Вадим Роговин

СТАЛИНСКИЙ НЕОНЭП

К оглавлению

Введение Солона вода, и хлеб твой горек, Труден путь сквозь толщу прошлых лет, Нашего величия историк, Нашего страдания поэт. Только б ты не допустил ошибки, Полуправды или лжи, Не смешал с гримасами улыбки И с действительностью миражи. М. Алигер

Восстановление исторической правды о сталинизме представляло длительный, противоречивый и драматический процесс. После смерти Сталина расчёт с наследием сталинизма осуществлялся сугубо половинчато и сопровождался многочисленными попятными движениями. Правящая бюрократия оказалась не способной к развенчанию сталинистских идеологических стереотипов и возрождению подлинно марксистского менталитета не только из-за своей косности и невежества. Социальный инстинкт, интересы самосохранения подсказывали ей, что развенчание насаждавшихся на протяжении нескольких десятилетий идеологических и исторических мифов опасно: оно неумолимо должно вести к устранению её с политической арены как узурпатора власти партии и народа.

Любая идеология представляет не что иное, как проект переустройства либо консервации сложившихся общественных отношений. К идеологическим мифам относятся ложные прогнозы, иллюзорные политические программы, несбыточные социальные проекты. Постсталинистские режимы, возглавляемые ограниченными и хвастливыми партократами, были не менее щедры на велеречивые и радужные обещания "светлого будущего", чем сталинский тоталитарный режим. Крах этих обещаний (от построения к 1980 году коммунистического общества до перестроечной "революции сверху", якобы несущей "социалистическое обновление") жесточайшим образом скомпрометировал в сознании миллионов советских людей коммунистическую идею. Это явилось одним из решающих факторов, позволивших реакционным силам после подавления "странного путча" в августе 1991 года осуществить беззаконный разгон коммунистической партии и открыто провозгласить программу реставрации капиталистических отношений в республиках распавшегося Советского Союза.

После этих трагических событий новая, прокапиталистическая власть перешла к насаждению идеологических мифов о скорых благодетельных последствиях "рыночных реформ". Непредвзятый поиск истины снова был вытеснен худшим видом идеологии - воинствующей социальной демагогией, представляющей, по удачному выражению советского философа М. Лифшица, "уродливый двойник демократии"[1].

Идеологические мифы, однако, не могли бы оказывать столь сильное дезориентирующее влияние на массовое сознание, если бы они не подкреплялись историческими мифами. Такого рода мифы всегда, а особенно в кризисные эпохи, выступали излюбленным духовным оружием реакционных политических сил. В отличие от псевдопрогнозов и нереальных обещаний они представляют не продукт политического заблуждения или социальной демагогии, а результат исторического невежества либо сознательного замалчивания одних фактов и тенденциозной интерпретации других.

В принципе мифы, касающиеся прошлого, развенчать легче, чем демагогические проекты "судьбоносных" преобразований, обнаруживающие свою несостоятельность лишь в ходе их проверки социальной практикой. Для опровержения исторических мифов необходимо восстановить действительные факты прошлого, скрывавшиеся или искажавшиеся заинтересованными в этом политическими силами. Однако на такой путь - очищения исторической правды от многочисленных мифологических напластований сталинской школы фальсификаций - косная постсталинская бюрократия не могла и упорно не желала встать.

Даже в лучшие времена Хрущёвской "оттепели" в "партийных документах" и исторических работах, посвящённых тому, что тогда именовалось "культом личности и его последствиями", содержались многочисленные оправдания ошибок и преступлений сталинской клики. Да и как могло быть иначе, если у власти оставались запятнанные соучастием в сталинских преступлениях представители этой клики и взращённые ею партократы, обязанные своему выдвижению "большому террору".

Осудив наиболее одиозные и криминальные деяния Сталина, Хрущёв не решился довести свои разоблачения даже до пересмотра фальсифицированных процессов 30-х годов и "ограничил" преступную деятельность Сталина периодом, последовавшим за убийством Кирова. Советская историография Хрущёвского периода сохраняла в неприкосновенности версии внутрипартийной борьбы 20-30-х годов, согласно которым Сталин "отстоял ленинизм" в борьбе с "антипартийными" течениями в ВКП(б). Она не сделала ни единого шага к переосмыслению идейного наследия и политической роли оппозиционных сил в ВКП(б) и международном коммунистическом движении. Над несколькими поколениями советских учёных продолжал довлеть запрет на сколько-нибудь объективное исследование и освещение данной проблематики.

Отстранение Хрущёва от власти в 1964 году означало долговременную победу консервативных сил в руководстве КПСС. Брежневско-сусловское руководство наложило табу на всякую критику Сталина и сталинизма, на пересмотр бесчисленных идеологических и судебных подлогов.

Лишь с 1987 года, на гребне обманчивой "перестройки", в советской официальной идеологии аморфный термин "культ личности Сталина", мало что дающий для понимания трагедии большевистской партии и советского народа, был заменён термином "сталинизм", впервые выдвинутым левой оппозицией 30-х годов. На основе начавшегося восстановления исторической правды открывалась возможность реконструкции логической цепи ошибок и преступлений сталинизма и раскрытия подлинно социалистической альтернативы исторически сложившемуся течению событий, той, что обосновывалась левой оппозицией в ВКП(б).

Однако с 1989 года прокапиталистические силы, захватившие ведущие политические и идеологические позиции в СССР, заменили критику сталинизма злостным извращением марксистской теории и революционной практики большевизма. Итогом этого стала реставрация (хотя и с обратным, негативным знаком) основного тезиса сталинистской пропаганды: "Сталин - верный продолжатель дела Ленина и Октябрьской революции".

Тем самым вновь были закрыты пути к объективному изучению основных этапов и сущности антибольшевистского, бонапартистского переворота, осуществлённого сталинской кликой. Место прежних мифов заняли не менее произвольные и фантастические мифы и исторические подлоги.

Ведущее место среди фальсификаторов 80-90-х годов принадлежало ренегатам коммунизма из среды партократов и псевдоучёных, сделавших карьеру на апологетике "реального социализма" и "борьбе с буржуазной идеологией". Подобное отступничество от коммунистических убеждений встречается в истории не впервые. Однако такого рода отступники приходили к своему новому идеологическому кредо разными путями. Можно не соглашаться, например, с идеями М. Джиласа, но нельзя не признать, что они родились в процессе мучительных духовных исканий и за их пропаганду автор расплатился долгими годами пребывания в "коммунистической" тюрьме. Ничего похожего нельзя сказать про бывших высокопоставленных партократов типа Ельцина или Яковлева и бывших ортодоксальных историков и философов типа Волкогонова или Ципко. Поспешное обличение ими "коммунистического режима" возникло не на основе самостоятельного идейного поиска, а на основе механического репродуцирования исторических версий, пущенных в обращение наиболее реакционной частью белоэмигрантских публицистов 20-х годов, западных советологов времён холодной войны и советских диссидентов 70-80-х годов.

На первый взгляд, работы, принадлежащие перу историков-профессионалов антикоммунистического толка, откуда черпают свои аргументы нынешние российские "демократы", производят более благоприятное впечатление, чем сталинистские и постсталинистские учебники истории. Их авторы избегают грубых и откровенных исторических передержек, используют более широкий круг источников, приводят более достоверные статистические данные и расчёты, чем официальная советская историография 30-80-х годов. Однако эти антикоммунистические труды также созданы под влиянием определённого политического заказа. Что же касается современной российской антикоммунистической публицистики, то она тенденциозна и предвзята в ещё большей степени: вся её "аргументация" сводится к кликушеским проклятиям в адрес большевизма. Подобно тому, как сталинисты многократно пытались прикрыть "окончательной гробовой плитой" ненавистный им "троцкизм", так и нынешние демократы стремятся наложить такую же "гробовую плиту" на весь "коммунистический эксперимент" и "утопическую" коммунистическую идею.

В этой книге я не вступаю в прямую полемику с нынешней исторической мифологией, полагая, что правдивое изложение и освещение событий одного из самых трагических периодов новейшей отечественной и мировой истории позволит читателю самому убедиться, какова истинная цена аргументов людей, с упоением отдавшихся антикоммунистической истерии. Ограничусь только перечислением здесь основных исторических мифов, опровержению которых служит данная работа.

Первый миф сводится к суждениям о безраздельном господстве "командно-административной системы" на всех этапах развития советского общества. Между тем данное понятие не тождественно даже понятию "сталинизм": существовавшая при Сталине социально-экономическая система не была всецело и неизменно административной. Это относится в особенности к периоду, рассматриваемому в данной работе. "Сталинский неонэп" 1934-1936 годов характеризовался известной либерализацией экономических отношений, частичным возвращением к рыночным механизмам, разрушенным в предшествующие годы.

Второй миф касается политической жизни и борьбы в советском обществе. Он сводится к объявлению всех жертв сталинских репрессий "кроликами" (пользуясь выражением А. Солженицына), не оказывавшими никакого сопротивления тоталитарному режиму. Этот миф насаждался как антикоммунистической историографией, утверждавшей, что в 30-е годы в партии не существовало серьёзной оппозиции, так и Хрущёвым и его подголосками, экстраполировавшими свою былую веру в "величие" Сталина на всю партию. Известный вклад в поддержание этого мифа внесли реабилитационные кампании 50-80-х годов, в ходе которых делался вывод о произвольности и сфабрикованности всех политических обвинений, предъявлявшихся жертвам сталинского террора.

В пользу версии об абсолютной "монолитности" партии в 30-е годы и ослеплённости всех коммунистов тех лет культом Сталина, казалось бы, свидетельствуют широко известные мемуары очевидцев, в том числе узников сталинского режима, прозрение которых наступало только в тюрьмах и лагерях. Однако эти мемуары принадлежат, как правило, представителям младшего поколения элитарных слоёв тогдашнего советского общества (например, Е. Гинзбург, О. Адамовой-Слиозберг), которые до своего ареста были далеки от каких-либо оппозиционных настроений. Те же, кто были действительно причастны к оппозиционным элементам партии, не смогли оставить свидетельств о настроениях и поведении своей среды, поскольку они были почти полностью выжжены в годы великой чистки. Лишь в последние годы появились воспоминания нескольких уцелевших "троцкистов", которые дополняют свидетельства, принадлежавшие старым большевикам - "невозвращенцам". Нет оснований сомневаться в том, что идейные настроения этих людей, сумевших вырваться из СССР и тем самым избежать гибели в сталинских застенках (Раскольников, Раисе, Кривицкий, Бармин, Орлов), разделялись большинством деятелей старой партийной гвардии, истреблённых в 30-е годы.

Реконструкции реальных политических процессов, происходивших в то время в партии и в стране, способствует также анализ недавно обнародованных архивных документов, позволяющих полнее представить деятельность антисталинских оппозиций в 30-е годы. Этот анализ показывает, что, наряду с новыми оппозиционными группами (Сырцова-Ломинадзе, Рютина-Каюрова, А. П. Смирнова-Эйсмонта и др.), в СССР продолжала действовать левая оппозиция, которая оставалась наиболее массовым политическим движением, противостоявшим сталинизму. Как сможет убедиться читатель этой книги, работы оппозиционеров, не капитулировавших и не сломленных тоталитарным режимом, неведомыми для сталинских опричников путями переправлялись к Троцкому и публиковались на страницах "Бюллетеня оппозиции". Коммунистическое оппозиционное подполье обладало альтернативной сталинизму программой по всем коренным вопросам мирового революционного движения и социалистического строительства в СССР. Страхом по поводу возможного усиления влияния этого движения в партии и стране и объяснялась непрерывно ужесточавшаяся свирепость сталинской репрессивной машины по отношению к "троцкистам".

Специфика осуществлённого Сталиным антибольшевистского переворота, переросшего в превентивную гражданскую войну против всей плеяды большевиков-ленинцев, состояла в том, что он происходил под прикрытием нескончаемых заверений о верности делу Ленина и Октябрьской революции. Тщательно скрывая - даже от своего ближайшего окружения - подлинные мотивы и цели своего политического поведения, Сталин маскировал все свои политические акции псевдомарксистской фразеологией и грубо подтасованными цитатами из ленинских трудов.

Утверждению единоличной власти Сталина в СССР и в международном коммунистическом движении способствовали объективные исторические обстоятельства, которые он умело использовал и на которых ловко паразитировал. Главным из них было существование Советского Союза во враждебном капиталистическом окружении. Именно этим обстоятельством Сталин обосновывал закрытость советского общества, предельное сужение информационного пространства в стране, насаждение атмосферы безгласности и секретности. В результате большинство советских людей не представляло действительных масштабов политических репрессий, одни социальные группы были лишены информации о тяготах и бедствиях, выпадавших на долю других. Можно не сомневаться в том, что если бы в 30-е годы существовала система зарубежных радиопередач, через которую до советских людей могли доноситься идеи и разоблачения Троцкого, Сталину было бы намного сложнее осуществлять свои наиболее зловещие акции.

В обстановке тотальной дезинформации Сталину удавалось изображать оппозиционные ему силы заговорщиками, вынашивавшими замыслы о реставрации капиталистического строя. Официальная пропаганда всё более отождествляла партийное единство с беспрекословным подчинением воле вождя, упорно обрабатывала массовое сознание в духе культа Сталина. Успехам такого рода идеологических манипуляций благоприятствовал низкий уровень политической культуры масс, социальное сознание которых было отягощено многовековым наследием культурной отсталости. Как показал и последующий опыт маоистского Китая, идейный и нравственный вакуум, возникающий в результате крушения традиционного религиозно-патриархального сознания, способен легко заполняться тем, что К. Маркс называл светской религией, а М. Вебер - харизмой, т. е. обожествлением всеведущего и всемогущего "вождя". Впрочем, как показал исторический опыт, вождистские режимы в первой половине XX века с относительной лёгкостью утверждались и в странах, обладавших традициями демократической политической культуры.

Для людей со слабым социальным и политическим самосознанием психологически легче принимать на веру упрощённые догмы и мифы, освящённые авторитетом непогрешимого вождя, чем разбираться в сложном спектре аргументов и доказательств, которыми оперируют оппозиционные силы.

Торжество бюрократического абсолютизма стало трагедией не только большевистской партии и советского народа, но и всего мирового коммунистического движения - самого массового политического движения в истории человечества.

Большевистский прогноз о победе международной социалистической революции на исходе первой мировой войны не осуществился. Однако это не означает, что данный прогноз носил утопический характер применительно к более широкой исторической перспективе. После поражения революционной волны на Западе в 1918-1923 годах и непродолжительного капиталистического "просперити" 20-х годов новые революционные возможности открылись с наступлением мирового капиталистического кризиса 1929-1933 годов, по своей продолжительности и глубине не имевшего равных в истории капитализма. Этот всеохватывающий кризис капиталистического хозяйства дополнился в середине 30-х годов политическим кризисом всей капиталистической системы, предельным обострением межимпериалистических противоречий, расколом капиталистического мира на два враждебных военно-политических блока. Противоречия между ведущими капиталистическими странами приобрели более острый характер, чем противоречия между СССР и его капиталистическим окружением. В начале второй мировой войны Советский Союз оказался единственной крупной европейской державой, не втянутой в военный конфликт.

Неимоверно возросшие бедствия народных масс даже в самых передовых странах капитализма умножали число сторонников свержения капиталистической системы. Однако революционное движение, обладавшее могучим потенциалом, оказалось подорванным изнутри - политикой сталинизированного Коминтерна, подчинившего всю деятельность коммунистических партий государственным интересам СССР и уделявшего "борьбе с троцкизмом" намного больше внимания, чем антиимпериалистической и антифашистской борьбе. Перманентные чистки коммунистических партий и отход от коммунистического движения тысяч и тысяч людей, разочаровавшихся в "советском эксперименте", скомпрометированном сталинизмом, ослабили революционные силы как раз в тот исторический момент, когда возникли объективные возможности для их мощного подъема во всём мире.

Поражение революционных сил сначала в Германии, затем во Франции и Испании во многом явилось результатом ошибочной политики Коминтерна, в свою очередь обусловленной страхом Сталина перед возможностью спонтанного возникновения социалистических революций в других странах. Победа таких революций в Европе могла перенести центр коммунистического движения из Советского Союза в более развитые страны, вызвать подъём антисталинских коммунистических и социалистических сил (как это произошло на первых этапах гражданской войны в Испании) и в конечном счете вырвать из рук Сталина господство над зарубежными компартиями. Для Сталина были приемлемы только такие коммунистические режимы, возникновение которых было вызвано его геополитическими расчетами и которые находились под его полным контролем[2]*.

Вторая мировая война стала не только следствием жестоких межимпериалистических противоречий, но и расплатой за предательство сталинизмом международной социалистической революции. Поражение фашизма в этой войне было достигнуто, по словам Андре Жида, "благодаря антинацистскому тоталитаризму"[3]. После войны сталинский тоталитаризм явился, по признанию П. Тольятти, "подобием смирительной рубашки, которая не позволила коммунистическому движению в момент, когда была окончена война и оно завоевало столько новых позиций, продемонстрировать всю свою силу, развить все свои творческие способности, показать всему миру, что социалистический строй, за который мы боремся, является строем подлинной демократии во всех областях социальной жизни"[4].

Сталинистское перерождение советского общества и международного коммунистического движения привело к тому, что исторические законы стали пробивать себе дорогу другими путями. Уже в 30-е годы обнаружилось, что Октябрьская революция объективно принесла больше прав и свобод трудящимся передовых капиталистических стран, чем народам Советского Союза. Оказавшись перед лицом социального вызова социализма, правящие круги буржуазно-демократических государств были вынуждены пойти на немалые уступки трудящимся своих стран (а затем - колониальным народам), которые существенно изменили всю капиталистическую систему. "Если на другой день после Октября не совершилась мировая революция, которую исступлённо ждали массы среди гражданской войны и разрухи, то совершилась мировая реформа, и это было побочным результатом неслыханных жертв, принесённых нашим народом для общего дела социализма"[5].

Начало этой "мировой реформы", или социальной перестройки капитализма, относится к середине 30-х годов, когда в ряде крупнейших капиталистических стран было введено прогрессивное социальное законодательство (законы о социальном страховании, платных отпусках, правах профсоюзов, государственной помощи безработным, "справедливом" найме рабочей силы и т. д.) и существенно расширилось государственное регулирование экономики с использованием плановых начал. В одних странах (например, во Франции) эти реформы были вызваны революционными выступлениями рабочего класса, в других (прежде всего в США) они стали результатом гибкой и предусмотрительной политики буржуазных правительств, их стремления предотвратить социальный взрыв, грозящий потрясением и ломкой господствующей системы. Но во всех случаях такие реформы означали внедрение некоторых социалистических принципов при сохранении экономических основ капиталистического строя.

Сравнительно короткий исторический период, рассматриваемый в данной работе, был временем бурных социальных изменений не только в капиталистических странах, но и в Советском Союзе. Исторические сдвиги, произошедшие в нашей стране за эти три года, показали, что стремительные ритмы общественной жизни могут быть характерны не только для революционных эпох, но и для эпох победоносного наступления реакции.

Внимательное прочтение сталинских речей и статей той поры свидетельствует: инспирируя всё новые политические кампании против "контрреволюционного троцкизма", Сталин в то же время внимательно изучал новые работы Троцкого и использовал некоторые их идеи в своей практической политике. Так, выход из периода "экономической чрезвычайщины" был достигнут в результате переориентации внутренней политики на осуществление мер, настойчиво предлагавшихся Троцким в годы первой пятилетки: установление более низких и реалистических заданий для второго пятилетнего плана. В не меньшей степени идеи Троцкого оказали влияние на внешнеполитический курс Сталина, отказавшегося от трактовки социал-демократии как "социал-фашизма" и ориентировавшего советскую дипломатию и Коминтерн на установление широких антифашистских союзов. "Когда речь шла о безопасности собственного правления, Сталин с готовностью прислушивался к совету своего противника, хотя часто с запозданием и всегда в своей грубой и извращённой манере"[6].

Эта извращённая форма реализации даже правильных идей вытекала из того, что Сталин в вопросах большой политики неизменно оставался грубым прагматиком и эмпириком, неспособным к глубоким научным обобщениям и теоретическому предвидению. Как неоднократно подчёркивал Троцкий, Сталин никогда не обладал сколько-нибудь чётким стратегическим планом и умением предвидеть даже ближайшие последствия своей политики; он никогда не исходил в выработке своей тактики из теории и стратегии, а, наоборот, приспосабливал теорию и стратегию к потребностям тактики. Он изменял свой политический курс лишь под влиянием явных и непосредственных трудностей, с которыми сталкивался в своей политической практике, причем немалая часть этих трудностей была порождена его бессистемной и лишённой всякого научного обоснования политикой.

Об отсутствии у Сталина политической дальновидности писал и Ф. Раскольников: "Предпринимая какой-нибудь шаг, он не в состоянии взвесить его последствий. Он постериорен. Он не предусматривает события и не руководит стихией, как Ленин, а плетётся в хвосте событий, плывёт по течению"[7]. Этот сталинский хвостизм не мог быть скорректирован и его ближайшим окружением, откуда Сталин с конца 20-х годов последовательно изгонял самостоятельно мыслящих людей и в котором он предпочитал оставлять самоучек, способных лишь к беспрекословному служению его личной власти. Хотя в середине 30-х годов в сталинском окружении ещё оставались яркие личности, "вождь" подавлял их индивидуальность, добивался от них слепого повиновения и при малейшем намёке на сопротивление прибегал к беспощадным репрессиям.

В 1933 году в Советском Союзе завершилась растянувшаяся на шесть лет фактическая гражданская война правящей бюрократии с большинством крестьянства. Едва одержав победу в ней, бюрократия "стала изо всех сил взращивать новую аристократию"[8]. Формирование новых привилегированных групп, составлявшее социальное содержание сталинского неонэпа, не могло не вызывать протеста в народных массах и в рядах большевистской партии. Этим объясняется то парадоксальное, на первый взгляд, обстоятельство, что ослаблению "чрезвычайщины" в сфере экономики и стабилизации социально-политической обстановки в стране сопутствовало ужесточение "чрезвычайщины" в политической жизни.

Эта "чрезвычайщина" нашла выражение в новой волне террора, который сопровождался чудовищными судебными подлогами, положившими начало компрометации большевизма в сознании миллионов людей. Согласно этим подлогам большевистская партия с первых лет её существования возглавлялась людьми, способными к самым низким уголовным преступлениям. Вакуум доверия к партии стал заполняться верой в исключительность и величие Сталина. Цепочка возникших на этой основе ложных схем распалась сразу же после разоблачения на XX съезде сталинских преступлений. Это в свою очередь породило новый вакуум доверия: Сталин представал теперь в своём истинном обличии тоталитарного злодея, с его же главных политических противников не были сняты пятнавшие их обвинения.

Вместо того, чтобы прояснить неизбежно возникающие в этой связи недоумённые вопросы, преемники Сталина избрали постыдную фигуру умолчания. На всякое положительное или даже нейтральное упоминание о деятельности большевистских лидеров, возглавлявших оппозиционные группировки после смерти Ленина, по-прежнему налагалось безусловное табу. В советских энциклопедиях 50-80-х годов содержались персоналии Гитлера, Муссолини и т. д., но отсутствовали какие бы то ни было биографические справки о Троцком, Зиновьеве, Бухарине и других ведущих деятелях большевизма. Положительно характеризовались лишь несколько ближайших соратников Ленина, которым "посчастливилось" умереть до сталинского террора.

Тянувшаяся десятилетиями дезориентация советского общественного мнения относительно основных вопросов истории большевизма явилась решающей идеологической предпосылкой того, что в условиях горбачевской "гласности" антикоммунистической пропаганде удалось сравнительно легко "развенчать" в глазах широких масс весь большевизм во главе с Лениным.

"Перестройщики" и "реформаторы!" создали - совсем в духе сталинской "методологии" - очередную амальгаму[9]*, отождествляя на этот раз - под общим клеймом "тоталитаризма" - большевизм и сталинизм. В этой оголтелой антикоммунистической кампании терялись голоса немногих честных исследователей, пытавшихся объективно осветить содержание внутрипартийной борьбы 20-30-х годов, воздать должное мужеству тех большевиков, которые сохраняли верность своему делу и своим убеждениям перед лицом жестокой клеветы, свирепых преследований и надвигающейся неминуемой гибели.

Необходимая дифференциация должна быть проведена и внутри внешне монолитного лагеря сталинцев 30-х годов. Одна из задач данной работы состоит в проведении чёткой грани между трагической виной тех, кто был обманут или сломлен тоталитарной машиной сталинизма, и преступлениями Сталина (вкупе со сравнительно узкой кликой его приспешников). Политические заблуждения и нравственные компромиссы отнюдь не равнозначны на весах истории с ответственностью тех, кто сознательно насаждал ложь и террор ради сохранения собственной власти.

Адекватное понимание событий 30-х годов возможно лишь с позиций марксистского взгляда на историю, т. е. взгляда "с точки зрения тех, кто её творит, не имея возможности наперёд непогрешимо учесть шансы, а не с точки зрения интеллигента-мещанина, который морализирует: "Легко было предвидеть... не надо было браться..."[10].

Говоря о судьбах большевизма, мы не склонны забывать, что прогрессивность и жизненность всякого политического движения измеряются прежде всего результатами его деятельности. В этой связи коснемся прогноза одного из наиболее честных и глубоких теоретиков русской эмиграции Г. П. Федотова (к его идеям мы ещё не раз будем обращаться в этой книге). "Пятнадцать лет для партии революции - срок огромный, небывалый, - писал он в 1933 году. - В революции годы должны считаться за десятилетия... Пятнадцать лет власти, успехов и побед - в величайшую, ответственнейшую эпоху в жизни России - и Европы - дают право на исторический памятник... Очертания этого памятника... зависят теперь от двух величин, с которыми связано их (большевиков - В. Р.) историческое дело. Эти величины: Россия и социализм. Если Россия не развалится, а будет жить как великое государство и великий народ, то её революция войдёт тоже как "великая" на скрижали истории... То же самое с социализмом. Если победит в мире социализм, или даже просто трудовое рабочее общество, оно канонизирует всех борцов за рабочее дело, и в ряду этих борцов Ленину отведёт одно из первых мест. Рядом с Марксом и, может быть, впереди его"[11].

На первый взгляд может показаться, что этот прогноз потерпел полный крах. Великая страна, ещё недавно именовавшаяся во всём мире сверхдержавой, распалась на конгломерат государств, переживающих жесточайший экономический и политический кризис. Большинство стран с национализированной собственностью и плановой экономикой совершают откат к отсталому полуколониальному капитализму. В этих странах памятники Ленину и другим борцам за рабочее дело сбрасываются с постаментов в буквальном смысле этого слова. Память большевиков оскверняется клеветнической кампанией, не имевшей себе равных в истории. Националистические и "демократические" силы призывают к дальнейшему развязыванию вандализма, направленного на уничтожение большевистской символики.

Однако исторический процесс, открытый Октябрьской революцией, не завершён, а лишь временно приостановлен. Огромное историческое поражение, понесённое социализмом на рубеже 90-х годов, не означает, что грядущие десятилетия пройдут под знаком триумфального шествия капитализма во всём мире. Политический застой 70-80-х годов вновь сменяется вступлением человечества в эпоху стремительных исторических ритмов. Распад "социалистического содружества" привел к нарушению глобального исторического равновесия. Смена общественного строя в СССР и странах Восточной Европы ввергает народы этих стран в пучину небывалых бедствий и кровавых междоусобных войн. Подобно странам "третьего мира" эти страны становятся объектами неоколониальной экспансии со стороны передовых капиталистических государств и транснациональных корпораций.

Все эти кризисные процессы не могут не вызвать нового подъёма коммунистического движения. Его успех будет в немалой степени зависеть от его вооружённости научной идеологией, обогащённой глубоким анализом исторического опыта XX века, переосмыслением уроков прежних социалистических революций.

Автор этой книги надеется, что она внесёт посильный вклад в решение этой насущной задачи.

I Экономическая либерализация в СССР Пик экономических трудностей, пережитых страной в результате осуществления насильственной коллективизации и форсированной индустриализации, был пройден в 1933 году. Ликвидация "чрезвычайщины" в экономической жизни была предопределена отказом от амбициозных планов и ажиотажных темпов развития промышленности. Последним партийным форумом, на котором ставились подобные задачи, предусматривался новый большой скачок в экономике, была XVII конференция ВКП(б) (январь-февраль 1932 года). В её решениях утверждалось, что вторая пятилетка станет периодом полной и окончательной ликвидации классовых различий в СССР. В этой связи нелишне заметить, что вопрос о бесклассовом обществе, подобно вопросу о полной и окончательной победе социализма, на протяжении последующих десятилетий был предметом бесчисленных "поправок" и "уточнений". Хотя Сталин в 1936 году объявил о полной победе социализма в СССР, он не решился заявить, что в стране возникло бесклассовое общество. Последнее "открытие" в этом плане было сделано в 1981 году, на XXVI съезде партии, где был выдвинут тезис о возможности построения бесклассового общества в "исторических рамках социализма", т. е. в неопределённой исторической перспективе.

XVII конференция приняла директивы к составлению второго пятилетнего плана (1933-1937 гг.), в соответствии с которыми за это пятилетие предполагалось догнать передовые капиталистические страны по важнейшим экономическим показателям. Эта установка подкреплялась контрольными цифрами, согласно которым "безусловно необходимым" считалось довести в 1937 году производство электроэнергии не менее чем до 100 млрд. кВт/ч, добычу угля - не менее чем до 250 млн. тонн, выплавку чугуна - не менее чем до 22 млн. тонн, производства зерна - не менее чем до 130 млн. тонн, увеличить за пятилетие добычу нефти в 2,5 - 3 раза и продукцию машиностроения в 3 - 3,5 раза по сравнению с предполагавшимися результатами 1932 года[12].

Не менее грандиозные задачи ставились в сфере народного благосостояния. Обеспечение основными потребительскими товарами, в том числе продуктами питания, предполагалось увеличить за пятилетие не менее чем в два-три раза[13].

Нереальность этого "большого скачка" обнаружилась уже в 1932 году, когда оказалось, что производство электроэнергии составило лишь 13,5 млрд. кВт/ч, (против 22 млрд. по первому пятилетнему плану), добыча угля - 64,4 млн. тонн (против 75 млн. тонн), выплавка чугуна - 6,2 млн. тонн (против 10 млн. тонн). Ещё менее утешительными явились итоги 1933 года, в котором прирост промышленной продукции составил всего 5,5 % (против 16,5 % по годовому плану и 25,2 % по оптимальному варианту первой пятилетки).

Учитывая срыв плановых заданий первой пятилетки, Сталин на январском пленуме ЦК 1933 года провозгласил отказ от политики "наиболее ускоренных темпов", заявив, что теперь нет необходимости "подхлёстывать и подгонять страну". В соответствии с этим он предложил для второй пятилетки 13-14 % ежегодного прироста промышленной продукции "как минимум"[14].

Основные задания второго пятилетнего плана были приняты на XVII съезде ВКП(б), созванном спустя два года после XVII партконференции. В решениях съезда подтверждались установки конференции, согласно которым основными политическими задачами второй пятилетки являются "окончательная ликвидация" не только капиталистических элементов, но и классов вообще, а также "преодоление пережитков капитализма в экономике и сознании людей"[15]. Вместе с тем контрольные цифры пятилетки были существенно снижены по сравнению с директивами XVII конференции. Производство электроэнергии к концу пятилетки планировалось довести до 38 млрд. кВт/ч, чугуна - до 16 млн. тонн, нефти и газа - до 46, 8 млн. тонн, стали - до 17 млн. тонн, зерна - до 105 млн. тонн. Среднегодовой прирост промышленной продукции должен был составить за 1933-37 годы 16,5 %[16].

Важной особенностью второго пятилетнего плана была установка на развитие отраслей группы "Б", производящих предметы потребления, более быстрыми темпами, чем отраслей группы "А", выпускающих средства производства. В соответствии с этой установкой в план были заложены высокие показатели роста жизненного уровня населения: удвоение производства сельскохозяйственной продукции, повышение уровня потребления населения в 2-3 раза, снижение розничных цен на 35 % и увеличение вдвое реальной заработной платы рабочих и служащих[17].

Хотя задания второй пятилетки, особенно в части роста народного благосостояния, не были выполнены, её результаты были более успешными, чем результаты первой пятилетки. Обнаружилось, что "запаздывающая модернизация" экономики осуществляется значительно успешнее в условиях, когда отсутствует безудержное ускорение темпов, то, что Сталин цинично назвал "подхлёстыванием страны".

Производительность труда за 1933-1937 годы увеличилась вдвое против 41 % за первую пятилетку. Начали давать отдачу реальности индустриализации. В строй вступили 4500 крупных предприятий. Валовая продукция промышленности выросла в 2,2 раза (против двух раз в первой пятилетке), хотя численность рабочих и служащих росла в 4 раза медленнее, чем в первой пятилетке.

Успехи в развитии промышленности позволили отказаться от экспорта зерна ради покупки машин и промышленного оборудования. Советский Союз прекратил ввоз тракторов и других сельскохозяйственных машин, покупка которых за рубежом в предыдущую пятилетку обошлась в 1150 млн. рублей. Был прекращён также импорт хлопка, на который в первой пятилетке была затрачена примерно такая же сумма. Затраты на ввоз чёрных металлов снизились с 1,4 млрд. руб. в первой пятилетке до 88 млн. рублей во второй. Импорт станков для машиностроительной промышленности сократился в общем объёме потребления станков с 66 % в 1928 году до 14 % в 1935 году. В целом импорт машин уменьшился в 1934-1935 годах в десять раз по сравнению с 1931 годом. Прекращение импорта тракторов и автомобилей и значительное сокращение импорта промышленного оборудования, цветных и чёрных металлов позволили снизить задолженность по иностранным кредитам с 6300 млн. рублей в 1931 году до 400 млн. рублей в 1936 году. Если в 1931-1932 годах наблюдалось существенное превышение экспорта над импортом, то с 1934 года СССР имел активный торговый, а с 1935 - и активный платёжный баланс. Этому способствовал и быстрый подъём добычи золота в стране. В 1936 году эта отрасль заняла первое место в мире. Благодаря накоплению золотых и валютных ресурсов Советский Союз перешёл в основном к покупкам товаров за наличные и отказался от кредитов у зарубежных фирм, вызывавших крупные переплаты по импортным заказам.

Всё это свидетельствовало об обретении страной экономической самостоятельности. Однако сталинское руководство оказалось неспособным использовать новую благоприятную ситуацию. Не сумев поставить на службу стране выгоды международного разделения труда, оно перешло к автаркическим методам развития экономики. Объёмы экспорта и импорта снизились с 4,5 млрд. рублей в 1930 году до 1,4 млрд. рублей в 1936 году. Удельный вес импортной продукции в общем потреблении страны составил в 1936 году менее 1 %.

За годы второй пятилетки крупные успехи были достигнуты в укреплении обороноспособности страны. Если в 1930-1931 годах авиационная промышленность выпускала 860 самолетов в год, то в 1935-1937 годах её среднегодовая продукция составила 3578 самолетов. Среднегодовое производство танков возросло соответственно с 740 до 3139 боевых машин, артиллерийских орудий - с 1911 до 5020, винтовок - с 174 тыс. до 397 тыс. штук.

Существенные сдвиги произошли в области механизации сельского хозяйства, преимущественно его зерновой отрасли. За 1933-1937 годы было произведено свыше 500 тыс. тракторов (в 15-сильном исчислении), 123,5 тыс. комбайнов, свыше 142 тыс. грузовых автомобилей для села. Однако помимо создания земледельческой техники, государство не осуществляло почти никаких вложений в развитие сельского хозяйства. Такие достижения, как правильный севооборот, селекция семян, химические удобрения, фермы племенного скота в стране практически не внедрялись. В результате колхозно-совхозное производство не только всё более отставало по урожайности земледелия и продуктивности скота от фермерского производства в передовых капиталистических странах, но и не превышало соответствующих показателей царской России. Хотя во второй пятилетке не было неурожайных годов, а 1937 год в метеорологическом отношении был самым благоприятным за 20-30-е годы, ни в одной отрасли сельского хозяйства не были достигнуты успехи, хотя бы в отдалённой степени напоминавшие успехи промышленности.

Валовая продукция сельского хозяйства в целом оставалась на уровне 1924-1928 годов. Сбор зерновых культур, достигший в 1934 году самой низкой отметки с 1925 года (67,6 млн. тонн), затем стал расти, хотя и неустойчиво. После 1936 года, когда он составил всего 55,8 млн. тонн, в следующем, 1937 году, был получен небывало высокий в истории страны сбор зерновых - 97,4 млн. тонн. Однако среднегодовые сборы зерна составили во второй пятилетке 72,9 млн. тонн против 73, 5 млн. тонн в первой, а средняя урожайность зерновых в 1933-1937 годах была несколько меньшей, чем в 1922-1928 годах.

Более устойчивым был рост производства хлопка - с 1,2 млн. тонн в 1934 году до 2,7 млн. тонн в 1939 году. Валовый сбор сахарной свеклы поднялся с 10 млн. тонн в 1934 году до 16 млн. тонн (в среднем) в последующие 5 лет, а в 1937 году составил 21,6 млн. тонн. Валовые сборы овощей в 1935-1939 годах были меньше, чем в 1934 году (в некоторые годы - более чем в 2 раза). Валовые сборы картофеля колебались весьма значительно, превысив уровень 1933 года в 1,5 раза лишь в 1935 и 1937 годах, а в остальные годы были немного выше или даже ниже показателей 1933 года.

Быстрыми темпами происходил рост животноводческой продукции (начавшийся с ужасающе низкой отметки 1933 года). Производство мяса увеличилось с 2,3 млн. тонн в 1933 году до 5,1 млн. тонн в 1939 году, молока - соответственно - с 19,2 млн. тонн до 27,2 млн. тонн, яиц - с 3,5 млрд. до 11,5 млрд. штук, шерсти - с 64 тыс. до 150 тыс. тонн.

Поголовье крупного рогатого скота выросло с 33,5 млн. голов в 1933 году до 53,5 млн. голов в 1939 году, свиней - соответственно с 9,9 до 25,2 млн., овец и коз - с 37,3 до 80,9 млн. голов. Основная часть этого поголовья находилась в личных подсобных хозяйствах колхозников. Поголовье скота превысило уровень 1928 года только в 1958 году.

Лишь к концу 30-х годов производство зерна, мяса, молока достигло уровня, на котором оно находилось в годы, предшествовавшие коллективизации. Тем не менее начавшийся рост сельскохозяйственного производства позволил осуществить важную политическую акцию: отменить карточную систему. Ноябрьский (1934 года) пленум ЦК принял решение об отмене с 1 января 1935 года карточек на хлеб, муку и крупы. С октября 1935 года были отменены карточки и на все другие нормируемые ранее товары. Эти меры были призваны убедить население в том, что наибольшие экономические трудности и материальные лишения остались позади и что многочисленные обещания об улучшении жизненного положения трудящихся начинают сбываться.

После введения в 1928-1929 годах карточной системы совокупное влияние изменений номинальной заработной платы и розничных цен привело к значительному снижению реальной заработной платы рабочих и служащих. В 1932 году рыночные цены превышали карточные в 8 раз, в 1933 году - в 12-15 раз. Распределение по карточкам, дающее гарантию приобретения по низким государственным ценам определённого набора продуктов и промтоваров, распространялось на относительно небольшую часть населения страны. Из 165 млн. жителей СССР по карточкам получали в 1934 году хлеб только 40 млн. чел., мясопродукты - 6,5 млн., масло - 3 млн. человек. Остальные были вынуждены приобретать продукты по значительно более высоким ценам - на колхозных рынках, в магазинах потребкооперации и в государственных коммерческих магазинах. Если в 1931 году через последние реализовывалось 10 % продовольственных товаров, проходящих через государственную торговлю, то в 1932 году - уже 39 %. В 1933 году килограмм пшеничного хлеба стоил в коммерческих магазинах 4 рубля, мяса - 16-18 руб., колбасы - 25 руб., масла 40-45 руб. (при средней заработной плате промышленного рабочего, составлявшей 125 рублей в месяц).

Когда в начале первой пятилетки советское руководство пошло на введение карточек, это трактовалось сталинской пропагандой не как вынужденная временная мера, а как ступень к полной ликвидации рыночных отношений, прямому безденежному распределению продуктов. "Торговля и рынок, как связующее звено между десятками миллионов мелких земледельцев и крупной промышленностью, - утверждалось, например, в передовой журнала "Большевик", - начинают преодолеваться, поскольку на базе растущей крупной промышленности начинает преодолеваться мелкое хозяйство в земледелии"[18].

На протяжении первой пятилетки Троцкий едко высмеивал подобные изыскания сталинских "теоретиков", представлявших замену рубля карточкой как переход к социалистическим формам распределения. В середине 30-х годов ущербность этих идей осознал и Сталин, отказавшийся от представлений о скором утверждении безденежной экономики и замене торговли нормированным распределением. На XVII съезде ВКП(б) он обвинил в пропаганде таких взглядов неких безымянных "наших работников", среди которых имела хождение "левацкая болтовня... о том, что советская торговля является якобы пройденной стадией, что нам надо наладить прямой продуктообмен, что деньги будут скоро отменены, так как они превратились якобы в простые расчётные знаки"[19].

Идеи о восстановлении свободной торговли и товарно-денежных отношений Сталин развил в речи на ноябрьском пленуме ЦК 1934 года. Здесь им было заявлено, что карточная система представляла собой политику канцелярского, механического, пайкового распределения продуктов, которая не считалась с живыми людьми, с потребителями. Смысл отмены карточной системы Сталин усматривал в замене "простого распределения" политикой товарооборота, считающейся с ценами, которые складываются на рынке, и кладущей конец хаосу, вакханалии в области цен, огромному разрыву между рыночными и пайковыми ценами.

Сталин утверждал, что при наличии нескольких цен на один и тот же товар неизбежна спекуляция, в том числе со стороны даже самых честных рабочих, продающих по рыночным ценам часть хлеба, полученного ими по карточкам, ради приобретения других необходимых продуктов.

Сталин заявил, что вводимые новые единые цены будут выше пайковых, но значительно ниже цен в коммерческих магазинах, а это повлечёт снижение цен на рынках. В результате крестьяне поймут, что выгодно использовать излишки зерна для прокорма скота, и тем самым будет обеспечен подъём животноводческой отрасли. Другим важным следствием перехода от карточного нормирования к торговле Сталин объявил укрепление денежной системы - одного из тех "буржуазных аппаратов экономики", которые "социалисты должны использовать до дна". Восстановление рыночных отношений позволит обеспечить "некоторый более или менее устойчивый курс рубля", необходимый для того, чтобы "наше планирование было не канцелярским, а реальным". Наконец, переход к торговле, по словам Сталина, должен побудить торговые организации уважать потребителя, учитывать его вкусы и потребности как в отношении количества товаров, так и особенно в отношении их качества[20].

Данные установки Сталина, закреплённые в решениях ноябрьского пленума, свидетельствовали о резкой переориентации как практической политики, так и обосновывающей её официальной "теории". Отныне взгляды, пропагандирующие скорый переход от торговли к прямому безденежному продуктообмену, стали квалифицироваться как очередное проявление "левацкого уклона".

После отмены карточного распределения рабочие и служащие стали реализовывать свой заработок на колхозном рынке, с его свободными ценами и в государственных магазинах, где при фиксированных ценах имелась известная возможность потребительского выбора. Таким образом, в стране возник более широкий потребительский рынок. Обладая свободой в выборе сфер приложения своего труда, жители городов теперь в большей степени руководствовались соображениями заработной платы и другими потребительскими стимулами. Стало быть, в стране существовал и рынок рабочей силы, побуждавший предприятия к конкуренции за привлечение работников.

Упразднение карточной системы не ликвидировало острых проблем в сфере потребления. Сама эта административная мера оказалась возможной потому, что сохранялась система обязательных поставок колхозами, колхозниками и единоличниками своей продукции государству по ценам, во много раз ниже рыночных. Помимо этого, колхозам приходилось платить большую натуральную плату государственным машинно-тракторным станциям за пользование сосредоточенными в них основными средствами сельскохозяйственного производства. В результате всего этого сельское хозяйство по-прежнему оставалось главным источником средств для развития промышленности, которая с 1931 года стала нерентабельной и оставалась таковой на всём протяжении второй пятилетки.

Хотя валовый сбор зерна упал с 73,3 млн. тонн в 1928 году до 67,6 млн. тонн в 1934 году, государственные заготовки за это время возросли с 10,8 до 22,7 млн. тонн. Тем самым государство получило возможность обеспечивать намного увеличившееся население городов хлебом, отказавшись от пайкового нормирования. Однако низкий уровень производства продовольственных "и непродовольственных предметов потребления не позволял на всём протяжении 30-х годов обеспечить их бездефицитную продажу населению на всей территории страны. Вплоть до начала войны на периферии сохранялись огромные очереди за хлебом и другими предметами первой необходимости. Относительная насыщенность потребительского спроса существовала лишь в Москве и некоторых других крупных городах. Богатство ассортимента продуктов, созданное в Москве, по словам А. Орлова, с целью вызвать "впечатление некоего благосостояния - хотя бы в столице - напоказ иностранным дипломатам и журналистам"[21], щедро рекламировалось официальной пропагандой. К открытию съезда Советов в 1935 году в одном из центральных магазинов Москвы было вывешено объявление, что в нём имеется в продаже 220 сортов хлеба. Спустя два года в "Правде" с восторгом сообщалось о том, что в московских гастрономах имеются сотни сортов колбасных и рыбных изделий[22].

Комментируя "реабилитацию рубля" и смену соответствующих "теоретических" установок сталинизма, Троцкий писал: "Давно ли тот же Сталин обещал отправить нэп, т. е. рынок, "к чорту"? Давно ли вся пресса трубила об окончательной замене купли-продажи "непосредственным социалистическим распределением"?.. Сами советские деньги должны были, согласно этой теории, превратиться уже к концу второй пятилетки в простые потребительские карточки, вроде театральных или трамвайных билетов... Но все эти обещания тем более меркли, чем более вторая пятилетка близилась к концу. Бюрократии приходится ныне обращаться "к чорту" с покорнейшей просьбой вернуть сданный ему на хранение рынок. Правда, торговля должна, по замыслу, осуществляться только через органы государственного аппарата. Будущее покажет, в какой мере удастся выдержать эту систему... Не легко установить границу, за которой торгующий колхозник превращается в торговца. Рынок имеет свои законы"[23].

Восстановление рынка Троцкий характеризовал как показатель того, что суеверие административного плана и иллюзия административной цены потерпели окончательное крушение. Упразднение карточной системы и унификацию цен он рассматривал как установление своего рода неонэпа, призванное смягчить накопившиеся глубокие противоречия советской экономики. "Экономические отношения трудящихся города и деревни к государству и друг к другу переводятся на денежный язык. Рубль оказывается орудием воздействия населения на хозяйственные планы, начиная с количества и качества предметов потребления. Никакими другими путями нельзя рационализировать советское хозяйство... Вытеснение карточки рублём есть лишь отказ от фикций и открытое признание необходимости создавать предпосылки для социализма посредством возвращения к буржуазным методам распределения"[24].

Троцкий отмечал, что новый курс Сталина имел целью и некоторое облегчение положения колхозного крестьянства ради повышения производительности его труда. "Главная цель возвращения к рынку и к устойчивой денежной системе (последняя пока ещё в проекте), - писал он, - состоит в том, чтобы непосредственно заинтересовать колхозников в результатах их собственного труда и тем устранить наиболее отрицательные последствия принудительной коллективизации"[25].

Отмена карточной системы представляла известный шаг на пути поворота от чисто административных методов руководства экономикой к экономическим методам. Ради создания колхозникам хотя бы ограниченных стимулов в результатах собственного труда бюрократия ещё в 1932 году пошла на частичное восстановление рыночных отношений, разрешив колхозам, колхозникам и единоличникам реализовывать излишки своей продукции на колхозном рынке, где цены определялись спросом и предложением. Эта мера, как подчёркивал Троцкий, явилась фактическим признанием несвоевременности ликвидации нэпа, но признанием эмпирическим, частичным, непродуманным и противоречивым. "Упразднив рынок и восстановив азиатские базары, бюрократия создала, в довершение всего, условия самой варварской пляски цен, следовательно, подвела мину и под план и под коммерческий расчёт". Восстановление базаров в условиях замены взаимовыгодных рыночных взаимоотношений между государством и колхозами натуральным налогом дало импульс развитию спекулятивных тенденций и усилению социального расслоения. "Базарная торговля даже со стороны колхоза, как целого, - писал Троцкий, - является спекуляцией на нужде ближайшего города в предметах продовольствия и, по последствиям своим, ведёт к социальной дифференциации, т. е. к обогащению меньшинства более счастливо расположенных колхозов. Но главное место в торговле (на базарах - В. Р.) занимают не колхозы, а отдельные колхозники, наряду с единоличниками. Торговля колхозников, продающих свои избытки по спекулятивным ценам, ведёт к дифференциации внутри колхозов. Так базар развивает в "социалистической" деревне центробежные силы"[26].

Ещё одной отдушиной для колхозников стало поощрение личных подсобных хозяйств, содержания в них коров, свиней, коз и домашней птицы. В обмен на эти уступки со стороны государства, как констатировал Троцкий, "крестьянин соглашается мирно, хотя пока и без большого усердия, работать в колхозах, которые дают ему возможность выполнить свои обязательства по отношению к государству и получить кое-что в собственное распоряжение"[27]. Стабилизации положения в деревне способствовала и ликвидация ноябрьским пленумом 1934 года введённых в начале 1933 года политотделов при МТС, которые Троцкий называл "сверхпартийными и сверхсоветскими милитаризованными аппаратами для жестокого контроля над колхозами".

Все эти меры способствовали росту благосостояния сельского населения (хотя этот рост шёл с очень низкой исходной отметки). По данным бюджетов колхозников, потребление основных продуктов питания в среднем на душу населения увеличилось за вторую пятилетку более чем в два раза.

Однако уступки колхозному крестьянству простирались до определённой грани, за которой Сталин сознательно тормозил рост его благосостояния. На совещании в ЦК по вопросам коллективизации (июль 1934 года) он цинично заявил по поводу предложения о создании в колхозах подсобных промыслов, перерабатывающих предприятий и т. д.: "Откуда же вы рабочих получите в городах... если у колхозов дела пойдут лучше... Если колхознику дать вполне достаточную обеспеченность, то он никуда на завод не пойдёт, а вот на подземельные работы их и на аркане не затащишь"[28]. Иными словами, Сталин недвусмысленно провозгласил, что необходимо поддерживать заведомо более низкий уровень жизни колхозного крестьянства, чем рабочих, - дабы "экономическим способом" побуждать колхозников идти на самые тяжёлые и непривлекательные работы в промышленности.

Ещё более жёсткую политику Сталин проводил по отношению к единоличникам, составлявшим к началу второй пятилетки более трети сельского населения. На том же совещании в ЦК он потребовал "создать такое положение, при котором индивидуалу в смысле усадебного личного хозяйства жилось бы хуже, чтобы он имел меньше возможностей, чем колхозники... Надо усилить налоговый пресс"[29].

Эта установка была реализована осенью 1934 года, когда были повышены ставки сельхозналога для единоличных хозяйств. Кроме того, для них был введён единовременный налог и увеличены нормы обязательных поставок продукции государству. В 1935 году средняя сумма налога с единоличного хозяйства составила 191 руб. против 35,6 руб. в 1933 году. Для тех же единоличников, которые подпадали под индивидуальное обложение, средняя сумма налога составила 1312 руб.

Налоговый нажим сделал своё дело. В 1937 году колхозы охватили 93 % крестьянских хозяйств.

Ещё один классовый маневр Сталина был связан с известным облегчением положения "раскулаченных" или" спецпоселенцев". Как указывалось в записке Ягоды Сталину, к январю 1932 года в спецпоселениях было расселено около 1,4 млн. человек[30]. Весной 1935 года 640 тысяч спецпоселенцев трудились в промышленности (в основном лесной и добывающей), а 445 тысяч - в т. н. неуставных сельскохозяйственных артелях, отличавшихся от колхозов тем, что во главе их стоял комендант. С 1932 года началось снятие ограничений и предоставление гражданских прав отдельным категориям спецпоселенцев. 27 мая 1934 года было принято постановление ЦИК, восстанавливающее спецпоселенцев в гражданских правах. Однако спустя несколько месяцев Сталин одобрил предложение Ягоды добавить в это постановление положение о том, что данная мера не даёт спецпоселенцам права на выезд из мест вселения[31].

В сентябре 1938 года неуставные артели были переведены на общий устав сельхозартелей (колхозов). К началу 1941 года в местах бывших спецпоселений 930,2 тыс. чел. работали в условиях, близких к общим в стране.

Политически ослабленная репрессиями предшествующих лет и получившая некоторые уступки рыночного характера, советская деревня к середине 30-х годов оказалась "умиротворённой". Однако ограниченный характер этих уступок обусловил сохранение низкой производительности труда в колхозном производстве, по-прежнему скованном административными ограничениями и мелочной опекой со стороны партийных и государственных органов.

Глубокими противоречиями характеризовалось и положение рабочего класса, особенно его новых, неквалифицированных слоёв, на которых, как и раньше, падало социальное бремя форсированной индустриализации.

После отмены карточной системы государственные пайковые цены на все виды товаров были повышены в несколько раз. Хотя это повышение цен было частично компенсировано повышением зарплаты, а цены в свободной торговле стали ниже прежних коммерческих цен, приобретение товаров оставалось труднодоступным для основной массы рабочих. "Отмена продовольственных карточек, - констатировал Троцкий, - прямо и непосредственно бьёт по рабочим, особенно по их низшим, крайне плохо оплачиваемым слоям, т. е. по огромному большинству"[32].

Рост цен в сочетании с принудительным распределением государственных займов (займы, размещаемые среди населения, увеличились с 1 млрд. руб. в 1927 году до 17 млрд. руб. в середине 30-х годов) позволил сократить бумажно-денежную эмиссию и уменьшить находящуюся в обороте денежную массу. Эти меры, обеспечившие известную стабилизацию финансовой системы, однако, не приостановили инфляционные процессы. Государственные розничные цены продолжали расти более высокими темпами, чем рост средней заработной платы.

Хотя в 1937 году производство пищевой промышленностью мяса составило 168 % от уровня 1932 года, сахара - 292 %, животного масла -257 %, на душу городского населения по-прежнему приходилось меньше основных продовольственных продуктов, чем до начала коллективизации. СССР превосходил капиталистические страны только по производству и потреблению на душу населения зерна, особенно ржи, и картофеля. Это обусловило непомерно высокий удельный вес ржаного хлеба и картофеля в потреблении продуктов питания, что всегда считалось классическим признаком бедности.

Упор на модернизацию прежде всего тяжёлой промышленности имел своим следствием крайне низкое качество промышленных товаров народного потребления. Троцкий формулировал "своеобразный закон советской промышленности" (по сути, действовавший и на всём протяжении дальнейшего развития советской экономики): "Изделия по общему правилу тем хуже, чем ближе они к массовому потребителю"[33].

Вопреки пятилетнему плану промышленность группы "Б" не превзошла по темпам роста группу "А". В стране продолжали накапливаться и иные хозяйственные диспропорции. Создание современных автомобильных заводов соседствовало с малочисленностью и низким качеством шоссейных дорог. Возникновение и бурный рост новых промышленных городов сопровождались упадком многих старых городов. Строительству дорогих театров и дворцов культуры в промышленных центрах сопутствовали запущенность жилищного хозяйства и обострение квартирного голода. В среднем на одного горожанина приходилось меньше жилой площади, чем до революции.

На протяжении второй пятилетки Советский Союз по-прежнему проходил стадию заимствования и усвоения технических достижений Запада. Однако новая импортированная техника не давала тех результатов, что в капиталистических странах. Вопиющая разница в выработке на одного рабочего СССР и США объяснялась не только недостаточной квалификацией рабочих, но прежде всего плохой организацией труда. Как подчёркивал Троцкий, "бюрократия изо всех сил подстёгивает рабочих, но правильно использовать рабочую силу не умеет"[34]. В результате в советской промышленности сохранялись крайне высокая себестоимость и, как следствие, высокие цены производимой продукции при низком её качестве.

Согласно данным официальной советской статистики, валовая продукция промышленности выросла в 1936 году в 6 раз по сравнению с довоенным уровнем, тогда как исчисленная в натуральных показателях добыча нефти, угля, чугуна, производство других основных видов промышленной продукции - только в 3-3,5 раза. Основная причина несовпадения этих показателей состояла в том, что в СССР были созданы новые отрасли промышленности, отсутствовавшие в царской России. Другая причина, как подчёркивал Троцкий, крылась в тенденциозных манипуляциях статистики, вызванных "органической потребностью всякой бюрократии - подкрашивать действительность". Обращая внимание на то, что в советских статистических отчётах производство и ремонт автомобилей суммируются в едином показателе, Троцкий писал: "Все суммарные оценки в рублях имеют лишь относительную ценность: неизвестно, что такое рубль, и не всегда известно, что за ним скрывается, постройка машины или её преждевременная поломка"[35].

Корректировкой официальных статистических показателей советской статистики занималась после второй мировой войны экономико-статистическая школа, созданная в США для исследования проблем измерения экономического развития СССР. По расчётам её основателя А. Бергсона, в 1937 году валовой национальный продукт СССР (в ценах 1937 года и в современном масштабе измерения номинала рубля) составил 28,1 млрд. руб. против 18,2 млрд. в 1928 году. Потребление населением материальных благ и услуг выросло значительно скромнее - с 15,8 млрд. руб. в 1928 году до 19,65 млрд. в 1937 году[36]. С учётом роста населения это означает, что к концу второй пятилетки страна в лучшем случае достигла среднего уровня потребления, существовавшего на исходе нэпа.

Низкий жизненный уровень подавляющей массы рабочих и крестьян явился одной из главных причин сохранения низкой производительности труда, отстававшей от производительности труда передовых капиталистических стран в 3-10 раз. Это обусловливало и существенное отставание Советского Союза от США и стран Западной Европы по уровню жизни, которое усугублялось тем, что капитальные вложения поглощали в СССР 25-30 % национального дохода - намного большую его долю, чем в передовых капиталистических странах.

