Записки графа Е.Ф.Комаровского

Оп.: Е.Ф. Комаровский Записки графа Е.Ф.Комаровского, М.: Товарищество русских художников, 1990.

См. XVIII век.

ГЛАВА I

Наша семья — Мое сиротство — Добрые отношения ко мне зятя моего А.Н.Астафьева — Зачисление меня в лейб-гвардии Измайловский полк — Мое ученье — Назначение курьером к графу Безбородке — Путешествие Екатерины И на юг — Посылка в Париж с подарками — Приключение в дороге — Пребывание в Париже — Граф Бобринский — Обресков и его лакей — Праздник в Кускове — Граф К.Г.Разумовский — Посылка курьером в Лондон — Морское путешествие — Встреча с ворами — Лондонская жизнь — Г.Я.Сенявин — Возвращение в Петербург

Я родился 1769 года 18 ноября, в Петербурге, на Песках. Батюшка мой Федот Афанасьевич служил тогда в дворцовой канцелярии; начальником оной был сенатор Матвей Васильевич Мамонов; сын его, Александр Матвеевич, бывший потом фаворитом императрицы Екатерины II, с сестрой моей Дарьей Федотовной были моими восприемниками. Батюшка скоро потом вышел в отставку и переехал на жительство в Ухотскую волость, где он купил до 100 душ крестьян[1]. Матушка моя, Ульяна Ивановна, урожденная Зиновьева, скончалась в 1770 году августа 17-го, 38-ми лет, и похоронена подле соборной церкви в городе Каргополе, в 30-ти верстах от Ухотской волости. Я остался после моей родительницы 10-ти месяцев.

Через два года сестра моя, Дарья Федотовна, вышла замуж за Алексея Николаевича Астафьева и уехала в Петербург; батюшка отпустил с нею и сестру мою Анну Федотовну. Первый мой учитель был — упраздненный священник, а второй — отставной офицер. Батюшка ездил для свидания с сестрами моими и брал меня с собою. Зять мой, А.Н.Астафьев, служил тогда в г. Нарве цолнером. По возвращении в Ухотскую волость, куда приехала с нами и сестра Анна Федотовна, батюшка женился на Дарье Степановне Рындиной, от которой имел дочь Софью; но она скоро умерла. 1776 года ноября 26-го скончался мой родитель 48-ми лет от роду, и я остался круглым сиротою по 8-му году. Батюшка погребен под церковью во имя Спаса в Ухотской волости.

После батюшкиной кончины учреждена была опека — из родного дяди моего, Ивана Афанасьевича Комаровского, брата мачехи, Дмитрия Степановича Рындина, и зятя моего А.Н.Астафьева, который приехал в Ухотскую волость, узнавши о смерти батюшки, чтобы отвезти сестру мою Анну Федотовну и меня в Петербург[2]. А.Н. имел обо мне попечение самого нежного отца; он немедленно занялся тем, чтобы отдать меня в лучший тогда в Петербурге пансион г-на Девильнева, и записал меня, по тогдашнему обыкновению, в службу, и я записан был в Преображенский полк сержантом сверх комплекта; а потом, по связям его с Ф.Я.Олсуфьевым[3], я переведен был в Измайловский полк тем же чином в комплект. После смерти Девильнева перевели меня в пансион г-жи Ленк, потом к г-ну Массону.

В первом и последнем из сих пансионов я имел товарищем графа В.П.Кочубея. Сие случилось от того, что старший брат зятя моего служил при фельдмаршале графе Румянцеве-Задунайском вместе с графом Безбородкой и был с ним весьма дружен, а по брату своему и Алексей Николаевич в коротком знакомстве с ним находился. Нас привезли почти в одно время — меня из Ухотской волости к зятю моему, а Кочубея из Малороссии к родному дяде его графу Безбородке. Они оба уговорились, чтобы отдать питомцев своих в лучшие пансионы. Я поступил от Массона в кадетскую роту Измайловского полка. В 1786 году я имел несчастье лишиться сестры моей Дарьи Федотовны.

В 1787 году назначен я был находиться при графе Безбородке для курьерских посылок в чужие края во время путешествия императрицы Екатерины в Киев и Крым. В числе чиновников, составлявших свиту ее величества, находился советник придворной конторы В.П. Головцын; он был весьма дружен с батюшкой и любил меня, как сына. В предстоящий путь он взял меня с собою в кибитку, и я сделал путешествие от Царского Села до Киева самым приятным образом.

Вояж сей императрицей Екатериной предпринят был для обозрения присоединенного полуострова Крыма и Тавриды к России князем Потемкиным, которому и дан был титул Таврического. Назначено было также иметь свидание с римским императором Иосифом II во время плавания ее величества на галерах по Днепру, по случаю предполагаемой тогда войны у обеих империй против Порты Оттоманской. Император Иосиф приехал под именем графа Фалькенштейна[4]. Сей вояж по Днепру и по Крыму описан принцем Делинем и графом Сегюром. В свите императрицы Екатерины от Царского Села до Киева, а потом и по Днепру, находились иностранные министры: граф Кобенцель — посол римского императора, Фиц-Герберт — английского и граф Сегюр — французского двора и другие знатные особы.

Путешествие представляло торжественное шествие. Во время ночи по обеим сторонам дороги горели смоленые бочки. Во всех губернских городах, где ее величество останавливалась, были балы, и все улицы и дома иллюминированы. На границах наместничеств встречали государыню ее наместники или генерал-губернаторы. На границе Новгородской губернии встретил Архаров, наместник новгородский и тверской; на границе Псковской губернии — наместник князь Репнин, псковский и смоленский; на границе Белоруссии — Пассек, наместник полоцкий и могилевский, а на границе Черниговской губернии — генерал-фельдмаршал граф Румянцев-Задунайский, генерал-губернатор и наместник всей Малороссии. В Киев приехало множество разных вельмож, а более поляков, и двор был весьма великолепен, особливо у заутрени, в Светлое Христово Воскресение, в Печерской лавре. К вечерне императрица поехала в Софийский монастырь; после оной посетила митрополита Самуила в его келье, больного, который сказал ей речь и уподобил ее Христу, явившемуся после Воскресения ученикам. Тогда был фаворитом крестный мой отец Александр Матвеевич Мамонов, получивший скоро потом графское достоинство; все мои домогательства, чтобы дойти до него, были тщетны.

Из Киева в конце марта того же года отправлен я был курьером в Париж с подарками к министрам французского двора: Монмореню (иностранных дел) — перстень с прекрупным солитером, наследникам Верженя — полная коллекция золотых российских медалей, графу Сегюру (сухопутных сил) — соболий мех и фельдмаршалу де Кастри — перстень с солитером. Подарки сии уложены были в двух ящиках и посланы по случаю заключенного с Францией первого торгового трактата, я поехал в перекладной повозке. Не доезжая до первой станции — Василькова, я сбился с дороги, ибо уже смеркалось; повозка моя завязла и с лошадьми в большую лужу.

К несчастью моему, ямщиком был со мною мальчик, который в первый раз, по словам его, ехал по этой дороге. Насилу могли мы вытащить одну из пристяжных лошадей. Я не знал, что мне делать, послать ли ямщика на следующую станцию — но он говорил, что его там не послушают, ибо никто его на почте не знает, — или самому ехать. Я решился на последнее; вооружив ямщика моими двумя пистолетами и саблей, сел верхом на отпряженную лошадь и поехал, сам не зная, куда. К счастью, я выбрался на большую дорогу и приехал на станцию. Тотчас была заложена повозка, в которой я поскакал отыскивать завязшую в грязи. Я имел предосторожность, однако же, спросить имя прежнего ямщика. Проехавши столько верст, сколько, мне показалось, я сделал верхом, начал я и новый мой ямщик изо всей силы кликать по имени прежнего моего проводника, но было тщетно; проехав еще несколько верст, остановились, повторяли то же самое и не имели большого успеха. Каково же было мое положение — я знал, что со мной отправлено на несколько сот тысяч рублей драгоценных вещей и что сие непременно дойдет до сведения императрицы, и, сверх того, первое сделанное мне поручение оказалось бы так неудачно, за что бы я мог подвергнуться строгой ответственности.

Я пришел в такое отчаяние, что ямщик, сжалившись надо мной, начал меня уговаривать и просить быть спокойнее, что, приехав на станцию, как рассветет, смотритель пошлет тотчас несколько ямщиков, которые непременно отыщут завязшую мою повозку. Сие действительно меня немного успокоило.

Проехав несколько верст назад, я увидел влево небольшую дорогу и приказал ямщику туда повернуть, но он мне сказал:

— Там, барин, не проедешь, там топь ужасная.

— Да может быть, там-то мы и увязли, — отвечал я ему. И точно, сделавши версты с полторы, я громко назвал по имени прежнего ямщика, и он мне откликнулся. Я не могу изъяснить тогдашней моей радости; я выскочил из повозки, начал ямщика обнимать и, наградив его щедро, переложил свои ящики в новую повозку и отправился на станцию. Я нашел на оной курьера, едущего в Киев из Франкфурта-на-Майне от графа Н.П.Румянцева, бывшего тогда министром при нескольких немецких округах. Курьер этот был его камердинер Мишин; он имел прекрасную коляску; я убедительно начал его просить, чтобы мне оную продать, ибо я не мог себе представить, каким образом в перекладных повозках довезу до Парижа мои посылки; к совершенному моему успокоению и удовольствию, Мишин мне коляску свою уступил, и я всегда за эту услугу был ему признателен.

Я проезжал через всю Польшу, Шлезию, Саксонию, города Люблин, Бреславль, Наумбург, Дрезден, Мейсен[5], Лейпциг, Гельнгаузен, Франкфурт-на-Майне, где я в первый раз увидел графа Н.П. Румянцева, который после так много меня любил и столь много мне благодетельствовал, потом через Мец в Париж. Я адресован был к пребывавшему у французского двора министру нашему Симолину и к министру герцога Готского, барону Гримму.

Сей последний всегда находился в партикулярной переписке с императрицей Екатериной и был, так сказать, ее комиссионером в Париже. Барону Гримму было поручено тогда от императрицы купить кабинет герцога Орлеанского гравированных камней, который составляет теперь одну из первых достопамятностей Эрмитажа.

Я остановился в Париже, Rue Traversiere, hotel des Trois Mylords. В сем доме останавливались все русские курьеры, потому что в оном жил почтенный г. Добровский, служивший прежде советником посольства при нашей миссии; и находясь в отставке, он был покровителем всех молодых людей, приезжавших из России курьерами в Париж[6]. Я не мог воспользоваться его благосклонностями, потому что он был тогда болен и жил в деревне Пасси, близ Парижа, где, однако же, я его посетил. В день моего приезда король Людовик XVI делал смотр, на котором я находился, на равнине де Саблон, своей французской и швейцарской гвардии.

Сею последнею командовал тогда граф d'Artois, теперешний король Карл X. Швейцарская гвардия имела мундир красный с серебром. Находившийся тогда в Париже А.П.Ермолов[7], бывший фаворит императрицы Екатерины, вздумал надеть для сего случая наш инженерный тогдашний мундир, который тоже был красный с серебром, и голубую польскую ленту, и в таком наряде приехал верхом на то место, где собрано было войско; все приняли его за графа d'Artois, войска построились и хотели делать разные на сей счет насмешки до того, что Ермолов принужден был уехать. Король объезжал ряды солдат в карете, не выходил из оной и во время церемониального марша.

Г-н Симолин вел жизнь весьма уединенную, даже во многих отношениях несоответственную званию российского посланника. Советником посольства был П.А. Обресков, первым секретарем г. Мошков, а вторым — г. Павлов. Они оба оказывали мне большие услуги.

Мошков ездил со мною в Версаль в день сошествия Св. Духа. Я был в придворной церкви и видел процессию сего ордена, которая была едва ли не последняя до революции. Мошков испросил позволение у королевы осмотреть маленький Трианон, любимое ее тогда местопребывание. Король и королева обедали в сей день an petit convert, т.е. за столом сидел один король и королева тоже одна, но в разных комнатах. Вся публика могла проходить мимо их величеств.

Павлов показывал мне все, что было любопытного в Париже, и ходил со мной в театры сей столицы. Первый спектакль я видел «Меропа» в Комеди Франсез; сию роль представляла m-lle Rocourt в большом совершенстве. Тогда лучший трагический актер был Larive; он играл превосходно в сочиненной для него трагедии роль «Hercule sur le mont Eutna».

Я приехал в Париж скоро после того, как распущены были les Notables и собирались les Etats Generaux, стало быть, революция уже приготовлялась. Бомарше незадолго перед тем сочинил свою комедию «Фигарова женитьба». Когда ее представляли, то зрители доходили почти до исступления, и всякий раз, как занавес опускался, весь партер кричал «До завтра! Сия комедия дана была 130 раз сряду. Это правда, что в ней играли самые лучшие того времени актеры: Mole, Dazincourt, Dugazon, m-lle Contat, Olivur, m-me Vieumenille и прочие. В мое время в театре Большой оперы было первое представление «Таррары», оперы сочинения тоже Бомарше. Стечение зрителей было неимоверное, но сия опера не имела такого успеха, как «Фигарова женитьба».

Я должен признаться, что любимый мой театр был тогда les Varietes amusantes; зала была в самом Пале-Рояле и близко от моей квартиры. Мне случалось иногда целый день провести в сём единственном месте в свете. Поутру ходил я завтракать an Cafe de Foi, бывшем тогда в большой моде, или в другой кофейный дом. В полдень почти весь Париж съезжался гулять под аркадами или в саду; тогда на дворе были прекрасные аллеи, которые истреблены во время революции. Потом ходил обедать или «а 1а grotte flamande» или в другую какую ресторацию, ибо их тогда было несколько в Пале-Рояле. После обеда кофе пить я ходил an Cafe mechanique, где из-под полу, посредством машин, доставлялось все, чего пожелаешь, а за буфетом сидела женщина для получения денег. Оттуда, погулявши до 6 часов в Varietes, где по большей части давались комедии сочинения Дю Маньяна, который был тут же актером, — шел опять гулять под аркады. Все лавки всякий вечер были превосходно освещены воском, ибо кенкетов тогда еще не знали. Вся лучшая парижская публика туда съезжалась, и гулянье продолжалось до 11 часов вечера, по прибытии коих свист солдат швейцарской гвардии был сигналом гасить свечи и разъезда публики.

Я часто ездил гулять в Булонский лес, ходил завтракать на Елисейские Поля; всякое воскресенье было гулянье на Бульварах, где видны были прекраснейшие экипажи, равно как и в Лоншане. Сие гулянье состояло в том, что от заставы в Булонский лес тянулись в два ряда кареты, одна за другой.

В Париже были тогда из русских княгиня Н.П.Голицына с мужем и со всем ее семейством — я у нее несколько раз обедал, Р.А.Кошелев с женою, В.Н.Зиновьев, А.П.Ермолов, бывший фаворит, и граф Бобринский; сей последний вел жизнь развратную, проигрывал целые ночи в карты и наделал множество долгов. Он находился под присмотром нашего посланника и барона Гримма. Граф Бобринский, у которого я иногда бывал, — не иначе, как когда он сам заходил за мной и я не в состоянии был от него отговориться, — не мог понять, что я по 18-му году не находил удовольствия в его обществе, и называл меня за то «благоразумнейшим» — «le tres sage m-r Komarovsky».

После трехмесячного моего пребывания в Париже дано было мне знать от посольства, чтобы я готовился к отъезду в Россию. ПА.Обресков, о котором я говорил выше, получил тогда отпуск; он желал ехать со мной в Россию, на что я согласился, но так как он имел долги, то надлежало выехать ему таким образом, чтобы заимодавцы его не остановили. Я, получив депеши от посланника Симоли-на и от барона Гримма, который послал со мною к императрице несколько вещей из купленного кабинета гравированных камней у герцога Орлеанского, — должен был за заставой остановиться, пока Обресков под чужим именем выезжал из города в фиакре.

У него был слуга Михайло, который непременно хотел возвратиться в Россию. Дорогою у него сделалась белая горячка, и в бешенстве он едва нас обоих в одну ночь не зарезал имевшимся у него ножом; кончилось тем, что он соскочил с козел и ушел в лес. Через несколько месяцев Михайло явился к своему господину. Он завербован был несколько раз в Пруссии в солдаты и все спасался бегством.

По возвращении моем в Россию я нашел двор в Москве, где мне случилось видеть великолепный праздник, который дан был императрице графом Петром Борисовичем Шереметьевым в селе его Кускове. Что более всего меня удивило, это плато, которое поставлено было перед императрицею за ужином. Оно представляло на возвышении рог изобилия, все из чистого золота, и на возвышении том был вензель императрицы из довольно крупных бриллиантов.

Сверх того, графиня С.О.Разумовская, жена графа Петра Кирилловича, просила меня отвезти от нее из Парижа подарки к фельдмаршалу Кириллу Григорьевичу Разумовскому. По приезде моем в Москву я узнал, что фельдмаршал живет в своем загородном доме Петровском. Он меня очень обласкал и пригласил к обеду, что для меня было весьма лестно, ибо он был и подполковником Измайловского полка, в котором я служил тогда сержантом. За обед фельдмаршал вышел, украшенный подарками, привезенными мною, как то: косынкой на шее, жилетом и пуговицами на кафтане. Граф Разумовский публично благодарил меня за доставление ему таких приятных подарков от любезной его невестушки.

Пробывши в Москве несколько дней, я отправлен был в Петербург с депешами к вице-канцлеру, графу Остерману. В октябре месяце того же 1787 года я послан был курьером в Лондон, и, не доезжая сыпучих песков Куриш-Гафа, на первой прусской станции Иммерзат, я должен был остановить мою коляску, которая мне так хорошо служила, и ехать в перекладных повозках. На тракте моем были города: Мемель, Кенигсберг, Берлин, где я нашел посланником двора нашего графа С.П. Румянцева и с ним познакомился, — Оснабрюк, Гарлем, Роттердам и Голт-вот-Шлес.

Здесь я должен был сесть на пакетбот и отправиться в английский порт Гарвич. Проезжая Голландию, я не мог довольно налюбоваться и опрятностью, которая видна не только в домах, но и на улицах, и теми каналами, с помощью которых доставляются все припасы из одного места в другое: лодку, довольно нагруженную, один человек ведет деревянным правилом очень свободно. В Голтвот-Шлес я нашел много пассажиров. В тот самый день ветер был попутный, и мы сели на пакетбот к вечеру и пустились в море. Ночью сделался такой сильный шторм, что мы едва могли опять попасть в гавань, и все уверяли, что если бы шторм этот нашел нас в открытом море, то мы бы непременно погибли. Противный ветер дул семь дней, потом повеял попутный, и мы пустились опять в море; когда мы проехали 24 часа, сделался совершенный штиль, и зыбь, продолжавшаяся несколько часов, была несносна; ни одного не было пассажира, который бы не страдал от оной. Наконец с довольно свежим ветром мы прибыли в Гарвич. Я странное испытал чувство, когда вышел на твердую землю; мне казалось, что все предметы, которые я вижу, находятся в беспрестанном движении, и земля подо мною ходит, так что несколько минут я не мог шагу сделать вперед.

