Ю.Ф. Овченко

ПРОВОКАЦИЯ НА СЛУЖБЕ ОХРАНКИ

Оп.: Новый исторический вестник, 2003 №1(9)

http://www.nivestnik.ru/2003_1/2.shtml

См. библиографию.

В последних числах апреля 1909 г. в Особом присутствии Правительствующего Сената слушалось очередное дело. На первый взгляд, ничего особенного в этом не было. С момента учреждения в 1872 г. Особого присутствия для сужения дел о государственных преступлениях и противозаконных сообществах таких дел были сотни. Но впервые за всю историю существования этого органа за «революционную» деятельность на скамью подсудимых попал представитель высшей полицейской власти. Им оказался отставной директор Департамента полиции Алексей Александрович Лопухин.

Он обвинялся в том, что, зная о террористической деятельности социалистов-революционеров, вступил с ними в контакт и выдал служебную тайну о том, что «глава Боевой организации эсеров Евно Азеф сообщает за деньги русской государственной полиции сведения о преступных планах этого сообщества».[1]

Трудно поверить, что бывший прокурор, а затем директор Департамента полиции мог пойти на подобный шаг без веских на то оснований. Их, видимо, следует искать не в «раздражении обманутого человека», как считал Б. Николаевский,[2] а в самой деятельности «Ивана Ивановича», «Толстого», «Раскина». Вернее, человека, скрывавшегося под этими псевдонимами, - Азефа.

Объясняя свой поступок суду, Лопухин заявил, что «поступил так во исполнение долга каждого человека не покрывать молчанием гнуснейшие из преступлений, к числу которых относятся совершенные Азефом».[3]

Свое отношение к Азефу Лопухин высказал в беседе с начальником С.-Петербургского охранного отделения генералом А.В. Герасимовым, который встречался с Лопухиным для того, чтобы спасти от разоблачения своего бывшего агента. «Вся жизнь этого человека, - говорил Лопухин, - сплошные ложь и предательство. Революционеров Азеф предавал нам, а нас – революционерам. Пора уже положить конец этой преступной двойной игре».[4]

Жандармский генерал А.И. Спиридович видел в Азефе «сотрудника-провокатора».[5] В своих мемуарах он писал: «Азеф – это беспринципный и корыстолюбивый эгоист, работавший на пользу иногда правительства, иногда революции; изменявший и одной, и другой стороне в зависимости от момента и личной пользы; действующий не только как осведомитель правительства, но и как провокатор в действительном значении этого слова, то есть самолично учинявший преступления и выдававший из затем частично правительству корысти ради».[6]

Председатель Совета министров и министр внутренних дел П.А. Столыпин, отвечая на запросы Государственной думы по делу Азефа, отмечал, что тот «такой же сотрудник полиции, как и многие другие».[7]

В революционной среде за Азефом прочно закрепилась репутация провокатора. Эту точку зрения разделяет подавляющее большинство специалистов. На защиту Азефа выступила американская исследовательница А. Гейфман, которая считала Азефа «Обыкновенным агентом полиции».[8]

Чтобы пролить свет на «темного как ночь» Азефа и ему подобных, необходимо уяснить, что такое «провокация» и каковы ее роль и место в оперативно-разыскной деятельности тайной полиции.

В конце XΙΧ - начале XX вв. розыскной процесс в российской империи только складывался. Не было единого и четкого определения политического розыскного процесса и уяснения места его составных частей. В терминологии охранников под «политическим розыском» понималась агентурная работа. Но по мере накопления оперативного опыта это понятие расширялось.

На совещании по вопросам упорядочения розыска и дознания в декабре 1880 г. прокурор С.-Петербургской судебной палаты В.К. Плеве отметил, что для проведения розыска необходим систематический, хорошо продуманный и строго выполняемый план действий.[9] Таким образом, Плеве усматривал в розыске не просто сбор сведений через секретную агентуру и филеров, а видел в нем систему планомерных действий, направленных на обнаружение политических преступлений.

Начальник Московского охранного отделения Н.С. Бердяев в понятие «розыск» включал первичные следственные действия (обыск, арест, задержание, выемку и т.п.), дознание, наблюдение и надзор общей полиции. Докладывая Департаменту полиции о положении дел в охранке, он писал, что агентурное наблюдение ведется в Москве тремя способами. Благодаря секретной агентуре, охранка выявляла революционеров и их кружки. За наиболее активными членами организации устанавливалось наружное наблюдение, итогом которого были обыски и аресты. При наличии вещественных доказательств дело передавалось в Губернское жандармское управление (ГЖУ), а если их не было, то производилось дознание на основании «Положения об охране», в результате чего следовала административная высылка, гласный или негласный надзор, и тогда наблюдение за революционерами велось через местную полицию.[10]