В 1937 году Троцкий подчёркивал, что в СССР "низкая производительность труда при высоких капитальных затратах, огромных военных расходах и ужасающем хищничестве бесконтрольного аппарата означает и сейчас крайний недостаток важнейших предметов личного потребления для масс населения. Экономические успехи, слишком скромные для значительного материального и культурного подъёма всего народа, оказываются уже вполне достаточны для выделения широкого привилегированного слоя"[37]. Как будет показано далее (см. гл. XXXV), сталинское руководство сознательно проводило курс на резкое усиление социально-экономической дифференциации.

Несмотря на все противоречия "сталинского неонэпа", в 1934-1936 годах был достигнут наиболее высокий за все послевоенные годы рост эффективности производства. Эти экономические успехи связывались зарубежной и эмигрантской печатью с наступлением "советской весны", "порозовением Красной России". В 1936 году эмигрантский Институт экономических исследований характеризовал сдвиги в советской экономической системе как "попытку организовать производство и обмен между государственными предприятиями на принципах конкурентного хозяйства, на началах личной заинтересованности, рентабельности, прибыльности"[38].

"Сталинский неонэп" существенно отличался от нэпа 20-х годов. Главные отличия состояли в том, что либерализация экономической жизни в условиях нэпа сопровождалась сознательным сдерживанием роста социального неравенства и резким уменьшением политических репрессий по сравнению с годами гражданской войны. Сталинский же "неонэп" сочетал ослабление административно-командных рычагов в управлении экономикой с усилением социальной дифференциации и непрерывным нагнетанием политических репрессий ради подавления всякой оппозиционности и критики в партии и стране, ради закрепления господствующей роли бюрократии и режима личной власти.

Как подчёркивал Троцкий, с отходом в прошлое наиболее острых экономических трудностей, вызванных насильственной коллективизацией, естественно было бы ожидать расширения духовной свободы и демократизации политического режима. Но на этот путь сталинская бюрократия не могла встать, поскольку он грозил утратой её монопольной власти в партии и стране. "Чем сложнее становятся хозяйственные задачи, - писал Троцкий, - чем выше требования и интересы населения, тем острее противоречие между бюрократическим режимом и потребностями социалистического развития; тем грубее бюрократия борется за сохранение своих позиций; тем циничнее она прибегает к насилию, обману, подкупу... Отсюда также и возрастающая необходимость маскировать репрессии при помощи подлогов и амальгам"[39]. Этим объяснялась кратковременность "сталинского неонэпа", на смену которому пришли большой террор и резкое ужесточение трудового законодательства, переросшее в прямую милитаризацию труда.

Такое развитие событий не представлялось в середине 30-х годов реальным большинству советских людей и зарубежных наблюдателей советской жизни. Экономические успехи и стабилизация социально-политической обстановки в СССР порождали надежды, что экономическая либерализация будет дополнена демократизацией политической системы, которую обещала Конституция 1936 года. Доверчивому, некритическому восприятию стереотипов сталинской пропаганды об СССР как стране "победившего социализма" способствовало и зрелище очевидного кризиса, поразившего всю капиталистическую систему.

II Судьбы мирового капитализма в 30-е годы В течение 30-х годов капиталистический мир пережил самый масштабный и острый за всю свою историю структурный кризис. Этот кризис был открыт "великой депрессией", внезапно разразившейся в 1929 году после нескольких лет послевоенного "просперити". Правда, и само это "просперити" было весьма относительным. Так, в 1929 году в Англии объём промышленной продукции едва достиг довоенного уровня.

По глубине падения промышленного производства экономический кризис 1929-1933 годов не имел себе равных в прошлом. Во время предыдущих кризисов падение производства считалось значительным, если оно достигало 10-15 %. За годы "великой депрессии" объём промышленного производства во всех капиталистических странах снизился более чем на треть. В 1933 году была парализована половина производственных мощностей ведущих отраслей промышленности капиталистического мира. Капиталистическая индустрия в целом оказалась отброшенной по объёму производства примерно к 1908-1909 годам, а в Германии и Англии - к 1896-1897 годам.

Экономический кризис начала 30-х годов был не только самым глубоким, но и самым продолжительным в истории капитализма. Лишь в 1934-1935 годах промышленное производство капиталистических стран приблизилось к докризисному уровню. Даже в 1937 году оно превзошло уровень 1929 года всего на 5 %, а во Франции, Италии, Бельгии не достигло и этого уровня. В 1936 году индекс хозяйственной деятельности в США был на 10 % ниже уровня 1929 года и лишь в начале 1937 года превысил его на 2,5 %.

С особой силой экономический кризис поразил наиболее богатую капиталистическую страну - Соединенные Штаты Америки, где промышленное производство к 1932 году сократилось по сравнению с 1929 годом на 46 %, в том числе производство средств производства - на 72 %. Национальный доход страны за 1929-1933 годы снизился более чем вдвое.

Уже в 1931 году национальный доход в капиталистических странах составил всего 113 % от довоенного уровня. Это означало, что с учётом роста населения доход в расчёте на душу населения за 16 лет не вырос, а потребление трудящихся даже уменьшилось. В 1933 году в США уровень средней зарплаты снизился почти вдвое по сравнению с докризисным периодом.

Одним из наиболее тяжких социальных последствий кризиса стала массовая безработица. В 1932 году в Англии безработными были 22 % рабочих, а в отдельных отраслях (угольная, металлургическая, судостроительная промышленность) - до 60 %. К марту 1933 года в США армия безработных достигла 17 млн. чел., не считая нескольких миллионов частично безработных. При этом безработные были лишены всяких средств к существованию, поскольку в стране отсутствовал закон о социальном страховании.

В сознании западной общественности все эти явления нашли отражение в форме "комплекса Шпенглера", убеждения в тупиковом характере буржуазной цивилизации. Всё больше людей на Западе переживало ощущение смертельной болезни, поразившей капиталистический мир, разделяло мысль о дегуманизации и упадке капиталистической системы, нуждающейся в обновлении, в обуздании сил индивидуализма и стихии анархической конкуренции. Даже сторонники экономического либерализма всё чаще признавали возможность поражения свободно-рыночной модели экономики в соревновании с социалистической моделью планового хозяйства. В 1933 году Г. П. Федотов писал, что "необычайность" успехов Советского Союза "подчёркивается острым недомоганием капиталистического мира, колоссальной безработицей и хозяйственной безнадёжностью, охватившей все народы"[40].

Под влиянием подобных идей Рузвельт впервые в истории капиталистического мира приступил к освоению принципов централизованного планирования, механизмов государственного регулирования экономической жизни. Одной из первых акций его "нового курса" стало принятие в июле 1933 года закона о создании национальной администрации по оздоровлению промышленности. Вся промышленность была разделена на 17 групп, для каждой из которых был выработан "кодекс честной конкуренции", устанавливающий объём производства, уровень заработной платы, продолжительность рабочего дня, распределение рынков между фирмами. В "кодексах" регламентировалась минимальная заработная плата, признавалось право рабочих объединяться в профсоюзы и заключать коллективные договора с предпринимателями. Такие "кодексы" за короткий срок охватили 95 % американской промышленности и торговли. Для проведения "нового курса" в сельском хозяйстве в мае 1933 года была создана специальная Администрация, одной из главных функций которой стало регулирование цен на сельскохозяйственную продукцию.

Не меньшее влияние на ограничение "рыночной свободы" оказала социальная политика Рузвельта. В 1935 году впервые в истории США был принят закон о социальном страховании, предусматривающий введение пенсий для рабочих, достигших 65-летнего возраста, и оказание государственной помощи больным и инвалидам. В том же году был принят "национальный акт о трудовых отношениях", который запрещал властям и предпринимателям применять репрессии за принадлежность к профсоюзам и вмешиваться во внутренние дела рабочих организаций, легализовал стачки и пикетирование предприятий забастовщиками. Судам вменялось в обязанность рассматривать жалобы профсоюзов на нарушения закона.

Решающее значение всех этих мер для предотвращения социального взрыва в США признавалось ведущими политиками капиталистического мира. В 1943 году на тегеранской встрече Черчилль поднял тост за Рузвельта "как человека, который... несомненно предотвратил революцию в Соединенных Штатах" благодаря своей политике "нового курса", улучшившей положение "слабых и беспомощных"[41].

Вслед за США "социальная перестройка" капитализма развернулась и во многих странах Европы. В 30-е годы социальное законодательство было принято во всех скандинавских странах. Такого рода законодательство было принято в 1936 году и во Франции, но лишь после волны революционных выступлений трудящихся (см. гл. XXXI).

Однако все эти существенные уступки трудящимся со стороны господствующих классов не помогли мировому капитализму обрести социально-политическую стабильность. Едва завершился экономический кризис, как на авансцену общественной жизни выступил глобальный политический кризис капитализма, выразившийся в предельном обострении противоречий между крупнейшими империалистическими державами. Если первая мировая война вспыхнула внезапно, то, начиная с 1933 года, всё человечество жило предчувствием новой мировой войны. Всё более очевидной становилась позорная роль лидеров буржуазно-демократических государств Европы, попустительствовавших реваншистским и экспансионистским устремлениям стран милитаристско-фашистской "оси". В 1931 году Япония захватила Манчжурию, а в 1935 году Италия начала агрессивную войну против Абиссинии. В 1936 году состоялся аншлюс - насильственное присоединение Австрии к Германии.

Загнивание мирового капитализма выражалось и в наступлении на демократические права и свободы в большинстве капиталистических стран. Как отмечал в 1936 году М.М. Литвинов, буржуазно-демократические свободы сохранились не более чем в 10 из 26 европейских капиталистических государств. В остальных странах господствовали режимы фашистской или полуфашистской диктатуры[42]. Опасность захвата власти фашистскими силами ощущалась во Франции, Англии и даже в США (об этом выразительно рассказывалось в романе американского писателя Синклера Льюиса "У нас это невозможно", вышедшем в 1936 году).

Всё это способствовало революционизированию народных масс в капиталистических странах. Как писал в 1932 году Г. Федотов, Запад "живёт накануне революции - во всяком случае, в предреволюционных настроениях... Вне этих настроений в благополучном, консервативном оптимизме на Западе пребывает лишь очень малое число очень ограниченных людей"[43].

Возникновение объективных условий для превращения мирового коммунистического движения в ведущую политическую силу эпохи и для победы международной революции обусловило резкий перелом в политической стратегии Троцкого.

III Новая стратегия Троцкого. Строительство IV Интернационала 17 июля 1933 года, вскоре после прихода к власти во Франции блока радикалов и социалистов во главе с Даладье, Троцкий получил от французского правительства разрешение на пребывание в этой стране и покинул Турцию. Теперь перед ним открылась возможность более тесных контактов с левыми политическими деятелями Европы и других континентов. Во Франции Троцкого посещали его сторонники из Германии, США, Англии, Испании, Австрии, Китая, других стран. Среди первых посетителей были лидер социалистической молодёжи Бельгии Спаак, будущий генеральный секретарь НАТО, который "тогда почитал Троцкого и прилежно, хотя и с опасением, подчинялся ему", и французский писатель Андре Мальро, который "пытался примирить свои сталинистские наклонности с симпатией и восхищением перед Троцким"[44].

Прибытие Троцкого во Францию было крайне негативно встречено правой буржуазной прессой, которая писала, что Троцкий приехал в Европу, чтобы инициировать там социалистическую революцию. С другой стороны, крайне агрессивно вела себя коммунистическая партия Франции, требовавшая высылки Троцкого из страны. Давление на французское правительство в целях высылки Троцкого оказывалось и правительством СССР, причем это давление усиливалось по мере начавшегося сближения Советского Союза и Франции.

В начале 1934 года французский министр внутренних дел подписал распоряжение о высылке Троцкого. Эта акция, однако, не состоялась, потому что в мире не нашлось ни одного правительства, которое согласилось бы принять Троцкого. Весной того же года французская полиция предложила ему покинуть Барбизон (небольшой город вблизи Парижа), объявив, что не ручается за его безопасность. В обстановке слежки и угроз со стороны как сталинистов, так и французских фашистов Троцкому приходилось часто менять место жительства и даже внешность.

Во время пребывания Троцкого во Франции буржуазные газеты сообщили о том, что он якобы собирается вступить в переговоры о возвращении в СССР с народным комиссаром иностранных дел Литвиновым, находившемся на французском курорте. Размышляя по поводу этих слухов, Троцкий 11 августа 1933 года сделал следующую запись в своём дневнике: "Вместе с моими единомышленниками я неоднократно заявлял в печати, что каждый из нас готов по-прежнему, на любом посту служить советскому государству. Но сотрудничество с нами не может быть достигнуто путём отказа с нашей стороны от наших взглядов и от нашей критики. Между тем к этому сводится как раз весь вопрос для правящей группы. Она успела полностью израсходовать свой авторитет. Не будучи в силах обновить его через нормальный съезд партии, она нуждается всё в новых и как можно более громких признаниях своей непогрешимости. Но именно этого она не может ждать с нашей стороны. Лояльное сотрудничество - да! Покрытие её ложной политики перед общественным мнением Советов и всего мира - нет! При такой ясности взаимных позиций нет никакой надобности нарушать летний отдых народного комиссара по иностранным делам"[45].

За несколько месяцев до этой записи Троцкий в последний раз попытался предложить советскому руководству лояльное сотрудничество со стороны левой оппозиции. В секретном письме, направленном 15 марта 1933 года в Политбюро ЦК ВКП(б), он писал: "Я считаю своим долгом сделать ещё одну попытку обратиться к чувству ответственности тех, кто руководит в настоящее время советским государством".

Призывая советское руководство восстановить в партии режим доверия, не мыслимый без партийной демократии, Троцкий заявлял о готовности левой оппозиции к переговорам и соглашению, направленному на то, чтобы "перевести партию на рельсы нормального существования без потрясений или с наименьшими потрясениями"[46].

Спустя два месяца Троцкий разослал более широкому кругу партийных руководителей в СССР это письмо с дополнением, в котором говорилось, что на его обращение в Политбюро сталинская клика ответила новым разгулом репрессий против оппозиционеров. "Мы рассылаем этот документ ответственным работникам, - писал Троцкий, - в предположении, даже в уверенности, что среди слепцов, карьеристов, трусов имеются и честные революционеры, у которых глаза не могут не раскрыться на действительное положение вещей. Мы призываем этих честных революционеров связаться с нами. Кто захочет, тот найдет пути"[47].

На чём могли основываться предположения и даже уверенность Троцкого в том, что "честные революционеры" из среды руководящих партийных работников захотят и решатся вступить с ним в контакт?

Как явствует из переписки Троцкого с Л. Седовым, осенью 1932 года оппозиционер Э. Гольцман передал в Берлине Седову сообщение И. Н. Смирнова о создании объединённого блока бывших оппозиционных групп и о желании его участников наладить связь с Троцким. Троцкий положительно отнесся к этому предложению и указал, что сотрудничество с блоком для начала может принять форму взаимного обмена информацией. Однако в ближайшие месяцы в СССР прошла новая волна арестов участников различных оппозиционных групп, договорившихся о формировании антисталинского блока. Сообщая об этих событиях, Седов писал Троцкому, что, хотя "арест старейшин" представляет большой удар, "рядовые работники" остались в безопасности[48].

Одновременно с сообщением о блоке Гольцман передал Седову статью Смирнова "Хозяйственное положение Советского Союза", которая в конце 1932 года была опубликована под псевдонимом "КО" в "Бюллетене оппозиции". В ней впервые освещались действительные масштабы забоя скота в годы коллективизации, серьёзные диспропорции, возникшие в промышленности, последствия инфляции для советской экономики и т. д. Статья заканчивалась сообщением о том, что в результате "неспособности нынешнего руководства выбраться из хозяйственно-политического тупика, в партии растёт убеждение в необходимости смены партруководства"[49].

Не знавший тогда о попытке образования нового оппозиционного блока и его контактах с Троцким, Сталин тем не менее резко ужесточил репрессии по отношению к оппозиционерам.

Опираясь на официальную и нелегальную информацию из Советского Союза, Троцкий в 1933 году пришёл к выводу о завершении термидора в СССР. Конечный итог этого процесса он видел в том, что диктатура пролетариата переродилась во всевластие бюрократии над обществом, а большевистская партия превратилась в "официальную карикатуру на партию"[50].

Если раньше Троцкий считал, что левая оппозиция должна выступать за изменение сталинской политики путём кардинальных реформ, но без революционной перестройки политических отношений, то с 1933 года он называл иллюзией возможность "мирной", "уставной" перегруппировки партийного руководства, устранения Сталина и возрождения партии путём партийной реформы.

Троцкий подчёркивал, что "нигде в мире подлинный ленинизм не преследуется с такой зверской жестокостью, как в СССР". Подобно тому, как Гитлер особенно свирепо расправился со своими оппозиционными соратниками по партии, Сталин обрушил мощь своей репрессивной машины прежде всего на большевиков, сохранивших верность традициям Октябрьской революции. "Революционный террор, который в героический период революции являлся орудием пробуждённых масс против угнетателей... окончательно уступил своё место холодному и злобному террору бюрократия, которая остервенело борется за свои посты и пайки, за свои бесконтрольность и самовластие"[51].

Окончательное подавление всех демократических институтов в партии и стране, как указывал Троцкий, поставило левую оппозицию в СССР в такие тяжёлые условия, которые не позволяли ей играть руководящую роль в международном масштабе. Более благоприятные возможности для консолидации подлинно коммунистических сил, способных противостоять сталинизму, складывались на Западе. Опасность для Сталина "подкрадывается - уже подкралась - извне, с международной арены. Те самые идеи Маркса и Ленина, которые внутри СССР караются тюрьмой, ссылкой и даже расстрелом, как "контрреволюционный троцкизм", находят сейчас всё более широкое и открытое признание со стороны наиболее сознательных, активных, самоотверженных элементов международного пролетарского авангарда. Гнусные клеветы, которые наёмные журналисты, без чести и совести, продолжают и сейчас повторять на страницах печати Коминтерна, вызывают всё большее возмущение в рядах самих компартий, изолируя в то же время секции Коминтерна от более широких кругов"[52].

Если до 1923 года в большинстве капиталистических и колониальных стран численность коммунистических партий неуклонно росла, то за последующие десять лет эти партии не только потеряли тысячи коммунистов, изгнанных или вышедших из их рядов, но и подверглись глубокому качественному перерождению. Коминтерн потерпел удручающие поражения, обусловленные сектантской политикой его руководства и полной утратой самостоятельности входящих в него партий.

В зарубежных коммунистических партиях выделилась и захватила господствующие позиции своя бюрократия, скроенная по образцу и подобию советской бюрократии и проникнутая раболепием по отношению к Сталину, беззастенчиво тасовавшему коминтерновских "вождей". В результате всего этого политику Коминтерна, как указывал Троцкий, стало невозможно характеризовать только как цепь бессознательных ошибок. "На собственных ошибках партии учатся, отбирают кадры, воспитывают вождей. Но в нынешнем Коминтерне мы имеем не ошибки, а ложную систему, которая делает правильную политику невозможной. Социальным носителем этой системы является широкий бюрократический слой, вооружённый огромными материальными и техническими средствами, фактически независимый от масс и ведущий бешеную борьбу за своё самосохранение ценой дезорганизации пролетарского авангарда и его ослабления перед классовым врагом. Такова сущность сталинизма в мировом рабочем движении". Характерной чертой бюрократического абсолютизма как в СССР, так и в зарубежных коммунистических партиях является "недоверие к массам и стремление заменить их революционную самодеятельность верхушечными комбинациями или голым командованием"[53].

В июле 1933 года Троцкий пришёл к выводу, что Коминтерн перестал быть революционной силой, превратившись в послушное орудие Сталина, поэтому нужно строить новый, IV Интернационал, способный перехватить ведущую роль в международном коммунистическом движении у Коминтерна.

"С чем он (Сталин) не может примириться, так это с возрождением мирового революционного движения под самостоятельным знаменем". Подтверждением реальности такой перспективы Троцкий считал боевые выступления рабочего класса во Франции, Испании и Австрии. Он подчёркивал, что сталинисты недооценивают революционность пролетариата капиталистических стран. "Промежду себя московские бюрократы объясняют упадок Коминтерна "нереволюционным характером" западного пролетариата и неумелостью западных вождей. Опровергать клевету на мировой пролетариат, особенно после свежих событий в Австрии и Испании, нет надобности"[54].

"Наблюдая по печати из своей изолированности за постепенными, медленными, но надёжными успехами идей подлинного ленинизма в Америке и Европе, - продолжал Троцкий, - я не раз говорил друзьям: близится момент, когда принципиальное "качество" этой международной тенденции начнёт превращаться в массовое "количество"; этот момент должен будет прозвучать в ушах сталинцев, как сигнал смертельной опасности: ибо одно дело раздавить революционную марксистскую группировку тяжестью бюрократического аппарата в период революционного отлива, усталости, разочарования и упадка масс; другое дело - вытеснить из мирового рабочего авангарда сталинский суррогат "большевизма" силой марксистской критики. Но именно поэтому - так говорилось не раз в беседах и письмах - сталинская верхушка не сможет пассивно дожидаться торжества ленинизма. Она должна будет принять "свои" меры. Конечно, не меры идейного порядка: здесь её бессилие настолько очевидно, что Сталин за последние годы вообще перестал высказываться по вопросам международного рабочего движения. "Свои" меры для Сталина значит: усиление репрессий, новые, более чудовищные формы амальгам"[55].

Исходя из этих посылок, Троцкий решил апеллировать к здоровым элементам в мировом коммунистическом движении и объединить их в новом Интернационале, способном поднять массы на международную революцию. В такой революции он видел единственную возможность спасти человечество от угрозы новой мировой войны и ослабить позиции сталинизма в СССР и во всём мире.

Для этих выводов у Троцкого были серьёзные политические основания. Победа фашизма в Германии обусловила не только резкое изменение соотношения мировых политических сил в пользу наиболее агрессивных отрядов империализма. Наступление фашизма вызвало резкое полевение рабочего класса и интеллигенции буржуазно-демократических стран Европы. Мировое революционное движение получило новые импульсы для своего развития. В этих условиях создание IV Интернационала и превращение его в крупную политическую силу становилось фактором, способным изменить всю мировую ситуацию.

За объединение своих сторонников в интернациональном масштабе Троцкий боролся с момента своей высылки из СССР. Первым итогом этих усилий стала международная конференция в Париже (1930 год), на которой были представлены 8 партий и групп левой оппозиции. Они объявили, что формально остаются в рядах Коминтерна, и создали постоянный координационный орган - Международный секретариат левой оппозиции. В том же году к интернациональной левой оппозиции присоединилась болгарская группа "Освобождение" и греческая секция, численность которой доходила до 3 тысяч человек.

Вторая конференция международной левой оппозиции, включавшая представителей 11 стран, состоялась в феврале 1933 г. К этому времени членом Международного секретариата стала Рут Фишер, в середине 20-х годов возглавлявшая компартию Германии. В начале 30-х годов заметную роль в рядах интернациональной левой оппозиции играла испанская секция во главе с А. Нином, которая затем откололась и образовала независимую партию ПОУМ.

Укрепление идейного влияния Троцкого произошло после прихода к власти Гитлера. Это событие убедительно показало банкротство политики Коминтерна в Германии и правильность альтернативной стратегии, выдвигавшейся Троцким. По словам И. Дойчера, "даже закалённые сталинисты" впоследствии говорили ему и признавали публично, что они "тайком восхищались ясной и бесстрашной позицией Троцкого"[56].

Вера социал-демократов в парламентскую демократию оказалась жестоко подорванной в результате падения Веймарской республики, обнаружившей неспособность противодействовать утверждению террористической диктатуры и расистской идеологии в одной из самых передовых капиталистических стран. "Едва ли в Европе осталась хоть одна социалистическая партия, которая под влиянием событий в Германии торжественно не вписала в той или иной форме формулировку о "пролетарской диктатуре" в свою программу. Внутри этих партий радикальные и левые группы обращали взоры к Троцкому, находя его идеи куда более рациональными и привлекательными, чем всё, что мог предложить официальный коммунизм"[57]. С учётом этого Троцкий рекомендовал своим сторонникам во Франции действовать в рядах социалистической партии, за которой шло большинство французских рабочих.

В 1933 году новые троцкистские группы возникли в Польше, Чехословакии, Дании и других странах, а также среди немецких эмигрантов. В августе этого года на совещании левой оппозиции в Париже присутствовали уже представители 14 партий. Троцкий не участвовал в работе этого совещания из соображений конспирации, но подготовил его основные документы. Три партии, представленные на совещании, приняли резолюцию о необходимости активизировать работу по созданию IV Интернационала.

Несмотря на ничтожность материальных ресурсов, находившихся в распоряжении Троцкого, и оголтелую травлю, которой он подвергался со стороны открыто антикоммунистических сил и сталинистов всего мира, его идеи оказывали растущее влияние не только на его прямых приверженцев в различных странах, но и на более широкие круги радикализующихся левых сил. Ни одна русская книга в 30-е годы не выходила таким большим тиражом на Западе, как "Моя жизнь". Как пишет современный немецкий историк М. Рейман, творчество Троцкого воздействовало "не только на идеи "экстремистских", "троцкистских" групп, как иногда ошибочно считают в СССР, но также на широкий спектр социалистического мышления, а частично - на мышление либеральное и даже консервативное. Это влияние было особенно сильным там, где речь шла об оценке истории и развития СССР, как и некоторых аспектов международного коммунистического движения"[58].

Будучи не в силах противопоставить растущему идейному влиянию Троцкого убедительное идейное контрвлияние, Сталин неизбежно должен был двигаться по пути непрерывных политических провокаций и всё новой клеветы на Троцкого, подхватываемой официальной коммунистической прессой различных стран. Обвинения в адрес Троцкого стали "в СССР, как и в коммунистических партиях и других стран, в течение многих десятилетий орудием подавления любых проявлений самостоятельной, тем более независимой мысли. При помощи этих обвинений из общественно-политической жизни устранялись, арестовывались и уничтожались десятки, сотни тысяч людей, осуществлялось вмешательство сталинского руководства в жизнь других партий и стран"[59].

Борьба с "троцкизмом" в 30-е годы была проявлением не только личной ненависти Сталина к своему самому сильному и непримиримому политическому противнику. Она была тесно связана со страхом Сталина перед возможностью спонтанного возникновения социалистических революций в капиталистических странах, победа которых неизбежно вырвала бы из его рук власть над международным коммунистическим движением. Сталин отчётливо сознавал, что усиление позиций "троцкизма" на Западе грозило возникновением альтернативной Коминтерну политической силы, способной перехватить революционную инициативу и привлечь на свою сторону значительную часть леворадикальных элементов в капиталистических странах.

Чтобы не допустить претворения этой возможности в действительность, понадобился террор невиданных в истории масштабов, направленный сначала против оппозиционных групп в ВКП(б) и других коммунистических партиях, а затем против этих партий в целом. Существенным толчком, побудившим Сталина к развязыванию этого террора, явились внутренние процессы в СССР, нашедшие отражение в событиях, которые произошли во время работы XVII съезда ВКП(б) (январь-февраль 1934 года).

IV XVII съезд: "победители" и "обозники" В статье "Накануне съезда" Троцкий писал: "Предстоящий вскоре съезд правящей партии Советского Союза призван вынести по заранее заготовленной формуле одобрение политическому руководству, хозяйственному плану и работе Коминтерна. Между тем эти три области, тесно связанные между собой, выдвигают ряд жгучих вопросов, на которые съезд не сможет и не захочет ответить. Не потому, что вопросы противоречат интересам рабочего государства, а потому, что самая постановка их несовместима с интересами правящей бюрократии"[60].

Напоминая, что в 1917-1923 годах партийные съезды собирались ежегодно, Троцкий обращал внимание на то, что после смерти Ленина все съезды партии созывались со значительными опозданиями, которые вызывались потребностями закулисных бюрократических маневров. Особенно большой промежуток времени разделил XVI и XVII съезды. "В течение тех двадцати месяцев, когда Центральный Комитет, уже не только по существу, но и по букве Устава правил в порядке узурпации, в партии не раздалось ни одного голоса протеста. По двум причинам: 1) никто не верит более, что съезд аппарата способен что бы то ни было изменить в работе правящей верхушки; 2) если бы кто-нибудь, в наивности своей, попытался поднять протест, то был бы немедленно исключён из партии. Предшествовавшая съезду "чистка" исключала десятки тысяч людей за менее тяжкие грехи. Если в классический период большевизма каждому съезду предшествовала горячая дискуссия, занимавшая ряд недель, то нынешнему съезду предшествовала бюрократическая чистка, растянувшаяся на полгода. При этих условиях съезд явится лишь внушительным парадом бюрократии"[61].

Парадный характер съезда нашёл отражение уже в определении его как "съезда победителей". Этому определению, на долгие годы вошедшему в историко-партийную литературу, соответствовал крайне мажорный тон докладов и речей, в которых полностью замалчивались трагические события, произошедшие после предыдущего партийного съезда. Во всех выступлениях не было сказано ни единого слова о том, что страна только что вышла из полосы длительной гражданской войны, что по ней прокатились тысячи жестоко подавленных крестьянских восстаний, что в 1933 году голод унёс миллионы жизней. Если торжественные рапорты об успехах и перемежались упоминаниями о трудностях и упущениях, то последние неизменно объяснялись либо сопротивлением классового врага, либо просчётами местных партийных организаций.

В отчётном докладе Сталин причудливо перемешал достоверную статистику с фальсифицированной. Особенно наглядно это проявилось в разделе о "подъёме сельского хозяйства", где приводились данные о производстве основных земледельческих культур. Так, Сталин объявил об успешном решении в стране зерновой проблемы, поскольку в 1933 году сбор зерновых составил, по его словам, 89,8 млн. тонн[62]. (Согласно расчётам современных статистиков в действительности в этом году было произведено всего 68,4 млн. тонн зерна, т. е. меньше, чем в любой из предшествующих восьми годов).

Подобной манипуляции Сталин, однако, не мог проделать с данными о животноводческой отрасли, положение которой было особенно удручающим. В докладе была приведена таблица, согласно которой за 1929-1933 годы поголовье лошадей, овец и коз уменьшилось более чем вдвое, крупного рогатого скота и свиней - на 70 %.

Существенной фальсификации в докладе подверглась и демографическая статистика. Сталин объявил, что население страны за 1931-1933 годы выросло на 7,5 млн. чел. Между тем в его распоряжении имелись достоверные данные о демографической ситуации в СССР. По свидетельству А. Орлова, в докладе ОГПУ, составленном для Сталина, указывалось, что в 1933 году от голода умерло 3,3-3,5 млн. чел.[63]. Кроме того, 2 млн. чел. (в основном кочевники - скотоводы Казахстана) в результате массового голода покинули страну.

Как показали недавние исследования архивных материалов Центрального управления народнохозяйственного учёта (ЦУНХУ), этот главный статистический орган страны разрабатывал два вида расчётов - один для печати, а другой для служебного пользования. Согласно засекреченным расчётам, которые не могли не доводиться до сведения Политбюро, за 1933 год население страны уменьшилось на 1,6 млн. чел.[64]*

Ещё более "оптимистически", чем положение в стране, Сталин обрисовал положение в партии. Он утверждал, что в отличие от предшествующих съездов, на этом съезде уже нет нужды доказывать кому-либо правильность линии партии, "да пожалуй - и бить некого. Все видят, что линия партии победила"[65]. Заявив, что "теперь у нас нет больше опасности раскола", Сталин на этом основании предложил ликвидировать Центральную Контрольную Комиссию, заменив её Комиссией Партийного Контроля при ЦК ВКП(б), "работающей по заданиям партии и её ЦК и имеющей на местах независимых от местных организаций представителей"[66]. Таким образом, отныне даже формально ЦК превращался в единственный руководящий орган партии, до отношению к которому орган партийного контроля был превращён в чисто подсобное учреждение.

На XVII съезде культ Сталина был окончательно возведён в норму партийной жизни. Не было ни одного выступления, в котором не содержалось бы хвалебных слов о Сталине и которое не завершалось бы здравицей в его адрес или восторженными восклицаниями, подчёркивавшими мудрость его руководства. Речи членов Политбюро, наркомов, секретарей республиканских и областных партийных организаций буквально пестрели эпитетами "великий", "гениальный", "гениальнейший", никогда ранее не употреблявшимися на партийных съездах. Имя Сталина на съезде прозвучало более 1500 раз. В выступлениях Кагановича оно было употреблено 37 раз, Орджоникидзе - 40 раз, Микояна - 50 раз, Косиора - 35 раз.

Особое раболепие перед Сталиным было продемонстрировано в речах не "победителей", а "побеждённых", то есть бывших лидеров оппозиции, саркастически названных Кировым "теми, которые до сегодняшнего дня были в обозе". Замечая, что "съезд без особого внимания слушал выступления этих товарищей", Киров под смех зала заявил, что "обозники" "пытаются тоже вклиниться в это общее торжество, пробуют в ногу пойти, под одну музыку, поддержать этот наш подъём. Но как они ни стараются, не выходит и не получается"[67].

Действительно, бывшие лидеры оппозиционных группировок, которым было позволено выступить на съезде, старались в своих речах ещё и превзойти ту "музыку", которая звучала в речах "победителей". Как мажорные рапорты "победителей", так и униженное самооплёвывание "обозников" свидетельствовали о том, что негласной нормой партийной жизни стало двурушничество. Ведь партийные руководители, выражавшие полное единодушие в безраздельной поддержке сталинской "генеральной линии", лучше, чем кто-либо другой, знали, что среди упоминаемых ими побед многие являются преувеличенными или бумажными и что даже действительные успехи оплачены огромными человеческими жертвами. Но ещё больший разлад с собственной совестью должны были испытывать "обозники", ещё недавно резко критически оценивавшие Сталина и его политику, а теперь, после нагромождения новых сталинских ошибок и преступлений, лицемерно восхвалявшие его, в том числе и за то, что он их беспощадно "бил".

На протяжении многих лет в мировой исторической литературе, посвящённой сталинизму, дискутируется вопрос о причинах "признаний" бывших лидеров оппозиций на московских процессах. Думается, что лучший ответ на него дают выступления "обозников" на XVII съезде, которые не были вырваны пытками или боязнью за жизнь своих близких, а объяснялись прежде всего политической и нравственной деградацией, которая произошла с этими людьми уже к началу 1934 года. Все они как бы соревновались друг с другом в предельном сервилизме и лицемерии, свидетельствовавшими о полной утрате ими гражданского и просто личного человеческого достоинства. Между тем именно лидеры бывших оппозиций, обладавшие наибольшим политическим опытом среди выступавших, не могли не отдавать себе отчёта в том, насколько фальшивы их самобичевания и безудержные панегирики в адрес Сталина. Тем не менее они униженно повторяли сталинские квалификации их поведения как "преступного" и "контрреволюционного", твердили о "гибельности" тех путей, которые предлагались ими в прошлом, и заверяли съезд, что теперь в полной мере осознали правоту и величие Сталина.

Самое трагичное заключалось, быть может, в том, что шансы "обозников" "обелить" себя, стать снова "своими", вернуть доверие большинства съезда были практически нулевыми. Истерия, сопутствовавшая прежней внутрипартийной борьбе и только подогреваемая униженным самооплёвыванием бывших оппозиционеров, породила устойчивое недоверие к последним. Это, несомненно, чувствовали сами кающиеся, хотя они в разной степени оценивали безнадёжность своего положения. Видимо, это чувство глубокой обречённости и отодвигало последние рубежи самоуважения, превращало принципиальность, искренность и даже обычный человеческий стыд в недоступную роскошь.

Ни одному из восьми "обозников", выступавших на съезде, не удалось пережить годы большого террора. Двое из них покончили в 1935-1936 годах самоубийством, пятеро были осуждены на открытых процессах, один расстрелян по приговору закрытого суда.

Первую группу "обозников" составляли лидеры "правого уклона", которые к тому времени ещё оставались членами ЦК.

Бухарин, подробно перечислив "целый ряд теоретических предпосылок правого уклона, формулированных прежде всего мною", заявил, что "товарищ Сталин был целиком прав, когда разгромил, блестяще применяя марксо-ленинскую диалектику", эти "предпосылки". Он называл Сталина "могущественным глашатаем не только экономического, но и технического и научного прогресса на нашей планете", "славным фельдмаршалом пролетарских сил".

Вспоминая свои прежние "ошибки", Бухарин объявил выдвигавшееся им в 1928-1929 годах "обвинение партийного режима в военно-феодальной эксплуатации крестьянства" "одним из отравленных лозунгов", "одной из острейших, граничащих с преступлением, парфянских стрел, которые были пущены со стороны оппозиции". Он заявил, что "обязанностью каждого члена партии является борьба со всеми антипартийными группировками, активная и беспощадная борьба, независимо от каких бы то ни было прежних личных связей и отношений, сплочение вокруг ЦК и сплочение вокруг товарища Сталина как персонального воплощения ума и воли партии, её руководителя, её теоретического и практического вождя". В этой связи Бухарин утверждал, что "после признания бывшими лидерами правых своих ошибок подспудные течения и открытое сопротивление со стороны врагов партии нашли своё выражение в разных группировках, которые всё быстрее и всё последовательнее скатывались к контрреволюции, каковыми были и охвостья антипартийных течений, в том числе и ряд моих бывших учеников, получивших заслуженное наказание"[68]. Особая постыдность этих слов Бухарина состояла в том, что они были сказаны в условиях, когда большинство его учеников томилось в тюрьмах.

Рыков обещал съезду "дожимать тут до конца, пока не исчезнет всякое подозрение, что у меня остался какой-то след старых правоуклонистских идей или осадок каких-то обид за то, что меня совершенно поделом и совершенно вовремя побили. Я должен сказать, что могли побить, имели все основания побить гораздо больше, чем это сделали". Говоря о заслугах Сталина, Рыков заявлял, что Сталин после смерти Ленина "сразу и немедленно выделился из всего состава тогдашнего руководства" и что "в борьбе против теперешнего руководства и против товарища Сталина - одна из моих величайших ошибок, моя огромная вина перед партией, которую я старался и я должен загладить во что бы то ни стало"[69].

Каясь в своих нападках на партийный режим и "на того, кто олицетворял единство партии", Томский объяснял эти нападки тем, что "товарищ Сталин был самым последовательным, самым ярким из учеников Ленина... был наиболее зорким, наиболее далеко видел, наиболее неуклонно вёл партию по правильному, ленинскому пути... был более теоретически и политически подкованным в борьбе против оппозиции" и поэтому "наиболее тяжёлой рукой колотил нас". Томский уверял съезд, что "на любой партийной трибуне, перед любой аудиторией я готов защищать от начала и до конца всю линию партии, каждый её практический шаг"[70].

Другая группа "обозников" состояла из бывших "троцкистов". Она включала Пятакова и Радека, которые занимали в то время высокие посты, и Преображенского, только что вернувшегося из ссылки. Пятаков, уделивший в своей речи основное внимание успехам тяжёлой промышленности, которой он фактически руководил, и удостоившийся за это неоднократных аплодисментов, ограничился ритуальными словами о заслугах Сталина в разгроме "троцкизма" и "всякого рода последующих оппортунистических групп и группочек"[71]. Более подробно затронул эту тему Радек, фактически посвятивший ей всю свою речь. Он утверждал: взгляд "той части партии, к которой я принадлежал", на партийные съезды как на съезды аппаратчиков представлял собой "или клевету на партию, или ночные кошмары. Аппарат нашей партии оказался самым могучим историческим аппаратом созидания социализма". Далее Радек поделился воспоминаниями о том, как он "был партией послан, немножко недобровольно (смех) на переучебу ленинизму в не столь отдалённые города" и там "должен был только с грустью констатировать, что то, что не вошло в разум через голову, должно было войти с другой стороны (взрыв хохота)". Продолжая эту мысль, Радек говорил, что "мы, которые столько времени дрались против линии партии, должны иметь хотя бы настолько разума, чтобы, учтя уроки нашей борьбы, не претендовать на руководство, а уметь быть такими рядовыми, которых партия наша воспитала миллионы"[72].

Преображенский каялся в том, что он "оказался в группе, которая в дальнейшем имела самую презренную судьбу". Он сообщил съезду, что в последнее время избавился от своего прежнего "ослепления", перечитывая характеристики, которые давал левой оппозиции Сталин, и "в некотором смысле как бы читал их впервые, читал эти книжки и документы, на которых были мои карандашные иронические записи, как совершенно новый документ". Посвятив значительную часть своей речи нападкам на Троцкого и обличению собственных "ошибок", Преображенский особо отмечал: "Должен опять-таки с той горечью, с которой я должен признавать все мои ошибки, сказать и о ряде моих ошибок в отношении товарища Сталина. В отношении товарища Сталина у меня есть чувство глубочайшего стыда - не в персональном смысле, а в политическом смысле, потому что здесь я ошибался, быть может, больше всего". К заслугам Сталина Преображенский относил то, что "даже Ленину не удалось осуществить столь большое единство, которого достигла партия в настоящее время под руководством товарища Сталина".

Признавшись, что у него "язык не поворачивается" "что-нибудь политическое сказать не совсем так, как думаешь", Преображенский назвал это качество... своим политическим недостатком. Пути избавления от этого "недостатка" он видел в следовании "принципу": "Если у тебя не поворачивается язык говорить всё в деталях так, как говорит партия, ты всё же должен итти с партией, должен говорить, как и все, не надо умничать... Тем более, товарищи, теперь, когда я во всём разбираюсь, всё понимаю, все свои ошибки достаточно осознал, я повторяю себе ...голосуй с товарищем Сталиным - не ошибешься"[73]. Однако и такое самобичевание Преображенского было признано следующими ораторами недостаточным. Кабаков назвал заявление Преображенского неправильным и неуместным, поскольку, по его мнению, Преображенский призывал голосовать "за тезисы Сталина" "слепо", а не "горячо и убеждённо", "с воодушевлением"[74].

Третья группа "обозников" включала лидеров бывшей "ленинградской оппозиции" Зиновьева и Каменева, лишь несколько месяцев назад возвращённых из второй ссылки и непосредственно перед съездом восстановленных в партии. Зиновьев назвал доклад Сталина на съезде "редким и редчайшим в истории мирового коммунизма документом, который можно и должно перечитывать по многу раз", "докладом-шедевром", "вошедшим в сокровищницу мирового коммунизма в тот самый момент, когда он был здесь произнесен, и уже ставшим на ряд лет основным законом партии". В его речи возникали пассажи, полные слащавого умиления: "Лучшие люди передового колхозного крестьянства стремятся в Москву, в Кремль, стремятся повидать товарища Сталина, пощупать его глазами, а может быть и руками, стремятся получить из его уст прямые указания, которые они хотят понести в массы".

Называя съезд триумфом партии, Зиновьев подчёркивал, что "это есть триумф руководства, триумф прежде всего того, кто возглавлял это руководство в решающий, трудный период... Вот почему особенно тяжело и больно тем, которые пытались потрясать авторитет этого руководства, которые выступали против авторитета этого руководства". Говоря об особенном стыде, который он испытывает за свою былую критику Сталина, Зиновьев заявлял, что "в борьбе, которая велась товарищем Сталиным на исключительно принципиальной высоте, на исключительно высоком теоретическом уровне, - что в этой борьбе не было ни малейшего привкуса сколько-нибудь личных моментов". Своё "грехопадение" Зиновьев объяснял тем, что он не слушал "основных партийных кадров, с которыми вместе вырос и которые тебя предостерегали и предостерегали, которые увещевали и увещевали и которые потом били и били, били поделом"[75].

Каменев заявлял, что на нём "лежит печальная обязанность на этом съезде победителей представить летопись поражений, демонстрацию цепи ошибок, заблуждений и преступлений, на которые обрекает себя любая группа и любой человек, отрывающиеся от великого учения Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина, от коллективной жизни партии, от директив её руководящих учреждений". Подобно другим оппозиционерам, своё наибольшее раскаяние Каменев выражал по поводу того, что "мы, естественно, в этой фракционной борьбе направили самое ядовитое жало, всё оружие, которое у нас тогда было, против того, кто более всего нас бил, кто проницательнее всего указывал ту преступную дорогу, на которую мы встали, против товарища Сталина".

Далее Каменев перечислял основные этапы внутрипартийной борьбы, в ходе которой, по его словам, "прошли одна за другой по крайней мере три волны подлинной контрреволюции". Первой волной он назвал, разумеется, "троцкизм", а второй - "волну кулацкой идеологии". Во время этой второй волны, по словам Каменева, замышлялся блок его группы с "правыми"[76]*, оформлению которого помешала "бдительность Центрального Комитета, теоретическая выдержанность его руководителя товарища Сталина, его идейная непримиримость". Третьей "уже не волной, а волнишкой" Каменев объявил деятельность рютинской группы, идеологию которой он назвал идеологией "совершенно оголтелого кулачья, вернее остатков кулачества, на которое железная пята пролетариата уже наступила... С этой идеологией, которой мы хотя бы пассивно помогали, с этой идеологией бороться теоретическим путём, путём идейного разоблачения было бы странно. Тут требовались другие, более материальные орудия воздействия, и они были применены и к членам этой группы, и к её пособникам, и к её укрывателям, и совершенно правильно и справедливо применены были и ко мне".

Общей чертой трёх "волн", по словам Каменева, было "заострение всей борьбы... против Центрального Комитета и, конечно, против товарища Сталина как его вождя. Это была неизбежная черта любой возникшей контрреволюционной группки, как бы она ни называлась".

Формулируя свои обязательства перед партией, Каменев подчёркивал, что важнейшим из них является "абсолютное доверие к командиру, против которого мы боролись, который нас поборол - поборол правильно и справедливо". Поэтому "на каждом из нас, особенно на нас лежит обязанность, всеми мерами, всеми силами, всей энергией противодействовать малейшему колебанию этого авторитета, малейшим попыткам в какой бы то ни было степени подорвать этот авторитет". Он заверил съезд, что считает "того Каменева, который с 1925 по 1933 г. боролся с партией и с её руководством, политическим трупом"[77].

Наконец, на съезде выступил один из лидеров "право-левацкого" блока Ломинадзе, который назвал ошибками своей группы критику сложившегося партийного режима, отрицание роста материального и культурного уровня рабочих и требование о сокращении капитального строительства. "Величайшим грехом" Ломинадзе, как и другие каявшиеся "обозники", называл выступление "против руководства нашей партии, против вождя партии товарища Сталина"[78].

Восторженная оценка доклада Сталина, звучавшая во всех выступлениях как "победителей", так и "обозников", была закреплена в речи Кирова, озаглавленной "Доклад товарища Сталина - программа всей нашей работы". Киров назвал сталинский доклад "самым ярким документом эпохи" и заявил, что съезду не следует "напрасно ломать голову" над выработкой резолюции по отчётному докладу ЦК, которая принималась на всех предшествующих съездах. Вместо этого необходимо "принять к исполнению, как партийный закон, все положения и выводы отчётного доклада товарища Сталина"[79]. Сразу же после речи Кирова Сталин отказался от заключительного слова, поскольку "прения на съезде выявили полное единство взглядов наших партийных руководителей, можно сказать, по всем вопросам партийной политики"[80]. В качестве резолюции по отчётному докладу было принято решение в несколько строк, выдержанное в духе предложения Кирова.

V XVII съезд. Итоги тайного голосования После публично продемонстрированного триумфа Сталина ошеломляющими оказались итоги выборов в Центральный Комитет. Они показали, что даже после ликвидации всех оппозиционных групп в руководящем эшелоне партии нарастало резкое недовольство Сталиным:

События, происходившие за кулисами XVII съезда и нашедшие отражение в тайном голосовании на нём, тщательно изучались комиссией Президиума ЦК, работавшей в начале 60-х годов. Опросив уцелевших старых большевиков, которые помнили эти события, комиссия сочла доказанным, что во время работы съезда на квартире Орджоникидзе состоялось тайное совещание группы партийных руководителей. В числе участников этого совещания, на котором обсуждался вопрос о замене Сталина на посту генсека Кировым, назывались Киров, Эйхе, Шеболдаев, Шарангович, Микоян, Косиор, Петровский, Орахелашвили, Варейкис. От кого-то из них (по-видимому, от самого Кирова) Сталин немедленно узнал как о самом совещании, так и об отказе Кирова от сделанного ему предложения.

В воспоминаниях Хрущёва говорится, что инициатива организации этого совещания принадлежала Шеболдаеву, который пришёл к Кирову и сказал: "Старики поговаривают о том, чтобы возвратиться к завещанию Ленина и реализовать его, то есть передвинуть Сталина, как рекомендовал Ленин, на какой-нибудь другой пост, а на его место выдвинуть человека, который более терпимо относился бы к окружающим. Народ поговаривает, что хорошо было бы выдвинуть тебя на пост генерального секретаря"[81].

Аналогичный рассказ записал со слов Молотова писатель Ф. Чуев. В 70-х годах Молотов в кругу своего близкого окружения рассказывал о своём разговоре со старым большевиком, делегатом XVII съезда Оганесовым, которого он называл "ненавистником Сталина". Оганесов сообщил Молотову, что во время работы съезда он принял участие в совещании нескольких делегатов, собранном Шеболдаевым (в этом месте рассказа один из сотрапезников Молотова при молчаливом одобрении последнего заявил: "Вот за это участие он и сидел, негодяй!"). Участники совещания пригласили Кирова и сказали, что хотят его выдвинуть генеральным секретарём. По этому поводу Киров, по словам Оганесова, "нас высмеял, изругал: "Что вы глупости говорите! Какой я генеральный?"[82].

Согласно некоторым свидетельствам, полученным комиссией ЦК, Сталин заявил Кирову, сообщившему ему об этом совещании (или совещаниях?): "Спасибо, я тебе этого не забуду!" Как справедливо замечал Хрущёв, подобное заявление характерно для Сталина: "в этом "спасибо" нельзя понять, благодарит ли он Кирова за сообщение (об отказе стать генсеком - В. Р.) или же угрожает ему. Этот эпизод приоткрывает занавес над причиной, почему была организована затем мясорубка"[83].

Опрошенные комиссией делегаты XVII съезда и другие старые большевики сообщили, что им было известно о происходивших во время съезда переговорах по поводу необходимости сместить Сталина с поста генсека. На основании этих сообщений комиссия пришла к выводу, что в начале 1934 года была предпринята попытка выполнить на основе уставных партийных средств совет, содержавшийся в ленинском завещании.

Некоторые свидетельства позволяют сделать вывод о том, что попытка выполнить на основе уставных партийных средств совет, содержавшийся в ленинском завещании, не ограничивалась совещаниями узкого круга партийных руководителей. Так, по словам старой большевички З. Н. Немцовой, во время съезда "рассказывали, что делегации ходят друг к другу и договариваются: будем выбирать генсеком Кирова"[84]. Член партии с 1930 года Т. Ф. Кузьмина вспоминает, что делегат съезда В. И. Кириллов в день голосования сказал своим родным: "Мы идём сегодня вычёркивать Сталина"[85].

В список для избрания нового ЦК было внесено ровно столько кандидатов, сколько требовалось выбрать. Несмотря на это, возможные результаты тайного голосования вызывали беспокойство Сталина. Об этом свидетельствовало его собственное поведение при голосовании. Как вспоминал Хрущёв, Сталин "демонстративно на глазах у всех, получив списки, подошел к урне и опустил туда, не глядя". Даже для Хрущёва, искушённого в аппаратной механике, "этот поступок выглядел как-то по-особому". Лишь спустя некоторое время он нашёл объяснение такому поведению Сталина: "Ни одной кандидатуры без благословения Сталина не было в списки занесено, поэтому ещё раз читать их ему не было никакой необходимости"[86].

Очевидно, этот шаг Сталина был рассчитан на то, что делегаты последуют его примеру, поняв, что незачем соблюдать внешний декорум, прикрывающий "выборы без выбора". Однако даже в условиях фактической предрешённости результатов голосования (каждый кандидат, получивший более пятидесяти процентов голосов, был "обречён" на избрание в ЦК), после получения бюллетеней "делегаты сейчас же разбредались, присаживались и штудировали списки: решали, кого оставить, а кого вычеркнуть. Некоторые товарищи (судя по личному наблюдению) довольно усердно занимались этим делом"[87].

О попытке Сталина повлиять на результаты выборов свидетельствует ещё один эпизод, рассказанный Хрущёвым. Перед голосованием Каганович "доверительно" инструктировал молодых делегатов, рекомендуя им вычеркивать некоторых кандидатов, в частности Молотова и Ворошилова. Каганович мотивировал это тем, что по политическим соображениям не должно получиться так, что Сталин наберет меньше голосов, чем другие члены Политбюро. Хотя инструктируемые, по словам Хрущёва, "отнеслись к такому призыву с пониманием", Хрущёв добавлял, что на него этот "инструктаж" произвел удручающее впечатление: "Как же так? Член Политбюро, секретарь ЦК и Московского Комитета партии, большой авторитет для нас, и вдруг рекомендует заниматься столь недостойной для члена партии деятельностью"[88].

Результаты тайного голосования превзошли самые неблагоприятные ожидания Сталина. Счётная комиссия обнаружила, что против него подано около 300 голосов. Её председатель Затонский немедленно сообщил об этом Кагановичу, который тут же отдал ему распоряжение: указать в протоколе счётной комиссии, что против Сталина было подано на один голос меньше, чем против Кирова. Эти фальсифицированные результаты голосования были доложены делегатам съезда.

Когда комиссией ЦК в начале 60-х годов были вскрыты хранившиеся в Центральном партийном архиве документы тайного голосования, обнаружилось отсутствие ведомости о выдаче делегатам избирательных бюллетеней. Результаты голосования были отражены лишь в списке кандидатов, где указывалось число голосов, поданных за и против каждого из них. Согласно этому списку, все кандидаты получили абсолютное большинство голосов, против Сталина было подано 3 голоса, против Кирова - 4. Такому раскладу голосов соответствовало и количество хранившихся в запечатанном пакете бюллетеней, использованных делегатами. Однако в этом пакете было обнаружено всего 1054 бюллетеня (такое же число голосовавших было указано и в упомянутом списке). Между тем мандатной комиссией съезда было утверждено 1225 мандатов с решающим голосом. Таким образом, выходило, что по непонятным причинам в выборах не приняло участие 166 делегатов.

Впервые официальное сообщение о результатах работы данной комиссии (включая фотокопию указанного списка), было опубликовано в 1989 году[89]. Однако вскоре после этого бывший член комиссии Шатуновская[90]* выступила со статьёй, в которой сообщала о фактах, выявившихся при подготовке этой публикации. Из архива Политбюро, куда в 1961 году были переданы документы комиссии, к 1989 году исчезли сообщения о совещании у Орджоникидзе, полученные от его помощника Маховера, присутствовавшего на этом совещании, и от свояченицы Кирова С. Л. Маркус. Кроме того, Шатуновская указала, что "при выборах в ЦК на съезде фамилия Сталина была вычеркнута в 292 бюллетенях. Сталин приказал сжечь из них 289 бюллетеней, и в протоколе, объявленном съезду, было показано всего 3 голоса против Сталина"[91]. Таким образом, против Сталина голосовали почти четверть делегатов съезда с решающим голосом.

Эти выводы основывались также на опросе членов счётной комиссии, оставшихся к тому времени в живых. Все 63 её члена были репрессированы в 1937-1938 годах, из них к середине 50-х годов уцелело лишь три человека, отбывших длительные сроки заключения в концлагерях. Заместитель председателя счётной комиссии Верховых, не будучи знаком с другими результатами расследования, назвал ту же цифру - 292 голоса, поданных против Сталина. Аналогичные свидетельства, были получены и от двух других опрошенных.

Слухи о результатах голосования на XVII съезде, свидетельствовавших об эфемерности поддержки Сталина даже тогдашней партийно-государственной верхушкой, циркулировали среди членов партии и даже проникли на Запад. Уже в феврале 1934 года в меньшевистском журнале "Социалистический вестник", выходившем в Париже, сообщалось, что "после подсчёта записок выяснился следующий конфуз. Наибольшее число голосов получил не Сталин, а Калинин. Сталин же оказался лишь на третьем месте. Кто на втором месте, до сих пор мы ещё не выяснили"[92]. Хотя это сообщение было неточным, утечка информации, нежелательной для Сталина, была налицо.

Хотя Сталин и в случае оглашения действительных результатов голосования был бы избран в ЦК, столь внушительная цифра голосовавших против была для него крайне тревожным сигналом. Она свидетельствовала, что даже среди делегатов съезда, тщательно отфильтрованных аппаратом, почти четверть составляли тайные противники Сталина.

По этому поводу Хрущёв в своих воспоминаниях справедливо замечал: "Кто мог голосовать против Сталина? Это могли быть только ленинские кадры. Нельзя было даже предположить, что Хрущёв или подобные ему молодые люди, которые выдвинулись при Сталине, могут проголосовать против него.

А вот старые партийцы, которые общались с Лениным, работали под его руководством, хорошо знали Ленина и чьё завещание всегда оставалось в их памяти, конечно, не могли мириться с тем, что Сталин после смерти Ленина набрал к XVII съезду партии такую силу и перестал считаться с ними, стал вовсю проявлять те черты своего характера, на которые указывал Владимир Ильич. Вот они-то, видимо, и решили поговорить с Кировым и проголосовать против Сталина. Сталин понял, что старые кадры, которые находятся в руководстве, недовольны им и хотели бы его заменить, если это удастся. Эти люди могли повлиять на делегатов очередного партсъезда и добиться изменений в руководстве"[93].

Хрущёв считал, что ставший известным Сталину факт тайного совещания и результаты голосования на съезде явились главным побудительным мотивом убийства Кирова и последующей массовой резни, учинённой в партии и стране.

Аналогично оценивал данные факты и Микоян, подчёркивавший, что они вызвали у Сталина "враждебность и мстительность ко всему съезду и, конечно, к самому Кирову"[94].

VI Состав ЦК XVII съезда. Новые выдвиженцы Сталина Несмотря на крепнущее в среде старой партийной гвардии убеждение в необходимости "убрать Сталина" с поста генсека, такой "революции сверху" на XVII съезде не произошло. Но и Сталин в свою очередь не одержал победу над своими действительными и потенциальными противниками.

