История войн: Франц Меринг

От Калиша до Карлсбада

Первые недели 1813 г. застали прусское правительство в состоянии полнейшей беспомощности и растерянности.

Даже единственная жалкая мысль, пришедшая ему в голову, — план вооруженного посредничества совместно с Австрией, между Францией и Россией, — проводилась в жизнь с большой небрежностью. Лишь 4 января отправился полковник Кнезебек, ставший после отставки Шарнгорста первым военным советником короля, в Вену. Так же вяло, как посредничество, проводилось и вооружение, которое должно было бы быть его предпосылкой. С середины декабря 1812 г. до середины января 1813 г. было отдано лишь одно военное распоряжение; ввиду угрожавшего наступления русских, генерал фон Бюлов, исполнявший во время отсутствия Йорка обязанности восточнопрусского генерал-губернатора, получил приказ оттянуть из провинции, по ту сторону Вислы, всех людей и все материалы, которые могли бы быть оставлены прусскими военными силами и послужить на пользу русским. Из собранных кантонистов и крюмперов Бюлов должен был образовать резервы на левом берегу Вислы.

В первые же январские дни пришло сообщение, что Йорк заключил Таурогенскую конвенцию, — ужасная новость для короля и государственного канцлера Гарденберга, получившего ее за дружественным обедом с французским послом Сен-Морсеном и французским маршалом Ожеро. Приблизительно в это же время пришло письмо Бойена, в котором последний сообщал, что царь согласен заключить союз и обещает снова вернуть Пруссии ее могущественное положение, которое она занимала перед битвой под Йеной, но вместе с тем угрожает подчинить Восточную Пруссию русской империи, если король откажется от союза.

Даже эти сильные удары не нарушили все же системы «уверток и ухищрений», которой прусская дипломатия пыталась спасти себя теперь, так же как и перед Йеной. Гарденберг выразил французскому посольству глубокое возмущение по поводу Таурогенской конвенции и заявил, что король пошлет своего флигель-адъютанта фон Нацмера в Кенигсберг, чтобы отставить [333] Йорка от командования, арестовать его и предать военному суду. Нацмер действительно поехал, но не в Кенигсберг, а лишь по дороге туда, с тайным поручением, достигнув русских передовых постов, немедленно отправиться к царю и вступить с ним в переговоры о союзе. Однако командировка Кнезебека в Вену, основанная совершенно на других предпосылках, не была приостановлена. И даже больше. В Париж был отправлен князь Гатцфельд в качестве чрезвычайного посла, чтобы выразить императору все негодование короля по поводу «демарша» генерала Йорка и заверить в верности короля французскому союзу. Король якобы намеревается выставить новые вспомогательные войска, но у него не хватает денег, а поэтому он просит о некотором учете по выданным в прошлом году авансам. Гарденберг [334] зашел так далеко, что показал графу Сен-Морсену инструкции князя Гатцфельда в оригинале и тут же предложил брак между прусским кронпринцем и бонапартистской принцессой.

Эту политику Гарденберга объясняли давлением обстоятельств или же считали ее интригой, в которую пытались запутать врага. Однако это мало соответствовало постоянной болтовне короля, что французский союз распадется якобы лишь в том случае, если сам Наполеон даст к этому повод; к тому же Гарденберг был чересчур хитер, чтобы надеяться на то, что Наполеон так грубо попадет в ловушку. Больше того, Гарденбергу не особенно много удалось сделать в своих подкопах под Наполеона, возможно, по той причине, что он сам охотно стал бы придерживаться французского союза, если бы Наполеон дал ему приличную сумму денег или порядочный кусок земли. Он упорно отказывался допустить переселение короля из Берлина и Потсдама, где король находился в полной власти французских полков, в объявленную нейтральной и свободной от французских войск провинцию Силезию. Объявленный 12 января приказ об увеличении армии ни в коем случае не носил враждебного французам характера, но гораздо скорее свидетельствовал, что этим выполняется пожелание Наполеона о том, чтобы прусские вспомогательные войска были усилены.

Однако управление событиями начало ускользать из рук короля и государственного канцлера. Притеснения и грабежи французов породили среди населения безграничную ненависть к Франции; население не желало ничего, кроме освобождения от французского ярма, хотя бы и с помощью русских. Это настроение проявилось не только среди крестьянских и буржуазных кругов, которые в то время по существу еще не имели возможностей открыто заявлять свои мнения, но также среди войска и юнкерства, требованиями которых монархия не могла пренебрегать. Так же торжественно, как король заявил в берлинской газете об отставке Йорка, объявил генерал Йорк в кенигсбергской газете, что л прусском государстве газета не является официальным государственным органом, что еще ни один генерал не получал отставки через газету. Пример Йорка начал встречать подражание; генерал Бюлов, имевший свою главную квартиру в Нейштетине, вполне солидаризовался с Йорком; несколько труднее поддался генерал Борштейль, командовавший в Кольберге и не решавшийся выступить на свой риск и страх; однако и он заклинал короля порвать с Францией; если население восстанет, то он, по его словам, не будет уверен в своих солдатах. [335]

Все эти юнкерские генералы принадлежали к старой школе. Борштейль и Йорк оказывали самое злостное сопротивление военным реформам; однако они действовали в духе своего класса, требуя теперь войны с Францией. Еще накануне нового года старый юнкер Марвиц явился к своему смертельному врагу Гарденбергу и заявил ему, что все будет прощено, если будет объявлена война Франции; тот самый Марвиц, которому принадлежали крылатые слова, что Штейн больше повредил прусскому государству, чем Наполеон. Конечно, ненависть к французам юнкеров имела несколько двоякое происхождение: с одной стороны, их также давил чужеземный гнет и они надеялись после изгнания французов восстановить свои права, потерянные ими вследствие французских завоеваний. С другой стороны, выступая во главе народного движения, они доказывали этим, что они могут противопоставить свою волю воле короля.

Перед таким положением вещей был поставлен прусский ландтаг, состоявшийся в первые дни февраля в Кенигсберге, так же недвусмысленно, как он был поставлен перед фактом Таурогенской конвенции. После отпадения Йорка остатки французского войска отошли к Висле; Восточная Пруссия и часть Западной Пруссии остались незанятыми. Однако на большом расстоянии от резиденции правительства гражданские чиновники ,были беспомощны, а широкие полномочия, которыми обладал Йорк, как генерал-губернатор, были сомнительными, после того как король отставил его от должности. Тогда генерал Штейн предложил царю выдать ему полномочия, по которым на него возлагалось бы управление губернией до момента окончательного соглашения царя с прусским королем.

Соответствующий документ был написан 18 января в местечке Рожки, в последнем пункте на прусской границе. Штейн обязывался в нем употреблять военные и денежные средства на поддержку прусских начинаний против французских войск, наблюдать за тем, чтобы доходы с оккупированных местностей правильно получались и распределялись сообразно намеченной цели; он обязывался дальше наложить конфискацию на имущество французов и их союзников, в возможно кратчайшее время закончить вооружение ландвера и ландштурма по планам 1808 г., а также быстро и регулярно доставлять все необходимое для русского войска продовольствие и транспорт. Для выполнения этого обязательства Штейн мог употреблять все средства, которые он находил нужными: удалять бездеятельных и негодных чиновников, наблюдать за подозрительными и даже арестовывать их и т. д. Этот документ, несомненно составленный [336] самим Штейном, представлял собой очень странное явление. Царь обращался с Восточной Пруссией, как с завоеванной провинцией, и назначал ей диктатора с совершенно неограниченными полномочиями. Если прусские чиновники восставали против этого диктатора, то это происходило не только из-за бюрократической боязни; их обязанностью было противиться посланцу завоевателя, да еще такого завоевателя, который своим коварством и лживостью поставил Германию под величайшие испытания. Уже 20 января, когда Штейн по дороге в Кенигсберг заехал в Гумбинен, где представителем правительства был в то время его старый помощник Шен, между обоими генералами произошло столкновение. Шен заявил, что он ни на грош не доверит русским, даже и в том случае, если бы они присягали, и [337] что он отказывается принять служебные указания от Штейна, получившего свои полномочия от русских. В конце концов они примирились на том, что Штейн, принимая во внимание оккупацию страны русскими, созовет восточнопрусский ландтаг, чтобы обсудить вопрос о ландвере и ландштурме.

Этот ландтаг существовал с 1788 г. Его полномочия сначала распространялись лишь на сельскохозяйственные кредиты, однако во время своего второго министерства Штейн расширил его полномочия, дав ему ежегодно собираться, и предоставил определенное количество мест кольмерцам (низшим сословиям), хотя примерно лишь половину тех мест, какими обладало дворянство. Ландтаг не имел права решающего голоса и права созыва чрезвычайных заседаний; оно принадлежало коронной власти. Однако Штейну удалось побудить гофмейстера Ауэрсвальда, которому были подведомственны сословные дела, к созыву чрезвычайного ландтага 5 февраля в Кенигсберге. Через несколько дней Ауэрсвальд несколько поправился, заявив, что он имел в виду созвать не ландтаг, а лишь собрание депутатов; такие полумеры, являясь попыткой скрыть слабость характера, по существу обнаруживают нечистую совесть. Штейн согласился на это, так как он совершенно правильно полагал, что внутренняя логика вещей вступила уже в свои права.

Как только было достигнуто кое-какое соглашение относительно этого главного пункта, снова разгорелась горячая распря. Штейн, не обращая внимания на прусских чиновников, стал диктаторски распоряжаться; он завладел кассами и потребовал провианта для русского войска; при всеобщем ликовании населения он объявил континентальную блокаду аннулированной и даже требовал, чтобы все династические связи с Берлином были прерваны и чтобы Йорк с Бюловым выступили против Франции. Казалось, что дело дойдет до полного разрыва, когда собрался ландтаг и когда встал вопрос, кто будет его открывать и кто будет вести обсуждения. Ауэрсвальд — «тюфяк», как называл его Штейн, — объявил себя больным и назначил своим заместителем тайного советника юстиции Брандта. Штейн же хотел видеть сильную личность во главе ландтага, созыв которого с точки зрения закона был весьма оспорим. Йорк также отказывался принять на себя председательствование, так что между ним и Штейном дело дошло даже до резких сцен. Но в последний момент было все же достигнуто соглашение, в котором, кажется, выдающуюся роль сыграл Шен. Председателем считался Брандт. Йорк обязался, если ландтаг этого потребует, выступить перед ним и сделать ему военный доклад. Штейн же [338] отказался от своих русских полномочий. После открытия ландтага он оставил Кенигсберг и отправился обратно к царю.

Ландтаг единогласно постановил по предложению Йорка выставить 20 000 чел. ландвера, резервов и один кавалерийский полк из «добровольно желающих сыновей отечества», и все это на средства провинции. О всеобщей повинности здесь не было еще речи, так как допускалось заместительство; ландвер не должен был использоваться вне провинции. Но, несмотря на эти оговорки, решение ландтага наложило на население, достигавшее численностью до миллиона, большую жертву, ибо благосостояние населения было глубоко расшатано войной 1807 г., континентальной блокадой, походами 1812 г.; количество мужчин, способных носить оружие, было значительно уменьшено теми 10 000 чел., которые в течение последних месяцев были даны войскам Бюлова и Йорка как крюмперы и рекруты.

Между тем в Берлине приняли наконец решение перенести резиденцию короля из Потсдама в Бреславль. Страх перед французским захватом, а также благоприятные вести, которые привез майор Нацмер от царя, послужили толчком к этому шагу, который все же еще не являлся «разрывом» с Францией. О возможности переезда было доложено французскому императору, и тот не возражал против него; французский посол последовал за королем в Бреславль. Но как только король прибыл 25 января в столицу Силезии, от царя были получены 27 января два письма; эти письма извещали о том, что произошло в Восточной Пруссии, и настойчиво требовали заключения союза. А на следующий день прусский посланник сообщил из Парижа, что от Наполеона нельзя ничего добиться, кроме нескольких дружелюбных слов; даже предложенная помолвка со светлейшим домом Гогенцоллернов не удостоилась внимания неблагодарного. «Наполеон, кажется, рассчитывает на нашу нерешительность как в счастье, так и в несчастье, он относится к Пруссии с недоверием и презрением», — так писал Шарнгорст после того, как Гарденберг сообщил ему донесение парижского посла.

Гарденберг решился теперь на союз с русскими. В тот же день он уговорил короля утвердить комиссию по вооружению, представителем которой являлся Гарденберг, а душой Шарнгорст; Кнезебек спешно был вызван из Вены, чтобы отправиться к царю. Но при своей известной всем нерешительности король никак не мог принять определенного решения. Правда, он должен был отказаться от вооруженного посредничества, которое он предполагал осуществить совместно с Австрией, так как в Вене он не встретил сочувствия; он хотел теперь посредничать на свой собственный [339] риск и страх. 4 февраля он заставил своего придворного пастора Ансильона составить записку, в которой намечался союз с царем, и для большей безопасности Пруссии предлагалось ускорить, насколько возможно, продвижение русских войск к Одеру. После этого Пруссия должна была взять на себя вооруженное посредничество между Францией и Россией при следующих условиях: французские войска оставались за Эльбой, русские — за Вислой, чтобы дать возможность Пруссии сделать дешевые мирные предложения. По проекту Ансильона эти предложения заключались в следующем: французский император удерживал власть над Западной Германией, над Голландией, Италией и Испанией, пруссаки же получали обратно свои крепости на Одере — Магдебург, возможно еще Альтмарк и во всяком случае герцогство Варшавское. [340]

Этот жалкий и совершенно безрассудный проект сделался на несколько недель основой королевской политики. После нескольких дней нерешительности Кнезебек, единомышленник Ансильона, отправился 9 января в русскую главную квартиру, а через день после этого в Бреслау пришло запрещение Наполеона вести переговоры с русскими, хотя бы из-за нейтралитета Силезии. Гарденберг ответил на него 15 февраля; он оправдывал посылку Кнезебека тем, что нейтралитет Силезии надо было обеспечить и с русской стороны; дальше его нота, взывая к справедливости императора, просила вернуть в размере 47 000 000 франков половину авансированных сумм, полученных от Пруссии, и, наконец, делала те предложения перемирия, которые придумал Ансильон. На это никакого ответа из Парижа не последовало. С русской стороны переговоры также застопорились. Гарденберг значительно повысил требования Ансильона; он требовал восстановления Пруссии в тех размерах, которые она имела до войны 1806 г., за исключением только Ганновера, но зато он еще более настойчиво, чем Ансильон, требовал возвращения принадлежавших когда-то Пруссии польских земель. Царю он предоставлял лишь Белостокский округ и, самое большее, некоторое округление этого округа. Кнезебек же, потративший на свою поездку в русскую главную квартиру 6 дней, упорно настаивал на пункте своей инструкции, требовавшем также и возвращения Белостока, хотя он, так же как и инструктировавшие его, прекрасно знал, что царь не только жаждал польской добычи, но просто считал Польшу, завоеванную не прусскими войсками, а его собственными, своим справедливым вознаграждением. Конечно, эти русские желания и стремления были опасны для прусского государства, и к тому же царь обнаружил их лишь наполовину, но стремление к грабежу Польши и прусская жадность, которая так много содействовала гибели старопрусского государства, были нисколько не красивее и не умнее русской. Возмещения на западе были бы для Пруссии гораздо выгодней, и задача прусских переговоров заключалась именно в том, чтобы обеспечить себе это возмещение и по возможности обезвредить польские планы царя. Но теперь произошло именно то, что сказал позднее поэт о прусских провинциях:

Стоит в грязи лишь увязнуть тележке,
Как подымается дикая спешка,
И все постромки рвутся в куски. [341]

19 февраля Йорк выступил со своими войсками, чтобы перейти Вислу; 22 февраля он и Бюлов встретились с русским генералом Витгенштейном в Конице и уговорились о продвижении к Одеру. В Кольберге появился Гнейзенау и увлек за собой генерала Борстеля; последний приказал своим войскам выступить без королевского приказа, чтобы освободить Берлин от французов.

Еще более решительны были меры, предпринятые Шарнгорстом как руководителем комиссии по вооружению. Он достиг цели, которую он с таким нетерпением преследовал в течение многих лет; 3 февраля появилось воззвание к образованному и состоятельному юношеству — добровольно взяться за оружие; 9 февраля было отменено освобождение от кантонной службы и учреждена всеобщая воинская повинность, правда, лишь на время этой войны. Еще нельзя было сказать, против кого направлялось это вооружение, и все же воззвание 3 февраля подействовало, как электрический разряд. Из всех уголков страны добровольцы устремились в Бреславль, Кольберг и Грауденц, объявленные пунктами сбора, но главным образом — в Бреславль. В Берлине, где воззвание стало известным лишь 9 февраля, в первые же 3 дня записалось не меньше 3000 добровольцев. Один испанец, живший в прусской столице, писал перед этим на свою родину: «Немцы совсем не то, что испанцы; они довольны всем, лишь бы у них был уголь в кладовых»; теперь тот же испанец писал в чрезвычайном изумлении в Мадрид: «В Северной Германии проснулся дух национальной независимости, и нигде это благородное чувство не проявляется с такой пылкостью и не находится в полном соответствии со славной Испанией, как в прусском государстве». Как Штейну по его возвращении из России, так и Гнейзенау по возвращении из Англии, казалось, что они видят совсем другой народ.

Как бы ни были закалены в бою французские войска, они почувствовали, что почва под ними колеблется. «Мы увидели, — пишет один француз о добровольцах, — что они проходили сквозь наши батальоны без оружия и без командиров: они испускали радостные крики и бросали на наших солдат угрожающие взгляды. Французский гарнизон Берлина в 6000 чел. и 40 орудий под командой маршала Ожеро был как бы парализован, когда 20 февраля в Берлине показался отряд казаков, радостно приветствуемый населением. Из Бреслау австрийский посланник писал в Вену: «Умы находятся в величайшем брожении, которое трудно описать. Военные и вожди отдельных партий захватили под маской патриотизма бразды правления. Канцлер также увлечен этим потоком». Еще более вескими были слова английского агента [342] Омптеда: «Если король будет еще медлить, то я считаю революцию неизбежной; и войско даст первый сигнал к ней».