Нигде так хорошо не устроены дороги, как в Англии: одна половина укатывается катками и насыпается хрящом, а по другой ездят, и содержатся они точно так, как дорожки в английских садах. Почтовых станций, как в прочих государствах, там не учреждено, но во многих деревнях по большой дороге есть содержатель лошадей и портшезов, т.е. весьма легких двухместных карет, которые за известную цену возят проезжающих от одного места до другого. Почта в Англии, однако же, дороже, нежели где-нибудь.

В Гарвиче явился ко мне один итальянец и просил меня довезти его до Лондона, а взамен того он обещался служить мне переводчиком, а так как он много езжал по дорогам и мог нанимать для меня лошадей по выгоднейшим ценам, я на предложение его согласился. От Гарвича до Лондона 75 миль, или 100 верст; мы выехали часов в 10 утра. Я должен сказать, что никогда так приятно, покойно и скоро не ехал, и мой итальянец мне был очень полезен.

Приехавши на последнюю перемену до Лондона, на воротах того трактира, где мы должны были остановиться, я увидел надпись прекрупными словами и спросил у итальянца, что это значит; он мне сказал, что предупреждают всех проезжающих, чтобы они берегли свои чемоданы и сундуки, находящиеся сзади карет, ибо в окрестностях Лондона находится множество пеших и конных воров[8]. Ночь была лунная. Итальянец мне сказал, чтобы я на всякий случай приготовил несколько гиней, а содержатель лошадей велел мне сказать, что если на нас нападет дорогой конный вор и закричит кучеру: stop, то он остановится, ибо не обязан за нас жертвовать своею жизнью.

Отъехавши несколько миль, кучер сказал нам, что он видит двух конных воров, едущих к нам навстречу.

Итальянец мне говорит:

— Держите в руке вашей гинеи.

Один из воров, подъезжая, закричал stop, и карета наша остановилась, а другой стоял поодаль; вор подъехал к той стороне, где сидел итальянец, и, в спущенное стекло протянув руку с пистолетом, требовал денег; товарищ мой сказал ему, что он слуга и ничего дать ему не может; впрочем, мы оба недостаточные люди и едва имеем, чем доехать до Лондона, но готовы, однако же, дать, что имеем. Тогда вор подъехал к моей стороне, и я дал ему четыре гинеи, после чего он приказал кучеру нашему ехать. Сим окончилось трагическое сие происшествие. Когда воры мимо нас проехали, итальянец мой посмотрел в окошко, и когда уже их не стало в виду, он выстрелил им вслед из моего пистолета, сказав мне:

— Это нужно, чтобы дать острастку другим ворам.

Мне сказывали потом в Лондоне, что сии воры имеют свое общество и клуб, в котором они собираются, что правительству известны даже всех их имена, и когда на которых из них есть явная улика в их грабежах, тогда полицейские чиновники приходят в их клуб и берут уличенных без сопротивления и предают в руки правительства.

Я приехал в Лондон прямо к нашему министру, графу С.Р.Воронцову; сверх депеш я привез к нему партикулярное письмо от графа Безбородки, в котором он просил посланника принять меня под свое покровительство. На другой день мне сказывали чиновники посольства, что когда граф Воронцов прочитал привезенные мною депеши, то сказал:

— Комаровский привез старые газеты, видно, графу Безбородке хотелось познакомить его с Лондоном.

Какую я нашел разницу между Парижем и Лондоном! Там, кажется, всякий день праздник, а здесь никогда; там, по улицам ходя, поют и веселятся, а здесь ходят в глубоком молчании; это правда, что я в Париже был летом, а в Лондон приехал в глубокую осень; там я видел зато всякий день солнце, а здесь от каминов, в которых горит каменный уголь, образуется премрачный туман, так что иногда в полдень должно зажигать свечи, и белье делается черным. Вероятно, сей мрак производит в Англии сплин — болезнь, в других землях, кажется, неизвестную, — и очень часто в газетах читаешь о самоубийствах. Молодому человеку особливо должно, по мнению моему, побывать прежде в Лондоне и потом уже ехать в Париж, ибо сравнение всегда будет в пользу последнего.

Лондон имеет большое преимущество против Парижа в рассуждении чистоты улиц; там прекрасные тротуары перед каждым домом, кои обливают водою ежедневно, и потому грязи на них никогда не бывает; для пешеходов это великое удобство. В Париже напротив, как известно, улицы узкие и прегрязные, а высота домов делает, что в некоторые солнце вовсе не проникает.

В Лондоне есть обыкновение очень покойное: через объявление в газетах можно все получить, что ни пожелаешь, даже некоторые находили себе невест и женихов. Мне хотелось употребить время пребывания моего в Лондоне, чтобы выучиться по-английски. Я воспользовался сим посредством газет, вызывая желающих принять меня к себе в пансион. Через несколько дней я получил множество записок. Я решил войти в дом к одному лингвисту, жившему в Нюман-стрит, Оксфортроуд, дом № 38. Он был родом француз, фамилия его Тогажо, но с малолетства жил в Лондоне. Я предпочел его потому, что он удобнее мог мне объяснить правила языка, но я ошибся: в английской семье я бы гораздо более успел. Я платил две гинеи в неделю и две гинеи заплатил единовременно как вступительную плату; я имел особливую комнату, общий завтрак и обед.

Скоро после моего приезда в Лондон было открытие парламента. Я видел короля Георга III, едущего в восьми-стекольной раззолоченной карете, заложенной в восемь изабеловых лошадей. Напротив его сидел первый министр Питт. Впереди и сзади кареты ехал конвой конной гвардии, но сие не мешало, однако же, нескольким мальчишкам из многочисленной толпы людей, бегущей за каретою, бросать иногда грязью в оную. Заседания парламента были тогда весьма интересны, и стечение зрителей всегда чрезвычайное. Они открылись процессом, делаемым Гастингсу, бывшему вице-королем в Индии, за жестокости и употребление во зло его там власти. Знаменитые ораторы оппозиции, Фокс, Борг и Шеридан, истощали все свое красноречие на обвинение Гастингса, но он был оправдан.

Я ходил смотреть в Вестминстерском аббатстве монумент лорда Чатама, отца Питта, который представлен говорящим речь в парламенте против войны с Соединенными Штатами.

Мне случалось быть несколько раз в Ольдбели, так называется уголовный суд, где судятся все преступники; сей суд открывается три раза в год и продолжается до тех пор, пока есть подсудимые. Посреди присутственной комнаты находится род амвона, на котором становятся подсудимые; на столбиках, прикрепленных к амвону, утверждено зеркало, обращенное к свету окошек таким образом, что лучи света, падающие на зеркало, отражаются на лице подсудимых, стоящих лицом к судьям; сим способом они видят все изменения, в чертах подсудимых происходящие. Чтобы обвинить, необходимо нужно показание трех свидетелей; судья делается тогда, так сказать, адвокатом подсудимых, ибо он старается разбить в словах свидетелей. Когда же доказательства так ясны, что сделанные преступления не подлежат никакому сомнению, тогда отдается дело на заключение присяжных. Они уходят в другую комнату. Эта минута самая интересная: когда отворяются двери, присяжные входят в присутствие, и приговор состоит в одном слове: «виноват» или «не виноват».

Я нашел в Лондоне из русских графа Ф.В.Ростопчина, имевшего тогда чин поручика Преображенского полка, П.А.Левашева, бывшего кавалером при великих князьях Александре и Константине Павловичах, Г.А.Синявина и графа Бобринского, приехавшего незадолго передо мною из Парижа; в его обществе находился маркиз Вертильяк, подобный ему игрок, уехавший тайным образом из Парижа, дабы избегнуть заключения в Бастилии.

Вот доказательство той народной ненависти, которая существовала тогда у англичан против французов. Мы трое шли вместе по улице — граф Бобринский, Вертильяк и я. На мне с графом Бобринским был фрак английского покроя и круглые шляпы, а на французе парижский полосатый фрак и треугольная шляпа; мы примечаем, что за нами множество бежит мальчишек и поднимают грязь с улицы; один из них закричал: French dog, и вдруг посылался град комьев грязи на бедного Вертильяка, и он насилу скрылся в одну кондитерскую лавку, случившуюся на дороге; мы же двое шли тихим шагом, и ни одного кусочка грязи на нас не попало.

При лондонской нашей миссии из всех чиновников один только замечательный человек находился — это священник нашей церкви Яков Иванович Смирнов, который употреблялся и по дипломатической части. Из наших русских я более всех виделся с графом Ростопчиным; мы с ним вместе ходили смотреть битву петухов, ученого гуся и ездили за несколько лишь от Лондона верст смотреть кулачных бойцов, знаменитых в тогдашнее время: Жаксона англичанина и Рейна ирландца.

Пари были ужасные; англичане парировали за Жаксона, а ирландцы за Рейна. Парламент, узнавши о приготовлении сего боя, запретил всякое сборище подобного рода в городах и селениях, а потому место выбрано было в поле, на открытом воздухе. В назначенный день тысячи карет из Лондона туда отправились, и мы наняли портшез. Сделан был большой помост для .бойцов, а зрители взлезли на империалы карет, чтобы лучше можно было видеть сей спектакль. Бойцы были полунагие, и за каждым из них находились секундант и держатель бутылки с каким-то напитком. При начале боя они дали друг другу руку в знак того, что они между собою вражды не имеют, и если бы случилось одному быть убиту, то другого не преследовать, как смертоубийцу, по законам.

Бой начался, и несколько раз тот и другой были повержены на пол: тогда секундант подходит, протягивает шею, за которую боец должен ухватиться обеими руками, и секундант таким образом его поднимает; дабы в бойце сохранить силы, держащий бутылку дает ему из оной пить и считает протяжно, начиная с одного до того числа, как был уговор, и если боец, лежащий на полу, до сочтения положенного числа раз не встанет, то признает себя побежденным.

Зрелище зверское; удивительно, как просвещенные люди могут находить в оном удовольствие; между тем крик от держащих пари ужасный, и смотря по тому, как один из бойцов ослабевает, держащая за него сторона пари свои уменьшает, а другая прибавляет, так что против одного держит пять, десять, и так далее. Наконец Рейн, получив сильный удар от Жаксона, сказал: «довольно». Надобно было видеть тогда, с каким торжеством Жаксон поклонился тем, которые за него парировали, с каким восторгом выигравшие вскочили на помост, который покрыт кровью победителя и побежденного, подняли его на руки и носили в триумфе несколько времени.

Возвращаясь в Лондон, мы проезжали через одну деревню и заметили множество карет у трактира. Мы из любопытства остановились, вошли в комнату, которая была полна людьми; видим человека, лежащего на канапе, — у него все лицо обвязано чем-то белым, — а другого стоящего подле него и прикладывающего припарки. Мы узнали, что это был побежденный Рейн.

На другой день в газетах было подробное описание сего кулачного боя, и всякий день выходил- бюллетень о состоянии здоровья, в котором находились бойцы, ибо и Жаксон недешево купил свою победу, была минута, что считали даже его побежденным.[9]

Когда из газет известно стало, что Рейн совершенно выздоровел, Ростопчину вздумалось брать у него уроки; он нашел, что битва на кулаках такая же наука, как и бой на рапирах.

Потом я ездил верхом с Ростопчиным в Гринвич, знаменитый инвалидный дом для моряков, где, как известно, находится и славная обсерватория; это было накануне нашего Рождества, и по дороге мы нашли луга, так зеленые, как у нас летом.

В Лондоне было тогда три главных театра: Итальянская опера, в которой должно было быть в башмаках, белых шелковых чулках и с треугольной шляпой; два английские: Дрюрилен и Ковент-Гарден. В первом славилась своим превосходным голосом и пением девица Белингтон, а во втором была знаменитая трагическая актриса, госпожа Сидонс. На сем последнем театре во время Святок представляемы были пантомимы, в которых арлекин играл первую роль, и механизм был доведен до такого совершенства, что всякий раз, как арлекин ударит по кулисам своею деревянною шпагою, декорации переменялись мгновенно, подобно какому-то волшебству.

На Святки распускаются студенты из всех университетов, и сии представления наполнены были этими молодыми людьми. Однажды я сидел в ложе с Ростопчиным, в которой находилось и несколько студентов; мы нарочно говорили между собой по-русски, чтобы возбудить их любопытство. Сначала они долго прислушивались, потом начался между ними спор: кто утверждал, что мы говорили по-польски, иные — по-венгерски; наконец мы слышим, что они начали друг другу предлагать пари, к чему англичане имеют врожденную склонность; мы будто ничего не понимаем, все продолжаем между собою разговаривать. Один из студентов решился у нас спросить, на каком мы языке говорим. Ростопчин ему отвечал:

— На таком, какой никому из вас в голову не пришел: мы говорим по-русски, стало быть, никто из вас пари не проиграл и не выиграл.

Синявин[10] служил тогда в английском флоте и только что возвратился из Индии; он пригласил меня однажды ехать с ним и с секретарем графа Воронцова Жоли отыскивать корабль, на котором он прежде находился. Мы взяли фиакр, чтобы доехать до Темзы. Тут сели на одну лодку и поплыли в прегустейший лес мачт. Я никогда не видывал такого множества кораблей вместе. Гребцы у нас были один старик, а другой мальчик; Синявин оттолкнул их обоих, снял с себя фрак и начал сам грести: между тем, пошел проливной дождь, корабля мы не нашли, а промокли, как говорится, до последней нитки, особливо Синявин, который был в одной рубашке. Он предложил нам заехать в «Орендч», кафе-гауз, где собираются, большею частью, морские офицеры, велел себе подать пуншу гаф-энд-гаф, то есть половина рому и половина французской водки, выпил оного пребольшую кружку и как ни в чем не бывало. Синявин во всех отношениях был отличный морской офицер и любим в английском флоте.

В один день рано поутру пришел ко мне граф Бобринский; я, видя его весьма встревоженное лицо, спросил его о причине такого раннего ко мне прихода. Он бросился мне на шею и почти со слезами стал убедительно меня просить ехать с ним в Париж на несколько дней, ибо знакомая ему одна особа уехала туда внезапно, и он без нее жить не может. Я ему сказал, что я охотно бы сие сделал, но он знает, что я не завишу от себя и без позволения министра никуда отлучиться не могу; он был в таком исступлении, что почти ничего не понимал, что я ему говорил, и твердил только одно, чтобы я с ним непременно ехал. К счастию моему, в сию минуту пришел ко мне Левашев, которого граф Бобринский несколько уважал, и насилу вразумил его, что он не вправе такой жертвы от меня требовать. Из Лондона выезжать можно когда угодно, только стоит послать за портшезом, что граф Бобринский и сделал; через час его уже в Лондоне не было. Он действительно возвратился в Лондон дней через десять.

Известно сделалось, что с Швецией у нас началась война, а турецкая еще продолжалась. Граф Бобринский был ротмистром конной гвардии: он написал в Петербург и просил, чтобы, по случаю войны, позволено ему было возвратиться в Россию и служить в полках, употребленных против неприятеля: сему предложению были рады, ибо давно желали его иметь в России. Он опять стал меня просить, чтобы ехать с ним вместе, и даже объяснялся на сей счет с графом Воронцовым. Мне самому этого хотелось, но, к счастию моему, случилась нужда послать из Лондона курьера в Россию, и меня отправили; ибо едва граф Бобринский приехал на нашу границу, как там приказано было отвезти его в Ревель и оставаться в сем городе впредь до повеления, где он и прожил до восшествия императора Павла на престол. Что же бы тогда со мной случилось как с его сопутником?

Граф Ростопчин оставил Лондон прежде меня, но я нагнал его на дороге, и до Берлина мы ехали вместе; я находил большое удовольствие быть в его обществе: он был чрезвычайно забавен и любезен. После шестимесячного моего отсутствия я приехал в Петербург. Меня видели мои знакомые одетым прежде совершенно на французский манер, а теперь — на английский. Я в полку налицо не служил, а считался при графе Безбородке, почему и щеголять мог в моих французских и английских фраках.

ГЛАВА II

Посылка курьером в Вену — Князь Д.М.Голицын — Жизнь в Вене — Чудак Зыбин — Французские эмигранты — Принц Нассау-Зиген — Князь Н.В.Репнин — Отправление курьером к принцу Нассау — Коронование римского императора — Поездка в Майн ? Карлсруэ — Обед у маркграфа Баденского — Княгиня Д.А.Шаховская —Возвращение в Петербург — Производство мое в прапорщики — Представление императрице — А.А.Нарышкин — Приезд в Петербург принцессы Боденской — Назначение мое полковым адъютантом Княгиня К. Ф.Долгорукова — Любительскийспектакль — Поездка в Москву — Граф А.А. Безбородко Праздник офицеров Измайловского полка — Кончина императрицы Екатерины II

Я прожил спокойно до 1790 года, в начале которого я послан был курьером в Вену, к послу нашему, князю Д.М.Голицыну. Я нашел сию столицу в торжестве и печали. В тот самый день присягали Леопольду как эрцгерцогу австрийскому и оплакивали кончину императора Иосифа II, а более — смерть эрцгерцогини Елисаветы, первой жены нынешнего императора Франца, родной сестры императрицы Марии Феодоровны; она была чрезвычайно любима.

Князь Д.М.Голицын был предпочтенный вельможа[11], но странно было его слышать, когда начнет говорить о Петербурге, в котором он около 40 лет не бывал; он никак иначе не мог себе представить сей столицы, как в том положении, в котором оставил оную.

Я видел в Вене знаменитого канцлера, князя Кауница, с которым посол наш жил в большой дружбе, фельдмаршалов Лассия и Лаудона. В Вене всякий офицер в мундире в праздничные дни имел вход во дворец; а так как нам позволено было за границей носить офицерские мундиры армейских полков, то и я, пользуясь сим правом, сделал себе карабинерный мундир, синий с красными обшлагами и воротником, и видел все придворные церемонии по случаю похорон императора Иосифа и эрцгерцогини. По причине траура никаких публичных увеселений не было, а только ежедневное почти гулянье в прелестном Пратере и Аугартене.

Князь Д.М.Голицын получил в подарок от императрицы Марии-Терезии, которая к нему была очень милостива, одну из окружавших Вену гор, называемую «Предих-Штуль»[12]; он выстроил на оной прекрасный загородный дом, куда часто любил ездить и меня несколько раз туда приглашал[13]. По старости его лет и дряхлости назначен был ему в помощники, а потом в преемники, граф А.К.Разумовский; он женился на графине Тун, и я слышал ее прелестный голос в одной оратории, которая составлена была из знатных венских особ в кафедральной церкви Св. Стефана.