В 1902 г. заведующий Особым отделом Департамента полиции Л.А. Ратаев, анализируя состояние политического розыска в империи, отмечал, что в борьбе с революционным движением главное внимание обращалось на организацию политического розыска, то есть на работу внутренней и наружной агентуры. Он считал, что, прежде чем доводить до совершенства агентурную работу, нужно четко реализовывать ее данные.[11]

Оценивая состояние политического розыска в империи в период революции 1905 г., жандармский полковник Уранов определил политический розыск как систему обнаружения секретной агентурой революционных организаций, раскрытие их деятельности, состава и связей, проверку и развитие полученных сведений наружным наблюдением, а после достаточного освещения революционных групп – их ликвидацию, успешность которой оценивается по результатам обнаружения вещественных доказательств и задержанию главных деятелей.[12]

Таким образом, «политический розыск» понимался охранниками и как розыскной процесс, и как агентурная разработка.

Начальный этап розыска – «выявление врагов царя и отечества» - осуществлялся за счет широкой осведомительной базы административных учреждений и должностных лиц, которые обязаны были давать полиции сведения. Это были анонимные и явные доносители, домовладельцы, сдающие квартиры, общая полиция и прочие источники, которые информировали охранку об обстановке на их участке.

Однако охранка стремилась наладить систематический поток информации, в связи с чем прибегала к помощи осведомителей. Эта категория лиц «освещала» настроения определенных кругов и слоев населения, не образующих нелегальных политических обществ. Они вербовались из дворников, обслуживающего персонала гостиниц, ресторанов, чиновников, интеллигенции и подобных им категорий населения. Осведомители периодически информировали розыскные органы по различным вопросам, получая время от времени денежные вознаграждения.

Непосредственную разработку вели «секретные сотрудники», работая непосредственно в «исследуемой среде».

В революционной среде вся секретная агентура презрительно называлась провокаторами. Это определение получило широкое распространение в начале 1880-х гг. связи с делом Дегаева.

Есть все основания утверждать, что подобное мнение революционеров носило под собой политическую подоплеку.

Оценивая деятельность секретной агентуры как  провокацию, революционеры не стремились разобраться в сущности вопроса. Причины тому вскрыл в своей речи в Государственной думе 11 февраля 1909 г. П.А. Столыпин. «Во-первых, - говорил он, - почти каждый революционер, который улавливался в преступных деяниях, обычно заявляет, что лицо, которое на него донесло, само провоцировало его на преступление, а, во-вторых, провокация сама по себе есть акт настолько преступный, что для революции не безвыгодно, с точки зрения общественной оценки, подвести под это понятие действия каждого лица, соприкасающегося с полицией».[13]

Сами охранники квалифицировали деятельность своей агентуры несколько по-другому. Наибольшее значение они придавали «секретным сотрудникам». Под этим определением подразумевалась «агентура внутреннего наблюдения вообще». Но иногда так обозначался платный агент, находившийся в революционной среде. При помощи таких агентов охранка проникала в «область интеллектуальной жизни заподозренных лиц, принимая личину сочувствия и единомыслия им».[14]

В «Инструкции по организации и ведению внутренней агентуры» были даны следующие определения: «лица, состоящие членами преступных сообществ и входящие в постоянный состав такой агентуры, называются агентами “внутреннего наблюдения” или “секретными сотрудниками”». «Лица, которые хотя не входят в преступные организации, но соприкасаются с ними, постоянно содействуют делу розыска, исполняя различные поручения и доставляя для разработки материал по деятельности партии, в отличие от первых, носят название “вспомогательных агентов”».[15]

Через вспомогательных агентов-осведомителей карательно-розыскные органы осуществляли «надзор за состоянием умов».

Разновидностью «вспомогательных» агентов-осведомителей были «штучники». Они оказывали охранке одноразовые услуги. К ним относились стоящие не у дел секретные сотрудники. Этой категории агентов начальник московской охранки С.В. Зубатов не доверял и, поучая своих подчиненных, говорил: «”Штучников” гоните прочь, это не работники, это продажные шкуры. С ними нельзя работать».[16]

Из секретных сотрудников и осведомителей, потерявших доверие охранки, формировалась категория «агентов, не заслуживающих доверия». К ним относились «шантажисты» и «провокаторы». «Шантажистами» охранники считали агентов, дающих вымышленные сведения с целью получения вознаграждения, а под «провокаторами» подразумевались сотрудники, совершавшие непредусмотренные заданием деяния без ведома и согласия охранки.

П.А. Столыпин подчеркивал, что правительство «считает провокатором такое лицо, которое само принимает на себя инициативу преступления, вовлекая в это преступление третьих лиц, которые вступили на этот путь по побуждению агента-провокатора».[17]

Именно в участии в работе революционных организаций не из государственных, а из «личных» мотивов усматривала охранка провокацию. Такие агенты изгонялись из охранки, а их имена сообщались розыскным органам.

