Я. С. Лурье

Русь XV века: отражение в раннем и независимом летописании

Оп.: Вопросы истории. 1993. № 11—12. С. 3—17.

Основной источник по политической истории Московской Руси XV в.— летописи. Но они разнообразны и нередко противоречат друг другу. Ценность летописи как источника информации (а не просто как памятника -«остатка прошлого») в значительной степени зависит от близости ее по времени к описываемому событию. Конечно, современность источника не гарантирует его достоверности. Автор, писавший через 10—20 лет после события, мог быть даже менее тенденциозен или более осведомлен, чем ближайший современник. Но в тех случаях, когда временной интервал между событием и его отражением в источнике значителен, превосходя время жизни одного поколения, для использования сведений источника необходимо доказать, что в распоряжении позднего автора имелся более ранний памятник.

Столь же важно различать летописные источники по степени их беспристрастности: независимый источник, даже если он сочувствует той или иной стороне, надежнее, чем источник официальный или официозный, для которого высказываемые положения имеют насущное политическое значение.

Наиболее ранней из летописей XV в. можно считать Троицкую летопись, доведенную до 1408 г. и доступную нам теперь лишь частично (она сгорела в 1812 г.) -- в обширных выписках Н. М. Карамзина и отражениях ее в более позднем летописании. Вплоть до 1390 г. текст Рогожского летописца и Симеоновской летописи 1 в основном совпадает с текстом Троицкой, но затем явно расходится: Троицкая отражает, очевидно, митрополичье летописание начала XV в., а Рогожский летописец и Симеоновская летопись — особую версию этого летописания, созданную в Твери и доведенную до 1412 года. Параллельно с общерусским летописанием, представленным этими летописями, существовало местное, отразившееся главным образом в Новгородской I младшего извода и в Псковских летописях 2.

Следующим за Троицкой летописью памятником общерусского летописания был так называемый Новгородско-Софийский свод, отразившийся в Новгородской IV, близкой к ней Новгородской Карамзинской и Софийской I летописях 3. Текст Новгородской IV и Софийской I летописей совпадает до 1418 г.; в Новгородской Карамзинской сходна с Софийской I также статья 1425 года.

Предположение А. А. Шахматова, что Новгородско-Софийскому своду предшествовал более ранний источник — митрополичий свод (Полихрон Фотия) 1418—1421 гг., не подтвердилось дальнейшими исследованиями: летописи, в которых Шахматов видел независимое от Новгородско-Софийского свода отражения Полихрона Фотия, опирались, как выяснилось, не на этот гипотетический памятник, а на летописание конца XV -- начала XVI века. Поскольку общий источник Софийской I, Новгородской Карамзинской и Новгородской IV летописей — Новгородско-Софийский свод — предшествовал первой редакции Новгородской IV, составленной в 1437 г., этот свод следует, очевидно, датировать 30-ми годами XV века 4. Текст Софийской I старшей редакции доходит лишь до 1418 г., но младшая редакция (Бальзеровский список) содержит краткие известия до 1434 г., затем дополнительные статьи до 1462 г. и сказание о походе на Новгород в 1471 году.

Софийская I, в свою очередь, послужила основным источником московского великокняжеского летописания, отразившегося в разных редакциях в Никаноровской и Вологодско-Пермской летописях (свод 1472 г.), «Летописце от 72-х язык» (фрагмент свода 1477 г.), Московском своде (своды 1479 г., начала и конца 90-?с годов XV в.)s и летописях XVI в., включая Воскресенскую и Никоновскую.

Наряду с великокняжеским летописанием существовало в XV в. и более независимое общерусское летописание, представленное Ермолинской и сходными с нею летописями (они отражали северный свод начала 70-х годов XV в., составленный, вероятнее всего, в Кирилло-Белозерском монастыре) — Типографской (ростовский владычный свод 80-х годов XV в.), Софийской II и Львовской (свод 1518 г., в основе которого лежит оппозиционный церковный свод 80-х годов XV в.) 6 и другими летописями.

Между тем в основу историографии образования Русского государства легло не летописание XV в., а официальное великокняжеское и продолжившее его царское летописание, а также Степенная книга XVI века. Влияние московской официальной традиции сказалось и на «Истории Российской» В. Н. Татищева и на «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина, несмотря на то, что последний осознавал важность использования наиболее близких по времени летописных источников. В принципе он предпочитал «харатейные» (пергаменные) памятники более поздним, писанным на бумаге, но единственной «харатейной» летописью, относящейся к XV в. (его первым годам), была Троицкая, которую Карамзин использовал при изложении истории начала этого века. После окончания текста Троицкой главным источником о событиях XV в. для Карамзина стала Никоновская летопись XVI в., хотя к ее «вымыслам» и «баснословиям» при изложении более ранних событий он относился весьма скептически. Ему не были известны ни Симеоновская, ни Рогожский летописец, ни ряд других летописей, отражающих летописание XV века. Летописи, основанные на Новгородско-Софийском своде, почти не были использованы в его труде.

С. М. Соловьев, опираясь на те же летописи, что и Карамзин, в значительной степени возвращался к традиции Никоновской летописи и «Истории» Татищева. Не пересматривал летописных источников по истории XV в. и В. О. Ключевский.

Историки, писавшие после Шахматова, могли уже исходить из его открытий и построений, но коренного пересмотра истории XV в. в свете современных событиям источников никто из историков не предложил. Л. В. Черепнин в книге «Русские феодальные архивы XIV—XV вв.». исследовал происхождение и тенденции документальных источников XV в., дошедших до нас нередко в составе специально подобранных московских актовых сборников, но в своем обобщающем труде «Образование Русского централизованного государства в XIV—XV вв.» (М. 1960) привлекал летописи без аналогичного критического анализа. Он использовал ряд летописей, введенных в науку Шахматовым и другими учеными конца XIX — начала XX в. (Симеоновскую, Ермолинскую летописи, Рогожский летописец и др.), но уделил мало внимания проблеме соотношения этих памятников с другими. Рассказы о том или ином конкретном событии Черепнин разбирал сами по

себе, не учитывая генеалогии сводов, в которых они содержались; он, как и другие исследователи, не делал попыток разграничить между собой своды XV в. и официальные летописи последующего времени и часто, излагая конкретные события, ссылался на летописи XVI в. в подборку с летописями, современными событиям XV века. Следствием такого привлечения материала оказалось восприятие фактов в их «московской политической трактовке», от чего еще в 1940 г. предостерегал М. Д. Приселков 7.

Обращение к ранним и независимым летописным источникам, в противовес поздним и официальным, изменяет наши представления об основных фактах политической истории Руси XV века. Различие между летописанием конца XIV — начала XV в. и поздним, на которое опирались обычно историки, особенно ясно обнаруживается в тексте до 1390 г., идентичном в Троицкой летописи, Рогожском летописце и Симеоновской летописи.