В Вене русских никого в то время не было, кроме чудака Зыбина, приехавшего туда из Англии; он пробыл несколько лет в чужих краях и притворялся, будто забыл говорить по-русски, например, в Петербурге, выходя из театра, он кричал: «Зыбин карет». Тогда была мода иметь превысокие фаэтоны для гулянья. Зыбин в этом уродском экипаже сделал дорогу из Петербурга в Москву. На станциях все на него, как на шута, смотрели, а мальчишки за ним с криком вслед бежали. Зыбин сам это рассказывал, относя сие к невежеству нашего народа.

Пробыв в Вене около трех месяцев, я отправлен был в Петербург с депешами. В 1791 году приехал в Петербург граф д'Артуа, нынешний французский король Карл X, с тем намерением, чтобы склонить императрицу Екатерину принять деятельное участие в их делах. Он принят был со всевозможной почестью, давали ему много праздников, но возвратился, кажется, с одними пустыми обещаниями; а так как оба брата несчастного короля Людовика XVI основали временное свое пребывание на берегах Рейна, то императрица аккредитовала при них графа Н.П.Румянцева, с сохранением прежнего поста его министра во Франкфурте-на-Майне.

Принц Нассау-Зиген был принят в нашу службу адмиралом во время очаковской кампании; известно, что он плавучими батареями нанес большой вред турецкому флоту, потом служил против шведов, командовал галерным флотом и имел одно счастливое, а другое неудачное сражение. Как рыцарь, ищущий везде славы, едва узнал он, что вокруг французских принцев собирается армия из эмигрантов, просил императрицу позволить ему ехать и быть в числе защитников трона Бурбонов.

В течение нескольких месяцев я два раза был послан курьером с депешами к графу Румянцеву и принцу Нассау, имевшим пребывание свое тогда в Кобленце, где находились и французские принцы. Я останавливался всегда в доме принца Нассау, который меня очень полюбил; он жил чрезвычайно открыто, и я имел случай познакомиться со многими весьма умными эмигрантами, как то: графом Бретелем, г. Калонном, графом Сомберелем, герцогом де Гишем, аббатом Мори и проч. Потом принц Нассау приехал в Петербург, как говорили, с поручением от французских принцев к императрице просить вспомогательных для них войск. Я тотчас к нему явился. Он осыпал меня милостями, обещал просить князя Зубова, бывшего тогда фаворитом, чтобы мне исходатайствовать гвардии офицерский чин и позволение взять меня с собою для предстоящей кампании против республиканцев.

Граф Н.П.Румянцев всякий раз, как я возвращался в Петербург, давал мне поручение к брату его Сергею Петровичу и в письмах своих к нему всегда отзывался обо мне самым лестным образом. Поэтому не только граф Сергей Петрович был весьма хорошо расположен ко мне, но по* На вечерах Н.Н.Нелединской часто играли «Провербы», сочиненные графом Румянцевым. Он писал прекрасно и с большим умом, и я в сих представлениях участвовал, знакомил меня с Настасьею Николаевною Нелединскою, с которою он жил в одном доме, и у коей воспитывалась одна девица, как говорили, близко принадлежавшая князю Н.В.Репнину[14].

Князь случился тогда в Петербурге; он был подполковником Измайловского полка. По имеемым ли на меня каким видам в рассуждении той девицы, или просто по хорошей рекомендации меня Н.Н.Нелединской князю Репнину, только вдруг я получаю приказ от полка*, чтобы на другой день, рано поутру, явиться к его сиятельству. Но как я был удивлен! Когда приезжаю к князю в сержантском моем мундире, встречает меня Ф.И.Энгель, который служил тогда при нем и имел майорский чин, спрашивает мое имя и вводит меня прямо в кабинет князя. Я нашел его за уборным столиком, и едва он меня увидел, сказал мне:

— Здравствуй, мой друг, садись.

Я стал было отговариваться, но он решительно приказал мне сесть.

— Я слышал о тебе много хорошего, — продолжал князь, — что ты употреблен был несколько раз в курьерских посылках за границу. Скажи мне, какие твои теперь намерения?

Я отвечал ему, что я просился было в армию, в капитаны, но меня не выпустили; потом пересказал ему обещания, сделанные мне принцем Нассау; он покачал головой и сказал:

— Желаю, чтобы он их исполнил; я увижусь с ним сегодня во дворце и узнаю, чего тебе ожидать можно.

Я пробыл у князя Репнина до тех пор, пока тот же Ф.И.Энгель вошел доложить ему, что генерал Арбенев приехал с рапортом.

Между тем принц Нассау не переставал меня уверять, что я непременно произведен буду в офицеры, и я решился заказать себе мундир. После пребывания нескольких недель в Петербурге принцу дан был фрегат, на котором он отправился до Эльзенера; ему сказано было, что, приехавши в сию гавань, он узнает от курьера, который за ним вслед послан будет, волю императрицы на сделанные французскими принцами ее величеству предложения. Принц Нассау просил князя Зубова, чтобы курьером отправить к нему меня. Сия просьба была исполнена; я действительно был послан курьером с депешами и к графу Н.П. Румянцеву, но нескоро после отъезда принца. Не доезжая до Эльзенера, я узнал, что принц давно уже оттуда отправился в Кобленц.

Я приехал во Франкфурт-на-Майне в самую интересную эпоху. Император Леопольд царствовал не более двух лет, и после его смерти старший сын его эрцгерцог Франц был его преемником. Известно, что римские императоры были избираемы всеми императорскими владетельными князьями и курфюрстами римско-католического вероисповедания; в числе сих последних находились три духовные — Майницкий, Кельнский[15] и Трирский. Сие важное происшествие начиналось тем, что в назначенное время должны съехаться во Франкфурт-на-Майне сами принцы-избиратели или уполномоченные от них послы; при сем должен находиться и представитель будущего императора как короля богемского и венгерского. Несколько столетий римские императоры-избиратели были из Габсбургского дома, потом сие достоинство перешло в дом Ло-тарингский, ныне царствующий в Австрии, и сын императора Леопольда не мог быть не избран в сие достоинство. Эрцгерцог Франц, в то самое время, как избиратели съезжались во Франкфурт, выехал из Вены и остановился в одном замке, в нескольких милях от Франкфурта, издревле для того назначенном. Некоторые из принцев-избирателей и посол королевств богемского и венгерского выехали навстречу к эрцгерцогу в виде депутатов объявить ему, что он избран в императоры, и пригласить во Франкфурт на коронование.

Со мной прислано было к графу Н.П.Румянцеву повеление от императрицы, чтобы он находился полномочным от нее министром при священном сем обряде. Граф принял меня, как отец, приказал отвести для житья моего библиотеку, ибо другой комнаты по малому пространству занимаемого им дома не было; а дабы доставить мне способ видеть всю коронацию, он послал с одним из своих чиновников привезенные мною депеши к принцу Нассау в Кобленц и в партикулярном своем письме уведомил принца, что он не мог меня к нему отправить, потому что получил от императрицы поручения, для исполнения которых я ему нужен. Я виделся после с принцем Нассау, и он был столько же благосклонен ко мне, как и прежде, и обещал писать обо мне князю Зубову, что и исполнил[16].

Вшествие избранного императора было превеликолепное. Все принцы, послы встретили его у ратуши, он окружен был своими вельможами и единственною, можно сказать, в свете своею венгерскою гвардиею. Потом он поехал во дворец. Нунцием от папы, на случай коронации, был назначен славный аббат Мори, с которым я уже был знаком.

Настал день коронации, которая совершилась в кафедральной Франкфуртской церкви тремя духовными курфюрстами. Процессия, идущая в церковь по мосткам, покрытым сукном, была премноголюдная. Все германские принцы и курфюрсты, бывшие при коронации, участвовали в процессии, а отсутствующих заменяли послы, каждого из них гвардия шла перед ними, а сзади придворные их чины и пажи. Ничего не было богатее и великолепнее одеждою, как гвардия и свита князя Эстергази, после императора, как короля богемского и венгерского[17].

По окончании священного обряда коронования процессия шла тем же порядком, а император — уже в короне и порфире. По прибытии во дворец он тотчас показался на балконе, и в то время бросали в народ серебряные жетоны. После того начались праздники, состоящие из обедов и балов; обеды великолепнее всех были у нашего посланника, а вечера и балы у князя Эстергази; аббат Мори тоже дал один обед, он занимал небольшой дом, и столы накрыты были в разных комнатах; он сказал, увидя нас, русских[18]: «Молодежь я приглашу к обеденному столу несколько позже». Аббат Мори чрезвычайно превозносил императрицу Екатерину. Он говорил однажды, что письма ее величества гораздо лучше написаны, нежели Вольтеровы.

После император поехал в город Майнц, где назначено было свидание с прусским королем. Большая часть особ, бывших во Франкфурте, туда же отправились, и потому не было возможности иметь почтовых лошадей. Граф Николай Петрович нанял прекрасную барку, взял меня с собой и одного из чиновников своего посольства, и мы поплыли по Майну. Ничего нет живописнее в свете берегов этой реки и Рейна, в который Майнзпадает. Беспрестанно видны развалины древних замков, обширные виноградные сады и множество селений.

Город Майнц был столицей курфюрста сего имени: он дал прекраснейший праздник в загородном своем доме, называемом «Фаворитка», что заставило сказать одного француза: «У этого прелата очень недурненькая фаворитка». Свидание императора с королем прусским имело целью, чтобы соединить их армии, уже собранные под начальством герцога Брауншвейгского, для предстоящей войны против французских республиканцев.

Из Майнца император поехал в свои владения, а король прусский — в г. Кобленц, в окрестностях коего собрана была его армия. Мы в прежней нашей барке поплыли и до Кобленца. Французские принцы находились тогда в Бин-гене, маленьком городке на берегу Рейна. Король прусский имел тут с ними свидание. Я в первый раз в жизни увидел столько войск, вместе соединенных, когда король собрал свою прусскую армию для смотра и маневров. Она мне показалась прекрасною; особливо понравилась мне точность, с которою исполнялись все ее движения; но знатоки утверждали, что прусская армия в большой пришла упадок против того, как она была во времена Фридриха II.

Можно себе представить, какое множество было военных чиновников, ибо они съехались почти изо всех государств. Мне случилось тут видеть ныне царствующего короля, он был тогда кронпринцем. Сей смотр продолжался несколько дней, и прусская армия пошла в соединение с австрийскою. Герцог Брауншвейгский принял главное начальство над обеими армиями. Он публиковал известную всем прокламацию, которая, как говорили, соединяла все партии во Франции и была пагубной причиной сей кампании.

Граф Николай Петрович со своею маленькой свитой, в которой находился и я, возвратился во Франкфурт. Он объявил мне, что намерен ехать в Карлсруэ к маркграфу Баденскому, при котором он также был аккредитован и который, бывши на коронации, будто приглашал его к себе приехать, и что он возьмет меня с собой. Граф сие говорил для того, чтобы не дать мне ни малейшего подозрения о настоящей причине его поездки.

Я после узнал, что императрица Екатерина, когда, вознамерилась женить великого князя Александра Павловича, поручила графу Н.П.Румянцеву, как бывшему в сношении со многими маленькими имперских князей дворами, объехать оные и доставить ее величеству сведения о всех принцессах, бывших тогда в летах для бракосочетания. Выбор императрицы пал на Баденский двор. Со мною было прислано графу повеление отправиться в Карлсруэ, сделать маркграфу предложение: выдать одну из принцесс его дома в замужество за великого князя Александра Павловича, и когда получено будет согласие, прислать портреты принцесс к императрице.

Во исполнение сего повеления ее величества, граф отправился в Карлсруэ тотчас по возвращении его во Франкфурт в одной четвероместной карете. Он не взял с собой ни одного из своих чиновников. В карете сидели граф, я и его камердинер, и, сверх того, были при нем два лакея. Едва мы приехали в Карлсруэ и остановились в трактире, как маркграф прислал своего камергера спросить о здоровье графа и поздравить с приездом. На ответ графа, что он тотчас будет иметь честь представиться его светлости, приехала за ним придворная карета.

По возвращении графа из дворца тот же камергер прислан был пригласить его на обед к маркграфу и с той особой, которая при нем находится. При дворах владетельных князей был этикет, что должно иметь по крайней мере чин штаб-офицера, чтобы обедать за столом принца, и посему граф Н.П. поручил благодарить маркграфа за сделанную честь его спутнику, но что чин его не позволяет воспользоваться оною. Камергер немедленно возвратился с повторением приглашения, и что его светлость никаких этикетов соблюдать не намерен, из уважения его к особе графа и наиболее ко двору, которым он аккредитован.

В назначенный час для обеда приехала за нами придворная карета. При въезде нашем на дворцовый двор стоявший на оном караул гвардейских кирасир вошел в ружье и отдал честь. У маркграфа всего войска было: кавалерии один эскадрон и батальон пехоты. Граф Николай Петрович принят был со всевозможною почестью: обер-камергер вышел его встретить, маркграф, наследные принц и принцесса и принц Фредерик, второй сын маркграфа, обошлись с ним весьма ласково. Граф меня представил всему двору. Маркграф был женат на графине Гохберг, но она была как партикулярная дама; это была, как называется, морганатическая свадьба. Дети, родившиеся от сего брака, впоследствии были признаны законными, и владетельный ныне великий герцог Баденский есть один из сыновей маркграфа. Принцесс в первый день я не видел: они были в загородном доме. За обедом было особ 20; после стола был концерт, в котором прекрасно пела одна благородная девица, принадлежащая ко двору.

На другой день принц Фредерик пригласил нас к себе на обед в Дурлах. Аллея, ведущая из Карлсруэ к сему замку, считается единственною в Европе: дорога на расстоянии 2 1/2 немецких миль, или 18 верст наших, обсажена по обеим сторонам в два ряда вековечными, величественными пирамидальными тополями. Мы обедали на открытом воздухе, в саду. Мужчинам позволено было находиться во фраках, а за столом сидеть в шляпах на головах. На сем обеде находились и обе принцессы: Луиза и Фредерика.

У принца Фредерика жил один француз, которого имени я теперь не помню; он, француз, затеял играть шарады на театре, сделанном на воздухе; кулисы оного были из стриженных шпалер, и день кончился маленькими играми. Мне случилось хоронить папу с принцессою Луизою; я ничего не видывал прелестнее и воздушнее ее талии, ловкости и приятности в манерах.

Маркграф, дед сих принцесс, был добродетельнейший и почтеннейшей из всех германских принцев. Когда мы въехали в границы его владений и, поднимаясь на одну высокую гору, вышли из кареты, мы увидели несколько мужиков, пахавших в поле землю. Граф мне сказал: «Спроси у них, кто их владетель[19]. Они мне отвечали: «У нас нет владетеля, а мы имеем отца, маркграфа Баденского». Вероятно, по сей причине императрица Екатерина и предпочла женить своего внука на одной из принцесс сего благословенного дома.

В сие время в Карлсруэ находилась княгиня В.А.Шаховская со своею дочерью. Княгиня, будучи в Париже, выдала свою дочь за князя д'Абенберга, который был один из главных участников в нидерландской революции. Граф Кобенцель, бывший тогда при дворе нашем послом римского императора, довел сие до сведения императрицы Екатерины. Государыня в первую минуту своего гнева издала указ, чтобы княгиня Шаховская возвратилась немедленно в Россию, в противном случае лишена будет своего имения, и дети, рожденные от ее дочери, не могут быть ее наследниками, ибо имение княгини состоит в железных рудниках и соляных варницах, а по закону Петра Великого имения такого рода не могут принадлежать иначе, как российским подданным.

Сие известие столь сильно поразило княгиню Шаховскую, что у нее отнялась одна нога; невзирая на сие, она была на пути в Россию и остановилась на несколько дней в Карлсруэ, потому что супруга наследного принца ее весьма любила. Узнав о приезде графа Николая Петровича, княгиня Шаховская просила его навестить ее: она убеждала графа донести императрице о болезненном ее состоянии и желала бы сама писать к ее величеству, но не имела никого, кто бы мог сие сделать. Граф послал к ней меня, и с сего времени началось мое знакомство с княгиней Шаховской.

Проводя самым приятным образом всякий день в обществе прелестных принцесс и августейших и почтеннейших их родителей с небольшим три недели, граф Николай Петрович, у которого я исправлял иногда и должность секретаря, отправил меня с депешами к императрице в Петербург, Княгиня Шаховская просила меня развезти письма к своим родным, которых там было много, между прочими — и к Екатерине Ивановне Вадковской.

Нетерпение императрицы видеть великого князя Александра Павловича женатым было так велико, что, прежде чем были ей доставлены портреты принцесс Луизы и Фредерики, которая потом была шведской королевой, — ибо оные со мной были отправлены, — на дороге, проехав Майнц, я встретил большую четверо местную карету, которая, подъехав немного, остановилась, увидя, вероятно, во мне курьера. Я слышал голос, кричавший, чтобы я остановился, потом подходит лакей в придворной нашей ливрее и спрашивает, не курьер ли я, не еду ли от графа Румянцева, и где он теперь находится. Я отвечал, что я послан от него к императрице, и что он из Карлсруэ, откуда я был отправлен, на другой день должен был выехать во Франкфурт-на-Майне. Я узнал от лакея, что в карете ехали графиня Шувалова и Стрекалов, которые и привезли потом в Петербург обеих баденских принцесс. Приехав на станцию, называемую Кипень, по Нарвской дороге, я узнал, что императрица в Царском Селе, куда прямо и отправился, не заезжая в Петербург.

Тогда иностранная часть поручена была князю Зубову. Граф Безбородко, по заключении им мира с Портою, сделан был обер-гофмейстером, андреевским кавалером и оставлен вторым присутствующим членом в Иностранной коллегии, но все имел от императрицы разные поручения. Граф Румянцев, отправляя меня, приказал депеши вручить князю Зубову, что я и исполнил; он обошелся со мной весьма ласково; я воспользовался сим случаем, чтобы поднести ему золотой жетон, выбитый на коронацию императора Франца во Франкфурте. Я заметил, что ему это было приятно; довольно долго расспрашивал меня о всем том, что я видел, спрашивал также, не встретил ли я его брата, графа Валериана Александровича, поехавшего служить волонтером в австрийскую армию, но я с ним не видался; прочитав наскоро партикулярные к нему письма от принца Нассау и графа Румянцева, он сказал мне: «Принц Нассау и граф Румянцев вас очень хвалят», — и отпустил меня. Через несколько дней после моего возвращения в Петербург получается высочайшее повеление в Измайловский полк из дежурства при ее величестве, что я пожалован в сей полк прапорщиком. Я не в состоянии изъяснить моей радости, а особливо мне приятно было видеть, сколько чин мой обрадовал моего зятя Алексея Николаевича и сестрицу мою Анну Федотовну, с которыми я жил вместе. Мое удовольствие еще более увеличилось, когда через несколько часов пришел ко мне фельдфебель 10-й роты, в которую я был записан и в которой мы жили, и с поданной рапортичкой привел рядового для посылок. А так как мундир офицерский уже был у меня готов, то я на другой день поехал явиться к командовавшему тогда Измайловским полком премьер-майору Иосафу Иевлевичу Арбеневу. Это было в четверг, а в воскресенье 15 августа он приказал мне ехать в Царское Село благодарить императрицу. Командовавшие гвардейскими полками всякое воскресенье и праздники ездили с рапортом к императрице во время пребывания ее в Царском Селе.