Под этим все возрастающим давлением король наконец уступил, но и теперь лишь как жалкий упрямый трус, у которого стала колебаться корона на голове. Последний удар ему нанес Штейн, который побудил царя отправить его (Штейна) и русского государственного советника Анштета в Бреслау с предложением союза, которое, если не было написано самим Штейном, то все же составлено под его большим влиянием. По этому договору царь и король заключали наступательный и оборонительный союз, чтобы освободить Европу и прежде всего восстановить прусское государство. Царь обязывался не складывать оружия, пока Пруссия не достигнет той же силы, которой она обладала до битвы под Йеной. Однако из своих польских владений она приобретала лишь столько, сколько было необходимо, чтобы восстановить связь между Восточной Пруссией и Силезией. Свои возмещения она должна была найти в Северной Германии за исключением Ганновера. Это ограничение состоялось в связи с английскими субсидиями, которые и Пруссия и Россия получали для ведения войны. Наряду с этим имелся в виду союз с Австрией и Швецией. Россия обязывалась выставить 150 000 чел., Пруссия — - 80 000 и, кроме того, напрячь все свои военные силы и образовать новый ландвер.

На этих условиях и был заключен союз по приезде в Бреславль Штейна и Анштета. 27 февраля договор был подписан в Бреславле Анштетом и Гарденбергом, а 28-го — в русской главной квартире в Калише Шарнгорстом и Кутузовым. Между тем прошло еще 3 недели драгоценного времени; ведь Наполеон должен был дать повод тем, что не ответил на прусские предложения 15 февраля. Когда его ответ не был получен и до 15 марта, Гарденберг вручил 16 марта объявление войны графу Сен-Морсену, который, в свою очередь, только что получил благодаря своим настояниям полуутвердительный ответ Наполеона. Но было уже поздно, и 17 марта король выпустил воззвание с объявлением войны Франции; это было полное достоинства обращение, написанное государственным советником Гиппелем по указаниям Гнейзенау, причем Гнейзенау предварительно уничтожил жалкую стряпню Ансильона, сделанную им в духе короля.

Гораздо менее счастливо прошло для Штейна воззвание к немцам. Здесь почти не приходилось касаться отдельных династий и государств, но тем больше надо было говорить о немецкой нации, чтобы увлечь ее на борьбу с Наполеоном. Он имел в виду два мероприятия: первое — воззвание к немцам, которое должно [343] было по существу устранить рейнских князей, и второе — образование центрального правительственного совета; этот совет должен был использовать силы и средства северонемецких государств, которые предстояло завоевать. Этот совет был утвержден, и президентом его назначен Штейн, больше всех подходивший для этой роли как сторонник русских. Воззвание к немцам было составлено не так, как этого хотел Штейн; из него была вычеркнута угроза рейнским князьям, что если они в течение 6 недель не сообщат своего решения, то будут низложены. Штейн знал тот язык, на котором следовало говорить с этими людьми. Король и царь сочли неудобным разговаривать таким категорическим тоном со своими собратьями «божьей милостью» и ограничились выражением радостной уверенности, что ни один немецкий князь своим упорством по отношению к Рейнскому союзу [344] не поставит себя в такое положение, чтобы к нему было применено воздействие общественным мнением и силой оружия.

Без всяких колебаний подписали царь и король те обещания, которые Штейн давал немецкой нации по окончании войны: восстановление великого государства, свобода и независимость «как неотъемлемые права народа», полное, самостоятельное управление своими домашними и внутренними делами. Эти обещания, которые Штейн давал вполне искренне, не имели для благородных господ никакого значения.

Позднее, когда все это прекрасно удалось, их подкупные писаки пытались отрицать Калишское воззвание как фальшивку: это делалось, конечно, из последних остатков стыда, так как всему миру было ясно, что ни один бонапартистский бюллетень не был таким подлым мошенничеством, как это торжественное заявление благочестивых монархов; но, однако, воззвание все же подлинно. 25 марта главнокомандующий обеих союзных армий Кутузов опубликовал его в Калише от имени обоих государств.

В резком противоречии с жалкой дипломатией Гарденберга стояла неутомимая энергия, с которой Шарнгорст проводил укрепления армии с момента призвания своего в конце января в комиссию по вооружению. 4 марта он уже мог донести, что регулярное войско со времени декабря прошлого года почти утроилось и уже достигает 120 000 чел.

Шарнгорст достиг этого успеха отчасти усилением старых, имевшихся еще частей войска, отчасти организацией новых частей. Необходимый человеческий материал наряду с очередными рекрутами ему доставляли также и крюмперы{48}.

Это изобретение вознаграждало его теперь сторицей. Несравненно большие трудности представляли для него обмундирование, вооружение и снабжение этих масс. В военной кассе находилось всего 3000 талеров; попытка выпустить ценные бумаги на 10 000 000 с принудительным курсом кончилась полным крушением, а до английских субсидий было еще далеко вследствие жалкого топтания прусской дипломатии. Однако Шарнгорст был человек, для которого дело было всегда выше мелочей, хотя это и могло привести в ужас старых немецких [345] рутинеров; там, где не было цветных мундиров, он заставил одевать рекрутов в серое сукно, которое общины давали призывавшимся кантонистам и крюмперам; где не было ранцев, там употреблялись тиковые мешки; посудой для питья и еды должны были пользоваться несколько человек сообща. Вооружение было ограничено лишь самым необходимым. Ремонтные и артиллерийские лошади должны были поставляться без вознаграждения, и, наконец, все войска должны были снабжаться натуральным квартирным довольствием бесплатно.

Но, как бы ни было велико это увеличение войска, оно все же оставалось в рамках старой кантонной системы; Шарнгорст вышел из ее рамок лишь декретами 3 и 9 февраля, из которых первый призывал к добровольному вступлению в войска «предпочтительно» юношей имущих и образованных классов, а второй упразднял освобождение от кантонной службы и на время войны вводил всеобщую воинскую повинность. Между этими обоими декретами можно усмотреть известное противоречие, которое и было замечено уже во время их появления — противоречие в том смысле, что, казалось, воззвание 3 февраля было основано на принципе добровольчества, а предписание 9 февраля — на принципе принуждения. Но в понимании Шарнгорста этого противоречия не было. Он понимал всеобщую воинскую повинность как законное принуждение. Лишь те, которые поступали добровольно и вооружались за свой счет, получали известные преимущества. Добровольцы распределялись между егерскими частями, являвшимися самой свободной и независимой частью войска. Каждый пехотный батальон, каждый кавалерийский полк получал команду егерей, состоявшую исключительно из добровольцев. Добровольцы могли свободно выбирать полк или батальон, в котором они хотели служить. Они могли в любое время, за исключением военного времени, покинуть службу. Они выбирали офицеров и унтер-офицеров из своей собственной среды.

Цель этого установления ни в коем случае не заключалась только в одной экономии, которая при численности добровольцев около 12 000 чел. не была ощутима, тем более для Шарнгорста, обращавшего главное внимание на моральный фактор. Если с устранением наемного начала войско и было освобождено от своих злейших пороков, то все же, пока существовало освобождение от кантонной службы, оно составлялось из самых беднейших и умственно отсталых элементов населения. Разница между этими элементами и юношеством, увлекавшимся Гете и Шиллером, Кантом и Фихте, была так велика, что между ними не могло возникнуть никакого духа товарищества. Отсюда проистекало [346] всеобщее презрение к военной службе. Воспитанное столетиями, оно не могло исчезнуть в течение нескольких лет. Выйти из этого положения можно было лишь созданием кадров добровольцев-егерей, которые впоследствии должны были составить школу для подготовки офицеров, недостаток в которых с возрастанием войска все более и более чувствовался.

Шарнгорст вполне достиг того морального действия, которого он хотел добиться своим воззванием от 3 февраля. Не только образованное юношество с радостью взялось за оружие, но все слои населения приносили значительные жертвы, чтобы снарядить тех добровольцев, у которых не было собственных средств, так как образование и состоятельность уже и тогда были совершенно различными понятиями. Было вычислено, что добровольные пожертвования для этой цели достигли суммы свыше миллиона талеров. Еще более популярными, чем добровольцы-егеря, были добровольческие корпуса, которые образовывались из граждан непрусской Германии. Наиболее известны из них образованные майором Люцовым — товарищем Шилля по оружию — люцовские добровольческие отряды. Правда, Шарнгорст относился к ним с не очень большим доверием, быть может потому, что сомневался в военных способностях Люцова, а быть может и потому, что он был слишком кадровым офицером, чтобы не относиться несколько недоверчиво к добровольческим формированиям. Видимо, люцовцы заслужили своими незначительными действиями во время войны подобное недоверие, если только это недоверие само не явилось причиной того, что «добровольческие войска», дравшиеся всегда вместе с кадровыми, постоянно отодвигались последними на второй план.

Таких размеров достигли вооружения Шарнгорста в момент объявления войны Франции. Теперь он мог завершить свое дело учреждением ландвера, запрещенного прусскому государству по сентябрьскому соглашению 1807 г. Этим договором король прикрывал свою горячую антипатию против ландвера; чтобы отрезать ему всякое дальнейшее отступление, Шарнгорст и Штейн включили в прусско-русский союзный договор постановление, по которому Пруссия обязывалась организовать ландвер. План Шарнгорста был готов уже на следующий день после объявления войны, и неудивительно, — ему надо было записать лишь те мысли, которые созревали в его голове в течение долгих лет.

Как и февральский эдикт, этот декрет покоится на объединении принципов добровольчества и обязательной службы. Всего должно было быть выставлено 120 000 чел., т. е. около 1/40 части всего населения, распределенных по отдельным провинциям [347] и округам. Те, кто объявлял себя добровольцами, получали тотчас же звание ефрейтора и гарантии, что в дальнейшем они будут иметь преимущества при продвижении по службе. Если в каком-нибудь округе количество добровольцев не достигало числа приходящихся на этот округ рекрутов ландвера, производилась жеребьевка. Ей подлежали все способные носить оружие с 17– до 40-летнего возраста, каждый год в соответствующем количестве. Исключения из всеобщей повинности ландвера делались очень скупо: главным образом для духовенства и учителей и особо незаменимых чиновников. Заместительство, допущенное перед этим восточнопрусским ландтагом, было теперь совершенно запрещено.

Главную часть издержек по содержанию ландвера государство перекладывало на округа. Государство доставляло лишь огнестрельное оружие, боевые припасы и кавалерийские сабли. Округа доставляли пики, которыми должна быть вооружена первая шеренга пехоты, патронташи, барабаны, трубы, сигнальные рожки; для кавалерии же, которая должна была составлять 1/8 часть ландвера, а фактически составляла лишь 1/15часть, округа доставляли также лошадей и седла. Одежду ополченец должен был добывать себе сам, а если он не мог, то на сцену опять-таки выступал округ. Но все должно было быть как можно проще и как можно скромнее. Было вполне достаточно, если ополченец имел тужурку, которая могла быть легко перешита из крестьянского праздничного сюртука. Воротник и околыш фуражки носили цвета провинций. На офицерской форме не допускалось никакой пышности. Два раза в неделю ландвер собирался для военных упражнении: по воскресеньям и средам. Самым существенным считалось то искусство, в котором старопрусское войско было почти несведущим, — стрельба в цель.

Так как государство почти целиком возложило содержание ландвера на округа, то последние не могли быть отстранены от организации ландвера. В каждом округе были образованы приемочные комиссии (два землевладельца-дворянина, один горожанин и крестьянин), которые руководили набором, приводили к присяге рекрутов и выбирали офицеров не свыше ротных и эскадронных начальников, причем их выбор не ставился в зависимость ни от возраста, ни от сословия избираемых. Назначение на высшие офицерские должности король сохранил за собой, но окружные приемочные комиссии имели право выставлять своих кандидатов. Когда ландвер был уже сорганизован, то в дальнейшем офицерские места замещались по выбору офицеров; выбор офицеров солдатами не допускался. [348]

Этот ландвер был, конечно, очень далек от идеала демократической милиции. Помимо того, что дворян в окружных приемочных комиссиях было представлено вдвое больше, чем горожан и крестьян, дворянские представители избирались своими же дворянами, в то время как представители горожан и крестьян назначались правительством. Кроме того, наряду с назначением высшего офицерства королю было предоставлено также и право утверждения низшего офицерства, намеченного приемочными комиссиями, так что «паршивую овцу» всегда можно было выкинуть из стада. Сам Гнейзенау, принимавший деятельное участие в организации силезского ландвера, был однажды поражен, увидев при осмотре ландвера старого портного своего прежнего гарнизона — Яуэра — в качестве лейтенанта: дружелюбными убеждениями ему удалось устранить этот и подобные ему «промахи».

Декрет о ландвере от 17 марта не вызвал такого воодушевления, как воззвание 3 февраля. Хотя и несправедливо оспаривать решающую роль ландвера в окончательной победе, все же несомненно, что недостаток военного обучения далеко не возмещался в нем моральными преимуществами. Ландвер совершил поступки величайшей храбрости, но наряду с этим не один батальон ландвера разбежался при первом же пушечном выстреле. Гнейзенау боялся, что большая часть силезского ландвера разбежится, если не будет удержана строжайшими мерами дисциплины. Он требовал для дезертиров дурного обращения и питания, суровых репрессий, а также строжайшего наказания для общин, которые не выдавали возвращавшихся домой дезертиров. Донесение полковника Штейнмеца, защищавшего в свое время вместе с Гнейзенау Кольберг, сообщает даже после удачной битвы при Кацбахе: «Командиры батальонов получили строгий выговор, офицеры арестованы; большая часть ландвера переведена во 2-й класс и была проведена сквозь строй в вывернутых наизнанку мундирах, а также наказана палками и голодом. Дальше не остается уже ничего, кроме расстрелов».

Эти явления были использованы с реакционной стороны для травли ландвера как «демократического учреждения». Но это означает — извращать суть событий. Ландвер был временами не на высоте своего положения как раз потому, что он был не «демократическим учреждением», но по всей своей тогдашней организации являлся лишь плохой копией постоянного войска. Он уступал войску как в обучении, так и в вооружении, и этот недостаток устранялся не «отечески любовно», как это делалось по [349] отношению к добровольцам-егерям, но путем жесточайшей военной дисциплины, как этого требовали Гнейзенау и его товарищи. Каждый князек или графчик, записавшийся добровольно в егеря, осыпался лаврами и еще посейчас прославляется со слезами умиления в различных стихотворениях; силезские же ткачи, вероятно, беднейшие жители Европы, истощенные, плохо одетые и вооруженные, часто даже без сапог, подвергались всем мучениям голода и непогоды, а при малейшем упущении — и тем жестоким наказаниям, которые применяются лишь в наемном войске. Тем выше стоит моральная сила этого ландвера, приводившая его вопреки всему от победы к победе.

В завершение работ по военному вооружению Шарнгорст создал «ландштурм», который был организован лишь после того, как организовался ландвер. Здесь проявили себя те планы поднятия масс, которые Гнейзенау и Шарнгорст переняли у Французской революции. Автором декрета о ландштурме, в строгом смысле этого слова, был Яков Бартольди, чиновник при государственном канцлере, участвовавший лейтенантом в Тирольском восстании 1809 г.

Постановления декрета отличались драконовской жестокостью. Декрет о ландштурме обязывал к службе все мужское население государства, не принадлежавшее к регулярному войску или ландверу; исключались лишь мальчики, старики и больные. Обязанные служить в ландштурме в угрожаемых местностях должны были быть готовыми к выселению оттуда со своими женами, детьми и стариками. Запасы и продукты в случае необходимости должны были быть вывезены или уничтожены. Пиво, вино, водка должны были быть вылиты, колодцы в оставляемых областях засыпаны, мельницы, лодки, плоты и мосты сожжены; деревни — по правилам чуть ли не города — должны были быть разрушены и опустошены.

Этот декрет натолкнулся на энергичное сопротивление даже со стороны относительно наиболее радикальных реформаторов; военный советник Шарнвебер до такой степени поспорил из-за него с Гнейзенау, что лишь с трудом удалось предотвратить дуэль между ними. На практике же декрет не был применен даже в виде опыта. Постановления его скоро были смягчены новым указом, да к тому же и военные действия очень скоро отодвинулись от прусских владений. Мог ли быть проведен декрет со всей строгостью — является сомнительным. Вопрос имел две стороны. Там и сям, особенно в областях, близко лежащих к театру военных действий, или же в окрестности крепостей, занятых французами, на Эльбе, при Зандау и Тапгермюнде, в Одербрюхе, у Штеттина, [350] крестьянское население организовало свой собственный ландштурм, чем нанесло некоторый вред врагу.

«Профессора Берлинского университета образовали свой собственный отряд и ревностно начали обучаться владеть оружием; маленький горбатый Шлейермахер, который едва мог держать пику, стоял на крайнем левом фланге, длинный Савиньи — на правом, живой карапузик Нибур упражнялся до такой степени, что его руки, привыкшие до сих пор только к перу, покрылись большими мозолями; идеологически смелый Фихте появился вооруженным до зубов с 2 пистолетами за широким поясом, волоча за собой палаш; в его передней красовались рыцарские копья и щиты для него и его сына. Старый Шадов [351] предводительствовал отрядом художников, Ифлянд — рыцарями подмостков; наряды и вооружение большинства из них носили средневековый фантастически-театральный характер; появились шишаки и каски, щиты и даже панцири. На месте обучения можно было видеть боевые вооружения Тальбота и Бургундского герцога, Валленштейна и Ричарда Львиное Сердце. Сам Ифлянд появился в панцире и со щитом Орлеанской девы, чем вызвал большую веселость».

Фридрих Коппель, из забытого сочинения которого 1813 г. мы берем это описание, присовокупляет к этому, что, хотя законом о ландштурме и была достигнута «высота принципа», все же от великого до смешного один шаг.

Прусские вооружения были еще в полном ходу, ландвер в периоде зарождения, а новые батальоны линейного войска в периоде образования, когда Наполеон смог уже начать войну, имея в своем распоряжении превосходные силы; этому немало содействовала медлительная политика прусского короля, за которую его подданные заплатили потоками крови.

Французский император использовал это время гораздо лучше. Вернувшись в Париж, он нашел там 140 000 рекрутов по набору 1813 г., объявленному им еще во время похода на Москву. Они были собраны в октябре, обучались в течение четверти года и, в общем, были годны для военной службы. То же самое можно было сказать и относительно 100 000 чел. национальной гвардии, которые находились под ружьем с весны 1812 г. Правда, национальная гвардия не должна была по закону выступать за французские границы. Но угодливому сенату было достаточно одного слова Наполеона, чтобы обойти запрещение закона. В добавление ко всему была объявлена мобилизация 100 000 чел. старшего возраста, четырех призывов последних лет и 150 000 чел. призыва 1814 г., которые предназначались, правда, лишь для пополнения запасных частей, а не для полевой войны.