Характерен в этом отношении рассказ о Куликовской битве. Способ использования источников в исторических трудах, посвященных этой битве, присущ и описанию последующих событий. Источники, близкие по времени — Троицкая летопись и сходные с нею в этой части Рогожский летописец и Симеоновская летопись, сообщают о том, что Куликовская битва была «великой победой» русских войск, но уделяют ей немного места. Летописи последующего времени отражают прежде всего постепенное осмысление этой победы. Чрезвычайно популярное в литературе известие о роли Сергия Радонежского в подготовке похода на Мамая отсутствует в Троицкой летописи, Рогожском летописце и Симеоновской летописи, хотя самому Сергию свод конца XIV — начала XV в., лежащий в основе этих летописей, уделял значительное внимание. Краткое упоминание о благословении Сергием Дмитрия Донского перед битвой появилось лишь полвека спустя в Новгородско-Софийском своде, а рассказ об активном участии Сергия и посылке им двух иноков-воинов, как и другие подробности Куликовской битвы, вошедшие в летописи XVI в. и вслед за ними — в историографию, принадлежат уже «Сказанию о Мамаевом побоище», составленному, по всей видимости, в конце XV — начале XVI века 8.

Начиная с 1390 г. текст Троицкой летописи (свода 1408 г., составленного вскоре после смерти митрополита Киприана), известный нам по выпискам Карамзина, и текст Рогожского летописца и Симеоновской летописи (тверской редакции общерусского свода) расходятся: по-разному сообщают эти источники о присоединении Нижнего Новгорода в 1392 г. и о нашествии Едигея. в 1408 году. Своеобразие рассказа тверской редакции заключалось в резком осуждении Василия за его лавирование между Ордой и Литвой и за уступки Орде; прямым следствием этой политики сводчик считал внезапное нападение Едигея. Рассказ тверской редакции — не только ценный источник, но и выдающийся памятник общественной мысли. Восходящий, видимо, к рассказу московского летописца, бежавшего в Тверь, текст тверской редакции отражает не специфически московскую и не тверскую, а общерусскую точку зрения: осознание необходимости единения перед лицом общей опасности 9.

Борьба за великокняжеский престол после смерти Василия Дмитриевича, разгоревшаяся между его сыном Василием II и братом Юрием, а после смерти Юрия — между Василием II и его двоюродным братом Дмитрием Шемякой, рисовалась в великокняжеском летописании второй половины XV и XVI в. как борьба законного государя с узурпаторами. Ту же трактовку восприняла и вся историография — вплоть до последнего времени. Черепнин видел сущность борьбы Василия II с его соперниками в том, что «крепнувшей великокняжеской власти, опиравшейся на служилое боярство, формирующееся дворянство, поддерживаемой горожанами, удалось подавить сопротивление удельно-княжеской и боярской оппозиции, шедшей из феодальных центров, которые отстаивали свою независимость». Юрий Дмитриевич, по мнению Черепнина, «явно хотел вернуться к тем порядкам, при которых любой князь мог получить от хана ярлык на великое княжение»; при Дмитрии Шемяке «борьба сторонников феодальной раздробленности против политики централизации происходит уже в неприкрытом виде» 10.

Наиболее ранний летописный памятник того времени — свод, отразившийся в Софийской I, Новгородской Карамзинской и Новгородской IV летописях. Но в конечной части, охватывающей как раз интересующий нас в данном случае период, эти летописи уже не совпадают друг с другом. .Софийская I старшей редакции обрывается на 1418—1422 гг.; младшая редакция этой летописи продолжена до 1456—1471 гг., но сплошное совпадение ее с Новгородской IV доходит только до 1418 г.; в Новгородской Карамзинской, обрывающейся на 1428 г., с Софийской I летописью совпадает еще известие 1425 г. о вступлении Василия II на великое княжение.

Новгородские летописи, кроме Карамзинской, умолчали о вступлении Василия в 1425 г. на престол; дальнейшие их сообщения о московских делах были весьма лаконичны. Под 1431—1432 гг. Новгородские I и IV летописи, как и Софийская I, сообщали о поездке Василия Васильевича и Юрия Дмитриевича к «царю», т. е. в Орду, однако если в Софийской I утверждалось, что «царь... предасть княжение великое держати Василию Васильевичю», то новгородские летописи сообщали, что первоначально оба князя вышли «из Орды без великаго княжения» и лишь в 1432 г., «царь Махмет» дал «княжение великое князю Василию Васильевичю» и. Псковские летописи утверждают, что в результате поездки в Орду обоих князей «княжения не взят ни един» 12. Тверская летопись тоже не говорит об успехе Василия в 1432 году 13.

Об обстоятельствах спора в Орде в 1432 г. можно судить, к сожалению, только на основании великокняжеского свода, составленного не ранее 50-х годов XV в., уже после окончательной победы Василия II над галицкими князьями (Никаноровская, Вологодско-Пермская летописи). Однако, несмотря на тенденциозность этого источника (и всех его последующих отражений в великокняжеском летописании), он заслуживает особого внимания уже потому, что сообщает ряд подробностей, явно не вытекающих из общей тенденции и даже противоречащих ей. Таково, например, сообщение великокняжеского летописца, что Василий искал престола «по отечьству и по дедству», по «цареву жалованию» и царевым (ханским) «девтерем и ярлыком», а Юрий — «летописцы старыми спискы и духовною отца своего великого князя Дмитрия». Ясно, что приверженцы Василия II более определенно и настойчиво рассчитывали на «жалование великого царя», чем Юрий Дмитриевич 14.

По-разному отразилась в летописях и дальнейшая борьба Василия с Юрием в 1433—1434 годах. Только в великокняжеском своде Василия Темного (Никаноровская, Вологодско-Пермская летописи) и зависевших от него летописях появился рассказ о том, что после первой победы Юрия в 1433 г. и ссылки Василия в Коломну к нему туда отъехали «многие люди». Даже в Софийской I летописи, отражавшей в этой части, по-видимому, общерусский Новгородско-Софийский свод, ничего об этом не говорится; упомянуто лишь, что «Юрьи Дмитриевичь оставя Москву и поехал в свою отчину»; далее описывается возвращение Василия в Москву, его поход на Галич и ответный поход Юрия на Москву, жители которой «отвориша ему град». О таком же поведении москвичей сообщали и псковские летописи, утверждавшие, что Василий напал на «дядю своего, а чрез мирную руку и правду».

В 1434 г. Юрий Дмитриевич умер на великокняжеском престоле; началась борьба Василия с сыновьями Юрия — сначала с Василием Косым, затем с Дмитрием Шемякой. Дальнейшие события, в ходе которых Шемяка захватил власть и ослепил Василия II, связаны со сражением под Суздалем в 1445 г., когда Василий был побежден и пленен татарами, а в 1446 г. выпущен из плена за выкуп. Спустя несколько месяцев Дмитрий Шемяка пленил Василия II и захватил престол. В 1447 г. Василий Темный с помощью тверского великого князя Бориса отвоевал Москву и снова вернулся к власти.

Великокняжеские летописи, описывая события 1445 г., всячески подчеркивали отрицательную и даже предательскую роль Шемяки в борьбе с татарами: он не поддержал Василия во время Суздальской битвы, а затем якобы

хотел, да не успел вступить в переговоры с ханом. Однако в летописях, независимых от великокняжеского летописания 15, нет известия о таких намерениях Шемяки. Интересное известие о событиях 1445 г. содержится в Тверской летописи. Через неделю после Суздальской битвы в Москве возник большой пожар; при этом мать великого князя София пыталась бежать в Тверь, а Дмитрий Шемяка заставил ее вернуться. А. А. Зимин, обративший внимание на это известие, сделал заключение, что в тревожное время, когда можно было ожидать нашествия татар, а великого князя в Москве не было, Шемяка как старший в роде возглавлял власть в городе и не допустил бегства великой княгини 16.