Характерно, что в официальном сообщении о результатах выборов в руководящие органы партии Сталин именовался не генсеком, а лишь одним из секретарей ЦК. По-видимому, это должно было служить вытравлению из партийного лексикона самого понятия "генсек", ставшего одиозным в результате знакомства многих членов партии с запретным завещанием Ленина. Подтверждением этого служит тот факт, что и во все последующие годы в официальных документах, подписанных Сталиным, он именовался просто секретарём ЦК, а не генеральным секретарём.

Ни состав делегатов XVII съезда, ни состав избранного на нём ЦК не могли удовлетворить Сталина. Состав делегатов отражал сохранявшееся преобладание в руководящих органах партии и государства коммунистов, вступивших в партию в годы подполья и гражданской войны. Из 1225 делегатов с решающим голосом 981 человек (80 %) вступили в партию до 1920 года, тогда как в партии в то время коммунисты с таким стажем составляли всего десять процентов. Из сознания этих людей не могла выветриться память о нормах и принципах партийной жизни, действовавших при Ленине.

Несмотря на подавление всех оппозиций, состав ЦК, избранного XVII съездом, обновился в незначительной степени. Из 71 члена ЦК 62 избирались в его состав на предшествующих съездах. Столько же были членами партии с дореволюционным стажем. От такого ЦК Сталин мог ожидать не беспрекословного служения ему на основе личной преданности, а серьёзного отпора и даже свержения в критический момент, например, в случае неблагоприятно складывающейся войны.

В своих воспоминаниях Хрущёв объяснял причины уничтожения Сталиным подавляющего большинства делегатов XVII съезда и избранного им Центрального Комитета тем, что "созревали условия для замены Сталина... партия уже не могла высказывать свою волю... Руководство уже не являлось избранным партией, Центральным Комитетом. Сталин что хотел, то и делал: хотел - казнил, хотел - миловал"[95]. Такое положение, на которое в те годы указывали только Троцкий и его приверженцы в СССР (в анонимных листовках, распространявшихся в стране, и в корреспонденциях, публиковавшихся в "Бюллетене оппозиции"), не могло восприниматься в качестве нормального подавляющей частью старых большевиков, в том числе находившихся в руководящих органах партии.

Нужные Сталину изменения в составе ЦК были осуществлены в незначительной мере. Рыков, Бухарин и Томский были переведены из членов в кандидаты в члены ЦК. Кандидатами в члены ЦК впервые были избраны сотрудники личного секретариата Сталина Поскребышев и Товстуха, а также ответственный редактор "Правды" Мехлис, долгие годы проработавший в сталинском секретариате.

Своего рода преддверием "кадровой революции", задуманной Сталиным, очевидно, сразу же после XVII съезда, стало избрание на съезде членами ЦК (минуя кандидатский стаж) трёх лиц, прошедших как перед самим съездом, так и вскоре после него полосу стремительного продвижения и в дальнейшем сыгравших важную (хотя и существенно различавшуюся) роль в истории партии и страны. К ним относились Ежов, Берия и Хрущёв.

Особенно головокружительной была карьера Ежова. В 1922-1927 годах он работал секретарём ряда обкомов партии, а в 1927-1930 годах - заместителем заведующего отделом ЦК и заместителем наркома земледелия СССР. После 1930 года Ежов последовательно занимал посты заведующего распредотделом, отделом кадров и промышленным отделом ЦК. В 1934 году он стал заместителем председателя, а в 1935 году - председателем Комиссии партийного контроля при ЦК. После смерти Кирова занял освободившийся пост секретаря ЦК.

Если Ежов легко прошёл этапы своего возвышения в партийной иерархии, то по-иному обстояло дело с другим сталинским ставленником, Берией, который был переведён на партийную работу после длительной работы в органах ЧК - ГПУ Закавказья. По-видимому, первая встреча Берии со Сталиным произошла в 1931 году, во время отдыха последнего в Цхалтубо, где Берия руководил его охраной. Уже во время пребывания в Цхалтубо Сталин передал в Москву распоряжение о созыве совещания руководителей Закавказской федерации. Как вспоминал А. В. Снегов - в то время заведующий орготделом Закавказского крайкома, все участники этого совещания обратили внимание на отсутствие на нём Орджоникидзе. "Улучив удобную минуту, - рассказывал Снегов, - я спросил у сидевшего рядом Микояна: "Почему нет Серго?" Тот ответил мне на ухо: "Да с какой стати Серго будет участвовать в коронации Берии? Он его хорошо знает". Так вот в чём дело! Я, таким образом, первым из приехавших узнал, что нам предстоит".

Итоги совещания, обсуждавшего хозяйственные вопросы, подвел Сталин, который, завершая своё выступление, неожиданно для всех спросил: "А что, если мы так сформируем новое руководство крайкома: первый секретарь - Картвелишвили, второй секретарь - Берия?" Тогдашний первый секретарь Заккрайкома Картвелишвили на это предложение сразу же отреагировал словами: "Я с этим шарлатаном работать не буду!" Председатель Совнаркома Закавказской федерации Орахелашвили спросил: "Коба, что ты сказал, может я ослышался?" Тогда Сталин заявил: "Ну, что ж, значит, будем решать вопрос в рабочем порядке"[96].

Вскоре после этого совещания Берия был избран первым секретарём ЦК Компартии Грузии. Даже по словам его ближайшего приспешника Деканозова, "все, кто хорошо его знал, были буквально ошеломлены его назначением на эту должность"[97].

Уже в первые месяцы работы Берии на этом посту в большинстве районов Грузии, как вспоминал Снегов, "появились новые первые секретари райкомов. Они до этого занимали посты начальников районных отделов НКВД. Мне кажется, это очень характерно. Не менее характерно, чем тот факт, что никто из тех, кто был вызван в Москву (на совещание 1931 года - В. Р.), не умер естественной смертью. Я один выжил после 18 лет в лагерях"[98].

Спустя несколько месяцев после совещания Картвелишвили был переведён на работу в Западную Сибирь, а в 1933 году стал первым секретарём Дальневосточного крайкома (сменив, по указанию Сталина, свою фамилию на русскую - Лаврентьев). На посту первого секретаря Заккрайкома его заменил Орахелашвили, через год переведённый в Москву на работу заместителем директора Института Маркса-Энгельса-Ленина (Орахелашвили, бессменно находившийся в ЦК с 1923 года, не был избран в его состав на XVII съезде). Только тогда Берия сделался первым секретарём Заккрайкома, сохранив за собой пост первого секретаря ЦК компартии Грузии и одновременно получив ещё одну должность - первого секретаря Тбилисского горкома. Так Сталин проделал одну из своих самых хитроумных операций, позволившую ему поставить надёжного ставленника во главе партийной организации Закавказья, где было особенно много коммунистов, хорошо знавших его, Сталина, прошлое и оппозиционно к нему настроенных.

Многие закавказские коммунисты с неприязнью относились к Берии - не только из-за его отрицательных личных качеств, но и потому, что им было известно о его сомнительной роли в годы гражданской войны, когда он был связан с мусаватистской разведкой. Надёжную опору Берия нашёл только в Багирове, чья биография была тесно переплетена с его собственной. Прошлое Багирова было политически запятнанным: во время генеральной чистки 1921 года он был исключён из партии за взяточничество и избиение арестованных во время работы в Азербайджанской ЧК, в 1929 году вновь привлекался за злоупотребление властью к партийной ответственности Президиумом ЦКК. Тем не менее Багиров был избран в 1933 году первым секретарём ЦК Компартии Азербайджана, а на XVII съезде ВКП(б) - кандидатом в члены ЦК.

В январе 1934 года прокурор СССР Акулов направил докладную записку в ЦК, в которой говорилось о многочисленных случаях фальсификации следственных дел в органах ГПУ Грузии и Азербайджана. Сразу после этого Берия и Багиров обратились к Сталину с письмом, обвинявшем Акулова в "преднамеренной клевете на Закавказскую федерацию"[99]. В 1935 году Акулов был перемещён на пост секретаря ЦИК. В том же году Берия и Багиров приступили к крупномасштабным репрессиям против закавказских коммунистов. Они оказались единственными первыми секретарями республиканских ЦК, пережившими террор 1937-38 годов.

Необычной была карьера и третьего сталинского выдвиженца - Хрущёва. Не отличаясь по возрасту от большинства членов ЦК, в том числе от некоторых членов Политбюро (Кагановича, Андреева, Микояна), он вступил в партию не до революции, как они, а только в 1918 году. В 20-е годы это означало резкий рубеж, влиявший на престиж и продвижение партийных руководителей. С 1924 года Хрущёв занимал посты в среднем звене партийного аппарата - сначала в Юзовке, где он до революции работал слесарем, а затем - в ЦК Компартии Украины. Его быстрое восхождение началось после направления его на учебу в Промакадемию, которая на рубеже 30-х годов была "цитаделью" правой оппозиции. Возглавив борьбу с группой старых большевиков - сторонников "правого уклона", Хрущёв в 1930 году стал секретарём партийного комитета Академии. Дальнейшему продвижению по карьерной лестнице способствовали сложившиеся у него хорошие отношения с Н. С. Аллилуевой, обучавшейся в Промакадемии. Благодаря этому Хрущёв получил возможность бывать в доме Сталина, присутствовать на устраиваемых там обедах, куда допускались только особо близкие Сталину лица.

В 1931 году Хрущёв был отозван из Промакадемии и стал первым секретарём Бауманского, а спустя ещё несколько месяцев - Краснопресненского райкома Москвы. В следующем году Сталин посоветовал Кагановичу взять Хрущёва на работу в Московский комитет партии. Это предложение соответствовало желанию самого Кагановича, у которого во время работы на Украине в 20-х годах сложились хорошие отношения с Хрущёвым. Хрущёв стал вторым секретарём Московского горкома, а спустя ещё два года - первым секретарём МГК и вторым секретарём Московского обкома партии. В 1935 году, когда Каганович был переведён на должность наркома путей сообщения, Хрущёв сменил его на посту первого секретаря Московского обкома.

Сам Хрущёв, похоже, был изумлён своей стремительной карьерой и, сознавая ограниченность своих знаний и опыта, был готов к тому, что она может прерваться. Долгое время он находился ещё во власти традиций 20-х годов, когда нередко рабочие, выдвинутые на партийные посты, спустя несколько лет возвращались на свою прежнюю работу. Поэтому до 1935 года он постоянно возил с собою и хранил свои личные слесарные инструменты. "Я ещё не порвал мысленно связь со своей былой профессией, - рассказывал он в воспоминаниях, - считал, что партийная работа - выборная и что в любое время могу быть неизбранным, а тогда вернусь к основной своей деятельности - слесаря"[100]. Хрущёв был своего рода промежуточной фигурой между старой партийной гвардией и "новобранцами 1937 года". В его сознании причудливо смешивались психологические качества и первой, и второй когорты партийных руководителей. С одной стороны, он сохранял черты, присущие старым большевикам: интернационализм, демократизм, приверженность духу партийного товарищества. Вспоминая о своём отношении к товарищам по партии в 20-е годы, он писал в мемуарах, что в то время "смотрел на вещи идеалистически: если человек с партийным билетом и настоящий коммунист, а не жулик, то это мой брат и даже больше. Я считал, что нас всех связывают невидимые нити идейной борьбы, идей строительства коммунизма, нечто возвышенное и святое. Каждый участник нашего движения был для меня, если говорить языком верующих, вроде апостола, который во имя идеи готов пойти на любые жертвы"[101] [102]*. Не случайно, что Хрущёв переходит здесь на религиозный язык: в партийных нравах и в сознании рядовых коммунистов, даже низовых аппаратчиков того времени, не знавших об аппаратных интригах, развёртывавшихся в партийной верхушке, было нечто от "первоначального христианства с его демократически-революционным духом"[103].

С другой стороны, Хрущёв, оказавшийся в первых рядах партийных руководителей уже во время всевластия и культа Сталина, как бы предвосхищал психологические качества следующей генерации аппаратчиков, тех, кто занял посты, освободившиеся в годы великой чистки, и кто был воспитан в духе исключительной личной преданности "вождю". В мемуарах Хрущёв признавался, что в 30-е годы был "буквально очарован Сталиным, его предупредительностью, его вниманием, его осведомлённостью, его заботой, его обаятельностью и честно восхищался им"[104]. Именно такие "кадры" были нужны Сталину, который понимал, что подобной ослеплённости он не сможет встретить среди старого поколения большевиков. Как подчёркивал Троцкий, "Сталин никак не мог терпеть на ответственных административных постах людей, которые знали правду и которые сознательно говорили ложь в качестве доказательства своей верности вождю. К преданным, но знающим прошлое, Сталин относился, пожалуй, с большей враждебностью, с большей неприязнью, чем к открытым врагам. Ему нужны были люди без прошлого, молодёжь, которая не знала вчерашнего дня, или перебежчики из другого лагеря[105]*, которые смотрели на него снизу вверх, ему необходимо было полное обновление всего партийного аппарата"[106].

VII Объективные и субъективные причины сталинского террора Задуманный Сталиным после XVII съезда план "кадровой революции" не мог в то время представляться вероятным даже лицам из его ближайшего окружения - настолько он .был дьявольским. Суть этого плана сводилась к физическому истреблению всего партийного, государственного, хозяйственного, военного, чекистского аппарата в центре и на местах и замене его новой генерацией, не имевшей никаких связей со старыми большевиками и готовой бездумно следовать любым предначертаниям - лишь бы они исходили от Сталина. Этот план был порождён не просто личной мстительностью и подозрительностью Сталина, а имел глубокие политические причины, связанные с новой ориентацией его внешней и внутренней политики.

Несмотря на то, что наиболее серьёзные внутриполитические трудности остались позади, Сталин не мог чувствовать стабильности своего всевластия. Политикой "чрезвычайщины", продолжавшейся на протяжении шести лет (1928-1933 годы), он восстановил против себя миллионы советских людей, вызвал недовольство во всех социальных слоях общества. Свежая память об этих трагических годах не могла скоро изгладиться в сознании народа.

Вопреки своей внешней "монолитности"; партия в её тогдашнем составе не могла служить надёжной и устойчивой опорой Сталина. Это касалось даже высших слоёв бюрократии, личные качества которой не соответствовали той функциональной роли, которую ей предназначал Сталин, - обеспечению успешного завершения антибольшевистского переворота, начатого в 20-х годах ликвидацией легальной внутрипартийной оппозиции. Руководящее ядро партии в центре и на местах по-прежнему состояло преимущественно из старых большевиков, в значительной своей части сохранявших незамутнённое представление о коммунистических идеалах и подлинном содержании марксистского мировоззрения. "Этих стариков, проведших лучшие годы своей жизни в царских тюрьмах или в ссылке, - писал А. Орлов, - Сталин не мог надеяться подкупить. Правда, немногие из них, сломленные житейскими невзгодами и опасающиеся за судьбу своих детей и внуков, скрепя сердце, примкнули к сталинскому лагерю. Но остальные - подавляющее большинство - продолжали считать, что Сталин изменил делу революции. С горечью следили эти люди за торжествующей реакцией, уничтожавшей одно завоевание революции за другим"[107].

Несмотря на политическое, нравственное и бытовое перерождение, охватившее значительную часть правящего слоя, большинство входивших в него лиц, даже не участвовавших ранее ни в каких оппозициях, не могли искренне принимать и поддерживать ни растущее социальное неравенство, ни массовые политические репрессии, ни удушливую духовную несвободу, ни принимавший всё более уродливые формы культ Сталина. Между этими людьми продолжали сохраняться тесные формальные и неформальные контакты, старые дружеские связи, берущие начало от героических лет подполья и эмиграции, Октябрьской революции и гражданской войны.

Всё сказанное в известном смысле относится и к некоторым членам избранного после XVII съезда Политбюро, состав которого в основном остался таким, каким он был после изгнания лидеров оппозиций[108]*.

В исторической литературе часто говорится о существовании в начале 30-х годов в Политбюро двух групп: экстремистской, стопроцентно сталинской, включавшей Молотова, Кагановича и Ворошилова, и "умеренной", "либеральной", к которой обычно относят Кирова, Куйбышева и Орджоникидзе. Эта версия, переходящая из одной работы в другую[109], берёт начало от статьи Б. Николаевского "Как подготовлялся московский процесс (из письма старого большевика)". Между тем сам Николаевский в письмах своим друзьям признавал: многое из того, что содержалось в этой статье, не основывалось на вполне достоверных источниках, а было им домыслено.

Опубликованные к настоящему времени документы не дают оснований для вывода о наличии в Политбюро (даже во время присутствия в нём бухаринской "тройки") стабильных групп, неизменно занимавших противоположные позиции при возникновении разногласий. Так, в 1928 году за расстрел "шахтинцев" голосовали бухаринцы, тогда как Сталин и его союзники считали возможным ограничиться более мягкой мерой наказания. При решении судьбы Троцкого в 1929 году за его арест высказались Ворошилов и Рыков, а остальные члены Политбюро проголосовали за его высылку.

После изгнания "правых" из Политбюро внутри него установилась своеобразная иерархия, связанная с выделением в нём "руководящей группы". Как вспоминал Молотов, в эту группу, которая обсуждала "все наиболее важные вопросы", "не входили ни Калинин, ни Рудзутак, ни Косиор, ни Андреев"[110].

Как свидетельствуют недавно опубликованные письма Сталина Молотову, относящиеся к 1930-1933 годам, даже члены "руководящей группы" (например, Орджоникидзе и Каганович) в этот период вызывали у Сталина временами гнев и подозрения в "антипартийном" поведении. Однако в отличие от послевоенного (в том числе послесталинского) периода, когда "первый человек" в порядке простой канцелярско-бюрократической рутины мог смещать одних членов Политбюро и ставить на их место новых безликих бюрократов, в середине 30-х годов власть Сталина так далеко ещё не простиралась.

Конечно, ни Киров, ни кто-либо другой из членов Политбюро не представляли реальной альтернативы Сталину. Все они проявили себя его приверженцами в расправе над внутрипартийными оппозициями, в осуществлении насильственной коллективизации и установлении тоталитарно-бонапартистского политического режима. Но они ещё не прошли через заключительную стадию своего перерождения, не были готовы к беспощадному уничтожению собственной партии и даже её оппозиционных элементов.

При всём этом Сталин не мог править без своего ближайшего окружения. Чтобы обеспечить его абсолютную покорность, было необходимо очистить его от не вполне "надёжных", а оставшихся повязать кровавой круговой порукой, соучастием в ещё более страшных преступлениях - физическом истреблении своих ближайших друзей и соратников.

В политических расчётах Сталина немалую роль играл страх перед грядущей войной с самым сильным и безжалостным противником СССР - гитлеровской Германией. Сталин хорошо помнил т. н. "тезис о Клемансо", выдвинутый Троцким в 1927 году. Говоря о намерении оппозиции в случае поражений в будущей войне сменить сталинское руководство, Троцкий проводил историческую аналогию с эпизодом первой мировой войны: когда немцы стояли в 80 километрах от Парижа, группа, возглавляемая французским политическим деятелем Клемансо, пришла к власти и своей политикой обеспечила победу Франции[111].

Сознавая ограниченность своих ресурсов как полководца, Сталин мог предполагать, что при первых поражениях Советского Союза в войне с Германией в советском политическом и военном руководстве консолидируются силы, способные свергнуть его как виновника этих поражений.

Не меньшее беспокойство, чем ситуация в партии и стране, у Сталина должно было вызывать положение за рубежом, где вызревали коммунистические силы, сплачивавшиеся вокруг Троцкого - единственного политического деятеля, который представлял альтернативу Сталину в качестве лидера мирового коммунистического движения.

Конечно, самым простым решением было бы убийство Троцкого, для чего у Сталина имелись широкие возможности и ресурсы в виде разветвленной агентуры ГПУ за рубежом. Однако Сталин сознавал, что внутри СССР левая оппозиция, действовавшая в подполье, была ещё достаточно многочисленной. Как и в 1924 году, когда он впервые обсуждал со своими тогдашними союзниками вопрос о целесообразности убийства Троцкого, он имел основания ожидать, что наиболее решительные оппозиционеры ответят на этот акт политического гангстеризма контртеррористическими актами. Кроме того, Сталин не мог не понимать, что ответственность за убийство Троцкого, какими бы подлогами оно ни было обставлено, неминуемо будет возложена на него всеми непредубеждёнными людьми в СССР и за рубежом.

Поэтому, не отказываясь от мысли о террористическом акте против Троцкого (см. гл. XLV) Сталин вынашивал и параллельный сценарий, направленный на ослабление влияния Троцкого путём дискредитации, дезавуирования его в глазах мировой общественности. Для этого требовалось создание новых, ещё более чудовищных подлогов, в результате которых слово "троцкист" в массовом сознании стало бы синонимом слов "террорист", "изменник", "шпион", "диверсант", "вредитель". Речь шла о подготовке ещё невиданной в истории политической провокации, итогом которой стало бы отождествление всякой критики Сталина и сталинизма с "троцкизмом", а "троцкизма" - с наиболее зловещими видами преступлений.

Таким образом, нагнетание всё новых репрессий и фальсификаций было не просто орудием мести Сталина его бывшим и настоящим политическим противникам, а единственно возможным и доступным для него методом политической борьбы с враждебными ему силами в ВКП(б) и международном коммунистическом движении.

Как вспоминал В. Кривицкий, Сталин тщательно изучал донесения зарубежных резидентов ГПУ о кровавой расправе Гитлера над штурмовиками во главе с капитаном Ремом, учинённой в ночь на 30 июня 1934 года. Немало позаимствовав у Гитлера, Сталин избрал иной путь, более соответствующий ситуации, которая сложилась в СССР. Если Гитлер нанес молниеносный удар по оппозиции внутри его партии, уже оформившейся и готовой дать ему бой, то перед Сталиным в середине 30-х годов не было такой организованной политической силы, бросившей ему открытый вызов. Свою задачу он видел в том, чтобы поэтапно осуществить крупномасштабные превентивные акции, предотвращающие возникновение враждебного ему массового движения внутри партии и Коминтерна. "Поэтому Сталин выжидал, продвигаясь к своей цели шаг за шагом"[112].

Во всём, что касалось упрочения своей власти и борьбы со своими противниками, Сталин проявлял необычайную, сверхчеловеческую силу воли, которую Ф. Раскольников считал его основным психологическим качеством, дающим ему "решительный перевес, как сила делает льва царем пустыни". Эта воля сочеталась со способностью осуществлять свои наиболее коварные планы по частям, выжидая с невероятным терпением и выдержкой наиболее благоприятный момент для претворения их в жизнь. Вспоминая однажды услышанную от Сталина фразу "Поскольку власть в моих руках, я - постепеновец", Раскольников подчёркивал, что Сталин "всегда знает, чего хочет, и с неуклонной, неумолимой методичностью постепенно добивается своей цели". Наконец, выполнению преступных планов Сталина благоприятствовали специфические свойства его интеллекта. "На фоне других, более выдающихся современников, - писал Раскольников, - он никогда не блистал умом. Можно сказать, что весь его ум ушёл в хитрость, которая у всех ограниченных людей вообще заменяет ум. В искусстве "перехитрить" никто не может соревноваться со Сталиным"[113].

Аналогичные наблюдения, только в более развёрнутом виде, мы встречаем у Троцкого, который писал, что "при исключительном, поистине дьявольском честолюбии и столь же исключительной воле он (Сталин - В. Р.) отличался общей посредственностью умственных качеств. Из этого основного противоречия... выросла осторожность, вкрадчивость, хитрость, получившие в свою очередь сверхъестественное развитие. Мы имеем здесь ту сверхкомпенсацию, которая нередко в биологическом мире заполняет органическую слабость. Отсюда же, из этого противоречия, которое через всю его жизнь проходило, взялась и зависть - внутренняя, не заживающая рана - и её молочная сестра - мстительность"[114]. Одну из субъективных причин победы Сталина над его противниками Троцкий видел в том, что "такие свойства интеллекта, как хитрость, вероломство, способность играть на низших свойствах человеческой натуры, развиты у Сталина необычайно и, при сильном характере, представляют могущественные орудия в борьбе". Эти психологические качества поистине неоценимы там, "где дело идёт об отборе привилегированных, об их сплочении духом касты, об обессиленьи и дисциплинированьи масс... и они по праву сделали его вождём бюрократической реакции и термидора"[115].

Эти качества органически дополнялись специфическими особенностями памяти Сталина. "Память - зеркало интеллекта и даже характера в целом. Хорошей и плохой памяти нет. Есть память хорошая в одном отношении, плохая - в другом. Она отражает духовный интерес, общее направление способностей, умственный склад. Память имеет волевой характер. Память Сталина эмпирична. Он очень плохо передает содержание идей, логических систем, теоретических дискуссий. Но он запоминает всё, что выгодно или невыгодно для него. Его память есть прежде всего злопамятство"[116].

Наконец, Сталин отличался удивительным искусством политической и просто человеческой мимикрии, непревзойденной способностью скрывать свои подлинные замыслы от своих будущих жертв. "Сталин был прежде всего реалистом в политике и руководствовался трезвым расчётом, - писал А. Орлов. - Известно много случаев, когда он подчинял этому расчёту свои чувства и эмоции. На пути к власти он неоднократно поступался своим самолюбием, высказываясь в пользу собственных врагов, притом наиболее ненавидимых"[117]. Вплоть до нанесения решающего удара он вёл сложную психологическую игру со многими оппозиционерами, создавая у них впечатление о своём дружеском расположении и готовности забыть о прежних распрях.

Как подчёркивал Троцкий, ещё в 20-е годы Сталин "создал свой пятилетний и даже десятилетний план мести"[118]. Этот чудовищный истребительный план, проводимый по частям, предполагал осуществление в определённый момент рискованных шагов, направленных на то, чтобы накалить до предела политическую и психологическую атмосферу в стране и расчистить путь массовому террору.

Таким шагом явилось убийство Кирова. Подготовляя его в глубочайшей тайне даже от своих ближайших соратников, Сталин одновременно создавал "правовые" предпосылки, позволяющие "на законном основании" развязать государственный террор в небывалых в истории масштабах и формах.

VIII "Правовой фундамент" массовых репрессий Вскоре после XVII съезда партии Сталин приступил к резкому ужесточению уголовного законодательства. Этот курс, как и другие наиболее жестокие политические акции Сталина, осуществлялся с определёнными попятными движениями и зигзагами.

В начале 30-х годов, когда главное остриё репрессий было направлено на крестьянство, упорно не желавшее мириться с насильственной коллективизацией, сталинскому руководству приходилось принимать известные меры, нацеленные на ослабление массовых беззаконий и произвола. Так, 25 июня 1932 года было принято постановление ЦИК и СНК, в котором отмечалось наличие "значительного числа нарушений революционной законности со стороны должностных лиц и искривлений в практике её проведения, особенно в деревне"[119].

Спустя всего полтора месяца после этого решения был принят написанный Сталиным закон "Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности". По этому закону за хищение общественного имущества даже в незначительных размерах предусматривались драконовские меры, вплоть до расстрела. Однако судебные органы при рассмотрении дел о хищениях часто игнорировали этот закон и продолжали применять соответствующие статьи уголовных кодексов, которые не были отменены и предусматривали значительно более мягкое наказание. Так поступали суды Ленинградской области в девяти из десяти случаев рассмотрения уголовных дел о хищениях, суды Московской области в каждом втором случае. Когда же хищения квалифицировались по закону от 7 августа 1932 года, тысячи судей зачастую обращались к статье 51 УК РСФСР и соответствующим статьям уголовных кодексов союзных республик, которые давали право применять наказание ниже низшего предела (в данных случаях - менее 10 лет)[120]. Даже Вышинский счёл нужным призвать к "решительному отпору левацки настроенным администраторам", которые "готовы так и воспринять декрет 7 августа - расстрелять и баста! Или - побольше расстрелять да закатать в концлагери и дело в шляпе"[121].

В 1933 году был создан общегосударственный орган контроля над соблюдением законности - Прокуратура СССР. Эта мера, казалось бы, должна была сузить сферу судебного и внесудебного произвола. Однако, как и всегда, для Сталина на первом плане стояли не дух и буква принимаемых решений, а "кадры", призванные действовать под их прикрытием. Первым прокурором СССР был назначен член партии с 1907 года Акулов, а его заместителем, контролирующим соблюдение законности в органах ГПУ, - Вышинский. В марте 1935 года, когда Акулов был переведён на другую работу, Вышинский занял освободившийся пост прокурора СССР.

В 1933 году начальник секретно-политического отдела ОГПУ Молчанов по прямому распоряжению Сталина дал указание установить слежку за членами партии, ведущими "неосторожные разговоры". "Мы точно знали, кто и где ... плохо отзывался о Сталине. На каждого вели формуляры", - вспоминал ответственный работник ОГПУ тех лет Попов[122].

В письмах, опубликованных в 1933 году в "Бюллетене оппозиции", сообщалось, что в "партийных инстанциях постановили: довольно анекдотов, за анекдоты будем исключать из партии" и что группе комсомольцев "предъявили обвинение в подготовке террористических актов(!) и настойчиво допрашивали, как они, молодёжь, дошли до таких мыслей"[123].

В 1934 году Сталин добился внесения серьёзных изменений в уголовное законодательство, призванных расширить "правовую основу" политических репрессий. 8 июня ЦИК СССР принял решение дополнить положение о государственных преступлениях статьями об измене Родине. Согласно этому постановлению, в случае побега или перелёта военнослужащего за границу совершеннолетние члены его семьи, совместно с ним проживавшие или находившиеся на его иждивении, подлежали ссылке в отдалённые места Сибири сроком на пять лет[124]. Тем самым впервые была введена норма, совершенно необычная для советского права, - наказание для членов семьи, даже в том случае, если они не только не способствовали совершённому или готовящемуся преступлению, но и не знали о нём. Эта норма была расширена законом о наказании семей изменников Родины, принятым 30 марта 1935 года. Отныне ближайшие родственники лиц, осуждённых за попытку покинуть страну или за невозвращение из зарубежных стран (не только военнослужащих, как это было ранее), подлежали ссылке в отдалённые районы.

Таким образом, во-первых, понятием измены Родине стали охватываться не только воинские преступления и шпионаж, но и отказ гражданина СССР вернуться из-за рубежа и его самовольный переход за границу. Во-вторых, неотъемлемой частью законодательства стала система заложничества. Введение института заложников имело целью свести к минимуму число граждан, которые в условиях массовых репрессий и грозящей им лично расправы решились бы покинуть страну или не пожелали бы вернуться в неё из-за границы.

Совершенно чудовищным было постановление ЦИК и СНК от 7 апреля 1935 года, которое предписывало "несовершеннолетних, начиная с 12-летнего возраста, уличённых в совершении краж, в причинении насилия, телесных повреждений, в убийстве или попытках к убийству, привлекать к уголовному суду с применением всех мер уголовного наказания"[125]. Одним из назначений этого закона, как стало ясно в дальнейшем, было вымогательство ложных показаний у жертв будущих процессов, стремившихся, естественно, уберечь своих детей от "всех мер уголовного наказания", включая смертную казнь.

Подготовке новой волны репрессий, превосходящей все прежние, служило и дальнейшее ужесточение уголовно-процессуального законодательства. 10 июля 1934 года были приняты постановления ЦИК "Об образовании общесоюзного НКВД" и "О рассмотрении дел о преступлениях, расследуемых НКВД СССР и его местными органами". Этими постановлениями ОГПУ было ликвидировано, а вместо него было образовано Главное управление государственной безопасности НКВД. Судебная коллегия ОГПУ была упразднена, а НКВД и его местным органам поручалось направлять дела по расследованным ими преступлениям в судебные органы.

Вместе с тем при Наркоме внутренних дел было образовано Особое совещание (ОСО), которое наделялось правом в административном порядке применять к лицам, "признаваемым общественно опасными", ссылку и заключение в исправительно-трудовые лагеря на срок до 5 лет. Особому совещанию предоставлялось право рассматривать дела в отсутствии обвиняемого, без участия свидетелей, прокурора и адвоката[126]. 25 мая 1935 года приказом наркома внутренних дел права Особого совещания распространялись на "тройки", образуемые в наркоматах и управлениях НКВД республик, краёв и областей. Таким образом, внесудебные репрессии, полностью разрушающие гарантии прав обвиняемого, были возведены в ранг юридических норм.

В 1934 году в Верховном суде СССР и в судебных органах на местах для рассмотрения дел о политических преступлениях были учреждены военные коллегии в составе председателя и двух членов суда, Дела об измене, шпионаже, терроре, поджогах и иных видах диверсии подлежали рассмотрению только Военной коллегией Верховного Суда СССР и военными трибуналами округов.

Наряду с "правовой" подготовкой массового государственного террора Сталин осуществлял его идеологическую подготовку, продолжая прямо и косвенно напоминать свой тезис о неизбежном обострении классовой борьбы по мере успехов в строительстве социализма. Ссылаясь на высказанные Сталиным положения, нарком юстиции Крыленко в 1934 году писал, что классовый враг в стране сохраняется "в лице живых представителей бывших господствующих классов", которые связаны "тысячами нитей ... со своими оставшимися, ещё существующими за границей и продолжающими свою преступную работу друзьями, агентами и руководителями"[127].

Вместе с тем имеются свидетельства того, что Сталин вынужден был соглашаться на меры, направленные на смягчение политических репрессий и ограничение произвола карательных органов. Летом 1934 года на заседании Политбюро обсуждался доклад Ягоды о раскрытии нескольких молодёжных групп, занимавшихся самостоятельным изучением марксизма. Ягода сообщил, что в некоторых таких группах велись разговоры о том, что при отсутствии демократии радикальным средством исправления положения в стране может стать индивидуальный террор. В решении Политбюро по этому вопросу было указано, что высшая мера наказания может применяться только в тех случаях, когда в деле имеются неопровержимые доказательства не просто "террористических намерений", но прямой подготовки террористических актов[128].

15 сентября 1934 года на заседании Политбюро были рассмотрены заявления лиц, осуждённых по делу т. н. "Тракторцентра" и жаловавшихся на применение недопустимых приёмов следствия. По предложению Сталина была создана комиссия по проверке работы органов НКВД в составе Кагановича, Куйбышева и Акулова. Перед ней ставились задачи: "освободить невинно пострадавших, если таковые окажутся. Очистить ОГПУ от носителей специфических "следственных приёмов" и наказать последних, невзирая на лица"[129].

Все эти "либеральные" тенденции были решительно прерваны зловещим выстрелом в Смольном.

IX Почему Киров? Пожалуй, наиболее ошеломляющее впечатление на советских людей, впервые знакомившихся с докладом Хрущёва на XX съезде, произвели содержавшиеся в нём намёки на то, что убийство Кирова было совершено по приказу Сталина. Это ставило вопросы о массовых репрессиях и великой чистке 1936-1938 годов в совершенно новый контекст, ибо единственным реальным преступлением, якобы совершённым "троцкистско-бухаринской бандой", было убийство Кирова.

Киров не был столь значительной политической фигурой, как это стала изображать официальная пропаганда после его убийства. По месту в партийной иерархии он уступал Молотову, Кагановичу и Ворошилову и стоял примерно в одном ряду с Орджоникидзе, Куйбышевым и Калининым. Политическая роль Кирова была сознательно преувеличена в ходе последовавшей за его убийством пропагандистской кампании, сопровождавшейся массовым переименованием в его честь городов и улиц, присвоением его имени многочисленным заводам, колхозам, учебным заведениям и т. д. Хорошо известный коммунистам термин "любимец партии" (применённый в ленинском "Завещании" для характеристики Бухарина) стал использоваться применительно к Кирову только после его смерти.

Вместе с тем Киров заметно отличался от других членов сталинского Политбюро такими своими качествами, как ораторский талант, демократизм, простота, доступность и близость к рабочим массам. Как отмечал в книге "Тайная история сталинских преступлений" А. Орлов, Киров "был единственным членом Политбюро, не боящимся ездить по заводам и выступать перед рабочими"[130].

Свидетельства о политической позиции Кирова и его отношениях со Сталиным весьма противоречивы. Внешне эти отношения носили характер ничем не омрачённой дружбы, основанной на безоговорочном признании младшим (Киров был моложе Сталина на шесть лет) превосходства старшего. Ещё в 1924 году на подаренной Кирову книге Сталин сделал надпись: "Другу моему и брату любимому". В последний вечер пребывания Кирова в Москве (за два дня до убийства) он был вместе со Сталиным в театре, а после спектакля Сталин провожал его до вокзала.

В публичных выступлениях первой половины 30-х годов Киров произносил обязательные похвалы в честь Сталина, вкладывая в них неподдельный пафос, - в отличие от других членов Политбюро, способных изъясняться лишь канцелярско-бюрократическим языком и повторявших ритуальные хвалебные формулы. Речь Кирова на XVII съезде партии вылилась в необычайно жаркий панегирик Сталину - подобного не содержалось ни в одном другом выступлении. Но и до этого в прославлении Сталина Киров нередко шёл дальше других членов Политбюро. Так, в речи на Ленинградской партийной конференции 17 января 1934 года он говорил: "Трудно представить себе фигуру гиганта, каким является Сталин. За последние годы, с того времени, когда мы работаем без Ленина, мы не знаем ни одного поворота в нашей работе, ни одного сколько-нибудь крупного начинания, лозунга, направления в нашей политике, автором которого был бы не товарищ Сталин. Вся основная работа - это должна знать партия - происходит по указаниям, по инициативе и под руководством товарища Сталина. Самые большие вопросы международной политики решаются по его указанию, и не только эти большие вопросы, но и, казалось бы, третьестепенные и даже десятистепенные вопросы интересуют его"[131]. Этот пассаж был настолько необычен даже по тем временам, что он на всю жизнь врезался в память Молотова, который в 70-е годы с неодобрением пересказывал его в кругу своего близкого окружения: "Но так однобоко говорить о нём (Сталине - В. Р.), как говорил Киров, я считаю неправильно: "Ни одного вопроса у нас нет, автором которого был бы не Сталин"[132].

Однако существуют и свидетельства иного рода о поведении Кирова в годы, предшествующие его гибели. Хрущёв в своих мемуарах вспоминал о недоумённых рассказах Микояна, что Киров почему-то упорно молчит на заседаниях Политбюро[133]. В мемуарах самого Микояна рассказывается о появившемся ещё в 20-е годы фельетоне "Правды", иронически описывавшем не названного по имени ответственного работника, который переехал из Баку в Ленинград. Все поняли, что речь идёт о Кирове и что такой материал не мог появиться без прямого указания Сталина. Микоян вспоминал и о том, что однажды Сталин организовал на заседании Политбюро "обсуждение "неудачных" фраз в статье Кирова, опубликованной в 1913 году!"[134]. По-видимому, речь идёт о статье, свидетельствовавшей о близости Кирова в то время к кадетской партии. Об этой странице биографии Кирова дважды упоминалось в рютинской платформе, и Сталин, очевидно, напомнил соответствующие факты для того, чтобы усилить своё давление на Кирова.

По свидетельству хорошо информированного А. Орлова, весной и летом 1934 года в Политбюро возникали конфликты, связанные с попытками Кирова улучшить продовольственное снабжение ленинградских рабочих. Киров обвинил наркома торговли Микояна в дезорганизации обеспечения Ленинграда продовольствием. Без разрешения Москвы Киров использовал часть неприкосновенных продовольственных запасов Ленинградского военного округа, что вызвало резкое недовольство Ворошилова[135].

В 30-е годы Ленинград оставался одним из центров наибольшей активности оппозиционеров. Как и все местные руководители, Киров был обязан докладывать о любых проявлениях такой активности в ЦК. В ленинградском партийном архиве хранится его письмо, адресованное секретарю ЦК Косиору: "Сегодня, 19 января, в Ленинграде с утра по заводам и фабрикам Ленинграда, а также в жактах и на улицах распространены троцкистами (это слово зачеркнуто Кировым) оппозиционерами листовки. Экземпляр листовки прилагаю"[136]. Вместе с тем известно, что Киров сохранял некоторых бывших оппозиционеров на руководящих постах и отказывался санкционировать аресты тех "зиновьевцев", которые, согласно агентурным данным НКВД, вели недоброжелательные разговоры о Сталине.

Немаловажное значение имеет и тот факт, что после смерти Кирова в его библиотеке были обнаружены книги Троцкого "Моя жизнь", "Сталинская школа фальсификаций", "История русской революции", "Перманентная революция и сталинская бюрократия", а также несколько номеров "Бюллетеня оппозиции" и работа американского "троцкиста" М. Истмена "После смерти Ленина".

Французский историк П. Бруэ ссылается на обнаруженные им в зарубежных архивах письма Седова с информацией по поводу ходивших в Москве слухов о хороших личных отношениях Кирова с бывшими участниками правой[137]* и левой оппозиций, а также на воспоминания советской журналистки Завалишкиной "Вокруг убийства Кирова", где сообщалось, что Киров поощрял работу по созданию истории ленинградского комсомола, в которой участвовали большинство лиц, впоследствии обвинённых по делу "Ленинградского центра" (см. гл. XIII). В этой работе рассказывалось о заслугах "зиновьевцев" в первые годы революции[138].

Имеется немало свидетельств о том, что Киров после XVII съезда говорил своим друзьям, что его голова "теперь на плахе". В воспоминаниях Н. Иоффе приводятся слова, сказанные Кировым незадолго до смерти одному из его ближайших ленинградских соратников П. Смородину: "Петро! Мне всё равно не жить, он мне не простит (обсуждения вопроса о замене Сталина на посту генсека и голосования на XVII съезде - В. Р.)"[139].

Совершенно новая информация о позиции Кирова в последние месяцы его жизни была сообщена в 1978 году старым французским коммунистом Марселем Боди. В воспоминаниях, опубликованных левым журналом "Le Refractaire", Боди рассказывал: летом 1934 года ему передали, что с ним хочет встретиться находящийся в Париже кремлёвский врач Л. Г. Левин (один из будущих подсудимых на процессе "правотроцкистского блока"). "Встреча состоялась, - писал Боди, - и скоро беседа приняла столь важный характер, что я был изумлён. Доктор Левин информировал меня о сокровенных мыслях Кирова. Это были мысли "умеренного" политика, который хотел положить конец внутренней борьбе (в партии - В. Р.), так же как внутренней политике, проводимой в его огромной стране. Согласно Кирову, они (Киров и его единомышленники - В. Р.) хотели вернуться к более гуманной политике, близкой к той, которую предлагал Ленин во время нэпа, и отказаться от жестокой коллективизации в деревне". Левин передал, что "Киров хочет восстановить внутрипартийную демократию и свободное выражение каждого течения в партии". "Включая течение троцкистов?" - спросил Води. Левин ответил на этот вопрос утвердительно. - "И включая возвращение Троцкого в СССР?". Левин ответил, что "это должно быть обсуждено". После этой встречи Води позвонил Л. Седову и сообщил ему о беседе с Левиным. Седов встретился "с доверенным лицом Кирова и беседовал с ним три часа"[140].

Узнав о данном рассказе, П. Бруэ решил отыскать его подтверждение в архиве Троцкого. Прямых подтверждений найти не удалось. Бруэ объясняет это тем, что Троцкий и Седов были опытными конспираторами и либо не писали друг другу о столь важном и секретном факте, либо уничтожили соответствующие документы. Однако историк считает, что косвенные доказательства правдивости рассказа М. Боди содержатся в сообщении Седова о том, что в Советском Союзе "очень ответственные товарищи обсуждают вопрос о возвращении Троцкого". Бруэ резонно полагает, что "мы не можем представить среди очень ответственных товарищей", которые могли бы обсуждать этот вопрос в то время, никого, кроме Кирова и "ему подобных"[141].

Сообщения М. Боди и П. Бруэ ставят вопрос о причинах убийства Кирова в совершенно новый контекст. Кроме того, они позволяют лучше оценить связь этого убийства с последовавшей вслед за ним свирепой облавой на оппозиционеров.

X Убийство Кирова Все исследователи советской истории 30-х годов сходятся на том, что выстрел в Кирова позволил Сталину практически без сопротивления развязать террор в растерянной, остолбеневшей от этого наглого убийства стране. Однако до сего дня сохраняются представления о том, что эта трагедия либо принадлежит к числу нередких в истории тщательно подготовленных политических убийств, которые не раскрываются до конца никогда, либо к тем редким стечениям исторических обстоятельств, которые настолько точно соответствуют интересам определённого лидера, что подозрения в его адрес остаются навсегда.

Наибольший свет на события, связанные с убийством Кирова, могли бы пролить лица, наиболее близкие к Сталину в тот период, - Молотов и Каганович. Однако они оба не оставили никаких воспоминаний, а в единственных источниках мемуарного характера - беседах с писателем Ф. Чуевым - решительно отрицали причастность Сталина к убийству Кирова. Такая позиция полностью соответствовала логике поведения, избранного ими после их исключения из партии в 1957 году, - признания необходимости большого террора 30-х годов. Однако бесспорным является тот факт, что комиссии Президиума ЦК, созданной в конце 1955 года (т. е. тогда, когда Молотов и Каганович находились в составе Президиума) для расследования материалов о сталинских репрессиях, было поручено начать работу с изучения обстоятельств убийства Кирова. Этот факт, на наш взгляд, свидетельствует о том, что версия об организации данного убийства Сталиным имела широкое хождение в тогдашней партийной верхушке. Записка председателя данной комиссии Поспелова, прямо наталкивающая на мысль о направляющей роли Сталина в убийстве, была направлена в Президиум ЦК вскоре после XX съезда, т. е. опять-таки во время пребывания в нём Молотова и Кагановича.

Более тщательное расследование "кировского дела" было осуществлено специальной комиссией Президиума ЦК, образованной в 1960 году.

На XX и XXII съездах партии Хрущёв решился обнародовать лишь небольшую часть фактов, выявленных комиссиями Президиума ЦК в 50-60-е годы. О. Шатуновская рассказывала, что после получения докладной записки о результатах второго расследования Хрущёв сказал ей: "Я всю ночь читал вашу записку и плакал над нею. Что мы наделали! Что мы наделали!" Тем не менее Хрущёв заявил, что полностью материалы расследования не будут оглашены. В ответ на возражения Шатуновской он сказал: "Нас сейчас не поймут. Мы вернёмся к этому вопросу через 15 лет"[142].

Известные ему факты об убийстве Кирова Хрущёв сообщил лишь в мемуарах, написанных во время пребывания на пенсии.

Третье расследование "кировского дела", было проведено комиссией Политбюро, созданной в конце 80-х годов. Хотя результаты этого расследования не были опубликованы, некоторые его участники выступили с заявлениями о том, что террористический акт был задуман и совершён одним Николаевым и что "в деле нет материалов, объективно подтверждающих причастность Сталина и органов НКВД к организации и осуществлению убийства Кирова"[143]. После того, как этот вывод был оспорен в печати, председатель комиссии Политбюро Яковлев выступил с пространной статьёй, в которой признал, что многие факты и документы, относящиеся к убийству, не были проанализированы его комиссией, назвал много вопросов, требующих дальнейшего расследования, и предложил "ещё раз вернуться к исследованию всех обстоятельств, связанных с убийством С. М. Кирова"[144]. Однако после августовского переворота 1991 года ни Яковлев, превратившийся в ярого антикоммуниста, ни другие "демократы", получившие доступ ко всем партийным и чекистским архивам, не проявили ни малейшего интереса к такому исследованию. Правдивое воссоздание одной из самых трагических страниц послеоктябрьской истории было вытеснено бесплодными поисками в архивах "компромата" на подлинных большевиков и прежде всего на Ленина.

Между тем уже комиссии 50-60-х годов, расследовавшие убийство Кирова, обнаружили, что в архивах содержится огромный материал, касающийся "кировского дела". Одни лишь следственные и судебные документы 1934-1935 годов составляют 58 томов. Помимо этого, в тщательном изучении нуждались документы, содержавшиеся в следственных делах 1937-1938 годов (Ягоды, Енукидзе, Запорожца, группы работников НКВД, обвинённых в убийстве кировского охранника Борисова, и т. д.).

Естественно, что внимание комиссий 50-60-х годов было направлено прежде всего на изучение материалов, связанных с непосредственным убийцей Кирова Николаевым. Было установлено, что Николаев характеризовался близко знавшими его людьми как психически неуравновешенный человек, страдавший эпилепсией и манией величия. Он неоднократно говорил , что войдёт в историю, что ему будут ставить памятники, и сравнивал себя с Радищевым и Желябовым. Среди изъятых у него документов находились личный дневник и истерически-озлобленное письмо, адресованное Политбюро, под названием "Политическое завещание. Мой ответ перед партией и отечеством", в котором говорилось о готовности пожертвовать собой "во имя исторической миссии".

За 13 лет Николаев сменил одиннадцать мест работы, что было вызвано главным образом его неуживчивым характером. До 1932 года он был простым рабочим и конторщиком, затем перешёл на работу в партийный аппарат. В 1933 году он работал в Ленинградском обкоме ВКП(б), а затем в Ленинградском институте истории партии. В марте 1934 года был исключён парткомом института из партии, а затем уволен с работы за отказ явиться в комиссию по мобилизации коммунистов для работы на транспорте. Райком партии заменил исключение строгим выговором с занесением в личное дело. В течение девяти месяцев до убийства Николаев находился без работы, отказываясь от предложенного ему места на заводе и требуя предоставления номенклатурной должности. На протяжении всего этого времени он непрерывно писал жалобы на "несправедливое отношение к живому человеку со стороны отдельных должностных лиц". Некоторые из этих жалоб он сумел вручить лично Кирову (когда тот выходил из машины) и другим ленинградским руководителям. В одном из писем Николаева к Кирову говорилось: "Я на всё буду готов, если никто не отзовётся, ибо у меня нет больше сил". В другом письме Кирову, написанном за девять дней до преступления, Николаев писал: "Мои дни сочтены, никто не идёт мне навстречу. Вы простите мне за всё. К смерти своей я ещё напишу Вам много - завещание"[145]. Эти документы свидетельствуют, что Николаев находился в состоянии невротического смятения и ещё не сделал окончательного выбора.

Расследованием было установлено, что 15 октября 1934 года Николаев был задержан. У него были обнаружены револьвер и описание маршрута Кирова. Однако вскоре после задержания он был освобожден работниками Ленинградского УНКВД.

1 декабря Николаев проник в специальный, т. н. секретарский подъезд, ведущий к кабинету Кирова. Как отмечал Хрущёв, "без помощи лиц, обладавших властью, сделать это вообще было невозможно, потому что все подходы к Смольному охранялись, а особенно охранялся подъезд, которым пользовался Киров"[146]. Когда Киров проходил к своему кабинету, Николаев выстрелил ему в затылок. Вторым выстрелом он пытался убить себя, но промахнулся.

Как сообщил в 1956 году Фомин, один из немногих оставшихся в живых руководящих работников Ленинградского УНКВД того времени, "убийца долгое время после приведения в сознание кричал, забалтывался и только к утру стал говорить и кричать: "Мой выстрел раздался на весь мир"... На неоднократные вопросы... "Кто побудил тебя, Николаев, произвести этот выстрел?", он впадал в истерику и начинал кричать, но ответа никакого не давал"[147].

Излагая материалы, полученные комиссиями по расследованию убийства Кирова, Хрущёв рассказывал, что в день убийства Николаев требовал от следователей передать его работникам центрального аппарата НКВД, утверждая, что там знают, почему им был совершён террористический акт.

На первых допросах Николаев заявлял, что никаких соучастников у него не было и что он рассматривал убийство Кирова как "сигнал перед партией о несправедливом отношении к живому человеку" и "историческую миссию"[148].

В письме, найденном у Николаева, говорилось и о том, что "Киров поселил вражду между мною и моей женой, которую я очень любил". Это утверждение соответствовало ходившим в Ленинграде слухам о романтических отношениях между Кировым и женой Николаева, работавшей в Ленинградском обкоме партии. Данную версию следствие объявило придуманной Николаевым "в целях сокрытия следов преступления и своих соучастников, а также в целях маскировки подлинных мотивов убийства Кирова". Уже 2 декабря "за распространение контрреволюционных слухов, порочащих имя Кирова", был исключён из партии рабочий, член ВКП(б) с 1918 года Бердыгин, заявивший, что Киров "убит на почве ревности"[149].

Опубликованное на следующий день во всех газетах извещение "От ЦК ВКП(б)" утверждало, что Киров погиб "от предательской руки врага рабочего класса", хотя в опубликованном ниже правительственном сообщении указывалось, что личность убийцы только ещё выясняется. Это извещение, обнародованное до проведения каких-либо следственных действий, открыло шумную истерическую кампанию в печати, на первых порах направленную против "террористов" вообще.

4 декабря было опубликовано сообщение Президиума ЦИК о принятии постановления, устанавливающего особый порядок расследования и рассмотрения дел о подготовке или совершении террористических актов. Хотя в сообщении указывалось, что это постановление было принято на заседании ЦИК, состоявшемся 1 декабря, в действительности оно было подписано в этот день секретарём ЦИК Енукидзе по личному распоряжению Сталина. Согласие на него членов Политбюро (не говоря уже о членах высшего государственного органа, от имени которого оно было издано) было оформлено опросом лишь через день после его подписания.

Постановлением ЦИК был установлен особый порядок расследования и рассмотрения дел о терроре. Следствие по таким делам должно было вестись ускоренным порядком и продолжаться не более десяти дней; обвинительное заключение вручалось обвиняемым за одни сутки до рассмотрения дела в суде; дела слушались без участия сторон - прокурора и защитника; кассационное обжалование приговоров и даже подача ходатайств о помиловании не допускались; приговор к высшей мере наказания должен был приводиться в исполнение немедленно после его вынесения[150].

8 декабря Прокурор СССР Акулов и председатель Верховного суда СССР Винокуров подписали директиву, в которой содержался перечень лиц, покушение на жизнь которых должно было квалифицироваться как террористические акты. Этой же директивой предписывалось придать закону обратную силу, т. е. все дела о терроре, не законченные до 1 декабря, рассматривать в порядке, установленном новым законом.

Людям, не отравленным до конца сталинской пропагандой, было ясно: убийство Кирова не могло ничего изменить в структуре власти, оно могло быть выгодно только Сталину. Поэтому трудно усомниться в правдивости косвенного рассказа А. Солженицына о своём первом восприятии известия об убийстве. В романе "В круге первом" Солженицын так описывает реакцию на это известие своего alter ego Глеба Нержина: "Неуёмчивое чувство на отгадку исторической лжи, рано зародясь, развивалось в мальчике остро. Всего лишь девятиклассником был Глеб, когда декабрьским утром протиснулся к газетной витрине и прочел, что убили Кирова. И вдруг почему-то, как в пронзающем свете, ему стало ясно, что убил Кирова - Сталин, и никто другой. И одиночество ознобило его: взрослые мужчины, столпленные рядом, не понимали такой простой вещи!"[151].

Присущее Солженицыну чувство собственной исключительности не позволило ему задуматься о том, что и другие люди могли подобным образом воспринимать сообщение об убийстве Кирова. Между тем известно, что в среде ленинградских рабочих в 30-е годы шепотом распевалась частушка: "Эх, огурчики да помидорчики... Сталин Кирова убил в коридорчике"[152]. В партийных кругах, особенно ленинградских, с самого начала шли разговоры о том, что убийство было инспирировано Сталиным. Жена второго секретаря Ленинградского обкома партии Чудова говорила в лагере A. M. Лариной: "С самого верха это идёт, по указанию "хозяина". Это поняли многие ленинградские товарищи после выстрела, понимал и Чудов"[153].

Имеется немало свидетельств того, что убийство Кирова было однозначно расценено многими коммунистами, прежде всего бывшими оппозиционерами, как сигнал к новым страшным сталинским расправам. Эренбург вспоминал, как Бухарин сообщил ему в редакции "Известий" об убийстве: "На нём не было лица. Он едва выговорил: - Вы понимаете, что это значит? Ведь теперь он сможет сделать с нами всё, что захочет! И после паузы добавил: "И будет прав."

Предложив Эренбургу написать отклик на убийство, Бухарин спустя некоторое время отменил свою просьбу. "Поезжайте домой, - сказал он. - Не надо вам об этом писать. Это грязное дело"[154].

Ещё более определённо смысл убийства Кирова был расценен "троцкистами". Югославский коммунист В. Вуйович, в 1926 году исключённый вместе с Троцким из Президиума ИККИ, в день убийства Кирова сказал: "Это уже конец. Начнётся с нас, а потом пойдёт, как лавина"[155]. Н. И. Муралов в семейном кругу говорил: "Это дело его рук, это сигнал к тому, чтобы начать варфоломеевскую ночь"[156].

В архиве Седова находятся несколько писем 1934-1935 годов с информацией об убийстве Кирова, подозрительной роли ленинградского УНКВД, слухах о соучастии Сталина и т. д.

Понимая, насколько грубо и топорно было подготовлено убийство, Сталин принял немедленные меры с целью отвести подозрения от себя и направить их на тех, кто должен был стать его первыми жертвами. Вечером 1 декабря он отправился в Ленинград, дабы сразу же дать нужное ему направление следствию.

XI Первые версии и первые подлоги Отправившись в Ленинград вместе с Молотовым, Ворошиловым, Ждановым, Ежовым, Ягодой и Аграновым, Сталин не включил в эту группу Орджоникидзе. Между тем имя Орджоникидзе не случайно значилось в некрологе Кирова вторым после Сталина. Орджоникидзе и Кирова связывала тесная дружба ещё со времён гражданской войны. Приезжая в Москву, Киров всегда останавливался на квартире Орджоникидзе.

Один из ближайших сотрудников Орджоникидзе С. З. Гинзбург рассказывает, что Орджоникидзе говорил Сталину о своём желании отправиться с ним в Ленинград. Сталин категорически воспротивился: "Тебе нельзя ехать, с твоим больным сердцем". "Я глубоко убеждён, - подчёркивает Гинзбург, - что Сталин отговаривал Серго от этого намерения потому, что знал: Орджоникидзе сделает всё, чтобы разобраться в подлинных обстоятельствах гибели Кирова"[157].