Приехавши туда, я тотчас пошел к князю Зубову благодарить его за полученный мною чин. Он мне сказал, что после обедни сам представит меня, как дежурный генерал-адъютант, императрице; потом он прислал сказать, чтобы я был представлен дежурным камергером, которым был тогда В.Н. Зиновьев. Во время обедни многие из знатных особ меня обступили, узнавши, что я приехал с Рейна, и осыпали разными вопросами, как то: началась ли война против республиканцев, были ли уже сражения, что говорят о короле французском, и множество других.

Императрице в Царском Селе представлялись после обедни в биллиардной комнате, что подле большой раззолоченной залы, где стоят горы с японским фарфором. Мне велено было там дожидаться. Когда ее величество благодарили за какую-нибудь милость, то можно было становиться и не становиться на колено, но я предпочел сделать первое. Когда камергер меня назвал и государыня пожаловала мне руку, чтобы ее поцеловать, признаюсь, что я крепко прижал ее к моим губам. Императрица в то время, оборотясь к графу Безбородке, сказала ему с небесною ее улыбкою:

— Как он скоро приехал!

— Сии слова глубоко врезались в мое сердце. После того подошел ко мне гофмаршал князь Ф.С. Барятинский и сказал мне:

— Вы можете остаться обедать за столом императрицы.

Сие мне было очень приятно. Какой шаг давал в царствование императрицы чин гвардии офицера! Я был тогда наравне со всеми, а мой полковой командир И.И. Арбенев, который в сержантском моем чине не хотел и знать меня, теперь обедает за одним со мной столом, и у кого же — у российской императрицы. После обеда он первый подошел ко мне и просил меня ездить к нему запросто на обед или на вечер, как я хочу.

Я признаюсь в моем малодушии, мне хотелось в полном мундире показаться публике, и я прямо из Царского Села проехал на известную дачу по Петергофской дороге — А.А.Нарышкина, куда по праздникам съезжался почти весь Петербург; я уверен был, сверх того, что хорошо принят буду хозяевами оной, ибо жена А.А.Румянцева, Анна Никитична, была родная тетка графа Н.П.Румянцева, которой я несколько раз привозил от него письма. В ожидании моем не ошибся: я был чрезвычайно ими обласкан и обратил многих тут бывших гостей на себя внимание; несколько раз я должен был в тот же день удовлетворять на те же вопросы. В это время, когда Россия славилась своим гостеприимством, А.А. и А.Н.Нарышкины могли служить примером оного. Всякое воскресенье и праздник, во все лето, на даче их было гулянье, и все приезжающие знакомые и незнакомые были потчеваемы даром чаем, фруктами, конфетками, лимонадом и аршадом...

Принцессы Баденские скоро после того приехали в Петербург, и принцесса Луиза, нареченная в святом миропомазании Елисаветою Алексеевною, избрана была в супруги великому князю Александру Павловичу. Его высочество, известясь, что я привез портрет нареченной его невесты, желал меня узнать, хотя с виду и всякий раз, как мне удавалось с ним встречаться, он отличал меня поклоном с ласковым взглядом или с улыбкою. После обручения было поздравление, на коем находились все гвардейские офицеры. Когда пришла моя очередь, подходит великий князь, увидя меня, сказал что-то своей невесте, и когда мне должно было поцеловать ее руку, она, подавая мне оную, с приятною улыбкою сказала: «Неужели это вы, месье?» Вероятно, она не узнала меня вдруг, в новом моем одеянии.

Скоро после сего наш полк был в параде, как и вся гвардия, по случаю въезда турецкого посла в Петербург, а второй парад был в день свадьбы великого князя Александра Павловича. В следующее лето, то есть в 1793 году, приехал в Петербург князь Н.В.Репнин; он вступил в командование Измайловского полка и сделал смотр оному. Князь нашел полк так запущенным, что приказал составить образцовую команду, в которую назначил и меня; он сию команду смотрел и был очень доволен, приказал мне к себе приехать, обласкал меня чрезвычайно, сказал мне, что ему отзывался весьма милостиво обо мне великий князь Александр Павлович, и поручил мне пригласить к нему на обед всех офицеров, бывших в образцовой команде, — в том числе и я был приглашен; сие отличие, сделанное мне князем, возбудило зависть в моих товарищах. Один из полковых адъютантов уволен был в отпуск; князь назначил меня исправлять его должность.

При полку находилась нормальная школа, составленная из солдатских детей Измайловского полка. В ней обучали русской грамоте, арифметике и военной экзерции; главная цель сей школы была, чтобы образовать в ней для полка хороших унтер-офицеров... Школьники одеты были по-егерски и учились всем эволюциям сего войска. Князь Репнин сделал меня начальником сей школы, он поручил было мне и полковую музыку, но старший адъютант Александр Яковлевич Сукин, который был на время в отпуску, так этим обиделся, что хотел выйти в отставку. Получив поручение от императрицы, князь Репнин оставил Петербург в конце года, приказав оставшемуся после него командовавшему полком И.И.Арбеневу внести меня в доклад к 1 января 1794 года на вакансию в полковые адъютанты, с заслугою одного года за подпоручичий чин. Во всей гвардии производство было один только раз в год, 1 января[20]; я был без младших прапорщиков — пример редкий по всей гвардии, — так как была еще одна адъютантская вакансия, то Арбенев упросил князя поместить на оную своего младшего сына, который был подпоручиком, но, по производству в поручики, ему еще не доставалось.

Едва доклад вышел, и я произведен был в полковые адъютанты, как написал к князю Репнину благодарное письмо, на которое он мне немедленно отвечал собственноручно. Я священною обязанностью считаю для себя сохранять сей памятник, свидетельствующий об оказанных мне благодеяниях столь знаменитым вельможею.

Я вел жизнь чрезвычайно приятную и был принят в лучшем петербургском обществе. Княгиня Наталья Петровна Голицына, возвратившаяся из чужих краев, открыла свой дом, а всякую среду у нее были балы, а у сестры ее графини Дарьи Петровны Салтыковой — по воскресеньям[21]. В Измайловском полку служил тогда штабс-капитан П.А.Талызин. Я с ним был очень дружен; он находился в родстве со многими знатными фамилиями, между прочим, с князем Алексеем Борисовичем Куракиным; он меня с ним познакомил. Я встречался там с княгинею К.Ф.Долгорукой; она была тогда из первых между молодыми дамами в Петербурге, как по красоте своей, так и по приятному ее обращению. Я часто у нее бывал. Тогда в большом обыкновении были спектакли, из лиц общества составленные. Посол римского императора, граф Кобенцель, известный своей любезностью, был из числа обожателей княгини Долгорукой; он имел большой талант для театра, и часто они играли вместе; однажды, между прочим, они представляли итальянскую оперу «Служанка-госпожа» превосходно[22]. Не знаю, по какому-то случаю граф Кобенцель давал большой бал, но я, с ним не быв знаком, не был приглашен на оный, и уже накануне того дня я случился вместе с княгиней Долгорукой у князя Куракина; он спрашивает у меня, буду ли я на другой день у посла на бале. Я ему отвечал, что я не приглашен; он оборотился к княгине К.Ф. и говорит:

— Королева, пошли к своему подданному повеление сейчас, чтобы он прислал зов сему молодому человеку.

Она написала на лоскутке бумажки несколько слов, и я с тем же посланным получил билет приглашения. Тогда в обществе составились две партии. Графиня Головкина завидовала преимуществам, которыми пользовалась княгиня Долгорукая пред прочими дамами и в том числе и перед нею, вздумала собрать свою труппу актеров, в числе коих был и я. Выбрали две комедии: «Еще один сюрприз любви» Мариво и «Нетерпеливый». В первой играли: графиня Головкина, девица Канор, теперешняя m-me Meil-han, Ростопчин, барон А.С.Строганов, князь П.М.Волконский, Окулов и я; во второй — графиня Головкина, граф П.А.Шувалов и барон Строганов. Может быть, и еще кто участвовал в сем представлении, но я теперь не помню. Театр был поставлен в доме баронессы Н.М.Строгановой, на Дворцовой набережной.

Главная наша актриса не имела большого успеха, и тем соперничество ее с княгиней Долгорукой окончилось. Большую часть моего времени я проводил тогда у Екатерины Ивановны Вадковской; она летом живала на Каменном острове, в доме своего отца графа Ивана Григорьевича Чернышева, и общество ее тогда, в котором я находил большую приятность, имело свой мундир.

Я должен сказать, однако же, что Екатерина Ивановна была причиною, что у меня едва не было дуэли с князем Б.В.Голицыным. В числе молодых людей, с которыми я наиболее связан был дружбою, находился князь Павел Михайлович Волконский; он служил при дворе камергером, вышел в отставку и переехал жить в Москву.

Во время свадьбы великого князя Константина Павловича князь Волконский пригласил меня приехать в Москву и остановиться в его доме, чтобы быть свидетелем, каким образом древняя столица будет праздновать сие радостное происшествие, тем более, писал князь, что мне уже известны петербургские празднества, по случаю бракосочетания великого князя Александра Павловича бывшие. Я получил отпуск и тотчас отправился в Москву. Князь П.М. познакомил меня с лучшими там домами; и так как в мужчинах всегда бывает в Москве недостаток, то я приглашаем был на несколько обедов и балов в один и тот же день. Лучшие балы были у князя Михаила Михайловича Голицына и у князя Щербатова, отца красавиц, вышедших потом замуж за графа Шувалова, за Скарятина и за Соловова. Они составляли лучшее украшение тех балов. Меня находили похожим лицом на старшего их брата, князя Алексея Григорьевича, и потому я принят был в доме как нельзя лучше. Я был приглашаем и на большие обеды. Великолепнейшие обеды были у обер-камергера князя А.М.Голицына, у графа А.Г.Орлова и у графа Остермана. Повеселившись в Москве месяца два, я возвратился в Петербург[23]. Скоро после этого я познакомился с князем А.М.Белосельским; он тогда женился на девице Казицкой и, как известно, взял за нею большое богатство.

Отъезжая в Москву, он советовал мне туда приехать, говоря, что у жены его большое родство, в числе которого есть невесты богатые. Я решил последовать его совету, списавшись с князем П.М.Волконским, который всегда рад был со мной видеться, а потому и пригласил меня въехать прямо к нему в дом. Князь Белосельский жил в Москве великолепно; я был у него почти всякий день. Он любил играть комедии и, можно сказать, был мастер сего дела; особливо он играл в совершенстве роль игрока в комедии Реньяра. По некотором моем пребывании в Москве он предложил мне в невесты девицу Бекетову, бывшую после женою Сергея Сергеевича Кушникова, и дабы познакомить меня с сею девицею и с ее родственниками, князь пригласил всех их и меня к себе на обед. Вскоре потом разнесся слух в Москве, что у нас война с Швециею; все гвардейские офицеры, в числе которых и я, находившиеся там, поспешили отправиться к своим полкам. Слух этот оказался неосновательным, и предположения князя Белосельского женить меня на девице Бекетовой не имели более никакого последствия.

Зять мой Алексей Николаевич служил тогда при графе Безбородке и имел казенную квартиру в почтовом доме. Я получил приглашение от графа ходить к нему обедать, когда ни пожелаю. Кроме званых обедов, обыкновенное общество состояло из живущих особ у графа и нескольких человек коротко знакомых. Ничего не было приятнее, как слышать разговор графа Безбородки; он одарен был памятью необыкновенною и любил за столом много рассказывать, особливо о фельдмаршале графе Румянцеве, при котором он находился несколько лет. Беглость, с которою он читавши схватывал, так сказать, смысл всякой речи, почти невероятна; мне случалось видеть, что привезут к нему от императрицы преогромный пакет бумаг; он после обеда обыкновенно садился на диван и всегда просил, чтобы для него не беспокоились, а продолжали бы между собою разговаривать, и он только переворачивал листы и иногда еще вмешивался и в разговор своих гостей, не переставая между тем переворачивать листы читаемых им бумаг. Если то, что он читал, не заключало в себе государственного секрета, то он пересказывал оного содержание[24]. Я слышал от графа Маркова, что он никогда не мог довольно надивиться сей редкой способности графа Безбородки читать самые важнейшие бумаги с такою беглостью и постигать оных смысл.

В августе месяце 1796 года вздумалось офицерам нашего полка дать праздник своим знакомым, и для того наняли дачу по Петергофской дороге, принадлежавшую тогда князю С.Ф.Голицыну на 6-й версте. Она построена была по образцу залы Таврического дворца. Барону Г.А.Строганову поручено было украшение залы и ужин. На меня возложили полицейскую часть на счет приезда и разъезда экипажей. Несколько офицеров назначены были для приема гостей, коих было до 150 особ; вся дача была иллюминована, и в заключение праздника сожжен был огромный фейерверк, и когда в щите загорелся вензель императрицы, со всего полка собранные барабанщики били поход, и полковая музыка играла. Праздник вообще был прекрасный, и долго о нем говорили. Петербург готовился к большим празднествам, которых конец долженствовал быть ужаснейшим происшествием, погрузившим всю Россию в печаль и уныние. Ожидали короля шведского, и брак его с великою княжною Александрой Павловной казался достоверным. Он приехал, и после всех угощений, сему молодому королю деланных, после всех ласк, императрицею Екатериною ему оказанных, и когда уже все священнослужители в придворной церкви, в полном облачении, готовы были совершать бракосочетание, король под разными предлогами от оного уклонился и на другой день отправился в свое государство[25].

Такой неожиданный поступок против великой государыни, привыкшей видеть все покорным своей воле, произвел на ее здоровье, как говорили тогда, весьма вредное влияние. Императрица Екатерина через шесть недель после отъезда короля шведского из Петербурга скончалась от апоплексического удара[26].

ГЛАВА III

Лето 1796 года — Поездка в Ропшу — Смерть княгини Е.Б.Шаховской — Восшествие на престол императора Павла I — Присяга — Развод по-гатчински — Эпизод со знаменем — Перемена в образе жизни офицеров — Вступление в Петербург гатчинских и павловских батальонов — Уничтожение полковой канцелярии и письменная обуза — Назначение адъютантом к великому князю Константину Павловичу — Ложный донос на Лихачева и Дмитриева — Повышение в чине — Крещенский парад и внимание государя — Ф.Ф.Вадковский — Отправление государя в Москву на коронацию — Покупка лошадей для великого князя Константина Павловича — Причащение царской фамилии в Великий четверг — Коронация и бал в Грановитой палате — Путешествие государя в Казань — Сафонов — Назначение великого князя Константина Павловича начальником 1-го кадетского корпуса — Вражда Ферзена и Кутузова — Преобразования в кадетском корпусе — Жизнь в Петергофе — Перемены при дворе — Гнев государя на великого князя Константина Павловича — Купанье в Петергофе с великими князьями — Гатчинские маневры — Чин полковника и орден Св. Анны 3-й степени — Ордена и орденские праздники при Екатерине II и Павле I

Все это лето я провел на даче по Петергофской дороге на 5-й версте у княгини Варвары Александровны Шаховской. Дача сия принадлежала тогда княгине Дашковой и выходила на взморье, где выстроены два каменные домика. Нас жило тогда у княгини очень много. В большом доме жила она с г-жою Парис, с дочерью ее, теперешнею Балабиной, г-жа Брейткопф, тоже с дочерью, которая вышла после замуж за В.Н.Зиновьева. Дочь княгини В.А. была уже тогда замужем за князем Шаховским. Они жили на даче, принадлежавшей после графини Завадовской. Княгиня Елизавета Борисовна с мужем и сестрою его, княжною Шаховскою, находившеюся после замужем за князем А.М.Голицыным, бывала всякий день у своей матери; в одном из домиков на взморье жили родные племянники княгини В.А.: князь Александр, князь Сергей Михайлович Голицыны и я, а в другом два француза, эмигранты: г-да Брессоль и Бушера.

Часто все общество ездило по окрестным местам. Между всех их поездок самая приятная была в Ропшу. По возвращении оттуда всякий должен был выбрать одну статью из того, что случалось в течение двух дней, в Ропше проведенных, и ее описать; после все это соединено было вместе и составило довольно интересное сочинение под названием: «Поездка одного общества в Ропшу».

Я не стану описывать причину плачевного конца жизни княгини Елизаветы Борисовны Шаховской, дочери княгини В.А., а скажу только то, что известно было всем, что она отравила себя ядом. Сие происшествие, особливо в лучшем обществе, столь необыкновенное, произвело много шуму и различных толков; но скоро последовавшая затем кончина императрицы Екатерины прекратила все те разговоры, которые занимали так много публики.

В минуту восшествия императора Павла I на престол, как следует, всем войскам приказано было присягать на своих полковых местах, а роту гренадер послать во дворец за знаменами, где они всегда находились; и тогда же нам объявлено было, что император принимает на себя звание полковника Преображенского полка; наследника, великого князя Александра Павловича, назначает полковником Семеновского полка и военным губернатором петербургским, Аракчеева — комендантом, а великого князя Константина Павловича — полковником Измайловского полка.

Полк наш собрался на большом проспекте, который идет мимо церкви. Первый, посланный из дворца, ошибкою сказал, что полк должен идти на Дворцовую площадь. Мы уже и прошли несколько улиц, как бывший наш секунд-майор Кушелев[27] встретил нас, возвращаясь из дворца, и воротил назад. Весь полк пустился бежать на парадное место; не доходя до оного, хотя было и темно, но видно было едущего кого-то верхом, в темном мундире и в голубой ленте. Сей едущий, поровнявшись с головой колонны полка, спросил:

— А где адъютант Комаровский?

Я случился близко, тотчас подъехал и узнал, что это был великий князь Константин Павлович. Его высочество со мной поздоровался, приказал мне находиться при себе и спросил у меня, отчего полк давно не на парадном месте. Я ему донес, что полку ошибкой приказано было идти ко дворцу. Сие крайне его удивило.