Трудно сказать, имела ли версия о переговорах Шемяки с ханом (обычно принимаемая историками) 17 реальные основания, но появилась она уже после окончательной победы Василия Темного и явно должна была противостоять другим известиям, получившим широкое распространение после возвращения Василия из плена. Об огромном «окупе», обещанном татарам самим Василием, сообщали и новгородские летописи, и псковские, и Тверская. Не мог умолчать об этом и великокняжеский свод, сообщивший, что хан отпустил Василия II, «утвердив его крестным целованием, что дать ему с собя окупу, сколько может». Именно эти уступки татарам и стали потом главным обвинением против Василия II при его низвержении с престола.

Новгородские летописи приводили такие слова его противников в 1446 г.: «Чему еси татар привел на Рускую землю, и городы подавал им, и волости подавал еси в кормление?.. А злато и сребро и имение даешь татаром» 18. Об этих обвинениях не мог не упомянуть и великокняжеский летописец; рассказывая о пленении Василия союзником Шемяки князем Иваном Можайским, он приводил его слова: «Се сотворихом христьянства деля и твоего окупа, видевши бо се татарове, пришедши с тобою, облегчат окуп». Не могла умолчать великокняжеская летопись и о том, что после освобождения Шемякой Василия Темного из ссылки в 1447 г. низверженный князь признал свою вину перед «всем православным христьянством, его же изгубих и еще изгубить хотел» 19.

При таких обстоятельствах совершенно естественно, что после возвращения Василием себе великокняжеского престола ему необходимо было выставить против Шемяки контробвинения — в уклонении от участия в Суздальской битве и в несостоявшихся, но предполагавшихся переговорах с ханом. Первое из этих обвинений содержалось уже в составленной в 1447 г. грамоте духовенства к Шемяке, изгнанному из Москвы, но продолжавшему борьбу; однако здесь обвинения в переговорах с ханом не было 20 — оно появилось только в великокняжеском летописании.

Завершающие эпизоды борьбы с Шемякой, естественно, отразились в летописях, составленных уже после победы Василия Темного. Из них мы узнаем о гибели в 1453 г. Шемяки, бежавшего в Новгород. О подробностях отравления Шемяки, подстроенного великокняжеским дьяком Стефаном Бородатым, сообщали неофициальные летописи (Ермолинская, Львовская). Великокняжеское летописание умолчало об обстоятельствах смерти Шемяки, но сообщило, что он умер «напрасно» (внезапно) и что подьячий, сообщивший эту весть Василию, получил дьяческое звание 21.

Сопоставление летописных памятников по истории борьбы за престол в 1425—1453 гг. выявляет сомнительность традиционной трактовки этих событий. Весьма популярный в историографии рассказ о том, что когда Юрий Дмитриевич в 1433 г. занял престол и отправил Василия в Коломну, все стали отъезжать к молодому князю, основывается на летописи Василия Темного, составленной после его победы; на этот же источник опираются историки, описывая перипетии борьбы Василия с Шемякой.

В своем посмертно изданном труде «Витязь на распутье» Зимин решительно пересмотрел характеристику сил, противоборствовавших в 1425—1453 годах. Он обратил внимание на то, что ни в одной из летописей нет никаких данных о том, что Василия II в его борьбе с соперниками поддерживало городское население; московские торговые люди

даже в великокняжеской летописи упоминаются как участники заговора Шемяки в 1446 году. Еще меньше оснований усматривать в политике соперников Василия — галицких князей — какие-либо проордынские тенденции. Юрий Дмитриевич, как отметил Зимин, еще в княжение своего брата воевал «татарьскую землю» «никто же не помнит столь далече»; во время спора 1432 г. он ссылался не на «царево жалование», а на завещание Дмитрия Донского. Наконец, и в 1446 г. обвинения в потворстве «татаром» и в предательстве «христиан» адресовались Василию II 22.

Отмечая особую роль Галицкого княжества и северных районов Руси, как территории, где существовало свободное крестьянство и развивалась соледобывающая промышленность, Зимин высказал мысль, что именно Юрий Галицкий, а затем Дмитрий Шемяка стремились к централизации Руси и были истинными наследниками дела Дмитрия Донского, поднявшими «знамя борьбы с татарскими насильниками» 23. Позволяет ли анализ летописных известий поддержать столь кардинальный пересмотр смысла событий? Ясно, что нет оснований видеть в галицких князьях представителей «удельно-княжеской оппозиции», но в то же время рассматривать их как носителей национальной идеи и сторонников централизации также нет достаточных оснований.

Идеи централизации Руси мы обнаруживаем не в программах князей-соперников, а прежде всего в Новгородско-Софийском своде первой половины XV века. Зимин, соглашаясь с. выводом об едином (а не двухэтапном — на основе Полихрона Фотия) происхождении Новгородско-Софийского свода, пришел к выводу о его новгородском происхождении. Однако такое мнение противоречит общерусскому характеру свода и заметному в нем сочувствию митрополиту и великому князю в их столкновениях с Новгородом в конце XIV века 24.

А. Г. Бобров, также согласившийся с тем, что в основе Софийской I, Новгородских IV и Карамзинской летописей лежал один свод, считает его митрополичьим сводом Фотия, датируя 1418 годом. Однако этому, в свою очередь, противоречит содержание свода — обилие новгородских известий и систематическое подчеркивание новгородских вольностей -права новгородцев изгонять князей, нарушавших «наряд» — порядок отношений с Новгородом 25. Между тем, ни о каких симпатиях Фотия к Новгороду ничего не известно. Но после смерти Фотия в 1431 г. митрополия не прекратила своего существования. В 1434 г. митрополитом «на Рускую землю» был поставлен в Константинополе смоленский епископ Герасим, не поехавший в Москву, по словам псковского летописца, «зане князи руския воюются и секутся о княженьи великом на Руской земли» 2б. Герасим был связан с Новгородом, архиепископ которого признал его главой русской церкви. Вполне вероятно, что и значительная часть московской митрополичьей канцелярии находилась в то время вне Москвы, где «секлись» князья из-за великокняжеского престола, — в Смоленске (при Герасиме) или в Новгороде.

Наряду с новгородскими известиями Новгородско-Софийский свод включал и ряд смоленских и развивал общерусские идеи свода 1412 года. Он настойчиво призывал «братьев»-князей к объединению; именно здесь появились развернутые рассказы о нашествии Батыя, Куликовской битве, Дмитрий Донском. Выдвинутая неизвестным сводчиком смелая программа объединения русских земель при сохранении их автономии (в частности, новгородских вольностей — права изгонять неугодных князей) не осуществилась, но Новгородско-Софийский свод оказал огромное влияние на последующее летописание 27.