Квалификация понятий «провокатор» и «провокация» по существу началась после Февральской революции 1917 г., когда перед новым правительством встал вопрос об ответственности должностных лиц свергнутого режима за преступления по службе.

В материалах Особой комиссии для обследования деятельности бывшего Департамента полиции и подведомственных ему учреждений за время с 1905 по 1917 гг. при Министерстве юстиции Временного правительства рассматривались две категории агентов: активных, находившихся в революционной среде, – «провокаторов» (по терминологии охранников - «секретных сотрудников»), и пассивных – «осведомителей», вспомогательных агентов (здесь мнения комиссии и охранников совпали). Юристы и историки, принимавшие участие в комиссиях по обследованию деятельности должностных лиц самодержавия, сошлись на том, что это определение довольно расплывчатое и не отражает истинную картину деятельности агента.

Так, М.А. Осоргин отмечал, что термин «провокатор» и «провокация» не всегда соответствует действительности. Многие агенты не занимались подстрекательством, а были простыми доносчиками. С. Членов, принимавший активное участие в разработке архивов политической полиции, вынужден был признать неопределенность квалификации понятия «провокация».

С установлением власти большевиков, к апрелю 1918 г., была создана Особая комиссия по раскрытию агентов охранных отделений. Ее возглавил революционер-народник Н.С. Тютчев. В условиях «красного террора» комиссия работала с учетом интересов ВЧК, выявляя «врагов революции». Поэтому, решая практические задачи, члены комиссии не особенно задумывались над теоретическими вопросами.

В современной юридической литературе под провокатором понимается полицейский агент, который своими действиями побуждает, подстрекает разрабатываемых лиц к невыгодным для них действиям с целью их разоблачения и ареста (независимо - по личным или государственным соображениям).[18]

Эта формулировка дает единый подход и оценку деятельности карательно-розыскных органов прошлого и настоящего, позволяет понять природу агентурной работы.

В практике борьбы с революционным движением русская полиция практиковала два метода: пресечения и предупреждения политических преступлений.

Первый состоял в том, что полиция позволяла организации сплотиться и затем ликвидировала ее, чтобы дать прокуратуре организацию с большими, по возможности, доказательствами виновности. Второй заключался в систематических ударах по революционным деятелям, чтобы мешать работе, не позволять сплотиться, проваливать их в глазах их же товарищей как деятелей неконспиративных, что вело к удалению их от работы и т.п.[19]

Как отмечал генерал Спиридович, первый метод был более эффективен по результатам, второй – более правилен по существу.

Для реализации этих методов использовались хитроумные комбинации различных оперативно-тактических приемов. Это были облавы (повальные обыски и аресты), сбор сведений, ловля «на живца», оставление на «разводку», «подставка», компрометация, шантаж, подкуп, провокация, подлог, фальсификация и т.п.

И все же наибольшее возмущение у революционеров и общественности вызывала провокация. В зависимости от целей розыска, состояния революционного движения, тактики партии или организации, политической обстановки в стране, личных качеств охранников и наличия технических средств провокация занимала более или менее важное место в розыскной деятельности.

В 1880-е гг. агентурные приемы работы секретной полиции были поставлены слабо. Главное место в ведении розыска отводилось дознанию.

На декабрьском совещании 1880 г. по упорядочении дознания и розыска петербургский градоначальник генерал Федоров отмечал, что розыск, то есть агентурное наблюдение, является необходимой принадлежностью дознания, а последнее не имеет значения без розыска. По мнению генерала, сыскная часть, дающая агентов для производства розысков, является необходимым орудием в руках лица, производящего дознание, агенты сами по себе не имеют никакой цели и приносят пользу только при направлении их деятельности дознанием.[20]

В «Инструкции С.-Петербургскому губернскому жандармскому управлению и градоначальнику» министр внутренних дел граф М.Т. Лорис-Меликов отмечал, что «секретные изыскания должны производиться параллельно с дознаниями и служить последним в раскрытии преступлений главнейшим подспорьем».[21]

Неразвитость агентурной деятельности делало ее вспомогательным звеном в раскрытии преступлений. Такое положение дознания и розыска вело к тому, что нередко в постановлениях об аресте писали: «Арестовать впредь до выяснения причин ареста». Значит, «арестовывали не потому, что собраны какие-либо улики, а для того, чтобы собрать эти улики».[22]

Недостатки агентурной разработки компенсировались за счет усиления полицейского надзора, массового доносительства, облав и перлюстрации корреспонденции.

Благодаря массовым обыскам и арестам полиция стремилась собрать необходимые вещественные доказательства. Но революционеры учились конспирации, и полиции нужно было постоянно совершенствовать средства и методы розыска. Во время облав в полицейские сети часто попадали далекие от политики люди, но после знакомства с органами правопорядка у простых обывателей надолго оставался на душе тяжелый осадок.