Ужасная катастрофа русского похода не осталась бесследной; в стране замечалось уже некоторое глухое сопротивление; случалось, что рекрутов приводили в полки в цепях. Но в общем и целом могучая военная машина подчинялась еще гениальной руке своего вождя. Под видом добровольных поставок французские города предложили императору взять на свой счет часть вооружений, а именно, дать ему лошадей и восстановить [352] почти полностью уничтоженную конницу. Как совершенно «свободный дар от чистого сердца» Париж выставил 500 всадников, Лион — 120, Страсбург — 100, Бордо — 80 и т. д.; отдельные города и местечки выставляли двух и даже одного всадника. Но от их пожертвований, так же как и от их доброго желания, было мало проку. Кони и всадники в большинстве случаев не могли быть доставлены «натурой», но возлагались на алтарь отечества звонкой монетой, по таксе, установленной правительством. Это был, во всяком случае, скромный финансовый источник по сравнению с теми 370 000 000 франков, которые Наполеон получил, продавая отнятые у общин земли; взамен этих земель он давал их прежним владельцам 5-процентную государственную ренту.

Наполеон, занятый своими энергичными вооружениями, увлекаемый неустрашимой энергией, колоссальным организаторским талантом и находивший своим проницательным умом все новые и новые источники, и слышать ничего не хотел о прусском посредничестве. Он знал, что до тех пор, пока он не нанесет сокрушительного удара своим врагам, он не будет иметь почетного мира как в своих собственных глазах, так и в глазах нации; прилагая старания к тому, чтобы удержать своих немецких вассалов в Рейнском союзе, и ведя серьезные переговоры с Австрией об укреплении союза с ней, он сохранил к Пруссии свое прежнее отношение, наполовину недоверчивое, наполовину презрительное. Принимая объявление войны от Пруссии, он холодно пожал плечами: «Лучше иметь открытого врага, чем ненадежного друга», и послал через своего министра иностранных дел насмешливый ответ, где ядовито, но совершенно справедливо указывал, что то святое наследие, возвращения которого требует прусский король, было создано путем постоянного предательства императора и империи.

Уже 15 апреля Наполеон выехал из Сен-Клу и направился в Майнц, где он пробыл около недели. Он сделал здесь смотр 130 000 солдат, с которыми он намеревался продвинуться в конце апреля в Саксонскую равнину, чтобы соединиться там с итальянским вице-королем, своим пасынком Евгением Богарне, который должен был выйти к нему навстречу с Эльбы, имея при себе 40 000–50 000 чел. Это были остатки «великой» армии, которая была тем временем восстановлена и пополнена, но тем не менее оттеснена русскими и прусскими войсками до Эльбы; если к этому прибавить кое-какие отряды, которые начали образовываться в Везеле и Виттенберге, то все активные силы, с которыми Наполеон мог начать кампанию, насчитывали, в общем, более 200 000 чел. К этому надо прибавить [353] еще 60 000 чел., находившихся в крепостях на Висле и Одере, из которых первыми пали Торн и Ченстохов.

Русские и пруссаки значительно отстали от Наполеона; даже и после прусского объявления войны сомнения и колебания не имели границ. Главнокомандующего союзных армий генерала Кутузова, лежавшего почти при смерти, было трудно извлечь из его главной квартиры в Калише. Он отнюдь не хотел продолжать войну на немецкой земле и вместе с тем великолепно знал, какое вопиющее противоречие представляли собой истинные силы русского войска по сравнению с теми силами, которые ему приписывались. Смелые планы Шарнгорста перейти через Эльбу, разбить Рейнский союз и поднять Северо-Западную Германию были заведомо безнадежны. В первую очередь было достигнуто выдвижение [354] обоих фланговых корпусов к Эльбе, между которыми должна была потом медленно наступать главная армия.

Северный из этих двух фланговых корпусов состоял под командой русского генерала Витгенштейна, с которым соединились прусские части генералов Йорка, Бюлова и Борстеля; он двигался от Берлина, через маркграфство Бранденбург, на Магдебург, где собрал свои войска вице-король Италии. Между обоими войсками 5 апреля произошел небольшой бой при местечке Меккерн, окончившийся победой союзников; на следующий день Витгенштейн перешел Эльбу и расположился на квартирах у Дессау и Коттена, намереваясь дождаться здесь главных русских сил, которые выступили, наконец, 6 апреля из Калиша.

Между тем летучие отряды корпуса Витгенштейна пытались поднять в Северной Германии восстание против французского господства. Русский полковник Теттенборн, выступив 12 марта из Берлина с несколькими казачьими полками, принудил к отпадению от Рейнского союза мекленбургских герцогов и 18 марта был встречен с радостным ликованием в Гамбурге: через день после этого от французов отложился Любек, а затем на левом берегу Эльбы — Гарбург, Штаде, Люнебург и Бремен.

Однако вся эта экспедиция была не чем иным, как казачьим налетом, и имела своим последствием лишь жестокую расправу, которую произвели маршал Даву и генерал Вандам в восставших местностях. С превосходными силами они перешли на левый берег Эльбы и своими расстрелами отбили всякую охоту к новым восстаниям. Большой ошибкой союзников было то, что они отдали французам Гамбург, имевший большое значение благодаря своим богатым ресурсам, не сделав даже серьезной попытки удержаться в нем. Лишь другой летучий отряд из корпуса Витгенштейна под командой генерала Доренберга пытался помочь казакам Теттенборна; 2 апреля он дал на улицах Люнебурга блестящий бой, но не мог помешать Даву сделать из Гамбурга первоклассную крепость, которая оказалась в состоянии сопротивляться даже и тогда, когда Париж уже пал.

На Верхней Эльбе надежды на успех погибли также в полном своем расцвете, хотя и несколько иным образом. Южный фланговый корпус русско-прусского войска без серьезного сопротивления продвинулся до Дрездена. Он состоял из прусских войск, стоявших до сих пор в Силезии, и из русского корпуса Винценгероде. Командующим был прусский генерал Блюхер, которого пригласил сам Шарнгорст, имевший по своим заслугам первую очередь на это место. Блюхер был старым рубакой, без всякого и даже без военного образования, в строгом смысле этого слова, — [355] «он ничего не понимает в войне», говорил Шарнгорст, — но он был не только мужественным солдатом, прекрасно чувствовавшим себя в конной схватке, но и мужественным полководцем, не боявшимся никакой ответственности, когда дело шло об использовании удобного момента, имеющего такое громадное значение в войне. Он обладал честным, независтливым характером, великодушно принимал на себя делаемые ошибки, не сваливая их на своих подчиненных, и был любим солдатами за свою простую сурово-добродушную натуру. Блюхер состарился в старопрусском войске, но, руководимый своим здоровым инстинктом, сделался после Йены сторонником реформы и теперь в походе выступал на стороне Шарнгорста и Гнейзенау.

Однако занятие королевства Саксонии не увенчалось военными лаврами; оно лишь показало, какой смысл и какое значение имело Калишское воззвание. На князей Рейнского союза оно не оказало совершенно никакого впечатления; за исключением мекленбургских герцогов, которых теттенборновские казаки обратили на истинный путь, все они строго придерживались наполеоновского знамени. Они знали, что этот плебей не позволит шутить с собой, тогда как относительно своих законных противников они знали наверняка, что ворона в конечном счете не выклюет глаз другой вороне. В Дрездене вскоре выяснилось, как правильно было это чутье. Саксонский король с давних пор был преданнейшим вассалом Наполеона. Его войска находились во французском военном лагере и еще в Люнебурге озлобленно дрались с прусскими и русскими войсками. При приближении Блюхера он трусливо бежал из пределов страны, оставив своих верных «подданных» под покровительством правительственной комиссии, которую он пытался защитить от насилия победителя тем, что объявил свою страну нейтральной.

Как раньше, так и теперь, было не только возможно, но и необходимо нанести смертельный удар этому маленькому предательскому княжеству.

Все знали, что саксонский король ожидает лишь первой победы Наполеона, чтобы броситься к его ногам. К этому прибавилось еще и тайное намерение царя низложить саксонского короля, так как он предназначал эту страну как компенсацию для Пруссии, что могло устранить притязания последней на польские владения. Но династические интересы победили наперекор всему. В течение 6 недель велись безрезультатные переговоры с убежавшим королем; оставленной им правительственной комиссии было предоставлено право продолжать свою работу; правда, была сделана попытка склонить к переходу [356] генерала Тильмана, стоявшего в Торгау с 8000 чел. саксонского войска. Однако и здесь дело не увенчалось никаким успехом. В конце концов Тильман заявил, что он не Йорк, и это было совершенно правильно. Часть вины за это саксонское разочарование — даже и здесь проявился двойственный характер короля — падала на Шарнгорста. Он думал подкупить саксонское население мягким обращением с ним, но жестоко обманулся в этом.

Тем решительнее высказывался он за энергичное ведение войны, тогда как русские войска продвигались в Саксонию весьма медленным темпом. Во время этого похода умер старый Кутузов, и высшее командование перешло к Витгенштейну, который был значительно моложе Блюхера и по службе и по возрасту, но имел за собой несколько удачных битв за время русского похода. Он не был так беспомощен и инертен, как Кутузов, но выдающимися талантами полководца он не обладал. Во всяком случае, русские имели всякие причины отклонить смелый план Шарнгорста; по этому плану главная часть войска должна была напасть на итальянского вице-короля раньше, чем с ним соединится Наполеон, разбить его и неустанно преследовать до тех пор, пока не удастся вызвать народного восстания в Северной Германии, тогда как меньшая часть союзного войска, дождавшись приближения Наполеона, должна была отступить под его давлением через Эльбу, а затем, когда французский император двинется на помощь своему пасынку, снова продвинуться вперед.

Русские не хотели бросать свою линию отступления и не имели никакого основания вести такую опасную войну, какую предлагал Шарнгорст. Очень возможно, что и он не зашел бы так далеко, если бы в русско-прусской главной квартире знали, какой численный перевес был на противной стороне. Против 200 000 чел., которые Наполеон мог выставить в открытом поле, союзники имели вместе с войсками, наблюдавшими за Магдебургом и Виттенбергом, всего лишь 123 000 чел. (69 000 русских и 54 000 пруссаков). Они могли сравняться по численности с французами лишь в том случае, если бы, отступив назад, они соединились с приближающимися подкреплениями и стянули войска, осаждавшие крепости на Одере и Висле. Разница уменьшалась до известной степени лишь тем, что союзные войска состояли преимущественно из старых солдат, тогда как французское войско по большей части состояло из молодых рекрутов, не бывавших еще в огне. Кроме того, союзники имели великолепную и многочисленную кавалерию, тогда как у противника она почти отсутствовала. Перевес в артиллерии был также на их стороне. [357]

Между тем Наполеон, соединившись без всякой помехи со стороны врага с вице-королем, направился по старой дороге из Франкфурта на Лейпциг, чтобы обойти русско-прусское войско и отбросить его к Рудным горам или даже к Фихтельгебирге (Erzgebirge и Fichtelgebirge), чем война была бы решена. Для устранения этой опасности союзники решили произвести нападение, план которого был очень разумным. Наполеон двигался тремя большими отрядами, которые были удалены друг от друга на расстояние нескольких часов ходьбы: впереди шел сам Наполеон с гвардией, затем самый сильный корпус Нея и, наконец, другие французские корпуса, стягивавшиеся с нижней Заалы. Союзники предполагали прорвать эти походные колонны, напав на серединный отряд; 2 мая они произвели при Люцене наступление и действительно захватили врасплох корпус Нея. Однако французский маршал, проявив большую решимость, не только захватил четыре деревни — Гросгершен, Клейнгершен, Рана и Кайя, — но и сумел удержать их, пока не подошли задние корпуса. Наполеон, бывший уже по дороге к Лейпцигу, при первых же пушечных выстрелах вернулся обратно и взял на себя командование боем. Союзникам удалось занять эти 4 деревни, но они не смогли их удержать. Они сражались с большой храбростью, но Витгенштейн оказался совершенно не на высоте своего положения, да и не имел к тому же достаточного авторитета и характера, чтобы противиться дилетантскому вмешательству царя в военные распоряжения. Совершенно ненужный парад перед обоими монархами лишь замедлил атаку, а неправильные распоряжения привели к тому, что многие корпуса при наступлении перекрещивали друг другу путь, и вследствие этого происходил большой беспорядок и потеря времени. Раздробление сил привело к тому, что первое нападение было произведено с недостаточным количеством войск. Корпус в 12 000 русских без всякого дела стоял в нескольких часах хода от поля сражения, а конница была парализована тем, что все пространство между 4 деревнями было покрыто кустарниками, канавами, плетнями, прудами и т. д. Победу одержала превосходная численность французов. Вечером союзные войска были вытеснены из 4 деревень, вплоть до последних построек деревни Гросгершена.

Все-таки французы не выиграли ничего, кроме своей прежней позиции, но их потери были по меньшей мере такими же, как потери союзников. Последние предполагали на следующий день возобновить битву; однако военный совет, созванный Витгенштейном, высказался за отступление на том [358] основании, что Наполеон имел гораздо большие резервы, чем союзники, а русская артиллерия ощущала недостаток в снарядах. Отступление произошло под прикрытием конницы и в относительном порядке, но когда, отступая в Силезию, перешли через Эльбу и открыли путь в Берлин, тогда пришлось вспомнить об Австрии, помощь которой стала необходимой. Стало желательным остаться вблизи богемской границы.

Саксония со своей столицей снова попала в руки Наполеона, который тотчас же показал, как надо обходиться с законными правителями. Если союзные монархи потратили 6 недель на переговоры с саксонским королем, не добившись успеха, то Наполеон поставил перед ним условие — решить в течение 6 часов, хочет ли он лишиться трона или же вернуться в свою страну, чтобы отдать себя вместе со всем, что у него есть, в распоряжение французов. Само собой понятно, что этот ясный язык оказал свое действие, и саксонский король снова, как верный вассал, упал к ногам коронованного плебея. Между тем союзные войска ожидали австрийской помощи. Шарнгорст, раненный под Люценом в ногу, отправился в Богемию, чтобы эту помощь ускорить. Но он слишком мало берег себя, — его вначале неопасная рана ухудшилась, и он умер через несколько недель в Праге, не увидев никогда победоносным то войско, которое он создал главным образом благодаря своей удивительной энергии и предусмотрительности. Но если бы он и оставался жить, то он вряд ли скоро дождался бы этого. Союзные войска остались предоставленными самим себе и решили принять оборонительную битву под Бауценом, тем более что русские получили при этом небольшое подкрепление в 10 000 или 12 000 чел., которых Барклай-де-Толли привел из занятого Торна.

Эта битва произошла 20 и 21 мая и была снова проиграна, отчасти вследствие численного превосходства Наполеона, имевшего 150 000 чел. против 90 000 чел., частью же из-за безрассудства царя, который вмешивался в военные распоряжения с тем большей смелостью, чем больше падал вследствие неудачи под Люценом авторитет Витгенштейна. Отступление велось в Силезию, и Барклай-де-Толли, заступивший как главнокомандующий на место Витгенштейна, сам стремился в Польшу, чтобы восстановить русское войско.

Прусские генералы противились этому самым решительным образом, и союз грозил уже распасться, когда 4 июня в Пойшвице было заключено перемирие, временно прекратившее войну. [359]

После своего падения Наполеон называл перемирие в Пойшвице величайшей ошибкой своей жизни, и, действительно, это перемирие дало гораздо больше преимуществ его противникам, чем ему самому. Все же он имел серьезные основания его предложить.

Положение Наполеона было далеко не таким блестящим, как это казалось со стороны. Со своими молодыми рекрутами он победоносно выдержал две большие битвы, но со сравнительно большими потерями, по крайней мере под Бауценом; к тому же он не мог воспользоваться результатом своих побед, так как недостаток кавалерии мешал ему энергично преследовать врага. Во время переходов ряды его войска редели еще больше, чем во время битвы. Это были не ветераны, привыкшие ко всем превратностям войны и сжившиеся с ними, но юноши, которые быстро опускались под влиянием суровых лишений. Внутреннее разложение войска возрастало со дня на день; мародерство, грабежи и дезертирство распространялись все больше и больше, принимая те же размеры, что и в роковом походе на Москву.

Наряду с разложением собственного войска Наполеон не мог не видеть, что ему приходится иметь дело с гораздо более грозным врагом, чем раньше. Солдаты, с которыми он дрался под Бауценом и Люценом, были уже не те прусские солдаты, которых он бил под Йеной. Его нечистая совесть заставляла его особенно бояться народных восстаний в прусских провинциях, которые он так жестоко разграбил. Гениальный наследник Французской революции, не стыдясь себя самого, боролся с «красным призраком» и упрекал своих врагов в том, что они возбудили вокруг него «анархию и революцию», в то время как он никогда не прибегал к этим презренным средствам в борьбе против них. Наряду с этим его тайный страх проявился в той жестокости, с которой он приказал изрубить люцовский добровольческий отряд, где были сосредоточены преимущественно народные элементы войны. Этот отряд был атакован при Кицене, невдалеке от места Люценской битвы; атаковавшие силы французов достигали 4000 чел. и включали в себя два вюртембергских полка, т. е. в 10 раз превышали люцовцев по своей численности. Правда, Люцов сам был не без греха. После заключения перемирия он мог бы отступать еще до 12 июня на правый берег Эльбы. Однако этим поступком Наполеон достиг результата, обратного тому, к которому он стремился: вместо того чтобы нагнать страх, он возбудил ненависть против своего господства. [360]

Дипломатические соображения также заставляли Наполеона желать перемирия. Как раз перед битвой под Бауценом Австрия предложила свое посредничество между воюющими странами, но это посредничество было в высшей степени ненавистно для французского императора. Он горячо искал раньше помощи Австрии, предлагая даже ей после разрыва с Пруссией провинцию Силезию; однако Меттерних сумел трусливо и предусмотрительно, хотя и довольно ловко, отделаться от союза с Францией, в который он вступил весной 1812 г.

Упреки, делавшиеся против тогдашней политики Меттерниха, нельзя считать заслуженными, по крайней мере постольку, поскольку они исходили от прусской стороны. В антипатии к народному движению Меттерних был повинен не менее, чем сам прусский король, но в то время, как прусская дипломатия тратила драгоценное время на решение вопроса, при каком дворе занять положение придворного — при русском или при французском, — Метгерних стремился обеспечить себя как от французского, так и от русского влияния и сумел укрепиться настолько, чтобы занять решающее положение между обоими. Политика Меттерниха была, конечно, своекорыстной, но все же не более своекорыстной, чем политика всех других кабинетов. За нее говорит уже то, что Наполеон считал себя обманутым Меттернихом и готов был скорее вести переговоры с царем, чем с таким посредником, который ничего не сделал и ничего не потерял, но стремился лишь получить высокую плату за свое посредничество. Таким образом, попытка поладить с царем была для Наполеона лишним поводом к заключению перемирия. Ему или могло удаться снова одурачить царя, или же в случае, если царь остался бы верен своим прусским союзникам, он мог использовать перемирие для вооружения, которое способствовало бы победоносному окончанию войны даже и в том случае, если бы Австрия выступила на стороне его врагов.