Ко времени Василия II относятся и важные перемены в судьбе русской церкви — начало ее автокефалии, независимости от Константинопольской патриархии. Повествуя об этих событиях, историки, как и в других случаях, опираются на великокняжеские летописи, составленные значительно позже описываемых ими событий. В этих летописях преемником умершего в 1431 г. митрополита Фотия с самого начала изображается рязанский епископ Иона. Герасим, занимавший, согласно современным тем событиям нов-

городским и псковским летописям, митрополичью кафедру в 1432—1434 гг., не упоминается совсем; об Исидоре, занимавшем кафедру в 1437—1441 гг., рассказывается лишь, что он с самого приезда в Москву «хоте итти в Рим на осмой собор», а в 1440—1441 гг. по возвращении с него был «обличен», заточен, а затем бежал «ко Тфери, а оттоле к Литве, да и к Риму». Под 1448 г. та же великокняжеская летопись сообщала о поставлении на митрополию Ионы «епископы русскими» и в связи с этим указывала, что Иона еще прежде «в Царьграде был о исъправлении митрополии», но патриарх тогда поставил митрополитом не его, а Исидора 28.

Принимая эту версию, историки опирались, кроме великокняжеского летописания, еще и на грамоты Василия II, содержащиеся в Софийской II и Львовской летописях и в рукописных сборниках конца XV и XVI в. и адресованные (в разных вариантах) византийскому императору или патриарху, где упоминалась поездка (или поездки) Ионы в Константинополь. Но ни Софийская I летопись, ни новгородское, ни псковское, ни тверское летописание ничего не сообщают об этих поездках, и даже более поздние великокняжеские своды упоминают о его сношениях с Константинополем не под соответствующими датами, а задним числом — под 1448 годом 29. Грамоты, упоминающие о поездке Ионы в Царьград, противоречат одна другой и имеют черты позднейшей фальсификации 30. В обнаруженном недавно завещании Ионы при описании его деятельности ни словом не упоминается о его поездке в Константинополь 31. Что касается его предшественника Исидора, то деятельность его как митрополита отмечена в наиболее ранних летописях и документах: уже после Флорентийской унии и возвращения на Русь Исидор выступал как посредник в московско-тверском договоре 32.

О том, что уния была отвергнута на Руси, ничего не сообщали ни Софийская I летопись, ни тверское «Слово инока Фомы», несмотря на то, что в нем описывается поездка на собор посла великого князя Тверского. Наиболее раннее упоминание об отказе от унии содержится в Новгородской I летописи 33.

Иона — сторонник Дмитрия Шемяки, помогавший ему в 1446 г. захватить детей Василия Темного,— был поставлен в митрополиты именно Шемякой и официально утвержден Василием лишь после того, как перешел на сторону последнего. Ни в Новгороде, ни в Пскове, ни в Твери Иона, не утвержденный патриархом, признан не был: ни в новгородских, ни в псковских, ни в Тверской летописях его поставление в 1448 г. не упоминается. Избрание Ионы не вызвало своевременной реакции патриарха, ибо в 1453 г. Константинополь был захвачен турками. Но в конце 60-х годов XV в. не только патриарх-эмигрант, находившийся в Риме, но и патриарх Дионисий, отвергший унию и оставшийся в Константинополе, признал законным «митрополитом всея Руси» киевского митрополита и заявил, что православная церковь «не имеет, а ни держит, а ни именует за митрополитов» Иону и его преемников 34. Лишь после этого Иван III объявил «изрушившимся» греческое православие, открыв в дальнейшем путь к попыткам радикального переустройства русской церкви.

Присоединение Новгорода к Московскому государству получило в летописании одностороннее освещение. Новгород во время походов на него Ивана III в 1470—1471 и 1478 гг., когда была окончательно уничтожена республика, не имел союзников, так что все летописи, кроме новгородских, отражали, в большей или меньшей степени, враждебную ему позицию. Независимое новгородское летописание за вторую половину XV в. дошло до нас лишь в виде фрагментов. Большинство списков Новгородской IV летописи не переходило за рубеж 1447 г.; о событиях же 70-х годов XV в. сообщают лишь два ее списка, дополненные известиями до 1476 г. — Строевский и Синодальный. Все остальные известия о присоединении Новгорода содержатся лишь в официальном великокняжеском летописании, либо в неофициальном, но лояльном великому князю.

В историографии рассказ о походе 1471 г. обычно основывается на великокняжеских летописях 70-х годов XV в. (Никаноровская, Вологодско-

Пермская, Московский свод) и на особом сочинении «Словеса избранна от святых писаний о правде и смиренномудрии, еже створи благочестия делатель великий князь Иван Васильевич... и о гордости величавых мужей новгородских», созданном, видимо, в митрополичьей канцелярии во время самого похода на Новгород и сохранившемся в дополнительной части Бальзеровского списка Софийской I летописи 35. Оба эти рассказа были восприняты и воспроизводились в официальном летописании последующего времени.

Следуя версии московского летописания, историки объясняли поход 1471 г. тем, что новгородцы вступили в сношения с польским королем и великим литовским князем Казимиром, проявили склонность к «латинству» (католичеству или униатству), пожелав после смерти архиепископа Ионы получить благословение для нового владыки от киевского митрополита и пригласив в город киевского князя Михаила Олельковича. Роль вождя этой «литовской», или «латинской», партии приписывается обычно вдове посадника Борецкого Марфе. Важное место в построениях историков принадлежит договору Новгорода с Казимиром, содержащемуся в одном из московских рукописных сборников. Тайное посольство новгородцев к Казимиру, приглашение Михаила Олельковича и «церковное подчинение Литве» Черепнин рассматривал как неразрывно связанные между собою звенья единой политики, направленной на «переход под власть Литвы». Ю. Г. Алексеев также считает «обращение к Казимиру и приглашение Олельковича» результатом «деятельности литовской партии» — партии Борецкой 36.

Верность традиционной схемы впервые поставил под сомнение еще польский историк Ф. Папэ. Он обратил внимание на то, что Михаил Олелькович вряд ли мог прийти в Новгород по воле Казимира, так как отношения между ними были отнюдь не дружественными, и что договор Новгорода с королем отсутствует в своде документов Казимира — Метрике Литовской. Папэ пришел к выводу, что этот договор представлял собой лишь новгородский проект, не получивший утверждения со стороны короля 37. К, В. Базилевич и В. Н. Вернадский также считали, что приезд Михаила не мог быть связан с договором Новгорода с Казимиром, составленным уже позже отъезда Михаила из Новгорода 38. С определением договора как неосуществленного проекта согласились Зимин и А. Л. Хорошкевич 39.

Неофициальные летописи, даже враждебные Новгороду, не подтверждают традиционную версию московского летописания о событиях 1470— 1471 годов. Несмотря на то, что в 1471 г. Псков был военным союзником Москвы, Псковская II летопись (в Псковской I летописи известий 1470— 1471 гг. нет) говорит только, что Иван III пошел на Новгород, «хотя отмстити» ему «древняя нечьсти и многия грубости». О сущности же этих «нечестий» и «грубостей» она умалчивает, отсылая к «Рускому летописцу»,— очевидно, к великокняжескому летописанию. Псковская III летопись, хотя и утверждает, что Михаил Олелькович «ис королевы рукы новгородци испросен», никак не связывала его приезд со спором о владычном престоле и обвинениями в «латинстве». Более того, летописец точно указывал, что Михаил приехал в Новгород 8 ноября 6979 (т. е. в ноябре 1470) г., через три дня после того, как умер архиепископ Иона,— очевидно, решение о его выезде на Русь было принято еще до смерти Ионы. Обратно из Новгорода «в Киев на свою отчину» Михаил Олелькович, согласно этой летописи, выехал в марте 1471 г., .т. е. еще до объявления Иваном III войны Новгороду 40.

