Эмманюэль Левинас

ИЗБРАННОЕ: ТРУДНАЯ СВОБОДА

К оглавлению

Теория интуиции в феноменологии Гуссерля

Памяти Анри Картерона

Предисловие

Настоящая работа, в которой анализируется один, частный, аспект феноменологической философии, не предполагает, однако, что читателю известна эта философия. Если не считать примечательного труда Геринга (Hering)¹, Гуссерля почти не изучали во Франции. Поэтому сделать обзор посвященной ему литературы не составляет труда.

В 1911 г. Виктор Дельбос опубликовал в журнале «Revue de Métaphysique et de Morale» статью о Гуссерле². С той ясностью, секретом которой владел только он один, Дельбос излагает в ней основные идеи первого тома «Логических исследований». Немногочисленные ссылки в конце статьи на второй том недостаточны ни для того, чтобы дать точное представление о нем, ни для того, чтобы осознать его значение. Конечно, Дельбос не видел свою задачу в том, чтобы представить второй том «Логических исследований»; однако тот факт, что он ограничился первым томом, может создать впечатление, будто «логицизм» является ядром гуссерлевской философии. В настоящей работе³ мы попытались исправить такое положение, поместив первый том «Логических исследований» в определенную целостную систему.

Только в 1925 г. была опубликована «Феноменология и религиозная философия» Геринга, бывшего ученика Гуссерля. Эта работа впервые дает четкое представление о феноменологической мысли в целом. Но Геринг не ограничился изложением идей самого Гуссерля. Он рассматривает всё феноменологическое движение, а кроме того, исследует его в отношении к религиозной философии. Таким образом, оставалась задача более внимательного исследования самого Гуссерля и отдельных аспектов его философии. Геринг горячо убеждал нас пред-

принять такую попытку. Да будет нам позволено выразить ему искреннюю благодарность за это, а также за те ценные замечания, которые он давал нам в процессе работы. В том, что касается перевода гуссер-левской терминологии на французский язык, нам часто помогало обращение к книге Геринга и его личные советы.

После книги Геринга следует упомянуть две статьи Шестова в «Revue philosophique»: 1926 г., январь-февраль: «Memento mori», и 1927 г., январь-февраль: «Что есть истина?». Эти статьи представляют собой не изложение феноменологии, а критику Гуссерля, в особенности рационалистического аспекта его учения. В этой связи важно отметить ответную реплику Геринга в «Revue d'histoire et de philosophie religieuse» 1927 г.: «Sub specie aeterni».

Далее следует статья Гурвича в «Revue de Métaphysique et de Morale», 1928 г., № 4. Сошлемся также на нашу статью в «Revue philosophique», март-апрель 1929 г.⁴.

Наконец, назовем таких авторов, как Бюрлу и Шпайер, которые занимались современной немецкой психологией и попутно пришли к Гуссерлю⁵. Но они ограничиваются краткими ссылками на Гуссерля, и поэтому их работы, сами по себе интересные, мы упоминаем только для полноты библиографии⁶.

Что касается замечаний о философии Гуссерля, сделанных Пра-дином в его книге о восприятии, мы подробно рассмотрим их по ходу нашей работы. Однако здесь, пользуясь случаем, хотим выразить г-ну Прадину, нашему учителю на протяжении многих лет, глубокую признательность за его неизменную доброжелательность.

Тот факт, что феноменология пока не стала во Франции общеизвестным учением, сильно осложнил написание этой книги. Однако не думаем, что, испытывая интерес к частной проблеме феноменологии — проблеме интуиции и пытаясь подойти к ней по-философски, мы должны были (и могли!) удержаться от этой личной инициативы. С другой стороны, мы чувствуем себя обязанными изложить общее феноменологическое учение максимально беспристрастно, тщательно отделяя доктрину от ее интерпретации. Именно последним соображением объясняется употребление формул типа «Гуссерль говорит» или «с точки зрения Гуссерля». Конечно, они утяжеляют и замедляют изложение; и потому, хотя они представляются нам необходимыми, мы вынуждены просить за них извинения у читателя.

В заключение хотим выразить горячую признательность Обществу «Друзей Страсбургского университета» за материальную поддержку, оказанную при опубликовании этой книги.

Труды Эдмунда Гуссерля

1) Philosophie der Arithmetik (Философия арифметики), Bd.. I, Halle, 1891.

2) Psychologische Studien zur elementaren Logik (Психологические исследования по элементарной логике), статья, опубликованная в 1894 г. в «Philosophische Monatshefte», Bd. XXX.

Эти две публикации датируются временем, когда Гуссерль, будучи учеником Брентано, принадлежал к лагерю психологистов. Второй том «Философии арифметики» так и не был опубликован. Новая философия Гуссерля открывается публикацией «Логических исследований».

3) Logische Untersuchungen (Логические исследования), Bd. I (1900), Bd. II (1901), изданы в Halle, Niemeyer.

4) Bericht über deutsche Schriften zur Logik in den Jahren 1895-99 (Отчет о немецких сочинениях по логике за 1895-99), опубликован в 1903 г. в «Archiv für systematische Philosophie», Bd. X, S. 397-400.

5) Philosophie als strenge Wissenschaft (Философия как сторгая наука), статья, опубликованная в 1910 г. в «Logos», Bd. I.

6) Ideen zu einer reinen Phänomenologie und phänomenologischen Philosophie (Идеи чистой феноменологии и феноменологической философии), Halle, 1913.

В наших ссылках эта книга обозначается как Ideen. Она была опубликована в «Jahrbuch für Philosophie und phänomenologische Forschung», основанном Гуссерлем в 1913 г.; он же руководил изданием. До настоящего времени вышло десять томов этого ежегодника.

7) Десятое издание «Logische Untersuchungen», частично исправленное автором. Второй том, значительно расширенный, был разделен на две части, из которых первая вышла вместе с I томом в 1913 г., а вторая, в виде II части II тома, в 1920 г. В наших ссылках обозначаются соответственно как Log. Unt. (или L. U.) I, II и III. «Логические исследования» мы цитируем по второму изданию.

8) Husserls Vorlesungen zur Phänomenologie des innern Zeit-bewusstseins (Лекции Гуссерля о внутреннем сознании времени), «Jahrbuch IX», 1928. В ссылках обозначаются как «Zeitbewusstsein».

9) Formale und transzendentale Logik. Versuch einer Kritik der Logischen Vernunft (Формальная и трансцендентальная логика. Попытка критики логического разума). Только что опубликована в «Jahrbuch» X (1929) и потому не могла быть использована при написании этой книги.

Общая библиография по феноменологии содержится в книге Геринга и в последнем издании (1923) истории философии Ибервега.

Введение

Феноменологическое движение, сегодня более чем когда-либо доминирующее в философской жизни, Германии, возникло в самом начале нашего столетия с появлением трудов Эдмунда Гуссерля. В 1900-1901 гг. были опубликованы «Логические исследования», в которых, на первый взгляд, речь шла о вполне частной проблеме обоснования логики. Однако для постановки и решения этой проблемы Гуссерль предложил метод, значение и интерес которого для философии в целом были осознаны небольшой группой энтузиастов, вскоре объединившихся вокруг учителя.

Этот метод или, вернее, эта манера философствовать составляет сердцевину феноменологического движения¹. Практикуемый создателем феноменологии в его книгах и прежде всего в лекционных курсах, он объединяет таких разных мыслителей, как сам Гуссерль, Шелер и Хайдеггер.

Но метод никогда не является просто инструментом, изготовленным для исследования произвольно выбранной сферы действительности. Недостаточно иметь чисто формальное² и универсально пригодное представление о сущности истины для того, чтобы определить средства ее обнаружения в различных областях бытия³. Чтобы получить доступ к разным сферам бытия — по крайней мере, такова точка зрения самого нашего автора, — необходимо обладать предварительным видением «смысла» исследуемого бытия⁴. Метод наук о природе может оказаться неэффективным применительно к психологии. Своеобразный (sui generis) характер психического бытия требует метода, отвечающего его «смыслу». Бергсона, несомненно, заботят аналогичные проблемы, когда в письме к Ха-ральду Хёффдингу он подчеркивает тот факт, что именно длительность, а не интуиция, составляет отправной пункт его философии⁵. Гуссерль, подобно Бергсону, обладал интуицией своей философии до того, как создал философию интуиции.

Это никоим образом не означает, что для поисков метода определенной науки нужно уже эту науку иметь. Это означает лишь, что знание «смысла» бытия не тождественно знанию его свойств. Знание «смысла» существует некоторым образом a priori, именно постольку, поскольку оно предполагается познанием свойств бытия и обладает особым достоинством⁶. Действительно, позже мы увидим, что под именем онтологии выделяется группа априорных наук⁷. Нам неоднократно представится случай вернуться к этому различению между исследованием бытия и исследованием смысла бытия, или онтологией⁸. Но тот факт, что любое рассмотрение

метода выходит за рамки чисто формальной логики и глубоко погружается в «онтологию», мы должны усвоить сразу.

Таким образом, предполагая исследовать в этой книге интуитивизм в философии Гуссерля, мы в своих суждениях не сумели бы отделить теорию интуиции в качестве философского метода от того, что можно было бы назвать онтологией Гуссерля. Напротив, мы хотим показать, каким образом его интуиция, понимаемая как способ философствования, проистекает из самой его концепции бытия.

Цель и метод нашего исследования нельзя назвать историческими. Мы не намерены разыскивать источник гуссерлевских понятий в истории философии. Такая задача была бы нелегкой, более того — невозможной. Трудно проследить историю учения, не столь удаленного во времени, чтобы могла открыться достаточно широкая историческая перспектива. Другая трудность, на которую наталкивается историческое изучение истоков и метода, обусловлена тем, что развитие мышления нашего автора шло особым путем. Гуссерль пришел к философии через математику⁹, и его мысль развивалась в значительной мере независимо от исторических влияний. То, что можно было бы принять за результат влияния, у него часто представляет собой лишь совпадение с мыслями великих философов-классиков. Прямые ссылки на историю философии редки в работах Гуссерля. Наконец, его учение постоянно эволюционирует, и в неизданных работах, плодах пятнадцатилетних размышлений¹⁰ , несомненно, содержится много неожиданностей для любого, кто захотел бы изучать феноменологию с помощью исторического метода, применяемого к философии Декарта или св. Фомы. К тому же подобная попытка была бы явно преждевременной: ведь последнее слово философии Гуссерля еще не сказано и, во всяком случае, не опубликовано.

Принимая во внимание все эти обстоятельства, мы поставили перед собой иную цель. Нам хотелось бы изложить и рассмотреть философию Гуссерля так, как излагают и рассматривают живую философию. Мы имеем дело не с кодексом законченных предложений, из которого остается лишь черпать готовые формулы, но с живой и развивающейся мыслью, в которую нужно погрузиться и в ней философствовать. Мы должны не просто восстановить ход рассуждений нашего автора, проследить их движение, но встретиться с самими вещами, как следовало бы сказать на языке феноменологии. Задача заключается в том, чтобы понять рассуждения, исходя из этих вещей, а не пытаться отыскать некий объясняющий их текст или посылку, которые, возможно, никогда не были ни сформулированы, ни написаны.

Такой подход устраняет препятствия, встающие перед нами на пути строго исторического исследования. Непрестанная эволюция философии Гуссерля не помешает нам схватить ту изначальную и простую идею, в силу которой только и возможна сама эта эволюция.

Не теряя из вида нашу цель, мы не боимся привлекать к рассмотрению также те проблемы, которые ставят перед собой ученики нашего автора, в первую очередь Мартин Хайдеггер¹¹. Его влияние часто будет ощущаться в этой книге. Хайдеггер делает акцент на определенных затруднениях, поднимает некоторые вопросы, уточняет одни точки зрения и опровергает другие; и это интенсивное движение мысли в хайдеггеровской философии позволяет иногда с большей точностью очертить контуры философии самого Гуссерля. По-видимому, воздействие философского учения на способных учеников лучше выявляет его собственную суть, чем старательные штудии добросовестного комментатора.

Мы никоим образом не намерены злоупотреблять этим методом. Но мощная и оригинальная философия Хайдеггера, во многом отличная от гуссерлевской феноменологии, всё же в некоторой степени является ее продолжением. И да будет нам позволено (принимая во внимание основную тенденцию нашей книги — исследовать не столько историю гуссерлевской системы, сколько ее дух) воспользоваться плодами работы, проделанной последователями Гуссерля. Вот конкретный пример. Гуссерль полагает, что центральная проблема трансцендентальной феноменологии — проблема конституирования мира чистым сознанием — вводит собственно философское «измерение» в исследование бытия¹² ; именно вследствие этого нам открывается последнее значение реального (гее!)¹*. Но в чем заключается это последнее значение? И почему здесь мы имеем дело с философской проблемой par excellence? Нам кажется, что проблема, поставленная трансцендентальной феноменологией, имеет ориентиром онтологическую проблему, в том совершенно особом смысле, который вкладывает в этот термин Хайдеггер¹³. И потому осознание исходного пункта хайдеггеровской мысли, вероятно, позволит нам лучше понять конечный пункт философии Гуссерля¹⁴. *

Цель этой книги обязывает нас также воздержаться от критики с позиций той философии, которую мы будем излагать. Время для этого еще не пришло. Мы предпочитаем иной метод, который точнее передаст наше отношение к феноменологии. Ограничимся тем, что по ходу изложения будем делать оговорки относительно некоторых пунктов, и таким образом мы сумеем лучше выразить наше уважение к ее общему замыслу.

В этой работе истоки гуссерлевского учения не представляют для нас специального интереса. Тем не менее, мы не можем (по крайней мере, во введении) обойти молчанием философскую ситуацию, сложившуюся в Германии ко времени написания «Логических исследований».

Во второй половине XIX в. влияние гегелевской системы было в значительной мере парализовано вследствие прогресса естественных и исторических наук¹⁵. Сложилось общее представление, согласно которому всё, что познаваемо в существующем, исчерпывается науками, так что философия, на первый взгляд, оказывается беспредметной. Но хотя всё, что познаваемо в сущем, познается наукой, есть еще и сами науки, которые тоже могут быть объектом изучения. Рядом с познанием бытия остается место познанию познания, то есть теории познания, как ее обычно называют. Это место и занимает философия. Такое понимание роли и предмета философии помогает понять единство двух противоборствующих лагерей в немецкой философии второй половины XIX столетия¹⁶. С одной стороны, философы-физикалисты и психологисты отождествляли философию с экспериментальной психологией (Вундт, Эрдман, Зигварт); с другой стороны, философы-неокантианцы — Марбургская школа (Герман Коген, Наторп), Алоиз Риль, школа Виндельбанда и др. — пытались обновить кантовский критицизм, интерпретируя его в качестве теории познания. Всех этих философов объединяет отождествление философии с теорией познания, понятой как рефлексия над наукой. Но если антипсихологисты приписывали теории познания, «трансцендентальной философии», особое достоинство в сравнении с науками о природе, то психологисты утверждали, что рефлексия над науками сама должна быть естественной наукой и пользоваться теми же методами, что и физика или химия. Короче говоря, они полагали, что основанием теории познания и логики — единственных философских дисциплин — должна служить экспериментальная психология. Эта общая тенденция эпохи позволяет понять, почему такие философы, как Дильтей или Виндельбанд, ставили вопрос о методе этических наук (Geisteswissenschaften)²*. В их понимании, требовалось лишь дополнить теорию познания Канта, которая была теорией познания природы, схожей с ней теорией наук о духе. Но единственной философской проблемой здесь остается проблема теории познания. Сам Гуссерль (по крайней мере, в некоторых случаях) не сумел избежать такого видения философии. Но мы попытаемся показать (и это будет один из заключительных выводов нашей работы), что философия Гуссерля преодолевает эпистемологическую точку зрения¹⁷.

В самом деле, в этой книге нам будет важно показать, что намерения Гуссерля не ограничиваются первым томом¹⁸ «Логических исследований», где своей первоочередной задачей он считает борьбу с психологизмом. Фундаментальная причина, по которой Гуссерль выступает против психологизма и которая объясняет все прочие причины, заключается в том, что психологизм предполагает определенную теорию бытия. Сам психологизм опирается (быть может, неосознанно) на философию более общего характера, которая определенным образом истолковывает структуру бытия, то есть на некоторую онтологию. И такой онтологией является натурализм. Поэтому Гуссерль, преодолев психологизм в логике, на этом не останавливается. В поисках не просто новой логики, но и новой философии он распространяет свою критику на психологистскую онтологию в целом¹⁹.

Мы хотим выяснить, каким образом гуссерлевская интуиция выводится из его теории бытия и какую роль она в этой теории играет. Нам будет нетрудно очертить ее контуры, противопоставив ее психологизму.

Нашу работу мы начнем с представления психологизма и натурализма в гуссерлевском понимании (гл. I); причем логика Гуссерля не будет для нас главной темой. Что касается психологизма, критикуемого в первом томе «Логических исследований» и в статье «Философия как строгая наука», он интересует нас не с точки зрения его роли в споре между логицизмом и психологизмом, а лишь постольку, поскольку его рассмотрение иллюстрирует стоящую за ним философию.

Далее мы увидим, каким образом Гуссерль преодолел натуралистическую философию и пришел к новой концепции бытия (гл. II и III). Исходя из нее, мы сможем уяснить, что интуиция, понятая в качестве умозрительного (théorique) акта (гл. IV) сознания, предъявляющего нам объект, есть не только способ познания (один из многих), но и тот изначальный феномен, в силу которого только и возможна истина (гл. V и VI). С другой стороны, мы увидим философское измерение, открываемое новой теорией бытия, а вместе с ним значение и смысл того привилегированного типа интуиции, который называется имманентной, философской интуицией (гл. VII).

Глава первая

Натуралистическая теория бытия и метод философии

Прежде чем приступить к изложению натурализма, как его понимает, критикует и преодолевает Гуссерль, мы должны описать (ограничиваясь несколькими замечаниями, которые в дальнейшем станут более очевидными) ту область, в которой Гуссерль усматривает самое основание натурализма и вступает с ним в борьбу. Как уже было сказано, натурализм представляет философию в широком смысле, теорию бытия. Поэтому нам следует немедленно, опережая собственные выводы, объяснить, с каких точек зрения бытие может быть предметом теории.

Прежде всего, бытие является объектом наук: физики, биологии, психологии и т.д. Науки оперируют некоторым набором понятий, значение которых не проясняется; таковы, например, понятия памяти, восприятия, пространства, времени и т.д. Они определяют необходимую структуру различных областей бытия и составляют их сущность¹. Поэтому теория бытия может быть развернута под таким углом зрения, что ее задачей, в некотором роде, будет изучение бытия как такового. Отправной точкой для подобного изучения послужит рассмотрение категорий, обусловливающих само бытие. Такая теория бытия является онтологией.

Однако гуссерлевская концепция онтологии отличается тем, что в ней исследуемая онтологией структура бытия не везде одинакова: различные регионы бытия (Seinsregionen) конституированы по-разному, и мыслить о них в одних и тех же категориях нельзя². Разумеется, возможно универсальное употребление таких понятий, как объект, отношение, свойство и т.д. Но в этих понятиях, общих всем регионам бытия, выражена чисто формальная структура. Между тем Гуссерль полагает, что формальное (например, объект вообще} не является тем наивысшим родом, видами которого будут все остальные роды. Следует проводить различие между родом и формой³, ибо универсальность формы превосходит любую родовую общность (généralité). Категории, выражающие материальную структуру (sachhaltige) бытия, определяющие природу в качестве природы, а сознание в качестве сознания, представляют собой не просто видовые подразделения формальных категорий (следствия добавления differentia specifica к genus proximum^y )⁴. Онтология, описывающая сущность пространства, причинности, материальности, а в области сознания — сущность воли, чувственности и т.д., не есть частный случай науки о фор-

мах, которую Гуссерль называет формальной онтологией. Материальные категории — онтологические в собственном смысле слова — различаются соответственно различию регионов бытия. По выражению Гуссерля, они разграничивают существование на регионы. Каждый регион составляет объект региональной онтологии.

Однако исследование бытия не исчерпывается у Гуссерля науками о природе и региональными онтологиями.

Один из итогов нашей работы будет заключаться в установлении следующего факта: регионы бытия взаимно различаются не только сущностью и категориями, отграничивающими их сущность, но и своим существованием. Сам факт бытия, присутствия — не пустая и единообразная характеристика, не довесок к сущностям, которые одни только обладают привилегией различаться между собой. «Существовать» отнюдь не означает везде одно и тоже.

Этот тезис — на наш взгляд, один из интереснейших тезисов феноменологии — составляет часть философии Гуссерля в целом, и позднее мы постараемся рассмотреть его подробно. Здесь же ограничимся простым упоминанием этой новой онтологической проблемы⁵. Она заключается в том, что объектом исследования должна стать не только сущность вещи, но и ее существование. Нужно задаться вопросом о том, что именно означает тот факт, что вещь есть⁶*⁴*. Каковы модусы существования различных регионов бытия?

Воспользуемся этим кратким изложением понятия онтологии и ее проблем, чтобы в свете только что установленных дистинкций обратиться к натуралистической философии.

Мы должны спросить себя: какой тип существования натурализм приписывает бытию и каковы те категории, в которых он его мыслит?

В дальнейшем мы покажем, каким образом существование может стать объектом феноменологического исследования. Пока же констатируем, что существование некоторого предмета доступно нам только через познание того, что именно оно значит для нас. «Истинное понятие трансцендентности предметов¹, которое служит мерой всякого разумного высказывания о трансцендентности, не из чего другого не может быть почерпнуто, кроме как из собственного сущностного содержания восприятия или из определенного рода взаимосвязей, которые мы называем удостоверяющим опытом (ausweisende Erfahrung)»⁸. В дальнейшем⁹ мы увидим, что эти истины вытекают из гуссерлевской философии в целом. Но уже теперь необходимо сделать тот вывод, что, если мы хотим уловить

специфический модус существования физической природы, мы должны проанализировать внутренний нередуцируемый смысл опыта физического мира. Каким образом он являет и представляет себя сознанию, утверждает себя в качестве существующего?

Природа раскрывается в последовательности явлений, или субъективных феноменов (subjektive Erscheinungen⁵*), изменчивых и многообразных. Материальная вещь нам дана во множестве аспектов, точек зрения, способов освещения и т.д. «Вещь — это интенциональное единство: то, что сознается как тождественно-единое в непрерывно упорядоченном потоке переходящих друг в друга многообразий восприятия...»¹⁰ . «Она может явиться только в определенной ориентации, которая с необходимостью заранее очерчивает систематические возможности для все новых ориентации»¹¹.

Но когда мы говорим об этой субъективности аспектов, точек зрения, способов освещения, это вовсе не означает, что они суть субъективные содержания сознания, как бы его субстрат¹². Обозначить их в качестве субъективных — значит противопоставить их устойчивой и неизменной объективности: такой объективности, которая безразлична к самому существованию субъективности. И, разумеется, это значит ставить данные явления в некоторое отношение к субъективности, к чему мы еще вернемся. Но речь вовсе не идет об отношении содержания к содержащему. Действительно, в каждом из этих субъективных феноменов мы различаем субъектный акт, имманентное психологическое содержание и объектную сферу, в которой осознается этот акт сознания¹³. Если та сторона стола, на которую падает наш взгляд, есть не более чем субъективный вид объективного стола, неизменного во времени и пространстве, то она представляет собой не содержание сознания, а его объект.

Но последовательность субъективных феноменов, при всей ее изменчивости и подвижности (и это вторая характеристика опыта материальной вещи), говорит о некоторой устойчивой и объективной вещи. Эта вещь претендует на независимое существование, трансцендентное по отношению к подвижному потоку восприятия, превосходящее его. В зрелище одной стороны предмета заявлен весь предмет — как некая вещь, которая за изменчивостью, многообразием и относительностью субъективных видений полагает себя в качестве «временного единства неизменных или меняющихся свойств»¹⁴.

Двойственность, обнаруженная нами в опыте материальной вещи, обладает структурой sui generis. Субъективные феномены даны не в отрыве от предмета, о котором они заявляют. Отношение меж-

ду ними нельзя уподобить отношению знака или образа к обозначаемой или репрезентируемой ими вещи. На деле субъективные феномены вещи не суть образы или знаки, которые были бы не нужны более мощному интеллекту — интеллекту божественному, в его непосредственном усмотрении вещи в себе^. Шаг за шагом прослеживая внутренний смысл опыта материальной вещи, приходится признать, что вещь, явленная в восприятии, есть вся вещь, поскольку именно так она явлена в восприятии. Вещь дана как идеал, который опыт в своей последовательности стремится реализовать; но ее существование заключается именно в том, чтобы быть идеалом этих изменчивых восприятий¹⁶. «Пространственная вещь есть не что иное, как интенциональное единство, которое в принципе может быть дано только как единство подобного рода феноменов»¹¹. Кроме того, даже если допустить, что явленная вещь не существует независимо от того, как она является, придется признать определенную тождественность между тем и другим: всякое явление вещи некоторым образом содержит в себе всю вещь. Мы воспринимаем вещь «в непрерывном потоке восприятий, как бы ощупывая ее чувствами. Но каждое единичное восприятие этого потока уже есть восприятие вещи»¹⁸.

Явление материальной вещи посредством множества Abschattungen («оттенений»⁶*) — отметим это! — есть свойство, принадлежащее самой сущности вещи. «Тот факт, что наше восприятие может достигнуть самой вещи только через ее простые Abschattungen, — не случайная прихоть вещи и не случайность нашей человеческой конституции... Очевидно, и это следует из сущности пространственной вещности.., что такого рода бытие в принципе должно быть дано только через Abschattungen»¹⁹.

Но смысл опыта материального мира не исчерпывается этим отношением субъективных феноменов и конституированного ими единства. Идеал вещи, заявленной видами отдельных сторон в восприятии, в свою очередь несет на себе печать относительности и одновременно отсылает к высшему идеалу абсолютного бытия. Единства, или заявленные предметы, чьи субъективные феномены — лишь зрелища отдельных сторон, сами предстают «включенными в одну всеобъемлющую, их всех объединяющую связь одного телесного мира, с одним пространством, единым временем»²⁰. Естествоиспытатель, имея дело с релятивизмом, свойственным непосредственному опыту, стремится преодолеть его, исходя из этих чистых явленностей нашей конкретной жизни, и конструирует трансцендентный мир науки о природе.

Способ, каким научное мышление конструирует этот мир, определяется действенным содержанием конкретного мира. «Вещности

даны, — пишет Гуссерль, — как единства непосредственного опыта, как единства многообразных чувственных явлений (Erscheinungen). Чувственно воспринимаемые неизменности, изменения и зависимости изменений дают везде указания познанию и функционируют для него как бы в качестве «смутной» среды, в которой представляется истинная, объективная физическая природа и сквозь которую мышление (как научное опытное мышление) определяет для себя (herausbestimmt) и конструирует (herauskonstituiert) истину»²¹. И в другом месте: «Данное в восприятии служит, в строгом методе естественной науки, определению... этого трансцендентного бытия»^21а).

Этот физический мир есть «единство пространственно-временного бытия, следующего точным законам природы»²². Вместо конкретных чувственных свойств утверждаются понятия вроде атома, иона и т.д.²³. Конституированной таким образом реальностью в целом правит закон причинности. И если в конкретном, но субъективном мире опыта мы имеем дело с вещами, то в идеальном, но объективном мире науки именно пересечение рядов каузальности конституирует вещь, субстанцию ее свойств. Свойства вещи отнюдь не образуют ее природы, сущности, но представляют собой не что иное, как линии возможной причинности. Вещи «суть то, что они суть, только в этом единстве, только в причинном взаимоотношении или связи друг с другом они сохраняют свое индивидуальное тождество (субстанцию)... Всякая телесно существующая вещь подлежит законам возможных изменений, а эти законы имеют в виду тождественное, вещь не саму по себе, а вещь в проникнутой единством действительной или возможной связи единой природы. Всякая вещь имеет свою природу... благодаря тому, что она есть центр объединения причинностей внутри единой всеохватывающей природы (der Einen Allnatur). Реальные свойства (вещно-реальные, телесные) суть знак указуемых в законах причинности возможностей изменить это тождественное, которое, следовательно, определимо в отношении того, что оно есть, только через эти законы»²⁴.

Естественные науки занимаются поисками идеала объективности и экзистенции, заявляющего о себе в конкретном восприятии. Они пытаются преодолеть смутность и приблизительность наивного опыта восприятия, прийти к тому миру, который дает о себе знать посредством нашего конкретного жизненного мира и позволяет ориентироваться в нем²⁵. Гуссерль прямо признает, что «естествознание... лишь неуклонно следует смыслу того, чем, так сказать, притязает быть сама вещь как познанная опытом, и оно называет это достаточно неясно «исключением вторичных качеств», «исключением чисто субъективного в явлении» при «удержании остающихся, первичных качеств»²⁶.

Однако уже в этой последней цитате есть некоторое критическое начало или, по крайней мере, указание на некоторое отсутствие ясности. Естествоиспытатель ошибается, когда пытается собственными средствами истолковать то, что он делает²⁷. Натурализм кажется лишь дурной интерпретацией смысла науки о природе.

В самом деле, выше мы уже видели, что в мире, который конструируется наукой, субстанция вещи сводится к пересечению причинных рядов. Тем самым утверждается, что в этом сконструированном мире существовать значит принадлежать к природе и соответствовать ее категориям пространства, времени, причинности. Причем пространство, время, причинность берутся в том смысле, какой они имеют в естественнонаучных формулировках, и превосходят конкретные пространство, время и причинность — эту смутную среду, откуда берет начало наша жизнь²⁸.

Но, утверждая эту объективность физического мира, натурализм отождествляет его существование и условия существования с существованием и условиями существования вообще. Он забывает о том, что мир естествоиспытателя, по своему собственному смыслу²⁹, необходимо отсылает к «субъективному» миру. Однако именно его натурализм старается исключить из реальности как чистую кажимость, обусловленную эмпирической природой человека, — природой, не способной непосредственно достигнуть мира вещей в себе³⁰. Но природа естествоиспытателя, хотя он и притязает на преодоление наивного опыта, существует только в соотнесенности с ним. Это верно даже в отношении божественной физики³¹. Мы уже должны были предчувствовать это, когда выше говорили о своего рода тождестве между явлением и вещью. То, что изучает естественная наука, уже некоторым образом усматривается в восприятии. «Физический объект не есть нечто чуждое чувственно-телесному явлению, но изначально лично возвещается в нем, и a priori (по неустранимым и существенным основаниям) только в нем. К тому же определяющее чувственное содержание лс, функционирующего в качестве носителя фи-зикалистских определений, вовсе не есть чуждое им и скрывающее их облачение. Напротив, лишь в той мере, в какой χ служит субъектом чувственных определений, он выступает также субъектом естественнонаучных определений, которые, со своей стороны, анонсируются в чувственных. Вещь, и именно та вещь, о которой говорит естествоиспытатель, в принципе может быть дана ... только чувственно, в чувственных модусах явления. То тождественное, что проявляется в изменяющейся последовательности этих модусов явления, и есть то, что естествоиспытатель... подвергает каузальному анализу, исследованию, нацеленному на поиск реальных необходимых взаимосвязей»³².

Следовательно, там, где наука о природе еще права, натурализм уже ошибочен. Когда он истолковывает в качестве абсолютного бытия, по отношению к которому мир восприятий есть не более чем субъективная явленность (apparence)³³, тот идеальный мир, который открывает наука, исходя из изменчивого и текучего мира восприятий, он искажает внутренний смысл этого опыта. Физическая природа имеет смысл только в отношении к экзистенции, которая открывается в релятивизме Abschattungen: именно таков модус существования sui generis материальной реальности.

Натурализм не только неверно интерпретирует смысл самого существования природы, думая найти абсолютное бытие в природе, исследуемой физической наукой³⁴. В стремлении быть последовательным он сводит к этой природе всю тотальность бытия³⁵. «Естествоиспытатель склоняется к тому, чтобы всё рассматривать как природу... и сообразно этому пренебрегать всем, что не может быть так рассматриваемо»³⁶. Если духовная или идеальная экзистенция действительно претендует на бытие, она должна составлять часть природы: «Всякое психологическое определение есть ео ipso психофизическое именно в том широком смысле.., что оно одновременно обладает и никогда не погрешающим физическим соозначением³⁷. Даже и там, где психология — опытная наука — сосредоточила свои силы на определении самих процессов сознания, а не психофизических зависимостей в обычном узком смысле слова, даже и там эти процессы мыслятся как процессы природы, т. е. как относящиеся к человеческим или животным сознаниям, которые, в свою очередь, имеют... связь с телами людей или животных. Исключение отношения к природе отняло бы у психического характер объективно определимого во времени факта природы...»³⁸. «Натуралист... не видит вообще ничего, кроме природы, и прежде всего физической природы. Всё, что есть, либо само физично, т. е. относится к проникнутой единством связи физической природы, либо, может быть, пси-хично, но в таком случае оказывается просто зависимой от физического переменной, в лучшем случае вторичным «параллельным сопровождающим фактом»³⁹.

Глубинный смысл приведенных цитат заключается не только в том, что они приписывают натурализму материалистические идеи. Заблуждение, которое Гуссерль вменяет в вину натурализму, не является чисто метафизическим: натурализм нельзя считать метафизической доктриной, которая принимала бы дух и материю в качестве двух существующих видов бытия и, не задаваясь вопросом о модусе существования каждого из них, ставила бы проблему их взаимной зависимости или независимости. Разумеется, натурализм ставит метафизические вопросы и даже слишком часто оказывает-

ся материализмом. Но у нас проблема повернута таким образом, чтобы стало очевидно наше намерение атаковать сам тип существования, который натурализм (быть может, неосознанно) считает бытием. Под таким углом зрения приведенные цитаты приобретают совсем иное значение. Они свидетельствуют о том, что для натурализма, как его понимает Гуссерль, сама объективность психического феномена подразумевает физический мир. Возможно, бытие и не означает непременно материальное существование; но, несомненно, оно требует наличествовать так, как наличествует материальный мир, в одном плане с ним. Мыслить некоторую вещь существующей значит мыслить ее в физической природе, а следовательно, как имеющую тот же модус существования, что и физическая природа. Объективность, реальность, существование исчезнут, если у психического феномена отнять его принадлежность природе.

Подлинный исток натурализма именно здесь: в натурализме бытие сущего в целом мыслится по образу материальной вещи. Его способ являться, раскрывать себя он полагает тождественным способу явления материальной вещи, возвещающей о себе посредством воспринимаемых в опыте субъективных феноменов^, в которых она дана как абсолютная реальность. Именно так мы понимаем заявление Гуссерля о том, что натурализм остается самим собой как в идеалистической, так и в реалистической философии: «Всё сущее есть психофизическая природа... Ничто существенное для нас не изменяется в этом понимании, если... физическая природа сенсуалистически разрешается в комплексы ощущений, в цвета, звуки, давления и т.д., а так называемое психическое — в дополнительные комплексы тех же самых или еще других «ощущений»⁴¹. И в той, и в другой философии быть означает существовать как инертная материя.

Именно в этом онтологическом (в уже объясненном нами смысле) отождествлении сознания и материи заключается истинное и глубинное основание материализации, натурализации, овеществления сознания. И пока понятие существования не будет расширено, такое овеществление неизбежно, несмотря на все попытки мыслить сущность сознания иначе„ нежели сущность материальной вещи. Поставим ли мы сознание рядом с физическим миром или разрешим физический мир в содержаниях сознания, в обоих случаях сознание и физический мир наличествуют в природе, обладают тождественным модусом явления и существования.

Такое понятие экзистенции тоже вынуждает нас к натурализации сущностей и субъективных феноменов физического мира, которая уже стала возможной в силу натурализации сознания. Пока су-

ществование сознания не будет мыслиться иначе, натурализация идей, психологизм неизбежны. Поэтому критика психологизма в первом томе «Логических исследований», начавшаяся с различения сущности и психологического акта постижения сущности, с необходимостью привела к постановке вопроса о сущности сознания и (как будет показано) о способе его существования. Некоторые критики сочли возможным обвинить Гуссерля в том, что он впадает в психологизм⁴². В действительности же во втором томе «Логических исследований» разрабатывается новая онтология сознания, призванная заменить натуралистическую онтологию. Именно эту онтологию и приняли за психологизм.

Проследим этапы натурализации сознания, исходя из натуралистической идеи существования, составляющей ее нерв.

Если быть означает быть в природе, то сознание, которым познается природа, само должно составлять ее часть — в той мере, в какой оно притязает на существование. Но тогда к сознанию следует прилагать те же категории, что и к физической природе: категории времени, пространства (постольку, поскольку сознание всегда мыслится связанным с телами и телесными органами) и причинности.

Этот психический мир не изолирован в природе: через тела животных и людей он связан с материальным миром, и между обоими мирами существует причинное взаимодействие.

Итак, сознание существует как природа, как реальность в идеальном пространстве и времени. Его конкретная жизнь — лишь субъективное проявление, за которым нужно искать конститутивные элементы сознания⁴³.

Выше мы провели различение между множественностью субъективных феноменов, необходимо принадлежащих опыту природы, и множественностью актов сознания, направленных на эти феномены. Однако такое различение, которое мы проделали, размышляя над внутренним смыслом опыта природы, не может объясняться с помощью натуралистического понимания бытия, потому что в таком случае сам этот опыт объясняется, исходя из возвещаемого им бытия. Если этот опыт возможен, он должен наличествовать в природе, быть ее частью. Очевидно, что он не есть часть материальной природы] значит, он должен быть частью природы психической. Субъективные феномены предмета — это лишь конститутивные элементы сознания, его содержания⁴⁴. В то же время отношение этих субъективных феноменов к возвещаемой ими реальности истолковывается как причинная связь — единственная связь, признаваемая натурализмом. Ощущения, восприятия,

представления суть результаты каузального воздействия предмета на сознание⁴ ^4а). Познание может быть только процессом причинного взаимодействия между материальным и психическим бытием, причем оба они составляют часть одной и той же природы.

Наряду с сознанием натурализм вынужден натурализироватъ всё идеальное или общее⁴⁵ : числа, геометрические сущности, — коль скоро он хочет приписать им какую-нибудь реальность. В самом деле, природная реальность индивидуальна, она индивидуализирована во времени и доступна благодаря чувственному опыту (внутреннему или внешнему). Если общее существует, оно должно быть в некотором отношении индивидуальным, ибо должно быть в природе. Но мир природы внеположен сознанию, как и само на-турализированное сознание. Очевидно, что идеальный объект не существует во внешней природе; следовательно, он должен наличествовать в сознании⁴⁶. Значит, общее может быть только содержанием жизни сознания, то есть индивидуальным предметом, обладающим индивидуальными свойствами⁴⁷. Его идеальность — не модус существования, принадлежащий самой природе, а свойство психического состояния, к которому сводится идеальный объект. Отсюда понятно⁴⁸ существование теорий абстрагирования, которыми изобилует натурализм, — теорий Локка, Беркли, Юма и т.д.⁴⁹. Все они сталкиваются с тем, что им кажется немыслимым⁵⁰: с идеальным существованием. Их проблема заключается в том, чтобы редуцировать идеальность предмета к содержанию психической жизни. Подчеркнем еще раз, что условием натурализации сущностей служит натурализация сознания⁵¹. Мы увидим, что преодоление натурализации сознания позволяет реабилитировать сущности⁵².

Однако мы мыслим не только идеальные предметы, но и законы, основанные на этих предметах, например законы математики. Теорема Пифагора выводится из посылок, основанных на сущности прямоугольного треугольника, квадрата и т.д. Именно благодаря природе тех или иных посылок мы имеем возможность извлечь путем умозаключения те или иные выводы. Чтобы объяснить это, отрицающий сущности натурализм вынужден довести свой ход рассуждений до конца. Коль скоро сущности представляют собой психические, природные факты, существующая между ними связь не может быть не чем иным, как связью, общей всем природным фактам, — связью причинности. Математические и логические выводы суть продукты своих посылок, подобно тому как вода есть продукт соединения водорода и кислорода⁵³.

Мы только что изложили психологистические следствия натурализма. Если философия, как принято считать в лагере натурали-

стов, не имеет иного объекта, кроме познания, она отождествляется с психологией, понятой как наука о природе. Логика может быть только искусством, основанием которого служит психология, изучающая законы мышления⁵⁴. Что касается проблемы познания, психологизм помещает субъект и объект познания в один и тот же мир, именуемый природой, и рассматривает их взаимоотношение как отношение причинности. Чтобы ответить на вопрос, каким образом субъект достигает трансцендентного ему объекта, нужно исследовать причины, ведущие к познанию: возбуждение органов чувств под действием внешнего предмета, рефлексы, реакции организма и т.д. Если речь идет об идеалистическом натурализме (что ничего не меняет в его сущности), то необходимо установить, каким образом возникает поток сознания, какие причины внутри этого потока должны быть приведены в действие и т.д., чтобы в определенный момент в поток сознания проникло чувство очевидности, которое в психологизме рассматривается как просто ощущение, лишенное какого бы то ни было объективного значения⁵⁵. Коль скоро вся жизнь сознания — не более чем поток инертных состояний, психических атомов, то очевидность есть один из таких атомов. Истина сводится к этому чувству очевидности.

При таком понимании философии возможен только один метод — метод естественных наук. Он сводится к опыту в том точном смысле, какой этот термин имеет в науке. Мы уже описали его основные процедуры. Опыт не ограничивается простым схватыванием данного в восприятии. Мы видели, что специфическое бытие природы требует исследования (в лоне множественной и изменчивой реальности) тех причин, которые стоят за природой. Речь идет о том, чтобы, отправляясь от непосредственных данных, подняться к реальному, поставляющему эти данные. Движение науки — переход не столько от частного к общему, сколько от чувственно-конкретного к гипотетической надстройке, претендующей на реализацию всего того, что заявлено в субъективных феноменах. Иначе говоря, поступательное движение мышления к истине по существу заключается в построении мира суверенной реальности, исходя из того конкретного мира, в котором мы живем. Такой метод означает отказ от всего непосредственного, конкретного и нередуцируемого, что содержится в прямом восприятии. Поскольку мир восприятия относителен, поскольку он отсылает к реальности, стоящей за ним, само восприятие не имеет научной ценности и может служить лишь отправным пунктом для мышления, учитывающего явления при конструировании реального мира. Ведь именно для этого они и даны.

Если под интуицией понимать (весьма неопределенным образом) непосредственное прямое познание, то в натурализме она не может быть научным методом, потому что непосредственное — лишь видимость.

Теперь мы видим путь, какой нам следует избрать. Мы показали, что натурализм служит основанием определенного научного и философского метода и что самая сердцевина натурализма, источник всех его следствий, — это натуралистическая концепция существования. Теперь мы должны задаться вопросом о том, как феноменология Гуссерля, преодолевая натуралистическую онтологию, приходит к иной концепции философского метода и истины вообще.

Глава вторая

Феноменологическая теория бытия. Абсолютное существование сознания

Если быть означает существовать так, как существует природа, то все, что предстаёт как отражение в категориях природы и ее способа существования, только в таком качестве и обладает объектно-стью, будучи априорно и неизбежно сведенным к чему-то естественному. Его характеристики превратятся в чисто субъективные феномены, которые во всем богатстве их структуры порождаются естественной причинностью. Поясним нашу мысль примером. Прекрасное, явленное в эстетическом опыте, предстает как принадлежность предметной сферы. Красота произведения искусства — это не просто субъективное ощущение, испытанное в связи с тем или иным качеством данного произведения, которое само по себе ни прекрасно, ни безобразно. Прекрасен сам эстетический предмет: по крайней мере, таков внутренний смысл эстетического опыта. Но этот предмет — ценность, красота — в своем модусе существования sui generis несовместим с теми категориями, которые прилагает к нему натурализм¹. Если согласиться с тем, что такие категории суть нормы самой реальности, то натурализм в попытках свести к ним все, что имеется реального в эстетическом опыте, строго говоря, мог бы сохранить за этим опытом его смысл, но поместил бы его вместе с его внутренним смыслом в природу в качестве психологического феномена. Ибо до тех пор, пока натуралистическая онтология остается в силе, не существование (включая существование природы) определяется смыслом жизни, но сама жизнь, чтобы существовать, должна мыслиться по типу природы. Иначе говоря, она должна быть включена в цепь причинности и наделена реальностью лишь постольку, поскольку в нее включена. Внутренний смысл эстетического опыта оказался бы лишь одним из свойств, одним из феноменов наряду с другими. Верный своему принципу, натурализм сводит смысл актов сознания, каким бы оригинальным и нередуцируемым он ни был², к действительно существующей природе. Его описание, может быть, и представляет дескриптивный интерес; но было бы напрасно искать в нем информацию о бытии ценности. Красота (в нашем примере) будет реальной только в качестве психологического феномена, как причина и следствие в природном ходе вещей. Именно поэтому дескриптивная психология сама по себе не способна подняться над натурализмом.

Итак, для решительного преодоления натурализма со всеми его последствиями³ недостаточно описаний, выявляющих особый, не сводимый к натуралистическим категориям характер некоторых объектов. Нужно идти глубже, к значению самого понятия бытия, и показать, что начало всякого бытия, включая бытие природы, определяется внутренним смыслом сознательной жизни — не наоборот! Только тогда описания, нацеленные на внутренний смысл сознания (описания, доставляемые интуицией), не будут чисто психологическими. От этого зависит философское достоинство интуиции. Самый большой недостаток первого издания «Логических исследований» Гуссерль не без основания усмотрел в том, что во введении ко второму тому он охарактеризовал феноменологию как описательную психологию⁴.

Итак, нам следует рассмотреть, какова та теория бытия, которая в негативном отношении может абстрагироваться от натуралистического идеала существования, а в позитивном отношении принимать во внимание только внутренний смысл жизни.

В предыдущей главе мы уже сделали несколько шагов к этой цели. Так, мы попытались показать, каким образом мир физической науки, которому естествоиспытатель приписывает абсолютные права, сущностно соотносится с последовательностью субъективных феноменов. Мы также подчеркнули, что эта связь с субъективностью никоим образом не должна истолковываться как отношение содержания к содержащему, так что было бы преждевременно говорить об идеализме Беркли; но в то же время определенная связь с субъективностью внутренне присуща самому смыслу этих субъективных феноменов. Разные стороны стола, последовательно открывающиеся взгляду с разных точек зрения, некоторым образом предполагают ориентированное сознание. Исследование этого отношения мы пока отложим⁵ ; но весь предыдущий анализ подводит нас к тому, чтобы сказать вместе с Гуссерлем: «Мир трансцендентных «res» [вещей] с необходимостью... зависит от (ist angewiesen auf) сознания»⁶.

Нам могут возразить, что материальная вещь выходит за пределы области наличного восприятия. По своей сущности она не ограничивается тем, что в самый момент восприятия возвещается или открывается в последовательности субъективных сторон. Вещь наличествует и тогда, когда мы не воспринимаем ее; она существует сама по себе. Возможно ли тогда необходимым образом соотносить ее модус существования с непрерывным рядом «субъективных феноменов»!

Гуссерль согласен с тем, что независимость, которую обнаруживает материальная вещь по отношению к моментальному воспри-

ятию, не есть чистая иллюзия. Однако он считает возможным для себя учесть это в теории, которая ставит внешнюю вещь в необходимое отношение к сознанию.

Понятие сознания охватывает лишь его актуальную область — сознание бодрствующее, активное. Но Гуссерль признает тот факт, который, со своей стороны, заметили Бергсон и Джеймс, а именно: в каждый момент сознание окружено неким ореолом, фоном, горизонтом (по выражению Гуссерля), который, можно сказать, находится на периферии, в отдалении от центрального феномена⁷ : «Всякое восприятие есть выхватывание» (Jedes Erfassen ist ein Herausfassen)⁸. Мышление овладевает cogitatum, некоторым образом выхватывая его из того фона, который непрерывно сопровождает его и который сам может стать объектом Herausfassung⁹. В последнем случае то, что прежде было фиксировано взглядом, попадает в фон, не исчезая полностью из поля сознания. В новом cogito «прежнее cogito «замирает», погружается во «тьму», однако всегда сохраняет единое, хотя и модифицированное, живое присутствие»¹⁰. Иногда оно может остаться в качестве простой возможности вернуться к нему — возможности, имплицитно содержащейся в актуальной жизни.

Центральное сознание, противостоящее сознанию некоторым образом маргинальному, принадлежит не только восприятию как таковому; его проявление в форме Herausfassung, осуществляемого посредством внимания, — не более чем частный случай. Центральное сознание вновь обнаруживается во всех актах сознания: в припоминании, воображении, в актах наслаждения, воления и т.д.¹¹. В глубине сознательной жизни спрессованы акты мышления. И эта глубина — не аморфная масса, непроницаемая для анализа, подобная плотному туману сознания. В ней различимы акты различного свойства: акты верования (ведь реальное верование вкрадывается, мы верим еще до того, как узнаем), акты наслаждения, неудовольствия, желания и т.д.¹². Своего рода «веяния» актов присутствуют здесь прежде самих актов: «веяния» суждений, удовольствий, желаний и т.д.¹³. Есть даже наброски решений: они «уже живут прежде, чем мы начинаем «жить» «в» них; прежде, чем мы осуществим подлинное cogito; прежде, чем будет «задействовано» судящее, наслаждающееся, желающее, волящее Я»¹⁴.

Итак, не входя в детали этой структуры, мы можем говорить, с одной стороны, об актуальном сознании, а с другой стороны, противопоставить ему сферу возможностей, которые имплицитно содержатся в актуальной жизни сознания и конституируют неактуальное, потенциальное сознание¹⁵.

После того, как мы ввели понятия актуального и потенциального сознания, мы можем понять ту независимость, которую об-

наруживает материальный мир перед лицом субъективности. Речь идет лишь о независимости по отношению к актуальному сознанию. Объект, который оказывается вне нашего актуального видения, не исчезает из сознания: он дан сознанию в потенциальной форме, как объект возможного актуального сознания. Все данное ясным и эксплицитным образом сопровождается этими «горизонтами», как их называет Гуссерль, имеющими форму маргинальных феноменов или еще более неопределенную форму возможностей, имплицитно присутствующих в сознании. Мы можем вглядеться в эти горизонты, высветить в них некоторые моменты, а другие оставить погруженными во тьму. «Бытие-в-себе» мира вещей означает не что иное, как возможность вернуться к тому же самому и его идентифицировать^ . Такая точка зрения представляет тем больший философский интерес, что сфера потенциальности принадлежит сознанию не случайным образом, а как необходимая структура. Столь же необходима и присущая различным моментам потенциальной сферы возможность актуализироваться и, в свою очередь, оказаться окруженными потенциальностью. «Поток сознания никогда не может состоять из сплошных актуальностей»¹⁷. Необходимо, чтобы «непрерывная и поступательно движущаяся цепь актов мышления постоянно была окружена некоей средой неактуальности, причем последняя всегда готова перейти в модус актуальности...»¹⁸.

Итак, существование невоспринятой материальной вещи может корениться только в ее воспринимаемости. Эта воспринимаемость — не пустая возможность, в том смысле, в каком возможно все, что лишено противоречий. Нет, эта возможность¹⁹ составляет внутреннее позитивное свойство самой сущности сознания. Физическая реальность в целом образует фон для актуально воспринимаемого, и ее существование означает позитивную возможность проявления субъективных феноменов определенного типа — проявления, в некоторой мере предвосхищаемого смыслом того, что воспринимается актуально. «Быть-здесь» означает [для материальной вещи], что возможные ряды восприятий, отправляясь от актуальных восприятий с их действительно явленным фоном, ... ведут дальше, к тем пучкам восприятий, в которых могла бы явиться и быть воспринятой вещь, о которой идет речь»²⁰.

До сих пор мы говорили о существовании физического предмета, соотнесенном с сознанием. Теперь попытаемся прояснить другую сторону его существования. Дело не только в том, что оно соотносится со множеством аспектов, в которых заявляет о себе, но

и в том, что эти аспекты никогда не исчерпывают предмета: их число поистине беспредельно. Те аспекты, которые мы видим в данный момент, указывают на другие, которые только предстоит увидеть, и так до бесконечности. Вещь никогда не бывает познана до конца: ее восприятие по самой своей сути неадекватно¹^.

Таким образом, материальная вещь оказывается вдвойне относительной. Во-первых, вещь соотносительна с сознанием: сказать, что она существует, значит сказать, что она сопрягается с сознанием²² . Во-вторых, при том, что последовательность субъективных феноменов никогда не бывает завершена, существование вещи соотносится с тем уровнем законченности, который достигнут данным рядом «феноменов». В принципе дальнейший опыт может поколебать или представить иллюзорным то, что казалось схваченным в предшествующем восприятии²³.

Разумеется, такая характеристика существования материальной вещи является временной. Это понимает и сам Гуссерль: ее окончательная разработка составляет одну из главных проблем феноменологии²⁴. Тем не менее она позволяет понять, что бытие трансцендентного¹⁵ (по словам Гуссерля) чисто феноменально²⁶, что «существование вещи никогда не требуется ее данностью с необходимостью, — оно в известном отношении всегда случайно»²⁷, что «все вещное, с его живой телесной данностью, может и не быть»²⁸. Наконец, она позволяет понять, что именно означает утверждаемая Гуссерлем «сомнительность трансцендентного восприятия»²⁹ .

Совершенно очевидно, что этот тезис отнюдь не утверждает сомнительности мира, как если бы он противостоял естественной и наивной позиции человека, живущего в существующем мире. Это вовсе не скептический тезис. В самом деле, в нем речь идет не о том, чтобы отрицать значимость внешнего восприятия³⁰, объявляя его иллюзорным и не адекватным подлинному бытию. Подобное скептическое утверждение не могло бы служить выражением специфически философской позиции. Опровергая наивную точку зрения, оно, тем не менее, оставалось бы в том же плане наивной жизни, так как в данном случае философия просто отрицала бы то, что в естественной позиции утверждается. Споры велись бы вокруг того, существует или не существует мир. Но это предполагает непроясненное понятие существования; либо оно вовсе упускается из вида, либо в дискуссии подразумевается некоторое до-теоретическое и некритическое понятие существования.

Новизна только что проведенного анализа проявляется именно в том факте, что речь идет не о достоверности или недостоверности знания о существовании предмета, а о самом модусе существова-

ния внешнего предмета. Тем самым проблема переносится в иную плоскость. Результат нашего анализа может быть сформулирован следующим образом: существование материальной вещи таит в себе небытие, возможность несуществования. Это не означает, что вещь не существует; но способ ее существования подразумевает возможность самоотрицания бытия вещи³¹. И это отрицание не ограничено познавательной областью, как если бы мы только хотели сказать, что существование физического мира никогда не полагается со всей достоверностью в его познании. Нет, это возможное отрицание нужно принимать в качестве элемента, конститутивного для самого существования вещи³².

Однако во избежание недоразумений следует добавить, что утверждаемая здесь случайность материальной вещи не означает, будто существование не заключено в ее сущности, подобно тому как оно заключено в сущности Бога (согласно знаменитому онтологическому доказательству). Это «отрицание», эта свойственная бытию «случайность» выражает не что иное, как двойственность способа проявления и бытия материальной вещи. Двойственность заключается в следующем: с одной стороны, существующая вещь заявляет о себе; но, с другой стороны, она заявляет о себе в бесконечном ряду субъективных феноменов. Существование вещи сливается с согласованностью этих «феноменов». Но такая согласованность не является необходимой, и таким образом притязание вещи на существование отдано на милость феноменов, согласованность между которыми в любое мгновение может нарушиться. Случайность предстает здесь не как отношение между сущностью и существованием предмета, но как внутреннее определение самого существования. Чисто феноменальный характер существования внешней вещи, который определяется Кантом в оппозиции к «вещи в себе», здесь оказывается внутренней детерминацией этого существования.

Кроме того, если бы случайность следовало рассматривать как противоположность необходимости в смысле онтологического доказательства, то и необходимость существования сознания, к которой мы сейчас обратимся и которая в философии Гуссерля противопоставляется случайности физического мира, нужно было бы понимать в смысле онтологического доказательства. Но Гуссерль решительно отрицает это³³.

Итак, скептикам не делается никаких уступок. Напротив, получают объяснение сам источник и подлинные основания скептических заблуждений. Фундаментом скептицизма служит относительный характер существования материальной вещи. Скептицизм осуществляет своего рода рассечение, гипостазируя, с одной стороны, притязание «субъективных феноменов» на существование под видом бытия в себе,

а с другой стороны, объединяя эти же субъективные феномены, взятые в потоке их становления, под именем познания. Скептицизм кажется правым, указывая на принципиальную неадекватность возвещаемой вещи конституирующим ее феноменам и утверждая, что мы не можем познать сущее, ибо наши чувства постоянно обманывают нас. Но скептицизм именно потому называется скептицизмом, что он отрицает значение сущего за тем, что мы познаём. Он руководствуется такой идеей сущего, в которой существование вещи выражено лишь в одном аспекте: в ее притязании быть чем-то большим, нежели конституирующие ее феномены. Основной интерес концепции Гуссерля заключается, таким образом, в ее исходном пункте (феноменологическом par excellence): в попытке усмотреть существование внешней вещи не в ее противопоставленности тому, чем она является для сознания, а в том, как она представляется в конкретной сознательной жизни. Существующее для нас — то, что мы считаем существующим, — не есть некая реальность, скрытая за феноменами, которые предстают в качестве образов или знаков этой реальности³⁴. Сам этот мир феноменов составляет бытие нашей конкретной жизни — мир феноменов, не имеющих четко прочерченных между ними границ, лишенных всякой математической точности, полных «пожалуй» и «так сказать», повинующихся той расплывчатой законности, которая именуется «нормальностью»³⁵.

Теперь мы можем понять, как в такой позиции преодолевается философия, полагающая необходимым исходить из теории познания (как исследования наших познавательных способностей), чтобы выяснить, может ли субъект (и если да, то каким образом) прийти к сущему. В самом деле, теория познания предполагает существование объекта и субъекта, которые должны войти в контакт друг с другом. Этим контактом определяется познание. В результате такого подхода всегда остается открытым вопрос о том, не искажает ли познание то сущее, которое оно представляет субъекту. Но вся проблема окажется искусственной, если понять, что сама идея объекта содержится в конкретной жизни субъекта и что, с другой стороны, субъект не есть некоторая субстанция, вынужденная искать мост (каковым служит познание) для того, чтобы добраться до объекта, но что тайна субъективности субъекта заключается в его предстоянии перед объектом. Следовательно, модусы проявления вещи не суть некие свойства, добавленные познавательными процедурами к уже существующей вещи; они конституируют само существование вещи.

Однако до сих пор мы шли негативным путем, стремясь показать, что существование не обязательно означает существование по типу вещи, что существование вещи некоторым образом отсылает

2 Избранное: трудная свобода 33

к существованию сознания. Что означает бытие сознания? Как его можно позитивно определить? — вот что мы должны прояснить, чтобы проникнуть в самую сердцевину онтологии Гуссерля.

Основная интуиция гуссерлевской философии состоит в том, чтобы, с одной стороны, приписать абсолютное существование конкретной сознательной жизни, а с другой стороны, преобразовать само понятие жизни сознания. Эта жизнь, существующая абсолютно, не может быть сознанием в том смысле, как его понимает идеализм Беркли: неким замкнутым в себе миром, обладающим, по сути, существованием такого же рода, каким обладает вещь. Сознательную жизнь следует описать как жизнь в присутствии трансцендентного бытия. Тогда станет понятным, что говорить об абсолютном существовании сознания, утверждать, что внешний мир конституирован только сознанием, означает не впадать в берклеан-ство, а восходить к первичному феномену существования, который только и делает возможным наличие субъекта и объекта традиционной философии. Оба термина — лишь абстракции от этого конкретного феномена, в котором выражается гуссерлевское понятие сознания.

Этот абсолютный характер существования сознания мы должны будем описать в первую очередь. Далее, мы покажем³⁶, что это существование заключается в интенциональности. Отсюда можно будет сделать вывод, что сознание есть начало всякого сущего, которое определяется внутренним смыслом сознания. И тогда мы увидим, как изучение понятой определенным образом жизни сознания становится философски значимым³⁷.

Для того чтобы определить сущность сознания, Гуссерль исходит из совокупности феноменов, охватываемых картезианским cogiïo: «В качестве отправной точки мы берем сознание в том содержательном и ближайшим образом данном смысле, который проще всего обозначить через картезианское cogito, «я мыслю». Как известно, Декарт понимал его так широко, что оно обнимает любое «я воспринимаю», «я помню», «я воображаю, сужу, чувствую, желаю, хочу» и все аналогичные я-переживания (Icherlebnisse) в их неисчислимых последовательных формах»³⁸.. Эти жизненные состояния, Erlebnisse, не просто представляют собой отдельный регион реальности, наряду с миром природы³⁹. Когда речь идет о мире вещей и о мире сознания, одно и то же слово «бытие» употребляется только соответственно «пустым категориям»⁴⁰. «Erlebnisse» имеют иной модус существования. — Мы настаиваем на этом с самого начала. «Сознание в себе самом наделено своим особым бытием... Это — принципиально-своеобразный бытийный регион»*¹. И в другом месте Гуссерль говорит еще

решительнее: «Итак, проступает основополагающее сущностное различие между бытием как переживанием и бытием как вещью»*². «Именно в этом обнаруживается принципиальное различие модусов бытия — самое кардинальное, какое вообще существует, — различие между сознанием и реальностью»⁴³.

Если обратить внимание на тот способ, каким сознание проявляется с точки зрения рефлексии, то нужно констатировать следующее: восприятие сознания, рефлексия — имманентное восприятие, согласно терминологии Гуссерля, — не заключает в себе раздвоения между тем, что проявляется, и тем, что возвещается, как это имеет место во внешнем, трансцендентном восприятии⁴⁴. «Ein Erlebnis schattet sich nicht ab» (переживание не оттеняет себя)⁴⁵. «В отношении сущего, принадлежащего к этому региону, говорить о проявлении (Erscheinen) или о представлении посредством Abschattungen не имеет смысла»⁴⁶. «Психическое бытие, бытие как «феномен», принципиально не есть единство, которое познавалось бы индивидуально-тождественным во многих отдельных восприятиях, будь то даже восприятия одного и того же субъекта. В психической сфере, другими словами, нет никакого различия между явлением и бытием, и если природа есть существование, которое является в явлениях, то сами явления (которые психолог причисляет к психическому) не суть, в свою очередь, бытие, которое являлось бы в явлениях, как показывает с очевидностью рефлексия над восприятием любого явления»⁴⁷.

В имманентном восприятии поток сознания дан всегда как нечто абсолютное, которое есть то, что оно есть, — а не как объект, предваряемый рядом феноменов, которые могут противоречить друг другу, взаимно разрушать друг друга и таким образом сделать это предварение ложным. В противоположность восприятию внешней вещи, имманентное восприятие адекватно: «Восприятие «Erlebnis» есть простое видение (schlichtes Erschauen) некоторой вещи, данной в восприятии (или могущей быть данной) как абсолютное, а не как тождественное того, что является посредством Abschattung... Переживание ощущения не является посредством Abschattungen. Вглядываясь в него, я имею перед собой нечто абсолютное. У него нет сторон, которые могли бы представляться то так, то эдак»⁴⁸.

Существованию материальной вещи всегда присуща возможность небытия. Эта характеристика совершенно чужда сущему, которое является непосредственно, а не в последовательности Abschattungen. «В абсолютной сфере нет места разногласию⁴⁹, видимости, бытию в качестве другого⁵®. Это сфера абсолютного пола-гания»⁵¹. Анализ имманентного восприятия приводит нас к абсо-

2* 35

лютному полаганию сознания, к невозможности отрицать его существование. «Если рефлективное восприятие обращается на мое переживание (Erlebnis), то я воспринимаю абсолютную самость, существование которой в принципе невозможно отрицать; иначе говоря, представление о ее несуществовании в принципе невозможно. Было бы абсурдно считать возможным, что данное таким образом переживание в действительности не существует»⁵². Итак, мы оказываемся перед картезианским cogito: родство неоспоримо, и сам Гуссерль вполне сознает это.

Мы еще вернемся к той связи, которую можно установить между позицией Гуссерля и cogito Декарта. Но сразу же заметим, что если сближать их слишком тесно, то мы рискуем исказить вполне оригинальную мысль немецкого философа. В самом деле, абсолютность сознания подразумевает у Гуссерля нечто иное, чем несомненность внутреннего восприятия. Она означает не просто истинность сознания, его достоверность, но само его существование. Эта абсолютность существования сознания полагается только указанием на то, что сомневаться в нем абсурдно.

Важно отметить, что Гуссерль не только показал абсолютную очевидность cogito, апеллируя к адекватности внутреннего восприятия, но что, по его мысли, само адекватное восприятие возможно именно в силу абсолютности сознания. Абсолютная очевидность cogito имеет основанием способ бытия сознания: «Только для меня и для потока переживаний, соотнесенного с самим собой, обнаруживается это исключительное положение дел; только здесь имеется и должно иметься нечто вроде имманентного восприятия»⁵³ .

Сознание, данное адекватным образом, необходимо существует не только в качестве объекта рефлексии; смысл его существования заключается именно в том, чтобы существовать не только как объект рефлексии. Сознательная жизнь есть, даже если рефлексия не воспринимает ее в качестве объекта. «Рефлексия обладает тем примечательным свойством, что воспринятое в ней в принципе характеризуется как нечто не только существующее и длящееся внутри воспринимающего взгляда, но уже существовавшее прежде, чем взгляд обратился на него»⁵⁴. Здесь бытие сознания обнаруживает свою независимость⁵⁵ перед лицом внутреннего восприятия, в противоположность внешней вещи, само бытие которой отсылает к сознанию. Не рефлексия над сознанием конституирует существование сознания, а его существование делает возможной рефлексию.

Но это еще не все. Мы задались вопросом: ограничивается ли Гуссерль простым полаганием абсолютного существования, кото-

рое он приписывает сознанию, не давая себе труда его объяснить? Мы, конечно, не хотим сказать, будто Гуссерль когда-либо пытался эксплицитным образом объяснить смысл этой абсолютности. Несомненно, это самые большие пробелы в его учении: подробно исследуя существование различных регионов бытия, он в отношении сознания, к которому отсылают все регионы, довольствуется тем, что заявляет об абсолютности его существования⁵⁶. И все-таки, как нам кажется, в этом направлении возможно обнаружить хотя бы начатки анализа. Независимое от рефлексии существование сознания Гуссерль характеризует через следующее утверждение: сознание «готово к тому, чтобы быть воспринятым (wahrnehmungsbereit)»⁵⁷ . Но если в отношении внешних предметов, соответственно их модусу существования, быть готовым к воспринятое™ всегда означает уже некоторым образом быть объектом познания (хотя бы имплицитно, в качестве мотивированного в актуальном восприятии⁵⁸ ), то сознание готово к тому, чтобы быть воспринятым, совершенно иначе. Применительно к сознанию способность быть воспринятым не значит уже быть объектом познания, но быть тем совершенно особым образом, который противоположен способу наличествования объекта для субъекта. Готовое быть воспринятым сознание существует «просто способом своего бытия здесь... именно для меня, которому оно принадлежит»⁵⁹. Эта воспринимаемость как возможность, внутренне свойственная самому существованию сознания, объясняется, в другом тексте, тем, что «все Erlebnisse сознаются»⁶⁰. Erlebnisse сознаются: они некоторым образом сознают сами себя, однако это сознание отнюдь не аналогично восприятию внешнего предмета или даже имманентному восприятию рефлексии. В самом деле, мы узнаём, что, помимо прочего (и этим мы пока должны ограничиться), такое существование пережитого равнозначно тому, чтобы быть «конституированным в имманентном сознании времени»⁶¹ ; «...сознание времени функционирует как воспринимающее сознание»⁶². Но Гуссерль добавляет: «Само собой разумеется, что это всеобъемлющее сознание времени вовсе не есть длящееся имманентное восприятие в содержательном смысле... Другими словами, само собой разумеется, что оно не есть длящаяся внутренняя рефлексия, в которой переживания становились бы предметами, в специфическом смысле полагаемыми и актуально постигаемыми в качестве сущих»⁶³. В этом бытии-для-себя сознания — предшествующем любой рефлексии, для которой сознание служит объектом, — состоит его специфический модус существования, его абсолютность и независимость по отношению к рефлексии. Сознание существует таким образом, что постоянно наличествует для самого себя: «Всякое действительное пережива-

ние, как существующее в настоящем — или, иначе говоря, как длящееся в феноменологическом сознании времени темпоральное единство — определенным образом несет с собой свой характер бытия, аналогично тому, как это происходит с воспринятым»^. Но это «принципиально осознаваемое бытие Erlebnisse»⁶⁵ не означает, будто жизнь сознания сперва существует, а уже затем сознает саму себя: «Абсурдно полагать некоторое бессознательное содержание, которое становится сознательным лишь потом. Сознание есть сознание в любой из своих фаз»⁶⁶. Сознание составляет само бытие Erlebnisse. Отсюда становится понятным огромное значение, которое получают феноменологические исследования конституирова-ния имманентного времени.

Итак, сознание предстает как сфера абсолютного существования. И это абсолютное существование не просто выражает несомненность cogito, но, будучи позитивным определением самого бытия сознания, обосновывает возможность несомненного cogito.

Именно этим, на наш взгляд, cogito Гуссерля отличается от cogito Декарта. В самом деле, для Декарта различие между мышлением и протяженностью есть прежде всего различие между двумя видами познания: одним — абсолютным, другим — сомнительным. В пользу сформулированных мною истин может, несомненно, говорить множество доводов; но эти истины никогда не являются неоспоримыми, и причина тому — сама природа нашей чувственности, подверженной ошибкам. Анализ чувственности у Декарта выявляет относительность и сомнительность всего, что мы утверждаем, доверяясь чувственным восприятиям. Но этот анализ предстает не как анализ бытия чувственной вещи, а как анализ познания, то есть анализ путей, приводящих субъекта к контакту с сущим.

Среди этих сомнительных истин, продолжает Декарт, выделяется одна привилегированная: cogito; но оно есть лишь привилегированное знание среди прочих знаний, своего рода аксиома, из которой выводятся все остальные. «Душу легче познать, чем тело»: в силу своей достоверности познание души превосходит познание тела. Отсюда понятно, каким образом, опираясь на cogito, Декарт из существования сознания намеревается вывести существование Бога и внешнего мира. Итак, Декарт не восходит к источнику очевидности cogito, не ищет его основание в бытии сознания, которое делает возможным эту очевидность. Для него смысл существования не является проблемой. Твердо руководствуясь той идеей, что существование всегда и везде означает одно и то же, он просто хочет показать, что внешний мир существует — так же, как он показал, что сознание существует. Что касается Гуссерля, он не выводит необходимость существования сознания из наличия

cogito, a полагает, что это необходимое существование есть не что иное, как существование, допускающее cogito. Здесь cogito предстает не просто как обычное средство достижения первоначальной достоверности, из которой можно было бы вывести существование мира вне cogito. Интерес обращен на модус существования cogito, на характеризующий его изначальный тип существования. Итак, Декарт всё ещё остается на почве догматической философии, если понимать под ней такую философию, которая исходит из непроясненной идеи существования, опирающейся на бытие гипостазированной внешней вещи, и затем прилагает этот тип существования ко всем регионам бытия. Для такой философии вопрос заключается не в том, что есть существование, а в том, существует ли тот или иной предмет. Такое учение уязвимо для скептицизма, так как оно сводит тотальность сущего к видимости: ведь если допустить, что существовать означает существовать по способу вещи, то придется признать неустранимую проблематичность такого рода существования. Конечно, новизна картезианской философии состоит именно в попытке преодолеть скептицизм, отказавшись от идеи существования, мыслимого по способу бытия внешней вещи: если кажущееся не существует, мы уверены хотя бы в том, что существует акт кажимости. Просто Декарт не дошел до конца в собственном открытии. Обнаружив, что сознание представляет собой область абсолютного существования, он не увидел, что термин «существование» употребляется здесь совершенно в другом смысле, нежели применительно к миру пространственных вещей, и бытие сознания истолковал по модели бытия вещи. Для Декарта душа является субстанцией, которая существует параллельно протяженной субстанции, отличаясь от нее только достоверностью своего бытия. Специфический характер cogito не был понят Декартом как внутренний характер субстанциальности сознания.

Именно здесь Гуссерль совершает решительный шаг вперед. Очевидность cogito имеет основанием модус бытия сознания, так же как явление внешней вещи характеризует само ее бытие. Различие между этими двумя модусами познания не ограничивается большей или меньшей степенью достоверности, но представляет собой различие природ. Целая пропасть разделяет адекватность внутреннего восприятия и неадекватность восприятия внешнего. Шаг вперед, совершенный Гуссерлем по сравнению с Декартом, состоит в том, что он не отделяет познание предмета — и, шире, модус явления предмета в нашей жизни — от его бытия; что он видит в модусе познания предмета выражение и характеристику модуса его бытия. Вот почему в философии Гуссерля впервые открывается возможность перейти от теории познания и через нее — к

теории бытия. Такая теория, с одной стороны, призвана непосредственно исследовать сущность сущего, являющегося сознанию; а с другой стороны, изучать способ существования различных регионов бытия. Заметим, что вместе с идеей различного существования внешней вещи и сознания возникает сама возможность различных модусов существования. Мы еще вернемся к этому в последней части нашей книги.

Абсолютное существование сознания (которое мы попытались охарактеризовать указанием на осознанность Erlebnisse, в силу чего они всегда наличествуют сами для себя) не следует понимать как «онтологический аргумент».

Гуссерль прямо признает существование сознания простым фактом. «Очевидно, что необходимость бытия всякого актуального Erlebnis... не есть чисто сущностная необходимость, то есть чисто эйдетическая индивидуация⁶⁷ (Besonderung) некоторого сущностного закона. Это необходимость факта»⁶⁸. Seinsnotwendigkeit (бытийная необходимость) сознания должна означать нечто совсем иное, чем существование, необходимо вытекающее из сущности. Бытийная необходимость присуща не факту существования сознания, но модусу его существования. Речь идет не о том, что сознание должно с необходимостью существовать, а о том, что в той мере, в какой оно существует, его существование не таит в себе возможности небытия, присущей пространственному существованию. В отношении сознания существовать означает не быть воспринимаемым в последовательности субъективных феноменов, а быть непрестанно наличествующим для самого себя — в соответствии со значением термина «со-знание».

Итак, становится понятным, каким образом Гуссерль избегает возражения, выдвинутого против него Герингом в «Феноменологии и религиозной философии». Геринг упрекает Гуссерля в невозможности перейти от несомненности cogito к утверждению его необходимого существования. «Ибо в этом случае, - пишет Геринг, — достоверный факт черпает свою несомненность не в идее cogito (как в случае идеального существования сущности или в случае актуального существования Бога у онтологистов), а в особенно благоприятной ситуации, в которую поставлен наблюдатель. Так, Павел может без труда вообразить мир, в котором не существовало бы сознания Петра»⁶⁹.

Геринг совершенно правильно замечает, что существование cogito имеет иной смысл, чем «существование Бога у онтологистов». Гуссерль сам признает это, как мы попытались показать. Но необходимость сознания (согласно нашей интерпретации) характеризует модус, а не самый факт его существования. Поэтому для

того, чтобы говорить о необходимом характере существования сознания, уже нельзя ссылаться на его привилегированную ситуацию, в силу которой возможна его саморефлексия. Ведь возможность такой особой ситуации есть именно то, что присуще бытию сознания. Бытие сознания есть основание самой возможности рефлексии. «Только для меня и для потока переживаний, соотнесенного с самим собой, обнаруживается эта исключительная ситуация; только здесь имеется и должно иметься нечто такое, как имманентное восприятие»⁷⁰.

Поверхностное чтение трудов Гуссерля могло бы создать впечатление, будто существует только сознание, а внешнего мира нет. Однако наш анализ существования внешней вещи и сознания показал, что это не так. Существует и то, и другое, но согласно двум разным модусам.

В то же время следует подчеркнуть несомненный примат сознания, его важнейшее значение во всей философии Гуссерля. Прежде всего это необходимо для того, чтобы понять роль и место интуиции в его системе. Сознание существует абсолютно, оно гарантировано во всякий момент своего бытия⁷¹. Но если мы говорим, что сознание, в конкретной тотальности своего протекания, несет в себе гарантию своего бытия, это значит, что не нужно искать существование где-то за пределами сознания, что само сознание и есть существование, в его конкретном протекании, во всем богатстве его деталей и во всей его прихотливости, — и что именно здесь следует искать понятие существования. Утверждение Гуссерля (§ 49 Ideen) о том, что сознание «nulla re indiget ad existendum» (не нуждается ни в чем для того, чтобы существовать), подразумевает, на наш взгляд, именно это. Этим утверждением примата жизни сознания натурализм был преодолен окончательно. Как мы показали, его последнее возражение против свидетельства внутреннего смысла нашей сознательной жизни могло бы состоять в том, чтобы все означаемое этой жизнью представить в качестве чисто субъективного феномена, не способного что-либо сказать о бытии. В нашем анализе мы как раз попытались установить, что та норма бытия, о которой говорит натурализм, не является таковой для любого бытия и что сознание существует иначе. Более того, наш анализ показал, что бытие сознания абсолютно и что сознание несет в самом себе гарантию собственного бытия, в то время как бытие, с которым имеет дело натурализм, отсылает к сознанию и предполагает его в качестве своего источника. Только сознание может сделать для нас вразумительным значение бытия мира. Мир есть определенный модус нахождения перед сознанием, явления ему⁷². Мир природы, откуда натура-

лизм черпает свое понятие существования, сам существует лишь в той мере, в какой входит в жизнь сознания⁷³. Но именно потому, что конкретная жизнь различным образом содержит различные регионы объектов, бытие отнюдь не означает одно и то же применительно к каждому из регионов. Гуссерль полагает, что их собственные способы обнаруживать себя, конституировать себя для сознания должны стать предметом философии и составить (как будет показано в дальнейшем)⁷⁴ ее центральную проблему.

Итак, идея некоторой сферы, изначальной по отношению ко всякому бытию, заставляет нас изменить само понятие бытия, усматривать его не в идее субстанции, а в идее субъективности. Но не приводит ли нас это к идеализму Беркли, в котором бытие, содержащееся в сознании, всецело определяет собою реальность?

Из всего уже сказанного вполне понятно, что мы имеем дело вовсе не с таким идеализмом, где утверждение чисто феноменального существования внешнего мира означало бы пренебрежение к нему. Внешний мир существует, он есть то, что он есть; увидеть же в нем исключительно феномен значит прояснить смысл его существования и показать (бросив взгляд на ту жизнь, в которой он дан), каков модус его наличествования в жизни⁷⁵.

Другое отличие идеализма Гуссерля от идеализма Беркли заключается в следующем: у Гуссерля мир пространственных предметов не сводится к содержанию сознания⁷⁶, а этому содержанию не приписывается модус существования, отражающий модус существования материальных объектов. Напротив, Гуссерль стремится показать — и мы не устаем подчеркивать это, — что сфера, к которой отсылает всякое бытие, существует специфическим образом. Это специфическое существование позволяет догадаться, что здесь речь идет не о субъекте, противостоящем объекту, то есть не о таком сущем, которое противоположно объекту, но именно поэтому находится в том же плане бытия, что и объект. Для Гуссерля сознание есть первичная область, которая только и делает возможным и постижимым «объект» и «субъект» — производные термины.

В этом последнем пункте, которому посвящена следующая глава, состоит главное различие между Гуссерлем и берклевским идеализмом. Сознание в философии Гуссерля и сознание, о котором говорит английский эмпиризм, целиком пропитанный натурализмом, не имеют ничего общего, кроме имени. В существовании абсолютной сферы жизни мы уже выделили такую характеристику сознания, как его способ существовать, наличествуя для самого себя до всякой рефлексии. Теперь мы должны установить характеристики других структурных элементов сознания, не менее важных, чем первый.

Глава третья

Феноменологическая теория бытия (продолжение)

Интенциональность сознания

Сознание, бытие которого мы установили в предыдущей главе, есть временной поток¹. Сознательная жизнь разворачивается в имманентном времени, совершенно отличном от космического времени, времени природы². Конституирование сознания во времени, структура самого времени, внутреннее сознание времени и характеризующая сознание историчность — все эти вопросы весьма занимали Гуссерля в его феноменологических исследованиях³. Их рассмотрение во многом помогает прояснить тот феномен, который мы обозначили выше, сказав: «Все Erlebnisse осознанны»⁴.

Но в настоящем исследовании, предметом которого в первую очередь является интуиция, мы должны будем абстрагироваться от этого конституирования имманентного времени и иметь дело с сознанием, уже конституированным во времени⁵. Тогда нам откроется характерное свойство сознания — его интенционалъностъ: тот факт, что всякое сознание есть не просто сознание, но сознание чего-то, то есть сознание, соотнесенное с некоторым объектом. Возьмем в качестве исходного пункта самое общее понятие «переживание» (Erlebnis), которое на первый взгляд кажется совершенно индифферентным по отношению к интенциональности.

«Под Erlebnisse в широком смысле мы понимаем все то, что можно обнаружить в потоке переживаний; а значит, не только ин-тенциональные Erlebnisse, актуальные и потенциальные акты мышления... но всё, что в качестве реальных моментов обнаружимо в этом потоке и в его конкретных частях... Не всякий реальный момент в конкретном единстве интенционального переживания сам имеет глубинный характер интенциональности, то есть свойство быть «сознанием чего-то». Это касается, например, всех ощущений (Empfindungsdaten), играющих столь большую роль в перцептивном видении вещи»⁶. В другом тексте с помощью примеров уточняется, что именно следует понимать под ощущениями. К ним принадлежат такие чувственные данные, как «цвет, тактильное ощущение, звук и т.п. Их не следует смешивать с видимыми элементами вещей — их окрашенностью, шершавостью и т.д., которые скорее «представляются» в переживании посредством ощущений.

Таковы же ощущения удовольствия, боли, щекотки и т.д., а также чувственные моменты сферы «влечения»⁷. Кроме того, мы узнаём, что эти лишенные интенциональности элементы обнаруживаются во всех областях сознания и образуют в нем особый слой, именуемый материальным, или гилетическим. Он составляет предмет особой феноменологической дисциплины — гилетики, которая описывает его структуру⁸.

Итак, именно вопрос об ощущениях (когда речь идет о воображении, такие элементы называются фантазиями^} сразу же встает при обращении к этим простым элементам, с помощью которых эмпиристская психология пыталась воссоздать внутреннюю жизнь. Но между ними и ею существует громадное различие. Обратим внимание на следующее место: «Данные.., которые мы не должны смешивать с вещными элементами — такими, как цвет, шероховатость и т.д, представленными в жизни сознания посредством этих данных». Как сказано у Гуссерля в другом месте¹⁰, гилетические данные, которым соответствуют качественные моменты в самих вещах, глубоко отличны от этих последних. Противоположное утверждение с очевидностью вернуло бы нас к сенсуалистской концепции сознания и к решительному отрицанию интенциональности; во всяком случае, вернуло бы к различению между реальным предметом и его отражением в сознании, мысленным образом. Но предмет не есть совокупность «ощущений». Неверно думать, будто новые характеристики, добавленные к «ощущениям», или новая точка зрения на эти содержания жизни способны превратить их во «внешние объекты». Есть природное различие между красным как субъективным жизненным ощущением и красным как объективным репрезентированным элементом¹¹. «Данные ощущений, исполняющие функцию Abschattungen цвета, блеска, очертания и т.д. (функцию «представления»), совершенно принципиально следует отличать от просто цвета, просто блеска, просто очертания, — коротко говоря, от всевозможных вещественных моментов. Представление, хотя и носит то же имя, в принципе принадлежит к другому роду, нежели представленное. Abschattung — это переживание, а переживание возможно только как переживание, но не как нечто пространственное. Представленное же в принципе возможно только как пространственное (оно по своей сути пространственно), а не как переживание»¹².

Для того чтобы противопоставить гилетические данные ощущениям, как они понимаются в сенсуализме, нужно подчеркнуть следующее: собственным принципом, объединяющим эти содержания в понятии «гиле», является не чисто внешнее их свойство (которым удовлетворился бы эмпиризм) — свойство происходить

от наших чувств, но внутренняя характеристика¹³, позволяющая распространить понятие «гиле» за пределы чувственных данных, на область аффектов и воли¹⁴. Но поток сознания состоит не только из гилетического слоя. В этом потоке можно различить некий одушевляющий акт, придающий гилетическим феноменам трансцендентный смысл¹⁵ : они обозначают нечто наличествующее во внешнем мире, репрезентируют его, желают, любят и т.д... Этот акт есть элемент, который, с одной стороны, обладает тем же модусом существования, что и гилетические данные: будучи сознательным и конституированным в имманентном времени, он познаёт себя тем же имплицитным образом, какой характерен для Erlebnisse¹⁶. Но, с другой стороны, он придает потоку сознания смысл¹⁷, «интенционирует» некоторую вещь, отличную от него самого, трансцендирует себя.

Этот объект, на который направлено сознание, трансцендиру-ющее себя в интенции, не есть реальный элемент сознания, его содержание, как это мог бы предположить берклевский идеализм. Такой идеализм не проводит различения между качествами предметов и гилетическими данными, трактуя трансцендентность предмета по отношению к сознанию как чисто субъективную видимость. Для Гуссерля интенционалъностъ есть акт подлинного транс-цендирования и прообраз всякого трансцендирования. Так мы приступаем к исследованию интенциональности и намереваемся осуществить его во всех подробностях, потому что в ней не менее чем в сознательном характере Erlebnisse выражается их существование. «Интенциональность характеризует сознание в содержательном смысле и в то же время дает право обозначить весь поток сознания как сознательный поток и единство»¹⁸.

Термин интенция должен здесь пониматься в более широком смысле, чем тот, который придают ему в высказываниях типа «благое намерение» или «иметь намерение сделать то-то и то-то». Интенция выражает тот факт (не представляющий, на первый взгляд, ничего оригинального)¹⁹, что всякий акт сознания есть сознание чего-то: всякое восприятие есть восприятие воспринятого предмета, всякое желание — желание желаемого предмета, всякое суждение — суждение о некотором «положении дел» (Sachverhalt), относительно которого мы высказываемся, и т.д.²⁰. Но вскоре мы увидим, в чем философская значимость этого свойства сознания и какие глубокие изменения вызывает оно в самом понятии сознания⁷*.

Уточняя понятие интенциональности, Гуссерль говорит в «Логических исследованиях»: «Если это переживание имеется, то ео ipso является осуществленным интенциональное «отношение к

объекту», ео ipso «интенционально присутствует» некий предмет, причем, подчеркиваю, объясняется это его собственной природой; [наличие этого переживания и осуществленность интенцио-нального отношения] есть одно и то же»²¹. Мы сталкиваемся здесь с первичным, нередуцируемым понятием; оно показалось бы иррациональным с позиций натуралистической концепции бытия — инертного бытия, к которому было бы абсурдно прилагать категорию «трансцендирования». По существу, такое объяснение направлено против психологического натурализма. У Гуссерля интенци-ональность не следует принимать просто за некоторое свойство сознания, то есть за некую характеристику, безразличную к способу существования сознания, за простую модальность содержания сознания. Понятие интенциональности притязает на то, чтобы служить характеристикой самого модуса существования сознания²².

Но Гуссерль выступает также лротив теории, которая хотела бы видеть в интенциональности некий промежуточный элемент между миром и сознанием, некую связь. Когда мы говорим об интенциональности, речь не идет ни «о соотношении между некоторым психологическим событием, именуемым состоянием сознания, и другим, реальным сущим, именуемым объектом; ни о психологической связи, которая в объективной реальности имела бы место между тем и другим»²³. В рамках такой гипотезы интенциональ-ность была бы средством, позволяющим объяснить отношение сознания к миру, дать ответ на вопрос: каким образом субъект достигает трансцендентного ему объекта? При таких условиях (по крайней мере, если мы не принуждены рассматривать интенцио-нальность как вербальное решение) говорить об интенциональности означало бы допускать существование сознания в качестве субстанции. Тогда интенциональность присутствовала бы в нем как атрибут, позволяющий субъекту-субстанции войти в контакт с другой реальностью. Но интенциональность не есть путь, посредством которого субъект пытается установить отношение с объектом, существующим рядом с ним. Интенциональность образует саму субъективность субъекта. Сама его субстанциальность состоит именно в том, чтобы трансцендировать себя. Проблема отношения субъекта к объекту корейится в субстанциалистской онтологии, где существование мыслилось по типу вещи, основание которой — в ней самой. С таких позиций отношение существования ко всему, что не есть существование, выглядит глубоко загадочным. Но Гуссерль, как мы продемонстрировали, преодолевает субстанциалис-тское понимание существования и показывает, что субъект не есть некая вещь, которая сперва существует, а затем вступает в отношение с объектом. Отношение субъекта к объекту есть поистине пер-

вичный феномен, и только в нем обнаруживается то, что называют «субъектом» и «объектом»²⁴. Гуссерль с самого начала усматривал субстанциальность сознания именно в интенциональности. Этим, вероятно, объясняется его противостояние идее «Я» как субстанции сознания, — противостояние, выраженное в первом издании второго тома «Логических исследований»²⁵. Несомненно, ему должно было казаться, что идея «Я» с необходимостью приводит к видению интенциональности как простой акциденции Я-субстан-ции. Только в «Идеях» Гуссерлю удалось примирить личностный характер сознания с интенциональностью²⁶.