Однако он ошибся в своих расчетах: царь отклонил всякие сепаратные переговоры, даже не допустил к себе посла Наполеона, который должен был сделать ему очень выгодное предложение. Самого перемирия Наполеон добился лишь под условием, что мирные переговоры будут вестись во время перемирия только через посредство Австрии. Наполеон приступил к новым вооружениям, но на этот раз оказался в гораздо худших условиях, чем Россия и Пруссия, которые могли вооружаться энергичнее, находясь на своих землях или же вблизи от них. Именно этому перемирию [361] обязан прусский ландвер своей организацией; за это же время подошли новые подкрепления из России.

Перемирие должно было продолжаться до 20 июля. Демаркационная линия была проведена так, что у французов оставалась вся Саксония и часть Нижней Силезии до Одера. Полоса земли в 5–7 миль шириной, с Бреславлем, была объявлена нейтральной. Это перемирие встретило горячую оппозицию со стороны прусских генералов; в населении же оно вызвало глубокую подавленность, так как его приняли за предвестие позорного мира. Чтобы ослабить это гнетущее впечатление, Клаузевиц опубликовал небольшую брошюру, где доказывал на основании фактов, что за время перемирия союзники смогут укрепить свои силы более, чем Наполеон.

14 июня в Рейхенбахе был заключен союз Пруссии с Англией, переговоры о котором начались уже давно, но до сих пор еще не были закончены: это было не по вине Пруссии, которая без субсидии со стороны Англии не могла и думать о продолжении войны, но главным образом потому, что английские представители позорно торговались о расширении герцогства Ганноверского за счет прежних прусских владений. Гарденберг пообещал, наконец, «округление» от 250 000 до 300 000 чел., и теперь поладили на том, что до истечения года Англия должна будет заплатить 666 666 фунтов стерлингов, а Пруссия за это выставит войско в 80 000 человек. Эта сумма была относительно невелика, к тому же она была частью неправильно учтена, а частью выплачена негодными мундирами. На следующий день к Англии присоединился также и царь. За 160 000 чел., которых он обязался выставить, он получил 1 333 333 фунта стерлингов. При географической величине России он мог, по крайней мере, не торговаться с жадными Вельфами.

Переговоры со Швецией, законченные также во время перемирия, носили еще менее возвышенный характер. С тех пор как прежний французский маршал был избран наследным принцем Швеции, все его помыслы и чаяния были направлены на приобретение Норвегии. Он надеялся укрепиться в стране, получив Норвегию в возмещение за Финляндию, занятую русскими. Однако он не встретил никакого сочувствия у Наполеона, благодаря высокому соизволению которого и последовало его избрание в шведские кронпринцы, так как Норвегия уже принадлежала Дании, тесно связанной с Францией. Вследствие этого Бернадот решил принять в войне между Россией и Францией русскую сторону. Правда, он осторожно ретировался, когда Наполеон шел победоносно [362] на Москву, но лишь для того, чтобы после катастрофы великой армии снова броситься в объятия России и Англии и воодушевиться освобождением Европы, при неизменном условии, что он получит Норвегию.

Россия и Англия пытались, в свою очередь, соблазнить Данию, предлагая ей в возмещение за Норвегию оба Мекленбурга, шведскую и, может быть, даже прусскую Померанию. Бернадот давал в придачу также ганзейские города Любек и Гамбург. В Копенгагене долго не могли принять окончательного решения и, наконец, решились остаться верными французскому союзу. Бернадот высадился 18 мая с небольшим войском в Штральзунде, чтобы завоевать Норвегию и Германию; первый его подвиг в деле освобождения народов состоял в том, что он отдал под суд и разжаловал одного из своих [363] генералов, который пошел на помощь Гамбургу, жестоко теснимому маршалом Даву.

Еще в апреле Пруссия заключила союз со Швецией, обязавшись предоставить в распоряжение Бернадота, как только он высадится в Германии, отряд в 27 000 чел. Однако Пруссия медлила принять на себя обязательство насчет Норвегии до тех пор, пока была хоть какая-нибудь надежда на то, что Дания отложится от Наполеона. И лишь после того как эта надежда исчезла, прусский король гарантировал 22 июня шведской короне, вступившей для этого в Калишский союз, норвежскую добычу с позорным обязательством вознаградить Данию в случае необходимости немецкой землей.

Гораздо большее значение, чем переговоры со Швецией и даже с Англией, имели переговоры с Австрией. Как одно из условий мира, в котором он хотел посредничать, Меттерних выставлял возвращение Австрии Наполеоном Иллирийской провинции, отнятой им в 1809 г., вследствие чего Австрия приобретала вновь утраченное ею положение на Адриатическом море; затем Наполеон должен был вернуть герцогство Варшавское, которое должно было быть поделено между Австрией, Пруссией и Россией; он должен был очистить крепости на Одере и, наконец, восстановить свободные города Любек и Гамбург. Эти условия прежде всего отвечали австрийским интересам, и от австрийского министра, по господствовавшим в то время воззрениям государственного разума, ничего иного нельзя было и ожидать. Но как посредник Меттерних не был беспристрастен. Он делал большие урезки требованиям союзников, заключавшимся в восстановлении прусского и австрийского владычества, уничтожении Рейнского союза и герцогства Варшавского, возвращении берегов Северного моря и, наконец, в восстановлении независимости Италии, Голландии и Испании.

Наполеон по его предложению должен был пожертвовать некоторыми не очень значительными позициями, сохранив за собой всю полноту власти, которую ему давало господство над Францией, Голландией, Испанией и Рейнским союзом.

Поведение Меттерниха указывало на то, что он действительно хотел мира. Он хотел создать своей стране снова почетное и независимое положение между Францией и Россией. Военные планы и стремления были чужды ему и еще более чужды его владыке, императору Францу. Наполеона он боялся гораздо больше, чем царя, а тем более прусского короля: последним он мог скорее что-нибудь предложить, чем первому. [364]

Вообще он не ошибся в расчетах. Союзники очень долго колебались, прежде чем приняли австрийские мирные предложения. Они сделали это в конце концов 27 июня Рейхенбахским соглашением, но лишь с условием, что в случае если Наполеон не примет до 20 июля предложения Меттерниха, Австрия немедленно возьмется за оружие и подкрепит их силой в 150 000 чел. Они были убеждены, что Меттерниху не посчастливится у Наполеона, и они не обманулись.

Когда Меттерних прибыл 25 июня в Дрезден для переговоров с Наполеоном, он был встречен горячими упреками в фальшивой игре австрийского кабинета. Император не хотел ничего слушать об австрийских мирных предложениях, что не следует, однако, приписывать исключительно его упрямству и высокомерию, как это много раз делалось. Он все еще являлся победителем в борьбе, и хотя жертвы, которых от него требовали, были сравнительно незначительны, но речь шла о провинциях и городах, которые находились еще в его руках. Лишь герцогство Варшавское было занято Россией, крепости по Одеру были, по крайней мере, осаждены союзными войсками, но Иллирия и ганзейские города были совершенно неоспоримыми владениями Наполеона. Требовать добровольной отдачи того, что не могло быть отнято у него оружием, являлось претензией, которую отклонил бы на его месте всякий самодержец, тем более что главная часть добычи приходилась на долю посредничавшей державы, которая даже не запачкала своих рук в этом деле.

Наполеон и Меттерних поняли, что дальнейшие переговоры бесцельны. Если они и согласились продлить перемирие до 16 августа и созвать за это время мирный конгресс в Праге, то это случилось лишь потому, что обе стороны нуждались еще в некотором времени для своих вооружений. С русскими и особенно с пруссаками Меттерниху на этот раз не повезло. Они не делали тайны из того, что в крайнем случае они будут продолжать войну и без Австрии. С этой стороны у Меттерниха также требовали ясного решения: он уже не мог теперь выйти из игры, не поставив Австрию в опаснейшее положение, независимо от того, французы ли или союзники одержат верх на поле сражения.

При таких обстоятельствах из мирного конгресса в Праге получился чистый фарс. Дело не дошло даже до общего заседания уполномоченных; обменялись лишь несколькими ядовитыми нотами по чисто формальным вопросам. До 16 августа, когда истек срок перемирия, не было сделано даже и попытки к деловому обсуждению вопросов. [365]

За время прекращения военных действий обе стороны энергично вооружались, и оба враждебных войска достигли почти равновесия своих сил. Союзники располагали в открытом поле 492 000 чел., в том числе 165 000 пруссаков, в Польше же генерал Бенигсен формировал новое русское войско. Наполеон имел против них 400 000 чел., за исключением гарнизонов крепостей, находившихся на театре войны; в коннице и артиллерии он также был относительно слабее своих противников, но вместе с тем он имел бесценное преимущество единоличного военного командования.

Чтобы защитить свои земли от нападений Наполеона, ведшего до сих пор войну как нападающая сторона, союзники разделили свои войска на три армии. Сильнейшая из них, достигавшая чуть ли не половины их общих сил, стояла в Богемии, так как в первую очередь ожидалось большое наступление Наполеона на Вену. Этим войском командовал князь Шварценберг — австрийский магнат, не отличившийся ни в одном сколько-нибудь заметном деле, имевший к тому же в своем лагере трех монархов. Туда входили все австрийские силы, а также русские и прусские части. Из прусских войск — корпус генерала Клейста, которому в качестве начальника штаба был дан Грольман.

Вторая и самая меньшая армия — она насчитывала около 100 000 чел. — стояла в Силезии под командой Блюхера, который пока также не одержал еще ни одной победы, но прекраснейшим образом зарекомендовал себя в весенней кампании. После смерти Шарнгорста главным его советником был теперь Гнейзенау. Эта армия состояла из трех неравных частей: двух русских, одной большей, приблизительно в 40 000 чел., другой меньшей, приблизительно в 18 000 чел., и одной прусской части под командой генерала Йорка. Если оба русских генерала неохотно подчинялись прусскому командованию, то Йорк был непримиримым врагом Гнейзенау. При всех своих военных добродетелях он был слишком привержен к методическому ведению войны старой школы; гениальный метод Гнейзенау, в совершенстве усвоившего наполеоновскую стратегию и тактику, не мог не вызывать со стороны Йорка в высшей степени отрицательного отношения к себе. К этому прибавлялась еще и личная зависть, так как Йорк был более старым генералом, чем Гнейзенау.

Наконец, третья армия была приблизительно наполовину больше, чем силезская; она была расположена на севере, главным [366] образом в маркграфстве Бранденбург, с целью прикрытия Берлина, и находилась под командой шведского кронпринца, который, как это ни забавно, считался в лагере союзников несравненным военным гением лишь потому, что он был когда-то французским маршалом. Между тем Бернадот решительно ничем не отличился в бытность свою на французской службе. Своим маршальским достоинством он скорее был обязан тому, что приходился зятем одному из братьев Наполеона, чем своим выдающимся военным заслугам; по сравнению с Даву, Массеной, Неем, Сультом и другими маршалами он всегда стоял во втором ряду и даже при помощи Наполеона не мог с ними сравняться. Позднейшие его военные успехи оказались такими же скромными, как и прежние, хотя новые исследователи предполагают, что зависть подчиненных ему прусских генералов представила его вялую и двусмысленную тактику в чересчур черном цвете.

Ядро северной армии составляли две группы прусских войск, из которых одна состояла под командованием генерала Бюлова, а другая — генерала Тауенцина. Тауенцин был придворным генералом, который очень слабо проявил себя в 1806 г. и очень невысоко расценивался генералом Гнейзенау. Он удерживался лишь вследствие благоволения короля и царя; но все же его корпус, состоявший целиком из ландвера, употреблялся преимущественно для осадных действий. Несравненно выше его был генерал Бюлов, хотя он, подобно Клейсту и Йорку, склонялся более к старой школе; начальником его штаба был Бойен. Наряду с прусскими корпусами к северной армии принадлежал еще один русский корпус под командованием генерала Винценгероде, 24 000 мало пригодных к бою шведов, приведенных Бернадотом, и, наконец, всякая мелочь, состоявшая из отрядов, рассыпанных между Эльбой, Одером и морским берегом: русско-немецкие легионы 1812 г., остатки люцовцев, мекленбургский ландвер и еще несколько тысяч ганноверских и английских солдат.

Военный план союзников не отличался, как это всегда бывает при коалиционной войне, большой ясностью. Сначала все три армии должны были продвигаться концентрически навстречу врагу и сойтись у его лагеря; это было задумано совсем по-наполеоновски и было предложено Барклаем-де-Толли, наиболее способным стратегом русской армии. Но затем наступили опасения, и союзные квартиры склонились к предложению Бернадота, чтобы все три армии продвигались вместе, причем та, которая имела перед собой главные силы Наполеона, должна была после встречи с ним отступить, а две другие армии должны [367] были ударить на преследующего врага с флангов и с тыла. Остановились было на этом плане, но жестокая необходимость заставила снова возвратиться к первому, смелому плану.

Французский план войны также вызвал много споров, так как Наполеон впервые за все долгое время своего командования отказался от нападения. Из его поведения видно, к чему он стремился. Тех намерений, которые его противники считали наиболее вероятными, у него совсем не было; он отнюдь не предполагал идти на Вену, так как ему пришлось бы в этом случае уступить свои позиции в Саксонии и Северной Германии. Он думал, несомненно, и перед битвой и после битвы под Бауценом о походе на Берлин и даже послал после нее маршала Удино, который был разбит 4 июня Бюловым в кровавой битве при городке Люкау. В гот же день началось перемирие, по окончании которого Наполеон тотчас же послал маршала Удино, на этот раз уже с тремя корпусами, опять на Берлин. В них насчитывалось 70 000 чел.; лишь треть из них составляли французы, большая же половина состояла из немецких отрядов. Одновременно с этим на Берлин должен был двинуться из Магдебурга генерал Жирар с 9000 чел., а также маршал Даву из Гамбурга с французскими и датскими войсками.

В течение этого похода на Берлин Наполеон намеревался с главным своим войском держаться оборонительной тактики по отношению к богемской и силезской армиям. Если бы ему удалось разбить силы врагов на севере, сбросив их в море или же отогнав за Одер, у него был бы свободный тыл и большая часть Пруссии, а что самое главное — ее столица была бы в его руках. Он мог разбить очаг народного сопротивления и, опираясь на крепости по Одеру и Висле, находившиеся еще в его руках, получая продовольствие на месте, предпринять сильное наступление на юг, где все преимущества были бы на его стороне, если бы только прусские и русские войска не вышли ему навстречу.

Этот план похода, однако, тотчас же потерпел крах, так как поход на Берлин не удался. Удино дошел до Гросберена, откуда ему оставалось лишь несколько миль до его цели. Бернадот хотел пожертвовать городом, но прусские генералы воспротивились этому, и им удалось разбить 23 августа при Гросберене один из трех французских корпусов — корпус Ренье, — вследствие чего Удино отступил к Виттенбергу. Ландвер бился под Гросбереном превосходно. Бранденбургский крестьянин сражался здесь в прямом смысле за свой дом и двор. Когда скверные винтовки отказывались служить при дождливой погоде, сражались [368] прикладами; саксонские войска, составлявшие часть корпуса Ренье, дрались также храбро. Вина того поражения падает не на них, как обычно утверждают французские историки, но на имевшую и прежде дурную славу французскую дивизию Дерутта, входившую вместе с саксонцами в разбитый корпус. Преследование разбитого врага благодаря осторожному командованию Бернадрта произведено не было.

Получив сообщение о Гросберене, войска Даву и Жирара также отступили. Однако Жирар при возвращении был атакован 27 августа при Гагельберге и разбит наголову корпусом бранденбургского ландвера, имевшего наблюдение за Магдебургом. Здесь ландвер также работал прикладами, однако кровожадная фантазия прусских историков, описывавших кучи в 4000 французских трупов с разбитыми головами и вытекавшими из них мозгами, является, к счастью, лишь зверским проявлением немого патриотизма. Фактически таким образом было убито около 30 французов.

Тем временем главные силы Наполеона столкнулись с богемской и силезской армиями. Энергичнее всего действовала силезская армия, хотя она и была несравненно слабее богемской и по плану союзников должна была играть менее выдающуюся роль. Лишь с большим трудом удалось Блюхеру добиться полусогласия на то, что при очень благоприятных условиях он может принять битву. В главной квартире силезской армии были мозг и сердце союзных войск; по своим знаниям и решительности Блюхер и Гнейзенау далеко ушли по сравнению с Бернадотом и Шварценбергом. Прусские генералы относились к делу совсем иначе, чем австрийские, русские и особенно шведские.

Силезская главная квартира точно придерживалась плана похода: сконцентрировав на себе своим энергичным продвижением превосходные силы противника, она отступила с упорным боем по тому же пути, по которому пришла. Это было сопряжено действительно с большими трудностями для войск, особенно для корпуса Йорка, в числе 45 батальонов которого насчитывалось 24 батальона ландвера, очень плохо вооруженного; многим частям пришлось сделать по три ночных перехода подряд, не получая в течение 4 дней горячей пищи. Йорк жестоко поссорился с Блюхером и Гнейзенау, обвинив их перед королем в полном расстройстве армии.

Но поведение главной квартиры диктовалось тем решением, по которому надо было нанести при первой же возможности сильный удар врагу и все-таки при всех обстоятельствах уклониться от подавляющих превосходных сил противника. Главная [369] квартира могла нанести этот сильный удар уже через несколько дней. Наполеон, узнав, что Блюхер уклонился от него, и получив в то же время сообщение, что богемская армия движется через Рудные горы и угрожает Дрездену, повернул обратно с частью своей армии. Он оставил в Силезии около 80 000 чел. под командой маршала Макдональда с приказом прогнать отступившее войско Блюхера далее, за Яуэр, и занять обеспеченную позицию на Бобре. 26 августа Макдональд выступил, но неожиданно для себя натолкнулся на перешедшего снова в наступление врага. Это произошло на небольшой речке Кацбахе, превратившейся вследствие многодневных дождей в бушующий поток. Силезская армия как раз собралась перейти ее, будучи в подавленном состоянии из-за крайне возросших лишений, когда передовые посты сообщили, что французы массами начали переходить реку. Тотчас же было принято решение: дать им перейти и затем сбросить их с берега, высоко поднимавшегося над рекой.