Северный (кирилло-белозерский) свод, отразившийся в Ермолинской и сходных летописях, тоже был враждебен Новгороду, постоянно нападавшему на белозерские земли, но ни о спорах с великим князем из-за поставления новгородского владыки, ни о Марфе Борецкой, ни о сношениях Новгорода с Казимиром и приезде Михаила Олельковича ничего не говорит 41.

В Новгородской IV летописи вообще не упоминаются те обвинения,

которые выдвинул великий князь перед походом 1471 года. Рассказ о войне начинается здесь без объяснений: «Вверже князь великий Иван Васильевич нелюбие на Великий Новгород...»; никаких встречных обвинений против Ивана III здесь тоже нет. Составленный через несколько лет после поражения новгородский рассказ свидетельствует лишь об одном: об отсутствии единства в городе, о противоречиях между «большими» и «меньшими», сказавшихся даже во время Шелонской битвы 42.

В Новгородской IV летописи упоминается приезд Михаила Олельковича в 1470 г., но ничего не говорится о роли Казимира в его приглашении и о несогласии Москвы на него. Православных князей из литовской Руси приглашали в Новгород неоднократно, и протестов Москвы это не вызывало. Михаил Олелькович был вассалом и родичем Казимира, но еще более тесные узы связывали его с московским великим князем — он был двоюродным братом Ивана III, сыном сестры и активной сподвижницы Василия Темного. Старший брат Михаила Семен, по известию великокняжеской летописи, приезжал в 1451 г. в Москву. Когда же в марте 1471 г. Михаил покинул Новгород, пытаясь сменить умершего брата в качестве князя-наместника в Киеве, Казимир отверг его, ссылаясь на то, что дед Михаила «бегал на Москву и тым пробегал отчызну свою Киев». Спустя десять лет, в 1481 г., Михаил Олелькович был казнен Казимиром за заговор в пользу Москвы и выступление против католической «веры светой» 43.

Нет никаких оснований предполагать, что политическая позиция Михаила в 1470 г. отличалась от той, которую занимала его княжеская фамилия до и после этого года. Нет оснований утверждать также, что киевская митрополия в это время «признала унию» с католической церковью, и Михаил приехал из «униатского Киева» 44. За несколько лет до столкновения Ивана III с Новгородом константинопольский патриарх Дионисий (ученик знаменитого противника унии Марка Эфесского) признал законным «митрополитом всея Руси» именно киевского митрополита и отлучил от церкви московского.

Само существование в Новгороде «литовской партии», добивавшейся присоединения его к Польско-Литовскому государству, сомнительно. Прославленная в историографии Марфа Посадница (Борецкая) упоминается как «злая жена» — главная противница Москвы — лишь в явно легендарном рассказе «Словес избранных» и, гораздо лаконичнее, в великокняжеском летописании. Согласно Ермолинской летописи, муж Марфы Борецкой был сторонником Василия Темного и помог ему расправиться с Шемякой 45.

Договор Новгорода с Казимиром, рассматриваемый обычно как документальное доказательство сговора «литовской партии» с королем, дошел до нас в сборнике, составленном, как убедительно показал Черепнин, в Москве и содержащем документы, обличающие врагов великого князя 4б. Текст его весьма странен: здесь нет имени «короля полского и великого князя литовского», с которым заключается соглашение, и датирован он 6989, т, е. 1481 годом, когда Новгород был уже окончательно присоединен к Москве. Даже если считать, что эта дата является опиской московского канцеляриста, датировка договора остается неясной.

Московские источники, рассказывающие о договоре Новгорода с Казимиром, расходятся в определении его даты. Согласно великокняжескому своду, он заключен был перед приездом Михаила, т. е. до ноября 1470 г.; «Словеса избранна» упоминают договор с Казимиром только в связи с Шелонской битвой в июле 1471 г., утверждая, что этот документ был найден в «кошевых вьюках» новгородцев во время битвы. Вовсе не упоминал о новгородско-литовском договоре московский митрополит Филипп в своей обличительной грамоте марта 1471 г. против новгородцев, где перечислялись их вины перед великим князем 47, Обращение Новгорода к Казимиру можно датировать именно временем накануне Шелонской битвы, когда, согласно Новгородской IV летописи, Новгород, действительно, «посла в Литву» послов через Ливонию, но магистр их не пропустил 48.

Итак, ни приглашение Михаила Олельковича, ни договор с Казимиром

не могли вызвать поход Ивана III на Новгород. Единственным поводом можно было бы считать стремление части новгородцев обратиться за поставлением своего архиепископа не к московскому, а к киевскому «митрополиту всея Руси», но и это намерение не осуществилось — новоизбранный владыка Феофил был сторонником московского митрополита. Видеть главную причину войны 1471 г. в новгородской «измене» и «латинстве» можно только в том случае, если следовать тенденциозной и противоречивой версии официальных московских источников. Характерно, что при описании окончательного присоединения Новгорода в 1478—1479 гг. великокняжеское летописание обошлось без ссылки на «латинство» новгородцев.

Изложение обстоятельств гибели Новгородской республики строится в историографии на рассказах официального московского летописания; независимое новгородское летописание (Новгородская IV летопись) прерывается на 1477 годе. Мотивировка похода 1478 г. в великокняжеском летописании представляется еще менее убедительной, чем объяснение похода 1471 года. Московский великокняжеский свод 1479 г., а вслед за ним и все последующие, летописные памятники утверждают, что в марте 1477 г. новгородские послы подвойский Назар и дьяк Захар назвали Ивана III «государем»; в ответ на это он в апреле через своих послов запросил Новгород, «какого они хотят государства», но новгородцы «запрелися» (заперлись), «назвали то лжею» и на вече казнили своих послов. Далее в своде следует рассказ о походе на Новгород осенью 1477 — зимой 1478 г. и окончательной победе над ним.

Иван III действительно использовал историю с титулом «государь» как повод для войны; очевидно и то, что новгородское вече не давало санкции на такое титулование и сочло его провокацией. Но обращение к сравнительно недавно введенному в научный оборот более раннему великокняжескому своду 1477 г. обнаруживает, что и в Москве версия о том, что новгородцы сами назвали Ивана III «государем», возникла перед самым походом, и в 1477 г. ее в официальном летописании еще не было. В тексте свода 1477 г. упоминался приезд в марте новгородского посадника Захария Овинова и других новгородцев к великому князю для разбора судебных дел, — такого их рассмотрения в Москве, указывает летописец, «не бывало изначала, как земля их стала». Далее говорится о посылке в апреле в Новгород московских послов без всякого указания цели их миссии.

Сопоставление этого текста с текстом свода 1479 г. раскрывает, что известие о титуле «государь», данном новгородскими послами Ивану III, вставлено после изложения мартовских событий под вторично проставленной годовой датой 6985 (1477 г.) с повторением формулы «как земля их стала, того не бывало», а рассказ о расправе над послами в Новгороде вставлен с прямым нарушением хронологии — после изложения майских событий, идентичного сообщению свода 1477 года. Очевидно, перед нами вставки, сделанные уже после того, как началась война, и повод к ней нужно было провозгласить хотя бы задним числом 49.