Одной из первых акций Сталина в Ленинграде был допрос Николаева. Он завершился крайне неблагоприятно для сталинской версии. Когда Сталин спросил Николаева о причинах убийства, тот, указав на находившихся рядом чекистов, заявил, что убил Кирова по их заданию[158].

В тот же день произошло убийство охранника Борисова, человека, чьей обязанностью было неотлучно находиться рядом с Кировым. Поскольку 1 декабря дежурство по охране Кирова несли девять человек, а в момент выстрела ни одного охранника около него не оказалось, показания Борисова приобретали крайне важное значение. О том, как был устранён этот свидетель, рассказал в 1960 году водитель машины, на которой Борисова везли на допрос к Сталину. Машина была случайным грузовиком, Борисов вместе с двумя чекистами находился в кузове. Во время движения сидевший рядом с водителем чекист внезапно вырвал из его рук руль и направил машину на угол ближайшего дома. Аварии не произошло, машина только помяла крыло. В момент столкновения шофёр услышал характерный звук на борту грузовика.

Ленинградскому партийному активу было сообщено, что Борисов погиб в результате аварии, вызванной неисправностью рулевого управления. Однако в ходе расследований, проводившихся в 50-60-х годах, были получены свидетельства от бывшего начальника лечебно-санитарного отдела Ленинградского УНКВД и врача, участвовавшего во вскрытии тела Борисова: смерть наступила от удара тяжёлым предметом по голове.

Сотрудники НКВД, сопровождавшие Борисова, были осуждены в 1935 году к незначительным срокам заключения по обвинению в халатности. Спустя же два года они были расстреляны по обвинению в предумышленном убийстве Борисова.

На протяжении первых двух недель после убийства Кирова сообщения советской печати наталкивали на мысль, что нити убийства тянутся к белогвардейским эмигрантским кругам. В газетах были опубликованы сообщения о расстреле в Москве, Ленинграде, Киеве и Минске 94 человек по обвинению в подготовке террористических актов[159]. Было объявлено, что террористы тайно проникли в СССР через Польшу, Румынию, Литву и Финляндию. Была поднята шумная кампания против "окопавшихся на Западе" белоэмигрантских организаций, которые "уже не впервые посылают своих эмиссаров в Советский Союз с целью совершения террористических актов". Всё это создавало впечатление, что Николаев был связан с заговорщиками из среды эмиграции.

Представление убийства Кирова, делом рук белогвардейцев было бы наиболее правдоподобной версией. В эмиграции действительно существовало несколько военизированных организаций, включавших террор в арсенал своих средств борьбы с Советской властью. Наиболее активной из них был Российский общевоинский союз (РОВС), состоявший из бывших генералов и офицеров белой армии. Эта организация не скрывала, что она замышляла и готовила террористические акты с целью "разрушить легенду о неуязвимости власти". Один из таких актов, взрыв партклуба в Ленинграде, удалось осуществить в 1927 году, после чего террористическая группа благополучно вернулась из СССР.

В 1934 году от зарубежных резидентов ОГПУ были получены сведения о направлении РОВСом в СССР двух лиц для осуществления убийства Кирова. Летом этого года чекистами был проведён крупномасштабный поиск этих террористов. Они были обнаружены железнодорожной охраной, но при перестрелке скрылись. По-видимому, агенты РОВСа были связаны с существовавшим в Ленинграде антисоветским подпольем, о наличии которого свидетельствовало распространение в городе листовок белогвардейского содержания.

Другой активной антисоветской организацией за рубежом был созданный в 1930 году национальный союз русской молодёжи, впоследствии переименованный в Народно-трудовой союз (НТС). Эта организация, принимавшая в свои ряды только лиц, родившихся после 1895 года, публично одобрила убийство Кирова.

В личной канцелярии Кирова хранилось посланное ему 2 июля 1933 года письмо ленинградского студента Логинова (с указанием адреса автора). В нём автор сообщал, что недавно на представлении в Ленинградском цирке оказался рядом с двумя лицами, говорившими по-немецки. Из дошедших до него обрывков разговора он уловил, что речь шла о шпионских планах и, возможно, о подготовке убийства Кирова. Логинов писал, что он хотел лично рассказать об этом Кирову, но его не пропустили ни в обком партии, ни в управление ОГПУ[160].

По-видимому, руководствуясь подобными данными, Ягода и его помощники вначале пытались направить следствие по линии поиска связей Николаева с резидентами зарубежных разведок. В речи на февральско-мартовском пленуме ЦК (1937 год) Ежов говорил, что чекисты не верили в организацию террористического акта зиновьевцами и "на всякий случай страховали себя ещё кое-где и по другой линии, по линии иностранной, возможно, там что-нибудь выскочит"[161]. Эту версию Ежов повторил во время суда над ним, утверждая, что "Ягода и другие предатели ЧК считали, что убийство Кирова - дело рук латвийской разведки"[162] (по-видимому, исходя из контактов Николаева с агентом НКВД - латвийским консулом, о котором речь пойдёт ниже - В. Р.).

Однако версии об организации убийства белоэмигрантами или иностранными агентами противоречили замыслам Сталина, который с самого начала дал Ежову указание: "Ищите убийцу среди зиновьевцев".

На очной ставке с Радеком, проведённой 13 января 1937 года в присутствии Сталина, Бухарин сообщил, что на второй день после убийства Кирова Сталин вызвал его и Мехлиса (редакторов двух крупнейших газет) и заявил им, что Киров был убит "зиновьевцем". Сталин подтвердил правильность этого сообщения, уточнив, что данный разговор произошёл после возвращения его из Ленинграда[163].

Уже 2 декабря Сталин затребовал от ленинградских чекистов сведения о подпольной деятельности бывших членов зиновьевской оппозиции. Ему было доложено агентурное дело "Свояки", само название которого свидетельствовало о поиске связей между "троцкистами" и "зиновьевцами" (свояками были Троцкий и Каменев). В деле находились ордера на арест нескольких бывших оппозиционеров, выписанные ещё в октябре. Однако эти люди оставались на свободе, поскольку Киров не санкционировал их арест (в то время аресты членов партии по политическим обвинениям могли производиться только с санкции партийных органов).

В агентурной разработке "Свояки" значились все будущие сопроцессники Николаева. Трое из них были арестованы уже 2 декабря. В тот же день ленинградским аппаратчикам было приказано составить списки всех бывших оппозиционеров.

Хрущёв, находившийся в то время в Ленинграде во главе московской делегации, вспоминал: "уже там им сказали, что Николаев не то был исключён из партии, не то имел взыскание за участие в троцкистской оппозиции, так что поэтому - это дело рук троцкистов. По-видимому, они организовали убийство"[164].

Комиссии, расследовавшие "кировское дело", не обнаружили никаких данных о принадлежности Николаева к "троцкистской" или "зиновьевской" оппозиции. Было установлено лишь, что Николаев встречался с некоторыми бывшими оппозиционерами, значившимися в разработке "Свояки".

Спустя три дня после убийства Сталин приказал заменить ленинградских следователей новой следственной группой во главе с заместителем наркома внутренних дел Аграновым, имевшим богатый опыт фабрикации фальсифицированных дел и процессов. Все сотрудники этой группы, за исключением Л. Шейнина (будущего популярного писателя детективного жанра) и чекиста Люшкова, сбежавшего в 1938 году в Японию, были расстреляны в 1937 году.

Контроль над следствием был поручен Ежову. Ягода и его помощники, привыкшие к тому, что их деятельность контролируется и направляется исключительно самим Сталиным, на первых порах пытались противиться участию Ежова в следствии. Тогда, по свидетельству Ежова, "пришлось вмешаться в это дело т. Сталину. Товарищ Сталин позвонил Ягоде и сказал: "Смотрите, морду набьём"[165].

Группа Агранова с самого начала стремилась добиться от Николаева показаний о совершении им убийства по указанию подпольной зиновьевской группы. 4 декабря Агранов в донесении Сталину сообщал, что его агентам, посаженным в камеру Николаева, удалось выяснить, что "лучшими друзьями" последнего были "троцкисты" Котолынов и Шатский. Однако, как доносил далее Агранов, Николаев на допросах держится крайне упорно, категорически отрицает участие троцкистов и зиновьевцев в террористическом акте и соглашается лишь признать, что на его решение повлияли разговоры с "троцкистами", которых он, однако, знал "не как членов группировки, а индивидуально"[166].

Сознательное смешение - даже в служебном донесении - "зиновьевцев" с "троцкистами" -свидетельствует о том, что Агранов понимал, в каком направлении, по замыслу Сталина, должно двигаться следствие.

Лишь 13 декабря от Николаева удалось добиться показаний о том, что он "должен был изобразить убийство Кирова как единоличный акт, чтобы скрыть участие в нём зиновьевской группы". Спустя ещё неделю в показаниях Николаева появилась новая версия: "Когда я стрелял в Кирова, я рассуждал так: наш (курсив мой - В. Р.) выстрел должен явиться сигналом к взрыву, к выступлению внутри страны против ВКП(б) и Советской власти"[167].

Как сообщил в 50-х годах бывший сотрудник НКВД, приставленный к Николаеву в камере, убийца согласился дать показания о своей принадлежности к организации "зиновьевцев" только после обещания следователей сохранить ему за это жизнь.

17 декабря в печати появилось сообщение: Киров убит "рукой злодея-убийцы, подосланного агентами классовых врагов, подлыми подонками бывшей зиновьевской антипартийной группы"[168]. С этого момента, послужившего сигналом для развязывания террора против бывших участников левой оппозиции, начался новый поединок между Сталиным и Троцким, без анализа которого невозможно понять логику последующих "дел" и процессов.

В этом поединке на стороне Сталина была безграничная власть над всеми арестованными. К тому же в его распоряжении находилась вся советская и зарубежная официальная коммунистическая печать, подхватывавшая и разносившая на весь мир нужные ему версии убийства. На стороне Троцкого была сила логики и аргументов, вскрывавших беспримерные фальсификации, на которых строились сталинские версии.

В дальнейшем изложении, освещая события, последовавшие за убийством Кирова, мы будем сопоставлять как официальную советскую информацию тех лет, так и результаты позднейших расследований с комментариями Троцкого по поводу сообщений советской печати.

XII Начало расправы над "зиновьевцами" Почему Сталин избрал первым объектом расправы не "троцкистов", а "зиновьевцев"? Это объяснялось, на наш взгляд, двумя обстоятельствами. Во-первых, Киров работал в Ленинграде - городе, партийная организация которого в середине 20-х годов почти целиком состояла из сторонников "новой оппозиции". Во-вторых, "зиновьевцы" и прежде всего их лидеры после разгрома объединённой оппозиции в 1927 году проявили намного большую готовность к отречениям и покаяниям, чем основная часть "троцкистов".

Только в январе-феврале 1935 года в Ленинграде было арестовано 843 члена бывшей "новой", или "ленинградской оппозиции". Многие из них до этого времени прошли уже не один круг репрессий. Так, Я. С. Цейтлин - в прошлом секретарь ЦК комсомола - был в начале 1933 года арестован и исключён из партии как организатор подпольной троцкистско-зиновьевской группы. На следствии единственным своим проступком Цейтлин признал тот факт, что он не передал в контрольную комиссию, а уничтожил "подсунутый ему неизвестным лицом старый документ (письмо Троцкого о лишении его гражданства СССР)". 17 июня 1933 года Партколлегия ЦКК восстановила Цейтлина в партии. Ежов в записке Кагановичу опротестовал это решение, ссылаясь на то, что Цейтлин был осуждён коллегией ОГПУ к ссылке. 27 августа Президиум ЦКК отменил постановление Партколлегии и исключил Цейтлина из партии. В августе 1934 года он снова был восстановлен - на этот раз кандидатом в члены ВКП(б). 8 декабря Цейтлин успешно прошёл проверку районной комиссии по чистке партии, а буквально на следующий день был арестован и исключён из партии "как контрреволюционер"[169].

16 декабря очередь дошла до Зиновьева и Каменева. После возвращения из второй ссылки они вели себя крайне осторожно. У Зиновьева сохранялась надежда, что Сталин привлечёт его и Каменева на "настоящую" работу, на которой они помогли бы исправить ошибки, улучшить партийный режим и т. д.[170]. Каменев смотрел на своё положение более трезво, хотя он и был выдвинут в 1934 году на ряд ответственных постов. Постановлением Политбюро от 4 мая он был утверждён директором Института литературы им. Горького, а постановлением ЦК от 1 сентября - членом правления и президиума Союза советских писателей. Инициатором этих назначений был Горький, который, по свидетельству Бухарина, хотел видеть Каменева "лидером советской литературы"[171]. Об этом было известно в литературных кругах, где предполагалось, что Каменев выступит с докладом на съезде писателей и что ему вообще на этом съезде будет принадлежать ведущая роль. Такого, правда, не произошло, но Каменев действительно связал свои интересы всецело с художественной литературой и литературоведением. К. Чуковский вспоминал, что Каменев "с утра до ночи сидел с профессорами, с академиками - с Оксманом, с Азадовским, толкуя о делах Пушкинского дома, будущего журнала и проч... Мы, литераторы, ценили Каменева: в последнее время, как литератор, он значительно вырос, его книжка о Чернышевском, редактура "Былого и дум" стоят на довольно высоком уровне"[172].

Вместе с тем Каменев стремился "не высовываться" даже в той ограниченной сфере, в которую был допущен. Когда Бухарин предложил ему "как намечаемому главе литературы" вести литературный отдел "Известий" и выразил готовность поговорить об этом со Сталиным, Каменев ответил: "Я хочу вести тихую и спокойную жизнь, чтоб я никого не трогал и меня чтоб никто не трогал. Я хочу, чтоб обо мне позабыли, и чтоб Сталин не вспоминал даже моего имени"[173].

О поведении Каменева в дни после гибели Кирова рассказывается в дневнике Чуковского, который 5 декабря был приглашён к Каменеву на ужин. Там находился и Зиновьев, рассказавший, что пишет статью "Пушкин и декабристы". После ужина Чуковский отправился вместе с Каменевым к гробу Кирова. "Красноармейцы, составляющие цепь, узнали Каменева и пропустили нас, - нерешительно, как бы против воли... Процессия проходила мимо нас, и многие узнавали Каменева и не слишком почтительно указывали на него пальцами... К гробу Кирова он шёл вместе со мною в глубоком горе, негодуя против гнусного убийцы"[174]. Каменеву даже удалось добиться, чтобы его пропустили в почётный караул.

В последующие дни до Зиновьева и Каменева не могли не доходить сообщения о начавшихся арестах их бывших сторонников в Ленинграде. Как опытные политические деятели, хорошо знавшие Сталина, они чувствовали, что очередь скоро должна дойти и до них. О состоянии глубокой подавленности и деморализованности, в котором находился Зиновьев к моменту ареста, свидетельствует его письмо, написанное Сталину во время обыска. В нём Зиновьев стремился уверить Сталина в своей безграничной личной преданности. "Я говорю Вам, товарищ Сталин, честно, - униженно писал он, - с того времени, как распоряжением ЦК я вернулся из Кустаная (место последней ссылки Зиновьева - В. Р.), я не сделал ни одного шага, не сказал ни одного слова, не написал ни одной строчки, не имел ни одной мысли, которые я должен был бы скрывать от партии, от ЦК, от Вас лично. Я думал только об одном: как заслужить доверие ЦК и Ваше лично, как добиться того, чтобы Вы включили меня в работу... Ни в чём, ни в чём, ни в чём я не виноват перед партией, перед ЦК и перед Вами лично... Умоляю Вас поверить этому честному слову. Потрясён до глубины души"[175]. Такое письмо могло лишь укрепить Сталина в мысли о том, что дальнейшее давление на Зиновьева (в целях получения желательных "признаний") окажется успешным.

В изъятых при аресте Зиновьева и Каменева их обширных личных архивах никаких компрометирующих материалов не оказалось. Тем не менее аресты их бывших сторонников продолжались. 22 декабря в печати появилось сообщение НКВД о том, что в Москве арестованы 15 членов "бывшей антисоветской группы Зиновьева" и что в отношении семи из них (Зиновьева, Каменева, Евдокимова, Залуцкого, Фёдорова, Сафарова и Вардина) не обнаружено "достаточных данных" для предания суду по обвинению в причастности к убийству Кирова; поэтому Особое совещание НКВД решило ограничиться их административной ссылкой[176].

Очень скоро, однако, часть этих людей была включена, наряду со многими другими, в новое сфабрикованное дело, получившее название "дела ленинградской контрреволюционной зиновьевской группы Сафарова, Залуцкого и других". Среди 77 членов этой "группы" было 65 коммунистов, в том числе 23 - вступивших в партию в дореволюционные годы, 40 - в 1917-1920 годах. Большинство из них в прошлом участвовали в "ленинградской оппозиции", в 1927-1928 годах были исключены за это из партии и после подачи капитулянтских заявлений восстановлены. Среди проходивших по данному делу были братья Емельяновы, укрывавшие в 1917 году Ленина и Зиновьева в Разливе и принадлежавшие, по словам Ленина, к числу "лучших питерских рабочих-большевиков "старой гвардии"[177] а также бывшая жена Зиновьева С. Н. Равич. В 1956 году Равич, которой было отказано в реабилитации, писала своей подруге по революционному подполью: "Была я арестована в декабре 1934 года в связи с делом Кирова фактически только из-за знакомства с Зиновьевым. Никакого суда не было. Меня следователь по особо важным делам допросил один-единственный раз и должен был заявить, что никаких данных против меня нет... И тем не менее я административным путём была выслана на 5 лет в Вилюйск, а в 1938 году тоже административным путём - на 5 лет в лагеря, где из-за войны пробыла 8 лет, а после - ссылка в Красноярский край"[178].

В дело "контрреволюционной группы" были включены не только бывшие соратники Зиновьева и Каменева, но и их родственники, близкие и знакомые, а также брат и жена Николаева, сестра последней и её муж. Последняя группа обвиняемых была приговорена к небольшим срокам ссылки, но спустя несколько месяцев по приговору военной коллегии была расстреляна.

Многие из привлечённых по данному делу оппозиционеров в 20-е годы были убеждёнными противниками сталинского политического курса. Об этом красноречиво говорят их заявления 1926-1927 годов: "Я считаю, что взгляды оппозиции, касающиеся основных вопросов нашей партийной политики, верны, я в них убеждён и не могу от них отказаться, ибо это значило бы отказаться от самого себя"; "в политической линии партии не может быть ничего секретного для членов партии, в этом я убеждён на основании завещания Ленина"; "всеми своими действиями группа Сталина-Бухарина усиленно старается сбить оппозицию на путь второй партии... Лозунг двух партий - не наш лозунг. Это лозунг Сталина... Ни бешеные гонения, ни травля, ни исключения, ни аресты, ни ссылки - ничто не заставит большевика, убеждённого в своей идейной и политической правоте, свернуть с ленинского - на сталинский путь"[179].

Особенно резкий характер носили выступления наиболее известных политических деятелей, включённых в данное дело, - Сафарова и Залуцкого. В письмах, направленных в 1926-1927 годах в Политбюро и ЦКК, Сафаров писал: "В период "военного коммунизма" партия всё же обходилась без доносов, без ссылок в Китай, без расчётов с заводов за "оппозицию" и т. д. и т. п. Под пулеметами Колчака и Деникина, когда Красная Армия только ещё лишь складывалась, партия могла дискутировать с полной свободой обсуждения о принципах строительства Красной Армии. А теперь, на шестой год нэпа малейший намёк на нестандартизированную постановку любого вопроса влечёт за собой с молниеносной быстротой роковые оргвыводы"; "мы боремся, боремся, несмотря ни на какие ссылки и преследования, за возврат к ленинской внутрипартийной демократии, за возврат к ленинскому режиму в партии". В заявлении, обращённом к октябрьскому (1927 года) пленуму ЦК, Залуцкий писал, что в стране "преуспевает безидейное ловкачество, стяжательство и угодничество, а всё партийно-правильное, талантливое, сильное, яркое отметается", что сталинский "аппарат готов пойти на всё ради сохранения своих привилегий"[180].

Едва ли можно полагать, что в последующие годы, когда сталинские преступления многократно возросли, эти люди сменили свои оценки на прямо противоположные и "изжили" свои оппозиционные настроения.

В ходе следствия от 30 обвиняемых удалось добиться признаний об их разговорах между собой, в которых речь шла о том, что "нынешнее партийное руководство ведёт гибельную политику для страны", что Сталин "отменил внутрипартийную демократию, заменив её безраздельным господством аппарата", и т. д.[181].

О характере следствия по данному делу свидетельствуют факты, приведённые в 1956 году одним из немногих уцелевших к тому времени осуждённых. Он сообщил, что следователь на допросе заявил ему: "Протокол - это формальная сторона, а по существу дело всё в том, что весь ленинградский пролетариат, возмущённый убийством Кирова, требует высылки всех, кто прямо или косвенно был связан с оппозицией, что, несмотря на непричастность к убийству, их хорошую работу, они всё равно будут подлежать наказанию, хотя бы самому лёгкому - ссылке"[182].

Все обвиняемые по данному делу 16 января решением Особого совещания под председательством Ягоды были приговорены к заключению в концлагеря или к ссылке сроком на 4-5 лет. Наиболее мягкое наказание (ссылка сроком на два года) было назначено Сафарову, который, будучи сломлен следствием, дал провокационные ложные показания против Зиновьева и Каменева. Подобные показания против своих товарищей он продолжал давать в ссылке, а затем - в концлагере, куда он был заключён в 1936 году. Очередь этого окончательно морально искалеченного человека наступила в 1942 году, когда он был расстрелян в концлагере.

Сразу же после первого сообщения о расправах с зиновьевцами Троцкий опубликовал статью "Сталинская бюрократия и убийство Кирова". В ней подчёркивалось, что уже указание на принадлежность Николаева к бывшей зиновьевской оппозиции было "сделано не случайно: оно не могло означать ничего иного, как подготовку судебной "амальгамы", т. е. заведомо ложного пристёгивания к убийству Кирова людей и групп, которые не имели и не могли иметь ничего общего с такого рода террористическим актом"[183]. Отмечая, что все 15 человек, об аресте которых было сообщено 22 декабря, являлись старыми большевиками, Троцкий писал: "Они не могли внезапно поверить в пригодность индивидуального террора для изменения социального строя, если допустить на минуту нелепость, будто они действительно стремились к "восстановлению капиталистического режима". Столь же мало могли они верить, что убийство Кирова, не игравшего к тому же никакой самостоятельной роли, может приблизить их к власти"[184].

Зачем же в таком случае Сталин избрал Зиновьева, Каменева и их бывших соратников по оппозиции для фабрикации новой чудовищной провокации? Отвечая на этот вопрос, Троцкий гипотетически реконструировал (как мы увидим далее, с поразительной точностью) действительное поведение этих людей в период, предшествовавший убийству Кирова. "Глупый и подлый вздор, будто она (группа Зиновьева - В. Р.) могла иметь прямое или косвенное отношение к кровавому акту в Смольном, к его подготовке и к его политическому оправданию! Зиновьев и Каменев вернулись в партию с твёрдым намерением заслужить доверие верхов и снова подняться в их ряды. Но общее состояние низшей и средней бюрократии, к которой они приобщились, помешало им выполнить это намерение. Отдав в официальных заявлениях должное "величию" Сталина, в которое они могли верить меньше, чем кто-либо другой, они в повседневном обиходе заразились общим настроением, т. е. судачили, рассказывали анекдоты о невежестве Сталина и пр. Генеральный секретарь не оставался, конечно, в неведении на этот счёт. Мог ли Сталин наметить для себя лучшую жертву, чем эта группа, когда выстрелы в Смольном побудили его дать шатающейся и разлагающейся бюрократии урок?"[185].

Троцкий подчёркивал, что ударом по группе Зиновьева Сталин преследует две, одинаково важные для него цели. Первая цель состоит в том, чтобы "подтянуть бюрократические ряды", вторая - в том, что "по ступеням зиновьевской группы Сталин хочет добраться до "троцкизма". А добраться ему необходимо во что бы то ни стало"[186].

Уже 10 декабря, когда сообщения советской печати подталкивали к выводу о том, что убийство Кирова представляет собой дело рук белогвардейцев, секретариат Международной Лиги коммунистов-интернационалистов направил Троцкому письмо, в котором высказывалось предположение о подготовке Сталиным новой грандиозной амальгамы, направленной против "троцкистов". Сам Троцкий после первых сообщений об аресте Зиновьева и Каменева заявил своим друзьям: "На этом этапе дело не остановится; завтра они выдвинут "троцкизм". Когда же в конце декабря в западных газетах появились сообщения о том, что в Советском Союзе "имя Троцкого всё чаще и чаще произносится рядом с именем Зиновьева", Троцкий высказался о замыслах Сталина с большей определённостью: "Какой характер должен принять ближайший удар, этот вопрос не решён ещё окончательно, может быть, даже и в самом узком кругу заговорщиков (Сталин-Ягода-Ярославский и К°). Многое зависит от дальнейшего хода событий. Но одно ясно: недостатка ни в злой воле, ни в материальных средствах у заговорщиков нет... какой путь ни будет подсказан ходом событий и творческим воображением Сталина-Ягоды, подготовка "общественного мнения" будет идти по линии опасностей терроризма, угрожающих со стороны "троцкистов"... "L'Humanite" уже пишет о "троцкистской террористической группе" в Ленинграде: лакеи всегда забегают впереди господ"[187].

ХIII Процесс Николаева-Котолынова По первоначальному замыслу Сталина намечалось осудить Зиновьева и Каменева по одному делу с Николаевым. Однако аппарат Ягоды оказался неспособным подготовить в короткий срок такую амальгаму. Николаев был выведен на процесс, на котором, помимо него, были ещё 13 подсудимых - бывших оппозиционеров младшего поколения. Примерно половина из них была до ареста знакома с Николаевым. На закрытом судебном заседании военной коллегии Верховного Суда СССР, проходившем 28-29 декабря, всем подсудимым было предъявлено обвинение в принадлежности к заговорщической организации, готовившей убийство Кирова (на следующих процессах эта "организация" именовалась "ленинградским центром").

На процессе только двое подсудимых (не считая самого Николаева) признали себя виновными в этом преступлении. Особенно решительно отрицали свою причастность к убийству Кирова Котолынов и Шатский, согласно обвинительному заключению, являвшиеся руководителями "центра". Судя по последнему слову Котолынова, он принимал участие в деятельности подпольной антисталинской организации, но эта организация не вынашивала никаких замыслов об убийстве Кирова. "Я любую кару могу принять на себя, - говорил Котолынов, - но ни о какой пощаде я не молю, а требую сурового наказания, но в этом убийстве я не участвовал, и в этом заключается моя трагедия... С полной ответственностью последний раз заявляю, что виноват в контрреволюционной зиновьевщине. Я отвечаю за тот выстрел, который был сделан Николаевым, но я в организации этого убийства участия не принимал"[188]. По-видимому, как можно судить из этого сумбурного "полупризнания", следователям удалось внушить Котолынову, что оппозиционные высказывания, которыми некоторые обвиняемые делились с Николаевым, подвигли последнего на террористический акт.

Известное представление об атмосфере суда даёт письмо, направленное в 1961 году Хрущёву конвоиром специальной камеры при военной коллегии. В нём сообщалось, что Николаев признавался, что на следствии он оговорил невинных людей, посаженных вместе с ним на скамью подсудимых. Лишь после того, как председатель военной коллегии Ульрих допросил Николаева в отсутствие других подсудимых, тот подтвердил данные им на следствии признательные показания. Услышав, что ему вынесен смертный приговор, Николаев закричал: "Обманули!"[189].

Ульрих, за плечами которого было уже проведение нескольких фальсифицированных процессов, по-видимому, чувствовал себя неуверенно в связи с отказом на сей раз большинства подсудимых сознаться в приписываемых им преступлениях. В письме, направленном в 1956 году в КПК вдовой Ульриха, сообщалось, что в перерыве, объявленном для вынесения приговора, Ульрих, "не удовлетворённый, видимо, чем-то в следствии, звонил по прямому проводу в Кремль, запрашивая разрешения на доследование... Получил от т. Сталина резкий краткий ответ: "Какие ещё доследования? Никаких доследований. Кончайте"[190]. После этого Ульрих подписал приговор о расстреле всех подсудимых, приведённый в тот же день в исполнение.

Хотя комиссии Президиума ЦК ещё в 50-60-е годы пришли к выводу о непричастности сопроцессников Николаева к террористическому акту, последние не были реабилитированы. Не спешила с их реабилитацией и комиссия Яковлева. Решение о реабилитации было принято только в конце 1990 года.

В обвинительное заключение и приговор по делу "ленинградского центра" была включена новая версия с целью протянуть нить от "террористов" - через зарубежные секретные службы - непосредственно к Троцкому. В подтверждение этой версии приводились показания Николаева о его неоднократных встречах с не названным по имени консулом "одного иностранного государства", который выдал ему 5 тысяч рублей на организацию убийства. Николаев заявил: консул передал, что сможет установить связь с Троцким, если "я вручу ему письмо от группы к Троцкому"[191]. После появления этого сообщения "Юманите" поспешила опубликовать статью Ж. Дюкло, в которой утверждалось: "Доказано, что существовали связи между убийцей Николаевым и его сообщниками - Троцким и дипломатическим представителем одной империалистической державы, позволяющие установить ответственность Троцкого за убийство Кирова... Консул служил связующим звеном между Троцким и группой убийц в Ленинграде... Руки Троцкого красны от крови пролетарского вождя"[192].

Ознакомившись с этой версией, Троцкий немедленно передал в мировую печать своё заявление. В нём говорилось: консул, если он и существовал в действительности, был агентом НКВД, подосланным к Николаеву для организации провокации. Троцкий высказывал предположение, что анонимный консул относился к одному из соседних с СССР малых государств, поскольку ГПУ не решилось бы использовать в своих целях консула великой державы. Он обращал внимание и на то, что в обвинительном заключении не сообщалось о реакции Николаева на предложение о письме. Из этого, как подчёркивал Троцкий, могло лишь следовать, что Николаев с изумлением ответил консулу: "А зачем я стану писать Троцкому?"[193].

В комментарии к ленинградскому процессу Троцкий писал, что первоначальная амальгама (о связи Зиновьева и Каменева с террористическим актом) рассыпалась в прах, неожиданно оказавшись заменённой амальгамой с участием консула, также страдавшей очевидными неувязками. В официальных сообщениях не указывалось, было ли письмо написано Николаевым и передано консулу (имя которого "по дипломатическим соображениям" не называлось). Эти сообщения преследовали одну цель: внушить общественному мнению, что "консул символизирует связь террористов и Троцкого с мировым империализмом... по самой сути своей эта часть амальгамы предназначена для заграницы. В обвинительном акте говорится лишь о стремлении "консула" получить письмо для Троцкого - без выводов". Тем не менее "лакеи из "L'Humanite" пишут, что участие Троцкого в убийстве "доказано"[194].

После того, как консульское .совещание в Москве потребовало от советского правительства назвать имя консула, некоторые предположения Троцкого подтвердились. В сообщениях ТАСС для зарубежной печати было объявлено, что речь шла о консуле Латвии в Ленинграде. В советских газетах сообщалось лишь, что "консул, о котором упоминалось в обвинительном акте,.. отозван своим правительством из СССР"[195]. Сам консул ни разу не выступил с каким-либо сообщением.

Версия о консуле и связи его с Троцким не фигурировала на последующих процессах, "открывавших" всё новых организаторов убийства Кирова.

Нетрудно предположить: убедившись, что "амальгама с консулом" скомпрометирована Троцким в глазах мирового общественного мнения, Сталин отложил эту версию в сторону и потребовал сосредоточить усилия НКВД на подготовке нового процесса с участием Зиновьева и Каменева.

Решение об организации этого процесса, названного "делом московского центра" было принято только в январе 1935 года, т. е. после расстрела участников процесса "ленинградского центра".

XIV Процесс "Московского центра" Следствие по этому делу возглавлялось Ежовым, Вышинским и Аграновым. Сталин систематически заслушивал их доклады, знакомился с протоколами допросов арестованных и участвовал в составлении наиболее важных документов будущего процесса.

В 1960 году в сталинском личном архиве были обнаружены списки Московского и Ленинградского "центров", которые Сталин лично составлял для "доказательства" связи между этими вымышленными центрами. При этом он сначала включал одних бывших оппозиционеров в "Московский центр", а затем "переводил" их в Ленинградский и наоборот. Не испытывая беспокойства по поводу суда истории, Сталин не позаботился даже об уничтожении следов своего прямого участия в грубейших судебных подлогах. Проведённая в начале 60-х годов Прокуратурой СССР графологическая экспертиза подтвердила, что эти списки были написаны рукой Сталина[196].

На протяжении нескольких недель после ареста Каменев и Зиновьев отрицали своё участие в какой-либо подпольной организации. Каменев заявил, что с 1930 года утратил надежду на возвращение в партийное руководство, а с ноября 1932 года не встречался с бывшими оппозиционерами, за исключением Зиновьева, с которым проживал на одной даче. После предъявления ему обвинения Каменев подал заявление, в котором указывал: приписывание ему принадлежности к организации, "поставившей себе целью, устранение руководителей Советской власти", не соответствует всему характеру следствия, заданным ему вопросам и предъявленным ему в ходе следствия обвинениям. Поэтому он подчёркивал: "Изо всех сил и со всей категоричностью я обязан протестовать против такой формулировки, как абсолютно не соответствующей действительности, и идущей гораздо дальше того материала, который мне был предъявлен на следствии"[197].

Иной характер носило поведение Зиновьева, который в условиях тюрьмы и следствия пережил новый этап деморализованности. В написанном за два дня до суда пространном "Заявлении следствию" он выражал "самое горячее раскаяние" по поводу того, что после возвращения из ссылки "с преступным легкомыслием не раскрыл партии всех лиц и всех попыток антипартийных сговоров... со всеми конкретными именами и деталями". Уверяя, что теперь "готов сделать всё, всё, всё, чтобы помочь следствию раскрыть всё, что было в антипартийной борьбе моей и моих единомышленников", Зиновьев заявлял, что теперь называет "всех лиц, о которых помню и вспоминаю, как о бывших участниках антипартийной борьбы".

Зиновьев сообщал, что после возвращения из последней ссылки они с Каменевым решили вести себя так, чтобы, "если, скажем, через год спросят о нас и нашем поведении ОГПУ - ОГПУ ответило: ничего плохого сказать о них не можем". В соответствии с этим решением он даже с одним из своих ближайших друзей Евдокимовым разговаривал в столь "благонамеренном" духе, что "читал у него в глазах: ты что это - всерьёз?" Однако (прибавлял с сожалением Зиновьев) в последующем он не мог удержаться от разговоров с Каменевым и Евдокимовым о происходящих политических событиях и в этих разговорах давал "опять отрицательные характеристики многому из того, что делало партруководство".

Принимая казуистическую логику, навязанную ему следователями, Зиновьев писал, что только в тюрьме понял: подобные разговоры с узким кругом бывших соратников означали "наличие центра", роль которого "на деле была, конечно, антипартийной, т. е. контрреволюционной". "Двурушничество" и "политическую двойственность" своей группы Зиновьев усматривал в том, что она не только не смогла проникнуться "чувствами полного признания" к Сталину, но испытывала к нему "враждебные чувства". "Если бы я имел возможность всенародно покаяться, - писал он по этому поводу, - это было бы для меня большим облегчением, и я сказал бы: вот вам ещё один пример, как великим людям, великим борцам мирового пролетариата приходится пройти через полосу клеветы и оскорблений и пусть только со стороны озлобленной кучки, но всё же способной немало брёвен положить на дороге этого великого вождя пролетариев".

Наконец, Зиновьев писал, что он "должен был помнить, что в Ленинграде остались люди, которые шли за нами, которые не покинули антипартийных позиций, которые, вероятно, друг с другом встречаются" и до которых могли доходить его "отдельные отзывы, замечания, слова". Поэтому он "должен признать морально-политическую ответственность бывшей "ленинградской оппозиции" и мою лично за совершившееся преступление". Заявляя в заключение, что трагично "кончать мне свои дни по обвинению в той или иной прикосновенности к террору против вождей партии", Зиновьев заверял: "Всё отдам, чтобы хоть немного загладить свою великую вину"[198].

После получения "Заявления" Зиновьева, работниками сталинского секретариата были внесены изменения в уже утверждённое судом и врученное подсудимым обвинительное заключение, где говорилось, что главные обвиняемые свою вину не признали. Новый вариант обвинительного заключения был объявлен подсудимым и опубликован в печати лишь на второй день процесса. В этом варианте утверждалось, что в результате получения "новых данных" о существовании "подпольного Московского центра" дела по обвинению Зиновьева, Каменева и других лиц, осуждённых Особым совещанием к административной ссылке, были подвергнуты переследствию и переданы на рассмотрение Военной коллегии Верховного суда СССР.

В обвинительном заключении и официальных сообщениях о процессе подчёркивалось, что "политически в антипартийном подполье слились в одну сплошную реакционную массу все контрреволюционные антипартийные группировки", среди которых самой опасной являлась зиновьевская группа, применявшая "все гнуснейшие средства из арсенала фашизма". Среди этих средств, однако, назывались только "злобная, враждебная критика важнейших мероприятий партии" и распространение "самой гнусной клеветы, "слухов" и сплетен о руководстве партии". Поэтому выводы обвинительного заключения ограничивались казуистической формулировкой: "Следствием не установлено фактов, которые давали бы основание предъявить членам "Московского центра" прямое обвинение в том, что они дали согласие или давали какие-либо указания по организации совершения террористического акта, направленного против т. Кирова. Но вся обстановка и весь характер деятельности подпольного контрреволюционного "Московского центра" доказывают, что они знали о террористических настроениях членов этой группы (Ленинградского центра - В. Р.) и разжигали эти настроения". На этом основании указывалось, что обвиняемые должны нести не только моральную и политическую ответственность, но и "ответственность по советским законам" "за последствия их подпольной террористической деятельности, толкнувшей на путь террористических выступлений их ленинградскую группу"[199].

В день опубликования обвинительного заключения Троцкий начал вести дневниковые записи по поводу процесса "московского центра", объединённые затем в статью "Дело Зиновьева, Каменева и др.". В ней он прежде всего обращал внимание на неувязки между процессами двух "центров". В обвинительном акте и приговоре по делу "ленинградского центра" ни единым словом не упоминалось о Зиновьеве и Каменеве, хотя к тому времени они были уже арестованы "в связи" с убийством Кирова и приговорены к административной ссылке. После суда над 14 ленинградцами и их расстрела казалось, что дело об убийстве Кирова завершено. "Но так могло казаться лишь тем, кто забыл о главной задаче всего предприятия: об амальгаме"[200].

Троцкий подчёркивал, что Зиновьева и Каменева "арестовали не почему-либо, а для чего-либо. Их арестовали для амальгамы, т. е. для установления связи между террористическим убийством и оппозицией, всякой вообще оппозицией, всякой вообще критикой, прошлой, настоящей и будущей". Отмечая, что решения о высылке Зиновьева и Каменева и о предании их военному суду отделены почти месяцем, Троцкий писал: "Получается такая картина, как если бы Зиновьева и Каменева подвергали пытке неизвестностью: "Мы вас можем оставить в партии, но мы можем вас и расстрелять". Похоже на то, что Сталин чего-то домогается от Зиновьева и Каменева, играя на их не очень стойких нервах. Чего же он может домогаться? Очевидно, каких-либо "подходящих", "нужных", "полезных" показаний. Зиновьев, Каменев и их друзья, поставленные под угрозу расстрела, должны помочь Сталину исправить и доделать ту амальгаму, которую жестоко скомпрометировал слишком медлительный консул"[201].

Из обвинительного заключения следовало, что от Каменева, Зиновьева и их сопроцессников не удалось добиться признаний в подстрекательстве к убийству Кирова. Им вменялось в вину участие в "контрреволюционной деятельности" вообще. "Что это значит, мы знаем хорошо, - писал Троцкий. - Контрреволюцией является всё то, что не совпадает с интересами, взглядами, зигзагами и предрассудками бюрократической верхушки". Что же касается того, в чём конкретно выражалась "контрреволюционная деятельность" Зиновьева и других, "мы, пожалуй, так и не узнаем. Вернее всего в том, что они в тесном кругу жаловались на Сталина, вспоминали "Завещание" Ленина, ловили бюрократические слухи и мечтали о "настоящем" партийном съезде, который сместит Сталина. Вряд ли было что-либо более серьёзное. Но они представляли ту опасность, что могли стать осью для недовольной Сталиным низшей и средней бюрократии. А в этой области верхушка не шутит"[202].

Троцкий констатировал, что из обвинительного акта отчётливо видна полная непричастность московской группы обвиняемых к убийству Кирова. "Сталин возлагает на Зиновьева, как бывшего вождя бывшей ленинградской оппозиции, политическую ответственность за террористические тенденции". Эти обвинения прежде всего основывались на показаниях Сафарова, привлечённого к процессу в качестве свидетеля. Однако Сафаров утверждал, что контрреволюционная деятельность Зиновьева, Каменева и других носила особенно активный характер в 1932 году. Но за эту деятельность они были тогда же исключены из партии и сосланы. Как подчёркивал Троцкий, это происходило в то время, когда "паническая коллективизация ... породила неисчислимые жертвы и буквально поставила на карту судьбу советского режима. Всё кипело в стране, и вся бюрократия шушукалась в недоумении и страхе"[203].

В показаниях Сафарова указывалось, что после 1932 года "контрреволюционная деятельность" зиновьевской группы приняла "ползучий характер". Однако обвинительный акт не сообщал, в чём именно состояла эта "ползучая контрреволюция". Он упоминал лишь о "вражде группы Зиновьева к вождям, о дававшихся ею политических директивах (каких? когда? кому?) и пр., но тщательно избегал пояснений, фактов, дат". Аналогично обстояло дело с обвинениями подсудимых в том, что они поддерживали связь с ленинградской террористической группой и "в борьбе с советской властью не останавливались ни перед какими средствами". "К сожалению, ни одно из этих средств не названо! - комментировал эту часть обвинительного заключения Троцкий. - Равным образом не указано, к какому времени относились эти сношения... Обвинительный акт ни словом не упоминает о связи этих обвиняемых с Николаевым"

Анализируя приводившиеся в обвинительном акте "признания", Троцкий подчёркивал, что в них заключается самая гнусная сторона затеянной Сталиным судебной инсценировки. "По существу обвинения Зиновьев и Каменев ничего не признали, да и не могли ничего признать, ибо никакого материального состава преступления не было. Но поставленные под топор военного суда, они согласились принять на себя "политическую" ответственность, чтобы избегнуть расстрела за террористический акт. Зиновьев ничего не показывает, ничего не рассказывает, он лишь покорно рассуждает на тему о том, что "прежняя деятельность" "бывшей оппозиции" - в силу "объективного хода вещей" -"не могла не способствовать вырождению этих преступников". Зиновьев соглашается признать не юридическую, а "философскую" амальгаму советской печати: если б не было на свете оппозиций и критики, то не было бы и вредных заблуждений, молодые люди были бы послушны, и террористические акты были бы невозможны".

Раскрывая смысл "этой отвратительной и вполне сознательной путаницы", Троцкий с удивительной точностью реконструировал деятельность Сталина по подготовке процесса. "Сталин поставил Зиновьеву и Каменеву ультиматум: они сами должны доставить ему такую формулу, которая оправдала бы его репрессии против них, тогда он снимет обвинение в организации убийства Кирова. Формула Зиновьева должна была десять раз переходить из тюрьмы в кабинет Сталина и обратно, пока, после всех необходимых поправок, была признана приемлемой. После этого был инсценирован военный суд. Так, угрозой большей репрессии Сталин вымогает признания, которые оправдывают меньшую репрессию"[204].

Процесс "Московского центра" немного прибавил к тому, о чём говорилось в обвинительном заключении. В сообщении о процессе указывалось, что обвиняемые "не могли не принять на себя ответственность за убийство Кирова, по крайней мере, в отношении моральном и политическом". В подтверждение этого приводились слова Зиновьева: "Объективный ход событий таков, что с поникшей головой я должен сказать: антипартийная борьба, принявшая в прежние годы в Ленинграде особенно острые формы, не могла не содействовать вырождению этих негодяев (т. е. лиц, расстрелянных по делу "Ленинградского центра" - В. Р.)"[205].

На процессе подсудимые конкретизировали содержание своих "контрреволюционных разговоров", причем из этой конкретизации становилось ясно, что последние сводились к критике чудовищных ошибок и преступлений сталинской клики. Так, Евдокимов заявлял, что "в оценке коллективизации ...мы называли безумием и авантюрой превращение миллионов мелких хозяйчиков в коллективные хозяйства в кратчайший срок... Мы говорили, что вся писанина в прессе об успехах индустриализации не соответствует действительности, обвиняя ЦК в обмане пролетариата и партии... Мы клеветнически утверждали, что материальное положение рабочего класса не улучшается, а ухудшается... Мы говорили, что перенапряжение, с которым строится социализм в нашей стране и которое создано искусственно неверной политикой партии, восстанавливает рабочий класс против партии... В вопросах внутрипартийной демократии нами давалась самая злобная критика существующему в партии режиму... Мы злобно шипели о том, что партии нет, что нет ЦК, нет внутрипартийного режима, бросая по адресу т. Сталина злобные контрреволюционные инсинуации. Мы обвиняли партийное руководство в том, что оно не принимает мер к активизации международного рабочего движения, клеветнически утверждая, что Центральный Комитет тормозит развитие этого движения. Для примера приведу разговор свой с Зиновьевым в конце 1934 года. Зиновьев обвинял ЦК в том, что инициатива в руководстве рабочим движением во Франции отдается в руки II Интернационала"[206].

Любой здравомыслящий человек в СССР и за рубежом, очистив эти показания от эпитетов "злобный", "контрреволюционный", "клеветнический" и т. п., легко мог увидеть справедливость и обоснованность критики сталинской политики и несуразность попыток связать эту критику с убийством Кирова.

Как сообщил в 1956 году бывший работник НКВД, конвоировавший на суде Каменева, к последнему непосредственно перед началом судебного заседания обратился помощник начальника секретно-политического отдела НКВД Рутковский со словами: "Лев Борисович, Вы мне верьте, Вам будет сохранена жизнь, если Вы на суде подтвердите Ваши показания... Учтите, Вас будет слушать весь мир. Это нужно для мира". Видимо, поэтому Каменев на суде заявил: "Здесь не юридический процесс, а процесс политический"[207].

На суде некоторые подсудимые продолжали отрицать своё участие в "Московском центре". Так, Куклин заявил: "Я до вчерашнего дня не знал, что я действительно член центра. Я вчера только услышал от Зиновьева, что я был членом центра"[208].

Во время процесса публиковались сообщения о массовых митингах, на которых выносились резолюции с требованием расстрела обвиняемых. Тем самым осуществлялась подготовка общественного мнения к самому жестокому приговору. Однако шаткость "показаний" подсудимых вынудила суд повторить в приговоре вывод следствия о том, что не установлено фактов, которые дали бы основание квалифицировать действия подсудимых "как подстрекательство к гнусному преступлению"[209]. Поэтому Зиновьев был приговорен "только" к десяти годам, Евдокимов - к восьми, Каменев и другие - к пяти годам тюремного заключения. Однако данная формулировка приговора не могла не наталкивать на мысль о возможности получения в будущем новых "фактов", которые позволили бы вновь вернуться к обвинению подсудимых в подготовке убийства Кирова.

Поставленная Сталиным перед следствием и судом цель не была достигнута в полной мере. После завершения процесса Агранов на оперативном совещании в НКВД заявил: "Нам не удалось доказать, что "Московский центр" знал о подготовке террористического акта против тов. Кирова"[210].

Анализируя итоги процесса, Троцкий ставил вопрос: какие же преступления признали на нём обвиняемые? "Подготовку реставрации капитализма? Подготовку военной интервенции? Подготовку убийства Кирова и Сталина? Нет, не совсем это. Под дулом револьвера они признали: 1) что очень критически относились к методам коллективизации; 2) не питали к Сталину-Кагановичу никаких симпатий; 3) не скрывали своих мыслей и чувств от своих ближайших друзей. Только! Всё это было в 1932 году. За эти тяжкие преступления, главным образом, за отсутствие любви к Сталину, они и были в своё время исключены. После того они, однако, покаялись и были восстановлены в партии. Какое же преступление вменено им за время после покаяния? Из вороха пустых фраз и лакейских ругательств мы извлекли одно-единственное конкретное указание: в декабре 1934 года Зиновьев говорил своим друзьям, что политика единого фронта ведется Коминтерном неправильно... Самый факт, что такого рода критическая оценка новейшей политики Сталина-Бела Куна приводится на суде, как преступный акт и официально цитируется, как доказательство контрреволюционного заговора, показывает, до какого неслыханного унижения довел партию разнузданный произвол термидорианско-бонапартистской бюрократии!"[211]

Возвращаясь спустя год к оценке процесса, Троцкий писал: "Зиновьев и Каменев уличены в страшном преступлении: они критиковали (в четырёх стенах!) авантюристские темпы коллективизации, которые привели к бессмысленной гибели миллионов людей. Подлинно пролетарский суд, разобравши дело, посадил бы несомненно в тюрьму авантюристов-коллективизаторов. Суд Сталина-Ягоды посадил... в тюрьму Зиновьева и Каменева по обвинению... в террористическом акте, к которому они не имели и не могли иметь ни малейшего отношения!"[212]

При анализе итогов процесса Троцкий выражал уверенность в том, что Сталин пытался добиться от обвиняемых признаний в их связях с "троцкистами", однако эти попытки не увенчались успехом, поскольку даже имя Троцкого на процессе не упоминалось. "Было бы, однако, преступным легкомыслием думать, - предупреждал Троцкий, - что Сталин откажется от попыток подкинуть ним какое-нибудь новое "дело", подстроенное ГПУ и его иностранными агентами. Других методов для борьбы с нами у Сталина нет. Дело Зиновьева, помимо своего собственного значения, важно, как предупреждение"[213].

Топорность, с которой был подготовлен и проведён первый процесс Зиновьева-Каменева, неспособность следствия и суда протянуть от последних нити к Троцкому заставили Сталина отсрочить на полтора года исполнение своего главного замысла: представить Троцкого организатором всеобъемлющего заговора, включавшего подготовку террористических актов, связь с иностранными разведками и другие зловещие преступления.

Пока же Сталин приказал провести ещё один процесс, также приведший к результатам, далёким от тех, какие он планировал.

XV Процесс ленинградских чекистов Спустя неделю после завершения процесса "Московского центра" весь мир узнал из советских газет о новом закрытом суде - на этот раз над двенадцатью руководящими работниками Ленинградского управления НКВД во главе с его начальником Медведем. В приговоре по этому делу утверждалось, что подсудимые, "располагая сведениями о готовящемся покушении на тов. С. М. Кирова", обнаружили "преступную халатность к основным требованиям охраны государственной безопасности"[214]. Однако, несмотря на столь серьёзные обвинения, суд ограничился мягким приговором - заключением подсудимых в концлагерь на два-три года.

Для понимания причин организации этого процесса важно иметь в виду, что слухи о причастности ленинградских чекистов к покушению на Кирова стали циркулировать в Ленинграде сразу после убийства. В этой связи существенный интерес представляет "дело" М. Н. Волковой, с 1931 года являвшейся секретной сотрудницей НКВД. Волкова, молодая малограмотная женщина, неоднократно доносила о существовании заговорщических антисоветских организаций, однако руководство Ленинградского УНКВД признавало её сообщения недостоверными.

Как вспоминала старая большевичка Д. А. Лазуркина, работавшая в 1934 году в Ленинградском горкоме партии, за месяц до убийства Кирова Волкова пыталась попасть на приём к председателю исполкома Леноблсовета Струппе. Поскольку Струппе отсутствовал, она сообщила его секретарю, что недавно во время пребывания в доме отдыха НКВД она слышала разговоры пьяных чекистов о подготовке убийства Кирова. После возвращения из командировки Струппе пытался найти Волкову, но оказалось, что она помещена в психиатрическую больницу. После убийства Кирова секретарь Струппе через Ежова передал эту информацию Сталину, от которого последовало распоряжение немедленно привезти Волкову в Смольный. Там с ней беседовали все члены правительственной комиссии. После этой беседы Волковой была предоставлена отдельная меблированная квартира, ей многократно выделялись денежные пособия и бесплатные путёвки в санатории и дома отдыха.

Вслед за беседой в Смольном, по полученным ранее доносам Волковой были арестованы десятки людей. В последующие годы Волкова продолжала писать доносы, один из которых в 1949 году попал к Сталину. По указанию Сталина все названные в этом доносе лица были арестованы. Как утверждала Волкова, в связи с этим доносом она была вызвана на приём к Сталину.

В 1956 году Волкова обратилась с письмом в ЦК КПСС, где заявляла, что в месяцы, предшествовавшие убийству Кирова, она по заданию "органов" "гуляла" с человеком по фамилии Николаев, и от него узнала о готовящемся покушении. По её словам, за месяц до убийства она отослала "предупредительные" письма Кирову и в ЦК ВКП(б). После того, как эти письма были перехвачены "органами", руководители УНКВД водворили её в психиатрическую больницу.

Это заявление Волковой проверялось работниками КГБ, которые признали её сообщения недостоверными. Между тем в письме Волковой наряду с явно фантастическими измышлениями содержались и некоторые действительные факты, достоверно назывались фамилии и должности многих работников Ленинградского УНКВД того времени и лиц, .осуждённых по процессу "Ленинградского центра". Известно также: пяти подсудимым, проходившим по процессу чекистов, вменялось в вину игнорирование сообщений Волковой и водворение её в психиатрическую больницу[215]. Можно предположить: одна часть руководителей УНКВД сознательно втягивала Волкову в готовившуюся провокацию, а другая их часть, не знавшая об этой провокации, сочла её доносы очередной нелепой выдумкой и попыталась избавиться от неё.

Процесс чекистов представлял новую амальгаму, поскольку, наряду с Запорожцем (как мы увидим далее, одним из непосредственных организаторов убийства), на скамью подсудимых был посажен близкий друг Кирова Медведь.

Незадолго до убийства Кирова Ягода пытался заменить Медведя Е. Г. Евдокимовым - одним из наиболее нечистоплотных чекистов, участвовавшим в фабрикации ряда фальсифицированных процессов, начиная с "шахтинского дела" 1928 года. Попытка Ягоды не увенчалась успехом, поскольку Киров выразил по поводу неё резкий протест Сталину[216].

Процесс Медведя призван был отвести подозрения от Ягоды, которому на одном из заседаний Политбюро Орджоникидзе бросил обвинение: "Вы являетесь виновником смерти Кирова". Однако в то время Сталин ещё не был склонен пожертвовать своим главным помощником в организации репрессий против оппозиционеров. Он лично отредактировал и утвердил составленное и подписанное Ягодой "Закрытое письмо НКВД СССР", в котором говорилось, что руководители ленинградского НКВД "ослепли, оглохли и уверенно уснули (? - В. Р.) на своём революционном посту"[217]. Таким образом, даже в документе, предназначенном исключительно для "органов", Медведю и его сотрудникам ставилась в вину всё та же необъяснимая "халатность". После процесса 12-ти по стране ходила многозначительная шутка: "Не медведь съел ягоду, а Ягода съел Медведя".

Осуждённые чекисты оказались на Колыме, причем некоторым из них было разрешено приехать туда с семьями. Они не только не были заключены в концлагерь, но получили ответственные посты в руководстве Дальстроя - треста по дорожному и промышленному строительству, находившегося в ведении НКВД. В 1937 году Медведь и другие осуждённые по процессу 12-ти были расстреляны.

На процесс чекистов Троцкий немедленно откликнулся статьёй "Всё постепенно становится на своё место". В ней он уточнял свои прежние предположения о подлинных виновниках убийства Кирова. Уже после процесса "Ленинградского центра" Троцкий, исходя из сообщения о "консуле", высказывал уверенность, что руководство НКВД знало о готовящемся террористическом акте. Теперь подтверждение этого он находил в процессе ленинградских чекистов. Правда, Троцкий продолжал считать, что в планы Сталина-Ягоды не входило убийство Кирова. Он полагал, что перед НКВД ставилась следующая цель: подготовить заговор, косвенно впутать в него оппозиционеров и в последний момент предотвратить покушение. Задача Ленинградского УНКВД, по его мнению, состояла в том, чтобы "найти подходящего консула, свести его с Николаевым, внушить Николаеву доверие к консулу и пр.; одновременно надо было подстроить связь между группой Зиновьева-Каменева и ленинградскими террористами. Это не простая работа. Она требует времени. А Николаев не стал ждать. Расхождение темпов работы Медведя и работы Николаева и привело к кровавой развязке"[218].

После раскрытия действительного имени консула от версии о нём как о посреднике между террористами, Троцким и зарубежными секретными службами пришлось отказаться, дабы не вызвать нежелательных разоблачений со стороны самого консула, находящегося за границей. Поэтому на процессах Зиновьева-Каменева и Медведя о консуле уже не упоминалось. Обращая внимание на это обстоятельство, Троцкий писал: "Если консул не был агентом ГПУ[219]*, как хотят нас уверить лакеи Сталина, то он мог действовать только по поручению какого-либо иностранного правительства, латышского или германского (как намекала .сталинская печать). Почему же не вывести преступную банду на чистую воду? Почему бы, например,... не поставить вопрос о террористических преступлениях дипломатии на обсуждение Лиги Наций? Казалось бы, игра стоит свеч. Между тем Сталин не проявляет ни малейшего интереса к дипломату-террористу и его вдохновителям"[220].

Тщательно избегая малейших неточностей и не вполне достоверных предположений, Троцкий в целом правильно расценил смысл и назначение как самого "процесса 12-ти", так и недомолвок и недосказаний в официальном сообщении о нём. Комментируя предъявленное чекистам обвинение в том, что они знали о готовящемся покушении, он подчёркивал: "Знать это они могли только от собственных агентов, принимавших участие в подготовке террористического акта. Однако об этих агентах на процессе не было сказано ни слова."