Во время присяги великий князь, заметив, что полковой наш священник отец Прохор был в нетрезвом виде, спросил у меня:

— Отчего отец Прохор пьян, от радости или от печали? Я ему отвечал:

— Я думаю, ваше величество, и от того и от другого, — и он засмеялся.

Когда полк присягнул, его высочество приказал мне взять взвод гренадер, отнести знамена во дворец, отыскать там наследника, донести ему, что Измайловский полк принял присягу, спросить, куда прикажет поставить знамена, и в 5 часов поутру быть у него. Подходя ко дворцу, я был в большом затруднении, где мне найти наследника; но, к счастию моему, когда я сошел с лошади и подходил к средним воротам, я увидал кого-то в таком же мундире, в каком был и великий князь Константин Павлович, и в голубой ленте, — ибо они уже надели те мундиры, которые даны были потом всем гвардейским полкам, — идущим с графом Татищевым, подполковником Преображенского полка. Я не усомнился, что это был наследник, и исполнил поручение великого князя. Знамена же он приказал мне поставить в кабинет императора; вход в оный был по деревянной лестнице. Я вошел по лестнице, и в первой комнате нашел спящего истопника, который позвал камер-лакея, и мне отворили кабинет. Я спросил, не знает ли он, куда поставить знамена. Он мне сказал: «Поставьте в угол, там уже много их находится».

В тот день, как императрица занемогла, в карауле стоял Семеновский полк, а в день ее кончины Измайловский, и капитан был П.А.Талызин; мне хотелось с ним видеться, и я зашел в караульню; мы обнялись и оба заплакали, равно и все бывшие в карауле офицеры. Я, увидев на столе Анненский крест на узкой ленте, спросил у него, что это значит. Он мне отвечал: «Сейчас мне принесли и сказали, что это второй класс Анненского ордена, которым император меня пожаловал, и что оный должно носить на шее». Прежде мы знали только ленту со звездою сего ордена.

На другой день был тоже развод Измайловского полка, и великому князю хотелось, чтобы некоторые командные слова были уже по-гатчински, и чтобы все офицеры имели на параде трости и с раструбами перчатки. Когда я к нему явился в 5 часов утра, он мне приказал тотчас отправиться и скупить сии вещи и чтобы они находились на полковом дворе, а он туда приедет в 8 часов; развод же назначен был в 11. Сия комиссия была самая затруднительная, ибо где найти столько тростей и перчаток, и когда еще все лавки заперты, а в ноябре месяце рассветает только в 7 часов пополуночи. Я просил его высочество, чтобы он пожаловал несколько из своих ездовых в мое распоряжение, на что он согласился; я разослал их по всем перчаточникам, а сам поехал по Гостиному двору. К счастию моему, лавочникам в эту ночь что-то не послалось: все лавки были открыты очень рано, и мне удалось вовремя исполнить поручение, чем великий князь был очень доволен.

Правду сказать, что офицеров при полку было налицо тогда очень немного. Одни находились просто в отпуску, а другие, подав челобитные в отставку, уехали с тем, чтобы уже более не возвращаться. Кое-как великий князь сладил с разводом, и мы пошли ко дворцу. В приказе полковом сказано было, чтобы под знамя нарядить подпрапорщика. В прежнюю службу было четыре унтер-офицерских чина[28], и в первых трех чинах дворян почти не было; а потому и наряжен был из сдаточных.

Развод остановился у бывшего Чичеринского дома. Великий князь приказал мне взять подпрапорщика, идти во дворец и, остановясь перед кабинетом императора, велел доложить его величеству, что развод Измайловского полка готов и адъютант пришел за знаменем. Я все сие исполнил, и с докладом к императору пошел И.П.Кутайсов, бывший тогда простым камердинером. Кутайсов отворил дверь кабинета и показал мне знаком войти.

Император стоя надевал перчатки, а граф Безбородко выходил с бумагами. Его высочество, приказавши уже мне взять знамя, спросил у меня, увидя подпрапорщика большого роста:

— А что, он дворянин?Я отвечал:

— Никак нет.

— Знамя должно быть носимо дворянином, — сказал император, — а потому и приведите мне унтер-офицера из дворян.

Я тотчас пошел к разводу, который уже строился на площади против дворца. Великий князь, увидя меня, не мог понять, отчего я иду без знамени; а когда он узнал, что наряжен был под оное не дворянин, он чрезвычайно огорчился и сказал мне:

— Возьми хоть сержанта и поди скорее, — что я и сделал.

Императора уже в кабинете не было; он пошел к императрице и через несколько минут вышел к разводу. Достойно примечания, что народу на площади было очень мало, и сие небывалое зрелище в Петербурге, — чтобы сам император, едва вступивший на престол, присутствовал при разводе, -— никакого приметного действия не произвело, и как будто это всегда случалось. Император был разводом нашим доволен и изъявил свое благоволение, что нас очень ободрило, а радость великого князя была неизреченна.

Образ нашей жизни офицерской совсем переменился; при императрице мы помышляли только, чтобы ездить в обществе, театры, ходить во фраках, а теперь с утра до вечера на полковом дворе; и учили нас всех, как рекрут. Великому князю угодно было, чтобы я первый надел мундир нового покроя и обстриг себе волосы, и меня это так переменило, что когда я приехал домой, то сестра Анна Федотовна меня не узнала.

На четвертый день после восшествия на престол императора Павла мы видели зрелище совсем нового для нас рода, это было вступление гатчинских и павловских батальонов в Петербург. Войска одеты были совершенно по-прусски, в коротких мундирах с лацканами, в черных штиблетах, — на гренадерах шапки, как теперешние Павловского полка, а на мушкетерах маленькие треугольные шляпы без петлиц, а только с одною пуговкой. Офицеры одеты были все в изношенных мундирах, а так как цвет их был темно-зеленый и, вероятно, перекрашен из разноцветных сукон, то все они полиняли и представляли вид пегий. Император Павел, еще наследником, был генерал-адмиралом и президентом адмиралтейской коллегии. Во флоте были батальоны и назывались морскими; они употреблялись на кораблях для десантов. Из сих-то войск составлены были в Гатчине и Павловске батальоны из кадет морского корпуса, оказавшихся неспособными к морской службе, а оттуда переводимы были в гатчинские и павловские батальоны.

Едва войска пришли к заставе, как прислан был с донесением о том поручик Радьков. Император сам надел на него орден Св. Анны 2-го класса и назначил его адъютантом к наследнику; приказав войскам идти, сел на лошадь и поехал к ним навстречу. Когда войска вошли в алиние-ман на Дворцовой площади, император сам сказал:

— Благодарю вас, мои друзья, за верную ко мне вашу службу, и в награду того вы поступаете в гвардию, а господа офицеры чин в чин.

Всех батальонов было шесть, из коих назначены были: императора и Аракчеева — в Преображенский, наследника и Недоброва — в Семеновский, великого князя Константина Павловича и Малютина — в Измайловский полк, рота егерей — в гвардейский егерский батальон. Прежде при каждом гвардейском полку была егерская команда, из которых при императоре Павле составлен был батальон. Кавалерия поступила в конную гвардию. С какой радостью великие князья увиделись со своими сослуживцами, и с какою печалью мы должны были считать их своими товарищами! На всех нас напало какое-то уныние. Иначе и быть не могло, ибо сии новые наши товарищи не только были без всякого воспитания, но многие из них самого развратного поведения; некоторые даже ходили по кабакам, так что гвардейские наши солдаты гнушались быть у них под командою.

В Измайловском полку было три адъютанта: Бахметев, Арбенев и я; великий князь обоих первых написал в роты, а меня оставил, и назначил двух гатчинских, бывших адъютантами в его высочества и Малютина батальонах: Черепанова и Шебуева. Прежде в каждом гвардейском полку была полковая канцелярия, и один из офицеров был секретарем; сие звание было штатное. В сей канцелярии производились все письменные дела, адъютант заведовал только нарядами и рапортами, касающимися до строевой части. По новому образованию, канцелярия была уничтожена, а с нею находившиеся в оной писаря, и вся эта обуза пала на меня как на полкового адъютанта, так что я ни на минуту не имел отдыха; со своими родными даже по несколько дней я не видался.

Ноября 30 был развод нашего полка. В 6 часов утра я должен был ехать к коменданту Аракчееву, который жил во дворце, за некоторыми приказаниями. Выходя от него, я встретил наследника; увидевши меня, с свойственною ему прелестною улыбкою его высочество сказал мне:

— Поздравляю, Комаровский.

Я спросил:

С чем, ваше высочество?

— А разве брат тебе ничего не сказал? — продолжал он. Я ему отвечал:

— Ничего.

Тогда он мне говорил:

— Считайте, что я вам ничего не говорил.

Я поехал в полк, где был уже великий князь, и, не могши скрыть моей радости, я сказал ему:

— Наследник с чем-то изволил меня поздравить. Его высочество мне отвечал:

— Поздравить? Разве он знает — с чем, а я ничего не знаю.

Тогда приказы при пароле отдавались в комнате; все адъютанты и дежурные по полкам и по караулам штаб-офицеры писали оные в записных своих книжках. Приказы диктовал наследник как военный губернатор, и сам император тут всегда находился. Цепь была из конногвардейского внутреннего караула. Мне случилось близко стоять от государя; между прочими пунктами приказа один начинался: лейб-гвардии Семеновского полка капитан Путилов назначается адъютантом к его императорскому высочеству наследнику; лейб-гвардии Измайловского полка полковой адъютант Комаровский назначается адъютантом к его императорскому высочеству Константину Павловичу, с чином капитан-поручика. Меня так это удивило, что я не знал, что делать; чувствовал только, что император ударил меня слегка по плечу рукой и сказал:

— Что же ты, брат, стоишь? Дело, кажется, идет не об чужом.

Я взглянул на наследника; он мне сделал знак глазами, чтобы я благодарил. Я тотчас стал на одно колено, и государь подал мне поцеловать руку. Я не могу изъяснить моей радости, особливо как вспомнил, что избавляюсь от всех столь несносных для меня хлопот[29].

Я узнал после, что накануне этого дня в комнатном собрании государь подошел к великим князьям и спросил у них:

— Что вы, господа, не берете к себе никого еще в адъютанты?

Они поклонились и ничего не ответили. Лишь только государь отошел, то наследник спросил великого князя Константина Павловича:

— Ты доволен Комаровским?

Он отвечал:

— Доволен.

— То сделай же мне одолжение, — продолжал наследник, — возьми его к себе в адъютанты, а я возьму Путилова.

После государь опять подошел к ним и сказал:

— Что, господа, надумались ли?

Тогда великие князья уже просили о назначении к ним в адъютанты: наследник — Путилова, а великий князь Константин Павлович — меня и с повышением в чине, на что император изъявил свое соизволение. Стало быть, и в сем случае видна была ко мне милость наследника.

Сие повышение в чине было для меня весьма выгодно, но обидно для моих товарищей, ибо я был из младших поручиков[30]. Новая моя должность была гораздо покойнее прежней, а главное, что я ни за какие упущения по оной не подвергал себя ответственности. Мне казалось, что император Павел был ко мне милостив.

Января 6-го 1797 года, в день Богоявления Господня, был парад всем гвардейским войскам для водосвятия и окропления знамен и штандартов святою водою. Мороз был в 14 градусов при сильном ветре. Иордань была устроена против сената; император и оба великих князя были при войсках верхами, а императрица, великая княгиня, великие княжны и весь двор шли пешком из Зимнего дворца на Иордань и обратно, и многие от сего занемогли. При императоре Павле поздравления делались всегда накануне придворных праздничных дней, а так как на другой день было рождение великой княжны Анны Павловны, то и приказано было съезжаться во дворец к вечеру того же 6 числа. Началось поздравление. Император обыкновенно всем мужчинам давал целовать руку; когда пришла моя очередь и я подошел к нему, его величество, придержав мою руку, сказал с веселым видом:

— Что, брат, справился ли ты, все ли у тебя цело? — Надобно было разуметь, что не отморозил ли я чего.

Я отвечал, что совершенно здоров.

Наступило время приготовления к-отъезду на коронацию. Вся свита разделена была на несколько отрядов, но принадлежавшим к великим князьям приказано было собраться в Павловское, где и двор находился. Тут я нашел комендантом и шефом Павловского гренадерского полка[31] Ф.Ф.Вадковского, с которым я был очень знаком и которого иначе не видал, как сидевшего целые дни перед камином в вольтеровских креслах; он служил камергером при дворе, куда он никогда не ездил. В древние времена он был любимцем императора Павла и был в его свите, когда его величество вояжировал под именем Северного графа. Ф.Ф. сам не мог надивиться этой с ним перемене и сказал:

— Я должен был принять, что мне предложили; я его давно знаю, он шутить не любит, хотя уже двадцать лет, как я военную службу оставил.

За несколько месяцев перед отъездом в Москву на коронацию император купил у графа Безбородка преогромный его дом против Головинского сада и назвал оный Слободским дворцом. Приказано было пристроить две большие по бокам деревянные залы; сей дворец сгорел во время нашествия французов. Отряд, в котором я находился, приехал в Москву прежде двора. Свита великого князя Константина Павловича помещена была против Слободского дворца, в старом сенате, где назначено было место пребывания и для его высочества. По принятому обыкновению император остановился в Петровском дворце. Вся гвардия на сей случай была отправлена в Москву. В церемонию наряжены были камергеры и камер-юнкеры; а так как было холодно, то и приказано было им иметь юбер-роки, т.е. род широких кафтанов, из пунцового бархату. Ничего не было смешнее, как видеть этих придворных, привыкших ходить по паркету в тонких башмаках и шелковых чулках, — верхом. Бог знает на каких лошадях, и на тех — не умеющих держаться и управлять ими; многих лошади завозили куда хотели, и оттого сии царедворцы потеряли свои ряды и наделали большую кон-фузию. Особливо примечателен был между ними граф Хвостов, бывший тогда камергером. Император остановился в Кремле только чтобы приложиться к святым мощам и иконам, и, сев опять на лошадь, продолжал шествие свое до Слободского дворца, куда прибыли уже, как начало смеркаться. Мимо государя прошли, однако же, церемониальным маршем все войска, бывшие в строю. Надобно было посмотреть на несчастных придворных; некоторых из них принуждены были снимать с лошадей, так они от холоду, можно сказать, окоченели.

Великий князь поручил мне купить для его седла лошадей. Я ездил по англичанам, барышникам, но ничего не мог найти порядочного. Мне сказали, что есть хорошие верховые лошади у г. Гончарова, имевшего славные, парусинную и бумажную, фабрики. Узнав, где он живет, я к нему поехал, но не застал его дома, а жена г. Гончарова просила меня к ней войти, что я исполнил. Она приняла меня очень ласково, говорила, что муж ее будет в отчаянии, что не случилось его у себя, что он непременно на другой день сам ко мне приедет; просила только сказать, где я живу, в котором часу он может со мною видеться, изъявляя желание чаще у себя меня видеть, пока двор пробудет в Москве. На другой день, чуть свет, г. Гончаров был уже у меня, и мы вместе поехали к нему смотреть лошадей. Я нашел у него двух — очень хороших статей, и сказал ему, что я должен их показать великому князю Константину Павловичу, что я, по приказанию его высочества, ищу для него лошадей.

Гончаров обеспамятел от радости и сказал:

— Ах, как бы я был счастлив, если бы мои лошади понравились его высочеству, и удостоил бы великий князь принять.

Я ему отвечал:

— Я не думаю, чтобы великий князь принял ваших лошадей даром.

По возвращении во дворец я донес его высочеству, что я нашел двух лошадей, и спросил, когда угодно будет их видеть, назвав и хозяина оных. Великий князь приказал привести их на другой день, но чтобы отнюдь г. Гончарова тут не было. Я тотчас послал к нему ездового с запиской, прося его самого не беспокоиться; я узнал после, что Гончарова это очень огорчило. Одна из лошадей очень понравилась его высочеству, и он приказал узнать о цене; я ему доложил, что хозяин этой лошади денег не возьмет, а, если угодно, можно сделать ему подарок. Великий князь приказал мне отвезти к нему табакерку с бриллиантами, стоящую цену лошади. Гончаров был чрезвычайно рад этому подарку и не переставал носить табакерку, хотя не нюхал табаку, покуда всем знакомым своим оной не показал. С тех пор Афанасий Иванович Гончаров сделался моим хорошим приятелем и просил меня принять от него в подарок одну лошадь.

Император Павел назначил день своего коронования в светлое Христово Воскресенье. Вся императорская фамилия говела на Страстной неделе и в Великий четверг должна была причаститься Святых Тайн, кроме императора, в церкви у Спаса за золотою решеткой. Обедня совершаема была митрополитом Платоном; я был дежурным, находился тоже в церкви и был свидетелем зрелища, которое навсегда у меня останется в памяти.

Пусть представят себе императрицу Марию Феодоровну в цвете лет, великих княгинь: Елисавету Алексеевну и Анну Феодоровну, Марию Павловну и Екатерину Павловну, всех одетых в белых платьях, и скажут, можно ли видеть более августейших красавиц, вместе соединенных! Один Платон умел это достойно изъяснить.

Когда огворились царские двери, и прежде нежели дьякон вынес сосуд, митрополит вышел из алтаря и, как будто пораженный блеском сих красавиц, отступил назад, потом, обратясь к императору, сказал:

— Всемилостивейший государь! Воззри на вертоград сей, — и повел рукою, показывая на предстоявших; у императора приметны были слезы на глазах. Коронация происходила обыкновенным порядком; император короновал императрицу Марию Феодоровну, но было достойно примечания, что император во время причастия вошел в алтарь, взял сосуд и, как глава церкви, сам причастился Святых Тайн. Потом на троне прочел сам фамильный пакт, им составленный, о порядке наследия на престол; сей пакт повелел хранить в серебряном ковчеге в Успенском соборе.

Примечательно было, что на бале, в Грановитой палате, дамы были одеты в робах черного бархата с преогромными фижмами; бал открыла императрица Мария Феодо-ровна с князем Александром Борисовичем Куракиным менуэтом, и прочие дамы ей последовали.

Скоро после коронации император с обоими великими князьями воспринял путешествие в Казань. С великим князем Константином Павловичем поехал мой товарищ Сафонов; он был капитаном Измайловского полка.