Присоединение земель Северо-Восточной Руси к Москве происходило и во второй половине XV в. и позже, но в большинстве случаев великие князья обходились без ссылки на «измену» и вообще без каких-либо оправданий. Так именно был присоединен Ярославль, а в начале XVI в. — Рязань. То же произошло и с Псковом. Для присоединения обширной Новгородской земли, имевшей вечевые традиции и собственные международные связи, московским властям требовались какие-то обоснования; недаром в 1471 г. Иван III взял с собой дьяка Стефана Бородатого, «умеюща говорити по летописцем Русским», вычитывая «измены давные» новгородцев 50. Но это не обязывает историка доверять этим тенденциозным утверждениями великокняжеских политиков.

Как и при изложении истории предшествующего периода, описание историками освобождения Руси от ханской власти опирается на летописную традицию, сочувствующую великокняжеской власти. Но здесь возникал своеобразный историографический парадокс. Рассказывая о походе Ахмата

в 1480 г. и «стоянии на Угре», летописи — как официально-княжеские, так и неофициальные — сообщали, что великий князь колебался, вступить ли ему в сражение, и что в его окружении были сторонники компромисса с ханом. Однако историки XIX—XX вв. оказывались в этом случае более склонными защищать репутацию Ивана III, чем летописцы XV века. Объяснялось это отчасти тем, что многие летописи XV в., в том числе и наиболее ранние великокняжеские своды того времени, стали известны в историографии довольно поздно.

Больше всего привлекало внимание описание «стояния на Угре» в летописях XVI в. (Софийской II и Львовской). Описание это было сложным по происхождению: оно принадлежало своду 1518 г., использовавшему разные источники — великокняжеский свод, независимый рассказ ростовского происхождения, послание на Угру архиепископа Василия Ростовского и рассказ враждебного Ивану III церковного летописца 51. Отмечая разнообразие источников, отразившихся в Софийской II и Львовской летописях, А. Е. Пресняков высказывал предположение, что и в официальных сводах XVI в., таких, как Воскресенская и Никоновская летописи, сохранились следы источников, враждебных великому князю 52. Но уже Шахматов обратил внимание на летопись, отражающую ростовский свод конца XV в., чей рассказ об Угре был использован в Софийской II и Львовской в качестве одного из источников. Этот ростовский свод содержался в Типографской летописи. В нем упоминалось о колебаниях великого князя, но рассказ этот был вполне последовательным и, в отличие от рассказа Софийской II и Львовской летописей, не обнаруживал следов разных источников 53.

В 1949 г. был опубликован открытый Шахматовым Московский свод — официальная великокняжеская летопись конца XV века. Но и в ней рассказ об Угре оказался очень близким к рассказу Типографской и также упоминал о колебаниях великого князя 54. Базилевич утверждал, что рассказ Московского свода не мог быть рассказом великокняжеской летописи, ибо в нем, «при сдержанном отношении к Ивану III, допущены такие выражения о великой княгине Софии Палеолог, которые никак не могли иметь места в великокняжеской летописи» 55. В работах последних лет летописные известия об Угре привлекаются более полно и с учетом происхождения сводов, в которых они содержатся 5б. Однако упоминание в великокняжеской летописи о колебаниях великого князя под влиянием «злых советников» продолжает вызывать недоумение историков.

Между тем упоминания о колебаниях и спорах во время «стояния на Угре», имеющиеся в самых различных источниках, никак не могут быть отвергнуты. О «прежних развратниках» Ивана III, советовавших ему «не противитися сопостатом», упоминается в послании ростовского архиепископа Вассиана 57, поведение которого по отношению к Ивану III было абсолютно лояльным и которого никак нельзя причислить к его противникам. Ростовская повесть об Угре (в составе Типографской летописи) вышла из той же среды, что и послание Вассиана, но нет оснований говорить о зависимости этой повести и других летописных памятников от послания Вассиана.

Достоверность известий о спорах и колебаниях во время нашествия Ахмата доказывается наличием этих известий в великокняжеских сводах во всяком случае уже в 90-х годах XV века. В основе сообщений великокняжеских сводов лежал ростовский рассказ, близкий к Типографской летописи, но с рядом важных изменений. И как раз они-то и объясняют, почему официальное летописание использовало ростовский рассказ. Великокняжеские летописцы, как и все остальные источники, упоминали о колебаниях Ивана III по той простой причине, что о них прекрасно знали современники. Удобнее поэтому было упомянуть об этих колебаниях, указав, что виноваты в них были «предатели христьянские, а норовники бесерменские», которые советовали «государю на зло христьянское».

Алексеев, признающий, что в окружении Ивана III могли быть «сторонники компромисса с ханом» и что «ропот московских горожан», требовавших отпора Ахмату, «действительно имел место», утверждает, однако,

что «удельно-клерикальная оппозиция» Ивану III состояла из его братьев и «клерикалов (в том числе и архиепископа Вассиана)» 58. Но братья Ивана, выступившие против него накануне нашествия Ахмата, пришли к нему на помощь во время «стояния на Угре» и сыграли важную роль в исходе событий, а Вассиан как раз призывал великого князя дать отпор хану. Между тем имена «злых советников» прямо называются летописями — это Григорий Мамон, упомянутый и в великокняжеском своде, Иван Ощера, а также лица, сопровождавшие Софию Палеолог в ее бегстве на Белоозеро, в том числе Василий Тучко. Тучко, как и великая княгиня София, которую он сопровождал, попал в это время в опалу.

Можно согласиться с тем, что «норовники бесерменские», о которых писали летописи и Вассиан, не были противниками великокняжеской власти — они выступали в соответствии с традиционной политикой московских князей, постоянно шедших на компромисс с ханами. Василий II не раз опирался на Орду и татарских «царевичей», и в победе Ивана III над Новгородом важнейшую роль сыграли войска татарского полководца Данияра. Призыв Вассиана в его послании отказаться от «клятвы», данной хану предками великого князя, отражал важное и новое явление в русской общественной мысли. Неудача и последующее отступление Ахмата реально уничтожили «клятву» хану. Меняя свою идеологическую политику, власть, как это часто бывает при политических переменах, возлагала вину за колебания на прежних советников. Сложившаяся после Угры новая политическая концепция русского суверенитета выразилась в закреплении в политической практике нового титула Ивана III — «великий князь всея Руси».

К концу 80-х годов XV в. прекращается неофициальное общерусское летописание; продолжают вестись только великокняжеские своды, местные летописи (в Пскове и частично в Новгороде) и краткие летописцы. Великокняжеские своды почти ничего не сообщают о внутриполитической борьбе в конце XV века: они говорят лишь о противоречивых шагах Ивана III при определении себе наследника — внука Дмитрия или сына Василия. Ничего не упоминается в летописях о связи этой династической борьбы с идеологической; о том, что Дмитрий и мать его Елена были связаны с еретиками, действовавшими при дворе Ивана III, а Василий и София Палеолог — с их обличителями, сообщают только нелетописные источники. Но новонайденный краткий Вологодско-Пермский летописец подтверждает факт, который был известен прежде только по летописям более позднего времени,— конфискацию Иваном III в 1500 г. владычных и монастырских земель в Новгороде 59.