Отмечая, что "признание о фактическом соучастии ГПУ в преступлении прикрыто жалкой фразой насчёт "небрежности", Троцкий писал: "Нет, "небрежность" тут ни при чём. Избыток усердия, азартная игра за счёт головы Кирова - это объяснение более отвечает сути дела". По поводу же того, что подсудимые признали это обвинение, Троцкий замечал: у них не оставалось другого выбора. "Обвиняемые выбрали из двух зол меньшее. Не могли же они, в самом деле, заявить, что участвовали в преступной провокации с целью амальгамы по прямому поручению Ягоды: такое признание стоило бы им головы. Они предпочли быть обвинёнными за "преступную небрежность".

Троцкий особо подчёркивал, что ни ленинградские чекисты, ни даже Ягода не могли вести "азартную игру" на свой личный страх и риск: "Без прямого согласия Сталина - вернее всего, без его инициативы, - ни Ягода, ни Медведь никогда не решились бы на такое рискованное предприятие".

Троцкий приходил к выводу, что "дело Медведя бросает яркий свет на дело Зиновьева-Каменева, на его место в стратегии Сталина". В промежутке между судами над действительными участниками убийства - Николаевым и ленинградскими чекистами - был проведён процесс над старыми революционерами, сподвижниками Ленина, строителями партии по обвинению их "в преступлении, к которому они - в отличие от Сталина, злонамеренно игравшего с огнём, - не имели ни малейшего отношения. Дело Зиновьева есть грандиозная дымовая завеса для дела Сталина-Ягоды"[221].

Суммируя итоги трёх процессов, прошедших после убийства Кирова, Троцкий подчёркивал, что Сталин не только не достиг преследуемых им целей, но и потерпел ряд неудач в стремлении навязать советской и особенно зарубежной общественности свои версии убийства. Поэтому от него следует ожидать дальнейших судебных подлогов. "Насколько я могу судить издалека, в качестве изолированного наблюдателя, стратегия, развёрнутая вокруг трупа Кирова, не принесла Сталину больших лавров. Но именно поэтому он не может ни остановиться, ни отступить. Сталину необходимо прикрыть сорвавшиеся амальгамы новыми, более широкого масштаба и... более успешными. Нужно встретить их во всеоружии!.. Ни один честный пролетарский революционер не смеет молчать. Из всех политических фигур самой презренной является фигура Понтия Пилата"[222].

XVI Как было организовано убийство Кирова Даже после второго процесса Зиновьева-Каменева (август 1936 года) самые серьёзные аналитики на Западе были весьма далеки от понимания подлинных причин и механизма организации убийства Кирова. Об этом наглядно свидетельствует опубликованная в конце 1936 - начале 1937 года в меньшевистском журнале "Социалистический вестник" статья "Как подготовлялся московский процесс" (с подзаголовком "Из письма старого большевика"). Эта анонимная статья была представлена редакцией журнала в качестве корреспонденции, полученной из СССР. Лишь спустя много лет бывшие редакторы "Социалистического вестника" сообщили, что в действительности она была написана видным деятелем меньшевистской эмиграции Б. Николаевским, крупным специалистом по русской революционной истории и одним из наиболее серьёзных знатоков советской действительности. Как впоследствии вспоминал сам Николаевский, сообщения, изложенные им в этой статье, частично основывались на беседах с Бухариным весной 1936 года, частично на информации, полученной из других источников, прежде всего от известного русско-французского коммуниста Шарля Раппопорта, после второго зиновьевского процесса (август 1936 года) отошедшего от официального коммунистического движения.

Статья включала немало правдивых фактов о личности Николаева, о содержании найденного у него дневника, об его общении с группой Котолынова, работавшей по заданию Ленинградского института истории партии над книгой о ленинградском комсомоле, и т. д. Однако выводы статьи не подводили к мысли об участии Сталина в организации убийства. Концепция статьи сводилась к тому, что выстрел Николаева прервал развернувшуюся в 1933-1934 годах "борьбу за душу Сталина", которую вели, с одной стороны, сторонники "примирения" с бывшими оппозиционерами, возглавляемые Кировым и Горьким, с другой - сопротивлявшиеся этому процессу аппаратчики во главе с Кагановичем и Ежовым. О Николаеве говорилось как об озлобленном одиночке, который под влиянием чтения книг о террористах периода самодержавия пришёл к своему замыслу; террористическим актом он стремился выразить протест против растущего в партии бюрократизма, причем в этом "жертвенном" настроении его невольно укрепляли отдельные критические высказывания оппозиционеров, с которыми он был знаком. Роковой выстрел прервал начавшийся процесс "замирения", к которому склонялся и сам Сталин[223].

Как мы могли убедиться, Троцкий уже со времени первых сообщений о расправах над оппозиционерами был весьма далёк от этой наивной версии. Разоблачая сталинские подлоги, он указывал на несомненную направляющую роль Сталина в организации покушения на Кирова, хотя и ошибочно полагал при этом, что завершение данной провокации убийством "не входило в программу Сталина"[224]. Эта ошибка, на наш взгляд, была связана не столько с недооценкой Троцким криминальных качеств Сталина (способность убить своего ближайшего соратника), сколько с недооценкой масштабов террора, который Сталин замыслил развязать. Такие масштабы требовали хотя бы одного террористического акта, завершившегося убийством видного партийного руководителя.

Более точные, в основном совпадающие с результатами расследований 50-60-х годов выводы были сделаны Троцким в 1939-1940 годах, после тщательного анализа материалов показательных московских процессов. В статье "Сверхборджиа в Кремле" Троцкий писал, что во время процессов прозвучавшие на них обвинения "казались мне фантасмагорией. Позднейшая информация и более внимательный анализ обстоятельств заставили меня изменить эту оценку. Не всё в процессах было ложью... Основные элементы сталинских подлогов не извлечены из чистой фантазии, а взяты из действительности, большей частью из дел или замыслов самого мастера острых блюд"[225].

С этой точки зрения Троцкий обращал внимание на сенсационные признания Ягоды и его личного секретаря Буланова, прозвучавшие на процессе "право-троцкистского блока" в марте 1938 года. Во время допроса Буланов заявил, что Ягода знал о готовившемся покушении на Кирова, что "в Ленинграде у него был верный человек, посвящённый во всё - заместитель начальника управления НКВД по Ленинградской области Запорожец, и что тот организовал дело так, что убийство Николаевым Кирова было облегчено, проще говоря, было сделано при прямом попустительстве, а значит и содействии Запорожца. Я помню, что Ягода мельком рассказал, ругая, между прочим, Запорожца за его не слишком большую распорядительность: был случай чуть ли не провала, когда по ошибке охрана за несколько дней до убийства Кирова задержала Николаева, и что у того в портфеле была найдена записная книжка и револьвер, но Запорожец вовремя освободил его. Ягода далее рассказал мне, что сотрудник ленинградского управления НКВД Борисов был причастен к убийству Кирова. Когда члены правительства приехали в Ленинград и вызвали в Смольный этого Борисова, чтобы допросить его как свидетеля убийства Кирова, Запорожец, будучи встревожен этим и опасаясь, что Борисов выдаст тех, кто стоял за спиной Николаева, решил Борисова убить. По указанию Ягоды Запорожец устроил так, что машина, которая везла Борисова в Смольный, потерпела аварию. Борисов был при этой аварии убит, и таким образом они избавились от опасного свидетеля. Мне стала тогда понятна та исключительно необычайная забота Ягоды, которую он проявил, когда Медведь, Запорожец и остальные сотрудники были арестованы и преданы суду. Я припомнил, что лично мне он поручил заботу о семье Запорожца, о семье Медведя, помню, что он их отправил для отбывания в лагерь не обычным путём, он их отправил не в вагоне для арестованных, а в специальном вагоне прямого назначения. Перед отправкой он вызывал к себе Запорожца и Медведя"[226].

В этих показаниях Буланова ни один факт (за исключением сообщения о причастности Борисова к убийству) не вызывает сомнений в свете последующих расследований.

В тот же день состоялся допрос Ягоды, на котором тот повторил большинство фактов, названных Булановым. Разумеется, Ягода прибавил к этому, что распоряжение Запорожцу "не препятствовать совершению террористического акта над Кировым" было сделано им по указанию "правотроцкистского центра"[227].

Можно предположить, что столь подробное изложение Ягодой и Булановым действительных фактов, связанных с убийством Кирова (хотя и перемешанных с ложью о "правотроцкистском центре" как ещё одном организаторе убийства), было вызвано инцидентом, который произошёл на процессе за несколько дней до их допросов. Во время допроса Бухарина он, а вслед за ним и Рыков категорически отрицали, что им было что-либо известно о подготовке убийства Кирова. Тогда Вышинский обратился к Ягоде, который заявил: "И Рыков, и Бухарин говорят неправду. Рыков и Енукидзе участвовали на заседании центра, где обсуждался вопрос об убийстве Сергея Мироновича Кирова". Ободренный этим своим "успехом", Вышинский решил продолжить допрос Ягоды. Тогда и произошёл острый диалог между прокурором и подсудимым.

Вышинский: "Вы лично после этого приняли какие-нибудь меры, чтобы убийство Сергея Мироновича Кирова осуществилось?"

Ягода: "Я лично?"

Вышинский: "Да, как член блока."

Ягода: "Я дал распоряжение..."

Вышинский: "Кому?"

Ягода: "В Ленинград Запорожцу. Это было немного не так."

Вышинский: "Об этом после будем говорить. Сейчас мне нужно выяснить участие Рыкова и Бухарина в этом злодействе."

Однако Ягода продолжал рассказывать об освобождении Запорожцем задержанного Николаева. Тогда Вышинский задал ему вопрос: "А Вы дали потом указания не чинить препятствий к тому, чтобы Сергей Миронович Киров был убит?"

Ягода: "Да, дал... не так."

Вышинский: "В несколько иной редакции?"

Ягода: "Это было не так, но это неважно."[228]

Эти недоговоренности Ягоды не могли не укрепить слухи о действительных обстоятельствах убийства Кирова, которые продолжали циркулировать по стране. Эти слухи, по-видимому, шли от подлинных соучастников преступления, у которых в предчувствии своего неминуемого ареста и гибели развязывались языки в разговорах с близкими людьми. Задачей опровергнуть эти слухи и объяснялось появление новой амальгамы Буланова-Ягоды, в которой причудливо смешивалась правда и ложь. Видимо, эта версия - эффектная и одновременно рискованная -была запущена по прямому приказу Сталина.

Комментируя эту часть процесса, Троцкий писал, что распоряжение Ягоды "не препятствовать" готовившемуся покушению "было равносильно приказу организовать убийство". Объявление об этом во всеуслышание "может быть объяснено только тем, что Сталину необходимо было во что бы то ни стало восстановить своё алиби... оторваться от Ягоды, создать между собою и Ягодой ров и свалить в этот ров труп Ягоды. Так выросла для Сталина необходимость пожертвовать своим сотрудником № 1"[229].

Выводы Троцкого получили фактическое подтверждение в воспоминаниях Хрущёва, где он договорил всё то, что не решился сообщить на XX и XXII съездах КПСС. Тщательно изучивший материалы и выводы комиссий, расследовавших обстоятельства убийства Кирова[230]*, Хрущёв считал безусловно доказанным, что оно "было подготовлено руководителем ОПТУ Ягодой, который в свою очередь мог действовать только по секретному поручению Сталина, данному, как говорится, с глазу на глаз... Кирова принесли в жертву, чтобы, воспользовавшись его смертью, встряхнуть страну и расправиться с людьми, неугодными Сталину, со старыми большевиками, обвинив их в том, что они подняли руку на Кирова"[231].

Хотя в ходе великой чистки были уничтожены почти все лица, что-либо знавшие о механизме организации убийства Кирова, за рубежом оказался человек, осведомлённый о предшествующих убийству событиях. Им был уже упоминавшийся ответственный работник НКВД А. Орлов, ставший в 1938 году "невозвращенцем" и проживавший после этого в США. Решившись лишь в 1953 году опубликовать книгу "Тайная история сталинских преступлений"[232]*, Орлов видел её главную задачу в том, чтобы "восстановить те недостающие звенья, без которых трагические события, произошедшие в СССР, приобретают характер неразрешимой загадки"[233]. Орлов рассказывал, что сообщаемая им информация основывается на секретных сведениях, переданных ему сотрудниками НКВД, многие из которых находились у него в подчинении, и на записях устных указаний, которые Сталин давал руководящим работникам НКВД.

"Недостающие звенья", о которых рассказал Орлов, заключались в следующем. Николаев был отобран на роль убийцы Кирова после получения Ягодой секретного донесения Запорожца о том, что ему был передан выкраденный у Николаева дневник, в котором говорилось о намерении совершить убийство председателя ленинградской комиссии партийного контроля, в котором Николаев видел главного виновника своих злоключений.

После этого состоялся разговор Сталина с Ягодой и Запорожцем о необходимости приставить к Николаеву провокатора, который должен был внушить ему мысль об убийстве Кирова. "Избежать личного разговора Сталина с Запорожцем было нельзя: последний никогда не взялся бы за такое чрезвычайное задание, касающееся члена Политбюро, если б оно исходило всего лишь от Ягоды и не было санкционировано самим Сталиным"[234].

Можно предполагать, что провокатор, вошедший в доверие Николаева, свел его с членами группы Котолынова и с латвийским консулом - для создания "двойной амальгамы".

Разумеется, Троцкому были недоступны сообщённые Орловым сведения, которые могли быть известны лишь нескольким людям из близкого окружения Ягоды и Запорожца. Тем не менее, основываясь почти исключительно на официальных советских сообщениях, Троцкий сумел с поразительной точностью определить организаторов убийства, его причины и механику его осуществления.

XVII "Кировский поток" Первые "послекировские" процессы сопровождались истерической пропагандистской кампанией, призванной убедить советских людей в том, что "неразоружившиеся" оппозиционеры неминуемо перерождаются в контрреволюционеров и террористов. Особо гнусная сторона этой кампании состояла в том, что Сталин заставил участвовать в ней бывших лидеров оппозиций, ещё остававшихся на высоких постах. Так, в конце 1934 года Бухарин опубликовал статью "Суровые слова", в которой говорилось: "Любая "оппозиция" и любой уклон ("левый", правый, право-левацкий, националистический) при настаивании на ошибках, при продолжении борьбы неизбежно приводят к разрыву с партией, к разрыву с советской легальностью, к контрреволюционной роли соответствующих групп и людей"[235].

Эта версия из отдельных статей вскоре перешла в "партийные документы". 17 января 1935 года, на следующий день после завершения процесса "Московского центра", Сталин разослал членам Политбюро составленный им лично текст закрытого письма ЦК ко всем партийным организациям ."Уроки событий, связанных с злодейским убийством тов. Кирова" и предложил "сегодня же обсудить это дело и принять решение"[236]. В этом письме утверждалось, что следствием и судом были установлены "неоспоримые факты" о "Московском центре" как "идейном и политическом руководителе "Ленинградского центра". При этом "Московский центр" не знал, по-видимому, о подготовлявшемся убийстве т. Кирова, но наверное (? - В. Р.) знал о террористических настроениях "Ленинградского центра" и разжигал эти настроения". В письме усматривалась связь между деятельностью "зиновьевской контрреволюционной группы в том её виде, в каком она раскрылась в результате следствия и суда", и поведением Зиновьева и Каменева в октябре 1917 года, которое именовалось поведением "выродков" и "предателей нашей партии"[237].

Письмо ЦК, носившее строго секретный характер, было призвано создать впечатление особой "доверительности", с какой информация сообщалась исключительно членам партии. Примечательно, что под знаком такой "доверительности" в письме повторялись версии, о которых уже перестала сообщать официальная печать, в частности, версия о связях зиновьевцев с "латвийским консулом в Ленинграде, агентом немецко-фашистских интервенционистов".

"Выводы" письма сводились к объявлению зиновьевцев "по сути дела, замаскированной формой белогвардейской организации, вполне заслуживающей того, чтобы с её членами обращались, как с белогвардейцами". Объявив зиновьевцев "единственной в истории нашей партии группой, которая в своей практике превратила двурушничество в систему", письмо указывало, что "в отношении двурушника нельзя ограничиваться исключением из партии - его надо ещё арестовать и изолировать"[238].

Переводя эту установку на практический язык, Сталин 26 января подписал принятое опросом постановление Политбюро о высылке на 3-4 года из Ленинграда на север Сибири и в Якутию 663 "зиновьевцев". По этому же решению другая группа бывших оппозиционеров в количестве 325 человек была отправлена из Ленинграда на работу в другие районы[239].

Одновременно в печати была развёрнута травля ещё остававшихся на свободе оппозиционеров, которые до ареста осуждённых "зиновьевцев" сохраняли с ними товарищеские отношения. Так, "Правда" вменяла в вину заместителю наркомзема Рейнгольду то, что он "в течение восьми лет... поддерживал самые близкие отношения и тесную связь с гнусным подонком троцкистско-зиновьевской оппозиции Л. Я. Файвиловичем (одним из обвиняемых по делу "Московского центра", работавшим вместе с Рейнгольдом в наркомате земледелия - В. Р.)"[240] Рейнгольд, снятый со своего поста и исключённый из партии как "троцкист-двурушник", ещё полтора года оставался на свободе, пока не был арестован и затем выведен на второй процесс Зиновьева-Каменева.

Жестокие репрессии захватили не только зиновьевцев, но и других бывших участников объединённой оппозиции 20-х годов. Как сообщал "Бюллетень оппозиции" в статье "Новые расправы с "троцкистами", "все, кто хоть как-нибудь и когда-нибудь имел отношение к оппозиции - давно отошедшие, близкие, родственники оппозиционеров, воздержавшиеся когда-нибудь в каком-нибудь голосовании, - сотнями и сотнями были арестованы и высланы, часто близко к полярному кругу"[241]. Одновременно оппозиционеры, находившиеся в ссылке, были переброшены в более отдалённые и суровые места либо переведены в тюрьмы и концентрационные лагеря.

Наконец, была сфабрикована новая амальгама, получившая в народе название "кировский поток". Из Ленинграда, наряду с бывшими оппозиционерами, было выслано множество представителей бывших господствующих классов. "Весной 1935 года Сибирь была переполнена ленинградцами, - рассказывал вырвавшийся из СССР югославский оппозиционер А. Цилига. - Их возили целыми эшелонами, поездами, целыми семьями с детьми, жёнами, родителями, родней. Их высылали очень многих в самые северные места... Из Ленинграда выслано несколько десятков тысяч людей"[242].

Сигнал к массовому выселению "бывших" был дан закрытым письмом ЦК от 18 января, в котором утверждалось: "Ленинград является единственным в своём роде городом, где больше всего осталось бывших царских чиновников и их челяди, бывших жандармов и полицейских... Эти господа, расползаясь во все стороны, разлагают и портят наши аппараты"[243]. Спустя два месяца в "Правде" было помещено сообщение о высылке из Ленинграда "за нарушение правил проживания и закона о паспортной системе" 1074 "граждан из бывшей аристократии, царских сановников, крупных капиталистов и помещиков, жандармов, полицейских и др.". При этом указывалось, что часть этих людей "привлечена к ответственности органами надзора за деятельность против советского государства и в пользу иностранных государств"[244].

Размах "послекировских" репрессий и связанной с ними политической истерии был столь велик и неожидан, что даже Троцкий лишь постепенно приближался к постижению подлинного смысла этой кампании. В час ночи 14 февраля 1935 года, после чтения советской и западной коммунистической печати, он сделал следующую дневниковую запись: "Давно я не писал в такой поздний час. Я пробовал уже несколько раз ложиться, но негодование снова поднимало меня.

Во время холерных эпидемий темные, запуганные и ожесточённые русские крестьяне убивали врачей, уничтожали лекарства, громили холерные бараки. Разве травля "троцкистов", изгнания, исключения, доносы - при поддержке части рабочих - не напоминают бессмысленные конвульсии отчаявшихся крестьян? Но на этот раз дело идёт о пролетариате передовых наций. Подстрекателями выступают "вожди" рабочих партий. Громилами - небольшие отряды. Массы растерянно глядят, как избивают врачей, единственных, которые знают болезнь и знают лекарство"[245].

Вскоре Троцкий получил известия о расправах, обрушившихся на членов его семьи. Первой жертвой стал его младший сын Сергей Седов, отказавшийся от всякой политической деятельности и оставшийся в Москве после ссылки и изгнания Троцкого. Вплоть до конца 1934 года он работал в Высшем техническом училище, издал книгу, напечатал ряд статей в научных журналах. В последнем письме (от 9 декабря) С. Седова, регулярно переписывавшегося со своей матерью, сообщалось: "Общая ситуация оказывается крайне тяжёлой, значительно более тяжёлой, чем можно себе представить"[246].

После получения известия об аресте сына Н. И. Седова выступила с призывом "создать интернациональную комиссию из авторитетных и добросовестных людей, разумеется, заведомых друзей СССР. Такая комиссия должна была бы проверить все репрессии, связанные с убийством Кирова; попутно она внесла бы необходимый свет и в дело нашего сына Сергея... Неужели же Ромен Роллан, Андре Жид, Бернар Шоу и другие друзья Советского Союза не могли бы взять на себя инициативу создания такой комиссии по соглашению с советским правительством"[247]. Это письмо, помимо его публикации в печати, было разослано лично Роллану, Жиду, Мальро, Шоу и другим известным литераторам и общественным деятелям Запада. Однако обращение Седовой осталось без ответа со стороны этих влиятельных "друзей СССР".

В апреле 1935 года Троцким была получена открытка из Тобольска от его первой жены А. Соколовской: она сообщала, что сослана в Сибирь. Наконец, пришло известие о том, что оба зятя Троцкого, находившиеся с 1928 года в ссылке, были там арестованы и переведены в тюрьму.

Троцкий понимал, что в репрессивной политике Сталина мотивы личной мести всегда играли серьёзную роль. "Его чувство мести в отношении меня, - записывал он 4 апреля в дневнике, - совершенно не удовлетворено: есть, так сказать, физические удары, но морально не достигнуто ничего: нет ни отказа от работы, ни "покаяния", ни изоляции; наоборот, взят новый исторический разбег, которого уже нельзя приостановить. Здесь источник чрезвычайных опасений для Сталина: этот дикарь боится идей, зная их взрывчатую силу и зная свою слабость перед ними. Он достаточно умён в то же время, чтобы понимать, что я и сегодня не поменялся бы с ним местами: отсюда эта психология ужаленного. Но если месть в более высокой плоскости не удалась и уже явно не удастся, то остаётся вознаградить себя полицейским ударом по близким мне людям. Разумеется, Сталин не остановился бы ни на минуту перед организацией покушения против меня, но он боится политических последствий: обвинение падёт неизбежно на него. Удары по близким людям в России не могут дать ему необходимого "удовлетворения" и в то же время представляют серьёзное политическое неудобство. Объявить, что Сережа работал "по указанию иностранных разведок"? Слишком нелепо, слишком непосредственно обнаруживается мотив личной мести, слишком сильна была бы личная компрометация Сталина"[248].

Однако Сталин уже перестал считаться с такого рода соображениями. На протяжении ближайших лет беспощадным репрессиям были подвергнуты все без исключения люди, связанные с Троцким даже самыми отдалёнными узами родства или личной близости в прошлом, вплоть до няни его маленького внука.

Вместе с тем масштабность репрессий, развернувшихся после убийства Кирова, исключала их объяснение только мотивами личной мести и ставила перед Троцким всё новые вопросы. Он напряжённо искал ответа на них, в частности, в официальных сообщениях советской печати. Особое его внимание привлекла статья "Правды", в которой говорилось: "Против происков и проделок врагов надо принимать вполне реальные мероприятия... Вследствие обломовщины, тупой доверчивости, вследствие оппортунистического благодушия антипартийным элементам, самым лютым врагам, действующим по указанию иностранных разведок, удаётся иногда проникнуть и в наш аппарат. Смердящие подонки зиновьевцев, троцкистов, бывших князей, графов, жандармов, всё это отребье, действующее заодно, пытается подточить стены нашего государства"[249].

Возвращаясь в своих дневниковых записях дважды к этой статье, Троцкий обращал внимание на то, что всего пятью днями ранее в той же "Правде" обвинения в деятельности "в пользу иностранных государств" были выдвинуты только против бывших "князей и жандармов". Теперь же "Правда" сообщала, что троцкисты и зиновьевцы "действуют заодно" с "бывшими князьями, графами и жандармами". Смысл этой новой грубой амальгамы Троцкий усматривал в том, чтобы "дать ГПУ возможность привлекать "троцкистов" и "зиновьевцев" как агентов иностранных разведок. Это совершенно очевидно"[250].

Размышляя над замыслами Сталина, кроющимися за официальными сообщениями, Троцкий писал: "Ни кадеты, ни меньшевики, ни эсеры не помянуты: действуют "заодно" лишь троцкисты и князья! Есть в этом сообщении нечто непроходимо глупое, а в глупости - нечто фатальное. Так выродиться и поглупеть может только исторически обречённая клика!

В то же время вызывающий характер этой глупости свидетельствует о двух взаимно связанных обстоятельствах: 1) что-то у них не в порядке, и притом в большом непорядке; "непорядок" сидит где-то глубоко внутри самой бюрократии, вернее, даже внутри правящей верхушки; амальгама из подонков и отребьев направлена против кого-то третьего, не принадлежащего ни к троцкистам, ни к князьям, вернее всего, против "либеральных тенденций" в рядах правящей бюрократии; 2) готовятся какие-то новые практические шаги против "троцкистов" как подготовка удара по каким-то более близким и интимным врагам сталинского бонапартизма... Подготовляется какой-то новый этап, по отношению к которому убийство Кирова было лишь зловещим предзнаменованием"[251].

В расправах, развернувшихся после убийства Кирова, Троцкий, таким образом, справедливо увидел прелюдию к намного более масштабным расправам, готовившимся Сталиным против своих "близких и интимных врагов" в тогдашней партийной верхушке. Подчёркивая, что новые сталинские амальгамы ставят целью ошеломить и дезориентировать партию с тем, чтобы подготовить её самоистребление, Троцкий писал: "Так грубые фальсификаторы позволили нам... видеть невооружённым взглядом начало и конец новой петли, конечно, не последней... "Правде" поручено было связать новые истребления большевиков с облавой на бывших помещиков, князей и жандармов"[252].

Итак, Троцкий разгадал "дальний план" Сталина, направленный на уничтожение не только бывших оппозиционеров, но и носителей "либеральных тенденций" среди коммунистов, не принадлежавших ранее ни к каким оппозициям. Он лишь не предвидел, что Сталин отсрочит выполнение этого истребительного плана на полтора года, чтобы затем развязать массовый террор против партии в ещё невиданных в истории масштабах.

XVIII Неудавшиеся амальгамы Аресты, последовавшие за убийством Кирова, не ограничились зиновьевцами и троцкистами. Только в декабре 1934 года было арестовано 6501 человек, в основном членов всех бывших внутрипартийных оппозиций. Большинству из них было предъявлено обвинение в подпольной заговорщической деятельности. Сфабрикованные в связи с этим групповые дела были проведены через Особое совещание НКВД, и о них даже не сообщалось в печати.

Одним из таких дел было дело "московской контрреволюционной организации - группы "рабочая оппозиция". Лидеры этой группировки, распущенной в начале 20-х годов, Шляпников и Медведев в последующие годы неоднократно привлекались к партийной ответственности, а в ходе чистки 1933 года были исключены из партии. В начале 1934 года без предъявления каких-либо конкретных обвинений они были сосланы в отдалённые районы Европейского Севера. Вскоре Шляпников, фактически ставший инвалидом, был возвращён из ссылки и принят Ежовым, который обещал положительно решить вопрос о предоставлении ему пенсии. В ожидании этого решения Шляпников вынужден был изыскивать средства на жизнь распродажей своего имущества.

В конце 1934 года Шляпников и его близкие товарищи были арестованы. В ходе следствия от них удалось добиться лишь показаний о том, что они продолжали встречаться между собой и на этих встречах резко критиковали политику сталинского руководства.

Большинство обвинённых по делу группы "рабочая оппозиция" энергично протестовали против учинённого над ними произвола. В письме на имя Ягоды и прокурора СССР Акулова Шляпников писал, что обвинение против него "покоится на предположениях и чудовищно ложных данных агентуры". Другой обвиняемый, Демидов, в письме, направленном в Комиссию партийного контроля, заявил о начале смертельной голодовки, поскольку "лучше самому рассчитаться с жизнью, чем подвергаться медленному, но верному уничтожению, уготованному мне в результате клеветы"[253].

Наиболее мужественно вёл себя в ходе следствия Медведев, сообщивший на допросе, что он расценивает своё исключение из партии как "запоздалый эпизод политической борьбы господствующих политических сил в ВКП(б) со всеми не приемлющими идеологию и интересы этих сил". Медведев заявил, что не собирался просить о своём восстановлении в партии, поскольку это повлекло бы необходимость "подвергнуть себя всему тому гнусному самооплёвыванию, которое совершили над собой все "бывшие" (лидеры оппозиционных группировок - В. Р.). Он рассказывал, что "все свои надежды на избавление от положения военнопленного существующего режима я строил на ходе внутренних и внешних событий. В противном случае я знал, что буду обречён, как жертва царящего у нас режима"[254].

Очевидно, мужество лидеров бывшей "рабочей оппозиции", прямо заявивших о своей враждебности сталинскому режиму, послужило причиной того, что они не были выведены ни на один из показательных процессов (хотя их имена назывались на втором процессе Зиновьева-Каменева в ряду имён участников заговорщической деятельности).

В марте-апреле 1935 года Особое совещание приговорило 15 участников этой группы к заключению или ссылке на 5 лет. В 1936-1937 году приговоры большинству из них были пересмотрены и ужесточены, 8 человек были расстреляны по сфабрикованным обвинениям в подготовке террористических актов.

Ещё более мужественным было поведение на следствии участников так называемой "контрреволюционной децистской организации Т. В. Сапронова и В. М. Смирнова". "Децисты" (члены фракции "демократического централизма") до октября 1926 года входили в оппозиционный блок, а затем занимали даже более непримиримую позицию по отношению к сталинскому режиму, чем троцкисты. Лидеры этой группировки Сапронов и Смирнов, ни разу не выступившие с отречением от своих взглядов, были в марте 1935 года арестованы на месте отбывания ссылки и этапированы в Москву. К их делу была приобщена написанная Сапроновым в 1931 году рукописная работа "Агония мелкобуржуазной диктатуры". В ней Сапронов писал, что "на 15-м съезде под прикрытием "левых" лозунгов был совершён госпереворот против пролетариата"; "подвергались травле целые рабочие коллективы, а их руководители бросались в тюрьмы и ссылку"; "тюрьмы, ссылки и концлагеря переполнены рабочими и крестьянской беднотой".

Резко осуждая сплошную коллективизацию, которая "проводится полицейскими мерами", Сапронов столь же однозначно оценивал положение рабочего класса, который "снова превратился в наёмного раба - в производстве и в политически бесправного - в стране". Характеризуя сложившийся в СССР экономический уклад как "своеобразный уродливый госкапитализм", он подчёркивал, что "называть такое хозяйство социалистическим значит делать преступление перед рабочим классом и дискредитировать идеи коммунизма"[255].

Во время следствия Сапронов, отвергнув обвинение в контрреволюционной деятельности, отказался отвечать на все другие вопросы и больше по делу не допрашивался. Столь же непримиримо вёл себя Смирнов, категорически отказавшийся сообщить следствию о своих политических взглядах.

Постановлением ОСО от 22 мая 1935 года Сапронов был осуждён к лишению свободы сроком на 5 лет, а Смирнов - на 3 года. В 1937 году они были расстреляны по обвинениям, за которые уже подвергались репрессиям в 1927-1935 годы. Как и другие "неразоружившиеся" оппозиционеры, они были реабилитированы в юридическом и партийном отношении только в 1989-1990 годах.

В начале 1935 года были арестованы коммунисты, примыкавшие в прошлом к группе Сырцова-Ломинадзе. Сам Ломинадзе, работавший секретарём Магнитогорского комитета партии, в преддверии неминуемого ареста застрелился. Выстрел оказался неудачным, и Ломинадзе прожил ещё несколько дней. В больнице он передал своему помощнику письмо для Орджоникидзе, в котором объяснял свой поступок тем, что ему "предстоит процедура", которую он не в силах вынести. "Я решил давно уже избрать этот конец на тот случай, если мне не поверят. Видимо, на меня ещё наговорили чего-то мерзавцы типа Сафарова и других. Мне пришлось бы доказывать вздорность и всю несерьёзность этих наговоров, оправдываться и убеждать, и при всём том мне могли бы не поверить. Перенести это всё я не в состоянии"[256].

О том, как самоубийство Ломинадзе было воспринято в партийной среде, выразительно свидетельствуют воспоминания писателя Александра Авдеенко. Он рассказывает, что в кулуарах съезда Советов один магнитогорский делегат завершил свой рассказ о самоубийстве Ломинадзе предостережением: "Не советую афишировать свою дружбу с Бесо Ломинадзе - жизнью можешь поплатиться. Такое время". А секретарь Свердловского обкома партии Кабаков сказал: "Выстрел в Магнитке - это эхо перводекабрьского выстрела в Ленинграде. Первое эхо"[257].

Хотя самоубийство Ломинадзе было расценено как антипартийный поступок, его вдове, очевидно, по предложению Орджоникидзе, близкого друга Ломинадзе, была назначена персональная пенсия за революционные заслуги мужа. После смерти Орджоникидзе она была лишена пенсии, а затем арестована.

Репрессии 1935 года затронули и ряд старых большевиков, никогда не принадлежавших к оппозиционным группировкам. Среди них был директор библиотеки имени Ленина, известный историк партии В. И. Невский. Одну из причин его травли, предшествовавшей аресту, Троцкий видел в том, что в своей "Истории ВКП(б)", изданной в 1924 году, Невский писал: "Книжки, вроде брошюрки... Молотова "К истории партии", пожалуй, не только ничего не дают, а приносят прямой вред, такая масса ошибок в них: только на 39 страницах этой книжки мы насчитали 19 ошибок!"[258].

Об истоках враждебности Сталина к Невскому сообщается в воспоминаниях ветерана немецкой компартии И. Штейнбергера. В тюрьме Невский рассказал Штейнбергеру, что ещё в 1924 году, когда вышел первый том его капитального труда по истории РКП(б), дальнейшая работа над этим трудом "была строжайше запрещена господствовавшим в то время триумвиратом в партийном руководстве (т. е. Зиновьевым, Каменевым и Сталиным - В. Р.), поскольку он (Невский) не хотел придерживаться изданных в 1923 г. ЦК директив, предписывавших историкам партии пути и цели их исследований"[259].

От ударов по отдельным лицам Сталин перешёл к ударам по целым организациям. В середине 1935 года были ликвидированы Общество старых большевиков и Общество политкаторжан и ссыльнопоселенцев, состоявшее из бывших членов социалистических партий. В докладной записке, направленной Сталину Петерсом и Поспеловым, говорилось, что в обществе бывших политкаторжан "преобладают бывшие эсеры и меньшевики, тесно спаянные между собой связями. После убийства Кирова было арестовано 40-50 членов общества... В своём журнале "Каторга и ссылка" (члены общества - В. Р.) особый упор делают на Бакунина, Лаврова, Ткачёва, Радищева, Огарёва, Лунина и других. Есть статьи о Ницше и Керенском; в журнале сообщалось, как народовольцы готовили свои бомбы... Кое-кто в обществе считает, что они должны защищать своих членов общества, арестуемых соввластью"[260].

Ликвидации общества бывших каторжан сопутствовал запрет на всякое положительное упоминание о народовольцах и иных террористах эпохи самодержавия.

В начале 1935 года из библиотек были изъяты все изданные в СССР работы Троцкого, Зиновьева, Каменева и все исторические работы, в которых положительно оценивалась их революционная деятельность. Такие книги, обнаруженные при обысках, приобщались в качестве вещественных доказательств к делам о "контрреволюционной деятельности" (оформлялось это как "хранение нелегальной литературы"). В воспоминаниях Л. Копелева рассказывается, как его брат был исключён из комсомола и университета только за то, что на него пришёл донос о "распространении троцкистско-зиновьевской литературы". Этой "литературой" была изданная в 1924 году книга "За ленинизм. Против троцкизма". "Криминалом" оказалось то, что в числе её авторов были Зиновьев и Каменев - в то время главные "борцы с троцкизмом"[261].

XIX "Кремлёвское дело" В 1934-1935 годах политическое воображение Сталина не простиралось дальше обвинений оппозиционеров в терроре. В целях нагнетания зловещей атмосферы в стране он требовал от Ягоды всё новых и новых дел о "террористических заговорах". В соответствии с этими требованиями местные органы НКВД в начале 1935 года сфабриковали ряд дел о террористических группах, готовивших покушения на секретаря ЦК компартии Украины Постышева, секретаря Северного крайкома ВКП(б) Иванова и других партийных руководителей. Сообщения о судах над участниками этих групп, неизменно завершавшихся расстрелом, направлялись Вышинским и Ульрихом непосредственно Сталину. С помощью подобных сообщений Сталин создавал у лиц, представленных объектами "террористических намерений" (большинство из них будет уничтожено в ходе последующих чисток), впечатление, что им грозит опасность со стороны "террористов", и тем самым стимулировал их активность в поиске новых "врагов".

В начале 1935 года в Москве начались аресты лиц, вскоре сведённых в новую амальгаму, получившую название "Кремлёвского дела". Из 110 человек, арестованных по этому делу, 30 были выведены на заседание Военной коллегии Верховного суда, остальные заочно осуждены Особым совещанием. Состав осуждённых по "Кремлёвскому делу" был крайне разношерстным. В их числе были сотрудники управления коменданта Кремля, правительственной библиотеки, секретариата Президиума ЦИК, уборщицы и другие мелкие служащие правительственных здании, домохозяйки (жёны обвиняемых) и т. д.

"Кремлёвское дело" представляло первую попытку "выявления" подпольных групп, замышлявших террористические акты против "кремлёвских вождей", прежде всего самого Сталина. В решении Военной коллегии по этому делу говорилось о существовании связанных между собой четырёх террористических групп, в том числе троцкистской группы, вступившей в связь с зарубежной троцкистской организацией.

Троцкий не откликнулся сразу на этот новый подлог - видимо, только потому, что сообщения о нём не появились в печати и вовремя не дошли до него.

В качестве главной фигуры "Кремлёвского дела" был избран Каменев. Привезённый в Москву из политизолятора Зиновьев, допрашивавшийся теперь уже в качестве свидетеля против него, добавил к своим прежним показаниям лишь одну "крылатую формулировку", принадлежавшую Каменеву: "Марксизм есть теперь то, что угодно Сталину". В ответ на требование сообщить о террористических намерениях Каменева, Зиновьев заявил: "Заявлений от Каменева о необходимости применения теракта как средства борьбы с руководством ВКП(б) я не слышал. Не исключаю, что допускавшиеся им... злобные высказывания и проявления ненависти по адресу Сталина могли быть использованы в прямых контрреволюционных целях"[262].

В "кремлёвское дело" были включены пять родственников Каменева, в том числе Сергей Седов - племянник его жены.

На закрытом заседании Военной коллегии, состоявшемся 27 июня, 14 подсудимых не признали себя ни в чём виновными, 10 признались лишь в том, что слышали от других лиц "антисоветские" или "клеветнические" высказывания. Лишь 6 человек, включая брата Каменева, признали себя виновными в "террористических намерениях". В итоге двое подсудимых были приговорены к расстрелу, все остальные - к разным годам заключения и ссылки.

Очевидно, первую информацию о "Кремлёвском деле" передал Троцкому югославский коммунист Цилига, сумевший вырваться из СССР после пяти лет пребывания в ссылках и тюрьмах. В его статье "Сталинские репрессии в СССР" сообщалось, что Каменев на процессе категорически отрицал все предъявленные ему обвинения и заявил, что основную часть своих сопроцессников впервые увидел в зале суда. Суд увеличил Каменеву срок заключения до 10 лет. По возвращении в тюрьму его поместили в общую камеру, где содержалось ещё 12 заключённых[263].

"Кремлёвское дело" послужило прелюдией к "делу" А. Енукидзе, единственного члена ЦК, исключённого из его состава и из партии в 1935 году. Енукидзе, никогда не принадлежавший к оппозициям, был давним другом Сталина. Расправе над ним предшествовало освобождение его с поста секретаря ЦИК, который он занимал с 1918 года. Официальная мотивировка этого решения гласила, что оно принято по просьбе руководства Закавказской Федерации переместить Енукидзе на пост председателя ЦИК ЗСФСР. Однако, когда Енукидзе прибыл в Тбилиси, Сталин приказал Берии предложить ему пост директора одного из грузинских санаториев. Отказавшись от этого назначения, Енукидзе возвратился в Москву.

На июньском пленуме ЦК 1935 года Ежов доложил о "деле" Енукидзе, который обвинялся в засорении аппарата ЦИК СССР враждебными элементами и в "попустительстве" созданию на территории Кремля сети террористических групп. Ему вменялось в вину также моральное разложение, растраты и т. п.

Одна из причин расправы с Енукидзе состояла в том, что в своих воспоминаниях о деятельности закавказских большевиков в годы царизма он не уделил достаточного места "руководящей" роли Сталина. Другой причиной было его благожелательное отношение к репрессированным оппозиционерам и материальная помощь, которую он оказывал их семьям. По словам А. Орлова, "ЦИК удовлетворял почти каждую просьбу о смягчении наказания, если только она попадала в руки Енукидзе. Жёны арестованных знали, что Енукидзе - единственный, к кому они могут обратиться за помощью"[264].

Вместе с тем Енукидзе, как отмечал Орлов, "утратил те черты революционера, которые его отличали раньше, и оказался одним из тех деятелей, которые выродились в типичных сановников, с упоением наслаждавшихся окружающей роскошью и своей огромной властью". В подтверждение этого Орлов ссылался на свои наблюдения за поведением Енукидзе в Австрии, куда тот прибыл в 1933 году на отдых в сопровождении свиты личных врачей и секретарей. Когда Енукидзе увидел на ярмарке группу плясавших эмигрантов - терских казаков в национальной одежде, он раздал им валютой в течение одной минуты деньги, которые семье советского колхозника пришлось бы зарабатывать целый год[265].

Хорошо знавший о подобных фактах, характеризовавших не одного Енукидзе, Сталин давно уже готовился использовать их для дискредитации политически не угодных ему лиц. Ещё на XVII съезде он требовал "без колебаний снимать с руководящих постов, не взирая на их заслуги в прошлом", "зазнавшихся вельмож-бюрократов"[266]. Обвинения в "вельможности" Енукидзе были, по-видимому, столь убедительны, что, вернувшись с пленума ЦК, Бухарин сказал жене: "Разлагается бюрократия".

После исключения из партии Енукидзе оставался на свободе вплоть до 1937 года, когда был арестован и расстрелян.

XX Цели сталинских амальгам Анализируя в 1936 году итоги "послекировских" процессов, Троцкий писал: "Техника Сталина и Ягоды обогатилась опытом нескольких неудач. Не будем себе поэтому делать никаких иллюзий: самые острые блюда ещё впереди!"[267].

Троцкий напоминал, что ещё в 1929 году он предупреждал: Сталин неминуемо перейдет к обвинениям оппозиционеров в кровавых преступлениях. "Голое провозглашение оппозиции "контрреволюционной партией" недостаточно: никто не берёт этого всерьёз... Ему (Сталину - В. Р.) остаётся одно: попытаться провести между официальной партией и оппозицией кровавую черту. Ему необходимо до зарезу связать оппозицию с покушениями, подготовкой вооружённого восстания и пр... Надо с уверенностью ждать попыток сталинской клики так или иначе втянуть ту или другую якобы оппозиционную группу в авантюру, а в случае неудачи - сфабриковать и подкинуть оппозиции "покушение" или "военный заговор"[268].

Троцкий указывал, что на протяжении последующих лет все усилия ГПУ приписать оппозиционерам террористические намерения не увенчались успехом. "Режим партии и советов тем временем прогрессивно ухудшался. В молодом поколении настроения отчаяния сгустились до взрывов террористического авантюризма"[269].

Здесь мы подходим к одному из самых сложных и острых вопросов истории партии. Вопрос этот заключается в следующем: все ли большевики безропотно наблюдали новые и новые преступления Сталина, ограничиваясь в крайнем случае бессильными ламентациями в личных разговорах, или же некоторые из них хотели приостановить волну сталинских преступлений единственно возможным в то время способом -убийством Сталина, т. е. действительно имели "террористические намерения".

Данных, подтверждающих вторую версию, пока почти не имеется. Единственное известное мне исключение - ссылка Р. Медведева на рукописные воспоминания жены видного деятеля Коминтерна Р. Г. Алихановой, хорошо знавшей Рютина. В этих воспоминаниях рассказывалось, что Рютин не раз говорил своим ближайшим единомышленникам о необходимости убийства Сталина как о единственном способе избавиться от него[270]. Однако никаких сведений о подготовке Рютиным или его товарищами террористического акта против Сталина не существует.

Невозможно также сказать, носит ли чисто гипотетический характер или основано на каких-либо конкретных фактах высказывание Троцкого о том, что "бессмысленные зверства, выросшие из бюрократических методов коллективизации, как и подлые насилия и издевательства над лучшими элементами пролетарского авангарда, вызывают неизбежно ожесточение, ненависть, жажду мести. В этой атмосфере рождаются в среде молодёжи настроения индивидуального террора"[271].

Разумеется, такого рода настроения не могли вылиться в подготовку террористического акта против кого-либо из приспешников Сталина. Любой человек, знакомый с положением в партии и стране, понимал, что все эти люди играли сугубо подсобную роль; устранение любого из них с политической арены ничего не могло изменить в структуре власти, а лишь дало бы Сталину повод для ужесточения репрессий против своих действительных и потенциальных противников.

В то же время было ясно: смерть Сталина могла положить конец государственному террору и привести к существенному изменению гибельной для страны и дела социализма сталинской политики в целом. Так, собственно, и произошло в 1953 году, когда преемники Сталина, запятнанные соучастием в большом терроре 1937-1938 годов, буквально на следующий день после его смерти приостановили новую волну террора и приступили к освобождению и реабилитации ранее осуждённых, равно как и к проведению значительно более мягкой и гибкой, чем при Сталине, внутренней и внешней политики. Ещё более разительные и благотворные перемены могли произойти, если бы смерть Сталина наступила в середине 30-х годов, когда основная часть старой партийной гвардии ещё не была перебита, а ближайшие сталинские соратники ещё не прошли через заключительную стадию своего перерождения.

Но прекращения государственного террора можно было ожидать лишь в том случае, если бы Сталин умер естественной смертью. Если же его смерть явилась бы результатом террористического акта, то в обстановке "антитеррористической" истерии, утвердившейся в стране, репрессивная машина заработала бы с такой же или ещё более страшной силой. На поверхность политической жизни неминуемо всплыли бы наиболее кровожадные сталинисты. В этом и только в этом случае (гибель Сталина от террористического акта) сбылось бы предположение Троцкого о том, что "замена самого Сталина одним из Кагановичей внесла бы почти так же мало нового, как и замена Кирова Ждановым"[272].

Террористический акт против Сталина повлек бы далеко идущие последствия и в более отдалённой исторической перспективе: в его результате Сталин мог бы остаться в памяти современников и потомков в ореоле трагической жертвы злодейского заговора. В этом случае большинство людей в СССР и за рубежом вряд ли усомнились бы в обоснованности предшествующих расправ над "террористами". Более того, и будущие поколения скорее всего поверили бы в истинность обвинений множества оппозиционеров в подготовке террористических актов.

Именно эта трагическая диалектика не могла не довлеть над сознанием даже наиболее мужественных и решительных противников Сталина, способных в ответ на всё новые его преступления переступить через абстрактный принцип отвержения индивидуального террора. Сталин, отчётливо понимавший это, избрал безошибочный метод, страхующий его от террористических актов, - метод государственного террора, обрушившегося на тысячи людей по ложным обвинениям в индивидуальном или групповом терроре.

Самая успешная из сталинских провокаций состояла в том, что он перекрывал дорогу террористическим актам нагромождением всё новых и новых дел о несуществующих "террористических намерениях". Путём чудовищной амальгамы он уже на процессах 1934-1935 годов представил такие намерения неизбежным следствием любых попыток политической борьбы с ним. При этом Сталина не смущало то обстоятельство, что официальные сообщения о раскрытии всё новых террористических групп толкают к выводу о существовании в стране множества людей, которые столь сильно ненавидят его режим, что готовы прибегнуть к самым крайним средствам борьбы, рискуя собственной жизнью. "Правящая бюрократическая группа, - писал по этому поводу Троцкий, - ... не останавливается перед построением компрометирующих её самое амальгам, только бы поставить все виды оппозиции, недовольства, критики в один ряд с террористическими актами. Цель операции совершенно очевидна: окончательно запугать критиков и оппозиционеров - на этот раз уже не исключениями из партии или лишением заработка, даже не заключением в тюрьму или ссылкой, а расстрелом"[273].

XXI Ломка судеб и душ До сих пор мы говорили в основном о расправах с бывшими лидерами и активными деятелями оппозиций. Однако "послекировские" репрессии захватили и тысячи рядовых коммунистов и комсомольцев, имевших в прошлом хотя бы малейшую причастность к оппозиционной деятельности.

Ежедневно на страницах центральной и местной печати появлялись сообщения о "разоблачении" всё новых "троцкистов", якобы "замаскировавшихся" и перешедших к антисоветской и контрреволюционной деятельности. В сознание советских людей настойчиво внедрялись представления не только о том, что сама по себе принадлежность к "троцкистам" является достаточным основанием для ареста, но и о том, что арест человека служит доказательством того, что он был "троцкистом". О характере этой перевернутой логики можно судить по рассказу Е. Гинзбург об обвинениях, предъявленных ей на партийном собрании. Когда её упрекнули в том, что она не "разоблачила" работавшего в одном учреждении с ней "троцкиста" Эльвова, Гинзбург спросила: "А разве уже доказано, что он троцкист?" Последний наивный вопрос вызвал взрыв священного негодования: "Но ведь он арестован! Неужели вы думаете, что кого-нибудь арестовывают, если нет точных данных?"[274]. Насаждение в сознании людей подобной "логики" преследовало цель сформировать такие массовые настроения, при которых понятия "троцкист" или "зиновьевец" воспринимались бы как синонимы слов: "враг", "террорист", "заговорщик" и т. п. В результате этого можно было держать в постоянном страхе за свою судьбу каждого человека, когда-либо примыкавшего к левой оппозиции или осмелившегося выступить в защиту кого-либо из арестованных оппозиционеров.

В этой исступлённой атмосфере ломались не только судьбы, но и души людей, которые в своей совокупности могли бы в противном случае составить действенную преграду наступлению сталинизма. Старые революционеры и безусые комсомольцы, когда-либо имевшие касательство к оппозиционной деятельности, должны были публично клеймить своё прошлое, отрекаться от своих друзей и в бессчётный раз доказывать свою безграничную верность "генеральной линии" и "вождю". На этом пути многие из них выстраивали в своём сознании цепочку "рационализации" (бессознательного оправдания своего шкурнического поведения принципиальными мотивами), пропитывались настроениями ненависти к "троцкизму" и рабской преданности Сталину.

Механизм этого процесса выразительно описан в исповедальной книге Л. Копелева "И сотворил себе кумира". Эти свидетельства тем более интересны, что их автор оказался одним из считанных участников - даже не легальной оппозиции 1923-1927 годов, а "троцкистского подполья" последующих лет, которым удалось выйти невредимыми из всех чисток 30-х годов.

В 1928-1929 годах шестнадцатилетний Копелев под влиянием своего двоюродного брата принимал участие в нелегальной деятельности харьковских оппозиционеров (укрывал шрифт тайной типографии, распространял листовки и т. д.). За это он был посажен - правда, всего на несколько дней - во внутреннюю тюрьму ГПУ. Лишь юный возраст и исчерпывающие признания спасли его от дальнейших репрессий, но шлейф обвинений в этих "преступлениях" тянулся за ним все последующие годы.

В 1930 году Копелев, работавший корреспондентом радиогазеты Харьковского паровозного завода, подал заявление о вступлении в комсомол. Заводской комитет отказал в приёме на том основании, что Копелевым "были допущены грубые политические ошибки, вплоть до участия в троцкистском подполье". Чтобы заслужить прощение, ему было предложено "повариться в рабочем котле". Лишь после года работы у станка он получил право на получение комсомольского билета.

Отдавший себя всецело во власть сталинистской пропаганды, Копелев с доверием отнесся к официальным версиям убийства Кирова. "Сообщение о том, что убийцу Кирова направляли зиновьевцы, - вспоминает он, - поразило и испугало. Но я поверил. Ещё и потому, что помнил одну из листовок оппозиции в феврале 1929 года, перед высылкой Троцкого". В этой листовке оппозиционеры, ожидавшие от правящей фракции самых экстремальных шагов по отношению к Троцкому, предупреждали: "Если товарища Троцкого попытаются убить, за него отомстят... Возлагаем личную ответственность за его безопасность на всех членов Политбюро"[275].

Оглушённый истерическими криками о терроре, Копелев не поставил перед собой вопрос: зачем оппозиционерам понадобилось теперь убивать Кирова? Он не сомневался в справедливости призывов в связи с первым процессом Зиновьева и Каменева и вспомнил, что "лет шесть назад считал себя единомышленником тех, кто уже тогда готовился воевать против партии, против советской власти". Наряду со "стыдом" за эту страницу своей биографии, его разъедал "страх - мучительное сознание, что теперь и на меня могут смотреть с подозрением, с недоверием"[276].

Этот страх рос по мере того, как до Копелева доходили известия об арестах бывших "троцкистов". При каждом таком известии его обжигала мысль: ведь в НКВД находится досье и на него как "бывшего оппозиционера".

Тем временем снаряды ложились всё ближе к Копелеву. Одним из первых был арестован его двоюродный брат, активный участник оппозиции, после возвращения из ссылки продолжавший переписываться со своими старыми товарищами, которые оставались в ссылке и лагерях, посылавший им туда деньги и книги (уже это стало считаться в те годы криминальным деянием). Самого Копелева исключили из комсомола и университета, где он тогда учился. Официальная мотивировка этого решения гласила, что Копелев - неразоружившийся троцкист, поддерживавший подпольные связи со своим двоюродным братом и с троцкистскими группами на паровозном заводе и в университете. Опровергать все эти обвинения было безнадёжным делом. Оставалось только каяться.

Вскоре был арестован старший товарищ Копелева, участник гражданской войны Фрид. В 1928 году Фрида исключили из партии за то, что он на партийном собрании годом ранее голосовал за оппозиционную резолюцию. После этого он уехал в Сибирь, где выполнял задания ГПУ по слежке за ссыльными оппозиционерами. Несмотря на это, многочисленные просьбы Фрида о восстановлении в партии отклонялись: ему ставилось в вину то, что он "недостаточно разоружился", "недостаточно искренен". Наконец, Фрида восстановили, и после возвращения в Харьков разрешили ему работать в заводской многотиражке. Начальник заводского отделения ГПУ поручил ему изучать (вместе с Копелевым) "подрывную деятельность идеологических противников в цехах, нет ли где троцкистской пропаганды"[277].

Разумеется, после убийства Кирова всему этому пришёл конец. Вслед за Фридом были арестованы два его молодых товарища, отказавшиеся на заседании заводского комитета комсомола заклеймить его и упорно твердившие, что знают его как честного коммуниста. Вскоре они были осуждены на несколько лет лагерей.

В этой атмосфере Копелеву удалось получить от парткома паровозного завода характеристику, в которой говорилось, что он "активно боролся на идеологическом фронте, также и с троцкизмом, и с правым уклоном". Исключение из комсомола райком заменил ему выговором "за притупление политической бдительности". Он был восстановлен в университете - с помощью аппаратчика республиканского масштаба, отца его подруги. Согласившись помочь Копелеву, аппаратчик прочел ему следующее наставление: "Для нас оппозиции всегда поганое дело были... Теперь любая оппозиция - уже прямая контрреволюция! Никакой снисходительности быть не может. У Сталина крутой нрав. Но сейчас необходим именно такой вождь"[278].

Прошедший первые круги сталинского чистилища и сумевший уцелеть, Копелев вымуштровал себя настолько, чтобы даже в глубине души не сомневаться в справедливости всего, что делается "органами". При этом он не позволял даже самому себе объяснять своё настроение словами "страх и расчёт". "Нет, я убеждал и тех ближайших друзей, от кого ничего не скрывал, что это (творящиеся вокруг репрессии - В. Р.) определено высшей необходимостью"[279].

С помощью таких внешних и внутренних, психологических механизмов подготавливалось действительное "разоружение" миллионов советских людей перед грядущим большим террором.

Но даже в этих чудовищных условиях, когда в сознание народа неумолимо внедрялось то, что Троцкий называл "тоталитарным идиотизмом", сохранялись тысячи и тысячи тех, кто оставался в рядах "троцкистов" и даже пополнял эти ряды.

ХХII Оппозиционеры в ссылках, лагерях и тюрьмах Со времени окончания гражданской войны и до изгнания легальной левой оппозиции из партии число политических заключённых в СССР было весьма незначительно. С 1922 по 1926 год удельный вес государственных преступлений в общей массе преступлений снизился в 7 раз[280]. В середине 20-х годов в исправительно-трудовых учреждениях Российской федерации содержалось менее 100 тыс. заключённых, среди них - всего несколько тысяч осуждённых по политическим мотивам. Население лагерей стало возрастать с конца 20-х годов в связи с общим ужесточением политического режима, проведением чрезвычайных мер в деревне и насильственной коллективизации, сопровождавшейся ответными (нередко вооружёнными) выступлениями крестьян. На 1 мая 1930 года в лагерях НКВД насчитывалось уже 171,3 тыс. человек, а в лагерях ОГПУ - около 100 тыс. человек[281]. В 1930 году было организовано Управление лагерями ОГПУ (с 1931 года - ГУЛАГ), в ведение которого перешли все исправительно-трудовые лагеря и колонии.