Итак, идея интенциональности отнюдь не решает старой проблемы отношения субъекта к объекту на словах — она, скорее, позволяет преодолеть саму проблему²⁷.

Интенциональность сознания — тезис, заимствованный Гуссерлем у Брентано²⁸, все еще остававшегося на эмпиристской и натуралистской почве. Сам Брентано унаследовал его от схоластической философии. Схоластики знали, что, даже не высказываясь по поводу существования или несуществования предмета мысли (что, в силу их субстанциалистского видения бытия, составляло отдельную проблему), мы можем рассматривать имманентную сферу сознания и говорить об отношении к предмету мысли внутри самой этой сферы — отношении, сущностно характеризующем сознание. Этот находящийся внутри сознания объект схоластики называли мыслительным, интенциональным объектом²⁹. Мыслительный объект, разумеется, нумерически отличался от реального и был всего лишь его отображением. Вот почему схоластическая концепция сознания не достигла того пункта, который составляет оригинальный вклад Гуссерля: сознание оставалось замкнутой сферой, а ин-тенциональность — явлением, пребывающим внутри нее³⁰. Следовательно, интенциональный характер сознания приводил не к реальной, а к чисто психологической трансцендентности. Жизнь сознания оставалась, по существу, субстанцией, мыслимой по образу материальной вещи; Интенциональность не составляла модуса самого его бытия. И суть гуссерлевской концепции заключается именно в том, что в самую сердцевину бытия сознания она поставила контакт с миром.

Итак, мы охарактеризовали Интенциональность как отношение к объекту. Это касается не только чисто теоретической жизни сознания. В действительности все формы нашей жизни — аффективная, практическая, эстетическая — характеризуются отношением к объекту³¹. «Всякая оценка есть оценка некоторого Wertverhalt,

всякое желание — желание Wunschverhalt и т.д. Действие обращено на дело, труд — на предмет труда, любовь — на любимое, радость — на источник радости, и т.д.»³². «В каждом атуальном cogito некий «взгляд», исходящий из чистого Я, направляется на коррелятивный «объект» всякого сознания: на вещь, положение дел и т.д., и осуществляет разного рода сознавание этого объекта»³³.

Конец последней цитаты выявляет важный феномен: «...разного рода сознавание». Это значит, что интенциональность не есть всегда тождественный акт, присутствующий во всех формах сознания и выполняющий только функцию соотнесения с объектом, в то время как специфически аффективные или волевые характеристики сводятся к чисто субъективным явлениям и добавляются ко всегда одной и той же интенциональности. Сама интенциональность в каждом случае иная. Волевые или эмоциональные элементы акта составляют совершенно особые модусы направленности на нечто внешнее по отношению к акту, особые модусы трансцендирования. В другом месте Гуссерль прямо говорит об этом: «Модус, в котором простое представление некоего Sachverhalt (состояния дел) подразумевает свой объект, отличен от модуса суждения, полагающего этот объект в качестве истинного или ложного. Так же различны модусы предположения и сомнения, надежды и страха...»³⁴.

Несмотря на уточнения, которые мы дадим этим замечаниям в следующей главе, и несмотря на оговорки, которые вынуждены будем сделать, все только что сказанное имеет первостепенное значение для понимания интенциональности и гуссерлевского мышления в целом. Действительно, мы показали, что переживаемый объект в самом модусе своей переживаемое™ обладает правом на существование и что жизнь сознания составляет одно с самим источником идеи бытия. Теперь мы видим, что эту конкретную жизнь следует брать во всех ее формах, а не только в форме чистого теоретизирования; и что, соответственно, реальный мир есть не просто мир вещей, коррелирующих с актом перцепции (актом чистого умозрения), но мир объектов, обладающих пользой и ценностью³⁵. Внутренне присущие вещам характеристики (Bedeutsamkeitsprädikate), благодаря которым вещи важны для нас — благодаря которым мы ими дорожим, их боимся, желаем и т.д., — эти характеристики не должны исключаться из конституирования мира и приписываться исключительно «субъективной» реакции человека, пребывающего в мире³⁶. Так как они даны в нашем переживании в качестве коррелятов интенций, их следует считать принадлежащими объективной сфере³⁷. Подчеркнем: принадлежность «ценности», «желаемости», «полезности» объективной сфере не означает, что они даны в теоретическом представлении. Суть гуссерлевского понятия интенциональности

заключается именно в его весьма широком понимании: оно выражает только тот самый общий факт, что сознание трансцендирует себя, обращается на нечто, что не есть оно само; что оно имеет смысл³⁸. Но «иметь смысл» не обязательно значит «репрезентировать³⁹ . Акт любви имеет смысл — но это не значит, будто он заключает в себе репрезентацию любимого объекта плюс чисто субъективное, лишенное смысла чувство⁴⁰, сопровождающее репрезентацию. Собственная характеристика любимого объекта состоит в том, что он дан в интенции любви, — интенции, не сводимой к чисто теоретической репрезентации⁴¹.

Итак, предикаты ценности, эмоциональные предикаты и т.д. принадлежат существованию мира: мир не есть «индифферентная» среда чистого представления. Например, существование книги вовсе не сводится к факту ее наличия здесь, перед нами, в качестве некоторого набора физических свойств, — ее существование скорее конституировано ее практическим характером, возможностью быть использованной: книга нам дана совершенно иным образом, нежели дан, скажем, камень. Конкретное переживание — источник существования мира — не есть чистая теория, хотя она и наделяется у Гуссерля совершенно особым достоинством. Оно есть жизнь действия и чувства, воли и эстетического суждения, заинтересованности и бескорыстия и т.д. Исходя из этого, мир, коррелирующий с таким переживанием, является, конечно, объектом теоретического созерцания, но также миром желания, ощущения, действия, красоты и добра или уродства и зла. Все эти понятия в той же мере конституируют бытие мира, образуют его онтологические структуры, что и чисто умозрительные категории, например категория про-странственности. Здесь обнаруживается одно из самых важных следствий гуссерлевского подхода. Вот почему (как мы уже видели неоднократно и еще рассмотрим подробно в последней главе этой книги) существование мира не есть пустая форма, приложимая к любым сферам бытия. Ибо воля, желание и т.д. суть интенции, которые наряду с представлением конституируют существование мира, а не элементы сознания, лишенные всякой связи с объектом; само существование мира имеет богатую структуру, которая изменяется согласно различным регионам бытия.

Все сказанное призвано показать, что интенциональность конституирует все формы сознания. Но до сих пор мы имели дело только с эксплицитным, бодрствующим, «активным» (по определению Гуссерля) сознанием. Однако жизнь сознания не ограничивается этой областью ясности и точных различий, где каждый акт артикулирован столь отчетливо. Является ли интенциональной так-

же потенциальная сфера? Гуссерль отвечает утвердительно. Потенциальное сознание⁴² тоже предстает как «сознание некоторой вещи»⁴³. «Фон актуального сознания не есть ни содержание сознания, ни его материя, лишенная интенциональности, по примеру ощущений, данных в качестве наличных, но лишенных всякого объективного постижения»⁴⁴. Фон сознания есть объективная сфера. Отличительные признаки актуальности и потенциальности предполагают интенциональность и являются ее модальностями⁴⁵. Согласно Гуссерлю, внимание представляет собой не отдельный акт, отличный от других (как, например, восприятие отлично от воления), а возможный модус любых актов. Оно не изменяет интенциональности, не создает ее, но некоторым образом служит ее «субъективной модификацией»⁴⁶. Ибо внутри каждой интенции оно выявляет способ, каким J7соотносится со своим объектом. В акте внимания Я живет активно, выступает как спонтанное и свободное Я⁴⁷. В актах, лишенных внимания, в потенциальной сфере, Я не занято непосредственно данными ему вещами, не направлено активно и спонтанно на объект⁴⁸. Заметим, что формулировки типа «Я живет спонтанно», «Я занимается или не занимается своим объектом» несут, очевидно, чисто описательный смысл, уже заключенный внутри интенциональности⁴⁹.

Итак, неактуальное cogito, как и cogito актуальное, есть «сознание чего-то». Интенциональность предстает в качестве самой сущности сознания⁵⁰. «Понятие интенциональности, взятое в той неопределенной пространности, в какой мы его взяли, есть совершенно неотъемлемое исходное и основополагающее понятие для начала феноменологии. Каким бы смутным ни было до ближайшего исследования то общее, что оно обозначает; в каком бы множестве сущностно различных формообразований (Gestaltungen) оно ни выступало; как бы ни было трудно представить в строгом и ясном анализе, что именно составляет чистую сущность интенциональности и какие компоненты конкретных формообразований несут ее в себе, а какие ей внутренне чужды, — в любом случае переживания рассматриваются с определенной и в высшей степени важной точки зрения, когда мы признаем их интенциональными и говорим, что они суть сознание чего-то»⁵¹.

Но разве представление о гилетическом слое в потоке сознания — слое, который лишен интенциональности и который интенциональность призвана оживить, чтобы наделить его смыслом и придать ему интенционалъную обращенность на внеположный ему объект, — разве оно не приводит нас к традиционному видению сознания? К такому видению, где оно предстает в качестве субстанции, имеющей в самой себе собственное основание и поддержива-

ющей мистическую связь с объектом? Не играет ли здесь интен-циональность (несмотря на все только что процитированные противоположные утверждения) роли моста, призванного соединить субъект с объектом? Не возникает ли здесь в новом обличье берк-левский идеализм?

Сам дух системы Гуссерля, та роль, какую играет в ней интен-циональность, самым решительным образом исключают подобное предположение.

Скажем сразу: как показывает гуссерлевское конституирование времени, гилетические данные уже сформированы более глубокой интенциональностью сознания, от которой мы абстрагировались в этом рассмотрении⁵². Единственно с точки зрения уже конституированного потока сознания Empfindung (ощущение) есть нечто материальное⁵³, но оно может пониматься только в качестве коррелята акта ощущения — акта более глубокого, обладающего совершенно особой структурой. Следовательно, интенциональность заключается в самой сердцевине сознания: она есть первый и последний элемент сознания, который уже не может расцениваться как объект чего-то другого: «Мы должны понимать схватывание (Auffassung)⁵⁴ в двойном смысле: как конституированное имманентным образом и как принадлежащее имманентному конституиро-ванию, фазам изначального потока, — коротко говоря, как первичное схватывание, которое уже не конституировано»⁵⁵.

Но если интенциональный характер сознания отныне, как представляется, не вызывает сомнений; если внутренняя интенциональность, как последняя, уже не конституированная реальность, порождает само существование сознания; если, следовательно, любые сенсуалистские утверждения устранены из гуссерлевской теории ощущения, то наша исходная проблема отношения сознания к миру по-прежнему остается открытой. Самодостаточна ли эта внутренняя интенциональность, обусловливающая сознающий характер сознания? Составляет ли эта интенциональность, направленная на трансцендентный объект, некий новый по сравнению с сознанием феномен?

Гуссерль не устает повторять, что интенциональность есть самое существо сознания⁵⁶. Однако в «Идеях» есть место, заставляющее предположить иное. Разрабатывая понятие «гиле» и поэтической формы, или интенциональности, которая оживляет «гиле», Гуссерль оставляет открытым вопрос о том, возможны ли «материя вне формы или форма вне материи»⁵⁷. В любом случае создается впечатление, что разделение интенциональности и «гиле» он считает по меньшей мере мысленно пред ставимым. Однако данный текст несколько неясен и не дает окончательного ответа на вопрос.

Нам кажется более ясным другое место «Идей». В качестве необходимого дополнения к анализу бытия сознания Гуссерль выдвигает здесь гипотезу о том, что возможно сознание без мира, сознание, сведенное к чистой имманентности⁵⁸. Речь идет о знаменитом § 49 «Идей», давшем повод ко стольким оговоркам и стольким упрекам в идеализме⁵⁹ Подобно Герингу, мы полагаем, что не нужно следовать за Гуссерлем в этом утверждении. Однако мы выступаем против гус-серлевского тезиса вовсе не потому, что он утверждает чисто феноменальное существование вещей (против чего в первую очередь протестует Геринг). Нам не кажется необходимым требовать для вещей бытия, независимого от сознания: ведь их независимость, согласно нашему истолкованию, мыслится не как отрицание трансцендентного существования, но как его характеристика. Мы не думаем, что сознание для своего существования нуждается в вещах, подобно тому, как вещи нуждаются в сознании⁶⁰. В этом пункте мы согласны с Гуссерлем. Но согласны мы с ним здесь именно потому, что сознание мыслится у него в таком плане, где говорить о его зависимости или независимости от мира вообще не имеет смысла. Интенциональность призвана характеризовать сознание именно в качестве такого первичного, изначального феномена, субъект и объект которого, как они представлены в традиционной философии, суть не более чем абстракции. Иначе говоря, мы не считаем нужным следовать гуссерлевско-му идеализму не потому, что он — идеализм, а потому, что он противоречит интенциональности как модусу существования сознания.

Кроме того, не следует исходить из § 49 как из первичного текста. Геринг уже сказал об этом. И в той мере, в какой в § 49 просматривается отрицание решающей роли интенциональности, мы согласны с тем, что оно нисколько не предполагается всеми остальными сочинениями Гуссерля. Быть может, нужно интерпретировать § 49, исходя из гуссерлевской системы в целом и принимая во внимание центральную роль, отведенную в ней интенциональности. Тогда, вероятно, мы увидим, что в тексте § 49, где утверждается возможность сознания без мира⁶¹, формально не говорится о том, что в потоке сознания может отсутствовать всякая трансцендентная интенционалъностъ. Скорее, здесь показано, что этот поток может и не образовывать бытия, именуемого «миром», то есть трансцендентного бытия вполне определенной структуры. К такому истолкованию нас склоняют также следующие рассуждения, развивающие другой ход мысли, который тоже представляет гипотезу уничтожения мира: «... От этого ничего не меняется в абсолютном бытии «Erlebnisse»; более того, они предполагаются всем этим»⁶². «Они предполагаются всем этим»: разве эта фраза не говорит о том, что уничтожение мира есть явление, обладающее по-

зитивным смыслом и с необходимостью подразумевающее сознание? Разве сознание, даже при условии уничтожения мира, не будет по-прежнему обладать трансцендентным значением — хотя бы лишь значением «уничтоженного мира»?

К тому же есть один текст — правда, предшествующий «Идеям», но чрезвычайно важный, — где Гуссерль прямо утверждает невозможность сознания без интенциональности: «Исток понятия «переживание» (Erlebnis) находится в сфере психических «актов». И хотя его расширение привело нас к такому понятию переживания, которое включает в себя также не-акты, тем не менее отношение взаимосвязанности (Zusammenhang), координирующее или соединяющее не-акты с актами — то есть, коротко говоря, с единством сознания, — настолько существенно, что в отсутствие чего-либо подобного мы вообще не можем говорить о переживании»⁶³. В менее эксплицитной форме аналогичные высказывания в изобилии присутствуют также в «Идеях»⁶⁴.

При описании интенциональности и структуры сознания нельзя умолчать о личностном характере сознания. Психическая жизнь отнюдь не является анонимным потоком во времени. Пережитое всегда принадлежит некоторому «Я»⁶⁵. В «Логических исследованиях» Гуссерль отрицает, что Я представляет собой лишь момент интенций: Я отождествляется с тотальностью интенций, наполняющих определенное время и взаимно дополняющих друг друга. В «Идеях» сделан шаг вперед: Я предстает здесь в качестве нередуцируемого элемента жизни сознания⁶⁶. Акты проистекают, если можно так выразиться, из Я, которое живет в этих актах⁶⁷. И соответственно тому модусу, в каком Я живет в актах, рецепция спонтанности сознания отличается от рецепции интенциональности. В актах, характеризуемых как акты внимания, творческого суждения и синтеза, утверждения и отрицания⁶⁸, описание должно сохранять (до всяких интерпретаций) эту активность Я, эту спонтанность во всех ее формах⁶⁹. В некоторых из этих «полагающих» актов Я живет не как нечто пассивно наличествующее в них, а как центр излучения, «как первоисточник их порождения»⁷⁰. В этих актах имеется как бы fiat⁸* Я.

Однако Я не только активно и ощутимо присутствует в эксплицитном актуальном cogito, но связано также с потенциальной сферой сознания, и связано именно потому, что оно некоторым образом выключено из нее. Сам факт выключенное™ позитивно определяет потенциальную сферу: она потенциальна, потому что Я выключается из нее. Свойственная моему Я возможность выключиться из области потенциального и вновь обратиться к ней предполагает ее принципиальную отнесенность к этому Я. Фон

сознания составляет собственную принадлежность Я', он, так сказать, есть поле его свободы⁷¹.

Итак, Гуссерль подхватывает здесь высказывание Канта, согласно которому «Ямыслю должно сопровождать все мои представления»⁷².

В «Идеях» Я остается еще чистой формой, которую невозможно определить⁷³. Такое понимание подверглось изменениям в ходе дальнейшей эволюции учения Гуссерля, что вскоре, благодаря ожидаемым публикациям, станет достоянием общественности. В этих исследованиях Я рассматривается во всей его конкретное™ и впервые предпринимается попытка дать феноменологическое объяснение старым проблемам личности, габитуальности и т.д. В этих исследованиях Я уже не сводится к чисто формальной, лишенной собственного содержания точке, из которой исходят акты: теперь оно рассматривается как личность. Но для того чтобы говорить об этих вещах определенным образом, нужно дождаться публикации гуссерлевских работ.

В настоящий момент для нас важно отношение между интенцио-нальностью и Я. Что касается Я, оно не составляет реальной части⁷⁴ акта мышления (каковыми будут, например, ощущения), но возвещает о себе совершенно особым образом, что дает Гуссерлю основание рассматривать его наличие в сознании как «некоторую трансцендентность в имманентности». «Чистое Я... ни в каком смысле не может считаться реальным Erlebnis или элементом Erlebnis»⁷⁵.

Тот способ, каким Я относится к своему акту, должен стать предметом феноменологического описания⁷⁶. Но скажем сразу: не следует злоупотреблять выражением «Я относится к своему акту», как если бы речь шла об отношении в мире вещей или об отношении сознания к своему объекту⁷⁷. Эта «транцендентность в имманентности» есть специфическая и нередуцируемая структура.

Мы настаиваем на специфичности Я как «трансцендентности в имманентности», чтобы подчеркнуть: понятие Я не вступает в противоречие с интенциональностью сознания. Введение Я отнюдь не означает превращения сознания в «субстанцию, которая имеет основание в самой себе» и нуждается в интенциональности для самотранс-цендирования — сознание есть в первую очередь интенциональность. И только внутри этого феномена, при полном уважении к трансцендентальному способу существования сознания, мы различаем в нем субъективную и объективную стороны, Я и объект⁷⁸. Говорить о Я — о точке, из которой исходят акты, — возможно только как о внутренней характеристике интенциональности.

Подведем итоги. Понятие Я принадлежит субъективности совершенно иначе, нежели гилетические данные, и никоим образом не противоречит понятию интенциональности как фундаментальной структуры сознания, но предполагает его.

Глава четвертая

Теоретическое сознание

Мы уже говорили о том, что интенциональность не сводится к чистой репрезентации объекта. Гуссерль называет состояния сознания словом «Erlebnisse» — «переживания». Сам этот термин, согласно Гуссерлю, приближает понятие сознания к понятию жизни, то есть побуждает нас рассматривать его в том богатстве и многообразии аспектов, которое характерно для нашего конкретного существования. Практические или эстетические категории (мы уже отмечали) конституируют бытие в той же мере, что и чисто теоретические категории.

Тем не менее говорить здесь о равнозначности означало бы искажать мысль Гуссерля. В его философии (и, быть может, именно в этом пункте мы должны отмежеваться от него) познание, представление есть жизненный модус, отнюдь не равный другим и тем более не второстепенный. Теория, репрезентация играет первостепенную роль в жизни; она служит основанием всей сознательной жизни вообще; она есть та форма интенциональности, которая выступает надежным фундаментом всех остальных ее форм.

Роль, какую играет в сознании представление, сказывается на самом смысле интуиции. Именно в этом корни интеллектуализма, характерного для гуссерлевского интуитивизма. И, разумеется, мы не можем оставить без внимания эту роль представления.

Примат теоретического сознания утверждается Гуссерлем с самого начала его философствования, уже при разработке понятия интенциональности¹. Хотя мы опираемся в нашей работе на «Идеи», необходимо вернуться к формированию понятия представления в «Логических исследованиях», помня о позиции, занятой Гуссерлем в этой книге, и терминологически сопоставить «Логические исследования» с «Идеями».

Необходимо также сказать несколько слов о позициях, которые занимал Гуссерль соответственно в «Логических исследованиях» и в «Идеях». Тогда мы сможем поместить его тезисы в соответствующую проблемную среду и понять их в зависимости от тех целей, которые они преследовали.

Позиция «Логических исследований» реалистична. Хотя всякое сознание здесь понимается как сознание некоторой вещи, сама эта «некоторая вещь» мыслится пребывающей вне сознания. Отсюда имманентный анализ сознания обнаруживает в нем только гилетические данные (ощущения, Empfindungen, в терминологии «Логических исследований») и акты, интенции², в то время как

корреляты этих актов принадлежат не сознанию, а миру объектов. Решительный шаг вперед, совершенный в «Идеях», состоит в том, что Гуссерль продумал идею интенциональности до конца и увидел, что такое противопоставление сознания и объекта не имеет смысла. Именно в сознании, в интенциональности обнаруживается подлинно конкретный и первичный феномен, источник самого противопоставления субъекта и объекта. В результате описание сознания принимает новую терминологию, способную точнее передать трансцендентальную структуру сознания.

«Идеи» различают в сознании, с одной стороны, гилетические данные и одушевляющие их акты, а с другой стороны, то, сознанием чего является сознание. Субъективная сторона интенциональности, те схватывания (Auffassungen), которые одушевляют гилетические данные, именуются у Гуссерля поэзами^ъ. Им противостоит их коррелят — то, сознанием чего выступает сознание; он именуется поэмой*. Однако ноэма не сливается с объектом сознания. Отношение ноэзы к поэме «не может быть тем же самым, какое имеется в виду, когда мы говорим об отношении сознания к его интенциональному объекту»⁵. Объект восприятия дерева есть дерево, а ноэма этого восприятия — его полный коррелят, дерево, взятое во всей сложности его предикатов и прежде всего во всей сложности модусов его данности: дерево зеленое, освещенное, данное в восприятии или в воображении, ясно или смутно, и т.д. Ноэма «дерево» соотносится с объектом «дерево». Но проводимое в «Логических исследованиях» различение между сознанием и независимым от него объектом не входит здесь в различение между объектом и ноэмой сознания. Ибо ноэма есть не что иное, как объект, который рассматривается рефлексией в модусах его данности. В самом деле, мы вновь обнаруживаем объект в совокупности элементов, конституирующих ноэму. Среди них различается ядро (Kern) предикатов, характеризующих предмет, служащих его основанием; они образуют quid (чтойность) предмета⁶. И эти предикаты соотносятся с неким фундаментом, неким «икс», предикатами которого они выступают⁷, — с неким «объектом-полюсом», своего рода «субстанцией», необходимо присутствующей в описании предмета⁸ и способной оставаться тождественной при изменении предикатов. Этот «икс» проявляется в предикатах то с одной стороны, то с другой⁹. Отношение сознания к своему объекту — это отношение ноэзы и самой ноэмы¹⁰ к «объекту-полюсу»¹¹. В восприятии дерева предикаты вроде зеленое, большое, крепкое, красивое принадлежат к ядру¹². Но ядро ноэмы — то, что в «Логических исследованиях» называется материей, — определяет не только объект сознания, но и «в качестве чего» оно схватывается со-

знанием: каковы его признаки, приписываемые ему сознанием формальные отношения. «От материи зависит, что объект предстает акту как именно такой, а не иной»¹³. Я могу воспринимать одного и того же Наполеона и как «победителя при Йене», и как «побежденного при Ватерлоо». Объект идентичен, материя различна.

С другой стороны, следует различать среди характеристик ноэмы тот способ, каким объект является сознанию — «die Weise wie es bewusst ist»¹⁴: например, «данный в качестве восприятия (wahr-nehmungsmässig)», «данный в качестве воспоминания (erinnerungs-mässig)», «данный в ясной интуиции (klaranschaulich)» и т.д. Отметим, что этот последний род характеристик присущ не только собственно ноэзам, но и самой ноэме. Слова «воспоминание», «восприятие», «интуиция» характеризуют не только субъективную сторону интенции, но сами объекты в качестве коррелятов этих актов заключают в себе характеристики вспоминаемого, воспринимаемого, постигнутого интуицией¹⁵. Объекты вкупе с этими характеристиками и образуют ноэму.

Совокупность предикатов, призванных выразить интенционное quid в приписываемых ему признаках и категориальных формах, — совокупность, именуемая в «Логических исследованиях» материей, — в «Идеях» называется смыслом (der Sinn) ноэмы¹⁶. Понятие смысла следует отличать от понятия ядра: это последнее выражает смысл, реализованный в интуиции¹⁷.

Смысл, взятый в совокупности модусов его осознавания, образует то, что Гуссерль называет «полной ноэмой» (das volle Noema)¹⁸. Поскольку в «Логических исследованиях» различение ноэзы и ноэмы еще не было четко проведено, под именем материи Гуссерль рассматривает здесь в первую очередь поэтический коррелят смысла¹⁹.

Акты различаются не только своей материей или смыслом: разные акты могут иметь одинаковый смысл. Восприятие, воспоминание или акт воображения могут быть направлены на один и тот же объект, мыслимый одинаковым образом²⁰, — на одного и того же «победителя при Йене». Различаться же они будут присущей каждому из этих актов особой манерой полагать свой объект, мыслить его существующим²¹. Факт полагания объекта именуется в «Идеях» тезисом ноэзы²². Различные акты, служившие нам примерами, имеют разные тезисы. Ноэматический коррелят тезиса состоит из тех характеристик, которые образуют полную ноэму и выражают способ, каким дан объект. В «Логических исследованиях», где ноэматическая сторона акта не берется, тезисы рассматриваются под именем качества акта²³

Теперь, когда определены термины, нам будет нетрудно показать, в каком смысле теоретическое отношение к объекту, теоретический тезис, первенствует (по убеждению Гуссерля) в жизни сознания и каким образом он определяет природу интуиции.

Гуссерль исходит из того утверждения Брентано, что все психические феномены «либо суть представления, либо опираются на представления как на свое основание»²⁴. «Ничто не может быть предметом суждения, желания, надежды или страха, если не представляется»²⁵ . Заимствуя эту характеристику интенциональности у Брентано, Гуссерль добавляет, что термин «представление» неоднозначен, и следует начать с его анализа, чтобы добраться до соответствующего смысла высказывания Брентано. С точки зрения Гуссерля, проблема состоит в том, чтобы узнать: каков тот смысл слова «представление», который позволяет принять эту формулировку?

У Брентано она означает следующее: в сознательной жизни мы имеем дело либо с простыми представлениями, либо, когда речь идет о других актах — суждения, надежды, желания и т.д., — их объект может быть дан лишь в чистом представлении, которое только и предъявляет этим актам их объект, — представлении, с которым они должны соотноситься, чтобы обрести направленность на объект. Такая соотнесенность — не простая ассоциация, но внутренняя связь; она образует сложный акт, направленный на единственный объект. Без представления такие акты существовать не могут: «Интенцио-нальное переживание (Erlebnis) вообще обретает соотнесенность с чем-либо предметным только в силу того, что в нем переживается акт представления (Vorstellen), который делает предмет представленным (vorstellig macht)»²⁶.

Но прежде чем идти дальше, поспешим добавить: ни у Брентано, ни у Гуссерля тот факт, что объект наслаждения, желания и т.д. должен быть представлен, прежде чем он будет переживаться как вызывающий наслаждение или желаемый, вовсе не подразумевает отрицания интенциональности, присущей этим аффективным или волевым актам. Уже в «Логических исследованиях», где роль представления в конституировании объекта еще более важна, чем в «Идеях», Гуссерль противостоит той точке зрения, что «ощущение само по себе* не содержит никакой интенциональности, не отсылает к ощущаемому объекту вне самого ощущения. Только объединяясь с представлением, оно обретает некоторую соотнесенность с объектом — но такую соотнесенность, которая определяется в качестве интенциональной единственно через сплетенность с интенциональным отношением, а не сама по себе считается таковым»²⁷. Гуссерль цитирует слова Брентано, в которых утверждается интенциональный характер ощущения: «Мы об-

ладаем представлением и, более того, ощущением не как чем-то, что само по себе лишено связи с вещью и обретает ее благодаря ассоциации. Нет, акт удовольствия или неудовольствия направлен на представляемый объект и не может существовать без подобной направленности»²⁸.

Теперь вернемся к понятию представления у Брентано. Согласно Гуссерлю, он понимает под представлением акт, который позднее Гуссерль назовет «нейтрализованным актом»²⁹. Его природа состоит в том, что он представляет простой образ предмета, в котором предмет является помимо каких-либо притязаний на существование или несуществование³⁰. Здесь полностью отсутствует такая характеристика, как юмовская «вера» (belief). Образ парит перед нами, и мы не можем высказать никаких суждений по поводу его существования или несуществования.

Однако, согласно Гуссерлю, анализ интенциональности показывает, что сложные акты не содержат в себе репрезентации в смысле определенного выше «простого представления». Суждение не есть результат согласия, добавочного по отношению к простому и чистому представлению такого рода, и не заключает его в себе. Оно ограничивается тем, что обладает тем же «смыслом», той же «материей», каковой обладает такое «чистое и простое представление». Но материя не существует независимо от качества, и чистое представление в самом деле обладает неким качеством. Именно оно заменяет, к примеру, в суждении качество, тезис суждения. Итак, следует отличать понятие представления-материи, которое может быть общим для разных актов, от понятия репрезентации в смысле чистого представления, которое есть качество, тезис среди других качеств и тезисов. Именно представление-материя составляет необходимый элемент всякого акта, а не любой акт чистого представления (каче-ство+материя), как можно было бы подумать, исходя из первой части формулировки Брентано. «Следовательно, эта вторая часть сама по себе, то есть высказывание о том, что всякое интенциональное переживание (Erlebnis) имеет в основе представление, будет подлинной очевидностью в той мере, в какой представление понимается как дополнительная материя»³¹.

На той стадии, на которой мы застаем эту концепцию, она еще не делает решающего шага к утверждению примата теоретического подхода над всеми прочими способами подступа к реальности, прежде всего над всеми прочими типами интенций. В самом деле, то, что характеризует в акте тот или иной модус соотнесенности с объектом и, соответственно, тот или иной модус существования предмета, — это не материя, но качество, тезис; и, соответствен-

но, «полная ноэма», «der Gegenstand in der Weise wie er gegeben ist» (предмет в том модусе, в каком он дан). Итак, если свести предложение Брентано к тому утверждению, что всякий акт опирается на представление, понятое как материя, как смысл, то это будет почти равнозначно утверждению интенционального характера актов сознания, без каких-либо предварительных суждений относительно способов данности реального. Теоретический способ полагания предмета в качестве существующего будет способом того же уровня, что и любой другой, ибо он тоже будет нуждаться в представлении, понятом как материя.

Но Гуссерль на этом не останавливается. Если в восприятии или в суждении он не находит «чистого представления» как целостного акта и вынужден отвергнуть высказывание Брентано, истолкованное таким образом, то термин «представление» [représentation], понятый в другом смысле, вполне мог, по его мнению, восстановить формулировку Брентано во всей ее полноте.

Речь идет о таком понятии представления, которое является родовым по отношению к понятиям суждения, восприятия и «чистого представления» у Брентано. «Имя «представление» приложимо ко всякому акту, в котором нечто становится для нас предметным (in welchem uns etwas gegeständlich wird) в определенном, более узком смысле, — как, например, в восприятиях или в интуициях, параллельных восприятиям³², которые сразу и целиком (in einem Griff) схватывают объект и держат его в одном луче мысли; или как в одночленном акте, которым выражен субъект категорических утверждений; в актах простого предположения (Akte des schlichten Voraussetzens), функционирующих в качестве первых членов (Vorderglieder) актов гипотетических высказываний, и т.д.»³³. Гуссерль называет такие акты номинальными; однако он не собирается отождествлять представление с грамматическим понятием имени. Специфический способ мыслить объект в акте номинации служит характеристикой более обширной сферы актов, превосходящей сферу именования.

Чтобы прояснить такое понятие представления, приведем следующие соображения Гуссерля: «S есть Р» служит коррелятом соответствующего утвердительного суждения. Но сам факт, что S есть Р, — само это «положение дел», Sachverhalt, как именуется у Гуссерля такой коррелят, — дан совершенно иным образом, когда вместо суждения — акта, образованного как синтез последовательных актов³⁴, — мы превращаем Sachverhalt в субъект или первый член гипотетического суждения: «Если S есть Р, то Q есть R». Этот второй способ данности Sachverhalt аналогичен способу данности субъекта в суждении, а также восприятию. Для него характерен тот

единственный луч, который направлен в гипотетическом суждении на Sachverhalt —· первый член.

Таким образом, под «именем» Гуссерль подразумевает не только существительные. Анализируя роль имени в предложении, он обнаруживает, что его изначальная функция состоит в том, чтобы служить субъектом утверждения³⁵. Если понимать под представлением номинальный акт, тогда формулировку Брентано, по мнению Гуссерля, следует признать вполне здравой. Можно сказать, что «всякий акт либо сам есть представление, либо основан на одном или многих представлениях»³⁶.

Мы только что отличили суждение, направленное на Sachverhalt, от акта, его именующего. Но возможно ли отстаивать единство этих актов, несмотря на такое различие?

Гуссерль видит различие в том, что одно и то же Sachverhalt дано то как синтез, еще только находящийся в процессе конституиро-вания «во множестве лучей»³⁷, то как уже конституированный синтез, данный в одном потоке. Но это лишь различие материи (смысла), а не качества (тезиса). Различие между актом именования Sachverhalt и актом высказывания относительно него состоит не в способе полагания этого Sachverhalt как существующего, а в категориальной и формальной структуре, которая, как было сказано выше³⁸, принадлежит к материи. Кроме того, возможность такой трансформации в материи синтетического акта — номинализация, по выражению Гуссерля³⁹, — свойственна любым синтезам: конъюнктивным, дизъюнктивным и прочим, а не только предикативному синтезу, каковым является суждение. Во всех этих актах множественность лучей, направленных на артикуляцию синтеза, может преобразоваться в единый луч⁴⁰. Но качество акта этим не затрагивается.

Итак, суждение и номинальный акт принадлежат к одному и тому же роду актов, которые именуются объективирующими актами (objektivierende Akte). И уже внутри этой группы различаются «имена» и «суждения». Но, с другой стороны, само качество объективирующих актов различается в теоретических актах и в актах, заключающих нейтрализованные тезисы. Этот термин обозначает уже знакомые нам «чистые представления», которые Брентано хотел положить в основание всей жизни сознания, в том числе суждений. Они не входят в акт суждения; но в него могут входить их нейтрализации. Они не имеют никакого первенства в сравнении с суждением, ибо составляют с ним два вида, принадлежащих к одному роду объективирующих актов.

Если теперь понятие «представления» отождествить с понятием объективирующего акта, то значение формулировки Брентано может

быть, по мнению Гуссерля, сохранено во всей его полноте. Тогда она должна подразумевать следующее: «Каждое интенциональное переживание (Erlebnis) либо есть объективирующий акт, либо содержит некий подобный ему акт в своем «основании». Иначе говоря, в этом последнем случае оно с необходимостью заключает в себе, в качестве конститутивного элемента, объективирующий акт, материя которого есть в то же время его материя, особым образом тождественна ей»⁴¹. Этот примат объективирующих актов, теоретических актов — ибо понятие о них заимствовано из утверждения — прямо провозглашается Гуссерлем: «Вообще отношение к предметности конституируется в материи. Но любая материя, согласно нашему закону, есть материя некоторого объективирующего акта и лишь через него способна стать материей другого, основанного на нем актуального качества. Нам следует в известной степени различать первичные и вторичные интенции, причем вторичные обязаны своей интенциональностью только тому факту, что они опираются на первичные»⁴².

Как нам кажется, концепция сознания в пятом Исследовании не только утверждает приоритет теоретического сознания, но видит в нем единственный способ приближения к тому, что составляет бытие предмета. Разумеется, мы не должны терять из вида — и мы настаиваем на этом! — те места, где утверждается интенциональный характер не-теоретических актов: акты воления, желания, аффекта связаны со своими объектами. Но в «Логических исследованиях», где рассматривается только поэтическая сторона актов, не принимается во внимание то, что эти акты добавляют к конституированию предмета. Создается впечатление, что в реалистическом подходе «Логических исследований» объективирующие акты достигают бытия, существующего независимо от сознания, а не-объективирующие акты выполняют функцию соотнесения с этими объектами, но не вносят никакого вклада в их реальное конституирование. Предмет явлен только благодаря материи, а материя — это всегда материя объективирующего акта. Следовательно, явленный нам существующий мир обладает модусом существования предмета, данного теоретическому взгляду. Реальный мир есть мир познания. Характеристики вещей, как, например, «значение», «привычность» и т.д., даются нами, но не конституируют предмет в его существовании. Такова, во всяком случае, позиция, выраженная в первом издании «Логических исследований». Вот почему в разделе III шестого Исследования, формально дезавуированном во 2 издании⁴³, Гуссерль отрицает, что высказывания желания, вопрошания, воления выражают нечто принадлежащее к области предметов. Он утверждает их в качестве теоретических суждений рефлексии, объективирующих актов, объектом которых служит сознание, акты вопрошания, желания и т.д.

В предыдущей главе мы говорили об этом иначе потому, что позднее Гуссерль отказался от этих положений. В зрелом феноменологическом подходе, каким мы застаем его в «Идеях», центральной стала та мысль, что бытие — это переживание (le vécu), и его реальность сама по себе есть то, чем она оказывается для жизни, во всей полноте ее модификаций. Эта мысль обязывает отнести к характеристикам бытия также те структуры, которые коррелируют с не-объективирующими актами; обязывает говорить о других модусах существования, нежели модус теоретического объекта, и тем самым позволяет преодолеть позицию «Логических исследований».

С другой стороны, сам факт, что мы запоздали с ее изложением, оправдывается тем, что она никогда не была отвергнута окончательно. Гуссерль никогда не переставал утверждать, что теория — восприятие и суждение — играет преобладающую роль в нашей жизни, где конституируется мир. Представление всегда будет основанием всех актов. И если объекты сложных актов, каковыми для Гуссерля являются, например, воля, желание и т.д., существуют иначе, нежели объекты простых представлений, они тем не менее должны некоторым образом заключать в себе модус существования теоретического объекта⁴⁴. Нам кажется, можно даже говорить о том, что философия Гуссерля порождает проблему: как примирить эти два значения существования одного и того же предмета.

Для теории интуиции примат теоретического сознания имеет фундаментальное значение. Позже мы увидим это. Акт интуиции — тот акт, который приводит нас в контакт с бытием, — будет прежде всего теоретическим, объективирующим актом, несмотря на модификации, которые попытались ввести «Идеи» в понятие объективирующего акта.

Но если понятие объективирующего акта заимствовано из области утверждения и окрашивает гуссерлевскии интуитивизм в тона интеллектуализма, то, напротив, сам факт, что восприятие и суждение отнесены к одному и тому же роду актов⁴⁵, и в суждении усматривается лишь очередное категориальное образование того же качества, что именование и восприятие, — сам этот факт подготавливает интуитивистскую теорию истины, которой посвящена следующая глава. Впервые суждение и восприятие сблизились и оказались на одном уровне, давая тем самым понять, что истина в этих актах должна быть идентичной; что обоснование суждения, вероятно, содержит в себе нечто от обоснования восприятия.

Глава пятая

Интуиция

В предыдущей главе было показано, что предмет может быть дан только в объективирующем акте и что наш контакт с реальным имеет структуру представления.

Но не всякое представление с равным правом полагает свой объект как существующий¹. В самом деле, возможно иметь дело и с чисто воображаемыми, и с «только мыслимыми» предметами. Мышление, понятое как интеллектуальная игра, сопровождающая скатывание слов, — тоже интенциональность: оно тоже направлено на означаемый объект. Однако это не значит, что оно имеет дело с существующим предметом, а потому не имеет права полагать его в качестве существующего. Модус сознания или представления, посредством которого мы вступаем в контакт с сущим, — это акт определенной структуры, каковым является (скажем сразу) интуиция.

Чтобы лучше разобраться в этой структуре, вероятно, будет небесполезно охарактеризовать «чисто сигнификативное» мышление, в котором предмет означается, не будучи данным.

Гуссерль заимствовал понятие «сигнификативного акта» из семантики. Всякое слово, всякое имя обладает значением (Bedeutung), которое есть не просто представление, ассоциированное со словом, но нечто, с чем слово или имя связаны посредством особой интенции. Благодаря этой интенциональности «слово есть не просто вербальный звук, но выражение. Оно подразумевает нечто (er meint etwas) и, подразумевая, соотносится с предметным (auf Gegenständliches)»². Интенция слова не требует с необходимостью, чтобы ее предмет был непосредственно видим, как это имеет место в случае воображения или восприятия; для того чтобы слово имело смысл, достаточно, чтобы объект подразумевался.

Запомним эту характеристику сигнификативного акта: объект не видим, не достигается, но подразумевается. Кроме того, сигнификативный акт есть факт непрерывного общения. Например, в той мере, в какой мы не обладаем образом или восприятием, мы ограничиваемся этим простым актом подразумевания объекта — и в то же время понимаем и то, что он нам говорит, и то, что говорим мы сами.

Если абстрагироваться от того, что Гуссерль называет «слоем логоса»³ — его содержат, помимо прочего, акты выражения, которые Гуссерль берет за исходный пункт, — то мы придем к более широкому понятию сигнификативного акта, охватывающего всю совокупность актов, подразумевающих свой объект, но не достигающих его.

Сигнификативная интенция пуста, как бы не реализована⁴. Однако она может реализоваться в некотором образе или восприятии. В самом деле, акты другого типа могут соотноситься с тем же самым предметом, который подразумевается в сигнификативной интенции. Эти акты «с большей или меньшей адекватностью наполняют [erfüllt]⁹* (подтверждают, подкрепляют, иллюстрируют) его [сигнификативного акта] означивающую направленность и тем самым актуализируют свою соотнесенность с предметом»⁵.

Однако различие между интуитивным актом, достигающим своего предмета, и сигнификативным актом, лишь подразумевающим его, — это не различие большей или меньшей ясности, большей или меньшей эксплицированности актов. Неинтуитивная интенцио-нальность — не просто имплицитный намек на интуитивную мысль, некий сокращенный вариант полностью реализованного акта. Это не различие в степени, как если бы речь шла о противопоставлении беглого наброска, бледного образа сочной и совершенной живописи⁶ . Сказать, что интуиция актуализирует простую и чистую интенцию, подразумевающую предмет, — значит сказать, что именно в интуиции мы непосредственно соотносимся с предметом, достигаем его. Именно в этом различие между подразумеванием некоторой вещи и ее достижением. Сигнификативная интенция не обладает ничем из того, что свойственно ее объекту: она лишь мыслит его. Тот факт, что сигнификативная интенция не есть смутная интуиция, отчетливо выступает в следующем: мысля, к примеру, некоторую математическую теорему, мы можем понять ее смысл, проанализировать ее различные артикуляции, но при этом не иметь отчетливого видения тех идеальных объектов и отношений, которые она выражает. «Сделать ясной» некоторую мысль... — это некоторым образом осуществимо для означивающего представления»⁷ . Итак, сигнификативная интенция отличается от интуиции не смутностью или неясностью, но пустотой — свойством, на которое мы уже указывали. Для нее характерна потребность в той полноте (Fülle), которая присуща интуиции⁸. Сигнификативная интенция только мыслит предмет, а интуиция дает нам нечто от самого предмета. Даже когда интуиция не перцептивна (особый случай интуиции), когда она есть воображение, она представляет предмет по аналогии. Что же касается чисто сигнификативной интенции, она «вовсе не есть «представление» в собственном смысле; ничто от предмета в ней не живет»⁹.

Однако ненасыщенность пустой интенции, о которой мы говорили, могла бы навести нас на мысль, будто пустая интенция — не что иное, как ожидание явления предмета. Но хотя ожидание, не-

3 Избранное: трудная свобода 65

сомненно, есть интенция, никакая сигнификативная интенция не есть ожидание: «Ей не свойственно быть направленной на будущее появление предмета (zukünftiges Eintreten)»¹⁰. Когда мы рассматриваем рисунок ковра, уходящего под мебель, мы непосредственно воспринимаем только часть его; но пустые интенции, направленные от воспринятой части рисунка на скрытую, никоим образом не означают ожидания.

Сфера сигнификативных актов охватывает всю репрезентативную жизнь сознания. Нам известны ее разные формы, соответствующие всевозможным формам объективирующего акта: восприятию, суждению, конъюнкции (например, А & В) и т.д. Мы увидим, что Гуссерль допускает интеллектуальную интуицию, которая схватывает логические формы, категории; сфера сигнификативных актов простирается до этих пределов: «Всем этим актам категориальной интуиции, вместе с их категориально оформленными объектами, могут соответствовать чисто сигнификативные акты. Очевидно, что это априорная возможность. Нет такой формы акта подобного рода, которой не соответствовала бы некоторая возможная форма означивания, в то время как любое означивание может осуществляться и без соответствующей интуиции»¹¹.

Отграниченная нами сфера — это сфера «мышления», «чистого мышления», противостоящая контакту с вещами. Сознание есть интенциональность, отношение к трансцендентному сущему; но понятие сигнификативной интенции позволяет понять, почему ни один объект мысли не есть реальность, и сходу отмести возражение, которое несомненно возникло в уме читателя с самого начала нашего изложения. Ведь если допустить¹², что реальное — это пережитое, помысленное, уверованное, познанное, желанное и т.д., то не вынуждает ли нас это приписывать достоинство сущего любым объектам нашего переживания, в каких бы актах они нам ни были даны и каков бы ни был их смысл? Не означает ли это отказа от всякого различения между истинным и ложным, не утверждается ли тем самым невозможность заблуждения?

Возможность акта, соотнесенного с предметом, но его не достигающего, вовсе не ведет к смешению существующего предмета с объектом чистого мышления', напротив, она позволяет нам понять истинный смысл этого различия. Чистое мышление ориентировано не на какую-то разновидность чисто имманентного «мысленного образа», оно не противостоит прямому контакту с вещами, который только и может быть реальной трансцендентностью. Различие между чистым мышлением и контактом с реальным заключается не в их объектах, и сама проблема их соответствия — ложная проблема. Интуиция овладевает тем же самым предметом, какой подра-

зумевается в сигнификативном акте. Различие касается не объекта, а способа, каким он дан и переживается. Чистое мышление есть жизненный модус того же порядка, что и жизнь в присутствии сущего. В сигнификативной интенциональности сознание трансцен-дирует себя в той же мере, что и в «мышлении перед лицом вещей». Контакт с реальностью, гарантирующий истинность сигнификативного акта, не есть некая новая интенциональность, призванная трансцендировать сферу так называемой имманентной интенциональности чистого мышления.

Если познание конституируется актами «чистого мышления» и «контакта с реальным», то оно, очевидно, не есть некое новое добавление к тому, что конституирует существование субъекта, но представляет собой один из его модусов, определенную структуру интенциональности. Однако акт чистой сигнификации — это не познание как таковое: «В чисто символическом понимании слов несомненно совершается акт означивания (слово обозначает для нас нечто), но ничто не познается»¹³. Познание состоит в подтверждении интуитивным актом того, что подразумевала ненасыщенная интенция простого означивания¹⁴. Тогда встает вопрос о структуре интуитивного акта.

Под именем интуитивных актов Гуссерль объединяет, с одной стороны, восприятие (презентацию — Gegenwärtigung), а с другой стороны — воображение и вспоминание (ре-презентацию — Vergegenwärtigung)¹⁵. Эти понятия взаимосвязаны, потому что объекты, которые подразумеваются в этих актах, им даны как таковые, а не просто обозначены. Это акты, «в которых предметы... даны сами по себе (zur Selbstgegebenheit kommen)»¹⁶. Итак, в понятии интуиции нет речи о чувственном или «непосредственном», в смысле «данного прежде всяких позитивных шагов разума»; нет речи о том, чтобы противопоставить интуицию «дискурсии». Речь идет об опоре на тот факт, что интуиция есть акт, обладающий своим объектом. Именно это выражает понятие «Fülle», полноты, которое характеризует интуитивный акт в противоположность «пустоте» сигнификативного акта¹⁷.

Понятие полноты выражает тот факт, что определения предмета наличествуют в сознании; но в имманентном конституировании интуитивного акта Гуссерль приписывает особым содержаниям функцию представления полноты объекта. Эти содержания он также именует «полнотой» (Fülle)¹⁸.

Понятие Fülle, как реального конститутивного элемента акта, отождествляется в «Логических исследованиях» с ощущениями (Empfindungen). Выше мы уже подчеркивали все то, что отличает

з* 67

их от «ощущений», как они понимаются в сенсуализме. Мы особенно настаивали на том факте, что ощущения не следует смешивать с качествами внешнего предмета: мы имеем дело с двумя разными реальностями, принадлежащими к двум разным планам, из которых одна реальность — представленное, а другая — пережитое. Не менее верно и то, что у Гуссерля ощущения суть элементы, которые репрезентируют предмет в переживании, хотя и с помощью интенциональности¹⁹. Они характеризуются как «отблески и тени» (Abschattungen) предмета²⁰. Применительно к восприятию (презентации) они называются «ощущениями», а применительно к вспоминанию и воображению (ре-презентации) — «фантазмами». Эти элементы образуют полноту акта и выступают аналогами предмета, который они репрезентируют в воображении либо презентиру-ют в восприятии²¹. Совокупность ощущений и фантазмов, содержащихся в акте (ибо интуитивный акт не всегда является чистым восприятием или чистой ре-презентацией, но конституируется совокупностью элементов восприятия, воображения и т.д.), определяет понятие «содержания интуитивного акта» (intuitiver Gehalt des Aktes)²².

Когда понятие Fülle определено таким образом, становится возможным понять, что интуитивные акты допускают некоторые градации, и проследить направления этих градаций. Во-первых, интуитивный акт может иметь дело с большим или меньшим количеством характеристик предмета, на который он направлен. Что касается остальных характеристик, он довольствуется их подразумеванием. Например, когда мы думаем о каком-то человеке, перед нами может оживать большее или меньшее число его черт, остальные же будут лишь мыслиться. Во-вторых, «интуитивные содержания» могут характеризоваться большей или меньшей живостью, а следовательно, быть более или менее аналогичными предмету. Наконец, в-третьих, интуитивные элементы могут состоять из большего или меньшего числа перцептивных содержаний (ощущений), которые дают нам сам предмет, а не просто его отражают, как это делают фантазмы. Кроме того, мы различаем в акте степени протяженности, живости и реальности²³. Вот те три направления, в которых интуитивное содержание может устремляться к идеалу, а идеалом служит акт восприятия. В восприятии полнота реализует для нас предмет таким, каков он есть сам по себе. Восприятие характеризуется тем, что его объект дан ему «во плоти» (leibhaftgegeben). Вот почему оно составляет привилегированный интуитивный акт, изначальную интуицию, как называет его Гуссерль²⁴. В восприятии нам дано бытие; именно в размышлении над актом восприятия следует искать первоистоки самого понятия бытия²⁵.

Проведенный до сих пор анализ интуитивного акта показал, ч го характеристикой такого акта служит его свойство «давать» предмет. Fülle предстает как исполняющий эту функцию элемент акта²⁶. Но коль скоро понятие Fülle связано с понятием ощущений — чисто имманентного элемента сознания, — не приводит ли нас это к идеализму берклевского толка? Если существование предмета, каким мы его имеем в интуитивном акте, означает лишь наличие в уме имманентных содержаний — интуитивных содержаний, — то именно они конституируют подлинный, реальный предмет. Тогда сознание уже не будет тем в высшей степени конкретным феноменом, обладающим существованием sui generis, где предмет присутствует только в качестве подразумеваемого, в качестве интенции (gemeint) сознания. Сознание вновь превратилось бы в ту сферу представляющих предмет содержаний, чья интенци-ональная транцендентность была бы только иллюзией. Иначе говоря, предмет существовал бы не в силу интенции, придающей ему значение сущего, но в силу наличия в потоке безжизненных состояний неких содержаний, именуемых ощущениями. При таких условиях интуицию будет по существу характеризовать не бытие в качестве особого модуса интенциональности, но некий определенный тип имманентного содержания.

Следует напомнить — таково, по крайней мере, наше мнение, — что в той роли, какую Гуссерль отводит «интуитивному содержанию», и прежде всего в его понимании этого содержания как аналогии трансцендентного объекта, как его отблеска²⁷, слышны отзвуки английского эмпиризма²⁸, и мы это показали. Но мы также показали, что гус-серлевское сознание — это не субъективизм английского эмпиризма. И в первую очередь теория интуитивного акта, из которой мы рассмотрели только половину, радикальным образом противостоит у Гуссерля попытке охарактеризовать интуицию на основании гилетичес-ких элементов сознания.

В самом деле, мы показали выше²⁹, что всякий акт конституирован «материей» и «качеством» (или, в терминологии «Идей», «смыслом» и «тезисом», понятыми как структурные элементы но-эмы и ноэзы). Но полнота не есть нечто изолированное от этих элементов акта. «Материя и полнота не лишены связи; и когда мы рядом с чисто сигнификативным актом ставим интуитивный акт, сообщающий ему эту полноту, то он отличается от первого акта не только тем, что к общим материи и качеству добавляет полноту как третий элемент, отличный от первых двух»³⁰. Сами сигнификативные акты состоят не только из качества и материи. «Означивание возможно только благодаря тому, что интуиция облекается

новой интенционалъной сущностью^ , благодаря которой объект интуиции, наподобие знака... указывает на нечто вне себя (über sich hinausweist)»³². Так, например, восприятие звучащего слова в разговоре наделяет значение слова интуитивной привязкой (une attache intuitive). Таким образом, интуиция необходима для того, чтобы означивание вообще могло состояться. Но речь идет, как тут же уточняет Гуссерль, единственно о необходимом чувственном «интуитивном содержании», а не об акте в целом. То же самое «интуитивное содержание», которое служит основанием для означивания, может одновременно служить Fülle интуитивного акта. Таким образом, это интуитивное содержание, это репрезентирующее, как называет его Гуссерль³³, способно исполнять как сигнификативную, так и интуитивную функции. В чем же тогда состоит разделяющее их различие?

Согласно Гуссерлю, специфическая функция репрезентирующего зависит от формы его связи с материей интенционального акта. Гуссерль называет эту форму «формой репрезентации», а единство материи и «репрезентирующего» — «репрезентацией»³⁴. Таким образом, форма репрезентации выражает тот способ, каким интенци-ональность овладевает репрезентирующим. Вот почему Гуссерль называет ее также схватыванием (appréhension).

Отсюда мы видим, что сущностной характеристикой интуиции является интенциональность. Сигнификативная или интуитивная роль репрезентирующего зависит от одушевляющей его интенции, от того нередуцируемого смысла, каким наделяет его интенционалъ-ностъ³⁵. Это различие в способе одушевления репрезентирующего больше не сводимо ни к чему другому: различие между сигнификативным и интуитивным схватыванием есть «феноменологически нередуцируемое различие»³⁶. Хотя для внутренней структуры сигнификативного акта характерна индифферентность репрезентирующего по отношению к предмету, который обозначается материей акта, и, хотя, с другой стороны, в интуитивном акте присутствует отношение аналогии между тем и другим, все же в последнем счете два эти акта различаются способом связи репрезентирующего и материи. Гуссерль полагает, что репрезентирующие, даже аналогичные своим объектам, могут функционировать в качестве сигнификативных содержаний³¹.

Итак, если восприятие достигает самого сущего, сущего «en personne», то это происходит благодаря специфическому характеру перцептивной интенционалъности, благодаря ее внутреннему смыслу³⁸, благодаря тому, что в восприятии мы вступаем в прямое отношение с реальным. «В противоположность простои ре-презентации воображения, интенциональный характер восприятия есть

презентация. Он составляет, как нам известно, внутреннее различие актов — точнее, различие форм их репрезентации (схватывания)»^.

Рассмотрев все эти вопросы, теперь попытаемся проследить, какова роль интуиции в сфере истины.

Сигнификация нацеливается на свой объект, интуиция и особенно восприятие его достигают. Но в обоих случаях объект может быть одним и тем же, и не только сам объект, но также материя или смысл обоих актов. Сигнификация устремлена на тот же предмет, что и соответствующая интуиция, и «то, в каком качестве» предмет является объектом подразумевания или восприятия, тоже может быть идентичным⁴⁰. Таким образом, оба акта способны как бы перекрывать друг друга, и предмет, на который лишь нацеливалась пустая Сигнификация, становится зримым в интуиции. Пустая сигнификативная интенция некоторым образом наполняется. В связи с этим Гуссерль говорит об Erfüllung; мы переводим этот термин как реализация. В зависимости от большей или меньшей степени совершенства полноты более или менее совершенна и реализация. В адекватном восприятии мы имеем совершенную реализацию сигнификативной интенции. Обозначение — простая мысль, не способная ничего решить в отношении предмета (ни относительно его природы, ни относительно его существования), — в результате реализации оказывается перед лицом самого предмета и видит его именно таким, каким он мыслился. «Предмет реально «наличествует» или «дан» именно таким, каким он мыслился в интенции', здесь нет никакой имплицированной частичной интенции, которая была бы лишена реализации»⁴¹. Таким образом, возникает подлинное adaequatio rei et intellectus (соответствие вещи и мышления). Например, я мыслю крышу, крытую красной черепицей, не видя и даже не воображая ее; потом я поднимаю глаза и вижу эту крышу именно такой, какой мыслил ее. Так реализуется моя первоначальная мысль — крыша, какой ее мыслил, находится у меня перед глазами, наличествует en personne.

В приведенном примере первоначальная интуиция подтверждается реализацией. Однако реализация может и опровергнуть интуицию. Восприятие может «разоблачить» (enttäuschen) сигнификативную интенцию. Например, я мыслю в интенции «красную крышу дома, который находится передо мной»; затем я поднимаю глаза и вижу, что крыша дома зеленая. Между объектом сигнификации и объектом интуиции обнаруживается разногласие (Widerstreit), и мы приходим к отрицанию того, что предполагали в чистом и простом акте означивания: крыша — не красная. Однако такое разногласие

между обозначенным и данным предметом должно опираться на некий общий элемент. Для того чтобы возникло противопоставление, должна иметься общность. «Разоблачение» (die Enttäuschung) возможно только в условиях частичной реализации: «Интенция подвергается разоблачению в форме разногласия только в силу того, что она составляет часть обнимающей ее интенции, которая реализуется в другой своей части, дополнительной к разоблачаемой интенции»⁴². Вот почему разногласие может охватываться термином «реализация». Предмет должен быть дан, чтобы возникло такое разногласие; и хотя сигнификативная интенция подвергается разоблачению, тем не менее остается место для истины. Следовательно, разногласие — это не просто отсутствие интуитивной полноты, не просто понятие чистой лишенности. Разногласие, опирающееся на частичное согласие, есть позитивный феномен, синтез, ведущий к познанию, хотя бы и негативному.

Сознание реализации либо разоблаченности сигнификативной интенции есть очевидность. Таким образом, очевидность — вовсе не чисто субъективное ощущение, сопровождающее тот или другой психический феномен⁴³. Очевидность — это интенциональ-ность, в которой предмет en personne предстоит сознанию таким, каким он был прежде обозначен. Когда мы говорим, что очевидность есть критерий истины, это не значит, что она представляет собой субъективный показатель истины, что бытие по существу может представать таким образом, что опровергнет самые надежные очевидности. Очевидность определяется именно тем фактом, что она есть присутствие сознания перед лицом сущего. Здесь находится самый исток понятия сущего. «Очевидно, что если некто переживает очевидность А, то никто другой не может переживать абсурдность этого А. Ибо тот факт, что А очевидно, означает: А не просто мыслится, но поистине дано, и дано таким, каким мыслится. Оно наличествует само, в самом строгом смысле слова. Так возможно ли, чтобы кто-то другой мыслил это самое А, и чтобы при этом не-А, поистине данное, исключало мнение о том, что этот мыслимый объект есть А?»⁴⁴.

Итак, интуиция составляет ядро сознания. Но не сталкиваемся ли мы с непреодолимым затруднением в тот самый момент, когда речь заходит об истинности высказывания? Действительно, интен-циональный коррелят суждения «дерево зелено» — не предмет «дерево», который суждение связывает с другим предметом — «зеленью»⁴⁵ . То, на что направлена интенция этого сложного акта, есть Sachverhalt, положение дел: «тот факт, что дерево зелено» (Das Grünsein des Baumes). Sachverhalt представляет собой объект, состо-

ящий из объектов, которые его конституируют (например, «дерево» и «зелень»), но в то же время находятся в некотором отношении друг к другу. Это отношение тоже принадлежит к объективной сфере интенции, не сводясь к чисто субъективной связи представлений: связь представлений не есть еще представление связи.

Такие Sachverhalte постоянно выступают в качестве объектов нашей конкретной жизни: ведь жить означает не только воспринимать, но и судить. И в первую очередь мы то и дело сталкиваемся с Sachverhalte в научной жизни. Таким образом, Sachverhalt как объект чувственного восприятия принадлежит к области сущего, если верно, что именно в объекте конкретной жизни находится исток всякого понятия сущего. Кроме того, «сущее» имеет здесь иной смысл, нежели в области объектов чувственного восприятия, и вскоре у нас будет удобная возможность уточнить этот смысл.

Таким образом, структура Sachverhalt показывает, что сущее конституируют не только чувственные предметы, но и категории, например предикативную категорию, которую выражает в суждении слово «есть» (est). Более того: простой объект, предшествующий синтезу в суждении — скажем, объект, выраженный именем, — не лишен определенной категориальной формы. «В обозначениях мы находим части весьма различного характера, и для нас особенно важны те из них, которые выражаются формальными словами (durch Formworte), как, например, [артикли] das, ein; [слова] который, мало, два, есть, нет, каковой, и, некто и т.д., а также словообразовательными формами существительного, прилагательного, единственного или множественного числа»⁴⁶.

Прежде всего заметим, что имеется сущностное различие между этими формами и той материей, которая в них содержится. Попытаемся их разграничить. Предложения, которые выражают мир нашего восприятия, могут быть сведены к их формальной структуре. Тогда мы придем к высказываниям следующего типа: «S есть P», «S и P», «S или Р», «одно S», «два Р» и т.д. Буквы здесь обозначают чувственное содержание восприятия. Даже если предположить, что «термины», замещенные буквами, сами являются сложными и допускают разделение на форму и материю⁴⁷, мы в последнем счете все равно должны будем подразумевать некоторые простые термины. Именно они конституируют материю, которая непосредственно реализуется в восприятии. С другой стороны, хотя формы могут служить конститутивной частью материи — например, Sachverhalt может служить предметом нового суждения («то, что дерево зеленое, — это мое утверждение»), — эти формы существенно отличаются от материи по своей функции и отграничивают сферу категориального. Только материя может быть непос-

редственно дана в воспринимаемом предмете; частицы же вроде «да», «и», «или», «одно» и т.д. не присутствуют в предмете таким же образом.

В самом деле, «есть-связка», например, не является реальным предикатом предмета. «Есть» не находится в предмете, не составляет никакой его части, никакого внутренне присущего ему момента, никакого качества или интенсивности; оно не является ни его очертанием или вообще какой-либо внутренней формой, ни каким-то иным конститутивным признаком»⁴⁸. Но связка не есть и такое свойство предмета, которое, не являясь его конститутивной частью, подобно звуку или цвету, добавлялось бы к нему, как мелодия добавляется к совокупности образующих ее звуков. Ведь та или иная мелодия связана с той или иной звуковой материей. Между тем сущностная характеристика категориальной формы, каковую представляет собой «есть-связка», состоит именно в том, что она абсолютно безразлична к материи, которую объемлет. Конъюнктивная форма «и», дизъюнктивная форма «или», форма «нечто» — все они безразлично прилагаются к любым родам. Под ними возможно подразумевать что угодно: «человека и животное», «восприятие и воспоминание», «Нептуна и математическое равенство».

Тот факт, что категориальные формы не составляют части содержания предмета, наподобие цвета или интенсивности, побуждает искать их корни в актах сознания и связывать их обнаружение только с рефлексией над сознанием. Например, именно так обычно интерпретируют синтез Канта⁴⁹ : по отношению ко множеству бессвязных данных, понятых как содержания сознания, спонтанность разума исполняет функцию их связывания друг с другом, а рефлектирующий взгляд позволяет ухватить сам акт этого связывания. При этом синтез понимается не как элемент предметной сферы, а как чисто внутреннее свойство акта сознания. Гуссерль выступает против подобного истолкования концептуальных форм⁵⁰. С его точки зрения, они принадлежат к области предметов: «Как понятие чувственного предмета (реального) не может быть выведено из «рефлексии» над восприятием.., так понятие Sachverhalt не может быть выведено из рефлексии над суждением»⁵¹. «Мы находим основание абстрагирования, чтобы реализовать эти понятия, не в актах, рассматриваемых в качестве объектов, а в объектах этих актов».⁵² И мы уже предвидели это несколькими страницами выше.

Категориальная форма не есть ни реальный предикат вещи, ни результат рефлексии над сознанием. Она есть идеальная структура предмета.

Однако ее следует отличать также от идеальной сущности индивидуального предмета. Род предмета не есть его форма⁵³. Сущ-

ность «цвет» — не форма красного или синего, но их род. Форма же будет «чем-то вообще». Форма — это не объект высшей общности, по отношению к которому все высшие роды выступают в качестве видов⁵⁴ : форма выше общности⁵⁵. «Логические формальные сущности (например, категории) не так «заключаются» в материальных единичностях, как красный цвет вообще в различных оттенках красного или как «цвет» в красном и синем»⁵⁶.

Те истины, которые зависят только от формы объектов, Гуссерль называет аналитическими⁵¹ — в противоположность материальным синтетическим истинам, которые опираются на высшие роды. Мы к ним еще вернемся⁵⁸.

Понятие категориальной формы и различение, которое проводит Гуссерль между формами-субстратами и синтаксическими формами, предполагающими эти субстраты (отношение, конъюнкция, предикация и т.д.)⁵⁹, а также столь явно утверждаемая оппозиция общего и формального — вот главнейшие страницы гуссерлевской философии. Не останавливаясь сейчас на подробном анализе формального, скажем просто, что именно формальное составляет предмет логики. Отличение формы от рода имеет следствием решительное отделение логики от онтологии. Имея дело с общей формой сущего, логика ничего не может сказать о его материальной структуре⁶⁰. С одной стороны, логика отделена от любой психологии (формы суть формы предметов), а с другой стороны, она независима от любых наук об этих предметах, потому что изучает в них только форму. Но теперь нас интересует не логика Гуссерля. Говоря о теории интуиции, достаточно определить понятие категориального так, как мы это сделали.

Очевидно, что для примирения теории, согласно которой истина относится к области интуиции, с тем фактом, что Sachverhalt конституируется с помощью категорий, необходимо ввести понятие категориальной или интеллектуальной интуиции. Здесь мы подходим к одному из самых значительных пунктов учения Гуссерля.

Напомним то, что мы утверждали с самого начала: понятие интуиции определяется не характеристиками, присущими чувственному восприятию, а фактом реализации означивания, очевидностью. Допускают ли категориальные формы в своем модусе данности различение между «чистым обозначаемым» и «данным интуитивно»?

Гуссерль отвечает утвердительно. «Необходимо должен присутствовать акт, оказывающий категориальным элементам означивания те же услуги, какие чисто чувственное восприятие оказывает материальным элементам»⁶¹. Имеется акт, который направлен на

объект, категориально оформленный таким вот привилегированным образом — как наличествующий перед нашими глазами, облеченный в те или другие формы. Поэтому возможно расширить понятие интуиции: ее функция в сфере категорий аналогична той функции, какую она исполняет в сфере чувственного. Между чувственной и категориальной интуицией имеется глубокое родство: и там, и здесь сознание оказывается непосредственно перед сущим; «нечто предстает как «реальное» и как «данное лично»⁶².

Но если чувственность и разумение, поскольку они способны являть нам истину, сводятся к единству интуитивного акта, то необходимо также их различать. И прежде всего нужно показать, что это различие — внешнее по отношению к интуитивному или неинтуитивному характеру данных актов.

Перед нами — попытка провести разграничение между тем, что называют чувственностью и разумением. У Гуссерля важен метод, каким он для этого пользуется: он не прибегает к помощи чисто внешних вех — например, органов чувств или врожденных свойств. Различая чувственность и разумение, Гуссерль отправляется не от наивной метафизики или антропологии, а от внутреннего смысла самой чувственной или категориальной жизни.

Чувственные предметы даны непосредственно; они конституированы «in schlichter Weise»⁶³. Акты, в которых они нам даны, не нуждаются в других актах, которые служили бы им опорой; они являются, так сказать, одноступенчатыми актами. «В чувственном восприятии «внешняя» вещь является нам сразу, как только наш взгляд упадет на нее»⁶⁴. Разумеется, мы и здесь обнаруживаем сложный характер восприятия внешней вещи и бесконечную непрерывную последовательность актов, необходимую для постижения вещи. Но, с одной стороны, каждый элемент такой последовательности, каждый «односторонний взгляд» дан «сразу» и представляет весь предмет. Вот это — та самая книга, которую я более или менее хорошо знаю, но разом совершаю полный акт опознания книги. С другой стороны, единство последовательных взглядов, брошенных на один и тот же предмет, не составляет нового акта — некоего синтеза, основанного на простых актах и конституирующего предмет высшего порядка. Чувственное восприятие вещи с необходимостью является простым, schlicht, каков бы ни был уровень совершенства этого непрерывного и последовательного постижения вещи. Акты следуют один за другим, сливаются, не остаются раздельными, как если бы они ожидали нового акта синтеза. Их единство есть целое, в котором не различить составляющих его сочленений. Множественность актов восприятия — как бы один тянущийся акт, и в этом тянущемся акте «не подразуме-

вается что-то новое, но присутствует все тот же объект, который уже подразумевался в частичных восприятиях, взятых в отдельности»⁶⁵ . И хотя предмет этих последовательных актов постоянно идентифицируется, вовсе не эта идентификация составляет объект актов в целом. Конечно, можно подразумевать и саму идентичность, но у такого акта будет новая структура, не имеющая ничего общего с чувственной интуицией.

Характерное свойство категориальной перцепции, в отличие от чувственного восприятия, заключается в том, что она с необходимостью опирается на чувственные восприятия. Акты вроде «конъюнкции» или «дизъюнкции» образуют новые формы предмета, которые по своей сути не могут быть даны в «простых» (schlichte) актах схватывания предмета в целом. Такие акты сущностно связаны с чувственными содержаниями, которые служат для них обоснованием. «Модус их явленности по существу определяется этим отношением. Речь идет о сфере «объектности» (Objektivitäten), которая может явиться «лично» только в актах, обоснованных таким образом»⁶⁶. Эта «обоснованность», с ее отношением sui generis к акту и, соответственно, к обосновывающему его предмету, составляет характерный способ явления и существования идеального объекта. Однако эта «обоснованность» изменяется в зависимости от того, идет ли речь о категориях или об идеальных сущностях. В интуиции категориальных форм обоснованный объект включает в себя те предметы, которые его обосновывают. Sachverhalt некоторым образом содержит в себе вещи, его конституирующие; напротив, сущности хотя и опираются на чувственное восприятие, но некоторым образом превосходят его. Мы посвятим отдельную главу интуиции сущностей. Теперь же обратимся к категориальной интуиции, понять которую нам поможет один пример. Допустим, что имеется некое чувственное восприятие А и другое чувственное восприятие, которое направлено на я, составляющее часть А. До тех пор, пока мы остаемся в плане чувственного восприятия, мы не можем мыслить а «в качестве части» А. Требуется новая интенция мысли, которая позволила бы воспринять а именно как часть А. Такой акт, направленный на частичный характер а, предполагает восприятие А и α и сообщает их единству новый смысл. Это и есть категориальный акт, объектом которого служит именно отношение части к целому. Итак, часть заключена в целом и дана в восприятии целого, но не в качестве части: в таком качестве она может быть конституирована только обоснованным актом⁶⁷.

Эти соображения представляют большой интерес, так как проясняют проблему интуиции. Но прежде чем рассматривать их под этим углом, следует заметить, что они важны и с других точек зрения.

Прежде всего вносится ясность в вопрос об отношении чувственности и разумения. Ибо здесь, по-видимому, обнаруживается глубокая антиномия: с одной стороны, характерная для категориальных актов спонтанность разума играет, как представляется, созидательную роль по отношению к чувственному восприятию; с другой стороны, объекты логической мысли принадлежат к предметной сфере. Тогда совершенно естественно возникает вопрос: каким образом порождение спонтанности нашего разума оказывается в согласии с реальным предметом, с теми категориями, которые, так сказать, содержатся в чувственном предмете⁶⁸ ?

Такая антиномия предполагает определенное понятие предметности, слишком жесткое для того, чтобы выразить содержание переживания. Его жесткость состоит в том, что предметность сущего мыслится всегда по одной модели и в одном плане; здесь не допускаются разные степени или модусы предметности. Названная антиномия заставляет искать категориальные формы в лоне чувственного бытия или приписывать их сущему в том же смысле, в каком ему приписывается звук или цвет. Гуссерль преодолевает такое представление о предмете. Предмет следует понимать в самом широком и в самом формальном смысле слова. В нем должна быть выражена только его функция: служить субъектом истинного утверждения⁶⁹ . Для его обозначения в таком качестве Гуссерль избирает более расплывчатый термин «объектность» (Gegenständlichkeit), понимая под объектностью не только «предметы в узком смысле, но также «положение дел» (Sachverhalt), признаки или отличительные свойства (Merkmal), реальные или категориальные зависимые формы⁷⁰ и т.д.»⁷¹. Предметность, определенная таким образом по самой общей ее функции, прекрасно согласуется с идеей различных планов бытия, различных смыслов самого термина «существо-

Дойдя до интуитивной интенциональности, которую нам представляют эти разные формы сущего, мы пытаемся в нашем анализе чувственности и разумения показать именно то, что означает бытие категориальной формы и новой «предметности», ею образованной. Данные в обоснованных aiçrax, эти формы не добавляют нового чувственного свойства предмету, а определяют его в новом измерении бытия. «...Они не могут его заставить ничего претерпевать, не могут ничего изменить в его собственном бытии, так как результат изменения был бы новым предметом в первичном и реальном смысле (im primären und realen Sinne)⁷³. Между тем результат категориального акта (например, акта связывания или соотнесения) состоит, очевидно, в объективном схватывании того, что изначально предвосхища-

ла интуиция, — схватывании, возможном только в таком обоснованном акте. Так что идея простого (schlicht) восприятия сформированного объекта или его данности в некоей простой интуиции есть абсурд»⁷⁴. Проблема согласования чувственной реальности и логического мышления⁷⁵ абсурдна, потому что чувственная реальность не согласуется с логическим мышлением, а служит для него основанием. «Категориальная предметность» несомненно связана с чувственным предметом как со своим основанием и немыслима без него, ибо такая связь внутренне присуща самому способу ее существования; но существует она совершенно по-новому. С другой стороны, если чувственный предмет по своей природе и допускает возможность категориальной реальности, формирующейся на его основе, это не означает, что такое формирование затрагивает его, как это произошло бы, если бы мы изменили предмет в экзистенциальном плане (например, как гончар придает форму глине)⁷⁶. «Категориальные функции, «формируя» чувственный предмет, не затрагивают этот предмет в его реальном существе»⁷⁷.

Если теория познания полагает истину и разумное основание (raison) в изначальной данности объекта сознанию, то идея объекта берется в широком смысле, допускающем различные уровни бытия. Тем самым бытие не сводится к миру чувственного восприятия; сохраняется его изначальность. Смысл бытия Sachverhalt заключается в специфическом способе данности сознанию и раскрывается в анализе последнего.

Наш главный интерес в этом феноменологическом анализе состоит, однако, не только в том, чтобы прояснить отношение между чувственностью и разумением, не только в том, чтобы дать пример того способа, каким феноменология ставит и разрешает свои проблемы, но прежде всего в том, чтобы показать: различение чувственности и разумения проводится с помощью свойств, не имеющих ничего общего с интуицией. Значит, интуиция не может быть привилегией чувственности. Значит, специфическая функция чувственности в сознательной жизни не тождественна функции интуиции. Наш анализ призван показать, в чем заключается роль синтетических актов, актов суждения, в том приближении нашей жизни к бытию, каковым является познание. Теперь мы более отчетливо видим то, что уже утверждали ранее: специфическая функция суждения не составляет существенного элемента познания — истина начинается не с суждения. Функция суждения оказывается чем-то совсем другим: она состоит в конституировании новой формы предмета, нового уровня бытия. Что касается истинности или ложности суждения, о них можно говорить лишь в той мере, в какой суждение способно или не способно реализоваться в интуиции.

Но является ли интуиция, понятая как непосредственное видение объекта и кажущаяся независимой от чувственного или интеллектуального характера актов, — является ли она сущностным феноменом, который позволил бы нам представить его в виде нового понятия? Не есть ли такая интуиция только продолжение, чисто формальное и вербальное, понятия чувственной интуиции? Продолжение, обусловленное тем, что внутри интуитивной сферы интуиция Sachverhalt отлична от интуиции чувственного предмета и потому требует определенной «дискурсии»? Гуссерль решительно протестует против такого рода возражений⁷⁸. Для него в этой теории главное не в том, чтобы установить опосредованный или непосредственный характер нашего познания, определить те места, которые интуиция и дискурсия соответственно занимают в познании. Речь также идет не о том, чтобы свести одну к другой — скажем, свести интуитивное познание, это своего рода интеллектуальное чувство изобретателей и первооткрывателей, к доказательному познанию⁷⁹ или наоборот. Как представляется, Гуссерля занимает совсем другая проблема: речь идет о том, чтобы подняться к изначальному феномену истины и понять саму его сущность, — к тому феномену, который только и делает возможными сами эти различения непосредственного и опосредованного познания. Гуссерль вовсе не стремится свести друг к другу чувственность и разумение: напротив, он решительно настаивает на их различии и пытается его обрисовать. Все, чего он хочет, — это высветить ту сторону, которой эти два вида духовной деятельности могут соприкасаться с истиной. Эта сторона есть интуиция, понятая как интенциональность, внутренний смысл которой — достигнуть объекта и удерживать его как данный ей в своем существовании.

Чтобы показать глубокую философскую значимость этого последнего пункта, мы сделаем несколько замечаний исторического порядка, не претендуя ни на полное описание истории проблемы, ни на исчерпывающее изложение богатств традиции. Мы только попытаемся прочертить несколько линий, по необходимости схематичных, но тем не менее помогающих нам с большей четкостью обрисовывать позицию Гуссерля.

От античной традиции, восходящей к Пармениду, мы унаследовали ту идею, что истина заключается в соответствии мысли и вещей. С другой стороны,*после Аристотеля⁸⁰ истинное и ложное рассматривались как исключительная привилегия суждения, утверждения, связи субъекта и предиката. И хотя для познания начал, которое, согласно Аристотелю, не есть суждение, он допускает другой тип истины, это познание также не могло быть ложным⁸¹.

Но указанное «соответствие», как нам кажется, чревато всякого рода затруднениями и порождает множество проблем. Ведь что

значит «соответствие» между разумом и вещами? Разве не верно, что соответствие возможно лишь там, где есть соизмеримость? Но даже если допустить, что имеет какой-то смысл говорить о подобии между мыслью и вещью, как можно, с точки зрения познающего истину субъекта, увериться в наличии такого соответствия? Ведь в познании объект всегда нам дан посредством «intellectus»! По-видимому, следует прийти к той идее, что соответствие мысли и вещи можно обнаружить в определенных структурах мышления. Нужно, чтобы «логос» был устроен согласно определенному закону. Логика будет той наукой, которая провозглашает законы разумного мышления, то есть мышления, соответствующего вещам. Логический закон, позволяющий связать субъект с предикатом, окажется законом самой реальности. Эта концепция опирается на метафизический тезис, который гласит, что принципы суждения являются в то же время принципами бытия: утверждение, которое для Канта станет проблемой.

Это путь, ведущий к рационализму. Отсюда абсолютная неин-теллигибельность фактических суждений и вторичный, почти гибридный характер понятия фактической истины. Лейбниц говорит: «Res se habet velut in legibus serierum aut naturis linearum, ubi in ipso initio sufficiente progressiv omnes continentur. Talemque oportet esse totam naturam alioque inepta foret et indigna sapiente»*²'¹⁰*. Мы думаем, что рационализм возмущает не случайность фактических истин и не потребность в необходимых истинах заставляет его с подозрением относиться к эмпиризму, но само понятие истины представляется ему тождественным интеллигибельности, понятой как логическая связь понятий⁸³.

В этом пункте рационализм Лейбница выглядит наиболее последовательным по отношению к самому себе. Здесь истина полностью отождествляется с априорной истиной, которая мыслится подчиненной закону противоречия. Совершенная, то есть совершенно рациональная, наука есть априорная наука, причем это «априори» толкуется как независимость от любого опыта, как обоснование, опирающееся на внутреннюю силу разумения. Э. Кассирер в работе «Erkenntnisproblem»¹¹* на страницах, посвященных Лейбницу, говорит, что для него «понятие способно быть возможным и истинным — при том, что его содержание никоим образом не дано во внешней реальности — в той мере, в какой мы обладаем уверенностью, что оно, будучи внутренне непротиворечивым, может служить источником и отправным пунктом правильных суждений»⁸⁴. Основание истины содержится всегда во внутренней связи идей, в связи субъекта и предиката. Даже интуиции, должные предшествовать дедуктивным суждениям, являются интуициями только с точ-

ки зрения наивных наук. Ибо здесь логика вступает в действие, чтобы подняться на более высокий уровень и продемонстрировать свои начала как таковые⁸⁵. «Ничто не является безосновательным; всякая истина имеет свое априорное доказательство, выводимое из понятия терминов, хотя не всегда в нашей власти дойти до этого анализа»⁸⁶. Именно в умопостигаемом отношении между субъектом и предикатом предложения заключается рациональный характер истины. И этот идеал приведения всякого знания к последовательности дедуктивных суждений есть именно тот идеал, который выражается в идее mathesis imiversalis, выдвинутой Декартом и подхваченной Лейбницем.

Любопытно заметить, что эмпиризм в том виде, как он представлен у Юма, тоже, по-видимому, убежден в абсурдности самой идеи фактической истины. Выдвигая ее на передний план, эмпиризм просто отдает себе отчет в ее невразумительности. Однако он весьма далек от того, чтобы преобразовать понятие истины; скорее, он склоняется к скептицизму. Таким образом, эмпиризм удерживает главные положения рационалистической теории: истина находится в суждении и заключается в отношении между субъектом и предикатом. Тем не менее Юм констатирует, что аналитическая логика недостаточна для определения этой связи субъекта и предиката, и потому он сводит обоснование суждения к отношению, возникшему из привычки.

Кант совершенно отчетливо увидел затруднение, которое неизбежно вызывает понятие истины как соответствия мысли и вещи. В «Критике чистого разума» он пытается глубже осмыслить эту дефиницию, которая сама по себе есть только Namenerklärung. В самом деле, истина, должная быть соответствием мысли и вещи, никогда не может предстать в качестве таковой, потому что вещь может быть нам дана только в мысли. «Моя мысль должна соответствовать предмету. Но я могу сопоставить мысль с предметом только через факт его познавания. Diallèle»⁸⁷.

В «Критике чистого разума» Кант ищет новую концепцию объекта, которая сделала бы постижимым понятие истины. Кантов-ское решение состоит в утверждении чисто феноменального характера того сущего, которое мы познаём. Оно не есть «вещь в себе» (соответствие которой нашему познанию никогда не может быть гарантированным), но конституируется самим нашим познанием. Поэтому соответствие мысли объекту может заключаться только в ее верности законам, по которым конституируется объект вообще. Познание истинно, когда оно соответствует предмету, но предмет реален, когда он конституирован согласно правилам, предписываемым трансцендентальной аналитикой; согласно синтезам, пред-

ставленным в таблице категорий. «Трансцендентальная логика есть логика истины, так как она указывает те принципы, без которых нельзя мыслить ни один предмет»⁸⁸. Но в мышлении предмет конституируется не чем иным, как разумением, способностью суждения. Таким образом, законы истинности суть законы суждения. «Истина и видимость находятся не в предмете — в той мере, в какой он схватывается интуицией, — а в суждениях, относящихся к предмету, — в той мере, в какой он мыслится»⁸⁹.

Это решение сделало излишней метафизическую гипотезу предустановленной гармонии — гипотезу, которая господствует в философии Лейбница и лежит в основании всякой теории, ищущей в логике критерий соответствия мысли и вещи. Но и Кант считает, что истина находится в суждении как в синтезе множественности. Если у Лейбница критерием истины служит аналитическая логика, то у Канта им становится синтетическая логика, которая позволяет переходить от одного понятия к другому, не требуя, чтобы одно из них содержалось в другом. Смыл и значение кантовс-кой философии, конечно, не ограничиваются тем, что она являет нам возможность априорного синтеза, понятого как чисто логическая проблема. Кант открыто критикует тех, кто видит в суждении просто связь понятий⁹⁰. Как бы то ни было, в «Критике чистого разума» он исходит из различения аналитических и априорных синтетических суждений. Но эта проблема имеет смысл лишь в том случае, если идеал рациональности усматривать в аналитическом суждении как внутренней связи между понятиями. Ибо только тогда можно задаваться вопросом: какова та связь, которая соединяет субъект и предикат синтетического суждения?

Во всяком случае, именно эта сторона кантовской философии, кантианство как разработка синтетической логики, лежит в основании такой философии, как философия Гамлена (Hamelin), с ее тотальной дедукцией мира. Гамлен, вполне сознающий эти проблемы, считает, что всякий эмпиризм непоправимо запятнан иррационализмом. Совершенная наука не находит ничего данного: она всё выводит. Но традиционной логики для этого недостаточно; ее должен дополнить — а то и заменить — синтетический метод. Опираясь на эту синтетическую логику, мы проходим через фазы тезиса, антитезиса и синтеза. Так мы оказываемся перед поразительней-шим примером трансформации временной, исторической, реальности в реальность чисто «математическую» в том смысле, что она выстраивается в движении дедукции, которая выводит — правда, синтетическим способом, но всё же выводит — одно понятие из Другого.

Весь этот ход мысли предполагает идею субъективности, которая существовала бы независимо от своего объекта и должна была бы достигать его в спонтанных актах. Спонтанность проявляется в суждении (согласно Канту, именно суждение конституирует объект), и именно в суждении находится сам исток феномена истины. Такая концепция субъекта, независимого от какого бы то ни было объекта (что означает овеществление субъекта), объясняет саму идею соответствия мысли и вещи, возможную только в гомогенной сфере. С того момента, как мы начинаем мыслить субъект по модели вещи, мы прекрасно понимаем, что представления могут быть подобны или не подобны вещам.

Трансформация понятия истины, осуществлённая Гуссерлем, опирается на его понятие сознания.

Сознание не есть сгусток чисто субъективных ощущений, которые задним числом должны представить сущее, уподобиться ему⁹¹. Субъект есть сущее, которое в той мере, в какой оно существует, уже находится в присутствии мира, и это присутствие конституирует само его бытие. Если исходить из этого, то истина не может заключаться в соответствии мысли и вещи, понятом как соответствие субъективного представления и существующего объекта, — не может потому, что изначально мы не обращены на наши представления, но представляем себе сущее. Именно в этом присутствии сознания перед лицом объектов и заключается первичный феномен истины. То, что называют «соответствием мысли и вещи», возможно и постижимо только на основании этого первичного феномена. Мы показали, что «соответствие» заключается в соответствии между объектом, как он мыслится в акте означивания, и объектом, как он видится интуитивно. Объект остается одним и тем же, он вовсе не находится на двух разных уровнях бытия. Суждение может быть истинным не потому, что оно есть суждение и утверждает некую вещь относительно другой вещи, но потому, что оно есть интуиция, и его коррелят, Sachverhalt, дан ему так же, как предмет восприятия дан чувственной интуиции. Истина становится возможной не благодаря суждению. Напротив, суждение предполагает этот первичный феномен истины, который состоит в том, чтобы находиться перед лицом сущего. Сам факт направленности суждения на предмет есть лишь один из способов быть перед предметом.

Итак, Гуссерль считает, что уже применительно к чувственности можно говорить о присутствии основания, потому что можно говорить о существовании или несуществовании применительно к чувственному предмету. Мы установили, что синтетические акты и «предметности» — скажем, суждение — суть усложнения (посред-

ством категорий) одночленных, монотетических актов и предметов. Мы настаивали на этом в предыдущей главе, когда пытались показать, что различие между суждением и «репрезентацией» есть различие не в качестве, а в материи. Тем самым мы уже давали понять, что суждение, поскольку оно относится к предмету, по своей структуре аналогично восприятию. Наш анализ, призванный продемонстрировать формирование Sachverhalt в актах второго уровня, также показал, что это усложнение никоим образом не отменяет интуитивного характера схватывания Sachverhalt. Наконец, в «Идеях»⁹² Гуссерль разрабатывает понятие одночленного предложения, наряду с синтетическими предложениями, вроде суждения. Эти одночленные предложения могут быть обоснованными или нет, то есть могут принимать значения истинности или ложности.