Эта конфискация, произведенная после коронации Дмитрия-внука в качестве наследника и великого князя венцом и бармами Мономаха, свидетельствовала, по-видимому, об успехе еретиков, стремившихся к реформационным мерам. А другой краткий летописец, из Погодинского собрания, доведенный до 1509 г., сообщает об обстоятельствах резкого изменения политики Ивана III, наступившего вскоре после возвышения Дмитрия, — о попытке Василия Ивановича «отъехать» от отца во время войны с Литвой и об уступке Ивана III, давшего великое княжение Василию, возвысившего Софию Палеолог и отправившего в заточение Дмитрия и Елену. Известие Краткого Погодинского летописца во многом неясно, но игнорировать сообщение этого раннего источника неправомерно 60.

Причины изменения политики великого князя неизвестны. Очевидны его колебания и неопределенность в целом церковной политики великокняжеской власти. Война с Литвой в 1499—1500 гг. велась во имя защиты «греческого закона», хотя белорусские и украинские приверженцы этого закона считали своим пастырем киевского митрополита, не являвшегося униатом. Для того чтобы иметь возможность считаться защитником православия в Белоруссии и на Украине, нужно было прежде всего примириться с иерархами — своими и западнорусскими — и расправиться с еретиками, до этого пользовавшимися великокняжеским покровительством.

Резкое изменение политики Ивана III на пороге XVI в. означало, очевидно, отказ от его прежних планов. Именно поэтому политика его

в конце века не получила сколько-нибудь ясного отражения в великокняжеском летописании.

Факты политической истории Руси XV в., как они рисуются на основании наиболее ранних и наименее официальных летописных памятников, не подтверждают ту картину образования Русского государства, какая сложилась в советской историографии с конца 30-х годов. XV век обычно изображался как время победы прогрессивной централизованной монархии над феодальной раздробленностью. В основе таких построений лежал незаконченный набросок статьи Ф. Энгельса, озаглавленный публикаторами «О разложении феодализма и возникновении национальных государств» 61, в которой он объяснял создание западных монархий в XV—XVI вв. усилением связей между отдельными землями и союзом королевской власти с городским населением. Хотя на Руси в XV в. такие явления не обнаруживались, все же делались попытки доказать усиление торговых связей и союз великокняжеской власти с городами, выявить черты сословно-представительной монархии и даже абсолютизма. Однако еще Г. В. Плеханов отметил, что самодержавный строй, складывавшийся на Руси, приобретал черты не столько западных, сколько восточных монархий того времени,— таких, как Османская империя 62. Своеобразие русского самодержавия, сложившегося к концу XV в., требует специального исследования.

Примечания

1. Полное собрание русских летописей (ПСРЛ). Т. 15. Ч. 1. Пг. 1922, стб. 44—186; т. 18. СПб. 1913, с. 22—159. Ср. ПРИСЕЛКОВ М. Д. Троицкая летопись. Реконструкция текста. М.—Л. 1950.

2. Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М.—Л. 1950; Псковские летописи. Вып. 1—2. М.—Л. 1941—1955.

3. ПСРЛ. Т. 4. СПб. 1848, с. 1—137; 2-е изд. т. 1, вып. 1. Пг. 1915; вып. 2. Л. 1925, с. 321—470; т. 5. СПб. 1851, с. 81—275; т. 6, СПб. 1853, с. 11—111; 2-е изд. т. 5. Л. 1925, вып. 1; Новгородская Карамзинская летопись.— Рукопись (ГПБ. F. IV. 603).

4. Новгородско-Софийский свод я склонен был прежде датировать, вслед за ранними работами Шахматова, 1448 годом. Однако наблюдения над Новгородской IV летописью дают основание полагать, что первая редакция этой летописи (Новороссийский и Голицынский списки) была составлена в 1437 г., при великокняжеском наместнике в Новгороде Григории Заболотском (ПСРЛ. Т. 4, 2-е изд., с. 453).

5. ПСРЛ. Т. 21. М.—Л. 1962, с. 17—161; т. 26. М.—Л. 1959, с. 9—243; т. 28. М.—Л. 1963, с. 96—142, 262—312; т. 25. М. 1949, с. 7—326; т. 18, с. 159—266. Московский свод 1479 г. (ГПБ, Эрмитажн. собр., № 4166) в первоначальной редакции не издан.

6. ПСРЛ. Т. 23. СПб. 1910, с. 1—161; т. 24. Пг. 1921, с. 1—203; т. 6, с. 119—262; т. 20, ч. 1. СПб. 1910, с. 39—395.

7. ПРИСЕЛКОВ М. Д. История русского летописания XI—XV вв. Л. 1940, с. 6.

8. ПСРЛ. Т. 4, 2-е изд., с. 311—325; т. 6; с. 90—111. О датировке «Сказания о Мамаевом побоище» (Сказания и повести о Куликовской битве. Л. 1982, с. 25—127) см.: ДМИТРИЕВ Л. А. Литературная история памятников Куликовского цикла.— Там же, с. 332—355; КУЧКИН В. А. Победа на Куликовом поле.— Вопросы истории, 1980, № 8, с. 7; его же. Сергий Радонежский.— Там же, 1992, № 9, с. 85—86; Живая вода Непрядвы. М. 1988, с. 625—626.

9. ПСРЛ. Т. 15, стб. 177—185; т. 18, с. 155—159.

10. ЧЕРЕПНИН Л. В. Образование Русского централизованного государства в XIV—XV вв. М. 1960, с. 743, 16У, Ср.: АЛЕКСЕЕВ Ю. Г. Государь всея Руси. Новосибирск. 1991, с. 22, 35,

11. ПСРЛ. Т. 5. СПб. 1851, с. 262—276 (левая колонка); Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов, с. 416—426; ПСРЛ. Т. 4, изд. 2-е, с. 433—444.

12. Псковские летописи. Вып. 1, с. 39—48; вып. 2, с. 126—137.

13. ПСРЛ. Т. 15. СПб. 1863, стб. 489—495.

14. ПСРЛ. Т. 26, с. 183—207; т. 27, с. 100—115. Ср. ПСРЛ. Т. 25, с. 246—269.

15. Исключением можно было бы считать Ермолинскую (ПСРЛ. Т. 23, с. 151—152), но рассказ о замышленных Шемякой переговорах с ханом отсутствует в других летописях,

восходящих к общему с нею протографу (ПСРЛ. Т. 27, с. 272 и 346—347), и, вероятно, имеет в Ермолинской вторичное происхождение.

16. ПСРЛ. Т. 15, стб. 492; ЗИМИН А. А. Витязь на распутье. Феодальная война в России XV в. М. 1991, С. 105—106.

17. ЧЕРЕПНИН Л. В. Ук. соч., с. 7 8 7~788; ЗИМИН А. А. УК. соч., с. 106—107.

18. ПСРЛ. Т. 4, 2-е изд., с. 488. Ср. ПСРЛ. Т. 16. СПб. 1889, с. 189.

19. ПСРЛ. Т. 26, с. 202, 20-.—205; т. 27, с. 112—113.

20. Русский феодальный архив XIV— первой трети XVI в. (РФА). Вып. 1. М. 1986, с. 104—105, № 19.

21. ПСРЛ. Т. 23, с. 155', т. 20, первая пол. СПб. 1910, с. 262; т. 26, с. 213; т. 27,'с. 118.

22. ЗИМИН А. А. Ук. соч., с. 32, 108—109,. Ср.: ПСРЛ. Т. 26, с. 200.

23. ЗИМИН А. А. Ук. соч., с. 68, 195.

24. Там же, с. 137—138.

25. БОБРОВ А. Г. Из истории летописания первой половины XV в.— ТОДРЛ. Т. 46 (в печати).

