Алексей Козырев

О сочинении Вл. Соловьева "София".

Если когда-нибудь мы напишем "Притчу о благочестивом филологе и нечестивом философе", то эпиграфом к ней возьмем слова Розанова из "Уединенного": "Каждая моя строка есть священное писание (не в школьном, не в "употребительном смысле"), и каждая моя мысль есть священная мысль, и каждое мое слово есть священное слово"(Розанов В. В. О себе и жизни своей. М. "Московский рабочий". 1990, стр. 96). Это Розанов написал не для себя, а для нас. Это заповедь издателю розановских сочинений, тому, кто верит, что слово - продолжение человека, что в языке он запечатлевает себя примерно так, как тело себя - в воске или гипсе. Это заповедь любому текстологу, но розанововеду в особенности, ибо сам Розанов с таким трепетом относился ко всему материальному, к чему прикоснулся человек, к вещи, которая через человека приобрела смысл и имя. Пока что такое издательское "благочестие" удается В. Г. Сукачу в большей степени, чем издателям "Республики", с торопливой небрежностью выпускающим Розанова том за томом. Сочинения Розанова под редакцией В. Г. Сукача планируется выпускать в двух сериях: ранний Розанов с 1886 по 1898 год, когда его писательский стиль и круг собственных тем находились в становлении, и серия книг, изданных по тематическому принципу (подобно тому, как сам Розанов собирал свои статьи) - религиозное сознание, государство, просвещение, семья и брак, незаконнорожденные, пол, сектантство, путешествия и т. д. Внутренний план, существующий у издателя, будет развиваться не методически последовательно, а в известной степени произвольно, как, впрочем, это происходит и в издании "Республики". Пока что мы имеем две книги (по одной из каждой серии), к слову сказать, изданные под марками Института мировой литературы и общества "Литературные изгнанники"; если уподобить розановское творчество дереву - имеем корень и одну из ветвей. 

"Как весело должно быть издателям спустя сто десять лет после ее полного рыночного провала в 1886 г. снова пускать эту тихую, тайную книгу в мир", - пишет в предисловии к "О понимании" В. В. Бибихин, еще в начале 90-х годов вводивший студенческую аудиторию МГУ в мир этой книги. Книга, благодаря которой автор считал себя состоявшимся философом, и сегодня не привлечет к себе массу читателей (хотя теперешний тираж увеличился против первого, провального, больше чем в восемь раз). Но для истинного ценителя розановского творчества невозможно ее обойти. Розанов писал ее с упоением пять лет, в пору своего учительства в елецкой гимназии, с максимализмом гимназического учителя рассчитывая совершить переворот в философском знании, едва ли не завершить философию, ответив на все ее вопросы. По своей претензии это замысел того же масштаба, что "Феноменология духа" и "Энциклопедия философских наук" Гегеля. В русской философии ему под стать идея "цельного знания" Вл. Соловьева (это же словосочетание вынесено в подзаголовок книги Розанова), проработанная им отнюдь не с такой методичностью, как это сумел сделать Розанов. Но если у Соловьева цельное знание основывалось на идее запредельного миру "сущего всеединого", то Розанов сразу же определяет задачей "науки как цельного миропонимания" - "понять существование", то есть то, что в самом здешнем мире есть и что означает "быть" вообще. Книга Розанова целиком в ХIХ веке - аристотелевские категории, подобие позитивистской классификации наук (издатель предусмотрительно приложил к книге три схемы), но в ней, как в зародыше, содержатся практически все темы позднего Розанова (и даже многие мысли уже проговорены). Не случайно самое загадочное для Розанова - потенциальность, то существование, которое еще не есть как факт, но только зарождается или может зародиться (вот откуда то великое, что есть в розановской теме пола, - тайна рождения). Сама книга - это потенциальность будущего, состоявшегося Розанова и в то же время потенциальность мысли, которая не была услышана и продумана мыслящей частью его (да и наших) современников: тираж первого издания пошел на оберточную бумагу. Впрочем, А. М. Ремизов вспоминал в 1955 году, что в 1905 году (почти на вершине своей славы) Розанов отдал ему тридцать уцелевших экземпляров "О понимании" для бесплатной раздачи, и к Ремизову потянулись цепочкой за книгой Г. И. Чулков, А. Волжский, В. Н. Княжнин, Б. А. Леман, А. В. Карташев, В. В. Успенский, Л. И. Шестов. Войдя в эту книгу, "светлую и просторную", как пишет автор предисловия, неспроста все время использующий космологические метафоры для ее характеристики, можно путешествовать по ней почти с тем же упоением, с каким она и писалась. А прочтя, пересмотреть замечательно составленный А. В. Матешук предметный указатель, превосходящий условность этого жанра и представляющий своеобразный репертуар к темам книги. 

Вторая книга, собравшая практически все путевые очерки Розанова, тоже может быть интерпретирована через страстное хотение Розанова "понять существование". Эта жадность к существованию, это любопытство в равной степени сказываются и в темах его философствования, и в наблюдательности путешественника, увековечивающего мелочи быта и случайно встреченных людей, но и приобщающего их к общему и "идейному" - как люди женятся, как они трудятся, как развлекаются и - главное - как молятся, ведь "молитва и удовольствия - вот единственное, остатки чего сохранились нам от древности". Во внезапных переходах от быта к высокому, от мелочи к обобщению - в этих неожиданных переходах, которые наша душа проделывает вслед за Розановым, смысл "катарсиса" через розановскую литературу. 

В книге "О понимании" Розанов предупреждает, что самое страшное для культуры - в потере религиозного чувства и в безразличии к религии: "не неверие, как борьба против Религии, есть характерная черта нашего времени; но неверие, как равнодушие в Религии". Об этом же свидетельствует в "Итальянских впечатлениях" (сочинении, которое мы бы поставили в русской культуре рядом с "Итальянскими стихами" А. Блока или "Образами Италии" П. Муратова) наблюдательный путешественник, предчувствуя и опасаясь, что "вместо ожидаемого Страшного Суда, которого так боялись апостолы и рисовал его Микеланджело, наступит длинная вереница буфетов, в своем роде некоторый хилиазм: „буфет Вифлеем", „буфет Фивы", „буфет Рим", „буфет Москва", с отметкой около последней: „Поезд стоит час, ресторан и отличная кулебяка"". 

Трудно предугадать дальнейшую судьбу этого собрания. Составитель, посвятивший всю свою сознательную жизнь изучению и собиранию Розанова, трезво оценивая перспективу, сообщает в редакторской преамбуле к книге "О понимании": "...легкомыслием было бы всякое обещание читателям. Мы построили издание так, что любой набор его книг... может быть законченным, поскольку каждый том исчерпывает тематически весь материал из творческого наследия писателя и носит индивидуальный заголовок". Однако теперь, когда кажется невозможным представить себе образ русской литературы без Розанова, очень хотелось бы, чтобы посаженное и давшее первые ростки дерево розановского собрания процветало и плодоносило. 
Алексей Козырев.