На 1 января 1934 года общая численность заключённых в лагерях ГУЛАГа составила уже 510,3 тыс. чел., на 1 января 1935 года - 725,5 тыс., на 1 января 1936 года - 839,4 тыс., на 1 января 1937 года - 820,9 тыс. чел. (некоторое уменьшение за 1936 год, по-видимому, связано с освобождением "ударников", работавших на строительстве каналов). Из них за "контрреволюционные преступления" было осуждено соответственно 135,2, 118,3, 105,9 и 104,8 тыс. человек[282]. Если в начале 30-х годов в эту категорию заключённых входили в основном крестьяне - участники антиколхозных восстаний и беспартийные специалисты, обвинённые во "вредительстве", то после убийства Кирова в ней стали преобладать большевики-оппозиционеры. Сопоставляя число осуждённых по политическим мотивам с примерными данными о количестве исключённых из партии и подвергнутых затем аресту в те же годы (см. гл. XXV), нетрудно прийти к выводу, что большинство политзаключённых в середине 30-х годов составляли бывшие члены партии, принадлежавшие или заподозренные в принадлежности к "троцкистам" и другим оппозиционным течениям.

Волна массовых арестов конца 1934-1935 годов позволила Сталину достигнуть по крайней мере одной цели: была прервана связь Троцкого с большинством его единомышленников в СССР, перекрыты основные каналы его информации о положении в партии и стране. Отныне анализ событий в Советском Союзе Троцкий вынужден был строить главным образом на основе материалов советской печати.

Информация, которая всё-таки продолжала просачиваться к Троцкому от советских оппозиционеров, прежде всего касалась положения узников сталинских тюрем и лагерей. Завесу над преступлениями Сталина помогли в этот период приоткрыть и свидетельства нескольких советских и зарубежных оппозиционеров, сумевших вырваться из СССР.

Одним из них был рабочий Таров, проведший семь лет в ссылке и тюрьмах. В 1933 году он обратился с письмом в ЦК, в котором выражал готовность, не отказываясь от своих политических убеждений, прекратить оппозиционную деятельность, чтобы принять участие в борьбе против фашизма. Ему было отказано в просьбе о приезде в Москву для личных переговоров, а местные чины ГПУ поставили условием его освобождения публичное заявление с признанием Троцкого "вождём передового отряда контрреволюционной буржуазии". Когда Таров отказался выступить с таким заявлением, его перевели в ссылку в Андижан, откуда ему удалось в июне 1934 года бежать за границу.

В 1935 году из СССР вернулся А. Цилига - бывший член Политбюро югославской компартии, арестованный в 1930 году за пересылку Троцкому некоторых оппозиционных материалов и за участие в организации югославской группы политэмигрантов, близкой к левой оппозиции. После выдачи провокатором этой организации Цилига провёл пять с половиной лет в ссылке и политизоляторах. Лишь после нескольких голодовок и попытки самоубийства Цилиги НКВД удовлетворило его требование о возвращении на родину.

В апреле 1936 года из СССР был выслан французский писатель Виктор Серж, имевший советское гражданство. Примкнувший к левой оппозиции с 1923 года, Серж был в 1928 году исключён из ВКП(б) и арестован. После его освобождения (в результате протестов французской общественности) ему было отказано в заграничном паспорте, который он требовал для себя и тяжелобольной жены. В 1933 году Серж был вновь арестован и сослан в Оренбург. Лишь после трёхлетней кампании, развёрнутой зарубежной общественностью за его освобождение, и личного обращения по этому поводу Ромена Роллана к Сталину, Сержу было разрешено покинуть Советский Союз.

В статьях Тарова, Цилиги и Сержа, появившихся в "Бюллетене оппозиции", приводились многочисленные факты пыток и издевательств над советскими и зарубежными оппозиционерами: избиений, обливания протестующих ледяной водой из брандспойтов, насильственного кормления во время голодовок, натравливания на них уголовников и т. д. В этих статьях была представлена и более широкая картина положения в советских тюрьмах. Таров рассказывал о том, как в камере площадью в 25 кв. м. находилось 35 женщин, из них 8 с грудными детьми[283]. Цилига сообщал, что в 1930 году в ленинградской тюрьме люди стояли целыми сутками - без пищи и сна - в коридоре перед дверями следователей или подвергались многочасовому конвейерному допросу. "Это были дни массовых восстаний крестьян против сталинской коллективизации, дни массовых расстрелов по всей России... - писал Цилига. - За редчайшим исключением о расстрелах этих печать ничего не сообщала"[284].

Рассказывая о существовании в первой половине 30-х годов четырёх специальных лагерей для политзаключённых, Цилига писал: "Страшнейший и новейший враг политически преследуемых в России - это концентрационные лагеря... Новые фараоны "воспитывают" в них сотни тысяч крестьян и рабочих и десятки тысяч уголовных, получая взамен даровой труд"[285].

Виктор Серж вскоре после своего приезда во Францию обратился с открытым письмом к Андре Жиду, занимавшему в то время позицию активной поддержки сталинского режима. Вспоминая о своём знакомстве с дневником Жида, опубликованным в 1932 году, Серж писал: "Прежде всего я был счастлив, что Вы пришли к социализму... И вместе с тем я был удручён контрастом между Вашими утверждениями и окружавшей меня действительностью. Страницы Вашего дневника я читал в такое время, когда никто (в Советском Союзе - В. Р.) не рискнул бы вести дневник, зная, что в какую-нибудь ночь за ним неминуемо придёт политическая полиция... Возможно ли, спрашивал я себя, чтобы Вы ничего не знали о нашей борьбе, о трагедии революции, опустошённой изнутри реакцией?.. Три года прошло с тех пор, и какие годы! Отмеченные гекатомбами, последовавшими за убийством Кирова, массовыми ссылками части населения Ленинграда, арестами многих тысяч старых коммунистов, переполнением концлагерей - несомненно наиболее обширных во всём мире... Бросается в глаза, как чудовищный полицейский аппарат, сам порождая многочисленные жертвы, делает из советских тюрем подлинные школы контрреволюции, где вчерашние советские граждане перековываются в завтрашних врагов"[286].

Рассказывая об условиях, в которых находятся в СССР писатели - люди, "профессия которых состоит в конечном счёте в том, чтобы говорить за тех, у кого нет голоса", Серж приводил список репрессированных литераторов, осуждённых за принадлежность к зиновьевцам или к троцкистам (последних "подвергают наиболее жестоким преследованиям, ибо это наиболее стойкие"). Наряду с этим Серж называл имена арестованных писателей, представлявших и иные направления общественной мысли. "Что стало с духовным братом нашего великого Александра Блока... Ивановым-Разумником? В 1933 году он сидел в тюрьме, как и я. Правда ли, как утверждают, что старый поэт-символист, Владимир Пяст покончил самоубийством в ссылке? Преступление его было велико: он впал в мистицизм... Ограничиваюсь здесь упоминанием писателей, иначе длинные страницы были бы испещрены именами героев"[287].

Сразу же после приезда из Советского Союза в Бельгию Серж возобновил переписку с Троцким. В письме от 29 апреля 1936 года он рассказывал: "В Оренбургской трёхлетней ссылке я встретился с рядом замечательных товарищей, от которых имею разновременные поручения к Вам и прежде всего самые сердечные приветы... Я помню, с какой радостью меня провожали в Оренбурге товарищи, оставшиеся под пятой ГПУ. Одна мысль, что кто-то передаст их братский привет - для них большая, большая вещь. В ссылках и в тюрьмах уже выковались замечательно преданные и глубоко убеждённые революционеры, выдерживающие с поразительной стойкостью систематические удушения"[288].

16 июня Серж переслал Троцкому письмо оппозиционера, в котором говорилось: "Имели ли Вы в своё время информацию о рютинской платформе и о его "право-левом блоке"? В этой платформе была дана оценка деятельности Троцкого, заключающая полное признание основной её правильности. Тогда же нам пришлось встретиться в Москве с членами партии, близкими к некоторым правым кругам (Слепкова, Астрова, Марецкого и К0.). Все эти бывшие "троцкоеды" совершенно изменились и не скрывали - разумеется, в интимных кругах - своё новое отношение к Троцкому и троцкистам. С тех пор они успели сесть прочно и много раз покаяться - но что у них в душе? В изоляторе я встретился с бывшим управделом Рыкова Нестеровым... Те же в общем настроения. Моё личное мнение, что за последние годы легенда о троцкизме совершенно распалась в мало-мальски мыслящих головах"[289].

По-видимому, на основе сообщений Сержа была составлена корреспонденция "Из Оренбургской ссылки", помещенная в "Бюллетене оппозиции". В ней рассказывалось, что после убийства Кирова, помимо повторных арестов действительно непримиримых троцкистов, произведены аресты тысяч людей, давно отошедших от оппозиции. "Некоторые из последних явно сочувствуют нам, хотя и боятся об этом заявить вслух. Когда их в этом подозревают, их морят безработицей и быстро шлют в концлагерь... За всякое слово, сказанное даже в частном разговоре с намёками на недовольство, критику, защиту зарплаты, арестовывают, высылают и пр... В конкретных случаях поражает и потрясает объективная ненужность этих расправ". Если же некоторых оппозиционеров освобождают, то выдают им "волчий паспорт", с которым можно устроиться жить только в маленьких городах.

Сообщая о судьбе старого большевика Панкратова, направленного в политизолятор сразу же после выстрела Николаева, автор письма рассказывал, что этот человек, "уравновешенный и трезвый, с железными нервами", заявил товарищам, что пережитое им прежде при арестах и допросах - ничто по сравнению с тем, что ему пришлось пережить после последнего ареста. Этим он явно намекал "на какой-то особенно мерзкий и жестокий характер следствия".

В письме назывались некоторые конкретные причины арестов большевиков. У члена Воронежского горкома Казначеева, посланного на работу в деревню, нашли рукописное сочинение о чудовищных методах коллективизации. За это он был арестован по обвинению в троцкизме и направлен в концлагерь. Вдова А. А. Иоффе получила новую ссылку в Северную Сибирь за попытку организовать материальную помощь бедствующим товарищам.

Наконец, в корреспонденции сообщалось, что после капитуляции старых "вождей" в политизоляторах "формируется совершенно новое поколение оппозиционеров... доминирует поколение оппозиции 1930-1932 гг... выдвинулись молодые, которые ведут большую теоретическую работу, учатся, делятся на течения". Поняв, что изоляторы становятся оппозиционными университетами, власть стала переводить из них заключённых в концентрационные лагеря. Когда заключённые посредством голодовок и других форм протеста попытались вести борьбу за то, чтобы остаться в изоляторах, руководители ГПУ заявили: "Мы в изолятор больше не будем отправлять; изоляторы кончаются"[290].

Политизоляторы являлись последним элементом цивилизованной пенитенциарной системы, сохранявшимся в стране. В них заключённые размещались по камерам, где находились вместе со своими единомышленниками. Каждый такой "сектор" (коммунисты, эсеры, анархисты, сионисты, русские и грузинские меньшевики) имел свою бытовую экономическую организацию, возглавляемую старостами, представлявшими коллектив в переговорах с администрацией. Эти группы избирали свои комитеты, выпускали рукописные журналы со статьями по вопросам общественной жизни в СССР и международной политики. Между группами устраивались политические дискуссии. "В условиях, когда вся страна обречена на молчание или точнее на подчинение и повторение явно лживой официальной идеологии, - писал Цилига, - большая, внутренне общающаяся тюрьма оказалась лабораторией идей, единственным местом свободного социологического исследования"[291]. Между политизоляторами поддерживалась связь, вплоть до того, что одни из них своей голодовкой поддерживали голодовки в других.

О мужестве репрессированных оппозиционеров свидетельствовало обнародованное Цилигой заявление прокурору СССР, написанное в январе 1934 года ссыльными Енисейской колонии. В нём содержалось требование разрешить Цилиге выезд из СССР. "Это смелое и открытое заявление имело огромное значение, - писал Цилига. - Оно сделало невозможным для ГПУ "ликвидировать" меня за углом. Авторы заявления знали, что, проявляя революционную солидарность, они идут на величайшую опасность, что ГПУ будет им жестоко мстить. И действительно, все эти товарищи были арестованы и после шестимесячного заключения получили сперва "только" три новых года ссылки, а вскоре затем почти все были направлены в концлагеря"[292].

Более конкретное представление о подпольной жизни левой оппозиции в местах лишения свободы мы можем получить из романа В. Сержа "Полночь века" - единственного художественного произведения, описывающего судьбы "троцкистов" в первой половине 30-х годов[293]*. В романе рассказывалось, в частности, о том, какими путями до ссыльных и арестантов доходила информация о взглядах Троцкого. Так, один из персонажей, беспартийный инженер Боткин, в заграничной командировке приобрел номер "Бюллетеня оппозиции", откуда выписал заинтересовавшие его выдержки в свой блокнот. Перед возвращением в СССР он уничтожил и блокнот, и журнал. "Откуда ему было знать, что в Берлине... в его комнату проник некто, тотчас нашёл среди двухсот ключиков нужный, чтобы открыть его чемодан, опытной рукой, которая ничего не повредила, извлек оттуда одну за другой вещи, ещё более искусным профессиональным образом... обнаружил блокнот, открыл его, мгновенно раскусив дух, источник... руки навели на страницы блокнота короткофокусный объектив Цейса. Пять снимков - и всё: вещи на местах, чемодан закрыт, в тот же вечер отправлен секретный пакет в Москву на площадь Дзержинского, в особый отдел, где машинистки сделают несколько копий: 1-я - для главной картотеки; 2-я - для политического отдела (подозреваемые в троцкизме); 3-я - для экономического отдела (подозреваемые в саботаже); 4-я - для иностранного отдела (подозреваемые в шпионаже)"[294].

После прибытия в Москву Боткин был арестован и направлен в проектное бюро лагеря особого назначения на Кольском полуострове. Там он познакомился со "старым партийцем, несмотря на молодость, обыкновенным троцкистом с шестью годами высылок, тюрем, лагерей, этапов за плечами, парнем методичного и своеобразного ума, с которым Боткин впервые в жизни почувствовал возможность говорить вслух, без страха, сомнений и задних мыслей обо всём, что думаешь". Узнав о содержании прочитанного Боткиным номера "Бюллетеня", "обыкновенный троцкист" "добрую половину своих дней в застекленной кабине статистического бюро потратил на то, чтобы на полосках тонкой бумаги шириной в одну, длиной в несколько почтовых марок чётко прорисованными чертежным пером буквами, которые можно было расшифровать только с лупой, составить послания: одно - в Среднюю Азию ссыльным Семипалатинска, другое - в Западную Сибирь ссыльным Канска, третье - на Север, в Чёрное... Никому никогда не узнать, как были отправлены эти послания, как сработали лагерные почтовые самолеты, какие чудеса изобретательности доставили их к местам назначения"[295].

В сибирском селе Чёрном ссыльные получили это письмо вместе с другими сообщениями о жизни левой оппозиции. "Почта, да, невероятная почта, которой столько месяцев не было... Маленькие, прозрачные листочки, покрытые идеальными рядами песчинок, которые были буквами, которые были словами, мыслью, истиной революции, смыслом жизни, поскольку больше не осталось ничего... Нет больше ничего, кроме нашего поражения, воспринятого стойко, поскольку так надо, поскольку нельзя ни отмежеваться от пролетариата, ни отречься от истины, ни изменить ход истории. А диалектика истории требует, чтобы в данный момент под колесом были мы. Жизнь, благодаря нам, продолжается. Победа придёт, когда нас уже не будет. А вот что есть: товарищи, тезисы тобольского изолятора, обращение к ЦК ссыльных Тары, резюме последних номеров "Бюллетеня", составленного в Принкипо и изданного в Берлине".

Получив почту, ссыльный Авелий спросил свою подругу Варвару: "Не рада? - Что ты, я счастлива."

Он не знал, каким бывает в счастливые минуты это открытое, гладкое и бесцветное лицо... "Счастлива, конечно. Чудесно. Мы воспрянем. Надо сказать товарищам, ступай сейчас же, Авелий"[296].

Над такими "кадровыми" оппозиционерами не довлел фетиш партийности, заставлявший капитулянтов идти на сделки со своей совестью. Они, как и Троцкий, считали партию задушенной, а сталинистов - своими непримиримыми врагами. "Они не могут оставить нас жить! - говорил товарищу по ссылке троцкист Родион. - Мы - новая партия, даже если и подумать об этом не смеем. Они знают это лучше нас. Они вынуждены гноить нас в тюрьмах. А когда они окончательно разберутся в том, что делают, они примутся нас расстреливать. Всех, говорю тебе. Будет чёрный террор. Как позволить нам жить?"[297].

О том же говорил своему сокамернику в тюрьме другой герой романа, член партии с 1904 года, участник Пражской конференции Рыжик: "Не строй иллюзий, ты долго будешь жить в наморднике, если выживешь, если свора выскочек, предавших всё, кроме собственного брюха, не избавится, наконец, от тебя, пустив порцию свинца в неудобный твой мозг, переполненный ярко-красными воспоминаниями... Они знают, что такое мы и что такое они... Нет более практичных и более циничных людей, более склонных всё решать через убийство, чем привилегированные плебеи, которые всплывают на исходе революций, когда над огнём затвердевает лава, когда революция всех оборачивается контрреволюцией немногих против всех. Это формирует новую мелкую буржуазию с волчьим аппетитом, не понимающую слова совесть, осмеивающую то, чего не понимает, живущую за счёт силы и железных лозунгов, прекрасно знающую, что она украла у нас старые знамена... Дико и низко. Мы были беспощадны, чтобы изменить мир, они будут такими, чтобы сохранить добычу... Они утверждают, что всё уже свершилось, и для них действительно свершилось всё, поскольку всё в их руках. Они будут бесчеловечны из трусости... Их задача - потихоньку уничтожить нас, наша - выстоять. История продолжается. Что сеют, то они и пожнут сторицею. В тот день мы будем очень нужны"[298].

Эти несгибаемые люди не были склонны скрывать свои подлинные мысли даже от тюремщиков. Оказавшись арестованным, в ссылке Рыжик с откровенным презрением заявил чекисту Мозгляку:

"- Ладно, видно старая сволочь Коба вспомнил обо мне... Сволочь с рыжими глазами...

— Что? Что вы сказали? Кто?

— Коба. Глава правящей фракции в партии. Могильщик революции. Сволочь, которой вы лижете задницу.

В последний, может быть, раз в своей жизни, бесполезно и смехотворно он сказал одно, но сказал настолько внушительно, что Мозгляк сел.

— Ничтожество вы, гражданин, ничтожество. И с вами я совсем не разговариваю. С контрреволюцией я не стану дискутировать здесь. Если уж плевать ей однажды в лицо, то не ниже, чем в морду генерального секретаря. Передайте своему начальству, что ни на какие вопросы я отвечать не буду..."[299].

В тюрьме Рыжик и его товарищ Елькин[300]* писали в высшие партийные органы "бесстрастно резкие" заявления: "Давно предвидя, что недалёкий азиатский Бонапарт, бездумными и бессовестными лакеями которого вы сделались, будет вынужден ликвидировать партию пролетариата", они цитировали платформу оппозиции, решения съездов, партийные постановления, ленинские тексты, чтобы закончить богохульным обращением такого типа: "Что бы ты сделал ещё, Коба-Джугашвили-Сталин, завтрашний Каин?.. Изгнанный из партии в 1907 за сползание к бандитизму с большой дороги, оппортунист в 1917, оппортунист, получивший оплеуху в последнем письме Ленина в 1923, противник индустриализации до 1926, апологет сельских богатеев в 1926, пособник Чан Кай-ши в 1927, виновник бесполезной Кантонской бойни, предтеча фашизма в Германии, организатор голода, гонитель пролетарских ленинистов... Коба! Коба! Прохвост. Что ты сделал с партией? Что ты сделал с нашей железной когортой? Ты, скользкий, как удавка, ты, вравший нам на каждом съезде, на каждом заседании Политбюро, подлец, подлец, подлец..."[301].

О том, что заявления такого рода были в те годы далеко не единичными, говорят не только художественные свидетельства Сержа, но и беспристрастные архивные документы. Характерно, что в период "послекировских" репрессий даже многие бывшие капитулянты посылали из политизоляторов письма в партийные органы с отказом от своих прежних отречений. Так, В. М. Поляков, находившийся в Суздальском изоляторе, 20 июня 1935 года сообщал в КПК, что под влиянием событий последних лет пересмотрел своё капитулянтское заявление 1933 года и подтверждает свою приверженность к левой оппозиции. Поляков выражал глубокое убеждение в том, что задачи, стоящие перед ВКП(б) и международным коммунистическим движением, не могут быть решены "ни на путях нынешней политики Коминтерна... ни на путях укрепляющего бюрократию внутрипартийного террора, уничтожающего по тюрьмам и ссылкам тысячи прекрасных большевиков... В связи с изложенным прошу моё заявление о безоговорочной поддержке всей линии ЦК считать в дальнейшем недействительным"[302].

Аналогичное заявление было направлено 15 декабря 1935 года в КПК и НКВД другим "кадровым" троцкистом В. А. Сусенковым. Указывая, что считает своё предыдущее заявление об отходе от оппозиции "грубейшей и непростительной ошибкой", Сусенков писал: "Три года пребывания меня в В/Уральском п/изоляторе не только не укрепили меня в правильности сталинской политики, но, наоборот, ещё больше укрепили во мне сомнение в её состоятельности... Посему ранее поданное мною заявление о моей капитуляции с подачей настоящего заявления считаю аннулированным. Политически же возвращаюсь полностью и целиком на позиции большевиков-ленинцев"[303].

О том, что в середине 30-х годов ряды оппозиционеров не редели, а пополнялись, свидетельствует ряд мемуарных источников. Так, в воспоминаниях меньшевика Гольца рассказывается, что после массовых арестов оппозиционеров по всей стране было отобрано несколько тысяч человек для отправки в воркутинские лагеря. Огромный этап был доставлен в Архангельск несколькими эшелонами, состоявшими не из традиционных "столыпинских" вагонов, а из простых товарных, лишённых элементарных удобств, даже раздельных помещений для мужчин и женщин. В Архангельске заключённых набили в несколько старых барж и буксиров, которые прибыли в первый крупный спецлагерь, созданный для обеспечения рабочей силой воркутинских шахт. Там все арестанты в возрасте старше 45 лет, которые по правилам техники безопасности не должны были допускаться на подземные работы, были признаны годными для таких работ[304].

О дальнейшей судьбе троцкистов в воркутинских лагерях сообщает публикация, появившаяся в 1961 году в "Социалистическом вестнике". В ней автор, даже тогда посчитавший нужным скрыть своё имя под инициалами Б. Д., рассказывал, что в этой .зоне находилось несколько тысяч "ортодоксальных троцкистов", которые с конца 20-х годов содержались в ссылках и политизоляторах и "остались верны своим политическим целям и вождям до конца". Автор называл имена вожаков этой группы: Познанского - бывшего секретаря Троцкого, В. В. Косиора - одного из лидеров оппозиции 1923 года и брата члена Политбюро С. В. Косиора и др.

Помимо "настоящих троцкистов", по словам Б.Д., только в лагерях Воркутинской зоны насчитывалось более 100 тысяч заключённых, которые "прежде, будучи коммунистами и комсомольцами, примыкали к троцкистской оппозиции", а затем "вынуждены были раскаяться в своих "ошибках" и отойти от оппозиции". Кроме того, там находились тысячи людей, "никогда формально не состоявших в компартии и только в период обостренной борьбы оппозиции примкнувших к её платформе и до конца связавших себя с её судьбой"[305].

Значительное число троцкистов находилось и в лагерях Колымской зоны. Магаданский литератор A. M. Бирюков, тщательно изучавший историю этих лагерей, пишет: "История того, как доставили на Колыму шесть тысяч... заключённых троцкистов, как искали они здесь справедливости (хотя бы в предоставлении статуса политзаключённых), как пытались продолжать борьбу со сталинизмом и как были уничтожены в течение считанных лет - грандиозна даже на фоне всенародной трагедии"[306].

Среди колымских троцкистов находилась Т. И. Мягкова, арестованная в июне 1936 года на месте ссылки и приговоренная Особым совещанием к пяти годам заключения в лагерях.

В первые месяцы пребывания Мягковой на Колыме начальником колымских лагерей был старый большевик Э. П. Берзин, а начальником секретно-политического отдела Магаданского УНКВД (ведавшего судьбой арестованных троцкистов) - бывший начальник Ленинградского СПО А. А. Масевич, осуждённый по делу ленинградских чекистов. Благодаря их усилиям режим для политзаключённых был ещё относительно мягким: они могли работать по специальности и получать ту же заработную плату, что и вольнонаёмные. Это давало возможность Мягковой посылать деньги в Москву - своей матери и 12-летней дочери - и в Соловецкий лагерь, где находился её муж М. Н. Полоз, осуждённый в 1934 году как "украинский националист".

В письмах родным Мягкова писала о своих надеждах на скорое освобождение. Однако в действительности она отдавала себе трезвый отчёт в том, что ожидает её и её товарищей. Находившаяся с ней в одном бараке "неразоружившаяся" троцкистка М. Г. Варшавская, которой посчастливилось после 25 лет пребывания в ссылке и лагерях дожить до освобождения и реабилитации, вспоминала, как Мягкова говорила Масевичу: "Нас скоро уничтожат, но уничтожат и вас - за то, что вы знаете, что мы не убивали Кирова"[307].

Стремясь избавить Мягкову от начавшихся расправ над арестованными троцкистами, Масевич в начале 1937 года перевел её в дальний посёлок Ягодное. Однако спустя несколько месяцев Татьяна Ивановна была там арестована и подвергнута переследствию. В вынесенном ей смертном приговоре среди новых "преступлений", вменявшихся ей в вину, значилось лишь то, что она держала длительную голодовку и "систематически устанавливала связь с заключёнными троцкистами".

Писатель Н. В. Козлов во время работы в 60-х годах над документальным романом "Хранить вечно" обращался за свидетельствами к бывшим работникам НКВД, обещая не раскрывать их имён. В полученном им письме свидетеля (и, по-видимому, участника) расправ над троцкистами рассказывалось, что в 1936-1937 годах содержавшиеся в Магадане и других колымских лагерях оппозиционеры организовывали забастовки, распространяли листовки-прокламации с требованиями освобождения, предоставления свободы передвижения, изменения рациона питания и т. д. Зачинщиков этих политических выступлений, завершившихся объявлением массовых голодовок и устройством в бараках баррикад, изолировали от остальной массы и приговорили к расстрелу. "Среди осуждённых, помню, были бывший ответственный редактор газеты "Омская правда", бывший одесский областной прокурор, бывший партийный секретарь института красной профессуры и др... Помню, как нас, нескольких человек молодых чекистов, вызвали к начальнику управления и сказали, что мы будем сопровождать осуждённых от тюрьмы до места казни... Всё, что произошло потом, произвело на меня и моих товарищей такое сильное впечатление, что несколько дней лично я ходил словно в тумане и передо мной проходила вереница осуждённых троцкистских фанатиков, бесстрашно уходивших из жизни со своими лозунгами на устах"[308].

Эти беспристрастные свидетельства очевидцев показывают истинную цену "подсчётов" Д. Волкогонова, утверждающего (без каких-либо доказательств), что в середине 30-х годов "реальных троцкистов в стране было... максимум три-четыре сотни"[309].

Становящиеся известными всё новые источники доказывают, что ряды "троцкистов" в 30-е годы не только не редели, но пополнялись оппозиционно настроенной молодёжью. Они подтверждают выводы И. Дойчера, тщательно изучившего все имевшиеся на Западе материалы о деятельности троцкистов в лагерях. "С 1934 года троцкизм, казалось, был полностью ликвидирован, - писал Дойчер. - Однако через два или три года Сталин боялся его, как никогда. Парадоксально, но великие чистки и массовые ссылки, последовавшие за убийством Кирова, дали новую жизнь троцкизму". Когда вокруг репрессированных троцкистов оказались тысячи недавно арестованных людей, троцкистов стало уже невозможно изолировать. "К ним опять присоединилась масса капитулянтов, которые печально размышляли, что события сложились бы по-иному, если бы они держались вместе с троцкистами. Оппозиционеры молодого поколения, комсомольцы, поднявшиеся против Сталина много позднее сокрушения троцкизма, "уклонисты" всех цветов и оттенков, обычные рабочие, сосланные за пустяковые нарушения трудовой дисциплины, недовольные и ворчуны, которые начинали думать политически только за колючей проволокой, - все они составили громадную новую аудиторию для троцкистских ветеранов". Несмотря на резкое ужесточение лагерного режима, "лагеря вновь становились школами оппозиции, где наставниками выступали троцкисты. Они... своим вызывающим, часто героическим поведением вдохновляли на сопротивление других. Хорошо организованные, дисциплинированные и политически подготовленные, они были подлинной элитой громадной части нации, брошенной за колючую проволоку"[310].

Ни одного из этих "кадровых" троцкистов не удалось вывести на показательные процессы 1936-1938 годов. По свидетельству А. Орлова, в соответствии со сталинским планом подготовки процесса "троцкистско-зиновьевского центра" в 1936 году из ссылок, тюрем и лагерей было доставлено в Москву около трёхсот оппозиционеров, имена которых были широко известны в партии. Предполагалось, что после "обработки" в московских застенках часть из них окажется сломленной и можно будет набрать группу в пятьдесят-шестьдесят человек, которые согласятся выступить на процессе с признаниями о своём участии в шпионском заговоре, возглавляемом Троцким[311]. Однако все эти подлинные троцкисты, ни разу не выступавшие с капитулянтскими заявлениями, отказались и на этот раз принять участие в сталинской провокации.

В свою очередь Троцкий неустанно призывал, "как можно шире через посредство всей честной печати (Запада - В. Р.) распространить сведения о тех подлых репрессиях, которым подвергаются безупречные пролетарские революционеры в Советском Союзе. Главная и ближайшая задача при этом: облегчить участь десятков тысяч жертв бюрократической мстительности"[312].

XXIII Сталинский тeррор и судьбы большевизма Уже первая волна "послекировских" репрессий в глазах любого непредубеждённого и дальновидного человека явилась свидетельством того, что "революция в России умерла". Этот вывод содержался, в частности, в работах Г. Федотова, который решительно отвергал господствовавшие в эмигрантской среде суждения о том, что "гниёт, собственно, коммунистическая партия, а не Россия" и поэтому "нужно радоваться её разложению"[313]. По мнению Федотова, массовые расправы с оппозиционерами стали следствием кардинальных изменений в структуре общества и власти и полностью опровергали представление о том, что в Советском Союзе ещё "царствуют коммунисты, или большевики". На самом деле, как подчёркивал Федотов, "большевиков уже нет..., не "они" правят Россией. Не они, а он... Происходящая в России ликвидация коммунизма окутана защитным покровом лжи. Марксистская символика революции ещё не упразднена, и это мешает правильно видеть факты". Хотя непрекращающиеся аресты, ссылки и расстрелы коммунистов происходят под флагом борьбы с остатками троцкистской оппозиции, эти официальные ярлыки не должны кого-либо обманывать. В Советском Союзе "под троцкизмом понимается вообще революционный, классовый или интернациональный социализм. То есть марксизм как таковой, - если угодно, ленинизм классического русского типа"[314].

Вывод о том, что под лозунгом борьбы с "контрреволюционным троцкизмом", происходит уничтожение большевистских традиций и большевистского менталитета, разделялся и Андре Жидом, который после посещения Советского Союза с горечью писал: "То, что нынче в СССР называют "контрреволюционным", не имеет никакого отношения к контрреволюции. Даже скорее наоборот. Сознание, которое сегодня там считают контрреволюционным, на самом деле - революционное сознание, приведшее к победе над полусгнившим царским режимом... Но сейчас требуются только приспособленчество и покорность. Всех недовольных будут считать "троцкистами". И невольно возникает такой вопрос: что, если бы ожил вдруг сам Ленин?.."[315].

К аналогичным мыслям приходили и сами оппозиционеры, пытавшиеся осмыслить политическую суть сталинских репрессий. Так, югославский коммунист В. Вуйович, в прошлом - член Исполкома Коминтерна, незадолго до своего ареста писал другому коммунистическому диссиденту - швейцарцу Ж. Эмбер-Дро: ''Браво, Сталин! Так и Муссолини может позавидовать. Если буржуазия захочет истребить коммунистов, не нужно ничего, кроме того режима, что Сталин придумал для большевиков-ленинцев"[316].

Сходные выводы, хотя, разумеется, с противоположным оценочным знаком делались в те годы наиболее реакционными кругами русской эмиграции, которые со времён гражданской войны были, говоря словами Бунина, охвачены "свирепой жаждой погибели" большевиков и мечтали, чтобы "ворвался хоть сам дьявол и буквально по горло ходил по их крови". По-прежнему руководствуясь словами из "Окаянных дней": "Нет той самой страшной библейской казни, которой мы не желали бы им"[317], эти люди не могли не испытывать ликования: "дьявольская" миссия теперь вершилась руками Сталина и его приспешников.

Обобщая содержание откликов врагов Советской власти на сталинский террор, Троцкий писал: "Вся буржуазия, в том числе и белая эмиграция, в истребительном походе Сталина против большевиков-ленинцев и других революционеров видит лучший залог "нормализации" сталинского режима. Серьёзная и ответственная капиталистическая печать всего мира дружно аплодирует борьбе против "троцкистов"[318].

Наиболее откровенно оценивала расправы с "троцкистами" фашистская печать, связывавшая их с "позитивными", с её точки зрения, изменениями советского режима. Так, газета итальянских фашистов "Мессаджеро" в августе 1936 года писала: "Старая гвардия Ленина расстреляна... Сталин был реалистом, и то, что его противники считали изменой идеалу, было только необходимой и неминуемой уступкой логике и жизни... Абстрактной программе всеобщей революции он противопоставляет пятилетку, создание армии, экономику, которая не отрицает индивидуума... Против этого позитивного творчества восстает демон революции для революции...[319]* Это было неминуемо - полиция вскрыла заговор и действовала с силой, требуемой общественной безопасностью"[320].

Подобные оценки, принадлежавшие представителям самого широкого спектра политических сил, показывают истинную цену идеологической операции, связанной с реанимацией понятия "большевизм" в СССР на рубеже 90-х годов. Само это понятие, исчезнувшее из официального партийного лексикона после переименования партии в 1952 году, было искусственно оживлено как "демократами", так и "национал-патриотами" в целях развязывания антикоммунистического похода. Представители этих идеологических течений нарочито объединяли ленинцев, "троцкистов" и сталинистов под общей шапкой "большевиков". Между тем уже в середине 30-х годов для каждого человека, не отравленного сталинистской пропагандой, было очевидно, что большевизма как правящей силы в СССР не существует. Подлинные ленинцы, сохранявшие верность большевистским традициям, тогда находились либо в тюрьмах и лагерях, либо в глубоко законспирированном подполье.

XXIV Оппозиционеры в подполье Левая оппозиция продолжала существовать и на воле, несмотря на свирепые репрессии. Новые импульсы её подпольной деятельности придали оппозиционные настроения в партии и стране, усилившиеся в результате "послекировской" волны террора.

"Нынешний режим в СССР на каждом шагу вызывает протест тем более жгучий, что подавленный , - писал в 1936 году Троцкий. - Бюрократия не только аппарат принуждения, но и постоянный источник провокации. Самое существование жадной, лживой и циничной касты повелителей не может не порождать затаённого возмущения. Улучшение материального положения рабочих не примиряет их с властью, наоборот, повышая их достоинство и освобождая их мысль для общих вопросов политики, подготовляет открытый конфликт с бюрократией"[321].

Если в начале 30-х годов остриё массовых политических репрессий было направлено против крестьянства, сопротивлявшегося насильственной коллективизации, то с 1934 года оно было перенесено на жителей городов, среди которых всё сильнее проявлялось недовольство сталинским режимом. Значительная часть рабочего класса, та, в которой ещё не угасли революционные традиции, с негодованием воспринимала антипролетарскую политику сталинизма, в результате которой на рабочую массу по-прежнему ложились наиболее тяжким бременем социальные последствия форсированной индустриализации.

Как вспоминал Хрущёв, даже в Москве условия труда и быта рабочих были очень тяжёлыми. "Строительных рабочих вербовали в деревнях и селили в бараках. В бараках люди жили в невыносимых условиях: грязь, клопы, тараканы, всякая иная нечисть, а главное, плохое питание и плохое обеспечение производственной одеждой. Да и вообще нужную одежду трудно было тогда приобрести. Всё это, естественно, вызывало недовольство. Недовольство порождали и пересмотры коллективных договоров, связанные с изменением норм выработки. К примеру, существовала где-то какая-то норма, а потом после нового года вдруг она становится на 10-15 % выше при тех же или даже меньших расценках". Такого рода административные акции, осуществляемые при покорной поддержке профсоюзной организации и, разумеется, без всякого участия рабочих, вызывали "волынки" (так тогда официально именовались забастовки) в отдельных цехах или в масштабах целого завода. В таких случаях, по словам Хрущёва, партийные, работники "объясняли рабочим ситуацию". Эти объяснения сводились к тому, что "нужно в какой-то степени подтягивать пояса, чтобы успешно соревноваться с противником и догонять его"[322].

Однако проповедь постоянного "подтягивания поясов" далеко не всегда оказывала желаемое для бюрократии воздействие на рабочих, особенно молодых, которых, по словам А. Орлова, "горько обижало явное неравенство, царящее кругом, - полуголодное существование большинства и роскошная жизнь привилегированной бюрократической касты. Сыновья и дочери простых рабочих видели, как их сверстники, дети высоких чинов, назначаются на заманчивые должности в государственном аппарате, в то время как их самих эксплуатируют на тяжёлых работах, где требуется ручной труд. Комсомольцам, завербованным на строительство московского метро, приходилось работать по десять часов в день, нередко по пояс в ледяной воде, а их сверстники из верхов в то же самое время раскатывали по Москве на лимузинах, принадлежащих их папашам. Безжалостная эксплуатация комсомольцев на строительстве метро привела к тому, что сразу восемьсот человек, бросив работу, направились как-то к зданию ЦК комсомола и швырнули там на пол комсомольские билеты, выкрикивая ругательства в адрес правительства"[323].

В борьбе с проявлениями социального протеста со стороны рабочих Сталин не гнушался любыми средствами - вплоть до использования антисемитских настроений. Хрущёв вспоминал, что когда возникли "какие-то шероховатости, я бы не хотел сказать, волнения, среди молодёжи на тридцатом авиационном заводе", Сталин заявил ему: "Надо организовать здоровых рабочих, пусть они возьмут дубинки, и, когда кончится рабочий день, этих евреев побьют"[324].

Другим, более распространённым средством борьбы с проявлениями социального протеста среди рабочего класса было объявление их зачинщиков "троцкистами". Как писал в "Бюллетене оппозиции" иностранный рабочий, находившийся с 1928 по 1936 год в СССР, "не подлежит сомнению, что политический террор бюрократии даёт кое-какие результаты, в том отношении, что он деморализует дух борьбы рабочих". В подтверждение этого автор рассказывал, как на его заводе был подавлен протест рабочих против неожиданного снижения расценок. После того, как было решено избрать делегацию для переговоров с дирекцией об отмене этой меры, выступил партийный чиновник с заявлением, что такие "необдуманные действия" вызваны пропагандой "классово-враждебных элементов", прежде всего троцкистов, которые стремятся "разложить дисциплину". "Выступление это подействовало, как холодный душ. Масса слишком обессилена и дезориентирована, чтобы решительно встать на путь борьбы за свои интересы"[325].

С течением времени для пресечения массового недовольства стали всё шире использоваться органы НКВД, от контроля за действиями которых были отстранены даже партийные аппаратчики. Хрущёв вспоминал, что он регулярно получал сводки НКВД, в которых "приводилось довольно много нелестных отзывов о партии и оскорбительных выражений по адресу её вождей. Агенты доносили и о конкретных людях, которые были им известны, с их фамилиями, адресами и прочим". По словам Хрущёва, поначалу по отношению к таким людям принимались "воспитательные меры", но "всё изменилось после убийства Кирова". В частности, начальник Московского управления НКВД Реденс (муж сестры Н. С. Аллилуевой) сообщил Хрущёву, что получил задание "почистить" Москву. В" соответствии с этим заданием была осуществлена массовая высылка людей из Москвы, хотя и в меньших масштабах, чем в Ленинграде. "Куда их высылали, - рассказывал Хрущёв, - я не знаю: тогда придерживались такого правила - говорить человеку только то, что его касается. Тут дело государственное, поэтому чем меньше об этом люди знают, тем лучше"[326]. Между тем Хрущёв, которого не допускали к информации о подобных "государственных делах", был в то время членом ЦК и первым секретарём Московского горкома партии.

Особая свирепость проявлялась "органами" в борьбе с проникновением "троцкистских" идей в среду рабочего класса. Когда в 1935 году на Московском шарикоподшипниковом заводе были распространены печатные оппозиционные листовки, на следующий день было арестовано более 300 рабочих[327].

Несмотря на ужесточающийся террор, оппозиционные настроения проникали и во всё новые круги молодёжи. Как вспоминал Орлов, "по всей стране стихийно возникали молодёжные кружки, участники которых пытались найти ответ на политические вопросы, которые не полагалось задавать вслух"[328].

По-видимому, основываясь на подобных конкретных сообщениях, проникавших за границу, Г. Федотов писал, что до последнего времени революционная молодёжь и активисты пользовались относительной свободой высказывать своё мнение. "Их оптимизм, до известной степени, спасал Россию. Теперь петля затянута и на их шее"[329].

Это же ощущение затянутой на шее петли не могла не испытывать и значительная часть бюрократии, над которой всё неотвратимей нависал "дамоклов меч" террора. "После того, как бюрократия подавила внутреннюю жизнь партии, - писал Троцкий, - сталинская верхушка подавила внутреннюю жизнь самой бюрократии. Отныне разрешено одно: славить "великого и любимого вождя". Из этого клубка противоречий вырос "коммунистический" террор против бюрократической верхушки"[330].

Этому террору, укреплявшему позиции тоталитарного абсолютизма, та часть бюрократии, которая начинала прозревать и осознавать нависшую над ней опасность, не могла оказать серьёзного сопротивления. В условиях растущего отчуждения между нею и партийными массами бюрократия всё более обрекалась на социальную изоляцию. Не решавшаяся и не способная к тому, чтобы перевести массовое недовольство в русло оформленной политической борьбы, она слабела, разлагалась и утрачивала веру в себя. Характеризуя положение и нравы бюрократии, Троцкий замечал: "Функция управления сосредотачивается в руках всё более тесного круга лиц. Остальные работают по инерции, спустя рукава, думают больше о личных делах, презрительно отзываются в своём кругу о высоком начальстве, либеральничают и брюзжат"[331].

По-видимому, оппозиционные настроения в среде бюрократии были распространены шире, чем это представлялось Троцкому, лишённому в своём зарубежном далёке надёжных источников информации о подспудных процессах, развёртывавшихся внутри правящего слоя. В. Кривицкий, хорошо знакомый с настроениями верхов, утверждал, что в середине 30-х годов "не только огромная масса крестьян, но и большинство в армии, включая лучших представителей комсостава, большинство комиссаров (политических армейских работников - В. Р.), 90 % директоров заводов, 90 % партийного аппарата находились в большей или меньшей степени в оппозиции диктатуре Сталина. Это была уже сила". Хотя это, разумеется, условные и скорее всего преувеличенные цифры, общая характеристика Кривицким настроений, преобладавших в ту пору в партии и на её верхах, подтверждается и многими другими свидетельствами. Честные коммунисты, сохранявшие верность большевистским принципам и пользовавшиеся симпатиями масс, по-прежнему составляли большинство в партии. "Им были необходимы лидеры, люди, за которыми были традиция и программа и которые были способны свергнуть Сталина"[332].

Программа, которая могла бы объединить коммунистических противников сталинского режима, имелась у Троцкого и "троцкистов". Именно поэтому сталинская клика делала всё возможное, чтобы перевести борьбу с "троцкизмом" из русла идейной полемики, по необходимости вынуждающей знакомить массы хотя бы с элементами оппозиционной платформы, в русло судебных подлогов, призванных представить "троцкизм" уже не только "авангардом контрреволюционной буржуазии", но и прямой агентурой фашизма. В этой версии удалось убедить значительную часть советских людей - единственно потому, что массы были "лишены возможности проверки, а те, которые знают правду, вынуждены к молчанию"[333].

И всё же, вопреки непрекращающимся клеветническим и репрессивным кампаниям, идейная борьба левой оппозиции в СССР продолжалась. Известное представление о ней дают свидетельства "невозвращенцев" из числа ответственных работников НКВД.

В. Кривицкий, занимавшийся в основном вопросами внешней разведки, тем не менее рассказывал Л. Седову о распространении в 1935 году троцкистских листовок на заводах и в университетах[334].

А. Орлов, знавший значительно больше о подпольной стороне политической жизни страны, приводит многочисленные факты оживления оппозиционной деятельности в середине 30-х годов. "На стенах заводских корпусов там и сям появились гневные надписи, направленные против Сталина[335]*"[336]. В горьковской партийной школе распространялись запрещённые партийные документы, в том числе копии ленинского "Завещания", а в Горьковском педагогическом институте возникли нелегальные кружки по изучению работ Ленина и Троцкого. Не случайно в этот институт был направлен преподавателем один из наиболее опытных агентов НКВД Ольберг. Оказавшись впоследствии в числе провокаторов, выведенных вместе со старыми большевиками на процесс "троцкистско-зиновьевского центра", он дал на нём, в частности, "показания" о деятельности троцкистской "террористической группы", включавшей преподавателей и студентов института.

В 1935 году органы НКВД напали на след деятельности оппозиционеров в Московской высшей партийной школе, где ходили по рукам листовки с изложением троцкистской программы. "Студентам ВПШ, изучавшим Маркса и Энгельса "по первоисточникам", становилось ясно, что "троцкизм", заклейменный Сталиным как ересь, в действительности представляет собой подлинный марксизм-ленинизм"[337]. Особая ценность свидетельств Орлова состоит в том, что они были обнародованы спустя почти два десятилетия после описанных в них событий, а их автор не только никогда не был близок к левой оппозиции, но даже был послан Сталиным в Испанию для уничтожения "троцкистов", воевавших в рядах республиканской армии.

Даже на гребне бешеной антитроцкистской кампании среди простых рабочих и крестьян сохранялось немало людей, отказывавшихся присоединить свой голос к официальной клевете. Свидетельства об этом обнаружены, в частности, в Смоленском партийном архиве, вывезенном немцами в годы войны и затем оказавшемся достоянием зарубежных историков. Так, среди многочисленных доносов секретаря одного из сельских райкомов партии в органы НКВД, встречаются следующие сообщения. Один из участников колхозного митинга, посвящённого процессу "троцкистско-зиновьевского центра" заявил: "Ничего о Троцком сказать не могу, не нам об этом судить, вообще здесь ничего делового нет", - после чего демонстративно покинул собрание; "в квартире колхозника Хромова обнаружен портрет Троцкого... Просьба принять меры к расследованию и привлечению Хромова к ответственности"[338].

В том же архиве содержится сообщение о выступлении плотника, который при поддержке членов своей бригады заявил: "Эксплуатация у нас не ликвидирована: коммунисты и инженеры нанимают и эксплуатируют домработниц. Троцкисты Зиновьев и Каменев не должны и не будут расстреляны, потому что это старые большевики"[339].

Аналогичные донесения о "троцкистских вылазках" содержатся в архиве МГК ВКП(б). В них сообщается, например, что токарь одного из московских заводов на партийном собрании, обсуждавшем закрытое письмо ЦК, заявил: "Как это могло случиться, что хорошие люди (Зиновьев, Каменев и Троцкий) скатились на путь контрреволюции?" Член партии с 1923 года на цеховом собрании "явно провокационно держал себя, бросая реплики: "Скажите факты и дату связи троцкистов-зиновьевцев с гестапо", а на заводском собрании отказался голосовать за приветствие Сталину[340].

Есть основания полагать, что какие-то сведения о подпольной жизни левой оппозиции удалось получить Андре Жиду во время его пребывания в Советском Союзе. В "Возвращении из СССР" он давал понять читателю, что Сталин, лишённый "большой мудрости - прислушиваться к противнику", своими репрессиями только умножает число коммунистов-оппозиционеров. "Уничтожить оппозицию... Как хорошо, что Сталину это плохо удаётся". Жид осторожно намекал и на то, что "уничтожение оппозиции в государстве или даже запрещение ей высказываться, действовать" может стать "приглашением к терроризму"[341].

Оппозиционные настроения в стране носили по большей части коммунистический характер и зарождались прежде всего в партийной среде. Поэтому Сталин на протяжении 1933-1936 годов провёл партию через три официальные чистки, выбросившие из её рядов сотни тысяч человек.

XXV Партийные чистки Временно прекратив после "Кремлёвского дела" политические процессы, Сталин с ещё большей жестокостью продолжал проводить партийные чистки, сохранявшие в ВКП(б) атмосферу перманентного напряжения.

Начатая в 1933 году генеральная чистка партии была продолжена не до конца 1934 года, как первоначально предполагалось, а до мая 1935-го. В её ходе из 1916,5 тыс. членов и кандидатов в члены партии было исключено 18,3 %[342]. Сразу же после этой чистки началась новая кампания, официально названная "проверкой партийных документов". Она была открыта циркулярным письмом ЦК ВКП(б), требовавшим тщательно проверить правильность сведений о коммунистах, внесённых в их партийные документы (партбилеты и учётные карточки)[343].

Эта кампания, внешне выглядевшая чисто технической, канцелярской процедурой, по словам А. Орлова, "с циничной откровенностью была направлена против старых членов партии. Парткомы возглавлялись теперь молодыми людьми, вступившими в партию лишь недавно"[344].

Раскрывая подлинный смысл "проверки партийных документов", Троцкий писал: "Отличие этой чистки от всех предшествующих состоит в том, что она проводится без всякого, хотя бы только декоративного, участия самой партии: ни общих собраний, ни личных исповедей, ни публичных обличений, ни свидетельских показаний. Проверочная работа происходит целиком за кулисами: ведь речь идёт только о "документах". На самом деле в результате этой скромной технической проверки исключено в среднем около 10 % (от общей численности членов партии - В. Р.). Проверка кандидатов ещё не закончена. Но и сейчас уже из рядов партии выброшено значительно больше 200 тысяч человек". Перечень основных категорий исключённых представляет "общую формулу всех термидорианских амальгам... на первом месте официально поставлены "троцкисты"[345].

Статистические данные, полученные Троцким на основе анализа сообщений партийной печати, находят подтверждение в ставших недавно известными архивных документах. Как сообщал П. Постышев, секретарей ЦК компартии Украины во время проведения "проверки" "крепко поправили" Сталин и Ежов, потребовавшие "этим делом лично заниматься и глядеть тут в оба". В результате такой установки на Украине в ходе этой кампании 11,1 % членов и кандидатов в члены партии оказались исключёнными как "социально чуждые" (троцкисты, националисты и т. д.)[346].

Об атмосфере, в которой проходила "проверка партдокументов", свидетельствует, в частности, выступление в 1937 году члена Военного совета одной из армий И. М. Гринберга на партактиве наркомата обороны. "Мы в армии, - говорил он, - во время проверки партийных документов допускали такие вещи: лучше 2-3 человека исключить для того, чтобы потом не сказали, что мало исключили, а затем и на всякий случай: чтобы враг не оказался. Мы исключали из членов партии людей за то, что пассивными были, а потом не могли разобраться, почему эти люди считаются пассивными"[347].

Судя по опубликованным в печати сообщениям секретарей республиканских и партийных организаций, в целом по стране в ходе "проверки" было исключено 10-20 тысяч одних только "троцкистов". "Все исключённые такого рода, - писал Троцкий, - по общему правилу, немедленно арестуются и ставятся в условия царской каторги. Об этих фактах надо рассказать рабочему классу всего мира!"[348].

До ареста исключённым оппозиционерам предстояло пройти несколько кругов тяжких испытаний. В воспоминаниях писательницы Веры Пановой рассказывается, как в феврале 1935 года её муж-журналист был исключён из партии и уволен с работы за то, что "скрыл свою причастность к троцкизму", то есть принадлежность в прошлом к левой оппозиции. После длительных безуспешных попыток найти работу он сумел с помощью товарищей устроиться на завод подручным слесаря. На следующий день его арестовали, а спустя ещё несколько дней уволили с работы и Панову - "за связь с врагом народа"[349].

Как сообщал корреспондент "Бюллетеня оппозиции" аресты захватили широкий круг исключённых из партии. Многие исключённые, которых было невозможно прямо обвинить в "троцкизме", арестовывались по статье 168 Уголовного кодекса ("злоупотребление доверием") и направлялись в ссылку или лагеря[350]. Согласно опубликованным ныне архивным материалам, только на Украине к январю 1936 года было арестовано свыше 2 тысяч исключённых из партии[351].

Уже в 1935 году риск оказаться лишённым свободы был неизмеримо более велик для коммунистов, чем для беспартийных. Произошло сращивание партийной и государственной репрессивных систем: в результате члены партии зачастую подвергались судебным преследованиям за такие проступки, которые подлежали только партийному взысканию. Характерно, что ЦК КП(б) Украины вынужден был принять специальное постановление, осудившее широко распространённую в республике практику, при которой суды приговаривали к 5-8 годам лишения свободы за сокрытие социального происхождения при вступлении в партию или приписки партийного стажа.

Итоги "проверки партийных документов" были подведены на декабрьском пленуме ЦК 1935 года. Выступивший с докладом по этому вопросу Ежов сообщил, что в ходе "проверки" из ВКП(б) исключено 18 % её членов[352]. В резолюции пленума по докладу Ежова указывалось: "огромнейшим преимуществом" этой кампании явилось то, что "проверкой занимались непосредственно сами партийные органы", "руководящий состав партийного аппарата", который в ходе этой работы "окреп как за счёт привлечения новых проверенных кадров, так и за счёт очищения его от негодных для партийной работы людей". Пленум постановил считать чистку партии, начатую в 1933 году, законченной, а проверку партдокументов продолжить до 1 февраля 1936 года, вслед за чем провести обмен партийных документов всех членов и кандидатов в члены партии. Необходимость этой, по существу, новой, очередной чистки объяснялась так: проверка партийных документов показала, что "классовый враг по мере роста наших успехов прибегает к наиболее изощрённым методам борьбы, используя для этого в первую очередь оппортунистическое благодушие и ротозейство коммунистов". В решениях пленума назывались новые категории членов партии, которых следовало изгнать из неё в ходе "обмена партбилетов": "шпионы иностранных разведок, которые пролезали (в ВКП(б) - В. Р.) под видом политэмигрантов и членов братских компартий"; "многие враги партии, которые после их исключения в одной парторганизации переезжали, не сдавая партбилетов, в другую". Особая опасность усматривалась в проникших в партийный аппарат "врагах партии", которые "выдавали партийные документы или продавали их (! - В. Р.) своим соучастникам по подрывной работе против дела партии и Советской власти"[353]. Эти установки открывали широкую дорогу новым провокациям и произволу против советских коммунистов и революционных эмигрантов.

14 января 1936 года было принято решение ЦК, согласно которому в течение трёх месяцев (февраль-апрель) все партийные билеты и кандидатские карточки должны были быть заменены партдокументами нового образца. В разъясняющей это решение статье "Правды" под названием "О большевистской бдительности", указывалось, что в ходе данной кампании партия будет продолжать очищаться от "троцкистов, зиновьевцев, белогвардейцев, жуликов и прочей нечисти". В то же время авторы статьи сочли необходимым предостеречь низовые парторганизации от излишнего рвения, выражавшегося в лишении работы всех исключённых из партии; рекомендовался дифференцированный подход к исключённым, заключавшийся в "умении отличать врага от неврага"[354].

Троцкий едко комментировал эти предостережения, обнажая скрытый смысл формулировок, содержавшихся в данной статье: "Человек, совершивший "какой-либо тяжкий проступок против партийной этики", может тем не менее оставаться "полезным человеком для социалистической страны". При одном условии: если это не "враг", то есть не враг бюрократии. Если он проворовался, получил или дал взятку, избил подчинённого или изнасиловал подчинённую, словом, совершил "тяжкий проступок против партийной этики", но остаётся при этом предан власти, этому "полезному человеку" надо дать другую работу... Беспощадность рекомендуется только по отношению к политическому противнику. Послушный взяточник - не враг, честный оппозиционер - смертельный враг, которого надо лишить какой бы то ни было работы". Троцкий подчёркивал, что данная статья свидетельствует о намерении Сталина "подвергнуть физическому истреблению десятки тысяч молодых безукоризненных борцов"[355].

Проверка и обмен партийных документов стали канцелярской подготовкой массового террора против коммунистов: в их ходе на каждого члена партии заводилось весьма подробное личное дело, в котором были досконально изложены сведения о его участии в оппозициях, о вынесенных в прошлом партийных взысканиях, включая снятые, и т. д.

В ходе обмена партбилетов были автоматически выброшены из партии многие покаявшиеся "троцкисты", ещё остававшиеся на ответственных постах. Так, И. Я. Врачёв вспоминает: ему просто не выдали новый партбилет - обоснованием для этого послужило решение "исключить из партии как в прошлом активного троцкиста"[356].

О механизме "розыска" троцкистов в процессе "проверки" и "обмена" партдокументов можно получить представление из опубликованных М. Восленским материалов "смоленского архива", касавшихся деятельности лишь одного из низовых аппаратчиков - секретаря сельского райкома Деменка.