26. Псковские летописи. Вып. 1, с. 43; вып. 2, с. 131.

27. См. Festschrift F. von LHienfeld zum 65. Geburtstag. Frlangen. 1982, S. 135—152.

28. ПСРЛ. Т. 26, c. 192~ 194; т. 27, с. 106—107.

29. ПСРЛ. Т. 26, с. 208; т. 27, с, 115. Дополненный текст в своде 1479 г.: ПСРЛ. Т. 25, с. 253—261, 266—267, 270.

30. Русская историческая библиотека (РИБ). Т. 6,. СПб. 1880, № 62 и 71; РФА, № 13. Ср.: ZIEGLER A. Die Union des Konzils von Florenz in der russischen Kirche. Wurzburg. 1939, S. 102—107.

31. РФА. Вып. 3,. № 29, с. 649—654; ср. с. 644—645. Умолчание в завещании Ионы о его поездках в Константинополь никак не объяснили ни А. И. Плигузов и Г. В. Семенченко (РФА, с. 646—648), ни Н. В. Синицына (СИНИЦЫНА Н. В. Автокефалия русской церкви и учреждение московского патриархата (1448—1589 гг.). В кн.: Церковь, общество и государство в феодальной России. М. 1990, с. 128).

32. Летописный свод XV в. В кн.: Материалы по истории СССР. Т. 2. М. 1955, с. 309; Духовные и договорные грамоты великих и удельных князей XIV—XVI вв. М.—Л. 1950, № 37, с. 105—107; ср. ЧЕРЕПНИН Л. В. Русские феодальные архивы XIV—XV вв. Ч. 1. М. 1948, С. 124—125.

33. Новгородская первая летопись, с. 421—422.

34. ЩАПОВ Я. Н. Восточнославянские и южнославянские книги в собраниях Польской народной республики. Т. 2. М. 1976. Приложение, № 52, с. 145—147; РИБ. Т. 6. СПб. 1880, № 100, стб. 708—711; ср.: МАКАРИЙ. История русской церкви. Т. 9, кн. 4. СПб. 1879, с. 36—38.

35. ПСРЛ. Т. 26, с. 229~242; т. 27, с. 129—135. Ср. т. 25, с. 284—293. «Словеса избранна».— Там же, т. 6, с. 1—15; т. 20, первая пол., с. 283—296.

36. ЧЕРЕПНИН Л. В. Образование Русского централизованного государства, с. 855—856; АЛЕКСЕЕВ Ю. Г. Москва и Новгород накануне Шелонского похода. В кн.: Новгородский исторический сборник. Вып. 3(13). Л. 1989, с. 92—94.

37. РАРЁЕ Fr. Polska a Litwa na przdomie wiekow srednich. T. 1. Krakow. 1904, str. 38—40.

38. БАЗИЛЕВИЧ К. В. Внешняя политика Русского централизованного государства. М. 1952, с. 92—96; ВЕРНАДСКИЙ В. Н. Новгород и Новгородская земля в XV веке. М.—Л. 1961, с. 270—273.

39. Памятники русского права. Вып. 2. М. 1953, с. 260; ХОРОШКЕВИЧ А. Л. Русское государство в системе международных отношений конца XV — начала XVI в. М. 1980, с. 78.

40. Псковские летописи. Вып. 2, с. 54-—55, 172—185.

41. ПСРЛ. Т. 23, с. 155—159.

42. ПСРЛ. Т. 4, изд. 2-е, с. 446—449.

43. ПСРЛ. Т. 26, с. 116; т. 27, с. 210; Акты, относящиеся к истории Западной Руси. Т. 1. СПб. 1846, с. 222; DLUGOSZ J. Opera omnia. Т. 13. Cracoviae. 1878, str. 462; ПСРЛ. Т. 32. М. 1972, с. 162—163; т. 6, с. 233; т. 20, с. 348.

44. АЛЕКСЕЕВ Ю. Г. «К Москве хотим». Закат боярской республики в Новгороде. Л. 1991, с. 42-43.

45. ПСРЛ. Т. 23, с. 155.

46. Грамоты Великого Новгорода и Пскова. М.—Л. 1949, № 77, с. 129—132; ЧЕРЕПНИН Л. В. Русские феодальные архивы. Ч. 1, с. 334—354.

47. РИБ. Т. 6, № 102 (стб. 728~729).

48. ПСРЛ. Т. 4, изд. 2'в, с. 447; КАЗАКОВА Н. А. Русско-ливонские и русско-ганзейские отношения. Л. 1975, с. 145—146.

49. ПСРЛ. Т. 25, с. 309; ср. т. 28, с. 140 и 311. Отвергая «мнение тех исследователей, которые считают сообщение Московской летописи позднейшей искусственной вставкой, т. е. фальсификацией», Алексеев («К Москве хотим», с. 121) игнорирует соотношение этих известий в сводах 1477 и 1479 гг., а между тем оно свидетельствует о вторичности интерполированного текста в Московском своде.

50. ПСРЛ. Т. 6, с. 192; т. 20, с. 294.

51. ПСРЛ. Т. 6, с. 222—232; т. 20, с. 336—347.

52. ПРЕСНЯКОВ А. Е. Иван III на Угре. В кн.: Сергею Федоровичу Платонову ученики, друзья и почитатели. СПб. 1911, с. 280—290.

53. ПСРЛ. Т. 24, с. 198—203.

54. ПСРЛ. Т. 25, с. 326—328.

55. БАЗИЛЕВИЧ К. В. УК. соч., с. 120~ 123, 134—167.

56. См.: КЛОСС Б. М., НАЗАРОВ В. Д. Рассказы о ликвидации ордынского ига в летописании конца XV в. В кн.: Древнерусское искусство XIV—XV вв. М. 1984, с. 283—313; АЛЕКСЕЕВ Ю. Г. Освобождение Руси от ордынского ига. Л. 1989.

57. «Послание на Угру» входит в состав Софийской II, Львовской, Вологодско-Пермской летописей и более поздних сводов. Издание по отдельному списку конца XV — начала XVI в. см.: Памятники литературы древней Руси. Вторая половина XV в. М. 1982, с. 522—537.

58. АЛЕКСЕЕВ Ю. Г. Освобождение Руси от ордынского ига, с. 100, 121, 127—132.

59. КЛОСС Б. М. Вологодско-Пермские летописцы XV в. В кн.: Летописи и хроники. М. 1976, с. 278—282. Ср.: Иоасафовская летопись. М. 1957, с. 138; ПСРЛ. Т. 12. СПб. 1901 (М. 1965), с. 249; Псковские летописи. Вып. 2, с. 252.

60. Археографический ежегодник за 1962 т. М. 1963, с. 443. То обстоятельство, что сообщение Краткого Погодинского летописца не вполне понятно и, возможно, дефектно, не оправдывает вывода, что это сообщение раннего летописца не может служить «серьезным источником» (АЛЕКСЕЕВ Ю. Г. Государь всея Руси, с. 203).

61. МАРКС К. и ЭНГЕЛЬС Ф. Соч. Т. 21, с. 406-416.

62. ПЛЕХАНОВ Г. В. История русской общественной мысли. Т. 1. М. 1914, с. 191; BARON S. Feudalism or the Asiatic Mode of Production? In: Windows on the Russian Past. Columbus. 1977.