Это удалось с исключительным успехом. Так как одна из дивизий Макдональда была еще очень далеко от поля битвы, то сильная и без того силезская армия имела численное превосходство, и ей удалось сбросить в Кацбах и его быстрый приток Нейсу две французские дивизии и главную часть конницы. Безостановочное преследование, расстроившее вконец французскую армию, завершило победу. Правда, ужасные трудности, с которыми она была выиграна, расстроили так же жестоко и ландвер: многие ландверисты покинули войско.

Того же 26 августа и на следующий день Наполеон встретился с богемской армией, продвигавшейся на Дрезден. Согласно плану, она отступила за Рудные горы, но с очень большими потерями, приблизительно в 50 000 чел. Наполеон также потерпел чувствительную неудачу: он считал, что союзные войска отступили к западу, и послал корпус Вандама через Рудные горы, чтобы сделать нападение на неприятельский обоз. Корпус попал как раз в центр богемской армии, совершавшей свое отступление через Рудные горы, и был совершенно уничтожен 30 августа при Кульме.

Эти первые бои и сражения не настолько существенно изменили равновесие сил между обеими воюющими сторонами, чтобы заставить Наполеона отказаться от своего плана войны. Он хотел теперь сам идти на Берлин, но ему снова помешало в этом энергичное продвижение Блюхера, гнавшего перед собой остатки армии Макдональда. Тогда он поставил маршала Нея во главе войск, которые Удино должен был вести на Берлин и которые были значительно подкреплены. Но в то же время, как сам он не [370] мог ничего поделать с Блюхером, уклонившимся от него так же, как и раньше, Ней был 6 сентября окончательно разбит под Денневицем, как он сам сообщал об этом своему императору.

Этим самым наполеоновский план войны был сведен на нет, и общее его положение значительно ухудшилось. В утомительных переходах вперед и назад, в повторных поражениях он потерял несравненно больше, чем союзники, да и моральное состояние его войск сильно пострадало; тысячи отставших бродили по стране, стараясь вернуться на родину. Доставка продовольствия в опустошенной стране стала почти невозможной; во всем чувствовался большой недостаток, а подвоз, особенно снарядов, затруднялся многочисленными летучими отрядами союзников. К тому же верные вассалы Рейнского союза начали колебаться; при Денневице целый батальон саксонского лейб-полка перешел к пруссакам, а крупнейшее рейнское государство — осыпанная милостями и благоволением Наполеона Бавария — вступило в переговоры с Австрией, чтобы обставить свой переход на сторону врага возможно выгоднее.

В военных действиях наступил перерыв, продолжавшийся несколько недель. Богемская армия поджидала русский резервный корпус, который Бенигсен вел из Польши; силезская армия должна была прикрывать марш Бенигсена, а северная армия не осмеливалась перейти Эльбу, которая от Дрездена до Гамбурга была еще в руках врага. Наполеон должен был ограничиться исключительно обороной; он выжидал со стороны врага какой-нибудь неосмотрительности, которая позволила бы ему напасть на него с превосходными силами.

Между тем дипломатия снова заработала. 9 сентября в Тильзите были подписаны новые союзные договоры, выходившие далеко за пределы Рейхенбахских соглашений. Всеми союзными державами целью войны было признано: роспуск Рейнского союза, полная ликвидация французского господства на правом берегу Рейна, восстановление Австрии и Пруссии в границах 1805 г. Участь герцогства Варшавского была предоставлена «полюбовному соглашению»; немецким же государствам, расположенным между Австрией, Пруссией и Рейном, была обещана «безусловная и полная независимость».

С «дружелюбным соглашением» получилось, однако, некоторое недоразумение. Царь не осмеливался еще обнаружить свои польские вожделения, которые, как он знал, должны были натолкнуться на серьезное сопротивление, особенно с австрийской стороны. Австрия же держала себя так, как будто она и не подозревала, что подразумевалось под «дружелюбным соглашением [371] «. Однако все они еще нуждались друг в друге. Другое недоразумение произошло «с полной и безусловной независимостью» средних и мелких немецких государств. Эти слова звучали так, как будто ими хотели указать лишь на независимость от чужеземного, французского господства; подразумевали же под ними безусловный суверенитет этих государств, как это выяснилось через месяц, когда Австрия заключила с Баварией в октябре соглашение в Риде.

Побуждения, заставившие крупнейшее государство Рейнского союза отложиться от Наполеона, не носили, конечно, ни малейшего следа национального воодушевления; это была лишь трусливая хитрость крыс, бегущих с тонущего корабля. Баварский король, получив одновременно признание за собой своих владений — с обменом некоторых областей между ним и Австрией, — вступил в европейскую коалицию как равноправная держава и получил уверения, что может наслаждаться своей «полнейшей суверенностью». Вместе с этим Калишскому воззванию был нанесен последний удар; то, что позволили одному монарху из Рейнского союза, должно было быть позволено и остальным; если же каждый из этих жалких предателей родины [372] мог быть суверенным в своих владениях, то о национальном возрождении германского государства не могло быть и речи.

Прусские историки утешают себя тем, что относят крушение всех национальных надежд на счет Меттерниха, который с предательской хитростью завлек в тенета бесхитростные души прусского короля и государственного канцлера Гарденберга. Это, конечно, не следует принимать всерьез. Меттерних, несомненно, имел очень обильный список грехов, но как министр государства существование которого как европейской державы основывалось на разъединенной Германии и разъединенной Италии, он, конечно, имел очень мало попечения об итальянском или немецком единстве; если он при этом и изливался в лицемерных любезностях, то это можно поставить ему скорее в похвалу, чем в вину. Как трезвый политик, он охотно жертвовал старой ветошью габсбургской империи, которую даже сам Штейн хотел ему обратно навязать; он обеспечил гораздо крепче австрийскую гегемонию над Германией путем суверенитета средних и мелких государств.

Слезы прусских историков текли еще и потому, что Меттерних был более откровенен, а в особенности более удачлив, чем прусские министры, национальное сознание которых было немногим выше, чем у него. Судя по их плану, они добивались того, что через несколько десятилетий было сочтено величайшей изменой, — линии по Майну; Пруссия должна была господствовать над Северной Германией, а Австрия — над Южной. Ни Гарденберг, ни Штейн не могли предложить ничего лучшего, и именно, исходя из своего плана, они ограничили деятельность центрального правительственного совета Северной Германии, в то время как австрийскому кабинету было предоставлено право сговориться с государствами Южной Германии, что Меттерних и использовал в своих габсбургских интересах при Ридском договоре.

Между тем медведь, шкуру которого собирались делить, не был еще убит. Союзные войска остерегались возможных нападений Наполеона на них в одиночку, сами же не решались атаковать его на его крепкой позиции в Дрездене, опиравшейся на Рудные горы и на Эльбу. Таким образом, пришли к необходимости вытеснить его с этой позиции путем маневрирования, напав на него с левого берега Эльбы и с тыла; на саксонской равнине, около Лейпцига, можно было скорее рассчитывать выиграть большое решительное сражение. В широком обходе, намечавшемся Шварценбергом, силезская армия должна была быть подтянута к богемской, но Блюхер [373] воспротивился этому: у него не было никакого желания выступать под командованием такого посредственного главнокомандующего, каким был Шварценберг, имевший к тому же в лагере 3 монархов. Вместо движения влево к богемской армии он настаивал на более смелом движении вправо к северной армии, где прусские генералы уже открыто возмущались «предательством» Бернадота и заявляли о своем намерении присоединиться к Блюхеру. Если бы силезская армия пошла в Богемию, то этим не только была бы парализована ее собственная активность, но можно было с полной уверенностью ожидать, что Бернадот впал бы в окончательную бездеятельность.

Блюхер отчасти получил согласие монархов на свой план, отчасти же осуществил его на свой собственный риск. 26 сентября, когда подошли русские резервы под командой Бенигсена, он выступил в поход, несмотря на горячий протест русских уполномоченных его лагеря и вопреки приказу главной квартиры, ставившему новые препятствия на его пути. 3 октября он достиг Вартенбурга на Эльбе и перешел последнюю с жестоким боем, которым руководил Йорк. Как при Гросберене и Денневице, в бою участвовали только прусские войска и главным образом ландвер; Силезский ландвер покрыл себя в этой битве такой же славой, как и в других битвах бранденбургский ландвер. Гнейзенау, который после битвы при Кацбахе не мог найти достаточно резких выражений, чтобы осудить Силезский ландвер, на этот раз не мог им нахвалиться. Отзываясь особенно похвально о батальоне из Хиршбергерского округа, составленного преимущественно из ткачей, он в конце своего доклада Гарденбергу добавляет: «Если бы ваше превосходительство видели этих храбрых бедняков, не имеющих даже необходимого платья, изнуренных болезнями и лишениями, ваше сердце сжалось бы от сострадания».

После того как союзное войско перешло через Эльбу, за ним последовал на следующий день в Бернадот, которого прусские и даже русские генералы давно заставляли это сделать. Это произошло при Акене и Дессау без малейших препятствий со стороны неприятеля. В то же самое время богемская армия также выступила из Рудных гор и направилась к Лейпцигу, куда с севера подходили две другие армии. Таким образом, позиция Наполеона при Дрездене была обойдена, и все силы врага сказались в его тылу.

Но это было для него даже желательно. Он наконец имел возможность нанести удар, чего он так страстно желал. Он оставил в Дрездене гарнизон в 30 000 чел. и бросился сам на левый [374] берег Эльбы. Против богемской армии, наступавшей здесь, он выставил несколько частей под командой своего зятя Мюрата, неаполитанского короля. Сам же с главными силами выступил против обеих северных армий, которые он намеревался разбить вместе или порознь, а затем уже посчитаться хорошенько с богемской армией.

Его план имел большие шансы на успех, поскольку дело касалось Бернадота. Этот достойный гасконец тотчас же, как только почувствовал приближение Наполеона, потребовал всеобщего отступления. Блюхер, наоборот, хотел принять битву, так как он располагал более чем 60 000 чел., Бернадот — около 90 000 чел., Наполеон же — около 130 000–140 000 чел. Однако Бернадота было невозможно склонить к этому; с большим трудом можно [375] было заставить его не переходить через Мульду и Заалу, чтобы избежать нападения Наполеона, а остаться, по крайней мере, на левом берегу Эльбы. Как комиссар безопасности, Бернадот требовал, чтобы наиболее опасные места были заняты войском Блюхера, он же сам встал сзади Блюхера. Наполеон, энергично наступавший на Эльбу там, где он ожидал увидеть противника, слишком поздно понял, что враг ушел от него. Он сконцентрировал теперь свои войска у Лейпцига.

Здесь 16–19 октября решилась судьба похода. 16 октября силы обеих сторон были приблизительно равны; из 440 000 чел., с которыми Наполеон начал поход, и 30 000 чел. отставших — около 90 000 чел. были выделены Дрездену и Гамбургу, 180 000 чел. были потеряны за 2 месяца убитыми, ранеными, больными и дезертирами, 185 000 чел. были на месте битвы, и 15 000 чел. пришли лишь на следующее утро. Союзники также имели не более 200 000 чел., так как Бернадота ни силой, ни добром нельзя было вывести на поле битвы. Блюхер наступал с севера, а Шверценберг с юга на французские позиции, которые были прикрыты с запада Лейпцигом и Ратсхольцем — местностью, покрытой болотами и кустами, лежавшей между реками Эльстером и Плейссой.

На севере произошел жаркий бой при деревне Маккерн, которую защищал маршал Мармон на очень сильной позиции с 27 000 чел. против 60-тысячной силезской армии. Главная часть кровавой работы снова пала на корпус Йорка, который с потерей 5000 чел., более чем 1/4 части всех своих сил, в конце концов одержал победу. На юге Шварценберг бился при деревне Вашау с самим Наполеоном. Здесь перевес был на французской стороне, тем более что Шварценберг расположил часть своих войск так неудачно, что они не могли принять никакого участия в бою. Наполеон одержал победу, но она не являлась тем сокрушительным ударом, которые он привык наносить раньше. Казалось, что уже вечером в первый день сражения он сам считал поход проигранным.

За это говорит то, что в воскресенье, 17 октября, он отказался от нового наступления на разбитого врага, которое одно лишь могло спасти его, и послал пленного австрийского генерала Мейерфельда к союзным монархам с мирными предложениями. Последние, однако, не дали никакого ответа. Они воздержались в этот день от наступления, так как должны были получить существенные подкрепления: Бенигсен вел корпус в 50 000 чел., и Бернадот также придвинулся наконец к боевой линии. Военные уполномоченные союзных войск в его лагере наседали на него с [376] резкими требованиями, и даже подчиненные ему русские и прусские генералы не скрывали своих намерений — в крайнем случае отказаться от повиновения ему.

Наполеон уже вечером 17 октября дал первый приказ к отступлению, которое должно было производиться через город по направлению к западу. Он стянул ночью свой войска в узкий полукруг вокруг Лейпцига. Если бы союзники не напали на него утром 18 октября, то он мог бы отойти, сохраняя внешность добровольного отступления. Он мог еще надеяться отбросить их с большими потерями, но союзные войска уже действовали с сильным перевесом, численно их силы относились к французским войскам, как 3 : 2; фактически, правда, отношение было более благоприятно для Наполеона, так как Бернадот по-прежнему удерживал своих драгоценных шведов вдали от битвы, так же как союзные монархи свою неизменную парадную игрушку — гвардию. В общем здесь сражалось приблизительно около 150 000 французов с 180 000 чел. союзных войск, и даже теперь французы смогли отстоять часть своих позиций. В некоторых местах союзники так близко подошли к городу, что Наполеону, в случае возобновления битвы на следующий день, грозило полное уничтожение; оставалось лишь отступить. Таким образом, «битва народов в Лейпциге» была проиграна Наполеоном, собственно, без крупного решения в самом бою. Эта столь воспеваемая битва была, как сказал один из новейших историков не слишком пышно, но зато очень удачно, лишь колоссальным арьергардным боем.

В то время как масса французских войск теснилась в узких улицах города, стремясь достигнуть единственного для них пути отступления, союзные войска предприняли штурм города, во многих местах увенчавшийся успехом. Все же французы могли бы закончить свое отступление, если бы не преждевременный взрыв моста через Эльстер, отрезавший значительную часть армии, принужденную сдаться в плен.

Таким образом, Наполеон снова должен был отступать с расстроенным войском. Преследование его не соответствовало требованиям Гнейзенау; особенно жестоко упрекал Гнейзенау корпус Йорка, который так сильно пострадал при Вартенбурге и Меккерне; он и без того уменьшился с 40 000 до 10 000 чел. Однако само отступление рассеяло те остатки войска, которые еще сохранились у Наполеона; подобно тому как на третий день Лейпцигской битвы от 3000 до 4000 саксонцев, а также часть вюртембержцев перешли на сторону союзников, так теперь немецкие солдаты оставляли толпами французские знамена. Молодые [377] французские рекруты также разбегались тысячами. Хотя Наполеону и удалось еще разбить наголову при Ганау баварско-австрийский корпус, пытавшийся загородить ему путь, но когда после 13-дневного похода он перешел 2 ноября Рейн, у него было наряду с 60 000 отставших лишь 40 000 вооруженных солдат, среди которых с ужасающим опустошением свирепствовала эпидемическая лихорадка.

Кроме того, были окончательно потеряны сильные гарнизоны в крепостях по Эльбе, Одеру и Висле.

Коалиция четырех держав против Франции кое-как держалась в течение осеннего похода, хотя временами и колебалась, особенно в тот момент, когда Наполеон отбросил богемскую армию, продвинувшуюся к Дрездену. Общее желание сломить французское владычество в конце концов удерживало все же вместе Англию, Австрию, Пруссию и Россию. Но когда эта цель была уже достигнута, противоречившие друг другу интересы обнаружились, и внутри союзных войск образовались две партии: военная и мирная, которые упорно боролись друг с другом, приведя к 5-месячному обмену дипломатическими хитростями и в конце концов — к жалким военным операциям.

Если бы хоть одна из этих партий взяла перевес, то в обоих случаях положение было бы очень просто. В случае войны союзным войскам, превышавшим по численности французские чуть ли не в 10 раз, надо было лишь перейти через Рейн, разбить остатки наполеоновского войска и спокойно наступать на Париж. В случае мира Наполеон был теперь согласен отказаться от господства над Голландией, Италией и Испанией и сохранить себе лишь Францию с ее естественными границами (Альпы, Рейн и Пиренеи). Большего, однако, не желала и мирная партия союзной армии.

К ней принадлежали Австрия и Англия. Оба государства достигли того, чего они считали возможным достигнуть; они не имели ни малейшего намерения подвергать риску то, что им пришлось получить с таким трудом. Тотчас после прибытия союзных главных квартир во Франкфурт-на-Майне Меттерних заключил с Вюртембергом и другими рейнскими княжествами соглашение на тех же основаниях, как это было сделано перед этим с Баварией. Они должны были взять на себя лишь одно совершенно неопределенное условие, — что они примут на себя те обязательства, [378] которых потребует от них независимость Германии; этим Меттерних старался умерить зависть Пруссии. Штейн, центральный правительственный совет которого превратился в нуль, рассказывал об этом слете князьков, происходившем во Франкфурте, что они были сами в высшей степени изумлены тем, что с ними так церемонятся после их позорного поведения. Но как только они заметили, что с их головы не упадет ни один волос, они тотчас же успокоились и стали упрямиться.

Были упразднены лишь королевство Вестфалия, великое герцогство Берг и великое герцогство Франкфурт, где правили родственники Наполеона или же где они были утверждены им в правах наследства. В Ганновере, в Брауншвейге и Касселе законные владетели устроили торжественный въезд и тотчас же принялись уничтожать благотворные следы чуждого господства и восстанавливать, где только было возможно, прежние злоупотребления. Позорнее всего держал себя гессенский курфюрст, но Меттерних являлся для всех них милостивым защитником, связывая их, таким образом, с габсбургскими интересами. Как в Германии, так и в Италии он пожал свою жатву. Неаполитанский король уже после битвы под Лейпцигом отложился от своего зятя Наполеона, а в Северной Италии австрийское войско одержало победу над Евгением Богарне.