Итак, Гуссерль в своей теории интуиции не притязает умалить значение логического дискурсивного разума (аналитического или синтетического), противопоставляя ему интуитивный метод. Он также не утверждает ни необходимости остановки в ряду дедукций, ни существования самоочевидных истин, ибо подобное утверждение не затрагивало бы самой сущности истины. Он по-прежнему видит в дедукции существенный элемент разума и чисто негативно определяет те истины, которые не подлежат доказательству. Гуссерль попытался отыскать первичный феномен истины и разума и обнаружил его в интуиции, понятой как достигающая сущего ин-тенциональность⁹³ ; в «усмотрении» как последнем источнике всякого разумного утверждения⁹⁴. Функция усмотрения заключается в том, чтобы «обосновывать», потому что она даёт свой объект непосредственным образом; и в той мере, в какой она это осуществляет, она есть разум⁹⁵. Вот почему экспликация и эксперимент, как они практикуются в науках, не являются единственными формами познания посредством разума⁹⁶. Они определяются сущностью их объекта — Природы⁹⁷. Дедукция и экспликация требуются природой некоторых объектов: к сущности объектов этого рода принадлежит то, что они могут быть явлены только опосредованно. Дедукция оказывается лишь способом опосредованно прийти к интуиции⁹⁸, которая и есть разум. «Не придавать никакого значения «я это вижу», когда речь идет о вопросе «почему?», было бы абсурдом»⁹⁹.

В последних строках мы имеем в виду замечания Прадина, которые тот высказал по поводу интуитивного метода Гуссерля в работе «Проблема ощущения»¹⁰⁰. Остановимся на них подробнее.

Прадин совершенно ясно увидел важнейшую роль интуиции в сознательной жизни, а также недостаточность традиционной пси-

хологической методики, не принимающей эту роль во внимание. Таким образом, он согласен с Гуссерлем в том, что «здравое и честное описание» должно составлять отправной пункт науки о духе. Но Прадин хочет видеть в нем именно отправной пункт, и не более. С его точки зрения, нужно еще объяснить саму тайну интуитивной интенции, объяснить трансцендентность сознания по отношению к нему самому после того, как эта трансцендентность будет описана. И Прадин полагает, что интуиции понадобится обратиться к какому-то другому методу, если она не хочет, чтобы ее утверждения, по примеру Томаса Рейда, принимали за верования. Именно исходя из этого, Прадин пытается прояснить роль «феноменологической редукции» (о которой мы еще будем говорить¹⁰¹ ) в системе Гуссерля. Она заключается в том, чтобы не принимать спонтанных утверждений сознания в силу своего рода предусмотрительности и предосторожности, в которых «оживает дух картезианского сомнения».

Те трудности, которые Прадин усматривает в интуиции (неспособной объяснить «собственную загадку» своей трансцендентности), не затрагивают интенционального характера сознания. Для Прадина интенциональность тоже не просто заключена в сущности сознания, но представляет собой, так сказать, само определение сознания.

То, в чем Прадин хочет возразить Гуссерлю, несомненно заключается в другом. Трансцендентность сознания по отношению к самому сознанию оказывается загадочной только в силу реализма, имплицированного в этой трансцендентности. Ибо как можно в рамках реалистической гипотезы поверить интуиции, претендующей на достижение сущего — сущего самого по себе? Как можно, описывая данные этих интуиции, преодолеть стадию «дескриптивной психологии», чтобы выйти на уровень онтологических утверждений? Сформулированное в такой форме, это возражение не лишено значения. Но в этой форме его представляем мы, мы сами. Однако мы немного помедлим с ответом, чтобы рассмотреть сперва понятие сущего у Гуссерля, а затем сразу же вернемся к данному возражению. Итак, мы видели, что у Гуссерля понятие сущего отождествляется с понятием «интенционального объекта», «пережитого объекта». Мы показали¹⁰² — и покажем еще¹⁰³, — что реализм «Логических исследований» представляет собой лишь этап в разработке феноменологии; для того чтобы согласовать онтологическую значимость с данными интуиции, с необходимостью должен был явиться так называемый идеализм «Идей». По нашему мнению, идеализм «Идей» — этот интенционалистский идеализм, в котором, следовательно, по-новому мыслятся способ существования и структура сознания, а

также «феноменальный» способ существования вещей, — вполне успешно разрешает «загадку интуиции».

Именно потому, что интенционалистский идеализм есть основная позиция Гуссерля, феноменологическая редукция не может быть просто продиктованной мерой предосторожности по отношению к трансцендентным утверждениям сознания. Скорее, она представляет собой переход на некую абсолютную точку зрения¹⁰⁴, откуда мир рассматривается как мир, конституированный интенциями сознания. Гуссерль прямо разделяет, несмотря на их аналогичность, редукцию и картезианское сомнение¹⁰⁵. Редукция не имеет цели поколебать или поставить под сомнение истины интуиции.

Наконец, что касается темы данной главы, гуссерлевский интуитивизм можно было бы поместить в ту же плоскость, что и интуитивизм Рейда (как и предлагает Прадин), и «оправдать любой мистицизм», если бы он утверждал существование неких начал, неоспоримых и неотъемлемо присущих сознанию наподобие «естественной магии». Но в интуитивизме Гуссерля нет ничего магического. Он представляет собой результат анализа изначального феномена истины — анализа, который обнаруживает интуицию во всех формах разума. Иначе говоря, интуиция, как ее понимает Гуссерль, не есть модус непосредственного познания, который можно было бы поместить рядом с другими модусами, рассуждая о действенности и роли этого непосредственного познания в сравнении с опосредованным познанием. У Гуссерля интуиция есть само движение мысли к истине, которое служит основанием всего, что мы пожелали бы предпринять для обоснования самой интуиции.

Вместе с трансформацией понятия истины революционное изменение претерпело также понятие бытия. Присоединим к этому выводы, полученные в первых главах. Бытие есть не что иное, как коррелят нашей интуитивной жизни¹⁰⁶, так как она всегда направлена не на свои представления, а на бытие. Этот тезис, разумеется, обращен не только против реализма или идеализма, допускающих наличие позади явлений некоей вещи в себе; не только против наивного реализма, допускающего «мифологическое» существование мира как данности (абсурдность такой концепции мы попытались показать в главе II¹⁰⁷ ). Он обращен также против более радикального идеализма, который хотел бы видеть в трансцендентном бытии некую конструкцию духа, независимого от этого бытия. Корреляция с сознанием, составляющая само бытие мира, не означает, будто мир есть чистая конструкция субъекта, которая осуществлена в соответствии с правилами логики (аналитической или синтетической), — конструкция, реальность или ирреальность которой зависела бы от соот-

ветствия или несоответствия этим правилам. Трансцендентность предмета по отношению к сознанию — трансцендентность как таковая — есть нечто не сводимое к категориальному построению; она не разрешается в отношения. Иначе говоря, существование мира не сводится к категориям, составляющим его сущность, но заключается, так сказать, в факте бытия, который обнаруживается сознанием. Именно потому, что сознание сущностно соприкасается с предметом, возможно синтезирование и конструирование предмета с помощью категорий. Спонтанность разума, суждение, не создает объект, но сама становится интеллигибельной и возможной только на основе интенциональности, на основе изначального присутствия сознания перед лицом мира¹⁰⁸.

Теперь самое время вспомнить о тех выводах, к которым мы пришли в первых двух главах. Мы пытались показать, что у Гуссерля начало бытия обнаруживается во внутреннем значении «Erlebnisse». Что это нам дает? Анализ внутренней интенции интуитивного акта открывает бытие как коррелят этого акта, и мы верим ему. Мы ищем в акте интуиции самый исток понятия бытия, а вовсе не спрашиваем, отвечает ли объект интуиции той модели сущего, которую мы начертали. Итак, до тех пор'пока понятие бытия не будет связано с жизненным миром (как это устанавливают «Идеи» Гуссерля), мы не преодолеем в теории интуиции стадию «дескриптивной психологии». В «Идеях» Гуссерль показал, что психология, понятая определенным образом, тесно связана с самой философией¹⁰⁹ ; и это нисколько не принижает философию до натуралистической психологии, но несет в себе замысел новой, феноменологической психологии¹¹⁰. Феноменологическая редукция, о которой мы еще будем говорить подробнее, представляет собой не только очищение конкретной жизни от любых натуралистических интерпретаций ее существования¹¹¹, но и осознание того факта, что начало бытия лежит в конкретной жизни сознания. Вот почему Гуссерль с полным основанием видит в феноменологической редукции краеугольный камень своей системы, самое начало феноменологии.

Но коль скоро начало бытия следует искать в интуитивной жизни, значит, понятие интушдии имеет широкий смысл: оно позволяет дать отчет обо всех формах бытия и сохранить каждую из них в ее самобытности¹¹². Мы уже показали, что предмет суждения, Sachverhalt, обладает особым модусом существования, отличным от модуса существования чувственного восприятия. И то же самое можно сказать о разных модусах существования объектов — материальных и психологических, идеальных и индивидуальных, физических и бытовых¹¹³. Именно поэтому мы можем разглядеть новое

измерение в исследовании несомненно сущего — измерение, в незнании которого Гуссерль упрекает философию Нового времени¹¹⁴. Вместо того чтобы рассматривать существующую «объектность», мы можем обратить наш интуитивный взгляд на само ее существование, во всей самобытности его структуры. Вместо того чтобы послушно следовать методу наук, которые не спрашивают, что означает объективность предмета, но без пояснений предполагают ее, философия ставит проблему познания того способа, каким трансцендирует каждый регион объектов, — способа, каким он дан сознанию¹¹⁵. Это и есть проблема философской интуиции, которой посвящена последняя глава нашей книги.

Тем не менее, обобщая (обобщая, так как смысл данной ремарки полностью выявится только в комплексе проблем, поставленных в последней главе), сразу же скажем следующее. С одной стороны, интуиция представлена у Гуссерля как очень широкое понятие, свободное от какой-либо предвзятости относительно модуса существования его объекта. Но, с другой стороны, не нужно забывать, что интуиция для Гуссерля — акт теоретический, и в той мере, в какой другие акты могут достигать бытия, «Логические исследования» в основание их помещают представление. Мы подробно говорили об этом в предыдущей главе. И если «Идеи» модифицируют, по сравнению с «Логическими исследованиями», тезис о том, что представление есть основание всех прочих актов, всё же они модифицируют его не настолько, чтобы не позволить нам заявить: всякое полагание бытия (тезис) включает в себя репрезентативный, доксический тезис. Следовательно, необходимо сразу же указать на то, что бытие, согласно Гуссерлю, предстает как коррелят интуитивной теоретической жизни, коррелят очевидности объективирующего акта. В этой точке гуссерлевское понятие интуиции граничит с интеллектуализмом — и, может быть, слишком тесно. Ибо все попытки Гуссерля ввести в конституиро-вание бытия категории, которые не вытекали бы из теоретической жизни, не сумели упразднить ни примата теоретического подхода, ни его всеобщности. Характеристики ценности, полезности и т.д. могут обладать существованием лишь постольку, поскольку они привиты к существованию бытия, коррелирующего с представлением.

Это никоим образом не означает, будто в учении Гуссерля мы имеем дело с абсолютным логицизмом. И тем не менее эта часть его философии — логицизм и теория Wesensschau (интуитивного усмотрения сущностей) — приобрела универсальное признание и почти популярность под именем гуссерлевской философии в це-

лом. Значительная часть философов пребывает в уверенности, будто именно здесь выражена самая суть учения Гуссерля. Мы намерены посвятить отдельную главу этой стороне феноменологии, которая в своей глубине всего лишь выражает позицию I тома «Логических исследований», взятого в отрыве от других работ. Мы постараемся показать, что у Гуссерля подлинный смысл логицизма и Wesensschau становится понятным только из приведенных тезисов и что они являются в его системе не более чем следствиями из посылок, установленных в начале этой книги, где источник существования усматривается во внутреннем смысле жизни.

Глава шестая

Интуиция сущностей

«Логические исследования», и особенно их первый том, стали теми работами, которые обеспечили Гуссерлю репутацию логици-ста и «платонизирующего реалиста».

«Логические исследования» открываются критикой психологизма в логике. Первый том обращен против отождествления логических законов с законами психологии¹.

Но психология, против которой сражается Гуссерль в логике, — это натуралистическая психология, истолкованная как наука о фактах, по примеру всех прочих естественных наук. Вот как понимает ее Гуссерль: «Как бы ни определять эту дисциплину.., все согласны в том, что психология есть наука о фактах и тем самым опытная наука»². И законы, которые стремится вывести такая психология, касаются лишь «приблизительных правильностей сосуществования или последовательности»³. Будучи результатами индукции, они апостериорны, случайны и чисто вероятностны.

Этот последний пункт важен, что не всегда подчеркивают. В том разграничении логики и психологии, за которое ратует Гуссерль, речь идет о натуралистической психологии. Оно не навязано всей психологии, любым ее разновидностям⁴.

Во всяком случае, Гуссерль утверждает независимость логики от натуралистической психологии. Он показывает, что, с одной стороны, законы логических отношений по самому своему смыслу точны и априорны, а значит, специфическим образом отличны от психологических законов; во-вторых, в силу самого своего значения логика не предполагает психологии и независима от нее: «Ни один логический закон не предполагает непременно какой-либо «matter of fact»¹²*, в том числе и существования представлений или суждений, или иных явлений познания. Ни один логический закон — в подлинном своем смысле — не есть закон для фактов психической жизни, стало быть, ни для представлений (т.е. Erlebnisse представления), ни для суждений (т. е. Erlebnisse суждения), ни для прочих психических переживаний»⁵. Исходя из этого, Гуссерль утверждает — и повторяет это в «Идеях»⁶, — что логические законы сохраняют свое значение независимо от того, познаны они или нет.

На втором этапе своей критики Гуссерль показывает абсурдность следствий такого отождествления логических и психологических законов. Идеальность логики, идеальность существования логики есть само условие истины. Сводить логические законы к

обобщениям, извлеченным из логического опыта (понятого как естественный опыт), значит отрицать за ними характер необходимости и впасть в абсолютный скептицизм — иначе говоря, в абсурд, ибо абсолютный скептицизм внутренне противоречив⁷.

Наконец, на третьем этапе Гуссерль пытается разоблачить принципиальные заблуждения психологизма: игнорирование интенци-онального характера сознания, непризнание трансцендентности объекта логики — идеального объекта — по отношению к мыслящему его психологическому акту⁸. Между тем именно в этом состоит новая манера утверждать независимость существования логических объектов по отношению к сознанию.

Второй том «Логических исследований» развивает эти тезисы. Во втором Исследовании устанавливается несводимость идеи к факту и подробно критикуются английские эмпиристы — концептуалисты и номиналисты, — которые пытались это сделать. Исследования третье и четвертое посвящены рассмотрению идеальных законов, берущих начало в «сущностях».

Из этих пассажей выступает идея чистой логики и науки о чистых сущностях — логики и науки, которые были бы полностью свободны от натуралистической психологии.

Идеальный мир реабилитирован. Логические отношения имеют автономное законодательство. Они составляют мир чистых форм, который открывает формализация^. От них получает свой объект «mathesis universalis», чьи традиционные логика и алгебра суть лишь ответвления этих отношений¹⁰ (тезисы, сходные с положениями английского логицизма). Наряду с этим миром форм существует мир материальных сущностей (sachhaltig), который является нам в обобщении: сущность красного, цветного, человека, коллективности и т.д. Эти сущности составляют основание необходимых истин, которые мы схватываем в них посредством платоновского созерцания. Таковы истины геометрии, которая изучает сущность пространства; таковы истины следующего порядка: «всякий цвет имеет протяженность», «всякий звук имеет интенсивность» и т.д. Итак, сфера необходимых истин охватывает универсум сущностей. Он безграничен: традиционная философия даже не подозревала, какова его протяженность. Именно так нужно понимать философию Гуссерля. Платоновский реализм, быть может, обедненный, но все же наличный: таков смысл этой философии — если следовать интерпретации, которая в ходу не только за пределами Германии¹¹, но и в самой Германии. Реализм «Идей», к тому же, прекрасно согласуется с реализмом вообще, и в «Логических исследованиях» трансцендентность материальной вещи по отношению к сознанию отстаивается в той же мере, что и трансцендентность идеального мира.

I том «Логических исследований» и его слишком поспешное штудирование, а также чрезмерная важность, которую приписали второму, третьему и четвертому Исследованиям, послужили главным поводом к тому, что суть гуссерлевского учения стали усматривать в его логицизме и платонизме. Пятое и шестое Исследования, где Гуссерль возвращается к сознанию для того, чтобы определить сущность представления, истины, объекта и очевидности, — Исследования, опубликованные одновременно с первыми, — позволили бы избежать этого недоразумения. Но их гораздо меньше читали и к тому же превратно истолковали: в них видели возврат Гуссерля к психологизму, против которого он некогда столь яростно боролся¹² . Пренебрежением этими текстами объясняется то недоумение, которое должен был вызвать «трансцендентальный идеализм» «Идей».

В противоположность такой точке зрения, для нас важно подчеркнуть: то, что называют «платоновским реализмом Гуссерля» (термин, против которого сам Гуссерль энергично возражал¹³), коренится в трансцендентальном идеализме «Идей», как мы попытались его понять.

Прежде всего укажем на тот факт, что в первом томе «Логических исследований» отрицается не столько связь логики с сознанием вообще, сколько определенный вид связи — тот, который предполагается психологистами.

В самом деле, тем ключевым пунктом, вокруг которого развертывается дискуссия в I томе, является следующий вопрос: способно ли изучение сознания, понятое как психология, лечь в основание теоретической науки, на которую могла бы опереться логика, понятая как нормативная наука о мышлении? С одной стороны, исследование логической жизни, где и сосредоточено само бытие феномена логики, привело Гуссерля к утверждению его специфичности, несводимости к психологическому феномену. Отсюда следует (если принять во внимание исходную проблему), что логика никоим образом не является наукой о субъективности и никоим образом не связана с психологией так, как нормативная наука связана с наукой теоретической. Но, с другой стороны, если психология или, шире, наука о субъективности не может служить основанием логики, эту невозможность надлежит понимать в совершенно определенном смысле. Психология не является наукой, способной, в данном конкретном случае, обосновать логику как нормативную науку; но это не исключает существования некоторой необходимой связи между логическим объектом и субъективностью. Гуссерль как раз очень далек от того, чтобы разделять логику и субъективность: «...Истина не обнаруживается ни у психологистов,

ни у их противников, но находится посередине»¹⁴. «Доказано только одно: именно, что психология принимает участие в построении основ логики, но не доказано, что участвует она одна или она по преимуществу, не доказано, что она доставляет логике существенную основу в определенном нами (§ 16) смысле»¹⁵. Не менее верно и то, что Гуссерль вместе с психологистами, по меньшей мере, признавал наличие некоторой связи между обеими науками. Только будем помнить о том, что психология, которая была перед глазами у Гуссерля, — это психология натуралистической школы, где сознательная жизнь мыслилась в форме психических содержаний¹⁶. Как тогда понять, что логический объект соотнесен с субъектом — и тем не менее выражает закономерность, независимую от субъекта? Сделать это положение вразумительным способна только идея интенциональности.

Подведем итоги. Что касается психологистической психологии, ее размежевание с логикой действительно свершилось окончательно и бесповоротно. Она не является теоретической наукой, способной служить основанием нормативной науки. Но нельзя отделить философское исследование от логики, от изучения субъективности, понятой иным образом. Можно сказать, что в целях философского обоснования логики первый том «Логических исследований» опровергает дурную психологию, а второй том обращен к поискам надлежащей психологии. Гуссерль признаёт¹⁷, что психологизация сущностей означает искажение смысла не только сущностей, но и самой психологии.

Более того, в первом томе «Логических исследований» Гуссерль не только не отделяет логику от жизни, но всю свою аргументацию основывает на убеждении, что исток бытия — в жизни и что бытие сообразно внутреннему смыслу сознательной жизни.

Действительно, в своих рассуждениях Гуссерль часто обращается к внутреннему смыслу сознания. Он исходит не из дефиниции логического или идеального, но берет логическое так, как оно представлено в жизни, которая занимается логическим. Он обращается к собственному смыслу лдгических законов — таких, каковыми мы их переживаем. Добираясь до предрассудков психологизма, он анализирует также внутреннее значение логической жизни с целью показать, что предмет дан как трансцендентный по отношению к мыслящему его акту и что очевидность — не эмоция, а прямое усмотрение предмета. Точно так же подходит Гуссерль к утверждению нередуцируемого характера идеального и общего. Имеется некий идеальный специфический объект, абсолютно несводимый к индивиду-

альной реальности, ибо имеется некоторое сознание, чей внутренний, несводимый смысл заключается в том, чтобы давать этот объект как таковой¹⁸. «Общность значения... есть нечто, что осязаемо присуще каждому отдельному случаю, где мы понимаем общие имена... Вперед выступает новый характер интенции, в которой подразумевается не просто наглядно явленный предмет.., но качество или форма, в нем экземплифицированная и понятая как общее, как единство в специфическом смысле»¹⁹. И существование этого идеального объекта означает не что иное, как тот факт, что наша конкретная жизнь может быть направлена на идеальные объекты²⁰ : мы придаем им реальную значимость предметов, мы их идентифицируем и, следовательно, можем сравнивать друг с другом; они способны выступать в качестве различных предикатов одного субъекта, в качестве именований, могут соединяться с другими значениями и т.д.²¹. Одним словом, общее, идеальное нам дано. Высказывания и суждения, как они представляются нашей жизни, могут иметь субъекты и общие атрибуты²². Таким образом, Гуссерль следует внутренней направленности идеирующей жизни (vie idéative), когда осуждает претензии эмпиризма на сведение общего к индивидуальному, независимо от удачи или неудачи такой попытки²³.

Гуссерль полностью сознаёт, насколько далеко простирается действие этой аргументации. Во введении ко второму тому «Логических исследований» он заявляет, что для восхождения к понятиям логики нет нужды цепляться за всегда двусмысленное значение слов; нужно уловить в сознательной жизни, чья деятельность — это всегда теоретическая деятельность, исток этих слов: рассматриваемые феномены. Можно считать, что в этом утверждении не просто выражается осмотрительность по отношению к логическому методу, но содержится в зачатке глубоко философский принцип, осознанный в «Идеях»: сам принцип феноменологии. Философский подход в логике состоит в рефлексии над наивной жизнью логика, который сам направлен исключительно на свой объект. Все это можно разглядеть уже в § 71 первого тома «Логических исследований»²⁴ .

Но последнее обоснование этому методу доставляет теория сущего, изложенная в «Идеях». В силу того, что понятие сущего сближается с понятием переживаемого, мы вправе приписать данным такой рефлексии, по видимости сугубо психологическим, философскую значимость; вправе высказывать суждения о сущем. В самом деле, только тогда мы можем быть уверены в том, что наша рефлексия — не о простых представлениях сущего (быть может, неадекватных), но о самом сущем. И только тогда можно говорить о существовании, например, идеального объекта, несводимого к

индивидуальной реальности, а не просто о сознании этой индивидуальной реальности. Конечно, трансцендентальный идеализм в том виде, в каком мы представили его во II главе, еще не сознает себя в «Логических исследованиях». Более того, создается видимость, что некоторые тексты даже противоречат такой интерпретации. Мы не собираемся отрицать, что имеет место эволюция от «Логических исследований» к «Идеям», ибо сам Гуссерль признаёт этот факт²⁵. Но для Гуссерля эволюция заключается прежде всего в осознании и в экспликации всех требований, вытекающих из тезиса «Логических исследований»²⁶: по признанию Гуссерля²⁷, некоторые части «Логических исследований» прямо подготавливают и осуществляют переход к «Идеям». Последовательный ход изысканий Гуссерля представляет собой восхождение, где каждое открытие по мере подъема занимает свое место в более полной целостности, в более широком горизонте. Кроме того, в «Логических исследованиях» имеет место некое колебание между реализмом и идеализмом; и ясно, что до тех пор, пока преобладает реалистическая сторона, «Логические исследования» не преодолеют точку зрения «дескриптивной психологии».

Коротко говоря, Гуссерлю удается преодолеть психологизм и утвердить объективность логики лишь благодаря обращению ко внутреннему смыслу жизни, направленной на феномены логического и идеального. Право на бытие дает этим феноменам только гуссерлевское понятие существования, коррелирующее с переживанием.

Таким образом, «логицизм» Гуссерля не подразумевает независимости логического по отношению к психологическому, идеального по отношению к субъективности. «Платоновский идеализм» Гуссерля, реабилитация мира сущностей и логических категорий берут начало в той теории абсолютного существования сознания, которую мы попытались разъяснить в главе II. В итоге обнаруживается единство феноменологического проекта: так называемый «платоновский реализм» и так называемый «логицизм» суть только следствия. Преодолевая натуралистическую онтологию, которая отождествляет существование с эмпирическим индивидуальным существованием во времени²⁸, гуссерлевское понятие существования позволяет нам сказать: сущности и вообще идеальный мир существуют.

Тогда какой смысл следует придать существованию сущностей?

Как мы уже показали, сущность существует иначе, нежели индивидуальный предмет. Она не привязана к определенному месту в пространстве, не получает индивидуации во времени — не рождается и не погибает²⁹. В этом заключается ее идеальность. И эту

идеальность сущности и общего вовсе нельзя считать чем-то нестоящим и неопределенным. Она допускает подразделения, дескриптивные различения³⁰ : общность формы «некоторого А» — иная, нежели общность формы «всех А» или «А вообще». Именно размышляя над идеирующей жизнью, обращая внимание на ее внутренний смысл, возможно как бы указать пальцем не только на идеальность сущности, но и на ту или другую форму ее идеальности.

Идеальность сущности и общего, во всех ее формах (которые Гуссерль детально анализирует, а мы вынуждены лишь упомянуть и тем ограничиться), не является с этой точки зрения реальным предикатом, детерминацией — каковой является, например, свойство некоторого предмета иметь протяженность. Идеальность заключается прежде всего в другом модусе существования: она являет нам иное измерение бытия. Идеальность объекта не означает, будто он сперва существует, а затем уже характеризуется безразличием по отношению к пространству и времени. Это безразличие и т.д. составляет самый способ существования идеального, его модус данности сознанию, модус его конституирования в сознании, как говорит Гуссерль. «Общая идея — не от мира сего не постольку, поскольку она «общая», но поскольку она идея», — удачно заметил Геринг³¹.

Отсюда понятен сам принцип той критики, которую Гуссерль обращает во втором Исследовании против английского эмпиризма с его стремлением редуцировать идеальность сущностей к свойству индивидуального предмета. Когда Локк пытался объяснить общее через неопределенное индивидуальное, он с самого начала шел по неверному пути — не говоря уже о том, что подобная редукция невозможна, так как она игнорирует идеальный модус существования общего объекта³². Та же принципиальная ошибка совершается при попытке отождествить сущность с отдельным признаком или моментом индивидуального предмета, вычлененным усилием внимания. Род красное — это не выделенная краснота индивидуального предмета: ведь она остается чем-то индивидуальным, а род идеален³³ . По той же причине надлежит отвергнуть теорию родовых образов. Родовой образ расплывчат и изменчив — но не перестает из-за этого оставаться индивидуальным образом. Сущность не должна быть необходимо неточной: она может быть, на свой лад, весьма определенной. Идеальность — не то же, что неопределенность предмета; она характеризует модус его существования.

Таково право на существование, присущее идеальному, и его специфический модус существования. Теперь мы можем понять, что значит интуиция идеального, интуиция сущностей, «эйдосов» — эйдетическая интуиция: знаменитое гуссерлевское Wesensschau.

4 Избранное трудная свобода 97

Как индивидуальный объект, идеальное сущее, сущность принимает различения истинного и ложного. Сущности — это не фикции, относительно которых можно утверждать что угодно³⁴. Например, в геометрии истинная геометрическая мысль отличается от ложной³⁵ ; возможны понятия о «чисто сигнификативных», но несуществующих сущностях, например о сущности правильного декаэдра.

Итак, в области сущностей можно различать «чисто сигнификативную» мысль и акт, непосредственно направленный на сущность, обладающий ею, так сказать, в оригинале.

Этот акт изначальной интуиции применительно к сфере сущностей и форм отождествляется в «Логических исследованиях» с актом восприятия. Отождествляется в той мере, в какой к сущности перцептивной деятельности принадлежит обладание параллельной деятельностью воображения. Гуссерль расширяет понятие воображения: он допускает наличие категориального воображения³⁶ и даже приводит его примеры³⁷.

Тем не менее в «Лекциях по феноменологии внутреннего сознания времени», датированных 1905—1910 гг., Гуссерль отрицает за идеальными объектами способность принимать различения воспринятого и воображаемого³⁸. Этот параллелизм между восприятием и воображением обязан своим существованием временному характеру некоторых объектов³⁹. Понятие интуиции обладает более общим характером и не предполагает такого параллелизма. То, что действительно в отношении чувственной интуиции именно как чувственной, неприложимо к интуиции эйдетической. Здесь, как и везде, интуиция представляет собой модус жизни, где объект, подразумеваемый интуицией, выступает не просто в качестве «означенного», но как изначально данный⁴⁰. Познание, достигающее идеального, не должно для сохранения своего интуитивного характера непременно быть простым, как это имеет место в отношении чувственного восприятия⁴¹. Такое познание достаточно характеризуется тем фактом, что его объект дан ему, находится перед ним⁴².

Интуиция идеального уже наличествует для нас в форме категориальной интуиции. Но категории — чисто формальные объекты. Их нужно отличать от материальных сущностей (sachhaltige), представляющих другой тип идеального объекта. Таковы сущности красного, треугольника⁴³, человека и т.д. — или, если обратиться к сфере сознания, сущности вспоминания, интенциональности и т.д. Мы показали, как интуиция формальных категорий работает с помощью интуиции чувственного пред-

мета и как чувственный предмет некоторым образом сотрудничает в конституировании Sachverhalt. Но акт идеации, ведущий нас к интуиции материальной сущности, имеет иную структуру. В качестве исходного пункта мне следовало бы взять индивидуальный объект — скажем, красноту вот этой ткани, которая находится передо мной. Но я обращаю взгляд не на индивидуальный предмет, а на красное вообще, по отношению к которому индивидуальная краснота служит лишь примером. Для того чтобы мыслить идеальный объект, я полностью оставляю интуицию, направленную на чувственный предмет. Мышление идеального объекта отныне может быть интуицией, так как этот идеальный объект, созерцаемый в индивидуальном примере, может быть дан нам «лично». «Мы мыслим его не просто означивающим образом, как в случае простого понимания общих имен, но схватываем, усматриваем (intuitionnons) его. И, разумеется, здесь тоже вполне оправдано говорить об интуиции... общего»⁴⁴.

Но эта соотнесенность с индивидуальным предметом — хотя он и не участвует в конституировании идеального объекта, как это имеет место в случае категориальной интуиции⁴⁵, — отнюдь не случайна. Индивидуальный предмет, функционирующий в качестве примера, необходим. Как в интуиции Sachverhalt чувственные предметы, участвующие в его конституировании, необходимы постольку, поскольку они служат основанием «категориальных синтезов», так индивидуальный предмет служит необходимым основанием восприятия сущности. Способ существования идеального объекта некоторым образом отсылает нас к индивидуальному предмету, подразумевает соотнесенность с ним. Но существование индивидуального предмета отнюдь не является предпосылкой эйдетического познания: такое познание не зависит от «производящей причинности» индивидуальных предметов⁴⁶.

Проблема идеального существования и интуиции сущности непосредственно граничит с другой проблемой - проблемой априорного знания. Какой смысл может иметь в рамках интуитивистской теории истины само понятие априорного знания? Разве теория интуиции не сводит все истины к истинам факта, коль скоро в этой концепции истина, по-видимому, может опираться только на некоторый опыт, хотя он и понимается шире, нежели чувственный опыт?

Сразу же скажем, что место априорного — в интуиции идеальных объектов и в суждениях, основанных на этих объектах⁴⁷. Особую роль играет здесь эйдетическая интуиция. Остановимся подробнее на этом пункте.

4* 99

Мы выяснили, что сфера общего охватывает объекты, принадлежащие к разным типам общности. Так, интуиция общности сопровождает слово даже тогда, когда оно обозначает индивидуальный предмет. Такая специфическая общность, присущая каждому высказыванию, придает слову характер понятия, и эту общность нужно отличать от общего предмета в собственном смысле⁴⁸, как, например, белое, человек вообще и т.д. Итак, будучи выраженным в слове, предмет обладает двумя разного рода общностями: первая — общность выражения, а вторая — его собственная общность. Но и внутри сферы общих предметов в собственном смысле необходимо провести еще одно различение: между общими предметами вообще и чистыми сущностями.

В «Логических исследованиях» такое различение не осуществлено. В «Идеях» оно не осуществлено эксплицированным образом. И тем не менее оно имеет капитальное значение. Начиная с «Логических исследований» априорное знание отождествляется у Гуссерля с интуицией чистых сущностей. Но до тех пор, пока не будет проведено различение между общими объектами и чистыми сущностями, Гуссерлю можно возразить, что интуиция чистых сущностей представляет собой всего лишь ипостась эмпирического опыта: ведь имеются общие объекты чисто индуктивного происхождения⁴⁹. Например, можно сказать: «Если у вас есть понятие лебедя вообще, то вы, наверно, будете утверждать, что всякий лебедь бел, и тем самым претендовать на высказывание истины, основанной на интуиции сущности лебедя. Но ваше понятие лебедя происходит исключительно из индукции, а ваша предполагаемая интуиция сущности рискует оказаться ложной. В самом деле, ведь существуют и черные лебеди». Итак, если не провести различения между «идеальным объектом» и «чистой сущностью», то явленные нам в интуиции сущностей истины окажутся либо простыми тавтологиями (в сущности белого лебедя заключена белизна), либо индуцированными истинами.

Однако признать такое возражение бьющим в цель означало бы приписать Гуссерлю абсурдность или, выражаясь точнее, философскую наивность, которой никак не может быть в его мышлении. Конечно, приходится согласиться с тем, что в опубликованных работах Гуссерля⁵⁰ требуемое различение не было осуществлено эксплицированным образом, что он не указывает характеристики, отличающие интуицию чистых сущностей от интуиции прочих общих объектов. Описание эйдетической интуиции в том виде, в каком мы ее кратко представили, не выходит за пределы весьма общего феномена интуиции идеального. Каким образом то, что схватывается интуицией идеального, может оказаться, в силу внутрен-

100

ней структуры этой интуиции, чистой сущностью? На основании текстов, которыми мы располагаем, невозможно прояснить эту проблему. Поэтому нельзя недооценить усилий, предпринимаемых в этом направлении учениками Гуссерля⁵¹. В частности, Герингу принадлежит заслуга постановки этой проблемы и различения между эмпирической и априорной сущностями.

И все же такое различение проводится у Гуссерля — если не прямо, то имплицитно. Во всяком случае, то, что он понимает под сущностью — основание априорных законов, — есть не просто любая общая идея. Вот что говорится на стр. 9 «Идей», где предпринята попытка охарактеризовать сущность: «Индивидуальный предмет не является просто и вообще индивидуальным, неким «Dies da!»¹³*, имеющим место один раз (einmaliger). Как предмет, конституированный тем или иным образом «сам по себе», он обладает своей особостъю, совокупностью сущностных предикатов (Prädika-bilien), которые должны принадлежать ему (как «сущему, как оно есть само по себе»), чтобы ему могли принадлежать и другие, вторичные, относительные определения». Ставя перед собой задачу охарактеризовать сущность предмета, Гуссерль не ограничивается тем, что указывает на его идеальность и противопоставляет его индивидуальному, «Dies da!»: ему недостаточно поднять индивидуальный предмет, со всеми его определениями, на уровень всеобщности, идеальности, чтобы превратить его в сущность⁵². Нет, в определениях предмета имеется некая иерархия: одни определения требуются для того, чтобы стали возможны другие. Таким образом, сущность предмета — это его необходимая структура⁵³ : то, благодаря чему предмет есть то, что он есть; то, что прежде любых эмпирических характеристик делает его возможным и постижимым; коротко говоря, его принцип.

Например, для того чтобы звук мог иметь определенные силу, тембр и высоту, он с необходимостью должен обладать силой, тембром и высотой вообще, то есть обладать совокупностью характеристик, взаимно и необходимо подразумевающих друг друга и образующих необходимую структуру звука.

Но какой смысл заключен в необходимом характере, присущем структуре предмета? Какой смысл заключен в необходимом характере законов, основанных на сущностях? Это вопрос непосредственно связан с вопросом о роли интуиции. В самом деле, если акт интуиции — это всегда акт разума, то что означает необходимость законов, имеющих в своем основании сущности? Не встает ли здесь вновь, в абсолютно нерешенном виде, проблема природы разума в следующей форме: как понять и объяснить необходимость истин, основанных на сущностях? Не принуждены ли мы искать

101

резон самой этой необходимости? Не следует ли видеть в дискур-сии, посредством которой мышление выводит необходимый характер сущности, основополагающий акт разума?

Чтобы ответить на эти вопросы, нам нужно рассмотреть, как разрабатывается понятие эйдетической необходимости в Исследованиях III и IV. Мы увидим, что, с одной стороны, необходимость сущности никоим образом не есть результат дедукции: сама дедукция — лишь частный случай необходимости сущности как первичного феномена, как самой модели рациональной необходимости. С другой стороны, мы сможем дать позитивную характеристику этой необходимости.

В качестве первого шага в третьем Исследовании различаются «зависимые содержания» и «независимые содержания». Зависимые содержания, чтобы существовать, нуждаются в других содержаниях⁵⁴. Так, цвет может быть только протяженным. Напротив, дом или дерево независимы: чтобы существовать, им не нужно дополняться другими объектами.

Что означает такая зависимость?

Сразу заметим, что зависимое содержание не значит «содержание, непредставимое без других содержаний»: зависимость есть свойство самого содержания. Быть зависимым или независимым — не «субъективная необходимость, то есть субъективная неспособность не-мочъ иначе-представитъся, а объективно-идеальная необходимость не-мочъ-иначе-бытъ»⁵⁵.

Но если эта зависимость необходимо присуща самой природе соответствующих объектов, то необходимость, в силу которой, например, цвет немыслим без протяженности, или без материального цветного объекта, — эта необходимость не является чисто эмпирической: она не есть результат индукции, наподобие необходимости законов природы⁵⁶. Ее основанием служит не эмпирическое наблюдение (скажем, в некоторые моменты времени цвет предстает перед нами протяженным), а сам род, сама сущность цвета.

Этот необходимый характер зависимости, не будучи эмпирическим, не является и логическим. Логика — наука о форме предмета вообще⁵⁷. Необходимость истины, выведенной логическим путем, опирается на законы этой науки; но именно по этой причине она не затрагивает материального содержания предметов. Между тем законы «зависимости» суть «материальные законы». Следовательно, здесь мы сталкиваемся с необходимостью, независимой от какой бы то ни было логики⁵⁸ и дедукции, — необходимостью, основанной на «сущностной особости содержаний, на их специфичности»⁵⁹ . Роды и виды, способные служить таким основанием, образуют мир сущностей. Схватывая их посредством интуиции, мы мо-

102

жем познавать диктуемые ими необходимости в силу самой их природы: нам нет нужды возвращаться к их предпосылкам или обосновывать их посредством дедукции.

Итак, интуиция материальных сущностей — таких, как «дом, дерево, цвет, звук, пространство, ощущение, чувство»⁶⁰ и т.д. — делает возможными для нас необходимые и одновременно материальные знания. Непосредственное усмотрение необходимой структуры сущности — таков, по-видимому, для Гуссерля первичный феномен осмысления⁶¹. Более того, когда мы таким образом отождествляем акт интуиции с актом разумения, когда утверждаем их безразличие по отношению к логике и дедукции, мы не только не подрываем возможности необходимых знаний, но позволяем себе распространить их на бесконечную сферу материи познания.

Но и это еще не все. Необходимость самих законов дедукции опирается на интуицию сущностей. Необходимость вывода в силлогизме имеет основанием формальную сущность его посылок, в которых она схватывается с очевидностью. Всякая «цепочка» дедукции есть интуиция сущностей — пусть даже, как в данном случае, интуиция формальных сущностей. Роль дедукции состоит в том, чтобы посредством ряда самоочевидных терминов привести к самоочевидной интуиции некоторую истину, которая сама по себе не очевидна⁶² . Рациональный элемент познания — это именно очевидность, а не дедукция, то есть акт, которым те или иные истины приводятся к очевидности исходных начал и который выполняется не во всяком рациональном познании, а только в определенных предметных областях. Когда истины поддаются выведению из некоторого конечного числа начал, ту область, к которой они принадлежат, Гуссерль называет «математическим или определенным множеством»: таковы объекты геометрии и мира логических форм, объекты mathesis universalisé³ ·¹⁴*. Отсюда следует, что представлять аналитическую или синтетическую логику в качестве модели всякой интеллигибельно-сти — значит, в последнем счете, мыслить знание скалькированным с математической модели, исходя из слишком узкого понимания разума. Согласно Гамлену, сущностная функция разума состоит в том, чтобы конструировать реальность в соответствии с некоторым правилом. Гуссерль занимает прямо противоположную позицию. Не диалектическое построение придает интеллигибельность закону сущностей, а интеллигибельность связи сущностей служит источником интеллигибельное™ для диалектического построения.

Теперь мы можем дать позитивную характеристику необходимости эйдетических законов и особому значению a priori. Уже упоминавшиеся места из третьегь Исследования помогут нам прояснить связанные с этим затруднения.

103

«Независимое содержание» — которое Гуссерль называет конкретным, в противоположность зависимому содержанию, именуемому абстрактный*·, — безразлично по отношению к другим содержаниям и не нуждается в каком-либо определенном дополнении для того, чтобы стать конкретным. Некоторые свойства независимого объекта возможно отделить от него, и такая возможность отделения сопровождающих содержаний означает для самих этих содержаний возможность абсолютно свободного варьирования. Иначе говоря, «мы можем удерживать это содержание в представлении как тождественное, при неограниченном (произвольном, не встречающем никаких препятствий со стороны закона, который основывался бы на сущности содержания)^ варьировании связанных с ним или вообще данных вместе с ним содержаний. И это значит, что при упразднении (Aufhebung) любого составного целого сопутствующие содержания остаются нетронутыми»⁶⁶. Например, в воображении мы можем до бесконечности изменять форму материального предмета или представлять его находящимся в разных местах, в разных моментах времени. В данном случае наше воображение абсолютно свободно, ничем не связано; предмет остается конкретным, то есть способным существовать. Но если мы захотим изменить материальный предмет до такой степени, что окончательно лишим его формы, лишим конкретного предметного характера, то возможность его существования утрачивается. Границы, внутри которых может варьироваться содержание, определяются сущностью независимого объекта. Изменение, которое вышло бы за эти заданные сущностью границы, отняло бы у предмета его конкретный характер, его независимость, а значит, и саму возможность существовать. Таким образом, сущность предмета выражает, по-видимому, те условия, которые должны выполняться, чтобы стало возможным существование предмета. Предикаты предмета могут варьироваться, не затрагивая возможности его существования; и только сущностные предикаты не допускают вариаций. Более того, только их постоянство и позволяет изменяться другим предикатам: ведь всякая вариация предполагает нечто постоянное, благодаря чему она возможна. Итак, мы присоединяемся к той дефиниции сущности, которую уже приводили: согласно этой дефиниции, сущность конституирована совокупностью предикатов, которые должны быть реализованы вещью для того, чтобы ей могли принадлежать и другие предикаты. Не отождествляя сущность со чтойностью предмета, эта дефиниция показывает, что речь не идет о возведении в ранг всеобщего всех без исключения свойств индивидуального предмета, но что только некоторые из этих свойств играют такую привилегированную роль: они составляют условие самой возможности предмета.

104

Тем самым раскрывается и особое значение эйдетических истин. Познание сущностей — не просто познание идеального мира, положенного наряду с эмпирическим миром. Эйдетические науки нащупывают новое измерение в сущем: сами условия его бытия, структуру предмета, без которой он не мог бы существовать. В этом смысле знание таких наук есть априорное знание, ибо в них познается то, что предполагается любым другим знанием. Несомненно, именно потому, что необходимость законов сущностей есть необходимость самих условий бытия сущего, Гуссерль называет эти науки онтологическими. Априорное знание отличается от знания апостериорного не только своей необходимостью, «аподиктичностью»⁶⁷, но и тем, что свидетельствует о некоем онтологическом достоинстве.

Отсюда становятся понятными смысл, место и роль априорных наук в их отношении к наукам о природе и вообще к наукам о фактах. В самом деле, обнаружение материального априори не означает приведения всех эмпирических истин к истинам априорным (как этого порой требовали от Канта, упрекая его в том, что он не решил поставленной Юмом проблемы: ведь Кант хотя и выводит рациональным путем причинность вообще, однако не выводит каждый единичный случай причинности). Нет, естественный закон есть результат интуиции индивидуальных фактов. И поэтому он остается случайным, его необходимость обладает лишь вероятностным характером. Эта характеристика относится к сущности естественного закона. Случайность эмпирического факта отнюдь не обусловлена нашими свойствами — конечностью и неведением, — но принадлежит к самой сущности «факта»⁶⁸. Закон природы сущ-ностно индуктивен⁶⁹. Таким образом, Гуссерль в своей философии отказывается сводить индуктивные законы к законам априорным⁷⁰ : приведение факта к априорному закону означало бы извращение смысла факта. Сущность есть начало предмета, но начало не означает здесь большей посылки, из которой возможно логически вывести все случайные свойства этого предмета (не это ли беспокоило Лейбница и даже Гамлена?). Начало здесь означает то, что делает возможным существование предмета: структуру, без которой предмет немыслим.

Тем самым утверждается неустранимое различие между априори и апостериори, а также собственная роль того и другого в науках. Между причинностью вообще, понятой как сущностная структура бытия, и случайными отношениями причинности в эмпирическом сущем имеется зазор⁷¹ : это явления разного уровня. Крайний натурализм, свойственный психологизму, критикуется Гуссерлем не только потому, что сознание мыслится в нем по типу природы, но и потому, что он не видит роли априори в познании самой природы⁷².

105

Таким образом, корпус априорных наук — какую бы форму они ни принимали — не есть некое чудо необходимости в мире всеобщей случайности. Необходимость априорных наук имеет онтологический характер. Она внутренне присуща самому смыслу бытия как такового, а законы, несущие на себе печать этой необходимости, определяют смысл соответствующего региона бытия⁷³. Когда бытие определено онтологическими науками, фактические науки могут задавать в связи с этим бытием осмысленные вопросы. Тогда и только тогда возможен эксперимент⁷⁴. Индукция сама по себе способна привести лишь к индуктивным, но не к онтологическим необходимостям⁷⁵. Для того чтобы ставить проблемы перед индукцией, чтобы знать, какой тип эксперимента требуется для данной области объектов, нужно начать с установления ее онтологического смысла⁷⁶. По убеждению Гуссерля, невиданный прогресс физики Нового времени стал возможным благодаря тому, что Галилей усмотрел в геометрии и математике, разработанных в античности, онтологию природы⁷⁷. Колоссальная ошибка других наук — например психологии — состоит в том, что либо в этой онтологии природы они видят онтологию любого региона наличного бытия, либо отвергают всякую онтологию. Поэтому насущно важно установить онтологию всех регионов существующих объектов — хотя бы для того, чтобы способствовать прогрессу наук⁷⁸.

Отсюда становится очевидной абсолютная независимость философии по отношению к науке. Философия должна работать в совершенно иной сфере опыта и совершенно иными методами. От этого зависит не только прогресс наук, но и сама их рациональность. В самом деле, если науки хотят прийти к абсолютной рациональности⁷⁹ , если они хотят избежать кризисов, когда стирается самый смысл того, что они изучают⁸⁰, необходимо, чтобы онтология исследовала внутреннюю априорную структуру их предмета, прояснила конституирующие предмет сущностные категории. Необходимо также, как будет показано в следующей главе, равным образом прояснить существование объектов наук, модус их данности сознанию.

В этих вопросах теории сущностей выступает на первый план роль конкретного, которое, как уже было сказано мимоходом, отождествляется с тем, что реализует условия существования⁸¹. Разграничение бытия равным образом производится с помощью понятия конкретного. Идеальный мир сущностей представляет собой иерархию родов и видов⁸², и законы, берущие начало в этих сущностях, определяют соответствующие области временного бытия, индивиду-ирующего сущности. Таким образом, классификация сущностей есть в то же время разграничение различных сфер реального. Но для того чтобы классифицировать сущее, мы пользуемся отнюдь не выс-

106

шими материальными родами⁸³. Дело в том, что высшие роды могут содержать в себе лишь один элемент, абстрагированный от предмета (зависимый элемент), скажем цвет⁸⁴. В действительности различные области бытия определяются, исходя из индивидуального конкретного, например такого, как «материальный предмет», «сознание», «животность». Понятие региона бытия определяется совокупностью высших родов, последние видовые отличия которых дополняют друг друга и делают возможным конкретное индивидуальное сущее⁸⁵. Такая совокупность высших родов образует «региональную сущность», как, например, сущность «Природа». Она образована с помощью родов цвета, протяженности, времени, причинности, материальности и т.д., необходимо связанных между собой⁸⁶ той необходимостью, которая присуща возможностному существованию эмпирического природного объекта. Наряду с этим регионом существуют и другие — например, животность, человекость, общество и т.д., — которым соответствуют конкретные индивидуации.

Высшие роды, совокупность которых образует регион, называются материальными категориями. Эти категории служат основанием всех априорных законов, которые, согласно терминологии Канта, являются синтетическими a priori⁸⁷. Им противостоят законы, начало которых содержится в чистой форме объекта вообще и которые имеют универсальное значение независимо от материальной сущности регионов. Гуссерль называет их аналитическими⁸⁸.

Но понятие категории здесь не заимствуется, как у Канта, из суждения: категории суть структуры бытия, а не познания. Так же и при составлении перечня категорий Гуссерль обращается не к традиционной логике и не к логике нововременных наук о природе (как это делают неокантианцы), а к различным регионам конкретного бытия как такового.

Совокупность априорных знаний, которые делает возможным каждый регион, образует то, что Гуссерль именует региональными он-тологиями*⁹. В настоящее время они остаются не более чем desiderata⁹⁰'¹⁵*. Сделать их реальностью прежде всего попытались первые последователи Гуссерля — те, кто остался верен его взглядам эпохи «Логических исследований». Априорные изыскания, онтологии общества, природы и т.д. наполняют первые тома гуссерлевского Jahrbuch. Но эти изыскания — напомним еще раз — хотя и априорны, однако не являются с необходимостью дедуктивными. Эйдетические науки устанавливаются на основании эйдетической интуиции и обладают дескриптивным характером. Отправляясь от конкретно данного, воспринятого или воображаемого мира⁹¹, как от «примера», мы приходим к сущности этого мира и описываем его необходимую структуру.

107

Такой подход, суть которого в том, чтобы созерцать мир объектов, однако пренебрегая при этом индивидуальным существованием ради достижения сущности, на языке феноменологии называется эйдетической редукцией⁹². Ей должен подвергнуться мир индивидуальной реальности и в сознании, и в природе. Таков первый шаг к феноменологической позиции.

Но в конечном счете не искажает ли эта эйдетическая редукция конкретную реальность, как могла бы заставить нас думать берг-сонианская критика концептуального мышления? Став эйдетической интуицией, не потеряет ли интуиция, непосредственно помещающая нас в мир индивидуального бытия, контакт с конкретным аспектом этого мира? Не омертвит ли эйдетическая интуиция эту подвижную, изменчивую, неопределенную в своих очертаниях реальность, не сделает ли ее косной? Уже было показано, что нет противоречия между интеллектом, способностью схватывать идеальное и абстрактное, и интуицией, непосредственным восприятием конкретного. Но не возникает ли это противоречие вновь в той мере, в какой идеальное остается застывшим и определенным, а интуиция, бесконечно гибкая и подвижная, пытается исчерпать причудливое многообразие конкретного?

Вовсе нет. Начиная с «Логических исследований» Гуссерль различает идею в кантовском смысле и идею в платоновском смысле⁹³, которую он обозначает термином «эйдос»⁹⁴. «Эйдосы» — это сущности индивидуальных предметов, которые окружают нас и рассматриваются в их конкретных аспектах. Они не обладают ни точностью, ни совершенной определенностью геометрических понятий; им присуща некая неопределенность, в которой познающий не повинен⁹⁵ . Такая неточность, неопределенность принадлежит к самой сущности некоторых объектов. «Пространственная фигура воспринятого дерева как такового, взятого именно таким, каким оно предстает в соответствующем восприятии, то есть как момент его интен-ционального объекта, не есть некая геометрическая фигура, «идеальная» или «точная» в строго геометрическом смысле. Точно также интуитивный цвет не есть идеальный цвет»⁹⁶. Пытаться точно выразить эти неточные данные восприятия — значит лишать их конкретности и жизненности⁹⁷.. Большое и маленькое, округлое и угловатое, холодное и горячее, тяжелое и легкое — вот те приблизительные и расплывчатые по своей природе понятия, которые характеризуют конкретный мир нашего восприятия, а вовсе не точные геометрические или естественнонаучные понятия прямой или окружности, температуры или гравитации⁹⁸. Именно такими понятиями в первую очередь определяется сущность мира; как мы показали⁹⁹, мир точных научных концептов есть производное.

108

Примером эмпирических наук могут служить ботаника или зоология, которые оперируют этими расплывчатыми, неточными понятиями, отвечающими характеру их объектов. «Совершенная геометрия и совершенное практическое владение ею не может помочь естествоиспытателю описать (в строго геометрических терминах) то, что он так просто, понятно и вполне соответствующим образом описывает словами: зубчатый, рубчатый, чечевицеобразный, зонтичный и т.д. Все эти звучные понятия по существу, а не случайным образом являются неточными, а потому и нематематическими»¹⁰⁰.

Наряду с такими чисто эмпирическими неточными понятиями можно говорить о неточных априорных сущностях, которые выражают суть мира индивидуальностей. «Сущности, схваченные в интуитивных данностях посредством прямой идеации, суть «неточные» сущности»¹⁰¹. Они выражают конкретный аспект объекта интуиции во всей его целостности: «Если мы хотим выразить в соответствующих понятиях интуитивные данности вещей согласно их интуитивно данному сущностному характеру, тогда их нужно брать так, как они даны. А даны они не иначе как текучими (fließende)»¹⁰².

Таким образом, мир восприятия становится объектом эйдетической науки. Пространство, время, цвета, звуки и т.д. могут исследоваться в их сущностях. Но такая дескриптивная наука о пространстве не будет той самой геометрией, которая уже исследует идеализированное пространство. То пространство, которое проявляется в конкретной жизни, не есть геометрическое пространство. Оно поддается описанию в морфологических понятиях¹⁰³. Что касается этого последнего пункта, мы ограничимся его простым упоминанием, так как в опубликованных до настоящего времени работах Гуссерля о нем речи нет.

Основная мысль Гуссерля состоит в утверждении примата неточных, морфологических сущностей над сущностями точными, математическими. Этот примат легко объяснить, так как точные сущности суть идеализации неточных сущностей. Различные оттенки красного (неточные сущности, принадлежащие к определенному роду) представляют собой разные степени идеального красного, к которому они более или менее приближаются. Тот идеальный красный цвет, на который они как бы ориентируются, — вовсе не род «красный», но выступает по отношению к этому роду как его идеальный предел. Род «красный» остается асимптотой идеального красного. Именно эту идеальность совершенно иного типа Гуссерль называет идеей в кан-товском смысле¹⁰⁴. Но такая идея происходит из сопоставления целого ряда «эйдосов», где можно различить последовательность приближений к никогда не достигаемой цели — иначе говоря, к идеалу. Отсюда — определенный примат эйдоса перед идеей¹⁰⁵.

109

Итак, Гуссерль различает морфологическую сущность как результат акта идеации и противополагает ее точной сущности — продукту идеализации. Это открытие, совершенное Гуссерлем, позволяет нам избежать поставленной Бергсоном дилеммы. Интуиция может быть идеирующей и в то же время не искажать смысла конкретного реального, как это полагал Бергсон. Хотя неточные сущности служат основанием необходимых законов (например, математические сущности), они тем не менее выражают все, что есть в реальности подвижного, длящегося и неопределенного. Сущность, которую критикует Бергсон, — это геометрическая идея, результат не идеации, схватывающей сущность вещи во всей ее расплывчатости, а идеализации, доводящей до последних идеальных пределов конкретно данные свойства вещей. Геометрические понятия, как и другие научные понятия, порождены такой идеализацией конкретного; но нельзя считать их единственно возможными понятиями¹⁰⁶. Точно так же математические сущности, полученные дедуктивным путем из ограниченного числа аксиом, не составляют единственной эйдетической науки¹⁰⁷. Более того, только в этом конкретном мире они берут начало и обретают смысл. Для того чтобы понять эти идеализированные сущности, мы непрестанно переводим их на язык конкретного мира¹⁰⁸. Поэтому не нужно рассматривать описание неточной стороны конкретного мира как временную и недостаточную процедуру. Напротив, такое описание всегда будет служить основанием научного познания постольку, поскольку оно — источник начал, философское знание. Чтобы сохранить нетронутым внутреннее значение нашей жизни, нужно отдать первенство миру восприятия во всей его неопределенности¹⁰⁹.

Но и в этом пункте можно было бы упрекнуть Гуссерля в интеллектуализме. Да, он пришел к той очень глубокой мысли, что в онтологическом плане мир науки следует за конкретным и неопределенным миром восприятия и зависит от него. Но не ошибался ли он в том, что видел в этом конкретном мире прежде всего мир воспринимаемых объектов? Действительно ли наша первичная позиция по отношению к реальности — это позиция теоретического созерцания? Не является ли мир, в самом его бытии, центром активности, полем действов&ния или заботы, говоря языком Мартина Хайдеггера?

Глава седьмая

Философская интуиция

Интуиция, о которой шла речь до сих пор, есть акт, осуществляемый в соответствии с той установкой, которую Гуссерль называет «естественной»¹ или, шире, «догматической»².

В «естественной установке» человек обращается к миру, который он полагает в качестве существующего³. Размышляя о самом себе или воспринимая других, человек рассматривает и себя, и других как части мира⁴. Мир, охватывающий таким образом всю тотальность бытия, предстает как мир «в себе», и вера в его существование, даже не будучи эксплицированной⁵ — а она, как правило, именно не эксплицирована⁶ — внутренне присуща всякому акту, объектом которого выступает мир. Существование мира есть «общий тезис естественной установки»⁷.

Гуссерль считает такую установку наивной по существу⁸. Мы говорим: наивной по существу, потому что наивность, о которой идет речь, не есть следствие того или иного несовершенства эмпирической природы человека, но присуща всякой мысли, направленной на предметы⁹.

Эта наивность заключается в том, что мы принимаем предметы как нечто существующее и данное, не спрашивая о том, каков смысл этого существования, этой «данности» (Gegebenheit). Конечно, «региональные онтологии», о которых мы говорили в предыдущей главе, исследуют сущностную структуру бытия, сами условия его возможности. Но есть одно измерение в бытии, которое ускользает от них: «Что означает тот факт, что есть предметность» (Was das besage, daß Gegenständlichkeit sei...)?¹⁰ Региональные онтологии полагают свои объекты, сущности, в качестве существующих¹¹ и направлены только на эти сущности, игнорируя отношение предметов к познанию, их место и роль в жизни¹². И поэтому если мы при разработке «онтологии» и не занимаем естественной позиции в строгом смысле слова, то все же остаемся в рамках догматической установки — более общего понятия¹³. Наряду с сущностью предметов, наряду с их возможностью встает еще один вопрос — о значении их существования, значении самого факта их наличия.

Эта наивность по самой своей сути зависит от того (и в этом ее другая сторона), что при естественной установке мы ничего не знаем о функционировании той жизни, которая наделяет смыслом предмет естественной установки, будь то предмет восприятия или предмет научной деятельности. Взгляд, направленный на предме-

111

ты, не может, не изменив направления, прояснить структуру самого познания. Он не может тем самым поместить предметы в жизнь, наделяющую их смыслом¹⁴, чтобы осознать подлинную интенцию жизни, когда она обращается к тому или другому предмету; чтобы эксплицитным образом познать, «к чему стремится прийти сознание»¹⁵ каждым из своих актов. Тот смысл предмета, к которому так или иначе устремляется сознание¹⁶, по самому своему внутреннему значению не может стать видимым для взгляда, непосредственно направленного на вещи. Истинная интенция жизни остается скрытой от него. Он также может принять объекты, обремененные всякого рода двусмысленностями и неясностями чисто означаемого (в том смысле, в каком означивание противостоит интуиции), за объекты, данные интуитивно¹⁷. Мы оказываемся перед лицом всевозможных затруднений и противоречий, так что самый смысл того, что мы познаем и о чем говорим, кажется, ускользает от нас. Здесь исток кризисов и парадоксов знания.

Для того чтобы преодолеть наивность естественной установки и обойти возникающие затруднения, настоятельно требуется теория познания¹⁸. Вместо того, чтобы жить когнитивной жизнью так, как мы это делаем при наивной установке, следует отнестись к жизни как объекту¹⁹ и задаться вопросом: каков истинный смысл проживаемой таким образом жизни?²⁰ Каковы те интенции, которые вступают в игру в том или другом опыте? Какова их структура? Как они связаны между собой? Нужно отдать себе отчет в истинной интенции жизни. Вот проблемы, которые ставит Гуссерль в «Логических исследованиях», задавшись целью построить теорию логического познания. По его собственным словам, он «стремится к философской ясности в отношении этих [логических] предложений, то есть к интуитивному проникновению в сущность модусов познания, вступающих в игру при осуществлении... таких предложений, а также к интуитивному постижению объективных значений и смыслов²¹, конституируемых вместе с ними»²².

Из этой теории следует не только осознание реальной интенции мысли логика, но и переработка логических понятий: искать их надлежит теперь исключительно в интуитивной жизни сознания, освобождаясь от тех понятий,.которые были привнесены наивностью естественной установки²³. «Мы не хотим довольствоваться «просто словами», то есть чисто символическим пониманием слов... Для нас не могут быть достаточными значения, оживляемые только отдаленными, расплывчатыми, косвенными — если вообще хоть какими-нибудь — интуициями. Мы хотим вернуться к самим вещам»²⁴.

Однако мы должны поставить с еще большей ясностью вопрос о месте и роли теории познания в философии Гуссерля и попы-

112

таться дать себе отчет в специфическом характере его установки. Вероятно, мы увидим, что под видом феноменологии в ней, по существу, преследуются онтологические интересы. Но пока отложим эти выводы. В «Логических исследованиях» и в «Идеях» со всей очевидностью представлена теория познания, и для Гуссерля — пусть даже это неосознанная дань духу времени — она является одной из центральных тем²⁵.

Эта проблема познания сформулирована в начале второго тома «Логических исследований»²⁶ в такой форме, что ее можно спутать с традиционной постановкой проблемы: «Как следует понимать, что «в себе» объективности «представляется», более того, «схватывается» в познании, а значит, в конце концов снова становится субъективным?»²⁷ Также в другом месте²⁸ Гуссерль усматривает исток всех затруднений теории познания в «трансцендентности по отношению к познанию, на которую притязают объекты познания». Нужно ли понимать эту проблему идентичной той, которая так беспокоила Лотце²⁹ и Гербарта: как проблему объективной значимости субъективных представлений? Идет ли речь о том, чтобы понять, каким образом законы мышления и реальный ход вещей оказываются в строгом соответствии между собой?

Уже в первом томе «Логических исследований», говоря о «столь глубокой по видимости проблеме гармонии между субъективным ходом логического мышления и действительным ходом внешней реальности»³⁰, Гуссерль подчеркивает ее искусственность. Нам это замечание кажется естественным. Если сознание по своей сути есть интенциональность и «нахождение перед лицом бытия», а не его отражение, то можно ли говорить о соответствии между ходом мысли и ходом вещей? Это проблема Лотце и Гербарта, основанная на той предпосылке, что субъективность есть замкнутый мир, ограниченный собственными представлениями, образами или символами сущего. При таких условиях логика, руководящая мышлением, может быть только своего рода «этикой мышления», его законодательницей, которой необходимо подчиняться, чтобы представления соответствовали бытию. Но в таком случае возникает естественный вопрос: в чем такое регулируемое своими собственными законами мышление может соответствовать внешней реальности? Гуссерль указывает на тесную связь этой ложной проблемы с концепцией логики как этики мышления³¹. Напротив, согласно гуссерлианской теории сознания, мы ориентированы не на представление, не на ментальный объект, образ или символ, более или менее верно отвечающий реальному предмету, а непосредственно на бытие³². Логика, направляющая мышление, направляет его не как автономное законодательство, а как форма самого бытия.

ИЗ

Следовательно, вопрос о том, «как следует понимать, что «в себе» объективности «представляется».., а значит, в конце концов снова становится субъективным», не может иметь того смысла, который мы склонны придавать ему, поддаваясь обычным навыкам мышления. Идея субъекта, принужденного достигать своего предмета и его имитировать, изначально представляется абсурдной.

Итак, вопрос о том, каким образом трансцендирует мышление, — псевдовопрос. Но следует ли отсюда, что смысл такого трансцендирования сознания совершенно ясен³³ ? Интенциональ-ность сознания — это не «пустой взгляд», не какой-то прозрачный свет, направленный на предметы; трансцендентность предмета по отношению к сознанию конституируется богатой и «многоцветной» совокупностью «интенций». Подобно тому, что мы говорили о наивности естественной установки, прояснить смысл этой трансцен-денции — значит понять ее мыслительные «интенции» и выделить присущий им — специфический и оригинальный для каждой из них — способ конституирования трансцендентного объекта. Понять трансценденцию — значит проанализировать интенции образующих ее актов; значит увидеть, на что нацелено трансцендирующее себя сознание. Необходимо понять «модус бытия ноэмы, способ, каким она должна быть «дана» в жизни сознания, «осознана» в нем»³⁴. Должны быть систематически исследованы внутренние значения сознания. И такое исследование, исследование проблем конституирования, возможно. Это значит, что «упорядоченные ряды явлений³⁵ , с необходимостью принадлежащие к единству являющегося, возможно обозреть в интуиции и схватить в теории»³⁶.

Итак, именно к такому конституированию объекта сводятся многообразные проблемы познания. Они имеют целью исследование того, каким образом чувственные (гилетические) данные одушевляются интенциями; как эти интенции объединяются для конституирования объекта — единого и самотождественного; как характеризуют себя и связываются между собой акты, вследствие которых конституированный ими объект дан как существующий, а притязание сознания на достижение своего объекта оказывается оправданным³⁷. И наоборот: каковы те акты, в которых предмет дан как чистая видимость³⁸ ? Каким образом — когда речь идет, например, о протяженной вещи — следующие друг за другом акты, в которых одна и та же вещь воспринимается во все новых аспектах, последовательно подтверждают друг друга и увеличивают силу доводов разума³⁹? Или каким образом, напротив, они 'ослабляют друг друга, превращая воспринятое в иллюзию или галлюцинацию? Каковы смысловые модификации тех «вычеркиваний» (Durchstreichungen), которые диктуются подобными разочаровани-

114

ями⁴⁰ применительно к опыту, и т.д.⁴¹. Кроме того, разрешение этих проблем придало бы смысл понятиям «разума», «видимости», «существования», а также другим фундаментальным понятиям познания. Анализ интенциональности откроет нам внутренний смысл познания, когда в нем присутствует мысль о существовании, видимости, истине и т.д.⁴². Описания интуитивного акта, воспроизведенные нами в главе V нашей книги, представляют собой именно наброски феноменологического анализа разума. В них предпринимается попытка определить имманентную структуру сознания в том привилегированном случае, когда сознание не только подразумевает предмет, но и полагает его в качесте существующего. В феноменологии проблема разума и реальности не может ставиться в иной форме. В свою очередь, она ведет к следующей проблеме, которая заключена в самой постановке вопроса в главе V: «Когда... ноэматически «подразумеваемая» тождественность объекта X есть «подлинная», а не «просто» подразумеваемая тождественность? И что вообще означает это «просто подразумеваемая»?»⁴³. Вопрос должен быть разрешен ноэтико-но-эматическим описанием соответствующих модусов сознания. Мы рассмотрели эту проблему в общих чертах. Но проблема разума, или «удостоверяющего опыта», должна быть исследована во всех ее формах, различных применительно к разным объектам. «Удостоверяющий опыт» необходимо проанализировать во всех его фазах, во всех комплексных структурах⁴⁴.

Конституирование различается в зависимости от регионов. Мы показали, что интуиция чувственных предметов отлична от категориальной и эйдетической интуиции. Но и в сфере индивидуальных предметов она отнюдь не единообразна. Так, Einfühlung (вчув-ствование) — акт, раскрывающий сознательную жизнь другого, — представляет собой тип интуиции, отличный от чувственного восприятия, а опыт, раскрывающий реальность животного мира, отличен от опыта, вследствие которого мы познаем, к примеру, некий социальный феномен. Каждый регион объектов, имеющий свою особую «региональную онтологию», имеет и свой особый способ быть объектом сознания, то есть особой конституцией^. Каждая региональная идея служит «путеводной нитью» в обнаружении специфических способов конституирования в сознании⁴⁶. «Объект, определяемый родом региона, как таковой имеет — в той мере, в какой он действительно есть, — свои предустановленные способы быть воспринимаемым, ясно или смутно пред ставимым, мыслимым, оправданным»⁴⁷. Конституирование различно, однако строго определено⁴⁸, причем в зависимости не только от региона объектов, но и от конститутивных элементов региона. «Идея ре-

115

гиона предписывает совершенно определенные... ряды явлений.., которые сущностно и доступным исследованию образом зависят от частичных идей, вычленяемых в региональной предметной идее как ее конститутивные элементы»⁴⁹. Например, что касается материальной вещи, конститутивный элемент этого региона, пространство, имеет строго определенную манеру проявляться: «Итак, оказывается.., что нечто такое, как пространственное вещественное, не только для нас, людей, но и для Бога — идеального символа абсолютного знания — интуитивно воспринимаемо лишь через феномены, в которых оно дано и должно быть дано «перспективно», в разнообразных, но вместе с тем определенных изменениях и к тому же в изменяющихся «направленностях»⁵⁰.

Таким образом, идеи материальности и темпоралъности служат путеводной нитью в установлении соответствующих модусов сознания⁵¹ . Эти «конституциональные проблемы» составляют цель любых феноменологических исследований, которые, в свою очередь, служат лишь подготовкой к феноменологии сознания, взятой с точки зрения конститутивной функции последнего⁵².

Но хотя «конституциональные» проблемы встают применительно к любому региону объектов, в гуссерлевской философии привилегированное место занимает регион материальной вещественности. Он является основанием всех остальных регионов⁵³. Тем самым вновь заявляет о себе то, что мы называем интеллектуализмом Гуссерля: первичная и фундаментальная установка перед лицом реальности — это установка незаинтересованности, чистое созерцание, в котором вещи видятся как «просто вещи». Предикаты ценности, характеристики вещи как предмета пользования — все это вторично. Первичен мир теории.

Вследствие того, что теория познания редуцируется таким образом к конституциональным проблемам, происходит переворот в том, как мы привыкли ставить вопрос. Речь идет уже не о том, чтобы объяснить возможность отношения сознания к его объекту, но только о том, чтобы прояснить смысл такого отношения. Понятия «объективности», «трансцендентности», «бытия» и т.д., которые ранее предполагались, но не прояснялись, в гуссерлевской теории познания становятся главным объектом исследования⁵⁴.

Этот переворот стал возможен только благодаря открытию ин-тенциональности. Именно она является сущностью и подлинным основанием феномена истины.

Более того, именно идея интенциональности позволяет выстроить — с помощью рефлексии — саму теорию познания. Если бы под именем сознания рефлексия не обнаруживала только чисто внутренние феномены, она была бы не способна привести нас к

116

пониманию «отношения сознания к его объекту». В сознании, лишенном интенциональности, рефлексия не обнаружила бы объекта, от которого она отвлекается. Если же, напротив, мы принимаем во внимание интенциональность, то именно она и предстает рефлексии как объект: «события» сознания, подпадающие под рефлексию, всегда соотнесены с объектом⁵⁵. Мы отвернулись от мира вещей — интенциональность вновь открывает его для нас: открывает в сознании, в форме ноэм⁵⁶. Восприятие нельзя рассматривать в отрыве от его коррелята — «воспринятого как такового»; желание не существует без «желаемого предмета», и т.д. Всякое cogito должно быть взято в его соотнесенности с cogitatum и не может быть взято иным образом⁵⁷.

Это исследование сознания в рефлексии Гуссерль называет феноменологией⁵* . Она представляет собой чисто описательное исследование сознания, в котором делается попытка избежать любых редуцирований и сохранить в неприкосновенности как внутренний смысл жизни, так и специфичность всех ее модификаций.

Резюмируя, можно сказать, что теория познания становится у Гуссерля феноменологией и предстает в форме некоторого «осознания» (Selbstbesinnung) жизни, познающей самое себя. Она есть «не что иное, как осознание и очевидное понимание того, что такое мышление и познание вообще, в их родовой чистой сущности; каковы те виды и формы, с которыми сущностно связаны мышление и познание; какие имманентные структуры присущи их предметной соотнесенности; что означают с точки зрения таких структур, скажем, идеи ценности, оправдания, непосредственной и опосредованной очевидности, а также их противоположности; каковы те особенные формы, которые принимаются этими идеями соответственно возможным предметным регионам познания»⁵⁹.

Таковы разнообразные проблемы феноменологии, которую Гуссерль называет «трансцендентальной феноменологией» ввиду специфически трансцендентального смысла ее проблем⁶⁰.

Идея различий в конституировании, определяемых различиями предметных регионов, позволяет нам вывести важное следствие для методологии наук. В самом деле, было бы искажением смысла вещей мыслить все науки согласно одной и той же модели и применять к ним всем один и тот же метод. Здесь получает обоснование позиция, преимущества которой уже обнаружили себя в современной науке. (Разве не то же самое ощущение вдохновляло Дюркгей-ма в его усилиях придать социологии собственный предмет и метод?) Различие наук, относящихся к разным «регионам», — различие не только в методе, но и в самой проблематике — основано на различии самих способов, какими те или другие категории предме-

117

TOB даны сознанию. Натурализм именно потому сводил все сферы реального к одному — природному — типу и тем самым искажал их внутренний смысл, что не признавал этой истины.

Но конституциональные проблемы имеют еще и другой смысл, и значение их выходит за рамки теории познания — по крайней мере, нам так кажется. Мы полагаем, что их следствия, выявленные послегуссерлевской философией Хайдеггера, уже вполне сознавались самим Гуссерлем⁶¹. Его феноменология не ограничивается целями и проблемами теории познания, назначение которой состояло лишь в том, чтобы прояснить научные методы и обеспечить достоверность наук.

В самом деле, что именно наличествует для рефлексии, когда она обращается к субъективной жизни, чтобы постигнуть в ней конституцию сущего? В рефлексии об актах сознания объекты естественной установки предстают — в форме ноэм — как необходимые корреляты этих актов. Рассматриваемый в рефлексии интен-циональный объект предстает именно тем, чем он мыслится в акте: желаемый предмет являет себя «как желаемый», волимый предмет — «как волимый», воображаемый — «как воображаемый»; причем они даны в их соотнесенности с актами жизни, желания, во-ления или воображения⁶². Эти характеристики объекта, описывающие способ, каким он дан жизни, раскрываются только в рефлексии над этим способом и представляют некое новое измерение в предмете, ускользающее, если следовать естественной установке⁶³ . Добытое таким образом знание относится к самой объектно-сти объекта: если, руководствуясь естественной установкой, мы задаем вопрос «quid», то, следуя рефлективной установке, мы задаем вопрос «как». Как дан объект? Что значит быть объектом⁶⁴? А поскольку сущее смешивается с различными объектами нашей познавательной, а также волютивной и аффективной жизни, постольку исследование объектности объекта сводится к прояснению самого существования сущего.

С того момента, как мы вновь находим само сущее — в форме ноэмы в сознании, — у нас уже нет необходимости спрашивать (как в теории познания, которая и есть не что иное, как такое воп-рошание): с помощью каких средств и в результате каких событий мы приходим к познанию предмета и есть ли познаваемый нами предмет бытие? Наша проблема — это само значение сущего в каждом из специфических случаев, когда о нем идет речь.

Выше мы говорили о разных модусах объектности, присущих предметам разных регионов. Теперь мы увидим, как углубляется эта идея. Предметам разных регионов присущи свои специфиче-

118

ские способы существования. Существование — не пустой термин, безразлично прилагаемый к любым видам бытия, а сущность — не единственный принцип различения предметов: необходимо ввести также их бытие. Вот почему в начале нашей работы, опережая эти выводы, мы попытались подняться к основополагающему принципу натурализма — к определенной идее существования.

Таким образом, вместе с конституциональными проблемами встает проблема бытия. Анализировать конституирование некоторого предмета — значит прослеживать интенции жизни, направленной на предмет, и тот смысл, который они придают предмету. Существование есть не что иное, как модус, согласно которому сознание сталкивается со своим объектом и в соответствии с которым объект играет свою роль в конкретной жизни сознания, ибо именно в жизни находится сам исток бытия. Итак, «ноэмы»: «представленное как таковое», «желаемое как таковое» — ноэмы, неотделимые от своих ноэз⁶⁵ как от источников значений — делают видимой роль, которую играет в конкретной жизни та или другая категория предметов, в зависимости от ее внутреннего смысла. Ноэтико-ноэматические описания конституирования предметов составляют великую задачу феноменологии, которая отнюдь не является только и исключительно теорией познания, но имеет первостепенное онтологическое значение. По существу, теория и критика познания суть не что иное, как приложения и следствия этой фундаментальной онтологии.

Есть еще один аспект, в котором феноменология конституциональных проблем выходит за рамки теории познания, хотя Гуссерль — по крайней мере, если придерживаться буквы его философии, — не пошел открыто по этому окольному пути.

В самом деле, теория познания, если понимать ее как анализ когнитивной жизни, не исчерпывает всей жизни.

Мы пространно описали то привилегированное положение, какое в «Логических исследованиях» отводится теоретической жизни. Мы видели, что акты оценивания, волеизъявления и т.д., в любых присущих им формах, имеют началом некоторое представление. Это преобладающее значение теории, установленное в «Логических исследованиях», никогда не опровергалось Гуссерлем. Тем не менее в «Идеях» отмечается, с этой точки зрения, некоторый прогресс: здесь утверждается, что равным образом не-теоретичес-кие акты представляют собой объекты новой и нередуцируемой онтологической структуры. Они тоже, а не одни только акты суждения и представления, являются «объективирующими». Мы вывели такое следствие уже в самом начале нашего рассмотрения, ког-

119

да говорили об интенциональности, и теперь отсылаем к главе, детально излагающей вопрос. Сейчас же мы вновь обращаемся к этим положениям, чтобы показать, каким образом обогащенная ими феноменология вышла за пределы простой теории познания.

«Все акты вообще — в том числе аффективные и волевые — являются «объективирующими». Они изначально «конституируют» предметы, представляют собой необходимые источники различных регионов бытия, а следовательно, и принадлежащих к ним онтологии. Например, оценивающее сознание конституирует, в сопоставлении с миром просто вещей, нового рода «аксиологическую» предметность, «сущее» нового региона»⁶⁶.

Однако новые характеристики, вводимые этими актами в сущее, — не просто новые свойства, новые предикаты, оставляющие предмет на прежнем уровне существования. Они принадлежат к совершенно иному «измерению смысла»⁶⁷. Вместе с ними конституируются не «новые определения «вещей» как таковых, но ценности вещей..: красота и уродство, добро и зло, предмет потребления, произведение искусства, машина, книга, действование (die Handlung), поступок (die Tat) и т.д.»⁶⁸.

Отсюда следует, что наряду с теоретическими истинами возможны «истины аксиологические и практические»⁶⁹. Гуссерлевская концепция истины позволяет без труда это понять. Так как истина, по сути, заключается не в суждении, а в интуитивной интенциональности, наше соприкосновение с миром привычных и практических ценностей имеет полное право называться именно так. В этом случае мы обнаруживаем особого рода интуицию, которая, по-видимому, не является актом теоретического созерцания, как мы установили в главах IV и V этой книги: контакт с миром ценностей не означает непременно, что мы познаём его теоретически⁷⁰. Существование некоторой ценности, способ, каким она представляется жизни, не обладает онтологической структурой теоретически представленного сущего.

Цель феноменологии сознания в целом, а не только феноменологии познания, состоит в прояснении этих способов существования через восхождение к источникам присутствия предметов в жизни, через исследование»их конституирования в сознании⁷¹.

Однако при том, что конституирование таких объектов в жизни гетерогенно по отношению к конституированию теоретического объекта, это последнее должно служить для него основанием⁷². Тем самым «Идеи» присоединяются к утверждениям «Логических исследований»: выше мы уже упоминали о привилегированной роли, которая отводится феноменологии материальной вещи и по существу выражает этот примат теории.

120

Но примат теоретического сознания в конституировании сущего является, по убеждению Гуссерля, еще более глубоким. Хотя смысл существования (или объектности, говоря языком Гуссерля) различается в зависимости от категорий предметов; хотя каждая из этих категорий конституируется в жизни различным образом, — в акте, которым эти различные предметы полагаются существующими, всегда содержится некое полагание теоретического порядка: полагание, именуемое у Гуссерля доксическим. «Позициональный акт полагает (ein positionaler Akt setzt), но в каком бы «качестве» ни совершалось это полагание, он полагает также доксически»⁷³. Док-сическое полагание составляет элемент интенциональности, в котором, согласно Гуссерлю, предмет мыслится как существующий. Именно благодаря доксическому полаганию, входящему во все акты сознания, их объекты — ценности, эстетические предметы, предметы потребления и т.д. — являются существующими. Это утверждение Гуссерля свидетельствует о том, что понятие существования для него остается тесно связанным с понятием теории, с понятием познания. И это несмотря на все элементы его учения, которые, казалось бы, ведут к более богатому представлению о существовании, нежели наличие предмета перед созерцающим его сознанием. Мы попытались выделить эти элементы, порой отступая от буквы гуссерлевской доктрины; и все-таки, с точки зрения этого философа, мы в той мере имеем доступ к предмету как существующему, в какой познаём его теоретически. Важнейшая роль док-сического полагания, включенного в любые полагания сознания, обязывает нас признать, что в некотором определенном аспекте феноменология Гуссерля не высвободилась из теории познания. На наш взгляд, такое ограничение умаляет ценность и значимость утверждения, согласно которому все акты сознания суть «объективирующие акты», акты конституирования сущего. Отметим также, что если следовать Гуссерлю, то при изучении теоретической, практической и аффективной жизни надо было бы безоглядно обращаться к догматизму и опираться на классификацию, унаследованную от традиционной антропологии и психологии. Вообще говоря, разработанные Гуссерлем конкретные формы феноменологического анализа почти исключительно относятся к феноменологии познания.

Общие соображения, высказанные на предыдущих страницах, показали, что в гуссерлевской установке значительный философский интерес представляет исследование сознания, а также онтологическая важность вытекающих из него проблем. Таким образом, мы отметили исключительную роль рефлексии, наивысшее достоин-

121

ство которой в том, что она выступает в качестве философской интуиции.

Теперь надлежит охарактеризовать ее более непосредственно. Но пока не будем говорить о «феноменологической редукции» — операции, которая, согласно Гуссерлю, вводит нас в феноменологию. Несомненно, философская интуиция смешивается с рефлексией о «феноменологически редуцированном» сознании; однако этот пункт мы оставим напоследок, чтобы понять смысл такой операции в системе как целом.

«Феноменологический метод движется целиком в актах рефлексии»⁷⁴. Erlebnisse переживаются, и существование их состоит в их осознанности. Но в силу того факта, что жизнь переживаема и сознательна, она не является объектом для самой себя. Жить и обладать жизнью в качестве объекта — не одно и то же⁷⁵. Однако в силу самой природы сознательной жизни эта жизнь, с одной стороны, может не только переживаться, но и рассматриваться сознанием как объект — в том случае, когда она подвергается определенной модификации, переводящей ее из нерефлективного состояния в рефлективное⁷⁶. С другой стороны, такая трансформация возможна только при условии, что сознание обращается само на себя. Именно это обращение сознания на себя узаконивает у Гуссерля употребление термина «рефлексия»⁷⁷.

Понятие рефлексии охватывает у Гуссерля «любые модусы схватывания имманентной сущности и, с другой стороны, любые модусы имманентного опыта»⁷⁸. Таким образом, оно подразумевает «акты, в которых поток переживаний, со всеми его многообразными происшествиями (моментами переживаний, интенциями) дает схватить себя в очевидности и становится доступным анализу»⁷⁹.

С одной стороны, эта последняя цитата выявляет интуитивный характер актов рефлексии: их объект им дан «налицо», сознание «наличествует» для самого себя. Она также показывает, что модусы внутренней интуиции содержат в себе множественность: восприятие не есть просто интуитивно-рефлективный акт. В самом деле, акт рефлексии может осуществиться в воспоминании, в чувствовании (Einfühlung), воображении⁸⁰. Таким образом, общая теория интуиции прилагается к рефлексии. Здесь обнаруживается параллелизм воображения и воспоминания, а также исключительная и привилегированная роль восприятия. Истина есть адекватность мысли — чисто сигнификативной интенции — и самого предмета, данного в интуиции, которая схватывает наличный предмет во всей его конкретной реальности, «налицо».

С другой стороны, рефлексия как имманентная интуиция выказывает свой привилегированный характер по отношению к инту-

122

иции, направленной на внешний мир. Это характер адекватности, который имеет основанием (мы попытались это показать) существование объекта такой интуиции — сознания — и позволяет нам полагать сознание в качестве абсолютного. Рассматривая интуицию в общем виде в «Логических исследованиях»⁸¹, Гуссерль различает в ней ступени протяженности, жизненности и реального содержания. Очевидно, что внешнее восприятие по самой своей природе не способно реализовать на высшем уровне все три характеристики. Мы видели, что внешний предмет дан всегда в некоторой совокупности (некотором «горизонте») чисто означиваемых моментов. И если жизненность восприятию не воспрещена, то все же целостность интенционального объекта, очевидно, не может быть реализована в восприятии⁸². Только внутренняя интуиция способна представить идеал адекватности. Только ей дан ее объект сразу и «налицо»⁸³. И хотя некоторая неадекватность присуща также имманентному восприятию (оговорка, объясняющая временной характер сознания и постоянное отступление объекта рефлексии в прошлое⁸⁴), эта неадекватность, по словам Гуссерля⁸⁵, — совсем иного рода, нежели неадекватность трансцендентного восприятия. Как мы отметили в главе II⁸⁶, между адекватностью внутреннего восприятия и неадекватностью восприятия внешнего пролегает пропасть⁸⁷.

Но коль скоро рефлексия полагается в качестве акта, которым сознание эксплицитным образом осознает само себя, не следует ли задаться вопросом: чем легитимируется ее право схватывать сознательную жизнь так, как она есть? Все философское значение рефлексии состоит в том, что она должна позволить нам ухватить нашу жизнь и мир, в ней заключенный, такими, каковы они суть до всякой рефлексии⁸⁸. Следовательно, если бы Erlebnisse являлись сознанию не иначе, как уже модифицированными рефлексией, то для нас были бы доступны только состояния сознания, но не жизнь в ее изначальной форме. Значит, нужно более пристально вглядеться в акт рефлексии; и лишь тогда мы сможем решить, способна ли феноменология достигнуть жизни вообще или же только рефлективной жизни⁸⁹.

Эти модификации жизни под действием рефлексии вполне реальны. Во-первых, сам факт рефлексии придает жизни характер «рефлектируемости», и можно спросить себя, «не превращаются ли в конечном счете Erlebnisse, попадающие в поле зрения рефлексии, именно в силу этого попадания в нечто toto coelo¹⁶* иное»⁹⁰. Во-вторых, сознательная жизнь обладает длительностью, а рефлективный акт схватывает перцептивным образом лишь актуальное мгновение, актуальное истечение жизни, «Urimpression». Другие мгнове-

123

ния отступают в тень прошлого или проявляются из будущего, вос-принимаясь только в акте «ретенции» или «протекции» — специфических рефлективных актах, в которых взаимодействуют память и восприятие⁹¹. Но достоверность cogito, о которой мы так много говорили в главе II и которая имеет основанием сам модус существования жизни, по-видимому, присуща только восприятию наличного момента, в то время как данные ретенции можно было бы поставить под сомнение. Наконец, в-третьих, под действием рефлексии феномен претерпевает качественное изменение: радость и гнев, удерживаемые рефлексией, — иного порядка, чем спонтанные радость и гнев⁹².

На все эти возражения, которыми никоим образом нельзя пренебрегать, Гуссерль дает принципиальный ответ формального толка: оспаривать право рефлексии следовать за ходом сознательной жизни как она есть абсурдно; это значило бы принимать в качестве предпосылки то, что отрицается, то есть впадать в противоречие, характеризующее любой скептицизм⁹³. В самом деле, всякий, кто говорит, что сомневается в познавательных возможностях рефлексии, по меньшей мере о своем сомнении высказывается утвердительно; но это утверждение уже есть результат рефлексии⁹⁴. С другой стороны, когда мы говорим об изменениях, претерпеваемых спонтанной жизнью под действием рефлексии, мы предполагаем возможность знать эту жизнь до рефлексии: в противном случае как можно было бы говорить об изменении? Но саму эту возможность как раз и оспаривает скептический тезис⁹⁵. Наконец, отрицать значимость рефлексии нельзя потому, что в противном случае не было бы возможным что-либо высказывать о ней самой⁹⁶.

Однако такого формального опровержения скептицизма недостаточно, и Гуссерль, кажется, это понимает⁹⁷. Настоятельно требуется рефлексия о рефлексии, своего рода критика феноменологии: критика способностей и возможностей рефлексии⁹⁸. Нужно более внимательно рассмотреть, до каких пределов рефлексия достоверна и как она с помощью модификаций схватывает исходное состояние объекта (ведь помимо модификаций мы различаем в объекте рефлексии свойство существовать независимо от рефлексии⁹⁹). То, что схватывается в рефлективном восприятии, в принципе характеризуется как нечто, что не только есть и длится в течение акта рефлексии, но уже было до него¹⁰⁰. Согласно Гуссерлю, довольствующемуся в «Идеях» изложением результатов своего анализа, абсолютные права перцептивной рефлексии имеют силу как применительно к настоящему моменту, так и применительно к сфере непосредственных ретенций и протекций — к

124

тому, что уже пережито или вот-вот должно быть пережито¹⁰¹. Наша жизнь не ограничивается мгновением настоящего; ее горизонт охватывает также прошлое и будущее. Следовательно, критика рефлексии призвана утвердить, наряду с правами рефлективного восприятия, права воспоминания, схватывания прошлого. В том, что касается сущности нашего прошлого, такое право не является полным: мы можем заблуждаться относительно прошлого. «По правде говоря, это чисто «относительное» право; его можно превысить, хотя оно и при этом всё же остается правом»¹⁰². Но что касается самого существования нашего прошлого, для нас оно обладает несомненной достоверностью в силу самой структуры времени. В той мере, в какой сознание существует и длится, оно не может ни начаться, ни закончиться¹⁰³. Каждое мгновение времени нуждается в прошлом, где оно исчезает, и в будущем, откуда оно всплывает¹⁰⁴.

Таким образом, если проанализировать результаты, полученные критикой рефлексии, можно заметить преувеличенный характер высказанных выше опасений, пусть даже приходится несколько ограничить притязания рефлексии. Помимо всего прочего, такое ограничение, согласно Гуссерлю, определяется самим бытием сознания, и было бы абсурдным толковать его как признак несовершенства¹⁰⁵ .

Для того чтобы исследовать конституирование объектов в жизни, мы можем прибегнуть к интуитивной рефлексии, способной функционировать на всех уровнях сознательной жизни. Она может описывать структуру ноэмы¹⁰⁶, неотделимую от ноэзы, а также останавливаться на любых артикуляциях и любых возможных уровнях более сложных ноэтико-ноэматических структур. Таковы, например, те ноэмы, которые Гуссерль называет повторяющимимся, итеративными (iteriert)¹⁰⁷. В этом последнем случае речь идет о но-эме, которая дана в качестве объекта-ядра¹⁰⁸, вложенного в другую ноэму: я могу вспоминать о воспоминании о моем восприятии¹⁰⁹. Взгляд интуиции способен прослеживать ступени «вложения», подниматься и опускаться по ним (эта способность составляет его неотъемлемое свойство¹¹⁰), фиксировать их, когда захочет. Но необходимо уметь также сосредоточить интуитивный взгляд на данной ему комплексности и тем ограничиться, уметь уважать ее внутренний смысл и не привносить в него чего бы то ни было косвенным путем, например путем рассуждения¹¹¹.

Рефлексия не должна ограничиваться ноэзой и ноэмой: в кон-ституировании объекта равным образом участвуют гилетические элементы, и рефлексия о гилетических данных — об ощущении, например, — прослеживает это конституирование на гилетическом

125

уровне. Она описывает способ, каким гилетический слой одушевляется интенциями (постижениями)¹¹²; описывает временную структуру сознания¹¹³. Коротко говоря, феноменологическая интуиция есть интуитивный взгляд, обращенный на жизнь во всей полноте ее конкретных форм. Она есть попытка понять жизнь, а исходя из этого понимания, понять и мир — свой интенциональный объект.

Но если философская интуиция представляет собой всего лишь рефлексию о жизни, не означает ли это сведения философии к эмпирической науке, озабоченной фактическим состоянием жизни и пренебрегающей любыми априорными законами? Что невозможно выйти за пределы случайного иначе, кроме как путем простой констатации мгновенного cogito — которое есть необходимость, несмотря на свой фактический характер? Кроме того, эмпирические науки — мы уже подчеркивали это — возможны только после установления соответствующей онтологии; если же мы говорим о науке, предметом которой являются факты сознания, то откуда возьмется априорная наука, способная служить ей основанием?¹¹⁴

В рефлексии о сознании, как и в непосредственной интуиции мира, возможна идеация. «Всякое переживание (Erlebnis) в потоке, которое может быть встречено рефлективным взглядом, имеет собственную, интуитивно схватываемую сущность, собственное «содержание», которое позволяет рассматривать его как таковое, в его собственном своеобразии»¹¹⁵. Erlebnisse имеют свою сущность, свою необходимую структуру, и как таковые регулируются эйдетическими законами. Сознание есть конкретный индивидуальный предмет¹¹⁶, а совокупность образующих его родов составляет отдельный регион. Сознание — это регион, источник онтологии. Конституциональные проблемы смогут быть разрешены с помощью этой эйдетической интуиции сознания. Структура актов, конституирующих каждую категорию предметов, — это необходимая структура, в основании которой лежат эйдетические законы данных актов. Все выполненные до настоящего времени описания сознательной жизни: структуры времени, интенциональность, взаимосвязь ноэмы и ноэзы, рефлексия и ее возможность, — все эти структуры имеют априорный характер и даны в эйдетической интуиции рефлексии.

Итак, феноменология есть эйдетическая дескриптивная наука о сознании¹¹⁷. Разумеется, возникает вопрос: возможно ли вместить в рамки сущностей сознательную жизнь во всем многообразии ее качественно различных форм? Лишена ли всякой реальности бер-

126

гсонианская антиномия интеллекта и сознательной жизни? Как именно длительность сознательной жизни, чью специфичность Гуссерль констатировал по времени последним¹¹⁸, может быть схвачена в жестких рамках интеллекта? То, что мы сказали выше о возможности неточных сущностей, помогает понять, каким образом интеллект способен охватить всю сознательную жизнь, не придавая ей «пространственного» характера¹¹⁹. Между духом чувствительности, враждебным геометрии, и духом геометрии, чуждым духу чувствительности, Гуссерль указывает третий путь.

Феноменологическая рефлексия — это рефлексия идеирующая. Обращаясь на конкретное, воспринимаемое состояние сознания, она пользуется им как примером, чтобы через него подняться к сущности. Но восприятие не является необходимым для идеации: для нее достаточно — и даже предпочтительно — иметь в качестве «примера» некоторый воображаемый объект¹²⁰. «К общей сущности непосредственного интуитивного постижения сущностей принадлежит то, что оно... может осуществляться на основании простой ре-презентации (Vergegenwärtigung) единичностей, выступающих в качестве примеров»¹²¹. Этот факт предоставляет феноменологии необходимую свободу для того, чтобы она могла оторваться от реально данного и выйти в сферу возможного. Так обстоит дело в области сущностей, которые в силу самого своего смысла предполагают бесконечное количество возможных «примеров»¹²². Отсюда вновь явствует, что эйдетическая истина априорна, что она есть истина сущностных возможностей, несмотря на то, что модус ее данности с необходимостью требует помощи примеров. Эйдетическая истина совершенно не зависит от «действенности» восприятия¹²³. «Фикция, — гласит парадоксальное утверждение Гуссерля, — есть жизненный элемент феноменологии, как и любой эйдетической науки»¹²⁴.

Та ясность, которую демонстрирует интуиция сущностей, зависит (прежде всего тогда, когда речь не идет о сущностях весьма общего порядка¹²⁵) от ясности интуиции индивидуального, которая лежит в ее основании¹²⁶. Эта ясность не обязательно должна быть ясностью восприятия; она может быть также ясностью воображения; и наличие ее необходимо. Именно в этом состоит одна из самых трудных задач феноменологии. Практиковать интуицию сущностей не так-то легко, и Гуссерль неоднократно подчеркивает связанные с этим трудности¹²⁷. Он рекомендует начинающим долго учиться этому; упражняться в восприятии, прежде чем начать прибегать к помощи воображения. Полезно также исследовать проявления сознательной жизни в истории, произведениях искусства, поэзии.

127

Но долговременное усилие, которого требует феноменология для того, чтобы прийти к интуиции, не имеет метафизического измерения — того измерения, которое, скажем, Бергсон признаёт за усилием интуиции, весьма тесно (если не сказать большего) связанной с актом свободы. Мы вернемся к этой теме в заключение нашей книги. Усилия, необходимые для научения интуиции сущностей, как и другие, еще большие усилия, связанные, согласно Гуссерлю, с феноменологической редукцией (о которой нам еще предстоит говорить), — все эти усилия никогда не рассматривались (по крайней мере, в уже опубликованных работах Гуссерля) в их отношении к природе сознания¹²⁸. В отличие от того, как это имеет место в бергсонианстве или в «философиях жизни», философская интуиция не рассматривается как такой акт, в котором участвуют все жизненные силы, — как акт, играющий важную роль в предназначении жизни. У Гуссерля интуиция представляет собой рефлексию о жизни, взятой во всей ее полноте и во всем ее конкретном богатстве. Но эта рассматриваемая жизнь больше не проживается. Рефлексия о жизни слишком отделена от самой жизни; утрачивается видение ее связи с предназначением и метафизической сущностью человека. Создается впечатление, что человек, чья естественная установка отнюдь не является исключительно установкой созерцания, а мир — объектом научных исследований, — что этот человек резко и внезапно выполняет феноменологическую редукцию и переходит к рефлексии над жизнью, то есть к чисто теоретическому акту. Здесь совершается некий поворот, который у Гуссерля не эксплицирован и не составляет проблемы. Метафизическая проблема ситуации homo philosophas Гуссерлем вообще не ставится.

Характеристика философской интуиции не может быть полной без рассмотрения феноменологической редукции.

В чем предпринятое нами исследование сознания отличается от психологии? Этот вопрос встает совершенно естественно. Если феноменологию понимать как основание и начало философии, не означает ли это отождествления философии с психологией?¹²⁹ Не есть ли это тот самый психологизм, против которого Гуссерль так решительно выступал в «Логических исследованиях»?

Выше мы уже отмечали, что в I томе «Логических исследований» Гуссерль выступает против дурной (натуралистической) психологии, в то же время ясно очерчивая место хорошей, феноменологической, психологии. Но даже если очистить психологию от всех психологистских и натуралистических примесей, даже если признать в интенциональности сущностную структуру сознания,

128

всё это, по мнению Гуссерля, еще не делает нас обладателями феноменологии как философии, то есть чистой феноменологии™.

В психологистской установке — и в этом ее специфика — мы имеем дело с наукой о мире. Тотальность реального, которую мы называем миром, включает в себя также и человека, вместе с его телом и психическими состояниями. Человек есть такая же часть мира, как деревья и горы¹³¹. И вся совокупность психологических дисциплин изучает человека исключительно в качестве естественного телесного существа¹³², зависимого от мира и его причинности. Будучи связано с миром, сознание некоторым образом участвует в бытии мира. «Абсолютное [т. е. сознание] может утратить свою имманентность и принять характер трансцендентности. Мы сразу же видим, что это возможно только благодаря определенной причастности сознания к трансцендентности в первичном, исходном смысле, то есть к трансцендентности материальной природы»¹³³. Коль скоро мир обладает не безусловно достоверным бытием, но таит в себе, как показано в гл. II, некую возможность небытия, то и человек, и его сознание, изучаемое психологом, должны проявлять и действительно проявляют это же свойство. «Эмпирическое «Я» есть трансцендентный объект¹³⁴ того же порядка, что и физическая вещь»¹³⁵.

Но помимо этого рефлексия о сознании со всей очевидностью открывает нам некое абсолютное существование cogito, и нужно признать его в качестве такового. «Если эта очевидность реальна, поскольку адекватна, — а кто станет это отрицать? — то можно ли не признать существование чистого Я?»¹³⁶ Отсюда следует заключить, что абсолютное сознание, cogito — единственное, о котором шла речь до настоящего времени, — вовсе не тождественно психологическому сознанию. Это абсолютное сознание Гуссерль называет чистым, или трансцендентальным. Итак, подлинный исток бытия, поле его конституирования находится не в психологическом сознании¹³⁷. Эмпирическое сознание, которое изучается в психологии, никоим образом не есть наша жизнь, взятая в ее изна-чальности и своеобразии¹³⁸. Такая жизнь нам дана в очевидности cogito. Но когда она трактуется психологом — пусть даже говорящим об интенциональности — как бы в ее связанности и соотнесенности (посредством тела¹³⁹) с природой, то есть трактуется «наивным человеком» как некая вещь в ряду других вещей, тогда она не может быть схвачена во всей ее чистоте, но интерпретируется — или, по выражению Гуссерля, «апперципируется», — в ее отношении к миру. «Особый способ постижения, или опыта, особый способ «апперцепции» выполняет эту задачу так называемого «связывания» [с миром], эту реализацию сознания»¹⁴⁰. Абсолютное со-

5 Избранное: трудная свобода 129

знание, апперципированное в качестве психологического сознания, ничего не теряет от своей природы, и способ его явленности тоже очевидным образом не меняется; и все-таки это другое сознание. «В самом себе оно остается тем, что оно есть: абсолютным по своей сущности. Но оно не схватывается в этой своей сущности.., а «толкуется как некоторая вещь»', и в этом специфическом истолковании конституируется некая специфическая трансцендентность»¹⁴¹. «Так конституируется психологическое природное единство: человек или животное, — как единство, имеющее свое основание в теле, соответственно основанию апперцепции»¹⁴².

Таким образом, нужно различать психологическое и феноменологическое сознание. Именно последнее поистине первично и конкретно, а психологическое осознание конституируется в нем наподобие всех прочих трансцендентных объектов. При этом модус конституирования такого сознания в чистом или трансцендентальном сознании¹⁴³ может и должен быть предметом исследования. Именно так можно было бы прояснить смысл этой «апперцепции», в которой, как нам кажется, коренится философская проблема отношения между душой и телом.

Еще одно важное различие разделяет феноменологическую и психологическую установки. При психологической установке мы хотя и обращены к жизни, но в то же время обращены к миру и полагаем его в качестве существующего и включающего в себя эту жизнь, которую мы исследуем. Конечно, в ходе психологической рефлексии мы тоже обнаруживаем гилетико-ноэтико-ноэматичес-кую структуру сознания; но при такой установке мир ноэм не означает реального мира, застигнутого у истоков и в модусах его конституирования (в отличие от того, как это происходит при феноменологической установке). Можно анализировать ноэмы, не покидая естественной установки, а значит, не проясняя существования мира, — и это существование не будет обязывать приостановить акт полагания мира, чтобы прояснить самый этот акт. При психологической установке¹⁴⁴ сохраняется вера в существование мира, и даже если она не эксплицируется, то подразумевается в анализе сознания. Одним словом, когда психология обращается к жизни и к ее внутреннему,смыслу, она не может допустить, что доходит до источника бытия, но считает, что исследует лишь один из его регионов.

Установленные различия между психологией и феноменологией нисколько не умаляют достоинства психологии¹⁴⁵. Они лишь описывают ее границы и радиус действия: психология не есть философия¹⁴⁶ . Для психолога, как и для ученого, занимающегося любой другой наукой, мир существует. Психология — это наука о

130

мире, и она имеет свои права, которые феноменология призвана ограничить¹⁴⁷, но которые не перестают от этого быть правами, подобно правам физики или химии. Более того, феноменология и психология (феноменологическая психология) связаны настолько тесно¹⁴⁸, что положения, устанавливаемые для психологии, могут буквально совпадать с результатами феноменологии сознания¹⁴⁹. Ибо сознание, которое изучают обе науки, нумерически едино¹⁵⁰; различен только смысл наук: одна, будучи философией, исследует чистое сознание; другая, как психология, изучает сознание «натурализованное»¹⁵¹ .

Психология никогда не сможет понять специфичность существования сознания, так как она помещает сознание в природу. Психология никогда не сможет понять, что для Я быть в мире означает быть в мире совсем иначе, нежели бытийствует вещь. «Inesse¹⁷*» имеет в данном случае абсолютно другой характер. Таким образом, великая заслуга теории феноменологической редукции (метода, приводящего к феноменологическому сознанию) заключается в том, что она показала (пусть даже только негативно): существование сознания и его отношение к миру необходимо мыслить совершенно иным образом, нежели существование части внутри целого.

Эмпиризм отождествил трансцендентальное сознание и психологическое сознание, и в этом была его принципиальная ошибка. Ее исток обнаруживается еще у Декарта; а у Локка, Беркли и Юма она выступает уже как явный абсурд: чисто натуралистическое исследование сознания приводит к отрицанию природы в ее реальности и в ее категориях.

Но различение психологического и феноменологического сознаний, как его мыслит Гуссерль, в не меньшей степени обращено против учения Фихте. Разве Фихте не отождествил трансцендентальное сознание с чистым Я, превосходящим нас в качестве конкретных сознаний?¹⁵² Но трансцендентальное сознание является именно нашим сознанием не менее чем сознание психологическое. Оно даже более нам близко, так как именно оно есть подлинное сознание, противостоящее «сознанию как вещи». Само психологическое сознание конституируется внутри трансцендентального сознания¹⁵³.

Феноменологическая редукция и есть тот метод, с помощью которого мы возвращаемся к подлинно конкретному человеку. Благодаря ей мы вновь открываем поле чистого сознания, где возможно практиковать философскую интуицию¹⁵⁴. Характеристики трансцендентального сознания позволяют понять смысл этой процедуры.

5* 131

Вместо того, чтобы полагать мир существующим, как мы это делаем в естественной установке, мы воздерживаемся от суждения. В этом мы подражаем Декарту, который распространял свое сомнение на любые утверждения. Однако наше сомнение имеет другой смысл, чем сомнение Декарта, — оно чисто эфектично (éphectique)¹⁵⁵. Картезианское воздержание от суждения, как его понимает Гуссерль, имеет характер универсального отрицания¹⁵⁶. Но мы не полагаем не-существование мира подобно тому, как полагаем его существование¹⁵⁷. Само полагание этого существования мы «выводим из игры», «выносим за скобки»¹⁵⁸. Мы не утверждаем и не отрицаем существования мира, но хотим пребывать вне такого утверждения, чтобы иметь возможность рассматривать его¹⁵⁹. Сам Гуссерль пишет: «Оно [утверждение, акт полагания мира как существующего] остается здесь как то, что заключено в скобки»¹⁶⁰.

Но когда мы таким образом воздерживаемся от суждения, следующего наивной установке, мы наталкиваемся на сознание — носителя этого суждения. Рассудок сопротивляется εποχή феноменологической редукции¹⁶¹. Мы не можем «исключить», «вывести из игры» суждения, прилагаемые к сознанию: его хранит его специфичное абсолютное существование, которое мы так долго объясняли до сих пор. В силу этой специфичности и абсолютности существования сознания акт, его полагающий, имеет характер абсолютной достоверности — достоверности cogito.

Таким образом, феноменологическое εποχή приводит нас к рассмотрению сознательной жизни. Она предстает как интенция, направленная на сущее и утверждающая свои объекты в качестве существующих. Последние обнаруживаются в ней как ноэмы, неотделимые от сознания¹⁶², — обнаруживаются, по выражению Гуссерля, «взятыми в скобки», «редуцированными» к тому, чем они предстают сознанию, то есть полностью приготовленными для феноменологического исследования.

Таким образом, феноменологическое εποχή не разрушает истину естественной установки, но только проясняет ее смысл¹⁶³. «В отношении любого тезиса мы можем вполне свободно практиковать это особое εποχή, определенное воздержание от суждения, которое согласуется с непоколебленной и непоколебимой, потому что основанной на достоверности, убежденностью в истине»¹⁶⁴.

Но сознание, к которому приводит нас εποχή, — это сознание трансцендентальное, а не психологическое. Последнее не может полагаться в качестве абсолютного, а потому не может и останавливать редукцию: ведь оно вместе со всем миром подпадает под εποχή. Наша позиция не совпадает с позицией психолога, размышляюще-

132

го над сознанием, и вот почему: психолог полагает существование мира в тот самый момент, когда размышляет над актом этого пола-гания. Но феноменологическое εποχή запрещает такую процедуру. Мы не отождествляем себя с переживанием, в котором полагается объект, а некоторым образом отстраняемся от самих себя, ограничиваясь рассмотрением переживания. Мы, так сказать, не прибавляем веры к тому тезису, который рассматриваем¹⁶⁵.

Подведем итоги. Во-первых, благодаря εποχή мы приходим к сознанию, так как оно остается единственным объектом наших суждений, когда любые высказывания о мире оказываются под запретом. А во-вторых, по той же причине сознание, которое открывается нам в феноменологической редукции, есть не психологическое, но трансцендентальное сознание.

Налагая запрет на любые утверждения, относящиеся к полага-нию существования мира, мы лишаем себя каких бы то ни было предпосылок в виде суждений, высказываемых при следовании естественной установке. Таким образом, мы не предполагаем заранее никакой науки¹⁶⁶ — ни о природе, ни о духе; ни экспериментальной, ни эйдетической (региональной онтологии)¹⁶⁷; не предполагаем ни самих себя как «отдельных личностей», живущих в мире; ни других людей, ни Бога¹⁶⁸. Мы освобождаем феноменологию от любого постороннего допущения, как философскую науку, «науку о первоначалах»¹⁶⁹, чьим инструментом служит только непосредственная интуиция¹⁷⁰. Но в сфере сознания мы вновь обнаруживаем в форме ноэм все утверждения наук — обнаруживаем в тех модусах, в каких они конституируются для сознания¹⁷¹. Именно это в них нас интересует. Мы обнаруживаем их потому, что рассматривать сознание — значит рассматривать его в его соотнесенности с миром, с предметами и «Sachverhalte». В отношении всех этих научных суждений и высказываний, которые не служат предпосылками феноменологического исследования¹⁷² (оставим в стороне дискуссию о пределах их значимости), мы задаем себе вопрос: как они конституируются, то есть что они значат в жизни? Цель феноменологии заключается именно в том, чтобы поместить мир объектов — объектов восприятия, науки, логики — в конкретную ткань нашей жизни и понять их в такой перспективе¹⁷³. Ноэтико-ноэматический анализ означает именно это.

Само тело, отношение которого к сознанию составляет в психологии так называемую психофизическую проблему, не исчезает при редукции: оно конституируется прежде всего совокупностью Erlebnisse, внутренних ощущений, кинестетических актов, и то же нам дано как интенциональный объект, который обладает особой структурой и играет привилегированную роль в целостности опы-

133

та. Что касается отношения сознания к телу, понятому как естественный предмет, его смысл мог бы прояснить только феноменологический анализ психологической апперцепции. С нашей точки зрения, проблема состоит в том, чтобы установить значение такого отношения, — иначе говоря, выяснить, каким образом оно конституируется в трансцендентальном переживании.

Является ли редукция некоей временной установкой, наподобие картезианского сомнения? Думаем, что, поместив редукцию в контекст проблем и задач феноменологии, мы показали: нет, не является. Ее ценность абсолютна для Гуссерля, который хочет подняться к абсолютному бытию, к истоку всякого бытия, то есть к жизни¹⁷⁴.

Это утверждение онтологической значимости, которая присуща субъективности и ее внутреннему смыслу, составляет подлинное основание всего учения Гуссерля: быть — значит быть проживаемым, иметь смысл в жизни. Феноменологическая редукция не имеет другой цели, кроме как явить нам наше подлинное Я — но явить его в чисто созерцательной и теоретической жизни, которая рассматривает переживание, но не смешивается с ним.

Редукция не пытается также (и мы постарались показать это в нашем изложении) осуществить простую абстракцию, вообразив некое сознание в отрыве от мира; напротив, она раскрывает нам подлинную конкретность жизни¹⁷⁵. Скорее, следуя психологической установке, человек воспринимается и толкуется как часть природы, что искажает смысл его существования.

Если, тем не менее, в этой процедуре чудится некая абстракция, в том повинна определенная неустойчивость понятия сознания у Гуссерля. Разумеется, интенциональность, как было показано, определяет саму природу сознания; но, с другой стороны, мы с необходимостью приписали сознанию трансцендентную интенциональность. Верно, что тексты Гуссерля и общий дух его философии дают нам право это сделать: мир кажется необходимым сознанию, которое всегда есть сознание о чем-то. Идея трансцендентной интенциональности в этом пункте настолько преобладает, что и внутренняя интенциональность — та, что конституирует гилетические данные,¹⁷⁶ — мыслится Гуссерлем (быть может, ошибочно) по тому же типу. Но не менее верно, как подсказывают некоторые другие гуссерлевские тексты, что он не считает противоречивой идею чистой имманентности, а следовательно, возможность существования сознания без мира. Несомненно, именно эта нерешительность или, вернее, эта неясность в отношении гиле и ноэзы послужила причиной того, что редукция может показаться возвратом к безмирному сознанию, в котором мир должен конституироваться, отправляясь от чистой «гиле», — показаться своего рода абстракцией, неким возобновлением тезисов сенсуализма.

134

Очевидно — еще и по другой причине, — что феноменологическая редукция в том виде, как мы ее интерпретировали до сих пор, не являет нам ни конкретной жизни, ни предметов в их значении для конкретной жизни. Конкретная жизнь — не солипсистская жизнь одиночного сознания, замкнутого в самом себе; конкретное бытие — не то бытие, что существует для одного-единственного сознания. В самой идее конкретного бытия заключена идея интерсубъективного мира. Если мы ограничиваемся описанием того, как предмет конституируется в индивидуальном сознании, в «ego», то приходим не к предмету, как он существует в конкретной жизни, а к абстракции. Поэтому редукция к ego, эгологическая редукция, может быть только первым шагом на пути к феноменологии. Надлежит еще открыть мир «других», интерсубъективный мир. Феноменологическая интуиция жизни другого, рефлексия над Einfühlung (вчувствова-нием) раскрывает для нас поле трансцендентальной интерсубъективности и довершает дело философской интуиции субъективности. И здесь вновь встают проблемы, связанные с конституировани-ем мира¹⁷⁷.

В опубликованных до настоящего времени трудах Гуссерля содержатся лишь немногословные намеки на интерсубъективную редукцию¹⁷⁸ . Мы можем только повторить их. Однако мы знаем, что эта интерсубъективная редукция и все те проблемы, которые встают в связи с ней, серьезно занимают Гуссерля. Рассмотрение Einfählung — интуиции, посредством которой для нас становится доступной интерсубъективность; описание роли, которую играет в этом восприятие нашего собственного тела и его аналогичности телу другого; анализ жизни, проявляющейся в этом другом теле, и типа существования, аналогичного моему собственному существованию; наконец, характеристика того способа, каким конституируется интерсубъективность — сознательная реальность, без которой никакое существование не было бы мыслимым, — все эти вопросы¹⁷⁹ были исследованы Гуссерлем. Но хотя эти работы, еще не опубликованные, уже оказывают самое большое влияние, мы не имеем права цитировать их до публикации.

Заключение

В заключение кратко изложим основные положения нашей книги.

Мы попытались понять теорию интуиции, отправляясь от теории бытия, и постарались показать, как именно Гуссерль преодолевает натуралистическую онтологию, которая гипостазирует объект физики и мыслит всю тотальность реального по типу физического объекта. Мы пришли к понятию сущего, тесно связанному с понятием «переживания». В свою очередь, переживание предстает, с одной стороны, как абсолютное бытие, несущее в себе гарантию собственного существования; как место конституирования всякого бытия; а с другой стороны, как бытие сущностно интенциональное.

Отсюда следует, что сознательная жизнь не наличествует для своих собственных состояний, но постоянно находится перед лицом трансцендентного бытия. В этих условиях истина оказывается заключенной не во внутренней законности субъективных представлений, а в присутствии переживания перед своим объектом, данным «собственной персоной» (selbstda). Интуиция есть акт, притязающий на способность привести нас в соприкосновение с бытием; только в ней обнаруживается место истины. Если таким образом охарактеризовать интуицию, станет вполне понятным ее распространение на сферу категорий и сущностей.

Но, с другой стороны, поверить притязаниям интуиции нам позволяет не что иное, как понятие абсолютного существования сознания и его первенства по отношению к остальным регионам реального. Данные интуиции — акта, чей внутренний смысл состоит в представлении нам объектов «собственной персоной», — не нуждаются в сопоставлении с «подлинным», независимым от сознания бытием для того, чтобы быть истинными. Само понятие трансцендентности и бытия определяется интуицией: данные интуиции не только не требуют обоснования через их соответствие бытию, но сами являются источником и первоначалом нормы существования. Таким образом, теория интуиции в конечном счете опирается на теорию примата сознания, согласно которой любое существование определяется внутренним смыслом нашей жизни.

Но в силу этого же примата внутреннего смысла нашей жизни открывается новое измерение в исследованиях бытия. Возникает вопрос: каков специфический модус проявления каждой категории объектов в нашей жизни? Каков внутренний смысл жизни в кон-ституировании различных регионов объектов?

Мы попытались показать, что эти вопросы касаются не просто структуры жизни, получившей доступ к своим объектам, что они

136

не находятся в компетенции теории познания: поскольку всякое бытие берет начало в жизни, речь идет о том, что означает само существование сущего.

Глубоко философская задача такого исследования возлагается на философскую интуицию, или рефлексию. Но для того чтобы быть философской, рефлексия должна быть направлена не на психологическое сознание, принадлежащее миру трансцендентных объектов, а на чистое, в высшей степени конкретное и первичное сознание, открываемое феноменологической редукцией.

Мы истолковали конституциональные проблемы как проблемы онтологические и увидели, что их главная задача — высвечивать смысл существования. Такая интерпретация проясняет философскую роль par excellence, которую играет феноменология сознания, и составляет, быть может, ту сторону нашего изложения, где мы высказались более определенно, чем сам Гуссерль. Однако нет сомнения в том, что он ясно видел этот пункт. «Was besagt daß Gegenständlichkeit sei» («Что означает тот факт, что существует предметность») — это, как утверждается в статье из «Логоса», существенная проблема, поставленная феноменологией сознания.

Только М. Хайдеггер обдуманно решается приступить к этой проблеме, которая всей традиционной философией рассматривалась как невозможная, — проблеме смысла существования сущего. Хайдеггер исследует смысл аристотелевского «трансцендентного», смысл «субстанциальности субстанции». То, что мы подчеркнули как следствие философии Гуссерля: отождествление существования сущего, с одной стороны, и модуса его «встречи с жизнью» — с другой, а также роль этого тождества и его проявление в конституировании объекта, — это следствие Хайдеггер тоже подметил и, по-видимому, испытал его влияние. В этих двух пунктах он выглядит продолжателем — хотя и весьма оригинальным — того пути, который был проложен его учителем, и мы считаем себя вправе искать у него вдохновения.

Для того чтобы ухватить в эйдетической интуиции (которая одна только отрывает нам необходимые связи) всю прихотливость феноменов, Гуссерль, как стало ясно, разработал понятие неточных и неопределенных сущностей. Под влиянием наук о природе и натурализма они считались чисто субъективными и не представляющими ценности для познания сущего. Но гуссерлевская интуиция стремится сохранить подвижные и неточные формы конкретной реальности. Интеллект как способность познавать идеальное не чужд интуиции, а интуиция как восприятие некоторой вещи, не подчиняющейся духу геометрии, не противоречит интеллекту. Бер-

137

гсоновский антагонизм интеллекта и интуиции оказывается преодоленным.

Но глубоко интеллектуалистский характер гуссерлевского интуитивизма обнаруживается в другом. Философская интуиция Бергсона тесно связана с конкретной жизнью человека и его предназначением; здесь она достигает своей кульминации — акта свободы. Такое метафизическое основание интуиции отсутствует в феноменологии Гуссерля; соотнесение интуиции со всеми жизненными силами, определяющими конкретное существование, чуждо его мысли. Философия начинается с редукции: это акт, в котором, несомненно, мы рассматриваем жизнь во всей ее конкретности, однако более не живем. Остановимся на этом пункте.

Гуссерль мыслит философию как универсально значимую науку, по типу геометрии и наук о природе, — науку, которая развивается усилием научных обобщений, образующих связную последовательность¹ . В такой концепции глубоко интеллектуалистским является не тот факт, что в качестве модели берется геометрия и естественные науки как науки о материи, оперирующие точными понятиями. Мы видели, что тип строгого понятия Гуссерль отнюдь не заимствует из этих наук. Важно другое: геометрическая модель означает, что в нашей жизни функция, роль философии и роль наук принадлежат к одному роду; что философия занимает в метафизическом назначении человека то же место, что и теоретические науки. В этой концепции философия выглядит такой же независимой от исторической ситуации человека, что и теория, рассматривающая всё «sub specie aeternitatis»¹⁸*.

Скажем в нескольких словах, что мы понимаем под «исторической ситуацией человека». Очевидно, имеется в виду не тот факт, что эмпирическая конституция человека не остается одной и той же в любой исторический момент, что человек меняется, и, следовательно, наука, действительная для одной эпохи, может не иметь смысла для другой. Над подобными доводами скептицизма, извлеченными из натуралистического понимания истории, торжествуют аргументы Гуссерля, изложенные в первом томе «Логических исследований» и особенно во второй части «Философии как строгой науки». Натуралистической психологии или натуралистической истории, которые сами являются эмпирическими науками, не поколебать достоверности науки и того ценностного характера «sub specie aeternitatis», который присущ внутреннему смыслу научной жизни². Историческая ситуация человека понимается в другом смысле. Жизнь, в которой приходится искать первоначало реального, — первоначало объектов восприятия как объектов науки — обнаруживает исторический характер в том смысле, в ка-

138

ком говорят, что «всякий человек имеет свою историю». Речь идет о том феномене sui generis в конституировании личности, в силу которого прошлое человека принадлежит ему совершенно особенным образом, немыслимым в отношении, скажем, камня. С другой стороны, такая историчность не есть вторичное свойство человека — словно он сперва существует, а уже потом становится историчным и темпоральным. Нет, историчность и темпоральность образуют саму субстанциальность человеческой субстанции.

Эту структуру сознания, которая занимает столь важное место, например, в мышлении Хайдеггера, но может проявиться и на почве гуссерлевского учения — в той мере, в какой оно подразумевает уважение к внутреннему смыслу феноменов, — эту структуру наш автор не исследовал, по крайней мере, в уже опубликованных трудах. В них не ставится вопроса об отношении между историчностью сознания и его интенциональностью, его социальностью, его личностным характером.

Но не определяется ли отсутствие этих проблем в работах Гуссерля общим духом его мышления? Нам кажется, что дело обстоит именно так. Историчность сознания не представлена как изначальный элемент потому, что для Гуссерля вся наша сознательная жизнь исчерпывается в супра-исторической, теоретической установке. Представление, положенное в основание любых актов сознания, — вот что компрометирует историчность сознания и, как следствие, придает интеллектуалистский характер интуиции.

По той же причине феноменологическая редукция не нуждается в объяснении. Редукция есть акт, посредством которого философ рефлектирует над самим собой и, так сказать, «нейтрализует» в себе человека, живущего в мире, полагающего этот мир существующим и принимающего в нем участие. Редукция заключается в том, чтобы созерцать себя живущим. Но в силу примата теории Гуссерль не ставит вопроса о том, как именно эта «нейтрализация» нашей жизни³, будучи тем не менее актом этой жизни, получает в ней обоснование. Каким образом человек, следующий наивной установке, этот погруженный в мир «догматический младенец»⁴ , вдруг осознаёт свою наивность? Не есть ли это акт свободы, метафизически значимый для нашей жизни? Когда Гуссерль спрашивает себя, возможна ли феноменологическая редукция и не противоречит ли ее возможность сущности сознания⁵, на мгновение кажется, что он затрагивает проблему определения места самой редукции в жизни сознания. Но он решает эту проблему тем, что говорит о нашей свободе нейтрализовывать «экзистенциальное полагание» наивной установки, чтобы сделать его предметом рассмотрения. Но та свобода, о которой идет речь,— свобода, ана-

139

логичная сомнению, — есть свобода теории. Нас подталкивает к осуществлению редукции то, что мы можем ее осуществить, и это нам откроет новое поле познания. Свобода и побуждение, приводящие нас к редукции и к философской интуиции, сами по себе не представляют ничего нового в сравнении со свободой и стимулами теории, причем теория берется как нечто первичное. Для Гуссерля свобода теории означает то же, что и сама теория.

Следовательно, несмотря на революционный характер феноменологической редукции, свершенная ею революция возможна в философии Гуссерля в силу природы естественной установки — в той мере, в какой она теоретична. Что же касается исторической роли редукции, значения ее вторжения в существование — оно даже не составляет проблемы.

Таким образом, утверждение о том, что в основании любых актов лежит представление, гораздо более значимо для духа гуссер-левской философии и для интеллектуалистского характера интуиции, чем могло бы показаться.

Но несмотря на утверждение примата теории в философии Гуссерля, мы в то же время подчеркиваем, что главное для него — поиск места бытия в конкретной жизни. Вот почему практическая и эстетическая жизнь тоже имеет интенциональный характер, а конституированные ею объекты равным образом принадлежат к сфере бытия. Категории морали и эстетики точно так же выступают в качестве конститутивных по отношению к бытию, а их модусы существования и столкновения с сознанием имеют специфическую структуру. Разумеется, они всегда опираются на чисто теоретический опыт; разумеется, специфичность бытия этих «ценностных объектов» и т.д. не есть специфичность совершенно sui generis — постольку, поскольку в них остается нечто от грубой вещности. Но сама возможность преодолеть это затруднение или колебание в мышлении Гуссерля не связана ли с утверждением интенционального характера практической и аксиологической жизни?

Примечания автора*

Предисловие

¹ Phénoménologie et Philosophie religieuse. Paris, Alcan, 1925.

² Husserl, Sa critique du psychologisme et sa conception d'une Logique pure.

³ Глава VI.

⁴ Gurwitsch. La philosophie phénoménologique en Allemagne; E. Levinas. Sur les Ideen de M. E. Husserl.

⁵ Albert Burloud. La pensée d'après les recherches expérimentales de H.J. Watt, de Messer et de Bühler. Paris, Alcan, 1927. Albert Spaier. La pensée concrète. Paris, Alcan, 1927.

⁶ Упомянем также главу о Гуссерле в небольшой книге: Groethuysen. La philosophie allemande depuis Nietzsche, опубликованной в «Collection de la Culture Moderne», Librairie Stock, 1927. Это очень ясная и умная книга, но предназначенная для широкого читателя, и потому изложение в ней не лишено недостатков. Наконец, отметим доклад, представленный Марсельско-му обществу философских исследований: Serrus. «Le conflit du logicisme et du psychologisme», опубликованный в несколько сокращенном виде в «Organe officiel de la Société», № 1, mai 1928 r.

¹ CM. Jean Hering. Phénoménologie et philosophie religieuse, p. 32 et s. Paris, Alcan, 1925. Это первая работа по феноменологии, опубликованная во Франции. — См. также феноменологический «манифест» в начале Jahrbuch 1,1913.

² Ideen 322 [§ 153] и далее: eh. VI *.

³ Ideen 144, 200 [§96].

⁴ Philos, als strenge Wissensch. 308-309.

⁵ См. Harald Höffding. La philosophie de Bergson. Пер. на франц. Жака де Кусанжа с приложением письма Бергсона автору, р. 160.

⁶ См. далее, с. 15-16.

⁷ См. далее, с. 105.

⁸ См. далее, с. 118 и ел.

⁹ См. Philosophie der Arithmetik. См. также предисловие к L. U., Bd. I, S. V.

¹⁰ См. Hering. Phénom. et philos, religieuse, p. 35.

¹¹ CM. Heidegger. Sein und Zeit, в Jahrbuch VIII.

¹² Ideen 118,121.0 поисках «философского измерения» см. Philos, als strenge Wiss. 289-290 и др.

¹³ Sein und.Zeit, в Jahrbuch VIII. (Ср. особ. § 1-6 указ. раб.).

* Ссылки на соответствующие страницы (параграфы) русских изданий работ Э.Гуссерля даются в квадратных скобках: по статье «Философия как строгая наука» и к 1-му тому «Логических исследований» — по изданию: Гуссерль Э. Философия как строгая наука. Новочеркасск, 1994, они приведены Г. Вдовиной; по второму тому «Логических исследований» и 1 -ой книге «Идей» (Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии. Книга 1. Общее введение в чистую феноменологию / Перевод A.B. Михайлова. М., 1999) — И. Михайловым.

141

¹⁴ См. далее, с. 118, 136-137.

¹⁵ Именно гегелевскую систему, несомненно, имеет в виду Гуссерль, когда говорит об этих «spekulativen Konstruktionen, durch welche der Naturwissenschaftsfremde Idealismus in der ersten Hälfte des 19. Jahrhunderts die echte Wissenschaft so sehr gehemmt habe» («"умозрительных построениях", в силу которых чуждый естественным наукам идеализм так сильно задержал развитие подлинной науки в первой половине 19 в.»). Ideen 35 [§ 19].

¹⁶ Таким сближением мы обязаны курсу лекций М. Хайдеггера, прочитанному в течение зимнего семесттра 1928-29 гг.

¹⁷ См. далее, с. 118.

¹⁸ Французскому читателю должно быть известно его содержание благодаря резюме Виктора Дельбоса в «Revue de Met. et de Morale», 1911.

¹⁹ См. предисловие ко второму изданию 1 тома L U VIII ff.

Глава!

¹ См. ниже, с. 105 и ел.

² См. далее, с. 106-107.

³ См. Ideen 26-27 [§13]

⁴ См. Ideen 27.

⁵ Нетрудно заметить, что термин онтология не следует понимать ни здесь, ни на всем протяжении нашей работы в том смысле, каким он обладал в XVIII веке. Не следует отождествлять его с термином метафизика.

⁶ См. Philos, als strenge Wiss. 301.

⁷ Подчеркнуто нами.

⁸ Ideen 89 [§ 47]. См. также Ideen 80 [§ 44].

⁹ См. гл. II.

¹⁰ Ideen 75 [§41].

¹¹ Ideen 78. О том же — Ideen 77: «Das Ding nehmen wir dadurch war, dass es sich «abschattet» («Вещь мы воспринимаем в силу того, что она "оттеняет" себя»).

¹² Ideen 73.

¹³ Ideen 73-74 [§41], 76, 97.

¹⁴ См. Philos, als str. Wiss. 310 [147].

¹⁵ См. Ideen 78-79, 97, 102. [§ 52]

¹⁶ См. Ideen 297, 293; Philos, als str. Wiss. p. 311.

¹⁷ Ideen 78. См. также: Phil, als str. Wiss. 311.

¹⁸ L UIII, 148-149 [Исслед. VI в: LU И/2].

¹⁹ Ideen 77.

²⁰ Phil, als str. Wiss. 311 [147].

²¹ Ibidem [148].

^21a) Ideen 73. См. также 100—101 [§ 52]. Такое истолкование научных процедур, которое сводит их к конструированию физической реальности, исходя из субъективных явлений, до некоторой степени напоминает соответствующее представление Гобло (см. его статью «Qu'est-ce que le reel», опубликованную в «Revue de l'Université de Bruxelles», октябрь—ноябрь 1927). Однако следует прямо сказать, что сходство ограничивается этим конструированием в науках. Феноменологическое конституирование, о котором мы будем говорить ниже, подразумевает совершенно иные философские про-

142

блемы и интересы. С другой стороны, если Гуссерль и сходится с Гобло в описании научных процедур, он расходится с ним в их интерпретации. Для Гуссерля реальным является субъективный мир, а мир физической природы представляет собой реальность иного уровня. Идея интенциональности позволяет Гуссерлю приписывать «объективность» этому «субъективному» миру.

22 Philos, als sir. Wiss. 294 [133].

23 Ideen 72 [§40].

²⁴ Phil, als str. Wiss. 311 [147]. См. также Ideen 100.

25 Ideen 73.

26 phil. als str. Wiss. 311 [148]. Ideen 87, 88.

27 Ideen44 [§24], 97. 24deen 92 [§ 49], 71-72 [§ 40].»Ideen98 [§52], 101 [§52].

30 Ideen 97-98 [§52].

³¹ Ideen 102 [§52].

³² Ideen 99-100. См. также: § 52, S. 97.

³³ Ideen 97-98.

³⁴ Ideen 101.

³⁵ Ideen 35 [§19].

³⁶ Phil, als str. Wiss. 294 [133].

³⁷ Выделено нами.

³⁸ Phil, als str. Wiss. 298-299 [137].

³⁹ Phil, als str. Wiss. 294 [l33].

⁴⁰ Ideen 35.

⁴¹ Phil, als str. Wiss. 294 [l33].

⁴² L UIII, V.

⁴³ См. Phil, als str. Wiss. 310.

⁴⁴ См. Ideen 101 [§52]. ^Ibidem.

⁴⁵ Ideen 34.

⁴⁶ L U II123 [Исслед. II, §8].

⁴⁷ Ideen41 [§22], 116 [§61].

⁴⁸ Ideen 41.

⁴⁹ См. их критику Гуссерлем в L UII106-224. [Все Исслед. II целиком].

⁵⁰ L U II 107.

⁵¹ L UII160, 161, 162 [Исслед. II, § 22].

⁵² См. далее, гл. 6.

⁵³ L U 1102-109.

⁵⁴ LU 151 и др.

⁵⁵ LU И 80.

ГлшП

¹ Ideen 318.

² Ideen 36.

³ О том, каким о'бразом Гуссерль мотивирует критику и преодоление натурализма, см. Ideen 33-34. [§18].

⁴ Husserl. Bericht über deutsche Schriften zur Logik in den Jahren 1895-99 —

143

«Archiv für syst. Philosophie» (1903), S. 397—400. — L U, Предисловие ко второму изданию, S. XIII; Ideen 2.

⁵ См. гл. III нашей книги.

⁶ Ideen 92 [§49].

⁷ Ниже мы увидим, что, несмотря на «непрерывность» различных моментов сознания, несмотря на эти ореолы, отражающие любое точное определение психической жизни, Гуссерль не осудил интеллект. См. гл. VI.

⁸ Ideen 62 [§35].

⁹ Ideen 230-231 [§113].

¹⁰ Ideen 236 [§115].

¹¹ Ideen62-63 [§35].

¹² Ideen 236 [§115].

¹³ Ideen 169 [§84].

¹⁴ Ideen 236.

¹⁵ Ideen 63 [§35].

¹⁶ Ideen 84 [§ 45], 89 [§ 46-47].

¹⁷ Ideen 63 [§35].

¹⁸ Ideen 64.

¹⁹ О различении разных типов возможности см.: Ideen 292 [§ 140].

²⁰ Ideen 84 [§ 45]. Статья Гурвича («Rev. de Met. et de M.» 1928, № 4) превосходно проясняет роль потенциальности в гуссерлевском идеализме.

²¹ См.: Ideen 10 [§ 3], 80-81 [§ 44], 286-287 [§ 138] и т.д.

²² Ideen 93.

²³ Ideen 86, 287.

²⁴ Ideen 107-108 [§55], 201.

²⁵ Термин «трансцендентное» обозначает у Гуссерля все то, что не составляет конститутивной части потока сознания (Id. 68). Следовательно, это прежде всего материальный предмет.

²⁶ Ideen 80.

²⁷ Ideen 86 [§46].

²⁸ Ibidem.

²⁹ Ideen 85.

³⁰ См.: Ideen 56-57 [§ 31] и особенно Ideen 107 [§ 55].

³¹ Ideen 87 [§ 46], 91, 286-287 [§ 138].

³² Ideen 80. Модус восприятия вещи зависит от его «специфического смысла».

³³ Ideen 86-87 [§46].

³⁴ Ideen 78-79 [§43].

³⁵ Понятие нормальности вводится в Ideen 81—82 [§ 44].

³⁶ Глава III.

³⁷ Глава VII.

³⁸ Ideen 61. См. также S. 50. Цонятие сознания еще не охватывает здесь потенциальную сферу. Вот почему Гуссерль говорит в данном месте о сознании «в содержательном смысле».

³⁹ Ideen 70 [§39], 93 [§49].

⁴⁰ Ideen 93,141.

⁴¹ Ideen 59 [§ 33]. Курсив мой.

⁴² Ideen 76.

⁴³ Ideen 77. Курсив мой. См. также 62.

⁴⁴ Что касается данной терминологии, см. Ideen 68 [§ 38].

144

⁴⁵ Ideen 77 [92], 81.

⁴⁶ Ideen 77, 81, 93 [§49].

⁴⁷ Phil, als str. Wiss. 312 [149].

⁴⁸ Ideen 81-82 [§44].

⁴⁹ Разногласию, которое может иметь место между последовательно сменяющими друг друга феноменами в явлении материальной вещи. Так, ряд феноменов, возвещающих человека, может войти в противоречие с последующим опытом, который покажет, что данный предмет есть дерево, принятое за человека. Явлению внешней вещи в принципе присуща возможность того, что воспринятый предмет в действительности окажется другим предметом (в нашем примере: что человек в действительности окажется деревом).

⁵⁰ См. предыдущее примечание.

⁵¹ Ideen 86 [§46].

⁵² Ideen 85.

⁵³ Ideen 85-86. См. также на S. 83 следующее выражение: «Zur Seinsart des Erlebnisses gehört es etc» [§ 45, с. 98: «К бытийному роду переживания принадлежит то...»]. И на S. 157: «Jede Seinsart... hat wesensmässig ihre Gegebenheitsweisen...» [§ 79, c. 173: «У всякой разновидности бытия... свои способы данности..»]. См. также Ideen 225 [§ 111].

⁵⁴ Ideen 83.

⁵⁵ Ideen 68 [§ 38]. О понятиях «зависимого» и «независимого» см. далее, S. 101 и ел.

⁵⁶ См. прежде всего нашу гл. VII.

⁵⁷ Ideen 84 [99].

⁵⁸ См. выше, с. 29-30.

⁵⁹ Ideen 84 [§45].

⁶⁰ Ideen 83.

⁶¹ Ideen 229 [§113].

⁶² Ibidem.

⁶³ Ibidem.

⁶⁴ Ideen 229. См. также: 235 [§ 114], 245-246 [§118].

⁶⁵ Ideen 85.

⁶⁶ Zeitbewußtsein 472.

⁶⁷ Об этом термине см. далее, с. 97.

⁶⁸ Ideen 86 [§46].

⁶⁹ J. Hering. Phénom. et philos, religieuse, p. 85.

⁷⁰ Ideen 85-86.

⁷¹ Ideen 85.

⁷² Ideen 141.

⁷³ Ideen 88-89 [§47].

⁷⁴ См. гл. VII и заключение.

⁷⁵ Ideen 107 [§55].

⁷⁶ Ideen 206 [§98].

Глава III

'Ideen 163 [§81].

² Ideen 161. Zeitbewußtsein 369.

³ Ideen 161-165 и Zeitbewußtsein.

145

⁴ Ideen 229 [§113].

⁵ Как это позволяет сделать сам Гуссерль: Ideen 245—246 [§ 118].

⁶ Ideen 65. См. также: Ideen 75 [§ 41].

⁷ Ideen 172 [§85].

⁸ Ideen 173, 178 [§86].

⁹ Об отношении фантазий и ощущений см. Ideen 227 [§112]; Zeitbewußtsein 405, 441.

¹⁰ LU II 348-349, Ideen 162 [§ 81], 202 [§ 97].

¹¹ Zeitbewußtsein 371.

¹² Ideen 75-76 [§41].

¹³ Ideen 173 [§85].

¹⁴ Ibidem.

¹⁵ Ideen 172-173 [§85].

¹⁶ Ideen 229 [§112].

¹⁷ Ideen 174 [§85].

¹⁸ Ideen 168 [§84].

¹⁹ Ideen 200 [§96].

²⁰ Ideen 168.

²¹ LUII 372-373.

²² В книге Шпайера «Конкретное мышление», где речь идет о понятии ин-тенциональности у Гуссерля, не уловлено именно онтологическое значение интенциональности. Мы обращаем внимание на это потому, что книга Шпайера — одна из немногих опубликованных во Франции работ, посвященных Гуссерлю.

²³ Ideen 68.

²⁴ Представление о бытии, утверждаемое в соответствии с внутренним смыслом жизни, позволяет Гуссерлю преодолеть схоластическую теорию мыслительного объекта, согласно которой интенционалъный объект есть лишь субъективный образ реального сущего. Если бы то, что называют мыслительным образом, означало в сознании некое «отображение чего-то иного», то можно было бы говорить об образе. Но сам воспринятый объект дан как нечто воспринятое лично, in personal (Ideen 186). В восприятии мы имеем дело отнюдь не с миром образов, указывающим на стоящий за ним мир вещей, подобно тому как портрет в силу самой своей сущности отсылает к реально существующему оригиналу. Нет, в восприятии мы имеем дело с самим оригиналом. Кроме того, вставка мыслительного образа между оригиналом и сознанием абсолютно произвольна: это чистое предположение, никоим образом не данное внутренней интуицией (Ideen 186, LU II421-425. [Исслед. V. «Приложение к §§ 11 и 20. К критике «Теории образов» и учение об «имманентных» предметах актов). Наконец, мыслительный образ, данный как некая реальность в сознании, сам должен быть известен; в противном случае он может быть познан только с помощью другого мыслительного образа, и так до бесконечности, что абсурдно (ibidem).

²⁵ См.: LU II 375.

²⁶ См. конец настоящей главы, с. 53.

²⁷ См. повторное подробное рассмотрение данного вопроса в гл. VII, с. 112.

²⁸ Ideen 174-175 [§85].

²⁹ Ideen 185 ff. [§90, ел.].

³⁰ Ibidem.

³¹ Ideen 241 [§117].

146

32 Ideen 168 [§84].

33 Ideen 169.

34 LU II367 и особенно 368 [Исслед. V, § 10]. зз Ideen 198 [§95].

зб Ideen 58 [§33].

3⁷Ideen318.

34deenl85[§90].

39 Ideen 66 [§37].

⁴⁰ Такое ошибочное толкование присутствует в определении любви, данном Спинозой: «Amor nihil aliud est quam Laetitia concomitante idea causae externae» («Любовь есть не что иное, как радость, сопровождающая идею внешней причины»). Этика, XIII, 13.

⁴¹ См. Pfander: «Zur Psychologie der Gesinnungen» — Jahrbuch Bd. I, II.

⁴² См. гл. II.

⁴³ Ideen 64 [§79].

⁴⁴ Ideen 169.

⁴⁵ Ideen 169-170 [§81].

⁴⁶ Ideen 191 ff. [§92] 193, Note [§93].

⁴⁷ Ideen 168-169 [§ 84], 192 [§ 92].

⁴⁸ Ibidem.

⁴⁹ См. с. 53.

⁵⁰ Ideen 64.

⁵¹ Ideen 171.

⁵² Zeitbewußtsein 482, Ideen 162-163 [§ 81], 171.

⁵³ Ibidem.

⁵⁴ Другой термин, равнозначный «Intention».

⁵⁵ Zeitbewußtsein 444.

⁵⁶ Ideen 303 (§ 146), 168 [§ 84] и в др. местах.

⁵⁷ Ideen 172.

⁵⁸ Ideen 92 [§49].

⁵⁹ См. книгу Геринга: «Phénoménologie et philosophie religieuse», p. 83 s.

⁶⁰ Таково мнение Геринга, op. cit., p. 85—86.

⁶¹ «Denn Vernichtung der Welt besagt korrelativ nichts anders, als daß in jedem Erlebnisstrom... gewisse geordnete Erfahrungszusammenhänge und demgemäß auch nach ihnen sich orientierende Zusammenhänge theoretisierender Vernunft ausgeschlossen wären. Darin liegt aber nicht, daß andere Erlebnisse und Erlebniszusammenhänge ausgeschlossen wären» («Ведь уничтожение мира означает коррелятивно не что иное, как: определенные упорядоченные взаимосвязи опыта в каждом потоке переживаний... и, соответственно, ориентированные на них взаимосвязи теоретического разума исключаются. Однако это не значит, что исключаются и другие переживания и взаимосвязи переживаний»). Конечно, эти «Erlebniszusammenhänge» не характеризуются в данном тексте как интенцио-нальные; но они вообще никак не характеризуются.

⁶² Ideen 87 [§46].

⁶³ LUII Note. Понятия акта и не-акта, выделенные нами в этом тексте, эквивалентны понятиям интенции и не-интенции (Ideen 170 [§ 84]).

⁶⁴ Ideen 168, 171 [§ 84], 176 [§ 86], 303 [Четвертый раздел, третья глава, § 146] и в других местах.

⁶⁵ Ideen 159-160 [§ 80], 163 [§ 81], 165 [§ 82] и в других местах.

147

⁶⁶ Ideen 109 [§57].

⁶⁷ Ideen 160 [§80].

⁶⁸ Ideen 219 [§106].

⁶⁹ Ideen 110.

⁷⁰ Ideen 253 [§ 122], 189,102 [§ 52].

⁷¹ Ideen 160 [§ 86], 109 [§ 57], 192 [§ 92].

⁷² Ideen 109.

⁷³ Ideen 160.

⁷⁴ «Реальный» означает здесь: конституирующий реальность некоторой вещи.

⁷⁵ Ideen 109.

⁷⁶ Ideen 160.

⁷⁷ Ideen 161.

⁷⁸ Ibidem.

Глава IV

¹ LU II, V исследование.

² Ideen 266, Note [§ 128, примеч.].

³ Ideen 174 [§85].

⁴ Ideen 182 [§88].

⁵ Ideen 268 [§129].

⁶ Ideen 189, 268 [§129].

⁷ Ideen 270-271 [§131].

⁸ Ideen 272 [§131].

⁹ Ideen 271 [§131].

¹⁰ Ideen 266 [§128], 267, 269.

¹¹ Ideen 268-269 [§ 129], 271 [§ 131].

¹² Ideen 269.

¹³ LU II415-416.

¹⁴ Ideen 270 [§ 130], см. также 209 [§ 99].

¹⁵ Ideen 209.

¹⁶ Ideen 189 [§ 91], 193 [§ 93], 208, 268 [§ 129], 274 [§ 133].

¹⁷ Ideen 273.

¹⁸ Ideen 185 [§ 90], 193 [§ 93], 195 [§ 94], 198 [§ 15].

¹⁹ Ideen 268 [§129], 195 [§94].

²⁰ Ideen 188.

²¹ Ideen 196 [§94], 208.

²² Ideen 268 [§129], 274 [§133].

²³ Ideen 268.

²⁴ LUII370 [Исслед. V, § И]. Речь идет о представлении как об акте, а не об объекте представления: Brentano. Psychologie vom empirischen Standpunkt, 111.

²⁵ LUII 370. Brentano. Psychologie, 109.

²⁶ LUII 428 [Исслед. V, § 22].

²⁷ LU II389 [Исслед. V, § 15, а) Существуют ли вообще интенциональные чувства].

²⁸ Ibidem. См. также Ideen 241 [§ 117].

²⁹ См. описание феномена нейтрализации в Ideen 222 ff. [§ 109].

³⁰ Ideen 223, 226 [§109, 111].

³¹ LU II458 [Исслед. V, §32].

148

³² Речь идет о воспоминании и о воображении. См. следующую главу.

33 Ш И 459 [Исслед. V, § 33].

34 LU II472-473 [Исслед. V, § 36].

35 LU II463 [§34].

36 LU II461 [§33].

37 Ideen 247.

³⁸ См. выше.

39 Ideen 248 [§119].

⁴⁰ Ibidem.

41 LU II493-494 [Исслед. V, § 41].

42 LU II494.

⁴³ См.: LU III, Предисловие, S. 7. См. также новую теорию в Ideen 262 ff. [§ 127].

44 Ideen 198 [§95].

⁴⁵ См. LU II15 [Введение, § 5].

ГлаваУ

¹ Ideen 280-281 [§135].

² LU II37 [Исслед. I, §9].

³ Для облегчения дела мы отвлекаемся от того, что Гуссерль называет в «Идеях» «слоем логоса»: это некое свойство, в которое должна облечься сигнификативная интенция, чтобы ее можно было выразить. Сигнификативный акт сам по себе не поддается выражению, если не примет некоторой внутренней модификаации, которая станет его свойством. Речь идет о своего рода генерализации, сообщаемой таким образом, — генерализации, которой подвергаются сами индивидуальные предметы, когда становятся объектом выражения. Эту генерализацию нужно отличать от общего характера абстрактного или идеального объекта. См. Ideen 256, § 124; LU III 30.

⁴ LU II 38 [Исслед. I, § 9]. См. также Ideen 282 ff. [Четвертый раздел, глава вторая: Феноменология разума и далее § 136].

⁵ Ibidem.

⁶ LU III 76.

⁷ LU III 68.

⁸ LU III 76.

⁹ Ibidem.

¹⁰ LU III 40.

¹¹ LU III 191.

¹² Согласно гл. П.

¹³ LU III 33.

¹⁴ LU III 34.

¹⁵ Об отношении воображения и воспоминания см.: Ideen 225 ff. [§ 111].

¹⁶ Ideen 7 [§13], 126 [§67], 283.

¹⁷ Ideen 283 [§136].

¹⁸ LU III 76.

¹⁹ Ideen 65, 75.

²⁰ Ideen 75 [§41].

²¹ LU III79.

²² Ibidem.

²³ LU III 83. См. также: Ideen 127-128 [§ 67-68].

149

²⁴ Ideen 7-8 [§ 1], 70 [§ 39], 79 [§ 43], 126 [§ 67], 282 ff.

²⁵ Ideen 89 [§47].

²⁶ См. также о роли ощущения в восприятии Ideen 203 [§ 97].

²⁷ Ideen 202 [§ 97] и в др. местах. LU III 92-93.

²⁸ Ideen 176 [§86].

²⁹ Гл. IV, с. 57-60.

³⁰ LU III 88.

³¹ «Интенциональная сущность» означает, в терминологии «Логических исследований», «качество» плюс «материя».

³² LU III 89.

³³ LU III90.

³⁴ Слово «репрезентация» мы заключаем в кавычки для того, чтобы отличить его от репрезентации, о которой шла речь в гл. IV и которая служит переводом немецкого слова «Vorstellung», представление.

³⁵ О роли интенциональности в отношении «гиле» см.: Ideen 206 [§ 98].

³⁶ LU III 93.

³⁷ LU III 54.

³⁸ Ideen 79-80 [§43].

³⁹ LU III116.

⁴⁰ См. Ideen 283 [§ 136], 291 [§ 139].

⁴¹ LU III118.

⁴² LU III43.

⁴³ Ideen 39-40 [§ 21], 300 [§ 145], LU I S. 180 ff.

⁴⁴ LU III127.

⁴⁵ Ideen 194 [§94].

⁴⁶ LU III129.

⁴⁷ «Материя» имеет здесь иной смысл, нежели в главе IV. Здесь она противостоит категориальной форме. В этом последнем случае Гуссерль называет ее «Stoff».

⁴⁸ LU III 137.

⁴⁹ См. Philosophie der Arithmetik, S. 36 ff.

⁵⁰ LU III160-161.

⁵¹ LU III 140-141.

⁵² LU III141.

⁵³ Ideen 26. |

⁵⁴ Ibidem.

⁵⁵ См. выше, гл. I, с. 15.

⁵⁶ Ideen 27 [§13].

⁵⁷ Ideen 22 [§10].

⁵⁸ См. ниже, с. 107.

⁵⁹ Ideen 24 [§11].

⁶⁰ Ideen 21-22 [§10].

⁶¹ LU III 142. \

⁶² LU III 143. j

⁶³ LU III 145.

⁶⁴ LU III147.

⁶⁵ LU III150. См. также: Ideen 24 [§ 11].

⁶⁶ LU III 146.

⁶⁷ LU III 155.

150

68 По поводу сказанного выше о принадлежности категорий к предметной сфере см. с. 74.

69 Ideen 40. LU II101.

⁷⁰ Об этом термине см. ниже, с. 102. 7'ШП38[Исслед.1,§9].

⁷² Ideen 40.

⁷³ Реальность означает здесь существование res, вещи, — существование чувственного предмета.

7< LU III 186.

⁷⁵ См. Lotze. Logik. Drei Bücher vom Denken, vom Untersuchen und vom Erkennen, 1874, S. 536 ff.

⁷6 LU III186.

⁷⁷ LU III185.

⁷⁸ LU III 165; Ideen 11 [§3].

⁷⁹ См. работу: M. Spaier. «La pensée concrète», p. 261 ss. Paris, Alcan, 1927, a также: E. Goblot. «Expérience et intuition» — «Journal de Psychologie», 1928, p. 721-734.

⁸⁰ De interp. l, 16 a 12. De an. III, 8, 432 all. Мы заимствуем эти ссылки из книги Целлера: Zeller. Philosophie der Griechen II, 2, S. 191, третье издание.

⁸¹ См. Zeller, op. cit. S. 191, 219.

⁸² Leibnitz. Oeuvres. Ed. Gerhard, Tome II, p. 258. Lettre à De Bolder du 10 Novembre 1703. Курсив наш.

⁸³ См.: Hamelin. Essai, p. 6-7.

⁸⁴ Cassirer. Erkermtnisproblem II, S. 48.

⁸⁵ Op. cit., p. 51.

⁸⁶ A. Arnauld. Leibnitz Oeuvres. II, p. 62. См. также: Opuscules, par Coufurat, p. 402, 513.

⁸⁷ Кант. «Заметки на полях»; опубликованны в издании Берлинской Академии, т. XVI, с. 251.

⁸⁸ Кант. «Критика чистого разума», В 87.

⁸⁹ Кант. «Критика чистого разума», В 350.

⁹⁰ Кант. «Критика чистого разума», В 140—141.

⁹¹ Ideen 176 [§86].

⁹² См. Ideen 274 [§133].

⁹³ Ideen 36 [§ 19], 44 [§ 24], 141 [§ 75].

⁹⁴ Ideen 282, 293.

⁹⁵ Ideen 283 f. [§136]

⁹⁶ Гуссерль хорошо видел проблему в отношении «экспликативных» и дескриптивных наук. Ideen 137 [§ 73].

⁹⁷ Ideen 94 [§50].

⁹⁸ Ideen 293-295 [§141].

⁹⁹ Ideen 36 [§19].

¹⁰⁰ «Le problème de la sensation». Préface, p. И. Эта работа, появившаяся в 1928 г., стала одной из первых во Франции публикаций, где прямо излагались и обсуждались некоторые тезисы Гуссерля. Любопытно заметить, что Прадин совершенно естественно атакует не так называемый «логицизм», а понятие ин-тенциональности как центральный пункт феноменологии. К сожалению, только и прежде всего этот «логицизм» заметили Шпайер («La pensée concrète», 1927), Бюрлу («La Pensée d'après les recherches expérimentales de H.J. Wutt,

151

Messer et Bühler». Paris, Alcan, 1927) и даже Дельбос, в статье, опубликованной в «Revue de la Mètaph. et de Morale», 1911. Кроме того, эта статья — следует подчеркнуть! — предшествует «Идеям», которые вышли в свет в 1913 г. См. также: R. Kremer. «Le Néo-Réalisme américain». Louvain—Paris, 1920, p. 290, 295.

¹⁰¹ См. главу VII, с. 131 и ел.

¹⁰² Гл. I и П.

¹⁰³ Гл. VI.

¹⁰⁴ См. гл. VII, с. 134.

¹⁰⁵ См. гл. VII, с. 132 и прим. 155.

¹⁰⁶ Ideen 296 [§142].

¹⁰⁷ «Абсолютная реальность стоит столько же, сколько круглый прямоугольник» (Ideen 106). Речь идет о реальности в смысле «существования res (вещей)».

¹⁰⁸ См. выше, с. 77, 84-85.

¹⁰⁹ См. также: Philos, als str. Wissenschaft 302 и др.

¹¹⁰ Ideen 2 [Введение].

¹¹¹ Ideen 4,141-142.

¹¹² Ideen 38 [§20].

¹¹³ Ideen 39.

¹¹⁴ Philos, als str. Wiss. 289-290.

¹¹⁵ Ideen 180 [§87].

ГлаваУ!

¹ См. цитированную выше статью Дельбоса.

² LU 160-61 [219].

³ LU 162 [219].

⁴ См. главу VII, где мы рассматриваем отношение психологии к феноменологии.

⁵ LU 69 [225].

⁶ Ideen 42.

⁷ LU 132 ff. Ideen 37.

⁸ См. также Ideen 42-43 [§ 23].

⁹ См. выше, с. 73—76.

¹⁰ LU 1227, глава 11. О сходстве чистой логики Гуссерля с английским и американским логицизмом см.: René Kremer. Le Néo-réalisme américain. Louvain 1920, p. 290, 294.

¹¹ По-видимому, сам Дельбос ее принимает.

¹² LU III, VI.

¹³ Ideen 40.

¹⁴ LU 158 [218]. Русский перевод в указ, изд.: «Множество теоретических истин... не умещаются ни в психологии, ни в других отдельных науках и потому заставляют предполагать свою собственную область истины» (Комм, пе-рев.).

¹⁵ LU I 59.

¹⁶ См. главу!.

¹⁷ Ideen 116 [§61].

¹⁸ LU II122 [Исслед. II, § 7], 171-172 ff. Ideen, 45 ¹^иИ187[Исслед.И,§33].

152

20 Ideen 41 [§22].

21 LU II111-112 [Исслед. II, § 2].

22 Ibidem.

23 LU II156. См. также: Ideen 36 [§ 19].

24 S. 253-254.

25 См. Ideen 117 [§61].

²⁶ Ideen 2 [Предисловие]. 24deenll7.

28 LU II125 [§ 8].

29 LU II 124 [§ 8], 155 [Исслед. II, § 19].

30 LU II147 [§ 16], 187 [§ 33], 223 [§ 42].

³¹ Hering. Phénoménologie et philosophie religieuse, p. 46.

³² LU II, Untersuchung II, 106-224.

³³ LU II106-107 [Исслед. И, Введение].

³⁴ LU II124-125 [§ 8].

³⁵ Ideen 43 [§ 43], Philos als str. Wiss. 316.

³⁶ LU III144.

³⁷ LU III163-164.

³⁸ Zeitbewußtsein 448.

³⁹ Тем не менее интуиция остается аналогичной восприятию, как представляющая сущность «лично», как восприимчивая к истинности. — Ideen 43 [§23].

⁴⁰ Ideen 11 [§ 3]; Phil, als str. Wiss. 318 ff.

⁴¹ См. выше, с. 79-80.

⁴² Об интуиции сущностей см. далее, глава VII.

⁴³ Пространство не есть нечто формальное, наподобие категории «предмета вообще». Следует различать формальную математику, или mathesis universalis, и материальную математику, или геометрию.

⁴⁴ LU III162-163.

⁴⁵ LU III 162.

⁴⁶ Ideen 13 [§ 4], 16-17 [§ 7], 60. Phil, als str. Wiss. 316.

⁴⁷ См., например, Phil.als str. Wiss. 322.

⁴⁸ Ideen 257, 259 [§ 124], 194; LU II102-103 [Исслед. I, § 33]. См. также об этом различении между понятием и сущностью Ideen 23 [§ 10].

⁴⁹ См.: Kynast. Das Problem der Phänomenologie. Breslau, 1917; Intuitive Erkenntnis, 1919.

⁵⁰ Насколько нам известно, в неизданных работах предпринимаются усилия по его обоснованию.

⁵¹ См., в частности, работы Hering: Idee, Wesen, Wesenheit — Jahrbuch IV, S. 495 f.; Hering. Phénoménologie et philosophie religieuse, 52. См. также: Hans Lipps. Untersuchungen zur Phänom <enologie> der Erkenntnis. Bd-e I, II. Bonn, 1927-8; Roman Ingarden. Essentiale Fragen — Jahrbuch VI.

⁵² Именно в свете такого понимания сущности нужно интерпретировать места, где кажется, что она отождествляется с «Was», «полагается в Идею» (Ideen 10, напр.). Такое «постулируется в <своей> идее» (Ideen 10 [§ 3]. Подобное «полагание в идее» следует понимать как переход к необходимому конституи-рованию.

⁵³ Ideen 9 [§ 2].

⁵⁴ Ideen 28-29 [§14-15].

153

⁵⁵ LU II 239. ⁵⁶Ш11234[Исслед.Ш,§4].

⁵⁷ См. выше, с. 15 и ел.

⁵⁸ Ideen 31 [§16].

⁵⁹ LU II251-252 [Исслед. Ill, § 11].

⁶⁰ LU II252.

⁶¹ «Für die Frage nach ihrem Warum dem «Ich sehe es» keinen Wert beimessen wäre Widesinn» («Не придавать никакой значимости тому, что «я вижу это», когда речь идет об их причинах, было бы абсурдом»). Ideen 36 [§19].

⁶² Ideen 293-295 [§ 141], 17 [§ 7].

⁶³ По всем этим вопросам см.: Ideen S. 132—139 [§ 71—74], 18 и др.

⁶⁴ Ideen 29 [§15].

⁶⁵ Подчеркнуто нами.

⁶⁶ LU II235.

⁶⁷ Гуссерль вводит этот термин в Ideen 285 [§ 137].

⁶⁸ Ideen 9 [§ 2].

⁶⁹ LU 161.

⁷⁰ LU I 255-257; Ideen 16; 110, § 58.

⁷¹ Phil, als str. Wiss. 318.

⁷² См. Phil, als str. Wiss. 308-309.

⁷³ Ideen 31 [§16].

⁷⁴ Phil, als str. Wiss. 310.

⁷⁵ Ideen 159 [§ 79]; Phil, als str. Wiss. 306-307, 320.

⁷⁶ Phil, als str. Wiss. 307-308.

⁷⁷ Phil, als str. Wiss. 308, Ideen 20 [§ 9].

⁷⁸ Ideen 20 [§ 9].

⁷⁹ Ideen 20; Phil, als str. Wiss. 321.

⁸⁰ Phü. als str. Wiss. 306-307.

⁸¹ По данному вопросу см. весьма проницательные замечания Гурвича в статье, цитированной выше.

⁸² Ideen 10 [§3]. 28 [§14].

⁸³ Текст, где говорится об этом на S. 9 «Ideen», уточняется на S. 30—31.

⁸⁴ Ideen 30 [§15].

⁸⁵ Ideen 30-32,133-134 [§ 72].

⁸⁶ Ideen 134 [§72].

⁸⁷ Ideen 31 [§16].

⁸⁸ Ideen 22 [§10].

⁸⁹ Ideen 31-32 [§16], 134 [§72].

⁹⁰ Ideen 32 [§17].

⁹¹ Ideen 12.

⁹² Ideen 4. См. также: Phü. als str. Wiss. 318.

⁹³ LU II245.

⁹⁴ Ideen 6.

⁹⁵ Ideen 137 [§73].

⁹⁶ LU II245.

⁹⁷ Ideen 139.

⁹⁸ Мы позволили себе привести эти примеры, заимствованные из одной неизданной рукописи Гуссерля, и берем на себя всю полноту ответственности за это.

154

99 Глава I.

юс Ideen 138 [§74].

101 LU II245.

102 Ideen 138,139.

¹⁰³ Так Гуссерль называет неточные сущности.

¹⁰⁴ Это реминисценция определения понятия идеи, данного Кантом в «Критике чистого разума», В 370-375. См. Ideen 138.

юз Ideen 135 [§ 72], 138—139. См. приложение этого понятия идеи в Ideen 166-167 [§83], 297-298 [§143]. i°⁶ Ideen 133. i°⁷ Ideen 141.

IDS згу идею мы позаимствовали из одного разговора с Гуссерлем, за что полностью берем ответственность на себя. ¹⁰⁹ Ideen 98 [§58].

Глава ΥΠ

¹ Ideen 48.

² Ideen 119 [§62].

³ Ideen 7, 48 [§ 27], 52-53 [§ 30], 71, 94 [§ 94].

⁴ Ideen 50 [§27], 52, 58 [§33].

⁵ Ideen 49 [§27].

⁶ Ideen 53.

⁷ Ideen 52-53 [§ 30]; Philos, als str. Wiss. 298.

⁸ О различении наивных, догматических и философских наук см. Ideen 46— 47 [§26].

⁹ Philos, als str. Wiss. 299, Ideen 118 [§ 62], 156-157 [§ 79].

¹⁰ Philos, als str. Wiss. 301.

¹¹ Ideen 117 [§61].

¹² Ideen 196, Anm. См. также S. 278, 306, 313.

¹³ Ideen 119 [§62].

¹⁴ LU II 3.

¹⁵ Последняя публикация Гуссерля «Formale und transzendentale Logik. Versuch einer Kritik der Logischen Vernunft» в X номере Jahrbuch за 1929 г. не могла быть использована нами, так как к моменту ее выхода в свет наша работа была уже закончена. Тем не менее когда мы читали общее Введение (1—15), у нас сложилось впечатление, что гуссерлевский подход к рассмотрению проблем теории познания созвучен тому подходу, который мы предлагаем здесь.

¹⁶ В «Формальной и трансцендентальной логике» используются аналогичные выражения: «Wissenschaften und Logik... haben einen Zwecksinn auf den da beständig hinausgestrebt, hinausgewollt ist». S. 8 («Наука и Логика... обладают неким целевым смыслом, к которому они постоянно стремятся»).

¹⁷ LU II9; Ideen 47.

¹⁸ LU II22.

¹⁹ LU II9.

2° Ideen 45, 47 [§25, 26].

²¹ Речь идет об актах, которые придают смысл: Sinngebungen.

²² LU II 2. См. также S. 6, внизу страницы.

²³ LU II6, 16-17.

155

²⁴ LU II 6.

²⁵LU II 8; Ideen47 [§ 26], 118 [§ 62].

²⁶ S. 8.

²⁷ См. также Phil, als str. Wiss. 317.

²⁸ Ideen 47.

²⁹ См.: Lotze. Logik, Drei Bücher vom Denken, vom Untersuchen und vom Erkennen. Leipzig 1874, S. 536 f.

³⁰ LU 1219.

³¹ Ibidem.

³²Ideen 78-80 [§ 42, ел.].

³³ Ideen 48, 180 [§ 87], 200 [§ 96], 213.

³⁴ Ideen 200.

³⁵ Речь идет о внутренних феноменах.

³⁶ Ideen 315 [§ 150]. См. также 280 [§ 135], 296 [§ 142]. ³⁷Ideen268[§129],281[§135].

³⁸ Ideen 176-177 [§ 86], 301-302 [§ 145].

³⁹ Ideen 288 [§138].

⁴⁰ См. выше, с. 71-72.

⁴¹ Ideen 287 [§ 138], 317-318 [§ 151]; Phil, als str. Wiss. 299-300.

⁴² LU II8—9,15-16. См. нашу статью в «Revue Philos.», mars-avril 1923, p. 253, 258.

⁴³ Ideen 281 [§ 135]. См. также 321 и др.

⁴⁴Ideen 288, 318-319 [§ 152], 322 [§ 153].

⁴⁵ Ideen 318.

⁴⁶Ideen 309-316 [§ 149-150], 322-323 [§ 153].

⁴⁷ Ideen 309. См. также 157 [§ 79], 288 [§ 138], 296-297 [§ 142].

⁴⁸ Ideen 205.

⁴⁹ Ideen 314-315 [§150].

⁵⁰Ideen 315. См. также 74-75 [§ 41], 80 s. [§ 44], 90.

⁵¹ Ideen 316 [§150].

⁵²Ideen 178-179 [§86].

⁵³ Ideen 319; см. также 247.

⁵⁴LU II21; Ideen 176 [§ 86], 280 f, 306; Phil, als str. Wiss. 301.

⁵⁵ Ideen 64 [§36].

⁵⁶Ideen l, 142 [§ 76], 278-279 [§ 135], 302-303 [§ 145]; Phil, als str. Wiss. 301.

⁵⁷ Ideen 202, 265, особенно.

⁵⁸ «Феноменология» означает «науку о феноменах». Феномен не противопоставляется здесь вещи в себе, а обозначает всё то, что явлено сознанию, всё, что может стать объектом интуиции (LU III 235). «Erlebnisse» точно также, как и внешний мир, могут быть объектами интуиции, а значит, и феноменологии, исследующей их такими, какими они являют себя. Под феноменологией в узком смысле у Гуссерля подразумевается феноменология сознания. О чистой феноменологии см. ниже.

⁵⁹ LU II19.

⁶⁰ Ideen 178 [§ 86], см. также 204 [§ 97].

⁶¹ См. Введение, с. 12.

⁶²Ideen 182-183 [§ 88], 198-199 [§ 95].

⁶³ Ideen 313-314 [§ 150]; 307. Когда в § 108, S. 220 «Ideen» Гуссерль настаивает

на том факте, что ноэматические признаки «не суть определения рефлексии»,

156

под этим нужно разуметь лишь одно: ноэматические признаки мы схватываем взглядом, устремленным на ноэматическую сторону интенциональности, а не через приписывание ноэме признаков, обнаруженных рефлексией в но-эзе.

64 Ideen 142 [§ 76], 183 [§ 88], 193 [§ 93], особенно 204-205 [§ 97]. Phil, als str. Wiss. 301.

65 Ideen 193.

66 Ideen 244 [§117].

67 Ideen 239 [§116].

68 Ideen 239-240 [§ 116]. См. также 198 [§ 95], 241 [§ 117], 250 (§ 121) и особенно 319 [§ 152].

69 Ideen 290 [§ 139], 305 s. [§ 147], ff.

⁷⁰ См. Ideen 66 [§37].

⁷¹ Ideen 201, 319 [§152].

⁷²Ideen 197-198 [§ 95], 213 f. [§ 102], 239 [§ 116], 247.

⁷³ Ideen 243 [§ 117]. См. также 227 f. [§ 112], 241 [§ 117], 251 [§ 121].

⁷⁴ Ideen 144.

⁷⁵ Ideen 145 [§77], 67 [§37].

⁷⁶ Ideen 148 [§78].

⁷⁷ Ideen 314 [§150].

⁷⁸ Ideen 148.

⁷⁹ Ideen 147.

⁸⁰ Ideen68,145 [§77], 148.

⁸¹ LU III 83-84. См. выше, с. 68.

⁸² См. выше, гл. II с. 29-30.

⁸³ Ideen 298.

⁸⁴ Ideen 146 [§77].

⁸⁵ Ideen 82 f. [§44].

⁸⁶ См. выше, с. 39.

⁸⁷ Ideen 93 [§49].

⁸⁸ Ideen 153-154 [§79]. ⁸⁹Ideen 154-155 [§79].

⁹⁰Ideen 151. См. также 148 [§ 78], 205 [§ 97], 146-147 [§ 77].

⁹¹ Ideen 145-146 [§ 77], 149 [§ 78].

⁹²Ideenl30[§76], 141.

⁹³ Ideen 155 [§79], 37; LU II 10.

⁹⁴Ideen 155 [§79].

⁹⁵ Ideen 155-156.

⁹⁶ Ideen 156 [§79].

⁹⁷ LU II10; Ideen 124.

⁹⁸ Ideen 147,156. Такое исследование рефлексии посредством рефлексии есть вовсе не порочный круг, а возвращение к себе. Оно свойственно всем наукам, основанным на началах, в том числе и логике. О порочном круге можно говорить лишь тогда, когда вывод содержится в посылках. Но не таково отношение в нашем случае: рефлексия, призванная сделать вывод о правах рефлексии, будет обосновываться собственными результатами. См. Ideen 165,122; LUI §19.

⁹⁹ Ideen 145.

¹⁰⁰ Ideen 83.

157

¹⁰¹ Ideen 150-151 [§78].

¹⁰²Ideenl51,293.

¹⁰³ Ideen 163-165 [§§81-82].

¹⁰⁴Ideen 164-165; Phil, als str. Wiss. 313.

¹⁰⁵ Ideen 157 [§79].

¹⁰⁶Ideen 206 [§98].

¹⁰⁷ Ideen 211 [§100].

¹⁰⁸ См. выше, глава IV, с. 56—57.

¹⁰⁹ Ideen 210-211. ¹¹⁰Ideen 212 [§101].

¹¹¹ Ideen 183-184 [§ 89]; LU II11; Ideen 221. ¹¹²Ideen 203 [§97], 176 [§86]. ¹¹³Ideenl63[§81].

¹¹⁴ Ideen 119 [§62], 113.

¹¹⁵ Ideen 61; Phil, als str. Wiss. 314.

¹¹⁶ В смысле, указанном выше. См. главу VI, с. 104.

¹¹⁷ Ideen 139.

¹¹⁸ О континуальности и длительности'сознания см.: Ideen 139 f., 162 [§ 81], 164; Phil, als str. Wiss. 313.

¹¹⁹ См. выше, гл. VI; см. также Ideen 139. ¹²⁰Ideenl2, 13[§4], 130 [§70].

¹²¹ Ideen 129 [§ 69]; см. также Ideen 153 [§ 79].

¹²² Ideen 131 [§70].

¹²³ Ideen 60. ¹²⁴Ideenl32.

¹²⁵ Ideen 129.

¹²⁶ Ideen 125.

¹²⁷Ideenl32, 117 [§61]; LU II11.

¹²⁸ Об усилиях, требуемых для вхождения в феноменологию, см.: Ideen 2—3, 20 [§ 9], 180 и др. Гуссерль ограничивается их констатацией.

¹²⁹ Ideen 2.

¹³⁰ LU III 235-236.

¹³¹ Ideen 3-4, 58 [§ 33], 69, 70 [§ 38, 39]; Phil, als str. Wiss. 298-299. ¹³²Ideen 103 [§53], 143 [§76].

¹³³ Ideen 103 [§53].

¹³⁴ «Трансцендентный объект» противопоставляется здесь понятию «имманентного объекта», каковым является чистое сознание в его специфическом модусе существования. По отношению к такому сознанию трансцендентный объект есть нечто абсолютно ему чуждое.

¹³⁵ LU II 357, Note; Ideen 70 [§ 39].

¹³⁶ LU II357, Ant [Исслед. V, § 6]. «Чистое Я» здесь противопоставляется «эмпирическому Я» психологии. См. Ideen 106.

¹³⁷ Ideen 95.

¹³⁸ Ideen 104 [§53].

¹³⁹ Ideen 103 [§53].

¹⁴⁰ Ideen 103. Реализация означает здесь акт схватывания онтологической структуры вещи, «res», — «овеществление». Phil, als str. Wiss. 319; см. также Ideen 4.

¹⁴¹ Ideen 104 [§53].

158

1⁴² Ibidem.

¹⁴³ Так Гуссерль называет феноменологическое сознание. Ideen 59 [§ 33].

¹⁴⁴ Разумеется, во всем этом пассаже речь идет о феноменологической психологии, которая ограничивается изучением внутреннего смысла имманентности, но допускает переход к психофизическому и психологическому. Речь идет о феноменологии вообще в ее противопоставлении чистой феноменологии. ШIII235; Phil, als str. Wiss. 314.

1⁴⁵ Ideen 2.

1⁴⁶ Phil, als str. Wiss. 302.

1⁴⁷ Phil, als str. Wiss. 304.

>⁴⁸Phü. als str. Wiss. 302, Ideen 52, 104 f., 158 f. [§ 79]. wIdeen 143-144 [§ 76], 104 f.; Phil, als str. Wiss. 321. 150Ideen 58 [§33], 143.

¹⁵¹ Ideen 104 [§ 53]; Phil, als str. Wiss. 302.

¹⁵² Гуссерль говорит: «Andererseits ist die Welt der transzendenten «res» durchaus auf Bewußtsein, und zwar nicht auf logisch erdachtes, sondern aktuelles angewiesen» («С другой стороны, мир трансцендентных вещей вполне помещается в сознании, причем не в логически обработанном, а в актуальном сознании») (курсив мой). Ideen 92 [§ 49].

¹⁵³Ideen 105 [§54], 143 [§76].

¹⁵⁴Ideen 3, 56, 58 f. [§ 33], 94 [§ 50] f., 108 и др.

¹⁵⁵ Необходимо особенно подчеркнуть тот факт, что редукция отличается от

картезианского сомнения, и последнее рассматривается единственно для

того, чтобы резче выявить некоторые свойства редукции.

¹⁵⁶Ideen 55 [§31].

¹⁵⁷Ideen 54 [§31].

¹⁵⁸ Ibidem.

¹⁵⁹ Ideen 187 [§90].

¹⁶⁰ Ideen 54.

161 Этот термин введен в Ideen 56.

¹⁶² Ideen 59 [§33].

¹⁶³ Ideen 142 [§ 76], 278-279 [§ 135], 302-303 [§ 145] и др.

¹⁶⁴ Ideen 187 [§90].

¹⁶⁵Ideen 55-56 [§31]. ¹⁶⁶ Ideen 187. ¹⁶⁷Ideen56-57 [§31].

¹⁶⁸ Ideen 111-115 [§59-60].

¹⁶⁹ Ideen 110.

¹⁷⁰Ideen 108 [§56], 113,115,121.

¹⁷¹ Ideen 113.

¹⁷²Ideen l, 57,142 [§ 76], особенно 204 [§ 97], 278-279 [§ 135], 302-303 [§ 145];

Phil, als str. Wiss. 301.

¹⁷³ Ideen 57.

¹⁷⁴Ideen 278, 306 [§147].

¹⁷⁵Ideen95-96 [§51].

¹⁷⁶ Ideen 95.

¹⁷⁷ См. выше, с. 50-51.

¹⁷⁸ Ideen 279 [§135], 317 [§151].

¹⁷⁹ Ideen 51-52, 84 [§ 45], 90, 92 [§ 49], 124-125 [§ 66]; Phil, als str. Wiss. 313.

159

¹⁸⁰ Упомянем также другие проблемы, поставленные в этих неизданных работах и непосредственно не связанные с теми, о которых мы говорим. Это: существование человека как личности, история, генезис сознания (Ideen 142 [§ 76]); там же идет речь о такой проблеме, как судьба. Но самое важное место отводится исследованиям по конституированию внутреннего сознания времени и космического времени. Ideen 161-165 [§ 80 слл.], 245-246 [§ 118]; Zeitbewußtsein.

Заключение

^M.Phil.alsstr.Wiss.

² Гуссерлевский интеллектуализм атакуется в двух статьях Л. Шестова, опубликованных в «Revue Philosophique» (см. Предисловие). Нам кажется, что они бьют в ту точку, где интеллектуализм Гуссерля держит оборону лучше всего: в его доводы против натуралистического и скептического психологизма. То, что мы называем интеллектуализмом Гуссерля, принадлежит к совершенно иному порядку: с той точки зрения, на которой мы стоим, сам скептицизм не является с необходимостью антиинтеллектуалистским.

³ Ideen 223.

⁴ Ideen 117 [§117].

⁵ Ideen 53.

^и Гуссерль говорит о методе, который предшествует «всякому содержательному (sachbestimmenden) методу» и который необходим для того, чтобы «вообще увидеть предметное поле (Sachfeld) трансцендентального чистого сознания» (Hua III, 150). «Эта новая реальность отлична от реальности эмпирических вещей. Последняя реальна (real), тогда как первая — «реельна». Таким образом, Гуссерль вводит новый термин «реельное». В русском языке пока не найдено удачного эквивалента (И. М.).

²* Этот немецкий термин традиционно переводится как «науки о духе». Вместе с тем в самом немецком языке это выражение появляется как эквивалент понятия «moral science» Дж. Ст. Милля, что ближе к трактовке Э. Левинаса (И. М.).

³* Видообразующего признака к ближайшему роду (лат. - Г. В.). ⁴* Здесь (ср. также далее) Левинас, говоря о «вещи» (objet), «вещах», не замечает, что в «Философии как строгой науке» Гуссерль ведет речь, так сказать, уже с позиции «феноменологической установки», то есть его интересует не вопрос: «Что значит вещь есть?», а — каков смысл выражения «предметность есть» (...Gegenständlichkeit sei,..). Речь идет уже об идеальных данностях, которые именно потому называются Гуссерлем «предметностями» сознания, чтобы их можно было отличить от реальных «вещей», «предметов». В качестве абсолютных очевидных данностей они, конечно, являются теми «вещами», возврата к которым требовал Гуссерль. Однако в данном контексте используемое Левинасом выражение может, скорее, вызвать путаницу (И. М.).

⁵* Букв.: «субъективных явлений». У Гуссерля «феномен» (Phänomen) нельзя отождествлять с «явлением» (Erscheinung): различие устойчивого, с очевид-

160

ностью усматриваемого (являющегося) и — ограниченного, случайного (см. далее в тексте о том, как дана материальная вещь). (И. М.). ⁶* Ср. с переводом А. В. Михайлова: «Вещь мы воспринимаем благодаря тому, что она «нюансируется» — «проецируется...» (Гуссерль. Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии. Кн. I. М., 1999, с. 92 - И. М.). ^г Речь идет о том (пятое Исследование, § 11), что нет «двух» вещей, вроде переживаемого предмета и наряду с ним — интенционального переживания, на него направленного. Говорить, скорее, следует об «одном», то есть об ин-тенциональном переживании, сущностным свойством которого и является интенция (И.М.). ⁸* Fiat - да будет (лат. — Г. В.)

⁹* Другие варианты перевода этого термина: «исполняют», «осуществляют полноту» (И. М.).

¹⁰* «Сущность вещи заключается в законах (числовых) рядов и свойствах линейных, где в самом начале достаточным образом содержится всё (дальнейшее) развитие. И таковой надлежит быть всей природе, а иначе она была бы бессмысленной и недостойной познающего» (перевод с лат. — Г. В.). ^п* Полное название труда Э. Кассирера: Das Erkenntnisproblem in der Philosophie und Wissenschaft der neueren Zeit. I - III. D., 1906 -1920 (1922 -1923).

¹²* Matter of fact - реальная действительность (англ. - Г. В.). ¹³* Dies da — вот это (нем. — Г. В.).

¹⁴* Mathesis universalis — всеобщая математика (лат. — Г. В.) ¹⁵* Desiderata - желаемое (лат. — Г. В.). ¹⁶* Toto coelo — совершенно (лат. — Г. В.). ¹⁷* In esse - быть внутри (лат. — Г. В.).

¹⁸* Sub specie aeternitatis - под видом вечности, с точки зрения вечности (лат. — Г. В.).

Перевод с французского языка выполнен Г. В. Вдовиной по изданию: Levinas E. Theorie de l'intuition dans la phénoménologie de Husserl. P., Librairie philosophique J. Vrin, 1963.

Комментарии составлены Г. В. Вдовиной и И. А. Михайловым.

6 Избранное: трудная свобода

Открывая существование с Гуссерлем и Хайдеггером

Предисловие

В этом небольшом томе мы помещаем две работы, опубликованные в «Revue Philosophique». Одна, вышедшая в 1940 г., посвящена творчеству Эдмунда Гуссерля в целом; другая, появившаяся несколько ранее, в 1932 г., — Мартину Хайдеггеру: это одна из первых работ, посвященных немецкому философу во Франции.

Мы благодарим г-на Брейе, директора «Revue Philosophique», за любезное разрешение опубликовать здесь эти труды.

Два доработанных текста мы сопровождаем неизданной на французском языке лекцией о Хайдеггере, прочитанной в 1940 г. студентам г-на Жана Валя, а также, в качестве заключения, очерк о понятии существования, каким оно предстает в феноменологическом направлении начиная с Гуссерля.

Последняя работа адресована читателям, уже знакомым с основными темами феноменологической философии. Взлет философии существования благодаря богатейшему творчеству Жана-Поля Сартра и его друзей, деятельность и творчество Габриэля Марселя и Жана Валя, Койре и Гурвича, труды де Веланса и Боф-ре полностью изменили философскую ситуацию во Франции по сравнению с тем периодом, когда были написаны три первые работы этого сборника. Но от читателей, интересующихся движением французского экзистенциализма, слишком часто ускользают его феноменологические истоки. Последние не заключены в каком-либо частном тезисе Гуссерля или Хайдеггера — в несущественных для системы положениях, легко поддающихся новому истолкованию, позволяющему с тщетным сожалением или иронией проследить за их развитием либо опровержением. Хайдеггер повлиял на умы тем, что первый же контакт с ним вызывал чувство смятения.

162

Представленные в данном томе исследования скромно свидетельствуют об этом первоначальном изумлении.

Во всяком случае, их автору не свойственно сомнительное стремление — быть может, излишнее, а для этих исследований и непомерное — ратовать, пережив 1939-1945 годы, за философию, не всегда гарантирующую мудрость. Но так или иначе, введенные Хайдеггером темы открыли перед философской мыслью новые возможности либо придали старым возможностям новый смысл. Французский же экзистенциализм — быть может, за исключением Габриэля Марселя — в большой мере обязан феноменологии (хотя и питался лишь антропологической частью хайдеггеровской мысли, той самой философией существования, от которой сам Хайдег-гер открещивался).

Предисловие ко второму изданию

Исследовния, объединенные под заглавием «Открывая существование с Гуссерлем и Хайдеггером», являются — как отмечалось нами в 1949 году — результатом первой встречи с феноменологией и свидетельствуют о надеждах, связанных с первыми открытиями. При переиздании мы не сочли нужным исправлять их. Даже страницы, касающиеся Хайдеггера, связанные с «Бытием и временем», — ничего из поздней философии Хайдеггера здесь еще не учтено — были оставлены без изменения.

Но мы добавили к настоящему переизданию несколько недавних работ, посвященных Гуссерлю, под заглавием «Новые комментарии». Они свидетельствуют о частом мысленном обращении к творчеству Гуссерля в поисках вдохновения, даже в случаях несогласия с ним. Гуссерлевы понятия интенциональности и восприимчивости — отнюдь не простые, не лишенные двусмысленности и тайны, способные даже вызвать мысль об интенциональности без предмета рассуждений, — кажутся нам сулящими еще не осуществленные возможности. Идея трансцендентальной обусловленности, согласно которой существа и вещи выстраиваются по ту (в культуре) и по сю (в чувственном) сторону строго интеллектуального акта, — обещает, в качестве интенционального анализа, новый способ перехода от одной идеи к другой.

Наконец, эти изыскания обусловили появление еще нескольких очерков, которые заключают настоящий сборник. Это «Ракурсы», наметки более извилистых путей. Работа, озаглавленная «Философия и Идея Бесконечного» в 1957 году превратилась в книгу¹. В других иследованиях начинают развиваться темы, присутствующие в «Тотальности и Бесконечном». Последняя работа — «Язык и Окрестности», не издана.

Благодарим директоров журналов и издательств, любезно разрешивших опубликовать эти тексты: преподобного о. Де Петгера, господ Жана-Мари Доменака, Жерома Линдона, Пьера-Максима Шуля, госпожу Симону Серве, преподобного о. Ван Бреда, господина Жана Валя.

164

Творчество Эдмунда Гуссерля²

1. Темы

По прошествии времени творчество Эдмунда Гуссерля³, революционное как по форме, так и по своему воздействию, все же представляется верным основным заветам европейской цивилизации в силу затрагиваемых тем и способа их рассмотрения.

Убежденный в совершенстве интеллектуальной традиции Запада, высшей ценности научного разума, Гуссерль обеспокоен зыбкостью основ, на которых покоится здание знания. Потребность обосновать науки посредством универсального абсолютного учения роднит его с Декартом⁴. Его философия стремится привести нас к изначальным очевидностям, без которых наука не заслуживала бы своего названия. Логика, «наука о науке», в которой он, как и Лейбниц, очень рано увидит зародыш mathesis universal^ ^p, будет в центре его жизненных интересов. Трансцендентальная феноменология станет продуманной до конца mathesis universalis. С этим связана его концепция философской деятельности, изложенная в знаменитой статье о «Философии как строгой науке», вызвавшей огромный резонанс. Бесполезная смена систем — жалкое зрелище, недостойное философии. Настоящая, истинная, философия не выходит полностью сформировавшейся из головы одного мыслителя. Она, как и наука, — произведение групп и поколений философов⁶.

Но Гуссерль подходит к проблеме достоверности и обоснованности знания иначе, чем Декарт. Для него речь идет не столько об обеспечении достоверности посылок, сколько об определении смысла, который могут иметь достоверность и истинность в каждой области бытия. Как в критицизме, надлежит осознать условия и смысл, в которых претензии мысли на истину становятся обоснованными. Вместо того чтобы постигать истину по единой модели, а ее различные типы — как приближения к ней, Гуссерль рассматривает мнимую недостоверность, свойственную некоторым видам знания, как позитивный характерный способ обнаружения их объектов⁷. Вместо того чтобы соизмерять их с идеалом достоверности, он ищет позитивное значение их истинности, определяющее смысл существования, с которым они соотносятся. Именно этим, более чем каким-либо иным аспектом своей доктрины, Гуссерль предлагает новый способ изучения вещей и философствования.

Но в связи с такой позицией в творчестве Гуссерля можно выделить третью тему. Будучи углублением наших знаний о вещах и

165

их бытии, феноменология конституирует для человека такой способ существования, посредством которого он осуществляет свое предназначение человека разумного. Она служит фундаментом моральных наук так же, как обосновывает науки о природе, но кроме того — это сама жизнь разума, обнаруживающая себя и существующая в соответствии со своим призванием. Она дисциплинирует разум, и благодаря этому он осознает себя (Selbstbesinnung), берет на себя ответственность и, в конечном итоге, постигает свою свободу⁸. Таким образом, Гуссерль и в этом отношении сближается с основными течениями западного идеализма.

Тем не менее примечательно, что одновременно он учитывает главные прозрения, являющиеся достоинством современного реализма. Гуссерль в значительной мере подготавливает его. Ощущение, что бытие — нечто плотное, в каком-то смысле стоящее и весомое, что реальный мир неустраним, а «интеллигибельные отношения» черпают все свое значение в отношениях, поддерживаемых нами как конкретными людьми с конкретной действительностью, — все это идейное течение, которое Жан Валь охарактеризовал как движение «к конкретному», также отмечено печатью размышлений Гуссерля.

Нашей задачей будет поиск единства этих многообразных тем или объединяющей их главной темы. Мы не считаем, что единство гуссерлевой феноменологии связано лишь с его методом. В понимании Гуссерля, феноменология никогда не была чистым органоном, способом возведения в ранг философии правила предосторожности, рекомендующего ограничиваться лишь описанием феноменов такими, какими они представляются. Ее необычность состоит именно в способе подхода к феноменам, причинах, побуждающих рассматривать их именно таким образом. Гуссерль хочет дать общую философию бытия и сознания. В этой философии феноменологический метод — не «прием», обнаруживающий определенное количество верных посылок, но само существование данной философии⁹. Мы надеемся также, что сможем найти для различных аспектов концепции Гуссерля, к которым для некоторых сводится все его учение, как то: антипсихологизм, учение об интуиции сущностей, идеализм, теория трансцендентальной редукции и т.д., — их истинное место. Мы не стремимся к пустому «славословию», подытоживанию всех «результатов» исследований Гуссерля. В творчестве, посвященном такому множеству проблем, мы попытаемся выявить единство феноменологической устремленности, ее облик, ее рукводящую идею.

166

2. Психологическое содержание и мышление

Идея, что смысл понятия не исчерпывается ясным, отчетливым анализом содержащихся в нем элементов, — кантовская, в большой мере подготовленная английским эмпиризмом. Вне своего содержания понятие обладает «объективным значением», заявкой на существование, не раскрываемым путем его непосредственного анализа. Это еще одна традиция эмпиризма и критицизма одновременно побуждающая искать в субъекте, субъективном происхождении понятий тот смысл, который ускользает от познания, направленного на сами понятия. Гуссерль сохраняет приверженность этим идеям в «Философии арифметики». Он не отказался от них, публикуя «Логические исследования», когда был наиболее строг к английскому эмпиризму XVIII и XIX веков. Оппозиция между наивно переживаемой непосредственной очевидностью и очевидностью, ставшей предметом рефлексии, открывающей новое измерение рациональности, — стержень всех феноменологических проблем¹⁰. Вернуть понятия, какими бы очевидными они ни были для фиксирующего их познания, в перспективу их видения субъектом — такой будет основная задача феноменологии.

Именно этот метод применяет Гуссерль в «Философии арифметики» для прояснения понятия числа. Позже он сам признает, что в этом труде уже действовал как феноменолог¹¹. Он обращается к духовному акту, посредством которого понимается число; он схватывает его смысл в действиях сложения и вычитания, одновременно составляющих числа и осуществляющих первичный контакт разума с этими «реалиями». Уже брезжит на горизонте идея категориальной интуиции, так как действие сложения полностью лишено непосредственности чувственного, но тем не менее является первоначальным подходом к арифметическим построениям¹². Но особенно связано с психологизмом той эпохи понятие субъективного, включенного в этот анализ: субъективность рассматривается не как содержание сознания, но как noèse, мыслящее некое объективное единство, в определенной мере или в некотором смысле постигающее его. Арифметика сводится не к игре психологической каузальности, но к смысловым единствам. Они соотносятся с субъектом лишь через их смысл в той мере, в какой мыслится субъект. Гуссерль опровергнет общие тезисы психологизма, когда они воспрепятствуют пониманию связи между множественностью сознания и единством теории. Но в «Философии арифметики» они уже практически не играют никакой роли. Действительно, «Философией арифметики» движет интенциональность сознания, которая в «Логических исследованиях» позволит понять существование идеала и его

167

соотношение с мышлением и таким образом примирить единство идеи с множественностью мыслящих ее актов¹³. Все еще исповедуя психологизм, с которым он будет бороться десять лет спустя, Гуссерль заимствует у него лишь то, что составляет в нем истину: значение изучения субъективности для выяснения происхождения представлений¹⁴. И отныне в обращении к субъекту он усматривает специфически феноменологическое измерение интеллигибель-ности. В «Логических исследованиях» он станет опровергать не тот факт, что логическое отсылает к субъективному, но что отсылка происходит посредством содержания. Он будет утверждать, что «не следует смешивать психологические составляющие или предпосылки утверждения закона (логического) с логическими моментами его содержания»¹⁵. Объект отсылает к субъекту вовсе не своим содержанием, не фактом наличия того или иного смысла, но самим фактом наличия смысла.

Таким образом, если учесть то место, которое занимает «Философия арифметики» в контексте творчества Гуссерля в целом, публикация «Логических исследований» не свидетельствует о столь резком нарушении преемственности, как это могло часто казаться, — ни по отношению к его первому труду, ни по отношению к последующему творчеству, в котором, по мнению некоторых, Гуссерль будто бы вернулся к психологизму¹⁶. Критикуя в первом томе «Логических исследований» психологизм в логике¹⁷, Гуссерль доводит до абсурда основные положения психологизма как нарушающие очевидные условия возможности теории вообще¹⁸, своей аргументацией стремится отделить логический порядок, то есть порядок, в соответствии с которым «наука конституируется в качестве науки»¹⁹, от простой игры психологической каузальности, движущими силами которой являлись бы законы логики²⁰. Это означает, что научные посылки — объекты мышления, а не сама его сущность, и что истина — это прежде всего апперцепция порядка, царящего в объективной сфере. Это значит в целом, что разум есть мышление и интеллекция.

3. Чистая логика

Таким образом, психология мышления, понятая как наука о психических фактах, не может служить основой логики. Логика составляет «особую область истин»²¹, сферу идеальных отношений, сопоставимую с миром математических отношений²². Объекты мышления, их сцепленность не исключаются из психологических множеств, нацеленных на их. Подобно математику, логик не выносит

168

суждений о последовательности мыслей, направленных на математический объект. Его взгляд прикован к объекту; он идентифицирует его посредством изменений собственного сознания, стремится постичь его законы²³.

Объект логики не определяется каким-либо содержанием. Рассматривая проявления в самых разнообразных сферах, мы обнаруживаем их общность. Следовательно, общность не связана с тем, что принадлежит этим сферам²⁴. Таким образом, эти сферы свидетельствуют об облекающей их общей форме, независимой от какого-либо содержания²⁵, связанной с тем, что любой объект — каким бы он ни был — это «нечто вообще».

Для Гуссерля отмеченное нами различие между материей и формой является радикальным²⁶. Форма — не результат доведенного до конца процесса обобщения, так как у высшего вида всегда есть содержание. «Нечто вообще» трансцендентно всякому виду и вместе с тем подчинено собственной правомерности. Чистая логика — наука о такой правомерности.

Чистая логика — условие истины в той мере, в какой истина есть соответствие мышления объекту, а формальные структуры объекта касаются его бытия. Но если она может служить нормой истины, сама по себе она не нормативна; она, как и математика, теоретична²⁷. Чистая логика, будучи наукой о форме, а не нормативной дисциплиной, возвышается над всеми науками, связанными с содержанием. Она устанавливает законы, которым должна подчиниться любая наука: ведь каков бы ни был характер ее объекта, он как таковой подпадает под юрисдикцию логики²⁸. Логическое независимо от психологии, так как пустая форма есть момент объекта, а не его отсутствие; логическое отделено от всех наук, связанных с вещами, так как оно — пустая форма.

В «Логических исследованиях» Гуссерль сближает логику с математическим формализмом, который, будучи отделен от идеи числа²⁹, в «теории систем» касается отношений, управляющих миром «чего-то вообще»³⁰. В общем плане формального «Идеи» и особенно «Формальная и трансцендентальная логика» впоследствии приведут к дальнейшей дифференциации. В частности, Гуссерль будет различать логику чистой последовательности, когда разум безразличен к проблеме истины и создает сеть формальных связей в соответствии с законом непротиворечивости, и логику истины, расположенную в плане возможного опыта и единства опыта. Таким образом, логика истины предполагает трансцендентальные условия и обладает материальным элементом.

Но это последнее различие предполагает новый метод изучения. Оно включает проблему объективного смысла логических форм,

169

соответствует исследованию тех духовных горизонтов, в которых эти формы расположены. Это не проблема логика, это — феноменологическая проблема. Речь идет об обосновании логики в гуссерле-вом понимании, отдельные черты которого мы кратко обрисовали. Выясняя ведущие к ней доводы, мы попытаемся раскрыть секрет феноменологического способа философствования.

4. Необходимость феноменологии

Помещая логику в плоскости объекта, Гуссерль стремится не столько поддержать реализм форм, сколько представить логику и науку в качестве деятельности разума. Это не продукт психических сил или психологического механизма. Они соотносятся с разумом как единства (unités) смысла. Психологический факт обусловливает логический феномен не своей реальностью, но движущим им смыслом. Объект мышления — не психологическое содержание. Содержание мышления, например ощущения, «проживаются», объекты «идеально» присутствуют в этих содержаниях. «Простое присутствие содержания в психической целостности (Zusammenhang) — не что иное как мысль об этом объекте»³¹. Различие между прожитым и мыслимым главенствует в гуссерлевой критике психологизма. Оно позволяет представить сознание в качестве мышления, в качестве того, что наделено смыслом³². Можно сказать, что феноменология — это прежде всего факт рассмотрения жизни сознания как наделенного мышлением³³. У критики психологизма нет иной цели.

Итак, первый том «Логических исследований» был ориентирован на теорию сознания, определяемую понятием «интенциональ-ность». Сознание не рассматривается как простая реальность. Вся его духовность заключается в мыслимом смысле. Сознание направлено и стремится к чему-то. Положение несравнимо с ситуацией движущегося тела, которое, стремясь к цели, оставляет позади себя каждую из своих позиций, ни с положением символа, «имеющего смысл» постольку, поскольку он отсылает мысль к символизируемому им объекту; в данном случае понятия устремленности и нацеленности заимствованы у мышления, которое как таковое наделено смыслом, то есть мыслит «что-то». Внешнее этого «что-то» определено внутренним смыслом. Такая диалектика внутреннего и внешнего определяет самое понятие сознания.

Но в таком случае рефлексия о мышлении, направленная на мир логических отношений, не заменяет логику, но небезразлична к ее становлению. Отказ от психологии не избавляет нас от другой на-

170

уки о субъекте, анализирующей его в качестве интенции и мышления³⁴.

Уже в первом томе «Логических исследований» ясно выражена необходимость вернуть чистую логику к составляющим ее интенциям. Чудесное здание чистой логики Больцано, которому Гуссерль красноречиво отдает должное, обладая математической строгостью, все же не проясняет «собственную правомерность этой дисциплины, сущность ее объектов и проблем»³⁵.

Философская несостоятельность чистой логики связана прежде всего с двусмысленностью ее основных терминов. «Феноменология психической жизни, осознающей логическое, имеет своей целью позволить нам, с помощью развернутого, насколько это потребуется, описания, понять эту жизнь и присущий ей смысл, чтобы придать точный смысл всем фундаментальным понятиям логики»³⁶. Тем не менее не стоит связывать эту двусмысленность с небрежностью исследователя. «Самые явные очевидности могут затемняться, постигаемые ими объекты — ложно интерпретироваться, их решающие свидетельства — отклоняться»³⁷. Для ученого, не являющегося философом, речь идет о неизбежной путанице. Такая двусмысленность — не результат неудачной терминологии. Избавиться от нее позволит лишь рефлексия о сознании³⁸.

Таким образом, очевидность, посредством которой мы постигаем природу данных объектов, не застрахована от заключенной в ней возможности отклонений и путаницы. Согласно характерному выражению Гуссерля, она в основном остается наивной. Чистая логика, которую она позволяет учредить, — плод интеллектуальной техники, результат логических операций. Значение ее истин остается темным. Очевидность логика не осведомляет его о тех духовных горизонтах, из которых она возникает, о переплетении очевид-ностей, из которых она извлекает свой полный смысл. Когда мы наивно живем, полагаясь на очевидность, цели, на которые направлена мысль, и те, что достигнуты, — неразличимо переплетаются. Распутать этот узел, скрывающийся за известной логику очевидностью-резюме, значит вернуть полный смысл понятий, их реальное основание по ту сторону двусмысленной видимости, открывающейся взору логика; это значит «вернуться к самим вещам»³⁹.

Являясь произведениями субъекта в силу самой их объективности, логические формы обладают собственным объективным значением Нацеленный на них логик-математик манипулирует ими так, как техник манипулирует готовыми объектами. Ему неизвестны первоначальные интенции мысли, этот «источник, из которого вытекают законы чистой логики»⁴⁰, сложная игра интенций, определяющая перспективу, — или, как позже скажет Гуссерль, — го-

171

ризонты, в пределах которых возникают эти объекты. Образование значения понятия исходя из его истока позволит нам понять его истинный смысл. Рефлексия о логическом мышлении, анализирующая составляющие его интенции — интенции, а не содержание, — предстает как метод философской критики логики и определение феноменологии. Пробуждая изначальные очевидности, она обнаруживает эти интенции, оценивает их правомерность и фиксирует смысл, в рамках которого они сохраняют правомерность; она сравнивает то, на что они нацелены, с достигнутым. Рефлексия по-новому берет на себя функцию теории и критики познания⁴¹.

Это означает, что формальная логика должна быть дополнена трансцендентальной логикой или феноменологией логики. Значение основных принципов логики требует анализа самого смысла той деятельности, посредством которой они мыслятся. «Мысленно отвлекаясь от тем, непосредственно встающих перед нами, в известных случаях уже отдалившихся от своего первоначального значения, ради размышлений над деятельностью, которая, будучи направлена на них, достигая их, их конституирует, — развитие которой до той поры скрытое, если угодно, анонимное, становится теперь темой нашего исследования — мы вопрошаем эту деятельность, то есть именно в пробудившейся очевидности ищем то, на что она была направлена и чего достигла»⁴². Таким образом, структура очевидности, образующей понятия логики, должна быть прояснена в ходе систематического анализа.

Ясно, что феноменологический анализ дает не только более точную и строгую терминологию. Он вводит нас в новое измерение интеллигибельное™, смутно предвидеть которое позволяла направленность западной философии от Локка до Канта. Двусмысленность, которую он призван рассеять, относится не к содержанию понятий, так как, по собственному признанию Гуссерля, для логических операций достаточно, в основном, очевддного. Путаница происходит в другом плане. Психологизм дает великолепный пример такого смешения. «Неправильная интерпретация, связанная с двусмысленностью, может извратить смысл предложений чистой логики (свести их, например, к эмпирико-психологическим предложениям), побудить отказаться от прежде достигнутой очевидности и специфического значения области чистой логики»⁴³. Но психологизм — не незнание логических истин, а ложная интерпретация их смысла. Таким образом, это не столько природа той или иной логической связи, сколько ее место в реальности, значение ее объективности, ускользающей от неотрефлексированной очевидности. Это значение истины, как позже скажет Гуссерль — смысл бытия, Seinssinn, — обнаруживаемый феноменологическим анали-

172

зом, мыслящим о том смысле, в котором мысль понимает, полагает и проверяет свой объект. Благодаря такому анализу Гуссерль сможет дополнить антипсихологизм «Логических исследований» позитивной теорией смысла различных форм логики, их функции, занимаемого ими места. Психологическая путаница, которую распутает этот анализ, — комплекс не причин и следствий, но намерений. Распутать его — значит поместить объект в перспективу мышления, определить его онтологическое место.

Феноменология будет для Гуссерля расширением этого метода за рамки формальных объектов, охватывающим всевозможные объекты, — поиском их смысла исходя из составляющих их очевидностей. Везде существует оппозиция между наивной очевидностью и феноменологической очевидностью рефлексии; везде эта двойная точка зрения на очевидность обусловливает проблематику феноменологии.

Но открытие в любой наивной очевидности недостаточности, следствием которой, в частности, является психологизм (с ним и должна справиться рефлексия), отныне позволяет предвидеть концепцию познания, полностью осуществляющуюся лишь в саморефлексии. Познание заканчивается, или, скорее, находит свою изначальную основу не в установлении общего — объясняющего — принципа, из которого она последовательно вытекает; оно заключается в прояснении своего собственного смысла и описании движимой им психической жизни. Познание — это феноменология, чей идеал уже не в объяснении факта, всегда наивном, но в разъяснении смысла, являющемся философским способом познания⁴⁴. Ниже мы увидим то значение, какое приобретет в философской системе Гуссерля введенное здесь понятие света и ясности.

Изучение «интенций» духовной жизни открывает перед объектом самой науки перспективу, вовсе не являющуюся научной. Оно идет дальше философии, мыслящей внешнее по единственной модели неизменной связи субъекта с объектом. Теперь и тот, и другой определяются смыслом мышления, который следует изучать, не предрешая его структуры. Эта структура, невыразимая в терминах каузальности, позволяет проникнуть в новое измерение интелли-гибельности, которое стремится выявить феноменология.

Во всяком случае, уже в первом томе «Логических исследований» Гуссерль, исходя из интенции логического мышления и его смысла, открывает специфическое существование не существующего в природе идеального, формального объекта. Таков присущий интенции логического мышления смысл⁴⁵, на который он постоянно ссылается в борьбе против аргументации психологистов, утверждая, что законы логики верны⁴⁶ a priori⁴⁷ и обладают вневременной действенностью. Гуссерль постоянно опирается на них, как на архимедову

173

точку опоры⁴⁸. Это не возврат к реализму платоновских идей, сущностей и логических форм, который и сам по себе придал бы интерес этому труду. Это пример более разностороннего метода, ведущего к трансформации самой идеи реальности и истины посредством обращения к интенции выдвигающей их мысли. Погружение любой объективной истины в составляющие ее реальные интенции, где смысл ее объективности становится видимым; перемещение объектов в мышление в качестве мысли и намерения; поиск их смысла посредством изучения не объектов, но мыслительных актов «как таковых, в их собственном содержании»⁴⁹ — именно таков феноменологический метод — отныне становятся возможными.

Тем самым достигается и второй момент, не менее важный для последующей эволюции феноменологии. Смысл, присущий духовной жизни, — не просто эквивалент субъект-объектного отношения, известного классической философии. Гуссерль не исходит из этих двух терминов в поисках связи между ними. Понятие объективности само по себе смутно и лишено точного значения. То, что объективно противоположно мышлению, целиком определяется смыслом мышления и его импликациями, «горизонтами». «Смысл» мысли не обязательно представляет пространственно-временной объект⁵⁰. Отныне открывается возможность полностью разделить «смысл» и «познание объекта», «мысль» и «объективное мышление», «открытие» и «открытие сущих». Когда феноменология откроет, благодаря Шелеру и Хайдеггеру, духовную жизнь, определяющуюся в основном движущим ею смыслом, а не познанием сущих; когда она в самой своей духовности предстанет как опыт ценностей или как отношение человека к своему существованию — этим она будет обязана достижениям первого тома «Логических исследований».

5. Сущности

Подобно объективности формального, объективность идеального, вводимая во втором «Исследовании»²*, характеризуется посредством направленной на негр интенции. Идею не следует интерпретировать как модификацию индивидуального в силу специфической и нередуцируемой интенции направленного на нее мышления (wir meinen es in einer neuartigen Bewusstseinsweise)⁵¹. Весьма острая полемика Гуссерля с эмпиристскими теориями понятия, которую мы не можем здесь воспроизводить, сопровождается аргументацией, апеллирующей к значению мышления, оперирующего идеями. Идеальность не заключается ни в абстракции⁵², ни в обобщенно-

174

сти⁵³, ни в смутности порождающего образа⁵⁴. Если идея несводима к индивидуальному, то это потому, что она мыслится как идеальная. «Главное состоит в интенции»⁵⁵. Гуссерль упрекает номинализм не только за то, что тот заблудился, вслепую играя ассоциациями, превращающими слово просто в звук, но также и за недооценку сознания как sui generis³*, направленного на идеал как таковой или достигающего его⁵⁶. «Нельзя отрицать, что мы не говорили о species⁴* ясно, что в очень многих случаях мы мыслили и называли не частное, но его идею, и что эта идеальная единица не является предметом наших утверждений, подобно частному»⁵⁷. Мы высказываем истины, относящиеся к идеальным объектам⁵⁸. В этом смысле идеальные объекты действительно существуют⁵⁹. Таким образом, то, что можно было бы назвать платоновским реализмом Гуссерля, вытекает из размышлений об интенции, направленной на идеальный объект⁶⁰. Его основа — феноменологическая.

Впрочем, этот метод позволит уточнить открытое им понятие идеальности. Вскоре будет установлено различие между сущностной структурой объекта, или его eidos, и его эмпирическим понятием, где сущностное и случайное смешиваются.

Будет проведено различие между идеальностью рода и идеальностью сущности как вида⁶¹, в свою очередь отличающейся от идеальности, присущей любому словесному значению, даже когда оно обозначает единичный объект⁶²; позже, в «Идеях», сущность в платоновском смысле, или eidos, чьи границы неопределенны, но близки к данным единичного, будет противопоставлена сущности, чье качество доведено до идеального предела чистоты, — сущности, названной идеей в кантовском понимании (идея красного, противопоставленная идеальному красному); наконец, в «Формальной и трансцендентальной логике» появится понятие идеальности любого объекта культуры, например, симфонии и т.д.

Эти сущности не формальны, подобно объектам логики. Они обладают материальным содержанием необходимой структуры, структуры, оправдывающей определенные отношения между объектами. Любой цвет — протяженный: вот истина, независимая от опыта, хотя и материального. Интуиция сущности лежит в основе знания, называемого Гуссерлем априорным', ведь подобно познанию формального, оно не зависит от простой констатации реальности отношения⁶³. Но оно является априорным в другом смысле.

Третье «Исследование» кладет в основу любых связей между сущностями фундаментальные отношения⁶⁴. Не все содержания объектов способны,™ независимое существование. Различие между зависимыми и независимыми объектами радикально⁶⁵: цвет объекта существует лишь на определенной поверхности, в свою очередь

175

требующей протяженности. В этом вполне определенном смысле они абстрактны⁶⁶. Чтобы существовать, они нуждаются в других основополагающих содержаниях и по самому своему смыслу требуют этих содержаний. Существование конкретного объекта и эмпирического факта предполагает целый ряд условий, выявляемых при изучении сущностей содержаний. Следовательно, такое изучение априорно в том смысле, что оно касается априорных условий объекта: интуиция сущностей касается — по ту сторону объектов — условий их существования. Этот вопрос не занимает эмпирические науки. Вот почему Гуссерль в «Идеях» придаст наукам о сущностях — эйдетическим наукам — онтологический статус. Согласно Гуссерлю, сама феноменология как анализ конституирующего сознания есть онтология, эйдетическая наука. Она описывает сущность сознания, его необходимые структуры.

Понятие сущности и отношений сущностей лежит в основе знаменитого материального a priori, дополняющего формальное a priori логики. Последнее определяет условия аналитической истины, первое — понятие априорного синтетического суждения, поле которого гораздо шире, нежели предполагал Кант. Частное, всегда обладающее сущностью, — так как оно некоторым образом определено, — следует законам сущностей. Следовательно, существует возможность универсальной науки, которая, определив формальные условия всех вещей — аналитические законы, — устанавливает их материальные условия — синтетические законы.

Что касается третьего и четвертого Исследований, устанавливающих главные законы интуиции сущностей и вносящих первый вклад в mathesis universalis форм, нам важно подчеркнуть, что необходимость сущностных связей не проистекает из соответствия какому-либо принципу интеллигибельное™. Такая интеллигибель-ность заключена в самом видении сущности. Видеть объект — это уже способ понять его. И не потому, что всякому видению сопутствует суждение. Видение — или, скорее, очевидность — не чувство, сопровождающее рациональное понимание. Очевидность сама является проникновением в истину. Она определяет понятие разума.

6. Интенциональность

Знаменитое положение «любое сознание есть сознание чего-то»⁵*, или же то, что интенциональность, в сущности, характеризует сознание, резюмирует гуссерлеву теорию духовной жизни: любое восприятие есть восприятие воспринятого; любое суждение — суждение об обсужденном положении вещей; любое желание — желание

176

желанного. Это не просто связь слов, но описание феноменов⁶⁷. На всех уровнях духовной жизни — будь то на стадии ощущения или математического мышления — мышление есть направленность и интенция⁶⁸.

Первые описания интенциональности в первом Исследовании — ими иногда слишком пренебрегают как чисто подготовительными — исходят из области вербальных значений. Впрочем, эта область покрывает у Гуссерля — он ясно скажет об этом в «Формальной и трансцендентальной логике» — всю сферу интенциональности вне сферы формирования имманентного времени. Понять тот факт, что слово что-то значит, предполагает постижение самого движения интенциональности. Так, феномен значения слова станет ключевым для понятия интенциональности.

Слово — не flatus voctë*. Его значение не совпадает с образом, ассоциируемым со слуховым или зрительным восприятием слова. Слово — не «знак» своего значения. Выражать — не значит символизировать⁶⁹. Слово как выражение не воспринимается ради него самого. Скорее, оно подобно окну, через которое мы смотрим на то, что оно означает. То есть значение слова — связь не между двумя психологическими фактами либо двумя объектами, один из которых является знаком другого, но между мышлением и тем, что оно мыслит. В этом и заключается вся оригинальность интенции по отношению к ассоциации, даже по отношению к той ассоциации, чье понятие обновит Гуссерль⁷⁰. Мыслимое идеально присутствует в мышлении. Такой способ мышления — идеально содержать отличное от себя — образует интенциональность. Это не факт связи внешнего объекта с сознанием и не отношение двух психических содержаний, включенных одно в другое, в самом сознании. Отношение интенциональности не имеет ничего общего с отношениями между реальными объектами. Это акт сущностного придания смысла (Sinngebung). Экстериорность объекта представляет саму экстериорность мыслимого по отношению к направленному на него мышлению. То есть объект составляет неизбежный момент самого феномена смысла. Утверждение объекта не станет у Гуссерля выражением некого реализма. Объект в его концепции возникает как детерминированный самой структурой мышления, как обладающий смыслом и ориентирующийся на заданный им полюс тождественности. Разрабатывая идею трансценденции, Гуссерль исходит не из реальности объекта, а из понятия смысла. Это понятие окажется отделенным от понятия объекта в той эволюции феноменологического движения, которая произошла благодаря Шелеру и особенно Хайдеггеру⁷¹.

У Гуссерля факт смысла характеризуется феноменом идентификации, процессом формирования объекта. Идентификация едини-

177

цы во множестве представляет собой основное событие любого мышления. Для Гуссерля мыслить — значит идентифицировать. И мы вскоре увидим, почему «идентифицировать» и обладать «смыслом» есть одно и то же. Интенциональность сознания — это факт нахождения идеальной тождественности во множественности духовной жизни; такая множественность лишь осуществляет ее синтез.

Акт полагания объекта — объективирующий акт — есть синтез идентификации. Посредством такого синтеза любая духовная жизнь участвует в представлении; кроме того, при помощи синтеза Гуссерль в конечном счете определяет само понятие представления. Итак, представление не является концептом, противоположным действию или чувству. Оно предшествует им.

Таким образом, интенциональность — не достояние репрезентативного мышления. Любое чувство есть чувство почувствованного, любое желание — желание желанного и т.д. Созерцаемый объект здесь не является целью. Почувствованное, волевое, желанное — не вещи. Этот тезис сыграл значительную роль в феноменологии Шелера и Хайдеггера; быть может, это самая плодотворная идея, выдвинутая феноменологией. Тем не менее у Гуссерля представление в определенном нами выше смысле необходимо лежит в основе интенции, в том числе интенции не теоретической. Дело не в том, что только представление осуществляет связь с объектом, и лишь «пережитые» чувство и желание присоединяются к нему и окрашивают его⁷². В своей внутренней динамике аффективные состояния скрывают интенции. «Они обязаны своим интенциональным отношением некоторым поддерживающим их представлениям. Но сказать, что они обязаны, значит обоснованно утверждать, что они действительно обладают тем, чем обязаны»⁷³.

Столь же справедливо и то, что представление играет в интен-циональности преобладающую роль. Творчество Гуссерля в целом лишь подчеркивает это. Начиная с пятого Исследования — в дискуссии о роли акта объективации — Гуссерль полагает, что всякая интенция либо есть объективирующий акт, либо поддержана объективирующим актом. Так как интенции не могут существовать сами по себе, к акту прививаются зависимые интенции. В «Идеях» положение ценности, утверждение желанного содержат доксический тезис, позицию объекта, полюс синтеза идентификации. Таким образом, они, в свою очередь, дают возможность возникновения теоретических понятий. Желанное появляется как объект, наделенный атрибутом желанности, как желанный объект. Конечно, эти атрибуты принадлежат собственно объекту, они не обусловлены рефлексией о реакциях субъекта, а соответствуют внутреннему

178

смыслу желания, воли и т.д. Но желанное и волевое для Гуссерля поддаются теоретическому осмыслению, умозрению.

Главенствующая роль представления утверждается также и в его теории опыта имманентного времени, в исследованиях того, что предшествует уровню суждений, то есть первичного опыта. Не случайно теория интенциональности вырастает из вербальных значений. Таким образом, теоретическое сознание у Гуссерля одновременно и универсально, и первично.

Мы затрагиваем здесь одно из самых характерных положений философии Гуссерля, придающее его творчеству неповторимый облик даже внутри вышедшего из нее феноменологического движения. Быть может, несправедливо определять ее как интеллектуализм. Этого нам не позволяет характерный для мышления примат понятия смысла по отношению к понятию объекта. Интенция желания, чувства — как желания или чувства — заключает в себе оригинальный смысл, не являющийся объективным в узком смысле. Именно Гуссерль ввел в философию идею, согласно которой мышление может иметь смысл, быть направленным на что-либо, даже когда это «что-то» к тому же никак не определено, является квазиотсутствием объекта⁷⁴; известно, какую роль сыграла эта идея в феноменологии Шелера и Хайдеггера.

Но что означает наличие акта идентификации в основе совершенно не интеллектуальных интенций?

Ответ нам позволяет дать сущность идентификации и ее связи с очевидностью. Процесс идентификации может быть бесконечным. Но он завершается в очевидности, в присутствии самого объекта перед сознанием. В какой-то мере очевидность осуществляет намерения идентификации. Она включает в себя смысл мышления.

Тогда бросается в глаза связь интенциональности с очевидностью. Любая интенция — это ищущая себя очевидность, пробивающийся свет. Сказать, что в основе любой интенции, даже аффективной или относительной, лежит представление, значит мыслить духовную жизнь в целом по образцу света.

Очевидность — не какое-либо интеллектуальное чувство⁷⁵: это сам прорыв истины⁷⁶. Чудо ясности — само чудо мышления. Связь между объектом и субъектом — не просто их присутствие друг перед другом, но взаимная открытость друг другу, интеллекция: эта интеллек-ция — очевидность. Теория интенциональности у Гуссерля, столь тесно связанная с теорией очевидности, в конечном счете состоит в идентификации сознания и интеллекции, интеллекции и света. Если бы мы хотели отойти от терминологии Гуссерля и его способа выражения, мы сказали бы, что очевидность — это беспримерная ситуация: в условиях очевидности сознание, воспринимая что-то чуждое

179

себе, является в то же время источником воспринимаемого. Оно здесь всегда активно. Тот факт, что мир — это данность, что у сознания, в условиях очевидности, всегда есть данность, не только очевидно соответствует идее активности, но и предполагается ею. Мир данный есть мир, по отношению к которому мы можем быть свободны, однако эта свобода не является чисто негативной. Очевидность данного мира есть более позитивное осуществление свободы, нежели не-вовлеченность сознания в вещи.

Наконец, в философии Гуссерля приоритет теории связывается с духом свободы, который мы пытаемся выявить в этом труде. Свет очевидности оказывается единственной связью с бытием, полагающей нас как источник бытия, то есть как свободу.

Тем самым философия Гуссерля радикально противостоит философии Хайдеггера, где человек сразу же захвачен существованием, где в существовании, состоящем из понимания, то есть полностью сводимом к способностям, основание невозможно, но, вместе с тем, оно всегда предсуществует, определяя человека как сущее, а не только как сознание, знание и свободу. То, что Гуссерль отводит представлению первостепенную роль, — не случайность или упрямство философа, приводящее в отчаяние его последователей, но одно из наиболее важных положений, без которых было бы непонятно все его творчество.

Гуссерлевский анализ интенциональности, участвующей в кон-ституировании времени, который мы находим в его «Феноменологии сознания времени»⁷⁷, подтверждает наше толкование этого понятия. Благодаря идее интенциональности Гуссерль преодолевает традиционную оппозицию между активностью и пассивностью познания. Понятно, в каком смысле он утверждает, что мир конституирован субъектом, что он — творение очевидности или что очевидность — действующая, творящая (leistende Evidenz).

Понятие трансценденции слишком расплывчато и общо для описания объективности объекта, на который направлена интенция. Трансценденция — результат сложного переплетения значений, долгой истории мышления. Истории не как каузального и психологического генезиса, но как формирования единства смысла исходя из включенных в него частичных смыслов⁷⁸. Таков основной признак интенциональности: своей непосредственной направленностью на объект она подводит итог значительного духовного труда, который необходимо раскрыть во всем его разнообразии, чтобы обнаружить истинный смысл этого объекта. Речь идет о том, чтобы ввести объект в совокупность духовной жизни, во «все ее горизонты», вне которых он — лишь бледная и зачастую неточная абстракция. Целью философского исследования не является

180

утверждение существования объекта. Существование «не препятствует феноменологическому анализу и требует его дальнейшего развития»⁷⁹. Феноменология призвана выявить тот смысл, который каждый раз придается трансценденции, и то, что она в конечном счете означает. Таким образом, интенциональность гораздо глубже «связи субъекта с объектом», занимающей в ней свое место. Интериорность мышления и экстериорность объекта суть абстракции, выведенные из того конкретного факта духовности, каким является смысл.

7. Интуиция и истина, категориальная интуиция

Присутствие в мышлении бытия не является событием, препятствующим ходу мысли. Оно рационально, то есть обладает для мышления смыслом. В процессе идентификации, составляющем динамизм мышления, присутствие бытия означает как бы осуществление. Это ситуация, в которой олицетворенное бытие предстает перед сознанием, поддерживая мышление, которое лишь косвенно было направлено на него, «лишь мыслило» его, не видя. Истина есть adaequatio rei et intellectus⁷*. Такую концепцию предлагает нам шестое Исследование, после того как первое Исследование обрисовало ее основные контуры.

Действительно, сознание может по-разному соотноситься с объектом как раз потому, что интенция есть не просто обычное отношение к объекту, но некоторый смысл. Понимая слово, мы, например, соотносимся с объектом, но это отношение можно назвать пустым. Разумеется, мы направлены не на образ нашего сознания, а на объект. Всякая интенция подобна восприятию, или модифицированной очевидности. Только этот объект не дан нам в олицетворенном виде. Он просто обозначен. Это не значит, что наше представление о нем смутно — мы можем отчетливо мыслить при помощи слов; речь идет только о нашем способе соотношения с объектом и его идентификации: мы не столько видим объект перед собой, сколько обозначаем. Такая позиция характеризует не только понимание слов, но способ мышления вообще, символизм нашей обычной интеллектуальной деятельности, осуществляемой с помощью знаков, которые заявляют о вещах и этим ограничиваются.

Подобному чисто символическому мышлению противостоит видение объекта таким, какой он есть, — будь то воображение или восприятие. Воображение и восприятие определяются вовсе не «чувственными содержаниями», конкретизирующими объект, на который пустая интенция просто направлена, а намерением мысли соотно-

181

ситься с объектом как таковым, удерживать его перед собой, видеть лицом к лицу; что касается восприятия, то его цель состоит также и в том, чтобы видеть объект самим по себе, в тех обстоятельствах времени и места, в которых протекает его существование. Если символическая интенция пуста, интенция интуитивная дает нам полноту объекта. Вот почему Гуссерль называет интуитивной полнотой те элементы, которые отличают мышление от интуиции. Адекватность мышления и объекта становится подтверждением символической интенции посредством интенции интуитивной. Объект здесь будет соответствовать тому, каким он видится.

Итак, место истины — не в суждении, связывающем два понятия, но в постигающей объект интенции. Истина скорее подобна восприятию, чем суждению. Истинность суждения предполагает интуицию и очевидность⁸⁰.

Но может ли такой интуитивизм истины свидетельствовать об истинности суждения? Объект суждения — не просто доступное восприятию материальное содержание: это связь двух объектов. Впрочем, нам уже известно, что помимо материального содержания все объекты облечены формой и благодаря этим формам образуют различные группы. Объект наделен совокупностью формальных элементов, которые Гуссерль объединяет под названием категориальных. Существует ли интуиция категориального?

Понятие интуиции определяется не чертами, присущими чувственному восприятию, а интенцией, придающей объекту направленности полноту присутствия. «Нужно, чтобы существовал акт, осуществляющий по отношению к категориальным элементам значения ту же функцию, которую сугубо чувственное восприятие осуществляет по отношению к материальным элементам»⁸¹. Мышление, самим своим смыслом достигающее категориальных форм, заслуживает названия интуиции. И разве не в том же смысле достигают своих объектов чувственная интуиция и интуиция категориальная?

Именно здесь и выявляется вся оригинальность феноменологической концепции связи между мышлением и его объектом. Феноменологический анализ стремится раскрыть, в каком смысле объект достигается и, следовательно, полагается существующим. Ведь мышление — не психологическая игра, призванная как можно точнее отразить внешний объект в нас. Отношение между объектом и мышлением определяется не фактом отражения, но смыслом объекта и его существования. Следовательно, дело не в том, чтобы узнать, точно ли объект отражается в сознании, но в том, чтобы узнать, в каком смысле он возникает. Итак, каждый объект доступен лишь определенному типу мышления; он не мо-

182

жет, если не погружаться в абсурд, быть дан мышлению, обладающему другой структурой. Если абсурдно видеть звуки и слышать цвета, то точно так же абсурдно постигать категориальные формы как цвета и звуки; именно как обладающий смыслом, каждый объект во всей своей специфике доступен лишь мышлению определенного типа⁸². И гарантией защиты специфики объекта от любых ложных интерпретаций является анализ мышления, а не то наивное видение, которое утверждает существование, игнорируя при этом смысл и духовные горизонты. Таково одно из фундаментальных положений феноменологии, которому глубочайшим образом обязан сам Хайдеггер. Благодаря ему можно блюсти специфический смысл «объекта» эмоции или тоски. Благодаря ему можно преодолеть подозрительность, с какой «наивный идеализм» относится к нашему познанию, предполагая, что божественный разум смог бы постичь объекты иным способом, нежели разум человеческий. Каждый объект, обладающий неким определенным смыслом, может быть дан лишь присущим ему способом. Например, если бы Бог воспринимал вещи внешнего мира, он мог бы лишь синтезировать, подобно нам, различные последовательные аспекты вещей — присущий способ восприятия. Иначе Бог увидел бы нечто совсем другое.

Различение категориальной интенции и интенции чувственной, введенное Гуссерлем одновременно с положением о существовании интеллектуальной интуиции, — пример применения метода, состоящего в установлении, исходя из смысла мышления, способа существования объектов такими, какими они видятся мышлению.

Чувственную интуицию феноменологически характеризует то, что ее объект предстает перед взглядом непосредственно и сразу. Чтобы видеть, достаточно открыть глаза. От сознания здесь ничего не требуется. Конечно, для Гуссерля чувственный объект конституирован. Основной тезис теории чувственного восприятия состоит в утверждении совершенной невозможности сразу постичь вещь, что основано на самом ее смысле. Восприятие вещи — бесконечный процесс. Мы получаем доступ к вещи лишь благодаря той бесконечности аспектов, которые она нам предъявляет. Нужно обойти ее вокруг. Осознание того, что «я могу обойти вокруг», — необходимый момент познания нами вещей, свидетельствующий о вечной незавершенности восприятия. Именно в этом состоит относительность существования внешнего мира. В принципе ничто не гарантирует, что те аспекты вещи, которые реализуются впоследствии, не опровергнут учрежденного прежде. В общем, объект — лишь «полюс», идентичный этим многочисленным аспектам, как позже скажет Гуссерль. Таким образом, его восприятие действи-

183

тельно предполагает некоторый незавершенный синтез. Но синтез, происходящий в ходе восприятия, остается на стадии и уровне чувственного. Будучи непосредственным, он заявляет о себе одновременно с каждым аспектом вещи. Действия чередуются, сливаются; они не остаются раздельными, словно ожидая нового действия, которое осуществит их синтез. Их объединение — это целое, где не заметны составляющие его сочленения. Они подобны одному длящемуся действию.

В отличие от чувственной интенции, интеллектуальную интуицию характеризует то, что, в соответствии с самим смыслом своего объекта, она сущностно основана на чувственном восприятии. Соединение, в котором мы воспринимаем и, разъединение, где мы воспринимаем или, направлены, таким образом, на объекты, которые уже по сути своей не могут быть даны сразу, посредством чувственных актов. Они — второго порядка. Характер действия и основанного объекта присущ категориальному действию и категориальному объекту. Он определяет также интуицию сущности. Последняя всегда основана на служащей примером интуиции индивидуального, на которой строится специфическая интенция общего⁸³. Гуссерль также показывает феноменологическое различие, отделяющее категориальную интуицию от логических форм и интуиции сущностей. Останавливаться на этом здесь было бы слишком долго. Заметим лишь, что теория категориальной интуиции в целом выдает глубинный смысл «логицизма» и «платонизма» первых штудий второго тома «Логических исследований». Они состоят не столько в утверждении существования логических форм и платоновских идей, сколько в указании, посредством рефлексии, на смысл полагающего их мышления, их места в существовании, значения их реальности, какой ее видит полагающее ее мышление. Это и прекрасный пример применения феноменологического метода, определяющего понятие чувственности — этого моментального познания — посредством чистого анализа его внутреннего смысла без ссылок на органы чувств.

8. Конкретное

Вот, наконец, характеристика того места, которое Гуссерль отводит конкретному в своей теории познания бытия. Интеллектуальное ни при каких условиях не может быть принято за абсолют. Его нельзя понять без конкретной основы, на которой оно зиждется, разумеется, не совпадая с ней. И не является ли абсолютно дематериализованный предмет науки, мыслимый при помощи математических функций, просто объектом, замещающим чувственный мир? Пола-

184

гать его как нечто абсолютное значит недооценивать истинный смысл физического предмета. В действительности, этот объект постоянно соотносится с данными восприятия, которыми невозможно пренебрегать, если хочешь понять истинный смысл физического объекта⁸⁴.

Впрочем, Гуссерль предвидит особую дисциплину, которую называет трансцендентальной эстетикой: она описывает мир как мир, данный сразу, мир обиходных объектов, ценностей, вещей — любимых, ненавистных, интересных, грустных и т.д. Последний смысл предмета науки может быть понят в ее связи с миром трансцендентальной эстетики, несводимым к самой реальности. По Гуссерлю, все объекты нашего познания следует изучать в становлении, исходя из реальности, данной сразу, как бы заранее.

9. Феноменологический идеализм

Итак, идеалисты справедливо считали, что логические формы не даются как цвета или звуки. Но они ошибочно утверждали, что логические формы являются построениями рассудка. Самое большее, что здесь можно сказать, так это то, что построение — исходный способ их осознания.

Из этого вытекает основная идея: каждая сфера бытия способна особым образом открываться нацеленной на нее интенции.

Мысль, согласно которой каждая категория объектов обладает особым типом очевидности, связанным не с эмпирической конституцией нашего сознания, но со структурой своего объекта, была, быть может, одной из самых плодотворных среди выдвинутых Гуссерлем; во всяком случае, одной из самых характерных для феноменологии. Она тесно связана с понятием сознания и интенцио-нальности.

Интенциональность, известная средневековой философии, основывалась на различении объекта мысли и реального объекта. Интенциональность состояла в присутствии объекта мысли в сознании. Этот объект удваивал объект реальный; однако ens in ment&* было — вспомним аргумент святого Ансельма — низшим способом существования. У Брентано, учителя Гуссерля, который ввел идею интенци-ональности в эмпиристскую и сенсуалистскую психологию, интен-циональность в основном предстает как непреодолимое при описании свойство сознания. Она ничего не говорит о связи между сознанием и реальностью, не имеет ценности для теории познания. Но такую связь она предполагает. Психологическая жизнь и сама интен-циональность предстают у Брентано как пассивность, вытекающая

185

из воздействия на нас вещей⁸⁵. Для Гуссерля интенциональность хранит тайну нашей связи с миром. Но в этих условиях духовная жизнь существует отдельно. Чтобы постичь ее, нужно не только создать понятия, соответствующие типу представляемой ею реальности. Интенция — не бытие в собственном смысле слова. Существование интенции в качестве события во времени не исчерпывает ее содержания. Кроме того, она — это мышление о чем-то, и благодаря одухотворяющему ее смыслу она не замкнута во времени, в котором протекает, ни даже во времени вообще.

Подходить к сознанию как к реальности значит закрывать глаза на специфическое измерение смысла, в котором осуществляется сама сознательная жизнь сознания. Усматривать в ней разновидность трансцендентального позитивизма означало бы недооценивать истинного призвания феноменологии. Высказывания самого Гуссерля дают повод для заблуждений. Сознание представлено им как реальность, объект эйдетической науки. Говоря о феноменологическом содержании факта сознания, Гуссерль различает реальную часть (ощущения и интенции как содержания, находящиеся во времени) трансцендентного ему объекта⁸⁶. Колебание, которое ощущается в «Логических исследованиях» относительно роли ощущений, — инертных элементов, лишенных смысла, чья роль в сознательной жизни очень плохо определена (достаточно ли сказать, что они движимы интенциями⁸⁷ или являются «строительными камнями действий»⁸⁸?) — может побудить нас буквально воспринять тот язык, который следует интерпретировать. Но то, что тем не менее, не может ввести в заблуждение относительно истинного смысла творчества Гуссерля, это подчинение мира чувственности феноменологии интенций⁸⁹ и возникновение игры интенций и идентификаций в лоне самой чувственности. Сознание, по Гуссерлю, и является самим феноменом смысла. Оно не давит, как реальность, оно значимо благодаря содержащейся в нем интенции.

Но тогда все разнообразие психологической жизни — не множественность содержаний, но множество значений. Сознание — не реальность, находящаяся перед объективной действительностью, к которой оно может вплотную приблизиться. Содержания сознания не просто одушевлены значениями, они сами — значения. То есть они неотделимы от той или иной сущности, которую означают и на которую направлены. Их структура — не что иное, как факт направленности на что-то, понимания чего-то. То, что считалось несовершенством человеческого познания в сравнении с некоторым идеалом очевидности и достоверности, становится положительной характеристикой достижения определенного типа реальности, который был бы иным, если бы раскрывался по-другому⁹⁰.

186

Своей радикальной трактовкой понятия интенциональности сознания Гуссерль утвердил метод как таковой, представляющийся наиболее характерным для феноменологии в деятельности всех его последователей: сводя всю реальность психологического факта к его функции означения, Гуссерль позволил найти смысл его качественных элементов, всего того, что в духовной жизни обладало плотностью бытия и природы. Теперь стало возможным увидеть гносеологическую ценность аффективности и активности. То, что в этих формах духовной жизни казалось лишенным какой-либо объективной ценности, означает именно «ноэматы», несводимые к вещам, но допускающие идентификации и очевидность.

Итак, мышление не могло бы соотноситься с тем, что не имеет смысла, с иррациональным. Идеализм Гуссерля заключается в утверждении, что любой объект, этот полюс синтеза идентификаций, проницаем для сознания; или, иначе говоря, что сознание обязательно понимает то, с чем сталкивается. Бытие никогда не могло бы противоречить сознанию, так как оно всегда имеет для него смысл. Само столкновение есть способ понимания. «Иметь смысл» не сводится к какой-либо математической прозрачности или конечной цели. Это понятие почерпнуто из феномена очевидности.

Сам контакт с вещами — это их осмысление, иначе объект не мог бы «затронуть» мышление, стать интериорным ему, а само понятие интериорности осталось бы без объяснения.

В сенсуалистическом идеализме присутствие объекта в мышлении, интериорность, связана с материей, общей для объекта и сознания — с чувственной материей. Все есть ощущение, любое ощущение аффективно, а всякая аффективность — интериорна. Мышление — это мышление не о чувстве, а о совокупности содержаний, совпадающих с содержаниями объектов, хотя и непонятно, чем они более духовны, чем сами объекты. Сведение всего к субъекту не является для Гуссерля, как для Беркли, простым фактом того, что сознанию известны лишь собственные состояния: оно означает, что ничто в мире не могло бы быть абсолютно чуждым субъекту. «Невозможно представить себе место, где сознательная жизнь могла бы или должна была бы быть проницаемой, где мы достигли бы трансценденции, имеющей смысл, отличный от смысла предстающего в субъективности интенционального единства». Объект соотносится с сознанием в силу своей объективности, а не благодаря чувственному содержанию. Таким образом, феноменологический идализм не вытекает из факта замкнутости субъекта в себе самом. Он руководствуется теорией субъекта, фактом его открытости всему, его универсальности, соотнесенности со всем.

187

В этом случае анализ интенции в гуссерлевом идеализме позволяет в любой момент определить, каков смысл нацеленности на объект и его полагания, в каком смысле его существование доступно верификации. Связывая субъект с объектом посредством смысла, Гуссерль вносит в идеализм новый момент: возможность прояснить внутренний смысл трансценденции; смысл, который может иметь сама интериорность экстериорного для каждой категории объектов.

Тогда возможно также обнаружить ту универсальность, которую способен обрести метод, примененный Гуссерлем в «Логических исследованиях» для выявления смысла логических понятий. Он применяется ко всем объектам, чье становление мы намерены проследить, и превращается в феноменологию как всеобщую философию. Существование объектов, которые идеализм отрицает вне мышления или утверждает в мышлении, не проясняя, тем не менее, их значения, становится в феноменологическом идеализме чем-то точным. Возвращение к мышлению, полагающему существование, то есть определенным образом понимающему его, позволяет всякий раз постичь точный смысл этого существования — весьма характерный синтез очевидностей, к которым нужно возвращаться, чтобы найти аутентичный смысл такого синтеза. Тогда объект понимается не как абстракция, но в своем сущностном смысле. Объект обретает полноту своего значения в мыслящей его духовной жизни. Иначе в мышление проникает двусмысленность и проникает фатально. Рассматривая объект как определенный смысл сознательной жизни, Гуссерль превращает изучение любого объекта в описание смысла его образования и утверждения. Таким образом, идеализм — это наука универсальная. Он есть приглашение к философскому исследованию, а не резюмирующий его тезис. Это и не просто теория познания, призванная обеспечить верность научных подходов. Сформулированная в связи с рефлексией по поводу логики объективных наук, подчиненная этим наукам, которые служат ей путеводной нитью, гуссерлевская феноменология не является вспомогательной по отношению к ним; она определяет смысл объективности и существования объектов.

Феноменология в этом смысле не только так же обширна, как и система всех наук; одна она позволяет реализовать их в качестве наук, то есть в качестве дисциплин познавательных, не приемлющих чего-либо непроясненного. Феноменология — осуществление мечты о mathesis universalis, преследовавшей Гуссерля с первых страниц «Логических исследований».

Тем не менее, мы покажем, что отнюдь не картезианский идеал науки был побудительной причиной, вызвавшей к жизни фено-

188

менологию. Однако сам идеал картезианской науки — ниже мы увидим причины этого — находится в русле предназначения сознания как такового. Феноменология Гуссерля стремится быть прежде всего выражением этой судьбы сознания.

10. Феноменологическая редукция

В вызвавшем значительный резонанс исследовании, опубликованном в 1910 г. в первом выпуске немецкого журнала «Логос» под названием «Философия как строгая наука» («Philosophie als strenge Wissenschaft»), Гуссерль, предваряя мысли, которые он выразит три года спустя в «Идеях», описывает особый план развития феноменологического анализа как универсального метода. С одной стороны, он показывает неспособность психологии — как традиционной, так и современной — дать универсальную критику наук, а во второй части труда выступает против историцизма, свидетельствующего, как и психологизм, о невозможности абсолютной философии, о ее относительности в связи с различными эпохами человеческой истории. Концепция феноменологической философии, которая, благодаря последовательным усилиям поколений ученых, будет строиться как наука по преимуществу и противостоять мировоззрению ( Weltanschauung) — видению мира, необходимому человеку для непосредственной деятельности, но не заменяющему науку, — отражает, с одной стороны, столь глубоко укорененную в душе Гуссерля потребность в науке; но, с другой стороны (и главным образом), несмотря на всю преувеличенность некоторых формулировок, в определенной мере смягченную в ходе последующей творческой эволюции, эта концепция свидетельствует о его недоверии к истории как условии формирования философии. Тем самым уже утверждается универсальность идеи трансцендентального конституиро-вания. Сама история конституирована мышлением, она никоим образом не управляет самим фактом интенциональности и процессом мышления. Генетическая феноменология, посредством которой Гуссерль попытается позднее раскрыть «осадочную» историю мысли, отложившуюся в созданных вещах, не преодолеет антиисторизма Гуссерля. Генетическая феноменология попытается разъяснить становление сознания, но его дальнейшее развитие хотя и не будет сведено к логическому или диалектическому процессу, тем не менее предстанет процессом наделения смыслом (Sinngebung) и идентификации моментов посредством мышления. Как мы увидим ниже, оно будет отождествляться с самим фактом обладания сознанием. И тем самым глубинная основа сознания предстает у Гуссер-

189

ля чуждой истории. Такой основой станет тесная связь смысла с мышлением, а не событие, превосходящее мышление или предполагаемое им.

Таким образом, «Философия как строгая наука» возвещает теорию феноменологической редукции. Сознание, анализируемое феноменологией, никоим образом не вовлечено в реальность, не скомпрометировано вещами или историей. Это не психологическое сознание человека, но сознание ирреальное, чистое, трансцендентальное. Критика Гуссерлем психологизма в этом исследовании касается не только недооценки им идеального мира, но и претензии на превращение психологии — этой науки о мире — в основу критики точных наук.

Обоснование понятия трансцендентального сознания, того смысла, в котором оно должно рассматриваться в рефлексии, — таков великий вклад «Идей». Первый раздел посвящен разработке теории интуиции сущностей, основные моменты которой уже содержались в «Логических исследованиях». Сущность — эйдос, как Гуссерль называет ее в «Идеях» по терминологическим основаниям, — идеальное условие существования единичного объекта. Совокупность родов, от которых зависит единичный объект, составляет область бытия. Ее изучает эйдетическая наука, региональная онтология: природа, животный мир, человечество — таковы регионы бытия. По сравнению с ними пустая форма объекта вообще — это сфера формальной онтологии, которая теснейшим образом связана с логикой.

Но открытые феноменологией a priori перспективы целого ряда новых наук не являются осуществлением ее истинного призвания. Это призвание состоит в попытке постижения смысла объектов путем возвращения к сформировавшим их интенциям, постижения их истоков в мышлении, в очевидности.

Духовная жизнь — факт придания смысла. Но не являюсь ли я чем-то иным, чем этот акт? Как человеческое существо, я — существо среди других существ, с которыми я поддерживаю отношения; я — сознание, уже взятое в определенном смысле и, следовательно, в определенном смысле — объект. Значит, мое мышление сложившегося человеческого существа уже не является чистым актом придания смысла, но операцией, произведенной над миром и в мире, контактом с реальным. Интенциональность становится деятельностью, осуществляемой между людьми. Моя мысль уже не знает себя в качестве мысли. Она направляется на объекты как существа, а не как синтезы ноэм. Наша духовная жизнь превращается в применение мышления. Она становится техникой. Она знает о бытии, высказывает предположения о нем, не заботясь о смыс-

190

ле его всегда наивно воспринимаемой объективности. Феноменологическая редукция должна разрушить эту естественную установку, этот «врожденный догматизм» человека.

Естественная установка характеризуется не столько реализмом, сколько наивностью этого реализма, тем фактом, что сознание здесь всегда находится перед готовым объектом, не задаваясь вопросом о смысле его объективности, то есть не постигая его в очевидности ее формирования. Это — установка восприятия, но она характерна также для науки. Впрочем, предмет этих наук не имеет существенного значения: конкретный или абстрактный, математический или логический, чувственный или интеллектульный или даже метафизический, как Бог. Все эти науки догматичны: они утверждают свой предмет, не заботясь об очевидностях, позволивших сделать такое утверждение, теряют их из виду. Следовательно, будучи науками, они не являются самодостаточными. Естественная установка является источником двусмысленностей и кризисов, когда от ученого, пользующегося теорией, ускользает сам смысл уверенно производимых операций. Из этого, в частности, проистекает натурализация сознания, помещенного в ту же плоскость реальности, что и вещи: отсюда — гипостазирование природы, натурализация логики посредством психологизма; отсюда — игнорирование объективного смысла логических и математических истин⁹¹. В этом как раз и заключается призвание феноменологии — в освобождении понятия существования от узости естественного объекта, в соотнесении этого понятия со смыслом мышления, мыслящего объект в его очевидности.

Для разрешения кризисов, обусловленных следованием естественной установке, надо радикально изменить эту установку. Если моя интеллектуальная жизнь превратилась в технику и я применяю мое мышление к некоторым объектам, вместо того чтобы с необходимостью обладать полной ясности духовной жизнью, значит, я нахожусь в мире как существо среди других существ. Итак, мне необходимо вернуться к первоначальной мысли, сформировавшей эту ситуацию; нужно найти первоочевидности, позволившие мне утвердиться в качестве объекта.

Феноменологическая редукция — насилие, совершаемое над собой человеком, сущим среди других сущих, для того, чтобы вернуться к себе как к чистому мышлению. Чтобы вновь оказаться в этой чистоте, человеку недостаточно мыслить о себе: ведь рефлексия как таковая не прерывает его вовлеченности в мир, не возвращает миру роли пункта идентификации множества интенций. Итак, для превращения «технического» мышления человека в духовную деятельность нужно будет представить себе мир не как условие со-

191

знания. Таким образом, любая истина, имплицитно содержащая «тезис о существовании объектов», должна быть отложена. Философ отказывается от человека технических привычек, каким он всякий раз является, когда, обосновавшись в мире, утверждает существование объекта. Тогда он открывает самого себя как философа, свое сознание — как сознание, придающее смысл вещам, но не «давящее» на них; открывает истины, которые в свою очередь отложены как ноэмы его мышления, он рассматривает их смысл и существование, не позволяя вовлечь себя в их утверждение. Философ открывает себя как трансцендентальное сознание. Таким образом, феноменологическая редукция — это операция, посредством которой сознание делает недействительным естественный тезис о существовании ради изучения его смысла в сформировавшем его мышлении, которое, в свою очередь, уже не часть мира, оно — до мира. Возвращаясь, таким образом, к изначальным очевидностям, я одновременно нахожу исток и значение моего знания в целом и истинный смысл моего присутствия в мире.

Но феноменологическая редукция присутствует в «Идеях» вследствие соображений, в которых различаются две темы: с одной стороны, выведение из действия, или заключение в скобки, тезиса о существовании мира основано на относительности нашего знания о мире и, соответственно, на относительности существования самого мира. Очевидность реальности мира никогда не является окончательной. В восприятии всегда присутствует антиципация — бесконечный горизонт антиципации, и, следовательно, мир существует таким образом, что никогда не является гарантом собственного существования. Напротив, имманентное восприятие рефлексии — это полное владение своим объектом: антиципация и данность полностью перекрывают друг друга. Таким образом, очевидность мира неполна. Достоверна лишь очевидность сознания, которая, таким образом, по существу отлична от мира, следовательно, открывает нам сознание, которое может быть лишь трансцендентальным. Это соображение в целом чрезвычайно близко к картезианскому учению о сомнении. Речь идет о возвращении к cogito, остающемуся единственной достоверностью, исходя из которой следовало бы с уверенностью воссоздать мир. Таков идеал универсальной науки. В погоне за этим идеалом достоверности Гуссерль вскоре приходит к тому, что задается вопросом о достоверности самого феноменологического анализа, критики критики⁹². Бесконечный регресс, как бы навязанный этим вопросом, разрешается благодаря идее возвращения к себе, избегающей порочного круга всех наук о принципах: принципы соотносятся с собой, но не как предпосылки. Следование правилу не означает, что его используют как предпосылку⁹³.

192

Но существует и другой мотив: именно им определяется то, что воссоздание мира после εποχή, прерывающего наши суждения о нем, совсем не то же самое, что выведение внешнего мира из реальности, к чему прибегает Декарт. Мир, который нужно будет вновь обрести после феноменологической редукции, будет миром, конституированным мышлением: синтезом ноэм и ноэзисов, обнажающим очевидности, из которых он происходит, чьим синтетическим продуктом он является. Цель анализа здесь — не столько достоверность объективного мира в том смысле, который придает этому термину Декарт, сколько возврат к свободе очевидности, где сопротивляющийся, чуждый нам объект предстает как бьющее ключом сознание, так как понят им. Вот почему после вынесения за скобки тезиса о внешнем мире — чью недостоверность и вечную незавершенность описывает Гуссерль — он исключает из трансцендентального сознания все сферы, где мышление, вместо того чтобы сохранять свою свободу, превращается в простую технику воздействия на уже сформированные объекты⁹⁴.

Вот почему «заключение в скобки» мира — не предварительная процедура, позволяющая затем уверенно вернуться к реальности, но окончательная позиция. Редукция здесь — скорее внутренняя революция, нежели поиск достоверности, способ существования сознания в соответствии со своим призванием, обретения свободы по отношению к миру. Осознание всего — где все фигурирует в качестве ноэмы ноэзиса, некоторым образом в скобках, — вот что остается после исключения всего. Это не существование того же рода, что исключенное бытие. «Значение этих понятий разделено настоящей пропастью»⁹⁵. Способ его существования состоит не в воздействии на сформированный мир и вовлеченности в него, но в его очевидном, то есть свободном, осознании. В этом более глубоком смысле, а не только в картезианском смысле неоспоримого или необходимого, сознание есть абсолютное существование. Оно ни с чем не соотносится, так как свободно. Его свобода определяется именно позитивной ситуацией очевидности, что значительней и лучше простой не-вовлеченности. Оно свободно, будучи сознанием. Адекватность внутреннего восприятия — источник его абсолютной «достоверности» — действительно основана на этом абсолюте сознания. Полное самообладание в рефлексии — лишь обратная сторона свободы.

Феноменологическая редукция становится отныне способом духовной жизни. Возможная благодаря ей феноменология — это дисциплина, которая, преодолевая наивность естественной установки, превращает непрозрачность объекта, над которым мы совершаем «интеллектуальные операции», в сформировавшие его

7 Избранное: трудная свобода 193

очевидности. Она прослеживает различные категории объектов, служащие ей путеводными нитями, ради обнаружения действий, сформировавших их в процессе синтеза. Разрешая поставленные объектами проблемы конституирования, она объемлет всю область наук о природе и моральных наук.

Но феноменология придает всем наукам новый уровень интел-лигибельности, делая понятным сам смысл нашей направленности на них посредством выяснения того, как они конституированы, раскрывая факт их очевидной данности, выявляя их как вполне определенный способ самопроявления субъекта. Науки становятся проясненными со всех точек зрения⁹⁶. Освещается даже иррациональность того факта, что их предметы существуют.

Тем самым феноменология как аутентичный способ осуществления сознанием своего предназначения смыкается с надеждой на универсальную абсолютную науку, всегда лелеемой Гуссерлем. Оба казавшихся такими разными мотива соединяются.

Наконец, нужно отметить — и в этом Гуссерль отходит от некоторых традиций немецкого идеализма, — что трансцендентальное сознание, открытое посредством феноменологической редукции, — не абстракция, не сознание вообще. Это конкретная возможность, заложенная в каждом из нас, более конкретная, более интимная, чем наша человеческая природа, оборачивающаяся, в конце концов, лишь ролью, которую мы играем, внешней связью, которую мы поддерживаем сами с собой, способом видеть себя в качестве объекта.

Как возможна такая индивидуальность сознания вообще, свободная при этом от всякой «фактичности» рождения и смерти — эту проблему Гуссерль не ставит, по крайней мере в тех трудах, которые были уже опубликованы. Исследования «я» и состава имманентного времени остаются исследованиями конституирования, то есть власти субъекта над самим собой, даже над своим прошлым. В этом отношении творчество Хайдеггера революционно. Как бы то ни было, у Гуссерля само «я» — это момент безличного события, к которому уже не применимы понятия активности и пассивности. Указания на это можно найти в понятии «изначальное впечатление» ( Urimpression), речь о котором пойдет ниже.

Интенциональность, обязанная с идеей очевидности, которую слишком часто интерпретировали как утверждение присутствия человека в мире, становится у Гуссерля самим освобождением человека от мира. Наделение смыслом (Sinngebung), факт мышления и формирования смысла, процесс мышления — это не то же, что обычное вовлечение. Это свобода. Любое вовлечение, напротив, в принципе сводимо к смыслу, и тем самым оно, еще до подчинения сознания существам, — свобода и исток.

194

11. Я, время и свобода

Связи, соединяющие понятие интенциональности с понятием очевидности и, таким образом, со свободой очевидности, возникают в теории трансцендентального субъекта, содержащейся в «Идеях». В этом труде Гуссерль возвращается к критике понятия «я», предпринятой в «Логических исследованиях». При описании сознания обращение к «я» неизбежно.

Действительно, «Логические исследования»⁹⁷ были направлены против понятия «я» как носителя психологических состояний. В «Идеях» «я» такой роли не играет. Оно неуловимо в качестве сущего. Ничего нельзя сказать о его природе и качествах. Оно — способ жить интенциями, по-разному соотносящимися с ним. Можно описать только то, каким образом интенции соотносятся с «я», или, скорее, эманируют из него. «Я» — это форма и способ бытия, а не тот, кто существует. В эманации интенций «я» — это трансценденция sui generis, несравнимая с трансценденцией объекта. Оно — не конституированное, но конституирующее. В силу самой истории «я» то, что в нем конституировано, — это его характер и привычки. Благодаря им «я» может походить на объект, хотя и особой структуры, благодаря им «я» становится личностью. Личность не идентична трансцендентальному «я» как источнику любого действия. Его специфику образует волевая практическая деятельность, предполагающая чистую активность «я». «Бодрствующее "я"» внимания определяет также пассивность невнимательного сознания, имплицитного мышления. Оно соотносится с «я», поскольку такая пассивность отмечена позитивной печатью, она связана с тем, что мыслящий субъект отвернулся от эманирующей из него мысли.

Но в каком смысле «я» является источником любого действия? Именно в той мере, в какой оно утверждается, то есть отмечает такую остановку, позицию, тезис, служащий основой любой идентификации, приводящий к синтетическому конституированию объекта в очевидности. Тем самым становится видимой инициатива субъекта в очевидности. «Я» — это сама свобода сознания, содержащая в себе У/о/⁹*; очевидность является лишь ее выражением. Это идущий от нас луч мысли, Ichstrahl·^. Итак, мышление — не просто область, где «я» прявляет свою свободу: факт обладания смыслом и есть само проявление свободы. Оппозиция между деятельностью и теорией снимается Гуссерлем в его концепции очевидности. Именно в этом и состоит своеобразие его теории интенциональности и свободы. Интенциональность — это не что иное, как осуществление свободы.

7* 195

Если мышление есть проявление свободы сознания, оно должно быть также свободой по отношению к себе или по отношению к мысли о себе. То есть любая мысль, направленная на объект, сопровождается присутствием и очевидностью этой мысли по отношению к себе самой. Итак, самосознание определяет субъект в той же мере, что интенциональность. В свою очередь, самосознание является интенциональностью, хотя и другого типа. Самосознание больше, чем простая констатация его применения: это процесс мышления и, следовательно, свет и свобода. Оно осуществляется в имманентном осознании времени.

Данный в «Сознании и времени» («Zeitbewusstsein») анализ осознания времени совпадает с описанием самосознания, характеризующего любой акт сознания. Конституирование присутствия в самих себе внутренних содержаний сознания состоит из длительности и последовательности, в которых его моменты идентифицируются, узнаются и могут быть воскрешены в памяти. Таким образом, труд «Сознание и время» направлен прежде всего против доктрины, превращающей время в простое содержание, например качество, подобное цвету (теория Брентано).

Источник любого сознания — изначальное впечатление, «Urimp-ression». Но такая исходная пассивность — одновременно и изначальная спонтанность. Первоначальная интенциональность там, где она образуется, — это настоящее. Настоящее — это сама вспышка сознания, его присутствие перед самим собой; присутствие, которое не сковывает его: впечатление проходит. Настоящее изменяется, теряет свою остроту и актуальность и только удерживается новым, замещающим его настоящим, которое в свою очередь отступает, оставаясь связанным с новым настоящим посредством нового удержания. Такое удержание есть интенция. Интенция некоторым образом мыслит момент, удерживаемый ею на краю прошлого, в которое он погрузится, чтобы стать вновь обретенным памятью; она отождествляет его с очевидностью. Так образуется длительность, в каждое из своих мгновений являющаяся обновлением и свободой. Отныне сознание свободно по отношению к своему излучению. Оно открыто будущему благодаря тому, что Гуссерль называет протекцией. Итак, время — не форма, получаемая сознанием извне. Оно поистине сама тайна субъективности — условие свободного духа. Так же, как и интенциональность, направленная на трансцендентный объект, время выражает самое свободу.

Таким образом, время сущностно конституировано. Конституирование здесь отличается от конституирования объекта. За временем, где-то в глубине, нельзя увидеть субъект, созерцающий и объединяющий различные его мгновения. Время порождено самим дви-

196

жением свободы субъекта, которое Гуссерль называет потоком, и формируется оно только ради свободы. Но термины «поток», «течение» применяются по отношению к уже сформированным понятиям, по аналогии с ними.

Итак, феноменологическое время, которое Гуссерль отличает от объективного времени (хотя такое различение не покрывает берг-соновского различения чистой длительности и пространственного времени), — не форма потока сознания как иного бытия по отношению к бытию мира. Имманентные потоку сознания интенции и ощущения есть не особого рода психологическая реальность, описание которой дает феноменология; они имплицитны смыслу этой глубинной субъективности, о которой уже нельзя сказать, что она — бытие.

Отметим, что антиномия спонтанности и пассивности снята в сознании, постигнутом на уровне изначального впечатления ( Urimpressiori). Настоящее со своими удержаниями и продлениями (ретенциями и протекциями) одновременно с изначальным впечатлением является первой вспышкой сознания, в которой оно в одно и то же время полагает себя и обладает собой, где оно свободно. Гуссерль обнаруживает проявление смысла в чувственном плане, там, где направленная на внешний объект интенциональность предстает как протяженная во времени и, следовательно, как «содержание» в той области, где более всего к месту эмпиризм.

Наконец, в этой теории времени в целом речь идет о времени теоретического мышления, формальном времени, определяемом исключительно наполняющими его содержаниями, не создающими его, но присутствующими в его ритме. И в этом Гуссерль остается верен своим основным метафизическим интенциям : сознание — это внутренняя присущность смысла мышлению, свобода мыслительного процесса. Время осуществляет эту свободу; оно не предсуществует сознанию, не вовлекает его в историю, где его можно было бы превзойти. Историческое время конституировано. История объясняется мышлением. Если смысл абстрактного мира науки соотносится у Гуссерля с миром «трансцендентальной эстетики», с конкретным повседневным миром, наделенным всеми атрибутами ценности, то этот конкретный мир, мир культуры и истории, конституируется в имманентном времени — времени теории и свободы.

Такими представляются нам основные уроки «Сознания и времени». Во многих отношениях эта работа будит мысль; содержащаяся в ней теория образа и памяти, конкретные описания осознания времени отличаются редкой тонкостью. Мы особенно имеем в виду теорию, превращающую время в само проявление свободы и духовности.

197

12. Феноменология и знание

Работа «Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология» со всей четкостью выделяет тему свободы, которая задумана по образцу очевидности, определяющую, как нам представляется, философию Гуссерля в целом. Ранее нами было прослежено происхождение проблемы свободы из теории интенционально-сти, времени и феноменологической редукции Гуссерля.

В этом труде трансцендентальная феноменология обосновывается развитием науки. Необходимость феноменологической критики вытекает из переживаемых наукой кризисов, когда теряется смысл выдвинутых ею предположений и она превращается в интеллектуальную технику⁹⁸.

Эти кризисы связаны с наивностью, присущей любому мышлению, направленному на данный объект, который оно не может превзойти без осуществления феноменологической революции εποχή. Мы находим здесь выраженную с особой силой оппозицию между технической деятельностью мышления и его духовной функцией, на которой мы настаивали выше. Направляемая на данные объекты мысль не является чистой мыслью. Это интеллектуальная техника, жизненная практика". Даже античная геометрия — это τέχνη¹⁰⁰ ^Π*; она способна на прогрессивное развитие, но остается в неведении относительно движущего ею смысла¹⁰¹. Она полагает трансцендентные объекты, оперирует с помощью все более абстрактных понятий, все более отдаленных производных, заимствованных у объектов. Она не интересуется утверждаемым смыслом своих заключений, придающим им истинность. Так рождаются феномены «смещения смысла» и «очищения смысла» (Sinnesverschiebung und Sinnesentleerung)¹⁰², которые можно устранить лишь путем радикального изменения позиции — выявления смысла совершенных интеллектуальных действий¹⁰³. Следовательно, сама наука требует изменения позиции.

Ведь в своем изначальном истинном порыве наука техникой не является. Ей важен смысл устанавливаемых ею истин: если бы она отказалась от него, то приняла бы нечто темное и, следовательно, непроницаемое для разума, отождествляемого Гуссерлем с очевидностью. Но она не может отказаться от очевидности, так как изначально происходит из стремления человека свободно строить свое существование¹⁰⁴. Очевидность и разум — это прежде всего само проявление свободы. Гуссерль напоминает о значении, которое придавала этому античность: знание было способом обретения свободы, оно требовало принимать за правило лишь разумное, то есть не чуждое себе; в культе разума, с необычайной силой проявившем-

198

ся в XVIII веке, Гуссерль также обнаруживает за упрощенным механицизмом и материализмом эпохи Просвещения стремление к освобождению посредством разума. Знание — орудие освобождения. «Философия в качестве теории освобождает не только исследователя, но и всех обладающих философской культурой»¹⁰⁵.

Однако связь между знанием и свободой еще теснее. Освобождение — результат не только науки. Наука есть само осуществление свободы, состоящее в возможности человека сообщить своему бытию разумный смысл, увидеть бытие мира как разум, «придающий смысл вещам, ценностям и целям»¹⁰⁶. Знание, ничего не оставляющее вне разума, универсальное знание — единственный способ для сознания быть самим собой, свободным по отношению к миру. Вот почему наука является таковой лишь в той мере, в какой остается направлением универсальной науки¹⁰⁷. Отделить ее от последней — значит извратить ее сущностный порыв¹⁰⁸. Так мы возвращаемся к основным картезианским требованиям.

Действительно, Гуссерль показывает стремление к универсальности, лежащее в основе античной науки. Отсюда вытекает первостепенная роль геометрии, так как пространство представлялось универсальной формой действительности. Революция Галилея состояла в возвращении научного познания к геометрии. Направление развития, которое он тем самым придал физике, с тех пор определяет концепцию всех наук по образцу физики¹⁰⁹. Посредством феноменологического анализа понятий, сделавших возможным прогресс науки, Гуссерль характеризует значение этого прогресса, а также и то, что в таких понятиях является неполным. Характеризуются и неизбежно провоцируемые ими кризисы, если они принимаются за абсолюты. Преодолеть кризис как раз и означает вернуть понятия в горизонты субъективной жизни, где они сформировались¹¹⁰. Феноменология — это метод постижения «всего, включенного в мышление, и его собственных горизонтов»¹¹¹. Она определяет, в каком смысле и в какой мере интуитивен каждый тип истины¹¹². Таким образом, она позволяет воссоздать мир таким, какой он есть в свободе очевидности. Можно сказать: воссоздать мир, совместимый со свободой.

Итак, кризис науки — это кризис нашей человечности. В категоричном утверждении «я существую» мы не являемся самими собой. «Я существую» истинно человечно, лишь представая в качестве разума, то есть свободы. Самость человека по-настоящему заключена только «в борьбе за правду». Вместо прямолинейной констатации «я существую», «я», чтобы быть свободным, должно быть прояснено как очаг очевидности, как смысл его существования в качестве сознания, мышления — аутентичного, лишь если

199

оно, в свою очередь, прояснено и понято. Философия, и особенно феноменология, — это «борьба человечества за понимание себя самого», «открытие врожденного человечеству как таковому универсального разума»¹¹³.

Таким образом, феноменология — одновременно завершение науки и подлинная духовная жизнь. Это не просто приложение к науке. Порыв философии не определяется научным порывом. Напротив, сама наука рождается исходя из судьбы сознания и его способа существования. Наука — это проявление свободы как достоинства сознания.

13. Сознание - это монада

Если Гуссерль представляет феноменологию как мотивированную необходимостью свести любую науку к абсолютно достоверным принципам, рассмотреть любой объект в связи с абсолютным и неоспоримым бытием сознания, следует вспомнить, что первона-ука, которую он таким образом ищет, первична в новом смысле. Он, в общем, вводит новое понятие научного обоснования, что означает включение самой науки в перспективу полностью владеющего собой, отвечающего за себя и, следовательно, свободного мышления.

В «Картезианских размышлениях» Гуссерль показывает, как феноменология сближается с картезианством в своих поисках абсолютно достоверной науки как основы любого знания. Сомнение, которым, как и в «Идеях», отмечено познание реального мира, остается основным мотивом, побуждающим отложить любое суждение о мире и воссоздать науки исходя из абсолютно достоверного существования cogito. Тем не менее, вопреки Декарту, речь идет не о том, чтобы заставить cogito играть роль первоначальной аксиомы, из которой вытекают теология, космология, психология, а затем и строго рациональные науки. Только два первых размышления Декарта имеют ценность для феноменологии¹²*. Итак, согласно Гуссерлю, нужно вернуться к анализу всего, что является в cogito достоверным. Объект каждой мысли как объект мышления («объективное существование» Декарта) принадлежит сфере достоверности. Мир, который Гуссерль обнаружит после констатации cogito, не будет превосходить такое «объективное» существование. Направление, которому следует Декарт в двух первых размышлениях и от которого отклоняется начиная с третьего, — когда отождествляет cogito с «душой», то есть с находящимся в мире объектом, выводя из этого Бога и «формальное» существование мира, — находит, по

200

Гуссерлю, естественное продолжение в феноменологии, продолжающей конституирование мира в качестве «объективного» существования. «Картезианские размышления» Гуссерля как раз и ставя! целью наметить такое конституирование мира в сфере абсолютной достоверности cogito, проследить до конца картезианское предприятие, связанное с самой судьбой человеческого сознания.

Означает ли это, что в своем стремлении к абсолютно достоверной науке Гуссерль просто отрицает достоверность «формального» существования мира и полагает, что мышление обречено на сомнение Декарта, ставшее не методическим, но окончательным? Говорить так значило бы недооценивать значения проблемы достоверности и научного обоснования у Гуссерля. Если бы он усматривал в знании окончательный факт, значение которого не следует более искать, если бы достоверность и недостоверность функционировали как признаки предположений, выражающих это знание, мы могли бы сказать, что для Гуссерля «формальное» существование мира не может быть достоверно познано.

Но это вовсе не так. Достоверность coglto характеризует положение сознания, которое, вместо того чтобы вести себя как сущее среди других сущих, переживает момент нейтрализации всех своих внешних связей. Cogito есть ситуация, в которой сознание существует как начало, исток. Его достоверность — признак не знания, но ситуации — положения, называющегося сознанием. Согласно исследованиям Гуссерля, она состоит в полной адекватности того, на что направлена внутренняя интенция и что достигается ею. Но сама эта адекватность связана с миром существования сознания¹¹⁴, с существованием, являющимся хозяином самому себе в настоящем. Свобода сознания в настоящем содержит глубинное основание абсолютной очевидности cogito. Или, скорее, содержащееся в cogito очевидное знание отождествляется с самим осуществлением такой свободы сознания. Очевидность и ясность предстают как способы существования сознания. Истиное знание и знание истины — это свобода. В этом смысле существует только знание о себе.

В чем же тогда заключается недостоверность внешнего мира? В том, что наш опыт о нем никогда не состоит из чистых очевидно-стей. Свет очевидности не освещает целостности того, на что было направлено восприятие. Вещь заявляет о себе множеством аспектов — бесконечным множеством. В принципе, каждый новый аспект может разрушить уже, казалось бы, достигнутое, противореча ему. Таким образом, недостоверность внешнего восприятия вызвана самой недостоверностью его настоящего, сущностным подчинением этого настоящего бесконечно открытому будущему. Утверждая существование вещи в качестве абсолюта, сознание превыша-

201

ет свои возможности. Оно некоторым образом отчуждает свою свободу. В своем подлинном существовании оно должно рассматривать любую трансценденцию через имманентность своего настоящего. В него ничто не может войти, все исходит от него.

В этом смысле Гуссерль полагает субъект в качестве монады. В глубине души субъект может отдавать себе отчет о Вселенной. Любое отношение с чем-то другим устанавливается в очевидности, и, следовательно, его причины — в ней. Его сосуществование с иным, прежде чем превратиться во взаимоотношение, является отношением интеллекции. Мир может объясняться в терминах его субъективного опыта, «я» держит нити всех слоев реальности, всех ее форм, сколь бы удаленными от субъективности они ни были. Для субъективности истина состоит не в том, чтобы наивно созерцать реальность, смысл которой она создает, и, следовательно, просто отдаваться этой реальности как основе своего существования. Истина как способ существования состоит во вписании этой реальности в конфигурацию того смысла, который она имеет для субъекта, способного засвидетельствовать его. Говорить, что субъект — монада, значит, в общем, отрицать существование иррационального. Идеализм Гуссерля, в наибольшей мере выражающийся в утверждении субъекта как монады, состоит не просто в том, что мир восприятия сводится к психологическим содержаниям, как того желал бы идеализм Беркли. Ведь, в сущности, идеализм Беркли не объясняет, чем психологические содержания субъективнее сводимого к ним внешнего мира. Идеализм Гуссерля пытается определить субъект как первопричину, как место, где каждая вещь отвечает за себя. Субъект абсолютен не потому, что неоспорим; он неоспорим, потому что всегда отвечает перед собой и за себя. Его абсолютность характеризует подобная самодостаточность. Феноменология проясняет субъекту его собственный ответ. Она приводит в действие содержащуюся в нас свободу.

Таким образом, согласно Гуссерлю, «Размышления» Декарта обретают законченность в ясности монады, где конституируется смысл всякой реальности. В пятом разделе своего труда, посвященного «Размышлениям», Гуссерль как раз и намечает конституиро-вание полной объективности, строго исходя из области собственно «я» монады. Так как целью является то, что имеет интерсубъективный смысл, Гуссерль показывает, как, исходя из солипсизма монады, конституируется интерсубъективность. Солипсизм не отрицает существование другого, но описывает существование, которое, в принципе, может считать себя единственным.

Мы не будем резюмировать или критиковать те исследования Гуссерля, которые позволяют ему проследить формирование со-

202

циальной связи как смысла монады, конституирование сложного отношения присутствия передо мной другого и смысл моего присутствия перед другим; формирование самого понятия объективного, то есть универсально значимого, где отныне конституируются реальность, науки и сама феноменология. Отметим лишь роль тела и моего специфического отношения к телу во всех этих исследованиях.

В заключение этого обзора «Картезианских размышлений» важно отметить философскую позицию Гуссерля, которую они позволяют уточнить. Для Гуссерля до осуществления мышления нет какой-либо господствующей над ним высшей силы. Мышление — абсолютная автономность. Очень трудно принять всерьез краткие указания на Бога, которые Гуссерль дает в «Идеях», ища финалис-тское доказательство существования Бога в чудесной удаче игры интенций, образующей связный мир. Монада призывает самого Бога конституироваться в качестве смысла для мышления, ответственного перед собой.

Эта изначальная деятельность субъекта есть интенциональность, иначе говоря мысль, имеющая смысл. Социальная связь, прежде чем быть вовлеченностью субъекта, предшествующей мышлению и, следовательно, исключительной для сознания ситуацией, является смыслом мышления. Отношение с другим формируется в игре интенций. Я сам как конкретный, исторический человек — персонаж драмы, образуемой мышлением. Я могу пребывать в одиночестве, несмотря на всю мою социальность и присутствие для меня мира. Именно в качестве мышления я — монада, всегда возможная монада всегда возможного отступления от моих обязательств. Я всегда иду к целостности, в которой существую, так как, окопавшись внутри моего мышления, пребываю во вне.

В этом проявляется различие между Гуссерлем и Хайдеггером. Для Хайдеггера моя жизнь — не просто игра, которая в конечном счете ведется в мышлении. Способ моего вовлечения в существование имеет изначальный смысл, несводимый к смыслу, какой но-эма имеет для ноэзиса. Понятие сознания об этом не свидетельствует. Для Хайдеггера это существование, несомненно, имеет смысл: утверждая смысл существования, не обладающего для него непрозрачностью грубого факта, Хайдеггер остается феноменологом, однако смысл этот утрачивает для него структуру ноэмы. Субъект не свободен и не абсолютен, он больше не отвечает за себя в полной мере. Им управляет, его превосходит история, над которой он, в силу своего происхождения, не властен, так как брошен в мир, и этой брошенностью отмечены все его проекты и возможности.

203

Заключение

В конечном итоге, феноменология Гуссерля — это философия свободы, свободы, осуществляющейся в качестве сознания и определяемой им; свобода характеризует не только деятельность человеческого существа, но предшествует бытию: бытие конституируется по отношению к этой свободе. Само мышление как реальность, временной и исторический факт, наделенное плотностью бытия, формируется посредством синтеза. Категории, применимые к существованию, можно применить к образующему время потоку лишь по аналогии. Никак нельзя сказать, что внешний мир, мир сущностей и самого мышления не существует. Каждый из них обладает собственным способом существования, определенным их очевидным смыслом. Лишенные этого смысла, они ведут к ошибкам, двусмысленностям, небытию. Только тогда они превращаются в объекты мышления, являющегося исключительно мышлением (vermeintliches Denken, blosses Denken).

Это равнозначно тому, что реальное — вещи и мысли — обладает смыслом лишь в сознании. Сознание является самим способом существования смысла. Оно осуществляется не в познании, объясняющем вещи, но в феноменологии, отдающей себе отчет в их очевидном смысле. Объяснение представляет собой производную форму сознания, достигающего истинного расцвета в ясности. Идеал света, интеллигибельное солнце — условие любого существот вания: именно в этом заключаются платоновские мотивы философии Гуссерля, сближающие его с Платоном в большей степени, нежели реализм идей, как это полагают.

Человек, способный посредством феноменологической редукции полностью совпасть с самим собой, тем самым обретает свободу. Феноменология не только отвечает его потребности в абсолютно обоснованном знании: последнее подчиняется свободе, выражающей стремление человека быть собой и источником по отношению к бытию. Тогда знание, покоящееся на не ведающих тайн, осознающих свое значение и смысл очевидностях, — это и есть сам мир личностного, свободного существования. Феноменолог, вынося за скобки общее положение естественной установки, обнаруживает сформированных мир и личностей, сформированных, разумеется, посредством всех отношений — мыслей, чувств, страстей и действий, связывающих мир и личностей в конкретной жизни; но его доступ к ним лежит теперь через ноэзисы, он соприкасается с ними как со своими сообщниками, даже несмотря на их инаковость. Не солипсизм, но возможность солипсизма. Эта возможность характеризует способ бытия, когда суще-

204

ствование исходит из себя самого. Но мы не думаем, что интен-циональность Гуссерля, то есть сам феномен смысла, можно интерпретировать как бытие-в-мире (In-der-Welt-sein) Хайдеггера, еще менее — как бегство сознания от себя самого¹¹⁵. Бытие-в-мире Хайдеггера в первую очередь утверждает, что человек уже превзойден в силу самого своего существования. Интенциональность, напротив, характеризует монаду. Человек сохраняет возможность уберечься от мира и тем самым сохраняет свободу осуществления феноменологической редукции. Интенциональность, в некотором смысле — скорее бытие-вне-мира (Ausser-der-Welt-sein), чем бытие-в-мире (In-der-Welt-sein) сознания. Мы не оказываемся непосредственно на городской дороге, посреди вещей. Присутствие в мире — это прежде всего некоторый смысл нашего мышления. Между нами и вещами устанавливается в первую очередь если и не теоретическая связь (так как она может быть аффективной или волевой), то, по крайней мере, мыслительная связь. Прежде чем вести себя по отношению к вещам, мы понимаем их. Поведение — это способ понимания, полагания и идентификации. И именно потому, что понимание смысла — не просто впитывание внешнего объекта внутренним содержанием, жизнь сознания является чем-то открытым, а все обязательства человека в мире выступают частью его духовной жизни; но для Гуссерля истина состоит именно в том, чтобы превратить эти обязательства в мысли; не сводить их к «эфирным», а потому лучше усваиваемым структурам, не превосходить их, подобно Спинозе, посредством изменения рода познания, но открывать в них спонтанность невовлеченного сознания, составляющую игру очевидностей. У феноменологической редукции нет другого смысла.

В интенциональности справедливо видят протест против идеализма, стремящегося поглотить вещи сознанием. Интенция направлена на внешний объект. Трансценденция объекта точно соответствует глубинному смыслу направленной на него мысли, она несводима к каким-либо математическим функциям. Экстериор-ность объектов вытекает из полного соблюдения интериорности ее конституирования.

Наконец, несколько коротких замечаний о связях между Гуссерлем и отпочковавшимися от него философами.

Платоновский реализм первого тома «Логических исследований» и первых четырех «Исследований» из второго тома показался чем-то новым не столько из-за проведенной в нем реабилитации идеи, сколько в силу действий, предпринятых ради этого Гуссерлем. Действительно, они состояли в определении сущности идеи в зависимости от смысла направленной на нее мысли. Понятие

205

смысла оказалось тогда более широким, нежели понятие представления единичного объекта. Это открыло возможность утверждения духовности, которая могла не быть объективной, не быть представлением, обладая при этом смыслом. До этого времени содержания мышления, не находившие места в объективном мире, определенном представлением, могли быть отнесены только к субъективному. Феноменологический метод позволил избежать этой дилеммы.

Феноменологические изыскания первых последователей Гуссерля состояли, в общем, в анализе различных областей реальности во всей полноте их смысла и в описании в качестве структур мира тех характеристик, которые до Гуссерля классифицировались как признаки субъекта. Оказалось, что эти субъективные признаки, отныне наделенные смыслом, содержат элементы, возведенные в ранг существования в качестве вторичных или даже первичных. Шелер при исследовании объективного мира ценностей исходит из того же намерения. Он исходит из эмоции как ценностного опыта — то есть как ценностного мышления. Говорить об объективности ценностей значит, в главном, указывать на их не-субъективность. Конечно, основное для такого исследователя, как Шелер, заключалось в утверждении, что у ценностной объективности иное значение, нежели у объективности вещной, и что эта объективность доступна лишь эмоции, то есть ее характеризует глубинный смысл эмоции.

Разделение понятий смысла и объективности с особой четкостью проводится в философии Хайдеггера. Понимать смысл для него не значит в той или иной форме тяготеть к объекту. Понимать не значит представлять. Каждая ситуация человеческого существования формирует способ понимания. Но здесь, тем не менее, нет объективного постижения.

Универсальность понятия смысла в структуре субъекта одновременно открыла путь экзистенциальной философии и способствовала тому, что она существенным образом отошла от философии Гуссерля. Множественность структур, которые могут быть представлены смыслом, его несводимость к мысли об объекте позволила экзистенциальным философам найти смысл, присущий самой экзистенции. Но их представление о самом смысле противопоставляет их Гуссерлю. У Гуссерля феномен смысла никогда не определялся историей. В конечном счете время и сознание остаются «пассивным синтезом» глубинной внутренней структуры, уже не являющейся сущим.

Напротив, для Хайдеггера смысл обусловлен чем-то таким, что уже было. Близость смысла к мышлению вытекает из осуществления смысла в истории, из чего-то большего, что является экзистен-

206

цией. Введение истории в глубину духовной жизни разрушает ясность и структуру как подлинные способы существования сознания. Очевидность перестает быть основным способом мыслительного процесса: еще до света сущность духовности состоит в драме существования.

Но если экзистенциальная философия Хайдеггера наследует из более далекого прошлого свое видение экзистенции и утверждение, что существование несводимо к свету очевидности, она обязана Гуссерлю самим способом осуществленного ею обновления философии существования.

То новое, что она вносит по отношению к прагматизму и философии жизни — по отношению также к биологическим концепциям философии, обладающим, как философия Спенсера, несомненным экзистенциальным аспектом, — это интерпретация существования в его наименее интеллектуальных формах как феномена смысла, актов понимания. Она не философствует извне о смысле человеческого существования, судя о нем по симптомам. Значение каждой человеческой ситуации имманентно этой ситуации, одновременно являющейся ее пониманием и осуществлением. Все это было бы невозможно без гуссерлевой концепции интенционально-сти. Именно благодаря этому понятию, по крайней мере, справедливо отделяющему смысл от представления об объекте и позволяющему рассматривать сам объект по своей природе и по способу существования детерминированным смыслом, философия Хайдеггера, несмотря на отделяющую ее от Гуссерля пропасть, несмотря на ее формулировки, чувство реальности и новизну метода, сохраняет зависимость от гуссерлевой феноменологии.

Мартин Хайдеггер и онтология¹¹⁶

Современную философию характеризует понятие субъекта: противопоставление субъекта объекту и его связь с ним, специфика этой связи, несводимой к таким отношениям, как сходство, равенство, действие, причинность, пристрастия. Осмысливая понятие субъекта, трансцендентальная философия во всех ее разновидностях в итоге утверждает, что условием бытия не является сущее. Обоснование объекта через субъект не равносильно обоснованию следствия его принципом. Это и не длящееся временное событие; и тем не менее связь между субъектом и объектом осуществляется в актуальности cogito и, тем самым, вплетается в ткань времени. Идеализм пытался очистить субъект от такой зараженности временем, от этой последней добавки к бытию, пребывающему внутри события, призванного основать бытие. Такое предприятие требует сокрытия времени или избавления от него. Для неокантианцев, как и для Лейбница, время становится невразумительным восприятием, чуждым глубинной сущности субъекта; для Канта время — это феноменальная форма, которую субъект принимает, но не узнает себя в ней; для Гегеля это нечто такое, во что дух погружается, чтобы осуществить себя, сохраняя при этом свое изначальное отличие от времени.

Итак, разрушение времени идеалистами позволяет подчеркнуть характер sui generis субъекта, тот парадоксальный факт, что он есть нечто, чего нет. Субъект не отличается от вещи тем или иным свойством — тем фактом, что он духовный, активный, непротяженный, что он противостоит инертному и протяженному материальному. Различие касается существования, самого способа быть здесь, если тут все еще можно говорить о существовании. Субъект находится за бытием, вне бытия. Вот почему не может быть онтологии идеалистического субъекта. Для преодоления идеализма и его гносеологической позиции недостаточно просто утверждать, что субъект, в свою очередь, является существом высшего достоинства. В безразличии ко времени, проявляющемся в«субъектно-объектном» отношении, заключено своего рода отрицание онтологического характера познания.

Античная философия не знала современного понятия субъекта и не задавалась вопросом, как отделенному от реальности субъекту удается соединиться с ней. Для Платона, например, наличие

208

объекта мышления совершенно естественно. Все затруднения, с которыми он встречается в «Теэтете» — при рассмотрении ложного мнения, связаны с отсутствием подлинного понятия субъекта. Покрывающий душу более или менее мягкий воск, который в определенный момент диалога должен свидетельствовать о заблуждении, конечно, символизирует специфически субъективный элемент мышления, но не описывает его истинной сущности. С другой стороны, когда Платон определяет характер субъектно-объектного отношения, он мыслит его как отношение, которое заимствовано, в свою очередь, у мира объектов — страсти и действия. Достаточно напомнить теорию зрительного ощущения в «Теэтете» и те отрывки из «Парменида» и «Софиста», где познание нами Идей вводит в них элемент страсти, снижая их совершенство.

Тем не менее нельзя сказать, что в этой философии отсутствует понятие субъекта. Но, в отличие от современной философии, структура субъекта определяется при помощи онтологических понятий. Зрение у Платона субъективно не потому, что должно выйти из себя для достижения объекта, но потому, что принадлежит конечному существу, лишенному Светила и заключенному в Пещере. История души в какой-то мере превращает ее в субъективность, чувствительную к ошибкам и боли. Субъективность определяется низшим способом существования, фактом вовлеченности в становление, несовершенством. Но это несовершенство не объясняет — и не претендует на объяснение — того аспекта субъективности, который выявила современная философия: ирреальности и специфики субъектно-объектного отношения. Конечно, цепи заключенных в Пещере определяют человеческий удел, но этот удел просто сосуществует со способностью видения, которой человек обладает одновременно со своими цепями. Нам не показывают, каким образом видение как трансцендентная имманентность обусловлено онтологической структурой человека. Чтобы возвысить душу над ошибкой — вечная цель субъективности, — все искусство обращения состоит в том, чтобы легче и действеннее обратить человека. «Это вовсе не значит вложить в него способность видеть — она у него уже имеется» («Государство», Книга VII).

Не стремясь отыскать в этом введении внутренних мотивов, определенных историческими событиями и личностью Хайдегге-ра, приводящими к присущему ему одному способу философствования, мы полагаем, что оно занимает достаточно характерное место по отношению к двум описанным нами выше возможностям понимания субъекта — гносеологической и онтологической. Хай-деггер своими поисками онтологического обоснования истины и субъективности некоторым образом продолжает дело Платона,

209

учитывая вместе с тем все, чему со времен Декарта научила нас философия там, где речь идет об исключительном месте субъективности в порядке бытия.

Действительно, можно задаться вопросом, является ли на самом деле субъект-объектное отношение исходной формой трансценден-ции души. Не нужно ли вновь рассмотреть понятие бытия, которое всякий раз используется некритично, даже когда его сближают со временем? Ведь это последнее понятие уже не углубляют, сближая бытие с понятием времени, быть может, также не выражающим изначальной структуры этого феномена. Не станет ли к тому же вследствие такой предварительной работы более ясным соседство онтологических признаков субъективности — падение, сцепление, становление — с гносеологическим аспектом имманентности, стремящейся выйти за собственные пределы? Не является ли-«ирреальность» прыжка, совершаемого стремящимся к объекту субъектом, той формой времени, которая никоим образом ему не чужда? Не поглощается ли теория познания онтологией, познание — существованием? Вот проблемы, которые встанут перед Хай-деггером.

Его усилие диаметрально противоположно диалектической философии, озабоченной логическими обоснованиями бытия, а вовсе не поиском онтологического обоснования познания. Гегель спрашивает себя: «Как дух впадает во время?». На что Хайдеггер отвечает: «Дух не впадает во время, но убывающее эффективное существование выпадает из рамок исходного аутентичного времени» («Sein und Ze/Y». P. 436).

Пересмотр понятия бытия и его связи со временем, о котором мы говорили выше, — фундаментальная проблема хайдеггеровской философии, проблема онтологическая. Способ приближения человека к центру исследования целиком зависит от фундаментальной озабоченности вопросом «что значит быть?». Таким образом, приоритетность проблемы человека не соответствует намерению критики заранее установить пригодность того инструмента, которым является познание. Вот почему, показав в ходе рассуждения, которые мы подвергнем анализу, первостепенное значение человека в философском исследовании, Хайдеггер — удивительным для современного сознания способом — напоминает поначалу не о необычайном расцвете исследований сознания, начавшегося с Декарта, но о словах Аристотеля, утверждающего привилегированное мес-

210

то души в бытии в целом: ή ψυχή τα οντά πώς εστίν¹³* (Sein und Zeit. P. 14: Arist. De Anima Γ. 86 43lb 21).

Итак, будем исходить из фундаментальной проблемы значения бытия. Уточним термины.

Хайдеггер с самого начала проводит различие между тем, что есть, «сущим» (das Seiende), и «бытием сущего» (das Sein des Seienden). То, что есть, сущее, охватывает все объекты, всех людей и, в определенном смысле, самого Бога. Бытие сущего есть тот факт, что все эти объекты и люди есть. Оно не отождествляется ни с одним из этих сущих, ни даже с идеей сущего вообще. В некотором смысле бытие не есть; если бы оно было, оно, в свою очередь, было бы сущим, тогда как оно в некотором роде — само событие бытия всех «сущих». В традиционной философии всегда незаметно происходило соскальзывание от «бытия сущего» к «сущему». Бытие сущего — бытие вообще — становилось абсолютным бытием Бога. Оригинальность Хайдеггера состоит именно в постоянном четком сохранении этого различения. Бытие сущего — объект онтологии. Тогда как сущие представляют собой область изучения оптических наук.

Рассмотрим эти различия поближе. Атрибуты сущего превращают его в то или иное сущее. Определяя атрибуты сущего, говорят, что оно есть, подходят к его сущности. Но, наряду с сущностью сущего, можно — посредством восприятия или доказательства — констатировать, что оно существует. И, действительно, именно к такой констатации существования сводилась в классической философии проблема существования, которая добавлялась к проблеме сущности. Но определить, что означает констатированное существование, — это-то всегда считалось невозможным, так как, будучи высшей общностью, существование не может быть определено. Средневековая философия называла это бытие сущего «трансцендентным». Кант так же понимал специфику «бытия сущего» по отношению к сущему и по отношению к любому атрибуту сущего, так как, отвергая онтологический аргумент, он как раз констатирует несводимость бытия к атрибуту сущего.

Но Хайдеггеру чужда мысль о невозможности определения смысла бытия; именно в определении смысла бытия он усматривает фундаментальную философскую проблему — онтологию в прямом смысле слова, — к которой подводят одновременно эмпирические науки и науки «эйдетические» в гуссерлевом смысле (то есть науки a priori, изучающие сущность, ειδοσ различных областей реального¹¹⁷). К этому, по мнению Хайдеггера, тяготела и античная философия, стремясь понять (ср. в «Софисте») бытие и ставя в лице Аристотеля проблему öv ή όν¹⁴*. Именно потому, что

211

бытие — не сущее, не следует постигать его «per genus et differentiam specificam»¹⁵*. Возможность постичь его иначе доказывается тем фактом, что мы ежемоментно понимаем его значение. Понимание бытия — характерная черта и основополагающий факт человеческого существования. Скажут ли в этом случае, что поиск бесполезен? Однако сам факт понимания не означает, что это понимание является отчетливым или подлинным. Конечно, мы ищем что-то, чем уже в определенной мере обладаем, но уяснение этого обладания или понимания тем не менее не является более низкой либо второстепенной работой. Понимание бытия для Хайдеггера — не чисто теоретический акт, но, как мы увидим, фундаментальное событие, определяющее его судьбу в целом; в таком случае различие (эксплицитное или имплицитное) способов понимания — не просто различие между ясным и темным познанием; оно касается самого бытия человека. Переход от имплицитного неаутентичного понимания к имплицитному аутентичному, со своими надеждами и неудачами, — драма человеческого существования. Перейти от имплицитного понимания бытия к эксплицитному значит предложить задачу овладения и господства внутри наивной привычности бытия, которая, быть может, взорвет самое безопасность этой привычности.

Как бы там ни было, запомним пока что данную в начале характеристику человека: сущее, которое понимает бытие либо имплицитно (до-онтологическим образом, по выражению Хайдеггера), либо эксплицитно (онтологическим образом). Именно постольку, поскольку человек понимает бытие, он представляет интерес для онтологии. Изучение человека откроет нам горизонт, в котором ставится проблема бытия, так как в нем происходит понимание бытия.

Мы не случайно употребили эту последнюю формулировку. Характеризующее человека понимание бытия — не просто присущий любому сознанию акт, который можно выделить в потоке времени, чтобы постичь в нем бытие, на которое он направлен, отказывая при этом акту направленности — осуществляемому им отношению — в какой бы то ни было темпоральное™. Подобная концепция привела бы как раз к отделению временного измерения, в котором протекает человеческое существование, от субъект-объектного отношения и к усмотрению в понимании бытия акта познания, подобного другим актам. Но всем своим творчеством Хайдег-гер стремится показать, что время — не рамки человеческого существования. «Темпорализация» времени в аутентичной форме есть, скорее, событие понимания бытия, действительно, само понимание — происходит. Таким образом, не нужно начинать с представ-

212

ления о специфической структуре понимания бытия посредством понятия, которое оно призвано превзойти. Анализ понимания бытия выявит лежащее в основе понимания время. Время окажется здесь неожиданным образом, в своей аутентичной изначальной форме, как условие самих артикуляций этого понимания.

Такое предвосхищение результатов хайдеггеровских исследований позволяет нам уточнить, в каком смысле понимание бытия характеризует человека. Не как основной атрибут, но как сам способ бытия человека. Понятие бытия определяет не сущность, но существование человека. Конечно, если рассматривать человека как сущее, понимание бытия будет сущностью этого сущего. Но именно — и это основная черта хайдеггеровской философии — сущность человека одновременно является его существованием. То, что человек есть, это одновременнно его способ быть, его способ быть здесь, «темпорализоваться».

Такое отождествление сущности и существования — не попытка применить к человеку онтологический аргумент, как можно было бы подумать. Оно не означает, что потребность существовать содержится в сущности человека, это не так, ведь человек — не необходимое существо. Можно сказать, что смешение сущности и существования означает, наоборот, что сущность человека включена в его существование, что все основные детерминации человека — не что иное, как его способы существования. Но такое соотношение между сущностью и существованием возможно лишь ценой нового типа сущего, характеризующего факт человека. К этому типу сущего Хайдеггер применяет слово существование, экзистенция (existence), которое мы отныне будем употреблять в этом смысле; для бытия инертных вещей он оставляет слово Vorhandenheit, простое присутствие. Именно потому, что сущность человека заключена в существовании, Хайдеггер и обозначает человека термином Dasein (вот-бытие), а не Daseindes (существующее). В отглагольной форме выражается тот факт, что каждый элемент человеческой сущности — это способ существования, пребывания здесь.

Но глагольная форма выражает еще нечто иное, чрезвычайно важное для понимания хайдеггеровской философии. Мы уже говорили: человек интересует онтологию не сам по себе. Интерес онтологии направлен на смысл бытия вообще. Но бытие вообще, чтобы быть достижимым, сначала должно открыться. До Хайдеггера современная философия предполагала, что природа такой открытости обусловлена познанием; открытость была творением познавательной деятельности. Раскрытое бытие более или менее соответствовало завуалированному бытию. То, что такое раскрытие само по себе — событие бытия, что существование познающего рассуд-

213

ка — онтологическое событие как условие истины вообще, — все это, конечно, уже предполагалось Платоном, когда он помещал познание не в субъект, а в душу и придавал душе то же достоинство и субстанцию, что и идеям, когда мыслил душу как современную и со-вечную идеям. Однако то, что это событие, это превращение бытия в истину совершается в факте моего частного существования в этом мире, что мой дольний мир, Da, и есть само событие открытия бытия, моя человечность истинна, — вот это составляет главный вклад Хайдеггера в философию. Сущность человека заключена в таком производстве истины; то есть человек — не существительное, но изначально — глагол: он находится в плане бытия, он означает быть, «самому себя обнаруживать», не Daseiendes, но Dasein.

Короче, поставленная Хайдеггером проблема бытия возвращает нас к человеку, так как человек — сущее, понимающее бытие. Но, с другой стороны, такое понимание бытия — тоже бытие; это не атрибут, но способ существования человека. Это не чисто условное распространение содержания слова «бытие» на человеческую способность — в данном случае, на понимание бытия, — но подчеркивание специфики человека, чьи «действия» и «особенности» суть «способы бытия». Совершается отход от традиционного понятия сознания как отправной точки, намечается решимость искать основу самого сознания в фундаментальном событии бытия — существовании Dasein.

Тогда изучение понимания бытия является ipso facto¹⁶* изучением способа бытия человека. Это не только подготовка к онтологии, но уже сама онтология. Хайдеггер называет такое изучение существования человека «Аналитикой Dasein». В форме, чуждой проблеме бытия вообще, оно уже начиналось и продолжалось во множестве философских, психологических, литературных и религиозных исследований, посвященных человеческому существованию. Хайдеггер называет экзистентным (existentiel) анализ человеческого существования, игнорирующий онтологическую перспективу. Вернуть ему такую перспективу — эксплицитно осуществить это — задача экзистенциальной (existentiale) аналитики, предпринятой Хайдеггером в «Бытии и времени».

Мы кратко представим здесь некоторые положения экзистенциальной аналитики. Исходя из установленной нами выше чисто формальной структуры: «существование Dasein состоит в понимании бытия», — будет развернуто все богатство человеческого существования, то есть вся структура раскрытия бытия. Речь пойдет об обретении человека в целом, о доказательстве того, что понимание бытия — это само время.

214

Ill

Человек существует, понимая бытие. Эта формулировка соответствует другой, на первый взгляд, казалось бы, говорящей о гораздо большем: «Человек существует таким образом, что речь для него всегда идет о собственной экзистенции». Две эти формулировки были бы различными, если считать, что понимание бытия чисто созерцательно и добавляется как озарение к способу существования Dasein, вначале якобы не понимавшему себя. Но это как раз и значило бы осуществить разделение существования и познания, о котором мы говорили ранее, разделение, против которого борется Хайдеггер.

Для лучшего выявления легитимности этой борьбы необходима отсылка к идее интенциональности, выработанной Гуссерлем и продуманной до конца Хайдеггером. Известно, что Гуссерль видит в интенциональности самое сущность сознания. Новизна такого видения состояла не только в утверждении, что всякое сознание — сознание чего-либо, но что тяготение к чему-то другому полностью составляет сущность сознания. Следует представлять себе сознание не как нечто, что сначала есть, а затем трансцендирует, но как сознание, трансцендирующее в силу самого своего существования. Такая трансценденция выглядела как познание, пока речь шла о теоретической жизни, на других жизненных уровнях у нее была другая форма. Чувство тоже на что-то направлено, на что-то, не являющееся теоретическим объектом, но адекватное и доступное лишь чувству. «Интенциональность» чувства не означает, что эмоциональное тепло чувства — и все, что составляет его содержание, — лишь ядро, к которому добавляется интенция, направленная на объект чувства; само это эмоциональное тепло как таковое открыто чему-то такому, что, в силу сущностной необходимости, доступно лишь благодаря этому эмоциональному теплу, подобно тому как цвет доступен лишь благодаря зрению.

Теперь мы понимаем, в каком смысле существование Dasein, характеризуемого как такой способ существования, когда «в его существовании речь идет только о самом этом существовании», соответствует пониманию бытия человечески сущим (Dasein). Действительно, бытие, открывающееся для Dasein, предстает перед ним не в виде созерцаемого им теоретического понятия, но как внутренне напряженное, озабоченное тем, чтобы Dasein приняло само его существование. И наоборот, такой способ существования, когда «речь идет об экзистенции», — не слепое состояние, к которому должно добавиться познание сущности существования; только заботясь о собственном существовании, человеческое сущее открывается пониманию существования [как экзистенции].

215

Теперь мы уже лучше понимаем, почему изучение понимания бытия является онтологией Dasein, изучением существования Dasein во всей его конкретной полноте, а не только рефлексией о единичном акте этого существования, посредством которого протекающее во времени существование способно покинуть экзистенциальную плоскость ради понимания бытия. Трансценденция понимания — событие существования.

Понимать бытие значит существовать [экзистировать], заботясь о собственном существовании [экзистенции]. Понимать значит заботиться. Как уточнить это понимание, эту заботу? Феномен мира или, точнее, структура «бытия-в-мире», представляет собой точную форму, в которой осуществляется понимание бытия.

Если бы этот тезис подтвердился, «выход за свои пределы», к миру, входил бы в существование [экзистенцию] Dasein', ведь понимание бытия, как мы уже знаем, есть способ существования. Понимание бытия в форме «речь идет о существовании» [об экзистенции] представляется Хайдеггеру в результате его исследований основной характеристикой конечности Dasein. Таким образом, трансцендирование в сторону мира обосновано конечностью существования Dasein, а конечность человеческого существования свидетельствует о понятии субъекта, каким оно является начиная с Декарта. Оно уже не будет просто детерминацией субъекта — уже не скажут просто «мы — мышление, но мышление конечное» — конечность будет содержать сам принцип субъективности субъекта. Само сознание оказывается возможным, потому что есть конечное существование — Dasein. Таким образом, анализ мира становится основной частью Аналитики Dasein, так как он позволит нам связать субъективность с конечностью, теорию познания с онтологией, истину с бытием.

Разумеется, придется начать с изменения традиционного понятия мира, но вовсе не произвольным способом. Хайдеггер заменит привычную концепцию мщ>а чем-то таким, что сделает ее возможной. Способ обоснования, заменяющий доказательство. Феномен мира, каким его описывает Хайдеггер, дополнит или объяснит классическое мнение, не всегда исходящее из первоначальных или достоверных феноменов.

Для обыденного сознания мир — это совокупность вещей, обнаруженных познанием. Это — оптическое и произвольное понятие. Действительно, вещи находятся в мире, если ограничиваться конкрет-

216

ным значением их возникновения для нас. Любое возникновение частной вещи предполагает мир. Вещи воздействует на нас, возникая на фоне того, что их окружает. Какое значение придать той соотнесенности с миром, которую феноменологический анализ не должен ни оставить без внимания, ни отменить? При первом рассмотрении она представляется тесно связанной с Dasein: «атмосфера», то, в чем живет Dasein, «наш мир», «мир эпохи, художника» и т.д. Это побуждает нас искать в способе существования самого Dasein феномен мира, который предстанет, таким образом, как онтологическая структура. Конечно, в понятии «окружающего мира» (Umwelt) частица окр (Um) — признак пространственное™. Но понятие пространства будет определено понятием мира, в противовес Декарту, хотевшему постичь сам смысл мира посредством пространства. Окружение окружающего мира — не голая абстрактная пространственность мира, но его соотнесенность с существованием Dasein. Только бытие, характеризующееся сущностной вовлеченностью в мир, может обнаружить такой факт, как окружение, исходя из которого обретает смысл бесконечно более бедное понятие пространства. Бытие-в-мире в качестве существования Dasein является источником понятия мира. В свою очередь бытие-в-мире, как мы уже видели, — лишь составляющая понимания бытия, резюмирующего существование Dasein.

Итак, будем исходить из окружающего мира для определения, описания того, что Хайдеггер называет «мирностью мира» (die Weltlichkeit der Welt). Вещи, среди которых существует Dasein, — это прежде всего предметы, которые можно использовать для обслуживания себя, для заботы о себе (das Besorgte); они попадают под руку, они зовут, чтобы к ним обратились. Они чему-то служат: топоры, чтобы колоть дрова; молоты — чтобы ковать железо; ручки — чтобы открывать двери, дома — чтобы укрывать нас, и т.д. В очень широком смысле слова это — инструменты (Zeuge).

Каков способах существования? Бытие инструментов не тождественно бытию простого материального объекта, открывающегося восприятию или науке. Созерцание не могло бы постичь инструмент как таковой. «Чисто теоретический взгляд, каким бы проницательным он ни был (das schärfste Nur-noch — Hinsehen), брошенный на ту или иную вещь, не сможет открыть нам инструмент» (Sein und Zeit. S. 69). Мы достигаем его полностью оригинальным и достоверным образом путем обращения к ним, путем их употребления. Но обращение достигает объекты не только оригинальным, но и изначальным способом: оно — не следствие представления. Именно в этом Хайдеггер противостоит расхожему мнению, еще разделяемому Гуссерлем: до обращения нужно представить себе то, к чему обращаешься.

217

Итак, инструменты суть объекты, открываемые Dasein определенным способом его существования: обращением. Следовательно, это не обычные вещи. Обращение некоторым образом является осуществлением их бытия. Оно определяет не то, чем они являются, но способ, каким они встречают Dasein, каким они существуют. Бытие инструментов — это подручностъ (Zuhandenheit). Именно потому, что обращение не следует из представления, управляемость не просто наличность (Vorhandenheit), к которой добавляется новая особенность. Она совершенно нередуцируема и изначальна.

Отказывая обращению в структуре представления, мы говорим вместе с тем, что обращение открыло применимость. Дело в том, что отношение обращения — это понимание, видение suigeneris, способность высвечивания. Хайдеггер определяет его термином Umsicht. Впрочем, факт высвечивающей способности выражает язык: например, по-французски говорят «уметь писать» (savoir écrire), «уметь танцевать(8ауо!г dancer), «уметь играть» (savoir jouer) и т.д.

Какова структура подручности? Она, в основном, состоит из «от-сылания» (Verweisung). Инструмент существует «для того, чтобы». Вот почему это не отдельное, но всегда связанное с другими инструментами бытие. Самому его способу существования свойственно отступать перед целостностью произведения, по отношению к которому он существует. Инструмент полностью играет свою роль — а подручность характеризует его бытие в себе — только когда эта подручность не явная, скрадывается на заднем плане, когда инструмент понимается исходя из произведения. Это произведение, в свою очередь, — инструмент: ботинок существует, чтобы его носили, часы — чтобы показывать время. Но, с другой стороны, создание произведения — это употребление чего-то ради чего-то. То есть применимость отсылает к материалам. Таким образом, отправляясь от инструмента, мы открываем природу, леса, воды, горы, металлы, ветер и т.д. Открытая подобным образом Природа полностью зависит от обращения: она — «сырье». Мы имеем не лес, но древесину; вода — это белая руда или транспортные пути; гора — карьер; ветер — попутный ветер. Наконец, произведение создано не только в виду чего-то, но и для кого-то. Производство ориентируется на потребителя; благодаря применимости происходит открытие людей как «потребителей», а вслед за ними — общественной жизни (die Öffentlichkeit) и всей структуры учреждений, всех атрибутов общественной жизни. Итак, система отсыланий, образующих бытие инструмента, выводит нас далеко за пределы весьма узкой сферы окружающих нас бытовых объектов. То есть благодаря применимости мы присутствуем в мире, в «мире» в обычном смысле

218

слова, понятом как система вещей. Но по отношению к этой системе мы не только зрители или содержание. Обращение описывает нашу причастность миру как самобытную и изначальную, как условие самого открытия нами мира.

Но еще более точный анализ применения откроет нам тот исходный феномен мира, который ищет Хайдеггер. Мы подчеркивали, что инструмент некоторым образом теряется в произведении, созданию которого служит, — так он существует в себе. Тем не менее, когда инструмент испорчен, он выпадает из системы, по отношению к которой существует, и как бы утрачивает свой характер инструмента, чтобы в какой-то мере стать простым присутствием. В такой моментальной утрате применимости просыпается, выделяется, высвечивается «отсылание к тому, ради чего существует инструмент». Таким образом, мы оказываемся перед целостной системой отсыланий — всегда понимаемой имплицитно, но до сих пор не проясненной. Этот ряд отсылок может закончиться лишь тем, «ввиду чего», — уже не ввиду чего-то, но ввиду себя самого. Мы узнаем в этой структуре само Dasein. Иначе говоря, понимание инструмента происходит лишь по отношению к исходному пониманию структуры Dasein, которое, благодаря свойственной ему «отсылке к себе», позволяет понять применимость самих инструментов, их возможное использование, их «для чего». Тем самым мир заявляет о себе. Итак, мир не состоит из суммы инструментов, так как именно совокупность отсылок делает инструменты возможными лишь при условии, что она остается на заднем плане. Но она — его онтологическое условие.

Она его условие. Ведь чтобы понять конституирующее инструмент «в виду чего», мы должны понять «то, в виду чего он существует», в свою очередь отсылающее к чему-то другому и завершающееся в Dasein.

Эта совокупность — онтологическое условие. Ведь применимость — не свойство, но способ существования инструмента. То, по отношению к чему становится возможной сама применимость, может быть лишь онтологической структурой.

Dasein открывает эту структуру благодаря самому факту своего существования. Существование Dasein состоит в существовании в виду себя самого. Это означает также, что Dasein понимает свое существование. То есть Dasein уже понимает это «в виду себя самого», учреждающее его существование. «В виду» инструментов, их применимость может появиться в Dasein только по отношению к этому исходному «в виду». Мир — не что иное, как «в виду себя самого», где Dasein вовлечено в свое существование, по отношению к которому может произойти встреча с применимым.

219

Так проясняется отсылка к Dasein, обнаруженная нами в понятии мира. Заметим на полях строгой последовательности хайдег-геровских исследований, что концепция мира, в которой мир отождествляется с фундаментальным событием нашего предназначения, придает особый смысл понятию внутреннего мира. Внутренний мир, мир эпохи, мир Гёте или Пруста — уже не метафора, но сама первопричина феномена мира. И не в идеалистическом смысле; последний отождествляет мир с совокупностью вещей, существующих в сознании, и проходит мимо «мирности мира», отличной от суммы вещей.

Таким образом, можно сказать, что существование Dasein — это бытие-в-мире. Дольнее Da, включенное в термин, выражает такое состояние вещей. Человек как раскрытие бытия, как истина, не погружается в спокойное созерцание, обращенное на идеи, свободное от приковывающих его здесь цепей и устремленное «туда»; раскрытие бытия — не что иное, как осуществление самого феномена Da, обнаружение бытия — это удел человека.

Итак, бытие в мире — не утверждение банального факта нахождения человека в мире; это новое выражение исходной формулировки: Dasein существует, понимая бытие. Оно также показывает нам, каким образом появление мира вещей и инструментов занимает свое место в существовании Dasein, являясь его событием. Акт выхода за свои пределы ради приближения к объектам — известная современной философии связь субъекта с объектом — обоснован скачком, происходящим поверх оптически понятых «сущих» в сторону онтологического бытия, скачком, происходящим, в силу существования Dasein, как событие существования, а не добавочный феномен. Хайдеггер приберегает слово «трансценденция» для этого скачка через сущее к бытию, являющемуся самой онтологией, пониманием бытия. Такая трансценденция обусловливает трансцендирование субъекта к объекту — производный феномен, из которого исходит теория познания. И в этом новом смысле задача онтологии для Хайдеггера трансцендентальна.

Подведем итог. Для Dasein быть означает понимать бытие. Понимать бытие значит существовать таким образом, что «в существовании речь идет о самом этом существовании [экзистенции]-». «Речь идет о самом это'м существовании экзистенции», что означает: быть-в-мире, или быть здесь. Быть здесь значит трансцен-дировать. Весь парадокс такой структуры, где существование в виду самого себя предстает как сущностно экстатическое, состоит в самом парадоксе существования и времени. Но чтобы еще лучше увидеть это, следует продолжить Аналитику Dasein, развивая структуру трансценденции.

220

«Бытие-в-мире» — динамический способ существования. Динамический в весьма определенном смысле. Речь идет о δυναμις, о возможности. Не о возможности в логическом, негативном, смысле как «отсутствии противоречия» (пустая возможность), но о конкретной, позитивной, возможности, выражаемой, когда говорят, что могут то или это, что располагают возможностями, по отношению к которым свободны. Господство открываемых нами в мире инструментов — применимых и на что-то пригодных — связано с осуществленными или упущенными возможностями обращения с ними, возможностями, которые сами становятся возможными благодаря фундаментальной возможности быть-в-мире, то есть существовать ввиду самого этого существования. Этот динамический характер существования создает основной его парадокс: существование состоит из возможностей, в качестве таковых, тем не менее как раз и отличающихся от него, опережающих его. Существование опережает само себя.

Подчеркнем прежде всего позитивный характер возможности, составляющей существование. Отношение человека к своим возможностям не похоже на безразличие, проявляемое вещью по отношению к могущим случиться с нею происшествиям. Человек отныне брошен в среду возможностей, по отношению к которым он отныне ангажирован, которыми он отныне вовлечен, отныне он либо воспользовался ими, либо упустил их. Они не добавляются к его существованию извне, как акциденции. Но они, впрочем, и не находятся перед ним как объекты познания, как готовые образы, которые мы созерцаем, взвешивая все за и против. Это способы его существования, так как существовать для человека как раз и значит воспользоваться собственными возможностями или упустить их. Таким образом, основой существования может быть лишь способность воспользоваться собственными возможностями или упустить их: это — фундаментальная возможность возвращения к самому себе. Но нам уже знакомо это озабоченное возвращение к самому себе, эта изначальная позиция, занятая по отношению к собственному существованию, — позиция, не имеющая ничего общего с непринужденным созерцанием; эта позиция — основное событие человеческого существования. Итак, мы сейчас лишь ближе рассмотрели феномен, с которым уже сталкивались, когда говорили, что Dasein существует таким образом, что в его существовании для него всегда идет речь о самом этом существовании, что существовать значит быть в мире.

Чтобы передать тесный характер такой связи между Dasein и его возможностями, можно сказать, что она характеризуется не фактом обладания возможностями, но тем, что она есть бытие соб-

221

ственных возможностей; в мире вещей подобная структура была бы немыслима; она позитивно определяет существование Dasem. Бытъ-в-мире значит быть своими возможностями. И «in-esse», и «в» включают парадокс экзистенциальной связи с возможностью, быть чем-то, являющимся лишь возможностью, но не посредством простого представления об этой возможности. Что значит быть своими возможностями ?

Быть своими возможностями значит понимать их. Мы уже говорили об этом в начале: тот факт, что для Dasein речь идет о его существовании, равнозначен тому, что Dasein существует, понимая бытие. Но характеристика понимания этой тесной связи между существованием и его возожностями не равнозначна скрытому утверждению, что «быть своими возможностями» значит познать их. Ведь понимание — не когнитивная способность, как бы добавленная к существованию для того, чтобы позволить ему ознакомиться со своими возможностями. Неизбежное для феномена познания различие между познающим субъектом и познанным объектом здесь больше не имеет смысла: само человеческое существование знает себя до всякой интроспективной рефлексии, обусловливая возможность этой последней.

Но это не означает возврата к понятию внутреннего сознания (даже если отличать его от понятия внутреннего восприятия, трактуемого как интроспективная рефлексия, где, со всей очевидностью, присутствует субъект-объектная структура). Оригинальность хайдеггеровской концепции существования по отношению к традиционной идее внутреннего сознания заключается в том, что подобное знание о себе самом, это внутреннее озарение — или, иначе: понимание — не только более не приемлет субъект-объектной структуры, но и вообще не является теоретическим. Такое понимание есть не осознание, не просто констатация того, чем являешься, — которая была бы способна измерить нашу власть над собой. Такое понимание есть сам динамизм существования, сама власть над собой. И в этом смысле понимание образует тот способ, каким существование является своими способностями: то, что было осознанием, становится просто принятием и, тем самым, событием самого существования. Вместо сознания традиционной философии, которое как осознающее остается невозмутимым и созерцательным, внешним судьбе и истории конкретного человека, осознаваемого им, Хайдеггер вводит понятие Dasein, понимающее свои возможности, но, как понимающее, оно... ipso facto вершит свою судьбу, свое существование в этом мире. Таким образом, благодаря понятию Dasein знакомое философам сознания внутреннее озарение становится неотделимым от судьбы и истории конкретного

222

человека: они составляют единое целое. В центре философии возникает конкретный человеку понятие сознания применительно к нему оказывается лишь абстракцией, отделяющей сознание — озарение как таковое — от истории, существования. И мы уже можем предположить, каким образом само теоретическое сознание, чьим основанием и специфическим феноменом является понимание, вовлекается в существование; как теория познания включается в онтологию — причем не чисто условно, не благодаря одному формальному распространению слова быть на познавательную деятельность.

Из чего состоит способность в качестве понимания? Как существует Dasein в мире дольнем?

Dasein понимается в определенной эмоциональной настроенности (Befindlichkeit). Dasein в нашем мире уже определенным образом настроено. Речь идет о банальном, на первый взгляд, феномене, который имеет в виду классическая психология, настаивая на тональности или эмоциональной окраске, примешивающейся к любому состоянию сознания: хорошее или плохое настроение, радость, скука, страх и т.д. Для Хайдеггера эти настроения — не состояния, но способы понимать себя, то есть — что одно и то же — способы быть в этом мире.

Неотделимая от понимания эмоциональная настроенность, посредством которой существует понимание, открывает нам факт предоставленности Dasein своим возможностям, налагаемым на него его «посюсторонностью». Это не символ и не симптом, не признак такой ситуации — это и есть такая ситуация; описание аффек-тивности анализирует ее, но не доказывает ее реальность. Существуя, Dasein отныне брошено в гущу своих возможностей, а не находится перед ними. Отныне оно воспользовалось ими или упустило их. Термином GeworfenheiïXaUReTTep определяет факт брошен-ности в гущу своих возможностей, барахтанья в них, беспомощности. Мы переведем его как покинутость. Покинутость — источник и необходимое основание аффективности. Эмоциональность возможна лишь там, где существование вверено собственной судьбе.

Покинутость, пребывание один на один с вмененными возможностями, придает человеческому существованию характер факта в прямом, очень драматичном смысле слова: это — факт, понимаемый как таковой благодаря его эффективности. Эмпирические факты науки привлекают внимание рассудка; но чтобы констати-

223

ровать их в качестве фактов, предварительно должна быть возможна такая ситуация, как эффективность. Она реализуется Dasein, которое существует Da (здесь), брошено в мир. Быть брошенным в мир, покинутым и предоставленным самому себе — вот онтологическое описание факта. Человеческое существование определяется для Хайдеггера этой «эффективностью» (Faktizität). Понимание и интерпретация такой эффективности — это и есть сама аналитическая онтология Dasein. Вот почему Хайдеггер и его последователи определяют онтологию как «герменевтику эффективности» (Hermeneutik der Faktizität)¹¹⁸'¹⁷*.

Если понимание возможностей Dasein происходит в покинутости, как понимание возможного, Dasein существует как влекомое по ту сторону навязанной ситуации. Отныне Dasein — вне себя самого. Быть таким образом вне себя — быть своими возможностями — не значит созерцать эту потусторонность как объект, выбирать между двумя возможностями как между двумя дорогами, сходящимися на перекрестке. Поставить возможность перед заранее выработанным планом, в котором она была бы уже имплицитно осуществлена, значило бы лишить возможность ее характера возможности. Возможность — проекция самого Dasein посредством его существования, порыв к тому, чего еще нет. Хайдеггер определяет это движение термином Entwurf— «набросок», проект. В Ge-worfenheit, не освободившись от фатальности оставленности, Dasein находится вне себя благодаря пониманию. Немецкая терминология Gewoffenheit- Entwurf убедительно показывает противоположность покинутости проекту.

Dasein, понимающее свои возможности посредством существования, есть одновременно Dasein, понимающее само себя и открывающее в мире инструменты. Действительно, исходная возможность Dasein быть в виду себя самого обусловливает использование инструментов. Только вместо того, чтобы понимать свою фундаментальную возможность бытия-в-мире, то есть — как мы уже знаем — свою возможность быть ввиду себя самого, полностью предоставленного тоскливой озабоченности собственной конечностью, Dasein избегает этого аутентичного способа понимания себя; оно распадается на различные понимания второстепенных возможностей, которые возможны только благодаря фундаментальной возможности, всегда понятой имплицитно, и никогда не бывающей эксплицитной. Dasein понимает себя исходя из возможностей, связанных с инструментами, исходя из существ, интериорных миру. Это феномен падения (Verfallen), третий признак существования наряду с покинутостью и проектом. Следует воздерживаться от всякой моральной или теологической трактовки падения. Падение —

224

способ существования Dasein, уклоняющегося от своего аутентичного существования ради включения в повседневную жизнь (Alltäglichkeit). Здесь Dasein понимает себя, исходя не из собственной личной аутентичности, но из объектов, которые использует: оно то, чем ему надо быть, оно понимает себя исходя из своей профессии, из своей общественной роли. Павшее Dasein теряется в вещах и не знает других личностей, кроме некто, все. Оно понимает себя — и этот термин всегда означает, что оно есть его возможности, — с оптимизмом, скрывающим его бегство от тоски, то есть от аутентичного понимания себя.

Впавшее в «повседневную жизнь» Dasein обнаруживает все структуры понимания в измененном, утратившем значение виде. Речь, связанная, по Хайдеггеру, с пониманием, которой истинное Dasein обладает в модусе молчания, становится болтовней, пустословием, вводящими в существование двусмысленность. Аналитика Dasein обладает, таким образом, параллельной формой — этому посвящена значительная часть «Бытия и времени» — аналитикой падшего Dasein, погрузившегося в повседневную жизнь.

Но повседневный способ существования не приходит к Dasein извне: падение — внутренняя возможность подлинного существования. С другой стороны, чтобы Dasein имело возможность потерять себя, нужно, чтобы оно по-настоящему обладало собой. Это замечание не лишено значения. Аутентичное понимание Dasein окажется обусловленным подлинным конечным временем. Тогда падение в повседневную жизнь, с которой, по Хайдеггеру, связано появление времени башенных часов, бесконечного научного времени и, позже, самой вневременности, — само это падение представляется как темпоральное событие подлинного времени: двигаться к безвременному и вечному не значит отделяться от времени, так как в силу внутренней возможности подлинного существования такое движение к бесконечному остается модусом времени. Продвижение к бесконечному, кажущееся западному сознанию происходящим благодаря надвременной научной точке зрения, — не победа, одержанная сознанием над конкретным существованием во времени, но момент самой драмы существования. Такой скачок к вечному не выводит за пределы этой драмы, чтобы дать новую жизнь персонажам, не преображает их актом благодати извне. Но в качестве интегрирующего элемента существования он полностью подчинен этой драме. Важно подчеркнуть подобное сведение всего того, что хочется назвать сверхвременным, ко времени, а всего того, что хочется назвать связью, — к существованию. В этом и состоит фундаментальный онтологизм Хайдеггера, который надлежит выявить в данном труде.

8 Избранное: трудная свобода 225

VII

По ходу изложения своих мыслей Хайдеггер уделяет весьма значительное место описанию повседневного Dasein. Ему посвящено множество прекрасных страниц, отличающихся редкостной аналитической изысканностью. Ранее мы ограничились краткими замечаниями. Теперь же следует объяснить, почему Хайдеггер придавал им такое значение, — ведь это связано с самой сутью его онтологизма.

Предшествующий анализ приучил нас к мысли, что человеческое существование постигается посредством самого этого существования, а не добавленного к существованию акта созерцания. Если философия — это понимание бытия, а понимание бытия возможно лишь благодаря пониманию выявляющего бытие существования, и если понимание существования является возможностью самого этого существования, то философия не создается in abstracto, она возможна лишь как конкретная возможность существования. Итак, занятия философией равноценны основному способу существования Dasein. Но тогда философия — это конечная возможность, обусловленная покинутостью, наброском проекта и падением, конкретной ситуацией философствующего существования. Но если мы обычно осознаем себя в состоянии падения, то все категории, посредством которых мы пытаемся постичь Dasein, взяты из вещного мира. Овеществление человека, отсутствие самой проблемы значения субъективности субъекта — все это не случайная ошибка того или иного нерадивого философа, но результат падения, самого положения философствующего Dasein в повседневной жизни. Но как раз вследствие этого аналитика Dasein, призванная наметить подлинную возможность существования, состоит прежде всего в возвращении к истокам и, в первую очередь, в онтологическом прояснении самой ситуации падения, в которую изначально попало Dasein. Впрочем, подобное стремление к подлинному самоосознанию — то есть к подлинному способу существования — не является результатом абстрактного интеллектуального сомнения; оно проявляется в виде зова, внятного павшему и распыленному в вещах Dasein, зова, равноценного для Хайдеггера изначальному феномену «нравственного сознания» (Gewissen).

Так объясняется значение и необходимость анализа «повседневного существования». Отныне Dasein — падшее, и философия как последняя возможность исходит из повседневной жизни. Таким образом, via negationis¹**, которым следуют феноменологи, чтобы оказаться перед искомым феноменом и описать его, — не условие

226

метода. Via negationis связан со структурой падения, с пустословием и двусмысленностью, которые она вводит в понимание.

Мы понимаем, наконец, что анализ повседневной жизни, которому отведено столь большое место в «Бытии и времени», не отвечает стремлению оправдать перед обыденным сознанием «гипотезы» экзистенциального анализа. Тот факт, что философ чувствует себя обязанным исходить из обыденных понятий или разделять их, не объясняется простым обращением к банальному принципу, согласно которому любая абстрактная истина должна соответствовать фактам опыта. Мнимая очевидность этого принципа становится спорной, если под опытом иметь в виду смутный опыт нашей повседневной жизни. Если из него, тем не менее, исходят, значит философия по сути — не созерцательное знание, по поводу которого следовало бы предварительно задаться вопросами о методе, но, согласно онтологизму Хайдеггера, в свой глубинной сущности заключает в себе возможность конкретного существования, уже «пустившегося в путь», как сказал бы Паскаль, уже падшего, — последнюю возможность следует понимать в самом строгом и трагическом смысле слова.

VIII

Подведем итог: существование Dasein, состоящее в понимании бытия, представшее как «бытие в мире», вырисовывается как существование, в состоянии покинутости понимающее свою фундаментальную возможность существовать, понимающее возможность, намеченную самим этим существованием; но это понимание отныне соскальзывает к возможностям «повседневной жизни», оно уже потерялось в вещах.

В чем заключается его структурное единство?

Но, прежде всего, в каком смысле здесь можно искать единство? Выработанные Хайдегерром для постижения Dasein понятия — не просто его сущность, подобная «цвету» или «протяженности», они передают «чтойностъ» (quiddité) материального объекта. Ведь свойство Dasein состоит в существовании таким образом, что его «чтой-ность» — одновременно и способ его существования; его сущность и существование совпадают. Искомое нами единство может быть не понятием, а конкретным способом быть, где указанные структуры не распылены и не потеряны из виду, как это происходит при падении, страдающем врожденной слепотой, когда нужно увидеть Dasein как таковое, — но собраны и усилены. Это будет единство самого факта Dasein, повторим, — не эмпирическое единство, познаваемое извне

8* 227

путем созерцания, но единство, осуществленное изнутри, эффективность Da, понятая благодаря самой этой эффективности; факт, не только навязываемый сознанию, но открывающийся пониманию, самому являющемуся фактом; понимающему в той мере, в какой оно — факт, потому что оно — факт; где эффективность в целом состоит из этого понимания. Каков же тот особый тип понимания, который постигает Dasein преимущественно как факт и одновременно осуществляет подобную эффективность?

Это понимание — ужас¹⁹*.

Любое понимание происходит при определенной эмоциональной настроенности. Аффективность сама является признаком вовлеченности Dasein в существование, его эффективности. Аффективность характеризуется двойной «интенцией»: радость, страх, грусть и т.д. направляются на находящийся в мире объект, объект радости, страха, грусти (Wovor)²⁰*, но также и на себя, на того, «для кого» (Worum) грустят, радуются или боятся. Впрочем, такой возврат к себе просвечивает в возвратной форме глаголов, выражающих эмоциональные состояния — радоваться, пугаться, печалиться.

Обладающий той же структурой ужас отличается тем не менее одной особенностью, свидетельствующей о его особом месте среди других аффективных состояний.

Прежде всего, необходимо отличать его от страха. Тот, «за кого» боятся, — я сам, это Dasein, чье «бытие в мире» задето за живое и находится под угрозой; объект страха встречается нами в мире в качестве определенного сущего. Иначе обстоит дело с ужасом: вызывающий ужас объект находится не внутри мира как «что-то угрожающее», по отношению к которому нужно принять то или иное решение. Объект ужаса остается полностью неопределенным. Это вовсе не чисто негативная неопределенность: специфическая и оригинальная, она открывает нам своего рода безразличие для охваченного ужасом Dasein всех тех объектов, которые оно обычно использует. Ужас — способ существования, при котором неважность, незначительность, ничто всех внутримирских объектов становится доступным Dasein. Это не значит, что ужас служит для нас признаком незначительности вещей, или что мы выводим эту незначительность из факта ужаса, или что мы испытываем ужас после познания такой неважности вещей. Сам ужас обнаруживает, понимает эту незначительность. И, соответственно, такая незначительность не предстает чем-то безобидным, своего рода теоретическим и теоретически постижимым отрицанием; она сущностно ужасна и, следовательно, является частью сферы Dasein, чем-то человеческим.

Но охваченное ужасом Dasein не утрачивает своей характеристики бытия-в-мире из-за погрузившихся в ничто «внутримирских»

228

объектов. Как раз напротив, ужас возвращает Dasein к миру как таковому — к возможности быть ввиду самого себя. Он всего лишь отрывает его от мира как совокупности вещей, используемых инструментов. В момент ужаса Dasein по-настоящему понимает себя, сводясь как таковое к голой возможности своего существования, просто к своей лишенной всякого содержания эффективности, к ничто любой вещи¹¹⁹. Угрожающий объект ужаса — Wovor— это эффективность бытия-в мире, простого Da.

Итак, объект ужаса (Wovor) отождествляется с его «для кого» (Worum): это бытие-в-мире. Заставляя исчезнуть внутримирские вещи, ужас делает невозможным понимание себя самого исходя из связанных с этими объектами возможностей; он, таким образом, подводит Dasein к пониманию себя исходя из себя самого, возвращает его к самому себе. Ужас, возвращая существование к самому себе, спасает его от распыления в вещах, открывает ему чрезвычайно острую возможность существовать как бытие-в-мире. Итак, он должен создать ситуацию, при которой совокупность онтологических структур Dasein превращается в единство.

Но ужас — это понимание. Он исключительным образом понимает истинную возможность существовать. Хайдеггер определяет такую возможность существовать термином Sorge — забота. Охваченная ужасом забота должна обеспечить онтологическое условие единства структуры Dasein.

Охваченная ужасом забота есть понимание. Она понимает фундаментальную возможность быть в мире. Намечая эту возможность, она оказывается по-ту-сторону-себя. По отношению не к объектам, но к собственной возможности существовать. Само отношение с внешним объектом в исходной форме обращения оказывается возможным благодаря предвосхищению заботы ввиду себя, то есть на-ходящейся-в-мире.

С другой стороны, понятая ужасом возможность, бытие в мире, открывается в той изоляции и заброшенности, в какой Dasein предоставлено этой возможности. Забота понимает свою возможность как возможность, в которую отныне брошена. Проект-эскиз и покинутость — бытие-по-ту-сторону-себя и бытие отныне в... — конкретно объединяются в понятой ужасом заботе.

Но факт пребывания в мире тесно связывается в ужасе с падением. Обычно Dasein понимает себя исходя не из себя самого, то есть определяет свои возможности исходя не из голого факта своего собственного индивидуального существования в этом мире, но в форме повседневного существования, оно теряется в объектах мира и определяется исходя из них. Охваченная ужасом забота — просто способ существования, при котором Dasein преодолевает

229

свою распыленность и возвращается к единичности, к своей исходной возможности быть-в-мире. Итак, феномен падения как присутствия Dasein около вещей, от которого избавляет ужас, оказывается, благодаря этому избавлению, взаимосвязанным с вещами структурой заботы.

Выражающая заботу общая формулировка состоит, таким образом, из трех частей: быть-вне себя — уже пребывать в мире — быть около вещей. Их единство — не единство предположения, которое всегда может быть установлено произвольно, но единство конкретного феномена заботы, выявленного ужасом.

И это прекрасный пример хайдеггеровского способа мышления. Речь идет не об объединении понятий посредством мысленного синтеза, но о нахождении понимающего их способа существования, то есть постигающего, существуя, отраженные им возможности бытия.

Интеллектуалистская философия — эмпиристская или рационалистическая — стремилась познать человека, но она приближалась к понятию человека, оставляя в стороне эффективность человеческого существования и смысл этой эффективности. Говоря о реальных людях, эмпиристы вместе с тем проходили мимо этой эффективности: интеллектуализм может находиться лишь перед фактом. Ему недостает хайдеггеровского понятия существования и понимания, познания, происходящего посредством самого существования. Последнее создает возможность знаменитой «интроспекции», но резко от нее отличается, так как интроспекция всегда уже является интеллекту ал истской. Она созерцает отличный от себя объект. Хайдеггер вносит идею понимания, чей труд неотличим от осуществления и самой эффективности факта. Тем самым в человеческом факте он оказался в состоянии прийти не к «постороннему» — объекту, выявляемому в интроспекции психологов, — но к эффективному существованию, понимаемому благодаря своей эффективности.

Именно такое понимание существования Хайдеггер попытался озвучить. Первые положения, в которых артикулируется подобное понимание, мы и постарались выразить. Уже тот факт, что изучаемые структуры являются «способами существовать», а не свойствами, позволяет нам догадаться об их родстве со временем, являющимся не сущим, но бытием. И уже такие выражения, как «отныне», «по ту сторону», «около», обремененные заимствованным у заботы строгим смыслом, позволяют нам догадаться об онтологической основе того, что в погруженной в банальное «безобидное» время повседневной жизни называют прошлым, будущим, настоящим.

Онтология в темпоральном¹²⁰

1. Понимание

Мы привыкли отличать познание от всех других отношений, которые человек поддерживает с действительностью и с себе подобными. В конечном итоге знание, чья наиболее законченная форма представлена рациональным познанием — я упоминаю столь знакомые любому студенту и любому бывшему студенту Сорбонны темы и термины, — заключается в суждении. В суждении рассудок усваивает нечто, чему он придал сходство с самим собой. Как интеллект и разум, рассудок нашел свое истинное предназначение в математическом мышлении, прототипе любого знания, царстве ясных и отчетливых идей, к которому следует присоединять все новые, все более обширные области. Такая связь с ясной и отчетливой идеей математического типа, не включающей в себя ничего временного, куда мы моментально входим, как разливающийся свет, выделяется среди всех других. Физический и психологический, исторический и политический мир, к которому мы прикованы внерациональной жизнью, остается навсегда чуждым нам. Он встает перед нами, задевает и порабощает нас как враг, с которым невозможна какая-либо близость. Он никогда не является нашей родиной. Чтобы завоевать его, нужно перевести наши связи с ним в другую, не темпоральную, плоскость и подняться от первого рода познания, как его понимает Спиноза, и даже еще более низкого, к третьему.

Охарактеризовать сам способ философствования Хайдеггера, а также стиль его мышления можно наиболее четко, если противопоставить их, например, платоновскому представлению о рассудке, изгнанном в мир. Не то чтобы Хайдеггер недооценивал исключительное место человека в действительности. Но для него неясный контакт с реальностью и ее силами, какими бы враждебными они ни были — давление на нас действительности или наше бегство от нее, — все это уже близость с ней, понимание. Отныне мы находимся в круге понимания действительности. Ничто не может избежать его. Любое непонимание, все, что можно было бы назвать «столкновением с иррациональным», — это ограниченный способ понимания. Понимание делает возможным и, главное, необходимым самое непонимание. Выделим сразу же понятие «ограниченного способа», одного из наиболее характерных для хай-деггеровской диалектики, сопряженного с его фундаментальной интуицией замкнутого круга понимания.

231

Понятие понимания (Verstehen) — стержень его философии в целом. Обосновывая им все наши связи с действительностью, он идет дальше идеализма, сводящего действительность к нашим представлениям. Простое представление — еще не залог понимания. Esse percipi²¹* Беркли не делает совокупность помещенных в душу вещей более проницаемой для рассудка, чем их внешнее присутствие. Связь содержания с содержащим — лишь пространственная метафора. Понимание — способ доступа. Подступают ли к представлениям или к вещам, проблема не меняется: что делает возможным этот доступ, понимание? По Хайдеггеру, это факт соотношения воспринятого объекта и сделанного нами заранее наброска его структуры: вещи понимаются движением сознания, идущего к ним, проецирующегося на них. И это, кажется, еще одна знакомая идея: нам удается постичь объект благодаря априорному комплексу ощущений. Восприятие всегда основано на предвоспри-ятии, остатке предшествующей деятельности, мышления.

Новизна хайдеггеровского анализа заключается в уточнении сущности этого наброска. Он не является, в свою очередь, объектом, неким содержанием, более смутным, чем вещи, или абстракцией многих вещей; это — сущность вещи. Сущность есть структура, посредством которой она такова, какова есть. Итак, любой доступ к объекту — любое оптическое познание, как называет его Хайдеггер, — возможно лишь через познание бытия этой вещи, познание онтологическое. Онтологическое познание — собственно понимание — имеет дело не с объектом, но с проектом горизонта, где появится вещь.

Однако наиболее характерный момент хайдеггеровской концепции понимания состоит в другом. Бытие каждого сущего, являющееся его сущностью, не может быть понято, если мы не постигнем самого значения глагола быть.

Понимание бытия вообще, значение глагола быть — таков первичный набросок горизонта, где для нас может появиться каждое частное бытие или любая из его сущностей. Понимание бытия вообще — отношение, кажущееся на первый взгляд самым абстрактным, но оно и наиболее знакомо, потому что мы уже всегда понимали его, — это высшее состояние понимания отдельных сущих. Условие всякого познания — онтология, понимание бытия. Рассмотрим, каково Я как человеческое существо. Все, что я делаю, все, что я думаю, — это способ постичь или упустить («упустить» значит: недостаточно «постичь») возможности бытия, на которые я обречен. Существовать для человека — это всегда способ соотноситься с возможностями своего бытия. «Человек — существо, для которого в существовании речь всегда идет об этом существовании». Или же че-

232

ловек существует ввиду своего существования. Но что означает такая связь с возможностью быть? Это не видение возможностей, которые безразлично предстают перед невозмутимым и отрешенным от всего взглядом. Мы соотносимся с возможностями бытия посредством самого факта существования, осуществляя наше существование. С другой стороны, возможность бытия, с которой мы таким образом соотносимся, — не возможность объекта, не зародыш вещи или действия. Это возможность, не имеющая ничего общего с аристотелевской δυναμις: это вовсе не наименьшее бытие, не возможная форма. Постижение — не обретение формы ради самоопределения и самореализации. Как раз напротив, постижение есть нахождение перед лицом новых возможностей бытия. Это всегда «долженствовать быть». Таким образом, связь с возможностями бытия, характеризующая человеческое существование, — это факт предстояния перед риском бытия, долженствования пройти через него. Существовать значит озаботиться существованием, существовать значит тревожиться о существовании. Заботясь об этом, человеческое существование отныне намечает горизонт бытия вообще, бытия как глагола, о котором как раз и идет речь в этой заботе: оно намечает его именно потому, что это не понятие, это то, что мы должны взять на себя; осмелюсь сказать, что это деепричастие. Забота предложена нам; в сущности — это задача. Связь с тем, что кажется нам наиболее абстрактным, наиболее отдаленным от нас — бытием вообще, — это также и самая интимная из осуществляемых нами связей. Мы — вопрос бытия, мы — в мире и мы — понимаем. И та интимность понимания, о которой мы говорили вначале, обретает точный смысл. Ее оригинальность по отношению к традиционной идее внутреннего осознания очевидна: понимание — не просто констатация того, чем являются, констатация, способная оценить нашу власть над собой: такое понимание — сам динамизм нашего существования, сама власть над собой. Смысл понимания — понимание и постижение одновременно.

Мышление — это не связь свободного и в какой-то мере вневременного субъекта с объектом, чью тайну он стремится постичь. Мы понимаем бытие, существуя. Само наше существование — онтология. В качестве факта (le fait) со всеми отпечатками прошлого и времени на этом отглагольном существительном²²* мы стремимся к нашим возможностям бытия, то есть намечаем условие любого познания. Вместо сознания в традиционной философии, которое, осознавая, остается невозмутимым, созерцательным по отношению к судьбе и истории конкретного осознаваемого человека, Хайдеггер вводит понятие понимания возможностей бытия, ipso facto осуществляющего эту судьбу.

233

Тем самым понимание «смысла» и «смысла существования» также обретает новое значение. Если эти понятия действительно кор-релятивны понятию понимания, если смысл делает понимание возможным, тогда смысл — это то, посредством чего мы получаем возможность быть, мост, позволяющий преодолеть пропасти судьбы. Смысл — не предел финальное™.

Для Хайдеггера такое учение о понимании не является философией действия, противостоящей теоретической философии. Хотя характеризующая ее структура «ввиду» особенно очевидна в действии, понимание как способ постижения наших возможностей быть — не praxis. Понимание делает возможными как практику, так и теорию. Но оно предшествует им. Такова, как нам кажется, одна из основных идей хайдеггеровской философии: вне практических, теоретических, эмоциональных связей, которые мы можем поддерживать с вещами и людьми, мы, благодаря самому факту нашего существования, поддерживаем постоянную связь с бытием-глаголом. Вписаться в существование не значит заполнить время фактами нашего сознания, мыслями, действиями и чувствами: это значит осуществить ту предварительную, нередуцируемую связь, которой является онтология. Глагол «существовать» в определенном смысле приобретает здесь активный смысл. Пожалуй, можно сказать, что философия Хайдеггера в целом состоит в рассмотрении глагола «существовать» как переходного. И описанию этой переходности — этой трансценденции — посвящено все его творчество.

2. Онтология и Dasein

Когда философию Хайдеггера относят к расцветшим пышным цветом так называемым экзистенциальным философиям, предшествовавшим ему или на нем основывающимся, он воспринимает такое сближение как упрек. «Меня занимает не вопрос существования человека, говорит он, но вопрос бытия в целом, бытия как такового» («Bulletin de la société française de Philosophie», octobre-décembre 1937. P. 193).

Фундаментальная философская проблема для Хайдеггера — онтология, а онтология занимается лишь одним вопросом: что значит «быть»? Онтология стремится прояснить имплицитное, как говорит Хайдеггер, до-онтологическое, понимание, понимание нами феномена «быть». Речь идет о поисках того, чем мы уже обладаем. Не будем путать эту ситуацию с воспоминанием Менона. Оно имеет резко антиплатоновский смысл, так как речь идет не об утверждении абсолютной свободы субъекта, извлекающего все из

234

самого себя, но о подчинении любой инициативы предваряющему осуществлению некоторых из наших возможностей. Отныне в нас уже есть осуществленное, и только наша полная вовлеченность в существование открывает нам глаза на будущие возможности. Мы никогда не начинаем с нуля, никогда не бываем новичками перед лицом судьбы.

Таким образом, проблема онтологии — не нечто носящееся в воздухе, к чему в определенный момент обращается «любопытный ум» философа. Человеку удается задаться ею в силу самого своего существования — того факта, что он уже ввязался в авантюру существования. «Быть» для человека — всегда долженствование быть; воспользоваться своими возможностями быть или упустить их означает понять, что значит быть, или задаться вопросом о том, что значит быть.

В этом единственная причина того, почему проблема онтологии — главный интерес Хайдеггера — возвращает его к вопросу о человеческом существовании.

Исключительность человеческого существования среди окружающих нас объектов связана с тем фактом, что человек существует онтологически. Его сущность, То, чем он является, его «чтой-ность» состоит в существовании. Хайдеггер называет это Dasein, а не Daseiendes. Любой перевод этого термина скрыл бы характер этого отглагольного существительного-амфибии, прибавление частицы Da к которому, как мы увидим ниже, является сущностно важным. Итак, понятие «Dasein» мы будем просто воспроизводить.

Если сущность Dasein заключается в существовании, то его психологические состояния — это способы соотношения со способностями быть. Это — способы существования, отвечающие на вопрос «как?», они подобны наречиям, относящимся к переходному глаголу «существовать». Таким образом, они всегда будут анализироваться одновременно как способы понимания существования и как действия, посредством которых осуществляется существование. Никогда не следует забывать об этой двойственности. Без нее все исследования Хайдеггера были бы лишь неудобоваримой схоластикой. Хайдеггер называет их экзистенциальными, противопоставляя категориям, всегда относящимся к порядку просто присутствующей вещи, отличающейся от Dasein.

План проведения исследований экзистенциальной аналитики отныне ясно определен. Речь идет об описании человеческого существования, поскольку это существование является пониманием или, если угодно, вопросом о бытии. Анализ Dasein никогда не смог бы обрести стиля, соответствующего описания простого состояния. Он проводится в онтологическом измерении.

235

Но, являясь одновременно глаголом и существительным, человек тем не менее остается существительным. Он является им чаще всего. Его сущностное призвание — существовать — скрыто от него. Он существует не аутентично. Мы — всегда существа среди других существ, вместе с которыми находимся среди вещей, воздействующих на нас и служащих нам. Среди них забываешь о судьбе существования или теряешь ее, а иногда — и бежишь от нее. Самого себя чаще всего истолковывают, исходя из мира объектов. Человек, каким он чаще всего является, человек в обыденной жизни — это Господин как все, человек вообще, «некто», некоторым образом видящий себя извне. Он не утверждается в наиболее привычной, присущей ему, тесной связи — между собой и тем существованием, которое он должен просуществовать. Может ли онтологический интерес руководить анализом Dasein, если к нему приступают в повседневной банальности? Да. Банальность также является способом существования Dasein, то есть способом взятия на себя возможности существования, способом понимания и постижения способности быть.

Таким образом, убегая от подлинного существования к тому, чем мы «прежде всего и чаще всего» являемся, мы не покидаем подлинного существования [экзистенции]. Возможность бегства положительно характеризует связь между человеком и его существованием. Нет бегства из круга подлинного существования, с которым все соотносится. Если мы всегда исходим из этого «прежде всего и чаще всего», которое, собственно говоря, только и можно описать, то онтологическое состояние повседневной банальности ищем в анализе Dasein. Правда, для этого нам придется прибегнуть к своего рода созиданию, как бы сделать скачок. Только такой скачок — не вид интеллектуальной гипотезы; он, в свою очередь, событие существования — переход к подлинному способу существования. Этот скачок, эта трансценденция — а Хайдеггер приберегает именно слово «трансценденция» для подобного перехода от понимания сущего, или оптической истины, к пониманию бытия, или онтологической истины, — сущностно учреждает человеческое существование. Существование сущностно характеризуется трансценденцией.

Если онтология или философия состоит в понимании бытия вместо понимания сущего, то трансценденция определяет философию. Философствовать — значит трансцендировать. Но, с другой стороны, существовать — значит трансцендировать. Существовать — значит философствовать. Итак, связь между существованием и философией — одна из самых тесных. Уже нельзя сказать primum vivere²³*... Философия — условие жизни, ее самое глубинное событие.

236

3. Онтология и Забота

Как осуществляется эта трансценденция? Dasein существует с намерением своего существования, то есть понимает его. Это «с намерением своего существования» характеризуется словом забота. Dasein берет на себя существование, заботясь о нем. Феномен заботы характеризуется тремя моментами. Dasein не берет на себя начало существования. Оно соотносится с ним так, как будто уже существовало в нем. Хайдеггер характеризует этот способ самопонимания словом Geworfenheit (покинутость). Отныне Dasein уже постигло и осуществило некоторые из своих возможностей. Оно уже здесь. Da Dasein — фундаментальная черта его существования. Существуя в виду своего существования, Dasein отныне — в мире. Оно — бытие-в-мире (das In-der-Welt-Sein). Эта формула не только указывает на тот простой факт, что мы всегда находимся внутри мира. Она характеризует способ нашей вписанности в бытие, то есть способ понимания существования. Это онтологическая формула. Мы действительно можем быть в мире, потому что понимаем ее среди уже постигнутых отныне возможностей. Исходя из мира, о котором мы говорили выше, понимание руководствуется тем способом, которым Dasein берет на себя бытие.

Geworfenheit — экзистенциал, способ постижения возможностей существования. Постичь возможность существования, существовать ввиду возможного — таков второй момент заботы. В существовании, которое ныне уже прошло, мы постигаем нечто лишь возможное. Существование — брошенность в существование — понимает это существование как постигаемую возможность. Брать на себя существование в Geworfenheit — значит одновременно проецировать себя ради постижения возможности. Проект — Entwurf— второй момент заботы. Это еще один экзистенциал — то есть способ существования. Понимание — Das Verstehen, — с которым Хайдеггер связывает феномен дискурса, сами молчание или речь — способ существования Dasein. Впрочем, Geworfenheit и Entwurf— не последовательные моменты или два различных способа существования: они одновременно характеризуют усвоение существования. Проект — это всегда проект существа, брошенного в существование; 3ΊΟ geworfener Entwurf. Единство этих экзистенциалов подтверждает нашу эмоциональную настроенность. Существование всегда определенным образом настроено: оно грустное, радостное, апатичное и т.д. Само безразличие — это лишь недостаточность аффективное™. Но аффективность — не просто состояние: это способ существования, то есть соотношения с бытием. На ней лежит печать понимания существа, достигшего бытия лишь после бытова-

237

ния, находящегося внутри уже определенным образом настроенного круга существования.

Но возможность падения в повседневную банальность и самоистолкования исходя из мира также оказывается возможной благодаря достоверному пониманию бытия, чьи структуры мы только что проанализировали. Открытость Dasein миру составляет характеризуемое как Geworfenheit «в виду». В своем наиболее достоверном способе существования оно существует лишь в виду себя — оно некоторым образом собралось, исключая из озабоченного существованием понимания все, что не является его существованием. Но это отчаянное исключение возможно только потому, что Dasein уже побывало в мире.

Онтологическое понятие мира — не сумма существующих объектов и людей, побуждающих нас исходить из мира, где они всегда находятся: это экзистенциал, способ существования Dasein, проекция Dasein, понимающего возможности своего существования; эскиз, соотносясь с которым вещи и люди входят в сферу существования. Они постоянно отмечены знаком «в виду», посредством которого мы достигаем их. Это прежде всего инструменты: объекты под рукой, подручное (Zuhandenheit). Но Dasein, отныне уже присутствующее в мире, имеет возможность существовать в нем различными способами: как сосредоточиваясь и выходя из мира, так и теряясь в нем. Хайдеггер называет Verfall, или падением, такую возможность понять мир: теряясь в нем, существовать в виду себя так же, как в виду вещей; видя себя вещью среди вещей; мысля себя как «некто», «такой, как все»; Verfall он называет такую возможность падения в повседневную жизнь, в которой мы прежде всего и чаще всего пребываем. Geworfenheit, Entwurf, Verfall — таковы основные экзистенциалы Dasein. Dasein понимает свое существование как возможность, спроецированную эмоциональной настроенностью, где уже намечается его падение в мир объектов.

Исключительная эмоциональная настроенность — ужас — показывает нам ситуацию, в которой тройственная структура заботы понята и постигнута в своем единстве. Как и любое эмоциональное настроение, ужас является пониманием. Но понимает он не находящийся в мире объект. Испытывают ужас ни отчего. Это, можно сказать, определенное ничто. Это ничто мира. В ужасе неважность, незначительность, небытие всех внутримирских объектов становятся доступными Dasein. Приводящее в ужас беспокойство связано именно с небытием всего, возвращающим Dasein к себе самому, к существованию в виду себя в этом ничто, к голой возможности своего существования, предоставленного самому себе. Как понимание возможностей своего существования,

238

ужас — это проекция, Entwurf, сведенная к фундаментальному «в виду»; это возможность быть в мире, в той или иной мере возвращаясь из него; предоставленная себе возможность существовать — это возможность, на которую она отныне уже обречена. Итак, ужас открывает нам заботу, ее целостную структуру. Существование Dasein — то есть способ соотношения Dasein со своим бытием — осуществляется в приводящей в ужас заботе.

4. Смерть и время

Однако анализ Dasein как заботы, ее тройственной структуры бытия перед собой (Entwurf), и, далее, брошенности (Geworfenheii) в мире и около вещей (падение) не характеризует целостности существования Dasein. Ведь быть, устремляясь вперед, предполагает бесконечный горизонт возможностей существовать. Таким образом, не вполне определена сущность проекта, если верно, что человеческое существование действительно ограничено в своих возможностях. Не отражается ли смертный характер человека на самом способе постижения возможностей существования?

Тезис Хайдеггера состоит в утверждении, что к Dasein, понятому как забота, смерть вовсе не приходит извне, но является его условием. Действительно, что значит существование, соотносящееся со своей способностью быть, что означает связь с возможностью? В повседневной жизни мы постоянно соотносимся с возможными предприятиями. Соотношение состоит в их осуществлении, то есть в разрушении самой возможности возможного ради ее воплощения в действительность. Итак, онтологическая связь существования со своей возможностью существовать не могла бы обладать подобной структурой, если существовать — значит понимать возможное в качестве такового, а экзистировать возможное — не то же самое, что воплощать его в действительность. Каково же поведение по отношению к возможному как таковому? Хайдеггер определяет его термином «заступание в возможное». Но отличается ли содержащееся в порыве приближение к цели от осуществления? Да. При условии, что во время этого приближения возможное становится все более далеким от осуществления. Но такая возможность — смерть: она — лишь возможность самой невозможности существования. Смерть как возможность ничего не дает «для осуществления человеческой реальности, — ничего, что может быть чем-то реальным». Итак, если существование — это поведение по отношению к возможности существования, то по отношению к смерти оно может быть только бытием.

239

«Бытие к смерти, поскольку оно означает уже заступить в возможное, это прежде всего то, что делает возможность возможной, высвобождая ее как таковую». («Sein und Zeit». P. 262). Таким образом, конечность человеческого существования — условие этого существования. Предварительный анализ существования как заботы, целиком подчиненной понятию озабоченного понимания возможности нашего существования в проекте-наброске, покинутости и присутствия в мире около вещей и нам подобных, объясняется в структуре возможности небытием его предприятия в целом. Существование — риск собственной невозможности.

Онтологические предположения. Они не вытекают из того, как ведет себя человек, думая о собственном конце. Они характеризуют то, как он берет на себя существование. Человек в каждый момент существования — это бытие к смерти, только не в мышлении, а в осуществлении существования, заключающемся в его понимании. Забота, структуру которой мы обрисовали выше, возможна лишь как бытие к смерти. Высшая возможность бытия к смерти Dasein — наиболее присущая ему; самая близкая. Незаменимая никаким Эрзацем, следовательно, наиболее достоверная. Вырванное из банальной безличной жизни Dasein понимает себя, исходя из себя самого. Бытие к смерти — условие самого себя, самости, характеризующей Dasein. «Я» — не субъект классического идеализма, оно возможно благодаря структуре существования как устремляющегося к смерти — присущей ему возможности не быть — и намечающего состояния личности. «Смерть не только принадлежит любому Dasein без различия, но и обращена к нему как к одинокому».

Ужас, понимание единства структуры Dasein — это тоже бытие к смерти. Это сам порыв к возможности ничто. В нем Dasein понимает себя, исходя из себя самого, и, следовательно, свободно. Но его свобода — это свобода к смерти. Только смерть дает возможность свободы или ее подлинность.

Но каким образом существование к смерти постигается как способность быть, то есть как мы понимаем его? Что делает его возможным в человеческом существовании? Иначе говоря, каков его смысл?

Предвосхищенный порыв к смерти, решительное понимание этой исключительной способности бытия предполагает, что Dasein может прийти к себе в качестве такой возможности и остаться там, то есть существовать. Такой способ достижения, прихода к себе есть будущее. Будущее не следует понимать как еще не осуществившийся момент — это значило бы покинуть онтологическое измерение, где бытующее соотносится с бытием, и оказаться в онтиче-ской плоскости истечения мгновений. Будущее здесь — условие

240

связи с возможностью. Dasein не было бы способностью быть, если бы уже не было будущим.

Но в той мере, в какой Dasein уже было своим будущим — уже вовлечено в существование, то есть в отношение со своей способностью быть, — оно есть будущее, некоторым образом оборачивающееся назад, возвращающееся по собственным следам. В проекции к будущему Dasein берет на себя прошлое. Феномен прошлого как раз и делает возможной покинутость — Geworfenheit. Посредством «уже бывшего» возможность существовать отныне является взятой на себя возможностью. Но Dasein открывает ее благодаря будущему.

Наконец, осуществляя возвращение назад благодаря будущему, Dasein наиболее достоверно существует в своем Da. Вырванное из потерянности в остающемся открытым для него мире, оно сосредоточивается в мгновении. Таким образом, возвращающееся вспять будущее позволяет настоящему осуществиться путем представления о мире. Таков изначальный феномен настоящего.

Хайдеггер называет такое будущее, делающее возможными уже бывшее и представление, изначальным временем. Все три включенных в него момента — будущее, прошлое, настоящее — одинаково изначальны, но анализ позволяет выявить определенный примат будущего. Не означает ли такой примат будущего, что он подчиняет сознанию полностью взятое на себя бытие, несмотря на покинутость и фактичность человеческого существования, выявляющих границу возможности и свободы в этом существовании; несмотря на фактичность и покинутость, описывающих совершенно незнакомую идеализму ситуацию? Не совпадает ли для него субъект с источником бытия? Это — экстаз будущего, вписанный в ничто, но являющийся источником человеческой возможности, обусловливающей прошлое фактичности. Тем самым тема идеализма как философии господства над бытием в какой-то степени сохраняется.

Изначальное время в выходе к вещам свидетельствует о порыве к будущему и о возвращении к прошлому. Это сущностный феномен внешнего. Это экстаз по преимуществу. То есть тайна трансценденции таится не в связи субъекта с объектом. Экстаз будущего делает связь с объектом возможной.

Изначальное время развилось из заботы, смыслом которой оно является, позволяя одновременно понять и постичь его. Набросок понимания бытия — само изначальное время. Но тем самым нам удается предположить то измерение, в котором находится изначальное время Хайдеггера.

Существует связь между сущим и бытием, и сущее осуществляет эту связь посредством своего существования, благодаря из-

241

начальному времени. Таким образом, изначальное время, в свою очередь, — не своего рода существование или форма существующего, но само движение, динамизм (в прямом смысле слова) этой связи сущего с бытием. Вот почему Хайдеггер не говорит, что изначальное время есть, но — что оно темпорализуется. Изначальное время пролегает не между объектами или психологическими моментами, но между человеком и его существованием, между сущим и бытием. Разумеется, «существовать» для бытия не означает действия или мысли, это — порыв, осуществляющийся в измерении изначального времени. Можно сказать, что время есть порыв, посредством которого человек вписывается в бытие, берет его на себя. Оно не лежит в плоскости длительности, где мы переходим от одного момента к другому; еще менее оно принадлежит плоскости, ведущей от мгновения к вечности. В факте существования Хайдеггер усматривает внутреннее напряжение: заботу существующего о существовании, на которое он обречен, которое берет на себя. Такое напряжение является темпорализацией.

Свойство подлинного бытия к смерти: темпорализоваться исходя из будущего. Но, подобно подлинному существованию, изначальное время есть онтологическое условие повседневного существования. Итак, повседневная жизнь и ее время — астрономическое или конкретное — могут быть доступны Dasein лишь благодаря новому способу темпорализации. Они будут вытекать из совершенно определенного способа существования, то есть понимания существования, — то есть опять-таки из смысла темпорализации. ,Мы не будем здесь проводить анализа или делать выводы.

Наконец, исследование времени, извлеченного из бытия к смерти, приводит к тезису о конечности времени. Бесконечность времени башенных часов — лишь способ темпорализации конечного изначального времени. Только конечность обладает здесь новым смыслом. Речь идет не о конечности континуума — у онтологической конечности нет какого-либо количественного значения. Она, в общем, означает, что, вписываясь в бытие, мы вписываемся в ничто. Конечность принадлежит связи того бытия, которым мы являемся, с бытием-глаголом. Конечность — условие нашей транс -ценденции. Хайдеггер раз и навсегда порывает с теорией «Тимея», согласно которой время есть подвижный образ неподвижной вечности, — той теорией, которой западная философия руководствовалась, начиная с эпохи элеатов. Время Хайдеггера никоим образом не соотносится с вечностью.

Вместе с тем философия Хайдеггера возобновляет связь с великой традицией античности, ставя проблему бытия вообще и в то же время отвечая стремлению современной мысли вернуть личности

242

власть над своей судьбой. Однако в западном идеализме суверенность «я» всегда была неотделима от престижа Трансцендентного — Бога или просто Вечности, но всегда Сущего. В такой философии, как философия Леона Брюнсвика, в этой философии имманентности, универсальность математической рациональности устанавливает надличностный порядок, обеспечивающий осуществление личной свободы и натягивающий невидимую сетку под гибельным прыжком разума. Через неподвижное мгновение она общается с вечностью. Такова, впрочем, судьба всякой философии, выводящей субъект из мышления, как картезианское cogito выводит субъект из сомнения. В своем стремлении к оптической истине любая мысль есть окно в Вечность. Ставя проблему онтологии, которую Хайдеггер справедливо считает в своем творчестве главной, он подчиняет направленную на другого оптическую истину возникающему в Том же онтологическому вопросу о себе самом, посредством своего существования связанному с бытием, являющимся собственным бытием. Такая связь с бытием — истинная изначальная интериорность. Таким образом, философия Хай-деггера является попыткой утвердить личность как то место, где происходит понимание бытия, отказываясь от какой-либо опоры на Вечность. В изначальном времени, или в бытии-к-смерти как условии любого бытия, личность открывает ничто, на котором основывается; это означает, что она не основывается ни на чем другом, кроме себя.

Царская власть, связанная с нашей необходимостью; она не побеждает и не вознаграждается. Тем самым онтология Хайдегге-ра обнаруживает свои наиболее трагические акценты и становится свидетельством эпохи и мира, которые, возможно, удастся превзойти завтра.

От описания к существованию

Есть один способ понимания феноменологии, который внушает обыденному сознанию доверие: феноменология — ботаника сознания. Традиционная философия как бы проскочила некоторые этапы исследования, не описывая, не классифицируя, не определяя понятия. Вместе с тем приглашение к терпеливому, систематическому, однако предварительному, описанию, «возвращение к самим вещам», которые станут неоспоримым достоинством феноменологии, для многих умов уже являются координатами мышления, они используются позитивистами и метафизиками, составляют отправную точку любого идеализма или реализма.

Объясняют ли эти предписания здравого смысла, применявшиеся всеми философами прошлого — те, что достойны называться таковыми, — то впечатление новизны, которое ощущается уже при первом контакте с феноменологией и основывающимися на ней учениями? Может ли обыкновенный метод заменить философию? Мы так не думаем. Но небезынтересно показать, каким образом метод отсылает к философии; как последняя оказывается включенной в сам «стиль» феноменологического исследования — вплоть до его приемов. Соблазнительная для скороспелого историка изменчивость отдельных терминов или их эволюция не даст ясного видения этого движения и его предназначения.

Феноменологи сделали акцент на описании. Полемика против психологизма в первом томе «Логических исследований» исчерпала последние ресурсы феноменологической аргументации. Относительно легкое прочтение книги объясняется попыткой придать аргументам определенную форму: опровергать, доказывая и делая выводы. Метод обрел характерную форму и порвал с разглагольствованиями, начиная со второго тома (за исключением Второго Логического исследования, все еще полемичного по форме). Аргументы типа «потому что».ограничиваются утверждением примата одного феномена по отношению к другому, описанием порядка феноменов. Они никогда не возвышаются над феноменом. «Потому что» синтез чувственного восприятия никогда не завершается, существование внешнего мира относительно и неопределенно. Аргумент не приводит к тезису, подводящему итог описанию, который имел бы самостоятельное значение. Относительность и неопределенность внешнего мира означают не что иное, как незавер-

244

шенный характер синтеза чувственного восприятия. Идеал абсолютного существования, по отношению к которому существование мира предстает относительным, в свою очередь, заимствован из описания положения «adaequatio rei ad intellectus» в осуществлении (Erfüllung) интенции посредством интуиции и из описания внутреннего рефлексивного восприятия. Заключение подводит итог. Оно не приводит к высшей истине, как в схоластических и картезианских доказательствах — и даже как у Канта (например, в «Опровержении идеализма»), — посредством сочетания рационального принципа и данности. Оно не приводит даже к интуиции в берг-соновском смысле, которая выходит за рамки описания ради приближения к истине — последнюю предчувствуют прежде всего при встрече с фактами и выражают знаменитой формулой: «все происходит так, как будто бы», — прежде чем стать в одно исключительное мгновение непосредственным данным сознания. Бергсонов-ская интуиция сохраняет свой особый характер, остается чем-то мистическим, возможностью преодоления человеческого удела. Кроме «возвращения к вещам» в феноменологии содержится отказ вообще когда-либо отрываться от них. Не только «zu den Sachen selbst», но и: «nie von den Sachen weg»²⁴*.

Такую особенность любой очевидности, заключающуюся в том, чтобы повлечь за собой все очевидности, из которых она произошла, обремениться ими, — легко обнаружить во всех гуссерлевых исследованиях. Интуиция сущностей, как и «категориальная интуиция», глубинно связана с чувственными интуициями; предмет науки не вводит нас в «высшую» сферу, в истинную, так сказать, реальность, где разум будто бы дышит другим воздухом. Предмет науки сохраняет связь с чувственными восприятиями, позволяющими выстроить его, он непонятен без них, чреват парадоксами и бессмыслицей, научными кризисами. Предназначение феноменологии, как представляется, в целом таково: найти в этих зыбких оче-видностях те забытые очевидности, которые их поддерживают.

Анализ познания в классической философии приводил к описанию границ такого познания, но объяснялся ностальгией по абсолютному познанию. Данная философу идея совершенного позволяла описание конечного. Феноменологическое описание ищет значение конечного в самом конечном, так что несовершенства познания четко определяют объект, на который познание направлено, а не уводят в сторону от него. Отсюда особый стиль описания. Каждый раз, когда классический философ настаивает на несовершенстве познания, феноменология не довольствуется включенным в это несовершенство отрицанием, но утверждает такое отрицание как составляющую феномена. Если чувство есть темный или смут-

245

ный факт психологической жизни, феноменологическое описание примет эту смутность или неясность как положительную характеристику чувства: чувство — не темное по отношению к идеалу ясности; напротив, темнота формирует его в качестве чувства. Если воспоминание всегда изменено настоящим, в которое вступает, и нашим знанием о том, что еще было будущим в момент закрепления воспоминания, но в настоящем, когда оно упоминается, уже прошло, — феноменология не будет говорить об искаженном воспоминании, но превратит такое изменение в сущностную природу воспоминания. «Даже для Бога» — то есть даже для субъекта познания, не связанного случайными эмпирическими человеческими недостатками. Если тоска лишена объекта, это отсутствие объекта, это ничто становится позитивным определением тоски как привилегированного «опыта» ничто.

При обращении к методу Хайдеггера необходимо одно принципиальное различение. Необходимо настоять на нем, чтобы избежать обычного смешения философии Хайдеггера и философского антропологизма или философии существования, представляющей лишь один из ее аспектов. Такое смешение является тем более распространенным, что именно этот последний аспект хайдеггеровс-кого творчества до сих пор оказывал преобладающее воздействие на современные умозрительные построения и, в частности, на французский экзистенциализм.

Философия Хайдеггера не занимается человеком ради него самого. Она изначально интересуется бытием. Впрочем, как всем теперь известно, речь идет не о сущем, даже абсолютном, с которым философская традиция смешивала бытие, но о бытии-глаголе, о бытии-Sein, a не о бытии как Seiendes. Но вопрос «что значит быть?» обусловлен самой возможностью бытия обнаруживать себя, раскрывать себя. Такое изначальное раскрытие бытия как условие любой связи с ним — истина бытия. Следовательно, истина для Хайдеггера не есть речто, добавляющееся к бытию извне, от факта человеческого существования: это —- событие бытия. Человеческое существование, Dasein как трансценденция или «экстаз», осуществляет истину. То есть мышление существует, и человек находится в центре философской проблемы потому, что существует истина. По крайней мере в этом пункте ситуация напоминает Платона: «...с той же необходимостью, с какой есть эти сущности, существует и наша душа... и, видимо, если нет одного,

246

то нет и другого?» («Федон», 76е). Современная бытию истина не вытекает из связи между сознанием и миром.

Таким образом, «Бытие и время», развивающее это необходимое взаимоотношение между бытием и пониманием бытия, антропологией изначально не интересуется. Этот труд посвящен поискам условий мышления, истины как условия мышления. Лишь в этой перспективе нам становится доступным человеческое существование. Речь идет не об описании человеческой природы, сознания или субъекта, но об описании онтологического события истины, каким является человек. От такой перспективы зависят особенности анализа.

Но «Бытие и время» — также и антропология. Потому что осуществляющееся в Dasein понимание бытия не обладает структурой теоретического мышления. Дело не в том, что мышление совершенно не соответствует задаче и его следует дополнить той патетической, эмоциональной и тоскующей жизнью, которую столь многие авторы называют существованием. Если мышление не восходит к пониманию бытия, значит, оно тяготеет к объекту, приводит к чему-то, к сущему; тогда как пониманию бытия следовало бы поддерживать связь с бытием сущего, о котором можно лишь в свою очередь сказать, что в этом смысле оно — ничто. Противопоставленное мышлению существование как раз и означает такое понимание бытия сущего. Хотя и в той мере, в какой мышление о сущем предполагает понимание бытия сущего, любая мысль предполагает существование. Как осуществляется существование, или предполагаемое мышлением понимание бытия? Феноменологический метод, заимствованный Хайдеггером у Гуссерля, позволяет сформулировать это. Ведь уже у Гуссерля собраны основные данные, ориентирующие философию на понятие существования.

III

На первый взгляд кажется, что в феноменологии Хайдеггера метод ведет нас дальше того, что предлагает Гуссерль. Хайдеггер однажды употребил смелый термин «феноменологическое созидание». Тем самым он как бы идет дальше простого описания. Действительно, когда появляется понятие заботы как условия бытия-в-мире, когда время предстает условием заботы, в этом попятном движении от обусловленного к условию мы присутствуем как бы при рассуждении. Вместе с тем характерная черта такой дедукции состоит в том, что она никогда не является применением разума к своим данным. Переход остается конкретным событием человеческого существования. Философская дедукция никогда не становится ин-

247

теллектуальным событием, происходящим где-то над существованием; она, скорее, похожа на историческое событие, не порывающее ни одной из своих связей с теми событиями, на фоне которых оно выделяется. Ситуация, полностью противоположная предполагаемой в «Федоне»: когда философ отрешается от тела, он отказывается от части того, что свойственно ему как человеку. У Хай-деггера путь от неистинного существования к истинному, соответствующий философскому возвышению, самому философскому труду, проходит через само это неистинное существование; а возвращение к истинному существованию сохраняет все возможности падения, неизменно отмечающие самое возвышение.

Возможность философии глубинно связана также и с ее невозможностью, с провалом. Она не только образует тупик, куда заводит, как говорит Койре («Critique», № 1 и 2), хайдеггеровская концепция истины: отмеченное противоречие подчеркивает фундаментальную оригинальность феноменологического сознания. Уже у Гуссерля, сомневающегося в так называемой освободительной функции дедуктивного разума, освобождение шло от феноменологической редукции как способности целостной рефлексии. У Хайдег-гера человек не обладает каким-либо инструментом, помогающим ему преодолеть свое положение. Разум ни в коей мере не смог бы выполнить эту функцию. Человек не находит в себе абсолютной точки, опираясь на которую он мог бы господствовать над своим уделом в целом, мог бы смотреть на себя со стороны, мог бы, по крайней мере (как говорит Гуссерль), совпасть с собственным истоком. Вернуться к истоку — это тоже дело обусловленного существа, а не существа, отрешившегося от чего-либо и избавившегося от своих цепей (как у Платона). Так же, как у Гуссерля ни одно понятие нельзя отделить от его описания или генезиса, так и у Хай-деггера ни один ход мысли неотделим от человеческого удела. Отсюда следует первая возможность выяснения места феноменологии по отношению к идеализму и реализму, при условии освобождения этих понятий от их школьного значения.

Утверждая, что внешний мир существует только в мышлении, идеализм, разумеется, стремился не оспорить данные нашего повседневного опыта, но лишь выявить их значение. Он отвергает всякую соразмерность сознания вещам: сознание утверждается как ориентир реальности вообще, самыми очевидными своими проявлениями отвечающей на его вопросы, — вопросы невыраженные, но выделяемые трансцендентальным анализом под названием условий или априорных форм познания. Утверждая, что сознание предшествует вещам, идеализм, в конечном счете, оказывается учением о человеческом величии.

248

Но это величие, в силу которого человек не смог бы встать в один ряд с вещами — какими бы отношениями он ни был с ними связан, — определяется разумом. Разум играет здесь главную роль не только как средство удовлетворения человеческого любопытства, гарантирующее достоверность, но и как возможность некоторым образом поставить человека вне себя. Если реализм утверждает экстериорность мира по отношению к человеку, то идеализм, можно сказать, утверждает экстериорность человека по отношению к себе. Идеализм также с необходимостью должен искать в научном мышлении истинную связь сознания с бытием, так как наука утверждает абсолютную экстериорность человека по отношению к себе самому. В самом деле, ученый ставит себя вне изучаемой действительности. По отношению к тому, что наиболее тесно связано с ним, подобно телу или страстям, он занимает позицию наблюдающего человека, не вовлеченного в то событие, к которому прикован его взгляд. Он сохраняет за собой право отступления. Какой парадокс! Исходящий из человека идеализм, включая его эмпири-стские проявления, всегда нуждался в априорном принципе, без которого человек может понять мир, но не может понять себя. Он всегда предполагал разум в точном смысле слова — не только как «принцип», происходящий из опыта и ради опыта, но принцип возвышения, «рассуждения», движения, восхождения. Это — подлинно платоновский и картезианский идеализм: исходная точка находится в человеке, но человек владеет собой в той мере, в какой соотносится с идеей совершенства, хотя и находящейся в человеке, имеющей для него значение, но позволяющей преодолевать имманентность своего значения. Понятый таким образом онтологический аргумент определяет трансценденцию и остается краеугольным камнем идеализма.

В этом смысле философии Хайдеггера недостает разума — его вообще недостает феноменологии. Феноменология есть парадоксальное образование: это — идеализм без разума. «Идеализм» — потому что человек не обретает здесь смысла, когда исходит из мира, из которого он, человек, исключен. Но вопреки идеализму, обладающему необходимыми инструментами господства над самим человеком, Хайдеггер говорит о человеке, не способном полностью «взять себя самого на себя». Geworfenheit обозначает границу ин-теллекции. Внутри человека появляется неотторжимое ядро, превращающее идеалистическое сознание в существование. Мир обретает смысл благодаря человеку, но человек не обладает полнотой смысла. Таким образом, у Хайдеггера вновь возникает традиционная тема реализма: тема действительности, выявленной в ходе понимания. Для Гуссерля, хотя и стремящегося к полной понятнос-

249

ти человека для самого себя, возможность феноменологической редукции обещает подобную интеллигибельность — последняя не идет дальше совпадения с истоком. И этот исток неопределим вне описания, все термины которого обретают значение, исходя из конкретной жизни в мире. Идеализм Гуссерля обходится без разума: он не обладает принципом, позволяющим освободиться от конкретного существования, стать вне его. Освобождение — не воспоминание, не приведение в действие эмбриона врожденного разума, возникающего, во всяком случае, не так, как сама жизнь в мире, — но как описание. Акт «разума» состоит не в «отделении», как говорят сегодня, но в совпадении с истоком; в переделке мира, а не в перемещении по ту сторону от себя и мира посредством действия, сходного с платоновской смертью. Философия не вспыхивает в человеческом существовании, она совпадает с этим существованием. Нет принципа света, который предписан человеку и в свете которого человек видит свет; нет света, обусловливающего свет очевидности. В философии Гуссерля отсутствует тот поток очевидности cogito в бесконечном свете, которым заканчивается третье «Размышление» Декарта, «valde credibile est... illam simili-tudinem, in qua Dei idea continetur, a me percipi per eandem facultatem, per quam ego ipse a me percipior...»²⁵* Философия не появляется в какой-то особый момент жизни, но совпадает с ней; философия — это основное событие жизни, но жизни конкретной, жизни, не переходящей своих границ. Уже нельзя сказать: primum vivere deinde philosophari²⁶*, нельзя и поменять эти термины местами. Сама философия является существованием и событием. Тем самым заявляет о себе одна из главных тем философии существования. Нужно будет только показать, какова структура философского акта, уже не связанного с идеей совершенного.

Отказ от трансценденции, обусловленной идеей совершенного, приводит к трансценденции, характеризуемой интенционально-стью. Мы постигаем здесь цовую черту феноменологического описания, свидетельствующую о его неудержимой эволюции в сторону философии существования. Возможность соединения в картезианском идеализме конечности человеческого субъекта и бесконечности, к которой субъект некоторым образом причастен, преодолевая, таким образом, свою конечность, — основана на коренном различии между бытием субъекта и его идеями. Хотя Декарт определил мыслящую субстанцию исключительно посредством

250

мышления, и, в соответствии с этим, переставая мыслить, мыслящий субъект перестает существовать, следует сказать, что мыслящий субъект не есть просто чистое мышление. Действительно, может ли у мыслящей субстанции иметься идея бесконечного, если сама эта субстанция не бесконечна, если существование и мышление совпадают? Посредством идеи «совершенного» мышление укореняется в абсолюте. Однако существование укорененного в абсолюте мышления — меньше, чем абсолют, это всего лишь мышление, и не более того. Или же, если существование мышления обосновывается в бытии посредством идеи совершенного, факт обоснованности не отождествляется с фактом бытия, которое осуществляется где-то выше, в сфере существования границ. Условие существования отличается от самого существования. Одно бесконечно, другое конечно. Важно, что у Декарта конечное существование не отделено от бесконечного, их связь обеспечивается мышлением; что мышление, учреждающее существование cogito, тем не менее добавляется к этому существованию, связывая его с абсолютом. Тем самым человеческое существование — не мышление, но мыслящая вещь.

Феноменологическая концепция интенционалъности заключается, в основном, в отождествлении мышления и существования. Сознание не обладает мышлением как основным атрибутом мыслящей вещи, оно, можно сказать, по существу своему есть мышление. Труд его бытия состоит в мышлении. Можно представить себе радикализм гуссерлевского понятия интенциональности, если сослаться на проанализированную выше картезианскую концепцию мышления, где мышление, открытое идее совершенства, является в конечном существовании добавлением к тому, что остается его строго конечным бытием. Когда Гуссерль отрицает утверждение, что сознание сначала существует, а затем тяготеет к своему объекту, он на самом деле утверждает, что само существование сознания заключено в мышлении. Мышление лишено онтологического условия; само мышление есть онтология. Таким образом, сдержанность Гуссерля по отношению к картезианскому переходу от cogito к идее «мыслящей вещи» вытекает не только из стремления избежать «натурализации» и «материализации» сознания. В онтологической структуре сознания необходимо также оспорить отсылку к обоснованию, некоторому стержню, служащему каркасом интенции; нельзя мыслить сознание в качестве существительного.

Сказать, что для субъекта акт мышления равнозначен акту существования — в этом пункте концепция Гуссерля весьма определенна, — значит модифицировать самое понятие бытия. Мышление не только является основным атрибутом бытия; «быть» — как

251

раз и значит: мыслить. Транзитивная структура мышления характеризует, следовательно, акт бытия. Так как мышление есть мышление о чем-то, глагол «быть» всегда снабжен прямым дополнением: я есть моя боль, я есть мое прошлое, я есть мой мир. Очевидно, что глагол «быть» не играет в этих предложениях роли связки. Он не выражает атрибутивную связь, либо атрибуцию, где атрибут полностью совпадал бы с субъектом вплоть до отождествления с ним. Подчеркивая в этих предложениях слово «быть» (как это часто бывает в современной экзистенциалистской литературе), хотят выразить переходный характер этого глагола, ту аналогию, которую глагол «быть» должен представлять с глаголом «мыслить». Тогда акт существования мыслится как интенция. Конечно, транзитивность для Гуссерля — не единственный признак мышления, определяющий теперь и существование. Все особенности теоретической жизни предстают у Гуссерля структурами бытия. Но именно введенная в понятие бытия транзитивность позволила подготовить то понятие существования, которое, после Хайдеггера и Сартра, употребляется во Франции.

Сложность определения «экзистенциализма» известна. Читающая романы широкая публика охотно отождествляет экзистенциализм с определенным пессимистическим видением человека. Порой говорят, что философия существования болезненно привержена так называемым низменным формам человеческой жизни, ратует за неонатурализм.

Примитивность этого суждения является очевидной — хотя бы только с чисто литературной точки зрения. Там, где Золя остается бесстрастным свидетелем природы и обнаруживает свое свидетель-ствование, лишь затрагивая буржуазные условности и оптимизм идеалистической мистификации, Сартр не довольствуется ясностью лишенного иллюзий описания, внося тревогу и вызывая метафизическое головокружение. В экзистенциалистской литературе непристойность оборачивается эсхатологией.

Дело в том, что в экзистенциализме выбор литературных тем обусловлен не озабоченностью точным подражанием природе, которая отвечает на все вопросы: им руководит понятие существования, отделенного от любых условий, и все же, подобно мышлению, являющегося трансцендирующим. Отсюда, с одной стороны, обилие патетических ситуаций: смерть, одиночество, тоска. Но отсюда же — и то значение, которое придается формам существо-

252

вания, казавшимся натурализму чисто материальными. Описанные последним во всей их жестокости, они позволяли определить место персонажей в мире, существующем вне этих форм, обобщающем и объясняющем их. Для экзистенциализма эти формы существования в самом своем осуществлении являются смыслом; они не только являют собой пример космологического или научного принципа или конкретизируют его, но и осуществляют самое событие, посредством которого те или иные онтологические структуры обретают место в бытии.

В конечном счете философия существования — это введение новой категории. Существование уже не представляется неподвижной сферой (где оно, впрочем, совпадает с тем субстратом, который существует), но оно и не мыслится как то отношение, которое предлагается платоновской диалектикой в «Пармениде». Существование не заключается в мысленной связи, по-своему неподвижной, так как господствует над временем. Действительно, платоновское отношение не есть существование; оно существует определенным образом, бытие добавляется к нему. Идея переходности, введенная в бытие философией существования, скорее, конкретизируется в темпоральном отношении, чем сближается со «становлением», вводимым Платоном в мир идей, начиная с «Парменида». Ею оперирует уже Бергсон. Для него одно мгновение не только соотносится с другим, но и некоторым образом является другим, в то же время с ним не отождествляясь. Настоящее, чреватое будущим, — это именно настоящее, существующее будущим. Довольно поспешная расправа Хайдеггера над Бергсоном в «Бытии и времени» представляется, таким образом, совершенно необоснованной не только потому, что цитируется лишь одно произведение Бергсона — его латинская диссертация Quid Aristoteles de loco senserit («Идея места у Аристотеля»), написанная на латинском языке, и Хайдеггер по совершенно непонятным причинам приписывает французскому философу тезис, согласно которому время — это пространство; но главным образом потому, что в виде понятия жизни или длительности у Бергсона уже есть понятие существования, которое представляется нам скопированным с транзитивности мышления, и, по нашему мнению, представляет собой значительный вклад феноменологическо-экзистенциалистской философии в философию в широком смысле слова.

Тогда становятся понятны и открывающиеся перед философией возможности возвращения, посредством анализа существования, к совокупности «свойств» человеческого существа. Все, что относилось к человеческой конституции, все «сущностные» и даже случайные атрибуты человека становятся его способами существова-

253

ния, способами быть этими особенностями; анализ превращается в исследование интенций, чьим осуществлением или поражением эти свойства являются. «Сущностные» атрибуты человека и его конкретная сущность в целом составляют то, чем по отношению к нему является слово «существовать»; не результат или элементы его определения, но сам труд бытия.

Новизна философии существования в категориальном плане видится нам в открытии переходного характера глагола существовать. Не только мыслят о чем-то, но и существуют. Существование является трансценденцией не в силу некоторого свойства, каким оно обладает или каким наделено; «существовать» существования заключено в трансцендировании. Такое употребление глагола существовать характеризует все то, что относится в текстах к философии существования. И открытие такой возможности говорить и думать является гораздо более важным философским открытием, чем те зависящие отныне от писательского таланта исследования, которые вытекают из этой возможности. Вот почему, по нашему мнению, Хайдеггер находится на вершине философии существования, как бы ни углублялось и ни видоизменялось содержание ее исследований. По отношению к нему можно быть тем, кем были Мальбранш или Спиноза по отношению к Декарту. Это не так уж плохо, но предназначение Декарта — иное.

Разумеется, мы не хотим сказать, что хайдеггеровское понятие существования является грамматическим или стилистическим открытием. Конечно, вводимый им новый язык передает интуицию бытия, он метафизически связан с различением времени и любого отношения к бесконечности, а также с аналогией между структурой мышления и структурой существования.

Но не является ли философия Хайдеггера антиподом этой концепции? Не состоит ли ее новизна именно в подчинении отстаиваемой идеализмом силы мышления онтологическим условиям? В выявлении детерминированности сознания бытием, столкновения работающего мышления с внутренним препятствием, еще более радикальным, нежели в реализме, видящем лишь внешние препятствия мышления?

Конечно. Но в мышлении существует транзитивность и есть власть над бесконечным. Теоретическое мышление, с которым мы обычно отождествляем мышление как таковое, подчинено у Хайдеггера чему-то, не являющемуся теоретическим мышлением. На

254

первый взгляд кажется, что мышление таким образом утрачивает свой незаинтересованный характер, что философ настаивает на аффективных и активных стихиях, в которые оно погружено, а также на напряжении как последствии эмоциональности и деятельности. Подобное свойство напряжения отождествляют просто с существованием, воображая, будто философия существования равнозначна акцентированию конкретного «трудового», «озабоченного» характера нашей жизни. Обращаются скорее к волнующему патетическому характеру заботы, тоски, чем к оригинальности категории бытия, на котором сосредоточивается новая философия. И, разумеется, именно все это делает экзистенциализм модным и современным течением.

В действительности власть над бесконечным заключается именно в безучастности теоретического мышления. Теоретическое мышление безучастно не потому, что не является действием, но потому, что отделилось от своих условий, находясь, если можно так выразиться, позади самого себя. В этом смысле мышление о конечном есть уже мышление о бесконечном. Декарт прав. Любое осознание — это определение, то есть апперцепция бесконечного. Философии существования присуще не мыслить конечное без отсылки к бесконечному — это было бы невозможно. Ей присуще устанавливать связь человеческого существа с конечным, как раз не являющимся мышлением. Связь, являющуюся не отношением между конечным и бесконечным, но самим событием «кончаться — умирать». Такая связь с конечным, не являющаяся мышлением, есть экзистенция. Отсюда уже в феноменологии Гуссерля и в экзистенциальной философии в целом берет свое начало рефлексия, состоящая не в обдумывании определений человеческих фактов или в установлении связи между этими фактами в зависимости от такого определения, но в анализе одушевляющей эти факты интенции. Факт — не признак, не симптом онтологического процесса, не подтверждение всеобщего космического закона. Это — сам процесс, само событие.

Отсюда следует, наконец, особый способ анализа понятий при участии самих этих понятий. Например: существовать — значит понимать существование. На этом основывается способ определения понятия через саму невозможность его определения. Это прием, который всего лишь отсылает любое понятие к законченному существованию. Но эта отсылка не может иметь только интеллектуальную природу. Она состоит в осуществлении мышления; подобно тому как смерть — не идея конца, но факт окончания. Тогда конечность не количественна — это предполагало бы бесконечность. Конечность в некотором роде качественна: она не задана, но

255

осуществлена событием окончания. «Интенция конца» — не идея, но существование.

Следует заметить, что Кант, к которому не случайно обращается философия существования, уже указал место в абсолюте такого способа лишать связь с существованием сущностного притязания мышления. Отделенная от разума способность суждения — первая интуиция мышления, не отсылающего к бесконечному; а понятие практического разума и просто практических истин уже предвосхищает понятие экзистенциальных истин, истины в осуществлении, отличной от теоретической истины. Разумеется, кантовская мораль достигает бесконечных реалий и, следовательно, не основывает существование на ничто — но, по крайней мере, постоянное различение просто практических истин и истин теоретических (мышление, из которого вытекают первые, не ниже того, из которого вытекают вторые) уже вносит понятие мышления, чья структура отлична от картезианского мышления.

Нам представляется, что экзистенциалистское понятие существования заимствует у мышления переходность и отказывается от притязаний мышления на бесконечность. Каково метафизическое значение такой революции в мире категорий? Существование, лишенное всякой возможности оказаться в мышлении позади себя, лишенное какой-либо связи со своим обоснованием, какого-либо идеалистического суррогата идеи творения, не существует также как материя или вещь, не покоится в настоящем. Оно — власть. Но то, что существование есть власть, можно было бы понять, исходя из бытия, которое благодаря мышлению обосновывается в совершенном и бесконечном. Однако какой смысл может приобрести понятие власти при его отделении от понятия мышления? Как может существование означать власть, если «существовать» — значит не быть во власти оказаться по ту сторону существования? Существование, неспособное обратиться к абсолюту — акту, посредством которого оно восходило к своему условию, то есть сущностно выполняло движение, равное движению к прошлому и за пределы этого прошлого (а абсолют означает «уже» самой своей вневремен-ностью, отсылает к месту, находящемуся за прошлым, к принципу), к воспоминанию о «далеком некогда, всегда недостаточно отдаленном», такое существование есть движение к будущему. И такое движение к будущему, сохраняющее переходность мышления, будет отрицанием мышления в той мере, в какой как раз само это будущее будет отрицанием абсолюта, небытием, ничто. Власть, не являющаяся мышлением, — это смерть. Власть конечного бытия — это возможность умереть. Без «переходности» к смерти философия существования неизбежно свелась бы к философии мышления. Как

256

известно со времен Декарта, «нечто», цель ее трансценденции, может предстать, лишь выделяясь на бесконечном фоне. Будущее — лишь актуализация силы, поддержанной, как у Аристотеля, предсуществующей актуальностью действия. Иначе будущее — это прошлое. Для предотвращения этого недостаточно бергсо-новского понятия возобновления и непредвиденного. Бергсонов-ская философия, где брезжит понятие существования, не выходит за пределы картезианства. Она все еще является стремлением заменить мышление как разрыв с бытием — мышлением, которое было бы тождественным ему; заменить мышление, являющееся для конечного бытия лишь мышлением о бесконечном бытии — мышлением, позволяющим совпасть с ним; Хайдеггер доводит до конца кантовский тезис, обосновывающий мышление неизбежной конечностью существования.

Это полностью противоположно Платону и, в первую очередь, «Федону». Философия «Федона» — победа над смертью в мышлении; более того, это концепция смерти как условия мышления. Она предполагает, что может умереть человеческое тело; что-то в нем может умереть и, следовательно, человек способен освободиться от своего удела. Принцип, превосходящий человека, доступен человеку, вот почему смерть — не самоубийство, не человеческая власть. То, что предстает в начале «Федона» в мифической форме как обреченность на самоубийство, является невозможностью самоубийства — если только покончить с собой означает вломиться в двери ничто. Принципы сохраняют свою власть над мышлением — в сущности, мышление неспособно оторваться от созерцания идей, то есть от бытия. Покончить с собой значит по-прежнему брать на себя все обязательства существования, подвергаться случайностям непредвиденного выживания. Вот почему философия есть подчинение высшему суду Идеи. Пассивная смерть — истинная и хорошая смерть. Истинная смерть для Платона — не ничто. Смерть является противоположностью жизни, но она ей не противоречит. Это все еще бытие. Будущее смерти — уже момент кругового движения, то есть, в определенном смысле, прошлое. Трансцендиро-вание к ничто — основная черта философии существования. Благодаря ей «существовать» свою боль, или «существовать» свой голод, или «существовать» свою радость не означает «мыслить» свою боль, голод или радость, либо — «осознавать» их, «отождествляться» с ними. Это, скорее, означает: трансцендировать в них, то есть умирать в них и, в конечном итоге, обладать властью над ними или, точнее, в них самих. Отделенному от конечного бытия и обнаружившему свое условие мышлению противостоит существование, освобождающееся от конечности и утверждающее ее в смерти. Вот

9 Избранное трудная свобода 257

почему, в итоге, хайдеггеровская формулировка: «смерть — это возможность невозможности» необычайно точна; ее не следует путать с утверждением о смерти как невозможности возможности. Первая утверждает ничто как обеспечивающее человеческую власть, второе — лишь как затрагивающее человеческую свободу.

Таким образом, онтологизм философии существования сохраняет за противоположным мышлению существованием функцию власти, характеризующую мышление. Вот почему из глубины всех структур человеческого существа Хайдеггер извлекает понимание. Его оптические структуры — структуры бытия — предстают как онтологические, как порожденные пониманием бытия. Понимание конституирует бытие не потому, что наталкивается на сопротивление объекта, и даже не потому, — это одно и то же, — что мышление зиждется на мыслящей вещи; но потому, что экзистенциальный элемент мышления находится на уровне самого мышления, в самой его конечности. Существование, не властное над истоком, осуществляется в понимании смерти. Онтологическая основа «мышления-понимания» заключена не в идее бесконечного, но в конечности, уже не являющейся идеей и обоснованием в собственном смысле, отмечающей все философские предприятия. Выше мы указывали на это, когда говорили об идее обусловленности у Хай-деггера и об идее описания у Гуссерля. Власть существования заключается не в отмене его безвластия в отношении к истоку путем восхождения — в акте воспоминания — по ту сторону этого истока, но во власти над самим конечным, над возможностью закончить. Экстаз будущего у Хайдеггера преобладает над двумя другими. Этот экстаз является экстазом конечного существа; утверждая его преобладание, Хайдеггер одновременно настаивает на том факте, что все три экстаза одинаково изначальны, то есть экстаз будущего не превосходит конечного характера Geworfenheit, a лишь берет его на себя благодаря своей власти исчерпать себя.

VII

В этом исследовании речь не идет об оправдании или защите позиции философии существования от ее критиков; мы лишь попытались выявить ее фундаментальное устремление. Тем не менее существует одно возражение, предъявляемое философии существования в разных формах: прежде чем завершить наше рассмотрение, мы хотели бы обсудить его подробнее.

Если понятие существования заменяет прежнее понятие мышления, господствовавшее в философии со времен Платона и заключав-

258

шееся в определении места конечного бытия по отношению к бесконечному или совершенному, то не опровергает ли философия существования самое себя в той мере, в какой является философией, то есть дискурсом о существовании? Не отрывается ли она — по крайней мере посредством этого дискурса — от самого существования, утверждаясь в абсолюте? Если бы это было так, мы вернулись бы к положению, подвергнутому критике в первом томе «Логических исследований» Гуссерля. Действительно, следует вернуться к аргументации этой книги, если философию существования упрекают в противоречии, заключающемся в абсолютном отказе от абсолюта, как это делается в статье Койре (журнал «Critique», № 1 и 2), где он критикует Хайдеггера за притязание на истину, будто следует разувериться в истине, отныне неотделимой от лжи.

Мы полагаем, что философия существования могла бы ответить следующее: во-первых, это противоречие не тождественно тому, которое сводит на нет мысль, направленную на объект. Оно проистекает здесь не из двух мыслительных актов, направленных на данный объект, но противопоставляет мысль рефлексии об этой мысли. Отход от рефлексии в философии существования является не просто теоретическим: он связан с существованием как с определенным временным событием и, следовательно, является новым шагом заботы, которая, таким образом, может поставить себя под вопрос и признаться в своем провале, а в конечном счете — в исчезновении. Так противоречие становится как бы знаком человеческой конечности. Философия, этот дискурс о существовании, уже лишенном места в абсолюте, не являющемся более мышлением в картезианском смысле, раскручивается, подобно спирали, тщетно пытающейся свернуться, замкнуться.

Дело в том, что в действительности философия существования не знает рефлексии, которая поместила бы ее в абсолют; рефлексия для нее — еще один шаг, который она предпринимает в качестве существования. Это значит, что само движение отклонения или отступления сохраняет временной смысл. Впрочем, Хайдеггер не говорит о рефлексии. Философия для него — эксплицитный способ трансцендиро-вания, основанный на имплицитной трансценденции предфилосо-фии, или пред онтологии, самого существования, и, следовательно, связи эксплицитной философии с существованием или падением в обыденность в качестве возможности никогда не разрываются, а само разъяснение — переход от имплицитного к эксплицитному — сохраняет экзистенциальное, то есть темпоральное, значение; это не прыжок в абсолют, не возвращение к мышлению в том смысле, который мы придали ему выше.

Нам представляется, что философия, озабоченная тем, чтобы иметь своим истоком существование, должна ориентироваться не

9* 259

на воспоминание как возвращение к мышлению и не на существование, мысленно связанное с бесконечным. Это означало бы забыть о бессилии мышления перед существованием, о неэффективности разума по отношению к душе, забыть о поражении «Федона», стремившегося победить страх смерти.

Смерть, являющаяся для Хайдеггера абсолютно новым понятием, в конечном счете противоречащим мышлению или логосу будущего, остается мышлением в той мере, в какой является пониманием, то есть властью. В итоге Хайдеггер описывает сущестовова-ние в терминах понимания — со всеми его удачами и неудачами. И он, тем самым, сближается с традицией классической философии. Идеализм же и реализм остаются онтологиями. Участвовать в бытии значит мыслить или понимать его. Идеализм есть тотальное понимание. Для реализма «быть» означает отказываться от понимания. Но такое негативное значение не дополняется каким-либо позитивным значением. Реалистическое бытие утверждает свое значение и весомость лишь по отношению к познанию.

Но является ли связь человека с бытием исключительно онтологией? Пониманием — либо пониманием, навсегда смешанным с непониманием, господством над нами бытия в глубине самого нашего господства над бытием? Иначе говоря, реализуется ли существование в терминах господства? Например: исчерпывается ли связь, заключенная в идее творения, идеей причины, — как полагала средневековая философия, еще руководствовавшаяся космологической озабоченностью античности? Или же она руководствуется идеей непостижимости истока, которая лишает человека власти над миром и самим собой? Не поддерживает ли человек как творение или половое существо связь с бытием, отличную от господства над ним или рабства, активности или пассивности?

Новые комментарии

Размышления о феноменологической «технике»¹²¹

Философия не стала строгой наукой, которая разрабатывается группой исследователей и приходит к окончательным результатам. Вполне вероятно, что философия не отвечает такому образу духовной жизни. Однако некоторые надежды Гуссерля все же осуществились. Феноменология объединяет философов — хотя и не тем способом, которым кантианство объединяло кантианцев, а спинозизм — спинозистов. Феноменологи не присоединяются к формально провозглашенным Гуссерлем тезисам, не посвящают себя исключительно истолкованию или описанию истории его трудов. Их объединяет способ действий. Они объединены скорее определенным подходом к вопросам, нежели принятием определенного числа устоявшихся предположений.

Разумеется, представить феноменологию Гуссерля в качестве метода означало бы утверждать общеизвестное. Наша цель — несколько иная; мы просто хотим выявить некоторые почти технические приемы, как бы спонтанно применяемые теми, кто сформировался, хотя бы отчасти, под влиянием творчества Гуссерля. Феноменология является, по преимуществу, методом, так как она сущно-стно открыта. Она может применяться в самых различных областях, подобно математической физике после Галилея и Декарта, диалектике после Гегеля и, особенно, Маркса, психоанализу после Фрейда. Можно заниматься феноменологией науки, кантианства, социализма, как и феноменологией самой феноменологии. Но способ ее применения со времен «показавших ее в деле» «Логических исследований», обретенный ею стиль, навязанные ею мышлению опровержения и подтверждения, строго говоря, не всегда совпадают с тем, что понимал под методом сам Гуссерль. Представляется, что в этом отношении его творчество не руководствовалось содержащимися в нем методологическими соображениями. Они скорее выражают позиции, ответы на поставленные задачи, чем правила размышления над ними.

Мы не хотим сказать, что при применении метода эти тезисы не являются основными. Но теории интуиции, идей, редукции, конституированной и конституирующей интерсубъективности, без которых, согласно Гуссерлю, феноменологический анализ не обрел бы своего философского величия, являются в действительности скорее элементами системы, нежели путем, ведущим к ее открытию. Они значимы для метода, как значимо для метода любое познание бытия. В качестве методологических правил они представляются слишком формальными.

261

Феноменологическая редукция как бы открывает за наивным видением вещей поле радикального опыта, позволяя выявить высшую структуру реальности. Тогда было бы достаточным просто принять ее в качестве таковой. Философы никогда не стремились и не обещали ничего другого, кроме истинного видения реальности, сокрытой обычным и абстрактным опытом. Такое поле трансцендентальных фактов, открытое видением сущностей, или феноменологическая редукция, требует способа обсуждения, образующего некоторую «фразировку» феноменологического исследования. Творчество Гуссерля является здесь скорее прототипом, нежели общей теорией.

Наша задача весьма скромна: мы хотели бы, несмотря на все богатство анализов и глубину взглядов, привнесенных многочисленными выдающимися феноменологическими трудами в послевоенной Франции, Германии и других странах, упомянуть некоторые начальные мысли, навеянные этим течениям самим способом постижения Гуссерля. Таким образом, речь не идет о том, чтобы судить о системах, выявляя их особенности, и еще менее — о том, чтобы подходить к системе Гуссерля, какой она предстает в трудах, опубликованных при его жизни, и ее эволюции в работах, изданных посмертно, с мерками той или иной техники. Такой прием историка, стремящегося перехитрить излагаемого им автора, тщетен и вызывает неодобрение. Я хотел бы просто отметить ряд выражений, определяющих для внешнего наблюдателя лицо мыслителя и придающих большинству из этих выражений фамильное сходство.

Наши совершенно бессистемные соображения касаются понятий описания, интенциональности, чувственности и субъективности. Приношу извинения за фрагментарный характер этих размышлений.

1. В феноменологии уже больше не осуществляется дедукция в математическом или логическом смысле слова. С другой стороны, открываемые феноменологической редукцией факты не служат для выдвижения или подтверждения гипотез. Ни дедукции, ни индукции. Факты сознания не ведут к какому-либо объясняющему их принципу. Возникающие в текстах «потому что» ограничиваются установлением первичности одного факта по отношению к другому; они никогда не превосходят феномен. Существование внешнего мира относительно и недостоверно, «потому что» синтез чувственного восприятия никогда не кончается. Относительность и недостоверность внешнего мира означают не что иное, как незавершенный характер синтеза или чувственного восприятия. Абстрактные

262

понятия, выражаемые терминами относительности и недостоверности, неотделимы от феноменов и их развертывания, резюмируемых в этих терминах. Без таких феноменов эти термины становятся абстрактными и двусмысленными.

Идеал абсолютного существования, по отношению к которому существование мира утверждается как относительное, в свою очередь, заимствован из описания «наполнения» «значимой» интенции интуицией. Вывод не приводит, как в схоластических и картезианских доказательствах, к истине, возвышающейся над ведущими к ней фактами. Он не приводит даже и к интуиции в бергсоновском смысле, которая идет дальше описания, к истине, выраженной формулировкой «все происходит как будто бы».

Опыт фактов сознания является источником всех понятий, которые можно употреблять на законном основании. Описание — и в этом состоит исключительность его притязания на философское значение — не прибегает к какому-либо предварительному выделенному понятию, якобы необходимому для описания. Так, описание cogiïo у Декарта — при всем несовершенстве сомнения — в конечном счете признает отсылку к идее бесконечного и совершенного: заранее заданная идея совершенного дает возможность описания конечного. Феноменологическое описание ищет значение конечного в самом конечном. Отсюда особый стиль описания. Всякий раз, когда философ классического типа настаивает на несовершенстве феномена познания, феноменология не довольствуется включенным в это несовершенство отрицанием, но полагает отрицание как то, что конституирует феномен. Если чувство — темный факт психологической жизни, то феноменологическое описание считает эту неясность положительной характеристикой чувства — оно не считает ее всего лишь меньшей ясностью. Если воспоминание всегда изменено настоящим, в которое возвращается, то феноменология не будет говорить об искаженном воспоминании, но превратит такое изменение в сущностную природу воспоминания. Точное само по себе и независимое от настоящего воспоминание есть абстракция, источник двусмысленности. Легитимное понятие воспоминания должно быть взято из конкретной ситуации пережитой памяти. Даже для Бога воспоминание имеет структуру, возникающую из описания. «Даже для Бога» — примечательная формулировка. Мы не нуждаемся в идее Бога, бесконечного и совершенного, чтобы осознать конечность феноменов. Сущность феномена, как она проявляется на уровне конечного, — это его сущность в себе. Сегодня мы скажем, что даже для Бога все бытие объекта заключено в его истинности.

Такое превращение в «позитивность» и «сущностную структуру» того, что ранее в философии, меряющей данность высотой

263

идеала, всегда считалось неудачей, недостатком или эмпирической случайностью (это опровергал уже Кант как трансцендентальную иллюзию), придает феноменологическим описаниям вполне диалектический вид. То, что на первый взгляд казалось неудачей — незавершенность ряда аспектов вещи, — является способом завершения вещи; то, что искажает воспоминание, как раз и является верностью sui generis воспоминания. Сомнения, охватывающие и разрушающие кьеркегоровскую веру, скоро эту веру удостоверят; скрывающийся бог станет богом, являющимся именно благодаря сокрытию. Противоречивая двойственность понятий (не равнозначная двойственности слов) составит их сущность. Станут возможными философские концепции двойственности — такие красивые! Непосредственная связь между понятиями станет симптомом забвения и абстракций, знаком неподлинности. Двигаться будут крайне осторожно. Благословенны неверные шаги! — они приблизят к цели мышление, стремящееся прежде всего постигать себя, но не превосходить себя, — ведь каждый выход за свои пределы при таком понимании чаще всего вытекал бы из недомыслия, предрассудка и мнения, из не-философии.

На подобной независимости конечного по отношению к бесконечному лежит печать посткантианской философии.

Идеализм до Канта утверждал сущностную роль разума, позволяющего подниматься над опытом и судить о нем; или же, если угодно, это всякий раз был идеализм, включающий в себя идею бесконечного. Феноменология есть парадокс идеализма без разума. Для Гуссерля разум не означает возможности сразу оказаться над данностью; он равнозначен опыту, привилегированному моменту присутствия «leibhaft», если можно так выразиться, во плоти своего объекта.

2. Феноменология — это разрушение представления и теоретического объекта. Она выступает против созерцания объекта (которое, казалось бы, осуществляла) как абстракции, как частичного видения бытия, как забвения его истинности, если использовать современные термины. Быть направленным на объект, представлять себе уже значит забыть бытие его истины.

Заниматься феноменолргией значит выступать против наивного непосредственного видения объекта. Феноменология Гуссерля, находящая путеводную нить интенционального анализа в области эйдетических наук (против чего часто выступали как против логицизма или объективизма), исходит, таким образом, из объекта, но идет против конституирующего его течения. Она исходит из крайней абстракции, принимающей себя в наивном реализме (и наивном именно по этой причине) за самое бытие.

264

Такая позиция обнаруживается очень рано, начиная со второго тома «Логических исследований». Разумеется, она выражается языком, весьма отличным от нашего и гораздо менее патетичным. Но наш язык лишь усиливает сияние феноменологии Гуссерля, целиком вышедшей из «Логических исследований».

Идти «к самим вещам» прежде всего означает: не придерживаться слов, направленных лишь на отсутствующую реальность. Гуссерль различает это несовершенство значимой направленности по той двойственности, которая неизбежно проникает в вербализованное мышление. Двойственность сперва кажется внешне ничтожным недостатком, который можно преодолеть при достижении мыслью некоторой ясности. Однако она тут же утверждается в качестве неизбежной или присущей мышлению, привязанному к словам. Двойственность — дитя пустоты или разреженной атмосферы абстракции. Но обращение к интуитивному мышлению — Erfüllung, — которое противоположно мышлению значимому, не кладет конец двойственностям, грозящим любому прикованному к объекту видению. Для того чтобы положить конец двойственности, то есть абстрактности и частичности связи с объектом, необходимо вернуться к актам, раскрывающим интуитивное присутствие объектов. Возвращение к актам, раскрывающим интуитивное присутствие вещей, есть истинное возвращение к вещам. В этом, несомненно, и причина шока, вызванного «Логическими исследованиями»: первый том этого труда, «Пролегомены», а также все, что говорится в пользу объекта и его сущности во втором и третьем «Логических исследованиях», препятствовало тому, чтобы такому обращению к актам сознания придали психологистское значение. Итак, начиная с «Логических исследований» утверждается то, что, по нашему мнению, руководит способом действий феноменологов: доступ к объекту является частью бытия объекта.

Неважно, если акты, в которых объект предстает просто в качестве трансцендентного полюса, продолжают описываться Гуссерлем как теоретические акты. Все исследования будут отмечены таким регрессивным движением объекта к конкретной полноте своего конституирования, где главную роль будет играть чувственность.

Очевидно, первым подобным образом действовал Кант, дефор-мализуя абстрактную идею одновременности (связывая ее с идеей взаимодействия) и идею последовательности (подчиняя ее физической причинности). Одна идея влечет за собой другую, аналитически не содержащуюся в ней. Но что бы ни говорили, конституи-рование у Гуссерля не играет той же роли, что у Канта, несмотря на использование одного и того же термина. Цель конституирования объекта у феноменологов — не оправдание применения понятий

265

или категорий, не их дедукция, как об этом говорит Кант. Кон-ституирование у Гуссерля — это воссоздание конкретного бытия объекта, возвращение ко всему, что было забыто в положении направленности на объект — положении, являющемся не мышлением, но техникой. И такое различение мышления и техники, повторяющееся в «Кризисе», было проведено Гуссерлем очень рано. Уже согласно «Пролегоменам» (с. 9-10), ученый не обязан полностью понимать то, что он делает. Он оперирует своим объектом. Теоретическое мышление является в этом смысле техническим. Открывая объект, оно не знает о приведших к нему путях, конституирующих онтологическое место этого объекта, бытие, чьей абстракцией оно только и является. Феноменологический способ исследования состоит в нахождении таких путей доступа — всех пройденных и забытых очевидностей. Ими измеряется как бы превосходящая их онтологическая весомость объекта.

Бытие сущего — это драма, которая — через напоминания и забвение, строительство и руины, падения и взлеты — привела к абстракции, к сущему, считающему себя внешним по отношению к драме. На следующем, постгуссерлевском, этапе феноменологии в эту драму будут включены еще более патетические события — вся европейская история, только и всего. Объект нашей теоретической жизни — лишь фрагмент скрываемого ею мира. Феноменологи должны найти драму, так как она определяет смысл абстрактного объекта, является его истиной.

Впрочем, в этом пункте действия феноменологии Гуссерля напоминают некоторые различения, проводимые в гегелевской феноменологии: абстрактное мышление нацелено на «в-себя» — на способность суждения. Нужно перенести его на абсолютное и конкретное — на Разум. Но, быть может, дело обстоит совершенно иначе: феноменологическое понятие мышления, которое, несмотря на свою достоверность, сохраняет абстрактный характер, — подготовлено кантовским различением между способностью суждения и идеей разума — последний отделен от чувственного, но тем самым направлен на необходимую иллюзию.

3. Выявление способов возникновения абстрактного объекта включает, с одной стороны, сущностное соответствие между объектами и субъективными актами, необходимыми для их возникновения. Речь теперь пойдет о них. С другой стороны, феноменология характеризуется тем, что придает чувственности в работе истины значительную и вместе с тем своеобразную роль. Мы скоро к этому вернемся. Исследуемые феноменологами понятия уже не такие сущности, к которым, в принципе, ведет много путей. Способы

266

доступа к понятию или сущности — воспринимающие их движения сознания — не только строго определены для каждого понятия (именем некоторого произвольного, но священного свода законов). Эти движения, производимые ради выявления понятия в сознании, подобны фундаментальному онтологическому событию самого этого понятия. Ту роль, которую играет у Гегеля данная историческая ситуация, вне которой та или иная идея просто немыслима, эту роль играет у Гуссерля конфигурация субъективных действий, столь же необходимая и незаменимая. Возлюбленный, инструмент или произведение искусства существуют, являясь «субстанцией» каждый на свой лад. И такой способ неотделим от «интенций», его как раз и намечающих.

Начиная с «Логических исследований» раскрытие сущих — в качестве логических единств — конституирует самое бытие этих единств. Бытие сущих состоит в их истинности: сущность сущих состоит в истинности или раскрытии их сущности.

Таким образом, феноменология как раскрытие сущих является методом раскрытия их раскрытия. Феноменология не только позволяет феноменам представать такими, какими они предстают; это представление, эта феноменология — основное событие бытия.

Раз бытие объектов состоит в их раскрытии, меняется сама сущность задач феноменологии. Речь уже не будет идти о доказательствах существования. Мы сразу находимся в бытии, ведем свою партию в его игре, являемся партнерами раскрытия. Остается лишь описать способы раскрытия, являющиеся способами существования. Онтология в хайдеггеровском смысле уже заменяет метафизику. Действительно, раскрытие — главное событие бытия. Как сказали бы сегодня, истина — сама сущность бытия. Задачи по отношению к действительности состоят в описании того способа, каким она обретает или принимает проясняющее и раскрывающее ее значение.

Тот факт, что бытие есть раскрытие, что сущность бытия заключается в его истинности, выражается понятием интенциональ-ности. Интенциональность не состоит в утверждении корреляции между субъектом и объектом. Утверждение интенциональности как центральной темы феноменологии не заключается даже в понимании корреляции между субъектом и объектом как вида интенциональности. Представление об объекте у зрителя, нацеленного на объект, возникает ценой многочисленных отказов и забвений. Оно абстрактно в гегелевском смысле. Так как бытие состоит в раскрытии, оно разыгрывается как интенциональность. Напротив, объект — это способ, которым раскрывающееся бытие по преимуществу позволяет забыть историю его очевидностей. Объект как

267

коррелят теоретического усмотрения создает иллюзию собственной значимости. Вот почему феноменология у Гуссерля исходит из объекта и из Природы, квинтэссенции объективности, поднимаясь к их интенциональным импликациям.

4. Характерный феноменологический прием состоит в том, чтобы оставить в конституировании главенствующее место за чувственностью. Даже утверждая идеальность понятий и синтаксических связей, Гуссерль основывает идеальность на чувственном. Известен знаменитый текст: «Идея чистого интеллекта, толкуемая как способность чистого мышления (категориального действия), полностью оторванная от чувственной способности, могла зародиться лишь до элементарного анализа познания» (LUIII183).

Чувственность не рассматривается просто как непосредственно данная материя, к которой применяется спонтанность мышления либо для ее изучения, либо для выявления ее связей путем абстрагирования. Она не означает участия восприятия в объективирующей спонтанности. Она не представляется запоминающимся мышлением, обреченным на ошибку и иллюзию, или трамплином для рационального познания. Чувственное — не Aufgabe в неокантианском смысле, не темное мышление в том смысле, какое придает ему Лейбниц. Новый способ трактовки чувственности состоит в придании ей в самой ее притупленности и плотности собственной значимости и мудрости, в превращении ее в интенциональность. Чувства имеют смысл.

Любая интеллектуальная конструкция заимствует стиль и сами масштабы своей архитектуры из чувственного опыта, который намеревается превзойти. Чувственность не просто регистрирует факт. Она создает ткань мира, которому обязаны высшие произведения духа; они не могут вырваться из него. Из нитей, вплетенных в «содержание» ощущений, ткутся «формы», налагающие свою печать — как пространство и время у Канта — на любой объект, предстающий затем в мышлении.

Но ткань интенциональностей узнается по самим гилетическим данным. Эти интенциональности — не просто повторение той ин-тенциональности, которая.ведет к не-Я, где забываются местопребывание и собственный вес мыслящего субъекта, его сейчас. Отношения, которые обнаруживает «Опыт и суждение» в предикативной сфере, — не просто прообраз. Чувственность свидетельствует о субъективном характере субъекта, о самом возвратном движении к исходной точке любого его отклика (и в этом смысле, принципа), к здесь и сейчас, исходя из которых все происходит впервые. Urimpression есть индивидуация субъекта. «Urimpression — абсолют-

268

ное начало, первоисточник всего, порождающий все остальное. Изначальное впечатление не порождено, возникает не из порождения, ноgenesispontanea, этопервозарождение (Urzeugung)... — это первотворение (Urschopfung)» («Zeitbewusstsein». S. 451).

Итак, чувственность тесно связана с осознанием времени: это настоящее, на которое ориентируется бытие. Время мыслится не как форма мира и даже не как форма психологической жизни, но как сочленение субъективности. Не как пульсирование внутренней жизни, но как набросок фундаментальных первоотношений, связывающих субъект с бытием и обусловливающих возникновение бытия из сейчас. Диалектика вовлеченности и невовлеченности посредством осуществления сейчас, где Гуссерль одновременно различает пассивность впечатления и активность субъекта. Но, в отличие от Гегеля, здесь происходит отрыв субъекта от любой системы или целостности, возвратное трансцендирование исходя из имманентности сознательного состояния, ретросценденция.

Время — основной признак чувственности в философии начиная с Платона — становится, в качестве существования субъекта, источником любого значения. Все связи, моделирующие структуру сознания как субъективности, описываются, начиная с Гуссерля, посредством времени, а также интенциональности. Определение понятия заменяется его временной структурой — способом его темпорализации.

Таким образом, чувственность — не просто аморфное содержание, факт в смысле эмпиристской психологии. Она «интенциональ-на», так как располагает любое содержание и располагается сама не по отношению к объектам, но по отношению к себе. Это нулевая точка положения, источник самого факта расположения. Допреди-кативные или пережитые отношения осуществляются как исходные положения, отправляясь от этой нулевой точки. Чувственное есть модификация изначального впечатления, Urimpression, находящегося по преимуществу здесь и сейчас. Трудно не увидеть в этом описании чувственности чувственность, пережитую на уровне собственного тела, чье основное событие заключается в факте стояния — то есть самостоятельного стояния как тела, стоящего на собственных ногах. Факт, совпадающий с ориентацией, то есть занятие положения по отношению к... В этом — новая характеристика субъективного. Субъективное не сохраняет произвольный, пассивный и не-универ-сальный смысл. Оно учреждает происхождение, начало и — в смысле, весьма отличном от причины или предпосылки, — принцип. Разумеется, такое понятие чувственности увидел Кант (быть может, оно уже предшествует трансцендентальной эстетике), когда в знаменитой статье «Что значит ориентироваться в мышлении» («Was heisst

269

sich im Denken orientieren») приписывал различению правой и левой руки способность ориентироваться в геометрическом пространстве. Он соотносит такое различие с Gefühl. Gefühl — чувственность, включающая воплощенного геометра, а не просто отражение пространства-объекта, условно называемого субъектом.

Начиная с «Логических исследований», «Сознания времени» и вплоть до «Опыта и суждения» феноменология Гуссерля учреждает новое понятие чувственности и субъективности. Историки удивлены тем фактом, что описание такого чувственного пассивного сознания сразу опровергается при соотнесении с деятельностью субъекта, чьим осуществлением оно будто бы является. Действительно, можно задаться вопросом, не присуща ли ему подобная двойственность, не придает ли чувственности именно такая отсылка к деятельности субъекта роли субъективности-первоначала. Действительно, она предвосхищает то, чем станут в современной феноменологии спекуляций о роли тела в субъективности. Двойственность пассивности и активности в описании чувственности в самом деле закрепляет новый тип сознания, который назовут собственным телом, телом-субъектом. Субъект как тело, а не просто как то, что лежит в одной плоскости с представленным объектом.

Феноменология сохраняет личность в той мере, в какой понятие субъекта связано с чувственностью или индивидуация совпадает с двойственностью Unmpression, в какой активность и пассивность объединяются, сейчас предшествует конституируемой им исторической системе. Личность не отделяется от созданного или мыслимого ею произведения, но пребывает вне его, она трансцен-дентна. В этом смысле мы полагаем, что феноменология является антиподом позиции Спинозы и Гегеля, когда мыслимое поглощает мыслящего, когда мыслитель растворяется в вечности речи. Благодаря чувственности «вечность» идей отсылает к мыслящей голове, к субъекту, присутствующему во времени. Так бытие связывается у Гуссерля со временем. В этом состоит глубинное родство феноменологии и бергсонизма.

В качестве сейчас мыслящий субъект определяется лишь собой, ни с чем не соседствует, остается вне системы. Вот почему в конечном итоге любой анализ допредикативной пассивности утверждается в качестве активности субъекта. Субъект всегда является трансцен-денцией в имманентности, он не совпадает с наследием своего существования. Даже его чувственной работе предшествует мыслящий субъект. Это вовсе не качество. В определенном смысле он является таковым — но это и возможность овладеть собой в этом качестве. Диалектика чувственного, к которой ведет гегелевская феноменоло-

270

гия духа, неприменима к чувственному Гуссерля, полностью являющемуся субъектом. Всеобщность конституируется исходя из субъекта, не поглощаемого ею. Это, конечно, вовсе не означает, что универсальное — способ существования, в котором человечество просто заблудилось. Но, отделенное от конституирующего его и не исчерпывающегося им мыслящего субъекта, оно — абстрактный способ существования.

В конечном счете феноменологическое «я» появляется не в конституируемой им истории, но в сознании. Таким образом оно отделяется от целостности. И таким образом оно может порвать с прошлым, не становясь невольным его продолжателем, изучаемым социологией или психоанализом. «Я» может порвать с прошлым, следовательно, «я» может говорить.

5. Старая метафизика отличала возникновение феноменов от их значения. Понятие не измерялось тем смыслом, которым оно обладало для сознания. Его связь с сознанием была лишь одной из перипетий его бытия. Понятие и сознание в какой-то мере окидывались взглядом извне — взглядом, соблюдающим логические нормы, выведенные из созерцательного мышления. Так, например, в «Пармениде» Платона связь между абсолютом и мыслящим его сознанием подрывает сам этот абсолют, так как вступление абсолюта в связь сопряжено с противоречиями. В феноменологии бытие сущности определяется ее истинностью — ее фосфоресценцией, смыслом ведущих к ней интенций и резюмируемой им «интенци-ональной» историей.

В этом случае говорят о структурах бытия без непосредственной ссылки на логические нормы, принимают парадоксальность таких понятий, как знаменитый круг понимания, где целое предполагает части, а части отсылают к целому; как понятие Zeug, где структура в виду чего-либо не приложима к какой бы то ни было категории субстанции; как ссылка на ничто, когда имеется в виду тоска, вопреки всем принципам элеатов; как сущностная незавершенность объективной сферы, неточные понятия, идеальность сущностей у самого Гуссерля.

Ситуации, интенция которых не сводится к познанию, могут утверждаться как условия познания, и такая позиция не выглядит как иррациональное решение. Открыть в отношениях познания обоснования, которым недостает структуры знания в собственном смысле слова — не потому, что эти обоснования не достоверны, но потому что в качестве предшествующих и обусловливающих они достовернее достоверности, разумнее разума, — таков вполне феноменологический способ действий.

271

Конечно, в самом творчестве Гуссерля направленные на объект интенции никогда не основываются на не-объективирующем. Но чувственность и пассивность, «гилетические данные», ревностно удерживаемые в основе сознания, движение которых во вне Гуссерль сумел показать лучше кого бы то ни было, лишают его понятие субъективности роли простой копии объекта и выводят нас за пределы субъект-объектной корреляции, ее особых свойств.

Подобно этому, редукция к изначально эгологическому познанию, с которого в пятом картезианском рассуждении Гуссерля начинается конституирование интерсубъективности, не приводит к очевидностям, структурированным как объективные познания (ввиду самого их монадологического характера). Тем не менее таково положение, обосновывающее объективность.

Феноменологи свободно обращаются с такими связями между субъектом и бытием, не сводящимися к знаниям, но, тем не менее, несущими истину в качестве раскрытия бытия. Раскрытый подобным образом способ бытия выражается в зависимости от раскрывающих его субъективных интенций. Ничто не характеризует феноменологическую рефлексию лучше, чем идея интенциональных связей, поддерживаемых между коррелятами, не являющимися представлениями и не существующими в качестве субстанций.

И здесь снова среди предшественников оказался Кант с его теорией постулатов практического разума, располагающего «изначальными априорными принципами.., не поддающимися какой-либо интуиции теоретического разума» («Критика практического разума»).

Существует истина без представления: «Dieses Furwahrhalten... dem Grade nach keinem Wissen nachsteht, ob es gleich der Art nach davon völlig verschieden ist»²⁷* («Was heisst sich im Denken orientieren». Edit. Gassier. S. 360).

6. Феноменологическая редукция была радикальным способом преодоления естественного подхода к миру, утверждавшемуся в качестве объекта, решительной борьбой против абстракции, итогом которой является объект.

Но редукции не удалось заключить в скобки мир в целом как ноэмы. В значительной ч^сти современной феноменологии редукция превратилась в расположение реалий, являвшихся объектами с точки зрения естественной установки, в соответствии с перспективой, представляющей их в качестве способов постижения. Редукция становится субъективацией бытия, апперцепцией вышеупомянутых объектов в качестве субъективных условий объектов, их происхождения и принципа. Тогда мы присутствуем не только при такой экстраординарной субъективации тела и органов тела; мы от-

272

крываем землю, небо, мост и храм как способы доступа к бытию и как моменты субъективности. Начиная с «Идеи» чувственное восприятие является не только исходным пунктом научного построения, но тем местом, которое никогда не покинет сконструированный интеллигибельный объект. Чтобы постичь объект науки в его конкретном бытии, его нужно будет соотнести с этим местом. Можно сказать, что феноменология настаивает на соблюдении неписаного правила: мир постигается конкретным человеком, проживающим свою жизнь. Именно к этому тезису «Идей» возвращается Хайдеггер, утверждая, что занятое строительством место содержит геометрическое пространство, неспособное что-либо включать.

Субъективация того, что было некогда эмпирическими реалиями, состоит не в их превращении в содержания или данные сознания, но в их раскрытии как содержащих и дающих. Ничто не является окончательно данным качеством, любое качество — это отношение. Его интеллигибельность уже связана не со сводимостью понятия к принципу или цели, либо к системе, где оно занимало бы свое место, но к его функции в трансценденции интен-циональности. Любые данные, даже земля, тело и вещи — моменты творчества Sinngebung. Отсюда деформализация объективной и научной реальности. Она вовлечена в отношения объекта с условием — отношения, не являющиеся ни аналитическими, ни синтетическими, ни диалектическими, но интенциональными.

И в такой новой связи между одними данными и другими данными, служащими для них «субъективными» условиями, заключается для внешнего наблюдателя новый способ выстраивать цепочки понятий.

Крах представления¹²²

Встречая человека, надо быть готовым к тому, что сталкиваешься с тайной. При встрече с Гуссерлем эта тайна всегда была тайной творчества. Несмотря на царящие в его доме простодушие, гостеприимство и явное дружелюбие, встреча с Гуссерлем всегда была встречей с Феноменологией. Мои воспоминания относятся к годам молодости, и уже тогда имя Гуссерля было окутано мифами; наши личные отношения длились в течение двух семестров. Но если оставить в стороне почтительную застенчивость, «скрытность» и склонность двадцатилетнего молодого человека к мифологии, я думаю, что о Гуссерле следует сказать следующее: редко человек может до такой степени отождествляться со своим творчеством и вместе с тем отделять это творчество от себя. Наверняка, ссылаясь

273

на те или иные свои неизданные рукописи, дремлющие в глубине какого-нибудь ящика и посвященные феноменологии «эпохе», чувственного, человеческого «я», он с присущей ему естественностью говорил: «Wir haben schon darüber ganze Wissenschaften»²⁸*. Казалось, что он скорее получил, чем создал эти еще неведомые науки. Даже в частных беседах Гуссерль говорил о своем творчестве только в терминах самого этого творчества. В мои времена это почти всегда был монолог феноменологии о феноменологии, который не решались прервать. Таким образом, долг по отношению к человеку совпадает для меня с долгом по отношению к его творчеству¹²³.

Этот человек, строгий на вид, но приветливый, внешне безукоризненный, но не думающий о внешнем виде, отстраненный, но не высокомерный и как бы слегка неуверенный в своей уверенности, усиливал впечатление от своего творчества — строгого и вместе с тем открытого, смелого и постоянно обновляющегося, как перманентная революция, следующего формам, которые могли бы быть в то время не столь классическими, менее дидактическими, языку, который мог бы быть более драматическим и менее монотонным. Творчества, чьи истинно новые акценты сможет уловить лишь тонкий, тренированный слух, непременно пребывающий начеку.

Абсолютно иной предстала тогда получившая сразу же знаменитость философия Хайдеггера. Сопоставление этих двух способов мышления явилось во Фрайбурге важной темой для размышлений и дискуссий среди уже заканчивавших тогда курс учеников, проникшихся идеями Гуссерля до того, как они узнали Хайдеггера. Среди них были Ойген Финк и Людвиг Ландгребе. Для тех, кто приехал вместе с Хайдеггером зимой 1928/29 г., Гуссерль, ушедший в отставку после окончания зимнего семестра 1928/29 г. и преподававший на полставки во время переходного летнего семестра 1928 г., был уже лишь историей. Благодаря этим дискуссиям сам я входил в феноменологию и формировался под влиянием этой дисциплины. На этих страницах я попытаюсь вспомнить о темах, которые казались мне определяющими для творчества Гуссерля, под тем углом зрения, как они представали в те далекие годы. Остаются ли от повлиявшей на вас философии истины «абсолютного знания» или некоторые жесты и «модуляции голоса», образующие для вас лицо собеседника, необходимого для любой речи, даже внутренней?

Феноменология — это интенциональность. Что это значит? Отказ от сенсуализма, отождествлявшего сознание с ощущениями-вещами? Разумеется. Но в феноменологии чувственное играет важную роль и

274

интенциональность реабилитирует чувственное. Необходимая корреляция между субъектом и объектом? Несомненно. Но не нужно было дожидаться Гуссерля, чтобы опротестовать идею отделения субъекта от объекта. Если бы интенциональность означала лишь то, что сознание «раскрывается» объекту и мы непосредственно оказываемся рядом с вещами, феноменологии бы никогда не было.

У нас есть теория познания, пригодная для наивной жизни представления, встречающегося с постоянными сущностями, вне всякого горизонта — в этом смысле абстракциями — и данными в настоящем, где они самодостаточны. Настоящее в жизни — как раз та изначальная форма абстракции, о которой не подозревают; сущие предстают в ней так, как будто здесь — их начало. Представление соприкасается с сущими так, будто они полностью удерживаются сами по себе, будто они — субстанции. Оно способно быть незаинтересованным — пусть на мгновение, на мгновение представления — по отношению к судьбе этих сущих. Оно побеждает головокружение от бесконечной обусловленности, возникающее у них от настоящего мышления об истинном. Не возвращаясь к бесконечному ряду прошлого, к которому тем не менее отсылает мой сегодняшний день, я вполне реально ловлю этот день, и само мое существо обусловлено этими преходящими мгновениями. Показывая, что способность суждения может продолжать свою теоретическую работу, не удовлетворяя Разум, уже Кант выявил вечную сущность такого «эмпирического реализма», обходящегося без необусловленных принципов.

Как и любая философия, феноменология учит, что непосредственное присутствие рядом с вещами еще не постигает смысла вещей и, следовательно, не заменяет истину. Но тому способу, каким Гуссерль предлагает нам превзойти непосредственное, мы обязаны новыми возможностями философствования. Гуссерль предлагает идею анализа интенций, способных дать нам больше знаний о бытии (которое интенции должны были только постичь и отразить), чем входящее в эти интенции мышление. Как если бы фундаментальное онтологическое событие, уже утраченное в отраженном и постигнутом объекте, было объективнее объективности — трансцендентальным движением. Обновление самого понятия «трансцендентальное», которое, быть может, скрывает обращение к термину «конституирова-ние», представляется нам существенной заслугой феноменологии. Отсюда новый способ переходить от одной идеи к другой в том плане, который можно было бы назвать «философским рассуждением». Отсюда изменение самого концепта философии, отождествлявшегося с поглощением любого «Другого» «Самотождественным» или с дедукцией любого «Другого» исходя из «Самотождественного» (то есть идеализма в радикальном смысле слова), и где отныне связь между

275

Самотождественным и Другим не оказывает влияния на философский эрос. Наконец, в более общем плане, это новый стиль в философии. Философия не стала строгой наукой в качестве универсально предписываемого корпуса доктрин. Но феноменология утвердила анализ сознания, при котором наибольшее внимание уделено структуре, тому способу, каким одно душевное движение сливается с другим, строится, надстраивается и устанавливается в целостности феномена. Уже нельзя анализировать, перечисляя составляющие состояния души. Разумеется, ориентиры таких «формул структуры» связаны с высшими предпосылками доктрины. Но утвердился новый дух строгости: проникновение состоит не в достижении конца или бесконечно малого в душе, а в том, чтобы преодолеть бесструктурность этих хрупких элементов или их продолжений. Таковы те положения, которые кажутся нам главными для постгуссерлевского мышления в целом, а также то приобретение, которым наша скромная персона обязана длительному общению с трудами Гуссерля. Все это предстает в его философствовании, начиная с «Логических исследований», которые так плохо определяют феноменологию, но зато так хорошо демонстрируют ее: демонстрируют, как и движение, — в действии.

Почему логика, устанавливающая идеальные законы, которые управляют пустыми формами «мыслимого», требует для своего обоснования описания действий интенционального мышления? Это вопрос экзегезы, тем более привлекающий внимание, когда исповедуют идеальность логических форм и невозможность их смешения с «реальными содержаниями» сознания, с актами представления или суждения и, тем более, с «первичными содержаниями» или ощущениями. Это вопрос, возникший до «Идей», потрясших целое поколение последователей ясной формулировкой трансцендентального идеализма, внешне направленной против реализма формальных и материальных сущностей, трансценденция которых, тем не менее, несомненно, составляет ведущую тему всего творчества Гуссерля; последователи объединяются вокруг нее, начиная с первого тома «Логических исследований», — наиболее убедительного в философской литературе.

Чем объясняется такой возврат к описанию сознания? Тем ли, что познать вне идеальных сущностей постигающие их субъективные акты «интересно» и «поучительно»? Но каким образом это дополнительное интересное исследование позволило бы избежать некоторой неясности или двусмысленности чистой логики — науки, по своей

276

природе математической, а вовсе не психологической? К такого рода неясности Гуссерль причисляет психологизм, как будто бы поверженный «Пролегоменами», — он еще требует для своего низвержения новых усилий. Разумеется, начиная с введения ко второму тому «Логических исследований» Гуссерль ссылается на необходимость распространить ясность теории познания — являющейся и философской ясностью — на понятия чистой логики. Феноменология сознания откроет «источники, из которых проистекают фундаментальные понятия и идеальные законы чистой логики, к которым понятия необходимо свести ради придания им ясности и отчетливости, необходимых чистой логике в плане теории познания». Но теория и критика познания в том смысле, который обрели эти дисциплины начиная с Канта, четко определяют источники научной деятельности и повсюду — границу законного применения разума. Они не призваны прояснять сами понятия, использующиеся в науке, либо пересматривать понятия чистой логики, сформулированные, начиная с Аристотеля, совершенным образом. Что касается гносеологических претензий, новизна феноменологии Гуссерля состоит в обращении к сознанию в целях разъяснения научных понятий и их защиты от неизбежной двусмысленности, которой они обременены в мышлении, в естественном состоянии направленном на объекты: «Она необходима доя развития этих исследований» (чистой логики). — Наконец, тот факт, что «в себе объекта может быть представлено и постигнуто в познании, то есть, в конечном итоге, стать субъективным», выглядит по меньшей мере проблематичным в философии, утверждающей субъект в качестве имманентной, замкнутой в себе сферы; эта проблема заведомо разрешима благодаря идее интенционалъно-сти сознания, так как присутствие субъекта рядом с трансцендентными вещами — это само определение сознания.

Но возможна ситуация, при которой исследовательский интерес фиксируется не на субъект-объектном отношении, а на другой динамике, приводящей в движение интенциональность. Ее подлинная тайна заключена не в присутствии рядом с вещами, но в том новом смысле, который она позволяет придать этому присутствию.

Анализ сознания необходим для прояснения объектов потому, что направленная на них интенция постигает не их смысл, но лишь неизбежно искаженную абстракцию; дело в том, что интенция в своей «нацеленности на объект» является также незнанием и недооценкой смысла этого объекта, забвением всего, что интенция содержит лишь имплицитно, а сознание видит, не видя. Таков ответ на затруднение, о котором мы напомнили выше. Гуссерль дает его, характеризуя оригинальность интенционального анализа в параграфе 20 «Картезианских размышлений»: «...собственным его

277

достижением, — говорит он, — оказывается раскрытие потенци-альностей, имплицитно содержащихся в актуальных состояниях сознания. Так происходит в ноэматическом отношении, объяснение, уточнение и возможные разъяснения того, что обозначается сознанием, то есть его предметного смысла».

Таким образом, интенциональность означает связь с объектом, но такую связь, которая сущностно заключает в себе имплицитный смысл. Присутствие рядом с вещами включает другое, не знающее о себе, присутствие рядом с ними; другие горизонты, коррелятивные таким имплицитным интенциям, которые не смогло бы обнаружить самое скрупулезное и внимательное рассмотрение объекта, если исходить из наивной установки. «В самом широком смысле любое cogito в качестве сознания является значением той вещи, на которое оно направлено; но это значение ежемоментно превосходит то, что в это самое мгновение дано как эксплицитно направленное. Оно превосходит его, то есть обладает прибавкой, выходящей за его пределы... Такое присущее любому сознанию превосхож-дение интенции в самой интенции следует рассматривать как присущее ( Wesensmoment) этому сознанию» (р. 40). «Тот факт, что структура всякой интенциональности включает горизонт (die Horizont-sruktur), предписывает совершенно новый метод феноменологического анализа и описания» (р. 42).

Классическая связь между субъектом и объектом заключается в присутствии объекта и в присутствии рядом с объектом. Действительно, связь понимается таким образом, что настоящее исчерпывает бытие субъекта и объекта. Объект здесь ежемоментно является именно тем, что актуально мыслится о нем субъектом. Иначе говоря, субъект-объектное отношение полностью осознано. Независимо от своей продолжительности, эта связь вечно возобновляет прозрачное актуальное настоящее и остается пред-ставлением в этимологическом смысле этого слова. Интенциональность, напротив, заключает в себе бесчисленные горизонты своих импликаций и мыслит неизмеримо больше «вещей», чем объект, на котором задерживается. Утверждать интенциональность значит считать мышление связанным с имплицитным, в котором оно сущностно пребывает, а не случайно впадает в него. Тем самым мышление уже не является ни чистым настоящим, ни чистым представлением. Такое открытие имплицитного является не просто «нехваткой» или «падением» имплицитного, оно предстает в истории идей как нечто противоестественное, как чудо, когда концепт актуальности совпадает с состоянием полного бодрствования, с ясностью интеллекта. То, что такое мышление наделено темной анонимной жизнью, забытыми ситуациями, которые следует вернуть самому объекту, — даже если созна-

278

нию кажется, что он находится в полной его власти, — несомненно, близко к современным концепциям бессознательного и глубинной психологии. Но из этого вытекает не только новая психология. Начинается новая онтология: бытие полагается не только как коррелят мышления, но и как обоснование самого мышления, как то, что его конституирует. Мы еще вернемся к этому. Теперь же заметим, что обусловленность сознательной актуальности потенциальностью подрывает независимость представления гораздо более радикально, чем открытие в жизни чувств специфической интенциональ-ности, несводимой к теоретической интенциональности, чем утверждение предшествующей созерцанию активной вовлеченности в мир. Гуссерль ставит под вопрос независимость представления о структурах чистой логики, чистых форм «чего-то вообще», без участия чувства, без подчинения воле; но тем не менее их истинность выявляется лишь в собственном горизонте. Понятие представления поколеблено не иррационализмом чувства или воли. Мышление, забывающее об импликациях мышления, незаметных до рефлексии об этом мышлении, оперирует объектами вместо того, чтобы мыслить о них. Феноменологическая редукция прекращает оперирование, чтобы вернуться к истине, чтобы показать представляемые существа в их трансцендентальном возникновении.

Идея необходимой импликации, совершенно незаметной для направленного на объект субъекта, открывающаяся лишь впоследствии, в рефлексии, то есть не происходящая в настоящем или происходящая вопреки ему, означает предел идеала представления и независимости субъекта, предел идеализма, согласно которому ничто не могло тайно проникнуть в меня. Таким образом, в мышлении выявляется присущая ему страсть, уже не имеющая ничего общего с пассивностью ощущения, — данностью, из которой исходили эмпиризм и реализм. Феноменология Гуссерля научила нас не перенесению состояний сознания на бытие и, тем более, не сведению объективных структур к состояниям сознания, но обращению к сфере «субъективной, которая объективнее самой объективности». Феноменология открыла эту новую область. Чистый мыслящий субъект — это «трансцен-денция в имманентном»; он сам некоторым образом конституирован исходя из той сферы, где происходит главная игра.

III

Превзойти интенцию в самой интенции, мыслить больше, чем мыслишь, — было бы абсурдным, если бы подобное превосхождение мышления посредством мышления было движением той же природы, что и представление, если бы «потенциальное» было лишь

279

уменьшенным или ослабленным «актуальным» (или было бы банальными ступенями сознания). Своими конкретными исследованиями Гуссерль иллюстрирует то, что мышление, устремленное к своему объекту, уже несет в себе мысли, ведущие к ноэматическим горизонтам, поддерживающим субъект в его движении к объекту, а значит, в его работе субъекта, играющим трансцендентальную роль. Чувственность и чувственные качества не являются тем материалом, из которого состоит категориальная форма или идеальная сущность; это ситуация, в которой оказывается субъект ради осуществления категориальной интенции; мое тело — не только воспринимаемый объект, но и воспринимающий субъект; земля — не основа, на которой появляются вещи, но то условие, которое субъект получает для их восприятия. Таким образом, включенный в интен-циональность горизонт — не контекст объекта, еще смутно мыслимый, но ситуация субъекта. Сущностная потенциальность интенции предвещает субъект в ситуаций, или, как скажет Хайдеггер, в мире. Выражаемое интенциональностью присутствие рядом с вещами — это трансценденция, уже как бы обладающая историей в том мире, куда только еще входит. Требуя полной ясности ее импликаций, Гуссерль требует ее лишь в рефлексии. Для Гуссерля истинность бытия раскрывается скорее в сознании, нежели в Истории; но постигается она уже не суверенным сознанием представления.

Таким образом, открыт путь философиям существования; они могут покинуть почву патетического и религиозного, где обретались до сих пор. Открыт путь всем исследованиям, к которым столь упорно стремился Гуссерль: исследованиям чувственного и предикативного, восходящим к Urimpression, одновременно первому субъекту и первому объекту, дающему и данному. Открыт путь философии собственного тела, где интенциональность обнаруживает свою истинную природу, так как ее движение к представленному коренится во всех имплицитных горизонтах — не представленных — воплощенного существования; ее бытие происходит из этих горизонтов, тем не менее, в определенном смысле, учреждаемых ею (так как она осознает их), как будто учрежденное бытие здесь обусловливает собственное конституирование. Парадоксальная структура, повсюду выявляемая и применяемая Хайдеггером: субъективность, само измерение субъективного как бы вызывается бытием ради возможности осуществления того, что вписывается в раскрытие бытия, в великолепие «physis», где бытие осуществляет себя в истине.

Присутствие рядом с вещами, соотносящимися с горизонтами, о которых поначалу чаще всего не подозревают, несмотря на то, что они направляют самое это присутствие, возвещает также и философию

280

бытия в хайдеггеровском смысле. Любое направленное на сущее мышление заключается в самом бытии сущего, чью несводимость к сущему, горизонту и местоположению, определяющему любую занимаемую позицию, освещение пейзажа, направляющему инициативу желающего, работающего и судящего субъекта, показывает Хайдег-гер. Творчество Хайдеггера в целом состоит в открытии и исследовании этого неизвестного в истории идей измерения, которое он тем не менее называет наиболее известным словом — Sein. По отношению к традиционной модели объективности эта почва субъективна, но ее субъективизм «объективнее любой объективности».

Трансцендентальная деятельность не является ни фактом рефлексии о содержании, ни производством мыслимого бытия. Кон-ституирование объекта уже обеспечено до-предикативным «миром», конституируемым при этом субъектом; и, наоборот, пребывание в мире мыслимо лишь как спонтанность конституирующего субъекта, без которой это пребывание было бы просто принадлежностью части целому, а субъект лишь произрастал из почвы. Колебание между невовлеченностью трансцендентального идеализма и вовлеченностью в мир, за которое упрекают Гуссерля, является его силой, а не слабостью. Такая одновременность свободы и принадлежности — ни одним из этих терминов не жертвуют — быть может, и есть само «Sinngebung», акт придания смысла, пронизывающий и поддерживающий бытие в целом. Во всяком случае, в феноменологии трансцендентальная деятельность обретает эту новую ориентацию. Мир не только конституирован, он — конституирующий. Субъект уже не является чистым субъектом, а объект — не чистым объектом. Феномен — одновременно то, что раскрывается и раскрывает, бытие и доступ к бытию. Без выявления раскрывающего (феномена как доступа), раскрывающееся (бытие) остается абстракцией. Расцвет некоторых феноменологических исследований и новые акценты в них — впечатление деформализации понятий и вещей, оставляемое ими, — все это связано с той двойной перспективой, в которой вновь находят свое место сущности. Объекты вырываются из тусклой неподвижности и сверкают в лучах, идущих от дающего к данному и обратно. В этом двустороннем движении человек учреждает тот мир, к которому при этом сам уже принадлежит. Анализ подобен повторению вечной тавтологии: пространство предполагает пространство, представленное пространство предполагает некоторую укорененность в пространстве, в свою очередь возможную лишь как проект пространства. Эта видимая тавтология раскалывает сущность — бытие единства. Пространство становится опытом пространства. Оно уже неотделимо от своего обнаружения, своей истинности, в которую не только

281

погружается, но где, скорее, осуществляется. Это — возвращение, при котором бытие обосновывает акт своего проектирования, а настоящее акта — его актуальность — направлено в прошлое; но бытие объекта тут же совершенствуется в занимаемой по отношению к нему позиции, где предшествование бытия снова оказывается в настоящем — возвращение, при котором человеческое поведение интерпретируется как исходный опыт, а не результат опыта, — и есть феноменология. Она выводит нас по ту сторону категорий субъект-объект и разрушает суверенность представления. Субъект и объект — лишь полюса такой интенциональной жизни. Нам всегда казалось, что феноменологическая редукция обосновывается не аподиктичностью имманентной сферы, но открытостью такой игры интенциональности, отказом от неподвижного объекта — просто результата этой скрытой игры. Интенциональность означает, что наше сознание есть сознание о чем-то, а главное, что любой объект призывает и как бы вызывает сознание, благодаря которому его бытие высвечивается и тем самым являет себя.

Чувственный опыт занимает привилегированное положение, так как в нем заключена двойственность конституирования: ноэма обусловливает и укрывает конституирующий ее ноэзис. Такое же предпочтение отдается в феноменологии созидаемым мышлением культурным атрибутам, которыми оно уже пользуется при созидании. В феноменологических исследованиях внешне запаздывающий мир культуры, само бытие которого состоит в придании смысла, утверждает все то, что кажется просто содержащимся и данным в вещах и понятиях.

Тогда понятия, до сих пор находившиеся в плоскости объекта, образуют ряд, члены которого не связаны друг с другом ни аналитически, ни синтетически. Они не дополняют друг друга, как части головоломки, но трансцендентально взаимообусловливают друг друга. Связь между ситуацией и соотносящимся с ней объектом, так же как и связь между феноменами, конституирующими целостность ситуации (выявленными в рефлексивном описании), столь же необходимы, как и дедуктивные связи. Феноменология сближает их, несмотря на их строго объективную изолированность. До сих пор такие сближения посредством метафоры и «видения» позволяли себе только поэты и пророки; между тем языки накапливали их этимологически. Небо и земля, рука и инструмент, тело и другой априорно обусловливают познание и бытие. Недооценивать такую обусловленность — значит порождать абстракции, двусмысленность и пустоту мышления. Быть может, своим предостережением против ясного мышления, забывающего о конституирующих его горизонтах, творчество Гуссерля и принесло непосредственную

282

пользу всем теоретикам и, в частности, тем, кто стремится одухотворить теологическое, моральное или политическое мышление, недооценивая конкретные, некоторым образом плотские условия, из которых черпают свой истинный смысл на первый взгляд чистые понятия.

Но тот факт, что мышление по существу своему имплицитно, а идеал полной актуальности проистекает лишь из абстрактного видения самого мышления, свидетельствует, быть может, о конце определенной философской ориентации. Философия, возникшая из противодействия мнению, стремилась к мудрости как моменту полного самообладания, когда ничто постороннее, иное не ограничивает торжествующее тождество Того же самого в мышлении. Путь к истине состоял в открытии тотальности, где разное оказывалось тождественным, то есть выводимым из той же плоскости, или плоскости Тождественного. Отсюда значение дедукции, выводящей тотальность из частного опыта (независимо от того, является ли такая дедукция аналитической, механической или диалектической). Мышление, делающее эксплицитным то, что было имплицитным в представленном, по праву было возможностью тотальной актуализации, самого по себе чистого акта.

И вот мышление своей интенцией, открыто направленной на объект, не затрагивает бытие в его наивной откровенности, мыслит больше, чем мыслит, иначе, чем актуально мыслит, и в этом смысле не является имманентным, даже если удерживает взглядом объект «во плоти и крови», на который направлено! Мы оказываемся по ту сторону идеализма и реализма, так как бытие не находится ни в мышлении, ни вне его; само мышление — вне себя. Для открытия скрытых горизонтов, являющихся уже не контекстом этого объекта, но трансцендентными поставщиками его смысла, нужны вторичный акт и запоздавшее мышление. Для постижения мира и истины нужны не только мгновение или вечная очевидность.

То, что сам Гуссерль усмотрел это запаздывание в объективирующих, полностью актуальных актах рефлексии (в силу какой привилегии?), быть может, не было определяющим для влиятельности его творчества. Дающая смысл жизнь, быть может, открывается иначе, предполагая для своего обнаружения связи между Тождественным и Другим, являющиеся уже не объективацией, но обществом. Условие истины можно искать в этике. Разве философия, создаваемая коллективно, в силу какой-то случайности является всего лишь идеей Гуссерля?

283

Положить конец сосуществованию мышления и субъект-объектного отношения значит приоткрыть связь с другим, не являющуюся ни невыносимым ограничением мыслящего, ни простым поглощением мыслящим субъектом этого другого под видом содержания. Там, где Sinngebung в целом было произведением суверенного мыслящего субъекта, другой, действительно, мог только поглощаться в представлении. Но в феноменологии, где деятельность обобщающего, тотализирующего представления уже преодолена в собственной интенции, где представление уже оказывается в тех горизонтах, которых оно некоторым образом не желало, но без которых не обходится, — становится возможным этическое, то есть сущностно уважающее Другого, Sinngebung. У самого Гуссерля при конституировании интерсубъективности, предпринятом исходя из объективирующих актов, внезапно пробуждаются социальные связи, несводимые к объективирующему конституированию, стремившемуся подчинить их собственному ритму.

Интенциональность и метафизика¹²⁴

1. В своей борьбе против психологизма феноменология Гуссерля побуждала нас не путать психическую жизнь с ее «интенциональ-ным объектом». Законы, управляющие бытием — индивидуальным или идеальным, — не проистекают из природы мышления; не следует выдавать структуры мышления за структуры вещей. Таким образом, заниматься феноменологией значит доверять свидетельству сознания, целиком являющемуся интенциональностью и затрагивающему истоки бытия. Что бы ни утверждал психологизм, феноменология никоим образом не проецирует свои состояния вовне и не конституирует самое экстериорность внешнего посредством игры этих состояний. В таком случае феноменология стала бы метафизическим методом — слово «метафизический» относится к связям с бытием в себе, как в платоновском реализме, в противоположность чисто субъективному познанию феноменов. — Зато в этом плане феноменология заявляет о трансценденции бытия. Трансценденция была бы объективностью объекта. Несмотря на преодоление феноменологией сциентистского позитивизма, такое понятие трансценденции ограничивает бытие — как сущность или ценность — статусом научного объекта, статусом факта, сопротивляющегося субъекту и задевающего его, приспосабливаясь в этом столкновении к a priori субъекта и подчиняясь ему. Метафизика — связь с бытием — свелась бы к движению к объекту, свободному отныне от всяких критицистских сомнений.

284

Но гуссерлевская феноменология означает совершенно противоположное: недоверие к наивности такого интенционального движения, ставящего нас рядом с вещами. Феноменологическое предприятие в целом — бесконечная исследовательская программа — свидетельствует об этом неиссякаемом недоверии. Дело в том, что для Гуссерля направленное на объект движение сознания скрывает другое движение, которое мы были бы готовы назвать «субъективным»: оно не приводит к вещам. Однако такое название не подходит, ведь это не просто перемещение психической «массы». Движение сознания остается интенциональным, касается сферы, отличной от самости субъекта, где, по Гуссерлю, в конце концов располагаются объекты. Оно намечается как горизонт объектов или их фон. Но эти термины не точны. Ведь указать в качестве горизонта или фона ту плоскость, куда приводит скрытое объективацией ин-тенциональное движение, означает подчинить это движение объективации и усмотреть его истинность только лишь в трансцендентальной обусловленности объекта. Тогда мы бы утверждали метафизический примат объективности, как если бы бытие было высшей степенью объекта, а истинными были бы только связь с объектом и связь между объектами (например, причинность). А облекающие эти связи логические формы казались бы остовом Бытия. Но трансцендентальное движение, обнаруженное Гуссерлем в интен-циональности, ранее недоступное из-за наивного видения объекта, само осуществляет метафизические связи — онтологически нередуцируемые, исходные или завершающие. Не подчиняясь логике, определяющей связи между объектами или связи между субъектом и объектом, и проявляясь в качестве парадоксальных метафизических связей, их достоверность тем не менее не зависит от объективной достоверности, но и не сводится к достоверности веры, чувства, практики или мнения. Последние типы достоверности все еще вращаются вокруг объективной истины. Они критикуют ее, как лиса критикует виноград, который ей не достать. Они еще принадлежат к метафизике трансцендентного. Феноменология возвещает метафизику трансцендентального.

Кантианство, в котором истина, даже оставаясь в сфере необходимого, не ведет к экстериорности, иссякает еще до того, как Хайдеггер заменит его метафизической интерпретацией. Гуссерль первым освобождается от него, показывая, что за объективирующей интенциональностью скрывается также интенциональная конкретная жизнь. Его отход от кантианства происходит не в так называемой теории «категориальной интуиции». В этой теории особое достоинство трансцендентального как раз скрадывается: синтез, кантовское условие объективности, становится в теории Гуссер-

285

ля простой интуицией объекта, пусть даже и второго уровня, основанной на чувственной интуиции. Но кантианство подтверждается, когда трансцендентальное утверждается посредством открытия духовных операций, неизбежно присущих движению, наивно устремленному к объективности. Когда это движение оказывается интенциональным, кантианство обновляется. Отсюда — идея экстериорности, не являющейся объективной. Трансцендентальные операции конституируют внешнее; но они не конституируют это внешнее (или то, что отлично от меня,) посредством движения, подобного движению глаза, воспринимающего объект: Другой руководит трансцендентальным движением, не открываясь видению. Само подлежащее определению трансцендентальное движение всегда превосходит видение. Тогда трансцендентальное движение обретает совершенно иную структуру, отличную от характеризующей интуицию поляризации субъект-объект. Великая заслуга феноменологии Гуссерля связана с мыслью о том, что интенциональность, или связь с инаковостью, не закрепляется поляризацией субъект-объект.

Разумеется, тот способ, каким сам Гуссерль интерпретирует и анализирует такое превосхождение объективирующей интенцио-нальности с помощью интенциональности трансцендентальной, состоит в сведении последней к другим интуициям и как бы к «малым восприятиям». Однако редукция никогда не заканчивается. Ведь каждое из этих «малых восприятий» ведет к трансцендентальному горизонту, и процесс возобновляется бесконечно. Кант отказывается от интерпретации трансцендентальной деятельности как интуитивной. Это происходит даже в том случае, когда подобный отказ ограничивает трансцендентальное интериорностью субъекта, которая не направлена ни на что другое. Кант утверждает трансцендентальное вне объективного. Возникновение Другого трансцендентальной деятельности вследствие связи или синтеза вместо поляризации в качестве объекта видения весьма важно для усмотрения конца всеобщего господства представления и объекта. Здесь Кант смелее Гуссерля.

2. Но Гуссерль располагает другим способом интерпретации этого движения: не будучи направленным на объект, оно не предполагает движения субъекта в сторону интериорности. Это движение осуществляется благодаря трансцендентальной функции чувственности. Связь с объектом характеризуется определенным равенством между интенцией мышления и интуицией того, с чем оно должно встретиться. В своем исследовании изначальной связи с объектом Гуссерль убедительно показал, каким образом встреча с объектом

286

подтверждает или опровергает предваряющую ее пустую интенцию. Исследование, предпринятое ради выявления различия между пустым мышлением и интуитивным мышлением, показывает также, что мысль, достигающая свой объект, с необходимостью перекрывает направленную на него мысль; опыт объекта всегда осуществляет мысль; таким образом, реальность никогда не сбивает мышление с толку. Следовательно, мыслящий как бы остается неподвижным в объективной интенциональности, как бы отражая — подобно замкнутой в себе монаде — мир в целом. Напротив, чувственное, datum hyletique²⁹* — это абсолютное datum. Конечно, им руководят интенции, стремящиеся превратить его в опыт по отношению к объекту, но чувственное дано сразу, до опыта. Субъект погружен в него до восприятия объектов или мышления о них. Разумеется, в чувственном Гуссерль снова различает ощущающее и ощутимое, однако на этом уровне ощутимое не является качеством объекта, отвечая, подобно объекту, пустой интенции ради ее осуществления или опровержения. Ощущение ощутимого не состоит здесь в совпадении с предвосхищенным. Горизонты намечаются, хотя субъект и не намечал их в качестве «проектов». Но, с другой стороны, ощущающее представляется в ощущении сознанием ощутимого и одновременно совпадает с ним — и это снова отличает его от субъект-объектной корреляции. Анализ времени осознания и осознания времени вводит интенциональность протекции (предвосхищение) и ретенции (удержание). Интенциональность уже не является объективирующей интенцией, подобно воспоминанию или надежде. Удержанное (retenu) или предвосхищенное (protenu) мгновение никоим образом не мыслимо. «Удерживающее» и «предвосхищающее» не являются неподвижными, как в объективирующей интенции; они следуют за тем, к чему трансцендируют, определяются тем, что удерживают или предвосхищают.

И тем не менее, это не оборачивается просто возвратом к сенсуализму, который превращает запах розы в нечто застывшее, — ведь всеми исследованиями чувственности руководит идея интенциональности. Совпадение ощущающего с ощутимым есть связь себя с самим собой, даже если она не связывает мышление с мыслимым. Субъект может отказаться от связывающего его обязательства.

3. Но для ощущающего интенциональность чувственного состоит не только в пребывании в данном, в которое он вовлекается, вместо того чтобы его созерцать. У Гуссерля чувственное в целом кинестетично. Открытые чувственному органы чувств движутся. И такая соотнесенность чувственного с органом и его дви-

287

жением не добавляется к сущности чувственного в силу эмпирической природы человека. Это тот способ, каким ощущающий ощущает ощущаемое; движение органа конституирует интенцио-нальность ощущающего, осуществляет самое его переходность.

Г-н Альфред Шютц — один из сподвижников и наиболее ревностных поклонников Гуссерля — в 1940 г. опубликовал в американском журнале «Philosophy and Phenomenological Research»¹²⁵ заметки Гуссерля о конституировании пространства — несколько страниц из десятков тысяч неизданных, которыми столь успешно занимаются в Архиве Гуссерля в Лувене. Эти заметки, представляющие собой, как и многие другие неизданные работы Гуссерля, записи повседневных исканий его мысли, относятся к 1934 г. и отражают, таким образом, его последние исследования. Гуссерль исходит из восприятия движения и приходит к конституированию пространства. Восприятие движения начинается на чувственном уровне, предшествующем восприятию объектов, уже предполагающих место. Но место и конфигурация мест, или пространство, есть идеализация скрываемой ими трансцендентальной жизни, происходящей в интенциях иного типа, нежели эта идеализация — в кинестезисе. Анализ как раз и стремится показать, «как в силу идеализации я прихожу к абсолютным и тождественным локальным точкам в бесконечном пространстве»¹²⁶.

Кинестезисы — это ощущения движений тела. Все движения, воспринятые во внешнем по отношению к телу мире, восходят к кинестетическим ощущениям. «Все движения как объекты опыта в моих делах соотносятся, в интенциональном смысле, с моим кинестетическим состоянием покоя¹²⁷. Нужно выяснить, в каком смысле кинестезис является ощущением. Гуссерль говорит о кине-стезисах, составляющих «действие сохранения покоя» (Aktivität des Stillhaltens). Кинестезис покоя — не покой кинестезиса. Ощущение также является деятельностью. Отметим, наконец, что нулевая отметка субъективности, исходя из которой конституируется движение вещей, их место и время, — уже положение кинестезисов и движений. Оно отсылает к фундаментальной интенциональности самого воплощения сознания: переход от «Я» к Здесь. «Все это... исходит от «я», от тела или, точнее, отсюда. Встает вопрос, как этому Здесь удается совпадать с моим телом, хотя и невозможно серьезно говорить... о точке такого совпадения»¹²⁸. Отныне мы присутствуем при конституировании пространства, исходя из различных модусов телесности: визуальное, зрительно-моторное пространство; пространство, конституируемое посредством кинестезисов движений головы (основное пространство), сочетающееся с тактильным пространством, полученным посредством движений пальцев, руки, всех кинестезисов осязания; наконец — пространство,

288

конституированное движениями перемещающегося человеческого тела, перемещающегося по земле, которую он топчет своими ногами и на которой утверждает себя: это — изначальная интен-циональность¹²⁹, и ее следует отличать от обычного контакта.

Такая феноменология кинестетической чувственности выявляет отнюдь не объективирующие интенции и ориентиры, которые не функционируют в качестве объектов — идти, толкать, проецировать вдаль, твердая земля, сопротивление, дальнее, земля, небо¹³⁰. Субъект уже не пребывает в неподвижности идеалистического субъекта, но оказывается втянутым в ситуации, не разрешающиеся в представлениях, которые он мог бы составить себе об этих ситуациях.

Ввиду подобных исследований идея интенциональности не позволяет нам считать, что мы живем в эпоху всепоглощающего эмпиризма, конституирующего экстериорность исходя из не имеющих пространственного измерения, чисто качественных элементов ощущения. Кинестезис не является качественным эквивалентом движения, регистрацией, знанием, отражением движения в неподвижном бытии, образом движения. Ощущение является здесь самим движением. Движение есть интенционалъностъ кинестезией, а не его intentum™*. Связь с отличным от себя возможна лишь как проникновение в это отличное от себя, как переходность. «Я» не остается в себе, чтобы поглощать в представлении любое иное. Оно действительно трансцендирует. Интенциональность здесь — союз души и тела. Это следует представить себе не как апперцепцию союза, где душа и тело, подобно двум объектам, мыслят себя объединенными, но как нечто подобное воплощению. Гетерогенность объединяющихся членов как раз подчеркивает истинность такой трансценденции, переходной интенциональности. Декартовское разделение души и тела, не способных соприкоснуться друг с другом, позволяет сформулировать лишь ту радикальную прерывность, которую должна преодолеть трансценденция. Скачок в пространственном смысле слова прерывает непрерывность намеченной на земле траектории, но в пространстве, где все точки соприкасаются, не возникает никакой прерывистости. Скачок идущей от души к телу трансценденции абсолютен. В «определенный момент» прыгающий, действительно, нигде не находится. Трансценденция порождается кинестезисом; мышление превосходит себя не при встрече с объективной действительностью, а при совершении телесного движения.

4. Быть может, концепция сознания как кинестетической переходности отмечает конец идеализма, не приводя нас к реализму. Последний противопоставляет конституированию объекта посредством сознания бытие этого объекта в себе, но, подобно иде-

10 Избранное: трудная свобода 289

ализму, отождествляет бытие и объект. Приняв такое отождествление, идеализм с триумфом возвращается. Ведь появление объекта, представление, всегда соответствует сознанию. Это означает адекватность между Я и не-Я, Тождественным и Другим. Представленный Другой равен Тождественному, хотя и кажется, будто он судит о нем. Декарт выражает такое сущностное равенство, утверждая, что «я» само по себе может свидетельствовать обо всем и что небо и солнце не совершеннее мыслящего субъекта. У Беркли же чувственное — это соразмерность сознания и объекта. Сознание всегда останется источником смысла, так как посредством характеризующего объект смысла чуждость или гетерогенность бытия обретают меру сознания. Соотнесенное с собой идеалистическое сознание повторяет это равенство. Сам Гуссерль в своей теории полной адекватности так называемого внутреннего восприятия учит, что субъективность есть рефлексия самости в себе. Тогда идеализм предстает в качестве тавтологии: то, что являет себя бытием, — являет себя, а значит, непосредственно или опосредованно оказывается в границах сознания; то, что полностью превосходит границы сознания, для подобного сознания есть ничто.

Интенциональность как акт и переходность, союз души и тела, то есть как неравенство между мною и иным, означает радикальное преодоление объективирующей интенциональности, которой живет идеализм. Открытие интенциональности ъ praxis, эмоции, оценке, в которых усмотрели новизну феноменологии, черпает свою метафизическую мощь лишь в транзитивной интенциональности воплощения.

Разумеется, прежде чем приступить к феноменологии кинесте-зисов и тела — интенциональности как таковой, — Гуссерль в своих заметках о пространстве прибегает к одному мыслительному ограничению, характерному для его философии в целом, когда она вовлекается в конкретное: он на мгновение восходит к чистому «Я» Редукции. Воплощенное «я» — это чистое «я», обнаружившее свою связь с телом: «Утвердившись в качестве «я» (ich in der Ich-Einstellung), я принимаю «себя» в моей телесности, подобно тому как, передвигаясь... я принимаю себя в кинестетической функции... за основу... и т.д.»¹³¹. Но можно задаться вопросом, как Гуссерль в конечном итоге понимает тот способ, каким «я» «принимает себя за...» Это «принятие за...» — является ли оно чисто теоретическим актом развоплощенного существа? Мы полагаем, что при одержимости Редукцией, непреодолимом соблазне поиска, кроме интенциональности воплощения интенции чистого «я» речь идет о позитивной, конституирующей возможности кинестезиса, воспомина-

290

nun o своем истоке внутри интериорности, без которого кинесте-зис как связь, обнаруженная в мире, а не осуществляющаяся исходя из «Я», совпал бы с психическим образом или физическим движением. Такая возможность, быть может, напрасного, запоздалого поиска себя присуща трансценденции, осуществляемой чувственностью. Человек полностью владеет своей судьбой лишь в воспоминании, в поисках утраченного времени. В философии вовлечения и действия, на которую направлена феноменология Гуссерля, с необходимостью должна вновь возникнуть проблема возвращения к себе. Об этом свидетельствует озабоченность проблемой «эпохе», даже если в поисках решения задачи перед последователями Гуссерля откроются новые пути.

5. Утверждение интенциональности как «союза души и тела» означает приведение в движение духовности сознания, при котором духовность превзойдет его интериорность. Эта тенденция противостоит той, которой вдохновляется бергсонизм, ищущий — и в этом он соответствует традиционному спиритуализму — как бы освобожденный от тела дух. Один из выводов бергсонизма состоит в утверждении независимости души по отношению к телу и подтверждении — быть может, поспешном — религиозных обетов.

Разумеется, то тело, о котором говорит Бергсон, есть тело, видимое извне, тело-объект, каким оно представляется биологу, образ среди образов; тогда как для Гуссерля тело — это система кинесте-зисов, опыт тела, но тела, получившего опыт благодаря тому телу, чьим опытом оно располагает. Однако такой новый способ понимания тела предполагает, что высшее событие в сознании происходит не в виде объективирующей интенциональности, что возникают другие, не интерпретируемые в терминах логики объекта формы транс-цендирования к бытию или истины. Сам Бергсон открыл в непрерывности длительности трансценденцию, выводящую из Тождественного к Иному, совершенно другому. Но он отделил трансценденцию от земли людей. Быть может, поколение, следующее за спиритуализмом чистой длительности, с которым современник Бергсона Гуссерль сумел найти общий язык, характеризуется тенденцией употреблять слово спиритуализм в уничижительном смысле. Это значит не отдавать предпочтение низменному, а пытаться освободиться от пресловутой независимости объективирующего мышления, которое в действительности замыкает мыслящего субъекта в себе, в его категориях и, подчинив его юрисдикции объективности природы, высмеивает как ребячества метафизические приключения святых, пророков, поэтов¹³² и просто живых людей.

10*

Интенциональность и ощущение¹³³

1. Новая идея интенциональности

Появление идеи интенциональности было подобно освобождению. Непривычный способ утверждения акта направленности как сущности психического бытия, неподвластной превратностям этого бытия, и смелый способ утверждения бытия сознания как протекающего вне границ его строго реального бытия рассеивали навязчивый образ мышления, действующего подобно винтикам универсального механизма, и подтверждали призвание и право мышления подчиняться лишь убедительным доводам. Психологизм, которому противопоставлялся новый способ видения, был, вообще говоря, лишь одной из основных форм смешения акта сознания и того объекта, на который он направлен, психической реальности и того, что она предполагает (meint)³¹*. Из-за этого смешения Душа замыкается в себе, какие бы мысли ее ни обуревали. Если кантианство различало ощутимую данность единства «я мыслю», учреждающую его в качестве объекта, оно все же сохраняло качество субъективного, превращающегося в объективное; мышление не должно было выходить. Интенциональность внесла новую идею выхода из себя — главного события, обусловливающего все другие, не объяснимого какими-либо глубинными, внутренними движениями Души. Такое трансцендирование было даже важнее самосознания, хотя и неизбежного при точном описании. Но при первой встрече с Гуссерлем имели значение только эта открытость, присутствие в мире «на улицах и дорогах», и то снятие покрова (dévoilement), о котором скоро заговорили.

Другое решающее для феноменологии положение (сам Гуссерль признавал его таковым¹³⁴) состояло в обнаружении строгой корреляции между структурами объекта и направленного на него, выявляющего его мышления: подходы к Бытию предписаны Бытием, идентифицированным исходя из этих подходов. Такое видение представляет Интенциональность в качестве идеализирующей идентификации; мы еще вернемся к этому. Корреляция между мыслями и идеальным объектом, который они «предполагают» (meinen) и идентифицируют посредством своей множественности, не является фактом «мыслящей субстанции», подчиняющейся «эйдетическим потребностям» «случайного a priori»¹^, подобно тому как это происходит в других областях бытия. Эйдетическими потребностями корреляции руководит здесь сущность интенционально-

292

сти: они прежде всего выражают взаимозависимость объекта и способов его представления. Например, сам Бог воспринимает материальный объект лишь в вечно незавершенном ряду синкретичных «набросков». Следовательно, познание объекта совершенно несравнимо с его производством посредством некоторой «духовной энергии» или его постижением в мышлении, способном, подобно универсальному инструменту, постичь таким же образом любой объект. «Интенциональное» присутствие объекта в сознании предполагает оригинальный тип соотношения между способами «выявления» и «выявляемым смыслом», не похожий на простую констатацию факта. Воспринимающий без конца перебирает ряд «набросков», представляющих вещь, — но не потому, что «люди так устроены». Этот ряд нескончаем даже при более совершенном взгляде и мышлении субъекта. Воспринимать «иначе» значит воспринимать иное. Потребность sui generis, связывающая объект с ходом мышления, представляющего или воспроизводящего его в сознании, кажется наиболее убедительной среди «эйдетических материальных» потребностей.

Феноменологический идеализм полностью согласен с такой корреляцией между структурами мыслимых смыслов и мыслящими их мыслями — ноэзисами, рационально связанными, таким образом, между собой. Для рассмотрения соответствия бытия и подходов к бытию следовало бы реалистическим образом расположить за бытием, идентифицируемым в различных мыслях, другое бытие; нужно было бы придать бытию иную идентичность, не коррелятивную различным подходам. Действительно, Бог мог бы прийти к этой идентичности путями, отличными от человеческого опыта! Но это как раз и означало бы сведение интенциональности к некоторой особенности сознательной жизни, к отказу от ее интерпретации в качестве исходного события трансценденции, только и предоставляющего возможность самой идеи трансценденции.

Однако идеализм уже является интенциональностью — хотя бы потому, что она сразу задумывалась как направленность на идеальный объект. Объект, пусть даже чувственный и единичный, всегда будет отождествляться у Гуссерля посредством множества направленностей: сказать, что любое сознание — это сознание чего-то, значит утверждать, что посредством коррелятивных терминов множества субъективных мышлений сохраняется и утверждается трансцендирующая их идентичность. Интенциональный объект обладает идеальным существованием по отношению к временному событию и пространственному положению сознания. Гуссерль выражает это, начиная с «Логических исследований», таким образом: объект сознания не является реальной частью сознания. Тот или иной аспект объекта об-

293

ретает свою идентичность и сохраняет ее среди множества моментов; а среди множества аспектов — объективный, тождественный, идеальный полюс, когда сознание разворачивается как «период времени». То же относится к идеальному или абстрактному объекту; то же относится к столу или карандашу. При конституировании интерсубъективности такой процесс самоидентификации идеального продолжится за пределами эгологической сферы. В идеализирующем характере интенциональности проявляется трансцендентальный идеализм Гуссерля: реальное конституируется как идеальная идентичность, подтвержденная, вычеркнутая или исправленная в ходе эволюции субъективной или интерсубъективной жизни. Открытие идеальной идентичности в притязаниях наивного мышления на достижение «реальной идентичности» не является идеалистическим не потому, что состоит якобы в замене идентичности «сознанием идентичности», как у Беркли, заменявшего цвет в наивном реализме чувством цвета, но потому, что идентичность как таковая была бы немыслима без действия идентификации, чьим идеальным полюсом она остается. Быть идеальным единством во временной множественности значит быть идеальным в совершенно другом качестве, нежели у Беркли, сводящего цвет к ощущению. Подобное изначально идеализирующее мышление уже на уровне полностью до-предикативного опыта является синтезом идентификации, а не «содержанием сознания», мыслимым столь же смутно, как и его коррелят, соответствующий реальности чувственного опыта.

Тогда становится понятен сам феноменологический проект. Ин-тенциональный анализ вытекает из исходного идеализма идентифицирующей интенциональности. Нужно вернуться к синтезирующему действию, чей результат только и завораживает наивное и научное мышление. Идентичность-результат — это абстракция, к которой приковано оцепеневшее мышление, уже забывшее о своей жизни и горизонтах, от которых оно оторвалось благодаря ряду, может быть, и удачных, но опрометчивых и безответственных движений, нацеленных на достижение этого результата. Феноменология, таким образом, является «реактивацией» всех этих забытых горизонтов и горизонта всех этих горизонтов¹³⁶. Последние выступают контекстом абстрактных значений и позволяют преодолеть абстракцию, которой довольствуется наивный взгляд. Феноменологическому предприятию можно даже придать роль фундаментальной онтологии: возвращенные в свои горизонты значения были бы не только полнее. Новый, более оригинальный смысл обосновал бы претерпеваемые и игнорируемые им изменения, из которых проистекают многие из тех конфликтов или парадоксов, которыми страдает наука. Несмотря на весь свой критический дух, она не

294

обращается к утраченным горизонтам идентификаций, которыми живет. В противоположность неокантианскому методу, воссоздающему трансцендентальное исходя из логического и научного и уже в силу этого забывающему о горизонтах, утраченных именно потому, что научные результаты оплачиваются лишь забвением этих бесконечных горизонтов, обращающаяся к ним феноменология позволяет высказать или вернуть на место самое логическое¹³⁷.

Как представляется, специфическая структура интенционально-сти сознания не только открывает замкнутое в себе эмпирическое ощущение ощутимому корреляту; она уже утверждала это ощутимое в качестве идеальности, идентификации множества мышлений. С другой стороны, интенциональность, направленная за пределы того, где она родилась, казалось бы, могла составлять сущность сознания лишь при своей полной прозрачности. Достигнет ли она уровня длящегося во времени события, подобно новому «ментальному объекту», служащему образом или экраном между субъективностью и бытием? Но не возвещало ли новое открытие интенцио-нальности сознания и радикализация его понимания исчезновение этого мифического «ментального объекта»?

2. Интенциональность и ощущение

Несмотря на связность тем, возникающих вокруг центральной идеи сознания, открытого миру, являющегося для этого сознания всем, Гуссерль сохраняет понятие, от которого, казалось бы, должно было освободить его обращение к интенциональности — понятие ощущения. В основе интенциональности лежат гилетичес-кие данные. Далеко не играя в системе роль пережитка, от которого следует постепенно освободиться, ощущение занимает все бо лыпее место в размышлениях Гуссерля.

Интенции, направленные на трансцендентное и идентифицирующие его, являются не просто путями вовне, обыкновенными окнами, но содержаниями, наполняющими длительность. Акты простираются во времени, и из такой темпоральной реальности интенции снова возникает сознание. Наделяя нас присутствием объектов, оно само присутствует по отношению к самому себе, ощущается, переживается¹³⁸. Термин «жить» обозначает до-рефлексивную связь содержания с самим собой. Он может стать переходным (прожить весну), но он предварительно отрефлексиро-ван (хотя речь и не идет об эксплицитной рефлексии): сознание, являющееся сознанием объекта, есть не-объективирующее самосознание, оно переживается, оно — Erlebnis. Интенция — это

295

Erlebnis. Но этот термин применим также к содержаниям, не являющимся актами, к не интенциональным содержаниям, в которых мы узнаем эмпирические ощущения. Таким образом, как в лучшие времена сенсуалистического эмпиризма, существуют состояния сознания, не являющиеся сознанием чего-либо! Такое существование тут же утверждается Гуссерлем как не-зависимость ин-тенциональности, действительно, слишком часто анализировавшейся и представлявшейся в качестве автономной; начиная с «Логических исследований» она наделяется функцией обеспечения интуитивной полноты реального объекта.

Одновременно с присутствием рядом с вещами, сознание является временным потоком чувственной «материи», включающей реальные части, пережитое присутствие. «Гилетические» содержания, элементы психической материи отличаются от качеств объектов, на которые направлена или которые достигает трансцендирующая интенция. Гуссерль не перестает утверждать это. Но, с другой стороны, в текстах, которые до сих пор привлекали меньше внимания читателей, текстах весьма многочисленных и ясных, сохраняется идея подобия ощущений и объективных качеств, как будто подобие и аналогия не предполагают создания объективного плана. «Визуальное может переживаться как ощущение, делящееся на реальные части, отличающиеся тем не менее от визуальных объектов». Является ли различие коренным, потому что ощущения «изображают», «представляют» (darstellen) качества как очертания или ракурсы (Abschattungen) объективных качеств? Abschattung является не уже объективированным аспектом вещи, но имманентным содержанием объективного, пережитым и тем не менее сокращенным. Интенциональность как открытость сознания бытию отныне играет роль восприятия (Auffassung) по отношению к тем содержаниям, которым придает объективный смысл, одухотворяет (beseelt) или вдохновляет (durchgeistigt)³²*. Ощущение становится analogon объектов до такой степени, что обеспечивает столь исключительное присутствие бытия интуитивным актам, доходящим до «оригинала», «личностного бытия», «бытия во плоти и крови». Тогда как новизна понятия интуитивного акта казалась связанной с его интенцией или «претензией» представить бытие «в оригинале» (в его Meinung), появилось чувственное содержание, необходимое для того, чтобы подобный смысл мог быть помыслен. Присутствие объекта как таковое не мыслится; оно связано с материальностью ощущений, с непомысленным прожитым. «Под представляемыми или интуитивно воспроизводимыми содержаниями мы имеем в виду содержания интуитивных актов, недвусмысленно отсылающих посредством чисто имагинативных или перцептивных восприятий, чьими носителями они являются, к содержаниям объекта, определен-

296

но соответствующим им и представляющим их нам в виде имагина-тивных и перцептивных набросков и т.д.»¹³⁹. А также далее: «В интуитивном представлении возможны различные степени интуитивной полноты. Как мы уже объясняли, выражение «различные степени» отсылает к возможным рядам наполнения; по мере продвижения по этим рядам мы учимся все лучше познавать объект при помощи представляющего содержания, все более подобного¹⁴⁰ объекту, воспринимающего его все более живым и полным образом»¹⁴¹. Интуитивный акт — это одновременно мыслящая присутствие интенция и необходимое присутствие содержания в субъекте. Постоянно утверждается родство между содержанием и качеством, чьим ракурсом оно является. Интенция выходит за пределы жизни ради направленности на объект, а объект представлен лишь в силу прожитого, но подобного объекту содержания. Идентичному в восприятии изменению представления об объекте соответствуют изменения в ощущении¹⁴². Fülle — чувственная полнота интуиции — включает «Farbenabschattungen» и «ракурс объекта в перспективе» (perspektivische Verkürzung). Гуссерль подчеркивает, что такому способу изложения «соответствует нечто в феноменологическом содержании»¹⁴³. Таким образом, существует аналогия между прожитым содержанием и тем, что «отражается» в нем, хотя Гуссерль тут же добавляет, что «способ такого представления по аналогии изменяется в зависимости от восприятия». К уже выделенным нами терминам «Auffassen», «Beseelen», «Durchgeistigen» добавляются «Interpretieren» и «Deuten»; все они должны выражать связь, существующую между интенцией и ощущением. Они заимствованы из деятельности суждения, уже вынесенного о мире конституированных объектов, которое такие авторы, как Ланьо или Ален, располагают у истока посредством экстраполодии логического на трансцендентальное. Трудно приписать такую позицию Гуссерлю. Подобна ли интен-циональность синтезу способности суждения, моделирующей, как у Канта, чувственно данное? Тогда подойдут эти термины — восприятие, апперцепция, интерпретация. Но согласиться с тем, что интен-циональный объект у Гуссерля является рассудочной конструкцией, использующей чувственный материал, значит вступить в противоречие с самыми определенными идеями Гуссерля. Ощущение у Гуссерля не находится на стороне объективного, в качестве зародыша объекта либо голого факта, требующего интерпретации. Напрасно лишать трансцендентный объект его форм или непосредственно приближаться к нему — его нельзя найти в плоскости прожитого. Апперцепция, интерпретация или восприятие, с которыми, как может показаться, Гуссерль отождествляет действие интенциональности, не являются суждениями. Суждение представляет собой вид интенциональности, а не интенциональность — форму суждения.

297

3, Ощущение и время

Однако чувственное содержание вскоре получает у Гуссерля толкование, в котором наряду с противоречащей самой миссии интенциональ-ности ролью материи, служащей деятельности интенциональной апперцепции, выявляется иной смысл интенциональности. «Лекции о конституировании внутреннего сознания времени»¹⁴⁴, вышедшие чуть позже «Логических исследований», — их тезисы углубляются по ходу размышлений Гуссерля — прежде всего настаивают на впечатлениях как источниках любого сознания. «Совершенно неизменное прото-впечатление (Urimpression) является источником любого сознания и любого бытия»¹⁴⁵. Трансцендентный объект — связность идентификации посредством утверждений и отрицаний, идентификации всегда обратимой, до «нового распоряжения» — уже может свестись к впечатлению при исчезновении мира. Такова печать оригинальности идеализма Гуссерля. С несравненной силой признав нередуцируемость трансценденции и, следовательно, идеального, он не поддается соблазну подчинить возникающей в этом идеальном порядке логике живую индивидуальность, для которой проявляется этот порядок: сознание не станет «сознанием вообще», реконструированным исходя из синтезов, осуществленных им в сфере объекта. Оно — единичная, индивидуальная жизнь; его «живое настоящее» — источник интенциональности¹⁴⁶. Существует связь между сознанием-впечатлением, где спонтанность совпадает с пассивностью¹⁴⁷, и интенциональностью, направленной на идентифицируемые идеальности. Сенсуализм Гуссерля не только способствует разочарованию в философских надеждах, вызванных идеей интенциональности. Он позволит нам углубить ее смысл, но и вернет ценность — быть может, неуничтожимую — эмпиризму ощущений. Именно к этому побуждает Хайдеггер в своем кратком издательском предисловии к «Внутреннему сознанию времени». «В этом труде описывается выявление интенционального характера сознания и вообще та ясность, которую в принципе обретает ин-тенциональность. Если абстрагироваться от частностей и деталей предпринятого изучения, его уже достаточно, чтобы превратить в необходимое дополнение к освещению интенциональности, впервые предпринятому на почве принципов в «Логических исследованиях». И сегодня это не кодовое выражение, а название центральной проблемы¹⁴⁸. Учитывая тему книги, намек Хайдеггера может лишь побудить нас искать исходное значение интенциональности в способе и временном измерении переживания ощущения.

Течение времени есть ортоидальное множество, непрерывность внешних по отношению друг к другу мгновений, лишенных бергсо-новского взаимопроникновения. Это — внутреннее время, обосно-

298 I

вание объективного времени, соразмерное ему¹⁴⁹. Длящееся ощущение рассредоточено в этом потоке, но оно ощущается как идентифицируемое единство во множеств взаимоисключающих мгновений, потому что в каждое мгновение, благодаря специфической имманентной интенциональности, удерживается совокупное ощущение в сжатом виде. Ощущение — это Abschattung, но само оно дается в переживаемой имманентности, посредством Abschattungen^m. Таким образом, интенциональность чувства, «переживающая ощущение», на первый взгляд воздействовала бы на такой способ идеализирующей идентификации кактрансцендирующая интенциональность.

Но каждая интенция, в каждое мгновение удерживающая или предвосхищающая идентичность уже частично прошедшего или еще частично ожидаемого ощущения, является для Гуссерля просто самим осознанием времени. Время — не только форма, живущая в ощущениях и влекущая их в будущее; это чувство ощущения — не просто совпадение ощущающего и ощутимого, но интенциональность и, следовательно, минимальная дистанция между ощущающим и ощутимым — дистанция как раз временная. Усиленное, живое, совершенно новое мгновение — прото-впечатление — уже отклоняется от острия стрелки, где зреет как абсолютно настоящее, и, посредством такого сдвига, представляется как удержанное новому намеченному пунктиром настоящему, предчувствуемому в предвосхищении, исходящем из первого прото-впечатления и включающем в это предчувствие неизбежность собственного ухода в ближайшее прошлое удержания. Весьма любопытно, что жизнь настоящего составляет такая обостренная, как бы отделенная от него пунктирность; и именно к ней крепятся удерживание и предвосхищение, благодаря которым поток прожитого становится осознанием времени.

Действительно, удерживание и предвосхищение являются интенци-ональностями, но направленность и событие здесь совпадают, интенциональность — производное изначального состояния существования, называемого модификацией: это «уже не», но также и «еще здесь», то есть, также «присутствие для...»; а это «еще не» есть «уже здесь», то есть, в другом смысле, также «присутствие для...» Познание и событие, являющиеся модификацией, а не отрицанием. Сознание — не негативность, «знание» не отпускает событие, не подверженное разрушению временем. Когда «транзитивная», «переходная» модификация заходит достаточно далеко, чтобы отнять его у удержания, воспоминание находит его в представлении. Такой переход от удерживающей интенциональности к транс-цендирующей интенциональности указывает на временной смысл любой трансценденции; мы остановимся на нем ниже.

Время и осознание времени не возникают из вневременной точки, как не возникают и на фоне предсуществующего времени. Весь

299

смысл критики Гуссерля в адрес Брентано в начале «Внутреннего сознания времени» состоит в отказе от дедукции или конструирования времени исходя из вневременного взгляда, окидывающего прото-впечатление и его бледные модификации. Для невовлеченного субъекта время не возникает из неподвижной вечности. Но когда, с другой стороны, в своих описаниях конституирования времени Гуссерль использует выражения, уже имеющие временное значение¹⁵¹, он не говорит о времени, находящееся за временем. Здесь следует признать возвращение времени назад, фундаментальную итерацию. Например, осознание перманентности потока является осуществлением перманентности потока, «тождественного в своей форме»¹⁵². «Уже прошедшее» и «прошедшее только что» — это сам сдвиг прото-впечатления, модифицирующегося по отношению к совершенно новому прото-впечатлению. Событие и сознание лежат в одной плоскости. Сдвиг Urimpression — это само по себе первое событие сдвига по фазе, которое следует констатировать не по отношению к другому времени, но по отношению к другому прото-впечатлению, которое само «в курсе дела»: констатирующий сдвиг взгляд есть сам этот сдвиг. Осознание времени — не рефлексия о времени, но сама темпорализация: после осознания есть после самого времени. Удерживание и предвосхищение суть не содержания, конституированные, в свою очередь, в виде идеальных тождеств в потоке разрозненного — это просто сам поток: удерживание или предвосхищение («мышление») и «бытие-на-расстоя-нии» (событие) совпадают. Осознание чего-либо... является здесь потоком. Осознание — конституирующее событие, а не только конституирующее мышление, как считает идеализм. Поток здесь — само ощущение ощущения; Гуссерль называет его абсолютной субъективностью, более глубокой, чем объективирующая интенци-ональность, предшествующая языку¹⁵³. За этим изначальным потоком нет другого сознания, констатирующего такое мышление или событие. Поток, где преодолевается дуализм сознания и события, не конституирован; он сам обусловливает любое конституирование и идеализацию. Сдвиг — это удержание, а удержание — сдвиг: осознание времени и время осознания.

4. Время и интенциональность

Не отличается ли такая первичная интенциональность, совпадающая с самим действием времени, от объективной идеализирующей интенциональности, освободившейся от всякой временности на пути, ведущем от имманентности к трансцендентности?

300

Или, быть может, объект здесь еще предшествует направленности на него? Конечно, удерживающая модификация, доходящая до погружения впечатления в прошлое, превращается в воспоминание, являющееся в качестве объективирующей идеализирующей интенции первичной трансценденцией — мы уже затрагивали этот вопрос. Но следует ли думать, что любая интенциональность уже является своего рода воспоминанием? Или, точнее: не существовал ли объект интенции до самой интенции? Есть ли в интенци-ональности диахрония? Этим странным вопросом Гуссерль задается в приложении V «Внутреннего сознания времени»; можно подумать, что к нему его склоняет психология Лаборатории. Последовательно принимаются четыре точки зрения. Точка зрения естественного отношения, когда объективное время присуще как восприятию, так и воспринятому: звезда предшествует узревшему ее взгляду из-за скорости света и времени реакции субъекта. — В феноменологической позиции можно было бы ожидать синхронности субъективного процесса конституирования объекта и самого объекта, конституирующегося в имманентности. Ничего подобного: объект возможен, лишь если ощущение одухотворено интенцией; для того же чтобы интенция одухотворила ощущение, его «расходование» должно быть минимальным¹⁵⁴. Таким образом, акт следует за материалом конституированного объекта. Разумеется, не в реалистическом смысле; но этот тезис чрезвычайно значим для структуры сознательного акта: сознание есть задержка по отношению к самому себе, способ задерживаться в прошлом. — Конечно, в рефлексии объект предшествует восприятию. — Остается прото-впечатление, как раз и называемое «внутренним сознанием», которое можно расширительно назвать восприятием: воспринятое и воспринимающее здесь синхронны. В приложении XII об этом говорится как о неразличимости объекта и восприятия; в описании это относится и к интенции. Возможно, следует перевернуть тезис: любое различение восприятия и воспринятого основано на времени, на сдвиге по фазе между направленностью и тем, на что она направлена. Только прото-впечатление свободно от всякой идеальности. Это актуальная форма, сейчас, ради которого и конституируется в потоке единство идентичного ощущения, преодолевая заторы удерживаний и предвосхищений. Но поток — лишь модификация прото-впечатления, уже не совпадающего с собой, предстающего в сокращениях Abschattung, так как только несовпадение с собой — переход — является воспринимающим сознанием в собственном смысле слова. Всегда становящееся единство ощущения и старше и моложе мгновения прото-впечатления, к которому крепятся конституирующие это единство удерживания и предвосхище-

301

ния. Интенциональность удержаний исходит из абсолютного про-то-впечатления как нового острия настоящего без различия материи и формы — не движения и не покоя, подобного мгновению из третьей гипотезы «Парменида»; но прото-впечатление — преимущественно не-идеальность. Непредсказуемая новизна содержаний, возникающих из этого источника любого сознания и любого бытия, есть изначальное творение (Urzeugung), переход от ничто к бытию (к бытию, которое превратится в бытие-для-созна-ния, но никогда не будет утрачено); творение, заслуживающее называться абсолютной активностью, genesis spontanea¹⁵⁵. Но оно одновременно и самодостаточно, — у него нет ни ожиданий, ни предвидений, ни истока, ни продолжения, и, следовательно, оно совершенно пассивно. Прото-впечатление предстает как восприимчивость «иного», проникающая в «в то же самое», иначе говоря: жизнь, а не «мышление». Будучи «внутренним сознанием», оно станет сознанием посредством временной модификации удержания, быть может, указывающей на сущность любого мышления как удержания ускользающей полноты. Тайна интенциональности¹⁵⁶ заключается в сдвиге... или в модификации временного потока. Сознание — это старение и поиски утраченного времени.

5. Движение и интенциональность

Роль ощущения в сознании позволит расширить субъективность субъекта еще и в другом смысле. Здесь тоже сначала усваивается наследие эмпиризма. Но тогда как сознание сводится для последнего к конгломерату ощущений, а ощущения — к психологическому отзвуку телесных изменений, понятых в строго натуралистическом смысле, описание ощущений Гуссерлем лишает физико-физиологические категории привилегии единственного источника понимания высшего смысла тела, сознания и существующей между ними связи. Ощущение не порождается телом. Оно вводит в отношение, говорящее о полярности субъект-объект, принадлежность субъекта объекту. Но не в качестве каузального эффекта объективного порядка или составной части этого порядка, и не путем включения объекта в субъект посредством «субъективного ощущения», в котором объект растворился бы, как это происходит в идеализме Беркли. Речь идет о новой конфигурации: субъект находится перед объектом и принимает в нем участие; такое участие сознания в конституируемом им мире измеряется именно телесностью сознания; но телесность эта производится в ощущении. Ощущение описывается как то, что ощущается «над» и «в» теле и как то, посредством чего тело «принимает

302

участие» (mit dabei) в любом чувственном опыте. Рука чувствует тепло объекта, ноги — пронизывающий холод, его дыхание — «на кончиках пальцев». В силу самой своей неопределенности такие состояния, называемые Гуссерлем во второй книге «Идей» Empfindnisse¹⁵¹, размывают структуру ощущающее-ощутимое, субъект-объект, на которую еще намекает слово Empfindung. Расширение понятий, подобных Empfindnisse, относящихся к телам и объектам одновременно, отличается от пространственного расширения. Но благодаря такому специфическому расширению чувственный опыт — это не только опыт пространства, но и, через своего рода непосредственную итерацию, опыт в пространстве. Таково свойство гилетической составляющей; только интенциональность переживается как безразличная к пространству и поддерживает абсолютность неподвижного субъекта. «Посредством гилетического слоя совокупное человеческое сознание определенным образом связывается с телом человека, тогда как сами интенциональные Erlebnisse уже непосредственно не локализуемы; они не образуют телесного слоя. Восприятие как восприятие формы наощупь (tastendes Auffassen) не расположено в ощупывающем пальце, где локализуется осязательное ощущение; мышление реально не находится в голове интуитивным образом, как Empfindnisse давления и т.д.¹⁵⁸. Связь с объектом воплощается посредством ощущения: можно сказать, что рука трогает, язык пробует и глаз видит до того, как такого рода общеизвестные действия констатируются внешним восприятием, обходясь без словесного указания на физиологическую истину обращения (для спиритуалистской метафизики, быть может, случайную) мышления к органам чувств. Но такое указание не передает и интроспективную данность, предполагающую позицию, при которой интериорность противостоит эксте-риорности. Анализ ощущений как Empfindnisse как раз и означает разрушение такой схемы и подобной оппозиции. Не в этом ли заключен сам смысл нейтральности редуцированного сознания, если принять всерьез то значение, которое Гуссерль придает редукции: обнаружение экрана, где вырисовывается любое значение, которое вообще способно возникнуть, любой феномен. Может быть, именно благодаря открытию подобного экрана мы окажемся в состоянии преодолеть схемы типа: субъект-объект, интериорность-экстериорность? Тогда тело станет центральной точкой, точкой отсчета любого опыта, как бы встроенной в этот опыт посредством фундаментальной итерации, событием которой и является ощущение. Ощущение (а также культурный атрибут — оба сущностно итеративные) с его амбивалентностью по отношению к четким структурам картезианского дуализма образует неизбежное и незабываемое для любого философского понимания понятие восприятия не благодаря простому об-

303

ращению к эмпиризму. Философия начинается «трансцендентальной эстетикой» «Кризиса». Пространственная и геометрическая природа, res extensa^* науки — это единственно абстрактный аспект мира.

Однако тело является не только хранилищем и субъектом Empßndnisse; это орган свободного движения, субъект и местонахождение кинестетических ощущений. Движущие ощущениями интенции придают им значение по отношению к трансцендентному. Происходит это не ради возможного в Empfindnisse изображения «качеств объекта» или описания исходной сферы того, что картезианец назвал бы союзом души и тела, но ради придания субъекту подвижности в качестве субъекта, а воспринятому реальному — сущностной зависимости от такой мобильности. Empfindnisse конституируют объективные качества; движимые интенциями кинестетические ощущения являются «мотивацией». Мир не конституируется как изначально вверенная опыту статическая сущность. Он соотносится с «точками зрения», свободно принятым сущностно подвижным и обладающим подвижными органами субъектом: при определенном движении глаза — определенное изменение увиденного, при определенном наклоне головы — определенное изменение зрелища, при определенном движении ощупывающей руки — определенная новизна очертания¹⁵⁹ и т.д. Кинестетическое ощущение — не ощутимое содержание, оповещающее о своих изменениях; оно полностью модально. В самом ощущении содержится обусловленность. «Любому восприятию присущи функции спонтанности. Процессы ( Verläufe) кинестетических ощущений — свободные процессы, и такая свобода в осознании протекания ощущений (diese Freiheit im Ablaufs-bewusstseiri) — основной элемент конституирования пространства»¹⁶⁰. Представление изначально зависит от движений субъекта и их позитивной возможности в кинестезисе. Субъект — не глаз неподвижной камеры, для которой любое движение — объект. Пространство как поле органических движений и движения всего тела уже заключает в себе представление о пространстве. Субъект движется в том самом пространстве, которое будет создавать. Субъект не пребывает в неподвижности абсодюта, где расположен идеалистический субъект; он вовлекается в ситуации, не разрешающиеся в тех представлениях, которые он мог бы себе о них составить.

Обращение к кинестезисам не служит, как во времена полного господства эмпириза, для построения экстериорности с использованием чисто количественных элементов ощущения, не имеющих пространственного измерения. Насколько характерно для судеб творчества Гуссерля подобное изменение смысла понятий — как

304

соответствующее тому времени, так и введенное самим Гуссерлем! Внимание, уделенное психофизическим и психофизиологическим исследованиям, приводит к открытию области телесного, которая не подчиняется субъект-объектной схеме, итеративной в силу исходной итеративности. Оно также приводит к открытию Духовного (о нем даже нельзя сказать, что оно воплощается, так как оно — изначально смешанное в своей чистоте), неотделимого от локализации, обращения к органам, посредством которых создаются лишь органы, неотделимые от движения; благодаря им и конституируется то пространство, где возможно движение. Кинестезис — не психический эквивалент телесного движения, отмеченного или отраженного неподвижным самим по себе субъектом (неподвижным той идеалистической неподвижностью, с которой не сравнится ни одна эмпирическая материя), который в конце концов, на гегелевский манер, принадлежит мыслимому им миру и входит в структуру вещей мира. Кинестезис у Гуссерля — исходная подвижность субъекта. Движение и продвижение присущи самой субъективности субъекта. Конечно, интенция не находится в пространстве; мы понимаем, что это — идеалистическая иллюзия. Но что представляет собой интенция без ощущения? Если бы Гуссерль изъял ощущение из своей «системы», тренсценденция интенциональности не обрела бы строгого смысла «присутствия в мире». Посредством Empfindniss и кинестезией субъект движется в этом мире, и предлог в не означает только представленную связь, присутствие в мире не оформляется в определенную структуру. Философия, вносившая идею эйдетических структур, служит также радикальному опровержению идеи структурной неподвижности — непрерывной одновременности, вводя движение в субъективность субъекта и условную мотивацию в само его присутствие.

Кинестезисы получают не представленные интенции, но «восприятия совсем иного типа», обусловливающие любое представленное восприятие как «если... тогда». Конечно, такая мотивация не является представлением рассуждения, будь оно до-предикативным или имплицитным. Такая мотивация относится к порядку возможного движения, исходит, скорее, из осматривающего горизонт глаза, поворачивающейся вправо и влево головы, или же ноги, уже попирающей землю, чем к порядку созерцания, которое оценивает возможности на расстоянии. Не следует ли — чтобы не разрушать сущность метафорического смысла термина — понимать трансценденцию в этимологическом смысле слова скорее как преодоление, перешагивание, продвижение, нежели как представление? Трансцендирование осуществляется посредством кинестези-

305

са: мышление превосходит себя не при встрече с объективной действительностью, но при вхождении в этот якобы далекий мир. Тело, исходная точка представления, находящееся вне этой точки, уже является интериорным конституируемому им миру. Тело всегда существует «бок о бок», но в то же время и «напротив», образуя соединение, которое Мерло-Понти называет фундаментальным ис-торицизмом. Однако в этом мире оно также перед миром и до мира, оно избегает структурной одновременности. Движение в пространстве субъекта, конституирующего пространство как становление состава времени исходя из прото-впечатления: «темпорализующее (das Zeitigende) уже темпорализовано (istgezeitigt)»^{61. Исходная итерация — вот последняя тайна историцизма субъекта! Такая диахрония сильнее структурного синхронизма.

Благодаря мотивирующему значению кинестезисов трансцен-денция является «осознанием возможного» — не просто отсутствием противоречий объективирующего мышления или же сознанием, что «я могу», сопровождающим любой проблеск мысли, исходящей от чистого Я и проявляющейся в свободе внимания. Речь идет теперь о том, что в высшей степени конкретно, квазимышечно, — о я мыслю. «Я мыслю» состоит не в регистрации посредством усилия сопротивления мира воле, но в обладании всеми ресурсами воли, находящейся, таким образом, в качестве воли, в мире «если... то». В этом смысле тело для Гуссерля является способностью к воле. Кинестезисы — это конкретно свободная воля, способная двигаться и «вращаться» в бытии. Тело — не акциденция созерцания, спустившегося из Эмпирей, но орган действительно свободного созерцания, превращающегося в способность; трансценденции по преимуществу, переходящей от интенции к действию, нарушающей очерченные заранее границы структуры.

6. Ощущение и феноменология

«Можно полагать, что знаешь, тогда как ничего не знаешь» — таково, согласно «Софисту», наибольшее непонимание. Но люди придерживаются его, высказывают приемлемые и технически эффективные предположения. Направленность бытия, поглощенного тем бытием, которое оно полагает постигнутым, обеспечивает удовлетворительное функционирование культуры. Однако не ведая о своем незнании, она становится бессознательной и безответственной. Беззащитная, открытая любым интерпретациям, она может быть обманута. Психологизм, чья критика послужила случайной причиной рождения феноменологии, представляет собой

306

прототип подобного отчуждения: над логическим мышлением нависло подозрение в осуществлении совсем иного, нежели то, что оно намеривалось осуществить. Подозрение нависло не только над логикой в целом, но и над всеми культурными образованиями. Все, что обладает значением — искусство, религия, мораль, государство, даже наука, — всем этим формам присуще не то значение, на которые они претендуют. Все чревато лжесмыслом из-за кишения форм, беконечно превращающихся друг в друга и запечатляющих-ся друг в друге. Не вводят ли нас в заблуждение социальные и подсознательные влияния? Кто дергает за нити? Феноменология Гуссерля ищет источник всякого смысла, распутывая нити интенцио-нальной путаницы. Ее усилие состоит лишь в определении того, чего не знаешь, но полагаешь известным, и в познании сущностного отчуждения культуры. «Наша эпоха, — пишет Гуссерль почти накануне войны 1914 г., — великая эпоха. Но она страдает скептицизмом, разрушившим старые непроясненные идеалы»¹⁶². Гуссерль противопоставляет ленивому скептицизму, обличающему иллюзии бесконтрольной культуры, работу оптимистической критики, поиск исходных движений интенций — нам известно лишь об их неясных отложениях и плотных наносах. Бороться против отчуждения, в которое ввергает нас скрывающее свои истоки мышление, постигать тайну скрытых изменений значений, превосходить неизбежную наивность спонтанности — такова сама цель гуссерлевой феноменологии.

Таким образом, восхождение к трансцендентальному сознанию — не еще один новый вид идеализма, а восхождение к Феномену, высвечивающему смысл, прерывающему размножение окутывающих нас смыслов, чье происхождение неизвестно. Для этого восхождения недостаточно обрести некую психическую интериорность, саму принадлежащую — будучи психической и интериорностью — к требующим прояснения значениям. Для него нужна исходная нейтральная почва, лежащая, по Гуссерлю, в глубинах интерсубъективности, где любые значения — интериорности, экстериорности, телесности, духовности и т.д. — сияют изначальным светом смысла, светом, которого нельзя ниоткуда больше получить. Все подвергающее этот исходный смысл сомнению, уже заранее освещено им. Возможно, такой привилегии требовали бы простые природы у Декарта.

Гуссерль не сомневается в том, что такая почва существует. Он изначально уверен в том, что существует исток¹⁶³.

Такое происхождение, вне которого мышление оказывается в изгнании (то есть a priori лишено основания), не является для Гуссерля ни Первопричиной, ни тем Принципом, из которого все вы-

307

текает. Это — прото-впечатление. Как может a priori быть опытом? Опыт всегда понимался как сущностно неопределенный в своих притязаниях и в этом смысле как бы запутывающий мышление. Новизна феноменологии состоит в сведении «опыта-претендующе-го-на-истину» к случаю, самому по себе имеющему значение, то есть к источнику трансцендентального произведения, исходя из которого само понятие истины потеряло бы единственный смысл. Эти значения — исходная ясность. Такое переворачивание называется на языке Гуссерля трансцендентальной Редукцией. Современники, не осуществляющие ее по определенным Гуссерлем правилам искусства, все же оказываются на его стороне. Опыт для них — источник значений. Он поучителен, еще не будучи доказательным. Отвечает ли редуцированное сознание такому требованию первичной нейтральной почвы? Будучи сущностно «впечатляемым», не отдается ли оно не-Я, другому, «искусственности»? Не является ли ощущение воплощенным отрицанием трансцендентального труда и очевидного присутствия, совпадающего с истоком? Посредством своей теории чувственного Гуссерль возвращает впечатляющему событию трансцендентальную функцию. Заполняя время своей массой, оно открывает первичную интенциональную мысль, являющуюся самим временем, присутствием перед собой посредством первичного отклонения, интенцией первого отрезка времени и первой дисперсии; оно обнаруживает в глубине ощущения телесность, то есть освобождение субъекта от своей окаменелости в качестве субъекта, движение, свободу, разрушающую структуру.

Примечания автора

¹ Totalité et Infini. La Haye, Martinus Nijhoff, 1961; 2 éd., 1965.

² Опубликовано в «Revue Philosophique», январь — февраль 1940 г.

³ Основные труды Эдмунда Гуссерля: Philosophie der Arithmetik, 1891; Logische Untersuchungen, l Aufl., Bd. l, 1901, Bd. 2, 1900; Philosophie als strenge Wissenschaft (статья, опубликованная в журнале «Logos» [1911]); Ideen zu einer reinen Phaenomenologie und phaenomenologischen Philosophie, I. Teil, 1913 [в дальнейшем цитируется как Ideen 7]; Logische Untersuchungen, Bd. I, 2-oe, новое, издание (существенно переработанное), а также Bd. II, части 1-2 этого труда, 1913; Logische Untersuchungen, Bd. II (переиздание со значительными изменениями второго тома, впервые изданного в 1901 г.), 1920; Phenomenology — статья, написанная для Encyclopedia Britannica в 1927; Vorlesungen zur Phaenomenlogie des inneren Zeitbewusstseins(l9Q5—l9lQ), — [лекции,] опубликованные в 1928; Formale und transzendentale Logik, 1929 [далее цитируется как FTL]', Nachwort zu meinen Ideen zu einer reinen Phaenomenologie, 1930; Meditationes cartésiennes (на фр. яз.), 1931; Die Krisis der europaeischen Wissenschaften und die transzendentale Phaenomenologie, I, Teil, 1936 (в журнале Philosophia, выходящем в Белграде); продолжение было посмертно опубликовано в Revue internationale de Philosophie, Bruxelles, 1939, под названием: Die Frage nach dem Ursprung der Geometrie als intentional· historisches Problem', также посмертно: Erfahrung und Urteil. Untersuchungen zur Genealogie der Logik, Prague, 1939. Notitzen zur Raum -konstitution — в Phenomenological research, июнь 1940, 1941, т. I — Phaenomenologie und Anthropologie. Ibid, т. II — Die Welt der lebendigen Gegenwart und die Konstitution des ausseren leiblichen Umwelt, там же, т. V.

Мы цитируем «Логические исследования» («Logische Untersuchungen») по 2 изд. и, следовательно, отсылаем к обоим томам: LU I, и [изданному в двух книгах] второму тому: LU П/1 и П/2. Полную библиографию публикаций Гуссерля см.: Jan Patocka в «Revue internationale de Philosophie», Bruxelles, 15 janvier 1939; выпуск, посвященный Гуссерлю — p. 374-397. Несмотря на некоторые неточности в деталях, эта работа очень полезна. Публикации Эдмунда Гуссерля — лишь часть более объемного труда, складывавшегося на протяжении 40 лет преподавания в Гёттингене и Фрайбурге. Записи занятий часто передавались соратникам и ученикам, идеи распространялись без публикации. [Здесь и далее уточняющие пометки редактора, касающиеся времени выхода в свет основных трудов Э. Гуссерля и некоторых общепринятых обозначений, заключены в квадратные скобки.— Прим. ред.]

⁴ «Существует только философия, единственная подлинная, настоящая наука. Отдельные науки — лишь ее несамостоятельные части (unselb-staendige Glieder)». FTL, 240.

⁶ См. также: LUII/l, 11-12; LU И/2 7.

⁷ См. FTL, 249. Свойственные чувственному опыту возможности ошибок образуют позитивный характер этого опыта. Выявляемое им бытие именно таково, каким может быть существование в каждое «раскрытое» мгновение. Оно может быть адекватно постигнуто лишь посредством чувственного опыта.

309

⁸ «Феноменология в целом — не что иное как... научное сознание себя посредством трансцендентальной субъективности... Последнее основание любой истины — элемент универсального осознания себя». FTL, 241—242.

⁹ См., например: Ideen I, 124. ¹⁰/TZ, 157.

¹¹ Ibid., 76.

¹² О соответствии положений «Философии арифметики» и поздней философии Гуссерля см. статью: Becker O. Die Philosophie Edmund Husserls, Kantstudien, 1930.

¹³ См.: Ludwig Landgrebe. «Husserls phaenomenologie», в: «Revue internationale de Philosophie», издающемся в Брюсселе, 15 января 1939. P. 280—289.

¹⁴ LUI, VII, предисловие. См. также: LUI, 59. Утверждение необходимого соотношения между логикой и психологией в разгар борьбы против психологизма.

¹⁵ LUI, 71.

¹⁶ Мы уже отметили это в нашей книге «La Théorie de l'intuition dans la phénoménologie de Husserl». P., Alcan, 1930. Тем не менее очевидно, что в первом томе «Логических исследований» употребляются слишком жесткие и в какой-то степени односторонние формулировки. Однако можно показать — здесь это заняло бы слишком много места — что вовсе не существует коренных противоречий между этим трудом и некоторыми положениями «Формальной и трансцендентальной логики». Когда, например, в § 27, S. 91 и в LUI Гуссерль борется с любой попыткой сведения принципа непротиворечивости к психологической невозможности двух противоречивых суждений, он не противоречит, как могло бы показаться, положениям «Формальной и трансцендентальной логики». В последней речь идет о становлении этого принципа в трансцендентальном сознании, а не в нашей психологической природе', с другой стороны, ищется субъективный смысл, который остается установить после признания и принятия всерьез объективного значения этого принципа. В этом состоит новый философский шаг, ничуть не умаляющий объективности этого принципа; именно о нем и идет речь в 1-м томе «Логических исследований».

¹⁷ См. превосходное резюме этого труда, данное Виктором Дельбосом в «Revue de Met. et de Morale», 1911.

¹⁸ LUI, 110; 160-161.

¹⁹ «Was Wissenschaft zur Wissenschaft macht». [«Что делает науку наукой» (нем.). — Прим. ред.] — LUI, 228, 242,passim.

²⁰ LUI, 67.

²¹ LUI, 60.

²² LUI, 70, 73 ff. ²³Ζ£/Ή/1,4, 93 ff.

²⁴ LUI, 19.

²⁵ LUI, 22.

²⁶ Ее уже можно найти в «Философии арифметики».

²⁷ LUI, 30-50 (вся глава 2); 140, 161-165, passim.

²⁸ LUI, 162.

²⁹ LUI, 252.

³⁰ LUI, 248, §70.

310

π LUI, 165.

³² LUI, 347, 383, 3^5, passim.

³³ См. на этот счет критику номинализма в Ιί/особенно II, 144-146. ³⁴IÎ7II, 146.

³⁵ LUI, 227. * LUII, 6.

³⁷ Ibid., l.

³⁸ FTL, 158.

⁴⁰ Zt/ΊΙ, 3. Этот текст фигурирует лишь во 2-м изд. LU.

⁴¹ Ibid., 120. Интересные тексты введены во 2 изд. ⁴²/УД 157.

⁴³IC/II, 5; см. также ZC/ΊΙ, 7 и РТЪ,/нш//я.

⁴⁴ LUII, 21, 120.

⁴⁵ «...derblosse Hinblick... auf seine eigentliche Meinung...» LUI, 64; «nach seinem ecten Sinne», 69; «...ist das wirklich gemeint wenn die Logiker sagen...»³⁴*, 83 etc. Такого рода цитирование можно без труда прдолжить.

⁴⁶ LUI, 61.

⁴⁷ Z,£/I, 62. ⁴⁸Ζί/Ι, 143. ⁴⁹ LUII, 190. ⁵⁰Ζ£/ΊΙ, 101.

⁵¹ LUII, 107, 131, 140, 172, 187 и др.

«Ζί/ΊΙ, 130.

⁵³Ζ£/ΊΙ, 110.

⁵⁴ZtfII, 136.

⁵⁵Ζί/Π, 136.

⁵⁶ZÎAII, 144-145.

⁵⁷ LUII, 156, см. также: S. 111-112.

⁵⁸ LUII, 125.

⁵⁹ LUII, 124.

⁶⁰ Ζί/Ι, 129; особенно LUII, 108, гл. 1, § l и S. 198.

⁶¹ LUII, 131, 148-149, 171-172.

⁶² 7Ж, 103.

⁶³ LUII, 234. "Ζί/Ή, 279. ⁶⁵Z^II, 228.

⁶⁶ Что не значит идеальны, так как это единичные элементы единичного объекта; см.: LUII, 216.

⁶⁷ LUII, 390. ⁶*LUII, 165. ⁶⁹ LUII, 23. ⁷⁰ZÎ7II,29.

⁷¹ См. наше заключение.

⁷² Ζ,ί/ΊΙ, 388; 367; 386,passim.

⁷³ LUII, 390.

⁷⁴ LUII, 396. ⁷⁵Ζ,ί/Ί,§49, 180; 189-190.

⁷⁶ £ί/Ι, 12-19; «Soweit Evidenz reicht auch der Begriff des Wissens»³⁵*. S. 14.

311

⁷⁷ См. далее, гл. 11. ⁿLUl\, 146, 184. ⁷⁹ LUII, 380-381. ^mLU\\, 182. ⁸¹ LUII.2, 142.

^ LUll, 109.

⁸⁴ Ideen, 97-102; уже указывалось в LUI, 72.

⁸⁵ Landgrebe L. Husserls Phaenomenologie // Revue internationale de Philosophie. Bruxelles, 1939, 15 janvier. P. 280-289.

⁸⁶ 1*711,399. ⁸⁷£СШ, 75. ™ LUll, 383.

⁸⁹ Ztfll, 365, сноска.

⁹⁰ См. об этой идее в критике Гуссерлем теории абстракции Локка: LUII, 134.

⁹¹ LUI, 9-10; см. Form, und trans. Log.

⁹² Trans, und Form. Log. S. 255.

⁹³ LUI, 58. См. также: S. 161, 166-167.

⁹⁴ Гуссерль очень рано вводит эту идею технической деятельности, противостоящей осознанию руководящих ею принципов. См.: LUI, 9—10.

⁹⁵ Ideen. S. 93.

⁹⁶ LUII, 22.

⁹⁷ LUII, 354, 361. ⁹⁸Krisis. S. 134.

⁹⁹ Ibid., 1 18 и особенно S. 121 и след.

¹⁰⁰ Ibid., 124. ^mlbid., 131.

¹⁰² Ibid., 126-127.

¹⁰³ Ibidem.

¹⁰⁴ Ibid., 84.

¹⁰⁵ Ibidem.

¹⁰⁶ Ibid., 89.

¹⁰⁷ ТШет.

¹⁰⁸ TbiYfe/я.

¹⁰⁹ /Ш., 1 37 ff.

¹¹⁰ Аи/., 128.

¹¹¹ Ж/., 118-121.

¹¹² /Ш., 121. ^ш Ibid., 92.

¹¹⁴ Ideen. 80, 85-86: «Nur für Ich, und Erlebnisstrom in Beziehung auf Sich selbst besteht diese ausgezeichnete Sachlage, nur hier gibt es so etwas wie immanente Wahrnehmung, und muss es das geben»³⁶*.

¹¹⁵ См. статью Жана-Поля Сартра в N.R.F. 1928 г. Он интерпретирует ин-тенциональность как свойство сознания быть вне себя. Тем не менее в движении интенции во вне вовсе нет бегства от себя, предпочтения по отношению к внешнему, потому что оно извне; оно целиком задумано по образцу смысла мышления. Оно стремится во вне в той мере, в какой мыслит, но также и внутрь в той мере, в какой смысл воспринимается и

312

понимается в мышлении. Интенциональность позволяет понять, «как в-себе объективности может быть представлено, воспринято сознанием и стать в конечном итоге субъективным». LUII, 8.

¹¹⁶ Это исследование является частичным воспроизведением статьи, вышедшей в 1932 г. в «Revue Philosophique» (майско-июньский номер). Измененная и сокращенная, она тем не менее несет печать того времени, когда философию Хайдеггера еще только открыли во Франции, и не лишена некоторых упрощений, которые, однако, не могут скомпрометировать понимание учения Хайдеггера в его основных чертах, остающееся целью данной работы.

¹¹⁷ См. предыдущую работу.

¹¹⁸ См.: Becker. «Mathematische Existenz // Jahrbuch für Phanomenologie und phanomenologische Philosophie». S. 425.

¹¹⁹ Ничто, к которому философия от Парменида до Бергсона тщетно пыталась подступиться, предполагая, что его природа — теоретическая и как теоретическое отрицание бытия — сущностно доступно тоске. Теоретическое отрицание — лишь одна из его модальностей.

по Это неизданное на французском языке исследование было опубликовано на испанском в аргентинском журнале Sur 167.

¹²¹ Опубликовано в сборнике: Husserl E. Cahiers de Royaumont. Philosophie № III. Edition de Minuit, 1959.

¹²² Опубликовано в «Edmund Husserl 1859—1959». Памятный сборник к столетию со дня рождения философа. La Haye, 1959. Collection Phaenomenologica.

123 Интересные истории о личных отношениях с Гуссерлем расскажут другие. Я хотел бы отметить только три момента. — Во время двух семестров моего пребывания во Фрайбурге (лето 1928 г., зима 1928/29 гг.) госпожа Гуссерль, ссылаясь на свою предстоящую поездку в Париж, брала у меня уроки «совершенствования французского языка». Их целью была скорее прибавка к стипендии студента, чем обогащение словаря именитой ученицы. Эти скрытые проявления доброты не были редкостью в доме Гуссерля, и ими, как известно, часто пользовались. — В конце июля 1928 г. я сделал сообщение на семинаре Гуссерля. В его преподавательской карьере это было последнее занятие, последний семинар. Конечно, в последовавшей прощальной речи не было ни слова об этом сообщении; Гуссерль говорил о том, что теперь, когда время для решения философских проблем ограничено его возрастом, они наконец ясно предстают перед ним. И вот еще, о чем я вряд ли рассказал бы, если бы меня не побудила к этому поднятая недавно проблема иудаизма Гуссерля. Как известно, Гуссерль и его жена были евреями, принявшими протестантство. Последние фотографии мэтра подчеркивают еврейские черты его лица (быть может, напрасно говорили, что оно становилось похоже на лица пророков; ведь никому, в конце концов, неизвестен портрет Иеремии или Габакука). Госпожа Гуссерль всегда говорила мне о евреях даже не во втором, а только в третьем лице. Гуссерль никогда не касался этой темы. Кроме одного раза. Его жена должна была совершить поездку в Страсбург для очень важной покупки. Возвратившись из путешествия, которое она совершила вместе с госпожой Геринг, матерью страсбургского теолога и философа, она заявила в моем присутствии: «Мы нашли серьезный дом. Die Leute obgleich Juden, sind sehr zuverlässig» («Люди, хотя и

313

евреи, очень надежные». — И.М.). Я не скрыл обиды. Тогда Гуссерль сказал: «Оставьте это, г-н Левинас, я сам родом из торгового дома и...» Он не стал продолжать. Евреи строги друг к другу. Хотя они и не переносят «еврейских историй», которые передают им не евреи — подобно посвященным, ненавидящим антиклерикальные грубоватые шутки неверующих, — но вполне могут пересказывать их друг другу. Замечание Гуссерля успокоило меня.

¹²⁴ Опубликовано в «Revue Philosophique de la France et de l'Etranger». P.U.F., 1959.

¹²⁵ P. 21-37, 217-226.

¹²⁶ Phil. andPhen. research, 1940. S. 23.

¹²⁷ Ibid. S. 24.

¹²⁸ Ibid. S. 25.

¹²⁹ Ibid. S. 217.

¹³⁰/Ш. S. 218,219.

¹³¹ Ibid. S. 25.

¹³² В частности, вся современная философия искусства была бы невозможна и непостижима без идеи интенциональности, понятой более изначально, чем это происходит в объективации; без интенциональности, освобожденной от объективирующей логики, намечающей подлинно транзитивные отношения. Упомянем лишь ее наиболее выдающееся свидетельство — критическое творчество Мориса Бланшо, в котором литература не является ни приближением к идеально Прекрасному, ни одним из украшений нашей жизни, ни свидетельством эпохи, ни передачей ее экономических конфликтов, но высшей связью с бытием в почти невозможном предвосхищении того, что уже не является бытием; его творчество немыслимо вне коренной идеи интенциональности. Как были бы возможны иначе такие слова: «Рассказ — это движение не только к неизвестной, неведомой, незнакомой точке, а к точке, как бы не обладающей заранее, вне этого движения, никакой реальностью: но она столь повелительна, что лишь ей рассказ обязан своей привлекательностью. Однако только рассказ и непредсказуемое движение рассказа предлагают пространство, где точка обретает реальность, силу и привлекательность» (Blanchot M. Le livre a venir. P. 13).

То же относится к столь значимому теологическому творчеству Анри Дю-мери: некоторые реалии могут проявиться лишь посредством формулировок, абсурдных для объективирующего мышления, но неизбежных для того, кто хочет установить настоящий контакт с этими реалиями; и наоборот, некоторые абсурдные формулировки — лишь пути, по которым нужно идти, если стремишься постичь эти реалии; этого нельзя ни помыслить, ни высказать без феноменологического понятия интенциональности, отделенного от понятия объективации.

из Опубликовано в «Revue Internationale de Philosophie», Bruxelles, 1965, fascicules 1-2.

¹³⁴ См., например, «Phanomenologische Psychologie», посмертное издание лекционного курса, прочитанного летом 1925 г., в «Husserliana», IX. S. 24—25.

¹³⁵ Formale und transzendentale Logik. S. 25—26; о материальном a priori см. выдающиеся исследования Микеля Дюфренна в «La notion d'à priori». P.U.F. Collection «Epimèthèe».

314

¹³⁶ См.: De Waelhens. La philosophie et les expériences naturelles // Phaenomenologica, IX. P. 10.

¹³⁷ См.: Formale und transzendantale Logik. S. 3—4.

¹³⁸ Например, в «Erfahrung und Urteil» описывается модальность темпорального присутствия акта. См., например, S. 118, 122. Но в трудах различных эпох немало подобных текстов.

¹³⁹ «Recherches Logiques». Т. III. S. 101, в переводе Юбера Эли (Hubert Elie) при участии Лотара Келькеля и Рене Шерера. Мы написали «в виде...», а не «посредством», как это делают переводчики. Наброски — не средство, которым располагает сознание, чтобы представить себе объект. Связь между объектом и пережитым содержанием — это связь между вещью и ее тенью, вещь существует в виде или в модусе наброска.

¹⁴⁰ Подчеркнуто нами.

¹⁴¹ Recherches Logiques, III. P. 122.

¹⁴² Recherches Logiques, II. P. 383.

¹⁴³ Ibid.

¹⁴⁴ Мы цитируем их в сносках аббревиатурой ZB.

¹⁴⁵ ZB 423.

¹⁴⁶ Понятие жизни ассоциируется с понятием «сейчас» прото-впечатления начиная с 1905 г. См. ZB 386.

¹⁴⁷ ZB 451.

¹⁴⁸ См.: Leçons sur la conscience intime du temps. P. XII. P.U.F. Collection «Epiméthée»

¹⁴⁹ ZB 427.

¹⁵⁰ ZB 445.

¹⁵¹ Например, ZB424 (p. 90 французского превода): «...из сейчас в то же время проистекает всегда новое исходное бытие» и т.д. (Подчеркнуто нами). Таким примерам нет числа.

¹⁵² ZB 466-467.

¹⁵³ Следовало бы установить, какое место по отношению к этому понятию субъективности занимает понятие чистого «Я» — трансценденции в имманентности, источника деятельности в строгом смысле слова, носителя габитуса и всех наслоений прошлого.

¹⁵⁴ Можно еще раз заметить, как верен Гуссерль эмпиристскому комплексу ощущений и двойственности ощущения, одновременно принадлежащего к сфере прожитого и изображающему «мысленное».

¹⁵⁵ ZB 451.

¹⁵⁶ О проблеме времени и интенциональности в целом см. проницательное исследование, опубликованное в «Deucalion» I за 1947 г. и представляющее собой дипломную работу Ивонны Пикар, написанную, должно быть, в первые годы оккупации. В частности, в этом тексте выделяется приложение V к ZB. Это одна из первых попыток серьезного переосмысления тщательных исследований Гуссерля — в открытом Жаном Валем русле, предвосхищающего позиции Мерло-Понти, Рикёра и Деррида. Речь здесь идет о конфронтации между Гуссерлем и Хайдеггером, и последнее слово не всегда остается за Хай-деггером. Ивонна Пикар была депортирована за участие в Сопротивлении и погибла; причиной ее мученичества не было ее происхождение. Мы хотели бы здесь с благоговением почтить ее нетленную память, обратившись к ее творчеству и заставив, таким образом, заговорить ее мертвые уста.

315

¹⁵⁷ Трудно создать неологизм для перевода этого понятия: его расплывча- | тый характер выражается, быть может, термином «сентенция». I

¹⁵⁸ Ideen II 153. 1

¹⁵⁹ Ideen II 57-58. * ¹⁶⁰/Ш. 58.

¹⁶¹ См. в: Brand G. Welt, Ich und Zeit. S. 75 — примечательный текст из неизданной рукописи.

¹⁶² Husserl E. Philosophie comme science rigoureuse // Logos. S. 340. В переводе Лаэра — р. 125.

¹⁶³ В том же журнале за 1939 г. О. Финк высказал фундаментальные, определяющие мысли о значении идеи истока у Гуссерля. Мы пользуемся случаем, чтобы приветствовать в юбилей Финка человека, которым мы восхищались в 1928—1929 гг. рядом с Учителем, чьим ассистентом он был и кому ассистировал и в час покинутости. Как очень видный философ, Финк «никогда не давал греческих названий варварским вещам».

Комментарии

!* Универсальная наука (лат.)

²* Второй том «Логических исследований Гуссерля» разделен на шесть относительно самостоятельных частей — «Исследований». Первые пять и шестое разделены соответственно на первый и второй полутома. ³* Своего рода (лат.). ⁴* Вид (лат.).

⁵* Или, в терминах Гуссерля, «Bewusstsein von...». ⁶* Вибрация голоса (лат.). ⁷* Соответствие вещи и познания (лат.). ⁸* Сущее в разуме (лат.).

⁹* Пусть это исполнится; здесь: решимость начать действовать (лат.). ¹⁰* Букв.: «луч "я"» (нем.). ^п* Умение, ремесло, искусство (греч.).

¹²* См.: Декарт Р. Размышления о первой философии, в коих доказывается существование Бога и различие между человеческой душой и телом. Пер. С. Я. Шейнман-Топштейн//Дел;я/?т Р. Соч. в 2-х томах. М., 1994. Т. 1. ¹³* «...некоторым образом душа есть все сущее» (Аристотель. Соч. в 4-х томах. М., 1976. т. 1, с. 439, перевод П. С. Попова; см. также: Хайдеггер М. Бытие и время. М., 1997, с. 14, перевод В. В. Бибихина. ¹⁴* Суть бытия (греч.) ¹⁵* Через род и видовое отличие (лат.). ¹⁶* Тем самым (лат.).

¹⁷* «Эффективность» отношения здесь может вводить в заблуждение: вероятно, подразумевается «исполнение», «осуществление интенции полноты» значения (то есть его иллюстрация конкретным образом). Между тем, в интерпретации феноменологии Гуссерля и Хайдеггера именно «эффективность» становится для Левинаса одним из ключевых понятий. ¹⁸* Путь отрицания (лат.).

¹⁹* Фр. «l'angoisse» имеет значения: тоска, ужас, тревога, страх. При выборе русского эквивалента мы следовали В. В. Бибихину, автору перевода на русский язык «Бытия и времени» Хайдеггера (§ 40), хотя, как представляется, слово «тревога» здесь было бы уместнее, чего не исключает сам В. В. Биби-хин (см. с. 450). ²⁰* Перед чем, от чего (нем.). ²¹* Быть воспринимаемым (лат.).

²²* «Fait» - причастие прошедшего времени, образованное от глагола «faire» -делать, создавать, творить (φρ.). ²³* Сначала жить (лат.).

²⁴* Не только «к самим вещам», но и: «никогда не отходить от вещей» (нем.). ²⁵* «...в высшей степени достоверная мысль, что я был создан по его образу и подобию, и именно это подобие, в коем заключается идея Бога, воспринимается мною с помощью той же способности, благодаря которой я воспринимаю и самого себя» (Декарт. Соч. в 2-х томах. М., 1994. Т. 1. С. 43). ²⁶* Сначала жить, а потом философствовать (лат.).

²⁷* По своей степени это принятие за истинное не похоже ни на какое знание, словно оно совершенно иной природы (нем.).

317

²⁸* Уже об этом у нас много наук (нем.). ²⁹* Гилетический факт (лат.)', см. с. 44—45 наст, издания. зо* Интенсивность (лат.).

³¹* От «meinen» — предполагать, подразумевать (нем.). ³²* Букв.: «пронизывает духом» (нем.). ³³* Протяженная жизнь (лат.).

³⁴* «...простой взгляд на то, что оно в действительности подразумевает...»; «в соответствии с его подлинным смыслом...»; «действительно ли имеется в виду, когда логики говорят».

³⁵* Насколько простирается очевидность - настолько же простирается и понятие знания (нем.).

³⁶* «Такое особое положение существует только для «я» и потока переживаний в отношении к самим себе, только здесь существует нечто вроде имманентного восприятия и оно должно существовать» (Гуссерль Э. Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии. Книга 1. Общее введение в чистую феноменологию / Перевод с немецкого A.B. Михайлова. М., 1999, с. 101.

Перевод с французского языка выполнен Н.Б. Маньковской по изданию: Levinas E. En découvrant l'existence avec Husserl et Heidegger. P., Librairie J. Vrin, 1967.

Комментарии составлены И.С. Вдовиной и И.А. Михайловым.