Кстати, о Сафонове: любопытно будет знать, каким образом он попал в адъютанты к великому князю Константину Павловичу. Сафонов у нас в полку был в числе черных офицеров, т.е. не имеющих ни малейшего воспитания. До восшествия императора Павла на престол он уже подал челобитную в отставку и отправил большую часть своих пожитков в деревню, а остался дожидаться первого пути, чтобы самому с матерью туда же отправиться. Как сделалась перемена в правлении, он просил меня, чтобы его высочество исходатайствовал ему отставку. Великий князь отвечал, чтобы Сафонов сходил хотя один раз в караул, и если удачно, тогда его высочество удовлетворит его желанию. Между тем император, проходя один раз мимо наших офицеров, во время развода, заметил Сафонова, вероятно, потому, что он всех офицеров был лицом старообразнее, спросил о нем у майора нашего полка, генерал-майора Кушелева, и когда узнал его фамилию, еще раз поглядев на него пристально, пошел далее. В тот же день, после обеда, приходит камердинер от государя к великому князю с повелением, чтобы капитану поручику Сафонову приказать приехать к его величеству. Тотчас послан был ездовой в полк, и Сафонов полумертвый является к императору. Государь спрашивает у него, не тех ли он Сафоновых, которые в родстве с Гендриковыми. Он отвечал:

— Тех, государь.

Так, стало быть, мы свои, — продолжал император, — мне нужно иметь при великом князе Константине Павловиче человека пожилых лет, вроде дядьки, который бы мне доносил о всех действиях его высочества и ничего бы от меня не скрывал; мне кажется, я в тебе этого человека нашел; я тебя назначаю адъютантом к великому князю, но только именем.

Сафонов не мог опомниться от радости. Император в ту же минуту послал за великим князем, который чрезвычайно удивился, увидя императора в кабинете с Сафоновым. Государь, взяв его за руку, сказал его высочеству:

— Вот человек, которому я тебя поручаю; он хотя иадъютант твой, но ты должен в нем видеть довереннуюмою особу.

Потом все вместе пошли к императрице, и государь, входя к ней с веселым видом, сказал ей, держа Сафонова за руку:

— Я наконец нашел человека, которого искал для Константина Павловича.

Императрица наговорила множество приятных вещей Сафонову.

Я был тогда у великого князя, и каково же было мое удивление, когда я увидел его высочество, идущего вместе с Сафоновым как с равным себе, и, обнявши его, великий князь сказал с притворно веселым лицом:

— Прошу иметь почтение и уважение к Павлу Андреевичу; он хотя и имеет звание моего адъютанта, но он гораздо для меня более сего звания.

Недолго Сафонов пользовался своим преимуществом; великий князь взял такую над ним поверхность, что он был из первых его льстецов и ни одного раза не смел доносить государю о поступках его высочества.

По возвращении из Казани в Петербург император назначил великого князя Константина Павловича главным начальником над 1-м кадетским корпусом, по тому примеру, вероятно, что отец его величества, император Петр III, был директором оного в царствование Елисаветы Петровны. Императрица Екатерина поручала сей корпус всегда начальству генерала, имевшего военную репутацию, каковы были: граф Ангальт, граф де Бальмен и т.п. Последний был в ее царствование М.Л.Кутузов, которого император Павел назначил командиром войск, в Финляндии расположенных, а на место его директором кадетского корпуса — славного генерала, графа Ферзена, который разбил и взял в плен Костюшко. Великий князь поручил мне письменные дела, как по кадетскому корпусу, так и по Измайловскому полку. Его высочество всякий день поутру, в 5 часов, ездил в корпус со мною; ему приятно было видеть, как по барабану несколько сот детей вставали и одевались.

Между тем поступало ко мне множество бумаг от графа Ферзена по бывшим будто бы злоупотреблениям, допущенным генералом Кутузовым, распродажею пустопорожних мест, корпусу принадлежащих, и прочее. Я заметил, что между сими двумя генералами была взаимная личная вражда, от зависти, может быть, в военном ремесле происходившая. Мне хотелось, чтобы предоставления графа Ферзена не сделали вреда генералу Кутузову, ибо я знал строгость императора, и если бы сии бумаги доведены были до сведения его величества, то генерал Кутузов непременно бы пострадал. Я много раз ездил к графу Ферзену и старался его склонить к некоторому снисхождению, но успеть в том не был в состоянии. Наконец, выбрав веселую минуту великого князя, я объяснил все его высочеству. Он, меня поблагодарив, приказал мне поехать к графу Ферзену и сказать ему, что все, что было сделано в управление генерала Кутузова корпусом, происходило в царствование его августейшей бабки, и что его высочеству не угодно, чтобы генерал, служивший ее величеству с честию, получил какую-либо неприятность; а потому приказывает его превосходительству, чтобы впредь никаких представлений на генерала Кутузова более не делать. Графу Ферзену это было очень неприятно. В первый раз, как я встретился во дворце с генералом Кутузовым, которому, вероятно, все было известно, он меня чрезвычайно благодарил.

Первый кадетский корпус был преобразован Бецким в царствование императрицы Екатерины II. По штату положено было пяти возрастам, и в каждом возрасте по сто кадет, выпускники были через 15 лет; впоследствии сие изменилось, и выпускали по успехам, но кадеты никуда отпускаемы не были во время нахождения их в корпусе, и для того были казенные лошади и кареты, в которых возили их прогуливаться. Кадеты получали воспитание моральное и гимнастическое; для сего последнего устроен был манеж, который и теперь существует. Кадет учили вольтижировать, верхом ездить, фехтовать и танцевать. Император Павел, желая увеличить число кадет, приказал составить новый штат и уничтожить все гимнастические классы, даже и танцевальный, оставив фехтрвальный и манеж. Для составления сего штата назначены были генерал-майор Андреевский, служивший в корпусе, эконом оного барон Аш и я. Мы нашли способ прибавить 226 кадет, и так число оных было 726, а вместо возрастов кадеты были разделены на роты; штат сей был конфирмован[32].

Из загородных дворцов, доставшихся после императрицы Екатерины императору Павлу, он любил Петергоф, Царского же Села терпеть не мог. Проведя весенние месяцы в 1798 году в Павловске, император в начале июня со всем двором переехал в Петергоф, где квартировал ее величества полк, оным командовал Михаил Алексеевич Обресков. На время высочайшего пребывания в Петергофе великий князь Константин Павлович назначен был военным губернатором, Обресков — комендантом, я — плац-майором, а Измайловского полка адъютант Черепанов — плац-адъютантом. Время было прежаркое. Один раз император, встретив меня, сказал:

— Мы здесь совсем как в Африке.

Тогда приехали в Петергоф два брата императрицы Марии Феодоровны, герцоги Фердинанд и Александр. Император езжал всякое утро верхом с герцогами и обоими великими князьями; я бывал всегда в свите. Скоро после того начались гонения на многих придворных, а особливо на тех, к коим императрица Мария была милостива; в числе их был граф Н.П.Румянцев, которому велено было ехать в чужие края; шталмейстер князь Голицын сослан был в Москву; князь А.Б.Куракин, бывший генерал-прокурором, отставлен, а на место его назначен Лопухин; генерал-адъютант Нелидов, бывший любимцем императора и имевший военный портфель, отставлен, а на место его определен генерал Ливен; граф Буксгевден, тесть Нелидова, бывший петербургским военным губернатором, отставлен, и на место его назначен граф Пален; Нелединский, бывший у принятия челобитен, отставлен, и на место его определен Неплюев[33].

Причиною сих гонений и перемен полагали начинавшийся фавор Кутайсова, который был тогда болен жабою, — ему дан был орден Св. Анны 2-го класса, а говорили, что ему приложили красный пластырь на шею, чтобы скорее выздоровел, — а вместе с тем и рождавшаяся страсть к дочери Лопухина много способствовала таким действиям императора. Лопухин скоро потом выдал одну из своих дочерей за сына Кутайсова, и тем составилась партия, которая не могла быть в духе императрицы Марии Феодоровны.

Должность великого князя, как военного губернатора обязывала его находиться при вечернем рапорте караульного офицера, подаваемом императору. Всякое воскресенье были в Петергофе балы, на которые приглашались иногда иностранные министры. В одно воскресенье, после такого бала, который продолжался довольно долго, когда вся императорская фамилия вошла во внутренние комнаты, император со всеми распрощался, в том числе и с великим князем Константином Павловичем. Его высочество, возвратясь к себе, сказал мне:

— Государь меня отпустил, прикажи подать мне кабриоль; я поеду погулять в Нижний сад.

Через полчаса после отъезда великого князя приходит граф Ливен и спрашивает у меня, где его высочество, говоря при том, что государь дожидает его, чтобы принять рапорт от караульного офицера. Я ему отвечал, что великий князь поехал в сад, и его высочество считает, что государь его отпустил; но я тотчас пошлю отыскать великого князя. Не прошло получаса, как граф Ливен опять приходит и говорит мне:

— Скажите его высочеству, что государь на него гневается, что он не знает своей должности.

Лишь только граф Ливен ушел, как посланный мой отыскал великого князя, и он прискакал домой. Торопливо спрашивает меня:

— Ну, что сделалось?

Я ему пересказал все, что случилось в его отсутствие; его высочество чрезвычайно огорчился и послал меня узнать от караульного офицера, как это происходило. Караульный офицер мне сказал, что государь долго не принимал его с рапортом, ожидая все великого князя, наконец приказал ему войти и принял рапорт.

На другой день, рано поутру, великий князь прислал за мной. Я нашел его весьма встревоженным.

— Я не мог во всю ночь почти уснуть, — сказал мне его высочество.

Он тотчас решился написать письмо к государю, но оно возвращено было нераспечатанным; после того приходит Обресков и говорит его высочеству:

— Государь знает, что ваше высочество сегодня нездоровы, а потому приказал мне подать рапорт при разводе, — который великий князь принужден был ему отдать.

Это довершило отчаяние его высочества. Чтобы больше еще привести его в затруднительное положение, императрица присылает к нему записку, в которой приглашает его с собой прогуливаться в колясочке. Я не знаю, что он отвечал на записку императрицы. Ходя долго по комнате взад и вперед, наконец он бросился ко мне на шею и сказал:

— Мне пришла мысль, исполни ее: поди сейчас кИ.П.Кутайсову, скажи ему все, что со мной случилось, скажи, в каком я отчаянии, и чтобы он испросил у государя одну милость, чтобы меня выслушать.

Кутайсов был болен и жил под самым государевым кабинетом, что у гауптвахты; лишь только я к нему вошел, как он мне говорит:

— Вы, верно, пришли от великого князя КонстантинаПетровича? Я все знаю. Государь у меня был и все пересказал; не стыдно ли великому князю не исполнять своей обязанности и тем приводить в гнев своего отца и государя? Такая встреча меня удивила. Я ему на сие сказал:

Если бы его высочество был виноват, он не стал бы себя оправдывать, а великий князь прислал меня просить вас, чтобы вы испросили у государя одну только милость, чтобы его выслушать.

Хорошо, сударь, — отвечал Кутайсов, — я исполню волю его высочества.

Я пожалел великого князя и не передал ему всего разговора, а сказал только, что И.П. обещал исполнить его волю. Через несколько минут опять великий князь послал меня к Кутайсову; лишь только я поровнялся с гауптвахтой, как государь выходит от Кутайсова, увидя меня, прямо идет ко мне навстречу и, вертя своею тростью, грозно мне сказал:

— А! Ты послом ходишь.

Я тотчас стал на колени и говорю ему:

— Государь, великий князь перед вами не виноват. Его так это удивило, что он, взяв меня за руку, сказал:

Встань, встань, — как не виноват? Надень шляпу.

И, взяв меня под руку, пошел со мной по аллее Верхнего сада. Я объяснил государю, как великому князю показалось, что он его отпустил, и уверял в привязанности великого князя к его величеству не только как к отцу, но как к государю; и что он вернейшего подданного, как великий князь, у себя не имеет; что гнев государя довел его высочество до отчаяния.

Как, он точно огорчен? — прервал государь.

Он так огорчен, — продолжал я, — что если сие состояние продолжится, то он, я уверен, сделается больным.

Тогда государь начал мне рассказывать, как все против него, т.е. императрица и наследник; что он окружен шпионами; в сию минуту прошел вдали парикмахерский ученик, и государь, показывая на него, сказал мне: «Ты видишь этого мальчишку; я не уверен, чтобы и ему не велено тоже за мной присматривать»; что его величество полагался на привязанность одного только Константина Павловича, но накануне сделанный им поступок заставил государя думать, что и он передался противной партии. Наконец император присовокупил:

— Ну, если я его прощу, что, он этому обрадуется?

Я отвечал ему: «Его высочество будет без памяти от радости, государь!»

Тут он, приняв веселый вид, сказал из итальянской оперы:

— Передайте ему от меня, что я его прощаю, чтобы он послал взять рапорт у Обрескова и подал бы мне оный при разводе, подошел бы, как обыкновенно, не показывая ни малейшей радости, чтобы никто не догадался о том, что между нами происходило, — и приказал мне идти.

Великий князь ожидал меня с нетерпением и не мог понять, отчего я долго так не возвращался. Когда я ему рассказал, что со мной случилось, он сначала не хотел верить, но видя, что я ему говорю именем государя, как ему поступать должно во время развода, тут он бросился ко мне на шею и начал меня целовать, и так крепко обнимал, что я думал, что он меня задушит. Когда великий князь с рапортом подошел к государю, его величество ему сказал:

— Ты имеешь прекрасного посланника.

С тех пор государь всякий день что-нибудь приятное мне говорил. Я выше сказал, что это лето было прежаркое. Наследник, великий князь Константин Павлович, двое князей Чарторыйских, из коих один был при великом князе Александре Павловиче, а другой при Константине Павловиче, граф П.А.Строганов, князь Волконский, адъютант наследника, и я всякий день ходили купаться в петергофскую купальню, и великий князь Александр Павлович учил меня плавать.

Один раз до того расшалились, что у гавани стоял превысокий столб, на котором утвержден фонарь для мореплавателей, и преузенькая лестница вела к фонарю, и всякий должен был туда взлезть, чтобы показать, что не трус, а столб был так ветх, что когда влезаешь, то он весь шатался. Все это лето много делали резвостей подобного рода.

Осенью того же года назначены были маневры в Гатчине; войска разделены были на две армии: одною командовал граф Пален, а другою Кутузов. Великий князь Константин Павлович опять назначен был военным губернатором в Гатчине; генерал-майор Чертков, командир Преображенского полка, комендантом; того же полка полковник Цызерев — плац-майором, а я разжалован был в плац-адъютанты. В Гатчине жизнь была довольно приятная: поутру маневры, а ввечеру, всякий день, французский спектакль на придворном театре. Я особливо находил удовольствие в гатчинской жизни, потому что у обоих великих князей была общая передняя, и я всякий день имел счастие видеть наследника и говорить с ним. Великий князь Константин Павлович обходился со мной тоже весьма милостиво. В Гатчине 18 сентября я произведен в полковники. Когда войска возвращались в Петербург, на первом привале у Пудоской мельницы, 28 сентября, государь пожаловал меня кавалером Анненского ордена на шпаге, который был тогда третьего класса.

При императрице Екатерине два ордена, т.е. Андреевский и Александровский, имели свои орденские платья: первого — была мантия зеленого бархата с глазетовым серебряным воротником, камзол и нижнее платье из такого же глазета, и цепь сего ордена надевалась на шею, круглая шляпа черного бархата с белыми вокруг тульи перьями; второго — платье отличалось только тем, что мантия была красного бархата. Императрица в сии праздники обедала с кавалерами сих орденов.

Император Павел, сверх того, учредил еще три кавалерские праздника: первый — Св. Иоанна Иерусалимского 24 июня, второй — ордена Св. Анны 3 февраля и третий — праздник всех орденов в день Св. Михаила 8 ноября. Ан-ненский орден имел платья по классам, которых тогда было три: первый лента через плечо со звездою, второй крест на шее, а третий на шпаге; платье вообще было: мантия пунцового бархата с золотым глазетовым воротником, шляпа круглая из такого же бархата, на одно поле поднято, сверх которого приколоты были пунцовые перья, 1-й класс имел мантию до каблука и на шляпе три пера; 2-й — мантию до половины икры и на шляпе два пера; а 3-й — мантию до колена и на шляпе одно перо. Ордена Св. Иоанна Иерусалимского платье состояло из сюпервеста черного бархата с большим мальтийским крестом спереди и сзади. Ордена Св. Георгия и Св. Владимира императором Павлом были уничтожены, как учрежденные, вероятно, его матерью.

В кавалерские праздничные дни император всегда сам бывал в процессии, которая собиралась в зеркальной комнате, а кавалеры шли по два в ряд — младшие впереди — в большую придворную церковь и обратно. Его величество всегда был в церемонии в императорской короне и в далматике.

ГЛАВА IV

Зима 1798— 1799 годов — Война с Францией — Суворов вызывается в Петербург — Великий князь Константин Павлович отправляется в действующую армию — Визит Людовику XVIII в Митаве — Поступок Винценгероде — Пребывание в Вене — Толки о Суворове — Граф Безбородко — Прибытие в армию — Бассиньяно и его последствия — Военные действия в Италии — Швейцарский поход — Встреча с герцогом Александром Виртембергским — Винценгероде — Беседа с Суворовым — Эстергази в Аугсбурге — Возвращение в Россию через Прагу — Чин генерал-майора — Быстрые повышения и производства — Приезд в Петербург и представление государю — Немилость государя к Конногвардейскому полку — Полк переведен в Царское Село и поручен великому князю Константину Павловичу — Формирование Уваровым Кавалергардского полка — Комаровский и Сафонов переводятся в армию — Аудиенция у наследника — Хлопоты у Обольянинова— Назначение комендантом Каменец-Подольской крепости — Милость наследника — Отъезд из Петербурга

Я эту зиму был в большой милости у великого князя Константина Павловича и пользовался совершенною доверенностию его высочества. Всякий день обедал за столом с ним и с великой княгиней.

Между тем загоралась опять война у австрийцев с французами, и на сей раз Россия намерена была принять деятельное в оной участие.

Император Франц, не находя, видно, между своими полководцами достойного противостоять французским предводителям армии, обратился с просьбою к союзнику своему, императору Павлу I, дать ему в главнокомандующие его армией никогда не побежденного фельдмаршала, графа Суворова-Рымникского, жившего тогда под присмотром капитана-исправника в Новгородской своей деревне[34]. Император Павел изъявил свое согласие на просьбу Франца П. Послан был курьер за графом Суворовым, и фельдмаршал немедленно приехал в Петербург, где он принят был публикой с восторгом. Во втором свидании император, как уже гроссмейстер, надел на графа Суворова крест великого бальи ордена св. Иоанна Иерусалимского. Фельдмаршал поклонился об руку государю у сказал:

— Спаси, Господи, царя.

Император Павел, подняв его, обнял и отвечал:

— Тебе царей спасать.