Англия так же горячо стремилась к миру; во-первых, потому, что страна была ослаблена многолетней войной с Францией, а также и потому, что, спрятав хорошо свою колониальную добычу, она видела свои желания по отношению к европейскому материку осуществленными прекращением континентальной блокады, восстановлением Голландии и Испании. К тому же она одержала победу в очень важном вопросе, в котором больше, чем когда бы то ни было, Наполеон защищал общие интересы цивилизованных наций. Как постоянный кассир коалиции Англия поставила выплату новой субсидии в размере 5 000 000 фунтов стерлингов в зависимость от того, чтобы вопрос о морском праве был изъят из всяких переговоров держав. Таким образом, произошло то, что морская война сохранила характер привилегированного грабежа, производящегося на всех морях лишь одной страной Однако Австрия и Англия стремились к миру не только потому, что они насытились, но также и потому, что они и без основания опасались, что продолжение войны приведет к еще более невыносимой гегемонии царя, чем это было с Наполеоном. Несмотря на всю внешнюю осторожность, проявляемую Александром, его притязания на Польшу давали себя чувствовать и нависали, как гроза, над коалицией. Чем дальше продвигалось [379] союзное войско, тем больше разыгрывал из себя царь освободителя народов, — благо прусский король довольствовался ролью его адъютанта, а австрийский император со своими мирными привычками чувствовал себя не очень удобно на походном положении. Чем далее, тем все более и более открыто стремился царь к низвержению Наполеона; на его место ему больше всего хотелось бы посадить Бернадота или, во всяком случае, того, кто был бы игрушкой в руках русских. Он становился действительно вершителем судеб Европы.

Во главе военной партии он имел преданнейшего помощника в лице барона Штейна и главной квартиры силезской армии. Сам прусский король не высказывался решительно против него лишь потому, что не мог осмелиться противоречить могучему повелителю, хотя в душе он и был сторонником мирной партии, — не столько из-за политических соображений, сколько из свойственной ему боязни перед быстрыми и ответственными решениями. Штейн, Блюхер и Гнейзенау настойчиво и непрестанно стремились к низвержению Наполеона, также не столько из политических соображений, сколько из неутолимой ненависти, делавшей их слепыми к политическим соображениям. Правда, из всех 4 держав Пруссия была в самом плохом положении, на нее пало самое тяжелое бремя войны, и она не знала даже, где она может получить компенсацию. Но, во всяком случае, было нетрудно предвидеть, что побежденный Наполеон был гораздо менее опасным противником, чем победители: Англия, Австрия и Россия. Было бы гораздо благоразумнее поберечь уже значительно ослабленные силы прусского государства, чем, увлекаясь ненасытной, — понятной, правда, но политически близорукой, — жаждой мести, устраивать дела русского деспота.

Вначале казалось, что в союзном войске восторжествует мирная партия. Меттерних послал одного пленного французского дипломата к Наполеону с предложением созвать конгресс для переговоров о мире на основе границы по Рейну. Наполеон согласился на конгресс, не приостанавливая, однако, своих вооружений, что было вполне естественно, так как страна была совершенно открыта для нападений врага. Но как это вооружение, так и появившиеся признаки того, что французская нация начала отказываться от Наполеона, дали союзной военной партии новый перевес. В законодательном корпусе, одном из тех учреждений, которыми Наполеон пытался не столько смягчить, сколько затушевать свое самодержавное правление, раздались грозные слова против деспотии его внутреннего управления; восстания, [380] которые начали устраивать мамелюки, были уже началом конца. Имущие классы были расположены к господству Наполеона до тех пор, пока оно помогало им накоплять богатство; но его вторичное возвращение после окончательного поражения и присутствие на границе огромных неприятельских масс были им не по вкусу. Даже крестьянское население, бывшее сильнейшей опорой бонапартистского режима, утомилось все возраставшими человеческими жертвами, которых от него непрестанно требовал император.

Какое сильное действие оказали первые признаки падения авторитета Наполеона во Франции даже на союзные державы, показывает тот военный манифест, который они выпустили 1 декабря. Там говорились самые приятные вещи для французской нации. Ей предлагались такие широкие владения, которыми она не обладала и при старом королевстве. Союзные державы заявляли со всей торжественностью, что они не только не хотят покорить французскую нацию, но, наоборот, стремятся защитить ее собственную независимость от императора Наполеона. Оставалось лишь приступить к борьбе, но здесь произошел новый раскол между союзными армиями. Гнейзенау требовал немедленного марша на Париж, не считаясь с многочисленными крепостями на французской границе, которые Наполеон при своей слабости не мог защищать, если бы он даже и хотел еще давать генеральное сражение в открытом бою. В действительности союзники могли бы, как сознавались впоследствии сами французские маршалы, заранее распределить свои ночлеги на всем марше до самого Парижа.

Но Гнейзенау не удалось провести свой план войны не только потому, что австрийские генералы, привыкшие к методическим военным действиям Семилетней войны, ничего не хотели слышать о его плане, но также и потому, что даже в прусском войске лишь часть генералов, как, например, Гнейзенау, Бойен и Грольман, были проникнуты теми новыми методами войны, которые создал Наполеон; в частности Кнезебек, который в качестве генерал-адъютанта прусского короля был его военным советником, разделял вместе с австрийцами прадедовское воззрение, что решающее значение для войны имеет не уничтожение живой силы противника, но своевременное занятие каких-нибудь речных долин или горных хребтов. По мнению этих мудрых стратегов, союзные армии должны были двинуться кружным путем через Баден и Швейцарию, чтобы избежать французских крепостей и вторгнуться в Северо-Восточную Францию до Лангрского плато, места водораздела трех морей. [381]

Обладание этим плато давало, по их мнению, чудодейственную возможность господствовать над всей Францией, в то время как силезская главная квартира видела в этом более скромные преимущества, а именно, возможность спускать свою воду сразу в три моря.

Но этот знаменитый военный план не был осуществлен именно так, как этого хотели Кнезебек и его товарищи. Из трех армий, участвовавших в осеннем походе, северная армия распалась: Бернадот со своими шведами выступил против Дании, Тауенцин осаждал Виттенберг, Бюлов и Винценгероде отправились в Голландию, которую они после удачного похода заняли без большого труда. Богемская армия и теперь осталась главным войском союзников; кроме русской и прусской гвардии, а также баварского и вюртембергского контингентов она была составлена почти исключительно из австрийских войск. Эта армия и должна была выступить на Лангрское плато. При этом перед силезской армией стояла задача защищать Германию против нападения французов и поддерживать, в случае нужды, главную армию, если она натолкнется во Франции на сопротивление. Но прежде, чем это случилось, Блюхер перешел 1 января 1814 г. Рейн у Каубе, Маннгейма и Кобленца. Его армия состояла из старых боевых сил; лишь одна часть русских войск была оставлена для осады Майнца, а вместо нее к армии Блюхера присоединился корпус Клейста, принадлежавший раньше к богемской армии.

Здесь произошло то, что и предсказывал Гнейзенау. Силезская армия прошла почти без боя через ряды крепостей. Но и главная армия под командой Шварценберга также почти без боя достигла Лангрского плато, где и выяснилось, что этим ничего не было достигнуто. Против дальнейшего продвижения возражала мирная партия из военных и политических соображений. Дело дошло до горячей ссоры, и коалиция затрещала по всем швам.

Все же полный отказ от нее казался для обеих сторон еще слишком опасным, и пришлось остановиться на следующем компромиссе: не прерывая военных операций, созвать конгресс для обсуждения вопроса о мире. Здесь царь и Меттерних старались взаимно перехитрить друг друга: Меттерних хотел парализовать войну, в чем он, правда, опирался на Шварценберга; царь же пытался путем обструкции со стороны своих уполномоченных сорвать мирный конгресс, который должен был состояться в Шатильоне.

Все важнейшие козыри были как будто в руках у Меттерниха, однако фактически игру выиграл царь. Даже и без обструкции [382] его уполномоченных конгрессу было суждено распасться. Со времени вступления во Францию союзники видели, до какой степени население тяготилось властью Наполеона. Они теперь повысили требования, говоря уже не о Франции с границами на Пиренеях, Альпах и Рейне, но о Франции 1792 г., без завоеваний не только Наполеона, но и Республики. Разница достигала приблизительно 1400 квадратных миль: левый берег Рейна, Бельгия и Люксембург, Савойя и Ницца не могли уже больше принадлежать Франции. Как бы ни было правильно с немецкой национальной точки зрения требование возвращения левого берега Рейна, с какой бы убедительностью и многоголосьем ни защищал Арндт положение, что Рейн является не только немецкой границей, но и немецкой рекой, союзные монархи были очень далеки от этой мысли. В своей жажде земель они не обратили внимания даже на то, что границы Франции 1792 г. были совершенно неприемлемы для Наполеона. Если он не хотел уничтожить самые корни своей династии, то он должен был сохранить государство хотя бы в тех границах, которые существовали до момента его самодержавия.

Меттерних ошибся также и в своих военных расчетах. Подошла силезская армия и смело стала во главе главных сил в надежде увлечь их за собой, как это уже однажды было при переходе северной армии через Эльбу. Наполеон также приблизился к союзникам, и 29 января произошел первый бой под Бриенном, оказавшийся не совсем благоприятным для Блюхера. Зато последний победил 1 февраля при Ла-Ротьер.

Наполеон использовал продолжительный перерыв, который был дан ему нерешительной политикой союзников, для новых вооружений; это было сделано, однако, при все возрастающем сопротивлении нации и далеко не с полным успехом. В его распоряжении была лишь одна полевая армия в 70 000 чел., состоявшая большей частью из необученных рекрутов, в то время как армия Шварценберга достигала 190 000 чел., а армия Блюхера — 84 000 чел., в большинстве своем испытанных солдат. Правда, подавляющее превосходство сил союзников ослаблялось тем, что их армии были растянуты на расстоянии от Женевы до Мозеля. Во всяком случае, тем 50 000 чел., с которыми Наполеон был при Ла-Ротьер, они могли противопоставить 140 000 чел. Несмотря даже на такие благоприятные условия, Шварценберга все же нельзя было побудить к битве. С большим трудом царь настоял на том, чтобы в распоряжение Блюхера были переданы некоторые корпуса из главной армии, так что Блюхер начал и выиграл сражение с 90 000 чел. [383]

Эта победа усилила позицию военной партии. На военном совете, состоявшемся через день после нее, было решено идти на Париж. Шварценберг должен был преследовать разбитую армию Наполеона, в то время как Блюхер, из продовольственных соображений, должен был сделать несколько маршей к северу и затем, свернув на запад, двинуться к Парижу. Все же внутренние противоречия не были этим устранены. Шварценберг не старался использовать плоды победы. Он не только не преследовал разбитого врага, но и продвигался вперед так медленно, что оставался почти на одном уровне с Блюхером; вследствие этого был совершенно обнажен левый фланг силезской армии, который чрезвычайно беззаботно двигался широко растянутыми колоннами. Молниеносными ударами Наполеон разбил отдельные корпуса Блюхера; 10 февраля при Шампобере, 11-го — при Монмирале, 12-го — при Шато-Тьерри и 14-го — при Этоже. Эти четыре поражения по своим потерям равнялись большому сражению; силезская армия потеряла 15 000 чел.

За время 4-дневных боев от главной армии не было получено ни одного подкрепления. Распря между царем и Меттернихом снова вспыхнула ярким пламенем. Русское посольство сообщало из Англии, представитель которой до сих пор был на стороне Меттерниха, что английское правительство, считаясь с голосом народа, высказалось против мира с Наполеоном. Царь отказывался теперь от всякого участия в мирных переговорах, а Меттерних угрожал выходом Австрии из коалиции. Как раз в эти дни силезская армия потерпела поражение, и Шварценберг получил приказ не только не производить никаких операций, но и быть готовым в ближайший же день отступить с театра войны. Этого было достаточно, чтобы активность Шварценберга, и без того незначительная, прекратилась совершенно. Дело дошло до того, что Наполеон, разбив силезскую армию, обратил свои силы против главной армии и достиг немаловажных успехов над отдельными ее корпусами при Мормане и Монтеро.

Партия мира вздохнула снова. Шварценберг предложил Наполеону перемирие. «Стыдно быть таким трусом, — писал Наполеон своему брату Жозефу, — этот несчастный падает на колени при первой же неудаче». Он сначала не отвечал совсем, а затем предложил мир на основе границы по Рейну. Границы 1792 г. он отклонял самым решительным образом. Его надежды снова воспрянули; он думал, что ему ближе до Мюнхена, чем союзникам до Парижа. Со своими пленниками ему нечего вести переговоры; продолжительное перемирие он также отклонил; [384] конференции, которые устраивались по этому поводу, не приводили ни к каким результатам.

Шварценберг присоединил силезскую армию к себе под предлогом подготовки к общей битве; на самом же деле он думал лишь о скорейшем возвращении за Рейн. Обе армии страдали по-прежнему от продовольственных затруднений. Войска были расположены на голой меловой возвышенности, покрытой снегом; было очень холодно. Одежда и обувь солдат во время похода очень износились. Соломы совершенно не было, и, чтобы раздобыть дров, приходилось рубить дома и хижины. При таких условиях план Грольмана встретил благоприятный прием как у союзных монархов, так и у Шварценберга. Этот план состоял в следующем: силезская армия должна была снова отделиться от главной армии и маневром на Париж отвлечь от нее неприятеля.

В случае же если Наполеон повернет против силезской армии, она должна была отступить на сильные корпуса Бюлова и Винценгероде, подходившие из Голландии.

Грольман представил план более безобидным, чем он был задуман. Силезская армия хотела быть совершенно независимой от Шварценберга и вести войну на свой собственный риск, тогда как Шварценберг думал, что он хочет и будет продолжать общее отступление, только в ином направлении. Приказа Шварценберга повернуть обратно, чтобы дать якобы общую битву, Блюхер просто не выполнил; он видел в этом лишь предлог для нового ограничения свободы действий. 3 марта он соединился под Суассоном с Бюловым и Винценгероде. В его распоряжении было теперь более 100 000 чел., тогда как Наполеон вел быстрым маршем как раз половину этого — 55 000 чел.

Образ действий Наполеона парализовал Блюхера и Гнейзенау. Здесь действовало совместно несколько причин. Бюлов и начальник его штаба Бойен с ужасом смотрели на оборванных и изнуренных солдат Клейста и Йорка. Их собственные войска до сих пор снабжались хорошо и никогда не были на бивуаках, тогда как силезская армия оперировала в течение многих недель в почти совершенно опустошенных местностях. Реквизиционная система превратилась в беспорядочную грабительскую систему, и французское население, относившееся к союзникам до сих пор равнодушно и даже дружелюбно, начало оказывать активное сопротивление. Так же плохо, и даже еще хуже, отражалось это положение на собственных войсках; они явно дичали, так что офицеры почти не имели на них влияния. Йорк называл свой корпус бандой разбойников, а Шарнгорст, сын генерала, едва не был убит своими собственными солдатами. [385]

Испуганный таким положением, Бойен обратил внимание на то, что Пруссия имеет все основания беречь свои войска, если только она хочет, чтобы при заключении мира были приняты во внимание и ее интересы, потому что тогда будут иметь решающее значение не только победоносное ведение войны, но и существующие взаимоотношения сил. Всеми своими практическими следствиями военная деятельность силезской армии с января оказывала весьма существенные услуги лишь одному царю. Представления Бойена произвели на Гнейзенау сильное впечатление, тем более что они исходили от старого товарища, умевшего вести даже современную войну. Вдобавок ко всему Блюхер заболел чем-то вроде помрачения рассудка, и на Гнейзенау упала двойная тяжесть ответственности. Он решил перейти от нападения к обороне.

На исключительно сильной позиции под Лаоном силезская армия, численностью в 100 000 чел., ожидала 9 марта нападения Наполеона, который 7 марта в битве при Краоне хотя и победил один русский корпус, однако понес сильные потери, так что у него осталось 45 000 чел. Сражение велось без большой энергии и не дало ни одной стороне большого перевеса; лишь ночью удалось нападение, произведенное Йорком и Клейстом на правый фланг врага, которым командовал маршал Мармон. Мармон должен был отступить, но Наполеон остался стоять с левым крылом в отчаянной надежде навести этим страх на врага, что ему все же и удалось. Преследуя Мармона, Йорк и Клейст зашли ему в тыл, и Грольман, начальник штаба Клейста, предложил взять Наполеона с тыла, что и положило бы конец войне. Йорк охотно принял эту мысль, но не хотел приступить к делу без согласия главнокомандующего, которого, однако, не последовало.

Грольман и граф Бранденбург, посланные в главную квартиру, привезли ответ, что игра и без того выиграна и рисковать больше незачем. Граф Бранденбург писал позднее о своей поездке: «Нерешительность, неопределенность и небрежность, царившие все это время в главной квартире фельдмаршала, прямо невероятны». Роли внутри силезской армии совершенно переменились; Йорк, сильно вздоривший с Гнейзенау из-за его постоянного стремления вперед, покинул теперь армию в ярости против медлительной стратегии Гнейзенау и лишь с трудом был возвращен обратно.

Подобный же переворот произошел одновременно и в главной квартире. Наполеон беспрепятственно отошел от Лаона, оставив против силезской армии генерала Мармона с 20 000 чел., и повернул с 18 000 чел. против Шварценберга. Это привело [386] царя в ужас, и он потребовал всеобщего отступления. Но трусливый Шварценберг оказал сопротивление. Мирный конгресс в Шатильоне разошелся 18 марта. Австрия была вынуждена отказаться от мира и жаждала теперь сама скорейшего решения. 20 марта при Арси на Обе произошло сражение, в котором Шварценберг так же мало отличился, как и раньше при Дрездене и Вахау. Вследствие своих необдуманных распоряжений, он смог ввести в бой лишь небольшую часть своего войска; французы держались великолепно. Только на следующий день Шварценберг обладал втрое большей численностью, чем противник, но все же, несмотря на это, он не осмелился на нападение; он ожидал его со стороны Наполеона. Последний осуществлял теперь тот план, который он взвешивал в течение целых недель; он бросился на коммуникационную линию главной армии с полной уверенностью, что он этим заставит ее повернуть обратно.

Несколькими неделями ранее этот план, вероятно, достиг бы желанного результата. И теперь он нагнал на союзников панический страх; у Шварценберга не было желания следовать за французской армией. Но царь на военном совете 24 марта снова решил, что союзные армии должны пойти на Париж, от которого они были отделены лишь несколькими переходами.