Главной революционной силой 1880-х гг. были народовольцы, поставившие во главу угла своей деятельности индивидуальный террор.

Опасаясь политических убийств, а также слияния народовольческого террора с массовыми народными волнениями, правительство сокращало сроки раскрытия преступлений, что неизбежно вело к провокации преступлений в целях их предупреждения.

С воцарением Александра III в России наступил период реакции. На смену «парадоксальному диктатору» М.Т. Лорис-Меликову пришел «лгун-паша» Н.П. Игнатьев, что означало смену политических ориентиров, осуществление курса на «незыблемость самодержавия».

При Игнатьеве было разработано и внедрено в жизнь «Положение о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия», утвержденного царем 14 августа 1881 г.

На основании ст. 21 «Положения об охране» полиция и жандармерия получили возможность производить задержание на основании одного подозрения. Так, безобидным термином «подозрение» закон прикрывал данные агентуры и позволял расправиться с подозреваемым в административном порядке, то есть, не представляя улик.

Этот же закон расширял права карательно-розыскных органов в производстве следственных действий в любое время суток в конторах, фабриках и заводах.

В разъяснении к ст. 21 указывалось: если производящий дознание сомневался, на основании какого законодательного акта возбудить дознание (в порядке ст. 1035 п. 1-16 Устава Уголовного Судопроизводства или по закону 14 августа 1881 г.), то признавалось целесообразным начать дознание на основании ст. 21 «Положения об охране». Преобладание административной расправы над судебной являлось показателем произвола и неотъемлемой составной частью реакции.

Однако будет неверно говорить о повсеместном насаждении провокации. Полиции важно было выявить истинных врагов самодержавия и уже после этого, при помощи провокации, пресечь или предупредить их действия.

В исторической литературе бытует мнение, что в 1883 г. начальник С.-Петербургского охранного отделения подполковник Г.П. Судейкин совершил крупнейшую провокацию, известную как «дегаевщина». Есть основание несколько усомниться в этом и попытаться уточнить происшедшее в далеком 1883 г.

20 декабря 1882 г. Сергей Петрович Дегаев, член военного центра «Народной Воли», был арестован. Его часто обвиняют в малодушии, беспринципности, приписывая ему всевозможные пороки.[23] Именно благодаря этим качествам Дегаева Судейкин смог его завербовать. В действительности истинным мотивом сотрудничества Дегаева с охранкой стал арест его жены, которая была арестована одновременно с ним и от страха или растерянности рассказала полиции все, что знала. Видимо, после кратковременного свидания, которое предоставил супругам Судейкин, Дегаев решил спасти жену. У него был выбор: пренебречь личными чувствами и страданиями любимого человека во имя членов по партии и идеи или же пожертвовать ими ради семейного счастья.

Став секретным сотрудником, Дегаев добился освобождения жены, но это не означало освобождения ее от зоркого ока Судейкина. Дегаеву необходимо было завоевать его доверие, а уже потом пытаться обрести свободу. Он стал «сдавать» своих единомышленников. За четыре месяца своей работы Дегаев выдал Военный центр партии «Народная воля» и местные военные группы. Арестовано было 200 офицеров и десятки штатских членов партии, в том числе Вера Фигнер – последний член Исполнительного комитета. Ценой предательства Дегаев получил возможность выехать с женой в Париж, якобы для выяснения замыслов русской эмиграции. Когда жена оказалась вне «пределов досягаемости» Судейкина, у Дегаева, очевидно, возник еще один план - избавиться от охранника. С этой целью Дегаев «раскрылся» в содеянном перед заграничным представителем Исполнительного комитета Л.А. Тихомировым. Члены Исполнительного комитета посчитали возможным сохранить жизнь Дегаеву в том случае, если он спасет известных Судейкину революционеров и организует его убийство. Оставив заложницей свою жену, Дегаев возвратился в Петербург. Его отношения с Судейкиным были довольно двусмысленными. Видимо, Дегаев был не до конца уверен в успехе своей затеи и искал пути к отступлению. Собравшись с духом, Дегаев заманил 16 декабря 1883 г. к себе на квартиру Судейкина, где его убили народовольцы Н.П. Стародворский (позже тот искал контакт с полицией) и В.П. Коношевич.[24] Вслед за этим при содействии народовольцев Дегаев скрылся за границу.

