – ни для отечества, ни для друзей, ни для себя самого. Таким образом, Анит, как вследствие скверного воспитания сына, так и по случаю своего собственного неразумия, даже и по смерти имеет дурную славу. (32) А Сократ таким возвеличением себя на суде навлек на себя зависть и этим еще более способствовал своему осуждению. Мне кажется, участь, выпавшая ему на долю, была милостью богов: он покинул наиболее тяжелую часть жизни, а смерть ему досталась самая легкая. (33) Вместе с тем он выказал силу духа: придя к убеждению, что умереть ему лучше, чем продолжать жить, он, как вообще не противился добру, так и перед смертью не выказал малодушия; напротив, радостно ожидал ее и принял. (34) Итак, размышляя о мудрости и величии духа его, я не могу не помнить о нем, а помня не могу не восхвалять. Если кто из людей, стремящихся к нравственному совершенству, пользовался обществом человека еще более полезного, чем Сократ, того я считаю величайшим счастливцем. ПРИМЕЧАНИЯ1. Гермоген – тот же самый, который выведен Ксенофонтом в "Пире", бедный брат богатого Каллия. 2. Разумеется известный демоний Сократа. См. примеч. 2 к "Воспоминаниям" I 1. 3. Мелет – главный из трех обвинителей Сократа. См. введение к "Воспоминаниям". 4. См. примеч. 4 к "Воспоминаниям" I 1. 5. См. примеч. 4 к "Воспоминаниям" I 1. 6. В храме Аполлона в Дельфах предсказания давались так. В одной из скал находилась глубокая трещина, из которой выходили холодные испарения, приводившие всякого, кто приближался к ней, в беспамятство, вследствие чего он произносил бессвязные слова. Храм был построен так, что трещина приходилась в его "неприступном" месте (самой священной части). Над этой трещиной стоял высокий треножник, на который садилась пророчица, называвшаяся Пифией и избиравшаяся сначала из молодых девиц, а впоследствии из женщин не моложе 50 лет. Придя в экстратическое состояние вследствие поднимавшихся из трещин испарений, она произносила несвязные слова, которые, по верованию древних, исходили из уст Пифии под прямым наитием божества. Вопрос о том, слушали ли сами вопрошавшие изречения Пифии, или "пророки", состоявшие при храме, слагали из них связные ответы, остается невыясненным. Более вероятно последнее предположение. 7. Херефонт – друг детства Сократа и горячий его почитатель, слабого здоровья вследствие усиленных научных занятий. 8. Разумеется осада Афин спартанцами в 404 году, окончившаяся капитуляцией Афин; во время осады там был сильный голод. 9. Это – та же мысль, которую высказывает Антисфен в "Пире" (4, 41). 10. В афинском судопроизводстве процессы разделялись на "ценимые" и "неценимые". Последним именем означались такие, в которых наказание было предусмотрено действующими законами, а первым именем – те, в которых наказание назначал суд. В таком случае после первой подачи голосов, когда решался вопрос, виновен ли подсудимый, следовало второе голосование, если вердикт был обвинительный, относительно меры наказания или штрафа. Наказание предлагали как обвинитель, так и подсудимый, причем последнему было невыгодно назначать себе слишком малое наказание, потому что тогда судьи могли склониться на сторону наказания, предложенного обвинителем. Пример этого мы имеем в процессе Сократа: как сказано в Платоновой "Апологии Сократа", он гордо говорил, что заслуживает не наказания, а содержания в пританее на государственный счет, и потом уже сказал, что сам он может заплатить только одну мину штрафа, а с помощью друзей внести полталанта; тогда судьи подали голоса за смертную казнь, предложенную обвинителем Мелетом. В нашей "Защите" Сократ даже совсем отказывается назначать себе штраф. 11. См. примеч. 20 к "Воспоминаниям" I 2. 12. См. примеч. 21 к "Воспоминаниям" I 2. 13. См. примеч. 21 к "Воспоминаниям" IV 2. 14. Аполлодор – один из близких учеников Сократа, упоминаемый Ксенофонтом в "Воспоминаниях" III 11, 17 и Платоном в "Пире" и "Федоне". 15. Анит – один из трех обвинителей Сократа, выведенный Платоном в диалоге "Менон". 16. Рабским занятием называет Сократ кожевенное дело потому, что оно принадлежит к числу ремесленных занятий. С каким презрением отзывается Сократ о ремесленных занятиях, видно из "Домостроя" 4, 2. |