Гнейзенау писал впоследствии об этом героическом решении: «Итак, мы наконец отправились на Париж не из-за убедительности причин, говоривших за это, но потому, что ничего другого не оставалось, и сама судьба толкала на это главную армию». Не союзные войска победили Наполеона, но сопротивление собственного народа погубило его. Было бы неправильно сказать, что Франция истощила все свои людские ресурсы; по сравнению с тем, что выставила прусская провинция, Франция могла бы выставить еще миллион бойцов. В распоряжении Наполеона за этот поход ни разу не было более 300 000 чел., включая сюда и войска, стоявшие в Испании, Италии, и даже национальную гвардию, употреблявшуюся для защиты крепостей. Если бы у него было на 100 000 или на 200 000 чел. больше, он, несомненно, одержал бы верх. Но все призывы и воззвания, в которых он сам указывал на пример Пруссии, не могли помочь ему. Без добровольного участия нации нельзя было создать новую армию. Таким образом, он должен был пасть перед численным превосходством союзных армий, несмотря на жалкое командование ими. Он не осмелился принять битву под стенами Парижа против численно втройне превосходящего противника; ему оставалось лишь движение в тыл противника как последнее отчаянное средство. [387]

Когда он узнал, что и это средство оказалось недействительным и союзные войска двинулись на Париж, он быстрым маршем поспешил обратно. Но он пришел слишком поздно: 30 марта после небольшого боя Париж капитулировал.

31 марта царь и прусский король вступили в завоеванный город во главе своих гвардейских полков, побывавших в огне лишь при Люцене и под Парижем, а остальное время остававшихся на квартирах. Войска, дравшиеся в бесчисленных битвах, должны были расположиться бивуаками в окрестностях, чтобы не оскорблять своим жалким видом избалованного взгляда парижан. Прусский слабоумный король отличился даже тем, что, проезжая дня за два перед этим мимо корпуса Йорка, встретившего его радостным «ура», повернулся к нему спиной, бормоча по своему обыкновению: «Плохо выглядят... неряхи...». Такова была благодарность «героического короля» ландверу, спасшему ему трон.

«Чернь в шелковых шляпах»{49} встретила вступающего противника шумными овациями, в то время как рабочее население предместий проявило суровую сдержанность. Царь остановился в отеле Талейрана. У него были теперь развязаны руки, так как прусский король не считался ни во что, а австрийский император остановился со своим дипломатическим штабом в Дижоне, чтобы не присутствовать лично при низвержении своего зятя. За это низложение высказывались единодушно как царь, так и Талейран. Не так прост был вопрос, кто должен вступить на место Наполеона. Но и здесь решил Талейран. Бонапарт или Бурбоны — вот принципиальная постановка вопроса. Все остальное — интриги. Царь не любил Бурбонов, но должен был согласиться на их возвращение. Он не мог серьезно настаивать на своем кандидате, Бернадоте, а регентство несовершеннолетнего сына Наполеона было бы то же самое, как если бы у кормила правления оставался сам император. Талейран обратился к сенату, к чему он, конечно, был обязан, как чиновник Наполеона, и это благородное учреждение, целиком состоявшее из креатур Наполеона, постановило низложить императора и отдаться под «отеческое правление Бурбонов». У сената хватило бесстыдства выставить причиной этого решения целый ряд [388] выдуманных им самим, в припадке невероятной угодливости, преступлений Наполеона. Восстановление законного короля не могло, конечно, быть произведено более достойным образом.

Наполеон находился тем временем в Фонтэнбло. Он имел в своем распоряжении еще около 50 000 чел. и вначале намеревался продолжать борьбу. Но измена его собственных маршалов помешала этому. Они утомились и стремились к мирному наслаждению теми богатствами, которыми их осыпал Наполеон. Они толкали в той или иной щадящей его самолюбие форме к отречению. Мармон, особо любимый Наполеоном маршал, перешел со всем своим корпусом на сторону врага. Наполеону пришлось отказаться от трона сначала за себя, а затем и за свою династию. В Фонтэнблоском соглашении, заключенном 11 апреля, — в соглашении, которое он позднее называл недостойным себя, — он позволил отправить себя на остров Эльбу с правами суверенного владетеля и с годовой рентой в 2 000 000 франков, из которой Бурбоны, впрочем, ни разу не дали ему ни одного гроша.

Эта благородная фамилия доказала тотчас же, что она ничему не научилась и ничего не позабыла. Уже во время похода она готовилась к своему возвращению и была, к сожалению, энергично поощряема к этому со стороны Штейна и Гнейзенау. Едва только Людовик XVIII — брат казненного предателя своей страны, Людовика XVI, — появился в Тюильри, он тотчас же предъявил все претензии, приличествующие старейшей монархии христианской эры. В своем собственном дворце он не оказывал союзным монархам никаких преимуществ. Этим была жестоко отомщена коварная тактика союзников — тактика заманивания лестью и обещаниями французской нации в целях свержения Наполеона. Если союзники не хотели дать сами себе пощечину, то им приходилось заключать мир почти под диктовку французских дипломатов. Царю не удалось посадить в Париже, как он надеялся, зависимое от него правительство; ему приходилось теперь, чтобы побить английскую и австрийскую конкуренцию, встречать нового короля с приятной миной.

Так как союзники обещали в своем Франкфуртском манифесте сделать Францию более сильной, чем она была при своих королях, то они должны были порядком округлить границы 1792 г. частями бельгийских, немецких и савойских областей, в общем, на 100 кв. миль, имевших приблизительно миллионное население. Кроме того, они не потребовали от побежденной Франции никаких возмещений за военные издержки. Этому австро-англо-русскому великодушию очень энергично противился прусский министр, но безрезультатно. Иначе обстояло [389] дело с возвращением аванса, который Пруссия дала Франции в 1812 г. Здесь был долг, фиксированный соглашением. Когда Наполеон весной 1813 г. промедлил с внесением половины ссуды в размере 47 000 000 франков, Пруссия сделала из этого формальный повод к войне. Теперь же новоиспеченный король Людовик заявил: «Лучше истратить 300 000 000, чтобы победить Пруссию, чем 100 000 000, чтобы ее удовлетворить». Англия, Австрия и Россия лишь пожали на это плечами, полагая, что Пруссии виднее, как ей получить свои деньги. На этом и было покончено. Так же точно осеклась Пруссия со своими требованиями, чтобы Франция возвратила захваченные Наполеоном в европейских столицах художественные ценности. Она получила с ругательствами и спорами лишь немногие из них, как, например, четверку лошадей с Бранденбургских ворот Берлина.

Единственное стеснительное для Франции условие скрывалось в тайном пункте мирного договора от 30 мая: лишь одни союзные державы могли участвовать в обсуждении вопроса о разделе завоеванных земель. Однако регулирование земельных вопросов было, в общем, отложено до конгресса, который должен был состояться в течение 2 месяцев. Главная трудность заключалась в урегулировании [390] русских и прусских притязаний; Англия и Австрия, и без того насытившиеся, сумели получить в Париже все, что они могли желать. В королевстве Нидерландском, объединившем Бельгию с Голландией, Англия приобретала важнейший опорный пункт в Европе. Австрия же, вытеснив из Италии французские войска, которыми командовал Евгений Богарне, посредственно или непосредственно получила господство над Верхней и Средней Италией.

Пруссия, таким образом, заранее отправлялась домой с пустыми руками. Но еще до созыва конгресса она обеспечила себе всеобщую воинскую повинность. Сначала воинская повинность предполагалась лишь на случай продолжения войны, и фактически король упразднил ее из Парижа. Однако Боейн, уже в течение зимнего похода развивавший соображения, что Пруссия должна иметь при окончательном урегулировании положения надежное войско, если хочет, чтобы с ней считались союзники, провел как военный министр закон 3 сентября 1814 г., по которому всеобщая воинская повинность сохранялась и впредь. 20-летняя служба старопрусских кантонистов была сокращена до 19 лет: 5 лет в постоянном войске, из них 3 в строю и 2 в резерве, затем по 7 лет в первом и втором призыве ландвера. Ландвер первого призыва наравне с постоянным войском был обязан нести службу во время войны как внутри страны, так и за границей; ландвер второго призыва употреблялся, по крайней мере, преимущественно для подкрепления гарнизонов. Наконец, ландштурм, предназначавшийся лишь в случаях крайней нужды для отражения нападений врага, должен был охватывать всех остальных способных носить оружие от 17 до 50 лет.

Вследствие этого закона ландвер потерял отчасти свой народный характер. Он должен был пройти через школу постоянного войска и состоять лишь из служивших ранее солдат; сыновья зажиточных классов получили некоторое преимущество — однолетнюю службу в строю. Однако законодательное введение всеобщей воинской повинности было в своем роде демократическим достижением и, как таковое, осталось единственным.

Несколько позднее предположенного времени состоялся конгресс в Вене, перестроивший по-новому европейские, особенно же немецкие, взаимоотношения. Лишь в начале сентября состоялось первое подготовительное заседание уполномоченных, представлявших 4 объединившиеся против Франции великие державы. [391]

Историческая сущность этого конгресса, занятия которого продолжались около 9 месяцев, удачно охарактеризована вопросом Байрона: «Неужели достаточно убить льва, чтобы волки тотчас же почувствовали себя на полной свободе?» и резкими словами Блюхера: «Конгресс похож на ярмарку в маленьком городе, куда приводит каждый свой скот для продажи или обмена». В хаосе шумных развлечений, где банальнейшая развращенность выставлялась как сущность нового законного порядка милостью божьей, барышничали землей и людьми с полным безрассудством давно изжитой кабинетной политики и с ловкостью лошадиных барышников, старающихся надуть своего ближайшего друга и соседа.

Этот мирный конгресс чуть было не зажег новой мировой войны. Из четырех великих держав Англия и Австрия были в существенном удовлетворены. Царь выступил, наконец, открыто со своими польскими притязаниями; он требовал Варшавского герцогства, из которого лишь небольшая часть должна была отойти к Пруссии, чтобы установить связь между Восточной Пруссией и Силезией, и еще один совсем небольшой кусок, приблизительно в 6 кв. миль, должен был отойти к Австрии. Из этой добычи и из части тех владений, которые он сохранил еще от прежнего грабежа Польши, царь хотел создать конституционное королевство Польшу, которое должно было быть связано с Россией личной унией.

Против этих планов, которые неизбежно создавали царю такой же опасный перевес в Европе, каким обладал раньше Наполеон, восстали Англия и особенно Австрия. Сначала к этому присоединилась и Пруссия, независимости которой больше всего угрожала русская гегемония. Однако прусский король, который обыкновенно ничего не хотел, а если и хотел, то лишь самого неразумного, приказал своему государственному канцлеру защищать требования России, и Гарденберг как послушный придворный повиновался против своего собственного искреннего убеждения. Таким образом, союзные державы разделились на два лагеря, что дало возможность Талейрану, защищавшему корону Франции в Вене, удачно использовать раскол для своего вмешательства и создать себе прямо-таки господствующее положение на конгрессе; ему удалось даже устранить тот тайный пункт Парижского мира, по которому Франция не имела голоса в территориальных вопросах.

Единственным разумным разрешением польского спора было бы установление независимой Польши. Меттерних тоже заинтересовался этой мыслью, но лишь для того, чтобы объявить ее [392] неприемлемой. К тому же прусские колебания сделали совершенно невозможным разрешение этого вопроса. Пришлось поинтересоваться, каковы истинные мотивы поддержки, оказываемой прусским королем своему ленному повелителю, и удобнейшим ключом к этому оказались прусские притязания на возмещение. Чем охотнее уступала Пруссия царю свои прежние польские провинции, тем настойчивее требовала она присоединения к себе королевства Саксонии, тем более что она уже дала свое согласие на присоединение ценных областей на западе, именно восточной Фрисландии к Ганноверу, а на юге — к Баварии — франконских княжеств Ансбаха и Байрета.

Англия сама по себе, а тем более Австрия не очень сочувствовали образованию в Северной Германии сильной державы. Все же они признавали притязания Пруссии на королевство Саксонию. Однако положение изменилось, как только прусская политика нарушила решительный перевес в борьбе с Россией. Англия и Австрия взяли свое решение обратно, опираясь якобы на всеобщее недовольство, порожденное возможностью полного присоединения Саксонии к прусскому государству. На самом же деле Талейран с привычной ловкостью играл снова на принципе легитимизма, запрещавшем лишение трона государя божьей милостью. Трудно было допустить, чтобы такие бесстыдные речи исходили из уст человека, служившего Французской революции и Французской империи; однако они подействовали на Меттерниха и английских тори, не говоря уже о том, что все династии, входившие раньше в Рейнский союз, стояли, как один человек, за французского посла. На этот раз вопрос действительно касался их собственной шкуры.

С национальной точки зрения свержение саксонского короля не могло быть оправданно, так как все остальные князья Рейнского союза были помилованы. Саксонский король имел лишь одно несчастье — попасть после Лейпцигской битвы в плен к пруссакам; иначе он, наверное, отпал бы после этой битвы от Наполеона так же, как и вюртембергский король, который был если не таким верным, то, во всяком случае, более злостным вассалом Наполеона, чем саксонский король. Низвержение этого монарха, как наказание за его предательство родины, сделалось тогда анекдотом. Между тем прусская политика была совершенно чужда национальной точки зрения. Гарденберг сам предложил вознаградить саксонского короля за утрату его земли; он даже хотел его посадить на левом берегу Рейна, в ближайшем соседстве с французскими благодетелями, чем было бы положено начало новому Рейнскому союзу. [393]

К концу 1814 г. противоречия в саксонском вопросе обострились до такой степени, что в Пруссии начались уже военные приготовления, когда, наконец, 3 января 1815 г. было заключено соглашение между Англией, Австрией и Францией. В этом соглашении три державы обязывались «вследствие вновь обнаруживающихся притязаний» взаимно поддерживать друг друга военной силой, по крайней мере в 150 000 чел. с каждой стороны, в том случае, если хоть одна из них подвергнется нападению из-за выставленных ими сообща справедливых и законных предложений; нападение на Ганновер и Нидерланды должно было рассматриваться как нападение на Англию. Затем, так как ни одна из держав, кроме Франции, не имела истинного стремления к войне, перешли при дальнейшем обсуждении к решению оставить все героические планы и объединиться лучше за привычным барышничеством людьми и землями. Царь уступил в некоторых из своих польских притязаний: он отдал обратно Тарнопольский округ, который Австрия уступила России в 1809 г.; он отказался также от Торна и Кракова, из которых первый был занозой в теле Пруссии, а второй — в теле Австрии. Торн стал прусским, а Краков — самостоятельной республикой. Саксония же была поделена: северная, большая, однако менее населенная, половина перешла к Пруссии, остальное удержал саксонский король. Но за это Пруссия была вознаграждена Рейнской областью; она должна была расположиться [395] на том самом левом берегу, на который она предполагала посадить саксонского короля. Она получила, таким образом, ту часть Германии, которая обладает наиболее развитой и разнообразной промышленностью, и ничто не свидетельствует так о близорукости австрийских и прусских деятелей, как то, что в этом приобретении они видели крупную неудачу для Пруссии. Меттерних злорадствовал, что Пруссия теперь «безнадежно скомпрометирована» Францией, а Гарденберг пытался сделать хорошую мину при дурной игре, говоря, что лишь «из уважения ко всеобщему желанию», лишь «в целях защиты Германии» Пруссия удовлетворилась рейнскими владениями.

В союзном договоре 4 держав было обещано восстановление Пруссии в тех границах, которые она имела в 1805 г. На Венском конгрессе она этого не достигла; в то время как Англия, Австрия и Россия более или менее расширились, Пруссия уменьшилась на 600 кв. миль. Правда, жителей у нее стало на полмиллиона больше, чем в 1805 г., но со всеми своими 10 000 000 она оставалась значительно позади 27 000 000 Австрии и 30 000 000 Франции, не говоря уже о России, которая в завоеваниях, сделанных вначале с помощью Наполеона, а затем в борьбе против Наполеона, приобрела в Финляндии, Бессарабии и большей части прежней Польши около 9 000 000 жителей. Округление границ также ничего не дало Пруссии; она распадалась на 2 совершенно отдельные части. Все же она стала немецким государством в гораздо большей степени, чем была им в 1805 г., когда ее следовало считать полупольской страной. Поэтому она имела насущные интересы в немецком вопросе, который разрешался на Венском конгрессе.

Калишское воззвание уже давно было пустым листом бумаги, но все же что-то такое случилось, что смогло пробудить воспоминания тысячелетней истории, которые, найдя свой печальный конец в 1806 г., все же, казалось, начали проявлять признаки новой жизни в 1813 г. Сам Меттерних допускал необходимость какого-то «федеративного союза» для Германии, хотя он и доказывал в Италии, что этот союз следует понимать лишь как известное «географическое понятие». Даже в соглашениях с князьями Рейнского союза, отпавшими от Наполеона (за исключением Баварии), были сделаны некоторые оговорки в смысле немецкого единства. Однако как надо было представлять себе это единство — было загадкой даже и для тех, кто ближе всех принимал это дело к сердцу. Перед глазами читателя, который захотел бы перелистать ныне консультации Штейна и Вильгельма фон Гумбольдта, а также записки Арндта и Герре, предстал бы невероятный хаос. [396]

Восстановление императора и империи — вот основной тон, звучавший в этом хаосе; но это было чисто романтической выдумкой, так как просто вернуться к 1806 г. было невозможно, о чем никто серьезно и не мог думать. Эта мысль могла жить лишь в «воздушном царстве мечтаний», и понятно само собой, что попытки осуществить ее расплывались, как сновидения. Штейн пускался на всевозможные ухищрения, чтобы осуществить свой идеал; раньше он защищал линию Майна, позднее линию Триаса, Германию по левую сторону Эльбы, с вечным союзом Пруссии и Австрии и Габсбургом как императором. Гумбольдт проявлял большие деловитости и должен был в конце концов резко отмежеваться от Штейна, так как он отрицал габсбургскую империю, о которой вообще и сами Габсбурги не хотели ничего знать. Записки Гумбольдта, составленные им за время Венского конгресса в количестве не менее полудюжины, растекались в таких запутанных предложениях, что в настоящее время трудно понять, как мог останавливаться на них такой серьезный ум, как Гумбольдт. Герре предлагал принять как имперский знак двуглавого орла, нежно обнимающего черного орла и дружески присоединившегося к ним баварского льва.

Предложения о внутренней организации создаваемой вновь империи также витали в неопределенности и неясности. Не следует долго говорить о том, что и здесь всевозможные планы ограничивались лишь существованием на бумаге, за исключением, правда, одного пункта, получившего немедленно практическое значение. Штейн требовал, чтобы для каждого немецкого государства была установлена империей конституция, считая необходимым признание за сословиями следующих основных четырех прав: права вотирования налогов, права вмешательства в расходование одобренных налогов, права голоса при законодательстве и, наконец, права жалобы на дурных чиновников; он полагал, что если этого не будет сделано, то все усилия не приведут ни к чему.