Для того чтобы и полиция, и революционеры были заинтересованы в нем, Дегаев должен был представлять планы противников в выгодном для себя свете. Судейкину он рассказывал о зловещих планах революционеров по подготовке террористических актов, а тем - о намерениях охранника создать террористическое подполье во главе с Дегаевым. Это нужно было Судейкину якобы для того, чтобы при помощи террористов наносить удары по правительству, а затем при помощи охранки устранять убийц. Таким образом, Судейкин намеревался принести в повиновение правительство террором, а террористов – охранкой.[25]

Только не зная и не понимая работы тайной полиции, можно поверить в реальность подобного плана. Вероятнее всего, Судейкин мог предложить первую часть этого плана, так как был заинтересован в том, чтобы в центре организации находился его агент. Предлагать же Дегаеву вторую часть плана Судейкину не было смысла потому, что тот и так находился в руках жандарма, да и подобное предложение, попади оно к прокурору или к вышестоящему начальству, могло стоить Судейкину дорого. К тому же строить перспективные планы работы с агентом, да еще малоизвестным, едва ли разумно.

Скорее всего, Дегаев в целях устрашения сочинял то, что невозможно было проверить, но было вполне правдоподобным и представляло интерес для противников. Результаты деятельности Судейкина и его зловещие планы в интерпретации Дегаева спровоцировали его убийство, что, безусловно, было выгодно Дегаеву, так как устранялся главный источник его бед. Так, ценой двойного предательства и убийства Дегаев купил себе свободу. В его поведении прослеживается определенная логика, но вряд ли это был до конца продуманный план действий. Скорее всего, Дегаев исходил из реальных обстоятельств и использовал их по мере возможностей. Поэтому «дегаевщина» не может рассматриваться как «полицейская провокация», потому что Дегаев провоцировал народовольцев на убийство Судейкина по личной инициативе, предавая обе стороны. По сути, «дегаевщина» - это «крупномасштабное предательство» с элементами личной провокаторской деятельности Дегаева.

И если Судейкин не успел воспользоваться своим провокационным планом, то его коллеги не теряли зря времени. Хорошо знавший приемы работы тайной полиции Л. Меньшиков отмечал, что существовало несколько категорий агентов-провокаторов.[26] К ним относились агенты-пропагандисты, агенты-типографщики, агенты-террористы и агенты-экспроприаторы. Вокруг них группировались революционеры, создавая по воле полиции необходимые улики, что позволяло расправиться с ними в любом порядке.

Обнаружить печатный станок было мечтой «синего мундира», от юного поручика до седого генерала. Подобная «ликвидация» повышала значимость охранника. «Ликвидация с типографией» - это подарок к празднику, высший чин, новый орден… Поэтому, чтобы открыть тайную типографию, жандармы стали «открывать» их на казенные деньги.

Меньшиков вспоминал, что охранники и жандармы в одинаковой степени содействовали постановке технических революционных предприятий. Но у охранников это выражалось в более скрытых, замаскированных формах, чем у жандармов. У первых типографии ставились с «ведома» секретных сотрудников, а у жандармов почти всегда с «непосредственным участием агента». Это иной раз приводило к скандалам, и Департамент полиции настоятельно рекомендовал местным органам организовать работу так, чтобы наибольшая осведомленность агентуры обязательно сочеталась с наименьшим активным участием ее в легальных предприятиях.[27]

Для выявления замыслов революционеров агент должен был «выдвинуться» на первый план для получения наиболее ценной информации. Это особо ярко просматривается в деятельности агентов-террористов и экспроприаторов. Они не только «устанавливали» злоумышленников, но и подталкивали их в нужное русло, то есть старались перевести акции политического характера в разряд уголовных.

К концу 1890-х гг. Департамент полиции в основном расправился с остатками народовольческих кружков и сосредоточил свое внимание на «грозной и могущественной социал-демократической организации, которая широкой революционной волной залила всю Россию».[28]

Особенностью этого периода было то, что социал-демократическое движение уже слилось с рабочим. В этих условиях менялась и тактика охранки.

Для выявления социал-демократических активистов Зубатов применял прием «ловли на живца». Он заключался в том, что в рабочей среде насаждалась агентура, которая поджидала агитатора. На сходке появлялся активист, который стремился разъяснить задачи революционной борьбы. Агенты задавали агитатору вопросы, проявляли «сознательность» и таким образом становились «опорой» революционеров в рабочей среде.

Помимо этого Зубатов не давал сплотиться революционной организации. Только в 1899 г. он провел шесть крупных ликвидаций социал-демократов. Всякие попытки восстановления заканчивались провалом. А.И. Ульянова писала: «Боязнь провокаторства заставляла часто обособляться, и стремление к объединению натыкалось часто на кружки, которые, как кроты, залазали упорно в землю, отказываясь от идеи объединения. О многих кружках мы узнавали только после их провалов».[29]

В целях создания атмосферы «разброда и шатания» Зубатов искусно распространял слухи о провокации. При этом он «подставлял» рабочих, побывавших в его «конторе». Для этого из тайных сумм охранки он выдавал освободившимся рабочим деньги, якобы за потерянные во время ареста рабочие дни. На радостях рабочие шли в кабак, что, естественно, вызывало у их товарищей подозрение и вносило раскол в рабочую среду.