Свою "бдительность" Деменок демонстрировал несколькими путями. Во-первых, он рассылал в обком партии и районное управление НКВД донесения, в которых сообщал, что "восстановил в памяти троцкистов, активно боровшихся против партии", и просил открыть розыск тех из них, которые за истекшие годы покинули район. "Помню, в 1924-1925 году в Ново-Зыбковскую парторганизацию Западной области, очевидно, по поручению троцкистского центра приезжал член партии Ковалёв - имени не знаю - с целью склонить парторганизацию в пользу Троцкого. С троцкистской речью выступал на активе, с докладом. Партийная организация тогда дала ему решительный отпор, однако возможно, что он и до сих пор является членом партии и до сих пор не разоблачён как троцкист. Сообщаю об этом для принятия необходимых мер". "Померанцев Леонид... После разоблачения троцкистской деятельности его в доме отдыха Померанцев был уволен. В данное время якобы он работает в доме отдыха в Вязьме. Померанцева надо разыскать". "Помню, в 1925-1926 гг., когда я работал секретарём Ново-Зыбковского волкома ВКП(б), в это время в волкоме работал в качестве агитпропа Каркузевич, имя, кажется, Михаил, член ВКП(б) с 1917 года, железнодорожник. Каркузевич в это время был активным троцкистом, он не только клеветал на партию и на вождя тов. Сталина, но дело дошло до того, что он демонстративно отказался в партийной сети прорабатывать решения 14 партсъезда, так как с этими решениями был не согласен и считал их неправильными. Мы тогда его сняли с работы, кажется, было объявлено партийное взыскание, но в партии он оставался, и где работал, я не знаю, но припоминаю, что работал в военизированной охране на железной дороге в Белоруссии. Возможно, что он, и до сих пор не разоблачён. Сообщаю об этом для принятия необходимых мер"[357]. "Необходимые меры" состояли в том, что люди, на которых поступали подобные доносы, разыскивались через централизованные картотеки ЦК, ЦКК и НКВД и исключались из партии.

Во-вторых, Деменок слал в партийные комитеты запросы о прибывших в его район коммунистах - руководствуясь подозрением, что они в прошлом могли быть причастны к оппозиционной деятельности. Так, в запросе, посланном в Кузнецкий горком ВКП(б), говорилось: "По имеющимся у нас сведениям член ВКП(б), партстаж с 1917 года, Полосухин Николай Иванович, работавший с 1922 по 1923 год в городе Кузнецке заворготделом укома, ныне работает у нас (город Козельск Западной области) начальником новостроящейся железной дороги Тула-Сухиничи, участвовал в троцкистской работе. Об этом он нам ничего не сказал. Прошу срочно нам сообщить, действительно ли Полосухин участвовал в троцкистской работе, если да, то когда и в чём эта деятельность выражалась"[358].

В-третьих, Деменок направлял в обком донесения о проводимой им работе по "выявлению" троцкистов в .своём районе: "Трубин, Филипп Иванович, член ВКП(б) с 1918 года, зав. нефтескладом МТС, обвинялся в троцкизме, потом обвинение было снято, теперь проверяем ещё раз". "Козодой, член ВЛКСМ (имя и отчество не установили), где теперь находится, неизвестно. В 1929 году работал в столовой горпо, был связан с троцкистской группой, у Козодоя была обнаружена платформа троцкистов, разыскиваем Козодоя и корни"[359].

От секретаря райкома не отставали и другие аппаратчики. На расширенном заседании бюро райкома звучали следующие выступления: "В заготовительной организации есть коммунист Козин. Он имеет партвзыскание за примиренческое отношение к троцкизму... Мне известно, что в Клинцовской партшколе был троцкист Глейзер... Я думаю, о нём необходимо довести до сведения обкома ВКП(б)". "Я знал Энтиша, он - директор одного из заводов в Брянске в 1925-1926 году, его исключили за принадлежность к троцкизму. Об этом надо сообщить в обком ВКП(б)". Присутствовавший на собрании инструктор обкома, словно не довольствуясь обилием подобных выступлений, потребовал от собравшихся "решительно и смело до конца вскрывать и разоблачать людей, которые хоть сколько-нибудь имели связь с троцкизмом в прошлом. Неважно какую - прямую и косвенную". И тут же продемонстрировал пример такой "связи": "У нас есть Матюшин, он председатель колхоза и парторг. Сам он говорил, что держал в своих руках платформу троцкистов. Я должен заявить, его держать в должности парторга нельзя"[360].

Аналогичные "разоблачительные" мероприятия проводились повсеместно. В записке комиссии, проверявшей работу аппарата Кировской железной дороги, указывалось: "В Кандалакшском политотделе работало 12 человек из троцкистско-зиновьевской банды... Всем этим людям давались лучшие характеристики... Начальник политотдела дороги тов. Чаплин и начальник п/о "Кандалакша" Павлов дают такую оценку оппозиционеру Журавлеву: "хороший организатор, дисциплинированный большевик, умеющий организовать коммунистов", и ни слова в этой характеристике, что он был в оппозиции. Такую же дали характеристику другому активному зиновьевцу Лесину: "один из лучших инструкторов... отклонения от генеральной линии партии за тов. Лесиным не замечалось". В этой же справке указывалось, что "коммунисты плохо знают конкретную борьбу партии против троцкизма". В подтверждение этого приводился пример, когда рабочий, член партии с 1925 года, на занятии в кружке по изучению истории партии на вопрос: "В борьбе с какими врагами закалялась наша партия?" - ответил: "В борьбе с капитализмом и буржуазией" (требовалось ответить - "в борьбе с троцкистами" - В. Р.)[361].

Приведённые документы позволяют ответить на вопрос, почему в середине 30-х годов, невзирая на все предыдущие чистки, в партии ещё оставалось так много лиц, исключавшихся за принадлежность к "троцкистам" и "зиновьевцам". К этим категориям были отнесены все те, кто в 20-е годы голосовал за резолюции, предложенные оппозициями. Особенно много таких коммунистов насчитывалось в ленинградской партийной организации, которая почти целиком поддерживала в 1925 году "зиновьевцев". Ещё в 1926 году Г. Сафаров в заявлении, обращённом в Политбюро, писал, что семь тысяч ленинградских коммунистов "пали жертвой "выправления линии" ленинградской организации. Нет в Ленинграде ни единой цех. ячейки, ни одного коллектива, где бы не прошлась "стихия" оргвыводов"[362]. Тогда эти "оргвыводы" сводились в основном к вынесению партийных выговоров или снятию с партийной работы. Теперь, в 1935-1936 годах, остававшиеся в партии участники ленинградской оппозиции, независимо от того, где они в это время проживали и работали, исключались из партии как "зиновьевцы".

Ещё большее число коммунистов (по подсчётам современных историков, 40-50 тысяч) голосовали за оппозицию в дискуссии 1923 года. Хотя эти суммарные данные никогда не публиковались, на местах хорошо помнили, кто и как голосовал на открытых партийных собраниях 12-13 лет назад. Эта часть членов партии исключалась как "троцкисты".

Множество коммунистов было исключено из партии по ложным доносам о том, что они в 20-е годы голосовали за ту или иную оппозиционную резолюцию. Характерный пример в этом плане содержится в воспоминаниях ветерана Красной Армии Л. С. Сквирского. Он рассказывает, как в 1936 году член ВКП(б) с 1919 года Зиберов был обвинён политотделом военной академии в причастности к "троцкистам" на том основании, что десятью годами ранее он якобы голосовал за троцкистскую резолюцию. Зиберов объяснил, что в действительности дело обстояло следующим образом: собрание, о котором шла речь, затянулось, и он в числе других поддержал предложение о переносе его на следующий день, когда он проголосовал против "троцкистов". Проверка подтвердила правильность этого сообщения. Тем не менее Зиберова исключили из партии и отстранили от работы. Когда автор воспоминаний случайно встретил его на улице и подошел поздороваться, Зиберов "зарыдал, сказал, что к нему люди боятся обращаться по любому поводу, вокруг него пустота, и стал уговаривать меня поскорее отойти, чтобы я не навлек на себя подозрения в сочувствии "троцкисту"[363].

За исключёнными из партии устанавливалась неослабная слежка. В строго секретной директиве секретарям райкомов от 21 января 1936 года первый секретарь Западного обкома требовал сообщить ему лично следующие сведения: "1) как вы оцениваете настроения исключённых из ВКП(б) вашего района и учитываете ли вы вообще эти настроения; 2) какие у вас факты контрреволюционной работы той или иной группы или отдельных лиц исключённых; 3) какие мероприятия вы провели и считаете нужным ещё провести по отношению исключённых, чтобы пресечь контрреволюционную работу... 4) сколько человек из исключённых, кого персонально и по каким причинам вы считаете уже сейчас политически или социально опасным... К составлению этих сведений разрешаю привлечь только второго секретаря и уполномоченного НКВД". 22 апреля того же года обком разослал ещё одно письмо под грифом "Совершенно секретно", в котором предлагалось "установить особый контроль за исключёнными из партии, знать, где они работают, их настроения, следить за враждебными элементами. В этом духе воспитывать секретарей парткомов и парторгов"[364].

Подобные директивы прямо нацеливали партийные органы на передачу исключённых в руки НКВД. Такая установка шла непосредственно от Сталина и Ежова. Когда Ежов через несколько лет произносил последнее слово в качестве подсудимого, он в подтверждение своих "заслуг" напоминал: "При проверке документов по линии КПК и ЦК ВКП(б) мы много выявили врагов и шпиков разных мастей и разведок. Об этом мы сообщали в ЧК, но там почему-то не производили арестов. Тогда я доложил Сталину, который, вызвав к себе Ягоду, приказал ему немедленно заняться этими делами. Ягода этим был очень недоволен, но был вынужден производить аресты лиц, на которых мы дали материалы"[365].

Комиссии Президиума (Политбюро) ЦК КПСС по расследованию сталинских репрессий ни в 50-60-е, ни в 80-е годы не уделили никакого внимания проверке материалов официальных партийных чисток и партийной реабилитации лиц, необоснованно исключённых из партии (хотя это, казалось бы, должно было стать одной из главных задач авторитетных партийных комиссий). В результате по сей день отсутствуют точные данные о количестве исключённых из партии в ходе кампаний по проверке и обмену партдокументов. Неизвестно также, какая часть исключённых в чистках 1933-1936 годов была арестована и какую долю среди исключённых и арестованных составляли лица, обвинённые в принадлежности к "троцкистам".

В советской печати 30-х годов были опубликованы лишь суммарные данные о численности "вычищенных" до 1 января 1934 года (почти 1 млн. чел.)[366]. В отношении последующих чисток мы можем пользоваться лишь отдельными свидетельствами и ориентировочными расчётами, показывающими, что в 1934-1936 годах было исключено коммунистов не меньше, чем за все предшествующие годы. В статье "План физического истребления большевиков-ленинцев", написанной 25 марта 1936 года, Троцкий на основе анализа данных советской печати приходил к выводу, что "начиная со второй половины прошлого года, исключено до сегодняшнего дня никак не меньше 300 тысяч человек, а может быть, и полмиллиона"[367]. В. Кривицкий, основываясь на данных НКВД, куда стекались все сведения по статистике партийных репрессий, утверждал, что только за 1934-1935 годы из рядов партии был выброшен примерно миллион человек[368].

Как показывают материалы февральско-мартовского пленума 1937 года, в ведомствах и регионах вёлся тщательный бюрократический учёт исключённых из партии. Так, Каганович сообщил, что в системе железнодорожного транспорта работают 75 тысяч человек, исключённых в 1930-1936 годах. Он рассказал об одном депо, где "членов партии имеется 80 человек, а исключённых 100, причем среди них есть люди замечательные, стахановцы, получившие значок, есть люди, которые прямо говорят: "Позвольте, я работаю хорошо, почему я должен ходить под подозрением"[369].

Секретарь Западносибирского крайкома Эйхе рассказал, что в крае насчитывается 44 тысячи коммунистов и 93 тысячи человек, выбывших и исключённых из партии за 1926-1936 годы[370].

На XVIII съезде ВКП(б) Сталин объединил все чистки 30-х годов под единой рубрикой "Чистка 1933-1936 гг.". Он заявил, что эта чистка "в основном дала положительные результаты", хотя в ней "к сожалению, ошибок оказалось больше, чем можно было предположить". Там же Сталин сообщил, что проверка и обмен партийных документов были закончены лишь к сентябрю 1936 года, а приём в партию новых членов был возобновлен 1 ноября 1936 года. Умолчав о том, сколько коммунистов было исключено во время трёх официальных чисток и последовавшего за ними террора 1937-1938 годов, Сталин ограничился приведением данных, согласно которым к XVIII съезду в партии оказалось на 270 тыс. меньше членов, чем к XVII съезду (январь 1934 года)[371]. Если учесть, что в начале 1934 года в партии состояло около одного миллиона кандидатов, значительная часть которых была затем переведена в члены партии, а также то, что с конца 1936 года начался форсированный приём в партию "беспартийных большевиков", можно получить известное представление о масштабах чисток 30-х годов.

В докладе мандатной комиссии XVIII съезда указывалось, что в начале 1939 года в партии состояло 8,3 % членов со стажем до 1921 года, то есть 133 тыс. чел., и 1,3 % членов со стажем до 1918 года, то есть 23 тыс. чел.[372]. По данным партийной переписи 1927 года, в партии тогда насчитывалось 40 тыс. членов со стажем до 1918 года и 262 тыс. членов со стажем до 1921 года[373]. Естественная смертность коммунистов в 1928-1938 годах не могла быть высокой, поскольку в 1927 году менее 3 % членов партии были старше 50 лет. Сопоставление приведённых выше данных показывает, что за эти 11 лет из партии была исключена почти половина большевиков, вступивших в неё в годы подполья и гражданской войны.

Политический смысл чисток 30-х годов верно раскрыт в книге А. Авторханова "Технология власти". В главе "От партии Ленина к партии Сталина" автор писал, что метод партийных чисток явился универсальным средством не только расправы с действительной оппозицией внутри партии, но и предупреждения всякой потенциальной оппозиции в партии и народе. Их "основная цель - ликвидация думающей партии. Этого можно было добиться только путём политической и физической ликвидации всех и всяких критически мыслящих коммунистов в партии. Критически мыслящими как раз и были те, которые пришли в партию до и во время революции, до и во время гражданской войны. Эти люди, ставшие коммунистами ещё до того, как Сталин стал генеральным секретарём, партии, были главным препятствием для Сталина на его пути к единоличной диктатуре. Многие из них до конца своих дней оставались идейными людьми. Именно поэтому они и были опасны Сталину. Это касалось верхов партии. Но и низовая многотысячная партийная масса стала проявлять некоторое непослушание. Она с опаской и критически начала относиться к тому, как Сталин расправляется со своими противниками наверху. Поэтому чистка партии направлялась одновременно и против оппозиционных верхов партии, и против потенциальной оппозиции в низовой партийной массе". Авторханов справедливо утверждал, что партийные чистки в конечном счёте привели к "1) ликвидации старой партии Ленина; 2) созданию новой партии Сталина"[374].

Этот основной вывод книги "Технология власти", подкреплённый многочисленными фактами и цифрами, был, однако, пересмотрен Авторхановым в его последующих работах типа "Происхождение партократии". В них автор, всё более скатываясь на антикоммунистические позиции, софистически обосновывал прямо противоположный тезис - об органической преемственности между партией Ленина и партией Сталина, между большевизмом и сталинизмом.

Между тем пропасть между этими двумя противоположными политическими силами, формально объединёнными именем одной и той же правящей партии, обусловливалась тем, что сталинизм (как будет показано в последующих главах) в середине 30-х годов окончательно порвал с основными принципами большевизма как во внешней, так и во внутренней политике.

XXVI Сталинизм и фашизм С конца 20-х годов Коминтерн стал руководствоваться теорией "третьего периода", согласно которой после периодов революционного подъёма (1918-1923 годы) и временной стабилизации капитализма (1924-1927 годы) наступил период борьбы за установление диктатуры пролетариата в капиталистических странах. Главной помехой этой борьбе был объявлен "социал-фашизм", то есть социал-демократия, рассматривавшаяся как основная опора буржуазии, как политическая сила, более опасная для рабочего класса, чем его открытые враги - фашисты. Следование теории "социал-фашизма", обрекавшей рабочие партии капиталистических стран на взаимное ослабление, явилось главным фактором, проложившим дорогу бескровной победе нацистской партии в Германии. В январе 1933 года президент Гинденбург предложил Гитлеру сформировать правительство. Одновременно был распущен рейхстаг и на 5 марта назначены новые парламентские выборы.

27 февраля 1933 года фашистские провокаторы подожгли здание рейхстага, вслед за чем была немедленно поднята клеветническая кампания, обвинявшая в поджоге коммунистов. В этих условиях нацистская партия получила на выборах 17,2 миллиона голосов, или 43,9 % от общего числа избирателей. После выборов гитлеровцы запретили деятельность компартии и аннулировали почти 5 млн. голосов, завоеванных коммунистами, тем самым получив большинство в рейхстаге. В июле 1933 года была запрещена социал-демократическая партия, а затем произошёл "самороспуск" всех остальных партий - в результате закона от 14 июня, объявлявшего единственной "законной" политической партией партию национал-социалистов.

Как и в Италии, фашистская партия в Германии была провозглашена государственной партией. 1 декабря 1933 года был принят закон об обеспечении единства партии и государства, в котором объявлялось, что национал-социалистическая партия является "носительницей германской государственной мысли". В соответствии с этим законом заместитель Гитлера по партии Гесс был официально введён в состав имперского правительства. В последующие месяцы из рейхстага были изгнаны все оставшиеся там депутаты, не принадлежавшие к фракции национал-социалистов. 4 июля 1934 года был принят закон, согласно которому депутат рейхстага утрачивал свой мандат, если покинул ряды нацистской партии или был исключён из неё; преемника такого депутата назначал "вождь" национал-социалистической фракции рейхстага. В результате всех этих беспрецедентных акций рейхстаг превратился в чисто декоративное учреждение, ограничивающееся единодушным одобрением деклараций, с которыми в нём выступал Гитлер.

Таким образом, разрушение парламентской демократии в Германии и Италии происходило при формальном сохранении парламента, лишённого какой бы то ни было фактической роли в системе государственного управления. Фашистские правительства даже формально не были ответственны перед парламентом, который подчинялся главе правительства и "нации".

В Италии голосование в парламент происходило по формуле "утверждаете ли вы список депутатов, намеченных Большим советом фашизма?" Избирателям оставалось лишь приписать внизу бюллетеня "да" или "нет". Подобный плебисцитарный режим был установлен и в Германии, где после смерти Гинденбурга в августе 1934 года Гитлер узурпировал полномочия президента и объявил себя рейхсканцлером и "фюрером" (вождём) германской нации. Чтобы придать этому произволу видимость законности, он оформил его "всенародным плебисцитом", или референдумом, на котором лишь немногим более 5 млн. чел. отважились голосовать против этого гитлеровского диктата. На основе подобного "волеизъявления народа" в Германии окончательно сформировался режим жесточайшей диктатуры.

Законами "О защите народа и государства" от 28 февраля и "Об отражении коварных выступлений против правительства" от 21 марта 1933 года были отменены все конституционные политические свободы. 24 марта рейхстаг принял решение о том, что все государственные законы могут издаваться правительством, ликвидировав тем самым разделение законодательной и исполнительной властей. Закон от 7 апреля предписал чистку всего государственного аппарата от лиц, подозревавшихся в симпатии к прежнему режиму, и от "неарийцев".

Все эти "победы" были достигнуты Гитлером в условиях безжалостного террора против его политических противников. Только за 1933-1934 годы было арестовано 298 тыс. и тяжело ранено 154 тыс. антифашистов. По неполным данным, за первые три года фашистской диктатуры было убито 5144 человека.

Используя демагогические лозунги о "засилье еврейского финансового капитала", Гитлер приступил к осуществлению геноцида против евреев. Уже в 1932-1934 годах 70 тысяч немецких евреев бежали за границу. В 1935 году рейхстаг принял Нюрнбергские законы, лишавшие "неарийцев" германского гражданства. В том же году приказом прусского министра воспитания Руста были организованы специальные школы для детей-неарийцев.

Уже с первых лет функционирования гитлеровской диктатуры в мировой печати стали широко обсуждаться вопросы о соотношении между фашизмом и сталинизмом. Для любого непредвзятого человека было очевидно, что к общим чертам этих политических режимов относятся ликвидация демократических институтов в стране и в самой правящей партии, полное подавление политических свобод и прав человека, беспощадный террор против политических противников, преследование всякого инакомыслия и культ "вождя" (фюрера, дуче, каудильо). В этой связи следует напомнить, что до того времени, когда в мировой политический лексикон вошло понятие "национал-социализм" (по названию гитлеровской партии), Троцкий не раз использовал это понятие для характеристики идеологии и политики сталинизма (имея в виду ориентацию последнего на решение исключительно национально-государственных задач).

Деятели левой оппозиции приходили к выводу, что возникновение фашистского режима в Германии дало новый толчок тоталитарным тенденциям в Советском Союзе, а сталинизм и гитлеризм в известном смысле подпитывали, укрепляли друг друга. В романе "Полночь века" В. Сержа один из персонажей, старый большевик Елькин после прочтения тайно доставленных в СССР статей Троцкого говорит: "Взяв власть, Гитлер её не выпустит, способы известны. А нам долго быть в загоне: рикошетом это стабилизировало бы бюрократическую реакцию в СССР... Силу Гитлера создал Сталин, отлучая от коммунизма средние классы кошмаром ускоренной коллективизации, голодом, террором по отношению к специалистам. Гитлер, приводя в отчаяние социал-демократов Европы, усилил Сталина"[375].

В одном из писем, отправленных своим родным из тюрьмы, М. Н. Рютин давал развёрнутую характеристику фашизма. При внимательном прочтении этого фрагмента письма становится очевидным - Рютин осознанно, хотя и не в прямой форме, выделял черты, общие для сталинистского и фашистского режимов.

"1. Фашизм - это цезаризм и бонапартизм...

2. Основная социальная база фашизма в момент его прихода к власти в той или другой стране - мелкобуржуазная интеллигенция в первую очередь и мелкая буржуазия вообще, а также частью отсталые одураченные слои рабочего класса. В дальнейшем в ходе его пребывания и "укрепления" у власти его социальная база всё больше и больше суживается, и он начинает опираться главным образом на необычайно централизованный бюрократический аппарат, тайную и явную полицию, армию, террор, ложь, клевету и демагогию.

3. Фашистская партия - это послушный слепой инструмент в руках диктатора - "фюрера". Выборности фактически не существует. Вместо коллективности - лично доверенные люди диктатора - "фюрера" или доверенные его доверенных.

4. В верхушке фашистской партии обычно стоит интеллигентская клика прожжённых, беспринципных, но решительных, ни перед чем не останавливающихся политиканов с "фюрером" во главе, никем фактически не контролируемых и ни перед кем не ответственных.

5. Возглавляет, как правило, партию непогрешимый, деспотический, всевластный диктатор... В партии господствует культ диктатора. В его руках сосредотачивается в десятки раз более власти, чем в руках любого самодержавного монарха.

6. Фашизм, как правило, приспособляет к своим потребностям все формы государства, которые он находит, меняя их фактическое содержание.

7. Фашизм колоссально усиливает и возводит в культ организующую роль государства и всей правительственной машины угнетения и террора. Он неустанно ведёт пропаганду о всемирно-исторической мессианской роли данного государства, прихотливо переплетая национализм с "интернационализмом".

8. Под флагом "высших интересов" государства, "национально-социалистической революции" и пр. он осуществляет самый дикий азиатский произвол и насилие, уничтожает всякую законность, сотнями тысяч арестовывает, без суда бросает в тюрьмы, концентрационные лагеря и пр. Самые суды он превращает в фальшивые инсценировки; клевета, подлог и сфабрикованные им документы становятся одним из важнейших его орудий в борьбе со своими политическими противниками. Он уничтожает всякую гласность, ибо в темноте ему легче творить свои кровавые дела.

9. Характернейшей чертой фашизма является чудовищное развитие шпионажа, сыска, доносов. Страна приводится в состояние трепета, и человек с человеком начинает бояться говорить по самым невинным вопросам...

10. Своими принудительными организациями фашизм охватывает самые широчайшие рабочие и трудящиеся массы. Зажатые в тиски террора и принудительных организаций массы не только не могут молчать, но вынуждены иногда под фашистским топором кричать "ура"...

11. Фашизм придерживается принципа - "разделяй и властвуй". С этой целью он раскалывает ряды рабочего класса и мелкобуржуазных масс, натравливает одну группу на другую и подкупает тёплыми местами, высокой заработной платой и дождём наград.

12. Фашизм почти всюду в той или иной степени с помощью голода, террора и насилия проводит принудительный рабский труд.

13. Монополизация печати в руках фашистской клики в свою очередь является неотъемлемым инструментом фашистской диктатуры. С помощью её фашистские клики в широчайших, не виданных в мире размерах фальсифицируют настроения пролетариата, всех трудящихся, развёртывают свою демагогию, хлестаковщину, терроризирование масс и их одурачивание"[376].

Нетрудно увидеть, что в чётких характеристиках Рютина имеется в виду не только фашизм. Например, в пункте 7 ссылка Рютина на интернационализм целиком относится к сталинизму, поскольку применительно к идеологии фашистских режимов не могло идти никакой речи об интернационализме.

Аналитики 30-х годов указывали и на определённые различия между политическими режимами фашизма и сталинизма. В этом отношении несомненный интерес представляют наблюдения Г. Федотова, подчёркивавшего, что фашистские диктаторы поддерживали обманутые ими массы и особенно возглавляемые ими партии в состоянии "революционной взволнованности", демагогически играя лозунгом "национально-социалистической революции"; Сталин же не только отказался от стержневых идей большевистской программы - международно-революционных задач, но и фактически уничтожил большевистскую партию как организацию "активного меньшинства, имеющую свою волю, свои традиции."

"Муссолини и Гитлер (как и Ленин) должны постоянно дрессировать, воспитывать и вдохновлять своих борцов... - писал Федотов. - Сталину давно уже удалось убить всякую политическую активность своей партии... Организация ВКП уже не партия, то есть не группа политических активистов. Её программа, её прошлое уже не весят ничего на политических весах"[377].

В этой цитате, описывающей перерождение большевизма в сталинизм, коммунистически мыслящему человеку может показаться кощунственным упоминание имени Ленина в одном ряду с именами фашистских диктаторов. Однако сближение подлинного большевизма, ленинизма с фашизмом имеет известные основания, если рассматривать сходство не порождённых ими общественных систем, а методик политической борьбы и воздействия на массы.

Отвергая "крайне поверхностную аналогию между большевизмом и фашизмом", проводимую в 30-е годы либеральной и социал-демократической печатью, Троцкий указывал на "непримиримость тех целей, которым служат эти два основных мировых течения: одно, которое хочет увековечить разваливающееся капиталистическое общество мерами универсальной полицейщины, и другое, которое методами революционной диктатуры хочет ликвидировать классы и государство, освободив тем самым общество и человеческую личность". Однако вслед за этим Троцкий замечал, что "в процессе боя смертельные враги нередко меняются оружием". В этой связи он вспоминал слова итальянского коммуниста Серрати: "К стыду нашему, Муссолини у большевиков научился гораздо большему, чем мы". Соглашаясь с этим наблюдением, Троцкий писал, что "в борьбе за власть фашизм многое заимствовал от большевизма" в методах политической борьбы. В свою очередь, советская бюрократия, порвавшая с идейными принципами большевизма, "за последний период... усвоила многие черты победоносного фашизма: прежде всего, освобождение от контроля партии и учреждение культа вождя"[378].

Диалектическая гибкость мысли при анализе схождений и расхождений между большевизмом, сталинизмом и фашизмом была присуща и Н. Бердяеву. Описывая эволюцию советского режима, он подчёркивал: "Ленинизм не есть, конечно, фашизм, но сталинизм уже очень походит на фашизм"[379]. Оставим в стороне несколько снисходительный тон Бердяева по отношению к ленинизму и обратим внимание на суть. Тем более, что несколькими страницами ниже Бердяев уточнял это своё наблюдение следующим выводом: "Сталинизм... перерождается незаметно в своеобразный русский фашизм... Ленин не был ещё диктатором в современном смысле слова. Сталин уже вождь-диктатор в современном фашистском смысле"[380].

Позднейшие публицисты антикоммунистического толка, лишённые способности к диалектическому анализу исторических явлений, широко использовали часто применявшийся Бердяевым термин "тоталитаризм" для отождествления большевистского, сталинистского и фашистского режимов. В этой связи подчеркнем, что у Бердяева этот термин употребляется в двояком смысле. В одних случаях имеется в виду политический режим определённого типа, в других - единство, цельность мировоззрения и основанного на нём социального действия. Второе значение этого термина Бердяев использовал, например, говоря о том, что русские легальные марксисты, к которым он сам принадлежал в начале XX века, "цельность, тоталитарность начали искать не в революции, а в религии"[381].

Не буду здесь подробно говорить о полной несостоятельности отождествления большевизма и сталинизма, полагаясь на вдумчивость и непредвзятость читателя этой книги, понимающего, сколь преднамеренно лжива подобная идеологическая операция. Зато характеристика сталинистского и фашистского политических режимов как тоталитарных имеет под собой глубокие основания. Используя понятие "тоталитаризм" для определения политической и идеологической сущности сталинизма и фашизма, Троцкий подчёркивал, что эти режимы, "несмотря на глубокое различие социальных основ, представляют собой симметричные явления. Многими чертами своими они убийственно похожи друг на друга"[382]. В них бросаются в глаза "симметрия политических надстроек, сходство тоталитарных методов и политических типов"[383].

Вместе с тем Троцкий всегда считал грубой теоретической и политической ошибкой отождествление фашистского и советского общества в целом. Если фашизм представлял собой внутренне согласованную общественную систему, отражавшую наиболее зловещие черты империализма, то сталинизм являлся злокачественным наростом, опухолью на теле советского общества, вступавшей в резкое противоречие с его социальным фундаментом.

Полное отождествление фашизма и сталинизма несостоятельно по нескольким основаниям.

Во-первых, понятие "тоталитаризм" характеризует лишь политическую надстройку общества, но ничего не говорит о сущности его социально-экономического уклада, формах собственности, на которых оно базируется. То обстоятельство, что СССР покончил с капиталистической эксплуатацией, открывало перед ним возможности социалистического обновления и возрождения. В отличие от этого фашизм не только сохранил капиталистические формы собственности, но и лишил рабочих всех форм защиты от эксплуатации. Законом "Об организации национального труда", принятым в Германии 20 января 1934 года, были ликвидированы профессиональные союзы и фабрично-заводские комитеты на предприятиях. Вместо профсоюзов, имущество которых было секвестировано государством, был образован т. н. трудовой фронт - политическая фашистская организация, которая не ущемляла права капиталистов, именовавшихся "вождями предприятий". Тот же закон разрешил владельцам предприятий единолично устанавливать правила внутреннего распорядка, продолжительность рабочего времени, накладывать на рабочих штрафы и увольнять их без предупреждения. Германские фашисты декларировали в своём "Кодексе труда", что "на фабрике предприниматель в качестве вождя и рабочие и служащие в качестве его дружины работают совместно для достижения целей фабрики в интересах партии и государства. Решение вождя обязательно для его дружины во всех вопросах, касающихся фабрики"[384].

Расправившись в 1934 году с той частью нацистской партии, которая всерьёз восприняла его "антиплутократическую" риторику и потребовала "второй революции" против капиталистических магнатов, Гитлер заимствовал у итальянских фашистов новый вид социальной демагогии - теорию "корпоративного государства". Согласно этой теории, классовая борьба объявлялась результатом политики как социализма, так и либерализма и считалась ликвидированной "корпоративным государством", обеспечивающим "единство нации". Называя "корпоративное государство" "оригинальным творением фашистской революции", Муссолини утверждал, что оно "координирует и приводит в гармонию хозяйственные силы, которые либерализм и социализм предоставляют взаимному уничтожению"[385].

Лидеры и теоретики фашизма отвергали "идеологизированное" понятие "капитализм", заменяя его термином "предпринимательство". "Не существует никакой капиталистической системы, - утверждал Гитлер. -Предприниматели пробили себе дорогу благодаря своему прилежанию и умению. В силу этого качества, показывающего, что они принадлежат к высшему типу, они имеют право на руководство"[386].

Социальная демагогия фашизма приобрела особенно бесстыдные формы в период союза Сталина с Гитлером. В эти годы немецкая и итальянская печать была заполнена утверждениями (перепечатываемыми советской прессой) о "пролетарских народах", ведущих борьбу против "западных плутократий".

За завесой этой демагогии скрывалась незыблемость капиталистических основ экономики фашистских государств, принципиально отличавшихся от социалистических основ советской экономики. Имея в виду это коренное отличие экономических укладов, Троцкий писал, что "столь нередкое у либеральных экономистов отождествление советского хозяйства с фашистским (Италия, Германия) есть плод невежества или шарлатанства"[387].

Во-вторых, фашизм обладал собственной идеологической доктриной и открыто прокламировал свои политические цели - милитаризацию и экспансионизм ради завоевания "жизненного пространства" для "высшей расы". Эксплуатируя ущемлённое Версальским договором национальное достоинство немецкого народа, играя на его национальных чувствах и воспоминаниях, изображая себя наследниками всего героического в германской истории, Гитлер и другие нацистские "вожди" насаждали культ реваншизма и войны. В "Моей борьбе" Гитлер заявил о прекращении Германией колониальной политики довоенного времени и о переходе к "земельной политике будущего... Ведя речь в сегодняшней Европе о новой земле, мы можем иметь в виду только Россию и верноподданные ей периферийные государства... Гигантская восточная империя созрела для краха... Мы избраны судьбой стать свидетелями катастрофы, которая будет самым гигантским подтверждением расовой теории"[388].

Во время действия пакта "Молотов-Риббентроп", одним из пунктов которого было взаимное прекращение антифашистской и антисоветской пропаганды, эта установка была временно изъята из официальной германской пропаганды, будучи заменена призывом к борьбе с "плутократическими империями". Однако во всех случаях в основе фашистской идеологии лежала установка на проведение агрессивной политики, для которой было необходимо поддержание внутреннего тоталитарно-мобилизационного режима.

Что же касается сталинизма, то он не обладал идеологической доктриной, отражавшей его подлинные политические цели. Сталинский тоталитаризм всей своей сутью был противоположен той идеологии, которая продолжала считаться идеологией правящей партии. Сталин, в окружении которого не оставалось ни одного значительного политика и теоретика, присвоил себе единоличное право выдвигать, формулировать и провозглашать все политические и идеологические новации. Камуфлируя свою переменчивую внутреннюю и внешнюю политику абстракциями социалистического словаря, он добавил к вырванным из контекста и ложно истолкованным цитатам Маркса и Ленина всего лишь несколько идеологических конструкций, возведённых в ранг "теорий" ("теория" о победе социализма в одной стране, "теория" об усилении классовой борьбы по мере продвижения к социализму, трактовка "основного принципа социализма" и т. д.).

Порвав с концепцией мировой революции, Сталин подчинил свою внешнюю политику прагматическим геополитическим соображениям, связанным с задачей сохранения и укрепления своей власти. В середине 30-х годов он стремился к поддержанию status quo в Европе и в этих целях вёл двойную игру с противостоящими друг другу капиталистическими державами (см. гл. XXXIII). В первые, катастрофические месяцы войны с Германией он предпринимал судорожные усилия для своего спасения даже ценой величайших уступок другим государствам. В октябре 1941 года Сталин зондировал через болгарское правительство возможность сепаратного мира с Гитлером и готов был принять любые условия последнего, вплоть до отдачи Германии Советской Прибалтики, Молдавии, части Белоруссии и Украины. Незадолго до этого он обратился с просьбой к Черчиллю направить в СССР 25-30 английских дивизий, уверяя, что в противном случае "Советский Союз либо потерпит поражение, либо потеряет надолго способность оказывать помощь своим союзникам своими активными действиями на фронте борьбы с гитлеризмом"[389]. Совершенно очевидно, что подобное широкомасштабное английское военное присутствие в СССР означало бы существенную угрозу суверенитету Советского государства.

В те же периоды, когда политическая и военная обстановка складывалась в пользу Сталина, он вступал с лидерами капиталистических стран в сделки чисто империалистического характера. Такой сделкой стало заключение в 1939 году советско-германского пакта, предусматривавшего четвёртый раздел Польши и разграничение иных "сфер влияния" в Европе между Советским Союзом и Германией. Когда ценой неимоверных жертв и героических усилий советского народа был достигнут перелом во второй мировой войне, Сталин приступил к сговору с лидерами США и Англии о послевоенном разделе мира. Этот сговор способствовал реализации геополитических экспансионистских устремлений Сталина - насаждению покорных ему режимов в странах Восточной Европы.

В-третьих, при гитлеризме и сталинизме по-разному складывались взаимоотношения между "вождём" и его политическим окружением. За двенадцать лет существования нацистского режима никто из соратников Гитлера (за исключением Рема, убитого в 1934 году, и Гесса, бежавшего в 1941 году в Англию) не выпал из "правящей тележки". Даже на Нюрнбергском процессе главари третьего рейха не отмежевались от Гитлера и не подвергли его столь резкой критике, как это было сделано в отношении Сталина его преемниками на XX и XXII съездах КПСС.

Отношения же между Сталиным и его окружением свелись к физическому уничтожению одной части последнего и покорному повиновению другой безжалостному диктату "вождя". Тем не менее даже непосредственные преемники Сталина, безоговорочно поддерживавшие его на протяжении тридцати лет, сразу же после его смерти существенно изменили как внешнеполитический курс (переход от холодной войны к политике "разрядки"), так и внутреннюю политику (прекращение государственного террора и смягчение социального неравенства).

Конечно, эти "наследники Сталина", давно уже утратившие большевистский менталитет, были не способны к радикальному реформированию социально-политической системы и восстановлению советской и партийной демократии. Даже те половинчатые реформы, на которые они решились пойти, осуществлялись в обстановке идейного разброда и борьбы за власть между членами "коллективного руководства". Однако эту борьбу было бы неправильно сводить исключительно к беспринципной грызне. Далеко не случайно, что все члены Президиума ЦК сплотились в 1953 году ради устранения наиболее страшного сталинского монстра Берии. Столь же не случайно, что в последующей борьбе за лидерство победу одержал Хрущёв, инициатор линии на десталинизацию. Однако процесс десталинизации СССР, казалось бы, обнаруживший способность советской системы к самоочищению от язв сталинизма, был прерван новым "коллективным руководством", свергнувшим Хрущёва.

Глубинной причиной этой затянувшейся на два десятилетия прерывности было состояние правящей партии. Она была настолько обескровлена сталинскими репрессиями и настолько подавлена гнётом партаппарата, что оказалась неспособной к самообновлению, превращению в жизнедеятельный организм и выдвижению из своих рядов политических деятелей большевистского типа.

Тоталитарный режим, рухнувший со смертью Сталина, оставил многочисленные метастазы, которые привели к новым формам перерождения советского общества, а затем - к крушению его социалистических основ.

XXVII Сталин и Гитлер Сопоставление сталинизма и фашизма необходимо должно быть дополнено сопоставлением личностей их "вождей". Эта тема неоднократно затрагивалась в работах Троцкого. Указывая на непристойный характер попыток приравнять Сталина к Ленину, Троцкий писал, что Сталина по масштабам личности нельзя поставить на одну доску даже с Гитлером и Муссолини. Как ни скудны "идеи" фашизма, но оба вождя победоносной фашистской реакции были яркими агитаторами и трибунами. Их политическое выдвижение совершалось в неразрывной связи с ростом движения, которое они инициировали и возглавляли с первых его шагов. В отличие от фашистских вождей Сталин не создал собственной партии. Большевистская партия была создана Лениным. Лишь после завоевания ею власти и последующей узурпации этой власти её аппаратом, Сталин стал подниматься над партией. "К массам, к событиям, к истории у него нет другого подхода, как через аппарат"[390]. Добавим, что такой подход к событиям и массам сохранился и у всех преемников Сталина - от Хрущёва, которому этот "аппаратный" подход мешал в его реформаторских начинаниях, до Горбачёва, потерпевшего вместе со всем партийным аппаратом политическое фиаско.

Не обладавшие собственной политической доктриной, Сталин и его преемники были способны править лишь эмпирическим путём проб и ошибок, подчиняя теорию и стратегию тактическим задачам, непредвиденно возникавшим в силу прежде всего их собственных волюнтаристских импровизаций и просчётов.

Касаясь отношения Сталина к Гитлеру, Троцкий подчёркивал, что "Сталин, лишённый творческого воображения, изобретательности, окружённый крайне серыми людьми, явно подражает Гитлеру, который импонирует ему своей изобретательностью и смелостью"[391]. Одним из примеров такого подражания Троцкий считал чистку в большевистской партии, идея которой возникла у Сталина после успешной чистки, учинённой Гитлером над оппозицией внутри нацистской партии в 1934 году. Этот вывод подтверждается воспоминаниями В. Кривицкого о высоких оценках, которые Сталин давал Гитлеру за его беспощадную расправу с оппозицией и превращение Германии в "сверхдержаву" (см. гл. XXXIII).

В свою очередь Гитлер в кругу своего ближайшего окружения также оценивал Сталина "очень высоко, но прежде всего как тирана". Советский публицист Э. Генри[392]*, которому принадлежит это наблюдение, приводил в его подтверждение высказывания Гитлера, выражавшие "классовую правду" этого наиболее жестокого врага коммунизма. В январе 1941 года Гитлер заявил: "Он (Сталин - В. Р.) отождествляет себя с Россией царей. Большевизм для него только средство - прикрытие для обмана германских и латинских народов". О меткости политических наблюдений Гитлера свидетельствует и другая его мысль: "Сталину социальная сторона жизни совершенно безразлична. Что касается его, то народ может сгнить"[393].

Суммируя высказывания Гитлера в застольных беседах с приближёнными, Г. Пикер, тщательно записывавший эти беседы, подчёркивал, что Гитлер "считает Сталина гением и открыто восхищается им"[394]. Среди многочисленных высказываний Гитлера о "гениальности" Сталина выделяется мысль о том, что "к Сталину, безусловно, тоже нужно относиться с должным уважением. В своём роде он просто гениальный тип. Его идеал - Чингисхан и ему подобные, о них он знает буквально всё"[395]. Гитлер открыто признавался, что он многому научился у Сталина, в частности, осуществив после взятия власти "унификацию всей немецкой прессы (подобно тому как это сделал Сталин в СССР)"[396].

Глубоко презирая советский народ, Гитлер одобрял методы, применявшиеся по отношению к нему Сталиным, и заявлял, что "на восточных землях можно добиться цели, лишь действуя совершенно беспощадными методами a la Stalin"[397].

Для характеристики взаимоотношений двух диктаторов в период их "дружбы" небезынтересно то обстоятельство, что Сталин поверял гитлеровским посланцам мысли, которые в то время не решался открыто высказывать даже в кругу своего ближайшего окружения. Так, по словам Гитлера, в беседе с Риббентропом Сталин "не скрывал, что ждёт лишь того момента, когда в СССР будет достаточно своей интеллигенции, чтобы полностью покончить с засильем в руководстве евреев, которые на сегодняшний день пока ещё ему нужны"[398]. Так откровенно Сталин не позволял себе говорить даже в последние годы своей жизни, когда он прикрывал проводимую им политику государственного антисемитизма филиппиками против "безродных космополитов", "агентов Джойнта" и т. д.

Некоторые профашистские высказывания Сталина изумляли даже ближайших приспешников Гитлера. Так, А. Розенберг записал в своём дневнике свидетельство Риббентропа о том, что во время приёма последнего в 1939 году "Сталин провозгласил здравицу не только в честь фюрера, но также и в честь Гиммлера как гаранта порядка в Германии". "Гиммлер истребил коммунистов, то есть тех, кто верил Сталину, - комментировал этот факт Розенберг, - а тот без всякой на то необходимости провозглашает здравицу в честь истребителя своих приверженцев. "Великий человек," - говорят Риббентроп и вся эта клика"[399].

В Сталине Гитлер видел не идейного, а геополитического противника, которого он надеялся переиграть в дипломатических маневрах, а затем сокрушить в войне. Даже в последние годы войны, когда стала очевидной беспочвенность этих надежд, Гитлер и его окружение не скрывали перед своими приближёнными своего восхищения Сталиным. Сообщая Шелленбергу о предложенном Риббентропом плане организации покушения на Сталина, Гиммлер добавил, что ему "очень нелегко отдавать такой приказ, поскольку он, как и Гитлер, верит в историческое провидение и считает Сталина великим вождём своего народа, призванным выполнять свою миссию". Риббентроп, в свою очередь, заявил, что "Сталин намного превосходит Рузвельта и Черчилля по своим военным и государственным способностям? он единственный, кто действительно заслуживает уважения"[400].

Весной 1945 года, когда Германия находилась уже в агонии, Гитлер, возлагавший свои последние надежды на развал антифашистской коалиции, полагал, что инициатором этого будет скорее всего не Черчилль или Рузвельт, а Сталин, с которым "мы могли бы скорее чего-нибудь добиться". В дневниках Геббельса, относящихся к этому времени, неоднократно приводятся высказывания Гитлера о том, что "если какая-то держава в лагере противника и захочет первой вступить в переговоры с нами, то при любых обстоятельствах это будет Советский Союз". Это соображение Гитлер мотивировал тем, что Рузвельту и Черчиллю очень трудно - если вообще не невозможно - повернуть курс своей военной политики, поскольку они вынуждены считаться с общественным мнением своих стран; Сталин же "избавлен от этой заботы" и поэтому "в состоянии в течение одной ночи изменить свою военную политику на 180 градусов"[401]. Хотя эти надежды в условиях безвыходного положения Германии были нереальны, соображения Гитлера о полной независимости Сталина от общественного мнения были, конечно, вполне резонными.

Перед второй мировой войной Гитлер видел своего главного политического врага не в Сталине, а в Троцком как потенциальном лидере сил, способных в ходе войны подняться на международную социалистическую революцию. За день до нападения Германии на Польшу во французской печати появилось сообщение о беседе между Гитлером и французским дипломатом Кулондром фазу же после заключения советско-германского пакта. На слова Кулондра: "Действительным победителем (в случае войны) будет Троцкий. Подумали ли вы об этом?" -Гитлер ответил как о само собой разумеющемся: "Я знаю," - и тут же перешёл к упрёкам в адрес Франции и Англии, якобы провоцирующих его на войну тем, что "дали Польше полную свободу действий"[402].

О Троцком Гитлер и его приспешники отзывались с неизменной ненавистью, перемешивая обвинения в "губительном воздействии на другие народы" с неистовыми антисемитскими выпадами. Говоря о "деструктивном характере" евреев, Гитлер добавлял, что "из всех евреев наиболее достойны уважения Павел (христианский апостол - В. Р.) и Троцкий, поскольку они в наибольшей степени способствовали этому (стимулированию активности других народов - В. Р.)... Они вообще действуют подобно бацилле, проникающей в тело и парализующей его!"[403].

Получив известие о гибели Троцкого, Геббельс тут же записал в своём дневнике: "Этого дьявола не жалко... одной преступной еврейской свиньей стало меньше. Он заслужил куда худшей смерти"[404].

Если очистить эти и другие подобные высказывания от мракобесной юдофобской шелухи, можно прийти к выводу, что нацистские "вожди" вплоть до смерти Троцкого видели в нём потенциального вождя интернационального движения, которое способно смести с исторической арены тоталитарные режимы. Троцкий, лишённый всяких материальных ресурсов и находившийся в далёкой Мексике, представлялся им более опасным врагом, чем Сталин, в руках которого была сосредоточена военная и материальная мощь огромной страны.

XXVIII Разрыв Cталина с идеей мировой революции Позитивные оценки Сталина крупнейшими лидерами буржуазного мира 30-х - 40-х годов (начиная Гитлером и кончая Черчиллем) объяснялись в первую очередь тем, что последние видели в Сталине носителя национально-государственных задач, порвавшего с интернационалистской доктриной марксизма. Такой взгляд усиленно внушался политикам и общественному мнению Запада советской пропагандой, причем роль первой скрипки в этой идеологической кампании играл сам Сталин.

Разумеется, линия на окончательный разрыв со стратегией мировой революции развёртывалась Сталиным постепенно и осторожно. Её открытое провозглашение могло бы вызвать замешательство в зарубежных компартиях и оттолкнуть от них множество коммунистов. Поэтому в 1932 году Сталин опубликовал статью, специально посвящённую опровержению суждений о том, что он отказался от доктрины мировой революции. Эта статья была написана в связи с выходом в США книги американского технического специалиста Т. Кэмпбелла, работавшего в 20-х годах в Советском Союзе. В этой книге, озаглавленной "Россия - рынок или угроза", Кэмпбелл проводил идею о том, что Советский Союз больше не представляет угрозы для мирового капитализма, а является выгодным рынком для сбыта капиталистическими фирмами своих товаров. В подтверждение этого он ссылался на свою беседу со Сталиным, состоявшуюся в январе 1929 года. В этой беседе, как рассказывал Кэмпбелл, Сталин утверждал, что "при Троцком действительно пытались распространить коммунизм во всём мире, что это было первой причиной разрыва между Троцким и им (Сталиным - В. Р.), что Троцкий верил в мировой коммунизм, тогда как он, Сталин, хотел ограничить свою деятельность собственной страной"[405].

В декабре 1932 года Троцкий откликнулся на сообщение Кэмпбелла статьёй, в которой подчёркивал, что эти слова Сталина, подтверждаемые его политикой на дипломатической арене и в Коминтерне, доказывают, что "сталинская фракция будет поворачиваться спиною к международной революции"[406].

Как бы стремясь предвосхитить своим опровержением эти разоблачения Троцкого, Сталин опубликовал в ноябрьском номере журнала "Большевик" статью "Господин Кэмпбелл привирает". Процитировав приведённое выше сообщение Кэмпбелла, он заявил, что оно представляет "бессмысленную нелепицу, переворачивающую факты вверх дном... На самом деле беседа с Кэмпбеллом не имела никакого отношения к вопросу о Троцком и имя Троцкого не упоминалось вовсе во время беседы"[407].

Между тем в 1936 году, когда Сталин почувствовал себя значительно увереннее как внутри страны, так и на международной арене, он фактически повторил версию Кэмпбелла в интервью американскому журналисту Рою Говарду. Отвечая на вопрос последнего: оставил ли Советский Союз "свои планы и намерения произвести мировую революцию?", Сталин заявил, что "таких планов и намерений у нас никогда не было" и приписывание их большевикам является "плодом недоразумения". На это заявление Говард отреагировал вопросом: "Трагическим недоразумением?" Сталин ответил: "Нет, комическим. Или, пожалуй, трагикомическим"[408]*[409].

Смысл разрыва Сталина с большевистской традицией в коренном вопросе политической стратегии лучше всего уловили наиболее реакционные силы в лагере империализма и русской эмиграции. В 1935 году газета "Бодрость" - орган одной из групп русских монархо-фашистов, с удовлетворением отмечала, что "Сталин, стремясь удержать в своих руках власть, стал открытым и вполне явным предателем и вредителем марксизма, искусно приспосабливаясь к требованиям нации и жизни. Из лидера компартии Сталин стремится стать народным, национальным вождём. Именно в этом сейчас весь смысл происходящего в России"[410].

Аналогичный взгляд на Сталина как "национального вождя" (в фашистском или во всяком случае имперском смысле) проводился в книге бывшего советского дипломата Дмитриевского, ставшего в начале 30-х годов невозвращенцем и сторонником русского фашизма. В эмиграции Дмитриевский выпустил книгу о Сталине, в которой писал: "Сталин -это человек из стали. Это значит - человек такой же твёрдый и гибкий, как сталь"[411]. Дмитриевский защищал Сталина от Троцкого, который-де "создал карикатурно-уродливый образ Сталина, легший в основу ходячего о нём представления"[412]. Главную заслугу Сталина Дмитриевский усматривал в том, что он расчищает путь для движения страны через национальный коммунизм к реставрации монархии.

Этот максималистский прогноз, пусть и не оправдавшийся в буквальном смысле, тем не менее верно схватывал реальные тенденции перерождения марксистской доктрины интернационализма в национально-государственническую доктрину. Характеризуя социальный смысл этого процесса, Троцкий подчёркивал, что интернационалистские идеи "совершенно не отвечают социальному положению и интересам мощного мелкобуржуазного слоя, который сосредоточил в своих руках постепенно силу и привилегии всех прежних господствующих классов". Ещё в меньшей степени эти идеи отвечают идеологии и психологии самого Сталина, для которого международная политика полностью стоит на службе внутренней. "Внутренняя политика означает для него прежде всего борьбу за самосохранение. Политические проблемы подчинены полицейским. Только в этой области мысль Сталина работает непрерывно и неутомимо"[413].

В середине 30-х годов, когда основные политические цели Сталина сводились к борьбе с оппозиционными силами в партии и мировом коммунистическом движении, он стремился к сохранению status quo на международной арене. Орудиями внешней политики, всецело подчинённой этой цели, служили в его руках Коминтерн и советская дипломатия.

XXIX Деградация Коминтерна В обстановке жестокого кризиса, охватившего все капиталистические страны, СССР продолжал оставаться надеждой левых сил во всём мире. Об этом свидетельствовал, в частности, растущий приток в Советский Союз эмигрантов - не только из фашистских, но и из буржуазно-демократических государств. Десятки тысяч людей со всех концов мира влекла сюда не надежда на "пышные пироги", а желание принять участие в историческом эксперименте, направленном на социалистическое переустройство общества. Судьба этих людей оказалась глубоко трагичной: они не только были глубоко обмануты в своих ожиданиях, но и в большинстве своём стали жертвами сталинских репрессий.

До 1935 года любой политэмигрант, прибывший в СССР, свободно получал советское гражданство. Л. Копелев вспоминает, что осенью 1934 года в Харьковский горсовет были избраны несколько австрийских коммунистов и социалистов, эмигрировавших после поражения австрийского восстания; "но уже год спустя приобретение советского гражданства стало очень сложным делом, требовавшим усилий, времени и особых правительственных постановлений в каждом отдельном случае. Иностранных коммунистов перестали допускать на наши закрытые собрания. Им приходилось подолгу оформлять через Коминтерн перевод из своей партии в ВКП либо оставаться в особых эмигрантских парторганизациях"[414].

Особенно большое число эмигрантов находилось в Москве, где были размещены центральные органы Коминтерна, КИМа (Коммунистического Интернационала Молодёжи), Крестьянского Интернационала, Профинтерна, МОПРа (Международного общества помощи борцам революции) и других международных организаций, а также несколько коммунистических вузов для иностранцев. В этих кругах до 1937 года духовная атмосфера была более свободной, чем среди советских людей. А. Лондон, посланный в Москву компартией Чехословакии, впоследствии вспоминал, что он и его товарищи "подолгу спорили... по поводу убийства Кирова, арестов, процессов Зиновьева и Каменева, бесконечных проверок, которые за этим последовали, чисток в Коминтерне и КИМе"[415]. О тогдашних жарких дискуссиях среди эмигрантов по поводу событий в СССР вспоминал и Л. Треппер: "Резкость и вольный тон этих споров напоминали мне собрания в Париже, где мы до хрипоты и в общем-то довольно бесплодно спорили с представителями социалистов и троцкистов... Отрезанные от социальной жизни советских людей в период 1932-1935 гг., мы всё-таки ещё не попали под влияние бюрократической машины, непрерывно расширявшей свою власть над страной. Наши политические дискуссии сплошь и рядом касались тем, которые в самой (советской - В. Р.) партии уже никто не обсуждал. От представителей нашей национальной секции в Коминтерне мы больше, чем советские люди, узнавали обо всём, что творилось в их стране, а если были с чем-либо не согласны, то без колебаний высказывали своё мнение"[416].

С начала 30-х годов эмигранты всё более ограничивались в контактах с советскими людьми и в доступе к "враждебным" источникам информации. Как вспоминала О. Блейк, представлявшая в то время Австралию в Коммунистическом Интернационале Молодёжи, "троцкистские источники были для нас анафемой и знакомство с ними сурово каралось". Инструкторы Коминтерна рекомендовали эмигрантам "держаться своего круга" и не сближаться с советскими людьми, так как они могут оказаться шпионами[417]. В свою очередь и советские люди всё более остерегались контактов с эмигрантами как возможными агентами иностранных разведок.

Жившие замкнутым мирком и лишённые права свободного передвижения по Советскому Союзу, зарубежные коммунисты соприкасались с советской действительностью лишь в ходе демонстрационных вояжей по стране, призванных подчеркнуть их "интернациональную солидарность" с советскими людьми. Так, в августе-сентябре 1935 года И. Б. Тито по поручению Политбюро своей партии возглавил югославскую коммунистическую делегацию, посетившую несколько приволжских и уральских городов. Впоследствии он рассказывал, что в этой поездке ему пришлось стать "свидетелем многих и многих несправедливостей... Люди сторонились друг друга, опасались разговаривать, всё время происходили аресты, арестовывались те, кто вчера ещё проводил аресты, люди исчезали в течение ночи, и никто не осмеливался спросить, куда их уводят"[418].

Тревожная обстановка с каждым годом всё более сгущалась и внутри, эмигрантской среды. Вспоминая "Москву 1935-1937 годов с её давящей атмосферой", А. Лондон писал: "Люди, исчезавшие внезапно и бесследно... В наших интернациональных кругах не принято было задавать вопросы. Исчезновение могло означать возвращение на родину для подпольной работы. Запретная тема"[419].

Особо жестокими были расправы с зарубежными коммунистами, близкими к левой оппозиции или не согласными с политикой руководства своих партий. В этой связи приведем ряд фактов, относящихся к первой половине 30-х годов. В Ярославском политизоляторе содержались три члена Политбюро ЦК компартии Венгрии, которые были приглашены в СССР для обсуждения спорных вопросов внутри своей партии и сразу же после приезда в Москву были арестованы. Югославским оппозиционерам, требовавшим возвращения на родину после отбытия трёхлетнего заключения, были прибавлены без всякого нового дела ещё два года изолятора, заменённого позднее ссылкой. Китайские коммунисты-оппозиционеры, обучавшиеся в университете имени Сун Ят-сена в Москве, после его закрытия были отправлены в ссылки и концлагеря или выданы на расправу Чан Кай-ши (для этого их насильственно привезли на пароходе из Владивостока в Шанхай). Пятьдесят видных польских коммунистов были расстреляны без всякого суда по огульным обвинениям в шпионаже и провокаторстве[420].

Эти и другие аналогичные сообщения содержались в письмах из СССР, публиковавшихся в "Бюллетене оппозиции". В одном из них говорилось, что в Соловецком лагере, наряду с советскими политзаключёнными, находилось много венгерских, болгарских, румынских, польских и других зарубежных коммунистов, осуждённых за "шпионаж". "Это одна из форм расправы с оппозиционерами-иностранцами"[421]. Перед такими расправами оказывались беззащитными прежде всего коммунисты тех стран, где господствовали фашистские или полуфашистские режимы и деятельность компартий была запрещена. (В 1935 году из 76 партий, входивших в Коминтерн, 50 вели работу в нелегальных условиях).