Чем невозможнее казалось создание твердого и ясного плана немецкой конституции, тем легче становилась игра противной стороны, во главе которой стояли южнонемецкие князья — члены Рейнского союза. Они ссылались на свой суверенитет, который был обещан им союзными державами, и не предполагали пожертвовать ни крупицей этого суверенитета для немецких интересов. Но они, во всяком случае, знали, чего хотели, и имели вследствие этого несомненное преимущество; об их сопрочивление разбивалось все, что предлагалось Гумбольдтом и [397] Штейном. Южнонемецкие князья и их союзники не обманывались, что их троны были еще очень шатки, и к тому же владельцы присоединенных к ним земель, прежних их суверенные братья божьей милостью, владения которых они, по милости Наполеона, прикарманили, проливали на Венском конгрессе горькие слезы и взывали к принципу легитимизма. Они боялись также, что Пруссия и Австрия, «мирный дуализм» которых должен был явиться предпосылкой для новой империи, в конце концов, объединятся, вследствие чего их владения окажутся снова в тисках. Приведя к полному застою переговоры о немецкой конституции, Бавария, Вюртемберг и Баден заявили о своей готовности провести в своих странах конституционные государственные реформы. Вюртембергский король открыто говорил, что он хочет дать конституцию, чтобы доказать, что его не вынуждают к этому «ни внешняя необходимость, ни принятая на себя обязанность по отношению к другим».

Совершенно правильно указывает один прусский историк, что три южнонемецких срединных государства «из одинаковых побуждений — из суверенного чванства и личного страха перед вмешательством союзной власти» — решили сохранить органы сословного представительства. Однако это нравственное возмущение именно прусского историка кажется несколько странным, так как за исключением немногих идеологов прусскому правительству было чертовски мало дела до немецкой конституции. Добрый король не мог придумать ничего лучшего, как последовать примеру Баварии, Вюртемберга и Бадена. 22 мая 1815 г., прежде чем было принято какое-нибудь решение относительно немецкой конституции, он издал торжественный указ, по которому с 1 сентября того же года в Берлине должна была собраться комиссия из его проницательных государственных деятелей и назначенных лиц из провинций, чтобы выработать конституцию. Основным принципом этой комиссии было объявлено «представительство народов»; сфера деятельности комиссии включала в себя все области законодательства, не исключая и податного обложения. Разница между королями состояла лишь в том, что обещание первых плохо или хорошо, но было выполнено, этот же самым позорным образом нарушил свое королевское слово.

Впрочем, только пример южнонемецких срединных государств побудил его так грубо провести своих верноподданных. Ганнибал снова стоял у ворот, и народ, так вероломно обманутый, должен был снова проливать потоки крови за своего славного повелителя. [398]

В течение нескольких месяцев Бурбоны стали для Франции более или менее невыносимы. Хотя новый король и даровал хартию, которая обеспечивала буржуазии скромное участие в правительстве, все же брат его и наследник престола — граф Артуа — со своей свитой неисправимых дворян и попов стремился к тому, чтобы восстановить то положение вещей, которое существовало при старом королевстве, особенно пугая этим крестьян.

Самую большую бестактность Бурбоны проявили по отношению к армии. Они не обладали ни необходимым мужеством, чтобы переформировать ее, ни достаточным умом, чтобы уважать ее традиции. Они лишили войско орлов и трехцветных флагов, которые были свидетелями многочисленных побед, и дали ему белые флаги и кокарды, что казалось солдатам признаком упадка и предательства. Финансовые соображения делали необходимым сокращение войска, и многие тысячи наполеоновских ветеранов, возвращавшихся после заключения мира из плена или из крепостей Эльбы, Одера и Вислы, были выкинуты за борт в высшей степени бестактным образом. Поседевшее в боях офицерство отпускалось со службы, а его место занимали бурбонские дворяне, которые или совсем не нюхали пороху, или же позорно боролись в рядах эмигрантов против Франции. В конце концов 14 000 офицеров, посаженных на половинное жалованье, рассеялись по всей Франции, питая все возрастающее недовольство Бурбонами, и превратились, таким образом, в горячих агитаторов за возвращение императора.

Наполеон проницательным взглядом следил с острова Эльбы за создавшимся положением. От него не укрылся и разлад держав на Венском конгрессе; к этому прибавлялись совершенно основательные жалобы, которые он мог предъявить от своего имени. Соглашение в Фонтэнбло почти совсем не было выполнено; наоборот, все настойчивее становились слухи о том, что союзные державы склонялись к мысли перевезти его с острова Эльбы на остров св. Елены. Этот слух не был лишен основания; именно Гарденберг и развил этот чисто сработанный план.

Наполеон решился на смелый шаг. 1 марта 1815 г. он высадился в Каннах; войска, посланные против него, перешли на его сторону. 20 марта он вступил в Тюильри; королевство Бурбонов было сметено, словно бурей. Но как ни был блестящ этот победоносный поход, в основе своей он был лишь грандиозной авантюрой. Не народ поднял Наполеона снова на трон, [399] но войско. Ненависть горожан и крестьян к Бурбонам была достаточно велика, чтобы не мириться с новым положением вещей, но не настолько велика, чтобы воодушевить их на защиту Наполеона. Войско хотело войны, но буржуазная Франция была сыта войной по горло.

У Наполеона была лишь одна возможность продержаться в течение продолжительного времени. Бурбонское правительство и переговоры Венского конгресса ощутительным образом приблизились к восстановлению феодальных отношений; опираясь на крестьян и рабочих, Наполеон смог бы пробудить традиции буржуазной революции и достигнуть тем бóльшего успеха, чем сильнее было разочарование союзных наций в своих правительствах. Однако этот демократический путь противоречил его деспотическим наклонностями: он не хотел надевать красную шапку; ведь еще только год назад он объявлял прусские народные восстания преступлением против святых прерогатив монархии. Вместо этого он пытался опереться на ненадежную базу — буржуазию, которой он «дополнительным актом» к имперской конституции предоставлял приблизительно такие же права, какие она уже получила по хартии Людовика XVIII. Буржуазия не верила ему больше ни на волос; его патетические попытки разыграть из себя конституционного Наполеона не только никого не убеждали, но, наоборот, лишь делали понятным для каждого внутреннюю шаткость его положения.

Самым существенным было то, что Наполеон не сумел дать нации того мира, который он обещал. Когда в Вену прибыло сообщение, что он бежал с Эльбы, Штейн предложил 8 марта, а 13 марта союзные державы постановили: «Наполеон Бонапарт исключил себя из всех гражданских и общественных отношений и как враг и нарушитель мирового спокойствия осудил себя на публичное наказание». Это решение было так же позорно, как когда-то изгнание Штейна Наполеоном. Наполеон как суверенный владетель Эльбы вступил с суверенным королем Франции в победоносную войну; французская нация признала его своей главой, и он сам, не переставая, предлагал мир. Его ссылка была грубым насилием, вопиющим нарушением права народов, так же, как и война, на которую тотчас же решились державы, чтобы раздавить Наполеона колоссальным превосходством сил, была совершенно обыкновенной реакционной кабинетной войной, ведшейся в интересах династий, и не имела решительно ничего общего с интересами наций. Правда, считаясь с остатками стыда, делались некоторые попытки придать войне по крайней мере характер роялистического крестового [400] похода за законного, хотя и убежавшего из страны короля; по отношению к будущему правительству Франции державы получили, таким образом, после свержения Наполеона полную свободу действий.

Прежде чем дело дошло до борьбы, разыгрался маленький пролог, который был использован обеими сторонами или для извинения, или для оправдания: восстание Мюрата, неаполитанского короля, против австрийского господства в Италии. После отложения от своего шурина, Наполеона, Мюрат вошел в милость к союзным державам, но переговоры на Венском конгрессе, на которые ни разу не был допущен его представитель, показали ему, что дальнейшее его пребывание на троне Неаполя не будет узаконено новой Европой. Полный раскаяния, он возвратился [401] к старым знаменам, вступил в сношения с Наполеоном на Эльбе и, когда последний высадился во Франции, объявил войну Австрии. С 30 000 чел. он продвинулся в Папскую область, выпустив манифест, в котором призывал итальянцев к борьбе за свободную и единую Италию. Вначале он имел некоторый успех, но затем должен был уступить подавляющим силам Австрии и бежать из своего королевства. Это восстание было использовано союзными державами в том смысле, что они признали мирные предложения Наполеона лживыми, а Наполеон сказал по этому поводу, что Мюрат нанес ему этим своим восстанием такой же вред, какой раньше нанес своей изменой. Однако простое сопоставление дат обнаруживает, что это событие ни в коем случае не могло оказать никакого влияния на общий ход вещей. Объявление войны Мюратом произошло 31 марта, в то время как союзные державы уже 13-го осудили Наполеона, а 25 марта уже заключили новый союз против него. Уже 20 мая Мюрат бежал, т. е. в то время, когда дело Наполеона было еще далеко не решено.

В союзном договоре от 25 марта Англия, Австрия, Пруссия и Россия обязывались выставить в поле по 150 000 чел. каждая и не складывать оружия до тех пор, пока Наполеон не будет окончательно низложен. Англия обязывалась, кроме того, выдать субсидию в 5 000 000 фунтов стерлингов. Военный план так же, как и при всех коалиционных войнах, был намечен очень расплывчато; в Нидерландах стояли 120 000 пруссаков под командой Блюхера и английская армия, сильно подкрепленная брауншвейгскими, ганноверскими, нассаускими{50} и голландскими вспомогательными отрядами, под командой Веллингтона, удачно ведшего когда-то испанскую войну против маршалов Наполеона. На среднем Рейне стоял Барклай-де-Толли со 150 000 русских и, наконец, на Верхнем Рейне и в Швейцарии стояли 200 000 австрийцев под командой Шварценберга. Кроме того, была создана как резерв четвертая армия, даже еще более сильная, чем любая из прежних трех.

Этим подавляющим массам войск Наполеон мог противопоставить лишь около 200 000 чел., из которых, за вычетом необходимых сил для прикрытия всех границ, он мог вывести в поле лишь 130 000 чел. В отличие от 1813 г., и особенно от 1814 г., это были во всяком случае отборные войска, возможно даже самые отборные из всех, которыми командовал когда-либо Наполеон. С ними он надеялся нанести сильный удар одной из вражеских армий, что в случае удачи значительно [402] поколебало бы могущественную коалицию и смогло бы зажечь во французской нации новое военное воодушевление, которое до сих пор мало сопутствовало вооружениям императора. Благоприятнее всего для него было положение на бельгийской границе. Многочисленные пограничные крепости мешали вступлению английских и прусских войск во Францию, прусское войско ожидало еще подкрепления в 80 000 чел. из отдаленных провинций. Наоборот, под прикрытием и защитой этих крепостей Наполеон мог быстро пробиться вперед и разбить порознь сначала одну, а затем и другую вражеские армии, превосходившие его своей общей численностью почти вдвое.

Сначала этот план удался ему превосходно. Вечером 14 июня он занял Шарлеруа, естественный пункт соединения Блюхера и Веллингтона. Этим он вклинился между ними, а 16 июня разбил прусскую армию при Линьи. Блюхер принял битву лишь после твердого обещания Веллингтона прийти ему своевременно на помощь. Но Веллингтон не пришел, так как он имел неправильные сведения о расположении своих воинских частей и по пространственным причинам не смог их собрать вовремя. К тому же он сам был атакован при Катр-Бра частью французской армии. К этому прибавились и другие несчастные случайности; так, например, один из четырех корпусов прусской армии несвоевременно явился на поле битвы. Наполеон надеялся, что победой при Линьи ему удалось сделать прусскую армию небоеспособной и оттеснить ее на коммуникационную линию на восток; вместе с этим прусская армия должна была отдалиться от английской армии, над которой Наполеон имел все основания надеяться одержать решительную победу.

Его расчет оказался неверным, потому что пруссаки произвели отступление не на восток, а на север, не удалившись, таким образом, от английской армии, но, наоборот, приблизившись к ней. Этот приказ отдал вечером после битвы при Линьи Гнейзенау, так как Блюхер в пылу битвы упал с лошади и некоторое время не мог быть найден. Это было очень смелое решение, однако оно оказалось решающим в судьбе всей кампании. Когда Наполеон 18 июня напал на английскую армию, расположенную на небольших высотах около Мон-Сен-Жана, его победа была почти обеспечена, но в тот момент прусская армия, сделав изнурительный ускоренный марш, ударила ему во фланг. Французская армия потерпела ужасное поражение и была совершенно рассеяна непрерывным преследованием, которое Гнейзенау производил до последних сил своих войск. Этим война была решена; 100-дневная власть Наполеона пришла к концу. [403]

В военном отношении кампанию выиграла прусская армия — в этом не могло быть никакого сомнения, несмотря на двусмысленные речи, в которых Веллингтон пытался извратить этот факт. Воспитанный, как и полагалось вождю английского наемного войска, на старой тактике, он уже совершенно не мог противиться атаке отборных французских войск, когда к нему на помощь явилась прусская армия. Но политически выиграл игру Веллингтон. Характерна уже та мелочь, что за решительной битвой сохранилось название, которое ей дал Веллингтон, название деревни Ватерлоо, где совершенно не было сражения, но где была расположена последняя главная квартира Веллингтона перед битвой, а не название «Бель-Альянс», на котором настаивали пруссаки, по имени хутора, где впервые встретились Блюхер и Веллингтон.

При вступлении обоих войск во Францию пруссаки ворвались первыми; однако Веллингтон тотчас же позаботился о том, чтобы в интересах Англии Бурбоны возможно скорее возвратились в Тюильри, что совершенно не отвечало прусским интересам и относительно чего союзные державы не брали на себя никакого обязательства. Это была в высшей степени своекорыстная политика, при помощи которой английские тори надеялись создать в Париже целиком зависимое от них правительство. Однако Блюхер и Гнейзенау не обратили на это должного внимания; они стремились прежде всего насытить «национальную месть», намереваясь застрелить Наполеона, если он [404] попадет им в руки, или же взорвать на воздух Парижский мост, названный Йенским, и тому подобное. Из всего этого получилась лишь выгода для Веллингтона, который, успешно воспротивившись этим вандальским планам, придал, таким образом, своей мелочной политике вид сердечного великодушия.

Наполеон оставил после битвы остатки своего войска и поспешил в Париж, чтобы спасти то, что еще можно было спасти. Палаты бурно требовали его отречения, в том числе и палата депутатов, созванная на основе его «дополнительного акта». 25 июня он был вынужден покинуть Париж; 29-го он отправился в Рошфор, где были приготовлены 2 фрегата для бегства в Америку. Он задержался со своим отъездом в надежде на благоприятный оборот дела до тех пор, пока рейд Рошфора не оказался запертым английскими военными кораблями. Ему пришлось отдать себя в руки англичан 15 июля, лишь бы не попасть в руки Бурбонов. Та ужасная месть, которой обрекли его союзные державы на острове св. Елены, всем известна.

Создавшееся после его отречения в Париже временное правительство продержалось недолго. Оно капитулировало 3 июля с условием, что все французские войска очистят город до 6 июля, [405] 7 июля и на следующий день в город вступили прусские войска, тогда как Веллингтон, оставаясь верным своей расчетливо-великодушной политике, расположил свои войска в Булонском лесу. 8 июля в Тюильри появился Людовик XVIII и смог тотчас же, как любезный хозяин, принять троих союзных монархов, прибывших 10 июля.

Последние опять-таки не могли прогнать законного короля, и им оставалось лишь состроить веселые мины при дурной игре, сыгранной с ними Веллингтоном. Царь быстрей всех нашелся в создавшемся положении. Не успел этот «освободитель Европы» проглотить громадный польский кусок, как его жажда к завоеваниям запылала снова, направляясь на новый, теперь уже турецкий кусок. Так как он был уверен, что натолкнется при этом на сопротивление Англии и Австрии, то хорошие отношения с Францией имели для него большое значение. В своем соперничестве с английскими тори самодержец всея Руси добивался расположения Людовика XVIII, на котором горел еще свежий позор трусливого бегства от Наполеона. Австрия не хотела больше никаких новых изменений в границах, установленных в Вене, спокойствие кладбища стало делаться главной целью Меттерниха. Лишь одни пруссаки требовали наряду с возмещением военных издержек отделения Эльзас-Лотарингии и других областей.

Французским представителям было легко отклонить эти требования, так как союзные державы, согласно своему декрету об изгнании Наполеона и прежним своим заявлениям, боролись лишь против Наполеона, которого уже счастливо устранили, а не против Франции, от которой им, следовательно, и требовать было нечего. Однако главные причины этого положения заключались не в вопросе о власти; истинная причина того, почему прусские притязания были после многомесячной грызни все же отклонены, лежала в том, что другие великие державы были совершенно не заинтересованы в этом. Лишь слабым утешением была поддержка, оказанная на этот раз Пруссии рейнскими князьями, чуявшими новый грабеж. Наиболее враждебно настроенным к новому прусскому расширению, чуть ли не больше, чем сам французский король, был царь, которому прусский вассал только что таскал каштаны из огня.

По новому миру, заключенному в Париже 20 ноября, Франция должна была возвратить лишь некоторые незначительные части округлений, предоставленных ей за год перед этим свыше границ 1792 г. К этому прибавлялось еще возмещение военных убытков в 700 000 000 франков и обязательство в течение 5 лет, [406] а кое-где еще в течение 3 лет после этого содержать и снабжать и в северо-восточных провинциях оккупационную армию союзных держав в количестве 150 000 чел. Захваченные художественные ценности также должны были быть возвращены.

Однако еще до этого царь осчастливил весь христианский мир одним откровением: он учредил священный союз и выставил символ веры, который признавал «божественного искупителя Иисуса Христа» единственным владыкой над всеми христианскими нациями. Царь попал под мистическое влияние госпожи Крюденер, про которую Гете сказал еще при ее жизни: «Проститутка, затем пророчица!», — и о которой он сказал после ее смерти: «Такая жизнь подобна стружкам: из нее нельзя получить даже щепотки золы, чтобы сварить мыло». Само собой понятно, что предсказания этой достойной дамы целиком совпадали с завоевательными инстинктами царя; союз христианского мира должен был оказать чувствительное давление на Турцию. Но в действительности эту ерунду подписали все монархи, за исключением папы и великого султана; медлили также и английские тори — может быть, потому, что считали это дело чересчур глупым для себя, а может быть, потому, что хотели утешить Турцию.

Отвратительная балаганщина достойным образом увенчала победу европейской реакции. [407]

Франц Меринг

ИСТОРИЯ ВОЙН И ВОЕННОГО ИСКУССТВА