Зубатов тоже использовал провокацию, но она имела такой утонченный вид, что оставалась почти незамеченной и не принимала зачастую такой явно преступный и даже скандальный характер, как у его учеников и последователей.[30]

Генерал Спиридович отмечал, что при Зубатове и прокуроре Лопухине к провокации относились строго.[31]

Разрабатывая материалы полицейской реформы 1902 г., Зубатов внес в «Свод правил, выработанных в развитие утвержденного господином министром внутренних дел 12 августа текущего года ”Положения о начальниках розыскных отделений”» пункт о провокации. Он гласил: «Провокация в смысле подстрекательства или побуждения других лиц к свершению преступлений и созданию, таким образом, дел не может быть допустима. Поэтому, например, сотрудники не должны склонять не причастных к революционным организациям лиц к свершению каких-либо преступных действий или давать им нелегальные поручения. Но, с другой стороны, сотрудники не должны отказываться от принятия на себя исполнения таких поручений от лиц, уже принимающих участие в революционных организациях, если только они этим путем могут содействовать целям розыска».[32]

Министр внутренних дел В.К. Плеве, подходивший более утилитарно к вопросам розыска, вычеркнул этот пункт. И у него были на то свои основания.

В конце 1901 – начале 1902 гг. из региональных объединений и отдельных народовольческих организаций возникла партия эсеров. Департамент полиции отмечал, что «социал-демократы в лице РСДРП с ее комитетом за границей и местными в России, и партийным органом «Искра» получили в лице своих теоретических противников, социалистов-революционеров, крупную силу, содействующую достижению ими революционных задач».[33]

Продолжая традиции народовольцев, эсеры заявили о себе убийством министра внутренних дел Д.С. Сипягина.

В целях борьбы с нарастающим революционным движением В.К. Плеве провел полицейскую реформу, покрыв страну сетью охранных отделений. Помимо усиления и расширения полицейского аппарата упрощался процесс исследования преступлений. Данные наружного наблюдения стали использоваться как улика, а в 1904 г. был принят закон, позволявший привлекать филеров в качестве свидетелей.

В условиях надвигавшейся революции самодержавие шло по пути расширения и усиления полицейского аппарата, упрощения розыскных и следственных действий, преобладания административной расправы над судебной и открытого подавления массовых выступлений при помощи войск. Генерал А.Н. Куропаткин с горечью констатировал: «Приходится и армию обратить вместо защиты внешних пределов на охрану внутреннего спокойствия – обратить в полицейскую силу».[34]

Революция 1905 г. вызвала растерянность у верховной власти, что незамедлительно сказалось на деятельности полиции. С января 1905 по июнь 1907 гг. сменилось пять директоров Департамента полиции. А в циркуляре от 23 декабря 1905 г. министр внутренних дел П.Н. Дурново отмечал, что «многие жандармские управления почти совершенно, как бы сами себя, упразднили и перестали заниматься возложенным на них делом», а «железнодорожная полиция почти везде оказывалась не на высоте лежащих на них задач: она не только не сумела предугадать забастовки железных дорог, но при их возникновении повсеместно исчезала и не оказывала никакого противодействия забастовщикам».[35]

Участились случаи уклонения полиции от службы по «болезни». Среди чиновников поползли слухи об упразднении Департамента полиции. Руководству Департамента полиции пришлось дать специальное разъяснение, где говорилось, что органы государственной безопасности всегда будут иметь место в государстве независимо от его строя.

Кризис полиции сказывался на деятельности секретной агентуры. Генерал Спиридович отмечал, что агенты «были всегда как бы термометром настроения: берет верх правительство – они энергичны и решительны, чуть начинает одолевать революция – они ни то ни се, говорят неопределенно, думают об отъезде, вообще начинают шататься».[36]

В условиях революции прямое подавление народных выступлений стало главным средством борьбы самодержавия. В циркуляре от 30 ноября 1905 г. министр внутренних дел требовал никаких особых дознаний и допросов не производить, а ограничиваться протоколом, в котором следовало указать причины ареста и краткие сведения, удостоверяющие виновность. Предписание гласило: «В случае необходимости самым решительным образом разгонять протестующих силою, с употреблением, согласно закону, если нужно, оружия».[37]

Составной частью правительственного террора являлась провокация политических преступлений, поскольку в этих условиях для самодержавия были опасны и настоящие, и потенциальные враги политического режима.