Суммируя сообщения такого рода, Троцкий в статье "Революционные пленники Сталина и мировой рабочий класс" раскрывал механику репрессий против зарубежных коммунистов: "Та часть национального ЦК, которая в данный момент выполняет поручения московской клики, обращается к последней с ходатайством избавить её от оппозиции. Сталин вызывает оппозиционеров в Москву, где их после короткой попытки "убеждения" подвергают аресту, заключению в изоляторы и другим видам расправы. Среди сотен убитых "в связи" с делом Кирова, т. е. в подавляющем большинстве своём без всякой связи с этим делом, расстрелян был ряд болгарских и других иностранных оппозиционеров... Вызов в Москву "на совещание" означает сплошь да рядом предательскую ловушку... В этих случаях агенты Сталина действуют методами, достойными самых квалифицированных американских гангстеров"[422].

Раскрывая истинный смысл настойчивых упоминаний в советской печати о многочисленных шпионах, проникших в зарубежные компартии, Троцкий писал: "В СССР расстреляно за годы сталинского самодержавия не малое число иностранных коммунистов-оппозиционеров... Не будет ничего удивительного, если агенты Коминтерна объявят всех расстрелянных и арестованных в СССР иностранных коммунистов "шпионами иностранных разведок"[423]. В этих условиях выживали и тем более продвигались на высокие посты в своих партиях и в аппарате Коминтерна лишь те, кто усваивал беспрекословный конформизм, безоговорочно оправдывая и прославляя всё, что происходило в СССР. По словам А. Лондона, "годы борьбы, привычка к партийной дисциплине, всё наше прошлое воспитание приучили нас к мысли, что партия никогда не ошибается, что СССР всегда прав"[424].

Такое же отношение к СССР эмиссары Коминтерна пытались внушить и зарубежным коммунистам, действовавшим у себя на родине, О методах, которыми это достигалось, выразительно рассказывается А. Кестлером в романе "Слепящая тьма"[425]*. Одна из сюжетных линий романа связана с изображением событий в бельгийской компартии. После её призыва к экономическому бойкоту поспешно вооружавшихся фашистских государств коммунистически настроенные докеры отказались обслуживать корабли, везущие стратегическое сырьё в Германию. В разгар забастовки в порт прибыла флотилия советских кораблей. Прервав забастовку, докеры принялись с энтузиазмом разгружать суда, следовавшие под красным флагом. Однако в процессе этой разгрузки обнаружилось, что флотилия привезла руду, предназначенную для германской военной промышленности. Буржуазная печать издевалась над коммунистами, нарушившими собственный призыв. Несмотря ни на что, ЦК компартии дал приказ о продолжении разгрузки. После этого большинство коммунистов порвало с партией.

Новый экономический спад пополнил ряды фактически распавшейся партии, позволил ей вновь обрести силу. Спустя некоторое время партия вновь призвала к бойкоту - на этот раз Италии, развязавшей колониальную войну в Абиссинии. В эти дни, когда престиж компартии опять высоко поднялся, в порт прибыла новая советская флотилия - она везла Италии нефть.

Для разъяснения "новой ситуации" в Бельгию был направлен известный советский коммунист Рубашов, который заявил партийному комитету докеров, что их "романтические жесты" неуместны, поскольку они помогают буржуазным государствам вытеснить страну Победившей Революции с мирового рынка. Помощь Советскому Союзу представляет "святой долг" рабочих всего мира, и поэтому бойкот следует отменить. Члены комитета и их руководитель по кличке Малютка Леви ответили: "Слова такие уже слышали. Ваша страна должна быть честной. Вы толкуете о солидарности рабочих и о разных там жертвах и железной дисциплине, а сами посылаете штрейкбрехерский флот".

Дальнейшие события развивались по разработанному в Москве плану: спустя несколько дней члены комитета были исключены из партии, а в партийной печати появилась статья, "разоблачающая" их руководителя как провокатора. Ещё через три дня Малютка Леви повесился[426].

Имея в виду подобные сталинские внешнеполитические акции, в которых тугим узлом были завязаны советская дипломатия и Коминтерн, Троцкий в 1936 году писал о необходимости борьбы против сделок правящей советской касты "с империализмом за счёт интересов СССР и международной революции"[427].

Для того, чтобы подчинить политику Коминтерна и входивших в него партий целям обеспечения благоприятных внешнеполитических условий для СССР (в том виде, как их понимал Сталин), требовалось очистить эти организации от самостоятельно мыслящих людей. Большинство основателей Коминтерна, его руководителей ленинского периода, либо сами вышли из него, либо были изгнаны в ходе борьбы с многочисленными оппозициями и "уклонами". Аппарат Коминтерна предельно бюрократизировался, его верхи политически развращались, воспитывались в духе раболепия перед Москвой. Самое мощное в истории международное политическое движение подпало под безраздельное влияние сталинистов. После многочисленных чисток Коминтерна, во главе входивших в него партий зачастую оказывались люди политически недалёкие и недальновидные, но владевшие, подобно Сталину - корифею политической провокации - мастерством политических интриг и расправ, направленных прежде всего против инакомыслящих в собственных рядах.

Ещё в 1929 году в письме к швейцарскому коммунисту Ж. Эмбер-Дро, изгнанному с поста секретаря ИККИ, старейшая участница коммунистического движения Клара Цеткин писала: "Я буду чувствовать себя совершенно одинокой и неуместной в этой организации (Коминтерне - В. Р.), превратившейся из живого политического организма в мёртвый механизм, который, с одной стороны, проглатывает приказы на русском языке и с другой - выдает их на различных языках, механизм, превративший огромное всемирно-историческое значение и содержание русской революции в правила Пиквикского клуба. Можно было бы сойти с ума, если бы моя твёрдая убеждённость в ходе истории, в силе революции не была столь непоколебима, что я и в этот час полуночной тьмы с надеждой, даже с оптимизмом смотрю в будущее"[428].

Глубокое перерождение Коминтерна не оставалось тайной и для врагов коммунистов. В статье "Правда о большевизме" один из лидеров русской эмиграции П. Н. Милюков писал: "Тотчас после смерти Ленина Сталин исключил "мировую революцию" из расчётов собственной доктрины. Здание Коминтерна постепенно превратилось в главный штаб тайной полиции, переняв функции заграничной разведки. При её помощи Сталин вылавливал "троцкистов" и независимых руководителей из заграничных отделов коммунистической партии"[429].

Действительно, на протяжении 30-х годов развёртывалось всё более тесное сотрудничество аппарата Коминтерна с иностранным отделом ОГПУ-НКВД и советской военной разведкой. Конечно, у этого сотрудничества была и положительная сторона, связанная с отбором зарубежных коммунистов на разведывательную работу, служащую интересам защиты СССР от внешнего врага. Такие коммунисты, как Ф. Зорге, Ш. Радо, Л. Треппер, сыграли в последующем огромную роль в борьбе с фашизмом. Однако не меньшие усилия направлялись Коминтерном и НКВД на внедрение провокаторов в ряды коммунистических партий и в зарубежные группы левой оппозиции, прежде всего в окружение Троцкого и Седова.

Одним из таких агентов НКВД, проводившим провокаторскую работу в СССР и за рубежом, был немецкий коммунист Ольберг. С конца 20-х годов он доставлял в Москву информацию о деятельности немецких троцкистов, а в 1930 году пытался попасть в секретари к Троцкому. Это ему не удалось, поскольку он вызывал недоверие друзей Троцкого. После прихода Гитлера к власти Ольберг был направлен в Прагу для слежки за немецкими оппозиционерами-эмигрантами, а в 1935 году был переведён на работу в секретно-политический отдел НКВД. Он оказался первым арестованным по делу "троцкистско-зиновьевского центра" и "признался" на процессе, что был послан в СССР Троцким и гестапо для организации террористических актов.

Немало агентов ОГПУ-НКВД, сыгравших зловещую роль в чистках 30-х годов, после второй мировой войны оказалось на руководящих постах в восточно-европейских странах, где были установлены сталинистские режимы. Неудивительно, что партии, возглавившие эти режимы, оказались неспособны выдвинуть действительную альтернативу сталинизму даже при последующих крутых поворотах истории.

Показательна судьба Имре Надя - одного из ведущих коммунистических диссидентов 50-х годов. Занимавший видные партийные и государственные посты в Венгрии времён сталинизма, Надь в июле 1953 года стал премьер-министром, а после кратковременной отставки вернулся на этот пост и в разгар венгерских событий 1956 года возглавил силы восстания. После его казни в 1958 году Надь обрел ореол мученика, одного из самых последовательных борцов со сталинизмом. Лишь в конце 80-х годов были рассекречены документы, доказывавшие: с 1930 года Надь действовал в качестве агента ОГПУ-НКВД. По его доносам были арестованы десятки венгерских, болгарских и немецких коммунистов. В июне 1938 года в своём очередном рапорте Надь писал: "Я долгое время честно и преданно сотрудничаю с НКВД, в борьбе против врагов народа всех мастей, для их выкорчевывания"[430].

Жестокую эволюцию претерпела судьба и тех людей, которые не вступали на путь прямого сотрудничества с НКВД, но играли ведущую роль в "антитроцкистских" чистках внутри своих партий. Лишь в недавнее время были обнародованы данные о деятельности И. Б. Тито - единственного из лидеров восточноевропейских социалистических государств, осмелившегося в послевоенный период бросить вызов Сталину. Из этих данных следует: в 30-е годы Тито в стремлении выдвинуться на руководящее место в своей партии принимал самое активное участие в расправах над своими товарищами-коммунистами и в формировании нового руководства КПЮ - взамен старого, полностью уничтоженного в сталинских застенках. Характерно в этой связи его заявление: "От скрытых троцкистов часто слышишь: "Я не троцкист, но и не сталинист". Кто так говорит, тот наверняка троцкист"[431]. Это одно из наиболее откровенных заявлений, отражавших действительную политическую доктрину сталинизма, прямо указывало на необходимость истребления каждого участника коммунистического движения, проявлявшего хотя бы малейшее инакомыслие, несогласие с любым зигзагом сталинской политики.

В середине 30-х годов лидеры сталинизированного Коминтерна осуществили один из наиболее резких и противоречивых зигзагов: поворот от политики "третьего периода" к политике народного фронта.

XXX Политика Народного фронта Приход Гитлера к власти способствовал резкому полевению и радикализации масс в капиталистических странах. В этих условиях Коминтерн, несмотря на все свои ошибки, сохранял влияние среди значительных слоёв рабочего класса и революционной интеллигенции.

После победы фашизма в Германии Коминтерн далеко не сразу выдвинул новую политическую стратегию. Когда в октябре 1933 года Сталин дал указание германской компартии участвовать в затеянном гитлеровцами референдуме, он руководствовался прежней сектантской схемой, согласно которой создание антифашистского фронта должно вести к откалыванию социал-демократических рабочих от их вождей. Сталин подчёркивал, что "всякая другая политика пойдёт на пользу фашистам и социал-демократам"[432]. Иначе говоря, он по-прежнему требовал от немецких коммунистов рассматривать фашизм и социал-демократию как явления одного порядка.

XIII пленум ИККИ (декабрь 1933 года) выдвинул утверждённую лично Сталиным установку о том, что в Германии "начинается новый революционный подъём"[433]. К каким последствиям приводило проведение этой установки, выразительно рассказывается в романе А. Кестлера "Слепящая тьма". В нём описывается приезд в Германию сталинского эмиссара Рубашова в те дни, когда немецкая компартия фактически распалась: "Она походила на тысячеголовое умирающее животное - бессильное, затравленное, истекающее кровью". Лишь отдельные группы коммунистов на свой страх и риск пытались проводить новую линию, исходящую из того, что "движение разгромлено, поэтому сейчас все враги тирании должны объединиться". Встретившись с участником одной из таких групп - слесарем Рихардом, Рубашов выразил возмущение тем, что его организация распространяет не материалы, присылаемые из Москвы, а собственные материалы, призывающие к объединению всех противников гитлеризма. Рихард ответил: "Ваши брошюры написаны так, как будто с нами ничего не случилось. Нам устроили кровавую бойню, а вы толкуете про жестокие битвы да про нашу несгибаемую волю к победе... Мы разбиты, партия уничтожена, и теперь, чтобы начать сначала, нам надо круто изменить политику". Назвав такие взгляды пораженчеством, Рубашов заявил Рихарду, что коммунисты не должны объединяться с "умеренными". А когда Рихард не согласился с этим, Рубашов объявил ему от имени "высшей инстанции" об исключении из партии и лишении партийного убежища, тем самым фактически выдав его на расправу фашистам[434].

Развёртывавшиеся в мире события - массовое движение солидарности с узниками фашизма, подавление антифашистского восстания шуц-бундовцев (левых социал-демократов) в Австрии (февраль 1934 года), вооружённые бои испанского пролетариата в Астурии (октябрь-ноябрь 1934 года) - подталкивали руководство Коминтерна к смене сектантских установок. Особенно важную роль в этом плане сыграла всеобщая политическая стачка французских рабочих (февраль 1934 года) в ответ на попытку организации фашистского мятежа во Франции. В ходе этой стачки (охватившей свыше 4 млн. чел.) и крупных вооружённых столкновений на улицах Парижа коммунисты и социалисты выступали в единых рядах. 27 июля 1934 года между социалистической и коммунистической партиями был подписан пакт о единстве действий против фашизма и угрозы войны. Таким образом, одна из крупнейших коммунистических партий Европы порвала с теорией "социал-фашизма", которой она, как и другие коммунистические партии, руководствовалась на протяжении предыдущего десятилетия.

В выработке новой стратегии международного коммунистического движения ведущая роль принадлежала Г. Димитрову, завоевавшему огромный авторитет во всём мире своим мужественным поведением на Лейпцигском процессе. После освобождения из гитлеровской тюрьмы Димитров в феврале 1934 года прибыл в Москву и в апреле был избран членом Президиума и политсекретариата ИККИ. Он стал инициатором и проводником новой политики Коминтерна, подобно тому, как Литвинов сделался инициатором и проводником нового курса советской дипломатии (см. гл. XXXIII). Димитрову было поручено выступить с основным докладом на VII конгрессе Коминтерна, в ходе подготовки которого оформлялась линия на создание единого антифашистского фронта.

В апреле-июне 1934 года Димитров во время встреч со Сталиным убеждал его в необходимости отказа от теории "социал-фашизма" и выработки нового подхода к социал-демократии. 1 июля Димитров направил Сталину письмо, содержавшее перечень вопросов и тезисов, которые предвосхищали идеи его будущего доклада. Вопросы были сформулированы таким образом, чтобы побудить Сталина к переосмыслению полностью обанкротившихся политических схем. Димитров спрашивал, правильна ли огульная квалификация социал-демократии как социал-фашизма, правильно ли считать социал-демократию главной социальной опорой буржуазии, а все левые социал-демократические группировки - главной опасностью для коммунистов. В ответах на эти вопросы Сталин с незначительными оговорками подтвердил свою приверженность прежним сектантским установкам. Однако вместе с тем Сталин по-новому отреагировал на чётко сформулированный Димитровым тезис: "Вместо применения тактики единого фронта исключительно как маневра для разоблачения социал-демократии без серьёзных попыток создать действительное единство рабочих в борьбе, мы должны превратить её в действенный фактор развёртывания массовой борьбы против наступления фашизма". На полях против этой фразы Сталин написал: "должны", добавив вопрос: "против кого этот тезис?"[435]. Тем самым он неявно внушал Димитрову: пропаганда принципиально новой стратегии Коминтерна может проводиться, но без упоминания о том, что ранее Коминтерн руководствовался прямо противоположной установкой, продиктованной прежде всего им, Сталиным.

С середины 1934 года вслед за Димитровым и другие руководители Коминтерна всё смелее стали говорить об ошибочности прежней политики. По существу повторяя оценки, содержавшиеся в работах Троцкого начала 30-х годов, секретарь ИККИ Мануильский на заседании комиссии по подготовке конгресса говорил: "Как мы себе представляли развитие раньше? Мы себе представляли, что развитие будет такое: борьба с социал-демократией на исторической арене, класс против класса, буржуазия - пролетариат, и для того, чтобы мы возглавили пролетариат, надо разгромить социал-демократию... Но вышло не так, как мы думали на VI конгрессе. Социал-демократию разгромили не коммунисты, а фашисты. Все наши указания были таковы, что социал-демократия - это наш главный враг. Вопрос заключается в том, что, игнорируя борьбу с фашизмом, мы сосредоточивали весь огонь на социал-демократии и считали, что борясь с социал-демократией, мы тем самым громили фашизм... Я думаю, вывод такой, что вопрос о борьбе с фашизмом сейчас должен быть поставлен несколько иначе, чем мы его ставили до сих пор"[436].

В преддверии конгресса было принято ещё одно важное предложение Димитрова - о преодолении чрезмерной централизации в деятельности Коминтерна и обеспечении большей самостоятельности входящих в него партий. 15 октября 1934 года Димитров направил Сталину письмо, решительно осуждавшее "нынешнюю практику", при которой "руководящие органы Коминтерна берут на себя разрешение почти всех вопросов секций (то есть коммунистических партий - В. Р.), в результате чего получается, с одной стороны , невозможность сконцентрироваться на основных вопросах, а с другой - привычка руководства секций Коминтерна ждать обыкновенно решений из Москвы, не развивая собственной инициативы и не беря на себя ответственности за руководство своими партиями"[437]. Спустя десять дней Сталин сообщил Димитрову о согласии с его предложениями. Установка на перестройку методов работы Коминтерна и входивших в него партий была закреплена в директивах Политбюро делегации ВКП(б) в Коминтерне[438].

На протяжении ещё нескольких месяцев Сталин оттягивал созыв конгресса Коминтерна. Лишь 1 мая 1935 года в ходе его беседы с Димитровым и Мануильским были утверждены повестка дня и основные документы конгресса. Если при Ленине конгрессы Коминтерна созывались ежегодно, то VII конгресс открылся спустя семь лет после предыдущего конгресса, в июле 1935 года.

Сам Сталин не только не выступал на конгрессе, но и почти не присутствовал на его заседаниях. И. Б. Тито, принимавший участие в конгрессе в качестве секретаря югославской делегации, впоследствии вспоминал, что за месяц работы конгресса Сталин появился на нём лишь один или два раза, садясь в президиуме за одной из колонн, откуда он почти не был виден делегатам[439].

Хотя конгресс, как и все другие тогдашние коммунистические форумы, происходил в атмосфере безудержного восхваления Сталина, прежние сталинские политические установки были на нём фактически отброшены. Стратегическая переориентация коммунистического движения нашла выражение в докладе Димитрова "Наступление фашизма и задачи Коммунистического Интернационала в борьбе за единство рабочего класса, против фашизма".

Осудив установку, согласно которой фашизм не может победить в странах "классической" буржуазной демократии, Димитров напомнил, что в прошлом следование такой установке приводило к суждениям о невозможности победы фашизма в Германии, поскольку она является экономически высокоразвитой и высококультурной страной, имеющей многолетние традиции рабочего движения[440].

Характеризуя социально-политическую сущность фашизма, Димитров подчёркивал, что завоевание им власти представляет "не обыкновенную замену одного буржуазного правительства другим, а смену одной государственной формы классового господства буржуазии, буржуазной демократии, другой его формой - открытой террористической диктатурой"[441]. Рассматривая это как выражение глубокого социального и политического регресса, Димитров указывал, что в настоящее время перед трудящимися капиталистических стран стоит выбор не между пролетарской диктатурой и буржуазной демократией, а между буржуазной демократией и фашизмом. Исходя из этих положений, конгресс провозгласил, что борьба с фашизмом должна вестись не под лозунгом установления диктатуры пролетариата, а под лозунгом защиты и расширения демократических прав и свобод, призванным сплотить самые широкие слои населения капиталистических стран.

Хотя в резолюциях конгресса сохранялись формулы о едином рабочем фронте как "решающем звене подготовки трудящихся к предстоящим великим боям второго тура пролетарских революций"[442], упор был сделан на перерастание единого антифашистского фронта рабочего класса в ещё более широкий народный фронт, призванный сломить фашизм и предотвратить новую мировую войну. Конкретизируя этот лозунг, конгресс призвал к объединению красных (коммунистических) и реформистских профсоюзов там, где их численность приблизительно одинакова, и к вхождению коммунистов в реформистские профсоюзы там, где численность красных профсоюзов относительно невелика. Задачей коммунистов на выборах в органы государственной власти была объявлена борьба за создание правительств народного фронта. Такие правительства были созданы в 1936 году во Франции и Испании, причем в состав испанского правительства, возглавляемого левым социалистом Ларго Кабальеро, вошли и коммунисты.

Хотя установки VII конгресса широко пропагандировались в коммунистической печати, сам Сталин ни разу публично не выразил своего отношения к ним. Естественно, что деятели социал-демократии сомневались в готовности Сталина честно и искренне проводить политику единого фронта. В декабре 1935 года лидер французских социалистов Леон Блюм просил А. Аросева, председателя Всесоюзного общества по культурным связям с заграницей, передать Сталину вопросы, требующие не официального, а товарищеского ответа: действительно ли советские руководители хотят создать единый фронт рабочего движения или они используют этот лозунг только как тактический приём? Нужен Коминтерну единый фронт для дальнейшего раскола рабочего движения или для действительного и длительного сотрудничества? Стремясь убедить Сталина в готовности своей партии к честному соглашению с коммунистами, Блюм заявил об изменении отношения к Советскому Союзу со стороны социалистов, которые теперь считают, что в СССР строится социализм. Это, по словам Блюма, "существенно изменило всю международную ситуацию.., и обеспечивает возможность согласия и сотрудничества между II и III Интернационалами"[443].

Такая позиция вождей II Интернационала не была тактическим приёмом. Как замечал Г. Федотов, "под влиянием тяжких поражений, падения демократии в Германии и кризиса, парализующего реформационную работу социалистических партий, европейская социал-демократия... вслед за пролетариатом всё с большим сочувствием и надеждой смотрит на Восток. Не наши методы, но наше дело. Наши товарищи. "Нашим" можно простить много ошибок и даже преступлений. Быть может, для России их методы самые пригодные. Но победа социализма у них - будет нашей победой здесь, во всём мире. Руки прочь от Советской России. Это ли не победа?"[444].

Такая атмосфера благоприятствовала восприятию в широких слоях рабочего класса формул VII конгресса о безоговорочной поддержке Советского Союза как "великого отечества трудящихся всего мира". Димитров призвал французских коммунистов поддержать дипломатические усилия Москвы и "не позволить реакционным силам во Франции сорвать франко-советское соглашение, защищающее дело мира против агрессии германского фашизма"[445].

В резолюции конгресса по докладу Мануильского "Победа социализма в СССР и её всемирно-историческое значение" указывалось, что "первостепенная обязанность" рабочего класса и трудящихся всего мира состоит в том, чтобы "всеми силами и средствами помогать укреплению СССР"[446].

В решениях конгресса содержались предостережения по поводу недопустимости "механического переноса опыта одной страны на другую". Исполкому Коминтерна рекомендовалось "избегать, как правило, непосредственного вмешательства во внутриорганизационные дела коммунистических партий"[447].

Последовательное проведение таких установок могло бы ослабить сталинский диктат над зарубежными коммунистическими партиями. Однако Сталин, формально согласившийся с этими положениями, как всегда, считал решающим не провозглашение тех или иных лозунгов, а насаждение таких "кадров", которые безоговорочно будут проводить любые его указания. Поэтому он сосредоточил своё основное внимание на формировании руководящих органов Коминтерна. Они оказались заполненными его ставленниками, доказавшими свою "надёжность" многолетним участием в борьбе со всеми оппозициями и уклонами.

Понимая, что его абсолютный контроль над мировым коммунистическим движением обеспечивается прежде всего представителями ВКП(б), Сталин лично составил списки советских членов ИККИ и его Президиума. В первый список вошли Мануильский, Сталин, Жданов, Ежов и Трилиссер (в прошлом ответственный работник ОГПУ, работавший в Коминтерне под фамилией Москвин), во второй - Мануильский, Сталин и Трилиссер. Представители ВКП(б) в руководящих органах Коминтерна были обязаны согласовывать все свои действия со Сталиным, получать его санкцию на все принципиальные решения этих органов и добиваться безоговорочного принятия и проведения этих решений другими коммунистическими партиями.

Сталин одобрил изгнание из руководства Коминтерна некоторых активных проводников прежней сектантской политики, прежде всего Бела Куна. Последний вплоть до 1935 года продолжал защищать тезис о том, что в Венгрии и других европейских странах на смену фашистским и полуфашистским режимам может прийти только диктатура пролетариата, и резко критиковал коммунистов, требовавших пересмотра отношения к социал-демократии. Хотя в выступлении на конгрессе Кун поддержал новый стратегический курс и подверг критике свои прежние взгляды, он не был избран ни в президиум конгресса, ни в Президиум ИККИ. Лишь к концу работы конгресса Мануильский сообщил венгерской делегации, в чём состоят причины такого изменения отношения к Куну. Помимо сектантских ошибок (то есть следования прежней линии Сталина) Кун был обвинён и в более серьёзных, с точки зрения сталинистов, прегрешениях: в том, что он в 1926 году предложил отложить обсуждение вопроса об исключении Троцкого из ИККИ, принял участие во встрече нового года на квартире у Каменева после исключения последнего из партии и т. д.[448]. В 1937 году Кун был арестован одним из первых по делу о "троцкистском заговоре в Коминтерне".

Провозглашенная VII конгрессом Коминтерна политика народного фронта была лишена должной гибкости и дальновидности. Руководствуясь ею, коммунисты вскоре допустили серьёзные ошибки в условиях нового революционного подъёма масс, прежде всего во Франции и Испании.

--------------------------------------------------------------------------------

[1] Лифшиц М. А. Собр. соч. в трёх томах. Т. III. М., 1988. С. 236.

[2] Даже после второй мировой войны, когда такие режимы возникли в странах Восточной и Центральной Европы, Сталин оказался не в силах подавить вырвавшийся из-под его контроля коммунистический режим в Югославии. Этот режим сумел выжить даже в условиях экономической блокады, неистовой клеветы, политических провокаций и полной изоляции в мировом коммунистическом движении. Другое дело, что Тито и его соратники, прошедшие в 30-е годы выучку безропотного служения сталинизму и неистовой расправы с "троцкистами" в собственной партии, оказались неспособны выдвинуть и реализовать подлинно социалистическую альтернативу сталинизму.

[3] Два взгляда из-за рубежа. М., 1990. С. 59.

[4] Тольятти П. Избранные статьи и речи. Т. II. М., 1965. С. 790.

[5] Лифшиц М. А. Собр. соч. Т. III. С. 256.

[6] Дойчер И. Троцкий в изгнании. М., 1991. С. 270.

[7] Раскольников Ф. О времени и о себе. Воспоминания, письма, документы. Л., 1989. С. 523.

[8] Троцкий Л. Д. Преданная революция. М., 1991. С. 226.

[9] Понятие "амальгама" (в прямом значении - сплав разнородных металлов) широко употреблялось в 20-30-е годы Троцким для характеристики провокационных приёмов сталинизма: отождествления оппозиционной деятельности с антисоветскими заговорами, направленными на реставрацию капиталистического строя, а затем - со шпионажем, вредительством и Т. д.

[10] Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 14. С. 379.

[11] Федотов Г. П. Судьба и грехи России. T II. С.-П., 1991. С. 19-20.

[12] КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Изд. 9. Т. 5. М., 1984. С. 394, 396.

[13] Там же. С. 393.

[14] Сталин И. В. Соч. Т. 13, М., 1951. С. 184-186.

[15] ХVII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Стенографический отчёт. М., 1934. С. 660.

[16] Там же. С. 661, 663.

[17] Там же. С. 660, 661, 668.

[18] Большевик. 1929. № 21. С. 13.

[19] ХVII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). С. 26.

[20] Горизонт. 1990. № 12. С. 8-13.

[21] Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. М., 1991. С. 43.

[22] Правда. 1937. 1 января.

[23] Бюллетень оппозиции. 1935. № 42. С. 2.

[24] Троцкий Л. Д. Преданная революция. С. 67.

[25] Бюллетень оппозиции. 1935. № 42. С. 2.

[26] Бюллетень оппозиции. 1932. № 31. С. 9.

[27] Троцкий Л.Д. Преданная революция. С. 110.

[28] Наше отечество. Опыт политической истории. Т. II. М., 1991. С. 275-276.

[29] Там же.

[30] История СССР. 1990. № 6. С. 38.

[31] Вопросы истории. 1990. № 3. С. 15.

[32] Бюллетень оппозиции. 1935. № 42. С. 2.

[33] Троцкий Л. Д. Преданная революция. С. 14.

[34] Там же. С. 16.

[35] Там же. С. 15.

[36] Коммунист. 1991. № 1. С. 73-74.

[37] Бюллетень оппозиции. 1937. № 54-55. С. 49.

[38] Бюллетень экономического кабинета проф. С. Н. Прокоповича. Прага, 1936. № 131. С. 108.

[39] Бюллетень оппозиции. 1935.№ 43. С. 6.

[40] Федотов Г. П. Судьба и грехи России. Т.II. С. 18.

[41] Шервуд Р. Рузвельт и Гопкинс. В 2-х томах. Т, 2. М., 1958. С. 489.

[42] Правда. 1936. 29 ноября.

[43] Федотов Г. П. Судьба и грехи России. Т. II. С. 4-5.

[44] Дойчер И. Троцкий в изгнании. С. 315, 320.

[45] Троцкий Л. Д. Дневники и письма. М. 1994. С. 75.

[46] Там же. С. 54-55.

[47] Там же. С. 56.

[48] Арч Гетти. Д. Троцкий в изгнании: основание IV Интернационала - Вопросы истории КПСС, 1991. № 5. С. 78.

[49] Бюллетень оппозиции. 1932. № 31. С. 20.

[50] Бюллетень оппозиции. 1933. № 36-37. С. 11.

[51] Бюллетень оппозиции. 1935. № 45. С. 3-4.

[52] Бюллетень оппозиции. 1935. № 41. С. 8.

[53] Бюллетень оппозиции. 1933. № 34. С. 24.

[54] Бюллетень оппозиции. 1935. № 41. С. 8.

[55] Там же. С. 8-9.

[56] Дойчер И. Троцкий в изгнании. С. 266.

[57] Там же.

[58] Рейман М. Перестройка и изучение советской истории - Вопросы истории. 1989. № 12. С. 156.

[59] Там же.

[60] Бюллетень оппозиции. 1934. № 38-39. С. 1.

[61] Там же. С. 2.

[62] Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 320, 330.

[63] Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 43.

[64] Фальсифицированными демографическими выкладками Сталин руководствовался и в дальнейшем. В декабре 1935 года он повторил свою "крылатую" фразу, выдав её за "голос народа": "У нас теперь все говорят, что материальное положение трудящихся значительно улучшилось, что жить стало лучше, веселее". Из этого, по словам Сталина, следовало, что "население стало размножаться гораздо быстрее, чем в старое время. Смертности стало меньше, рождаемости больше, и чистого прироста получается несравненно больше. Это, конечно, хорошо, и мы это приветствуем. Сейчас у нас каждый год чистого прироста населения получается около трёх миллионов душ. Это значит, что каждый год мы получаем приращение на целую Финляндию". ("Правда". 1935, 4 декабря). Этот пропагандистский пассаж представлял особенно грубую фальсификацию. Если бы численность населения в 30-е годы росла ежегодно на 3 млн., то она достигла бы к 1939 году почти 190 млн. чел. (по переписи 1926 года в СССР насчитывалось 140 млн. чел.) Однако перепись 1939 года зафиксировала всего 170,4 млн. чел. Понятно, что на основе завышенных данных об основном демографическом показателе - численности населения - невозможно было разрабатывать реалистические планы экономического и социального развития.

[65] Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 347.

[66] Там же. С. 374.

[67] ХVII съезд Всесоюзной , Коммунистической партии (большевиков). С. 253.

[68] Там же. С. 125-129.

[69] Там же. С. 210-212.

[70] Там же. С. 250-251.

[71] Там же. С. 456.

[72] Там же. С. 627.

[73] Там же. С. 236-239.

[74] Там же. С. 245.

[75] Там же. С. 492-497.

[76] Мысль о блоке "левых" и "правых", уже применительно к современному этапу, была развита в заключительном слове Сталина, который заявил, что теперь "левые" открыто присоединились к контрреволюционной программе правых для того, чтобы составить с ними блок и повести совместную борьбу против партии". (Сталин И. В. Соч. Т. 13, С. 363).

[77] Там же. С. 516-521.

[78] Там же. С. 119.

[79] Там же. С. 252.

[80] Там же. С. 259.

[81] Вопросы истории. 1990. № 3. С. 77.

[82] Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. М., 1991. С. 307-308.

[83] Вопросы истории. 1990. № 3. С. 77.

[84] Огонёк. 1988. № 27. С. 6.

[85] Сообщение Т. Ф. Кузьминой автору книги.

[86] Вопросы истории. 1990. № 3. С. 67.

[87] Там же.

[88] Там же.

[89] Известия ЦК КПСС. 1989. № 7. С. 114-121.

[90] О. Г. Шатуновская, старая большевичка, проведшая 18 лет в сталинских лагерях, была включена Хрущёвым в состав Комитета партийного контроля и комиссии Президиума ЦК, созданной для расследования событий на XVII съезде, обстоятельств убийства Кирова и московских процессов 1936-1938 годов. В ходе расследования Шатуновской чинились многочисленные помехи. Суслов неоднократно поднимал вопрос об её отстранении от данной работы. В 1962 году Шатуновская была отправлена на пенсию.

[91] Аргументы и факты. 1990. № 22.

[92] Социалистический вестник. 1934. 25 февраля. С. 14.

[93] Вопросы истории. 1990. № 3. С. 78.

[94] Огонёк. 1987. № 50.

[95] Вопросы истории. 1990. № 3. С. 81.

[96] Комсомольская правда. 1988. 21 февраля.

[97] Берия: конец карьеры. М., 1991. С. 305.

[98] Комсомольская правда. 1988. 21 февраля.

[99] Вопросы истории КПСС. 1990. № 3. С. 108.

[100] Вопросы истории. 1990. № 3. С. 69.

[101] Вопросы истории. 1990. № 4. С. 82.

[102] К этому пассажу Хрущёв сделал примечательное добавление: "Ведь тогда, действительно, чтобы быть настоящим коммунистом, больше проходилось приносить жертв, чем получать благ. Это не то, что сейчас среди коммунистов, когда есть идейные люди и много неидейных, чиновников, подхалимов и карьеристов. Сейчас членство в партии, партийный билет - это надежда на лучшее приспособление к нашему обществу... Это факт и большой бич в наше время. А в то время всего этого было меньше, хотя уже начиналось". ("Вопросы истории". 1990, № 4, С. 82).

[103] Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 33. С. 43.

[104] Вопросы истории. 1990. № 3. С. 67.

[105] К таким "перебежчикам", сыгравшим активную роль в проведении сталинского антибольшевистского похода 30-х годов, относились например, Вышинский и Заславский, перед Октябрьской: революцией находившиеся в рядах ярых противников большевизма.

[106] Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. М., 1990. С. 264.

[107] Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 47.

[108] В 1934 году членами Политбюро были Сталин, Андреев, Ворошилов, Каганович, Калинин, Киров, Косиор, Куйбышев, Молотов, Орджоникидзе, кандидатами в члены Политбюро - Микоян, Постышев, Петровский, Рудзутак, Чубарь.

[109] См., напр. Коэн С. Бухарин. Политическая биография. М., 1988. С. 410-413, 421-423.

[110] Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 424.

[111] См. Сталин И. В. Соч. Т. 10. С. 52.

[112] Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". М., 1991. С. 208.

[113] Раскольников Ф. О времени и о себе. С. 522, 524.

[114] Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. М., 1990. С. 204.

[115] Там же. С. 167.

[116] Там же. С. 206.

[117] Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 40.

[118] Троцкий Л.Д. Сталин. Т. II. С. 204.

[119] Собрание законов и распоряжений Рабоче-крестьянского правительства СССР (СЗ). 1952. Отдел 1. № 50. СТ. 298.

[120] Коммунист. 1990. № 10. С. 106-107.

[121] Вышинский А. Я. Революционная законность на современном этапе. М., 1933. С. 102.

[122] Кириллина А. А. Выстрелы в Смольном - Родина. 1989. № 1. С. 73.

[123] Бюллетень оппозиции. 1933. № 33. С. 25,26.

[124] СЗ СССР. 1934. Отдел 1. № 33. СТ. 255.

[125] СЗ СССР. 1935. Отдел 1. № 19. СТ. 155.

[126] СЗ СССР. 1934. Отдел 1. № 36. СТ. 283, 284.

[127] Советская юстиция. 1934. № 9. С. 2.

[128] Наше отечество. Т. II. С. 390-391.

[129] Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 345.

[130] Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 26.

[131] Киров С. М. Избранные статьи и речи. М., 1937. С. 479.

[132] Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 263.

[133] Вопросы истории. 1990. № 3. С. 74-75.

[134] Огонёк. 1987. № 50. С. 6.

[135] Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 24.

[136] Аврора. 1989. № 10. С. 13.

[137] В письме Ворошилову от 31 августа 1936 года Бухарин вспоминал о том, что, когда он был в опале, Киров приехал к нему и проявил "такую нежную заботу, что я буду помнить об этом и перед самой смертью" ("Источник". 1993, № 2, С. 14).

[138] Broue P. Party Opposition to Stalin (1930-1932) and the First Moscow Trial. Zn: Essays on Revolitionary Culture and Stalinism. Slavica Publishers. 1956. P. 108-109.

[139] Иоффе Н. А. Время назад. М., 1992. С. 95.

[140] Broue P. Party Opposition to Stalin (1930-1932) and the First Moscow Trial. P. 109.

[141] Ibid. P. 110.

[142] Аргументы и факты. 1990. № 22.

[143] Правда. 1990. 4 ноября.

[144] Правда. 1991. 28 января.

[145] Родина. 1989. № 1. С. 71.

[146] Вопросы истории. 1990. № 3. С. 75.

[147] Свободная мысль. 1992. № 8. С. 68.

[148] Там же. С. 69.

[149] Аврора. 1959. № 10. С. 26.

[150] СЗ СССР. 1934. Отдел 1. № 64. С. 459.

[151] Новый мир. 1990. № 2. С. 75.

[152] Вопросы истории. 1989.№ 6. C. 117.

[153] Ларина А. М. Незабываемое. М., 1989. С. 14.

[154] Эренбург И. Из литературного прошлого - Октябрь. 1988. № 7. С. 162.

[155] Московский комсомолец. 1989. 2 ноября.

[156] Николай Муралов. М., 1990. С. 189.

[157] Вопросы истории КПСС. 1991. № 3. С. 89.

[158] Свободная мысль. 1992. № 8. С. 65.

[159] Правда. 1934. 6, 12, 18 декабря.

[160] Аврора. 1989. № 10. С. 13.

[161] Реабилитация. Политические процессы 30-50-х годов. М., 1991. С. 153.

[162] Совершенно секретно. 1992. № 4.

[163] Реабилитация. С. 153-154.

[164] Вопросы истории. 1990. № 3. С. 73.

[165] Реабилитация. С. 154.

[166] Свободная мысль. 1992. № 8. С. 69.

[167] Родина. 1989. № 1. С. 77.

[168] Правда. 1934.17 декабря.

[169] Реабилитация. С. 137-138.

[170] Там же. С. 160.

[171] Источник. 1993. № 2. С. 9.

[172] Знамя. 1992. № 77. С. 159, 162.

[173] Источник. 1993. № 2. С. 9.

[174] Знамя. 1992. № 11. С. 158-159.

[175] Реабилитация. С. 154-155.

[176] Правда. 1934. 22 декабря.

[177] Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 52. С. 89-90.

[178] Голоса истории. М., 1990. С. 227.

[179] Реабилитация. С. 136, 140, 141.

[180] Там же. С. 132, 133,135.

[181] Там же. С. 144.

[182] Там же. С. 142.

[183] Бюллетень оппозиции. 1935. № 41. С. 1.

[184] Там же. С. 2-3.

[185] Там же. С. 6.

[186] Там же. С. 7.

[187] Там же. С. 9.

[188] Свободная мысль. 1992. № 8. С. 70-71.

[189] Родина. 1989. № 7. С. 74; Вопросы истории. 1989. № 6. С. 109-110.

[190] Свободная мысль. 1992. № 8. С. 71.

[191] Правда. 1934. 27, 30 декабря.

[192] Цит. по: Бюллетень оппозиции. 1936. № 52-53. С. 13-14.

[193] Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 153.

[194] Бюллетень оппозиции. 1935. № 47. С. 11-12.

[195] Правда. 1935. 4 января.

[196] Аргументы и факты. 1990. № 22. С. 6-7.

[197] Реабилитация. С. 165.

[198] Там же. С. 159-164.

[199] Правда. 1935. 16 января.

[200] Бюллетень оппозиции. 1935. № 42. С. 7.

[201] Там же. С. 7-8.

[202] Там же. С. 8.

[203] Там же. С. 9.

[204] Там же. С. 9-10.

[205] Правда. 1935. 16 января.

[206] Там же.

[207] Реабилитация. С. 168.

[208] Там же.

[209] Правда. 1935. 18 января.

[210] Реабилитация. С. 155.

[211] Бюллетень оппозиции. 1935. № 42. С. 12.

[212] Бюллетень оппозиции. 1936. № 48. С. 6.

[213] Бюллетень оппозиции. 1935. № 42. С. 10.

[214] Правда. 1935. 24 января.

[215] Источник. 1994. № 2. С. 59-70.

[216] Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 28.

[217] Свободная мысль. 1992. № 8. С. 67.

[218] Бюллетень оппозиции. 1935. № 42. С. 11.

[219] В статьях 1934-1935 годов Троцкий употреблял старое название главного разведывательного и карательного учреждения страны.

[220] Там же. С. 12.

[221] Там же. С. 11.

[222] Там же. С. 12.

[223] Социалистический вестник. 1937. № 1-2. С. 17-19.

[224] Бюллетень оппозиции. 1935. № 42. С. 7.

[225] Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. М., 1991. С. 74, 76.

[226] Судебный отчет по делу антисоветского "право-троцкистского блока". М., 1938. С. 493-494.

[227] Там же. С. 505-506.

[228] Там же. С. 335-336.

[229] Троцкий Л.Д. Сталин. Т. II. С. 272.

[230] Чтобы получить достоверную информацию, Хрущёв включил в состав этих комиссий, наряду с высокопоставленными бюрократами, не только упомянутую выше О. Г. Шатуновскую, но и старого большевика А. В. Снегова, также проведшего 18 лет в тюрьмах и лагерях и внёсшего в 50-60-е годы немалый вклад в разоблачение сталинских преступлений.

[231] Вопросы истории. 1990. № 3. С. 75, 77.

[232] Поскольку в этой книге не содержалось никаких антикоммунистических пассажей, эмигрантские издательства не спешили с её публикацией: на русском языке она впервые вышла за рубежом в 1983 году. После XX съезда КПСС книга Орлова была переведена в СССР на русский язык и издана лишь для сверхузкого круга высших аппаратчиков. Известно, что с ней успел познакомиться Хрущёв.

[233] Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 9.

[234] Там же. С. 29.

[235] Известия. 1934. 22 декабря.

[236] Реабилитация. С. 169.

[237] Там же. С. 191-193.

[238] Там же. С. 194-195.

[239] Там же. С. 170.

[240] Правда. 1935. 11 января.

[241] Бюллетень оппозиции. 1935. № 43. С. 15.

[242] Бюллетень оппозиции. 1935. № 47. С. 4.

[243] Реабилитация. С. 195.

[244] Правда. 1935. 20 марта.

[245] Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 89.

[246] Архив Троцкого. № 13521.

[247] Бюллетень оппозиции. 1935. № 44. С. 12.

[248] Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 112.

[249] Правда. 1935. 25 марта.

[250] Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 110.

[251] Там же. С. 106-107.

[252] Бюллетень оппозиции. 1935. № 43. С. 2.

[253] Реабилитация. С. 118,119.

[254] Там же.

[255] Известия ЦК КПСС. 1991. № 7.

[256] Свободная мысль. 1992. № 3. С. 58.

[257] Авдеенко А. Наказание без преступления. М., 1991. С. 88-89.

[258] Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 107.

[259] Вопросы истории. 1989. № 9. С. 176.

[260] Октябрь. 1989. № 9. С. 118-119.

[261] Копелев Л. И сотворил себе кумира. Ардис (США). 1978. С. 325-326.

[262] Известия ЦК КПСС. 1989. № 7. С. 90-91.

[263] Бюллетень оппозиции. 1936. № 47. С. 3.

[264] Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 291.

[265] Там же. С. 290.

[266] Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 370.

[267] Бюллетень оппозиции. 1935. № 50. С. 17.

[268] Бюллетень оппозиции. 1929. № 1-2. С. 2.

[269] Бюллетень оппозиции. 1935. № 42. С. 8.

[270] Медведев Р. О Сталине и сталинизме. М., 1990. С. 263-264.

[271] Бюллетень оппозиции. 1935. № 45. С. 4.

[272] Там же.

[273] Бюллетень оппозиции. 1935. № 41. С. 3.

[274] Гинзбург Е. Крутой маршрут. Т. I. Рига, 1989. С. 12.

[275] Копелев Л. И сотворил себе кумира. С. 579.

[276] Там же. С. 321.

[277] Там же. С. 225.

[278] Там же. С. 331.

[279] Там же. С. 332.

[280] Коммунист. 1990. № 10. С. 103.

[281] Вопросы истории. 1990. № 11. С. 39.

[282] История СССР. 1991. № 5. С. 152.

[283] Бюллетень оппозиции. 1935. № 45. С. 8.

[284] Бюллетень оппозиции. 1936. № 49. С. 7.

[285] Бюллетень оппозиции. 1936. № 47. С. 2.

[286] Бюллетень оппозиции. 1936. № 51. С. 10-11.

[287] Там же.

[288] Архив Троцкого. № 5009.

[289] Архив Троцкого. № 5077.

[290] Бюллетень оппозиции. 1936. № 51. С. 12-14.

[291] Бюллетень оппозиции. 1936. № 49. С. 9.

[292] Бюллетень оппозиции. 1936. № 48. С. 9.

[293] Этот роман, написанный человеком, изнутри знавшим жизнь левой оппозиции и многие годы наблюдавшим поведение и настроения её участников, содержит не менее достоверные сведения, чем те, которые мы находим в письмах и публицистических статьях его автора. Такого рода произведения, относящиеся к художественно-документальному жанру, могут, по нашему мнению, рассматриваться в качестве исторического источника.

[294] Виктор Серж. Полночь века. Дело Тулаева. Челябинск, 1991. С. 69.

[295] Там же. С. 72-73.

[296] Там же. С. 87.

[297] Там же.С.101.

[298] Там же. С. 120-121.

[299] Там же. С. 117-118.

[300] Прототипом Елькина (о чём говорит и очевидное сходство фамилий) был, по-видимому, старейший (и по возрасту и по партийному стажу) оппозиционер Б. М. Эльцин, с которым Серж общался в оренбургской колонии ссыльных. Имя Эльцина было широко известно в партии, и для Сталина его участие на одном из показательных процессов было бы не менее заманчивым, чем участие, например, И. Н. Смирнова, Раковского или Муралова. Однако вывести Эльцина на открытый процесс не удалось, скорее всего потому, что 62-летний большевик, находившийся с 1929 года в тюрьмах и ссылках и ни разу не подписавший капитулянтского заявления, отказался идти на поводу у следователей.

[301] Там же. С. 130.

[302] "Хотелось бы всех поименно назвать..." М., 1993. С. 110-111.

[303] Там же. С. 110.

[304] Минувшее. Исторический альманах. 7. М., 1992. С. 318-319.

[305] Социалистический вестник. Нью-Йорк. 1961. № 10-11. С. 201.

[306] Сопротивление в ГУЛАГе. Воспоминания. Письма. Документы. М., 1992. С. 164.

[307] Воспоминания М. Г. Варшавской (хранятся в личном архиве Р. М. Мягковой-Полоз).

[308] Сопротивление в ГУЛАГе. С. 157-158.

[309] Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. М., 1992. С. 359.

[310] Дойчер И. Троцкий в изгнании. С. 448.

[311] Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 72.

[312] Бюллетень оппозиции. 1936. № 48. С. 9.

[313] Федотов Г. П. Судьба и грехи России. Т. II. С. 105.

[314] Там же. С. 86.

[315] Два взгляда из-за рубежа: Переводы. М., 1990. С. 86, 90.

[316] Московский комсомолец. 1989. 2 ноября.

[317] Бунин И. Окаянные дни. М., 1990. С. 43.

[318] Бюллетень оппозиции. 1936. № 48. С. 7.

[319] Как видим, Д. Волкогонов, назвавший Троцкого "демоном революции", отнюдь не может претендовать на оригинальность такого определения.

[320] Цит. по: Бюллетень оппозиции. 1936. № 52-55. С. 52.

[321] Троцкий Л. Д. Преданная революция. С. 235-256.

[322] Вопросы историк, 1990. № 3. С. 69-70.

[323] Орлов А. Тайная история сталинист преступлений. С. 50-51.

[324] Огонёк. 1990. № 7. С. 24.

[325] Бюллетень оппозиции. 1937. № 60-61. С. 22.

[326] Вопросы истории. 1990. № 3. С. 70.

[327] Бюллетень оппозиции. 1938. № 65. С. 16.

[328] Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 50.

[329] Федотов Г. П. Судьба и грехи России. Т. II. С. 106.

[330] Бюллетень оппозиции. 1935. № 41. С. 10.

[331] Там же. С. 6.

[332] Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". С. 204, 207.

[333] Бюллетень оппозиции. 1935. № 41. С. 8.

[334] Бюллетень оппозиции. 1937. № 60-61. С. 10.

[335] Эта традиция оппозиционных "росписей на стенах" возродилась в России только в годы ельцинского режима.

[336] Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 45.

[337] Там же. С. 73.

[338] Восленский М. Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза. М., 1991. С. 514, 524.

[339] Конт Ф. Революция и дипломатия. М., 1991. С. 297.

[340] Они не молчали. М., 1991. С. 440.

[341] Два взгляда из-за рубежа. С. 91.

[342] Известия ЦК КПСС. 1990. № 2. С. 108.

[343] Исторический архив. 1995. № 3. С. 217.

[344] Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 46.

[345] Бюллетень оппозиции. 1936. № 48. С. 1.

[346] Вопросы истории КПСС. 1990. № 6. С. 91.

[347] Вопросы истории КПСС. 1991. № 3. С. 19.

[348] Бюллетень оппозиции. 1936. № 48. С. 7.

[349] Огонёк. 1988. № 11. С. 12.

[350] Бюллетень оппозиции. 1936. № 57. С. 15.

[351] Вопросы истории КПСС. 1990. № 6. С. 91.

[352] Исторический архив. 1993. № 3. С. 364.

[353] ВКП(б) в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. Ч. II. М., 1936. С. 646-647.

[354] Правда. 1936. 15 марта.

[355] Бюллетень оппозиции. 1936. № 50. С. 7-8.

[356] Сообщение И. Я. Врачёва автору книги.

[357] Восленский М. Номенклатура. С. 514-515, 523.

[358] Там же. С. 519-520.

[359] Там же. С. 523-524.

[360] Там же. С. 522-523.

[361] Они не молчали. С. 363.

[362] Реабилитация. С. 132.

[363] Вопросы истории. 1989. № 9. С. 62.

[364] Восленский М. Номенклатура. С. 513.

[365] Совершенно секретно. 1992. № 4.

[366] Большая Советская Энциклопедия. 7 изд. Т. 61. М., 1934. С. 655.

[367] Бюллетень оппозиции. 1936. № 50. С. 7.

[368] Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". С. 204.

[369] Вопросы истории. 1995. № 9. С. 28.

[370] Вопросы истории. 1995. № 6. С. 5.

[371] XVIII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Стенографический отчет. М., 1939. С. 28.

[372] Там же. С. 148.

[373] Большая Советская Энциклопедия. 7 изд. Т. 11. М., 1930. С. 538.

[374] Авторханов А. Технология власти. М., 1991. С. 258-259.

[375] Серж В. Полночь века. Дело Тулаева. С. 54.

[376] Рютин М. Н. На колени не встану. М., 1992. С. 339-341.

[377] Федотов Г. П. Судьба и грехи России. Т. II. С. 85-86.

[378] Бюллетень оппозиции. 1934. № 38-39. С. 2.

[379] Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 103.

[380] Там же. С. 120.

[381] Там же. С. 90.

[382] Троцкий Л. Д. Преданная революция. С. 230.

[383] Бюллетень оппозиции. 1935. № 65. С. 2.

[384] Цит. по: Большая Советская Энциклопедия. Т. 56. М., 1936. С. 673.

[385] Там же. С. 686.

[386] Там же. С. 673.

[387] Бюллетень оппозиции. 1936. № 54-55. С. 50.

[388] Цит. по кн: Накануне. 1931-1939. М., 1991. С. 22.

[389] Черчилль У. Вторая мировая война. Кн. 2. М., 1991. С. 208, 213.

[390] Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 145.

[391] Там же. С. 211.

[392] Э. Генри (Б. И. Ростовский) уже в 30-е годы глубоко изучал гитлеровскую политику, выпустив две книги, получившие широкий резонанс во всём мире: "Гитлер над Европой" (М., 1935) и "Гитлер против СССР. Грядущая схватка между фашистскими и социалистическими армиями" (М., 1937).

[393] Дружба народов. 1988. № 12. С. 261.

[394] Пикер Г. Застольные разговоры Гитлера. Смоленск, 1993. С. 332.

[395] Там же. С. 451.

[396] Там же. С. 289.

[397] Там же. С. 277.

[398] Там же. С. 456.

[399] Там же. С. 21.

[400] Шелленберг В. Мемуары. М., 1991. С. 305.

[401] Геббельс И. Последние записи. Смоленск, 1993. С. 95, 163, 261.

[402] Цит. по кн.: Троцкий Л. Д. Портреты революционеров. С. 158.

[403] Пикер Г. Застольные разговоры Гитлера. С. 48.

[404] Огонёк. 1991. № 32. С. 14.

[405] Цит. по: Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 147.

[406] Бюллетень оппозиции. 1932. № 32. С. 4.

[407] Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 147.

[408] Аналогичные суждения были высказаны Сталиным и в беседе с Г. Уэллсом, состоявшейся в 1935 году.

[409] Правда. 1936. 5 марта.

[410] Бодрость. 1935. № 41. С. 2.

[411] Дмитриевский С. Сталин. Стокгольм, 1931. С. 24-25.

[412] Там же. С. 6.

[413] Троцкий Л. Д. Сталин. Т. 2. С. 180, 181.

[414] Копелев Л. И сотворил себе кумира. С. 144.

[415] Иностранная литература. 1989. № 4. С. 178.

[416] Треппер Л. Большая игра. М., 1990. С. 40, 43.

[417] Коммунист. 1991. № 3. С. 93-94.

[418] Гиренко Ю. С. Сталин-Тито. М., 1991. С. 46.

[419] Иностранная литература. 1989. № 4. С. 167.

[420] Бюллетень оппозиции. 1935. № 47. С. 2; № 49. С. 8, 11

[421] Бюллетень оппозиции. 1936. № 51. С. 13.

[422] Бюллетень оппозиции. 1936. № 48. С. 5.

[423] Там же. С. 4.

[424] Иностранная литература. 1989. № 4. С. 175.

[425] Книга А. Кестлера была посвящена в основном объяснению причин "признаний" подсудимых на московских процессах. Будучи недостаточно знаком с большевистскими лидерами и их психологией, Кестлер многое домысливал и в итоге дал извращённое объяснение этих "признаний", сыгравшее на руку антикоммунистической пропаганде. Вместе с тем некоторые фрагменты этой книги основаны на реальных фактах. Это прежде всего относится к упоминаемым здесь и ниже сюжетам, касающимся давления эмиссаров Коминтерна на зарубежные компартии. Данные фрагменты, освещающие события, о которых автор "Слепящей тьмы" имел намного более достоверную информацию, чем о событиях в СССР, могут (как и вообще литературные произведения художественно-документального жанра) рассматриваться в качестве дополнительных исторических источников.

[426] Кестлер А. Слепящая тьма. М., 1989. С. 60-64.

[427] Бюллетень оппозиции. 1936. № 54-55. С. 52.

[428] Они не молчали. С. 121-122.

[429] Политический дневник. Амстердам, 1992. С. 288.

[430] Правда. 1993, 15 мая.

[431] Вечерняя Москва. 1990. 15 февраля.

[432] История и сталинизм. М., 1991. С. 182.

[433] XIII Пленум Исполнительного Комитета Коммунистического Интернационала. М., 1934. С. 591.

[434] Кестлер А. Слепящая тьма. С. 35-46.

[435] История и сталинизм. С. 184-185.

[436] Политическое образование. 1939. № 1. С. 84.

[437] История и сталинизм. С. 189.

[438] Шириня К. К. Стратегия и тактика Коминтерна в борьбе против фашизма и войны (1934-1939). М., 1979. С. 51.

[439] Гиренко Ю. С. Сталин - Тито. С. 45.

[440] Димитров Г. Наступление фашизма и задачи Коммунистического Интернационала в борьбе за единство рабочего класса, против фашизма. М., 1935. С. 15.

[441] Там же. С. 6.

[442] Резолюции VII Всемирного Конгресса Коммунистического Интернационала. М., 1935. С. 39.

[443] Вопросы истории КПСС. 1989. № 7. С. 145.

[444] Федотов Г.П. Судьба и грехи России. Т. II. С. 18-19.

[445] Димитров Г. Наступление фашизма и задачи Коммунистического Интернационала. С. 36.

[446] Резолюции VII Всемирного Конгресса Коммунистического Интернационала. С. 69.

[447] Там же. С. 7.

[448] Вопросы истории. 1989. № 1. С. 79-80.