Чтобы придать более важности сей кампании и удовлетворить желанию великого князя Константина Павловича, государю угодно было позволить его высочеству находиться волонтером при графе Суворове. Для сопровождения великого князя в пути и для нахождения в армии при его особе, назначен был из лучших генералов Екатеринина века генерал от кавалерии граф Дерфельден. Между тем собирались три российские армии на границе: 1-я под командою генерала от инфантерии Нумсена, долженствующая идти в Италию, 2-я под командою генерала от инфантерии Корсакова — на Рейн и 3-я под командою генерал-лейтенанта Германа — в Голландию. Генерал Нумсен скоро умер, и начальство принял старший по нем генерал от инфантерии Розенберг. Граф Суворов, пробыв в Петербурге с неделю, отправился в Вену.

Великий князь Константин Павлович изволил выехать из Петербурга в начале марта 1799 года[35]. В свите его высочества находились: генерал граф Дерфельден, генерал-майор Сафонов, великого князя адъютанты, полковники: я и Ланг, Измайловского полка поручик Озеров и адъютанты графа Дерфельдена, кадетского корпуса поручик Пер-ский, двора его высочества доктор Вельцин и лейб-хирург Линдстрем, два пажа: Храповицкий, князь Гагарин и берейтор Штраубе. В карете с великим князем сидели граф Дерфельден, Сафонов и я. Сафонову поручена была экономическая часть, а я занимался всегда письменною.

Император Павел оказывал тогда большое покровительство французским принцам. Когда принц Конде был в Петербурге, его величество пожаловал ему дом у Синего моста, бывший графа Чернышева, и на коем написано было: Отель Конде. Королю Людовику XVTII государь дал убежище в Митаве, где находится дворец бывших герцогов курляндских. Сей дворец назначен был для жительства короля.

В проезд через Митаву великий князь послал меня наведаться о здоровье Людовика XVIII и просить позволения его навестить. Король мне сказал, что он будет счастлив увидеть сына своего благодетеля. Его высочество приказал и нам всем идти к королю. Его величество встретил великого князя в первой комнате, в коей в два ряда стояли его телохранители. Их оставалось еще несколько человек. Двор короля был тогда довольно многочислен. Людовик XVIII взял великого князя за руку, привел в гостиную, куда и мы вошли, и, показав его высочеству портрет императора Павла, который висел над канапе, сказал:

— Вот мой благодетель.

Потом великий князь представил нас королю. Его величество пригласил его высочество, и со всеми нами, к обеденному своему столу. Нас сидело за столом особ пятьдесят. Первый камер-юнкер короля был герцог Дюрас. Я видел тут много других особ, принадлежащих к знатнейшим французским фамилиям. На самой австрийской границе ожидал уже его высочество, присланный для встречи и для сопровождения великого князя до Вены, от императора Франца II, князь Эстергази, сын и наследник того, который был послом при коронации во Франкфурте-на-Майне. Во время путешествия его высочества через владения императора римского отдаваемы были великому князю все возможные военные почести. Не доезжая до Вены, на последнюю станцию выехал навстречу дядя его высочества герцог Фердинанд Виртембергский, бывший тогда военным губернатором венским.

Я должен теперь обратиться несколько назад. Летом 1798 года приехал с письмом к великому князю Константину Павловичу от герцогини Кобургской, матери великой княгини Анны Феодоровны, находившийся в службе герцога Кобургского подполковник барон Винценгероде, который по просьбе его высочества великого князя Константина Павловича был принят в нашу службу майорским чином и назначен адъютантом к великому князю. Когда начались слухи о войне у австрийцев с французами и еще неизвестно было, что Россия будет в оной участвовать, Винценгероде просился служить волонтером в австрийской армии, но император Павел ему отказал, под тем предлогом, что его величеству неугодно, чтобы служащие в его войсках чиновники находились волонтерами в чужих армиях; а как иностранца, вероятно, неугодно было назначить Винценгероде быть при великом князе во время кампании. Он, однако же, упросил наследника написать письмо к герцогу Фердинанду Виртембергскому, что так как Винценгероде начал свою службу в австрийской армии, то чтобы герцог исходатайствовал у императора Франца принять опять его в свою службу, а он, под предлогом фамильных дел, отпросится в отпуск за границу.

Когда великий князь Константин Павлович сел в карету Фердинанда, чтобы вместе доехать до Вены, герцог просил позволения у его высочества прочитать письмо наследника, врученное ему великим князем, говоря, что, вероятно, великий князь Александр Павлович не пишет к нему никаких секретов; каково же было удивление обоих, когда они увидели, что Винценгероде все это делал скрытно от великого князя Константина Павловича, у которого он был адъютантом; а сверх того, наследник просит герцога, чтобы брат его, Константин Павлович, ничего о сем не знал. Сей поступок Винценгероде очень прогневал его высочество, равно и соучастие в нем наследника его огорчило. Я все это слышал от самого великого князя.

Мы приехали прямо в Бург: так называют в Вене императорский дворец. Великий князь переоделся и пошел к императору. Для всей свиты его высочества отведены были во дворце комнаты, назначена прислуга, экипаж и верховые лошади. На другой день великий князь представил всех нас императору. Мы всякий день приглашаемы были к гофмаршальскому столу, а его высочество обедал с императором. Мы вообще мало приглашаемы были венскими вельможами; только один посол наш граф Андрей Кириллович Разумовский старался угощать великого князя и всю его свиту. Он давал большие обеды, завтраки и несколько балов в доме своем в Пратере, который тогда еще не был так великолепен, как теперь.

Между тем, лишь только граф Суворов приехал к армии, как начались победы; всякий день бюллетень объявлял о каком-нибудь выигранном сражении, так что граф Дерфельден спустя несколько дней сказал мне:

— Надобно просить великого князя ехать скорее к армии, а то мы ничего не застанем; я знаю Суворова, теперь уж он не остановится.

В Вене только и разговоров было тогда, что о славном нашем полководце. Когда он выезжал из своей квартиры, весь народ бежал за ним и кричал: «Виват Суворов!» — и провожал его до того места, где он останавливался. Выходя из кареты, фельдмаршал обращался к народу и кричал: «Виват Франц!» Сказывали, что один раз он был приглашен в обер-кригсрат, и просили графа Суворова привезти с собой план кампании. Фельдмаршал приезжает, садится на назначенное ему место. Начались между тем разные суждения; потом граф Тугут, первый того времени министр, обращается к графу Суворову и говорит:

— Вы, господин фельдмаршал, изволили, вероятно, уже сделать и привезти с собой ваш план кампании?

Граф Суворов встает с своего места, вынимает из-под мундира большой лист бумаги, развертывает и кладет на стол; все увидели с удивлением, что это был лист белой бумаги, и потом сказал присутствующим:

— Я других планов кампании никогда не делал, — поклонился всем и уехал.

Наконец назначен был день нашего отъезда из Вены к армии. За несколько дней пред выездом нашим из Петербурга великий князь послал меня, по воле императора, спросить у графа Безбородко, кому и какие должно будет делать подарки при венском дворе. Я не могу не отдать и при сем случае полную справедливость необыкновенной памяти, великим познаниям и сведениям графа о всех европейских дворах. Он начал мне рассказывать, как будто читая в книге, родословную всех вельмож венских, кто из них чем прославился, кто и в какое время наиболее оказал услугу двору нашему, так что я около часу слушал его с большим любопытством и удовольствием, и познакомил меня почти со всеми вельможами, которых я увижу в Вене. Потом он сел и написал своей рукой список всем, которым должно дать подарки, и какие именно.

— Табакерку с портретом его высочества, осыпанную бриллиантами, назначив в какую цену, — сказал он, —должно подарить тому, кто послан будет на встречу великого князя. Вероятно, это будет или князь Эстергази, или князь Лихтенштейн, ибо сии тут две знатнейшие фамилиив Австрии.

Граф, конечно, и о прочих дворах имел такие же сведения. Когда я получил приказание от великого князя делать подарки, его высочество приказал мне показать список, данный мне графом Безбородкою, послу нашему графу Разумовскому. Он, прочитав его, сказал:

—Граф Безбородко совершенный гений; он лучше это знает, никогда не выезжавши из России, нежели я, который с лишком 15 лет живу здесь.

Князю Эстергази приказано было от императора сопровождать великого князя до главной квартиры фельдмаршала. Его высочеству угодно было возложить на меня вести журнал пребывания его в армии, в котором описаны все баталии, военные движения и действия, при коих великий князь находился. Сей журнал помещен был отрывками в военном журнале, издаваемом свиты его величества капитаном Рахмановым, и у меня оный находится в списке, а потому и упоминать здесь о происшествиях сей достопамятной кампании, которая, впрочем, известна всему ученому свету из сочинений разных классических авторов, я нахожу излишним, а ограничусь только изложением некоторых случаев, не относящихся собственно до военных действий. По приезде в армию мы нашли фельдмаршала в Вогере; это было поздно вечером; лишь только он узнал, что великий князь к нему пришел, граф Суворов выскочил из другой комнаты, подошел к его высочеству, поклонился ему об руку и сказал:

— Сын природного нашего государя.

Фельдмаршал был одет в коротком белом кителе; на голове имел род каски, на которой был вензель F II, на шее Мальтийский крест великого бальи на широкой черной ленте, а глаз завязан черным платком; он не снял, вероятно, каски потому, что она придерживала перевязку. Его высочество обнял фельдмаршала, поцеловал и спросил:

— Что это у вас, граф Александр Васильевич, глаз завязан?

— Ах, ваше высочество, — отвечал фельдмаршал, —вчерашний день проклятые немогузнайки меня опрокинули в ров и чуть косточек моих всех вдребезги не разбили[36].

Потом, подходя к графу Дерфельдену, сказал:

— Не вижу.

Великий князь ему назвал генерала.

— Старинный приятель и сослуживец, Вильгельм Христофорович! — сказал фельдмаршал, перекрестясь, поцеловал крест, который находится в Андреевской звезде. — Нам должно, — продолжал он, — его высочество, сына природного нашего государя, — и опять поклонился об руку, — беречь более, нежели глаза свои: у нас их два, а великий князь у нас здесь один.

Его высочество подвел ему и всех нас. Граф Суворов между прочим сказал великому князю:

— Ваше высочество, говорят, что будто трудно служить двум государям, а мы служим же трехипостасной троице.

На другой день фельдмаршал пришел к великому князю в полном фельдмаршальском австрийском мундире, ибо он принят был сим чином в австрийскую службу, и долго находился в кабинете его высочества. Вышед оттуда, великий князь назвал ему князя Эстергази, который был одет в богатейшем своем венгерской гвардии мундире, которою он тогда командовал. Граф Суворов сказал ему по-немецки:

— Прошу вас донести императору, что я войсками его величества очень доволен; они дерутся почти так же хорошо, как и русские.

Сие последнее, казалось, было не очень приятно слышать надменному князю Эстергази. В тот же самый день великий князь отправился к корпусу российских войск, по совету фельдмаршала, а князь Эстергази — в Вену. После неудачного сражения 1 мая под Бассиньяно великий князь послал меня к фельдмаршалу, ибо он требовал, чтобы его высочество сам и войска, бывшие в сражении, пришли в его главную квартиру. Его высочество отговорился тем, что находится при войсках и с ними прибудет. Граф Суворов призвал меня к себе и сказал мне с грозным видом:

— Я сейчас велю вас и всех ваших товарищей сковать и пошлю к императору Павлу с фельдъегерем; как вы смели допустить великого князя подвергать себя такой опасности? Если бы его высочество — чего Боже сохрани — взят был в плен, какой бы стыд был для всей армии, для всей России, какой удар для августейшего его родителя, и какое торжество для республиканцев! Тогда принуждены бы мы были заключить самый постыдный мир, словом такой, какой бы предписали нам наши неприятели[37].

Во все это время он ходил по комнате, а я молчал. Потом спросил он у меня, как велик конвой из казаков при его высочестве? Я отвечал:

20 человек при одном обер-офицере.

Фельдмаршал, уже несколько успокоясь, продолжал:

— Мало.

Тотчас позвал адъютанта и приказал из своего конвоя отрядить сто казаков, при самом исправном штаб-офицере, и внушить им, что они должны быть телохранителями сына их императора. Потом граф Суворов меня отпустил и приказал с сим конвоем отправиться к великому князю. Я передал его высочеству весь разговор фельдмаршала.

— Так он очень сердит? — сказал великий князь и задумался.

На другой день войска выступили, и великий князь поехал в главную квартиру. Едва его высочество вошел к графу Суворову, как он встретил его в передней, просил войти в свою комнату, где они заперлись. Беседа продолжалась очень долго, и великий князь вышел из оной очень красен.

Фельдмаршал хотел было отдать приказ по армии и отнести всю неудачу сражения 1 мая к неопытности и лишней запальчивости юности, но тогда бы все узнали, что сие относится до великого князя. Действительно, его высочество весьма погорячился. Когда открыт был неприятель на высотах противолежащего берега под крепостью Валенцею и когда несколько батальонов наших переправились через реку По на остров, с которого можно было перейти вброд на другой берег, то великий князь сказал генералу Розенбергу:

— Нечего мешкать, ваше превосходительство, прикажите людям идти вперед.

Генерал отвечал его высочеству:

— Мы слишком еще слабы; не дождаться ли нам подкрепления?

Великий князь возразил:

— Я вижу, ваше превосходительство, что вы привыкли служить в Крыму; там было покойнее, и неприятеля в глаза не видали[38].

Генерал Розенберг, оскорбленный до глубины сердца таким упреком, отвечал:

— Я докажу, что я не трус, — вынул шпагу, закричал солдатам: «За мной!» — и сам пошел первый вброд.

Сия поспешность имела самые дурные последствия[39]. Генерал Розенберг во всю кампанию служил с отличною храбростью.

После сего несчастного сражения мы были свидетелями только одних побед в прекраснейшей стране всей Европы, а так как военные действия происходили в северной части Италии, то и от жары мы вовсе не страдали.

Во всем мы находили изобилие, великое множество всякого рода фруктов, а сверх того, за нами следовала повсюду очень изрядная труппа актеров, между которыми были отличные прыгуны; лишь только останавливались в каком-нибудь городке, ибо во всяком из них есть театр, мы ходили провести наши вечера в итальянскую оперу. Словом, вся почти эта кампания не что иное была, как самая приятная прогулка, и в самом деле, мы приехали в Верону в конце апреля, а 6 августа была славная баталия при городе Нови, на границе Генуэзской республики. Итак, с небольшим в три месяца, мы прошли и очистили от неприятеля все владения Венецианской республики, всю Ломбардию и весь Пиемонт. В течение сего времени армия возвращалась от Турина назад до Пияченцы, где три дня продолжалась знаменитая баталия на трех реках: Тидоне, Требии и Нуре, и опять пришли к Турину.

Поход через Альпийские горы не представлял нам никаких выгод, ни такого изобилия в продовольствии, как Италия. Напротив того, в осеннее время, с беспрестанными дождями, а часто и снегом, без бараков, которых не из чего было сделать, армия находилась под открытым небом и питалась одним сыром и картофелем, от чего сделались болезни. Приятно, однако же, было видеть, с каким радушием встречали нас добрые швейцарцы: они выносили навстречу нашим солдатам вино, хлеб, сыр и фрукты. Когда мы перешли через Сент-Готард, великий князь послал меня поздравить фельдмаршала с совершением столь многотрудного и знаменитого похода, и что имя его приобрело тем незабвенную славу в истории. Граф Суворов принял сие поздравление со всеподданническою признатель-ностию, как от сына природного своего государя, — это были его слова. При сем я от себя прибавил ему комплимент, но фельдмаршал мне отвечал:

— А Ганнибал? Он первый то же сделал.

Когда уже кончилась наша швейцарская экспедиция и армия следовала на свои кантонир-квартиры в Аугсбург, великий князь, находясь всегда при ней, в одном небольшом городке, на берегу Рейна, нашел дядю своего герцога Александра Виртембергского, который служил тогда в австрийской армии генералом и командовал отрядом армии эрцгерцога Карла. Герцог был очень рад увидеться с его высочеством; всех нас принял очень ласково и угостил обедом. Во время ретирады австрийской армии герцог должен был защищать один мост; к нему прислан был от корпуса генерала Корсакова генерал-майор Титов с несколькими батальонами в подкрепление; герцог с великою похвалою отзывался о личной генерал-майора Титова храбрости и бывших под его командою войск. Я, почти в это же время, получил письмо от Винценгероде, в котором он с какою-то боязливостью решается о себе мне напомнить как о бывшем моем сотоварище и просить меня повергнуть его, как он пишет в своем письме, к стопам великого князя, чего сам он сделать никак не осмеливается. Я, однако же, выбрав удобную минуту, показал оное его высочеству; я приметил, что великий князь переменился в лице и сказал:

— Никогда мне не говорите об нем.

Наконец главная квартира фельдмаршала, который получил тогда же от императора Павла титул генералиссимуса и князя Италийского, пришла в Аугсбург, а великий князь остановился в небольшом расстоянии, в одном городке. Через несколько дней его высочество послал меня к князю Суворову испросить позволения, пока не решено будет об участии нашей армии, съездить в Корбург, для свидания с родителями его супруги, великой княгини Анны Федоровны. Едва доложили генералиссимусу, что я прислан от его высочества, он приказал мне войти к себе.

Я исполнил данное мне поручение от его высочества. Князь Суворов сказал мне:

— Доложите великому князю, сыну природного моего государя, что я сам в повелениях его высочества, и чтобы изволил делать, что ему угодно.

Между тем, он спросил прежде, вероятно, о моем имени и отчестве, назвав меня оными и показав мне стул, стоящий подле стола, а сам сел на канапе против меня и, облокотясь локтями на стол, закрыл глаза и сказал мне:

— Садись, слушай и перескажи его высочеству, что я буду говорить.

Князь начал свой разговор о тогдашней политике всех дворов. Говоря об Англии, он сказал:

— Сия держава старается поддерживать только вражду против Франции всех прочих государств, дабы не дать ей усилиться, ибо одна Франция может соперничествовать с Англиею на морях; политика ее лукава.

В доказательство тому князь Суворов привел, что английское министерство, завидуя успехам нашей армии в Италии, домогалось и интриговало, чтобы оная послана была в Швейцарию, где, по малолюдству своему, армия наша могла погибнуть. Сверх того, английский флот, блокировавший Геную, допустил французскому гарнизону, там находящемуся, морем получить и секурс, и продовольствие.

— Австрийская политика, — продолжал он, — самая вероломная и управляема врагом своего отечества Тугутом, который вместо того, чтобы действовать на защиту лишенных престола королей, своих союзников, вздумал делать приобретения из завоеванных нами у неприятеля городов и провинций. Гофкригсрат, мой злейший неприятель, предписал мимо меня генералу Меласу на всяком взятом нами у неприятеля городе выставлять австрийский императорский герб, но я сему воспротивился. Австрийцы дорого заплатят за их вероломство. Один наш император поступает как прилично высокому союзнику, безо всяких видов корысти и из единого похвального подвига, чтобы восстановить и храм Божий, и престолы царей. Сию монаршую волю мы, кажется, сколько могли, исполнили. Я сделался стар и слаб, — присовокупил он, —и одной прошу милости у всемилостивейшего государя моего, чтобы отпустил меня домой. Мы увидим, что будет с австрийцами, когда бич их, Бонапарте, возвратится в Европу[40].

Генералиссимус еще со мной несколько времени говорил, но что я мог теперь припомнить, кажется, было самое интересное из его разговора. Великий князь был очень доволен отданным мною его высочеству отчетом о суждениях князя Суворова.

Австрийский кабинет, увидя, но поздно, что князь Суворов, огорченный действиями оного, решительно желает оставить армию, а тем уничтожиться может и коалиция с Россиею, вознамерился прислать в главную квартиру, в Аугсбург, князя Эстергази как особу, которой великий князь оказывал милости. Инструкция князя Эстергази состояла в том, чтобы склонить его высочество быть посредником между двумя императорами; что недоумение происходило от того, что министры во взаимных своих сношениях не всегда соблюдали строго интересы обеих держав. Князь Эстергази привез от императора Франца две ленты военного ордена Марии Терезии: одну великому князю, а другую князю Суворову; два ордена на шею: князю Багратиону и Милорадовичу, и несколько орденов в петлицу, которые предоставлено было генералиссимусу возложить по его усмотрению на тех, которых он признает более отличившимися при освобождении от неприятеля Италии. Нельзя более было показать уважения к услугам князя Суворова и к нему самому.

В то же почти время и король Сардинский прислал генералиссимусу цепь военного ордена св. Лазаря и Маврикия, несколько орденов на шею и в петлицу; из сих последних и я получил. Даже камердинер князя Суворова, Прошка, получил золотую медаль с изображением короля для ношения на зеленой ленте на шее. Удостоение сими орденами предоставлено было тоже на произвол князя Суворова, за освобождение Пиемонта от неприятеля, как провинции, принадлежащей королю Сардинскому[41]. Князь Эстергази открылся первому мне о данном ему поручении касательно великого князя. Я ему сказал, что не могу взять на себя довести сего до сведения его высочества, а чтобы он испросил аудиенцию и сам бы объяснился с великим князем. Для испрошения сей аудиенции князь Эстергази отнесся ко мне официально. Его высочество отвечал ему письменно, что он в армии находится волонтером, что дипломатические отношения между союзными дворами вовсе ему неизвестны, что он не может войти ни в какое посредничество без высочайшей воли императора, его родителя; и что он, видя в князе Эстергази теперь дипломатическое лицо, должен переменить образ своего с ним обращения. Сей отзыв его высочества чрезмерно огорчил князя Эстергази, ибо Тугут уверен был, что посланные ордена великому князю, генералиссимусу и прочим чиновникам российской армии произведут желаемое им действие и что князь Эстергази несомненно успеет в своей миссии.[42] Сие подтвердилось тем, что князь Эстергази опять обратился ко мне и в отчаянии своем сказал:

— Я нахожусь в таком положении, что мне нельзя почти возвратиться в Вену; министр требовал от меня, чтобы я непременно привез согласие великого князя на сделанное его высочеству предложение.

Я ему советовал стараться испросить свидания с князем Суворовым. Он мне отвечал:

? Как можно говорить с таким человеком, от которого нельзя добиться толку.

Вы его не знаете, — возразил я, — и если князь вас примет наедине, то вы совсем других будете о нем мыслей.

Долго князь Эстергази не получал удовлетворительного ответа, наконец князь Суворов назначил ему час свидания, и мне случилось с Эстергази встретиться, как он выходил от генералиссимуса. Увидя меня, он сказал:

— Действительно, это изумительный человек!.. У него столько же ума, сколько сведений, но я ничего не мог от него добиться.

И скоро после того князь Эстергази уехал в Вену. Таким образом окончилась и война для России, и дружеские ее отношения к австрийской державе. Начало сего сразу ознаменовалось тем, что великий князь на возвратном пути своем в Россию поехал уже не на Вену, а на Прагу. Я в сем городе получил приказ, отданный при пароле от 4 ноября в Петербурге, что я, по старшинству, произведен в генерал-майоры, с оставлением при прежней должности; и так я с небольшим в семь лет из сержантов гвардии получил генерал-майорский чин. Это могло случиться только в царствование императора Павла, где беспрестанные были выключки, отставки, а потому и большие производства.

Здесь можно привести в пример Аркадия Ивановича Нелидова. При восшествии императора Павла на престол, т.е. 6 ноября 1796 года, он только что выпушен был из камер-пажей в поручики гвардии; в марте месяце 1797 года он был генерал-майором и генерал-адъютантом, а в день коронации получил Аннинскую ленту и тысячу душ. Я забыл выше сказать, что в тот же самый день все служившие в гатчинских и павловских батальонах штаб- и обер-офицеры получили деревни от 100 и до 250 душ, по чинам, а некоторые, как граф Аракчеев, Кологривов, Донауров, Кушелев и проч. — по 2000 душ.

Я выехал из Италии в Аннинском кресте на шее, бриллиантами украшенном, с командорским крестом Иоанна Иерусалимского, с пенсионом по 300 рублей в год, из почтовых доходов, и с Крестом в петлице ордена св. Лазаря и Маврикия.

Мы приехали в Петербург 27 декабря 1799 года. Император Павел принял великого князя с большой радостью; на другой день его высочество представлял нас государю. По тогдашнему обыкновению, должно было стать на колено тому, кто за что-нибудь благодарил; а как всякий из нас должен благодарить или за чин, или за полученные во время кампании знаки отличия, то император, не допуская становиться на колено, всякого из нас обнимал, говоря при том:

— Не вы, а я вас благодарить должен за службу вашу мне и царевичу. — А ко мне оборотись, сказал: — Ты, сверх того, еще и отличил себя в сражениях, командуя батальоном[43].

Один раз государь спросил у великого князя, покойна ли теперешняя одежда для солдата во время походов. Император знал, что во всю кампанию солдаты штиблет не надевали, а унтер-офицерские галебарды, которые были в 4 аршина, все изрублены были на дрова, когда проходили снежные Альпийские горы.

— Я готов сделать всякую перемену в одеянии, — продолжал государь, — ибо удобность познается опытом.

Тогда его высочество отвечал, что башмаки, штиблеты и особливо унтер-офицерские галебарды вовсе не удобны в походе. На сие император ему сказал:

— Прикажи одеть рядового и унтер-офицера во всей амуниции и вооружении и представь мне для образца.

Великий князь через несколько дней представил императору образцовых; так как форма немного походила на бывшую при императрице, государь с гневом сказал его высочеству:

— Я вижу, ты хочешь ввести потемкинскую одежду в мою армию; чтоб они шли с глаз моих долой, — и сам вышел из комнаты, где находились образцовые.

Великий князь увидел, но поздно, что государь хотел только выведать его мысли насчет формы, им введенной, а не переменить оную. С тех пор началась холодность к великому князю и ко всем бывшим при нем, а потом гонения на участвовавших в итальянской кампании. Известно, как поступлено было с князем Суворовым, которого император приглашал приехать в Петербург, обещая принять его, как Рим принимал своих триумфаторов; вместо того, лишь только генералиссимус приехал на нашу границу, как ему сделан был выговор в приказе по армии за то, что во время кампании он имел при себе против устава дежурного генерала вместо бригад-майора, и князь Суворов умер, не видавши императора.

Я слышал от наследника, что государю завидно было, что князь Суворов приобрел такую славу, а не он сам; от сего в нем родилась зависть и ненависть ко всем служившим в сей знаменитой кампании. Полк конной гвардии с давнего времени имел несчастие быть под гневом императора. Января 6-го 1800 года, в день Богоявления Господня, был обыкновенный парад для освящения знамен и штандартов; полк сей, в числе прочих войск, бывших в параде, проходил церемониальным маршем мимо государя и так его прогневал, что множество офицеров, в том числе четыре брата Васильчиковых, были посажены под арест и выключены из службы; один Илларион Васильевич остался при дворе камергером, которым он был прежде. С.И. Муханов, командир полка, был выключен из службы и лишен Аннинского креста 2-го класса, которого он был кавалер.

Отдано было в приказе, чтобы Конногвардейский полк в тот же самый день выступил в Царское Село. Великому князю Константину Павловичу поручено было принять сей полк под свое начальство, и стараться истребить из оного дух буйства и бунтовщицкий, которым сей полк заражен. Его высочеству приказано жить в Царском Селе, в своем доме, который был куплен для него императрицею Екатериною у фаворита ее Ланского. Я в тот самый день занемог и потому не поехал в Царское Село с великим князем. Его высочество нашел дворец свой во всю зиму нетопленным, и оттого холод в оном был ужасный; я приехал на третий день и увидел, что все мои товарищи в комнатах сидят в шинелях на меху. Великая княгиня Анна Феодоровна так сильно простудилась в сем доме, что едва не умерла от жестокой горячки[44].

Великий князь взял с собой в Царское Село двух офицеров Измайловского полка: Олсуфьева и Опочинина, которые потом были его адъютантами. Император прикомандировал к его высочеству двух своих генерал-адъютантов: Кожина и князя А.Ф.Щербатова. Бедная конная гвардия должна была всякий день, по колено в снегу, делать ученья, невзирая на жестокость морозов. Говорили, что Г.А.Кожин был прислан с тем, чтобы и о действиях великого князя доносить императору. Великому князю позволено было только по воскресеньям приезжать в Петербург с Сафоновым.

Его высочество наследник, когда я подъезжал в Царское Село, изволил мне сказать:

— Если тебе нужно будет приезжать в Петербург, то отнюдь не прописывайся на заставе своим именем, а чужим, или Ахта, или Линдстрема, а то тебе будет худо.

Первый был камердинер, а другой — лейб-хирург при его высочестве. Я во всяком случае находил неоцененным для меня участие, которое его высочество наследник принимал во мне. Однажды великий князь в Зимнем дворце послал меня с поручением к его высочеству Александру Павловичу. По окончании оного ему угодно было со мной начать какой-то разговор, и мы подошли к окошку. Это было в большом его высочества кабинете, что на углу, против Адмиралтейства. Мы не чувствовали, что народ, увидевши наследника, начал собираться толпою. Его высочество взглянул нечаянно в окошко и, приметя сию толпу, сказал мне:

— Прощай, брат, убирайся скорее, а то обоим нам будет беда, — и сам поспешно ушел в другую комнату.

Как видно, была и тогда уже любовь народа к сему милосерднейшему из государей. В марте месяце приехал в Царское Село генерал-адъютант Уваров, с повелением выбрать из полку конной гвардии лучших людей и лошадей для сформирования Кавалергардского полка, которого Уваров назначен был шефом. Великому князю кавалерийская служба начала очень нравиться. Во время итальянской кампании его высочество имел при себе всегда австрийский Лобковица драгунский полк, которым он очень занимался; а сверх того, и в полку конной гвардии его высочество принимал уже большое участие.

Приезд Уварова великому князю был очень неприятен, тем более, что его высочеству известно было, что Кавалергардский полк формировался по предложению Уварова, который был тогда в большой милости у императора, по связям сего генерала с княгинею Лопухиной. При выборе людей и лошадей Уваров встретил большие затруднения, так что он ездил в Петербург и привез высочайшее повеление допустить Уварова беспрепятственно производить выбор. От сего времени родилась в великом князе непримиримая вражда против Кавалергардского полка и против шефа оного. Всякий день я посылал ездового в Петербург за приказом. 2 мая получен был приказ, при пароле отданный, в котором сказано: адъютантам его императорского высочества Константина Павловича, генерал-майорам Сафонову и Комаровскому, и полковнику графу Шувалову[45] состоять при армии и носить общий армейский мундир[46]. Прочтя сей приказ, я тотчас понес оный, к великому князю. Его высочество в первую минуту не мог ничего сказать и приметно переменился в лице, потом говорит:

— Ну, что ж? Это значит, что вы должны носить только армейский мундир, а все остаетесь при мне.

Я ему возразил:

— Тогда бы сказано было: «с оставлением при прежней должности».

Великий князь встал с своего места и сказал с жаром:

— Кажется, быть не может, чтобы государю угодно было так много меня огорчать!

Потом приказал мне написать к графу Ливену и спросить у него, остаемся ли мы при его высочестве или нет, и в таком случае, что нам делать, а сам написал к наследнику и тотчас велел отправить с письмами ездового в город. Возвратившийся наш посланный привез ответы вовсе неудовлетворительные. Граф Ливен писал, что государь потребовал его к себе в кабинет в 6 часов утра, приказал ему сесть и сам продиктовал первый пункт приказа; что ему кажется, что мы уже более не состоим при великом князе, и завтра же при разводе должны представиться государю, и в общих армейских мундирах. Наследниково письмо было почти такого же содержания. Великий князь был тронут сим до слез, благодарил нас за верную к нему службу и, прощаясь, несколько раз обнимал нас, написал письмо к своему гофмаршалу князю Вяземскому, чтобы, в случае нашего отъезда из Петербурга, снабдил нас экипажем и всем нужным для дороги, а сверх того, приказал производить Сафонову и мне по три тысячи рублей в год пенсиона по смерть.

Мы тотчас оба отправились в Петербург. В ночь нам кое-как сделали общие армейские мундиры, и мы в назначенный час приехали к разводу. Нам сказано было, что государю представляются в комнате, что подле фонарика; дежурным генерал-адъютантом был тогда князь П.Г.Гагарин., уже женившийся на княжне Лопухиной. Государь вышел к нам с грозным видом, и когда представили ему Сафонова, он сказал:

— Aussitot pris, aussitot pendu[47], — а мне: — и вы, сударь, не заживетесь.

Я подумал, какая разница в приеме несколько месяцев тому назад, как мы возвратились из Италии, и чем мы могли провиниться. Сафонов не знал, ни слова по-французски и отвечал одною улыбкою, потом спросил у меня, что государь ему говорил. Я ему перевел слово в слово; он весь побледнел и сказал:

— Ах батюшки, да что я сделал?[48]

Я тотчас его успокоил, сказал ему, что это французская поговорка, которая значит, что он, вероятно, имеет уже место. На другой день Сафонов назначен был шефом С.-Петербургского гренадерского полка, квартировавшего в Риге, на место выключенного из службы князя Бориса Владимировича Голицына. Любопытно знать, за что князь Голицын был так строго наказан. Развод его полка в обыкновенное время шел по одной улице и, поровнявшись с домом, где находилась в родах женщина, барабанщики ударили поход, от чего та женщина, вероятно, испугалась и имела несчастные роды. Донесено было о сем происшествии государю, и шеф полка выключен из службы.

После представления государю я пошел к наследнику. Его высочество принял меня чрезвычайно милостиво и сказал мне:

— Я жалею о брате, что он тебя лишился; я знаю, что он тебя любит.

Вошел во все мои домашние обстоятельства, и когда я ему объяснил, что от меня некоторым образом зависят зять и сестра, племянник и племянница, его высочество, подумавши немного, сказал:

? Так надобно стараться, чтобы ты остался здесь.

Походя несколько по комнате:

— Не теряя времени, — продолжал он, — поезжай к Обольянинову[49], скажи ему, что он никогда столько ни меня, ни брата одолжить не будет в состоянии, как теперь, если ты причислен быть можешь к провиантскому департаменту и назначен тем чиновником, который должен послан быть на границу для ведения счетов с австрийским правительством, по случаю продовольствия наших войск во время кампании. Сие тем удобнее, что ты служил в этой кампании и можешь объясняться на французском и немецком языках.

Я тотчас поехал к Обольянинову. Он пользовался тогда большою доверенностью императора, и потому у него все комнаты наполнены были гостями. Лишь только он меня увидел, как сделал несколько шагов мне навстречу. Я сказал ему, что приехал от его императорского высочества наследника; он взял меня за руку и отвел в сторону. Я ему объяснил все, что приказал великий князь Александр Павлович ему сказать, и со своей стороны просил его оказать мне сие благодеяние. Он мне отвечал, что и для меня готов все сделать, а исполнить волю государя наследника и великого князя Константина Павловича есть священная для него обязанность, и что он при первом удобном случае непременно доложит императору.

К несчастию моему, построен был тогда в Адмиралтействе корабль, названный «Благодатный»; он имел 120 пушек и был первый такой величины. Корабельный мастер, видно, ошибся в конструкции сего корабля, ибо, когда надобно было оный спускать на воду, то корабль с места не тронулся. Государь так был этим занят, что почти целые дни проводил в Адмиралтействе. Наконец придумали устроить какие-то машины на противолежащем берегу, и помощию канатов насилу его стащили с места. По сей-то причине Обольянинов не нашел случая обо мне доложить, как между тем было получено донесение от подольского военного губернатора графа Гудовича, что Каменец-Подольская крепость остается без коменданта, и меня назначили в сие звание мая 5-го 1800 года.

Я чувствовал себя уже нездоровым, а сие назначение и более расстроило еще мое здоровье. Я, собравшись, однако же, с силами, поехал к наследнику просить его высочество позволить мне несколько дней остаться в Петербурге. Признаюсь, что я был в таком положении, что мне и выехать было не с чем, ибо несколько денег, которые я имел, должно было оставить на прожиток моим домашним. Великий князь Александр Павлович мне сказал:

— Ты знаешь порядок, что тот, кто назначен к какой-то должности, непременно выехать обязан на другой день, хотя полумертвый, но я прикажу тебя прописать завтра на заставе выехавшим, а ты можешь остаться три дня, но с тем, что никому не показывайся, особливо, чтобы Пален[50] не знал, что ты здесь.

Я бросился со слезами благодарить его высочество за такую милость, чувствуя, как много великий князь себя этим подвергал ответственности.

Едва я воротился домой, как наследник с своим камердинером прислал мне тысячу рублей на дорогу. Я не нахожу слов, чтобы изъяснить то, что я испытывал при получении сего благодеяния, на которое никакого не имел права; и, сверх того, оно оказано было в самую крайнюю, можно сказать, минуту. Я сим завещаю моим детям чтить память Благословенного, не только как бывшего их императора, но и как высокого, единственного благодетеля отца их. В течение тех трех дней наследник присылал ко мне адъютанта своего, князя Волконского, наведаться о моем здоровье и предложить мне еще пробыть день или два, если бы здоровье мое того требовало; но я хотя и не совсем выздоровел, выехал, однако же, в назначенное время, чтобы не употребить во зло столь для меня драгоценной доверенности его высочества, под именем отставного полковника Муромцева, едущего в деревню на своих лошадях; а так как это было в полночь, то меня пропустили через заставу без всякого затруднения.

Далее