Поражение революции создало условия для дальнейшего укрепления полицейского аппарата. Военно-полевые суды уступили место уголовному судопроизводству. Но после Манифеста 17 октября 1905 г. в России наступила «эпоха парламентаризма». На арену политической борьбы выдвинулась масса партий, что создало новые условия для работы полиции. Охранка стала не только органом предупреждения и пресечения преступлений, но и полноправным участником политического процесса, проводником политического курса самодержавия. На смену отдельным мероприятиям, как это было ранее, приходят широкомасштабные операции на правовой основе. В этих условиях соблюдение юридических норм было гарантом политической стабильности, и отклонение от буквы закона вело к обострению обстановки в стране. Поэтому «Инструкция по организации и ведению внутреннего (агентурного) наблюдения» рекомендовала ведающим розыском «твердо помнить, что “сотрудничество” отделяется весьма тонкой чертой, которую очень легко перейти. Они должны знать, что в умении не переходить эту черту и состоит искусство ведения успешного политического розыска».

Но это совсем не означало, что провоцирование не использовалось охранкой для выявления замыслов радикальных партий, создания недостающих улик при ликвидациях, проведения идеологической диверсии для раскола партийных рядов и т.д. Здесь провокация выступала как оперативно-тактический прием, а не метод работы политической полиции.

На протяжении всего своего существования самодержавие искало социальную и политическую опору в народных массах. И его главной опорой оставалось дворянство. Развитие капитализма вело к возникновению новых социальных групп, что вынуждало самодержавие искать и создавать новые комбинации для укрепления своих позиций. В пореформенный период таким шагом было создание земства, вводившего систему курий на основе имущественного ценза. Реформа способствовала развитию общественно-политической и хозяйственной жизни, направляя ее в нужное для самодержавия русло. С возникновением классов рабочих и буржуазии встал вопрос об их положении в обществе.

Первым, кто попытался превратить рабочий класс в рабочее сословие, используя для этого арсенал политических, идеологических, социальных и экономических средств, был Зубатов. Он пытался создать «промысловые» (профессиональные) союзы для защиты нужд рабочих, использовал экономизм для раскола революционного движения, под его наблюдением прошел сионистский съезд в России, и возникла партия Поалей-Цион, на основе проповедей священника Гапона готовилось шествие к Зимнему дворцу.

В деятельности Зубатова ощущаются поиски политических форм поддержки самодержавия. Но они могли иметь только временный успех, поскольку в России резко ускорился процесс социального расслоения, что не давало возможности создать социальную монархию без необходимой юридической базы. Видимо, это хорошо понимал Зубатов, используя все доступные для него средства. Манифест 17 октября выдвинул политический аспект на первый план. Давая оценку политической обстановке накануне третьеиюньского переворота, Зубатов писал князю Мещерскому, что в победе левых – спасение самодержавия. Победа левых спасет самодержавную власть от «объятий социально-мрачного Союза русского народа, который в состоянии лично подвести царских особ под браунинг или бомбу». Равновесие общественных сил развязывает самодержавию руки, дает ему возможность стать вне и выше народа, то есть создать такое положение, когда самодержавие делается «социальной монархией и в то же время демократическим». Самодержавие должно находиться на «хребте равнодействующей», то есть пользоваться всеми партиями «для получения гармонии». Это спасет и от революции, и от реакции, а также гарантирует «поступательный ход страны под собственной гегемонией монархии».[38]

Но для решения этой проблемы самодержавию необходимо было упорядочить социальную структуру, пойти по пути создания гражданского общества. Но самодержавие упорно держалось за дворянство, что не позволяло ему стать «надклассовым» и «надсословным». В таких условиях политическая полиция в своей деятельности натыкалась на социально-политические противоречия. Средством их разрешения руководство охранки видело в усилении карательно-розыскного аппарата. В циркуляре от 8 января 1907 г. говорилось, что в целях усиления деятельности органов власти, ведающих розыском по делам о государственных преступлениях, признано необходимым существенно изменить постановку политического расследования и создать в империи несколько центральных розыскных учреждений, предоставив им «сосредоточение в своих руках данных агентурного и наружного наблюдения по крупным административным районам и руководство работой местных учреждений», причем «объединяющим и направляющим центром» остался Департамент полиции.[39]

Введение районных охранных отделений децентрализовало систему политического розыска, укрепив ее на местах. Но районные охранки из координирующего центра превращались в инспекционный, что становилось существенной помехой в оперативной работе. В 1913 - 1914 гг. районные охранки были почти все упразднены, а обычные охранные отделения вошли в состав ГЖУ на правах розыскного отдела.

Основное внимание в своей работе политическая полиция сосредоточила на политических партиях, где через партийную агентуру осуществляли нужный курс. 16 сентября 1914 г. 9-е делопроизводство Департамента полиции направило начальникам губернских и областных жандармских управлений и охранных отделений циркуляр, где говорилось, что поступающие из партийных агентур сведения указывают на стремление к объединению партийных течений РСДРП в целях как общего усилия партии, так и для ее активизации и согласованности в действиях. Учитывая исключительную серьезность этого намерения и всю нежелательность его осуществления, Департамент полиции счел необходимым предложить начальникам розыскных учреждений «внушать подведомственным им секретным сотрудникам, чтобы они участвовали в разного рода партийных совещаниях, неуклонно и настойчиво проводя и убедительно отстаивая идею полной невозможности какого бы то ни было организованного слияния течений, и в особенности объединения большевиков с меньшевиками».[40]

Накануне событий 1917 г. розыскные органы сосредотачивают свое внимание на партии кадетов как на партии, реально претендующей на власть. Департамент полиции разрабатывал меры по обострению партийных и внутрипартийных противоречий.

Работа с либеральными партиями требовала осторожности и выдержки при проведении разработки, так как любой «прокол» вел к подрыву авторитета самодержавия. В работе в экстремистских партиях агент исходил из тактики партии, хотя ему рекомендовалось по мере возможности избегать исполнения преступных замыслов и идти на революционное задание только в том случае, когда другого выхода для раскрытия преступления не было. В агентурной инструкции отмечалось: «Сотрудники, состоя членами революционных организаций, ни в коем случае не должны подстрекать других на преступные деяния и, таким образом, подводить их под ответственность за содеянное по их же наущению».[41]

Особо строг к провокации был товарищ министра внутренних дел В.Ф. Джунковский. Он считал, что секретный сотрудник не может быть депутатом Государственной думы. По его настоянию Р.В. Малиновский, представлявший фракцию большевиков и являвшийся агентом охранки, вынужден был оставить свою депутатскую деятельность.

Разрешая агентам участвовать в проведении партийной линии, полиция тем самым содействовала осуществлению партийных задач. В партии эсеров господствовал принцип: жизнью революционера можно пожертвовать, если он осуществил поставленную задачу, совершил террористический акт. Являясь главой Боевой организации, Азеф не мог, да и не хотел отказаться от организации террористических актов, но его подстрекательская деятельность поддерживалась ЦК партии, что значительно снимает его вину как провокатора. Азеф выдавал своих товарищей по партии уже после совершившегося покушения. Все террористы - С. Балмашев, Е. Сазонов, И. Каляев и другие -  знали о последствиях своего деяния и не прятались от своей участи. Таким образом, они не были спровоцированы «к невыгодным для них действиям», а это значит, что побуждение, подстрекательство Азефа нельзя рассматривать как провокацию. Он позволял совершиться преступлению и только после этого предавал своих товарищей. Значит, провокацию следует искать там, где Азеф готовит, а затем упреждает преступление.

Важно выяснить, чем была обусловлена такая линия поведения Азефа. Безусловно, предупреждай Азеф все готовящиеся преступления, его давно бы провалили его хозяева, и его постигла бы участь Татарова, им проваленного и убитого эсерами. Но следует обратить внимание и на такой факт: террористические акты проводились не только против реакционеров и консерваторов, но и антисемитов. После кишиневского погрома Азеф явился к Зубатову и, по словам последнего, трясясь в истерике, стал обвинять правительство в организации погромов. Зубатов стал доказывать обратное, но Азеф стоял на своем и, разругавшись, они расстались. Вскоре последовал террористический акт против В.К. Плеве, которого в еврейских революционных кругах считали главным виновником кишиневских событий. Вскоре был убит московский генерал-губернатор вел. кн. Сергей…

Если учесть националистические интересы Азефа, то его тактика становится вполне понятной. Он использовал эсеров и правительство не только для своих корыстолюбивых интересов, но и в целях борьбы за улучшение и изменение положения еврейского народа. Таким образом, крупнейшая «провокация» - «азефщина» - была не столь масштабной, как это представлено в литературе, и содержит в себе помимо подстрекательства такие элементы соучастия, как организация и пособничество, а также предательство.

Вплоть до самой революции вопрос о провокации уже не стоял так остро, как в деле с Азефом, хотя в каждой партии имелись свои агенты. Полиция учла результаты провалов и новую обстановку в послереволюционный период. Стабильность положения способствовала соблюдению определенной законности и элементарных прав личности.

Таким образом, в период чрезвычайных ситуаций, революций и дестабилизации положения царское правительство неизбежно переходило к открытому подавлению сопротивления народа, к политической реакции. В деятельности полиции это выражалось в провокации преступлений как средстве выявления и расправы с открытыми и потенциальными врагами самодержавия.

В работе политической полиции России провокация из оперативно-тактического приема не переросла в метод, хотя ее удельный вес в работе полиции значительно возрастал в периоды подъема революционного движения. Российское общество щепетильно относилось к работе тайной полиции и находило поддержку у «либеральных» чиновников вроде В.Ф. Джунковского, А.А. Лопухина и других, что в определенной степени препятствовало установлению тоталитарного режима в самодержавной России.

Примечания: