Вадим Роговин

ПАРТИЯ РАССТРЕЛЯННЫХ

К оглавлению

9. Берия

Берия оказался одним из двух секретарей республиканских компартий, благополучно переживших великую чистку. Вторым был секретарь Азербайджанского ЦК Багиров. Оба они, ранее возглавлявшие республиканские органы ЧК-ГПУ, не зависели, как другие партийные секретари, от местного НКВД, а полностью подчинили его себе, самолично руководя террором в своих республиках.

Сталин не препятствовал созданию в Грузии культа Берии, превосходившего своими масштабами любой другой "местный" культ. О Берии грузинские поэты сочиняли восторженные стихи и песни, а его приспешник Меркулов опубликовал брошюру под названием "Верный сын партии Ленина-Сталина".

Эренбург в своих воспоминаниях рассказывал, как впервые увидел Берию на торжественном заседании, посвящённом юбилею Руставели. "Некоторые выступавшие его прославляли, и тогда все стоя аплодировали. Берия хлопал в ладоши и самодовольно улыбался. Я уже понимал, что при имени Сталина все аплодируют, а если это в конце речи, встают. Но удивился - кто такой Берия? Я тихо спросил соседа-грузина, тот коротко ответил: "Большой человек"[1].

Ощущая доверие Сталина и предугадывая его желания, Берия вёл провокационную кампанию против Орджоникидзе, стоявшего неизмеримо выше его в партийной иерархии. Он арестовал старшего брата Серго, который вместе с женой был приговорён в 1937 году бериевской "тройкой" к расстрелу. Ещё в ноябре 1936 года начальник секретно-политического отдела грузинского НКВД Кобулов в рапорте на имя Берии сообщал, что арестованный Гогоберидзе сознался в распространении "контрреволюционных клеветнических измышлений о прошлом тов. Берии... со слов т. Орджоникидзе"[2].

В 1937 году по указанию Берии были арестованы и привезены в Тбилиси бывшие руководители Грузии, в последние годы перед арестом работавшие за пределами республики.

Один из них - бывший председатель грузинского Совнаркома Орахелашвили, в частности, показал на следствии: "Мне стало известно, что Серго Орджоникидзе вкупе с Леваном Гогоберидзе, Петре Аниашвили и Нестором Лакоба ведут самую активную борьбу против секретаря ЦК КП(б) Грузии Лаврентия Берия, распространяя по его адресу заведомо клеветнические и возмутительные вымыслы". Такие показания, как сообщил в 1953 году бывший нарком внутренних дел Грузии Гоглидзе, вымогались для того, чтобы "послать протокол И. В. Сталину и скомпрометировать Орджоникидзе хотя бы посмертно"[3].

По словам Кобулова, Берии принадлежала инициатива в проведении репрессий против грузинских партийных работников, а "Гоглидзе был у него на посылках... Если Берия давал указание "крепко допросить", то следователи... боялись не выполнять этих указаний, так как могли сами попасть в такое положение"[4]. Нередко Берия самолично избивал арестованных и приказывал бить их ещё и перед расстрелом.

Во время следствия по делу Берии было собрано 26 томов его предписаний об арестах и более ста его резолюций типа: "крепко излупить", "взять в работу и выжать всё". Берия руководил республиканской "тройкой", которая рассмотрела дела на 30 тыс. чел., из которых 10 тысяч были приговорены к расстрелу[5].

В 1936 году Берия своими руками уничтожил двух видных партийных деятелей Закавказья. Летом этого года он расстрелял в своём кабинете первого секретаря ЦК Компартии Армении Ханджяна. В печати было сообщено, что Ханджян покончил жизнь самоубийством. Спустя несколько месяцев Берия отравил председателя ЦИК и Совнаркома Абхазии Лакобу. В официальном сообщении указывалось, что Лакоба умер от разрыва сердца. Лакоба был торжественно похоронен, свои соболезнования по поводу его смерти прислали Димитров, Будённый и другие известные деятели. А через несколько месяцев состоялся суд над руководителями Абхазии, на котором Лакоба был объявлен главой местного заговора. Берия приказал выкопать и сжечь его труп, а пепел развеять по ветру. По приказу Берии были расстреляны все сотрудники Лакобы и все члены его семьи, включая несовершеннолетнего сына[6].

10. Маленков В 20?е годы Маленков работал в секретариате Сталина, а в наиболее острый период борьбы с левой оппозицией руководил партийной организацией МВТУ, где влияние троцкистов было особенно велико. В 1934-1939 годах он возглавлял в ЦК отдел руководящих партийных органов. На этом посту он стал одним из организаторов расправы над . местными партийными руководителями.

В 1936 году Маленков вместе с Ежовым создал версию о существовании в Белоруссии разветвлённой сети антисоветского подполья, на основании которой было исключено из партии более половины коммунистов республики. Когда в 1937 году председатель Совнаркома Белоруссии Голодед поставил эту версию под сомнение, Маленков выехал в Белоруссию, где во время его пребывания были арестованы почти все руководители республики[7]. В сентябре 1937 года Маленков вместе с Микояном и Берией осуществил расправу над партийно-государственным руководством Армении. При этом он лично допрашивал многих арестованных, прибегая в ряде случаев к их избиению[8].

Столь же зловещими были поездки Маленкова в автономные республики и области Российской Федерации. После этих поездок были арестованы первый секретарь Тульского обкома Сойфер, первый секретарь Ярославского обкома Зимин, первый секретарь Татарского обкома Лепа[9].

После ареста Ежова Берия провёл его специальный допрос о Маленкове. Заполучив в 1955 году протокол этого допроса, по-видимому, серьёзно компрометировавший его, Маленков данный документ уничтожил[10].

После великой чистки формальный статус Маленкова был приведён в соответствие с его фактической политической ролью. В марте 1939 года он был избран членом и секретарём ЦК, а в феврале 1941 года - кандидатом в члены Политбюро.

11. Мехлис В 1937 году Мехлис был назначен начальником Главного управления политической пропаганды Красной Армии и заместителем наркома обороны. В "Бюллетене оппозиции" это назначение комментировалось следующим образом: "Назначая свою лошадь в сенаторы, Калигула хотел унизить римский сенат. Назначая своего лакея Мехлиса в вожди Красной Армии, Сталин преследует гораздо менее платонические цели. Бывший личный секретарь Сталина, бездарный карьерист, спец по закулисной интриге, исполнитель наиболее грязных дел хозяина, Мехлис силён лишь поддержкой Сталина. Мехлис - замнаркомвоена! Кто поверил бы этому ещё полгода тому назад? Чем больше "врагов народа" истребляет Сталин, подымаясь на их трупах вверх, тем большая пустота образуется вокруг него. Резервы верных ограничены сегодня субъектами типа Мехлиса"[11].

На новом посту Мехлис принял руководящее участие в завершении разгрома командных кадров. Он многократно выезжал в военные округа, где проводил аресты командиров среднего звена и посылал Сталину шифровки с просьбой санкционировать арест наиболее крупных военачальников.

О иезуитстве Мехлиса и садистском удовлетворении, которое он испытывал в годы массовых репрессий, рассказывается в воспоминаниях Б. Ефимова. Здесь приводится рассказ Михаила Кольцова о беседе с Мехлисом: "Сидим в моём кабинете, а он вдруг говорит: "А знаешь, Миша, надо очень и очень присмотреться к Августу Потоцкому. Это, безусловно, замаскированный враг". Я обомлел. "Что ты, Лев? -говорю, Август?! Этот честнейший, преданнейший большевик? Старый политкаторжанин?" - "Да, да, Миша, - отвечает Мехлис нетерпеливо и злобно, - именно он, честнейший и преданнейший. Именно из таких, как ты говоришь, "честнейших", царская охранка вербовала провокаторов!.." И в эту минуту в кабинет вошёл... Август с газетными полосами на подпись. Ты бы видел, как мгновенно и жутко изменилось лицо Мехлиса, как ласково и приветливо он заговорил: "А-а!.. Товарищ Август! Рад вас видеть! Как поживаете, дорогой, как здоровье?" - "Спасибо! Стареем, товарищ Мехлис, стареем..." - "Ну, что вы, товарищ Август! Вам ещё рано стареть! Вон вы какой богатырь. Ещё поработаете для "Правды", для партии!" ...А ведь Август, видимо, уже конченный человек. Это вопрос дней"[12].

12. Шкирятов Шкирятов, работавший с 1934 года секретарём партколлегии Комиссии партийного контроля, стал фактическим главой этой Комиссии после того, как Ежову в сентябре 1936 года было поручено "9/10 своего времени отдавать работе в НКВД". О характере участия Шкирятова в великой чистке рассказывалось на июньском пленуме ЦК 1957 года: "Шкирятов механически штамповал все незаконные действия органов.., которые без всякого основания арестовывали многих коммунистов и об этом сообщали Шкирятову, а Шкирятов, в свою очередь, принимал единоличное решение: исключить арестованного из членов партии, как врага народа... Получалось, что основанием для исключения из партии арестованного являлось сообщение... о факте ареста, а основанием для обвинения во вражеской деятельности арестованного было постановление КПК об исключении его из партии как врага народа"[13].

О власти, которую приобрёл Шкирятов, говорит следующий факт. В 1939 году партийный работник А. В. Снегов, освобождённый из тюрьмы, побывал у нескольких членов Политбюро и рассказал им о том, что творится в застенках НКВД. После этого один лишь Микоян счёл нужным обратиться к Шкирятову с просьбой об ускорении партийной реабилитации Снегова. Когда Снегов пришёл к Шкирятову в КПК, он был там вновь арестован, после чего провёл 17 лет в лагерях[14].

*** Поведение названных выше лиц в 1936-1938 годах подтвердило правильность замечания Троцкого о том, что ближайшее сталинское окружение "состоит из средних бюрократов, опьянённых вырванной ими у партии властью"[15].

Большинство этих людей осуществляло свою дьявольскую миссию, по-видимому, без удовольствия. Будучи предоставленными самим себе, они, вероятно, отказались бы от проведения великой чистки. Об этом свидетельствует то, что буквально на следующий день после смерти Сталина они приостановили новый вал террора, угрожавший превзойти все предшествовавшие. Вслед за этим они достаточно быстро и легко расправились с Берией и его сатрапами, захватившими все ведущие посты в МВД, и приступили к массовой реабилитации ранее осуждённых.

Эти люди, не смевшие при Сталине и заикнуться о своих сомнениях в правомерности репрессий, ясно сознавали их необоснованность. Когда на июльском пленуме ЦК 1953 года Хрущёв заявил: "Давайте посмотрим дела 1937 года и после 1937 года. Среди них было много липовых дел", из зала последовала реплика: "Больше половины липа, правильно". Не встретило никаких возражений и другое заявление Хрущёва: "Особое совещание - вот вам самый настоящий террор"[16].

Приведённые в этой главе факты свидетельствуют, что ближайшее окружение Сталина не во всём совпадало с официальной партийной иерархией. Например, Маленков, не являвшийся даже кандидатом в члены ЦК, был больше приближен к Сталину и обладал большей реальной властью, чем некоторые члены и кандидаты в члены Политбюро, которым было суждено погибнуть в пожаре великой чистки.

XXI В недрах Политбюро На пленуме ЦК, состоявшемся 10 февраля 1934 года, Политбюро было избрано в составе десяти членов (Сталин, Молотов, Каганович, Ворошилов, Калинин, Орджоникидзе, Куйбышев, Киров, Андреев, Косиор) и пяти кандидатов (Микоян, Чубарь, Петровский, Постышев, Рудзутак). Перечень фамилий здесь дается в той последовательности, в какой они перечислялись в информационном сообщении о пленуме ЦК. Данная последовательность отражала место этих людей в партийной иерархии и их популярность в партии и стране (точнее, ту популярность, которую стремилась создать им официальная пропаганда).

До 1937 года изменения в составе Политбюро произошли лишь на февральском пленуме ЦК 1935 года, где Микоян и Чубарь были избраны членами, а Жданов и Эйхе -кандидатами в члены Политбюро. К моменту февральско-мартовского пленума ЦК 1937 года членами Политбюро были девять человек (за вычетом умерших Кирова, Куйбышева и Орджоникидзе), а кандидатами - пять человек. Из членов Политбюро в годы великой чистки было репрессировано двое, остальные вошли в состав Политбюро, избранного на XVIII съезде. Из кандидатов в члены Политбюро было репрессировано трое, один (Петровский) был снят с руководящей работы и один (Жданов) - переведён после XVIII съезда в члены Политбюро.

Во многих зарубежных работах о великой чистке репрессированные члены и кандидаты в члены Политбюро причисляются к некой "либеральной группе", якобы пытавшейся противодействовать сталинскому террору. Например, Авторханов утверждает, что Косиор, Чубарь, Рудзутак и Постышев вместе с Орджоникидзе выступали против суда над Рыковым и Бухариным[17]. Ставшие доступными за последние годы источники доказывают полную несостоятельность подобных версий. "Отбор", произведённый Сталиным, объяснялся другими причинами, скорее всего - его недоверчивым отношением к "инородцам". Из пяти репрессированных только Постышев был русским, Рудзутак и Эйхе были латышами, Косиор - поляком, а Чубарь - украинцем. Все эти люди никогда не входили в ближайшее окружение Сталина и, за исключением Рудзутака (а с 1934 года - и Чубаря), не принимали участия в повседневной работе кремлёвской верхушки, так как находились вне Москвы. В 1937-1938 годах Эйхе и Косиор были переведены на работу в Москву, а спустя несколько месяцев после этого были арестованы. Относительно их исключения из состава ЦК и из партии не проводилось даже формальной процедуры опроса членов ЦК.

Эйхе в октябре 1937 года был назначен наркомом земледелия СССР, а на январском пленуме ЦК 1938 года выступил с докладом, вызвавшим одобрение Сталина. Его арест был произведён 29 апреля 1938 года.

Косиор был назначен в январе 1938 года заместителем председателя СНК СССР и председателем Комиссии советского контроля при СНК. В апреле 1938 года он был отстранён от всех занимаемых постов, а в мае арестован. По этому поводу не было ни решения Политбюро, ни обмена мнениями между его членами[18].

Можно полагать, что одной из причин расправы над Косиором была его непозволительная, с точки зрения Сталина, "вина": попытка заступиться за своего брата Владимира, "неразоружившегося" троцкиста, находившегося с 1928 года в ссылке. После того, как в начале 1936 года была арестована жена В. Косиора, последний написал гневное письмо брату, в котором требовал её освобождения. С. Косиор переслал это письмо Ежову, попросив его разобраться в данном деле. Узнав об этом, Сталин выразил резкое возмущение тем, что "Ст. Косиор находит возможным вмешиваться в это шантажистское дело"[19].

Чубарь в январе 1938 года получил повышение, будучи назначен на пост первого заместителя председателя Совнаркома. 16 июня 1938 года было принято постановление Политбюро, в котором говорилось: "Ввиду того, что показания Косиора, Эйхе, Тр. Чубаря (брата В. Я. Чубаря), а кроме того, показания Рудзутака и Антипова бросают тень на т. В. Я. Чубаря, Политбюро ЦК не считает возможным оставить его членом Политбюро ЦК и заместителем председателя СНК Союза ССР и считает возможным дать ему работу лишь в провинции для испытания". На следующий день было принято ещё одно постановление Политбюро - о назначении Чубаря начальником строительства Соликамского целлюлозного комбината[20].

Хрущёв, которому довелось присутствовать при последнем телефонном разговоре Сталина с Чубарем, вспоминал, что после него Сталин сказал окружающим: "Чубарь плачет, волнуется, доказывает, что он честный человек"; а тон у Сталина был сочувствующий Чубарю. Казалось, с пониманием он отнесся к переживаниям Власа Яковлевича. И я был сильно удивлён, когда буквально на следующий день Чубарь был арестован"[21].

Репрессированные члены и кандидаты в члены Политбюро, отличавшиеся до ареста неизменным послушанием, подчёркивали на суде, что они всегда и целиком были согласны со сталинской политикой, привычно именуемой ими политикой партии. Рудзутак заверял суд, что "лично у него никогда не было никакой мысли против политики нашей партии". Эйхе говорил, что умрёт "так же с верой в правильность политики партии, как верил в неё на протяжении всей своей работы"[22].

Единственным человеком в составе Политбюро, не репрессированным, но и не оставленным на руководящей работе, был Петровский. В январе 1938 года он был избран заместителем председателя Верховного Совета СССР, а спустя месяц - награждён орденом Ленина в связи с его 60-летием. Наступившая вскоре после этого опала Петровского, по-видимому, была связана с тем, что у него были арестованы сын и зять, а второй сын, командир корпуса, был уволен из армии. В 1939 году Петровский был лишён всех своих постов и находился без работы около года, пока его старый товарищ Самойлов, работавший директором Музея Революции, не предложил стать его заместителем.

То обстоятельство, что Петровский не был репрессирован, Хрущёв объяснял тем, что он "после революции не считался активным организатором в партии. Он, так сказать, выполнял роль партийной иконы. Поэтому Петровский не был опасен для Сталина и оказалось достаточно упрятать его в Музей революции"[23].

XXII Ликвидация Центрального Комитета Историки, отыскивающие корни большого террора в установлениях, действовавших в ленинский период жизни партии, чаще всего ссылаются на принятую X съездом РКП(б) резолюцию "О единстве партии". Бесспорно, что эта резолюция, выработанная в экстремальной обстановке Кронштадтского мятежа, привела к существенному ограничению внутрипартийной демократии. Особенно это относится к её не подлежавшему оглашению седьмому параграфу, предоставлявшему Центральному Комитету право применять по отношению к членам ЦК "в случае нарушения дисциплины или возрождения или допущения фракционности все меры партийных взысканий вплоть до исключения из партии"[24].

В заключительной речи на съезде Ленин прямо говорил о том, что этот параграф противоречит Уставу партии и принципу демократического централизма. Он выразил надежду, что обозначенная в нём крайняя мера, вызванная угрозой расщепления партии на несколько фракций, применяться не будет[25]. И конечно, никто не мог предположить, что когда-либо на основе данного параграфа будет исключено и тем более уничтожено подавляющее большинство состава ЦК.

Оправдывая учинённую в 1937-1938 годах расправу над Центральным Комитетом, Молотов утверждал, что этот процесс происходил без формальных нарушений Устава партии и принципа демократического централизма. "Не было такого положения, чтобы меньшинство исключило большинство, - говорил он. - Это постепенно происходило. Семьдесят исключили 10-15 человек, потом 60 исключили ещё 15... По существу это привело к тому, что в составе ЦК осталось меньшинство из этого большинства... Такой постепенный, хотя и довольно быстрый процесс очищения путей"[26].

Вопреки этим софистическим рассуждениям Молотова, в ходе "очищения путей", т. е. истребления большинства Центрального Комитета допускались и многочисленные формальные нарушения. Прежде всего это касалось оговоренной в резолюции процедуры исключения из партии: обсуждения данного вопроса на пленуме ЦК. Между тем такое разбирательство было проведено только в отношении Бухарина и Рыкова, дело которых рассматривалось на двух пленумах ЦК.

После февральско-мартовского пленума 1937 года решения об исключении членов ЦК принимались в опросном порядке и утверждались списком. На трёх пленумах (в июне и октябре 1937 года и в январе 1938 года) было исключено путём голосования списками 75 человек (36 членов и 39 кандидатов), т. е. более половины состава ЦК[27]. Многие из этих лиц к моменту голосования были арестованы.

На июньском пленуме было подтверждено исключение из ЦК восьми человек, арестованных в апреле-мае 1937 года. Помимо этого, в первый день работы пленума было исключено 26 человек, а в последующие дни - ещё 5 человек.

Некоторые из исключённых были освобождены от своих должностей задолго до пленума (Чудов в июне 1936 года, Калманович в апреле 1937 года). Другие были арестованы за несколько дней до открытия пленума (Кубяк, Румянцев, Уншлихт) или во время его работы (Сулимов, Седельников, Струппе). Небольшая часть исключённых формально оставалась на своих постах некоторое время после пленума. Лаврентьев был освобождён от должности в июле 1937 года, Любимов - в сентябре, Антипов - в январе 1938 года.

Во время работы следующего, октябрьского пленума ЦК был введён новый пропускной режим. Так, Бубнова и Затонского не пропустили в Кремль по их цековским удостоверениям. Дежуривший у входа работник НКВД заявил им, что установлен новый порядок: для присутствия на пленуме, кроме удостоверения, следует иметь ещё особый талон. Бубнов вернулся в свой наркомат, где узнал из сообщения радио, что освобождён от должности как "не справившийся с работой"[28] (эта формулировка употреблялась и по отношению к некоторым другим членам ЦК). Он был исключён из партии и арестован в декабре 1937 года. Затонский вернулся на Украину, где был арестован в 1938 году.

11 октября пленум ЦК рассмотрел вопрос об избирательной кампании по выборам в Верховный Совет СССР. На следующий день обсуждался второй пункт повестки дня: "О составе ЦК". Его обсуждение свелось к выступлению Сталина, который сообщил, что за период после июньского пленума "выбыло и арестовано" 8 членов и 16 кандидатов в члены ЦК. "По рассмотрению всех материалов, по проверке материалов, оказалось, что эти люди, они - враги народа, - заявил он. - Если вопросов нет, я бы предложил принять это сообщение к сведению".

В то же время на октябрьском пленуме Сталин преподнес "подарок" некоторым уцелевшим к тому времени кандидатам в члены ЦК. Он предложил перевести десять человек из их числа в члены ЦК. Поскольку список кандидатов в члены ЦК, избранных на XVII съезде, составлялся в порядке получения большинства голосов, предлагалось избрать членами ЦК тех кандидатов, которые в этом списке занимали первые десять мест.

После выступления Сталина Хрущёв предложил, помимо десяти названных Сталиным лиц, перевести в члены ЦК ещё четырёх кандидатов, которые "проводят очень большую работу". После голосования предложений Сталина и Хрущёва вопрос о составе ЦК был объявлен рассмотренным[29].

На январском пленуме 1938 года было подтверждено исключение ещё 13 членов и кандидатов в члены ЦК, арестованных после октябрьского пленума. Большинство из них было исключено опросом 4-8 декабря 1937 года, причём в опросных листах Политбюро извещало об их аресте и просило членов ЦК "санкционировать" их вывод из ЦК и арест. В протоколе январского пленума эта "санкция" обосновывалась следующим образом: "На основании неопровержимых данных Пленум ЦК ВКП(б) признает необходимым вывести из состава членов ЦК ВКП(б) и подвергнуть аресту как врагов народа: Баумана, Бубнова, Булина, Межлаука В., Рухимовича и Чернова, оказавшихся немецкими шпионами, Иванова В. и Яковлева Я., оказавшихся немецкими шпионами и агентами царской охранки, Михайлова М., связанного по контрреволюционной работе с Яковлевым, и Рындина, связанного по контрреволюционной работе с Рыковым, Сулимовым. Секретарь ЦК И. Сталин"[30]. Из этих девяти человек двое (Чернов и Иванов) были выведены на процесс "право-троцкистского блока", от остальных, по-видимому, не удалось добиться признательных показаний. Бауман, освобождённый от своей должности ещё в апреле 1937 года, был арестован 12 октября и спустя два дня после ареста умер в Лефортовской тюрьме. Он был исключён из состава ЦК посмертно.

Во время декабрьского голосования А. И. Егоров на своём опросном листе сделал следующую надпись: "Всех этих негодяев и мерзавцев стереть с лица земли как самых подлых гадов и отвратительную нечисть"[31]. Однако это не спасло самого Егорова, по поводу которого 28 февраля 1938 года Сталин направил следующее письмо членам и кандидатам в члены ЦК: "Ввиду того, что, как показала очная ставка т. Егорова с арестованными заговорщиками Беловым, Грязновым, Гринько, Седякиным, т. Егоров оказался политически более запачканным, чем можно было бы думать до очной ставки, и принимая во внимание, что жена его, урождённая Цешковская, с которой т. Егоров жил душа в душу, оказалась давнишней польской шпионкой, как это явствует из её собственного показания, - ЦК ВКП(б) и СНК решили освободить т. Егорова от обязанностей командующего Закавказским военным округом и отчислить его из армии. В связи с этим Политбюро ЦК ВКП(б) признало необходимым исключить т. Егорова из состава кандидатов в члены ЦК ВКП(б)"[32]. Спустя несколько дней Егоров был арестован. Среди прочих обвинений ему вменялось в вину установление в 1919 году "преступных связей" с Троцким и подготовка в 1920 году(!) террористического акта против Сталина[33].

После январского пленума и вплоть до XVIII съезда ВКП(б) (март 1939 года) пленумы ЦК больше не созывались. Исключение ещё 14 членов и 11 кандидатов в 1938 году было проведено опросным порядком. В отношении 7 человек не производилось даже формальной процедуры опроса.

Из 139 членов и кандидатов в члены ЦК, избранных на XVII съезде, в 1936-1940 годах было репрессировано 98 человек, в том числе 44 (из 71) члена ЦК и 55 (из 68) кандидатов в члены ЦК. Более 80 % из них к моменту ареста были моложе 50 лет, т. е. находились в самом расцвете сил.

За период между XVII и XVIII съездами состав ЦК уменьшился на 108 человек или на 78 процентов. За это время естественной смертью умерло пятеро (Куйбышев, Менжинский, Крупская, Товстуха и Штейнгарт), насильственной смертью - двое (Киров и Орджоникидзе). О члене ЦК И. В. Косиоре было объявлено, что он умер в подмосковном санатории 3 июля 1937 года. Однако сам факт его скоропостижной смерти спустя несколько дней после июньского пленума ЦК, открывшего новую волну репрессий, а также то, что он не был похоронен на Красной площади (где обычно хоронили даже кандидатов в члены ЦК), говорит о том, что он скорее всего покончил жизнь самоубийством. Трое (Томский, Гамарник и Любченко) застрелились в преддверии ареста, причём в официальных сообщениях их поступки объяснялись тем, что они "запутались в преступных связях".

К началу работы XVIII съезда в ЦК остался всего 31 человек. Из них семеро не были переизбраны в ЦК на XVIII съезде. Из этого числа пятеро (Петровский, Кржижановский, Бройдо, Чувырин, Шварц) были устранены с руководящей работы или выведены на пенсию, двое (Юркин и Завенягин) были возвращены в состав ЦК на XIX и XX съездах.

Лишь 24 человека, избранных в ЦК на XVII съезде, вошли в его состав на следующем съезде. Из них впоследствии умерло насильственной смертью четверо. М. М. Каганович, обвинённый в шпионаже, покончил жизнь самоубийством 1 июля 1941 года. Лозовский был расстрелян в 1952 году по приговору суда над Еврейским антифашистским комитетом. Берия и Багиров после смерти Сталина были приговорены к высшей мере наказания.

Из остальных двадцати человек до смерти Сталина умерло восемь - Николаева (единственная из бывших участников оппозиций, оставленная в составе ЦК), Калинин, Жданов, Литвинов, Мехлис, Бадаев, Вейнберг и Макаров. После смерти Сталина умерли Мануильский (1959 год), Поскребышев (1965), Ворошилов (1969), Шверник (1970), Хрущёв (1971), Андреев (1971), Будённый (1973), Булганин (1975), Микоян (1978), Молотов (1986), Каганович (1991 год).

Из состава ЦК XVII съезда было избрано в ЦК на XIX съезде 15 человек, на XX съезде - 11 человек, на XXII съезде -четверо (Будённый, Микоян, Хрущёв, Шверник), на XXIII съезде -четверо (Будённый, Ворошилов, Микоян, Шверник), на XXIV съезде - двое (Будённый и Микоян).

Большинство репрессированных членов и кандидатов в члены ЦК (89 человек) были реабилитированы в юридическом и партийном отношении в 1954-1961 годах. Реабилитация тех лет не коснулась в основном жертв московских процессов (Пятаков, Сокольников, Бухарин, Рыков, Розенгольц, Чернов). Их юридическая и партийная реабилитация произошла лишь в 1988 году.

2 человека из состава ЦК были приговорены к расстрелу на процессе по делу "антисоветского троцкистского центра" (1937 г.), 8 - на суде над "право-троцкистским блоком" (1938 г.), 3 - на закрытом суде над военачальниками. О расстреле двух (Енукидзе и Шеболдаева) было объявлено в официальном сообщении о закрытом суде, якобы состоявшемся в декабре 1937 года. В действительности Енукидзе и Шеболдаев были расстреляны без суда 30 октября этого года.

Об аресте и последующей судьбе остальных членов и кандидатов в члены ЦК официально не сообщалось. Поэтому на Западе долгие годы они считались не расстрелянными, а "исчезнувшими". Общественное мнение не могло представить всей тяжести репрессий, обрушенных Сталиным на правящую верхушку.

Более половины репрессированных членов и кандидатов в члены ЦК были подвергнуты групповым расстрелам. Двенадцать из них были расстреляны 30 октября 1937 года, семь - 27 ноября 1937 года, пять - 10 февраля 1938 года, девять - 28 июля 1938 года и семь - 25 и 26 февраля 1939 года[34].

Безжалостной чистке были подвергнуты и другие высшие партийные органы. В 1937-1938 годах было арестовано и осуждено 18 из 22 членов Центральной ревизионной комиссии и около половины (29 из 61) членов Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б)[35].

При всём этом остаётся вопрос: почему члены и кандидаты ЦК, обладавшие хотя бы формальной возможностью воспрепятствовать репрессиям, не сумели помешать расправе даже над ними самими?

В общей форме ответ на этот вопрос был дан на июньском пленуме ЦК 1957 года, где говорилось: "Если бы пленум (ЦК) принимал активное участие в руководстве партией, разве расстрелял бы он сам себя?"[36].

Смысл существования партии и её выборных органов заключается в коллективной выработке важнейших политических решений. Формой этого процесса являются общепартийные дискуссии, в ходе которых на партийных собраниях свободно обсуждаются альтернативные позиции и платформы. В годы гражданской войны, т. е. в наиболее неблагоприятное время для таких дискуссий, они происходили непрерывно и охватывали ключевые вопросы внутренней и внешней политики. Существование фракций и группировок в партии считалось в то время нормальным явлением. Возникшая в 1923 году левая оппозиция пыталась возродить такое положение. В ответ на это правящая группировка решила увековечить запрет на фракции, использовав 7 параграф резолюции X съезда "Об единстве партии", впервые обнародованный на XIII партийной конференции (январь 1924 года). С этих пор борьба против всех оппозиций велась под флагом противопоставления их "раскольнической" деятельности "монолитному" Центральному Комитету.

Все лица, способные к оппозиционным выступлениям, были выброшены из ЦК в 20?е - начале 30?х годов. Однако и к 1937 году ЦК оставался таким институтом, с которым Сталину надо было до известной степени считаться, на утверждение которого следовало выносить хотя бы решения об аресте его членов. Для полного достижения сталинского идеала "монолитности" требовалось фактически ликвидировать прежний Центральный Комитет, заменить его новыми людьми, покорность которых сталинскому диктату была бы обеспечена при всех обстоятельствах.

За годы сталинского тоталитаризма пирамида высших партийных органов была фактически перевернута по сравнению с той, какой она должна была быть согласно Уставу партии. При Ленине иерархия этих органов строилась в следующем порядке: съезд партии, пленум ЦК, Политбюро ЦК, Оргбюро ЦК, Секретариат ЦК. На съезды и пленумы ЦК выносились важнейшие вопросы партийной политики, по которым развёртывались оживлённые дискуссии, публикуемые в печати. В ходе полемики, принимавшей временами крайне острый характер, коммунисты резко критиковали, но ни в коем случае не оскорбляли друг друга. Это положение изменилось сразу же после смерти Ленина, когда атмосфера на съездах и пленумах ЦК стала принимать прямо-таки хулиганский характер, а полемика начисто утратила черты партийного товарищества.

Уже в 1923-1924 годах Политбюро превратилось в гипертрофированное сверхправительство, одновременно выполнявшее функции верховного законодателя страны (такое положение сохранилось вплоть до последних лет горбачёвской "перестройки"). Таким образом, "политику партии" определяла не партия и не её ЦК, а узкая верхушечная группа.

В середине 30?х годов на каждое заседание Политбюро выносились десятки, а то и сотни вопросов (большинство из них решалось фактически в опросном порядке). Поскольку члены Политбюро не могли даже вникнуть в содержание всех этих вопросов, решения по ним подготавливались штатным аппаратом ЦК, роль которого непрерывно росла.

Наиболее важные вопросы проходили через личную сталинскую канцелярию. Лишь небольшая часть принятых Политбюро, Оргбюро и секретариатом ЦК решений публиковалась в печати. Большинство их носило строго секретный характер.

На пленумах ЦК, по существу, лишь утверждались решения, подготовленные аппаратом и одобренные Политбюро. После 1929 года на пленумах не происходило никаких дискуссий и все решения принимались единогласно. Публиковались только резолюции пленумов, иногда - произнесённые на них доклады и в очень редких случаях - выступления в прениях. Стенограммы съездов публиковались целиком, но сами съезды приняли парадный и декларативный характер, выступления на них сводились к отчётам бюрократов и дежурным восхвалениям "генеральной линии". Таким образом, стала действовать следующая закономерность: чем больше была реальная властная роль партийного органа, тем в большей степени его работа была окутана покровом секретности.

В период великой чистки права ЦК и его членов были ещё более сужены. В первые годы после XVII съезда "рядовые" члены ЦК могли присутствовать на заседаниях Политбюро, не принимая участия в обсуждении вопросов. На закрытые заседания Политбюро рядовые члены ЦК не допускались, но им предоставлялась возможность знакомиться с секретными решениями, принятыми на этих заседаниях ("Особая папка"). После великой чистки и вплоть до ликвидации партии в 1991 году подавляющее большинство членов ЦК ни разу не присутствовало на заседаниях Политбюро, хотя по Уставу Политбюро продолжало считаться органом, подчинённым Центральному Комитету. Существенно сузилась и сфера информированности членов ЦК. Требование "не совать нос не в свои дела" стало негласной заповедью, неотъемлемой частью дисциплинарного кодекса, обязательного для всякого высокопоставленного бюрократа.

Как вспоминал Хрущёв, "к 1938 г. прежняя демократия в ЦК была уже сильно подорвана. Например, я, кандидат в члены Политбюро, не получал материалов наших заседаний. После страшного 1937 г. я не знал, собственно говоря, кому вообще рассылались эти материалы. Я получал только те материалы, которые Сталин направлял по своему личному указанию"[37].

Из всего сказанного понятна бесправная и жалкая роль рядовых членов и кандидатов в члены ЦК, в сознании которых над всеми иными соображениями часто доминировал страх за собственную судьбу, боязнь попасть в очередной проскрипционный список. Об умонастроении этих людей свидетельствуют воспоминания писателя Авдеенко, работавшего в 1937 году корреспондентом "Правды" в Донбассе. В одной из бесед с ним кандидат в члены ЦК, секретарь Донецкого обкома Саркисов говорил: "У нас в Донбассе нет ни одного предприятия, колхоза, совхоза, учреждения, где бы ни орудовали политические бандиты с партийными билетами в кармане.

— Откуда их столько?

— Оттуда они, из кубла Троцкого. Старые наследники и теперешние выкормыши. Тайные читатели троцкистского "Бюллетеня оппозиции"[38]*[39].

У Саркисова были особые основания опасаться сталинской расправы: он был единственным человеком в составе ЦК XVII съезда (не считая расстрелянного в январе 1937 года Пятакова), который исключался из партии в 1927 году за активное участие в "оппозиционном блоке". Но и прибывший в мае 1937 года на смену Саркисову кандидат в члены ЦК Прамнек, никогда не участвовавший ни в каких оппозициях, был охвачен маниакальной подозрительностью и страхом в не меньшей степени, чем Саркисов. Свой разговор с ним Авдеенко описывал следующим образом:

— Как вам работается в Донбассе, - спрашиваю я. Он безнадёжно, в полном отчаянии махнул рукой.

— С кем работать? Все первые и вторые секретари горкомов и райкомов оказались врагами народа. Почти все члены бюро репрессированы. Директора предприятий оказались вредителями или шпионами. Главные инженеры, главные технологи, даже главные врачи поликлиник и больниц - тоже из разряда сволочей. Днем с огнём надо искать честных людей. Надо семь пядей иметь во лбу, чтобы отличить порядочного человека от подлеца, фашистского наймита.

Втянутый в безумную охоту за "врагами народа", Прамнек спешил продемонстрировать собеседнику свою бдительность, остро ощущая собственную незащищённость, боязнь поплатиться за любое неосторожное слово.

Раскрывая правила игры, негласно принятые в его разговоре с Прамнеком, Авдеенко писал: "Мы с Прамнеком заражены страхом перед бушующими в стране репрессиями, но тщательно скрываем друг от друга эту сторону своих переживаний, чтобы не дай бог, не возникла у кого-нибудь опасная мысль: на воре шапка горит. Свой страх перед "ежовыми рукавицами" мы топим в выспреннем и ультрапатриотическом говорении. И это так надо. Инстинкт самосохранения требует потери какой-то части человеческой совести"[40].

Картина, обрисованная Авдеенко, как бы погружает нас в атмосферу 1937 года. Собеседники даже в разговоре с глазу на глаз скрывают друг от друга свои подлинные мысли и переживания, говорят искусственным языком, состоящим из набора газетных клише и площадных ругательств. В их душах живёт негласный пароль сталинской эпохи: "так надо". Это означает: надо подчиняться установленным требованиям и запретам, даже перед самим собой не ставя вопрос об их разумности. И журналист, и секретарь обкома находятся во власти страха за собственную судьбу и камуфлируют этот страх дежурными проклятиями по адресу "врагов народа". Они понимают: если не скрывать свой страх, то у собеседника может возникнуть подозрение: этому есть чего бояться. Кандидат в члены ЦК испытывает не меньший, а больший страх, чем простые смертные. Не отдавая до конца отчёта в этом себе самому, он сознает, что охота идёт прежде всего за партийными деятелями такого уровня, как он. Главное условие своего выживания он видит в постоянной демонстрации своей личной преданности Сталину.

Концентрация всех усилий на поисках врагов народа создавала некий порочный круг. Она отвлекала внимание партийных руководителей от управления народным хозяйством, в результате чего в бесхозной экономике плодились новые неурядицы, вплоть до аварий и катастроф, за которые искали новых козлов отпущения. "Промышленность Донбасса не выполняет государственных планов ни по чугуну, ни по стали, ни по углю, ни по химии, ни по машиностроению, - завершал свой рассказ о разговоре с Прамнеком Авдеенко. - Огромный регион в этом году работает хуже, чем в тридцать шестом. Производительность труда резко снизилась. Но прорыв на трудовом фронте нового секретаря тревожит меньше, чем на кадровом, идеологическом. Первым делом - выкорчёвывание врагов народа, замена их людьми сталинской закалки, а всё остальное приложится само собой"[41].

Каково было действительное умонастроение членов ЦК до и после ареста? К сожалению, об этом не сохранилось почти никаких свидетельств. Очевидно, эти лица содержались в условиях большей изоляции, чем другие заключённые, или находились среди таких же смертников, как они (среди репрессированных членов и кандидатов в члены ЦК не спасся от расстрела ни один человек).

Одно из немногих свидетельств принадлежит М. Шрейдеру, работавшему в 1938 году заместителем наркома внутренних дел Казахстана. Он вспоминал, что на первомайской демонстрации этого года во многих колоннах несли огромные портреты первого секретаря ЦК Компартии республики Мирзояна. А спустя день или два в Алма-Ату поступило указание Сталина об освобождении Мирзояна от должности и отзыве его в распоряжение ЦК. По дороге в Москву Мирзоян был арестован.

По словам Шрейдера, содержавшегося в одной камере с Мирзояном, к последнему применялись особенно зверские пытки, ему перебили все ребра. На допросах Мирзояна несколько раз присутствовал Берия, лично избивавший его. Во время одного из допросов в кабинет, где находился Мирзоян, вошли Молотов, Каганович и Маленков. Мирзоян сказал им, что его страшно пытали, после чего не смог продолжать говорить и зарыдал. "- А что же, с такой сволочью, как ты, целоваться, что ли", - бросил реплику Каганович, и все присутствующие улыбнулись этой "остроте".

Даже в октябре 1954 года партийный функционер Москатов, работавший в 1937 году уполномоченным КПК в Алма-Ате, заявил Шрейдеру, что Мирзоян был "опасным врагом народа". Когда в ответ на это Шрейдер рассказал, как у Мирзояна были выбиты показания и на Москатова, последний был потрясён[42].

В мемуарах Авторханова содержится рассказ о его встрече в камере Бутырской тюрьмы с группой бывших членов ЦК, среди которых были Постышев и Варейкис. По словам Авторханова, Постышев не подписывал признательных показаний и потому находился на режиме непрерывных пыток. До появления Постышева в камере заключённые обвиняли в терроре карьеристов из НКВД, которые-де сочинили чудовищный план внутрипартийного заговора, чтобы, уничтожив старых революционеров, затем уничтожить и самого Сталина и установить в стране фашистскую диктатуру. Таких взглядов придерживался, например, Варейкис, рассуждавший о "заговоре Ежова против Сталина". Услышав эти рассуждения, Постышев заявил Варейкису: "Твоя формула будет правильной, если её перевернуть: "заговор Сталина против Ежова". Ежов - охотничий пес на поводке у Сталина, но пес преданный и разборчивый, который по воле своего хозяина уничтожает партию и терроризирует народ. Как только собака кончит охоту (а нас тогда уже не будет в живых), Сталин объявит её бешеной и уничтожит".

Ещё более принципиальный характер носили возражения Постышева по поводу слов Варейкиса: "Если цена сохранения социализма в стране - это наша гибель, то большевик должен быть готовым идти и на такую жертву". В ответ на это Постышев заявил: "Если цена сохранения социализма - это казнь партии, которая руководила его строительством, и каторга для миллионов, которые его строили, тогда мне наплевать на такой социализм. К тому же никакого социализма мы ещё не построили... Да, Ильич говорил, что у нас есть всё необходимое, чтобы построить социализм, но Сталин доказал, что у нас было, оказывается, и всё необходимое, чтобы создать единоличную тиранию, опирающуюся на палачей из НКВД, проституток из партии и уголовников из общества... И пусть Варейкис не беспокоится за тот "победивший социализм", который мы оставили на воле. Он никуда не денется, он не только останется, но его интересами Сталин оправдает как нынешнюю инквизицию, так и все свои будущие преступления"[43].

Воспоминания Авторханов едва ли можно признать вполне надёжным источником - и не только потому, что во многих других случаях он выдавал собственные выдумки за достоверные факты. Едва ли большое количество таких арестованных, как члены ЦК, могло содержаться в одной камере. Слишком резок переход от того Постышева, каким он был до своего ареста, к тому Постышеву, каким он предстаёт у Авторханова. Вместе с тем аргументация, которую вложил Авторханов в уста Постышева, могла прийти в голову многим членам ЦК в тюрьме (а может быть, и до неё). Она весьма близка аргументации заключённых-троцкистов (см. гл. XXXIII) и "невозвращенцев" 1937-1938 годов (см. гл. XXXIX-XL).

XXIII Партийный аппарат На многих страницах воспоминаний Хрущёва рисуется страшная картина того, как "людей буквально хватали и тащили резать". Это касалось прежде всего партийных руководителей всех уровней, которые были арестованы, как выражался Хрущёв, тремя поколениями: "то, которое было ранее в руководстве, второе, выдвинутое и третье, тоже выдвинутое"[44]. Почти все аппаратчики, которые работали в 1937 году с Хрущёвым в Москве, были уничтожены. Такая же картина предстала перед Хрущёвым на Украине, где ко времени его приезда в начале 1938 года "было в смысле кадров, что называется, чисто: ни одного секретаря обкома партии, ни одного председателя облисполкома нет, нет ни председателя Совета народных комиссаров, ни его заместителей"[45].

Оставшиеся на воле аппаратчики чувствовали себя смертниками, людьми, находящимися на краю пропасти. "Среди партийных работников не имелось фактически человека, на которого не было показаний"[46]. "Сегодня представитель какой-то партийной организации выступает и разоблачает арестованных ранее, а завтра и его самого уже нет, что тоже находило объяснение, дескать, он ретиво разоблачал, потому что сам был замешан и чтобы скрыть правду... Партийные органы были совершенно сведены на нет. Руководство было парализовано, никого нельзя было выдвинуть без апробации со стороны НКВД... Создавалась замкнутая цепь порочной практики руководства, которое становилось тем самым на путь как бы самоистребления"[47].

В книгах Р. Медведева, Р. Конквеста и других авторов приводятся обширные синодики имён руководителей, которые погибли в 1937-1938 годах. Я не стану приводить подобных перечней. Достаточно будет сказать, что от репрессий в те годы не спасся почти ни один партийный секретарь (райкома, горкома, обкома и ЦК нацкомпартий), ни один председатель исполкома любого уровня, ни один директор крупного завода, ни один союзный или республиканский нарком. В этой среде царила обстановка, охарактеризованная в одной из дневниковых записей Троцкого: "При помощи систематической клеветы, охватывающей всё: политические идеи, служебные обязанности, семейные отношения и личные связи, люди доводятся до самоубийства, до безумия, до прострации, до предательства. В области клеветы и травли аппараты ВКП, ГПУ и Коминтерна работают рука об руку. Центром этой системы является рабочий кабинет Сталина"[48].

Одним из наиболее фундаментальных противоречий, породивших великую чистку, было противоречие между бонапартистскими устремлениями Сталина, готового реализовать их даже ценой предательства интересов социализма и страны, и настроениями большинства аппаратчиков, сохранявших преданность этим интересам. Конечно, многих из этих людей Сталин ещё до 1937 года повязал соучастием в своих преступлениях. Это соучастие они пытались даже в собственных глазах оправдать тем, что истребительные походы против крестьянства или оппозиционеров продиктованы некими высшими интересами. Но даже самые изощрённые казуистические ходы не могли объяснить, как может служить делу социализма полное обезглавление партии, государства, армии, хозяйства и культуры. "Когда Сталин обвиняет ту или другую часть аппарата в утрате "бдительности", - писал Троцкий, - он этим говорит: вы заботитесь об интересах хозяйства, науки или армии, но вы не заботитесь о моих интересах! В таком же положении находится каждый из агентов Сталина во всех областях страны и на всех ярусах бюрократической башни. Бюрократия может поддерживать дальше свою власть не иначе, как подрывая все основы хозяйственного и культурного прогресса. Так, на новой исторической почве возрождается неожиданно исконный русский антагонизм между опричниной и земщиной. Борьба между ними превратилась в истребление лучших людей страны её наиболее развращёнными отбросами"[49]. Указывая, что в великой чистке противоречие между Октябрьской революцией и термидорианской бюрократией нашло наиболее драматическое выражение, Троцкий писал: "В борьбе за власть и доходы бюрократия вынуждена отрубать и громить те группы, которые связаны с прошлым, которые знают и помнят программу Октябрьской революции, которые искренне преданы задачам социализма. Истребление старых большевиков и социалистических элементов среднего и младшего поколений является необходимым звеном антиоктябрьской реакции"[50].

Задолго до 1937 года образом жизни и менталитетом сталинской бюрократии стали лицемерие и двоедушие. Даже лучшие люди из этой среды были обречены на то, чтобы скрывать свои истинные мысли и публично повторять официальную ложь. Для характеристики психологии и поведения таких людей Сталин использовал слово "двурушник". Согласно сталинским канонам, двурушником считался тот, кто в своих публичных высказываниях дублировал утверждения официальной пропаганды, в своём поведении подчинялся партийным ритуалам, а в душе сохранял собственные убеждения, внутреннее несогласие со сталинской политикой. Чем более высокий пост занимал аппаратчик, чем лучше он был информирован о положении в стране, тем глубже он должен был подавлять свои сомнения и прятать свои колебания под густым слоем ритуальной лжи.

Двойной стандарт господствовал и в повседневном личном поведении значительной части бюрократии, далеко продвинувшейся по пути бытового перерождения. Многие бюрократы, повторявшие традиционные формулы о скромности большевика, оказывались заражены чванством, барством, вельможностью. Пример этому давала бюрократическая верхушка во главе с самим Сталиным. "С тех пор, как Сталин объявил: "Жить стало лучше, товарищи! Жить стало веселее!", - писал Орлов, - советская правящая элита отказалась от практики тайных вечеринок с выпивкой, танцами и игрой в карты, а начала устраивать подобные развлечения открыто, без всякого стеснения"[51].

До определённого времени проявления грубости, самоснабжения, самодурства аппаратчиков не служили объектом публичных обличений. При переходе к большому террору Сталин соорудил новую амальгаму. На страницах печати и на широких собраниях с участием беспартийных стали предаваться гласности такие нравы и отношения, которые ныне считаются характерными лишь для периода застоя. Так, в статье о секретаре сельского райкома партии Сурнине "Правда" писала: "По его прямому указанию советская торговля в районе упразднена. Товары бронируются и неделями лежат под прилавком. Людям высокого ранга приносит товары на дом сам заведующий районным отделом внутренней торговли, другим - директор районного универсального магазина. Не забывает Сурнин и колхозные амбары. В колхозе "Путь к коммунизму" он взял 5 пудов белой муки и 116-килограммовую свинью. Продукты ему доставлял председатель колхоза, которого скоро после этого выдвинули председателем районного союза потребительской кооперации"[52].

Такого рода критика поначалу представлялась даже проницательным людям попыткой очищения общественной атмосферы. Так, М. Пришвин обратил внимание на статью "Пошлость", где высмеивался секретарь парткома завода "Серп и Молот", устроивший двухдневное партийное собрание, на котором присутствовавшим предлагалось решить открытым голосованием, кого на заводе следует считать подхалимами[53]. "Сколько времени будет продолжаться эта политика "сшибания носов" - трудно сказать, - записывал Пришвин в своём дневнике. - Видимо, в основе её таится искреннее желание покончить с порядками подхалимства и дать голоса патриотам и вообще честным людям - с одной стороны, и с другой - создать более надёжный партийный аппарат"[54].

Разумеется, такого рода намерения не составляли истинную цель открытого Сталиным истребительного похода против аппаратчиков. Великая чистка не была "антибюрократической революцией", как склонны считать некоторые отечественные и зарубежные исследователи. Среди поколения, выжженного в 1937-1938 годах, было намного больше бескорыстных людей, не тронутых ржавчиной коррупции и бюрократического высокомерия, чем среди тех, кто пришёл ему на смену. Обличение бытовых и нравственных изъянов, которыми действительно страдали многие бюрократы 30?х годов, было средством запугивания аппаратчиков, натравливания их друг на друга с тем, чтобы исключить их консолидацию перед лицом ударов, обрушившихся на весь правящий слой.

Характеризуя процессы, которые привели первое поколение советской бюрократии к его трагическому финалу, Троцкий писал: "Чем больше под гнётом исторических трудностей остывали и уставали массы, тем выше поднимался над ними бюрократический аппарат. Одновременно он совершенно менял свой внутренний характер. Революция по самому существу своему означает применение насилия масс. Бюрократия, которая благодаря революции пришла к власти, решила, что насилие является единственным фактором истории... В то же время бюрократия всё больше приходила к убеждению, что, вручив ей власть, массы выполнили тем самым свою миссию. Так и марксистская философия истории подменялась полицейской философией... Когда бюрократия увенчала собою революцию в изолированной и отсталой стране, она почти автоматически подняла на своих плечах Сталина, который вполне отвечал её полицейской философии и лучше, т. е. беспощаднее всех других, способен был защищать её власть и привилегии". Однако по мере отхода сталинского руководства от принципов Октябрьской революции сохранявшаяся преданность лучшей части бюрократии этим принципам становилась угрозой для всемогущества Сталина. "Боясь масс больше, чем когда-либо, он противопоставляет им бюрократический аппарат. Но самый аппарат этот никогда не достигает необходимой "монолитности". Старые традиции и новые запросы общества порождают в аппарате трения и критику. Отсюда постоянная необходимость "чистки"... А так как для касты выскочек опаснее всего те представители революционного поколения, которые хоть отчасти сохранили верность старому знамени, то ГПУ доказывает, что старые большевики - сплошь шпионы, изменники и предатели"[55].

Политическое и нравственное перерождение бюрократии проявилось ярче всего в отвержении ею принципов социального равенства, во имя которых была совершена Октябрьская революция. Приняв дарованные им привилегии как должное, аппаратчики утрачивали качества революционеров и коммунистов, отрывались от масс и руководствовались прежде всего интересами своего социального слоя.

Троцкий не раз подчёркивал, что разграничительная линия между сталинистами и левой оппозицией связана прежде всего с отношением к социальному неравенству. "Бюрократия, - отмечал он, - пришла к судебным подлогам не сразу, а постепенно, в процессе борьбы за своё господство. Ложь и подлог заложены в самом положении советской бюрократии. На словах она борется за коммунизм. На деле она борется за свои доходы, свои привилегии, свою власть. Со страхом и злобой социального выскочки она истребляет всех оппозиционеров. Чтобы оправдать этот бешеный террор перед народом, она вынуждена приписывать своим жертвам всё более и более чудовищные и фантастические преступления"[56].

Отмечая, что бюрократия годами воспитывалась на беззастенчивой клевете по адресу левой оппозиции, Троцкий писал: "Десятки тысяч газетных статей в десятках миллионов экземпляров, стенографические отчёты бесчисленных обвинительных речей, популярные брошюры в миллионных тиражах, толстые книги разносили и разносят изо дня в день самую отвратительную ложь, какую способны изготовить тысячи наёмных литераторов, без совести, без идей и без воображения"[57]. Повторение этой лжи было необходимым условием для того, чтобы любой аппаратчик мог удержаться на своём посту и добиться продвижения по службе.

Первоначально укрепление социальных позиций бюрократии и усиление бонапартистского могущества Сталина представляли два параллельно протекавших процесса. Но постепенно основное противоречие, на котором выросла бонапартистская власть, противоречие между бюрократией и народом, всё более дополнялось противоречием между революционными и термидорианскими элементами внутри самой бюрократии. Опираясь на бюрократию против народа и на термидорианцев против революционеров, Сталин неуклонно двигался к термидорианской "монолитности", т. е. к подавлению всех остатков революционного духа и малейших проявлений политической самостоятельности.

Такая "монолитность" могла быть полностью достигнута лишь путём физического истребления тех представителей бюрократии, которые сохраняли приверженность большевистским идеям и традициям и потому внутренне противостояли интересам своего социального слоя. А коль скоро репрессии против своих недавних товарищей вызывали недоумение и протест в среде даже сталинистски настроенной части аппарата, Сталин принял решение: ликвидировать весь правящий слой в том виде, как он сложился к 1937 году, и заменить его новым поколением, людьми без революционного прошлого, не имевшими преемственной связи с традициями большевизма. Отсюда выросло фундаментальное противоречие великой чистки: почти все прежние представители правящего слоя были истреблены, но зато упрочились позиции самого этого слоя, который обрёл полную политическую однородность и полностью подчинился воле "вождя".

Масштабы истребления аппаратчиков достигли небывалых размеров в период проведения выборов в Верховный Совет СССР, названных Сталиным "самыми свободными и действительно демократическими выборами, примера которых не знает история". "Бюллетень оппозиции" в статье "Верховный Совет преторианцев" сопоставлял официальные данные о выдвинутых кандидатах и избранных депутатах. Это сопоставление показало, что за 2-3 недели до выборов исчезли 54 кандидата, в том числе Межлаук, только что назначенный председателем Госплана, многие наркомы, военачальники, секретари обкомов и т. д. Среди исчезнувших были и те, кто совсем недавно именовался "организатором разгрома троцкистско-бухаринских контрреволюционеров" или "стойким большевиком, посланным тов. Сталиным на ликвидацию троцкистско-бухаринских выродков".

Среди избранных депутатов рабочие, занятые на производстве, и колхозники составляли 14 процентов. Свыше трёх четвертей депутатов были аппаратчиками разных уровней, в том числе 68 человек (6 % депутатского корпуса) - высшими чинами НКВД. 25 % партийных секретарей и председателей исполкомов, избранных депутатами, числились "исполняющими обязанности", т. е. совсем недавно заняли эти посты. Всё это дало основание авторам статьи сделать вывод, что Верховный Совет представляет собой "сборище преторианцев,.. "выбранное" в условиях осадного положения"[58].

Об итогах следующего этапа "кадровой революции" рассказывала статья "Благонадёжность сталинских кадров", посвящённая сопоставлению составов партийных комитетов, избранных весной 1937 и летом 1938 года. За этот период во всех республиках, краях, областях и крупных городах парткомы были обновлены не менее чем на 85 %. Из секретарей обкомов, избранных в 1937 году, в следующем году не был переизбран никто, за исключением Жданова, Хрущёва и секретаря Горьковского обкома Ю. М. Кагановича, брата "железного наркома"[59]. При этом, как подчёркивалось в статье, в большинстве случаев неизвестна судьба "исчезнувших" - арестованы ли они, расстреляны или только сняты со своих постов.

Сегодня мы имеем возможность восполнить пробелы анализа, осуществлённого "Бюллетенем оппозиции". Так, из 1996 делегатов XVII съезда ВКП(б) с решающим и совещательным голосом (подавляющее большинство их составляли аппаратчики) было арестовано 1108 человек, из которых 848 были расстреляны[60].

Наивно было бы считать, что все аппаратчики 30?х годов разделяли фетишистское отношение к Сталину, которое было свойственно, например, Хрущёву, признававшемуся спустя тридцать лет: "Когда Сталин разоблачал врагов, я считал, что он прозорлив: он видит врага, а я? Вокруг меня, оказывается, столько было врагов, столько арестовано людей, с которыми я ежедневно общался, а я и не замечал, что они враги"[61]. Хрущёв не был старым большевиком, за ним не числилось революционных заслуг в годы царского подполья и гражданской войны, он был внезапно выдвинут в начале 30?х годов на руководящую работу Сталиным и Кагановичем. Он мало знал о прошлом Сталина и слабо разбирался в вопросах внутрипартийной борьбы. Основная часть партийных руководителей 30?х годов была по своему умонастроению ближе к взглядам не Хрущёва, а большевиков-"невозвращенцев", решившихся на разрыв со сталинщиной.

К началу 1938 года на такой поступок отважились четыре человека. Из них лишь один - полпред в Румынии Бутенко объявил о своём разрыве с большевизмом. В отличие от других невозвращенцев, Бутенко не был профессиональным дипломатом или разведчиком. Будучи рядовым работником советского персонала на всемирной Парижской выставке 1937 года, он вскоре, подобно многим другим выдвиженцам, перескочил через несколько ступеней в своей карьере, превратившись за считанные месяцы в советника посольства, а затем и посла. После его внезапного исчезновения советское правительство поспешило сообщить, что он был убит троцкистами. Однако спустя несколько дней после этого сообщения Бутенко объявился в Риме, где заявил, что никогда не был по своим убеждениям коммунистом и что по своим политическим взглядам он близок к украинскому фашизму.

Комментируя этот неожиданный скачок Бутенко, Троцкий писал: "От многого ли ему приходилось отказываться? Многое ли ломать в себе? Мы этого не думаем. Очень значительная и притом растущая часть сталинского аппарата состоит из ещё не сознавших себя фашистов. Отождествлять советский режим в целом с фашизмом есть грубая политическая ошибка, в которую склонны впадать ультралевые дилетанты, игнорирующие разницу социальных фундаментов. Но симметрия политических надстроек, сходство тоталитарных методов и психологических типов бросается в глаза. Бутенко есть симптом огромной важности: он показывает нам карьеристов сталинской школы в натуральном виде"[62].

Ещё более важным симптомом политического размежевания внутри "монолитной" партии Троцкий считал уход в эмиграцию трёх коммунистов, порвавших со Сталиным, но не с большевистскими принципами. Троцкий выражал уверенность, что настроения наиболее последовательного из них - Райсса разделяют немало лиц, принадлежащих к советской бюрократии. Конечно, подчёркивал он, большинство аппаратчиков не способно на столь смелый поступок. "Они презирают свою среду. Они ненавидят Сталина. И в то же время тянут и тянут лямку без конца. Причина такого приспособленчества коренится в самом характере термидора, как медленной, ползучей, обволакивающей реакции. Революционер постепенно и незаметно для себя втягивается в заговор против революции. Каждый новый год усиливает его связь с аппаратом и отрыв от рабочих масс. Бюрократия, особенно бюрократия ГПУ, живёт в искусственной атмосфере, которую она сама же создает для себя. Каждая сделка с революционной совестью подготовляет на завтра ещё более тяжкую сделку и тем затрудняет разрыв. К тому же остаётся иллюзия, что дело идёт о службе "революции". Люди надеются на чудо, которое вернет завтра политику правящей клики на старые рельсы, - надеются и продолжают тянуть лямку"[63].

Раскрывая социальную неоднородность советской бюрократии, Троцкий отмечал подспудное формирование внутри неё различных политических типов. "Если б можно было политически просветить насквозь весь советский аппарат, мы нашли бы в нём: затаившихся большевиков; растерянных, но честных революционеров; буржуазных демократов; наконец, кандидатов фашизма". Как часто случалось с анализами Троцкого, этот анализ, правильно предугадывая тенденции развития, несколько опережал ход исторических событий. Первая названная им группа была в основном истреблена в годы великой чистки. Вторая, идейно разобщённая группа сохранилась на всём протяжении дальнейшего существования партии. Для оформления и консолидации двух последних групп понадобилось ещё несколько десятилетий. Только в годы горбачёвской "перестройки" и ельцинских "реформ" выявилась со всей наглядностью правота мысли Троцкого о том, что "ряды советского аппарата заполнены чиновниками буржуазного образа мыслей. Когда они сбрасывают с себя мундир сталинизма, они просто обнаруживают свою действительную политическую природу"[64]. Именно такого типа бюрократы - Горбачёв и деятели его Политбюро - Яковлев, Ельцин, Шеварнадзе - стали в начале 90?х годов главными виновниками распада СССР и перевода его бывших республик на капиталистический путь развития.

Только с учётом погрома партийных кадров, учинённого в годы великой чистки и порвавшего нить большевистской преемственности, с учётом последующего загнивания сталинистского и постсталинистского режимов, можно правильно оценить тот поразительный факт, что запрет многомиллионной КПСС в 1991 году не встретил даже подобия отпора. Основная часть аппаратчиков нашла удобные ниши в новых структурах власти, а во главе большинства государств, образовавшихся на развалинах СССР, оказались бывшие руководители республиканских компартий. Шумные заверения этих людей об их внезапном "прозрении" были столь же фальшивыми и лицемерными, как их вчерашние апологетические речи о "развитом социализме".

Поэтому при всей радикальности социального переворота, произошедшего в конце 80?х - начале 90?х годов, для его осуществления не понадобилось сломать государственную машину и персонально обновить весь государственный аппарат сверху донизу, как обычно происходит при подобных социальных катаклизмах. "Безболезненность" для правящей бюрократии этого верхушечного переворота ("контрреволюция сверху") была оплачена страданиями десятков миллионов людей, ставших его жертвами.

XXIV Армия Истребление цвета командного состава Красной Армии в преддверии войны Троцкий считал "фактом небывалым в человеческой истории"[65], наиболее ярким примером того, что Сталин "неизменно жертвовал интересами целого", т. е. страны, когда эти интересы вступали в конфликт с его личными интересами[66]. Главную причину уничтожения лучших советских военачальников Троцкий видел в том, что "Сталин всячески заигрывает перед армией, но он смертельно боится её"[67].

Во время партийных чисток 1933-1936 годов советская печать восхваляла надёжность и чистоту подбора коммунистических кадров армии. В подтверждение приводились данные об исключительно низком проценте вычищенных армейских коммунистов. В период великой чистки удар обрушился прежде всего на командиров-членов партии, в результате чего численность коммунистов в РККА уже к концу 1937 года уменьшилась по сравнению с 1932 годом вдвое - до 150 тыс. чел.[68]

Комментируя итоги первого года чистки, Бармин писал: "Близко зная командный состав Красной Армии, я могу насчитать лишь около десяти действительно талантливых и самостоятельных полководцев, могущих творчески руководить операциями и способных управлять массами войск в обстановке величайшего напряжения современной войны. Сталин может похвалиться тем, что одной июньской расправой (суд над военачальниками - В. Р.) он уничтожил семерых из них... Остались лишь двое крупных полководцев - маршалы Блюхер и Егоров. Остались... Надолго ли?"[69].

Июньский процесс 1937 года стал сигналом к развёртыванию истребительного похода против военных кадров. Уже через девять дней после расстрела подсудимых было арестовано 980 командиров и политработников[70].

21 июня был подписан секретный приказ Ворошилова и Ежова, призывавший всех военнослужащих, "замешанных в деятельности контрреволюционных фашистских и вредительских организаций или знавших об их существовании", явиться с повинной, за что была обещана амнистия. Тот факт, что никто не принёс повинную, только разжёг ярость Сталина, потребовавшего усиления репрессий в армии. Летом 1937 года Ежов на совещании в НКВД сообщил, что Сталин считает: "военно-фашистский заговор должен иметь ряд ответвлений"[71].

Значительная часть арестов высших военачальников производилась по непосредственным указаниям Сталина. Так, ознакомившись в августе 1937 года с протоколом допроса заместителя начальника разведуправления РККА Александровского, Сталин отослал его Ежову, сделав пометки "взять", "арестовать" против 30 фамилий, названных подследственным[72].

Во всех воинских частях была создана атмосфера истерической охоты за врагами народа, к которым в первую очередь были отнесены, разумеется, бывшие участники оппозиций. Во всех воинских частях и военных учебных заведениях был налажен их доскональный учёт. Так, военком Военно-электротехнической академии направил в ПУР список 269 коммунистов Академии, "участвовавших в оппозициях и антипартийных группировках, имевших колебания, выступавших в защиту оппозиционеров или имевших с последними связь"[73].

Другой категорией лиц, подлежащих тотальной чистке, были представители национальностей, имевших государственные образования за пределами СССР. 10 марта 1938 года Маленков поручил Мехлису представить списки армейских коммунистов - поляков, немцев, латышей, эстонцев, финнов, литовцев, болгар, греков, корейцев и представителей ряда других национальностей. В июне 1938 года Ворошиловым была подписана директива об увольнении из РККА командиров и политработников этих национальностей или уроженцев заграницы[74]. В этом проявилось присущее Сталину мнение о ненадёжности всех "инородцев", их способности предать социалистические принципы, даже в тех случаях, когда они отдали их защите всю свою предшествующую жизнь.

В Наркомате обороны вёлся тщательный учёт репрессированных командиров. Как сообщалось в докладной записке начальника управления НКО по начсоставу Щаденко, направленной Сталину, Молотову, Ворошилову и Андрееву, с 1 марта 1937 года по 1 марта 1938 года из РККА были уволены 21,3 тыс. чел., в том числе по политическим мотивам 17,4 тыс. чел., из которых 5329 чел. было арестовано. Репрессии касались прежде всего высшего комсостава, но серьёзно ослабленным оказалось также низшее и среднее командное звено. Только с 1 января по 1 ноября 1937 года из РККА было уволено более 14,5 тыс. капитанов и лейтенантов[75].

Параллельно вакханалии репрессий в армии развернулась эпидемия самоубийств. Кончали с собой в основном лица, подвергнутые травле и ожидавшие близкого ареста. Например, начальник одного из управлений наркомата обороны Левензон застрелился после того, как был обвинён в симпатиях к Троцкому, проявленных 12-15 лет назад. Всего в РККА было зарегистрировано в 1937 году 728, а в 1938 году - 832 случая самоубийств или покушений на самоубийство[76].

Многие командиры, прошедшие через первые этапы репрессий (исключение из партии или увольнение из армии), вступали на единственно доступный путь борьбы за своё спасение, направляя жалобы и апелляции в вышестоящие органы. Поток жалоб был настолько велик, что бюрократический аппарат не успевал их разбирать. В начале 1938 года Щаденко составил справку, в которой указывалось, что в наркомате обороны накопилось 20 тысяч вовсе не рассмотренных жалоб и 34 тысячи жалоб, по которым не принято окончательного решения[77].

Лишь в августе 1938 года, когда последствия погрома, учинённого в армии, стали угрожать потерей управляемости ею, была создана специальная комиссия для разбора жалоб уволенных командиров. Она рассмотрела около 30 тысяч заявлений и возвратила в Красную Армию около 12,5 тысяч командиров и политработников[78].

Некоторые командиры публично указывали на разрушительные последствия армейской чистки для обороноспособности страны. Так, начальник Химуправления РККА Степанов заявил на собрании партийного актива: "Посмотрите, что делают с кадрами. 40-45 процентов начхимов округов арестованы, 60-65 процентов начхимов корпусов и дивизий тоже арестованы... Мы сейчас настолько слабы и деморализованы, что воевать совершенно не можем"[79]. Выступая на заседании Военного совета при наркоме обороны, командующий Закавказским военным округом Н. В. Куйбышев назвал боевую подготовку войск неудовлетворительной. "Основная причина этого в том, - заявил он, - что округ в кадровом отношении сильно ослаблен". На это последовала "успокоительная" реплика Ворошилова: "Не больше, чем у других"[80].

Итоги армейской чистки были подведены Ворошиловым на заседании Военного Совета, проходившем 29 ноября 1938 года. "Когда в прошлом году была раскрыта и судом революции уничтожена группа презренных изменников нашей Родины и РККА во главе с Тухачевским, - заявил он, - никому из нас и в голову не могло прийти, не приходило, к сожалению, что эта мерзость, эта гниль, это предательство так широко и глубоко засело в рядах нашей армии. Весь 1937 и 1938 годы мы должны были беспощадно чистить свои ряды, безжалостно отсекая заражённые части организма до живого, здорового мяса, очищаясь от мерзостной предательской гнили... Чистка была проведена радикальная и всесторонняя... с самых верхов и кончая низами... Поэтому и количество вычищенных оказалось весьма и весьма внушительным. Достаточно сказать, что за всё время мы вычистили больше 4 десятков тысяч человек"[81].

С мая 1937 года по сентябрь 1938 года были репрессированы около половины командиров полков, почти все командиры бригад и дивизий, все командиры корпусов и командующие войсками военных округов[82]. За небольшим исключением, были арестованы все начальники управлений и другие ответственные работники наркомата обороны и Генерального штаба, все начальники военных академий и институтов, все руководители Военно-Морского флота и командующие флотами и флотилиями. Вслед за Тухачевским были арестованы и расстреляны все остальные заместители наркома обороны - Егоров, Алкснис, Федько и Орлов.

Доля репрессированных была тем выше, чем более высоким был этаж военной иерархии. Из 837 человек, которым в ноябре 1935 года были присвоены персональные воинские звания (от полковника до маршала), было репрессировано 720 человек[83]. Из 16 человек, получивших звания командармов и маршалов, уцелели после великой чистки только Ворошилов, Будённый и Шапошников.

Причина особого благоволения Сталина к Шапошникову, бывшему полковнику царской армии, вступившему в партию только в 1930 году, крылась, по-видимому, в том, что во время советско-польской войны 1920 года Шапошников выступил в военном журнале с шовинистической статьёй о "природном иезуитстве ляхов", которому противопоставлялся "честный и открытый дух великороссов". За публикацию этой статьи особым приказом Троцкого журнал был закрыт, а Шапошников отстранён от работы в Генеральном штабе[84]. В 1937 году Сталин несомненно припомнил этот случай, не только оградив Шапошникова от репрессий, но и назначив его на должности начальника Генерального штаба и заместителя наркома обороны.

Из девяти военных работников, избранных в состав ЦК ВКП(б) XVII съездом, уцелели только Ворошилов и Будённый.

Следует подчеркнуть, что расстрелянные военачальники . находились в самом расцвете физических и духовных сил. Среди подсудимых июньского процесса 1937 года старшему (Корку) было 49 лет, а младшему (Путне) - 39 лет. Тухачевский был всего на три года старше Жукова и Рокоссовского, занимавших в 1937 году должности комдивов.

Полному опустошению подвергся корпус политработников Красной Армии и Флота. Только в 1938 году было уволено 3176 политработников, в том числе "в связи с арестом" - 265 чел., исключённых из ВКП(б) - 982 чел., бывших участников внутрипартийных группировок - 187 чел. и по директиве наркома обороны об увольнении "инородцев" - 863 чел.[85] Все политработники, получившие в 1935 году высшее звание армейского комиссара (16 человек), были расстреляны.

Репрессировано было большинство военных теоретиков и историков, труды которых были изъяты из пользования.

Чем выше был ранг репрессированных, тем большей в их составе была доля расстрелянных. Из 408 работников руководящего и начальствующего состава РККА, осуждённых Военной коллегией, 401 был приговорён к расстрелу и только семь - к различным срокам заключения[86]. Из репрессированных командиров бригадного, дивизионного, корпусного звена 643 чел. были расстреляны, 63 - умерли под стражей, 8 покончили жизнь самоубийством и 85 отбыли длительные сроки заключения[87]. В результате предвоенных репрессий Красная Армия лишилась больше военачальников высшего звена, чем за все годы Отечественной войны.

В 1935 году был образован Военный Совет при наркоме обороны, в который входило 85 высших руководителей армии и флота. Судьба этих людей сложилась следующим образом. Один (С. С. Каменев) умер в 1936 году, двое покончили самоубийством в ожидании ареста, 76 были подвергнуты в 1937-1938 годах репрессиям. Из числа репрессированных 68 были расстреляны, один (Блюхер) был забит до смерти на допросе в Лефортовской тюрьме, один умер в лагере и трое вышли из лагерей после смерти Сталина[88]. Не были затронуты великой чисткой лишь 9 человек, из которых трое были репрессированы в последующие годы: Штерн был расстрелян в 1941 году, Кулик - в 1950 году, Мерецков был арестован в 1941 году и спустя несколько месяцев освобождён из тюрьмы и возвращён в армию. Таким образом, репрессии не коснулись лишь шести человек (Ворошилова, Будённого, Тимошенко, Шапошникова, Апанасенко и Городовикова). Все они, кроме Шапошникова, во время гражданской войны служили в Первой Конной армии.

Комментируя дошедшие до него (далеко не полные) сведения о чистке в Красной Армии, Троцкий напоминал, что во время первой мировой войны царское правительство арестовало военного министра по обвинению в государственной измене. По этому поводу иностранные дипломаты говорили премьер-министру Сазонову: сильное же у вас правительство, если оно решается во время войны арестовать собственного военного министра. "На самом деле сильное правительство находилось накануне крушения, - писал Троцкий. - Советское правительство не только арестовало фактического военного министра Тухачевского, но и истребило весь старший командный состав армии, флота и авиации"[89].

Среди уцелевших командиров высокого ранга не было ни одного, на которого в 1937-1938 годах органами НКВД не собирался бы порочащий материал. Такой "компромат" был подготовлен на Жукова, Конева, Малиновского, Баграмяна, Соколовского и других будущих маршалов, полководцев Великой Отечественной войны. Всем им пришлось в период великой чистки пройти через многочисленные испытания и унижения. Так, Жуков вынужден был внести 9 февраля 1938 года в свою автобиографию следующее дополнение: "Связи с врагами народа никогда не имел и не имею. Никогда у них не бывал и у себя их также не принимал. Моя жена также ни в какой связи с врагами народа не состояла и никогда у них не бывала. Связь с Уборевичем, Мезисом и другими врагами народа из командования округа была только чисто служебная"[90].

На Конева в 1937 году поступил донос, в котором указывалось, что он на партийной конференции Белорусского военного округа "в одиночном числе выступил в защиту Уборевича (ещё до ареста последнего - В. Р.) и стал его восхвалять, как хорошего человека и члена партии"[91]. В результате этого Конев направил письмо в ЦК ВКП(б), в котором сообщал, что "по долгу службы имел деловые отношения с врагами народа Уборевичем и Фельдманом, но никогда не считал их большевиками". Вместе с тем Конев признавал свою вину в том, что "нигде официально не ставил вопроса о враждебной деятельности этих людей".

Другим испытанием для Конева явилось выступление на митинге одного из полков его дивизии, где он сказал: "Надо помнить, что шпионов, диверсантов, - по указанию т. Сталина - в нашу страну будет засылаться в 2-3 раза больше, чем в капиталистические страны". Сразу же после этой речи Коневу было указано на его невольную оговорку, и он выступил вторично, "исправив свою ошибку" (следовало сказать: "как указывал т. Сталин "). Несмотря на это, он послал заявление в ЦК ВКП(б) с покаянием по поводу допущенной "ошибки"[92].

Лиц, занимавших, подобно Жукову и Коневу, в 1937 должности комдива, к исходу великой чистки уцелело совсем немного. Среди обновлённого генералитета Красной Армии преобладали поспешно выдвинутые лица, по своим военным знаниям и служебному опыту явно не соответствующие новым должностям. Так же обстояло дело и на всех других уровнях армейской иерархии. В представленной Сталину справке о составе командных кадров указывалось, что в 1939 году около 85 процентов командиров всех уровней были моложе 35 лет[93].

Об уровне подготовки высших и средних командиров накануне войны свидетельствуют следующие данные. Даже среди командующих армиями были лица, не имевшие высшего военного образования. Из 225 человек, вызванных летом 1940 года на сборы командиров полков, лишь 25 окончили военные училища, а 200 - только курсы младших лейтенантов[94]. Только 7 % командиров имели высшее военное образование, а 37 % не прошли даже полного курса обучения в средних военно-учебных заведениях.[95]

Трагические последствия расправы с военными кадрами обнаружились уже в период финской войны. Очевидно, её печальный опыт побудил Сталина дать указание об освобождении и возвращении в армию части командиров, находившихся в тюрьмах и лагерях. Из арестованных в 1937-1938 годах 9579 командиров 1457 были освобождены и восстановлены в армии уже в 1938-1939 годах[96]. Накануне Отечественной войны и в первые её месяцы было реабилитировано и возвращено в строй около четверти репрессированных офицеров и генералов, остававшихся к тому времени в живых[97]. Среди освобождённых из заключения был будущий маршал Рокоссовский, содержавшийся во внутренней тюрьме НКВД два с половиной года.

Однако этот "обратный поток" не мог оказать решающего влияния на боеспособность Красной Армии, поскольку было возвращено в строй менее 10 % уволенных и репрессированных деятелей высшего комсостава[98].

Разгром генеральского и офицерского корпуса не только обескровил Красную Армию, но и подорвал в ней воинскую дисциплину и порядок. Восстановление в этих условиях института комиссаров, породившее двоевластие в армейских подразделениях, ещё более ослабило управление воинскими частями. Описывая сложившуюся в результате всего этого обстановку в армии, Троцкий писал: "Исторический фильм развёртывается в обратном порядке, и то, что было прогрессивной мерой революции (введение Военных Советов и института комиссаров - В. Р.), возвращается в качестве отвратительной и термидорианской карикатуры... Во главе армии стоит Ворошилов, народный комиссар, маршал, кавалер орденов и прочая, и прочая. Но фактическая власть сосредоточена у Мехлиса, который, по непосредственным инструкциям Сталина, переворачивает армию вверх дном. То же происходит в каждом военном округе, в любой дивизии, в каждом полку. Везде сидит свой Мехлис, агент Сталина и Ежова, и насаждает "бдительность" вместо знания, порядка и дисциплины. Все отношения в армии получили зыбкий, шаткий, пловучий характер. Никто не знает, где кончается патриотизм, где начинается измена. Никто не уверен, что можно, чего нельзя. В случае противоречий в распоряжениях командира и комиссара всякий вынужден гадать, какой из двух путей ведёт к награде, какой - к тюрьме. Все выжидают и тревожно озираются по сторонам. У честных работников опускаются руки. Плуты, воры и карьеристы обделывают свои делишки, прикрываясь патриотическими доносами. Устои армии расшатываются. В большом и в малом воцаряется запустение. Оружие не чистится и не проверяется. Казармы принимают грязный и нежилой вид. Протекают крыши, не хватает бань, на красноармейцах грязное белье. Пища становится всё хуже по качеству и не подаётся в положенные часы. В ответ на жалобы командир отсылает к комиссару, комиссар обвиняет командира. Действительные виновники прикрываются доносами на вредителей. Среди командиров усиливается пьянство, комиссары соперничают с ними и в этом отношении. Прикрытый полицейским деспотизмом режим анархии подрывает ныне все стороны советской жизни; но особенно гибелен он в армии, которая может жить только при условии правильности режима и полной прозрачности всех отношений"[99].

О том, насколько соответствовала действительности представленная Троцким картина внутренней жизни армии (воссозданная, очевидно, путём обобщения сообщений советской печати), свидетельствуют наиболее честные воспоминания советских военачальников. В беседе с К. Симоновым Жуков говорил, что слабые стороны Красной армии, обнаружившиеся в ходе советско-финской войны, были "результатом 1937-1938 годов, и результатом самым тяжёлым. Если сравнить подготовку наших кадров перед событиями этих лет, в 1936 году, и после этих событий, в 1939 году, надо сказать, что уровень боевой подготовки войск упал очень сильно. Наблюдалось страшное падение дисциплины, дело доходило до самовольных отлучек, до дезертирства. Многие командиры чувствовали себя растерянными, неспособными навести порядок"[100].

Репрессии против командных кадров сопровождались созданием такой обстановки, при которой военнослужащих всех уровней, начиная с солдат, призывали "разоблачать" своих командиров. Такая установка в первый период войны отрицательно сказалась на состоянии воинской дисциплины.

За чисткой в Красной Армии пристально следила германская военная разведка. 28 января генштабом вермахта был подготовлен "Краткий обзор советских вооружённых сил", в котором указывалось: "В настоящее время многие должности следует считать вакантными в результате многочисленных репрессий. Недостаток офицерского состава стараются устранить путём сокращения сроков обучения офицеров и путём производства старослужащих младших командиров в младшие лейтенанты... После расстрела Тухачевского и ряда генералов летом 1937 года из числа военачальников остались лишь несколько личностей. По всем имеющимся в настоящее время данным, средний и старший командный состав является наиболее слабым звеном. Отсутствует самостоятельность и инициатива. Эта категория командиров в бою с трудом приспособится к условиям меняющейся обстановки и кризисных ситуаций"[101]. События 1941-1942 годов подтвердили этот прогноз немецких военных аналитиков.

На исходе великой чистки официозный журнал германских военных кругов "Дейче вер" опубликовал статью "Советский Союз на пути к бонапартизму?", в которой причины устранения почти всего командного состава Красной Армии усматривались в "чувстве самосохранения" правящей клики. "Кремль не доверяет командному составу и постоянно меняет лиц на командных постах, чтобы они не закрепляли своего положения в симпатиях солдатских масс, -говорилось в статье. - Вопреки распространённым на этот счёт в Европе взглядам, дело при этом идёт вовсе не о выходцах из рядов интеллигенции. Вернее обратное - в большинстве случаев всё это "истинные пролетарии" и старые большевики". Журнал с нескрываемым удовлетворением отмечал, что из пяти маршалов в живых остались двое -"типичные маршалы для советских парадов"[102].

Главную роль в решении Гитлера заключить советско-германский пакт сыграла его оценка состояния Красной Армии, обескровленной репрессиями. Будучи уверенным, что уничтоженные советские командные кадры будут заменены равноценными лишь спустя несколько лет, Гитлер имел основания полагать, что на Востоке его руки не будут связаны, и это позволит ему выиграть войну на Западе. С целью предотвращения военного союза Англии и Франции с СССР он поручил своим спецслужбам усиленно распространять информацию о крайнем ослаблении Красной Армии после чисток. Как справедливо замечал выдающийся советский разведчик Л. Треппер, "французский и английский генеральные штабы как раз потому и не стремились заключить военный союз с Советским Союзом, что слабость Красной Армии стала для них очевидной. Вот тогда-то и открылся путь для подписания пакта между Сталиным и Гитлером"[103].

Маршал Василевский, находившийся перед войной на посту заместителя начальника Генерального штаба СССР, впоследствии склонялся к выводу: если бы Сталин не истребил командный состав Красной Армии, то не только весь ход войны сложился бы по-другому, но и самой войны могло не быть. "В том, что Гитлер решился начать войну в сорок первом году, - говорил он, - большую роль сыграла оценка той степени разгрома военных кадров, который у нас произошёл"[104].

Этот взгляд подтверждается целым рядом высказываний Гитлера и руководителей вермахта. Известно, что многие немецкие генералы предостерегали Гитлера от нападения на Советский Союз, указывая на такие неблагоприятные для Германии факторы, как огромная территория СССР, его гигантские людские и природные ресурсы и т. д. Не отрицая всего этого, Гитлер приводил один контраргумент - ослабление Красной Армии в результате уничтожения её командного состава. По словам Кейтеля, Гитлер "постоянно исходил из того, что... Сталин уничтожил в 1937 г. весь первый эшелон высших военачальников, а способных умов среди пришедших на их место пока нет"[105].

Выступая 23 ноября 1939 года на секретном совещании руководства вермахта, Гитлер характеризовал СССР как ослабленное в результате многих внутренних процессов государство, которое не представляет серьёзной военной опасности для Германии. "Фактом остаётся то, - заявил он, - что в настоящее время боеспособность русских вооружённых сил незначительна. На ближайшие год или два нынешнее состояние сохранится"[106].

К аналогичным выводам пришёл начальник германского генштаба Гальдер, который, заслушав в мае 1941 года доклад военного атташе в СССР Кребса, записал в своём дневнике: "Русский офицерский корпус исключительно плох. Он производит жалкое впечатление. Гораздо хуже, чем в 1933 году. России потребуется 20 лет, чтобы офицерский корпус достиг прежнего уровня"[107].

Хотя Гальдер и завысил сроки восстановления прежней боеспособности Красной Армии, его соображения оказались во многом подтверждены ходом военных действий, особенно в первые годы войны, когда Красная Армия потеряла во много раз больше солдат и офицеров, чем армии её противников, - главным образом, из-за слабости командных кадров.

Последствия великой чистки самым трагическим образом сказались на ходе военных операций в 1941-1942 годах, когда основная часть кадрового состава Красной Армии была уничтожена или взята в плен. В 1941 году, не столько из-за материально-технического превосходства немецких войск, сколько из-за грубейших ошибок и просчётов тогдашнего советского военного командования, было потеряно 67 % стрелкового оружия, 91 % танков и САУ, 90 % боевых самолетов, 90 % орудий и минометов, находившихся к началу войны на вооружении Красной Армии[108].

Говоря о жертвах советского народа в Отечественной войне, Хрущёв замечал: "Если кадры, которые были обучены, выращены партией и прошли школу гражданской войны, остались бы в живых,.. то совершенно иначе пошло бы дело при нападении Гитлера на Советский Союз... Наверное, имели место две, три, а где-то и четыре смены командного состава. Я знаю людей даже пятой смены. Многие из них заслуженно вырывались вперед. Это были способные и честные люди, преданные Родине. Но им нужен был опыт, а опыт этот они приобретали в ходе войны за счёт солдатской крови и материального ущерба для ресурсов Родины. Такое учение стоило огромного количества жизней и разорения страны. В конце концов мы выжили, победили, на собственных ошибках научились командовать по-настоящему и разбили врага. Но чего это стоило? Если бы не произошло того, что сделал Сталин, когда выдумал "врагов народа" и уничтожил честных людей, я убеждён, что нам победа стоила бы во много раз дешевле, если, конечно, это слово морально допустимо с точки зрения количества крови тех человеческих жизней, которые пришлось положить во время войны. Всё бы произошло значительно дешевле и гораздо легче для нашего народа"[109].

XXV НКВД Одним из первых шагов Ежова на посту наркома внутренних дел было указание, что НКВД должен развернуть более широкую чистку, начиная с самого себя. 18 марта 1937 года Ежов выступил с докладом на собрании руководящих работников наркомата, в котором заявил, что шпионы заняли в этом учреждении ключевые посты. Он потребовал "твёрдо усвоить, что и Феликс Эдмундович Дзержинский имел свои колебания в 1925-1926 гг. И он проводил иногда колеблющуюся политику"[110]. Эти слова послужили импульсом для ареста всех бывших сотрудников Дзержинского, прежде всего из числа поляков.

Первая волна репрессий над чекистами коснулась не только ветеранов ЧК, но и выдвиженцев Ягоды, которые слишком много знали о провокациях и следственных подлогах предшествующих лет. В начале 1937 года был арестован начальник секретно-политического отдела Главного управления госбезопасности НКВД Молчанов, непосредственно руководивший с начала 30?х годов преследованиями троцкистов и других оппозиционных элементов. Сообщая Троцкому о своих беседах с Кривицким, Седов писал: обвинение Молчанова в потворстве троцкистам "было так сервировано, что мой информатор спрашивал у меня: А вы действительно не имели связи с Молчановым?"[111].

Вскоре после февральско-мартовского пленума ЦК были арестованы почти все начальники отделов наркомата внутренних дел и их заместители. В их числе был начальник оперативного отдела Паукер, курировавший личную охрану Сталина. Как рассказывал Орлов, "личная охрана Ленина состояла из двух человек. После того, как его ранила Каплан, число телохранителей было увеличено вдвое. Когда же к власти пришёл Сталин, он создал для себя охрану, насчитывавшую несколько тысяч секретных сотрудников, не считая специальных воинских подразделений, которые постоянно находились поблизости в состоянии полной боевой готовности"[112]. Создание столь могучей армады (которая после смерти Сталина была сокращена во много раз и возродилась только во времена ельцинского режима) было делом рук Паукера, руководившего ею на протяжении почти десятилетия.

За верную службу Сталин подарил Паукеру две импортных автомашины и наградил его шестью орденами. Однако уже в мае 1937 года Паукер был снят с должности, арестован и объявлен немецким шпионом. Одновременно с этим было сменено всё руководство охраной Кремля[113].

О режиме, который установился в центральном аппарате НКВД после прихода туда Ежова, рассказывали его ближайшие помощники, арестованные в конце 1938 - начале 1939 года. Так, Радзивиловский сообщил на следствии, что Ежов заявил на банкете, посвящённом награждению большой группы работников наркомата: "Мы должны сейчас так воспитать чекистов, чтобы это была тесно спаянная и замкнутая секта, безоговорочно выполняющая мои указания". Бывший заместитель наркома Фриновский рассказал на суде, что Ежов требовал "подбирать таких следователей, которые были бы или полностью связаны с нами или за которыми были бы какие-либо грехи, и они знали, что эти грехи за ними есть, а на основе этих грехов полностью держать их в своих руках"[114].

На смену прежним кадрам были выдвинуты молодые беззастенчивые карьеристы, начисто лишённые моральных тормозов. В докладе на XX съезде КПСС и в мемуарах Хрущёв рассказывал, какое впечатление на него произвёл вызванный в 1956 году на заседание Президиума ЦК бывший заместитель начальника следственной части НКВД по особо важным делам Родос, который, в частности, вёл следствие по делам Косиора, Чубаря и Косарева. Из его объяснений было отчётливо видно, что это - "никчемный человек, с куриным кругозором, в моральном отношении буквально выродок". Когда Родоса спросили, каким образом ему удалось добиться от подследственных признательных показаний, он без обиняков ответил: "Мне сказали, что Косиор и Чубарь являются врагами народа, поэтому я, как следователь, должен был вытащить из них признание, что они враги". Родос сообщил, что получил подробный инструктаж о том, как следует допрашивать этих людей, и в частности, прямую директиву в отношении Чубаря: "бить его, пока не сознается"[115].

До июньского пленума ЦК 1937 года, предоставившего НКВД чрезвычайные полномочия, применение пыток на допросах было официально запрещено. Как вспоминал бывший начальник отдела милиции УНКВД Ивановской области Шрейдер, он и его товарищи вначале не верили слухам о том, что следователь Фельдман избивал Молчанова: "все мы тогда ещё с недоверием относились к рассказам и слухам об избиениях и наивно считали, что Фельдман перегнул палку по собственной инициативе, за что и понёс заслуженную кару"[116].

Положение изменилось после того, как в июле 1937 года на места была послана секретная директива Политбюро о применении при допросах физических методов воздействия. Однако даже на исходе большого террора некоторые партийные руководители, только что пришедшие на свои посты, полагали, что пытки применяются по инициативе местных чинов НКВД (соответствующие директивы возвращались в ЦК сразу же после ознакомления с ними и не были известны новым партийным кадрам). Когда запросы по этому поводу поступили в ЦК, Сталин разослал 10 января 1939 года секретарям, республиканских и областных парторганизаций и руководителям наркоматов и управлений НКВД шифрованную телеграмму, в которой говорилось: "ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП(б)... Известно, что все буржуазные разведки применяют физическое воздействие в отношении представителей социалистического пролетариата и притом применяют его в самых безобразных формах. Спрашивается, почему социалистическая разведка должна быть более гуманна в отношении заядлых агентов буржуазии, заклятых врагов рабочего класса и колхозников. ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружающихся врагов народа, как совершенно правильный и целесообразный метод"[117]. Таким образом, "разъяснение" о "целесообразности" "самых безобразных форм" физической расправы было дано Сталиным от имени ЦК, 80 процентов которого к тому времени испытали на себе этот "совершенно правильный метод". Сталину было, разумеется, хорошо известно, что истязания применяются только в фашистских застенках, а отнюдь не всеми "буржуазными разведками". К тому же марксистски мыслящий человек не мог придерживаться мысли о том, что советская разведка должна "соревноваться" с капиталистическими в применении бесчеловечных методов. Однако к тому времени Сталин уже перестал стесняться в обнародовании перед аппаратом своих самых варварских и изуверских установок.

Спустя десять дней после посылки этой телеграммы Сталин дополнил её новой шифровкой, в которой указывалось, что "применение метода физического давления, который используется НКВД, было разрешено в 1937 году на основе согласия Центральных Комитетов коммунистических партий всех республик"[118]. Это "разъяснение" представляло беззастенчивую ложь. Как явствует из объяснений Молотова и Кагановича на июньском пленуме ЦК 1957 года, директива о применении пыток была подписана Сталиным и узким кругом его приспешников, по-видимому, даже без участия и ведома остальных членов и кандидатов в члены Политбюро, не говоря уже о ЦК союзных республик.

Уже в первые месяцы великой чистки аппарат НКВД в центре и на местах был увеличен в несколько раз. Как вспоминал Хрущёв, "Сталин... решил брать туда на работу людей прямо с производства, от станка. Это были люди неопытные, иной раз политически совершенно неразвитые. Им достаточно было какое-то указание сделать и сказать: "Главное, арестовывать и требовать признания"[119]. Оказываясь на допросах лицом к лицу с людьми совершенно иной социальной среды и чувствуя свою безграничную власть над ними, многие из таких "новичков" быстро овладевали палаческими приёмами и превращались в законченных садистов. Среди чекистов нового набора оказывалось и немало таких, кто, будучи ошеломлен обстановкой, царящей в "органах", сходил с ума или кончал самоубийством.

Ради создания в НКВД особой касты, дорожащей своими привилегиями, оклады его работников в 1937 году были существенно увеличены и стали превышать даже оклады партийных работников. Кроме того, в системе НКВД была создана специальная сеть магазинов, в которых по бросовым ценам продавалось конфискованное имущество репрессированных. По словам бывшего наркома внутренних дел Грузии Гоглидзе, такой порядок был установлен ещё до 1937 года, "но кем он был установлен, мне неизвестно... Так было не только в Грузии, а повсеместно"[120].

Развращённые абсолютной властью и материальными привилегиями, наиболее ретивые руководители "органов" на местах изощрялись в том, как превзойти друг друга по числу арестованных и осуждённых. Так, в Киргизии было введено "соцсоревнование" между отделами НКВД. В приказе наркома внутренних дел республики "О результатах соцсоревнования третьего и четвёртого отделов УГБ НКВД республики за февраль 1938 года" говорилось: "Четвёртый отдел в полтора раза превысил по сравнению с 3-м отделом число арестов за месяц и разоблачил шпионов, участников к-р. организаций на 13 чел. больше, чем 3?й отдел. Однако 3?й отдел передал 20 дел на Военколлегию и 11 дел на спецколлегию, чего не имеет 4?й отдел, зато 4?й отдел превысил количество законченных его аппаратом дел (не считая периферии), рассмотренных тройкой, почти на 100 человек"[121].

Вакханалии арестов способствовало установление союзным наркоматом внутренних дел лимитов и контрольных цифр республиканским наркоматам и областным управлениям; эти цифры в свою очередь развёрстывались местными сатрапами по отделам наркоматов и управлений. Как показал на следствии чекист Постель, в Москве "массовые аресты, которые заранее определялись по контрольным цифрам на арест по каждому отделу на каждый месяц в количестве 1000-1200 человек, превратились в буквальную охоту... и уничтожение взрослой части мужского населения... Если проанализировать протоколы и "альбомы" осуждённых террористов,.. то получается такая совершенно дикая и невероятная картина, что в дни праздников 1 мая и 7 ноября в колоннах демонстрантов на Красной площади шагали чуть ли не целые десятки или сотни "террористов"[122].

"Разнарядки", направляемые на места, носили зачастую строго адресный характер, ориентируя прежде всего на расправу со старыми большевиками и партийным активом. Бывший председатель Совнаркома Белоруссии вспоминал, как республиканский нарком внутренних дел заявил: "И что мне делать,.. ума не приложу? Ежов опять разнарядку на старых коммунистов прислал. А где их взять? Нет уже"[123].

Аналогичные разнарядки спускались руководством республиканских и областных органов НКВД в районные отделы. Председатель одного из райисполкомов Ильясов рассказывал, как его и первого секретаря райкома вызвал к себе начальник райотдела НКВД, зачитавший им полученную от его областного начальства шифровку, в которой значилось: "вам надлежит заготовить двадцать быков". Далее он объяснил, что под "быками" имеются в виду руководящие работники района, сообщил, что часть "быков" для ареста он подобрал сам, а остальных предложил своим собеседникам подобрать из числа работников аппарата райкома и райисполкома. После получения нескольких таких шифровок в районе были арестованы все партийные и советские кадры, почти все председатели колхозов, директора совхозов и начальники МТС. Сам Ильясов спасся от ареста только потому, что заболел на нервной почве и попал в психиатрическую больницу[124].

Хотя на словах органы НКВД находились под партийным контролем, фактически дело обстояло прямо противоположным образом: каждый партийный руководитель являлся объектом неослабного контроля и манипулирования со стороны этих органов. Была узаконена практика обязательного получения партийными органами справок из НКВД на всех назначаемых руководящих работников. Все материалы следствия находились исключительно в руках органов НКВД, а на долю партийных секретарей оставалось только визирование представлений на аресты и приговоров. По словам Хрущёва, "руководители такого даже, как я, довольно высокого положения... оказывались в полной власти документов, представленных работниками НКВД"[125].

Чтобы крепче повязать партийных функционеров участием в репрессиях, Сталин, как вспоминал Хрущёв, "выдвинул идею, что секретари обкомов партии должны ходить в тюрьмы и проверять правильность действий чекистских органов... Это получался не контроль, а фикция, ширма, которая прикрывала их действия... Теперь ясно, что Сталин сделал это сознательно, он продумал это дело, чтобы, когда понадобится, мог бы сказать: "Там же партийная организация. Они ведь следят, они обязаны следить"... Фактически не партийная организация следила за чекистскими органами, а чекистские органы следили за партийной организацией, за всеми партийными руководителями"[126].

В целях непрерывного ужесточения террора и осуществления его "на законных основаниях", Сталин и его приспешники расширяли "правовое обеспечение" репрессий. Так, постановлением ЦИК СССР от 2 октября 1937 года максимальный срок лишения свободы за шпионаж и измену Родине был повышен с 10 до 25 лет[127]. 14 сентября 1937 года упрощённый порядок рассмотрения дел о терроре, установленный в 1934 году (слушание дел без участия прокурора и адвоката, запрещение кассационного обжалования приговоров и подачи ходатайств о помиловании, приведение приговора в исполнение немедленно после его вынесения), был распространён на дела о вредительстве и диверсиях[128]. Такой порядок, по существу, копировал столыпинские законы о военно-полевых судах.

В 1937 году была существенно расширена сфера внесудебных расправ. Здесь также были использованы традиции царской России, где широко применялась учрежденная ещё Александром II административная ссылка без суда - по указам Особого совещания при министерстве внутренних дел. В начале XX века число административно ссыльных в Сибири исчислялось сотнями тысяч.

8 апреля 1937 года Политбюро утвердило положение об Особом совещании при НКВД, которому предоставлялось право ссылать "лиц, признаваемых общественно опасными", под гласный надзор или заключать их в исправительно-трудовые лагеря на срок до 5 лет. Особое совещание наделялось также правом заключать в тюрьму на срок от 5 до 8 лет "лиц, подозреваемых в шпионаже, вредительстве, диверсиях и террористической деятельности (курсив мой - В. Р.)"[129]. Спустя несколько месяцев меры наказания, выносимые Особым совещанием, были расширены до двадцати пяти лет лишения свободы и расстрела. Принятие этих чрезвычайных законов возводило внесудебные репрессии в ранг юридических норм.

Условия для репрессивного беспредела устанавливались и подзаконными актами - приказами наркома внутренних дел. Так, по приказу Ежова от 30 июля 1937 года, утверждённому Политбюро, в республиках, краях и областях были созданы "тройки", которым предоставлялось право в отсутствие обвиняемых рассматривать дела и выносить приговоры, вплоть до высшей меры наказания. "Тройка" обычно даже не собиралась, а её членам просто приносили бумаги для подписи от её председателя - высшего чина НКВД. Приказами Ежова от 11 августа и 20 сентября 1937 года внесудебное рассмотрение дел было возложено также на "двойки", состоящие из местных руководителей НКВД и прокуроров[130].

Эти приказы подкреплялись распоряжениями генерального прокурора СССР Вышинского. Так, летом 1937 года Вышинский предписал прокурорам передавать в "тройки" "ещё не рассмотренные судами" дела о государственных преступлениях. 27 декабря 1937 года он издал циркуляр, содержавший указание представлять на рассмотрение Особого совещания уголовные дела в тех случаях, когда "характер доказательств виновности обвиняемого не допускает использования их в судебном заседании"[131]. К таким "доказательствам" относились донесения тайных осведомителей, показания лжесвидетелей и провокаторов и т. п.

В стране делалось всё, чтобы поднять авторитет высших чинов НКВД. На выборах в Верховный Совет СССР были избраны депутатами все наркомы внутренних дел союзных и автономных республик и все начальники областных и краевых управлений НКВД, на выборах в республиканские Верховные Советы - все их заместители.

Разумеется, многие работники НКВД не могли не задаваться вопросами, по какой причине от них требуют откровенных фальсификаций и подлогов. О том, какой ответ давался на этот вопрос в центральном аппарате НКВД, можно судить по воспоминаниям бывшего генерального секретаря ЦК ВЛКСМ Мильчакова. На его допросе следователь лейтенант Мешик (впоследствии доросший на службе у Берии до генеральского чина и поста наркома внутренних дел УССР) цинично заявлял: "Такие, как ты, отжили свой век, хоть ты и не старый. Вы цепляетесь за жалкие побрякушки советской и партийной демократии, самокритики. Кому, к черту, они нужны? Вы не поняли изменившейся обстановки. Нужен обновлённый, новый режим и прежде всего твёрдая власть, возглавляемая сильным "хозяином". Пришла эпоха Сталина, а с нею - и новые люди, занимающие все позиции в аппарате. В авангарде идёт гвардия Сталина, чекисты... Мы, чекисты - партия в партии. Мы вычистим из рядов партии половину всякого хлама, вроде так называемой "старой гвардии" и лиц, связанных со стариками, со взглядами вчерашнего дня. Около миллиона людей, состоявших в партии, мы уже, наверное, вытряхнули... А остальные будут перевоспитаны. Они пойдут за нами, за Сталиным, как миленькие. Они займут ваши места во всех аппаратах и будут дорожить оказанным им доверием"[132].

Едва ли молодой сатрап самостоятельно додумался до подобных мыслей. По-видимому, они высказывались Ежовым на совещаниях и инструктажах аппарата.

Наиболее циничные сотрудники НКВД не считали нужным скрывать механизмы фабрикации дел от подследственных, которые намечались для участия в открытых процессах. После возвращения из заключения член партии с 1906 года Розенблюм рассказал, как начальник Ленинградского У НКВД Заковский показал ему несколько вариантов схем "ленинградского центра", готовившихся для предстоящего открытого процесса. Ознакомив Розенблюма с этими схемами, Заковский заявил: "Самому тебе ничего не придется выдумывать. НКВД составит для тебя конспект по каждому филиалу в отдельности, твоё дело его заучить, хорошо запомнить все вопросы и ответы, которые могут задавать на суде. Дело это будет готовиться 4?5 месяцев, а то и полгода. Всё это время будешь готовиться, чтобы не подвести следствие и себя. От хода и исхода суда будет зависеть дальнейшая твоя участь"[133].

Многие из работников НКВД, осуществлявшие великую чистку, сами погибли в мясорубке тех лет. За 1934-1939 годы 21800 сотрудников этого наркомата были репрессированы по обвинению в "контрреволюционных преступлениях"[134]. За этой цифрой стоят три основные группы: 1. чекисты, пытавшиеся оказать сопротивление репрессиям; 2. те, кто слишком много знал, например, о кировском деле или о механике фабрикации открытых процессов; 3. организаторы "липовых" дел, арестованные в конце 1938 - начале 1939 года.

XXVI Комсомол Комсомольские организации подвергались локальным чисткам с начала 30?х годов. Так, в ноябре 1932 года ЦК ВЛКСМ принял решение о чистке сельских комсомольских организаций Северного Кавказа, где особенно сильно проявлялось недовольство насильственной коллективизацией. В результате этой чистки только на Кубани было исключено 56,3 % комсомольцев. При этом нередко исключались целые ячейки в полном составе[135].

Ряд основателей Комсомола примыкал к внутрипартийным оппозициям. К ним относился, например, Шацкин, избиравшийся на V и VII съездах ВЛКСМ почётным комсомольцем. В 1929 году Шацкин был подвергнут резкой критике за его статью в "Комсомольской правде", где осуждалась позиция "партийного обывателя", готового одобрить, не задумываясь, любую спущенную сверху директиву, выступать в качестве "голосующей машинки"[136]. На IX съезде ВЛКСМ генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ Косарев заявил, что Шацкин, принимавший участие в деятельности группы Сырцова-Ломинадзе, "вступил на путь явного предательства партии"[137].

Несмотря на расправы предшествующих лет, к 1937 году в руководстве комсомола по-прежнему преобладали люди, начавшие свою политическую деятельность в первые годы Советской власти. Комсомольская молодёжь представляла опасность для сталинского режима как часть общества, отличающаяся особой чуткостью к несправедливости и личным бесстрашием. Не будучи обременена, подобно многим старым большевикам, прошлым самооплёвыванием и униженными покаяниями в своих "ошибках", она могла выступить в качестве силы социального протеста против произвола и репрессий.

Поэтому Сталин держал чистку в комсомоле под своим неослабным контролем и прямо направлял её. В этой работе он опирался прежде всего на Косарева, ставшего генеральным секретарём ЦК ВЛКСМ в 26 лет. В стране был создан "малый культ" Косарева, его именем были названы Центральный аэроклуб Осоавиахима, горноразведывательный институт, танк новейшей конструкции, пограничные заставы и отряды[138].

Будучи одним из наиболее преданных сталинцев, Косарев послушно повторял установки о борьбе с врагами. Ещё в 1935 году в докладе на пленуме ЦК ВЛКСМ он говорил: "Враг не уступает добровольно своего места. Его можно убрать только насильно, методами экономического воздействия или методами организационно-политической изоляции, а когда в этом есть потребность - и методами физического истребления"[139].

В 1937 году масштабы репрессий в комсомоле перестали удовлетворять Сталина. Приняв трёх секретарей ЦК ВЛКСМ, он потребовал от них "пересмотреть позиции и возглавить борьбу с врагами народа"[140]. После этой беседы Косарев сказал своим товарищам: "Никак не могу понять, откуда у нас взялось столько врагов". Эту же мысль он повторил в разговоре со своей женой: "Что делать? Сталин требует людей. Он требует голов... Кого я могу назвать? Где враги?"[141].

Однако очень скоро Косарев сумел побороть свои сомнения и включиться в охоту за "врагами народа". На одном из заседаний он записал в набросках к своей речи: "Покончить с либеральным отношением к врагам и вражеским деятелям. Полностью осуществить ставку на выкорчёвывание"[142]. Эта установка нашла выражение в работе IV пленума ЦК ВЛКСМ (21-28 августа 1937 года), на который был вынесен один вопрос: "О работе врагов народа внутри комсомола". Перед открытием пленума были арестованы 35 членов и кандидатов в члены ЦК ВЛКСМ, в том числе секретари ЦК ВЛКСМ Лукьянов, Файнберг, Салтанов, председатель делегации ВЛКСМ в КИМе (Коммунистический Интернационал Молодёжи) Чемоданов, редактор "Комсомольской правды" Бубякин.

Для участия в работе пленума Сталин направил Кагановича, Андреева, Жданова и Маленкова. Эта четвёрка вошла в состав комиссии, подготовившей резолюцию, в которой говорилось о недопустимом опоздании с разоблачением "объединённой троцкистско-правой организации", действовавшей в комсомольских органах. На следующий день после закрытия пленума "Правда" выступила с передовой статьёй, в которой говорилось: "Оголтелые враги народа Салтанов, Лукьянов, Файнберг, Бубякин, Андреев и другие, пользуясь идиотской болезнью политической слепоты ряда руководящих работников из Бюро ЦК ВЛКСМ, и в первую очередь т. Косарева, делали своё подлое, грязное дело"[143]. Упоминание о заражённости "идиотской болезнью" не предвещало ничего хорошего для Косарева и других уцелевших комсомольских руководителей.

Вскоре после пленума были арестованы ещё десятки членов ЦК и сотни работников местных комсомольских комитетов. До конца 1937 года только в аппаратах райкомов и обкомов были сняты с работы как "враги народа" 561 человек, а за связь с "врагами народа" - 830 чел.[144]

Вся комсомольская литература, выпущенная в 20?х -начале 30?х годов, была объявлена "политически вредной". В декабре 1937 года бюро ЦК ВЛКСМ приняло решение о запрете и изъятии из библиотек шестидесяти книг по истории ВЛКСМ и КИМа[145].

После августовского пленума деятельность Косарева приняла более свирепый характер. "Мы ещё не умеем, как следует, - заявлял он, - как этого требует от нас партия, обнаруживать врагов, выискивать их и разоблачать... А некоторые наши товарищи ищут троцкистов - врагов народа в любых организациях, но только не у себя, не в комсомоле, и в силу этого недостаточно остро ведут борьбу"[146].

В марте 1938 года на приём к Косареву пришёл бывший секретарь Ленинградского обкома ВЛКСМ Уткин, недавно освобождённый из тюрьмы. После встречи с ним Косарев направил письмо Ежову, в котором сообщал: "Уткин под большим секретом заявил мне, что те показания, которые он дал в Наркомвнуделе, якобы не соответствуют действительности, являются вынужденными и что он себя считает честным человеком. В ответ на эти утверждения он от меня получил соответствующий отпор. Ему я заявил, что его поведение есть вражеская клевета на органы Наркомвнутдела, что такое поведение лишний раз свидетельствует о том, что он, Уткин, является врагом, причём врагом неразоружившимся"[147]. Этим доносом Косарев прямо провоцировал новый арест Уткина, после которого тот провёл 16 лет в лагерях, откуда вышел в середине 50?х годов инвалидом.

Вместе с тем в ряде случаев Косарев пытался предотвратить или смягчить чересчур наглые погромные акции. Одной из таких попыток, закончившейся трагически для него и для всего тогдашнего руководства комсомола, было "дело Мишаковой". В сентябре 1937 года инструктор ЦК ВЛКСМ Мишакова была направлена на отчётно-выборную комсомольскую конференцию в Чувашии. Там она объявила врагами народа не только всё комсомольское руководство республики, но и первого секретаря обкома партии. Бюро ЦК ВЛКСМ освободило Мишакову от должности за клевету. Осенью 1938 года Мишакова направила Сталину письмо, в котором жаловалась, что её преследуют за борьбу с врагами народа. Это письмо послужило Сталину сигналом о том, что пришла пора расправиться с руководством комсомола.

Эта расправа была несколько отложена из-за юбилейных торжеств, посвящённых 20-летию комсомола. 29 октября 1938 года был созван юбилейный пленум ЦК ВЛКСМ, открытие которого описывалось в "Комсомольской правде" такими словами: "5, 10, 15 минут гремят аплодисменты. Со всех концов зала несутся приветствия: "Да здравствует вождь народов товарищ Сталин!", "Любимому Сталину - комсомольское ура!"... С воодушевлением и подъёмом юбилейный пленум принимает горячее, прочувствованное приветствие товарищу Сталину"[148].

Во время работы пленума Косарев находился в президиуме рядом со Сталиным, выступал с вступительным словом, а затем - с основным докладом. В тот же день в "Правде" была опубликована его статья "Молодой человек страны социализма". Таким образом, ничто не предвещало близкой расправы над ним и другими членами ЦК ВЛКСМ.

Через три недели был созван новый пленум ЦК ВЛКСМ, который продолжался с 19 по 22 ноября. На него явилась вся ударная сила великой чистки: Сталин, Молотов, Каганович, Андреев, Жданов, Маленков и Шкирятов. Стенограмма пленума зафиксировала несколько десятков их вопросов и реплик во время доклада Косарева. Помимо докладов комсомольских руководителей, на пленуме был заслушан доклад Шкирятова о положении в комсомоле.

В выступлении на пленуме Косарев ставил себе в заслугу, что ЦК ВЛКСМ "нередко шёл впереди НКВД", и приводил многочисленные примеры ареста комсомольских работников "по нашим материалам" и "после нашего следствия". Однако Сталин во время доклада Косарева ясно дал понять, что масштабы расправы с комсомольскими кадрами его не удовлетворяют. Когда Косарев говорил об ошибках в работе комсомола, Сталин бросил многозначительную реплику: "А, может, это система, а не ошибки? Слишком уж много ошибок после всего прошедшего. Два года вредительство ликвидируется, а ошибок всё ещё очень много. Нет ли тут системы?". В развитие этой установки Жданов в своей речи привёл показания арестованных комсомольских работников о "вражеской работе" Косарева[149].

Столь же угрожающим было выступление Андреева, который упрекал Косарева в том, что от него "приходилось не раз слышать,.. что в комсомоле, мол, нет врагов... Эта позиция была ложной, и т. Косарев неоднократно получал предупреждения от ЦК ВКП(б), в том числе и на пленумах ЦК комсомола, что не может быть такого положения, чтобы в комсомоле не было врагов и всякого рода двурушников"[150].

Пленум освободил от должности Косарева и ещё четырёх секретарей ЦК ВЛКСМ за "бездушно-бюрократическое и враждебное отношение к честным работникам комсомола, пытавшимся вскрыть недостатки в работе ЦК ВЛКСМ, и расправу с одним из лучших комсомольских работников (дело тов. Мишаковой)"[151].

Из 93 участников пленума 77 человек было арестовано, в том числе 48 - расстреляно. Всего же за 1937-1938 годы было арестовано 96 из 128 членов и кандидатов в члены ЦК ВЛКСМ, избранных на X съезде комсомола в 1936 году[152].

XXVII Беспартийная интеллигенция С начала 30?х годов слой верхушечной интеллигенции, включавший наиболее известных учёных, инженеров, писателей, деятелей искусства, превратился в привилегированную группу, социально-имущественное положение которой немногим отличалось от положения правящей бюрократии. Даже в самые тяжёлые годы первой пятилетки Сталин неуклонно поднимал планку жизненного уровня этого слоя - путём увеличения окладов, прикрепления к закрытым распределителям, дарования просторных государственных квартир и т. д.

В те же годы из литературно?художественной жизни ушло понятие "попутчик", отделявшее беспартийных деятелей культуры от коммунистов. Щедрые подачки, вроде писательского дома в Лаврушинском переулке и дачного поселка в Переделкино, раздавались любимцам режима безотносительно к их партийной принадлежности.

В 1936 году исчезла и категория "лишенцев", т. е. выходцев из бывших господствующих классов, лишённых избирательных прав. Всё это привело к тому, что многие деятели интеллигенции, проклинавшие Октябрьскую революцию, встали на путь поддержки и восхваления сталинского режима. Идеология и практика социального неравенства и привилегий, насаждавшиеся Сталиным, больше отвечали их духу, чем эгалитаристский режим первых лет Советской власти.

Даже в интимных документах этого периода - личных дневниках - место прежних инвектив в адрес большевиков заняли горячие славословия Сталину. В этом отношении показателен дневник Корнея Чуковского, отражавший настроения не только самого автора, но и других известных писателей, принадлежавших к его кругу.

Описывая в дневнике одну из своих бесед с Тыняновым, Чуковский так излагал мысли своего собеседника: "Я историк. И восхищаюсь Сталиным как историк. В историческом аспекте Сталин как автор колхозов, - величайший из гениев, перестраивавших мир. Если бы он кроме колхозов ничего не сделал, он и тогда был бы достоин назваться гениальнейшим человеком эпохи. Но пожалуйста, не говорите об этом никому. - Почему? - Да, знаете, столько прохвостов хвалят его теперь для самозащиты, что если мы слишком громко начнем восхвалять его, и нас причислят к той же бессовестной группе"[153].

Не менее выразительны страницы дневника, где сам Чуковский расточал такие панегирики Сталину, которые своей сервильностью и подобострастием превосходили даже официальные публикации того времени, а сегодня воспринимаются как пародия. Неподдельный восторг писателя нашёл особенно яркое выражение в трепетном описании впечатлений от появления Сталина на съезде комсомола в апреле 1936 года: "Что сделалось с залом! А ОН стоял, немного утомлённый, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюбленные, нежные, одухотворенные и смеющиеся лица. Видеть его - просто видеть - для всех нас было счастьем. К нему всё время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И все ревновали, завидовали, - счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой - все мы так и зашептали: "Часы, часы, он показал часы" - и потом, расходясь, уже возле вешалок вновь вспоминали об этих часах. Пастернак шептал мне всё время о нём восторженные слова, а я ему, и мы оба в один голос сказали: "Ах, эта Демченко заслоняет его!" (на минуту). Домой мы шли вместе с Пастернаком, и оба упивались нашей радостью"[154].

Разумеется, в годы большого террора такого рода настроения должны были несколько померкнуть. Тем не менее, подчиняясь законам сталинского тоталитаризма, деятели культуры после каждого процесса как бы соревновались в нахождении наиболее яростных проклятий осуждённым. Только за одну неделю в "Литературной газете" было опубликовано около тридцати статей известных писателей. Среди них - статья "Фашисты перед судом народа" Ю. Олеши, "Ложь, предательство, смердяковщина" И. Бабеля, "Чудовищные ублюдки" М. Шагинян, "Путь в гестапо" М. Ильина и С. Маршака, "Преодоление злодейства" А. Платонова, "Приговор суда - приговор страны" Ю. Тынянова, "Карающий меч народа" Д. Бергельсона[155].

Не было недостатка и в попытках "художественного оформления" версий о злокозненных действиях врагов народа. Такие попытки не породили и не могли породить ни одного произведения, достойного быть причисленным к искусству.

Ещё раз подтвердился художественный закон, согласно которому ложная и навязанная извне идея не может создать ничего, кроме карикатуры на творчество. Такими карикатурами были безобразные вирши, появлявшиеся в дни московских процессов на страницах "Правды". "Поэтический отклик" В. Луговского выглядел следующим образом:

...Но приходит час, и злая свора В тишине притонов и квартир Предает изменнику и вору Наш прекрасный, исполинский мир... Мерзостью несёт, могильным тленьем: Разговор зверей в тифозном сне. А за ними - кровожадной тенью Троцкий в докторском пенсне. Делит он долины и заливы, Воробьём снует у наших карт. Будь ты проклят, выродок блудливый, Осло-мексиканский Бонапарт![156]

А. Безыменский попытался разбавить поток грубой брани некими поэтическими изысками, от чего его стихотворение выглядело ещё более омерзительным, а местами - вовсе бессмысленным:

Иудушка Троцкий сидит у стола, Козлиной тряся бородою. Он весь изогнулся. Судьба тяжела И время чревато бедою... Но долго над списком чужого добра Торгуется шут пустяковый За серебряковский кусок серебра, За стёртый пятак Пятакову... Попробуйте, суньтесь к нам рылом свиным! Мы с вами о ценах поспорим. И тут же советским оружьем стальным, Весьма добросовестно вам объясним Почём Украина с Приморьем.[157]

Лишь немногие, наиболее дальновидные и проницательные писатели отваживались на то, чтобы дать хотя бы самим себе отчёт в неблаговидности своего сервильного поведения. Приводя в дневнике свои слова, сказанные в беседе с секретарём Союза советских писателей Ставским: "Теперь надо держаться государственной линии... сталинской", М. Пришвин добавлял: "Дома подумал о том, что сказал, и так все представляют: "На одной линии ссылают и расстреливают, на другой, государственной или сталинской, всё благополучно. И значит вместо "сталинской" линии я мог бы просто сказать, что надо держаться той стороны, где всё благополучно. В таком состоянии, вероятно, Пётр от Христа отрёкся. Скорее всего так"[158].

По мере развёртывания большого террора в среде деятелей культуры поселялся всё более отчаянный страх. Об атмосфере, царившей в этих кругах, выразительно рассказывается в мемуарах И. Эренбурга. Возвратившись из Испании в конце 1937 года, он был изумлен объявлением, вывешенным в лифте его дома: "Запрещается спускать книги в уборную. Виновные будут установлены и наказаны"[159]. Как бы продолжая этот рассказ, Н. Мандельштам вспоминала: "При каждом очередном аресте всюду пересматривались книги и в печку летели опусы опальных вождей. А в новых домах не было ни печек, ни плит, ни даже отдушин, и запретные книги, писательские дневники, письма и прочая крамольная литература резались ножницами и спускались в уборную"[160].

Эта же тема находит продолжение в рассказе В. Каверина о Ленинграде осени 1937 года, охваченном "каким-то воспаленным чувством неизбежности, ожидания. Одни боялись, делая вид, что они не боятся; другие - ссылаясь на то, что боятся решительно все; третьи - притворяясь, что они храбрее других; четвёртые - доказывая, что бояться полезно и даже необходимо. Я зашёл к старому другу, глубокому учёному, занимавшемуся историей русской жизни прошлого века. Он был озлобленно-спокоен.

— Смотри, - сказал он, подведя меня к окну, из которого открывался обыкновенный вид на стену соседнего дома. - Видишь?..

И я увидел - не двор, а воздух двора, рассеянную, незримо-мелкую пепельную пыль, неподвижно стоявшую в каменном узком колодце.

— Что это? Он усмехнулся.

— Память жгут, - сказал он. - Давно - и каждую ночь...

— Я схожу с ума, - сказал он, - когда думаю, что каждую ночь тысячи людей бросают в огонь свои дневники"[161].

В главе воспоминаний, рассказывающей о Москве 1937-1938 годов, Эренбург оговаривался: он может описать только то, что наблюдал лично, - быт и душевное состояние людей своего круга, главным образом писателей и художников. Характеризуя настроение этих людей, он замечал: "Мы думали (вероятно, потому, что нам хотелось так думать), что Сталин не знает о бессмысленной расправе с коммунистами, с советской интеллигенцией". В подтверждение писатель приводил эпизод, происходивший в обстановке, заведомо исключавшей всякую неискренность: "Ночью, гуляя с Чукой, я встретил в Лаврушинском переулке Пастернака; он размахивал руками среди сугробов: "Вот если бы кто-нибудь рассказал про всё Сталину!"[162].

На последних страницах книги, вспоминая о своём обещании читателям раскрыть "причины наших заблуждений", Эренбург признавался, что не в состоянии этого сделать, ибо знает слишком мало для итогов и выводов, а из того, что ему известно, по-прежнему многого не понимает. Возвращаясь к характеристике своих настроений в годы великой чистки, он писал: "Я не любил Сталина, но долго верил в него, и я его боялся... Я не сразу разгадал роль "мудрейшего"... Как многие другие, я пытался обелить перед собой Сталина, приписывал массовые расправы внутрипартийной борьбе, садизму Ежова, дезинформации, нравам". Перечисляя своих близких друзей, погибших в конце 30?х годов (писатель называл их по имени-отчеству, чтобы не упоминать фамилии Бухарина), Эренбург подчёркивал: никто и никогда не мог бы убедить его в том, что они оказались предателями. "Да, я знал о многих преступлениях, но пресечь их было не в моих силах, - резюмировал он свои выводы. - Да о чём тут говорить: пресечь преступления не могли и люди, куда более влиятельные, куда более осведомлённые"[163]. В подтверждение этого писатель ссылался на постановление ЦК КПСС "О преодолении культа личности и его последствий", написанное соучастниками сталинских преступлений. В этом постановлении утверждалось, что "ленинское ядро Центрального Комитета" (так именовали себя Молотов и ему подобные) не выступило против Сталина и не отстранило его от власти потому, что это "было бы не понято народом"[164].

Характеризуя умонастроения своей среды, Эренбург писал: "Не только я, очень многие считали, что зло исходит от маленького человека, которого звали "сталинским наркомом". Мы ведь видели, как арестовывают людей, никогда не примыкавших ни к какой оппозиции, верных приверженцев Сталина или честных беспартийных специалистов"[165]. Это вырвавшееся ненароком признание писателя весьма примечательно; оно говорит о том, что в его среде недоумение вызывали лишь репрессии против беспартийных либо "верных приверженцев", но отнюдь не против партийных оппозиционеров.

Как свидетельствуют другие источники, описанные Эренбургом иллюзии были свойственны далеко не всем деятелям советской интеллигенции. В начале 1938 года академик Вернадский записывал в своём дневнике: "Сейчас как будто люди подумали и меньше верят, чем раньше... Накапливается недовольство и слышишь его проявления, несмотря на страх. Раньше этого не было"[166].

Ещё более определённо эти мысли Вернадский выразил в дневниковой записи о процессе "право-троцкистского блока": "Безумцы. Уничтожают сами то большое, что начали создавать и что в своей основе не исчезнет. Но силу государства, в котором интересы масс - во всём их реальном значении (кроме свободы мысли и свободы религиозной), - стоят действительно в основе государства, сейчас сами подрывают.

Огромное впечатление тревоги - разных мотивов - но не чувства силы правящей группы - у всех. Глупые мотивировки в газетах (передовые статьи)... Кто поверит? И если часть толпы поверит, то это часть такая, которая поверит всему и на которую не обопрёшься... (Это) может иметь пагубное значение для всего будущего. Чувство непрочности и огорчения, что разрушение идёт не извне, а по произволу самой власти"[167].

Ещё более глубоко понимал смысл происходящих событий И. Бабель, о чём выразительно свидетельствуют доносы, хранящиеся в его следственном деле. В ноябре 1938 года "источник" сообщал о высказываниях Бабеля по поводу процесса "право-троцкистского блока": "Чудовищный процесс. Он чудовищен страшной ограниченностью, принижением всех проблем. Бухарин пытался, очевидно, поставить процесс на теоретическую высоту, ему не дали. К Бухарину, Рыкову, Раковскому, Розенгольцу нарочито подобраны грязные преступники, охранники, шпионы вроде Шаранговича, о деятельности которого в Белоруссии мне рассказывали страшные вещи: исключал, провоцировал и т. д. (не будучи в силах разобраться в сталинских амальгамах, Бабель допускал, что ретивость "загибщиков" типа Шаранговича могла быть вызвана их службой на иностранные разведки - В. Р.)... Они умрут, убеждённые в гибели представляемого ими течения, и вместе с тем в гибели коммунистической революции - ведь Троцкий убедил их в том, что победа Сталина означает гибель революции (и здесь Бабель принимал на веру сталинскую амальгаму, представляя Бухарина и Рыкова "учениками" Троцкого - В. Р.)... Люди привыкают к арестам, как к погоде. Ужасает покорность партийцев и интеллигенции к мысли оказаться за решёткой. Всё это является характерной чертой государственного режима. На опыте реализации январского пленума ЦК мы видим, что получается другое, чем то, о чём говорится в резолюциях. Надо, чтобы несколько человек исторического масштаба были бы во главе страны. Впрочем, где их взять, никого уже нет. Нужны люди, имеющие прочный опыт в международной политике. Их нет. Был Раковский - человек большого диапазона..."

Эти мысли Бабель, как передавал "источник", развивал в феврале 1939 года. "Существующее руководство ВКП(б), - говорил он, - прекрасно понимает, только не выражает открыто, кто такие люди, как Раковский, Сокольников, Радек, Кольцов и т. д. Это люди, отмеченные печатью высокого таланта, и на много голов возвышаются над окружающей посредственностью нынешнего руководства, но раз дело встаёт о том, что эти люди имеют хоть малейшее соприкосновение к силам, то руководство становится беспощадно: "арестовать, расстрелять"[168].

И стиль приведённых суждений, и смелость содержащихся в них обобщений свидетельствуют, что здесь переданы подлинные сокровенные мысли Бабеля, а "источником" был человек, пользовавшийся абсолютным доверием писателя.

Находясь в заключении, Бабель дал подробные письменные показания. Очищая эти записи, равно как и протоколы допросов от навязанных следователями эпитетов "клеветнический", "контрреволюционный" и т. п., можно понять причины проницательности писателя.

С начала 20?х годов Бабель, как и многие другие беспартийные писатели, испытал идейное влияние выдающегося литературного критика и активного участника левой оппозиции А. Воронского. Сперва их объединяла общность взглядов на литературные проблемы, но со временем Бабель стал разделять взгляды Воронского на вопросы политики и положение в стране. В 1924 или 1925 году Воронский организовал на своей квартире чтение Багрицким "Думы про Опанаса". На этой встрече присутствовал Троцкий, который расспрашивал писателей об их биографиях и творческих планах.

От Воронского Бабель (равно как В. Иванов, Пильняк, Сейфуллина, Леонов и другие "попутчики") услышал критику внутрипартийного режима и "выпады против существующего руководства партии и лично против Сталина". Воронский познакомил группирующихся вокруг него писателей с другими известными оппозиционерами - Лашевичем, Зориным и В. М. Смирновым, "постоянно отзываясь о них как о лучших представителях партии". Узнав в 1928 году о самоубийстве Лашевича, Бабель писал Л. Никулину: "Прочитал сегодня о смерти Лашевича и очень грущу. Человек всё-таки был - каких бы побольше!"[169].

Бабель был близок и с группой командиров корпуса червонного казачества - Примаковым, Кузьмичевым, Охотниковым, Шмидтом, Зюком. Все они принадлежали к левой оппозиции и были арестованы первыми из красных командиров. Бабель, по его словам, "был близким человеком в их среде, пользовался их любовью, посвящал им свои рассказы... С интересом к ним присматривался, считая их биографии, кривую их незаурядных жизней драгоценным материалом для литературы"[170]. Прославленному коннику Шмидту, получившему во время гражданской войны второй по счёту орден Красного Знамени, Бабель посвятил один из рассказов в "Конармии", а Багрицкий - либретто оперы "Дума про Опанаса".

Как свидетельствовали агентурные данные, Бабель общался и с такими известными оппозиционерами, как Дрейцер, Серебряков, Раковский, Мдивани, Евдокимов.

Друзья Бабеля Раевский и Охотников в 1932-1933 годах проходили по делу оппозиционной группы И. Н. Смирнова. По словам Гаевского (из протокола его допроса, хранящегося в деле Бабеля), члены этой группы "ставили своей задачей... окружить руководство партии стеной вражды, недоверия и насмешек"[171].

"Будучи под постоянным влиянием троцкистов, - писал в своих показаниях Бабель, - я после того, как были репрессированы Воронский, Лашевич, Якир и Радек (с последними я также был близок ряд лет), в разговорах неоднократно высказывал сомнения в их виновности". Пытаясь разобраться в фальсификаторском характере московских процессов, он отмечал несоответствия между текстом судебных отчётов и записями лиц, присутствовавших на суде. В беседах с Олешей, Катаевым, Михоэлсом и другими близкими к нему людьми Бабель говорил, что в стране происходит "не смена лиц, а смена поколений.., арестованы лучшие, наиболее талантливые политические и военные деятели". Особенно искренний характер носили, по-видимому, беседы с Эйзенштейном, которому Бабель говорил, что "талантливым людям нет места на советской почве, что политика партии в области искусства исключает творческие искания, самостоятельность художника, проявление подлинного мастерства". Возможность расцвета советской культуры он связывал с "установлением демократического режима в стране, основанного на политических взглядах, которые отстаивали троцкисты"[172].

Во время своих поездок за границу Бабель откровенно беседовал с зарубежными антисталински настроенными левыми деятелями, прежде всего с Сувариным, который проявлял особый интерес к судьбе репрессированных оппозиционеров. Бабель рассказал ему всё, что знал, о жизни Раковского, Зорина и других в ссылке, "стараясь изобразить их положение в сочувственных для них тонах"[173]. Эти сообщения подтверждаются воспоминаниями Суварина, который рассказывал: Бабель говорил ему, что арестовано и отправлено в ссылку приблизительно десять тысяч троцкистов[174].

Не менее опасные темы затрагивались в переписке Бабеля с Андре Мальро. Отвечая на вопросы Мальро о реакции советских людей на московские процессы, Бабель писал, что, по его наблюдениям, процессы "явились убедительными для рабочих слоёв населения, но вызвали недоумение и отрицательную реакцию среди части интеллигенции". В этой связи он приводил "конкретные данные, которыми располагал, о настроениях людей разных профессий и, не называя фамилий, процитировал два отрицательных отзыва о процессе - профессора математики и женщины-врача"[175].

Подобно Бабелю, другой репрессированный известный писатель - Борис Пильняк был в дружеских отношениях со многими оппозиционерами, активно влиявшими на его политические взгляды. Рассказывая на следствии о своих беседах с Виктором Сержем, Пильняк говорил: "Мы пришли к одной мысли, что политическое положение чрезвычайно тяжёлое, ощущается невиданный гнёт государства над личностью, отсутствуют минимальные права выразить своё мнение, что мы живём сейчас на осадном положении. Социализма нет, так как социализм подразумевает улучшение отношений между людьми, а у нас культивируются волчьи отношения"[176].

Столь же неоднозначными, как в среде интеллигенции, были политические настроения рабочих и крестьян.

XXVIII Народ В книге "Люди, годы, жизнь", говоря о культе Сталина, Эренбург замечал, что "к началу 1938 года правильнее применить просто слово "культ" в его первичном, религиозном значении. В представлении миллионов людей Сталин превратился в мифического полубога; все с трепетом повторяли его имя, верили, что он один может спасти Советское государство от нашествия и распада (курсив мой - В. Р.)". В подтверждение этих обобщений писатель, однако, приводил лишь один эпизод: когда на сессии Верховного Совета СССР старейший депутат, академик Бах закончил вступительную речь здравицей в честь Сталина, "раздался грохот рукоплесканий... Я сидел высоко, вокруг меня были обыкновенные москвичи - рабочие, служащие, и они неистовствовали"[177].

Разумеется, именно такой культ, приближающийся к идолопоклонству, насаждали Сталин и его клика. Нет оснований усомниться в описанной Эренбургом картине. Но писатель не упоминал, что "неистовствовали" люди, тщательно подобранные на политический форум аппаратом. Чьё-либо недостаточное рвение при овациях даже не на столь высоких форумах немедленно замечалось обильно рассеянными в зале сексотами и влекло крайне неблагоприятные последствия для недостаточно "неистовствовавших".

Далеко не все испытывали те чувства, о которых говорил Эренбург. Более объективно настроения и поведение простых людей в эти страшные годы описаны в воспоминаниях Н. Я. Мандельштам, наблюдавшей рабочих не на торжественных собраниях, а в повседневном труде и быту. Получив после ссылки "минус", т. е. запрещение проживать ближе 100 километров к Москве и другим крупным городам, Мандельштамы поселились в Калинине, снимая комнату в доме рабочего-металлурга. Здесь Надежда Яковлевна убедилась, что "в рабочих семьях в то суровое время разговаривали гораздо более прямо и открыто, чем в интеллигентских". "Уже отцы и дети наших хозяев работали на заводах, - рассказывала она, - Татьяна Васильевна не без гордости объясняла: "Мы - потомственные пролетарии"... К процессам оба относились с полным осуждением: "Нашим именем какие дела творятся", - и хозяин с отвращением отбрасывал газету. "Их борьба за власть" - вот как он понимал происходящее. Что всё это называлось диктатурой рабочего класса, приводило обоих в ярость: "Заморочили вам голову нашим классом". Или: "Власть, говорят, за нашим классом, а пойди, сунься - покажут тебе твой класс"... У обоих было понятие пролетарской совести, от которого они не желали отказываться".

После ареста мужа Мандельштам поселилась в поселке Струнино, где работала на текстильной фабрике. "Относились ко мне хорошо, особенно пожилые мужчины, - вспоминала она об этой поре своей жизни. - ...На каждом шагу я замечала дружеское участие - не ко мне, а к "стопятнице".

Однажды ночью (завод работал в три смены) в цех явились двое молодых людей, приказавших Надежде Яковлевне следовать за ними в отдел кадров. Путь туда пролегал через несколько цехов. По мере того, как Мандельштам в сопровождении энкаведешников двигалась по цехам, рабочие выключали машины и шли следом: они знали, что из отдела кадров нередко уводят прямо в НКВД. "Чего от меня хотели, - писала Мандельштам, - я так и не поняла, но в ту ночь меня отпустили, быть может, потому, что во дворе толпились рабочие... Когда кончилась ночная смена, один за другим к нашему окну стали приходить рабочие. Они говорили: "Уезжай", - и клали на подоконник деньги. Хозяйка уложила мои вещи, а хозяин с двумя соседями погрузили меня на один из первых поездов. Так я ускользнула от катастрофы благодаря людям, которые ещё не научились быть равнодушными. Если отдел кадров первоначально не собирался меня арестовывать, то после "проводов", которые мне устроили, мне, конечно бы, не уцелеть"[178].

Об отношении рабочих к репрессированным много говорит и рассказ Мандельштам о том, что по утрам рабочие, переходя железнодорожные пути, внимательно смотрели себе под ноги: они искали записки, которые выбрасывались заключёнными из поездов, обычно проходивших через Струнино по ночам. Нашедший записку клал её в конверт, переписывал адрес и бросал конверт в почтовый ящик. Свидетельства такого рода мы находим и во многих других воспоминаниях: тысячи людей получали весточки от родных путём подобной добровольной пересылки.

В работах, посвящённых сталинским репрессиям, обычно к их жертвам относят крестьянство и интеллигенцию. Значительно меньше внимания уделяется репрессиям, обрушившимся на рабочий класс. Между тем, в годы великой чистки из его рядов были вырваны десятки тысяч людей, в основном наиболее активная и сознательная часть: коммунисты и стахановцы. Были арестованы почти все рабочие и инженерно-технические работники, которые проходили стажировку на зарубежных заводах. При этом господствовали представления, утвердившиеся в "органах": любой советский человек, побывавший за границей, не мог не откликнуться на вербовку иностранными разведками.

Как рассказывал автору этой книги профессор Д. И. Гальперин, работавший в 1937 году главным инженером на тамбовском оборонном заводе, с сентября 1937 года по февраль 1938 года там были арестованы два директора завода, все их замы, все начальники отделов, три состава парткома, два состава завкома, более сотни стахановцев. Аналогичная картина наблюдалась на всех военных заводах. Процент расстрелянных среди арестованных зависел от степени садизма местного руководства НКВД. В феврале 1938 года всё тамбовское руководство НКВД было расстреляно. После этого примерно треть арестованных выпустили на свободу, а остальных направили в лагеря. Сам Гальперин провёл пять лет в "шарашке", где принимал участие в создании "Катюши", за что был амнистирован и получил звание лауреата Сталинской премии. Как он вспоминал, при снятии судимости работникам "шарашек" партийность была отягчающим обстоятельством.

Инженер московского завода "Каучук" Д. Б. Добрушкин рассказывал, что на его предприятии было арестовано несколько десятков рабочих, прежде всего стахановцев и орденоносцев[179].

В деревне жертвами великой чистки были по преимуществу коммунисты и колхозная интеллигенция. Во многих сельских районах проходили открытые процессы, на которых судили председателей колхозов, руководителей районных партийных и советских организаций, агрономов, ветеринаров и т. д. Их вражеской деятельностью объяснялись действительные беды и неурядицы, которые переживала советская деревня: падёж скота, отсутствие кормов, слишком ранняя или, наоборот, запоздалая уборка урожая, низкая оплата труда в колхозах и т. д. Всё это, как узнавали многочисленные зрители этих процессов, делалось с целью вызвать озлобление крестьян против Советской власти. Эти провокационные приёмы нередко побуждали колхозников воспринимать аресты и расстрелы как заслуженную кару "вредителям", как предвестие "зажиточной жизни", которую обещал Сталин и наступлению которой якобы мешали "ликвидируемые" враги народа.

Во время насильственной коллективизации и после неё сельские, да и многие городские коммунисты, мобилизованные для участия в очередных кампаниях по выкачиванию хлеба из деревень, были вынуждены - под угрозой лишения партбилета или даже ареста - прибегать к репрессивным мерам по отношению к крестьянам. На этой волне выдвигались наиболее жестокие и бессовестные, многие из которых спустя несколько лет сами попали в мясорубку великой чистки. Известия о расправе над ними вызывали у многих крестьян чувство удовлетворения, ощущение восстановления попранной справедливости.

В 1937 году впервые было публично сказано о многих прежде замалчиваемых событиях, в том числе о массовом голоде недавнего времени. Так, в романе "Бруски" Ф. Панферова рисовались кошмарные картины, не уступавшие по своей выразительности изображению голода в художественных произведениях 60-80?х годов:

"По обе стороны дороги то и дело попадались лошадиные трупы с обглоданными ребрами, но кое-где виднелось и более страшное, чудовищное, на что Кирилл не мог без содрогания смотреть. Вон совсем недалеко от дороги сидит на корточках рыжебородый мужик... На голове у него вместо шапки слой льда. Лёд с головы спускается на шею и тянется по спине.

— Не подъедем? - спросил шофер.

— Он мёртвый, - ответил Кирилл, скрывая свой испуг...

Из переулка выехал человек на санях. Он едет по улице и кричит, точно скупая:

— Эй! У кого есть мертвяки? Давай!

На повороте он наклонился над Никитой Гурьяновым.

— Что, умираешь? - спросил он, подталкивая Никиту ногой.

— Умираю, - глухо прохрипел он.

— Так ты давай в сани... всё равно отвозить.

— С мертвяками?

— А то с кем же?"[180]

Эти жуткие сцены, однако, понадобились Панферову лишь для того, чтобы устами одного из своих "образцовых" героев провозгласить: "Кто некоторые села... посадил на голодный паёк? Кто? Враг! Врага многие не видят, за врагом плетутся, врагу поддакивают... А врага надо бить. Бить как гниду. Враг засел в земельных органах, в планирующих, в органах наркомпроса, в научных заведениях, в Академии... Жги беспощадно, без слёз, без умиления, не слюнтяйничай... не то - тебя сожгут, детей твоих сожгут"[181].

Шесть лет коллективизации породили глубокий антагонизм между крестьянством и верхушечными слоями города, для которых коллективизация обернулась, в частности, возможностью нанимать за мизерную плату домработниц из числа женщин, бежавших из голодных деревень или от раскулачивания. О том, как трудно было представителям этих полярных слоёв понять друг друга, рассказывается в воспоминаниях О. Адамовой-Слиозберг, которые открываются разговором автора со своей домработницей, чудом избежавшей раскулачивания и получившей письмо о судьбе своих близких. "От мужика твоего три месяца ничего нет, слышала, канал роет, - писала соседка. - Дети твои с бабкой жили (в Сибири), всё хворали. Землянка сырая, ну и питанья мало... А только начала валить ребят скарлатина, мои тоже все переболели, еле выходила, а твоих Бог прибрал. Мать твоя как без ума, не ест, не спит, всё стонет, наверное, тоже скоро умрёт".

Когда Адамова рассказала об этом письме своему мужу - доценту университета, тот заявил ей: "Видишь ли, революция не делается в белых перчатках. Процесс уничтожения кулаков - кровавый и тяжёлый, но необходимый процесс. В трагедии Маруси далеко не всё так просто, как тебе кажется. За что её муж попал в лагерь? Трудно поверить, что он так уж не виновен. Зря в лагеря не сажают"[182].

Удивительно ли, что великая чистка, не затронувшая основную массу сельского населения, была с относительной толерантностью встречена на селе, которое в эти годы стало оправляться от последствий насильственной коллективизации. Тогда же несколько улучшилось положение раскулаченных. В 1938 году Политбюро утвердило проект постановления Совнаркома, согласно которому детям спецпереселенцев и ссыльных по достижении 16?летнего возраста разрешалось выдавать паспорта на общих основаниях и предписывалось не чинить препятствий к выезду на учёбу или работу[183]. Постановлением СНК от 22 декабря 1938 года спецпоселения были переведены на режим обычных сельских артелей. К началу войны в спецпоселениях осталось менее одного миллиона раскулаченных и членов их семей.

В 1937-1938 годах Политбюро приняло несколько постановлений о работе обкомов, в которых вражеской деятельностью местных аппаратчиков объяснялись факты произвола по отношению к колхозникам и единоличникам, снижение размеров приусадебных участков и т. д. Во исправление этого "вредительства" предписывалось снять многочисленные недоимки с колхозников и единоличников, разрешалось им беспрепятственно пасти скот в лесах и учреждались некоторые другие льготы[184].

Конечно, все эти меры носили паллиативный характер и не могли в корне изменить атмосферу советского общества, которая, по словам Троцкого, была "насыщена ненавистью к привилегированным верхам"[185]. Одна из функций великой чистки состояла в перемещении этой ненависти с режима и его хозяев - сталинской клики на местных функционеров, с которыми непосредственно сталкивалось население.

Касаясь причин, по которым версия о массовой террористическо-диверсионной деятельности была встречена с доверием значительной частью населения, важно учитывать следующие обстоятельства. Диверсии и террор нередко выступали в истории средствами законной самообороны народа против своих угнетателей, орудием партизанской деятельности, сопровождавшей гражданские и национально-освободительные войны. Эти средства широко применялись в годы второй мировой войны не только партизанским движением в СССР, но и движением сопротивления во всех оккупированных гитлеровцами странах. Эти же сильнодействующие средства использовались и реакционными силами (бандформирования, "боевики") вплоть до нынешнего времени (чеченская война).

В 1937-1938 годах миллионы советских людей хорошо помнили акты диверсий и террора, которые в спонтанных, стихийных, одиночных, разрозненных формах выступали в качестве ответной реакции крестьянства на насильственную коллективизацию. Сталинская пропаганда всячески раздувала масштабы этой деятельности, апеллируя не только к сознанию, но и к подсознательным элементам человеческой психики. Эту психологическую пружину большого террора тонко уловил писатель Фазиль Искандер, замечавший, что Сталин "хорошо понимал одну важную сторону человеческой психологии. Он знал, что человеку свойственно жгучее любопытство к потустороннему. Человеку доставляет особую усладу мысль, что рядом с обычной, нормальной жизнью идёт тайная жизнь, чертовщина. Человек не хочет смириться с мыслью, что мир сиротливо материален. Он как бы говорит судьбе: "Если уж ты меня лишила бога, то по крайней мере не лишай дьявола"[186]. На этих потайных струнах человеческой психики ловко играл Сталин, разжигая атмосферу средневековой истерии и мракобесия.

Рациональному восприятию большого террора препятствовал тотальный запрет на выражение каких бы то ни было сомнений и даже постановку самих вопросов, неизбежно возникавших в годы великой чистки: почему в стране "победившего социализма" оказалось такое количество шпионов, изменников и диверсантов, какое никогда не встречалось в истории? Почему почти каждый советский гражданин, находившийся за границей, становился добычей иностранных разведок? Почему большинство зарубежных коммунистов, прибывших в "отечество всех трудящихся", оказывались его злейшими врагами?

Ошеломлению народа гигантскими масштабами вражеской деятельности служили показательные процессы, проходившие не только в Москве, но и в большинстве других регионов страны. Они также строились по принципу амальгамы. Подсудимыми на них нередко становились, например, работники торговли, обвинявшиеся в искусственном создании дефицитов и очередей, чтобы вызвать недовольство населения правительством. Зачастую на суд выводились действительные казнокрады, мошенники, расхитители, чьи действия объяснялись не личной корыстью, а желанием навредить Советской власти.

Чтобы лучше понять психологическую атмосферу, сопровождавшую великую чистку, остановимся на её восприятии полярными социально-политическими слоями общества.

XXIX Великая чистка глазами врагов Советской власти В десятках воспоминаний, рассказывающих о тюремных камерах, движении этапов с заключёнными, прибытии их в лагеря и т. д., мы встречаемся с одной и той же картиной: подавляющее большинство арестантов в 1936-1938 годах составляли коммунисты. Н. А. Иоффе вспоминает, что на лагерных этапах встречалась вся "партийная география". При встрече различных этапов заключённые перекрикивались между собой: "Эй, друзья, есть кто-нибудь из Новочеркасска - здесь ваш партийный секретарь"; "ребята из Челябинского обкома комсомола, откликнитесь"[187]. Дважды арестованная Адамова-Слиозберг рассказывала: если в 1949 году вместе с ней в камере находилось процентов десять членов партии, то в 1936 году эта пропорция была обратной: коммунисты составляли до 90 процентов заключённых[188].

Вместе с тем среди жертв репрессий тех лет не было полной социально-политической однородности. Ориентация великой чистки на истребление преимущественно коммунистов (включая сотни тысяч людей, выброшенных из партии во время официальных партийных чисток) не исключала планомерного уничтожения и некоторых других категорий населения. Решив обезопасить себя от всякой оппозиции и от всяких нежелательных эксцессов в будущей войне, Сталин дал указание о расправе и над членами бывших социалистических партий, бывшими участниками белых армий, реэмигрантами (например, из рядов казачества) и т. д. Поэтому состав заключённых был весьма пестрым, и между ними часто возникали столкновения на идейной, политической почве.

Существует немало свидетельств того, с каким злорадством "бывшие" встречали коммунистов в тюрьмах и лагерях. Сокамерница А. М. Лариной говорила ей: "Я по крайней мере знаю, за что сижу. Мой отец - крупный купец... Он был контрреволюционером, а не революционером, и я тоже ненавижу вашу революцию. Могу только позлорадствовать, что ваш вождь всех видных большевиков перебил"[189].

Многие антисоветски настроенные заключённые видели в великой чистке вожделенную месть большевикам, претворение в жизнь того, что им самим не удалось осуществить в годы гражданской войны. Бывший белогвардейский офицер говорил в лагере старой большевичке Немцовой: "Сейчас происходит выполнение нашего лозунга: Вся власть Советам, но без коммунистов!.. Будьте уверены: все (старые большевики - В. Р.) попадут в лагеря"[190].

Сходные чувства испытывали многие раскулаченные, к 1937 году оказавшиеся в лагерях на "руководящих" должностях. О. Адамова-Слиозберг вспоминала, как нормировщик, ведавший распределением работ среди заключённых, узнав, что её бригада целиком состоит из бывших членов партии, сказал: "Когда эти члены партии в 1929 году раскулачивали меня, выгоняли из дома с шестью детьми, я им говорил: "Чем же дети-то виноваты?" Они мне отвечали: "Таков советский закон". Так вот, соблюдайте советский закон, выбрасывайте по 9 кубометров грунта"[191].

В те же годы на воле происходили существенные сдвиги в социальной структуре общества. Облава на большевиков сочеталась с восстановлением гражданских прав и возрастанием возможностей социальной мобильности у недавних лишенцев, т. е. представителей бывших господствующих классов.

В цикле исторических романов Анатолия Рыбакова одним из наиболее ярких и запоминающихся образов является образ Шарока, выходца из мелкобуржуазной семьи, тайно ненавидящей Советскую власть. "Поварившись в рабочем котле", т. е. проработав год на заводе, Шарок был выдвинут на работу в НКВД, где прошёл полосу стремительного карьерного восхождения. Став одним из главных ежовских следователей, он ощущал глубокое удовлетворение от того, что получил возможность уничтожать "тех, кого с детства ненавидел, тех, кто погубил Россию - старых большевиков, так называемую "ленинскую гвардию", а заодно и всяких евреев, латышей, поляков, которые сделали Октябрьскую революцию. Конечно, этих революционеров, коммунистов, большевиков он уничтожал именем революции, коммунистической партии, но не в этом суть, важно, что уничтожал именно их"[192].

Именно такие люди, как Шарок, - обладавшие способностью к социальной мимикрии и приспособленчеству, свободные от всяких идей и моральных тормозов, руководствовавшиеся только карьеристскими соображениями, циничные до мозга костей, - обладали наибольшими шансами выжить в годы великой чистки.

Социально-политические последствия этого процесса наглядно проявились в годы Отечественной войны. Как справедливо отмечает исследователь статистики сталинских репрессий Земсков, тогда "выяснилось: десятки тысяч людей, испытывавших ненависть к советскому общественному и государственному строю и мечтавших устроить массовую резню коммунистов,.. избежали в 1937-1938 гг. ареста по той причине, что не вызывали у органов НКВД особых подозрений в силу своего показного "верноподданничества" (именно такие люди стали на оккупированной территории власовцами, полицаями, карателями, старостами, бургомистрами и т. д. - В. Р.)... В то же время ГУЛАГ был битком набит преданными коммунистической партии и Советской власти людьми, которые... в своих письмах в разные инстанции просили оказать им только одну услугу - послать их на фронт, позволить с оружием в руках защищать Родину, идеалы Великого Октября и социализма"[193].

Великая чистка не только не ликвидировала "пятую колонну", как на все лады твердила сталинская пропаганда, а, напротив, пополнила ряды потенциальных коллаборационистов, будущих гитлеровских приспешников людьми, озлобленными сталинским террором.

Настроения людей, которых ещё в 20?е годы называли "внутренними эмигрантами", находили идеологическое оформление в родственных им по духу кругах зарубежной эмиграции.

XXX Великая чистка глазами русской эмиграции Социально-политический смысл великой чистки был правильно уловлен и левым и правым крылом эмиграции, хотя оценка этого процесса различными эмигрантскими течениями была зачастую полярной.

На одном из крайних флангов эмиграции стояли просталинистские элементы, организационным центром которых был "Союз возвращения на родину". В докладе Союза о московских процессах они именовались "последним звеном в длинной цепи борьбы большевиков со своим заядлым врагом - троцкизмом... Только такой гениальный вождь, как Сталин, мог предвидеть, во что выродится Троцкий, троцкизм и все его приспешники". Как бы стремясь перещеголять московских идеологов в апологетике сталинского режима, докладчик утверждал, что "в СССР свобода совести существует больше, чем в какой бы то ни было другой стране, и никого не судят за его убеждения, если он не начинает претворять в действие взгляды, вредные для интересов социализма"[194].

На крайне правом фланге эмиграции события в СССР воспринимались также с удовлетворением, хотя, разумеется, по принципиально иным причинам. Белогвардейский генерал Лампе, принимавший активное участие в изготовлении и подбрасывании Москве провокационных документов о "предательстве" старых большевиков, в июне 1937 года писал заместителю председателя Российского общевоинского союза (военизированной организации бывшего белого офицерства) Кусонскому: в СССР "жертвами теперь являются те, кого мы и сами без колебаний повесили бы... 20 лет они (большевики - В. Р.) жили и своих не угробливали, а на вторые 20 лет именно с этого-то и начали. А взаимные угробливания и казни в своей среде есть нормальный конец всякой революции... Пусть Сталин проведет чёрную работу как можно дальше... Все же разговоры об "изменах", "шпионаже в пользу одной державы" - это сплошной вздор"[195].

Такого рода взгляды высказывались и на страницах белоэмигрантских изданий. Уже в 1936 году автор журнала "Третья Россия" подчёркивал, что "всё теперешнее могущество Сталина выросло в умалении и из умаления коммунистической партии", и что Ленин, к счастью для него, "своевременно умер, иначе и его постигла бы участь Троцкого... если бы он, конечно, остался прежним Лениным"[196].

По мере развития великой чистки на страницах "Третьей России" всё явственнее проступало нескрываемое злорадство по поводу учинённого Сталиным антибольшевистского переворота. "Если авторы совершаемых теперь массовых расправ, - писал один из авторов журнала, - отдают на моральное и физическое растерзание марксистско-троцкистских собак, то, по-своему, они знают, что делают"[197].

По-иному вела себя центристская часть эмиграции, которая не разделяла глумливых суждений белогвардейцев и не выражала торжества по поводу уничтожения коммунистов в Советском Союзе. На страницах газеты "Последние новости", редактировавшейся П. Н. Милюковым, регулярно публиковались синодики - перепечатки сообщений советских центральных и периферийных газет о всё новых судах и казнях (из таких материалов можно было получить представление о размахе массового террора).

"Последние новости" перепечатали отрывок из статьи влиятельной французской газеты "Тан", к позициям которой редакция органа Милюкова явно присоединялась. В этой статье, посвящённой 20?й годовщине Октябрьской революции, говорилось: "Что празднует Советское правительство? Годовщину коммунизма? Но коммунизм давно превратился в России в пустой звук... Ликвидацию царского деспотизма? Но его место занял новый деспотизм, ещё более тягостный и более кровавый. Разрыв с прошлым? В учебниках снова появилось восхваление истории святой России. Освобождение рабочего класса? Но в России трудящиеся лишены всех прав. Нет, торжества организованы не для восхваления режима, а для возвеличения одного человека - Сталина"[198].

Проницательные высказывания о сущности великой чистки принадлежали Г. Федотову, писавшему, что она производит впечатление "полной смены правящего класса - того Сталиным созданного слоя "знатных" людей, в состав которого входили партия, спецы и командиры Красной армии". К этой "знати", по мнению Федотова, принадлежала и верхушка беспартийной интеллигенции, за годы Советской власти слившаяся в один слой с интеллигенцией партийной. "Бухарин, Рыков, каждый советский сановник тащили за собой десятки спецов, профессоров, сотрудников, без которых немыслимо управлять государством. И вот теперь вся интеллигенция платится за эту компрометирующую связь".

Подчёркивая, что удар наносится прежде всего по сподвижникам и друзьям Ленина, Федотов объяснял такое направление главного удара тем, что Сталин стремится заменить коммунистическую элиту деклассированными элементами, которые "ненавидят интеллигенцию, хотя бы и ленинскую, острой ненавистью. Так сам Сталин ненавидит Троцкого и Бухарина - белую кость ленинизма"[199].

Осуждая радостный отклик, который убийства большевиков находили в правых кругах эмиграции, Федотов указывал, что эти убийства наносят колоссальный ущерб не только большевистской партии, но и России. "Если бы представить себе, хотя бы в порядке исторической фантазии, - писал он, - что Гитлеру удалось поставить во главе России и её Коммунистической партии своего доверенного агента, он не мог действовать лучше Сталина"[200].

Левое крыло эмиграции, прежде всего меньшевики, воспринимали великую чистку с нарастающим ужасом. Комментируя сообщения советских газет о "перестройке" и "демократизации" политической жизни, автор "Социалистического вестника" обращал внимание на подлинный смысл этой кампании: обличения бюрократизма и бюрократов понадобились Сталину для того, чтобы уничтожить весь прежний аппарат, заменить его людьми новой формации, свободными от большевистской ментальности. Ради этого вытаскиваются на свет и действительные проявления помпадурства зарвавшихся чиновников. "Сейчас со злобою, часто даже без опаски, - говорилось в статье, - клеймят последними эпитетами вчера ещё всесильных исполкомщиков и партийцев... Открылись шлюзы недовольства. На всех собраниях перед слушателями сменяются, как в говорящем фильме, жуткие рассказы о том, как изворачивается советский гражданин, чтобы прожить, пробиться, обойти, задобрить бездушного чиновника или хищного стяжателя"[201].

"Социалистический вестник" опубликовал интервью с находившимся в заграничной командировке беспартийным советским инженером, который называл себя убеждённым противником коммунизма и заявлял, что именно поэтому от всего сердца аплодирует Сталину, ведущему "под флагом борьбы против троцкизма и Троцкого... борьбу собственно против коммунизма, как теории, как мировоззрения... Сталин ведёт чистку страны от никому больше не нужных, устарелых идей и держащихся за них людей"[202].

Вместе с тем меньшевистский анализ социально-политических процессов в годину великой чистки страдал серьёзными внутренними противоречиями и неувязками. С одной стороны, идеологи меньшевизма явно преувеличивали достигнутые в СССР социальные завоевания, закрывая глаза на униженное и бесправное положение советского рабочего класса. "Рабочий класс, - писала О. Доманевская, - является господствующим классом в стране, и массы, вынесшие на своих плечах всю тяжесть коренной реконструкции страны, подвели тем самым твёрдую базу под своё господство. Те исключительные привилегии и права, которые имеет в Советской России рабочий класс, немыслимы ни в одной капиталистической стране"[203].

С другой стороны, меньшевики, сохраняя свои прежние оценки большевизма, рассматривали внутрипартийную борьбу в СССР как свару между "большевистскими кликами", исход которой в любом случае привёл бы к торжеству бюрократического абсолютизма. "Сталинизм" и "антисталинизм", - писал Ф. Дан, - это лишь две двери, одинаково ведущие к контрреволюционно-бонапартистскому (или, выражаясь с тою же степенью исторического приближения в более современных терминах, - к фашистскому) завершению русской революции"[204].

Кричащие противоречия обнаруживались нередко в рамках одной и той же статьи "Социалистического вестника". Так, в статье, посвящённой итогам второго московского процесса, говорилось: "Задача и смысл суда состоит в поистине бессудной расправе со всякой коммунистической оппозицией, в моральном и физическом уничтожении "старого большевизма", которое всё больше становится повелительной необходимостью для сталинского единодержавия в его борьбе за самосохранение". Эти справедливые констатации соседствовали в статье с прямо противоположными суждениями, которые отождествляли палачей и их жертв. Приводя ликующее сообщение "Правды": "Вынесен смертный приговор троцкизму", автор утверждал: "Нет, не троцкизму, а большевизму во всех его фракциях, оттенках, разветвлениях и уклонах вынесен этот приговор!.. Что сказать тогда о большевизме, сумевшем завести возглавляемую им великую революцию в такую кроваво-грязную трясину... С какой стороны ни подойти к вопросу, смрадом морального тления несёт не от одного только "троцкизма", а от всего большевизма в целом"[205].

По мере дальнейшего развития сталинского террора оценки меньшевистских лидеров становились более объективными и взвешенными. В отклике на процесс "право-троцкистского блока" Дан писал: "Убивая морально и физически "старый большевизм", Сталин убивает самое революцию, делает дело контрреволюции"[206].

В статье Р. Абрамовича "Международное значение московского процесса" подчёркивалось, что сталинизм наносит сокрушительные удары делу мировой революции. Абрамович указывал, что большевистская революция "самим фактом своего существования - фактом прихода к власти в гигантской стране партии, вышедшей из пролетариата и проникнутой пролетарской идеологией, - необычайно стимулировала у значительной части мирового пролетариата революционные чаяния, надежды и настроения... Революционный энтузиазм разбуженных войной и послевоенными революциями западноевропейских масс стихийно толкал их в сторону большевизма и коммунизма. Началось победное шествие коммунизма по всем странам Европы и Америки". Однако в этот период наивысшего подъёма престижа большевистской революции, которая могла стать "неисчерпаемым резервуаром сил для мирового революционного социализма", сталинизированный Коминтерн восстановил против себя широкие массы организованного пролетариата на Западе своей тактикой раскола, демагогии и коррумпирования лидеров зарубежных компартий. В результате эти партии резко уменьшились в своей численности. Так наступил первый этап ослабления и деморализации революционного пролетариата, обусловивший его поражения в целом ряде стран. Новый прилив революционного энтузиазма возник в результате мирового капиталистического кризиса, разочарования масс в буржуазной демократии и побед фашизма. "Звезда большевизма снова высоко поднялась на горизонте мирового пролетариата; престиж советской революции вырос в ещё небывалой степени. Пролетарское государство... начало становиться прообразом социализма; этому государству прощались все изъяны, недостатки и даже преступления, как прощаются молодому титану детские болезни и грехи молодости". Австрийские шуцбундовцы, узники гитлеровских лагерей и другие жертвы фашизма рвались в Советскую Россию, представлявшуюся им подлинным "отечеством всех трудящихся", лучезарным видением строящегося социалистического общества, оплотом и надеждой в борьбе за демократию и социализм. И как раз в этот момент, когда идеологическое влияние большевистской революции вновь достигло своего апогея, "необъяснимо и непонятно для всех начался пароксизм самого ужасного и жестокого терроризма, наступила длительная полоса массовых расстрелов и "процессов". С недоуменным страхом, а потом всё больше с чувством отвращения и ужаса мировой пролетариат наблюдал чудовищное, непостижимое, необъяснимое для него зрелище"[207].

XXXI Великая чистка глазами коммунистов В партийной среде великая чистка была встречена не только с ужасом, но и с растерянностью. Тысячи советских коммунистов не могли найти объяснения тому, что люди, проливавшие кровь за революцию во времена, когда она находилась на волоске от гибели, изменили ей, когда Советская власть оказалась прочной, как никогда, а сами они пользовались почётом и признанием.

Сегодня вопрос стоит перед нами иначе: почему многие и многие большевики, во времена подполья и гражданской войны не испытывавшие страха даже перед самой смертью, в годину большого террора покорно шли за Сталиным, несмотря на всё возрастающий произвол, уносивший из жизни одну за другой большевистские когорты.

Ныне нет недостатка в мемуарах, раскрывающих восприятие тогдашними коммунистами великой чистки. В совокупности они создают чрезвычайно противоречивую картину смятенного массового сознания, отражавшего глубокую идейную и социально-психологическую неоднородность партии: наличие в ней разных поколений, обладавших разным политическим опытом; пестроту отношения к Сталину - от идентификации с ним Советской власти и веры в его величие до отношения к нему как к могильщику революции; существование двух противоположных тенденций, насаждавшихся сталинским режимом: тенденции к конформизму, стадности, массовому психозу и тенденции к разобщению, атомизации людей, их взаимному недоверию.

Поэтому не следует принимать на веру попытки отдельных мемуаристов экстраполировать свои собственные настроения на "всех". Внимательное сопоставление мемуаров, как и других исторических источников раскрывает существование внутри партии весьма различных социально-психологических слоёв, т. е. слоёв, объединённых общностью мировосприятия и отношения к трагическим событиям своего времени.

Первый слой состоял из молодых коммунистов, сохранявших веру в обоснованность репрессий, - до того момента, пока они сами не оказывались в тюремных камерах, а зачастую и после этого. Говоря о разнице между обитателями сталинских застенков в 1936 и 1949 годах, О. Адамова-Слиозберг замечала, что после войны не только в тюрьме, но и на воле она не встретила "ни одного человека с ненадтреснутой верой в справедливость", тогда как во время её первого ареста "у всех, и у меня в том числе, была вера в непогрешимость советской власти, советского суда и особенно Сталина,.. имя которого было синонимом революции, социализма, истины, справедливости"[208].

К людям такого типа относилась поэтесса Ольга Берггольц, которая в 1935 году записала в своём дневнике: "Как я... горда и рада, что советский человек, что живу в такие годы. Просто иногда стеснение какое-то овладевает от гордости и радости, не хочется выражать это громко, как иногда совестно восхищаться вслух и словами красотой природы, точно боясь оскорбить её этим и разрушить то невыразимое, чистое, что в тебе возникло".

За время полугодового пребывания Берггольц в тюрьме эти настроения подверглись трагической ломке. Одна из её первых дневниковых записей после выхода на свободу гласила: "Товарищи, родные мои, прекрасные мои товарищи, все, кого знаю и кого не знаю, все, кто ни за что томится сейчас в тюрьмах в Советской стране, о, если б знать, что это моё обращение могло помочь вам, отдала бы вам всю жизнь! ...Всё или почти всё до тюрьмы казалось ясным: всё было уложено в стройную систему, а теперь всё перебуравлено, многое поменялось местами, многое переоценено... Может быть, раздробленность такая появилась оттого, что слишком стройной была система, слишком неприкосновенными фетиши, и сама система была системой фетишей?"

Готовясь к собранию, на котором предстояло её восстановление в партии, Берггольц сделала следующую дневниковую запись: "О, как страстно хочется мне сказать: "Родные товарищи! Я видела, слышала и пережила в тюрьме то-то, то-то и то-то... всё, что открылось мне, болит и горит во мне, как отрава. Мне непонятно то-то и то-то, мне отвратительно то-то. Такие-то вещи кажутся мне неправильными. Вот я вся перед вами - со всей болью, со всеми недоумениями своими". Но это делать нельзя. Это было бы идеализмом! Что они объяснят? Будет исключение, осуждение... И, вероятнее всего, опять тюрьма"[209].

По своему восприятию великой чистки к слою рядовых коммунистов были близки многие низовые партийные работники, с болью воспринимавшие насильственную коллективизацию и другие акции сталинизма, в которых они вынужденно принимали участие, подчиняясь партийной дисциплине. О прозрении этих людей рассказывается в книге И. И. Ефимова, подчёркивавшего, что "рассуждать мы научились только в тюрьме. До тюрьмы у всех у нас как будто занавески на глазах были или видели мы только одну сторону медали, слышали одну истину"[210]. Ефимов вспоминал, как партийные работники районного масштаба в тюремных дискуссиях приходили к переоценке внутрипартийной борьбы и роли Сталина. "Кто же вознёс его на престол себе на погибель, - размышлял один из них. - Те, кто окружал Сталина и держался за его фалды. Быть рядом с властью или у самой власти значительно выгодней, чем выступать с критикой её ошибок. Поддерживали и мы, молодые коммунисты, не знавшие всей подоплеки внутрипартийной борьбы. Мы же ни о чём не думали, да нам и не полагалось думать: мы... могли только голосовать, не разбираясь, кто прав, а кто виноват"[211].

Нередко в тюремных камерах возникали острые коллизии при обмене мнениями относительно происходящего. Е. Гинзбург вспоминала, как она общалась путём перестукивания с находившимся в соседней камере известным политическим деятелем Татарии Гареем Сагидуллиным, арестованным ещё в 1933 году по обвинению в "буржуазном национализме". Подобно многим другим оппозиционерам, он был привезён на переследствие, чтобы "перевести его дело на язык 37 года", т. е. заменить прежний приговор на более суровый. Сагидуллин выстукивал Гинзбург следующие соображения: "Говори прямо о несогласии с линией Сталина, называй как можно больше фамилий таких несогласных. Всю партию не арестуют. А если будут тысячи таких протоколов, то возникнет мысль о созыве чрезвычайного партийного съезда, возникнет надежда на "его" свержение. Поверь, внутри ЦК его ненавидят не меньше, чем в наших камерах. Может быть, такая линия будет гибельная для нас лично, но это единственный путь к спасению партии".

Гинзбург признавалась, что в то время она ещё не созрела для того, чтобы соглашаться с такими мыслями. "Заявить о несогласии с линией я не могла. Это было бы ложью. Ведь я так горячо и искренне поддерживала и индустриализацию страны, и коллективизацию сельского хозяйства"[212].

Такой же фетишизм по отношению к "генеральной линии партии" и "сталинскому руководству" был присущ и некоторым старым партийцам, на протяжении длительного времени принимавшим активное участие в "борьбе с троцкизмом". Свидетельства таких людей о своём восприятии великой чистки крайне противоречивы. Так, член партии с 1902 года Лазуркина, выступившая на XXII съезде КПСС с предложением о выносе тела Сталина из Мавзолея, рассказывала: "Ни на одну минуту - и когда я сидела два с половиной года в тюрьме, и когда меня отправили в лагерь и после этого в ссылку (пробыла там 17 лет) - я ни разу не обвинила тогда Сталина. Я всё время дралась за Сталина, которого ругали заключённые, высланные и лагерники. Я говорила: "Нет, не может быть, чтобы Сталин допустил то, что творится в партии. Не может этого быть!" Однако тут же Лазуркина подчёркивала, что в 1937 году "господствовал не свойственный нам, ленинцам, страх. Клеветали друг на друга, не верили, клеветали даже на себя". И тем не менее она заявляла: "Мы не верили, что в нашей ленинской партии мог быть такой произвол", и "боролись до конца". Эта борьба, по её словам, выражалась после ареста в том, что "мы писали, писали до бесконечности. Если посмотреть архив моих писем, то можно обнаружить целый том писем Сталину"[213].

Наглядным примером раздвоенности преданного сталиниста является мироощущение и поведение в годы великой чистки Михаила Кольцова. До ареста Кольцов был одним из редакторов "Правды", руководителем газетно-журнального издательства ("Жургиз"), редактором журналов "Огонёк", "Крокодил" и "За рубежом". В 1938 году был награждён орденом Красного Знамени, избран депутатом Верховного Совета СССР и членом-корреспондентом Академии Наук. Помимо этого, он занимал много общественных постов, руководил международными связями Союза советских писателей. За месяц до его ареста массовым тиражом вышла первая книга его "Испанского дневника", удостоившаяся восторженной рецензии А. Толстого и Фадеева в "Правде".

Типичными для выступлений Кольцова были его слова в праздничном номере "Правды": "Какое, чёрт возьми, интересное и знаменательное время! Никогда наш народ не стоял таким сильным и спокойным перед всем миром, как теперь, как сегодня, как сейчас"[214].

Было бы неверным видеть в этих словах лишь повторение общеобязательных дежурных восторгов. По словам брата Кольцова - художника Бориса Ефимова, Кольцов "искренне, глубоко, не боюсь сказать фанатически, верил в мудрость Сталина. Сколько раз, после встреч с "хозяином", брат в мельчайших деталях рассказывал мне о его манере разговаривать, об отдельных его замечаниях, словечках, шуточках. Всё в Сталине нравилось ему"[215].

Вместе с тем Кольцов не мог не испытывать смятения перед лицом известий о всё новых репрессиях. В одной из откровенных бесед с братом он говорил: "Я чувствую, что схожу с ума. Ведь я по своему положению - член редколлегии "Правды", известный журналист, депутат - я должен, казалось бы, уметь объяснить другим смысл того, что происходит, причины такого количества разоблачений и арестов. А на самом деле я сам, как последний перепуганный обыватель, ничего не знаю, ничего не понимаю, растерян, сбит с толку, брожу впотьмах".

Размышляя над тем, Ежов ли разжигает подозрительность Сталина или же, напротив, Сталин "настойчиво и расчётливо подогревает усердие Ежова", Кольцов рассказал эпизод, который объяснил ему многое в механике великой чистки. Зайдя однажды к Мехлису, он застал его за чтением толстой тетради, в которой содержались показания главного редактора "Известий" Таля. Мехлис сказал, что не имеет права познакомить Кольцова с этими показаниями, но может показать его резолюцию: "Товарищам Ежову и Мехлису. Прочесть совместно и арестовать всех упомянутых здесь мерзавцев". "Понимаешь? - взволнованно говорил Кольцов. - Люди, о которых идёт речь, ещё на свободе, они работают, может быть, печатаются в газетах, ходят с жёнами в гости и в театры, собираются в отпуск куда-нибудь на юг. И не подозревают, что они уже "мерзавцы", что они уже осуждены и, по сути дела, уничтожены одним росчерком этого красного карандаша. Ежову остаются чисто технические детали - оформить "дела" и выписать ордера на арест".

"Я слушал брата, - вспоминает Б. Ефимов, - и сердце сжималось зловещей тревогой. Я не мог отказаться от мысли, что и его судьба, может быть, решена вот так же... красным карандашом на чьих-нибудь вынужденных или выдуманных показаниях. Я чувствовал, что он думает о том же, но вслух высказать эти мысли мы не решались, хотя читали их друг у друга в глазах"[216].

Кольцов и Ефимов принадлежали к тому кругу партийной и околопартийной интеллигенции, который находился под гнётом постоянного напряжения и неотвязного страха за собственную судьбу и судьбу своих близких. Атмосфера, в которой жили эти люди, с пронзительной достоверностью передана в воспоминаниях Ефимова: "Как описать состояние тысяч и тысяч людей, не знающих за собой никакой вины, но каждую (каждую!) ночь с замиранием сердца прислушивавшихся, не раздастся ли в дверь роковой звонок, облегченно вздыхавших и забывавшихся тяжёлым сном где-то под утро, для того чтобы в течение дня с ужасом думать о предстоящей ночи?.. Эти люди страстно хотели бы что-то у кого-то узнать, спросить, что-то кому-то объяснить, в чём-то оправдаться, что-то опровергнуть. Но сделать этого они не могут, потому что никто никаких вопросов им не задаёт, ни в какие объяснения не вступает, никаких претензий не высказывает, никаких обвинений не предъявляет. Человек чувствует себя в каком-то жутком бредовом вакууме, но должен при этом делать вид, что никаких оснований для беспокойства у него нет, должен выглядеть абсолютно спокойным и жизнерадостным, должен сохранять полную работоспособность, выполнять, как обычно, свои обязанности"[217].

После каждого ареста своего родственника, сослуживца или близкого товарища человек лихорадочно вспоминал, не произнёс ли он когда-то в приватном разговоре с ним что-нибудь "крамольное". Ведь даже из газетных сообщений было ясно, что мало-мальски критических высказываний в адрес Сталина или каких-то аспектов его политики достаточно для того, чтобы быть обвинённым по меньшей мере в "контрреволюционной агитации".

Разумеется, было немало людей, понимавших произвольность и фантастичность "признаний", о которых неустанно вещали печать и радио. Как рассказывал И. Райсс, "над "признаниями" в Москве откровенно издеваются. Успехом пользуются рассказы вроде того, что Алексей Толстой после ареста и допросов признал, что написал Гамлета, и т. д."[218].

Но, пожалуй, не меньше насчитывалось тех, кто верил не только в неведение Сталина относительно провокаций и зверств, творящихся в тюремных застенках, но и в широко пропагандируемую формулу "НКВД не ошибается". Такие люди искренне отрекались даже от своих ближайших друзей или родных, как только узнавали об их аресте. К. Икрамов вспоминал, как его мать сказала близкой подруге, узнав об аресте её мужа: "Если его взяли, значит - он сволочь". Услышав эти слова, та упала в обморок - не из-за потрясения их жестокостью, а потому что вспомнила, как совсем недавно её муж отреагировал на арест своего товарища буквально теми же словами[219].

Конечно, далеко не все коммунисты руководствовались только соображениями собственного выживания, жили во власти страусовой психологии, вольного или невольного стремления не обременять своё сознание и совесть размышлениями о смысле происходящего. Намного более трагическим было мироощущение тех, кто сознавал преступную роль Сталина и в то же время остро ощущал свою беспомощность, невозможность действенно противостоять валу репрессий. Об этом психологически убедительно рассказывается в повести Г. Бакланова "Июль 41 года". Здесь описывается, как в конце лета 1937 года, когда "события приняли громадный размах", к полковнику Щербатову пришёл его друг и дальний родственник Емельянов, который был настолько "в больших чинах", что Щербатов "никогда о своих родственных связях не напоминал, сам к нему почти не ездил, разве что в дни рождений, когда неудобно было не ехать" (этот штрих выразительно говорит об установившейся к тому времени чёткой иерархии, разделявшей даже "ответственных коммунистов" на невидимые страты). Емельянов предстаёт в повести как подлинно народный характер, человек, выдвинутый на первые роли революцией и беззаветно преданный её делу. "Могучего сложения, рослый, с трезвым, ясным умом, он был из тех людей, которые во множестве всегда есть в народе, но становятся видны только в крутые, переломные моменты истории. В такие поворотные моменты они приходят хозяйски умелые, уверенные, знающие, что им делать, не спрашивая, сами подставляют широкое плечо под тот угол, где тяжелей".

В ночной беседе с другом этот мужественный, властный человек ясно и определённо характеризует атмосферу безысходности, в которой жили в те дни такие люди, как он. "Новостей ждешь? - спросил Емельянов в упор. - Новостей сейчас ждут больше, чем правды, - он усмехнулся. - Вот так и сидим по углам, ждем: "Может, меня минует"... Ну-ка, выйди, скажи громко... Так завтра, кто знал тебя, имени твоего будут бояться... Вдуматься - сам начинаешь не верить себе! Мы, два коммуниста, и, чего уж там говорить, дороже Советской власти ничего для нас нет, а не то что слов - мыслей своих боимся".

Емельянов, живший в ожидании нависшего над ним неминуемого ареста, понимал, что в атмосфере тоталитарной истерии публично высказанная истина только подогреет внедряемые всей мощью официальной пропаганды убеждения в многочисленности "врагов". "Страшно, - говорил он, - что мы сами помогли укрепить слепую веру и теперь перед этой верой бессильны. Святая правда выглядит страшной ложью, если она не соответствует сегодняшним представлениям людей. Ты можешь представить, что было бы, если б нашёлся сейчас человек, который по радио, например, сказал бы на всю страну о том, что творится, о Сталине? Знаешь, что было бы? С этой минуты даже тот, кто колеблется, поверил бы. И уже любая жестокость была бы оправдана"[220].

Эти мысли примечательны не только пониманием трагической вины тех, кто в годы легальной внутрипартийной борьбы помог обрести Сталину всевластие. Люди такого интеллектуального уровня и морального качества, как Емельянов, поднимались и до осознания того порочного круга, который представал перед теми, кто был способен отважиться на публичное обличение сталинских преступлений, не говоря уже об ответном террористическом акте против Сталина. Если бы кто-то из большевиков, хотя бы тот же Емельянов, решился на такой поступок, то едва ли современники и потомки поверили бы в произвольность репрессий против тысяч других, обвинённых в террористических намерениях и действиях. Фабрикацией "антитеррористических" дел и процессов Сталин отводил от себя руку мщения. Более того, любое публичное упоминание о беззаконности репрессий было бы сочтено в обстановке 1937 года "троцкистской вылазкой" и тем самым - работало бы на Сталина.

Троцкий считал возможным, что "режим, истребляющий, под предлогом борьбы с терроризмом, лучшие головы страны, вызовет против себя в конце концов действительный террор. Можно сказать больше, было бы противно законам истории, если б правящие гангстеры не воспитали против себя террористов отчаяния и мести"[221].

Известно, что уже в начале 30?х годов в некоторых молодёжных группах вынашивались террористические настроения против Сталина. В том, что такие настроения не переросли в действия, сыграло скорее всего понимание реальной альтернативы, которая в период великой чистки заключалась в следующем.

Умри Сталин в эти годы естественной смертью - репрессии, по-видимому, сразу же были бы прекращены, как это произошло в 1953 году. Погибни он от террористического акта - все предшествующие расправы выглядели бы оправданными, и машина государственного террора заработала бы с ещё более страшной силой. В этом случае Сталин остался бы в сознании потомков в ореоле героя и мученика, павшего жертвой зловещего заговора.

Такого рода соображениями, по-видимому, руководствовался Троцкий, когда он писал в 1937 году: "В самых суровых кодексах человечества не найти достаточной кары для правящей московской клики и прежде всего для её главы. Если тем не менее в наших обращениях к советской молодёжи мы не раз поднимали голос предостережения против индивидуального терроризма, который так легко возрождается на русской почве, пропитанной произволом и насилием, то не по моральным, а по политическим соображениям. Акты отчаяния ничего не меняют в системе, а лишь облегчают узурпаторам кровавую расправу над противниками"[222].

Успех сталинского истребительного похода определялся и тем, что все обвинения в адрес жертв массового террора строились с учётом социалистического духа и патриотических качеств большинства советских людей. Советский Союз воспринимался ими как оплот социализма и мирового коммунистического движения, как отечество, находящееся под угрозой вражеского нашествия, и как могучий противовес фашизму на международной арене. В соответствии с этим "враги народа" обвинялись в стремлении к реставрации капитализма, в подготовке поражения СССР в грядущей войне и в сговоре с германским фашизмом.

Эти обвинения, подтверждённые подсудимыми московских процессов, создавали впечатление: если люди, занимавшие весьма высокие посты, признают свою причастность к таким страшным преступлениям (а ведь и до этих признаний они многократно каялись в своей "объективно преступной" оппозиционной деятельности), то избавление страны от множества расплодившихся террористов и вредителей, проникших во все поры партийно-государственного механизма, является безусловным благом. Сетовать можно лишь по поводу того, что, "когда лес рубят - щепки летят".

Представляющаяся сегодня слепой и странной доверчивость людей, не замечавших многочисленных неувязок московских процессов и веривших в шитые белыми нитками показания подсудимых, во многом объяснялась действием всепроникающей пропаганды в условиях предельной суженности информационного пространства. Ведь в те годы не существовало вещавшего на СССР зарубежного радио, только после второй мировой войны ставшего для миллионов советских людей каналом и источником контринформации, разрушающей сталинистские мифы и фальсификации. Выступления Троцкого, способные радикально переместить знаки в восприятии большого террора, практически не прорывались через железный занавес, отделявший Советский Союз от всего остального мира.

История XX века показала могущественную власть над умами, которую способен обретать коллективный миф, тиражируемый средствами массовой информации. И дело здесь не в отсталости Советского Союза или в каких-то особых свойствах "русской души". Не менее властными оказались в те же годы изуверские мифы о превосходстве "высшей расы" для немецкого народа, прошедшего школу буржуазной демократии. А разве уже в наши дни не обрели власть над умами многих советских людей злобные мифы об изначальной порочности большевистского "утопического эксперимента" или о мировом "масонско-сионистском заговоре"? Разве верхушечная интеллигенция, кичащаяся своим духовным превосходством над народными массами, не поверила в риторику Горбачёва о "судьбоносных преобразованиях" или в демократические устремления Ельцина и благодетельность для страны "рыночных реформ"?

Главные мифы 1937 года - о величии Сталина и о злодейских троцкистских замыслах, будучи неразрывно связанными между собой, на протяжении многих предшествующих лет настойчиво внедрялись в массовое сознание. Их утверждение могло происходить только через реки крови. Ведь культ Сталина не был спонтанным выражением народных чувств. Он разительно противоречил массовым настроениям первых лет революции, ярко переданным Маяковским в поэме "Владимир Ильич Ленин":

Если б был он царствен и божествен, я б от ярости себя не поберёг, я бы стал бы в перекоре шествий поклонениям и толпам поперёк. Я б нашёл слова проклятья громоустого и пока растоптан я и выкрик мой, я бросал бы в небо богохульства по Кремлю бы бомбами метал: долой![223]*[224]

Чтобы насадить сталинский культ - эту разновидность светской религии - тоталитарный режим должен был вытравить такие настроения, уничтожить тех, кто был способен встать "поклонениям и толпам поперек". К таким людям относились прежде всего троцкисты, чьё влияние распространялось на множество советских людей. И если герой романа А. Рыбакова "Страх" двадцатилетний Саша Панкратов разобрался в подлинной сущности московских процессов, то лишь потому, что в сибирской ссылке он общался с троцкистами, раскрывшими ему на многое глаза. Во время чтения судебных отчётов Саша вспоминал о несломленной оппозиционерке Звягуро, которая "всё понимала. А он спорил с ней, когда она говорила, что Сталин хуже уголовника, кого угодно убьёт, если понадобится. Оправдываются её предсказания"[225].

В известном смысле Саше было легче понять правду, чем более взрослым членам партии, которых правящая фракция с 1923 года проводила через длительную череду "антитроцкистских" кампаний. Даже такой искушённый в политике человек, как Раскольников, нашедший в себе силы порвать со Сталиным, в своих зарубежных выступлениях оговаривался, что далёк от троцкизма. Между тем, подобно мольеровскому герою, не ведавшему, что он говорит прозой, он по сути повторял "троцкистскую" критику сталинизма.

Многие тысячи людей усвоили десятилетиями вбивавшуюся в их головы ложь о троцкизме как антипартийном и антисоветском течении. Отсюда было недалеко и до принятия "подтверждённого" московскими процессами тезиса: каждый троцкист - преступник, способный к измене, шпионажу и вредительству. Эти настроения при всей их абсурдности доминировали на партийных собраниях 1937 года, где каждому коммунисту вменялось в обязанность принять активное участие в розыске троцкистов. Одно из таких собраний выразительно описано Г. Баклановым в повести "Июль 41 года" - через восприятие её главного героя Щербатова:

"Тогда собрания шли часто... И вот на таком собрании капитан, один из его командиров рот, тихий, бесцветный человек, вдруг попросил слова... Он говорил глуховато, званием он был младше многих, но с тем, что он говорил на этой трибуне, он как бы поднялся над всеми. И каждый вслушивался, понимая, что сейчас должно что-то произойти.

— Давайте спросим себя, как коммунист коммуниста, спросим, положа руку на сердце: Всегда ли мы искренни перед партией? ...Нет, товарищи! Не всегда! Вот среди нас сидит полковник...

Тут он впервые поднял голову и посмотрел в зал. И Щербатов увидел его глаза, глаза своего подчинённого, столько раз опускавшиеся перед ним. Сейчас это были глаза человека, для которого уже нет запретного, который переступил и не остановится ни перед чем. Взгляд их, поднимаясь, прошёл по рядам.

— ...Вон там в углу сидит полковник Масенко.

И весь зал обернулся туда, куда указал палец с трибуны, и каждый, кто знал Масенко и кто не знал его в лицо, сразу увидел его: белый, пригвождённый, сидел он, чем-то незримым сразу отделившись от всех.

— А ведь вы неискренни перед партией, товарищ Масенко!... В двадцать седьмом году, помните, вы присутствовали на собрании троцкистов? Зачем скрывать от нас такой факт своей биографии?

А по проходу уже шёл, почти бежал пожилой полковник Масенко, рукой тянулся к президиуму, делал негодующие, отрицательные жесты... То, что чувствовал каждый сейчас, Щербатов чувствовал в себе. Подумать, Масенко. Приятный скромный человек с боевой биографией. Троцкист! ...Вот уж невозможно было предположить...

А Масенко на трибуне непримиримо, угрожающе тряс щеками, и постепенно из-за общего шума поражённых открывшимся людей стал всё-таки слышен его голос:

— Я был. Да. Я был послан... Я по заданию партии (в 1927 году на фракционные собрания оппозиции действительно засылались провокаторы и доносчики - В. Р.)... А вы, голубчик... Вы как же? Вы почему меня видели там? Как вы там были? И я ещё скажу. Я сам хотел сказать... выйти. Я назову... - Зал затих. - Вот... вот, пожалуйста. Капитан Городницкий был тогда... посещал. Полковник Фомин.

Тишина была полной. И над этой тишиной, над головами всё выше поднимался трясущийся палец Масенко. Слепо щурясь, он выбирал кого-то ещё:

— Вот... Сейчас... Вот...

И вдруг палец остановился на Щербатове. В ту долю секунды, пока поворачивался к нему зал, Щербатов успел пережить всё. Он, ни в чём не замешанный, ни в чём не виноватый, со страшной ясностью ощутил вдруг, как вся его жизнь может быть зачёркнута крест-накрест, если палец остановится на нём. Надо было встать, сказать, но он сидел перед надвигавшимся, оцепенение сковывало его. А потом вместе со всеми, он обернулся на того, на кого, перенесясь, указал трясущийся палец Масенко"[226].

Сегодня в этой сцене изумляет и потрясает всё - и то непомерное значение, которое приобрело участие во фракционном собрании десятилетней давности, и утрата человеческого облика и достоинства перед лицом такого обвинения командирами, не раз глядевшими в лицо смерти, и готовность отдать на заклание любого, чья малейшая причастность к бывшей оппозиции будет обнаружена, и смертельный ужас тех, кто знал за собой эту роковую вину, и остервенение зала при известии о малейшем подозрении в причастности к троцкистам, и бессилие перед ложным доносом, даже открыто высказанным на собрании.

Но именно так велась "борьба с троцкизмом" в 1937 году.

Гигантское разобщение людей, отравленных взаимной подозрительностью и натаскиваемых на ложь и клевету, благоприятствовало тому, что в дело вступили, говоря словами Хрущёва, "просто шарлатаны, которые избрали для себя профессией разоблачение врагов народа". В этой связи Хрущёв рассказывал случай, ставший "анекдотом, который по всей Украине передавался из уст в уста". На одном собрании какая-то женщина, указав пальцем на коммуниста Медведя, закричала: "Я этого человека не знаю, но по глазам его вижу, что он враг народа". Медведь, не растерявшись, нашёл единственно подходящий ответ: "Я эту женщину, которая сейчас выступила против меня, не знаю, но по глазам вижу, что она проститутка" (Хрущёв добавлял к этому, что Медведь "употребил слово более выразительное"). Самое же страшное состояло в том, что Хрущёв считал: лишь такая "находчивость" спасла Медведя; "если бы Медведь стал доказывать, что он не враг народа, а честный человек, то навлёк бы на себя подозрения[227].

Убеждение, что принадлежность даже в отдалённом прошлом к оппозиции является непререкаемой виной человека, за которую он заслуживает расправы, определяла логику поведения даже тех, кто отваживался на заступничество за исключённых и арестованных. Основным аргументом людей, защищавших своих товарищей, было заверение, что они никогда не участвовали ни в каких оппозициях, напротив - всегда боролись с ними.

Даже в приватных разговорах между близкими людьми сомнение в виновности арестованных нередко расценивалось, как "троцкистская клевета". Когда Эренбург, возвратившийся из Москвы в Испанию, сказал своему другу Савичу: "Трудно понять, почему каждый день забирают людей, ни в чём не повинных", тот ответил вопросом: "Ты что - троцкистом стал?"[228].

Всемирно-историческое заблуждение, связанное с убеждённостью в справедливости сталинистских квалификаций "троцкизма", сохранилось у многих партийных "ортодоксов" даже после многолетнего пребывания в лагерях. Когда П. В. Аксёнов, делегат XVI и XVII съездов партии, председатель Казанского горсовета, вернулся на свободу, то бывший секретарь партколлегии Татарской КПК Бейлин, принимавший активное участие в его исключении из партии и тоже проведший около двадцати лет в лагерях, написал ему: "Я от души рад, что Вы вернулись живым". В ответном письме Бейлину Аксёнов писал: "Фактически Вы были одним из самых выдающихся охотников за ведьмами. Усердие Ваше было настолько велико, что, когда не попадались настоящие ведьмы, Вы вылавливали всех, кто попадал к Вам в руки, приклеивали ярлыки, предавали анафеме. Я сам и моя семья были жертвами Вашей неутомимой деятельности... А ведь Вы и Лепа (в 1937 году - первый секретарь Татарского обкома партии) знали меня достаточно хорошо, чтобы не причислять к троцкистам... Во всей этой истории меня занимает не столько моя личная судьба, сколько выяснение причин - почему наша партия оказалась безоружной. Меня интересует вопрос: как опытные борцы партии - Лепа, Бейлин, Вольфович и многие, многие другие - вдруг потеряли большевистское чутьё и, очертя голову, бросились рубить коммунистов"[229].

На эти трагические вопросы Аксёнов не мог найти ответа, потому что в самой их постановке руководствовался сталинистской логикой. Он упрекал Бейлина и других за то, что они причислили его не к шпионам, вредителям, террористам, а именно и только к троцкистам ("настоящим ведьмам"). Как видно из содержания письма, даже спустя четверть века после 1937 года Аксёнов считал, что "большевистское чутьё" у "охотников за ведьмами" не было бы утрачено, если бы оно было направлено на расправу только с подлинными троцкистами; таких людей, по мысли Аксёнова, можно было и следовало "рубить".

Подобная логика заставляла при размышлениях о трагедии, пережитой партией и народом, вращаться в порочном кругу недоумений даже лиц, осознавших преступность сталинского режима. В романе Солженицына "Раковый корпус" старый большевик Шулубин делится мучащими его вопросами: "Скажите, в чём причина чередования этих периодов Истории? В одном и том же народе за какие-нибудь десять лет спадает вся общественная энергия, и импульсы доблести, сменивши знак, становятся импульсами трусости... Ведь как же я смело разгонял в Тамбове эсероменьшевистскую думу, хотя только и было у нас - два пальца в рот и свистеть. Я - участник гражданской войны. Ведь мы же ничуть не берегли свою жизнь! Да мы просто счастливы были отдать её за мировую революцию! Что с нами сделалось? Как же мы могли поддаться?.. Ну хорошо, я - маленький человек, но Надежда Константиновна Крупская? Что ж она - не понимала, не видела? Почему она не возвысила голос? Столько бы стоило одно её выступление для всех нас, даже если б оно обошлось ей в жизнь? Да может быть мы бы все переменились, все уперлись - и дальше бы не пошло? А Орджоникидзе? - ведь это был орёл! - ни Шлиссельбургом, ни каторгой его не взяли - что же удержало его один раз, один раз выступить вслух против Сталина?"[230].

При всей искренности боли, испытываемой Шулубиным, в его рассуждениях содержится немало невольного лукавства - даже перед самим собой. Ему как бы неведомо, что сам он, как и чтимые им люди, постепенно утрачивали своё мужество и принципиальность задолго до 1937 года - в ходе внутрипартийной борьбы, где с самого начала оружием большинства была беспринципность и безжалостность по отношению к своим недавним товарищам.

Зачастую только в лагерях, где люди оказывались вырванными из атмосферы привычного казённого лицемерия и на поверхность выступало глубоко хранимое в тайниках сознания, многие коммунисты отказывались от суждений, долгие годы казавшихся им аксиомами. В этом смысле интересны воспоминания И. Фильштинского о встрече в лагере с "одним из старых каторжан набора тридцатых годов" - Ворониным (фамилия этого человека, как указывает автор, изменена). В двадцатые годы Воронин был парторгом большого ленинградского завода, а затем - секретарём одного из ленинградских райкомов, где вёл непримиримую борьбу с оппозицией (по его словам, он имел в 1928 году специальное задание от обкома: собирать и уничтожать литературу, распространявшуюся троцкистами). Закончил он свою партийную карьеру в Архангельске, куда был направлен для "выкорчёвывания остатков троцкистско-бухаринской оппозиции". На вопрос о причинах своего ареста Воронин отвечал: "Смена опоры... Сталину нужно было убрать всех нас и повсюду насадить преданных ему людей. Это закон революционного процесса. Ведь сказано: "Революцию задумывают мечтатели, осуществляют герои, а плодами её пользуются подлецы". Наша революция не составляет исключения"[231].

Абстрактные рассуждения Воронина о "законе революционного процесса" столь же неубедительны, как и взволнованные возгласы Шулубина. Куда убедительней выглядят его суждения в споре с более молодым заключённым Ш., которого Фильштинский называет "государственным придурком новой формации, чуждым и даже враждебным былым революционным идеям всеобщего эгалитаризма". Ш., ставший в 1938 году "восходящей звездой на партийном Олимпе", выступал главным обвинителем Воронина как человека, имевшего "связи с троцкистами". Между Ворониным и Ш., арестованным в 1949 году по "ленинградскому делу", часто возникали политические споры.

— Вы породили целое поколение стяжателей и воров, отступили от наших партийных идеалов, - кричал обычно сдержанный, когда речь шла о политических вопросах, Воронин, - помогли Сталину разгромить старую партийную гвардию, а сами стали омещанившимися чиновниками. Вами движут только корыстные интересы, ради них вы готовы на любую подлость, уничтожали сотни тысяч преданных делу Ленина, обвиняли кого попало в троцкизме.

— А вы что, были святыми, щадили своих противников? - кричал в ответ Ш. - Не громили тех же троцкистов и прочих уклонистов? ...Вы превратили партию и народ в послушное стадо, а теперь кричите о нашем цинизме... Вы утверждаете, что действовали бескорыстно. А разве вы не жили боярами с вашими привилегированными магазинами, когда страна голодала из-за ваших экспериментов? А мы последовали вашему примеру и старались жить послаще"[232].

Конечно, в упреках Воронина много справедливого. Его поколение и впрямь не было заражено вирусом цинизма и корыстолюбия в такой степени, как поколение, пришедшее ему на смену. Но и в рассуждениях Ш. тоже немало истины. Беспощадность людей типа Воронина по отношению к своим товарищам по партии, их пользование "положенными" привилегиями проложили дорогу следующему поколению аппаратчиков, в сознании которых уже ничего большевистского не осталось. Да и сам Воронин видел вину своих палачей лишь в том, что они "обвиняли кого попало в троцкизме". Очевидно, подобно Аксёнову, он считал, что подлинные троцкисты заслуживали своей участи.

Критическое отношение к собственному поведению в годы великой чистки проявилось у многих сталинистов лишь после многолетнего пребывания в тюрьмах и лагерях. Так, Е. А. Гнедин, цензурировавший на московских процессах сообщения иностранных корреспондентов, утверждал, что среди известных ему людей, "безусловно честных, а были среди них люди и весьма проницательные, - не знал ни одного, кто решился бы взять на себя бремя последних логических выводов из анализа тогдашних политических событий, в частности судебных процессов"[233].

Понятно, что среди бюрократов, прикосновенных к "тайнам" московских процессов, не могло оказаться людей, которые, как писал Гнедин, "решились бы взять на себя это бремя". Однако ссылка на поведение своего окружения не может служить самооправданием. К этой мысли приближался и сам Гнедин, когда писал о собственном поведении: "Я поступал в соответствии со своими обязанностями и ставил интересы государства, его внешнеполитический престиж выше истины. Наивно было бы винить теперь себя за это, но как не вспомнить, что в эти же самые дни в соседнем здании в НКВД следователи, в свою очередь, во имя интересов государства - как они их понимали - пренебрегали истиной и вымогали показания от невинных людей"[234]. Таким образом, сознательное надругательство над истиной во имя "выполнения своих обязанностей" Гнедин справедливо ставил в один ряд с поведением следователей-садистов.

Я попытался рассмотреть свидетельства самых разных людей, в результате чего вырисовывается картина крайней психологической и нравственной неоднородности партии в годы великой чистки. Эта неоднородность "преодолевалась" по мере уничтожения носителей большевистского сознания. Такая эволюция массовых политических настроений - от приверженности большевистским идеалам к полной идейной опустошённости - уловлена писателем Н. Нароковым, эмигрировавшим в 1944 году на Запад. Некоторые суждения его романа "Мнимые величины" сегодня воспринимаются как проницательные исторические прогнозы. Это относится, например, к словам, которыми начальник областного управления НКВД в подпитии и порыве откровенности делится со своим заместителем: "Только не сомневайся: если нашей коммунистической партии завтра прикажут выкинуть из Мавзолея труп Ленина, проклясть Карла Маркса и заплевать коммунизм, так она и выкинет, и проклянет, и заплюёт"[235]. Эти слова, едва ли применимые к обстановке 1937 года, как нельзя лучше характеризуют поведение многих партократов более позднего времени, устроивших в конце 80?х - начале 90?х годов настоящий шабаш вокруг имён Маркса и Ленина, равно как и вокруг самой коммунистической идеи.

Уже в 50?е годы многие большевики, вышедшие из лагерей, с горечью убеждались в том, что партия, которой они отдали всю свою жизнь, осталась прежней только по названию. В этом отношении примечателен рассказ Адамовой-Слиозберг о старой большевичке, к сыновьям которой пришёл их заводской товарищ - член парткома. Узнав, что их мать состояла в партии с 1916 года, он стал уговаривать её восстановиться в партии, прельщая персональной пенсией союзного значения и другими льготами. "Маша помолчала, а потом ответила: нет, я была не в вашей партии, я была совсем в другой"[236].

Для большевиков, даже прошедших невредимыми через лихолетье 30?х годов, правда о великой чистке не явилась откровением. Уже спустя три месяца после смерти Сталина старый большевик Линде писал Г. И. Петровскому: "Не пора ли дать спокойную старость жертвам 1937-1938 годов?.. С другой стороны: выросли дети этих жертв... и все они должны притворяться, что их отцы и матери были врагами народа. Разве это не нетерпимая ложь?!"[237].

После ознакомления с докладом Хрущёва на XX съезде Линде послал Петровскому письмо, в котором выходил на широкие обобщения, касавшиеся не только сталинских преступлений, но и сложившегося в стране политического режима в целом: "За это время столько нового, - писал он. - Правда, не для нас с Вами. Но сейчас это стало уже известно и для широких партийных масс... А вдумайтесь глубже во все внешние проявления: синие жандармские фуражки, милиция по форме старых городовых, золотые погоны, каких нет даже у наших врагов, яркая форма чиновников, щедрость для верхов, для чинов органов безопасности и прочая, прочая мишура. Только ли это мишура или попытка вернуться к старому?.. Зло причинено ужасное. Жалко не только людей, погибших в расцвете сил и талантов, обидно за партию, нашу честную и любимую партию, которой мы отдали и молодость и зрелую жизнь и которую так гнусно изнасиловали! У меня много дел по реабилитации погибших товарищей, ведь иногда только я являюсь живым свидетелем человеческой жизни, загубленной зря. Только уж очень долго проходит эта реабилитация"[238].

В архиве Петровского хранится много подобных писем от товарищей по партии, в том числе от репрессированных, которые до XX съезда проявляли нерешительность даже в просьбах о заступничестве. Так, И. Г. Рогачевский писал из Магадана в январе 1956 года: "Если Вы не сможете или не захотите по каким-либо соображениям помочь мне, - большая просьба: это письмо никуда не пересылайте, а уничтожьте"[239].

За всем этим остаётся один из кардинальных вопросов, неизбежно встающих при осмыслении великой чистки: существовало ли в партии и стране какое-либо действительное сопротивление сталинизму? Имелись ли среди жертв великой чистки люди, "виновные" в умыслах и действиях против сталинского режима?

XXXII Были ли виновные? Почти во всех работах о великий чистке, принадлежащих авторам самой разной политической ориентации, в качестве аксиомы принимается тезис об абсолютной произвольности сталинских репрессий. Суждения, согласно которым в СССР в 30?е годы не было ни врагов Советской власти, ни коммунистических противников сталинского тоталитаризма, парадоксальным образом разделялись и антикоммунистами, и официальными советскими критиками "культа личности".

Доля истины в этой версии заключается в том, что в 30?е годы в Советском Союзе не существовало организационно оформленных сил капиталистической реставрации. Если бы монархисты и белогвардейцы вели какую-то политическую борьбу внутри страны, описанию их "подвигов", конечно, нашлось бы место на страницах эмигрантской печати и в работах западных советологов. Однако до сих пор никаких подобных свидетельств не обнародовано.

Ненависть врагов Октябрьской революции и Советской власти, находившихся в СССР, была глубоко затаённой. Она открыто обнаружилась лишь в годы Отечественной войны, выразившись в открытом пособничестве фашистским интервентам, затем проявилась в идеологической форме - в сочинениях правого крыла диссидентов 60?х - 80?х годов и, наконец, выплеснулась в период "перестройки" и "реформ", когда соответствующие силы получили возможность своего политического оформления.

Вместе с тем в 30?е годы советское общество отнюдь не было всецело оцепеневшим от сталинских репрессий. Существовали разные уровни сопротивления сталинизму. Известно множество случаев, когда советские люди, рискуя собственной жизнью, отстаивали доброе имя своих оклеветанных товарищей. Это был, так сказать, первый уровень противостояния сталинизму и его репрессивной машине. Но были и иные, более высокие уровни такого противостояния, рождавшегося в основном в большевистской среде. Оно шло не только со стороны действительных троцкистов. Неведомо для себя к троцкистским идеям приходили и многие другие члены партии, сохранявшие большевистский тип социального сознания и возмущённые поруганием принципов Октябрьской революции.

Ставшие ныне доступными мемуары очевидцев и участников событий тех лет, равно как и опубликованные материалы следственных дел опровергают концепцию книги Солженицына "Архипелаг ГУЛАГ", согласно которой всё население СССР состояло из "кроликов", не отваживавшихся на какое-либо сопротивление насилию и произволу, и все аресты осуществлялись без всякого основания. Нагнетая такого рода представления, Солженицын приводит многочисленные примеры жестоких приговоров по нелепым и ничтожным поводам: портной воткнул в газету иголку, которая попала в глаз на портрете Кагановича; сторож, который нёс тяжёлый бюст Сталина в клуб, обернул его ремнем, зацепившим Сталина за шею; матрос продал англичанину зажигалку; старшеклассники, боровшиеся в колхозном клубе, нечаянно сорвали со стены плакат и т. д.[240]

По мнению Солженицына, "струйка политической молодёжи" потекла лишь, "кажется, с 43-44 года, когда возникли первые школьные политические кружки, распространявшие антисталинские листовки[241]*"[242].

Применительно к 30-м годам Солженицын делает исключение только для троцкистов, которые, по его словам, были "чистокровные политические, этого у них не отнять". Всех остальных коммунистов он называет "ортодоксами", которые якобы даже в тюрьмах и лагерях сохраняли преданность Сталину и сталинизму. В этой среде он находит лишь немногие исключения, известные ему не по личным наблюдениям, а по рассказам заключённых, прошедших через застенки НКВД в 1937-1938 годах. Он упоминает о коммунистах, которые "плевали на деньги, на всё личное" и для которых, несмотря на все пройденные испытания, "коммунистическая вера была внутренней, иногда единственными смыслом оставшейся жизни". Одним из таких людей был белорусский цензор Яшкевич, который "хрипел в углу камеры, что Сталин - никакая не правая рука Ленина, а -собака, и пока он не подохнет - добра не будет". Солженицын приводит и дошедший до него рассказ о венгерском эмигранте Сабо, командире партизанского отряда в годы гражданской войны, который говорил своим сокамерникам: "был бы на свободе - собрал бы сейчас своих партизан, поднял бы Сибирь, пошёл на Москву и разогнал бы всю сволочь".

При всём этом Солженицын утверждает, что прозрение даже таких коммунистов наступало только в тюремных камерах и "бороться из них не пробовал никто... хотя бы на день раньше своего ареста"[243]. Утверждению этой версии, согласно которой все большевики слепо верили в Сталина и сталинский социализм, способствовали следующие обстоятельства. Наиболее активные оппозиционеры дополнительно просеивались в тюрьмах и лагерях через плотный фильтр сексотов. Признание - даже в приватном разговоре - в своей верности троцкистским убеждениям грозило немедленным расстрелом. Даже после смерти Сталина рассказать что-либо о своей прежней оппозиционной деятельности - значило обречь себя в лучшем случае на сохранение судимости. Поэтому в мемуарах уцелевших троцкистов крайне скупо рассказывается об их оппозиционной (легальной и нелегальной) работе.

Совсем иная, нежели у Солженицына, картина политических настроений встаёт при обращении к следственным делам 1937-1938 годов. Такого рода свидетельств было бы несравненно больше, если бы "свободная" и "независимая" "демократическая" пресса не использовала рассекречивание российских архивов для того, чтобы переключить внимание с фактов сопротивления сталинизму на бесплодные поиски документов, компрометирующих Ленина и большевиков революционной поры.

Однако даже сравнительно немногочисленные публикации недавнего времени позволяют внести существенные коррективы в традиционную трактовку великой чистки. Остановимся в этой связи на следственном и судебном деле выдающегося советского физика Л. Д. Ландау.

Казалось бы, молодой беспартийный учёный, всецело увлечённый своей работой, должен был быть далёк от политики, и его арест мог служить примером абсолютной произвольности политических репрессий. Однако из следственного дела Ландау мы узнаем, что он признал своё участие в изготовлении антисталинской листовки. Проходивший по тому же делу коллега Ландау - коммунист Корец, проведший два десятилетия в тюрьмах и лагерях, рассказывал впоследствии, что им был составлен текст этой листовки, предназначавшейся для распространения в колоннах демонстрантов 1 мая 1938 года.

Содержание листовки, не менее радикальной, чем документы троцкистов и рютинцев, заслуживает того, чтобы привести её целиком.

"Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Товарищи!

Великое дело Октябрьской революции подло предано. Страна затоплена потоками крови и грязи. Миллионы невинных людей брошены в тюрьмы, и никто не может знать, когда придёт его очередь. Хозяйство разваливается. Надвигается голод.

Разве вы не видите, товарищи, что сталинская клика совершила фашистский переворот. Социализм остался только на страницах окончательно изолгавшихся газет. В своей бешеной ненависти к настоящему социализму Сталин сравнился с Гитлером и Муссолини. Разрушая ради сохранения своей власти страну, Сталин превращает её в лёгкую добычу озверелого немецкого фашизма.

Единственный выход для рабочего класса и всех трудящихся нашей страны - это решительная борьба против сталинского и гитлеровского фашизма, борьба за социализм.

Товарищи, организуйтесь! Не бойтесь палачей из НКВД. Они способны только избивать беззащитных заключённых, ловить ни о чём не подозревающих невинных людей, разворовывать народное имущество и выдумывать нелепые судебные процессы о несуществующих заговорах. Товарищи, вступайте в Антифашистскую Рабочую Партию. Налаживайте связь с её Московским Комитетом. Организуйте на предприятиях группы АРП. Налаживайте подпольную технику. Агитацией и пропагандой подготавливайте массовое движение за социализм.

Сталинский фашизм держится только на нашей неорганизованности.

Пролетариат нашей страны, сбросивший власть царя и капиталистов, сумеет сбросить фашистского диктатора и его клику"[244].

Даже согласно ныне существующему российскому законодательству, эта листовка не может быть квалифицирована иначе как призыв к насильственному ниспровержению власти (точнее - правящей верхушки).

Особое совещание приговорило Ландау по совокупности предъявленных ему обвинений (к его действительным поступкам было добавлено и придуманное следствием обвинение во вредительстве) к восьми годам тюремного заключения. Сам факт вынесения такого относительно мягкого по тем временам приговора косвенно свидетельствует о том, что изготовление листовки с открытым призывом к ниспровержению сталинской клики не рассматривалось "органами" как некое исключительное событие.

В архивах НКВД найдены и многие другие листовки, содержащие не менее беспощадные оценки сталинского режима, чем листовка Кореца-Ландау:

"Уважаемый товарищ! Вам, вероятно, как и всем мыслящим людям, стало безумно тяжело жить. Средневековый террор, сотни тысяч замученных НКВД и расстрелянных безвинных людей, лучших, преданнейших работников Советской власти - это только часть того, что ещё предстоит!!! Руководители Политбюро - или психически больные, или наймиты фашизма, стремящиеся восстановить против социализма весь народ. Они не слушают и не знают, что за последние годы от Советской власти из-за этих методов управления отшатнулись миллионы и друзья стали заклятыми врагами".

"Вечная память легендарным героям Красной Армии, погибшим от кровавой руки НКВД, тт. Блюхеру, Бубнову, Тухачевскому, Егорову и др."

"Наша власть... в нарушение Конституции, сотнями тысяч арестовывает в огромном большинстве случаев ни в чём не повинных советских граждан, ссылает и расстреливает их... Все боятся слово сказать, все боятся друг друга. Наша власть - это Сталин и его чиновники, подхалимы и негодяи без чести и без совести".

"Товарищи по крови. Снимите ваши шапки и станьте на колени перед страданиями народа и ваших товарищей по борьбе... Перед вами реки крови и моря слез. Директива чрезвычайного съезда одна: Сталин и сталинцы должны быть уничтожены"[245].

Едва ли и сегодня могут быть найдены более меткие слова для характеристики сталинских преступлений. В листовках, написанных разными людьми или группами людей, мы неизменно улавливаем не только гневный протест против произвола, но и чётко сформулированное противопоставление выродившейся сталинской клики миллионам честных сторонников Советской власти и социализма. Обращает внимание и то, что авторы листовок подписывали их именем то чрезвычайного партийного съезда, то "антифашистской рабочей партии", стремясь создать впечатление о существовании в стране организованного коммунистического подполья.

Содержание всех этих листовок убеждает, что их авторы, подобно группе Кореца-Ландау, рассуждали и действовали в духе призывов Троцкого к политической революции, направленной на ликвидацию сталинского режима при сохранении социальных завоеваний Советской власти.

Возвращаясь к делу Ландау, отметим, что его судьба сложилась уникально по сравнению с судьбой других людей, пытавшихся бороться против сталинского режима. После обращений к Сталину академика Капицы и известного шведского физика Нильса Бора с просьбой освободить Ландау, последний был освобождён на поруки Капице. Однако обвинение Ландау в антисоветской деятельности оставалось в силе вплоть до 1990 года, когда он был реабилитирован.

Если очистить многие следственные дела от выражений типа "антипартийный", "антисоветский", "контрреволюционный", "клеветнический" и т. п., обычно вписывавшихся следователями в протоколы допросов, то перед нами предстанет картина широко распространённых оппозиционных настроений, разделявшихся и видными деятелями партии. Так, один из старейших грузинских большевиков Орахелашвили, бывший председатель Совнаркома Грузии, на допросе показал: "Я клеветнически отзывался о Сталине как о диктаторе партии, а его политику считал чрезмерно жестокой... Будучи очень тесно связан с Серго, Орджоникидзе, я был свидетелем его покровительственного и примиренческого отношения к носителям антипартийных и контрреволюционных настроений... В частности, я был свидетелем того, что Буду Мдивани в беседе с Серго Орджоникидзе высказывал недовольство партийным руководством"[246].

Знакомясь с материалами следственных дел, можно прийти к следующим выводам. Если на открытых процессах Сталин запрещал говорить что-либо о действительных политических мотивах оппозиционеров, то от следствия он требовал досконального выявления этих мотивов. Получая показания подследственных, он убеждался в том, как относятся многие большевики к его "социализму". Это в свою очередь давало импульс к дальнейшему развязыванию большого террора.

Сопоставление многих показаний с высказываниями "невозвращенцев" (см. гл. XXXIX-XL) убеждает в том, что старые большевики в своей значительной части не были ослеплены и оболванены. Многое из того, о чём говорилось в стране после XX съезда, было ясно им ещё в 30?е годы.

Далеко не всё в показаниях обвиняемых было, как выражались в 30?е годы, "романами", вложенными в их уста следователями. Конечно, в деятельности следователей, особенно периферийных, не было недостатка в выдумках самой низкой пробы. Однако перед следователями, ведущими дела видных партийных работников, чекистов и т. д., ставились задачи, связанные с получением информации о действительных политических настроениях этих лиц и их окружения. В распоряжении следователей были и собранные на протяжении многих лет агентурные материалы, отражавшие истинные взгляды политических противников Сталина.

В этой связи безусловный интерес представляет дело Л. М. Субоцкого, занимавшего в 30?е годы два, казалось бы, несовместимых поста: помощника главного военного прокурора и редактора "Литературной газеты". Но и этот человек, призванный быть юридическим и идеологическим стражем режима, в известной мере разделял оппозиционные настроения. В полученных против него показаниях указывалось, что он "враждебно оценивал внутрипартийный режим, клеветнически обвинял руководителей партии в бюрократизме, казёнщине, праздности, в зажиме активности масс и запрете свободного высказывания политических взглядов", говорил о "зверствах ГПУ, чиновникам которого законы не писаны". В деле Субоцкого зафиксировано и следующее его высказывание: голод на Украине и Северном Кавказе вызван "жестокой политикой руководителей партии, которые, проводя насильно коллективизацию сельского хозяйства, истребляют наиболее культурных крестьян"[247]. Всего этого, казалось, было достаточно для жестокой расправы хотя бы по статье "антисоветская агитация". Однако вскоре после осуждения Субоцкого к шести годам лагерей его дело было прекращено и он был освобождён. В дальнейшем он работал заместителем главного редактора журналов "Красная новь" и "Новый мир", а во время войны - заместителем прокурора на нескольких фронтах.

Разумеется, такого рода снисхождение не распространялось на старых большевиков, занимавших более высокие должности, чем Субоцкий. В этой связи коснёмся дела одного из наиболее близких сподвижников Дзержинского А. Х. Артузова, который в 20?е годы руководил операциями "Трест" и "Синдикат", заманил в СССР Савинкова и Сиднея Рейли, а в 30?е - курировал вербовку группы выпускников Кембриджского университета, на протяжении нескольких десятилетий передававших советской разведке ценную информацию.

Артузов был обвинён в работе на германскую разведку с 1925 года, на французскую - с 1919, а на английскую - даже с 1913 года. Но и в этом, насквозь фальсифицированном деле встречаются такие показания обвиняемого, какие было не под силу выдумать ежовским следователям. Артузов сообщил, что политическая программа, которую разделяли Бухарин, Рыков, Томский и Тухачевский, состояла в том, чтобы восстановить иностранные концессии, добиться выхода советской валюты на мировой рынок, отменить ограничения на выезд и въезд в СССР иностранцев, разрешить свободный выбор форм землепользования - от колхоза до единоличного хозяйства, провести широкую амнистию политзаключённых и свободные демократические выборы, установить свободу слова, печати, союзов и собраний. Как видим, речь шла о вполне реалистической политической программе, направленной не на разрушение, а на укрепление принципов социализма.

Передавая свои разговоры с Ягодой, Артузов сообщил: Ягода говорил ему, что в стране и особенно в партии царит недовольство руководством, "деспотизм которого находится в кричащем противоречии с декларациями о советской демократии"[248].

Такое политическое недовольство даже в самый разгар большого террора проявлялось в поведении коммунистов и беспартийных, находившихся на воле. Об этом свидетельствуют, в частности, документы, извлечённые из партийных архивов Запорожья. Так, коммунист Телешко в заявлении, направленном в областную контрольную комиссию, писал о "всевластии аппарата" и "невероятном внутрипартийном сталинском зажиме". Студент медицинского техникума Яхно на собрании, посвящённом обсуждению проекта конституции, заявил: "У нас в СССР демократии нет и не будет, а всё делалось и делается так, как диктует диктатор Сталин". На запорожских заводах распространялись антисталинские листовки, а на стене ферролитейного завода появилась надпись: "Товарищи, остерегайтесь, Россия гибнет. Сталин истребляет народ. ЦК ВКП(б)"[249].

Ещё одним источником для характеристики подлинных настроений советских людей в годы великой чистки могут служить их письма влиятельным людям страны, депутатам Верховного Совета СССР и т. д. Так, в 400 письмах, находящихся в депутатском архиве А. Н. Толстого, затрагивается тема репрессий. Любопытно, что Толстой до конца своих дней хранил эти письма, невзирая на их опасное содержание и на встречавшиеся в них нелестные оценки его собственного поведения. Эту депутатскую почту можно разделить на три группы.

Первую составляют письма, не только подписанные авторами, но и содержащие их обратные адреса. В одном из таких писем В. В. Калинин, рассказывая о судьбе своего репрессированного брата, замечал: "Я заранее знаю, что Вы ничего сделать не можете, что Вы ничем не сможете помочь. Вы получаете сотни писем с подобным содержанием. Я прошу Вас не за брата, у меня другое к Вам". Зная из печати, что Толстой работает над книгой о Сталине, Калинин обращался к нему со следующими словами: "Неужели нет защиты от карьеристов, подхалимов и трусов, которые на каждом лозунге, вчера на коллективизации, сегодня на бдительности, зарабатывают на хлеб... Неужели вы, депутаты, созданы только для того, чтобы кричать ура Сталину и аплодировать Ежову". Обращаясь к писателю с просьбой передать это его письмо Сталину, Калинин писал: "Не бойтесь, я не сумасшедший, я живой человек, у меня есть семья, есть сын, есть работа, которую я люблю, я не карьерист, не подхалим... Трус? - может быть, не больше, чем другие. Но сейчас для меня чувство правды сильнее страха перед 10-тью годами лагеря"[250].

А. В. Филиппченко, жена известного ученого, осуждённого на 10 лет без права переписки, также рискуя собственной свободой, сообщала, что от вышедших на свободу сокамерников её мужа она узнала: его признания были получены путём применения "исключительно жестоких мер воздействия, таких, которые не может выдержать человек"[251].

Вторая группа писем также подписана, но без указания обратного адреса. К этой группе принадлежит письмо Козуба, подчёркивавшего, что не могут пользоваться народным признанием писатели, которые "пишут неправду, подхалимничают под существующий строй и славят одно имя Сталина, от которого плачут народы и который создал искусственную голодовку, от которой умерли миллионы"[252].

Соловьёв из Ташкента упрекал писателя за замалчивание положения миллионов советских заключённых. "Знаете ли Вы о том, что заключённые находятся в кошмарных условиях, что их не считают за людей... и что благодаря этому они погибают медленной и мучительной смертью?" Соловьёв сообщал о себе, что в годы гражданской войны он служил в Красной Армии, но после того, как в 1931 году был отправлен "в порядке профилактики" в ссылку, перешёл на нелегальное положение"[253].

Третья группа писем, содержащая наиболее смелые и обличительные высказывания, отправлена без подписи. В одном из таких писем безымянная женщина, откликаясь на речь Толстого об еврейских погромах в Германии, замечала, что нисколько не легче участь заключённых в застенках НКВД. Приводя многочисленные примеры садизма тюремщиков, она писала: "Ужасным веет вообще от рассказов об Астрахани. Там не щадили ни юнцов, ни стариков, одна женщина, доведённая до отчаяния допросами, выбросилась из окна 3 этажа и разбилась на глазах у прохожих. Неужели астраханские дела не вопиют о себе?.. Неужели и Вы замолчите?"[254].

В отклике на ту же речь другая корреспондентка писала, что немецкие евреи "могут кричать, вопить, и весь цивилизованный мир, в том числе и Вы, уважаемый писатель, можете протестовать и возмущаться". В отличие от этого, невинные женщины, находящиеся в советских лагерях, "уже обезумевшие от страха,.. не имеют права написать: за что? за что? за что?!"[255].

Страстную инвективу сталинскому режиму представляет анонимное письмо, в котором говорится: "Люди, называющие себя отцами отечества, люди, ставшие во главе народа, - вдруг обрушивают на наши головы самый гнусный, дикий и бессмысленный террор! По всему многострадальному лицу России несётся вой и стон жертв садистов, именующих себя "бдительным оком революции". Два года диких, открытых издевательств. Об этом циничном разгуле... Вы знаете... и молчите. Где же правда писателя земли Русской?" Упоминая о том, что "кровавое дело свершилось, осчастливленные граждане удовлетворились каким-то бормотаньем о конце ежовщины", автор писал, что те, кто был выпущен из тюрем, превратились в " калек нравственных и физических"[256].

Наиболее сильным представляется мне письмо женщины, рассказывавшей, как она разорвала портрет Толстого после прочтения статьи, излагавшей содержание его романа "Хлеб". "Вы казались мне тем инструментом, который никогда, ни в каких условиях не может издавать фальшивую ноту, - говорилось в письме. - И вдруг я услышала вместо прекрасной мелодии захлебывающийся от восторга визг разжиревшей свиньи, услышавшей плеск помоев в своём корыте... Ведь в "Хлебе" вы протаскиваете утверждение, что революция победила лишь благодаря Сталину. У вас даже Ленин учится у Сталина... Ведь это приём шулера... Вы показываете Троцкого предателем. Вы негодяй после этого! Пигмей рядом с этим честнейшим гигантом мысли! Ведь это звучит анекдотом, что он и тысячи благороднейших людей, настоящих большевиков, сейчас арестованных, стремились к восстановлению у нас капиталистического строя... Этому не верит никто!"

Автор письма поднималась до глубоких обобщений о судьбе страны, в которой "волной разлилась реакция", а миллионы людей задыхаются в нищете и удушливой духовной атмосфере. "Лучшие люди, преданные ленинской идее, честные и неподкупные, сидят за решётками, их арестовывают тысячами, расстреливают, они не в силах перенести грандиозную подлость, торжествующую по всей стране, сами уходят из жизни, кончают самоубийством... Произвол и насилие оставляют кровавые следы на советской земле. Диктатура пролетариата превратилась в диктаторство Сталина. Страх - вот доминирующее чувство, которым охвачены граждане СССР... Партия ушла от массы, она превратилась в диктаторскую партию... Сверкающая идея Ленина заменена судорожными усилиями Сталина удержать власть. Где тот великолепный пафос, что в Октябре двинул миллионы на смертельную битву? Под зловонным дыханием Сталина и вот таких подпевал, как вы, вековая идея социализма завяла, как полевой цветок в потных руках мерзавца!"[257].

Во всех этих письмах не встречается ни одного антисоветского высказывания, все они написаны с позиции людей, испытывающих боль за разрушение возведённого большевизмом здания.

XXXIII Оппозиционеры в лагерях Особое беспокойство Сталина должны были вызывать сообщения о настроении и поведении оппозиционеров. Если большинство лидеров оппозиции после перехода из комфортных условий существования в тяжёлые условия ссылки выступили с капитулянтскими заявлениями, то тысячи рядовых троцкистов даже в местах лишения свободы оставались не сломленными.

До 1936 года большинство репрессированных оппозиционеров находились в ссылке и политизоляторах - тюрьмах для политзаключённых, где режим был относительно мягким. В 1936 году начался их массовый перевод из мест ссылки в концентрационные лагеря. Параллельно с этим шло резкое ужесточение режима в политизоляторах. На это, равно как и на первые московские процессы, оппозиционеры ответили негодующими письмами в партийные и чекистские органы, что только усилило репрессии по отношению к ним. В феврале 1937 года Ежов подписал приказ, предписывающий предать суду "содержащихся в тюрьмах ГУГБ осуждённых на разные сроки заключения, приславших мне в связи с введением нового тюремного режима и процессом оскорбительные заявления". Среди лиц, подлежащих, согласно этому приказу, новым репрессиям, мы находим имена многих троцкистов, а также лидера группы "децистов" В. М. Смирнова и одного из наиболее непреклонных "правых" В. В. Кузьмина[258].

На февральско-мартовском пленуме ЦК Сталин обнародовал свои планы относительно троцкистов и зиновьевцев. Определив их примерную численность в 30 тыс. человек, он сообщил, что из этого числа уже арестовано 18 тысяч. Таким образом, "каких-нибудь 12 тыс., может быть из старых кадров остаётся,.. которых мы скоро перестреляем"[259]. Разумеется, эти каннибальские высказывания не вошли в опубликованный текст его выступлений.

Тем временем в лагерях оппозиционеры прибегали к коллективным акциям протеста. Так, троцкисты, находившиеся на Колыме, объявили в августе 1936 года голодовку, предварительно направив в ЦИК и НКВД заявления с требованием об установлении для них режима политзаключённых. На тринадцатый день голодовки администрация прибегла к принудительному искусственному кормлению, в результате чего состояние многих голодающих резко ухудшилось. Спустя некоторое время требования участников голодовки были удовлетворены, троцкисты стали содержаться компактно, а мужья и жёны получили возможность жить совместно (при наличии детей - и с детьми)[260].

В одном из лагерей, где находилось 180 троцкистов, центром их общения стала комната барака, в которой жили супруги Сербский и Захарьян с ребёнком. В донесении охраны, им вменялось в вину следующее "преступление": "Ребёнок 4-5 лет резвится, слыша имена вождей рабочего класса СССР от детей вольнонаёмных служащих, но мать категорически и с угрозами воспрещает ему их воспринимать и произносить... Он выращивается замкнутым от действительности советского веселья и радостной детской жизни и выковывается в будущего троцкиста".

Сербский и Захарьян оказались одними из первых, кому было сфабриковано новое, "лагерное" дело (до этого они уже пять раз подвергались репрессиям). В сентябре 1937 года оба они были приговорены к высшей мере наказания и спустя месяц расстреляны[261].

Примерно в то же время была привлечена к следствию и суду Т. И. Мягкова. В конце 20?х годов она была членом Всеукраинского подпольного центра оппозиции. В 1928 году была выслана на 3 года в Астрахань, где работала секретарём Раковского, участвовала в выпуске листовок, требующих возвращения из ссылки Троцкого и освобождения из тюрем оппозиционеров. После подачи в 1929 году заявления о разрыве с оппозицией была досрочно освобождена. В 1932 году вместе с другими участниками группы И. Н. Смирнова вернулась к нелегальной оппозиционной деятельности и была вторично арестована. С 1933 года содержалась в Верхнеуральском политизоляторе, а затем - в казахстанской ссылке. В июне 1936 года была арестована в Алма-Ате и отправлена в Колымские лагеря сроком на 5 лет[262]. Здесь вначале она работала плановиком-экономистом, жила в благоустроенном бараке для служащих, получала такую же зарплату, как и вольнонаёмные работники, пользовалась правом вести неограниченную переписку.

Как вспоминала подруга Мягковой М. Варшавская, Мягкова говорила начальнику секретно-политического отдела Магаданского УНКВД Мосевичу, осуждённому по процессу ленинградских чекистов в 1934 году: "Уничтожат не только нас. Уничтожат и вас, потому что вы знаете, что мы (троцкисты - В. Р.) Кирова не убивали"[263].

Осенью 1937 года Мягкова была арестована за то, что вступила в разговор со своим старым товарищем Поляковым, проходившим мимо её барака в составе этапа троцкистов. В ответ на требование охранника отойти от колонны она кричала: "Фашисты, наймиты фашистские, я знаю, что при этой власти не щадят ни женщин, ни детей. Скоро вам будет конец с вашим произволом"[264].

В 50?е годы бывшая оппозиционерка С. Смирнова рассказывала: летом 1937 года Мягкову, как и других троцкистов, привезли в Магадан из дальних лагерей для предъявления новых обвинений. Заключённых помещали в большой барак с двухярусными нарами. По ночам в бараке появлялась команда охраны, зачитывавшая очередной список осуждённых. В одну из таких ночей вызвали Мягкову.

Последнее письмо Мягковой родным датировано восемнадцатым сентября. А спустя месяц ей был вынесен смертный приговор по следующим обвинениям: находясь в лагере, систематически устанавливала связи с заключёнными троцкистами; держала голодовку в течение шести месяцев; высказывала контрреволюционные пораженческие идеи.

В конце 1937 года начали производиться в массовом порядке мероприятия по ликвидации "зачинщиков-организаторов волынок (т. е. забастовок - В. Р.) среди троцкистов". Родственникам жертв этих истребительных операций было в 50-60?е годы отказано в партийной реабилитации их близких. Большинство троцкистов были полностью реабилитированы в юридическом и партийном отношении лишь в конце 80?х годов.

Положение троцкистов в лагерях осложнялось тем, что заключённые из числа наиболее тупых или наиболее запуганных сталинистов продолжали выказывать и питать к ним искреннюю ненависть. Один из таких "ортодоксов" в воспоминаниях, написанных в 60?е годы, так рассказывал о своей первой лагерной встрече с троцкистами. В Магадане, где, по его словам, "нас (арестантов) встретили, как рабочих, нужных людей для большой стройки и для добычи крайне нужного стране золота", к прибывшему этапу подошёл один из старых заключённых-троцкистов со словами: "Что, товарищи сталинцы, получили от своего мудрого бати благодарность за верность и преданность?" "Пишу об этом штрихе потому, - присовокуплял к этому рассказу автор воспоминаний, - что бытующее сейчас мнение, что 100 процентов арестованных в те годы были невиновны, неверно. Были тогда и настоящие враги нашего социалистического строительства. Они и в лагере вели антипартийную работу, стремясь поколебать ленинскую убеждённость"[265].

Об отношениях между сталинистами и троцкистами в лагерях много говорит эпизод, описанный в романе К. Симонова "Живые и мёртвые". С явным одобрением Симонов рассказывал, как главный герой романа комбриг Серпилин, находясь в заключении, "без долгих слов избил в кровь одного из своих бывших сослуживцев по гражданской войне, троцкиста, по ошибке избравшего его своим поверенным и поделившегося с ним мыслями о том, что партия переродилась, а революция погибла"[266].

Проводя с 1923 года каждого члена партии через серию погромных кампаний, где неизменным условием выживания являлось выражение ожесточённой ненависти к "троцкизму", Сталин внёс в партию глубокую рознь, которая не иссякала даже в обстановке лагерей. Ожесточение против "троцкистов" лишь усугублялось у лиц, причисленных к ним "по ошибке", мыслью, что виновниками их несчастья являются подлинные троцкисты, и впрямь представляющие опасность для государства.

Историкам ещё предстоит определить, кто из осуждённых по статье КРТД (контрреволюционная троцкистская деятельность) действительно принадлежал к троцкистам. Такой подсчёт может быть облегчен тем, что оппозиционеры, никогда не выступавшие с капитулянтскими заявлениями, были арестованы в первом потоке большого террора и содержались в лагерях, как правило, компактно. Сопоставление некоторых свидетельств о численности подлинных троцкистов позволяет сделать вывод, что она только в колымских и воркутинских лагерях составляла тысячи, а, может быть, и десятки тысяч человек.

Перед администрацией лагерей была поставлена задача: создать троцкистам особо тяжёлый режим. А поскольку троцкисты не скрывали своих убеждений и выступали с коллективными акциями протеста, они подвергались по приказам из Москвы свирепому истреблению.

Вместе с тем бесчисленные сталинские амальгамы породили серьёзный парадокс. Подавляющее большинство подлинных троцкистов были направлены в лагеря в 1936 году, когда Особое совещание не имело права давать более 5 лет лишения свободы. Большинство же тех, кто прибывал в лагеря в 1937-1938 годах, когда по статье "КРТД" давали сроки в 10-25 лет, никогда не принадлежали ни к каким оппозициям. Тупым сталинским тюремщикам было не под силу отделить настоящих троцкистов от тех, кто был подведён под эту статью в горячке большого террора. Поэтому среди тысяч троцкистов остались десятки, может быть, сотни тех, кто не был расстрелян в лагерях. Некоторые из них вышли на свободу после отбытия своего срока и принимали участие в Отечественной войне.

К числу выживших относился, например, А. Р. Пергамент, впервые арестованный за оппозиционную деятельность в 1927 году и высланный в Вятскую область сроком на 2 года. После возвращения из ссылки и вплоть до января 1935 года он работал в Москве помощником председателя Госплана. 26 августа 1936 года был осуждён Особым совещанием к пяти годам лишения свободы. В лагере подписал групповое заявление в ЦК ВКП(б) и Исполком Коминтерна с требованием пересмотра дел троцкистов. 17 июля 1938 года был приговорён к высшей мере наказания, замененной Верховным Судом РСФСР десятью годами лишения свободы[267].

В конце 40?х годов все бывшие троцкисты, находившиеся на воле, оказались "повторниками", направленными вновь в лагеря без предъявления каких-либо новых обвинений.

XXXIV Воркутинская трагедия Наиболее масштабная операция по массовому уничтожению троцкистов получила название "воркутинской трагедии"[268]*. Известия о ней проникли на Запад вскоре после войны - от бывших лагерников, попавших в число "перемещённых лиц". Свидетельства о троцкистах - жертвах лагерных расстрелов на Воркуте, принадлежавшие Сюзанне Леонгард, появились в начале 50?х годов в троцкистских изданиях разных стран[269].

В 1961 году в "Социалистическом вестнике" была опубликована статья "Троцкисты на Воркуте", написанная бывшим воркутинским узником, скрывшимся под инициалами М. Б. В ней рассказывалось, что к 1937 году в воркутинских лагерях находилось несколько тысяч оппозиционеров, которые с конца 20?х годов содержались в ссылке и "до конца остались верны своей платформе и вождям". Только в одном лагере, где находился автор статьи, содержалось около тысячи "кадровых" троцкистов. Кроме того, по словам автора, в лагерях Печорского края насчитывалось несколько тысяч заключённых, которые, " прежде будучи коммунистами или комсомольцами, примыкали к троцкистской оппозиции, затем в разное время и по разным причинам... были вынуждены раскаяться в своих "ошибках" и отойти от оппозиции"[270].

Большое число воспоминаний о судьбах троцкистов в воркутинских лагерях было собрано Б. И. Николаевским. В 1952 году он направил Н. И. Седовой письмо со свидетельствами нескольких бывших воркутинцев о судьбе Сергея Седова. В них рассказывалось, что летом 1936 года на воркутинский рудник в составе новых этапов прибыло много троцкистов, как недавно арестованных, так и переведённых из других лагерей, политизоляторов и мест ссылки. Их размещали в брезентовых палатках, каждая из которых была рассчитана на 250 человек. Группа троцкистов, в которой находился Седов, была самой многочисленной и организованной на руднике[271].

В коллекции Николаевского находится составленный одним из бывших узников список более 100 активных троцкистов, прибывших в Воркуту в 1936 году и расстрелянных в марте-апреле 1938 года. В нём значатся, в частности, секретарь парторганизации ФОНа (факультет общественных наук) МГУ, член московского троцкистского центра - "организатор по вузам" Сократ Геворкян, один из активных участников сапроновской "группы 15" Миньков и его жена, Ладо Енукидзе (племянник А. С. Енукидзе), московский рабочий Кривцов, секретарь донбасской группы писателей "Забой" Баглюк, секретарь парторганизации Луганского пединститута Дейнека, член Московского центра троцкистов Магид и др.[272]

В статье "Кровь в тундре (из воспоминаний воркутинца)" говорилось, что троцкисты являлись в Воркуте "единственной значительной группой заключённых, которая организованно и упорно до конца оказывала сопротивление сталинской диктатуре, квалифицируя её как фашистскую"[273].

Наиболее подробное описание событий 1936-1938 годов в Воркуте содержится в воспоминаниях Балашова "Воркутинская трагедия". В них рассказывалось, что в лагерь, организованный в 1931 году на воркутинском руднике, летом 1936 года прибыло более 3 тысяч политзаключённых, наиболее многочисленной группой среди которых были "настоящие, убеждённые троцкисты". Их вожаками были С. Геворкян, Владимир Иванов, В. В. Косиор, Мельнайс (крупный экономист, в прошлом - член ЦК комсомола) и бывший секретарь Троцкого Познанский.

Осенью 1936 года эта группа троцкистов объявила голодовку, которой предшествовал сбор подписей под декларацией "большевиков-ленинцев", содержавшей следующие требования:

1. отменить незаконное решение НКВД о переводе всех троцкистов из административной ссылки в лагеря. Дела политических противников режима должны рассматриваться не Особым совещанием, а на открытых судебных заседаниях;

2. рабочий день в лагере не должен превышать восемь часов;

3. питание заключённых не должно зависеть от нормы выработки, которую следует стимулировать не хлебной пайкой, а денежным вознаграждением;

4. размещать политзаключённых в бараках и на рабочих участках отдельно от уголовных элементов;

5. переселить политзаключённых-инвалидов, женщин и стариков из заполярных лагерей в места, расположенные в более благоприятных климатических условиях.

"Это была беспримерная в условиях советских лагерей массовая голодовка протеста политзаключённых, - писал Балашов. - В ней участвовало около тысячи человек, половина из которых находилась на руднике. Начавшаяся 27 октября 1936 года, голодовка продолжалась 132 дня и закончилась только в марте 1937 года".

Насильно осуществляемое искусственное кормление голодающих спасло многих заключённых от смерти, но количество умиравших росло с каждым днем. К голодовке присоединились многие заключённые из соседних лагерей, что поставило под угрозу все производственные планы и задания. Один из голодавших сообщил о голодовке через местного жителя своей жене, англичанке по крови и подданству, которая вскоре выехала из Советского Союза на родину. Там в ряде газет появилось её письмо о голодовке в советском Заполярье. В палате общин был сделан по этому поводу запрос английскому правительству[274].

Голодовка троцкистов закончилась их полной победой. В марте 1937 года им сообщили радиограмму из Москвы: "Объявите голодающим заключённым Воркутинского Печлага, что все их требования будут удовлетворены". Только после этого голодовка была прекращена. Почти всех её участников, оставшихся в живых, пришлось отправить в больницу - так они были слабы.

Через некоторое время троцкисты вышли на работу. В шахту их не посылали. Работали они исключительно на поверхностных объектах, а некоторые даже в конторе рудоуправления в качестве счетоводов, бухгалтеров, экономистов и т. д. Их рабочий день не превышал восьми часов, а питание не зависело от выполнения нормы выработки[275].

Тем временем шла подготовка к расправе над троцкистами, которая должна была производиться в строжайшей тайне от других заключённых. Для этого был выбран старый кирпичный завод, расположенный в 20 километрах от воркутинского рудника, вдали от каких бы то ни было поселений. Осенью 1937 года здесь были поставлены большие брезентовые палатки, обнесённые густой сетью колючей проволоки.

В начале зимы 1937-1938 года на кирпичном заводе было собрано около 1200 заключённых. За исключением семи-восьми "религиозников", всё это были коммунисты, вступившие в партию до революции или в первые её годы[276].

В начале 1938 года в Воркуту прибыл Е. И. Кашкетин, наделённый чрезвычайными полномочиями по приказу НКВД за № 00409. О значимости приказа можно судить по двум нулям, ставившимся только в тех случаях, когда приказ принимался по инициативе лично Сталина.

Примечательны некоторые подробности биографии Кашкетина. В сентябре 1936 года медицинская комиссия признала его инвалидом III группы с диагнозом: шизоидный психоневроз. После этого он был уволен из НКВД и направлен на работу в МК ВКП(б). В январе 1938 года был вновь зачислен на службу в НКВД и командирован в Воркуту для руководства оперативной группой по борьбе с троцкистами[277].

Как вспоминала М. М. Иоффе, Кашкетин по время допроса уверял её, что "все обкомы, горкомы, ЦК республик заражены были вашей троцкистской ересью"[278].

Одним из первых на допрос был вызван старый большевик, бывший член ЦК Компартии Армении Вираб Вирабов. Как рассказывал Балашов, "возвращаясь с допроса в сопровождении двух конвоиров, Вирабов громко кричал и жестикулировал: "Я тебе покажу, как бить... Меня, старого революционера, по лицу бить... сволочь сталинская, фашистские палачи!.." Его взъерошенные седые волосы трепал ветер, перекошенное злобой и ненавистью лицо с горящими глазами было страшным. Конвоиры, сжимая в руках автоматы, при каждом резком выкрике или взмахе руки вздрагивали и замедляли шаги"[279].

Особенно жестоким пыткам на допросе был подвергнут И. М. Познанский: "Его истязали, требуя каких-то особых признаний. Сталин хотел добыть возможно больше материалов, дискредитирующих Троцкого"[280].

Допросы, начавшиеся ещё до приезда Кашкетина, сменились в марте групповыми расстрелами. Почти ежедневно десятки заключённых направлялись в тундру, где их встречал взвод стрелков, оснащённый станковым и лёгким пулеметами и "закреплённый", согласно отчёту Кашкетина, "на месте проведения операции".

Расстреливали не только самих троцкистов, но и находившихся вместе с ними членов их семей. "При расстреле мужа, жена его, находившаяся в заключении, автоматически подлежала тоже расстрелу, у более значительных оппозиционеров подлежали расстрелу и дети, достигшие 12?летнего возраста"[281]. Бойня продолжалась до тех пор, пока в живых осталось немногим более ста человек.

Заметая следы преступления, лагерная администрация распорядилась снести в районе старого кирпичного завода все строения и совершенно ликвидировать сам завод. Летом на протяжении двух недель тундру потрясали взрывы аммонала: на "месте операции" взрывали мерзлую землю, чтобы хоть как-то прикрыть трупы убитых.

В настоящее время опубликованы подписанные Кашкетиным акты о приведении в исполнение приговоров тройки НКВД по Архангельской области "за вновь совершённые преступления в лагере". Первый акт зафиксировал расстрел 173 заключённых 1 марта 1938 года. Среди имён расстрелянных мы встречаем имена таких "кадровых" троцкистов, как Геворкян, Яковин, В. Б. Эльцин, Бровер. В сопроводительной записке к акту Кашкетин сообщал, что "операция" продолжалась 10 часов. Следующий акт сообщал о расстреле в марте 1938 года 351 человек, в том числе В. В. Косиора, Познанского, Дингельштедта, Радомысленской (сестры Зиновьева). Всего Кашкетиным и его командой был расстрелян 2901 заключённый[282].

За последние годы в России опубликованы воспоминания бывших узников сталинских лагерей, в которых приводятся рассказы о воркутинской трагедии[283].

В книге "По следам судьбы моего поколения" М. Войтоловская, рассказывая о воркутинской трагедии, замечает: "Мы мало знаем о последних минутах отдельных товарищей, но в целом они умирали так же, как жили - бесстрашно, стойко, героически, предпочтя смерть измене своей молодости и самим себе. Их жизнь и смерть должна оставить запечатленный след в сознании современников и грядущих поколений"[284].

В книге И. Дойчера приводится свидетельство узника сталинских лагерей, польского журналиста Зингера о том, что тысячи заключённых из Прибалтики, Западной Украины и Западной Белоруссии, появившиеся в 1939-1940 годах в лагерях, не встретили среди старых заключённых троцкистов или зиновьевцев. "Старые заключённые рассказывали об их казни шепотом или намеками, потому что ничего не было более опасным даже для несчастного заключённого, чем навлечь на себя подозрение, что он испытывает симпатию или жалость к троцкистам". В этой связи Дойчер справедливо замечал, что повальное уничтожение троцкистов в 1937-1938 годах явилось главной причиной того, что "в последние 15 лет сталинского правления в советском обществе не осталось ни одной группы, даже в тюрьмах и лагерях, способной бросить ему вызов... В сознании нации образовался громадный провал. Её коллективная память была опустошена, преемственность революционной традиции порвана, способность создавать и кристаллизовать любые неконформистские понятия уничтожена. В итоге в Советском Союзе не осталось не только в практической политике, но даже и в скрытых умственных процессах какой-либо альтернативы сталинизму"[285].

XXXV Кому была выгодна великая чистка? Если на одном полюсе советского общества находились противники сталинского режима, обречённые на гибель, то на другом - те, кому в 1937 году жилось поистине хорошо.

Такое масштабное явление, как великая чистка, не могло не иметь своей социальной базы - в виде групп населения, кровно заинтересованных в массовых репрессиях. На такие группы делал ставку Сталин, на них в первую очередь ориентировалась официальная пропаганда.

Великая чистка представляла собой гигантское перераспределение позиций в социальной структуре общества и власти. Такое перераспределение обусловливалось прежде всего тем, что арест любого высокопоставленного работника своим следствием имел продвижение вверх не одного, а сразу нескольких человек. Вслед за замещением такого работника происходила быстрая передвижка по ступеням карьерной лестницы ряда лиц, последовательно занимавших высвобождаемые посты. А поскольку в обстановке снятия людей "слоями" этот процесс происходил в известной степени стихийно, многие одномоментно перепрыгивали через несколько ступеней, движение по которым в нормальных социальных условиях занимает годы. В итоге выдвиженцы 1937-1938 годов оказывались на таких должностях, о которых несколькими годами ранее не могли и мечтать. Поскольку же чаще всего это были молодые, политически неопытные и не склонные к глубоким размышлениям люди, они не могли не одобрять всего, что происходило в стране, и не возносить искреннюю хвалу Сталину, обеспечившему им действительно лучшую и весёлую жизнь

Не меньшие сдвиги, чем в структуре распределения власти, происходили и в структуре распределения личной собственности. Этот процесс начался ещё в годы коллективизации, когда борьба с кулачеством была сведена не к урезанию кулацких накоплений посредством налоговой политики и других экономических мер, как это предлагала левая оппозиция, а к беспощадной экспроприации имущества семей, подогнанных под категорию "кулаков" или "подкулачников", и к их депортации в отдалённые районы страны. При этом производственное имущество раскулаченных передавалось колхозам (именно поэтому в официальной формуле речь шла о "сплошной коллективизации на основе ликвидации кулачества как класса"), а бытовое имущество (дома, одежда, домашний инвентарь и т. д.) отдавалось односельчанам.

В годы великой чистки процесс насильственного перераспределения собственности шёл более окольными путями. Приговор по 58 статье, как правило, заканчивался словами о конфискации всего имущества, принадлежавшего осуждённому. Такие массовые конфискации затрагивали чаще всего слои, наделённые статусными и материальными привилегиями и успевшими создать внушительные накопления.

Приводя опись имущества, конфискованного у его отца, А. В. Антонов-Овсеенко пишет, что в ней отсутствовали многие вещи, видимо, прикарманенные лицами, осуществлявшими конфискацию. "Могу засвидетельствовать, - со своего рода гордостью подчёркивает он, - что квартира отца нисколько не походила на изображённую в акте лавку нищего старьевщика". В опись не попали "подлинные гравюры известных художников, пишущая машинка, радиола с восемью альбомами пластинок, драгоценности жены, её беличья шуба, дорогие французские духи... и многое-многое другое"[286]. В 30?е годы такие вещи были достоянием лишь весьма узкого привилегированного слоя.

Трагедии семей, переброшенных из разряда привилегированных в разряд изгоев общества, сопутствовал выход на путь преуспевания новых "слуг народа". На смену снимаемым "слоями" партийным, советским, хозяйственным, военным, комсомольским кадрам приходили более молодые возрастные когорты, которым вместе с властью передавались и сопряжённые с ней материальные привилегии - от высоких окладов и персональных машин до просторных квартир и государственных дач. Излишне говорить о том, что означало всё это для людей, ещё недавно разделявших бедность и лишения, переживаемые основной частью населения страны.

Конфискованное имущество арестованных передавалось в казну, а некоторая его часть перераспределялась "законным путём" (через "спецторги") в пользу чинов НКВД, как бы подхлёстывая их заинтересованность в вакханалии большого террора. Значительная часть квартир репрессированных также передавалась сотрудникам НКВД. Помимо этого узаконенного мародёрства широко практиковалось и мародёрство нелегальное - присвоение вещей и ценностей прыткими исполнителями во время производства обысков.

Корыстную выгоду от репрессий извлекали не только гласные и негласные сотрудники НКВД, но и добровольные доносчики, использовавшие обстановку поиска "врагов народа" для сведения личных счётов, устранения соперников по службе, а то и для открытого вымогательства материальных благ. На XVIII съезде ВКП(б) рассказывалось о киевской учительнице Могилевской, которая не только клеветала на честных людей, но путём запугивания и шантажа вымогала деньги и путёвки на курорты у разных организаций. О руководителях, отказывавших ей в подобной "помощи", она писала доносы, объявляя их врагами народа[287].

Более квалифицированные, говоря словами Энгельса, "прохвосты, обделывавшие свои делишки при терроре"[288], беззастенчиво развязывали свои преступные инстинкты другими путями. Так, подготовленная известным философом Стэном для Большой Советской Энциклопедии статья "Маркс", после ареста Стэна была напечатана под именем сталинского выдвиженца на "философском фронте" Митина. После того, как в начале 60?х годов этот плагиат был разоблачён, Митин отделался лёгким испугом и сохранил свои позиции на академическом Олимпе вплоть до своей смерти в 1987 году.

Тип ловкого соглядатая, заметно поднявшего в 1937 году свой социальный статус, описан в романе А. Солженицына "Раковый корпус" под именем Русанова. Опасаясь в первые годы после смерти Сталина возвращения из лагеря своего бывшего сослуживца и соседа Родичева, оклеветанного им, Русанов вспоминает: "Капа (жена Русанова) так намечала: как только Родичева арестуют, так Катьку Родичеву сейчас же выселить и захватить всю квартиру, и балкон тогда будет весь их... Операция эта с комнатой была уже вся согласована, и пришли Катьку выселять, но она выкинула номер - заявила, что беременная. Настояли проверить - принесла справку. А по закону беременную выселять нельзя. И только к следующей зиме её выселили, а длинные месяцы пришлось терпеть и жить с ней о бок - пока она носила, пока родила и ещё до конца декретного".

Русанов вспоминал о тридцать седьмом - тридцать восьмом годах как о "прекрасном честном времени", когда "заметно очищалась общественная атмосфера,.. а люди принципиальные, устойчивые, преданные, друзья Русанова и сам он, ходили с достойно поднятой головой"[289].

Именно люди типа Русанова, вступавшие в круг новой советской элиты, составляли социальную базу великой чистки. Их стремительный путь наверх был тем легче, что занятие аппаратных постов в те годы не требовало прошлых заслуг, специальных знаний и профессиональной подготовки (кроме прохождения в ряде случаев краткосрочных партийных курсов, где выдвиженцы "изучали" несложный набор сталинских догм и фальсификаций). Именно таким людям, "ждущим своего выдвижения", бросил клич Сталин на февральско-мартовском пленуме ЦК 1937 года, и они отлично поняли смысл этого клича.

Сталинская установка была широко подхвачена всей пропагандистской машиной, которая неустанно повторяла, что враги народа мешали выдвижению "молодых замечательных кадров", затирали "новые свежие силы". В газетах печатались призывы "смелее выдвигать в партийные органы талантливую советскую молодёжь, воспитанную сталинской эпохой", тех, кто "беспощаден к врагам" и "испытан в борьбе с врагами народа". Михаил Кольцов с восторгом писал, что тысячи людей, считавших себя "маленькими скромными винтиками", выдвигаются "на ещё большую, и ещё и ещё большую и ответственную работу"[290]. В разгар избиения командного состава армии Ворошилов заявил на собрании лейтенантов: "Каждый из вас в потенции - маршал"[291].

Выступавшие на XVIII съезде партийные бонзы с удовлетворением приводили цифры выдвиженцев в своих епархиях. Так, констатировалось, что в Киеве только за 1938 год было выдвинуто на партийную работу 2942 человека, на советскую и хозяйственную работу - 11700 "партийных и непартийных большевиков[292].

Неверно, что все советские люди жили в 1937-1938 годах в постоянном страхе и еженощном ожидании ареста. От таких опасений были начисто свободны представители последнего слоя "выдвиженцев", не имевшие до того времени политической биографии и опасных связей. Проделывая за считанные месяцы неожиданно для самих себя восхождение от рядового инженера или мелкого служащего до секретаря обкома или председателя исполкома горсовета, они въезжали в освобождавшиеся квартиры, построенные для партийно-государственной элиты, получали в своё распоряжение личных шоферов и иную "обслугу", посещали никогда ранее не виданные ими шикарные санатории и другие "положенные" закрытые социально-бытовые учреждения. Эти люди в большинстве своём благополучно пережили войну, потому что, находясь на своих бюрократических постах, не подлежали призыву в армию.

Политика десталинизации велась столь половинчато и непоследовательно при Хрущёве и была столь быстро свернута после его свержения именно потому, что она подрывала позиции этого социального слоя, успевшего прочно привыкнуть к своему бюрократическому всемогуществу и к своим привилегиям.

Для того, чтобы нагляднее представить социальный облик "новобранцев 1937 года", уместно привести хотя бы краткие характеристики их состава.

XXXVI Новобранцы 1937 года О возрастном составе аппаратчиков на исходе "кадровой революции" свидетельствуют данные мандатных комиссий XVIII съезда ВКП(б) (март 1939 года) и XVIII Всесоюзной партконференции (февраль 1941 года). Около половины делегатов XVIII съезда с решающим голосом были в возрасте не свыше 35 лет, 81,5 % - в возрасте не старше 40 лет[293]. Среди делегатов XVIII партконференции 35,6 % составляли лица в возрасте до 35 лет, 42,8 % - от 36 до 40 лет[294].

Не менее выразителен состав делегатов XVIII конференции по партийному стажу. 45 % из них вступили в партию в 1927-1928 годах, 35 % - в 1929 году и позднее. Таким образом, подавляющее большинство тех, кто в 1941 году управлял страной, были в годы Октябрьской революции и гражданской войны детьми или подростками и стали коммунистами в то время, когда существование партийных дискуссий и легальных оппозиций было уже невозможно.

Из 71 члена и 68 кандидатов в члены ЦК, избранных на XVIII съезде, соответственно 44 и 66 были избраны в этот орган впервые. Среди новых членов и кандидатов было лишь шесть человек с дореволюционным партийным стажем и четверо - со стажем с 1917 года. Для сравнения укажем, что на XVII съезде из 71 члена ЦК всего 10 человек были избраны впервые, минуя кандидатский цекистский стаж, а из кандидатов более половины состояли в составах ЦК, избранных предыдущими партсъездами. Среди тех, кто вошёл тогда в ЦК впервые, большинство вступило в партию не позднее 1917 года[295].

В апреле 1917 года в партии состояло свыше 100 тыс. чел., к августу 1917 года её численность выросла до 240 тыс. чел.[296] Ещё десятки тысяч членов вступили в партию в последние месяцы 1917 года. В 1973 году в КПСС оставалось 702 человека с партийным стажем до февраля 1917 года и 3340 человек, вступивших в партию в 1917 году[297]. Значительная часть этих людей провела многие годы в сталинских тюрьмах и лагерях, известная часть была сохранена Сталиным в качестве "партийных икон", призванных иллюстрировать преемственность ленинской и сталинской партии.

О масштабах "кадровой революции", осуществлённой между XVII и XVIII съездами, свидетельствовали обнародованные самим Сталиным цифры, которые, по его мнению, служили выражением успехов его кадровой политики. Сталин сообщил, что за отчётный период было выдвинуто на руководящие партийные и государственные посты "более 500 тыс. молодых большевиков, партийных и примыкающих к партии"[298].

Говоря о том, что после великой чистки на руководящих постах утвердился четвёртый или пятый слой аппаратчиков (предыдущие слои были истреблены почти целиком), Хрущёв замечал, что это были люди "уже без революционного прошлого, как бы без рода и племени, если говорить о революционной деятельности"[299].

На смену нескольким поколениям большевиков (шестидесятилетним, пятидесятилетним и сорокалетним), почти целиком уничтоженным в пожаре великой чистки, пришло поколение людей, только недавно перешагнувших порог своего тридцатилетия. От них Сталин мог ожидать безоговорочного конформизма и беспрекословного, бездумного послушания при любых поворотах своего политического курса.

Для характеристики стремительности, с которой происходило продвижение этих людей, приведем некоторые биографические данные тех, кто впоследствии управлял партией и страной.

Брежнев родился в 1906 году, стал членом партии в 1931 году, в 1936 году работал директором техникума. В 1937 году был выдвинут на пост зампреда исполкома Днепродзержинского городского совета, а в 1939 году - на пост секретаря Днепропетровского обкома партии.

Косыгин родился в 1902 году, член партии с 1927 года. В 1937 году занимал должность рядового инженера, откуда был выдвинут на пост директора небольшой ленинградской фабрики. В 1938 году занимал всё более ответственные посты в Ленинградском обкоме и облисполкоме. В 1939 году был назначен наркомом текстильной промышленности СССР и избран членом ЦК ВКП(б). В 1940 году стал заместителем председателя Совнаркома СССР.

Громыко родился в 1909 году, член партии с 1931 года. До 1939 года работал научным сотрудником института экономики, откуда внезапно был переведён на дипломатическую работу. В 1943 году занял пост посла СССР в США.

О том, как такие люди отбирались на ответственную работу, свидетельствует рассказ Молотова о поисках им кандидатуры на освободившуюся должность наркома финансов СССР. Поручив представить ему список партийных работников, окончивших финансовый институт, Молотов просмотрел их личные дела и остановился на кандидатуре Зверева, который был тогда секретарём одного из московских райкомов[300].

Многие выдвиженцы заполняли вакуум руководящих работников на тех предприятиях, куда направлялись после окончания института. Так, В. А. Малышев, окончивший в 1937 году технический вуз, был направлен на Коломенский машиностроительный завод, где сразу же был назначен главным инженером. Других кандидатур на эту должность не имелось, так как все инженеры, работавшие на этом крупном предприятии, были арестованы[301]. В 1939 году Малышев был избран членом ЦК и назначен наркомом тяжёлого машиностроения, а спустя год - ещё и зампредом Совнаркома СССР.

Некоторые выдвиженцы, не способные справиться с новыми обязанностями не только из-за своей неопытности, но и из-за дезорганизации производства в результате бесчисленных арестов, сами попадали под каток репрессий. Шрейдер вспоминал о встрече в тюремной камере с молодым человеком, рассказавшим, что во время учёбы на последнем курсе авиационного института он был неожиданно вызван к наркому авиационной промышленности М. М. Кагановичу. Там он узнал о своём назначении на должность начальника ЦАГИ, где весь руководящий состав был к тому времени арестован. Вскоре молодой руководитель огромного института был утверждён председателем правительственной комиссии, созданной для приёмки нового военного самолета. На испытаниях самолет разбился, а управлявший им прославленный летчик Чкалов погиб. Председатель комиссии вместе со всеми другими лицами, имевшими отношение к испытанию самолета, был арестован[302].

Во многих случаях на ответственную работу выдвигали рабочих-стахановцев, не имевших никакого представления об управленческой деятельности. Хрущёв вспоминал, как инженеры, попавшие под начало бывшего известного стахановца Дюканова, жаловались на применявшиеся последним "методы руководства": "Если что-то не ладится и что-то не выполнено, так у него один аргумент: "Ты смотри, а то я тебе ж... нашлёпаю". И каждый из нас, инженеров, дважды в сутки носит к нему это место, чтобы он его нашлёпал"[303].

На исходе великой чистки в руководящие сферы проникали и те, чьи ближайшие родственники были врагами Советской власти, - лишь бы у них не было связей со старой большевистской средой. В 70?е годы член Политбюро ЦК КПСС, первый секретарь ЦК Компартии Казахстана Кунаев, начавший своё карьерное восхождение в конце 30?х годов, поставил помпезный монумент на могиле своего тестя - бывшего купца Ялымова, в годы гражданской войны занимавшего высокий пост в колчаковской администрации города Акмолинска. Кунаева не смутило даже то обстоятельство, что участие Ялымова в расправе над большевиками было описано в романе известного казахского писателя Сакена Сейфуллина, погибшего в 1937 году[304].

"Новобранцы 1937 года" были несравнимо менее компетентнее и идейнее тех, кому они пришли на смену. Преданность большевистским идеалам у них была заменена поистине безграничной личной преданностью вождю и готовностью к ревностному исполнению любых директив, идущих из его канцелярии. Писатель Чуев, вращавшийся в этой среде, приводит характерный рассказ бывшего секретаря ЦК Компартии Грузии Мгеладзе о его беседе с Сусловым, который восторженно говорил: "Пойми, ведь только благодаря Сталину мы все так поднялись. Только благодаря Сталину всё у нас есть"[305].

Такие люди вплоть до своих последних дней были склонны к возвеличиванию Сталина и признанию "пользы" сталинских репрессий. Так, бывший министр сельского хозяйства Бенедиктов в 80?х годах подчёркивал в своём интервью: "Думаю, Берию, как и Мехлиса, Сталин использовал как своего рода "дубинку страха", с чьей помощью из руководителей всех рангов выбивалось разгильдяйство, ротозейство, беспечность и другие наши болячки... И, надо сказать, подобный, не очень привлекательный метод срабатывал эффективно"[306].

Будучи стерильно "чистыми" в смысле свободы от всякого рода политических сомнений, не говоря уже об инакомыслии, "новобранцы 1937 года" значительно меньше заботились о нравственной чистоте в своём личном повседневном поведении. Многие из них очень скоро обнаружили податливость к таким формам коррупции, которые были заведомо невозможны до великой чистки. Примером этого может служить поведение Усмана Юсупова, приложившего руку к уничтожению первых поколений узбекских коммунистов и выдвинутого в 1937 году на пост первого секретаря ЦК КП Узбекистана. В годы войны обнаружилось, что Юсупов был владельцем собственной животноводческой фермы, табуна скакунов и подпольной артели, производившей вино, которое по тайным каналам сбывалось в уральские города. Когда инспектор ЦК КПСС сообщил об этих фактах Маленкову, от того последовало указание: "проверку прекратить, немедленно возвращаться"[307].

Подобные факты бросались в глаза всякому непредвзятому человеку. Академик Вернадский в 1941 году записал в своём дневнике: "Одну основную ошибку он (Сталин) сделал: под влиянием мести или страха, уничтожением цвета людей своей партии - он нанёс потери, которые невозвратимы, так как реальные условия жизни вызывают колоссальный приток всех воров, которые продолжают лезть в партию, уровень которой в среде, в которой мне приходится вращаться, ярко ниже беспартийных"[308].

К моменту смерти Сталина "новобранцам 37 года" было в среднем 50 лет. Пришедшие к власти совсем молодыми и прошедшие выучку на сталинских методах руководства, эти люди не были способны и склонны к перестройке своего образа жизни и образа мышления, но зато были достаточно энергичны, чтобы добиваться пожизненного закрепления своих властных позиций и материальных привилегий. Их не устраивали ни предусмотренное новым Уставом КПСС, принятым на XXII съезде, систематическое обновление партийных кадров на всех уровнях, ни нараставшее в партийных и беспартийных массах стремление к более смелому разоблачению преступлений прошлого и к демократизации общественно-политической жизни.

Интересам и психологии этого несменяемого слоя, прочно привыкшего к своему бюрократическому всемогуществу и к своим привилегиям, всецело отвечал политический курс, утвердившийся в застойный период: отказ от сколько-нибудь серьёзных изменений как в сложившихся экономических, социальных и политических структурах, так и в персональном составе руководящих кадров.

Выдвинувшаяся в годы великой чистки правящая элита продержалась у власти на протяжении полувека. По мере её старения и одряхления всё более стагнировали экономическая и социальная политика, политическая система советского общества. Был искусственно задержан социальный рост поколения, духовно сформировавшегося под влиянием XX съезда КПСС.

Устранив Хрущёва, брежневская клика не только наложила безусловное табу на дальнейшее освещение и осмысление трагических уроков сталинизма, но и предприняла шаги, направленные на ползучую реабилитацию Сталина. В этих целях были выпущены художественные произведения и тщательно отредактированные мемуары сталинистов, восстанавливающие престиж Сталина как строгого, но мудрого государственного деятеля и великого полководца. Так происходило попятное движение даже от половинчатой и непоследовательной хрущёвской оттепели.

Последние видные представители поколения "новобранцев 1937 года" либо умерли в первой половине 80?х годов (Брежнев, Косыгин, Суслов, Устинов, Андропов, Черненко), либо были выведены на пенсию в первые годы "перестройки" (Громыко, Тихонов, Зимянин, Пономарёв и др.). На смену им пришло выросшее под их покровительством новое поколение бюрократов, проложивших себе дорогу к власти долголетним аппаратным служением, последовательным продвижением по ступенькам партийной иерархии, угодливостью и подобострастием по отношению к вышестоящим. Бюрократическая безнаказанность и балансирование в мире чиновничьих игр и интриг превратили большинство представителей этого поколения в циников и коррупционеров, озабоченных исключительно соображениями личной карьеры. Получив свободу действий, они оказались способны лишь к тому, чтобы, прикрываясь обманными лозунгами "революционной перестройки", "обновления и возрождения социализма", осуществить демонтаж социалистических основ советского общества. Непрерывно меняя свои лозунги, эти "наследники наследников" Сталина вели страну с завязанными глазами к распаду, экономическому хаосу и политической катастрофе. Так великая чистка через полвека отозвалась на судьбах нашей страны.

XXXVII Кто и как был наказан после смерти Сталина Наиболее наглядным проявлением непоследовательности в разоблачении сталинских преступлений была снисходительность к их непосредственным исполнителям.

В 50?е годы было привлечено к уголовной ответственности лишь несколько сот ежовско-бериевских палачей. Даже прямые указания выживших жертв террора на своих инквизиторов в большинстве случаев не приводили к наказанию последних. Так, в 1955 году старая большевичка Лазуркина направила в ЦК заявление, в котором сообщалось о применении к ней и бывшему секретарю Ленинградского обкома ВЛКСМ Уткину зверских истязаний бывшими следователями НКВД Галкиным и И. П. Карповым. В результате проверки этих фактов Особая инспекция НКВД приняла решение, в котором говорилось: "Карпов применение мер физического воздействия к Уткину отрицает. Подтвердить же другими доказательствами заявление Уткина не представляется возможным". Проявив, таким образом, больше доверия палачу, чем его жертвам, работники Особой инспекции ограничились тем, что указали Карпову: он "получил от Уткина несоответствующие действительности показания". Относительно Галкина было отмечено, что он "по работе характеризуется положительно", а потому его наказание следует ограничить понижением в должности[309].

Даже когда проверка устанавливала неоспоримые факты виновности бывших следователей, к ним применялись крайне мягкие меры наказания. Одним из примеров этого является расследование Комитетом партийного контроля преступлений Г. Г. Карпова, в конце 50?х годов работавшего председателем Совета по делам Русской православной церкви при Совете Министров СССР. Как указывалось в справке Комитета, Карпов, занимавший в 30?е годы ответственные посты в Ленинградском управлении и Псковском окружном отделе НКВД, "проводил массовые аресты, применял извращённые методы следствия, фальсифицировал протоколы допросов". Эти факты были установлены ещё в 1941 году военной коллегией войск НКВД Ленинградского военного округа, которая вынесла определение о возбуждении уголовного дела в отношении Карпова. Однако к тому времени Карпов находился на работе в центральном аппарате НКВД, где это решение было положено в архив.

Ознакомившись со всеми этими фактами, партследователи 50?х годов приняли такое соломоново решение: "За допущенные нарушения социалистической законности в 1937-1938 гг. т. Карпов Г. Г. заслуживал исключения из КПСС, но, учитывая давность совершённых им проступков и положительную работу в последующие годы, Комитет партийного контроля ограничился в отношении т. Карпова объявлением ему строгого выговора с занесением в учётную карточку"[310].

Под "партийный суд" попали и бывшие работники УНКВД по Ивановской области Волков, Серебряков и Козлов. Было установлено, что они принимали участие в фабрикации нескольких крупных фальсифицированных дел. После получения от арестованного секретаря обкома Епанечникова показаний на 63 руководящих работников области ими было сфабриковано групповое дело, по которому было осуждено большое количество лиц. Многие из осуждённых, в том числе два секретаря обкома, председатель облисполкома, секретарь обкома комсомола, секретарь Партколлегии КПК по Ивановской области были расстреляны. После смены руководства области данные сотрудники НКВД арестовали ещё одного секретаря обкома и добились от него показаний о существовании в области "запасного право-троцкистского центра", в который якобы входили заменившие прежних руководителей три секретаря обкома, председатель облисполкома, прокурор области, председатель облсуда. За все эти злодеяния палачи отделались исключением из партии[311].

Столь же "суровая" кара была применена к Городниченко и Боярскому, работавшим в 1937 году в органах НКВД Северо-Осетинской АССР. Комитет партийного контроля установил, что они сфабриковали дело о существовании в республике буржуазно-националистической организации, по которому было арестовано более 600 человек. И эти палачи после разоблачения их преступлений остались на свободе, будучи лишь исключены из рядов КПСС[312].

Если многие лица, изобличенные в тягчайших должностных преступлениях, отделывались лёгким испугом, в крайнем случае - наказанием по партийной линии, то значительно суровей "партийное следствие" относилось к тем, кто совершил в 20-30?е годы деяния, в отношении которых "правосудие" хрущёвских и брежневских времён не признавало срока давности.

Юридическая реабилитация 50?х годов не коснулась тех немногих уцелевших коммунистов, которые принимали активное участие в деятельности оппозиций. К ним относилась, например, С. Н. Равич, в прошлом жена старого большевика В. А. Карпинского. В полном собрании сочинений Ленина встречаются десятки писем, адресованных Карпинскому и Равич. В 1935 году Равич была арестована как активная участница "новой" или "ленинградской" оппозиции 20?х годов. Она провела около 20 лет в лагерях и ссылке и умерла в 1957 году, получив отказ в реабилитации, несмотря на соответствующие ходатайства Г. И. Петровского и Е. Д. Стасовой[313].

Засевшие в партийных и правоохранительных органах сталинисты даже после XX съезда КПСС делали немало для того, чтобы затормозить реабилитацию или не допустить реабилитированных к возвращению на работу. 28 июня 1956 года Г. И. Петровский, хлопотавший о реабилитации своих товарищей по партии, записал в дневнике: "Медленно идёт ликвидация сталинщины. Нет доверия возвращаемым. Медленно восстанавливают и реабилитируют. Не берут стариков на работу"[314].

Нередко "преступлениями" или во всяком случае проступками, не допускавшими восстановления в партии, признавались не вполне "ортодоксальные", с точки зрения сталинистов, высказывания, произнесённые много лет назад. Так, во время разбора апелляции бывшего партийного работника Ефимова ему напомнили об "ошибке", допущенной им в лекции, прочитанной в 1935 году. "Ошибка" эта сводилась к следующему: на вопрос, почему на первом процессе Зиновьева он не был приговорён к расстрелу, Ефимов ответил: Зиновьев - старый революционер и теоретик, работавший вместе с Лениным в эмиграции, член ЦК партии с 1907 по 1927 год, а после революции - член Политбюро и председатель Исполкома Коминтерна; поэтому его расстрел нанёс бы "моральный урон мировому коммунистическому движению, подорвав его нравственный авторитет в широких партийных массах за рубежом". Зачитав этот ответ, донос о котором хранился в партийном архиве, первый секретарь Ленинградского обкома Спиридонов упрекнул Ефимова в том, что он двадцать лет назад ответил на вопрос "неправильно, не по-партийному". Этот факт, наряду с другими аналогичными "ошибками" Ефимова в 30?е годы, послужил основанием для отказа в восстановлении в партии[315].

Ещё более настороженно "переследователи" 50-60?х годов относились к участникам бывших оппозиций, судьба которых после освобождения из лагерей складывалась намного труднее, чем судьба других узников сталинизма. Сам факт участия в легальной левой оппозиции 20?х годов (не говоря уже о её подпольных формированиях в последующие годы) считался достаточным для отказа в партийной реабилитации.

Отражая эту установку, справка Комитета партийного контроля указывала: "При рассмотрении дел иногда выяснялось, что среди реабилитированных по суду и подавших заявления о восстановлении в КПСС были лица, которые в период острой борьбы с троцкистами, зиновьевцами и правыми оппортунистами активно выступали против партии, в защиту оппозиции. Этих людей не было оснований привлекать к судебной ответственности, но из партии они в своё время были исключены правильно. Поэтому Комитет партийного контроля отказывал таким лицам в восстановлении в КПСС"[316].

О том, как проходил разбор апелляций бывших оппозиционеров, рассказывается в воспоминаниях Е. Осипова. Во время слушания его дела в 1958 году на бюро Ленинградского обкома он обнаружил, что партийные органы в 30?е годы пользовались другими материалами, нежели НКВД. Подняв персональное дело Осипова, хранившееся в партийном архиве, докладчик "перечислил столько фактов моего "отступничества", сколько НКВД далеко не было известно. Во всяком случае, некоторые из них не возникали ни на одном допросе по моему делу - ни в 1935 г., ни позднее". Так, партследователь сообщил, что во время празднования десятилетия Октябрьской революции, когда в Ленинграде проходила альтернативная оппозиционная демонстрация, Осипов, служивший тогда в военной части, охранял пулеметы в Петропавловской крепости. "Если бы НКВД было в своё время всё это известно, - замечал Осипов, - не то, что я бы там что-то такое делал, а что просто имел какое-то касательство к оружию во время тех демонстраций,.. то меня тотчас бы расстреляли".

Партследователь подробно изложил, в каком году Осипов выступал на стороне оппозиции и читал её платформу, когда он присутствовал на оппозиционном собрании и т. д. После этого выступления докладчику не было задано ни одного вопроса, а председательствующий на заседании Спиридонов заявил: "Предлагаю Осипова в партии не восстанавливать ввиду его слишком большой активности в оппозиции, а также... ввиду слишком долгого пребывания вне рядов партии".

На том же заседании рассматривалась апелляция бывшего рабочего Ижорского завода, который привёл на штурм Зимнего дворца пятьсот красногвардейцев из Колпина. Этот человек, в 1925-1927 годах поддерживавший, как и большинство ленинградских коммунистов, "новую оппозицию", тем не менее при Кирове работал заместителем председателя Ленсовета. Находясь с 1935 года в ссылке, он после начавшихся там арестов сам пришёл в местное отделение НКВД и заявил: "Почему вы всех моих товарищей забираете, а меня нет?" На это ему было отвечено: "Идите, немножко погуляйте, не беспокойтесь. Подойдёт очередь и ваша. Что Вы волнуетесь?" Вскоре он был арестован по ложному обвинению в попытке побега из ссылки и получил 10 лет лагерей. И этому человеку ленинградские бюрократы также отказали в восстановлении, используя циничную формулировку об "отрыве от партии (в годы ссылок и лагерей! - В. Р.)"[317].

При рассмотрении заявлений о реабилитации сохранялся прежний покров секретности. Ни лицам, хлопотавшим о своей реабилитации, ни родственникам осуждённых (если речь шла о посмертной реабилитации) не предоставлялась возможность ознакомиться с материалами их дел, в особенности с "агентурными материалами", т. е. доносами и данными наружного наблюдения, получить очную ставку со своими доносчиками и следователями. Реабилитация проводилась путём бюрократической разборки дел в тайниках партийных или гэбистских канцелярий. "Переследователи" (так же как ранее "двойки", "тройки" или особые совещания) лишь листали следственные и судебные документы. Обнаружив в них очевидные нелепости, они принимали решения о реабилитации, а обнаружив сведения о действительно оппозиционной деятельности - отказывали в ней. Тридцатилетняя давность такой деятельности не считалась смягчающим обстоятельством, поскольку речь шла о самой опасной, с точки зрения партийных бюрократов, "вине" - пресловутой "антипартийности". 'Ведь всё в сталинской политике, за исключением явно беззаконных репрессий, продолжало считаться выражением правильности "генеральной линии партии".

XXXVIII Террор против зарубежных коммунистов До сих пор речь шла о массовых репрессиях против советских людей. Но с не меньшей свирепостью чистка была направлена против революционных эмигрантов, деятелей международного коммунистического движения.

В середине 30?х годов в Советском Союзе находилось несколько десятков тысяч зарубежных коммунистов. Одни из них работали в Коминтерне, Профинтерне, Коммунистическом Интернационале Молодёжи и других международных организациях. Другие трудились на советских предприятиях и в учреждениях. Значительным было также число беспартийных эмигрантов, воспользовавшихся правом убежища, которое предоставлялось, согласно Конституции СССР, "зарубежным гражданам, преследуемым за защиту интересов трудящихся, или научную деятельность, или национально-освободительную борьбу"[318]. Как считал известный советский разведчик Л. Треппер, восемьдесят процентов этих людей были репрессированы в годы великой чистки[319].

Одними из первых были арестованы находившиеся в СССР основатели зарубежных компартий, участники первых конгрессов Коминтерна, в прошлом - деятели левого крыла II Интернационала. Известна фотография Президиума I Конгресса Коминтерна, где рядом с Лениным сидят зарубежные делегаты Клингер, Эберлейн и Платтен. Все они погибли в сталинских тюрьмах и лагерях.

Одним из старейших революционеров-интернационалистов был Э. Пелузо, в разные годы своей жизни состоявший членом социал-демократических и коммунистических партий Франции, Испании, Португалии, Австрии, Швейцарии, Баварии, Италии. На следствии Пелузо был обвинён в связях с Зиновьевым, Бухариным и Радеком и др. На это он ответил, что точно так же его можно обвинять в связях с Лениным и Розой Люксембург. Как указывалось в его жалобе, направленной прокурору, "четыре человека, вооружённые различными инструментами, били меня в течение 40 минут, повесив меня головой вниз". В 1940 году Пелузо был приговорён Особым совещанием к пяти годам ссылки, а в 1942 году был расстрелян по обвинению в принадлежности к "контрреволюционной повстанческой организации"[320].

Как рассказывал И. Райсс, в начале 1937 года в НКВД была подготовлена записка, в которой утверждалось, что все оставшиеся в России после Брестского мира военнопленные на самом деле остались в целях шпионажа. Эта записка, писал Райсс, "по-видимому, должна была обосновать расправу с иностранными коммунистами-эмигрантами, которых сейчас поголовно истребляют в СССР". Райсс подчёркивал, что "особенно отчаянное положение тех, у кого на родине господствует фашизм: немцев, поляков, венгров и т. д. Их некому было защищать, с ними, следовательно, нечего было церемониться. Как правило, все они обвинялись в шпионаже. Очень скоро перешли к аресту русских, женатых на иностранках, т. е. на "шпионках"[321].

С особой жестокостью репрессии обрушились на аппарат Коминтерна. В 1937-1938 годах в Москве готовился коминтерновский процесс. В тюрьму, где находились работники Коминтерна, несколько раз приезжали Маленков и Поскребышев, проверяя, как движется "коминтерновское дело". На шестой день после ареста погиб на допросе Ян Анвельт, ответственный секретарь Интернациональной контрольной комиссии Коминтерна, председатель Эстонской трудовой коммуны в 1918-1919 годах. Руководитель службы связи Коминтерна с его зарубежными центрами Мельников после осуждения к высшей мере наказания ещё восемь месяцев продолжал руководить зарубежной сетью из камеры внутренней тюрьмы НКВД, после чего был расстрелян[322].

Активное участие в расправах над революционными эмигрантами принимал заведующий отделом кадров Коминтерна Георгий Дамянов, работавший под псевдонимом "Белов" и до своего назначения на этот пост свирепствовавший в Испании в качестве инспектора Интернациональных бригад. Без санкции Мануильского и "Белова" НКВД не имел права арестовывать иностранных коммунистов. Дамянов подготовил для НКВД сотни справок и характеристик с замечаниями типа: "не пользуется политическим доверием", "сомнителен с точки зрения знакомств" и т. п.[323] С 1946 года Дамянов находился на посту министра обороны, а после смерти Димитрова стал Председателем президиума Народного собрания Болгарии.

При повальной расправе с коминтерновскими кадрами уцелело, однако, большинство лидеров высшего ранга - членов Президиума и секретариата ИККИ. Эти люди надёжно зарекомендовали себя как покорные исполнители воли Сталина, участники борьбы со всеми оппозициями и "уклонами" в международном коммунистическом движении. Находясь долгие годы на содержании Москвы и пользуясь привилегиями наряду с высшими советскими бюрократами, эти люди постепенно утрачивали качества коммунистов. Имея в виду это "руководящее ядро", Троцкий писал в 1937 году: "Аппарат Коминтерна состоит из людей, прямо противоположных типу революционера. Действительный революционер имеет своё, завоеванное им мнение, во имя которого он готов идти на жертвы, вплоть до жертвы жизнью, Революционер подготовляет будущее и поэтому в настоящем легко мирится со всякими трудностями, лишениями и преследованиями. В противовес этому, бюрократы Коминтерна - законченные карьеристы. Они не имеют никакого мнения и подчиняются приказам того начальства, которое им платит. Так как они - агенты всемогущего Кремля, то каждый из них чувствует себя маленьким "сверхчеловеком". Им всё позволено. Они легко порочат честь других, так как у них нет собственной чести. Это совершенно выродившаяся и деморализованная до мозга костей организация держится в радикальном общественном мнении, в том числе и во мнении рабочих, только авторитетом Кремля, как "строителя" социалистического общества"[324].

Разумеется, эти слова Троцкого нельзя абсолютизировать. Многие руководители Коминтерна имели весомое революционное прошлое и субъективно были преданы делу коммунизма. В ряде случаев они пытались противодействовать террору, обрушившемуся на их партии и коммунистическое движение в целом, хотя по большей части ограничивались при этом лишь обращениями к Сталину и его подручным. 28 марта 1938 года Е. Варга писал Сталину: "Находящиеся на свободе в Советском Союзе кадры вследствие массовых арестов глубоко деморализованы и обескуражены. Эта деморализованность охватывает большинство работников Коминтерна и простирается вплоть до отдельных членов секретариата ИККИ. Главной причиной этой деморализованности является ощущение полной беспомощности в делах, касающихся арестов политэмигрантов... Многие иностранцы каждый вечер собирают свои вещи в ожидании возможного ареста. Многие вследствие постоянной боязни полусумасшедшие, неспособны к работе"[325].

Г. Димитров, которому направлялись материалы следствия над зарубежными коммунистами, в ряде случаев посылал секретарям ЦК ВКП(б), руководителям НКВД и прокуратуры положительные характеристики на арестованных, которые иногда способствовали их освобождению. Однако его влияние было весьма невелико. Л. Треппер рассказывал о встрече Димитрова с болгарскими коммунистами, которые заявили ему:

— Если ты не сделаешь всё необходимое для прекращения репрессий, то мы убьём Ежова, этого контрреволюционера.

Димитров не оставил им никаких иллюзий:

— Я не имею возможности сделать что бы то ни было, всё это находится исключительно в компетенции НКВД.

К этому рассказу Треппер добавлял, что "болгарам не удалось убрать Ежова. Он же их перестрелял, как кроликов. Югославы, поляки, литовцы, чехи - все исчезли. В 1937 году кроме Вильгельма Пика и Вальтера Ульбрихта, не осталось ни одного из главных руководителей Коммунистической партии Германии. Репрессивное безумие не знало границ"[326].

Сталин оказывал непрерывное давление на руководителей Коминтерна, стремясь глубже втянуть их в проведение и идеологическое обоснование политического террора. 11 февраля 1937 года он принял Димитрова для обсуждения проекта постановления ИККИ по поводу процесса Радека-Пятакова. Как явствует из записи Димитрова, Сталин заявил ему: "Европейские рабочие думают, что всё из-за драки между мною и Троцким, из-за плохого характера Сталина". Чтобы дезавуировать подобные мнения, Сталин потребовал указать в постановлении, что Троцкий и его сторонники "боролись против Ленина, против партии ещё при жизни Ленина". В заключение беседы Сталин произнёс зловещую фразу: "Вы все там, в Коминтерне, работаете на руку противника"[327].

В ноябре 1937 года, познакомившись с очередным проектом постановления ИККИ о борьбе с троцкизмом, Сталин дал Димитрову ещё более изуверскую установку: "Троцкистов надо гнать, расстреливать, уничтожать. Это всемирные провокаторы, злейшие агенты фашизма"[328].

Зарубежные коммунисты представляли особую опасность для Сталина, потому что они во время пребывания в своих странах имели доступ к троцкистским источникам. Основанием для арестов политэмигрантов часто служило их знакомство с "троцкистской литературой". В этом отношении показательна судьба Д. Гачева, члена Болгарской компартии в 1921-1926 годах и члена ВКП(б) в 1926-1938 годах (революционные эмигранты нередко после прибытия в СССР меняли членство в своих партиях на членство в ВКП(б)). В заявлении генеральному прокурору СССР Гачев, осуждённый к 8 годам лагерей за "контрреволюционную троцкистскую деятельность", писал, что единственным вменявшимся ему "преступлением" было чтение в 1934 году статьи Троцкого, обнаруженной им случайно - во французской газете, которой были обёрнуты продукты его товарища, приехавшего из Болгарии. Несмотря на то, что он в личной беседе сослался на эту статью как на "новый пример перерождения троцкизма в самый неприкрытый фашизм", следствие расценило этот разговор как свидетельство того, что Гачев, "субъективно не являясь троцкистом, объективно вёл пропаганду контрреволюционных троцкистских идей"[329].

Во многих случаях сам факт ареста зарубежного коммуниста рассматривался как доказательство его принадлежности к шпионам и троцкистам. 31 августа 1937 года представитель Компартии Польши при ИККИ Белевский писал секретарю ИККИ Москвину (псевдоним бывшего чекиста Трилиссера): "Арест органами НКВД ряда членов КПП и особенно членов ЦК КПП указывает на существование в рядах КПП и её ЦК агентуры классового врага, а именно пилсудчиков и троцкистов"[330].

В такой иррациональной атмосфере неизбежно возникала, говоря словами немецкого поэта-эмигранта И. Бехера, "атмосфера джунглей, где никто никому не доверяет, где то охотник становится добычей, то добыча охотником, а вся политическая деятельность сводится к "выдаче" своих ближних". Описывая противоречивые чувства, которые в 30?е годы обуревали его, как и других зарубежных коммунистов, Бехер вспоминал: "В той же мере, в какой я почитал и любил Сталина, я был потрясён некоторыми вещами, происходившими в Советском Союзе... Моя сущность была расколота... "Об этом не говорят" - это неписаное общее правило было просто нашим общим лицемерием"[331].

Свирепость расправ с зарубежными коммунистами объяснялась в значительной степени страхом Сталина перед возможностью возникновения неконтролируемых им социалистических революций в других странах, в результате чего центр революционного движения мог переместиться из Москвы, а само это движение попало бы под водительство IV Интернационала. Чтобы сохранить свой безграничный контроль над коммунистическим движением, Сталин беспощадно уничтожал зарубежных коммунистов, за исключением тех, кто своим соучастием в его преступных акциях доказал свою личную преданность и "надёжность".

Говоря об истреблении интернационалистов, Троцкий напоминал, что убийство Жана Жореса было совершено тёмным мелкобуржуазным шовинистом, а убийство Карла Либкнехта и Розы Люксембург - контрреволюционными офицерами. Теперь же "империализму не приходится более полагаться на "счастливый случай": в лице сталинской мафии он имеет готовую международную агентуру по систематическому истреблению революционеров"[332].

В наиболее тяжёлом положении оказались коммунисты из стран с фашистскими или полуфашистскими режимами, где компартии действовали в подполье (в 30?е годы диктаторские, тоталитарные и авторитарные режимы существовали более чем в половине стран Европы). Находившиеся в СССР члены компартий Германии, Австрии, Венгрии, Италии, Румынии, Болгарии, Югославии, Финляндии были подвергнуты особенно жестокому истреблению.

В июле 1937 года был вызван в Москву генеральный секретарь ЦК Компартии Югославии Милан Горкич. Спустя несколько месяцев работникам Политсекретариата КПЮ, находившегося в Париже, было сообщено, что Горкич арестован "как английский шпион", оставшееся руководство КПЮ распускается, а денежная помощь партии со стороны Коминтерна приостанавливается до тех пор, пока "Коминтерн не примет другого решения"[333].

После ареста Горкича обязанности ответсекретаря ЦК КПЮ было поручено выполнять Тито. В марте 1938 года он прибыл из Парижа в Югославию для образования временного руководства КПЮ, которое должно было выполнять роль ЦК до решения "вопроса о КПЮ" руководством Коминтерна. В мае Тито создал такое временное руководство, в которое вошли А. Ранкович, М. Джилас и И. Л. Рибар[334].

Ещё находясь в Париже, Тито опубликовал три статьи, выражавшие восхищение "беспощадными чистками" в СССР. В статье "Троцкизм и его пособники" он обнаружил понимание сталинистского толкования "троцкизма", заявив: "От скрытых троцкистов часто слышишь: "Я не троцкист, но и не сталинист". Кто так говорит, тот наверняка троцкист"[335].

В августе 1938 года Тито прибыл в Москву, где к тому времени было арестовано уже 800 югославских коммунистов. Здесь ему пришлось прежде всего написать пространное объяснение в связи с арестом его жены, немецкой коммунистки Л. Бауэр. В нём Тито сообщал, что просил жену "не иметь никаких связей с эмигрантами из Германии, так как боялся, чтобы кто-нибудь её не использовал её для вражеских целей по отношению к СССР". Тем не менее он каялся в том, что "здесь был недостаточно бдителен" и заявлял, что связь с Бауэр является "большим пятном" в его партийной жизни[336].

Впоследствии Тито называл своё пребывание в Москве самым трудным периодом в своей жизни. Он рассказал, что в то время "почти каждый югослав подозревался в троцкизме. В такой атмосфере один за другим исчезали югославские коммунисты, покинувшие родину из-за полицейского террора,.. вернувшиеся из Испании добровольцы, кто выжил в боях за республику, а также кто остался в Советской России после мировой войны, чтобы строить первое в мире социалистическое государство"[337].

Во время пребывания Тито в Москве ему было предъявлено обвинение в "троцкистских искажениях", допущенных при переводе им на сербохорватский язык IV главы "Краткого курса истории ВКП(б)". Это обвинение было снято лишь при рассмотрении его персонального дела Контрольной комиссией Коминтерна[338].

Как свидетельствуют архивные документы, в Москве Тито принимал посильное участие в расправах над своими товарищами по партии. Так, он написал записку на 50 страниц по поводу деятельности бывшего секретаря Сербского краевого комитета КПЮ П. Милетича, в которой называл последнего "закоренелым фракционером". Осенью 1939 года Милетич, отбывший многолетнее тюремное заключение в Югославии, приехал в Москву, где был арестован[339].

На заседании секретариата ИККИ, рассматривавшем "вопрос КПЮ", Тито выступил с докладом, в котором говорилось: "Перед новым руководством стоит задача чистки партии от разных фракционеров и троцкистских элементов как за границей, так и в стране... Наша партия... охотно примет любое решение, которое вынесет Коминтерн". Однако вожди Коминтерна сочли такое заявление недостаточным для того, чтобы окончательно передать в руки Тито руководство Югославской компартией. 30 декабря Димитров заявил, что Тито не заслуживает "полного доверия ИККИ" и для завоевания такого доверия должен "показать на деле, что он добросовестно проводит указания ИККИ". В ответ Тито заверил Димитрова, что позаботится о том, чтобы КПЮ смыла "перед Коминтерном грязь со своего имени"[340].

После этого секретариат ИККИ возложил на Тито полномочия по формированию нового ЦК. Перед отъездом из Москвы Тито высказал Димитрову мнение о том, что руководство КПЮ должно находиться в Югославии. "Какое руководство? - удивился Димитров. - Остался только ты, Вальтер (партийная кличка Тито - В. Р.). Хорошо, что хоть ты есть, а то пришлось бы КПЮ распускать"[341].

В марте 1939 года Тито вернулся в Югославию, где провёл заседание "временного руководства", на котором было принято решение об исключении из партии коммунистов, арестованных в Москве, а также некоторых членов КПЮ, находившихся в Югославии и Франции, - по обвинению в троцкизме. Расследование "деяний троцкистов" он возложил на Джиласа и Карделя[342].

Расправы над югославскими "троцкистами" продолжались и во время войны. Одной из их жертв стал ближайший соратник Горкича Ж. Павлович, исключённый в 1937 году из КПЮ и выпустивший в 1940 году книгу "Баланс советского термидора", в которой описывались репрессии над югославскими троцкистами и "горкичевцами". Эта книга, на которую власти королевской Югославии наложили запрет, смогла увидеть свет лишь в конце 80?х годов. В 1941 году Павлович оказался на территории партизанской "Ужицкой республики", где был арестован. Джилас вспоминал, что Тито сказал ему: Павлович - полицейский доносчик. "Тот категорически это отрицал, даже несмотря на то, что его страшно били". Незадолго до падения "партизанской республики" Павлович был расстрелян[343].

Таким образом, единственная правящая коммунистическая партия, сбросившая в 40?х годах ярмо сталинского гегемонизма, возглавлялась лицами, запятнавшими себя активным участием в целой серии безжалостных чисток. Хотя после разрыва Тито со Сталиным советская печать называла югославских руководителей троцкистами, они не имели к троцкизму ни малейшего отношения, будучи в прошлом, напротив, закоренелыми сталинистами, истреблявшими троцкистов.

Тотальные репрессии постигли компартию Польши, к которой Сталин питал особое недоверие с 1923-1924 годов, когда её руководство выступило в поддержку левой оппозиции в РКП(б). Репрессии над польскими коммунистами начались в конце 20?х годов, когда партия раскололась на "правую" и "левую" фракции. Как отмечалось в "Бюллетене оппозиции", ещё в 1929 году "Коминтерн при помощи ГПУ "рассудил" спор между правой группировкой ЦК Польской компартии (Барский, Костржева и др.) и левой (группа Ленского), отправив в ссылку большинство правых"[344]. С конца 20?х годов начались репрессии против активистов компартий Западной Белоруссии и Западной Украины, входивших тогда в состав Польши. В 1933 году прошли аресты "правых", объявленных агентами польского диктатора Пилсудского. В 1933-1934 годах были расстреляны несколько членов ЦК КПП и коммунистических депутатов польского Сейма, поэт Вандурский, возглавлявший польский театр в Киеве, и др.

После этих репрессий группа Ленского заявила об "уничтожении провокаторов" и "очищении атмосферы" в КПП. По приказу Сталина ЦК КПП проводил ультралевую авантюристическую политику, а затем столь же послушно переметнулся к прямо противоположной политике "народного фронта". В 1937 году очередь дошла и до этой группы. Были арестованы почти все польские коммунисты, находившиеся в СССР. Руководители КПП, в том числе её генеральный секретарь Ленский и 70?летний Барский - один из основателей социал-демократической и коммунистической партии Польши, были расстреляны.

Эта кампания была завершена постановлением ИККИ о роспуске польской компартии. Ознакомившись с проектом постановления, Сталин заявил Димитрову: "С роспуском опоздали года на два. Распустить нужно, но опубликовывать в печати, по-моему, не следует"[345].

В "Воззвании польских большевиков-ленинцев по поводу роспуска КПП и польского комсомола" говорилось: "Разгром КПП - это следующее звено в цепи сталинских преступлений, это дальнейший шаг в победоносном движении термидорианской контрреволюции, огнём и мечом уничтожающей старое революционное поколение - не только русское"[346].

Аресты и расстрелы немецких эмигрантов в СССР начались в 1934 году. В годы великой чистки были арестованы член ЦК КПГ Реммеле, бывший секретарь Тельмана Гирш, один из руководителей Ротфронта Купферштейн, писатели Отвальд и Гюнтер, ведущие журналисты германской коммунистической печати.

В январе 1937 года первый секретарь Саратовского обкома ВКП(б) Криницкий сообщал Сталину, что в республике немцев Поволжья "разоблачена контрреволюционная троцкистская организация, в руководящем ядре которой были бывшие члены Компартии Германии"[347]. Главой этой организации был объявлен В. Леов-Гофман, бывший руководитель Союза красных фронтовиков - военизированной организации КПГ, созданной в 1925 году для защиты рабочих собраний и демонстраций.

Одним из репрессированных лидеров германской компартии был Гейнц Нейман, которому в 1936 году был поручен перевод стенографического отчёта о первом московском процессе. Как вспоминала его жена М. Бубер-Нейман, после завершения этой работы он сказал: "Я тебя заверяю, что если они предадут меня публичному процессу, то я найду силы для крика: "Долой Сталина!" Никто мне тогда не помешает". После недолгого молчания он добавил: "Что только могут сделать эти собаки с людьми?!"... После этого ночного признания он впервые заговорил о самоубийстве"[348].

В начале 1937 года Нейманы получили от своего друга, находившегося в Испании, письмо, которое поначалу показалось им странным. В нём содержался текст шлягера, который якобы в то время пела вся Европа. В тексте было бессмысленное предложение: ''Поэтому возьми горячий утюг и придави им бумагу". Поняв, в чём дело, Нейман "проявил" потайной текст и прочел: "Пусть вы всё потеряете, но вам нужно попытаться покинуть Советский Союз, пока не слишком поздно. Но никогда, ни в коем случае вам не следует приезжать в Испанию, ибо там тоже свирепствует НКВД"[349]. Через два месяца после получения этого письма Нейман был арестован.

По-иному сложилась судьба другого видного деятеля КПГ Вилли Мюнценберга, ставшего известным во всём мире после организации им в Париже и Лондоне контрпроцесса о поджоге рейхстага. В октябре 1936 года Мюнценберг по вызову руководства Коминтерна прибыл в Москву. Рассказывая о своих московских встречах с ним, Бубер-Нейман писала: "Процесс против Зиновьева вселил в Мюнценберга сомнения, в то время как начало гражданской войны в Испании стало для него источником надежды". Вскоре после приезда Мюнценберга вызвали в ИККИ на допросы. "После первых допросов Мюнценберга охватило чувство, как будто он уже попал в руки НКВД. Достаточно было лишь нескольких дней пребывания в Москве, чтобы Мюнценберг и Бабетта (сестра Бубер-Нейман и ближайшая сотрудница Мюнценберга - В. Р.) почувствовали такой же панический страх, который держал в своих когтях многие тысячи людей в этой стране... Сразу же возле него образовался вакуум. Его избегали, как прокажённого. Его немногочисленные друзья прокрадывались к нему в гостиницу лишь под покровом ночи"[350].

Спасло Мюнценберга лишь то, что Сталин издал секретный указ об отправке советского оружия и специалистов в Испанию. Тольятти заявил, что Мюнценберг незаменим для выполнения этого задания, поскольку у него, как ни у какого другого функционера-коммуниста, имеются необходимые связи в Европе. После возвращения в Париж Мюнценберг порвал с Коминтерном и опубликовал серию антисталинских статей.

О масштабе репрессий над немецкими политэмигрантами свидетельствует докладная записка руководителя службы учёта, регистрации и проверки кадров представительства КПГ при ИККИ Исаака Дитриха, направленная руководству представительства В ней указывалось, что на 28 апреля 1938 г. представительством зарегистрировано 842 арестованных немца. "Действительное количество арестованных, естественно, больше... В провинции, например, в Энгельсе, на свободе не осталось ни одного немца (эмигранта). В Ленинграде в начале 1937 г. группа немецких коммунистов состояла из 103 человек, а в феврале 1938 г. из них осталось только 12 товарищей... Можно сказать, что более 70 % членов КПГ арестованы. Если аресты будут продолжаться в том же объеме, как в марте 1938 г., то в течение 3?х месяцев не останется ни одного немца - члена партии".

Описывая атмосферу, царящую среди немецких эмигрантов, Дитрих замечал: "Настроение определённой части товарищей исключительно возбуждённое. Они потрясены и подавлены многочисленными арестами. Если они встречаются друг с другом, то спрашивают: "Ты ещё жив?"

"Некоторые жёны арестованных покончили жизнь самоубийством, - сообщал Дитрих. - Часть жён и детей арестованных в буквальном смысле слова голодают... После того, как часть товарищей была командирована в Испанию, некоторые их жёны приходили и сообщали, что их навещали из НКВД, чтобы арестовать мужей"[351].

На IX съезде СЕПГ (январь 1989 года) было сообщено, что в Советском Союзе погибли по меньшей мере 242 видных деятеля германской компартии[352].

Уже в начале 1937 года было арестовано большинство австрийских шуцбундовцев - членов социалистической военизированной организации "Шуцбунд", после поражения антифашистского восстания в 1934 году эмигрировавших в СССР и встреченных здесь как герои.

Из более чем трёх тысяч болгарских эмигрантов был репрессирован каждый третий. В сталинских тюрьмах и лагерях погибло 600 болгарских коммунистов, составлявших наиболее активные кадры БКП[353].

После того, как волна репрессий пошла на убыль, Г. Димитров и лидер болгарской компартии В. Коларов предприняли известные усилия для вызволения своих товарищей по партии. В феврале 1941 года Димитров направил секретарю ЦК ВКП(б) Андрееву список 132 арестованных болгарских эмигрантов, дела которых, по его мнению, следовало пересмотреть, поскольку "на основании имеющихся у нас данных об этих людях никак нельзя считать их способными на совершение антисоветских и антипартийных поступков". Димитров упоминал и о том, что множество дел, необоснованность которых давно и бесспорно установлена органами Прокуратуры, остаются не ликвидированными, и осуждённые по ним продолжают находиться в лагерях. Он просил Андреева способствовать "прекращению, по крайней мере, дел тех политэмигрантов, которые являются на языке прокурорских работников явно "липовыми". Такой же характер, по словам Димитрова, носили дела многих арестованных немцев, австрийцев и т. д. "Вопрос идёт, - подчёркивалось в письме, - не только о реабилитации и спасении невинно страдающих людей, но и о возвращении к полезной работе и к боевой деятельности против наших классовых врагов в капиталистических странах преданных кадров братских коммунистических партий"[354].

После войны Димитров обратился к Сталину с просьбой об освобождении 29 болгарских коммунистов "для крайне необходимой работы в интересах партии". Данный вопрос был передан на рассмотрение министра госбезопасности Абакумова, который в записке, направленной в Совет Министров СССР, указал: "В связи с применявшимися в ходе следствия методами физического воздействия к большинству из арестованных выпускать их за границу в настоящее время нецелесообразно"[355].

Вместе с тем Димитров и Коларов ничего не сделали для спасения болгарских оппозиционеров (группа Искрова), которые критиковали политику ЦК БКП.

В 1937 году были арестованы сопроцессники Димитрова по Лейпцигскому судилищу - Попов и Танев. Из них по просьбе Димитрова был освобождён только Танев. В характеристике на Попова Димитров написал, что "Попов в 1927 году, солидаризировавшись с известным троцкистом Искровым, настаивал на широкой и длительной дискуссии, не соглашаясь с методами борьбы против троцкистов"[356]. Попов был направлен в лагерь, откуда после войны был переведён в ссылку. Он вышел на свободу только в 1953 году.

В 20?х - 30?х годах в Советском Союзе находилось 25-30 тысяч венгров, основную часть которых составляли политэмигранты. Большинство из них стали жертвами репрессий. Были уничтожены 10 из 16 членов первого ЦК Венгерской компартии, 11 из 20 народных комиссаров Венгерской Советской республики 1919 года[357].

С начала 1937 года опасность ареста нависла над бывшим председателем Совета народных комиссаров Венгрии Бела Куном. Как рассказывала его жена, на протяжении нескольких месяцев перед арестом Кун, возвращаясь с работы, "ни с кем не разговаривал, больше того, даже не читал... Сидел, уставившись в одну точку. Когда обращались к нему - не отвечал". Временами Кун пытался отбросить мысль о своём неминуемом аресте. За несколько дней до ареста он сказал своим родным: "Подумайте только, что говорят люди. Я встретил на улице Енэ Варгу и спросил его: "Как живёте?" "Пока ещё на свободе" - ответил он. Даже такой умный человек, как Варга, и то чушь несёт".

В июне 1937 года Сталин позвонил Куну и весело сказал: "Иностранные газеты пишут, будто вас арестовали в Москве. Примите, пожалуйста, французского журналиста, пусть он сам убедится в обратном"[358]. После этой встречи во французских газетах появилось опровержение сообщений об аресте Куна. А спустя несколько дней Кун был арестован. В 1938 году арестовали его жену Ирину и зятя, известного венгерского писателя Антала Гидаша, в 1941 году - дочь Агнессу.

В арестах венгерских и других политэмигрантов активная роль принадлежала будущему премьер-министру Венгрии Имре Надю. Хотя документы о его агентурной деятельности были запрятаны в тайниках НКВД, слухи о нём как провокаторе ходили ещё в 40?х годах. В мемуарах Хрущёва упоминается о том, что, хотя после войны Ракоши обвинял Надя в "правом уклоне", "Сталин Надя не арестовывал. Говорили, потому, что в СССР Надь помогал ему громить коминтерновские кадры"[359].

Лишь в конце 80?х годов были обнародованы документы, свидетельствующие, что Надь, эмигрировавший в 1929 году в СССР, с 1933 года был секретным осведомителем НКВД. По его доносам были арестованы десятки венгерских, немецких и польских коммунистов. Даже в 1941 году Надь, как говорилось в представленной Маленкову справке НКВД, "разрабатывал группу антисоветски настроенных венгерских политэмигрантов"[360].

Тотальной расправе были подвергнуты находившиеся в СССР коммунисты прибалтийских стран. О масштабах опустошения, произведённых в этих партиях сталинскими репрессиями, свидетельствует письмо Димитрова Андрееву от 3 января 1939 года: "После ареста прежних руководителей компартий Литвы, Латвии и Эстонии в Москве как врагов народа честные коммунисты в этих странах остались дезориентированы и без связи с Коминтерном. Мы не имеем сейчас в Москве ни одного товарища из этих партий, на которого можно было бы вполне положиться, для установления связи или эвентуально для посылки в страну"[361].

На июньском пленуме ЦК 1957 года секретарь ЦК Компартии Литвы Снечкус сообщил, что наиболее активная часть литовских коммунистов, находившихся в 30?е годы в Советском Союзе, погибла. Уцелели лишь те, которые были на подпольной работе или в литовских тюрьмах. Один из руководителей Литовской компартии Алекса-Агнаретис был расстрелян в 1940 году, буквально за три недели до освобождения Литвы. Снечкус рассказал и о том, что после смерти в 1935 году одного из старейших литовских коммунистов Мицкявичюса-Капсукаса была создана комиссия по изучению его архива. "Несколько месяцев тому назад мы получили из ЦК КПСС архивные материалы этой комиссии. Каково было моё потрясение, когда увидел, что из этой комиссии остался я один в живых! И остался в живых потому, что был на подпольной работе в фашистской Литве"[362].

Всего в Советском Союзе было уничтожено коммунистов из восточноевропейских стран больше, чем их погибло у себя на родине во время гитлеровской оккупации.

Многие зарубежные коммунисты, которых не коснулись сталинские репрессии, были вынуждены смириться с расправами над членами своих семей, не осмеливаясь даже обратиться с запросами об участи последних. В тюремном застенке погиб Роботти - зять Тольятти. Жена Куусинена 17 лет отбывала ссылку в Сибири, а его сын был арестован.

Один из руководителей Латвийской компартии Калнберзин в 1936 году был направлен из Москвы в Латвию для руководства партийным подпольем. В 1939 году он был схвачен латвийской полицией и приговорён к смертной казни, заменённой долголетним тюремным заключением. За время его отсутствия в Советском Союзе была арестована его жена, а трое детей были отправлены в детские дома. После советизации Латвии в 1940 году Калнберзин был избран первым секретарём КПЛ. Единственное, что удалось ему сделать по отношению к своей семье, - это забрать детей из детского дома. Спустя несколько лет Калнберзин сказал дочери: "Я ничего не спрашивал о твоей матери. Это было бессмысленно. Они тоже ничего мне не сказали"[363].

В Монголии, бывшей в 30?е годы сателлитом СССР, массовые репрессии коснулись каждого десятого жителя республики. Расправами руководил маршал Чойбалсан, для инструктажа которого был послан заместитель наркома внутренних дел Фриновский. Из 11 членов Политбюро ЦК Монгольской народно-революционной партии были уничтожены 10 человек - все, за исключением Чойбалсана[364].

Чистка охватила все компартии, в том числе малочисленные, которые лишились наиболее опытных и образованных деятелей, способных в будущем возглавить массовое революционное движение в своих странах. Была полностью ликвидирована находившаяся в СССР секция корейских коммунистов. Были расстреляны лидеры компартии Ирана Султан-Заде и компартии Мексики Гомес. В числе репрессированных индийских коммунистов оказались профессор Мукарджи, член Индийской революционной партии с 1905 года, историк с европейским образованием, автор многих книг, и Чаттопадхьяя, о котором ещё в 1920 году резидент английской разведки писал своему начальству: "Чатто надеется сделать всех индийцев большевиками и надеется приступить к этому вместе с Рабиндранатом Тагором,.. последние высказывания которого укрепляют надежды Чатто"[365].

В годы великой чистки выжили по преимуществу те лидеры компартий, которые приложили руку к уничтожению своих товарищей по партии. К ним относился, например, Носака, на протяжении многих лет возглавлявший японскую компартию. В 1992 году группа экспертов КПЯ была направлена в Москву, где обнаружила письма Носаки на имя Димитрова, на основании которых были арестованы и расстреляны многие японские коммунисты. Только после этого 100?летний Носака был лишён поста почётного председателя КПЯ[366].

В застенках НКВД у арестованных вымогались порочащие показания почти на всех руководителей Коминтерна и "братских партий". В архивах обнаружены такие показания на Тольятти, Поллита, Дюкло, Мао Цзедуна, Чжу Дэ, Пика, Ульбрихта, Готвальда, Шмераля, Запотоцкого. Одни из них избежали расправы потому, что находились вне зоны досягаемости НКВД (например, китайские руководители), другие - потому, что им благоволил лично Сталин. Выжили и сохранили свои посты также те, кто проявил особое усердие в уничтожении революционеров в Испании. К ним относились В. Ульбрихт, который руководил расправами над немецкими, швейцарскими и австрийскими троцкистами, и А. Марти, получивший прозвище "палач Альбасете" (испанский город, где находилась штаб-квартира эмиссаров Коминтерна).

Руководители компартий буржуазно-демократических стран, которым не пришлось принимать участия в расправах над членами своих партий (последние были ограждены от репрессий общественным мнением своих стран), выполняли постыдную миссию по обоснованию правомерности великой чистки. Л. Треппер рассказывал о массовом митинге в Париже, где Марсель Кашен и Поль Вайян-Кутюрье, присутствовавшие на первом московском процессе, говорили о прозорливости Сталина, "разоблачившего и обезвредившего террористическую группу".

— Мы собственными ушами слышали, как Зиновьев и Каменев признавались в совершении тягчайших преступлений, - восклицал Вайян-Кутюрье. - Как вы думаете, стали бы эти люди признаваться, будь они невиновными?

Треппер резонно замечал, что даже если руководители зарубежных компартий искренне верили в справедливость процессов над советскими коммунистами, то они не могли не понимать лживости обвинений, обрушившихся на деятелей Коминтерна, с которыми они работали рука об руку на протяжении многих лет. "После XX съезда КПСС они разыграли полнейшее недоумение. Их послушать, так выходит, будто доклад Хрущёва был для них форменным откровением. А в действительности они были сознательными соучастниками ликвидации верных коммунистов, даже когда речь шла об их же товарищах по партии"[367].

В 1961 году лидеры "братских компартий", долгие годы убеждавшие свои партии в достоверности московских процессов, вмешались во внутренние дела КПСС, отговорив Хрущёва от оглашения на XXII съезде материалов об этих процессах. Обеспокоенные последствиями, которые могло бы вызвать разоблачение судебных подлогов для их авторитета в своих партиях, они всячески препятствовали разоблачению сталинских преступлений.

Лишь немногие зарубежные коммунисты решились в 1937-1938 годах порвать с Коминтерном и присоединиться к IV Интернационалу. К ним относилась, например, группа членов Палестинской компартии, направившая в ноябре 1938 года письмо в редакцию "Бюллетеня оппозиции", в котором говорилось: "Мы не писатели, не привычные журналисты, а простые рабочие, благодаря сравнительно многолетней политической активности вооружённые некоторым опытом и использовавшие годы тюрьмы и безработицы для посильного изучения марксизма"[368]. В "Бюллетене оппозиции" было опубликовано заявление этой группы, в котором подчёркивалось: "Можно ли себе представить сознательного человека, верящего в силу и значение социализма, способного в то же время поверить во всю ту выставку... фантастической, безумной измены, которая преподносится нам сталинскими процессами? Неужели именно в стране величайшей революции столь велика моральная сила фашизма и столь ничтожно влияние социализма, что все признанные вожди и подлинные революционеры, и вместе с ними и широкие массы, сотни тысяч коммунистов, оказались предателями коммунизма и продают себя фашизму... Если бы всё это было правдой, если бы поверили в это - социализм был бы навеки опозорен, и ему был бы нанесён смертельный удар как идее и движению".

Авторы письма заявляли: "В наши лучшие сознательные годы мы шли за Сталиным. Не потому, что действительно считали его нашим "отцом". В нашем самообмане мы верили, что преданность Сталину - это то же, что преданность делу Советского Союза и мировой революции. Мы надеялись, что эти (сталинские) методы случайны и преходящи. Но Сталин эксплуатирует нашу преданность для продолжения своих тёмных дел без конца и предела... Непрерывная война, которую Сталин ведёт против партийных, хозяйственных и военных кадров, ликвидирует завоевания революции и разрушает основы советского государства... Если бы буржуазной реакции удалось поставить провокатора во главе рабочего движения и социалистического строительства, она не смогла бы причинить больше вреда, чем Сталин своими злодеяниями"[369]

Уничтожение тысяч зарубежных коммунистов, равно как политическое и нравственное перерождение многих из тех, кто остался на свободе, явилось главной причиной того, что в большинстве стран, ставших после второй мировой войны "социалистическими", не оказалось сил, способных противостоять насаждению режимов, скроенных по образу и подобию того режима, который существовал в СССР. В конце 40?х - начале 50?х годов многие из бывших лидеров Коминтерна (Готвальд, Ракоши и др.) инспирировали в своих странах чистки и процессы по типу тех, которые ранее происходили в Советском Союзе. Даже те политические деятели "стран народной демократии", которые отваживались на сопротивление советскому гегемонизму, были глубоко поражены вирусом сталинизма и запятнаны активным участием в чистках 30?х годов.

Характерно, что в большинстве восточноевропейских стран реабилитация жертв политических репрессий шла более половинчато и непоследовательно, чем даже в СССР. Только на самом исходе своего пребывания у власти руководство компартий этих стран решилось обнародовать данные о численности членов своих партий, репрессированных в Советском Союзе.

XXXIX Невозвращенцы 1937 года 1. Игнатий Райсс Несмотря на массовые репрессии, уносившие из жизни всё новые когорты советских и зарубежных коммунистов, за пределами Советского Союза продолжало действовать широкое антисталинистское движение. На гребне великой чистки в него влилось несколько "невозвращенцев", т. е. советских граждан, находившихся за рубежом и отказавшихся вернуться в СССР по политическим мотивам.

Первым невозвращенцем-большевиком стал Игнатий Райсс, один из наиболее крупных советских разведчиков. Будучи последовательным революционером-интернационалистом, Райсс принимал с начала 20?х годов активное участие в коммунистическом движении ряда европейских стран, где не раз подвергался арестам и тюремному заключению. Во время революционного кризиса 1923 года в Германии он находился там вместе с Радеком, Пятаковым и Ларисой Рейснер.

В дальнейшем Райсс работал в четвёртом управлении генштаба РККА - главном органе советской военной разведки - рука об руку с такими людьми, как Зорге, Маневич, Радо, чьи имена после второй мировой войны стали легендарными.

Наблюдая перерождение ВКП(б) и Коминтерна, Райсс по-прежнему видел моральное оправдание своей работы в защите СССР. "За эту цель он цепляется, - писала в воспоминаниях о Райссе его жена Э. Порецкая. - Но он всё больше уходит в себя и бесконечно страдает от того, что происходит в Советском Союзе. Исключение Троцкого из партии для него тяжёлый удар. Когда же Троцкого выслали из пределов Советского Союза, Людвиг (конспиративная кличка Райсса - В. Р.) сказал: "Теперь за Сталиным, по крайней мере, останется та заслуга, что он спас голову революции"[370].

После пребывания в Москве в 1930-1932 годах Райсс возвратился на разведывательную работу за рубежом. "Его умение обращаться с людьми, его культурность, его прямота и в годы разочарования помогают вербовать для Советского Союза интеллигентов, профессоров и журналистов"[371].

С 1935 года Райсс вместе со своим давним товарищем по работе в разведке Кривицким пришёл к выводу об утрате Коминтерном революционной ориентации, в которой они видели смысл своей деятельности. Между собой они всё чаще говорили: "Сталинисты нуждаются в нас, но они нам не доверяют. Мы - интернациональные коммунисты. Наше время кончилось. Нас заменят такими людьми... для которых революционное движение ничего не значит"[372].

После второго процесса Зиновьева-Каменева Райсс и Кривицкий стали обсуждать вопрос о необходимости своего разрыва со Сталиным. Главным, что удерживало их от этого поступка, была мысль, что, оставаясь на своих постах, они смогут помочь испанской революции, победа которой будет способствовать разрушению господства Сталина над СССР и Коминтерном.

В случае разрыва со Сталиным Райсс и Кривицкий считали единственно возможным для себя шагом присоединение к движению IV Интернационала. Но они опасались того, что Троцкий отнесётся с недоверием к ним, неизвестным ему людям.

Тем временем Райсс всё чаще получал из Москвы такие директивы, которые разительно противоречили его убеждениям. В письме начальника иностранного отдела НКВД Слуцкого, присланном в конце 1936 года, указывалось: "Всё наше внимание должно быть сконцентрировано на Каталонии (испанская провинция, в который преобладающим влиянием пользовалась независимая марксистская партия ПОУМ - В. Р.) и на беспощадной борьбе против троцкистских бандитов". В этой связи Райссу предписывалось выехать в Москву для "личных консультаций"[373].

Райсс принял решение саботировать это задание и не возвращаться в СССР. Вместо него в Москву отправилась Порецкая, которая за два месяца своего пребывания там убедилась, что в среде её товарищей - разведчиков и политэмигрантов - царят растерянность, ужас и ожидание неминуемого ареста. Один из близких друзей Райсса сказал ей: "Если вам удастся выбраться отсюда, передайте Людвигу, чтобы он никогда не возвращался сюда... Никогда, ни при каких обстоятельствах, никогда, никогда, никогда. Я знаю, что они (сталинисты - В. Р.) могут убить его за границей, и Людвиг тоже это знает, но и он и я знаем, что для нас это лучше, чем советская тюрьма"[374].

Коренным образом изменилась атмосфера и в среде, окружавшей Райсса за рубежом. Как он рассказывал в своих записках, после первых московских процессов "ответственным работникам ГПУ за границей целыми ночами напролет приходилось "агитировать" своих подчинённых иностранцев - такую деморализацию внесли процессы даже и в эту среду"[375]. В кругах советской агентуры оставалось всё меньше тех, с кем можно было говорить откровенно. "Их не узнать, наших вчерашних друзей, - вспоминала Порецкая. - Те, которые ещё недавно были в отчаянии и соглашались с нами, теперь всё оправдывают... Они в восторге от того, что удается натравить какое-нибудь правительство на Троцкого или же перерезать провода, чтобы лишить его возможности произнести речь (такой случай произошёл во время попытки организовать прямую трансляцию обращения Троцкого к массовому митингу в Нью-Йорке - В. Р.)"[376].

Приняв окончательное решение о разрыве со Сталиным, Райсс стремился установить связь с Седовым. Не будучи с ним лично знакомым, он обратился к депутату голландского парламента Сневлиту, возглавлявшему группу, близкую по своим политическим взглядам к Троцкому. Сневлит сообщил Седову о поступке Райсса, но не соглашался устроить их встречу в Париже, поскольку считал, что в окружении Седова находится провокатор. Райсс и его семья поселились в маленькой швейцарской деревне. Вспоминая о немногих днях пребывания там, Порецкая писала: "Мы свободны, но это разрыв со всем, что дорого: с молодостью, с прошлым, с товарищами. За короткое время Людвиг очень постарел, волосы его побелели... Душа его находится в подвалах Лубянки. Если ему и удаётся уснуть, он видит во сне казни или самоубийства"[377].

Из Швейцарии Райсс послал письма некоторым своим товарищам, призывая их последовать его примеру. На этот призыв откликнулась давняя сотрудница Райсса Гертруда Шильдбах, только что вернувшаяся из Москвы и рассказавшая о потрясении, испытанном ею во время процесса Зиновьева-Каменева.

Однако сталинская агентура сумела превратить Шильдбах в наводчицу, указавшую путь убийцам. В этих целях Шпигельглаз свёл её с будущим убийцей Райсса Аббиатом, который инсценировал влюблённость в немолодую и некрасивую женщину, болезненно ощущавшую неустроенность своей личной жизни.

Активное участие в организации убийства Райсса принимала группа белоэмигрантов во главе с С. Я. Эфроном, одним из руководителей "Союза возвращения на родину" - просоветской организации, находившейся на содержании НКВД. Когда причастность этой группы к убийству Райсса была доказана, Седов сообщил Троцкому сведения об Эфроне, почерпнутые из бесед с близкими к последнему эмигрантами: "Эфрон официально везде заявлял, что он сталинец, марксист сталинской школы... О себе он в минуту откровенности сказал В. А. (информатору Седова - В. Р.): "Есть два Эфрона. Один - тот кристально чистый, честный человек, которого все знают, а другой - иезуит, чёрствый человек и т. д.". Женат он на Марине Цветаевой. У них двое детей: дочь 20 лет, которая живёт в России, уехала туда два года тому назад и пишет восторженные письма... Марина Цветаева правых убеждений, но взбалмошная и меняет свои, убеждения очень часто. Она даже будто бы написала недавно какую-то поэму, где восторженно отзывалась о Николае, и Эфрон упросил её не печатать, так как это очень может ему повредить. Жили они в очень большой нищете, и только два года назад положение их несколько улучшилось, с тех пор, как Эфрон стал получать жалованье в Союзе возвращенцев. Знающие его люди говорят, что он работал на ГПУ по идейным соображениям, а не за деньги"[378].

Впоследствии, на допросах в НКВД, Эфрон назвал 24 имени завербованных им лиц, включая такую опытную и коварную разведчицу, как Вера Сувчинская (Трайл), дочь известного белоэмигранта Гучкова[379]. В 1936-1937 годах она, выйдя замуж за английского коммуниста Р. Трайла, провела более года в Москве, где встречалась несколько раз с Ежовым.

Наиболее близкими к Эфрону людьми были супруги Клепилины. По заданию советских спецслужб Н. Клепилина в феврале 1936 года отправилась в Норвегию, чтобы подтвердить сведения о нахождении там Троцкого. Ей удалось даже побеседовать с Троцким в течение короткого времени[380].

Переброшенный после убийства Райсса в СССР, Эфрон был в 1939 году арестован. На допросах он назвал нескольких участников убийства Райсса, в том числе эмигрантку Ренату Штейнер, стремившуюся вернуться в СССР. Люди из команды Эфрона дали обещание раздобыть для неё репатриационную визу в случае, если она "окажет услуги Советскому Союзу"[381]. Не подозревая, что дело идёт об убийстве, Штейнер вела слежку за Райссом в Швейцарии, а затем взяла напрокат машину, которой воспользовались убийцы.

Решение об убийстве было принято после того, как не достигла цели провокация, организованная сталинской агентурой: рассылка полициям различных стран анонимных писем, в которых чехословацкий бизнесмен Ганс Эберхард (под таким именем Райсс работал за рубежом) объявлялся международным авантюристом и вооружённым бандитом[382].

В группу, охотившуюся за Райссом, входили также Шарль Мартиньи, Дюкоме, Кондратьев, Смиренский, Штранге и др. Французская и швейцарская полиция сумела арестовать только трёх соучастников убийства. Непосредственные убийцы успели ускользнуть. Следственными материалами по делу об убийстве Райсса было установлено, что одним из них был Роланд Аббиат (он же Франсуа Росси и Виктор Правдин) - француз русского происхождения, до 1923 года живший в Петрограде. Сестра Аббиата сразу же после убийства Райсса уехала из Парижа в Москву[383]. Сам Аббиат получил солидный пост в управлении советской разведкой, работал во время войны корреспондентом ТАСС в Нью-Йорке и умер в СССР в 1970 году.

В конце сентября мать Аббиата получила по почте перевод на 10 тысяч франков, посланный якобы по поручению её сына известной французской модисткой. Мадам Аббиат, не имевшая никаких известий от сына, отправилась к модистке с намерением вернуть деньги, но с изумлением узнала, что та их не посылала. Тогда она обратилась в полицию, которая вскоре арестовала одну из клиенток модистки Веру Трайл, чей почерк на бланке перевода был идентифицирован. Трайл призналась, что воспользовалась именем модистки для отправки денег матери Аббиата, якобы по поручению знакомого "возвращенца", к тому времени находившегося в Испании[384].

Штранге, считавшийся "координатором" убийства Райсса, вернулся в СССР и благополучно прожил здесь до своей кончины в 1967 году[385].

Эфрон вместе с группой своих сотрудников был тайно привезён в Москву в 1937 году. До своего приезда в СССР в 1939 году Цветаева поддерживала с ним связь через резидентуру НКВД, которая выплачивала ей зарплату мужа.

Убийство Райсса произошло накануне того дня, когда он должен был встретиться во французском городе Реймсе со Сневлитом и Седовым. Перед этой поездкой он назначил встречу с Шильдбах - в ресторане, расположенном близ швейцарского города Лозанна. При выходе из ресторана к ним подъехала машина, из которой выскочило несколько головорезов, изрешетивших тело Райсса пулями.

Выполнив порученное ей задание, Шильдбах не исполнила, однако, другого приказа заместителя начальника ИНО НКВД Шпигельглаза, курировавшего "операцию": передать Эльзе Райсс коробку с отравленными шоколадными конфетами. Благодаря этому жена и ребёнок Райсса оказались спасены.

Сразу после убийства была предпринята ещё одна провокация - для того, чтобы направить полицию по ложному следу. В посланном швейцарским властям подмётном письме Райсс был объявлен агентом гестапо, порвавшим с нацистами, которые в отместку за это убили его. Однако обнаруженная полицией брошенная машина со следами крови вывела следствие на Ренату Штейнер, которая назвала имена подлинных убийц. После пятимесячного расследования швейцарские власти опубликовали официальное заявление о том, что убийство было совершено агентами НКВД.

Вскоре советский разведчик Брусс, подчинявшийся Кривицкому, получил задание проникнуть в дом Сневлита и похитить хранившиеся там записки Райсса, не останавливаясь даже перед убийством[386]. Кривицкий, которому Брусс в отчаянии сообщил об этом задании, указал, каким способом следует его саботировать. В скором времени записки Райсса, разоблачавшие сталинские преступления, появились на страницах "Бюллетеня оппозиции".

Убийство Райсса показало всему миру: сталинисты, обвинявшие в СССР неповинных людей в террористических убийствах и отравлениях, прибегают за пределами Советского Союза к самым зверским формам этих преступлений.

В статье, опубликованной к годовщине гибели Райсса, Троцкий подчёркивал, что разрыв со сталинской кликой не означал для "Людвига" ухода в частную жизнь, как это произошло с некоторыми другими невозвращенцами. Собиравшийся продолжить революционную деятельность в рядах IV Интернационала, Райсс "погиб в самом начале новой главы своей жизни. Его гибель все мы ощущаем, как один из самых тяжёлых ударов, - а их было не мало. Было бы, однако, недопустимой ошибкой считать, что принесённая им жертва оказалась бесплодной. Мужественным характером своего поворота - от Термидора к революции - Райсс внёс в сокровищницу пролетарской борьбы гораздо больший вклад, чем все "разочарованные" (в коммунизме - В. Р.) разоблачители Сталина, вместе взятые"[387].

2. Вальтер Кривицкий Вслед за Райссом о своём разрыве со Сталиным объявил В. Кривицкий, один из руководителей советской резидентуры в Европе. В 1931 году он был награждён орденом Красного Знамени в числе пяти работников советской военной разведки.

Последний приезд Кривицкого в Москву произошёл весной 1937 года. Вернувшись в Европу, он рассказал Райссу и его жене о своих встречах с Ежовым. Как вспоминала Порецкая, Кривицкий "был убеждён в ненормальности Ежова. В середине важного и конфиденциального разговора Ежов мог внезапно разразиться нелепым смехом и рассказывать самым непристойным языком истории из своей жизни"[388].

После гибели Райсса Кривицкий перешёл на нелегальное положение и больше месяца находился на юге Франции. 9 ноября 1937 года он приехал в Париж и вступил в контакт с Седовым, обратившимся в свою очередь за помощью к меньшевику Дану, на квартире которого Кривицкий скрывался от агентов НКВД.

Передавая Троцкому содержание своих бесед с Кривицким, Седов писал, что, напутствуя Кривицкого перед отправкой за границу, Ежов сказал Слуцкому: "Ты его научи ненавидеть нашего врага Троцкого". Кривицкий сообщил Седову факты, свидетельствующие о закулисных переговорах сталинских эмиссаров с высшими чинами третьего рейха и стремлении Сталина "всё сделать, чтобы добиться соглашения с Гитлером"[389].

В заявлении, направленном в европейскую левую печать, Кривицкий писал, что на протяжении ряда лет он с возрастающей тревогой следил за действиями советского правительства, но подчинял свои сомнения мысли о необходимости защищать интересы Советского Союза и социализма. Однако под влиянием последних событий он убедился в том, что политика сталинского руководства всё более расходится с интересами СССР и мирового рабочего движения. В Советском Союзе кровавой расправе подвергнуты не только наиболее выдающиеся деятели старой партийной гвардии, но и "всё лучшее, что имел Советский Союз среди октябрьского и пооктябрьского поколений - те, кто в огне гражданской войны, в голоде и холоде строили советскую власть"[390].

В интервью, данном Седову, Кривицкий подтвердил, что целиком сохранил преданность "Октябрьской революции, которая была и остаётся исходным пунктом моего политического развития". Своё стремление вступить в контакт с троцкистами он объяснил тем, что "Троцкий в моём сознании и убеждении неразрывно связан с Октябрьской революцией"[391].

Кривицкий подчёркивал: он сделал свой рискованный шаг, обладая многочисленными доказательствами того, что "голова моя оценена,.. что Ежов и его помощники не остановятся ни перед чем, чтобы убить меня и тем заставить замолчать; что десятки на всё готовых людей Ежова рыщут с этой целью по моим следам"[392]. Подтверждением этого явились полученные французской полицией сведения о том, что на Кривицкого готовится покушение в Марселе, откуда он собирался выехать в США. Эта акция сорвалась, поскольку до гавани Кривицкого сопровождал полицейский инспектор[393].

В Соединенных Штатах Кривицкий опубликовал серию статей, составивших затем книгу "Я был агентом Сталина". Американская журналистка Ф. Льюис, занимавшаяся изучением деятельности Кривицкого, писала, что во время работы над этими статьями Кривицкий разрывался "между желанием разоблачить сталинские интриги и заговоры и стремлением защитить старых товарищей, старые идеалы, старые привязанности... Ведь он хотел вынести приговор не социализму, а сталинизму"[394].

В предисловии к своей книге Кривицкий писал: "Не задумываясь над тем, существует ли какое-либо иное решение мировых проблем (кроме коммунистического - В. Р.), я пришёл к сознанию того, что продолжаю работать на деспота тоталитарного режима, который отличается от Гитлера только социалистической фразеологией, доставшейся ему от его марксистского прошлого, о приверженности которому он так лицемерно заявлял... Из опыта последних трагических лет следует извлечь урок, что наступление тоталитарного варварства нельзя остановить путём стратегического отступления на позиции полуправды и фальши"[395].

В США Кривицкий выступил перед комиссией палаты представителей по расследованию антиамериканской деятельности. Очередное слушание было назначено на 10 февраля 1941 года. Утром этого дня Кривицкий был найден в отеле мёртвым, с простреленной головой. Американская полиция склонялась к версии о самоубийстве. Н. И. Седова считала, что Кривицкий стал жертвой политического убийства. Подтверждением этой версии служит свидетельство адвоката Кривицкого, которому последний много раз говорил: "Если когда-нибудь меня найдут мёртвым, и это будет выглядеть, как несчастный случай или самоубийство, не верьте! За мной охотятся..."[396].

3. Александр Бармин Почти одновременно с Кривицким объявил о своём разрыве со Сталиным поверенный в делах СССР в Греции А. Бармин.

Бармин провёл в начале 1937 года несколько месяцев в Москве, где многое узнал о механизме фабрикации открытых процессов. Особенно сильное впечатление произвела на него встреча с другом, работавшим в "Правде", который рассказал ему об осечке, допущенной сталинской юстицией и пропагандой. На процессе Зиновьева-Каменева подсудимые отрицали, что имели политическую программу, отличавшуюся от сталинской. Вслед за ними и прокурор, и суд, и пресса утверждали, что у подсудимых не было политических разногласий со Сталиным. "Но если они... боролись только за власть, - говорил журналист, - то это означает, что и сам Сталин не имел с ними политических разногласий и... был готов послать друзей Ленина на смерть просто ради того, чтобы укрепить свой личный статус... Узнав из телеграмм и газет об этом маневре подсудимых, Сталин пришёл в ярость. Он обрушил свой гнев на суд, на ГПУ, на Ягоду, на нас - журналистов, потому что мы попали в эту ловушку"[397].

После возвращения в Грецию Бармин узнал о расправе с Тухачевским и другими военачальниками, с которыми он был лично близок. Потрясённый этим, он поделился с некоторыми своими товарищами из посольства своей тревогой за судьбу СССР после обезглавления Красной Армии. В этих разговорах он осуждал обливание казнённых потоками грязи и клеветы, заполнившей всю советскую печать. Вскоре по некоторым признакам он почувствовал, что в Москве стало известно содержание его бесед, и из этого сделаны соответствующие выводы. Он перестал получать вести от своих друзей из Наркоминдела, ранее присылавших ему дружеские письма с каждой диппочтой.

Работники посольства всё более остерегались вступать с Барминым в откровенное общение. Ему не раз приходилось наблюдать, как некоторые его подчинённые вскрывают его письменный стол или заглядывают в его портфель. Некоторые факты свидетельствовали о подготовке его похищения и насильственной отправки в Советский Союз. Бармин телеграфировал в Наркоминдел, что берёт отпуск, и немедленно выехал во Францию. И телеграмма и отъезд явились полной неожиданностью для Москвы.

Рассказывая о своих настроениях и переживаниях того времени, Бармин писал: "Противоречивые чувства охватывали меня... Казалось, что, несмотря на эти преступления предавших революцию ренегатов, за ними всё же стоит ещё не разрушенное, хотя и сильно изуродованное и обезображенное здание социализма... Наряду с апатией была готовность разрушить это напряжённое положение и моральное одиночество - поехать на родину, выслушать обвинения... и принять причитающееся за свою "вину" (т. е. возмущение сталинскими чистками - В. Р.) наказание... Это казалось всё же яснее и проще, чем мучительный разрыв, катастрофа и крушение смысла всей твоей сознательной жизни. Но события развивались и нарастали с чудовищной быстротой, беспощадно вытесняя эти размышления".

По мере нарастания масштабов кровавой бойни, то, что вначале казалось непонятной жестокостью и безумием, обретало свой социальный и политический смысл. Становилось всё более ясным, что происходит сознательное истребление тысяч людей, принадлежавших к революционному поколению. "Реакционная диктатура, совершая контрреволюционный переворот в политике страны, уничтожила весь тот слой, который не мог служить новым целим. Обманываться больше было нельзя... Отпали сами собой мысли о покорной сдаче себя на бойню, ибо терялся всякий внутренний смысл этого шага, который стал бы лишь моральным оправданием ренегатов и палачей... Убийцы Райсса просчитались. Смерть его не остановит и не запугает. Она лишь подтолкнула"[398].

После приезда в Париж Бармин сразу же связался с редакцией "Бюллетеня оппозиции". В одном из писем Троцкому Л. Эстрин писала: "Бармин знает очень много о целом ряде лиц, упомянутых в процессах. Он был лично близко связан с Гольцманом, Роммом, Пущиным, был вместе с Рыжим (Пятаковым - В. Р.) в Берлине и т. д."[399].

Бармин направил заявление в парижскую комиссию по расследованию московских процессов, в котором сообщал о своём разрыве со сталинским режимом. Отмечая, что больше, чем когда-либо, он остаётся верным идеалам, служению которым посвятил свою жизнь, Бармин подчёркивал, что "дальнейшее пребывание на службе у сталинского правительства означало бы для меня худшую деморализацию, сделало бы меня соучастником тех преступлений, которые каждый день совершаются над моим народом... Да поможет мой голос общественному мнению понять, что этот режим отрёкся от социализма и всякой гуманности"[400].

Приступая к работе над воспоминаниями, в которой ему оказывал помощь Седов, Бармин просил передать Троцкому, что хочет узнать его мнение о своих статьях, прежде чем приступит к работе над задуманной им книгой[401]. В гарвардском архиве хранятся несколько десятков страниц воспоминаний Бармина, посланных им Троцкому.

"Когда я перехожу к воспоминаниям, - писал Бармин, - я не могу без чувства тяжёлой боли оглянуться ни на один период прошлого, не могу без содрогания вызвать в моей памяти какой-либо месяц или день моей жизни... Люди, которых я уважал и любил, с которыми я работал многие годы, вызывают в мозгу образы их, убитыми и расстрелянными, лежащими на бетонном полу безжизненными и окровавленными телами"[402].

В воспоминаниях Бармина содержится ряд глубоких обобщений, касающихся объяснения политического смысла сталинской чистки. Он подчёркивал, что при смене правительств и режимов, когда не меняется социальный строй страны, основные кадры армии и дипломатии обычно остаются на своих постах. Так произошло, например, после прихода к власти фашистов в Германии и Италии. Когда же меняется социальная база режима, как это произошло в русской революции 1917 года и в начальный период испанской революции 1936 года, это сопровождается полной сменой военного и дипломатического корпуса. Истребление цвета советских военных и дипломатических кадров выступает выражением коренных сдвигов в социальной структуре общества и власти. "Сохранение людей, связанных своей идеологией и традициями с революционным прошлым, с рабочим движением и большевистской партией, выражавших - хотя бы в слабой степени - интересы рабочего класса, невозможно для режима контрреволюции, меняющего свою социальную базу... Новому режиму нужны новые слуги без "подозрительного" прошлого, без интернациональных традиций, без всяких принципов, всякого представления о революционном марксизме, люди, всем обязанные только "гениальному вождю"[403].

Бармин называл плодом невежества и литературных фантазий "все европейские разговоры об особой психологии русского народа, о его каком-то специфическом тяготении к режиму диктатуры. Фашизация отдельных стран Европы показывает, что в этом нет ничего специфически русского"[404].

Узнав, что Бармин работает рабочим на парижском заводе, а по вечерам пишет книгу, Троцкий писал 15 мая 1938 года Л. Эстрин: "Передайте, пожалуйста, товарищу Бармину, что я был бы очень рад вступить с ним в прямую переписку"[405]. Однако к тому времени Зборовским (См. гл. XLVI) было сделано уже немало для того, чтобы оттолкнуть Бармина от редакции "Бюллетеня" и от Троцкого. В письме Эстрин Троцкому от 28 июня 1938 года говорилось, что Бармин "политически всё дальше отходит от нас". Далее передавались следующие свидетельства о взглядах Бармина: "Б. говорит, что очень разочарован, что надо всё пересмотреть (т. е. большевизм и ленинские методы). Цитируем его слова: "Если бы надо было начинать сначала (т. е. Октябрь), то я бы задумался, принимая во внимание то, к чему он привёл"[406].

По-видимому, эти слова не были выдумкой Зборовского. Получая всё новые страшные известия из СССР и лишённый непосредственного общения с Троцким, Бармин всё более эволюционировал вправо. Вскоре он переехал в Америку, где в 1945 году опубликовал книгу "Один, который выжил". В ней, наряду с объективным изложением событий советской истории, встречаются пассажи, свидетельствующие о переходе Бармина на позиции буржуазной демократии, рассуждения о превосходстве частного предпринимательства над плановой экономикой и т. п. В дальнейшем Бармин перешёл на работу в американских спецслужбах.

XL Невозвращенцы 1938 года 1. Александр Орлов В июле 1938 года невозвращенцем стал один из руководителей советской разведывательной службы за рубежом Александр Орлов, направленный в Испанию для руководства там операциями НКВД.

Следя за ходом великой чистки, Орлов не сомневался, что очередь должна дойти и до него. Как первый сигнал нависшей над ним опасности он воспринял телеграмму " Центра" о намерении выслать 12 человек для его охраны, под предлогом того, что, согласно перехваченным документам, генеральный штаб франкистов готовит его похищение. Как сообщил Орлов в 1955 году сенатской подкомиссии США по национальной безопасности, он решил, что этим людям будет поручена его ликвидация. Поэтому он поручил своему помощнику Эйтингону, действовавшему в Испании под фамилией "Котов", отобрать для своей охраны десять немецких членов Интернациональной бригады. По словам Орлова, любого, кто приказал бы его ликвидировать, эти люди приняли бы за предателя, потому что они "не верили никому, кроме Сталина"[407].

10 июля 1938 года Орлов получил телеграмму "Центра" с предписанием прибыть в Антверпен и подняться там на советский пароход, якобы для встречи с эмиссаром НКВД, прибывшим из Москвы. Поняв, что ему готовится ловушка, он немедленно забрал с собой жену и дочь, которые находились во Франции, и вместе с ними вылетел в Канаду, где получил по своему дипломатическому паспорту в американском посольстве въездную визу в США. Там он обратился за помощью к адвокату Джону Финнерти, который выступал в 1937 году юридическим советником комиссии Дьюи. Узнав, что Орлов из-за боязни преследований хочет держать своё пребывание в Соединенных Штатах в тайне, Финнерти добился того, чтобы выданное Орлову разрешение на постоянное пребывание в этой стране не было официально зарегистрировано[408].

Вслед за этим Орлов попросил своего двоюродного брата Курника, проживавшего в США, отправиться в Париж, чтобы опустить там в почтовый ящик советского посольства два письма, адресованные Ежову. В них он указывал, что бежал из Испании, опасаясь подвергнуться участи уже уничтоженных зарубежных резидентов НКВД. В подтверждение того, что эти люди не были шпионами, он писал: "Если П., например, был шпион, то как же продолжают работать с таким человеком, как "Тюльпан", которого он создал... Или, если М. был шпион, то как же он не предал "Вейзе", "Зенхена" и других, с которыми продолжают работать до сих пор"[409].

П. означало "Пётр" - кодовое имя парижского резидента С. М. Глинского, действовавшего в Париже под фамилией Смирнов, а "М." - кличку "Манн", под которой действовал советский разведчик Теодор Малли. Кличкой "Тюльпан" именовался Зборовский, а кличками "Вейзе" и "Зенхен" - члены т. н. кембриджской группы Маклейн и Филби, в вербовке которых Орлов принимал активное участие.

К письму был приложен перечень важнейших зарубежных операций НКВД, обозначенных кодовыми названиями, и шестидесяти двух кличек советских агентов, сведения о которых, как предупреждал Орлов, в случае его убийства будут преданы гласности его адвокатом. Если же его оставят в покое и не будут трогать его старуху-мать, недвусмысленно прибавлял Орлов, то он никогда не встанет "на путь, вредный партии и Советскому Союзу"[410].

Предупреждения о возможности рассекречивания тайных агентурных сетей в случае, если бы Орлова постигла судьба Райсса, достигли своей цели. После получения письма Орлова Ежов распорядился отменить уже подготовленный приказ о его розыске и ликвидации. Об этом сообщил на допросе в НКВД Шпигельглаз. Это же стало известно из сообщений Петрова, сотрудника советского посольства в Австралии, который, перебежав после войны на Запад, рассказал: в 1938 году, когда он работал шифровальщиком в Центре, туда пришла телеграмма из Парижа, в которой говорилось: Орлов предупредил, что в случае его убийства его адвокат предаст гласности сведения "о всех его агентах и контактах в Испании, а также описание его важной и в высшей степени секретной работы, выполнявшейся по поручению Советского правительства"[411].

Несмотря на то, что Орлов понимал всё значение своих предостережений, он опасался преследований со стороны сталинской агентуры. Поэтому он и его семья часто меняли города и отели. В сейф бостонского банка он поместил фотоплёнки, которые, по-видимому, включали не перечень сталинских преступлений (как он рассказал американским сенаторам), а негативы письма Ежову и приложенного к нему перечня секретных операций и агентов.

Только в начале 1953 года, буквально за месяц до смерти Сталина, Орлов решил предпринять шаги, связанные с легализацией своего пребывания в США. Он передал американскому журналу "Лайф" серию статей, составивших затем книгу "Тайная история сталинских преступлений". Эта книга, являющаяся одним из немногих достоверных мемуарных источников о подоплеке трагических событий, происходивших в 30?е годы в СССР, была в скором времени переведена на многие иностранные языки. Русский её текст появился впервые в 1983 году: на протяжении тридцати лет ни одно эмигрантское издательство не бралось за публикацию книги, написанной с позиций большевизма и не содержавшей традиционных антикоммунистических пассажей.

Появление статей Орлова повергло в шок директора ФБР Гувера, только из них узнавшего, что в его стране на протяжении пятнадцати лет проживал генерал НКВД. Гувер приказал провести доскональное расследование деятельности Орлова. В результате многолетних допросов в ФБР и на специальных слушаниях сенатской подкомиссии по национальной безопасности американские власти остались в уверенности, что Орлов рассказал всё, что ему было известно о деятельности советской разведки. Выпущенная сенатской подкомиссией в 1973 году книга "Наследие Александра Орлова" открывалась его биографией, написанной сенатором Истлендом, председательствовавшим на слушаниях 1955 года. Эта биография, проникнутая глубоким уважением к Орлову, написана в тёплых, местами даже патетических тонах.

В 50-60?х годах расследования "дела Орлова" были проведены и в КГБ. Их результатом был вывод о том, что Орлов не выдал никого из закордонной агентуры и не сообщил об операциях, проводившихся с его участием. Завербованные им "кембриджцы", а также Абель, работавший одно время радистом в организованной Орловым группе, продолжали доставлять крайне ценную разведывательную информацию.

Как справедливо отмечают авторы обстоятельного исследования о деятельности Орлова, "если бы Орлов нарушил верность долгу перед ленинской революцией и выдал ФБР секретный список тайных советских агентов.., он, возможно, в одиночку изменил бы ход истории,.. лишил бы Сталина жизненно важной информации, получаемой от таких агентов, как Филби, и от членов "Красной капеллы"... Если бы он выдал эти секретные советские сети, агенты КГБ, возможно, никогда не добыли бы секреты атомной .бомбы"[412].

В 1969 и 1971 годах Орлова посетил резидент КГБ Феоктистов, который сообщил, что в СССР не считают Орлова предателем, а, напротив, высоко оценивают его деятельность 30?х годов по вербовке за рубежом лиц с коммунистическими убеждениями. Американцам Орлов сообщил, что он не вступал ни в какие разговоры с Феоктистовым. Однако, как явствует из отчётов Феоктистова, Орлов рассказал ему о том, какие факты он утаил от ФБР и в каких вопросах дезинформировал американскую разведку. На переданное Феоктистовым приглашение вернуться в СССР Орлов ответил: он сохранил верность своим коммунистическим убеждениям, но возвращаться в СССР не хочет, поскольку советское государство управляется бывшими клевретами Сталина и более молодым поколением партаппаратчиков, игравших вспомогательную роль в преступлениях, благодаря которым была предана революция[413].

О том, что Орлов оставался в душе коммунистом и "убеждённым ленинистом", сообщил Федеральному бюро расследований один из профессоров Мичиганского университета, в котором Орлов работал в последние годы своей жизни. Профессор упоминал, что Орлов "яростно возражал" на его замечание, ставившее на одну доску Ленина и Сталина, а выслушав рассуждения о финансовой поддержке, якобы оказанной большевикам в 1917 году Германией, заявил, что это - клевета, которая "оскорбляет революцию и неподкупность Ленина"[414].

Орлов умер 7 апреля 1973 года, намного пережив других невозвращенцев.

2. Фёдор Раскольников Имя Раскольникова было более известным, чем имена других невозвращенцев, которые относились ко второму поколению большевиков, вступившему в партию в годы гражданской войны. Раскольников был одним из наиболее активных деятелей старой партийной гвардии, организаторов Октябрьской революции, был хорошо знаком с Лениным и Троцким.

В 1923 году в журнале "Пролетарская революция" Раскольников опубликовал воспоминания о событиях, предшествовавших Октябрьской революции. Он писал, что после возвращения Троцкого в Россию в 1917 году "мы все, старые ленинцы, почувствовали, что он - наш"[415]. Думается, что ради дезавуирования этого свидетельства старого большевика сталинские редакторы в 1931 году вписали в воспоминания Горького о Ленине ранее отсутствовавшую там фразу прямо противоположного содержания, якобы принадлежавшую Ленину: "А всё-таки (Троцкий) не наш! С нами, а - не наш!"[416].

Приводя эти и некоторые другие аналогичные свидетельства Раскольникова, выброшенные из последующих изданий его работ, Троцкий писал: "Раскольников по работе встречался со мной в летние месяцы 1917 г. очень часто, возил меня в Кронштадт, обращался не раз за советами, много разговаривал со мной в тюрьме (где они оказались после июльских дней - В. Р.) и пр. Его воспоминания представляют собою в этом смысле ценное свидетельское показание, тогда как его позднейшие "поправки" - не что иное, как продукт фальсификаторской работы, выполненной по наряду"[417].

После окончания гражданской войны Раскольников находился в основном на дипломатической работе - в Афганистане, Эстонии, Дании и Бельгии. В 1936 году он был назначен послом в Болгарию, где провёл почти весь период великой чистки. За это время он неоднократно получал вызовы в Москву - якобы для переговоров о назначении на более ответственную работу. Зная о судьбе, постигшей большинство советских дипломатов, Раскольников всячески оттягивал свой отъезд из Болгарии. Он, разумеется, не знал, что в НКВД уже сфабрикованы показания о его принадлежности к "антисоветской троцкистской организации". Однако по многим признакам он чувствовал, что недоверие к нему растет и даже в самом посольстве за ним ведётся агентурное наблюдение.

Получив очередное категорическое предписание немедленно прибыть в Москву, Раскольников в апреле 1938 года выехал из Софии. Ещё до пересечения советской границы он узнал из иностранных газет, что сталинская клика поторопилась, объявив о снятии его с должности посла. Из этого ему стало окончательно ясно: все предложения о возвращении в Москву были попыткой заманить его в Советский Союз для ликвидации. Раскольников прервал свой маршрут и отправился во Францию. Объясняя позднее этот поступок, он писал: "Над порталом Собора Парижской Богоматери среди других скульптурных изображений возвышается статуя святого Дениса, который смиренно несёт в руках собственную голову. Но я предпочитаю жить на хлебе и воде на свободе, чем безвинно томиться и погибнуть в тюрьме, не имея возможности оправдаться в возводимых чудовищных обвинениях"[418].

На протяжении нескольких месяцев Раскольников проживал в Париже, не занимаясь никакой политической деятельностью и не выступая в печати. 12 декабря он был приглашен на приём послом СССР во Франции Сурицем, который заверил его: советское правительство не имеет к нему никаких претензий, помимо "самовольного пребывания за границей", и поэтому он без всяких опасений может отправляться в СССР. Однако Раскольникову было хорошо известно, что даже согласно официальному указу "Об объявлении вне закона граждан СССР за границей,.. отказавшихся вернуться в СССР", "самовольное пребывание за границей" приравнивается к измене Родине.

Тем не менее Раскольников продолжал испытывать колебания в вопросе о возвращении в Советский Союз и даже направил 18 декабря 1938 года Сталину униженное и льстивое письмо, в котором, в частности, говорилось: "Дорогой Иосиф Виссарионович! После смерти товарища Ленина мне стало ясно, что единственным человеком, способным продолжить его дело, являетесь Вы. Я сразу и безошибочно пошёл за Вами, искренне веря в Ваши качества политического вождя и не на страх, а на совесть разделяя и поддерживая Вашу партийную линию"[419].

В июле 1939 года Раскольников узнал, что Верховный Суд СССР объявил его вне закона за "переход в лагерь врагов народа". 26 июля он передал в зарубежную печать статью "Как меня сделали врагом народа", в которой писал: "Объявление меня вне закона продиктовано слепой яростью на человека, который отказался безропотно сложить свою голову на плахе и осмелился защищать свою жизнь, свободу и честь"[420].

В августе 1939 года было опубликовано открытое письмо Раскольникова Сталину. В конце августа Раскольников, находясь в Ницце, заболел воспалением лёгких и 12 сентября скончался.

В отличие от других невозвращенцев, Раскольников был посмертно реабилитирован - во время второй волны разоблачений сталинских преступлений, поднявшейся после XXII съезда КПСС. 10 июля 1963 года пленум Верховного суда СССР отменил постановление по его делу "за отсутствием в его действиях состава преступления". Вскоре Раскольников был восстановлен в партии.

В декабре 1963 года журнал "Вопросы истории" опубликовал статью В. С. Зайцева "Герой Октября и гражданской войны", где говорилось, что Раскольников до последних дней своей жизни "оставался большевиком, ленинцем, гражданином Советского Союза"[421]. Вслед за этим был выпущен сборник воспоминаний и рассказов Раскольникова "На боевых постах". Вдова и дочь Раскольникова были радушно приняты в Советском Союзе. Обсуждался вопрос о возвращении праха Раскольникова на родину и перезахоронении его в Кронштадте.

Однако начавшаяся в 1965 году кампания ресталинизации не могла обойти Раскольникова. Для сталинистов был неприемлем сам прецедент возвращения доброго имени "невозвращенцу". Инициативу вторичного опорочивания Раскольникова взял на себя заведующий отделом науки и учебных заведений ЦК Трапезников, который в сентябре 1965 года на представительном совещании, используя оголтелую сталинистскую лексику, заявил: "В идейном отношении Раскольников был всегда активным троцкистом[422]*. Сбратавшись с белогвардейцами, фашистской мразью, этот отщепенец стал оплёвывать всё, что было добыто и утверждено потом и кровью советских людей, очернять великое знамя ленинизма и восхвалять троцкизм. Только безответственные люди могли дезертирство Раскольникова, его бегство из Советского Союза расценивать как подвиг"[423].

Аналогичные суждения содержались в статье пяти официозных историков "За ленинскую партийность в освещении истории КПСС", знаменовавшей отход даже от тех скромных разоблачений сталинских преступлений, которые появились в первое послесталинское десятилетие. В этой статье Раскольникову был уделён следующий директивный абзац: "Никак нельзя, как это делают некоторые историки, относить к числу истинных ленинцев тех, кто на деле выступал против ленинизма, участвовал во фракционной борьбе.., например, таких, как Ф. Ф. Раскольников, который перебежал в стан врагов и клеветал на партию и Советское государство"[424].

*** "Невозвращенство" и эмиграция представляли для большевиков 30?х годов намного более трудную проблему, чем для советских диссидентов 70-80?х годов, - не только потому, что в 30?е годы каждый невозвращенец ясно понимал, что ему угрожает гибель от заграничных ищеек НКВД, и не только из-за системы заложничества, получившей в то время в Советском Союзе статус закона. Если диссиденты недавнего прошлого отвергали всю советскую систему и открыто ориентировались на Запад, то большевики в своей подавляющей части сохраняли свою враждебность к капиталистическому строю и верность коммунистическим идеалам. Поэтому ожидать радушного приёма на Западе им не приходилось.

Характеризуя отличие невозвращенцев 1937 года от невозвращенцев прежних лет, журнал "Социалистический вестник" писал: "Тогда "не возвращались" главным образом беспартийные "спецы", готовые на небезвыгодных для них условиях служить до поры до времени большевистскому правительству, но внутренне не только этому правительству, но революции вообще совершенно чуждые, либо "политические" деятели такого типа, как Беседовский, Дмитриевский, Агабеков, дальнейшая авантюристическая "карьера" которых слишком явно доказывает отсутствие у них какой бы то ни было интимной связи не только с большевизмом, но с рабочим движением и социализмом вообще... Теперь, наоборот, от Сталина начинают бежать... люди, в которых сомнения долгие годы боролись со старой верой, которые с насилием над собой продолжали.., подчас стиснув зубы, делать дело, порученное им сталинской диктатурой "от имени революции", - пока не наступил момент, когда уже не осталось места никаким сомнениям и иллюзиям и пришлось волей-неволей сказать: не могу, дальше ни шагу!.. Их "бегство" является поэтому одним из ярчайших симптомов всё возрастающего и обостряющегося разрыва между "сталинизмом" и миром революции, пролетариата, социализма".

Отмечая, что эти люди имели возможность сбросить сталинское ярмо, поскольку они находились по служебным обязанностям за границей, журнал подчёркивал: "Можно ли сомневаться, что их настроения отражают настроения сотен их сотоварищей.., которые прошли ту же школу революции, что и они, но которые под угрозой револьвера, приставленного к их затылку сталинской диктатурой, вынуждены и сейчас не только петь ей осанну, но по её приказу истреблять своих же друзей и единомышленников"[425].

Из пятерых невозвращенцев четверо (все, кроме Раскольникова) обратили свои взгляды к Троцкому, хотя в обстановке тех лет это был далеко не самый "удобный" выход для эмигранта из СССР.

Все эти люди дали глубокий и яркий анализ событий в СССР. Судя по их книгам и статьям, можно представить, какой гигантский интеллектуальный потенциал советского народа был загублен в годы великой чистки.

Из выступлений невозвращенцев Сталин получал всё новые подтверждения того, что старые большевики глубоко враждебны ему и его "социализму". Это укрепляло его в мысли о том, что, пока живы первые поколения большевиков, сохраняется угроза утраты им своей абсолютной власти. Ещё больший страх у Сталина вызывала активная деятельность Троцкого, дававшего действенный отпор московским фальсификациям и подлогам.

XLI Вердикт комиссии Дьюи Прибыв в Мексику, Троцкий активно включился в работу по подготовке расследования московских процессов. О его настроениях того времени говорит письмо, направленное 3 февраля 1937 года Анжелике Балабановой: "Что значит пессимизм? Пассивная и плаксивая обида на историю. Разве можно на историю обижаться? Надо её брать как она есть, и когда она разрешается необыкновенными свинствами, надо месить её кулаками! Только так и можно прожить на свете"[426].

Спустя месяц Троцкий писал автору книги "Два первых московских процесса" Френсису Айслеру: "Сердечно поздравляю вас с этой работой! Тщательностью и достоверностью анализа, в котором юриспруденция счастливо сочетается с политикой, книга должна произвести большое впечатление на каждого серьёзного и мыслящего читателя... От всей души желаю Вашей книге самого широкого распространения. Я хотел бы ещё пожелать Вам серьёзного разбора со стороны противников. Но такое пожелание, к несчастью, утопично. На доводы мысли сталинцы способны отвечать только ругательствами. Это не помешает, однако, правде проложить себе дорогу"[427].

Троцкий направил все свои усилия на подготовку материалов для комиссии по расследованию московских процессов, работавшей под председательством известного американского философа Д. Дьюи. Эта комиссия в течение девяти месяцев работала в Нью-Йорке, Мехико, Париже и других городах. Она тщательно изучила тысячи документов, писем, книг и статей, а также устные и письменные показания сотен свидетелей. Только к началу апреля Троцкому было послано 80 свидетельских показаний, собранных для комиссии во Франции, Англии, Бельгии, Дании, Голландии и других странах[428].

Во время предварительных слушаний комиссии, проходивших в доме Троцкого, им был изложен целый ряд идей, которые можно рассматривать как эскизы неосуществлённых философских и социологических работ. Когда юридический советник комиссии Финнерти задал вопрос, имеет ли революционное правительство право на осуществление жестоких мер против своих врагов, Троцкий ответил: "Это не абстрактное право. Я надеюсь, что после одной или двух побед в других странах, революции станут совершенно мягкими (friendly) революциями". "Бескровными революциями?" спросил Финнерти. "Да, бескровными революциями, - ответил Троцкий. - Но пионеры везде были суровыми людьми. Я думаю, что американцы знают об этом лучше меня"[429].

На вопрос, смогут ли после мировой социалистической революции все страны жить в мире, Троцкий ответил, что считает это "абсолютно возможным". Конкретизируя эту мысль, он сказал: "Учёные, инженеры и лидеры профсоюзов соберутся на мировую конференцию и установят там, что мы имеем и в чём нуждаемся, каковы производительные силы, природные ресурсы и творческие способности человечества... Они начнут решать эти вопросы осмотрительно, с помощью плана, а не войны"[430].

Говоря о том, что человечество пока ещё не достигло значительных успехов в рационализации своей истории, Троцкий сказал, что, по его мнению, главный вопрос состоит в том, смогут ли люди далеко продвинуться в совершенствовании собственной природы, потому что "после каждого большого шага вперед человечество делает маленький крюк, даже большой шаг назад. Я об этом очень сожалею, но я не ответственен за это (Смех)"[431].

На вопрос Дьюи о допустимости вывода, согласно которому привилегии в СССР достигли такого уровня, что можно говорить о классовом членении общества, т. е. делении его на эксплуатируемых и эксплуататоров, Троцкий ответил: для характеристики нынешней стадии развития СССР трудно найти строгую социологическую формулу, потому что "с такой социальной структурой мы встречаемся впервые в истории. Мы должны разработать нашу собственную терминологию, новые социальные категории. Но я не склонен думать, что это подлинное (традиционное) классовое деление"[432].

Разъясняя свою позицию по вопросу о государстве, Троцкий заявил, что социалистическое государство - это переходная форма, необходимая для построения бесклассового и безгосударственного общества. Это государство будет существовать до тех пор, пока у людей не возникнет возможность свободно удовлетворять свои потребности, как при "шведском столе". "Нет необходимости в диктатуре, когда у вас есть "шведский стол". Наоборот, каждый может взять со стола, что ему нужно, леди в первую очередь. Но когда стол очень беден, люди уже забывают, где леди, а где мужчины. Каждый хватает, что может. Тогда нужна диктатура. Причина существования жандармов - нищета народа"[433].

Подчёркивая ограниченность представлений, согласно которым наличие демократической конституции выступает гарантией против возникновения тоталитарных режимов, Троцкий обращал внимание на то, что "Гитлер не тронул Веймарскую конституцию, демократическую конституцию. Это было неожиданным для всех. Все думали, что Гитлер изменит конституцию, но конституция сохранилась. Но он сломал хребет конституции. Вот всё, что он сделал, и даже тайное голосование дало ему большинство"[434].

21 сентября 1937 года все члены комиссии Дьюи подписали вердикт, полный текст которого, занявший 422 страницы убористого текста, был издан в Нью-Йорке под заглавием "Не виновны". Эта книга, писал Троцкий, "навсегда останется памятником идейной честности, юридической и политической проницательности и неутомимого трудолюбия... Всё сомнительное отсеяно, установлены лишь незыблемые факты, из которых сделаны незыблемые выводы"[435].

На основе тщательного сопоставления официальных отчётов московских процессов с многочисленными документами и свидетельскими показаниями комиссия сочла полностью доказанным, что основные фактические аспекты обвинений и признаний подсудимых являются чистейшим вымыслом: Троцкий никогда не давал террористических инструкций никому из подсудимых и не встречался ни с кем из них в 30?е годы; он не поручал кому-либо организовывать саботаж, вредительство и диверсии и вступать в изменнические соглашения с иностранными державами. Комиссия указала также, что прокурор чудовищно фальсифицировал роль Троцкого до, во время и после революции.

В вердикте констатировалось, что признания подсудимых - независимо от того, каким способом они были получены, - содержат столько невероятных вещей, что это убеждает всякое непредвзятое лицо в их несоответствии действительности. В заключительных параграфах вердикта говорилось: на основе проведённого расследования комиссия пришла к выводу, что "московские процессы являются подлогами,.. Троцкий и Седов не виновны"[436].

Краткий текст вердикта был оглашен Дьюи 12 декабря на митинге в Нью-Йорке, собравшем 2500 человек. На следующий день после этого Троцкий выступил перед журналистами с заявлением, в котором подчёркивал: "Все члены комиссии насчитывают десятки лет активной политической, партийной или литературной работы. Все они носят безупречные имена. Если бы среди них был хоть один, которого можно купить, он был бы уже куплен давно. Мои враги располагают для таких целей миллионами, и они не скупятся на расходы. Что касается меня и моего сына, мы не располагали даже необходимыми средствами на покрытие технических расходов расследования. Скромная касса комиссии пополнялась сборами среди рабочих и индивидуальными приношениями".

Троцкий напоминал, что "Комиссия искала такого авторитетного сталиниста или сочувствующего сталинизму, который не ограничивался бы... клеветой и инсинуациями в изданиях без ответственности и достоинства, но имел бы мужество открыто предъявить московские обвинения под контролем критики". Указывая, что ни один сталинист не откликнулся на предложения принять участие в работе комиссии, Троцкий предупреждал, что и в будущем тщетно ждать какой-либо "членораздельной реплики со стороны фальсификаторов. Единственный ответ, который им остаётся и которым они так часто пользуются, это револьверный выстрел или удар кинжала. Таким аргументом можно уничтожить противника, но нельзя убить голос мировой совести".

Троцкий отмечал, что, по существу, в вердикте речь идёт не только о нём и его сыне и не только о чести и добром имени расстрелянных по приговорам московских судов. "Дело идёт о чём-то ещё несравненно большем, именно об основных принципах рабочего движения и освободительной борьбы человечества. В первую голову, дело идёт об искоренении той деморализации и заразы, которую всюду вносит аппарат Коминтерна в сочетании с аппаратом ГПУ"[437].

Отвечая на вопросы журналистов о том, как могли Сталин и его помощники допустить столько противоречий и несообразностей при проведении московских процессов, Троцкий говорил: "Все эти люди, начиная со Сталина, развращены бесконтрольностью и безнаказанностью. В статьях и речах самого Сталина встречаются на каждом шагу не только политические противоречия, но и грубейшие фактические искажения, не говоря об ошибках против грамматики. Так как никто не смеет критиковать его, то Сталин постепенно отвык контролировать себя. То же самое относится и к остальным бюрократам. Они не учатся, не думают, а только приказывают. Тоталитарный режим обеспечивает внешний успех признаний. Председатель суда, прокурор, обвиняемые, защитники, свидетели - все выполняют заданный урок. Газеты подчиняются телефонному звонку. Обсуждения нет, критики нет. Народ имеет право только благодарить. При таких условиях пропадает стимул к хорошей работе даже в области подлога".

Если бы сталинская бюрократия и попыталась лучше построить свою работу, продолжал Троцкий, то её всё равно постигла бы неудача. Задача создать в политической канцелярии схему мнимого заговора, лишённую грубых противоречий, в принципе неразрешима - тем более, когда речь идёт о "заговоре" людей, известных всему миру, со сложными политическими и личными связями и отношениями. "Разумеется, если бы за эту задачу посадить десяток людей типа Шекспира, Сервантеса, Гете, Фрейда, то они справились бы с ней лучше, чем Сталин, Вышинский и Ежов. Но гениальные люди, по общему правилу, не занимаются подлогами".

При ответе на вопрос, как сложится после оглашения вердикта судьба советского посла в США Трояновского, которому было поручено помешать работе комиссии Дьюи, Троцкий сослался на слова Диего Риверы: "Карьера Трояновского погибла, а вместе с карьерой, пожалуй, и голова". Однако, замечал Троцкий, если журналисты опубликуют этот его ответ, они окажут большую услугу Трояновскому, поскольку в таком случае "Сталину нелегко будет действовать в строгом соответствии с предсказанием Диего Риверы". Думается, что эти слова, обошедшие весь мир, способствовали тому, что Трояновского не постигла судьба большинства советских дипломатов.

По поводу политических последствий, которые может вызвать оглашение вердикта, Троцкий говорил: "Я не жду, разумеется, что звук трубы, хотя бы это была труба правды, повалит немедленно стены Иерихона". Вместе с тем он выражал уверенность в том, что "оклеветанные и убитые Сталиным противники будут реабилитированы мировым общественным мнением. Для Сталина же реабилитации нет... Сталин сойдет со сцены, покрытый бесславием".

На вопрос о том, не вытекают ли из московских процессов пессимистические выводы в отношении перспектив социализма, Троцкий отвечал: "Нет, я не вижу никаких оснований для пессимизма. Нужно брать историю, как она есть. Человечество движется как некоторые пилигримы: два шага вперед, шаг назад. Во время движения назад скептикам и пессимистам кажется, что всё потеряно. Но это ошибка исторического зрения. Ничто не потеряно. Человечество поднялось от обезьяны до Коминтерна. Оно поднимется от Коминтерна до действительного социализма. Приговор комиссии ещё раз показывает, что правильная идея сильнее самой могущественной полиции. В этом убеждении несокрушимая основа революционного оптимизма"[438].

Идеи, выдвинутые Троцким во время работы комиссии Дьюи, получили развитие в ряде его теоретических и исторических работ, написанных в 1937-1938 годах. Эти работы приобретают особую актуальность в свете современных дискуссий о соотношении большевизма и сталинизма.

XLII Большевизм, сталинизм, троцкизм Читая сегодняшние филиппики против большевизма, невольно поражаешься лености и несамостоятельности мысли их авторов. В самом деле: за последние 50 лет не придумано ни одного нового аргумента, ни выдвинуто ни одного нового доказательства! Одни и те же мифы переходят из одной работы в другую. Разыгрываются одни и те же "козырные карты". Конечно, тысячекратное повторение лжи не делает её истиной. Однако транслируемая современными средствами массовой информации ложь обладает свойством активно воздействовать на массовое сознание. Это воздействие усиливается, когда однонаправленный поток информации возникает после долгих лет запрета на обсуждение определённых исторических тем. Так и случилось в годы "перестройки" и "реформы", когда затасканные на Западе аргументы, выражающие закоснелость и эпигонство реакционной мысли, были перенесены на советскую почву.

Сложность опровержения антикоммунистических фальсификаций связана с тем, что, несмотря на обилие трудов, напичканных марксистской фразеологией, развитие марксистской традиции было прервано в СССР с начала 30?х годов. Прервалась и подлинно марксистская критика антикоммунизма. В условиях существования "железного занавеса" аргументация Троцкого оказалась попросту неизвестной нескольким поколениям советских людей.

И после смерти Сталина атаки на "троцкизм" продолжали идти с двух флангов. С одной стороны, от официозной советской исторической литературы, трактовавшей "троцкизм" как антиленинское и антипартийное учение. С другой, - от всё шире проникавшего в СССР "тамиздата" - продуктов реакционного крыла западной советологии (т. н. "тоталитарной школы"), исходившего из идеи "непрерывности" исторического развития СССР, из того, что Троцкий вместе с Лениным проложили дорогу сталинизму. Мысль советских интеллектуалов безнадёжно запуталась в этих ложных постулатах, тем более, что в Советском Союзе по-прежнему действовали жесточайшие запреты на знакомство с трудами Троцкого и "троцкистов".

Правящая клика в СССР, движимая лишь консервативно-охранительными побуждениями и невежественная в области марксизма (что не исключало подыскивания "подходящих" цитат "классиков" для "обоснования" каждого нового зигзага своей политики), сохраняла, хотя и в несколько более пристойном виде, сталинистские версии внутрипартийной борьбы, проявляя трусость в отношении обнародования даже чисто фактологической стороны этих страниц истории.

Предвидя, какими сложными путями пойдёт процесс очищения марксистской мысли от напластований сталинской школы фальсификаций, Троцкий писал в 1937 году: "Реакционные эпохи снижают общий идеологический уровень движения, отбрасывая политическую мысль назад, к давно уже пройденным этапам. Задача авангарда в этих условиях состоит прежде всего в том, чтобы не дать увлечь себя общим попятным потоком - надо плыть против течения. Если неблагоприятное соотношение сил не позволяет удержать захваченные ранее политические позиции, надо удержаться, по крайней мере, на идеологических позициях, ибо в них выражен дорого оплаченный опыт прошлого"[439].

В полемике против многочисленных критиков большевизма Троцкий указывал, что их излюбленным приёмом является метод исторических аналогий и сопоставлений. Подобно тому, как сталинисты называли близнецами фашизм и социал-демократию, либералы объявляли близнецами фашизм и большевизм. На противоположном политическом фланге аналогичными приёмами пользовались Гитлер и Муссолини, утверждавшие, что либерализм, социал-демократия и большевизм представляют лишь разные проявления одного и того же зла.

Свою опору "метод близнецов" находил в отождествлении образа действий реакции и революции, что всегда было характерно для морализирующих филистёров. Этот приём паразитировал на некоторых действительных исторических фактах. "Известные общие черты у сгруппированных выше течений несомненны, - писал Троцкий, - ...Борющиеся армии всегда более или менее симметричны, и если б в их методах борьбы не было ничего общего, они не могли бы наносить друг другу ударов"[440].

Более сложной задачей является объяснение того, почему столь широкое распространение получил тезис о сталинизме как законном продукте большевизма. В защите этого тезиса проявлялось единодушие между сталинистами, фашистами, либералами, меньшевиками, анархистами и некоторыми левыми доктринёрами, называющими себя марксистами.

Если отбросить сталинистов, то нетрудно убедиться, что для всех остальных приверженцев "метода близнецов" было характерно сближение или даже отождествление сталинизма и троцкизма. В этом сходились такие далеко расходящиеся в других вопросах политические течения, как консерваторы, либералы, социал-демократы и фашисты. "Если сталинцы не имеют возможности примкнуть к этому "Народному фронту", - саркастически замечал Троцкий, - то только потому, что случайно заняты истреблением троцкистов"[441].

Развивая эту мысль, Троцкий обращался к сторонникам "теории близнецов" со следующими вопросами: "Вы говорите, что марксизм порочен сам по себе и что сталинизм - его законное детище? Но почему же мы, революционные марксисты, находимся в смертельной борьбе со сталинизмом во всём мире? Почему сталинская шайка видит в троцкизме главного врага? Почему всякое приближение к нашим взглядам или нашей системе действий (Дуррути, Андрей Нин, Ландау и другие) заставляет гангстеров сталинизма прибегать к кровавой расправе?"[442].

Троцкий подчёркивал, что ещё совсем недавно значительная часть капиталистической прессы не отождествляла, а противопоставляла троцкизм и сталинизм, расценивая первый как "революционную романтику", а второй - как "реальную политику". Этим противопоставлением буржуазные филистёры оправдывали союз своих правительств со сталинским режимом, порвавшим с доктриной мировой революции. "Французская Лига прав человека, громившая аморализм Ленина и Троцкого в 1917 г., когда они порвали военный союз с Францией, поспешила прикрыть преступления Сталина в 1936 г., в интересах франко-советского договора... Всего лишь год тому назад эти господа... вовсе не говорили, что сталинизм и троцкизм одно и то же. Они открыто стояли за Сталина, за его реализм, за его юстицию и за его Ягоду... До момента казни Тухачевского, Якира и др. крупная буржуазия демократических стран не без удовольствия, хоть и прикрытого брезгливостью, наблюдала истребление революционеров в СССР"[443]. Лишь казнь генералов встревожила эти политические круги, заставив их понять, что далеко зашедшее перерождение политического режима в Советском Союзе объективно укрепляет позиции Германии и Японии на международной арене.

После этого буржуазные филистёры вернулись к рассуждениям о том, что борьба между сталинизмом и троцкизмом представляет собой лишь столкновение личных амбиций или в лучшем случае борьбу двух "оттенков" в большевизме. Такая трактовка была связана с реакцией на сталинские преступления со стороны либералов и социал-демократов, которых Октябрьская революция заставила было усомниться в своих идеях. "Нравственная гангрена советской бюрократии кажется им реабилитацией либерализма. На свет извлекаются затасканные проповеди: "всякая диктатура заключает в себе залог собственного разложения"; "только демократия обеспечивает развитие личности и пр.". Такое противопоставление демократии и диктатуры служило осуждению социализма во имя буржуазного режима. Теоретическая несостоятельность подобных рассуждений обнаруживалась в том, что "мерзость сталинизма как историческая реальность противопоставляется демократии как надисторической абстракции. Но демократия тоже имела свою историю, в которой не было недостатка в мерзости. Для характеристики советской бюрократии мы заимствуем имена "термидора" и "бонапартизма" из истории буржуазной демократии, ибо - да будет известно запоздалым либеральным доктринёрам, - демократия появилась на свет вовсе не демократическим путём"[444].

Более конкретный характер носили рассуждения тех доктринёров, которые считали себя марксистами, но враждебно противопоставляли свои позиции большевизму. "Мы всегда это предсказывали, - говорят они: начав с запрещения других социалистических партий, с подавления анархистов, с установления диктатуры большевиков в Советах, Октябрьская революция не могла не придти к диктатуре бюрократии. Сталинизм есть продолжение и вместе банкротство ленинизма"[445].

В таких утверждениях, подчёркивал Троцкий, фактически отождествлялись три тесно связанных между собой, но самостоятельных исторических явления - большевизм, Октябрьская революция и Советский Союз. В результате такого отождествления сложная и противоречивая социальная реальность подменялась одним логически выделенным её элементом - "чистым" большевизмом.

Между тем сам "большевизм рассматривал себя как один из факторов истории, её "сознательный" фактор - очень важный, но не решающий"[446]. Завоевание власти не превратило большевистскую партию в полновластного хозяина и демиурга исторического процесса. Получив возможность с недоступной ей ранее силой воздействовать на развитие общества, партия в то же время сама подверглась усиленному воздействию со стороны всех других его элементов. Под прямыми ударами враждебных сил она могла лишиться власти. Удержав власть, она могла внутренне переродиться. Неоднократно указывая на обе эти опасности, Ленин подчёркивал, что бюрократизация советского режима способна привести к перерождению рабочего государства, вышедшего из Октябрьской революции. Этой диалектики исторического процесса не понимали те, кто в гниении сталинской бюрократии пытались найти уничтожающий довод против большевизма. Из того факта, что Октябрьская революция на определённой стадии её развития привела к торжеству бюрократии с её системой гнёта, хищничества и фальсификаций, они делали ложный вывод: нельзя бороться против сталинизма, не отвергая большевизм.

Конечно, отвечал на такие рассуждения Троцкий, сталинизм в формальном смысле вырос из большевизма. На этом обстоятельстве паразитировала московская бюрократия, которая ради обмана масс продолжала называть себя большевистской партией и пользовалась старой большевистской символикой. Эти маскировочные приёмы воспринимались всерьёз теми отступниками от большевизма, которые подменяли видимостью сущность и тем оказывали лучшую услугу сталинскому режиму.

В действительности, как подчёркивал Троцкий, сталинизм "вырос" из большевизма "не логически, а диалектически: не в порядке революционного утверждения, а в порядке термидорианского отрицания... Нынешняя "чистка" проводит между большевизмом и сталинизмом не просто кровавую черту, а целую реку крови. Истребление всего старого поколения большевиков, значительной части среднего поколения, участвовавшего в гражданской войне, и той части молодёжи, которая серьёзнее восприняла большевистские традиции, показывает не только политическую, но прямо-таки физическую несовместимость сталинизма и большевизма. Как же можно не видеть этого?"[447].

Выведение сталинизма из большевизма или из марксизма Троцкий считал частным случаем выведения контрреволюции из революции, характерного для либерально-консервативной и реформистской мысли. Этот приём спекулировал на том, что революции, при которых сохранялось классовое членение общества, всегда порождали контрреволюцию. "Не показывает ли это, спрашивает резонёр, что в революционном методе есть какой-то внутренний порок? Ни либералы, ни реформисты не сумели, однако, до сих пор изобрести более "экономные" методы. Но если не легко рационализировать на деле живой исторический процесс, то зато совсем не трудно рационалистически истолковывать смену его волн, выводя логически сталинизм из "государственного социализма", фашизм из марксизма, реакцию из революции, словом, антитезис из тезиса"[448].

Часть рационалистов, как подчёркивал Троцкий, пользовалась более конкретной аргументацией, выводя сталинизм не из большевизма в целом, а из политических методов, применённых последним в экстремальных исторических условиях: запрещения других политических партий, дополненного запрещением фракций внутри самой правящей партии. Применение этих вынужденных мер, не вытекавших из теории большевизма, сигнализировало, как это с самого начала было ясно большевикам, о величайшей опасности. Отдавая себе отчёт во временном характере этих мер, большевики применили их в исторической ситуации, которая характеризовалась слабостью Советского государства, утвердившегося в отсталой и истощённой стране и окружённого со всех сторон врагами. "Если б революция победила хотя бы только в Германии, надобность запрещения других советских партий (т. е. входивших до 1921 года в Советы - В. Р.) сразу отпала бы"[449].

Как только внутреннее и международное положение СССР стабилизировалось и упрочилось, левая оппозиция выступила с требованием расширения партийной и советской демократии. Именно ради этого она вступила в непримиримую борьбу с правящей фракцией, возглавляемой Сталиным. Одержав победу в этой борьбе, бонапартистская клика подавила все демократические начала и установления, подменила диктатуру пролетариата диктатурой бюрократии и фактически задушила саму большевистскую партию.

С вопросом о судьбах демократии был тесно связан вопрос о судьбах государства, вокруг которого строили свою аргументацию анархисты. Усматривая в сталинизме органический продукт не только большевизма и марксизма, но прежде всего "государственного социализма", они указывали на неоспоримые исторические факты: одна ветвь "государственного социализма" - социал-демократия, придя в ряде стран к власти, сохранила капиталистическое устройство общества; другая ветвь, находившаяся у власти в СССР, не только сохранила жёстко централизованное государство, но и породила новую касту привилегированных.

Троцкий считал, что в рассуждениях анархистов, рассматриваемых под широким историческим углом зрения, можно обнаружить зерно истины. Марксисты полностью согласны с анархистами в том, что упразднение государства как аппарата принуждения представляет конечную цель коммунистического преобразования общества. Именно марксизм указывает на те пути и методы, которые позволят человечеству вырваться из смирительной рубашки государства. Для достижения этой цели человечество должно подняться на неизмеримо более высокий, чем ныне, культурный уровень.

В героическую эпоху русской революции большевики боролись рука об руку с революционными анархистами. Многих из них большевистская партия включила в свои ряды. Троцкий вспоминал, что он не раз обсуждал с Лениным вопрос о предоставлении анархистам возможностей для проведения их безгосударственных опытов - в отдельных регионах страны и при согласии на это местного населения. Но обстановка гражданской войны, экономической и военной блокады и хозяйственной разрухи оставляла мало простора для такого рода социальных экспериментов. Эта же обстановка вызвала применение большевиками принуждения нередко в самых суровых формах. Однако при всём этом нельзя не видеть коренного различия между большевистским режимом и сменившим его режимом сталинизма. Большевистский режим выступал орудием переворота в социальных отношениях, служившего интересам широчайших народных масс. Термидорианский переворот, учинённый сталинизмом, привёл к перестройке этих новых, ещё не упрочившихся социальных отношений в интересах привилегированного меньшинства. Именно этим объяснялась монополизация системы принуждения сталинской бюрократией, применявшей его в таких формах и масштабах, которые далеко превосходили эксцессы гражданской войны 1918-1920 годов. Если большевизм стремился к утверждению государства без бюрократии или государства "типа Коммуны", то Сталин "создал государство пожирающей себя бюрократии, "типа ГПУ"[450].

В соответствии с этим коренным образом различались социальные типы объектов репрессий на разных этапах развития Советского государства. Если в первые послереволюционные годы ими были открытые враги Октябрьской революции, у которых она отняла их сословные и имущественные привилегии, то в годину большого террора острие репрессий было направлено на коммунистических противников сталинского режима.

Отождествление сталинизма с большевизмом и марксизмом Троцкий считал несостоятельным ещё и потому, что сталинская бюрократия не обладала оформленной политической доктриной и стройной идеологической системой. "Её "идеология" проникнута насквозь полицейским субъективизмом, её практика - эмпиризмом голого насилия... Сталин ревизует Маркса и Ленина не пером теоретиков, а сапогами ГПУ"[451]. Враждебность сталинизма всякой серьёзной теории вытекала из существа социальных интересов касты узурпаторов, которая ни себе, ни другим не могла дать отчёт в своей действительной социальной роли.

Противоречивость социального положения правящего слоя в СССР состояла в том, что, порвав с марксистской доктриной, он в то же время оказался вынужден приспосабливаться к не ликвидированному полностью социальному наследию Октябрьской революции. Вместе с тем противоборство бонапартистской бюрократии и приверженцев большевизма всё более принимало характер классовой борьбы. Эти враждебные политические силы выступали носителями противоположных социальных интересов. Победа защитников большевистских принципов над кастой насильников политически и морально возродила бы советский режим. Чтобы этого не произошло, правящая клика осуществляла массовое истребление недовольных в масштабах, фактически означавших новую гражданскую войну.

Этой диалектики социальной борьбы не желали видеть западные либералы, повторявшие утверждения о том, что большевистская диктатура представляет собой новое издание царизма. При этом они закрывали глаза на такие "мелочи", как упразднение монархии и сословий, экспроприация капитала и т. д. "Если б сталинской бюрократии удалось даже разрушить экономические основы нового общества, - провидчески писал Троцкий, - опыт планового хозяйства, проделанный под руководством большевистской партии, навсегда войдёт в историю, как величайшая школа для всего человечества"[452].

Правота взглядов Троцкого на соотношение большевизма и сталинизма наглядно выступает при сопоставлении его работ с произведением, на котором учились на протяжении десятков лет антикоммунисты всех мастей, - книгой А. Кестлера "Слепящая тьма". Её автор, отрекшийся в конце 30?х годов от коммунизма, как бы в подтверждение обоснованности своего ренегатства убеждал читателя (устами своего главного персонажа Рубашова), что "вся так называемая оппозиция давно выродилась в немощную трепотню из-за старческой дряхлости всей старой гвардии,.. что организованной оппозиции Первому (Сталину) никогда не существовало, что дело не шло дальше пустой болтовни и слабоумной игры с коварным, беспощадным огнём"[453].

Весьма приблизительно представлявший (как можно судить уже по данной цитате) историю внутрипартийной борьбы в ВКП(б), Кестлер, сам в прошлом заядлый сталинист, тем не менее имел известное представление об идейных позициях оппозиционеров. Его Рубашов отдавал себе полный отчёт в коренном отличии сталинского режима от большевистского, при котором "дискуссии в ЦК и на съездах партии достигали такой научной глубины, какая и не снилась ни одному правительству за всю историю государственной власти"[454]. Он осуждал многие аспекты сталинской политики - всевластие диктатора, массовый террор, насильственную коллективизацию, при которой "заслали в глухоманные восточные леса и на страшные рудники арктического севера около десяти миллионов человек (число раскулаченных было преувеличено Кестлером по меньшей мере в два раза, но в данном случае это не имеет принципиального значения - В. Р.)"[455].

На следствии Рубашову была устроена очная ставка с сыном его старого друга Кифера, во время которой тот, по словам самого Рубашова, необычайно точно передавал его мысли. "Мой отец полагал, - рассказывал юноша о беседе между Рубашовым и Кифером, - что терпение партийцев истощится и они переизберут руководителя или заставят его уйти в отставку; он говорил, что эту идею надо нести в партийные массы... А Рубашов опять засмеялся и назвал его наивным Дон-Кихотом... Ничего, мол, с ним не смогут поделать и партийные массы, потому что все ключевые посты в Партии занимает верная ему партийная бюрократия, которая знает, что, если его сместят, она немедленно лишится всех своих привилегий, а поэтому будет верна ему до конца"[456].

В этом диалоге причудливо перемешаны взгляды истинных троцкистов и отступническая аргументация капитулянтов (к которым принадлежал Рубашов, до своего ареста многократно отрекавшийся от своих оппозиционных взглядов).

Несомненно "троцкистский" характер носил ответ Рубашова на вопрос следователя Глеткина:

— Вот вы считаете вредительство выдумкой, а тогда в чём же, по-вашему, причина неудовлетворительного состояния промышленности?

— Непосильные нормы, нищенская оплата труда и драконовские дисциплинарные меры.

Фактически соглашаясь с этим выводом, Глеткин развёртывал перед Рубашовым цепь софистических рассуждений, призванных доказать, что выход из этого заколдованного круга может быть найден на пути нахождения козлов отпущения. "Опыт учит нас, - заявлял Глеткин, - что сложные исторические процессы надо разъяснять массам на простом и понятном языке... Если моим землякам сказать, что они всё ещё отсталые и неграмотные, несмотря на завоевания Революции и успешную индустриализацию страны, это не принесёт им никакой пользы. А если их убедить, что они герои труда и работают эффективнее американцев, но страну лихорадит от дьявольского вредительства врагов, - это хоть как-то им поможет"[457].

Как ни удивительно, но Рубашову, про себя называвшему Глеткина "неандертальцем", эти рассуждения представлялись убедительными. "Рубашов беспрестанно напоминал себе, что глеткины продолжают дело, начатое старой интеллигенцией. Что их прежние идеи не переродились, хотя и звучат у неандертальцев совершенно бесчеловечно"[458]. Он фактически присоединялся и к утверждениям Глеткина о том, что "не сегодня-завтра международный капитализм может начать войну против нашей страны, и малейшие шатания в среде трудящихся масс приведут к неисчислимым бедствиям. Партия... должна стать единым монолитом, который спаян железной дисциплиной и беззаветной преданностью Руководству"[459]. Подобная аргументация была характерна для Молотова, черпавшего в ней оправдание своих преступных деяний в годы великой чистки (см. гл. XX). Но она была глубоко чужда подлинным большевикам, как можно судить по высказываниям не только троцкистов, но и не принадлежавших к последним невозвращенцев, отражавших идейные позиции своей социальной и политической среды.

Находясь в заключении, Рубашов сочинил "закон об относительной зрелости масс". Исходя из этого "закона", он убеждал себя в том, что "упрощённая и бесконечно повторяемая мысль легче укладывается в народном сознании - то, что объявлено на сегодня правильным, должно сиять ослепительной белизной; то, что признано сегодня неправильным, должно быть тускло-чёрным, как сажа; сейчас народу нужен лубок"[460]. Это уничижительное представление о массах вело к признанию Рубашовым правильности пропагандистской методики Сталина, чьи речи "состояли из вопросов и ответов, в которых события препарировались с простейшей, но совершенно неопровержимой для масс логичностью"[461].

В этих софистических рассуждениях Кестлер полностью игнорировал разницу между руководством массами и их порабощением, подавлением. Теория, которую он приписывал большевикам, основывалась на пренебрежительном отношении к массам, тогда как подлинная большевистская теория - на доверии к массам и опоре на них. Большевистский взгляд на взаимоотношения партии и масс со всей полнотой был изложен в работе Троцкого "Их мораль и наша". "Освобождение рабочих может быть только делом самих рабочих, - утверждал здесь Троцкий. - Нет поэтому большего преступления, как обманывать массы, выдавать поражения за победы, друзей за врагов, подкупать вождей, фабриковать легенды, ставить фальшивые процессы, - словом, делать то, что делают сталинцы. Эти средства могут служить только одной цели: продлить господство клики, уже осуждённой историей"[462].

Указывая, что активной силой в революции выступает меньшинство народа, Троцкий добавлял, что успех революции становится возможным лишь тогда, когда это меньшинство "находит большую или меньшую поддержку или хотя бы дружественный нейтралитет со стороны большинства. Смена различных стадий революции, как и переход от революции к контрреволюции непосредственно определяется изменяющимся политическим взаимоотношением между меньшинством и большинством, между авангардом и классом"[463].

Замечая, что большевикам всегда была чужда идеализация масс, Троцкий писал: "Массы, разумеется, вовсе не безгрешны... Мы видели их в разных условиях, на разных этапах, притом в величайших исторических потрясениях. Мы наблюдали их сильные и слабые стороны. Сильные стороны: решимость, самоотверженность, героизм находили всегда наиболее яркое выражение во время подъёма революции. В этот период большевики стояли во главе масс. Затем надвинулась другая историческая глава, когда вскрылись слабые стороны угнетённых: неоднородность, недостаток культуры, узость кругозора. Массы устали от напряжения, разочаровались, потеряли веру в себя и - очистили место новой аристократии. В этот период большевики ("троцкисты") оказались изолированы от масс".

"На этих больших событиях, - продолжал Троцкий, -"троцкисты" учились ритму истории, т. е. диалектике борьбы классов. Они учились и, кажется, до некоторой степени научились подчинять этому объективному ритму свои субъективные планы и программы. Они научились не приходить в отчаяние от того, что законы истории не зависят от наших индивидуальных вкусов или не подчиняются нашим моральным критериям... Они научились не страшиться самых могущественных врагов, если их могущество находится в противоречии с потребностями исторического развития. Они умеют плыть против течения в глубокой уверенности, что новый исторический поток могущественной силы вынесет их на тот берег. Не все доплывут, многие утонут. Но участвовать в этом движении с открытыми глазами и с напряжённой волей - только это и может дать высшее моральное удовлетворение мыслящему существу!"[464]

Эти теоретические идеи Троцкий конкретизировал при критическом анализе исторических легенд, созданных вокруг отдельных эпизодов революции. Среди этих легенд, пущенных в широкое обращение в 30?е годы, ведущее место занимала легенда о Кронштадтском восстании 1921 года.

XLIII "Шумиха вокруг Кронштадта" Кампания, поднятая по поводу событий шестнадцатилетней давности, была открыта в 1938 году одновременно в милюковских "Последних новостях", меньшевистском "Социалистическом вестнике" и в изданиях анархистов. Особенно болезненно Троцкий воспринял участие в этой кампании его былых сторонников: Сержа, Истмена, Суварина и Цилиги. Потрясённые масштабами сталинских зверств, эти люди стремились отыскать их истоки в неком "первородном грехе большевизма", каковым они объявили подавление кронштадтского мятежа. Их выступления на эту тему И. Дойчер справедливо назвал примером "повторяющихся процессов политической конверсии, в результате которой радикалы и революционеры одной эры превращаются в сторонников среднего курса, консерваторов или реакционеров следующей эры"[465].

Вопрос о Кронштадтском восстании был поднят в письме Троцкому члена комиссии по расследованию московских процессов Веделина Томаса. Отвечая на это письмо, Троцкий писал: "Ваша оценка кронштадтского восстания 1921 года в корне неправильна... Лучшие, наиболее самоотверженные моряки были полностью извлечены из Кронштадта и играли важную роль на фронтах и в местных Советах по всей стране. Осталась серая масса с большими претензиями ("мы, кронштадтцы!"), но без политического воспитания и без готовности к революционным жертвам. Страна голодала. Кронштадтцы требовали привилегий. Восстание диктовалось стремлением получить привилегированный паёк. У матросов были пушки и корабли. За восстание сейчас же ухватились реакционные элементы, как в России, так и за границей. Белая эмиграция требовала посылки помощи восставшим. Победа восстания ничего не могла бы принести, кроме победы контрреволюции, совершенно независимо от того, какие идеи были в головах у матросов. Но и сами эти идеи были глубоко реакционными. Они отражали вражду отсталого крестьянина к рабочему, высокомерие солдата или моряка по отношению к "штатскому" Петрограду, ненависть мелкого буржуа к революционной дисциплине. Движение имело, таким образом, контрреволюционный характер, и так как восставшие овладели оружием крепости, их можно было подавить лишь при помощи оружия"[466].

Более подробно эти вопросы были освещены в статье Троцкого "Шумиха вокруг Кронштадта", где ставилась задача объяснить, почему весьма разнородные политические силы - от открытых контрреволюционеров и либералов до анархистов и некоторых вчерашних троцкистов - ухватились именно за Кронштадт. Троцкий замечал, что за годы революции большевики не раз вступали в столкновения с казаками, крестьянами, даже с некоторыми группами рабочих. Основу этих столкновений составлял главным образом антагонизм между рабочими, как потребителями, и крестьянами, как производителями и торговцами хлебом. Чтобы обеспечить армию и голодающие города хотя бы минимумом продуктов, большевики вынуждены были прибегнуть к чрезвычайным мерам продразвёрстки (к которым, кстати сказать, прибегало до них царское и Временное правительство). Вначале большинство крестьян мирилось с реквизицией хлеба как со временным злом. Но гражданская война затянулась на три года, на протяжении которых город почти ничего не давал деревне и почти всё забирал у неё, главным образом для нужд войны. Результатом этого стала перемена в настроениях крестьян, благодаря которой белым зачастую удавалось привлекать их на свою сторону. Проявлениями брожения в крестьянстве были махновское движение, действия "зелёных" и тамбовское восстание, проходившее под эсеровскими лозунгами. От всех этих мелкобуржуазных движений, отмечал Троцкий, "Кронштадт отличался только большей внешней эффектностью"[467].

Идеализация кронштадтского мятежа, представленного в качестве выступления рабочих и крестьянских масс против "большевистской диктатуры", объяснялась прежде всего тем, что Кронштадт был окружён революционным ореолом. Авторы легенды о Кронштадте изображали дело таким образом, будто большевики в марте 1921 года направили оружие против тех же самых матросов, которые в 1917 году шли в авангарде Октябрьской революции.

В действительности отряды кронштадтских моряков с первых месяцев гражданской войны составили костяк первых частей Красной Армии. Эти отряды принимали активное участие в боевых действиях, продразвёрстке и организации Советской власти во многих губерниях. "Первое время казалось, что Кронштадт неисчерпаем, писал Троцкий. - Мне приходилось с разных фронтов посылать десятки телеграмм о мобилизации новых и новых "надёжных" отрядов из питерских рабочих и балтийских моряков". В результате этих мобилизаций социальный состав кронштадтского гарнизона изменился коренным образом. "Те моряки, которые оставались в "мирном" Кронштадте до начала 1921 года, не найдя себе применения ни на одном из фронтов гражданской войны, были, по общему правилу, значительно ниже среднего уровня Красной Армии и заключали в себе большой процент совершенно деморализованных элементов, носивших пышные панталоны "клёш" и причёску сутенёров"[468].

Это свидетельство Троцкого подтверждается направленным ему 7 марта 1921 года рапортом уполномоченного особого отдела ВЧК. В этом документе указывалось: одна из главных причин кронштадтских событий состояла в том, что большое количество моряков, не принимавших в течение трёх с лишним лет участия в военных действиях, превратились в обособленную, кастовую группу, под влиянием бездействия выродившуюся в "паразитический элемент", бессознательно подменивший революционную идеологию "непоколебимой уверенностью в том, что они - "краса, гордость и авангард революции"[469].

К началу 1921 года коммунисты составляли в Кронштадте относительно скромное меньшинство. Из 26687 человек состава Кронштадтской базы только 1650 человек были членами и кандидатами в члены партии. Всего же большевистские ячейки военных и гражданских учреждений Кронштадта насчитывали в то время 2680 человек[470]. Из этих людей лишь единицы имели партийный стаж до 1917 года, а больше половины состояло из крестьян, вступивших в партию во время партийной недели, проходившей в сентябре 1920 года.

За время кронштадтских событий из РКП(б) вышло около 900 человек[471]. Остальные были подвергнуты жестоким преследованиям. 10 марта был опубликован приказ коменданта Кронштадта, обязывавший всех коммунистов в 2?х-дневный срок сдать всё имеющееся у них оружие. Несмотря на многочисленные ходатайства об освобождении коммунистов, находившихся к моменту восстания в госпитале, было принято решение "пока никого не освобождать". Коммунистам, остававшимся на свободе, угрожали арестом, если "будут поступать заявления с указаниями на их вредную деятельность"[472].

Учреждённым в первые дни восстания ревкомом были созданы тройки, на рассмотрение которых были всецело переданы вопросы об отстранении от занимаемых должностей бывших комиссаров и ответственных работников-коммунистов. Спешно образованные тройки обратились в свою очередь к ревкому с просьбой о срочном распоряжении "произвести поголовный обыск всех комиссаров, коммунистов и парт, работников, не считаясь с предыдущими обысками, и отобрать всё имеющееся у них оружие"[473].

500 коммунистов после начала мятежа были арестованы и посажены в кронштадтскую следственную тюрьму, где они организовали выпуск газеты, разъяснявшей смысл происходящих событий. Комиссар Балтфлота Кузьмин, приговорённый к расстрелу, был освобождён подоспевшими вовремя красными частями за несколько минут до приведения приговора в исполнение[474]. Кроме того, 165 коммунистов с оружием в руках покинули крепость, а 135 - перешли на нелегальное положение и, рискуя жизнью, вели пропаганду среди обманутых моряков[475].

Общее собрание заключённых коммунистов обратилось к временному ревкому с просьбой разрешить бывшему комиссару бригады линейных кораблей Зосимову отправиться в Москву на заседание очередной сессии ВЦИК с тем, чтобы осветить там истинное положение дел в Кронштадте. В ответ на это обращение ревком постановил: "Разрешения на поездку в Москву т. Зосимову не давать,.. так как... выпуск Зосимова может быть истолкован правительством РСФСР как слабость Вр. Рев. Комитета и желание его идти на компромиссы с Советским правительством, о чём речи быть не может, ввиду твёрдо выраженного желания народных масс Кронштадта навсегда освободить Россию от власти коммунистов"[476].

Мятежники обратились по радио с воззванием "к пролетариату всех стран", в котором говорилось, что белогвардейские генералы не руководят восстанием и никаких связей с заграницей восставшие не поддерживают. Между тем в гарнизоне всё большую власть захватывал начальник артиллерии, бывший царский генерал Козловский, а отсутствие в крепости продовольствия вынудило ревком завязать переговоры о поставке продовольствия с американских складов Красного Креста в Финляндии (ко времени подавления мятежа в Кронштадт поступило 400 пудов продуктов). В воззвании содержался призыв к "помощи довольствием, медикаментами, а главным образом военной помощью". "Главным образом, - говорилось в воззвании, - мы обращаемся к русским людям, которые очутились на чужой земле (т. е. к белоэмигрантам - В. Р.). Мы знаем, что они придут к нам на помощь"[477].

Учитывая изменения в социальном составе кронштадтских моряков и практические действия ревкома, Троцкий замечал, что не следует брать на веру воззвания мятежников, носившие внешне революционный характер. Напоминая известную мысль Маркса: о партиях, как и о людях, нельзя судить по тому, что они сами говорят о себе, Троцкий писал: "Характеристика партии определяется гораздо больше её социальным составом, её прошлым, её отношением к разным классам и слоям, чем её устными и печатными декларациями, особенно в критический момент гражданской войны"[478].

Выступление кронштадтцев, протестовавших против сохранения методов военного коммунизма, совпало во времени с провозглашением X съездом РКП(б) перехода к нэпу. Впоследствии Ленин не раз признавал, что затяжка партии с этим переходом представляла грубую политическую ошибку. Из этого не вытекает, как подчёркивал Троцкий, что для умиротворения кронштадтцев было бы достаточно сообщить им декреты о введении нэпа. "Режим нэпа мог лишь постепенно умиротворить крестьянство, а вслед за ним - недовольные части армии и флота. Но для этого нужны были опыт и время"[479].

Авторы легенды о Кронштадте выдвигали ещё один аргумент: матросы никому не угрожали, они "только" захватили крепость и военные корабли; поэтому большевикам следовало придерживаться затяжной тактики по отношению к мятежникам, предоставить их самим себе, а не спешить с подавлением восстания. Из такой оценки кронштадтских событий, указывал Троцкий, вытекало, что "большевики наступали по льду, с открытой грудью, против крепости, лишь в силу своего плохого характера, стремления искусственно вызывать конфликты, своей ненависти к кронштадским морякам или к доктрине анархизма"[480]. В действительности одна только нужда в продовольствии поставила бы крепость в прямую зависимость от иностранной буржуазии и белых эмигрантов. Все необходимые приготовления к такой "помощи" уже велись.

И эти ретроспективные сообщения Троцкого подтверждаются недавно опубликованными документами о кронштадтских событиях. 10 марта 1921 года Троцкий направил членам Политбюро письмо, в котором говорилось: "Кронштадтом можно овладеть только до оттепели. Как только залив станет свободным для плавания, установится связь Кронштадта с заграницей. В то же время остров станет недоступным для нас. Надежды на сдачу из-за отсутствия продовольствия совершенно необоснованны, так как до открытия навигации продовольствия у восставших хватит"[481].

О "миролюбии" главарей мятежа свидетельствовали их показания на допросах. Так, Козловский заявил, что, "горя пламенным желанием спасти Россию, восстановить её могущество, сохранив старые традиции единой и неделимой", он считал необходимым вооружённой силой свергнуть Советскую власть. В этих целях он использовал партии эсеров и меньшевиков и лозунг "справедливой Советской власти, принимая во внимание, что по получении помощи извне этот лишний балласт будет им отброшен"[482].

Председатель ревкома Петриченко на допросе сообщил, что махновская организация, потерпев поражение в открытых боях с Советской властью, сочла нужным направить своих работников в подпольные организации на севере страны, где можно было использовать в антисоветских целях продовольственные и топливные затруднения.

Через Финляндию в Кронштадт пробрался агент Антанты, служивший в войсках Деникина и после их разгрома оказавшийся в эмиграции, где ему было предложено отправиться в Россию для ведения подпольной работы. Французское консульство в Швеции выдало ему на пути в Кронштадт золото, документы и инструкции.

Ещё до начала мятежа его организаторы связались с эмигрантскими кругами Западной Европы, прежде всего с лидером партии эсеров Черновым, пославшим своего представителя в Кронштадт и намеревавшимся вскоре самому прибыть туда. В преддверии своего приезда Чернов заявил: "Советская власть так сильна, что сразу свергнуть её нельзя... Действовать нужно осторожно. Открыто нужно действовать только против коммунистов, но не против Советской власти". Инструкцию о том, как следует действовать, чтобы свергнуть Советскую власть, написал и другой известный эсеровский главарь Савинков[483].

Уже за несколько недель до мятежа в зарубежных газетах появились сообщения о том, что в Кронштадте происходит восстание. С первых дней мятежа восставшие отнюдь не придерживались выжидательной тактики, а обстреливали огнём судовой артиллерии верные Советской власти войска, расположенные на прилегавшей к крепости местности, а также военные объекты в городе Ораниенбауме. Красными войсками был захвачен приказ о наступлении на Петроград. Этот приказ не был осуществлён только потому, что у мятежников не имелось больших сил для наступления.

Об ожесточённости сопротивления мятежников свидетельствует тот факт, что X съезду РКП (б) пришлось мобилизовать четверть своего состава для наиболее быстрого подавления мятежа. Во время боев за Кронштадт красноармейские части потеряли до 1200 человек убитыми.

Напоминая о некоторых из этих фактов, Троцкий писал, что "большевики сочли своим долгом потушить пожар в самом начале и, следовательно, с наименьшими жертвами"[484]. Благодаря этому кронштадтский мятеж не открыл новой главы гражданской войны, а стал её заключительным эпизодом.

"Шумиха вокруг Кронштадта" включала ещё один важный аспект - указание на личную ответственность Троцкого, якобы возглавлявшего подавление мятежа. Некоторые бывшие троцкисты признавали контрреволюционный характер восстания, но заявляли, что Троцкий не должен был после подавления мятежа осуществлять беспощадные репрессии над его участниками. Утверждая, что Троцкий в автобиографии сознательно умолчал о своей роли в усмирении Кронштадта, Суварин иронически замечал: "Есть подвиги, которыми не гордятся".

Приведя наиболее одиозные высказывания такого рода, Троцкий писал, что в предыдущих статьях о Кронштадте он не касался своей роли в этих событиях "не потому, что мне нужно было что-то скрывать, а как раз наоборот, потому что мне нечего было сказать". Он подчёркивал, что не снимает с себя ответственность за усмирение Кронштадта, поскольку он вместе с другими членами Центрального Комитета партии голосовал за подавление восстания силой в том случае, если не удастся побудить крепость к сдаче путём мирных переговоров. Но когда критики начинают обвинять его лично в чрезмерной жестокости, не вызванной обстоятельствами, продолжал Троцкий, он считает себя вправе сказать: "Господа моралисты, вы немножко привираете"[485].

14 ноября 1938 года в письме своим парижским корреспондентам Троцкий замечал, что 5 марта он как председатель Реввоенсовета подписал приказ о подавлении мятежа[486]. В этом приказе, намечавшем ряд оперативных мероприятий, содержалось предупреждение мятежникам: если в течение 24 часов мятеж не будет прекращён, против крепости будут открыты военные действия регулярными частями Красной Армии. В тот же день Троцкий выпустил обращение "К гарнизону и населению Кронштадта и мятежных фортов", в котором предлагалось "всем поднявшим руку против Социалистического Отечества немедленно сложить оружие". Здесь же Троцкий сообщал: "одновременно мною отдается распоряжение подготовить всё для разгрома мятежа и мятежников вооружённой рукой"[487].

Вспоминая об этом, Троцкий высказывал предположение, что после публикации этих документов в Петрограде сознательно были пущены слухи о его руководстве действиями Красной Армии - с тем, чтобы запугать мятежников. Однако и первое, неудачное наступление на Кронштадт, начавшееся 8 марта, и новый штурм, начавшийся в ночь на 17 марта, в результате которого крепость на следующий день оказалась в руках Красной Армии, происходили без его малейшего участия[488].

Говоря о своём полном и демонстративном отстранении от прямого и косвенного участия в военных операциях и последующих репрессиях, Троцкий указывал, что причины такого его поведения носили политический характер. За несколько недель до восстания он посетил Петроград и Кронштадт, где выступал на партийных собраниях с изложением своей позиции в дискуссии о профсоюзах. Подавляющее большинство коммунистов Кронштадта проголосовало тогда за платформу, защищавшуюся Зиновьевым, которая была противоположна платформе Троцкого. После получения известий о мятеже Троцкий заявил на заседании Политбюро, что его участие в военных действиях может быть истолковано кронштадтцами как намерение мстить им за то, что они голосовали против него в только что завершившейся дискуссии. Поэтому он предложил, чтобы переговоры с восставшими, а в случае необходимости - и их усмирение осуществлялись теми партийными деятелями, которые недавно пользовались доверием моряков. Никто из членов Политбюро не возражал против этих соображений. Что же касается репрессий по отношению к восставшим, то руководство ими было поручено Дзержинскому[489].

Уже 17 марта "вожди" восстания, бросив моряков, сбежали в Финляндию. Туда же направилась и значительная часть рядовых мятежников, но уже спустя несколько дней началось обратное движение моряков из Финляндии в Советскую Россию. К середине мая на родину вернулось несколько сот человек. Спустя полгода после разгрома мятежа Президиум ВЦИК в ознаменование четвёртой годовщины Октябрьской революции объявил полную амнистию всем рядовым участникам восстания и предоставил им возможность вернуться в Советскую Россию.

Конечно, после подавления мятежа имели место репрессии по отношению к его активным участникам. С 20 марта по 15 апреля 1921 года было арестовано 3 тысячи человек, из которых 40 % были приговорены к высшей мере наказания, 25 % - к пяти годам принудительных работ и 35 % освобождены[490].

"Были ли излишние жертвы, не знаю, - писал Троцкий. -Дзержинскому верю в этой сфере больше, чем его запоздалым критикам. Решать теперь, а постериори, кого и как нужно было покарать, я не берусь за полным отсутствием данных... Но я готов признать, что гражданская война не есть школа гуманности. Идеалисты и пацифисты всегда обвиняли революцию в "эксцессах". Но суть такова, что эти "эксцессы" вытекают из самой природы революции, которая сама является "эксцессом" истории. Кому угодно, пусть отвергает на этом основании (в статейках) революцию вообще. Я её не отвергаю. В этом смысле я несу за усмирение кронштадтского восстания ответственность полностью и целиком"[491].

XLIV "Их мораль и наша" В работах 30?х годов, посвящённых кронштадтскому мятежу и другим событиям первых послереволюционных лет, немалое место занимали "обличения" большевиков за якобы присущий им аморализм. Эта линия нападок на большевизм также составляла часть идеологической кампании, направленной на отождествление сталинских зверств с политикой и идеологией большевизма. Это побудило Троцкого к написанию ряда работ о принципах революционной, большевистской морали, важнейшей из которых была статья "Их мораль и наша". Под "нашей" моралью имелась в виду мораль большевиков, под "их" моралью - буржуазная мораль и мораль сталинистов.

Известно, что сам Сталин никогда не выступал публично по вопросам морали. В его работах, разумеется, отсутствует и прямая проповедь морального нигилизма. Однако существует исторический источник, высвечивающий его подлинное отношение к морально-этическим принципам. Речь идёт о развёрнутой записи, оставленной им на обложке принадлежащего ему экземпляра ленинской книги "Материализм и эмпириокритицизм". Эта запись, сделанная Сталиным для себя, содержала утверждение культа силы как единственно эффективного политического принципа, перед которым все моральные пороки и изъяны оказываются незначительными величинами (именно такую "нравственную философию" Кестлер безосновательно приписывал всем большевикам). Поскольку данная запись может рассматриваться как единственное искреннее обоснование Сталиным своего поведенческого кредо, уместно привести её целиком:

"1) слабость

2) лень

3) глупость -

единственное, что может быть названо пороками.

Всё остальное - при отсутствии вышеуказанного составляет несомненно добродетель!

NВ! Если человек

1) силён (духовно)

2) деятелен

3) умён (или способен), то он хороший, независимо от любых иных "пороков"!

(1) и (3) дают (2)"[492].

В 20?е годы появилось немало работ большевистских идеологов, посвящённых вопросам этики и морали. Во многих из них содержалось нигилистическое и релятивистское истолкование нравственных принципов, что было связано с вульгаризацией марксистского учения, идущей от работ Преображенского и Бухарина. В брошюре "О морали и классовых нормах" Преображенский, категорически отвергая "вечные нормы" морали, настаивал на относительности всех моральных принципов и защищал прагматическое положение, согласно которому в любом (в том числе и в социалистическом) обществе нравственным считается только то, что выгодно руководящей группе или классу. Аналогичное понимание морали выдвигалось в работах соавтора Преображенского по "Азбуке коммунизма" Бухарина. В книге "Теория исторического материализма" он склонялся к толкованию морали (отождествляемой им с этикой) как фетишистской формы общественного сознания, которая должна исчезнуть при коммунизме. "Самое существо этики, - писал он, - в том и состоит, что это есть нормы, которые обхвачены фетишистской оболочкой. Фетишизм есть существо этики... Этика... предполагает фетишистский туман, в котором многие теряют дорогу". Пролетариату же, по мнению Бухарина, нужны простые и понятные нормы поведения, носящие характер "таких же технических правил, как для столяра, который делает табуретку... Если он хочет добиться коммунизма, то ему нужно делать то-то и то-то, как столяру, делающему табуретки. И всё, что целесообразно с этой точки зрения, то и следует делать"[493].

Нетрудно обнаружить в этом пункте влияние на Бухарина богдановской "организационной науки", в которой мораль рассматривалась как одно из средств организации коллективных усилий класса.

Конечно, в литературе 20?х-30?х годов встречались и более верные взгляды на мораль и её соотношение с политикой[494]*. Однако ни в одной из работ этого времени (как, впрочем, и предыдущих, и последующих лет) не содержалось столь глубокого и последовательного освещения марксистской этической концепции, как в работе Троцкого "Их мораль и наша".

Многочисленные антикоммунистические авторы, доказывающие "аморализм" большевиков, обычно обходят эту классическую марксистскую работу, сводя всё содержание революционной, большевистской морали и этики к ленинскому тезису "Наша нравственность подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата"[495]. При этом игнорируется то обстоятельство, что эти слова были сказаны Лениным в речи на III съезде комсомола, т. е. в беседе с 15-20?летними юношами и девушками, а не выдвинуты в теоретическом трактате, и поэтому были обоснованы публицистическими, доходчивыми для массового сознания аргументами, а не системой научных доказательств. Не обращается внимание и на дальнейшую расшифровку в речи Ленина этой формулы, раскрывающую её гуманистическое, в конечном счёте общечеловеческое содержание: "нравственность служит для того, чтобы человеческому обществу подняться выше..."; коммунистическая мораль противоположна "той психологии и тем привычкам, которые говорят: я добиваюсь своей прибыли, а до остального мне нет никакого дела"[496].

В работе Троцкого нет прямых ссылок на речь Ленина. Но её сближает с этой речью отрицание "нравственности, взятой вне человеческого общества", выведения морали и нравственности из "велений бога", "из идеалистических или полуидеалистических фраз, которые всегда сводились тоже к тому, что очень похоже на веления бога"[497]. Как мы увидим несколько ниже, у Троцкого, по существу, повторяются те же мысли, хотя они - в соответствии с отличием теоретической работы от публицистического выступления - облечены в более строгие, выверенные, завершённые формулировки.

В работе "Их мораль и наша" Троцкий как бы подвергал ленинские идеи дальнейшей конкретизации, показывая, что действительно служит делу революционного пролетариата, а что уводит от его великих классовых и в то же время общечеловеческих, всемирно-исторических задач.

В своём научном анализе Троцкий опирался на неизвестный Ленину позитивный и негативный социальный опыт, накопленный за годы социалистического строительства в СССР. Он критиковал моральные и идеологические иллюзии, характерные для первоначальных этапов этого строительства, беспощадно вскрывал ошибки и гневно клеймил преступления, проявившиеся в ходе первой великой битвы за социальное равенство, т. е. за освобождение человечества от всех видов классового и национального угнетения.

Менее всего Троцкий (как и Ленин) был склонен утверждать, что революционная политика делает ненужной мораль или "освобождает" себя от моральных обязательств. Точно так же он отнюдь не давал индульгенции всем ошибкам и эксцессам, которые могут обнаружиться в ходе революционной практики.

Описывая реальное состояние нравственных отношений в классово-антагонистических обществах, Троцкий исследовал вопрос о том, при каких исторических условиях возникает потребность в использовании таких политических средств, как убийство или ложь. В этом исследовании он столь же строго объективен, как марксистский экономист или социолог, доказывающий неизбежность безработицы или социальной дифференциации в обществе, основанном на рыночных отношениях.

Эта объективность не мешала использованию Троцким понятия "суд морали" - для раскрытия различий перед лицом этого суда социального смысла внешне сходных политических поступков, для разграничения различных видов социального насилия.

Троцкий исходил из того, что мораль больше, чем какая-либо другая форма идеологии, имеет классовый характер. Этому не противоречит существование элементарных норм морали, выработанных развитием человечества, как целого, и необходимых для существования всякого человеческого коллектива. Эти нормы выражают тот факт, что человек в своём индивидуальном поведении должен подчиняться определённым правилам, вытекающим из его принадлежности к обществу. Но эти общепризнанные правила морали (принимающие в религии форму заповедей) носят абстрактный характер. Ограниченность и неустойчивость силы их действия прослеживаются на судьбе самого "категорического" морального правила или морального запрета. "В "нормальных" условиях "нормальный" человек соблюдает заповедь "не убий!", - писал Троцкий. - Но если он убьёт в исключительных условиях самообороны, то его оправдают присяжные. Если, наоборот, он падёт жертвой убийцы, то убийцу убьёт суд... Что касается государства, то в мирное время оно ограничивается легализованными убийствами единиц, чтобы во время войны превратить "общеобязательную" заповедь "не убий!" в свою противоположность. Самые гуманные правительства, которые в мирное время "ненавидят войну", провозглашают во время войны высшим долгом своей армии истребить как можно большую часть человечества"[498].

С чисто моральной точки зрения невозможен и ответ на вопрос о допустимости или недопустимости индивидуального террора. Непригодность моральных абсолютов в этом остром вопросе обнаруживается в том факте, что даже "консервативные швейцарские буржуа и сейчас воздают официальную хвалу террористу Вильгельму Теллю". Прогрессивное общественное мнение было на стороне ирландских, русских, польских или индусских террористов, боровшихся против политического или национального гнёта. В условиях гражданской или национально-освободительной войны убийства отдельных насильников перестают быть актами индивидуального терроризма. "Если бы, скажем, революционер взорвал на воздух генерала Франко и его штаб, вряд ли это вызвало бы нравственное возмущение даже у демократических евнухов"[499]. Сегодня к этому мы можем прибавить, что в Германии чтут память участников заговора, осуществивших в июле 1944 года неудавшееся покушение на Гитлера.

Троцкий указывал, что элементарные правила морали, наряду с принципами демократии и привычками социального мира, действуют в эпохи относительно бескризисного развития общества. В этих условиях, "чтоб обеспечить торжество своих интересов в больших вопросах, господствующие классы вынуждены идти во второстепенных вопросах на уступки, разумеется, лишь до тех пор, пока эти уступки мирятся с бухгалтерией. В эпоху капиталистического подъёма, особенно в последние десятилетия перед войной, эти уступки... имели вполне реальный характер... Отношения между классами, по крайней мере, внешним образом, смягчились... Создавалось впечатление всё более свободного, справедливого и гуманного общества. Восходящая линия прогресса казалась "здравому смыслу" бесконечной".

Однако вместо дальнейшего движения по этому пути разразилась первая мировая война, принесшая человечеству массу потрясений, кризисов и катастроф. "Предохранительные механизмы демократии стали взрываться один за другим. Элементарные правила морали оказались ещё более хрупкими, чем учреждения демократии и иллюзии реформизма. Ложь, клевета, взяточничество, подкуп, насилия, убийства получили небывалые размеры"[500].

Оценка нравственного состояния человечества, которую дал марксист Троцкий, совпадает с оценками некоторых авторитетных либеральных исследователей середины и второй половины XX века. К ним принадлежит, например, лауреат Нобелевской премии Альберт Швейцер, гуманизм которого подтверждён его собственной подвижнической жизнью. "Солнце этики нашего поколения заволокло тяжёлыми тучами, - писал он в 50?х годах нашего века. - ...Совершенно непонятным образом общество начинает благосклонно относиться... к идеям антигуманности". Причины этого Швейцер усматривал, в частности, в том, что "мы привыкли к тому, что высокие надежды предыдущих поколений предаются осмеянию... Мы боимся признаться себе в том, что уже многие десятилетия наши души разъедает ржавчина пессимизма". Современные философы, по Швейцеру, находят себе "прибежище в этических руинах", поскольку не контролируют свою ангажированность, не замечают, что своё мировоззрение строят по образцу заинтересованного, эгоистичного, внеморального отношения к жизни[501].

Такое совпадение оценок свидетельствует: "классовый подход" не только не мешает адекватно видеть этическую реальность, но и помогает предвосхищать её будущие состояния.

С элементарными правилами морали тесно связан "общечеловеческий" здравый смысл, который Троцкий называл низшей формой интеллекта. "Основной капитал здравого смысла состоит из элементарных выводов общечеловеческого опыта: не класть пальцев в огонь, идти по возможности по прямой линии, не дразнить злых собак... и пр., и пр. При устойчивости социальной среды здравый смысл оказывается достаточен, чтобы торговать, лечить, писать стихи, руководить профессиональным союзом, голосовать в парламенте, заводить семью и плодить детей. Но когда тот же здравый смысл пытается выйти за свои законные пределы на арену более сложных обобщений, он обнаруживает себя лишь как сгусток предрассудков определённого класса и определённой эпохи". Такая ограниченность здравого смысла вызвана тем, что он "оперирует неизменными величинами в мире, где неизменна только изменяемость"[502], Поэтому здравый смысл оказывается пригодным лишь в эпохи эволюционного развития, для которых характерны относительно медленные темпы социальных изменений. Для познания же катастрофических нарушений "нормального" хода вещей, таких, как экономические кризисы, революции, контрреволюции и войны, необходимы более высокие качества интеллекта, философское выражение которым даёт диалектический материализм.

С позиций диалектического материализма Троцкий рассматривал проблему цели и средств, решение которой антикоммунисты всегда считали главным моральным изъяном большевизма. Наиболее ярко эта точка зрения выражена в повести А. Кестлера "Слепящая тьма", где следование принципу "цель оправдывает средства" объявляется тем пунктом, в котором в годы большого террора "стиралось различие между следователем и подследственным, палачом и жертвой"[503]. Следователь, вымогая у Рубашова лживые признания, заявляет: "Закон "цель оправдывает средства" есть и останется во веки веков единственным законом политической этики; всё остальное - дилетантская болтовня"[504]. В этот тезис перед смертью сам Рубашов вносит следующий корректив: "Возможно, ошибка (большевиков - В. Р.) коренилась... в аксиоме, что цель оправдывает средства. Она убила революционное братство и превратила бойцов Революции в одержимых"[505]. Наконец, сам Кестлер в послесловии к книге закрепляет этот тезис в таких выражениях: "Их (большевиков) подлинная виновность в том, что интересы человечества они поставили выше интересов человека, мораль принесли в жертву целесообразности, а средства - цели. И вот они должны умереть, ибо с точки зрения Истории их смерть целесообразна, умереть от руки людей, думающих одинаково с ними"[506].

О том, какое отношение вся эта софистика имеет к истине, говорит разбор Троцким данного "наиболее популярного и наиболее импонирующего обвинения, направленного против большевистского "аморализма", которое выдвигалось задолго до Кестлера. Отвечая на вопросы Веделина Томаса, Троцкий писал: "Как и многие другие, вы видите источник зла в принципе "цель оправдывает средства". Сам по себе этот принцип очень абстрактен и рационалистичен. Он допускает самые различные толкования. Но я готов взять на себя защиту этой формулы - под материалистическим и диалектическим углом зрения. Да, я считаю, что нет средств, которые были бы хороши или дурны сами по себе или в зависимости от какого-либо абсолютного, сверхисторического принципа".

Это не означает, подчёркивал Троцкий, что вероломство и предательство допустимы и оправданы, если они ведут к "цели". Сам выбор средств зависит от характера цели. "Если целью является освобождение человечества, то ложь, подлог и измена никак не могут быть целесообразными средствами. Эпикурейцев противники их обвиняли в том, что, "проповедуя счастье", они спускаются к идеалу свиньи, на что эпикурейцы не без основания отвечали, что их противники понимают счастье... по-свински"[507].

Нельзя не отметить, что через несколько десятилетий именно эта проблема - неразрывная связь цели и средств, предполагающая нравственную обоснованность прежде всего цели, - рассматривалась как центральная в наиболее фундаментальных советских работах по этике. Один из ведущих специалистов в этой области О. Г. Дробницкий подчёркивал, что даже категорический императив Канта не универсален, поскольку "из чисто формального принципа невозможно вывести никакого конкретного нравственного содержания... С его помощью ещё нельзя совершить выбор... Способность человека представить свою максиму (т. е. свою цель и выбранные средства - В. Р.) в качестве всеобщей не исключает морального произвола"[508]. Поэтому не "общечеловеческие ценности" и не "моральное чувство", а рациональное моральное обоснование своих целей является ядром нравственности человека и общества. Как справедливо отмечал Жан-Поль Сартр, когда человек выбирает поступок или принцип действия, то он выбирает вместе с собой всё человечество, каким оно должно быть[509]. Если согласиться с этим, то нужно признать, что политический (т. е. классовый) выбор - это фундаментальный элемент нравственной позиции не только общества, но и каждого человека.

Вопросы соотношения цели и средств в революционной практике широко освещались в партийной публицистике 20?х годов. Эта проблема стояла, например, в центре статьи старого большевика Лепешинского, в которой автор отвечал на вопрос, часто поднимавшийся в те годы на партийных и комсомольских собраниях: "Как вы смотрите на иезуитскую мораль: цель оправдывает средства?" "С точки зрения класса иначе и быть не может, как только приспособление всяческих средств к достижению целей, которые ставит себе класс, - писал Лепешинский. - Весь секрет только в том, чтобы правильно распознать это средство. Если средство только по-видимому ведёт к цели, а на самом деле отдаляет от неё, то средство плохое, и если оно при этом может стать предметом моральной оценки, то смело можете назвать его безнравственным". К таким средствам Лепешинский относил в первую очередь массовые расправы, продиктованные слепым чувством мести и не различающие виноватых и невиновных.

Неразрывность критериев политической целесообразности и нравственной допустимости лежала и в основе ответа Лепешинского на более конкретный вопрос: "Как вы смотрите на пытки? Оправдает ли их коммунистическая совесть, если к ним станет прибегать какая-нибудь чека?" "Отвечаю не обинуясь, - писал Лепешинский. - Пытки принадлежат к числу самых нецелесообразных способов раскрытия заговоров, преступлений или военных секретов. Даже царские генералы или штабы не прибегали к пыткам шпионов и уж во всяком случае не по человеколюбию. Поэтому никакими соображениями такого рода методы не могут быть оправданы - ни с точки зрения интересов классовой борьбы, хотя бы и очень острой, ни с точки зрения обычной житейской морали". Тот же подход к проблеме цели и средств в революции определял характер ответа Лепешинского на вопрос: "Имеет ли коммунист нравственное право хлопотать за человека, сидящего в Москве на Лубянке?" "Ну, конечно, имеет право и даже должен, - писал Лепешинский, - если уверен, что его вмешательство в область компетенции "Лубянки" не только не воспрепятствует борьбе коммунистов с их классовыми врагами, а даже поспособствует исправить допущенную ошибку или устранить ненужную, бесцельную жестокость".

Лепешинский подчёркивал, что к нормам большевистской этики относятся великодушие и гуманность. "Где соображения простой человечности... не вступают в противоречие с интересами классовой борьбы пролетариата, там эта "человечность" не просто "допускается" этикой пролетариата, но и входит в неё в качестве составной её части, - писал он. - Пролетариат, например, не отказывается, в случае надобности, убить классового врага, но он великодушен (и возводит это великодушие в этический принцип) к врагу побеждённому и обезвреженному"[510].

Разделяя такого рода взгляды, Троцкий рассматривал проблему цели и средств в широком философском контексте. "Если мы захотим взять господ обличителей всерьёз, - писал он, - то должны будем прежде всего спросить их, каковы же их собственные принципы морали... Допустим, в самом деле, что ни личная, ни социальная цели не могут оправдать средства. Тогда нужно, очевидно, искать других критериев, вне исторического общества и тех целей, которые выдвигаются его развитием. Где же? Если не на земле, то на небесах... Без бога теория вечной морали никак обойтись не может".

Рассматривая взгляды тех философов, которые пытались обосновать вечные принципы морали без апелляции к религии, Троцкий подчёркивал, что их рассуждения неизбежно вели "к признанию особой субстанции, "морального чувства", "совести" как некого абсолюта, который является ни чем иным, как философско-трусливым псевдонимом бога"[511].

Социальная необходимость в выработке "надклассовой морали" возникает потому, что режим, устанавливающий и охраняющий привилегии для меньшинства населения, "не мог бы держаться и недели на одном насилии. Он нуждается в цементе морали. Выработка этого цемента составляет профессию мелкобуржуазных теоретиков и моралистов"[512].

В этой связи Троцкий напоминал, что в конце XIX века возникла целая школа философов, которая стремилась дополнить "ограниченный" классовый подход Маркса самодовлеющим, т. е. надклассовым нравственным принципом. Начав с Канта и его категорического императива, все эти теоретики и общественные деятели кончили тем, что превратились в ярых антикоммунистов и защитников религии. "Струве ныне - отставной министр крымского барона Врангеля и верный сын церкви; Булгаков - православный священник; Бердяев истолковывает на разных языках апокалипсис. Столь неожиданная, на первый взгляд, метаморфоза объясняется отнюдь не "славянской душой" - у Струве немецкая душа - а размахом социальной борьбы в России. Основная тенденция этой метаморфозы, по существу, интернациональна".

Авторы, укорявшие большевиков в следовании принципу "цель оправдывает средства", обычно называли этот принцип иезуитским, поскольку он был впервые выдвинут в эпоху реформации, когда социальная борьба выступала в теологической форме - в виде борьбы между иезуитами и приверженцами других религиозных учений. "Такая внутренне противоречивая и психологически немыслимая доктрина, - писал Троцкий, - была злонамеренно приписана иезуитам их протестантскими, а отчасти католическими противниками, которые не стеснялись в средствах для достижения своей цели". В действительности же иезуитские теологи, ставившие, подобно теологам других школ, вопрос о личной ответственности, учили, что само по себе средство индифферентно в моральном смысле и что его моральное оправдание или осуждение вытекает из той цели, которой оно служит. "Так, выстрел сам по себе безразличен, выстрел в бешеную собаку, угрожающую ребёнку, - благо; выстрел с целью насилия и убийства - преступление. Ничего другого, кроме этих общих мест, богословы ордена не хотели сказать".

В соответствии с характером и интересами тех классов, на которые они опирались, иезуиты представляли реакцию, а протестанты - прогресс. Однако ограниченность этого прогресса находила отражение и в протестантской морали. "Так, "очищенное" ими учение Христа вовсе не мешало городскому буржуа Лютеру призывать к истреблению восставших крестьян, как бешеных собак"[513].

Переходя к анализу диалектической взаимосвязи целей и средств, Троцкий подчёркивал, что марксизму чуждо их дуалистическое толкование. В практической жизни и в историческом движении цель и средства непрерывно меняются местами. Ближайшая цель становится средством для достижения более отдалённой цели.

Признание того, что средства должны быть органически подчинены цели, приводит к выводу о том, что и цель в свою очередь должна быть оправдана. С точки зрения марксизма, "цель оправдана, если она ведёт к повышению власти человека над природой и к уничтожению власти человека над человеком". Эти общие и поистине общечеловеческие критерии, однако, не дают готового ответа на вопрос о том, что позволено и что недопустимо в каждом конкретном случае. Правильный ответ на такие вопросы может дать только живой опыт политического движения, освещенный теорией. В этом смысле революционная мораль сливается с революционной стратегией и тактикой. В наиболее общем, суммарном виде ответ будет гласить: для революционера позволено всё то, что действительно ведёт к освобождению человечества. "Именно из этого вытекает, что не все средства позволены. Когда мы говорим, что цель оправдывает средства, то отсюда вытекает для нас и тот вывод, что великая революционная цель отвергает в качестве средств все те низменные приёмы и методы, которые... пытаются осчастливить массу без её участия; или понижают доверие массы к самой себе и к своей организации, подменяя его преклонением перед "вождями"[514].

Необходимые для победы в политической борьбе волевые качества сами по себе нейтральны в моральном смысле. Их моральное или аморальное содержание зависит от того, каким историческим целям они служат. "Мораль каждой партии, - писал Троцкий, - вытекает в последнем счёте из исторических интересов, которые она представляет. Мораль большевизма, включающая в себя самоотверженность, бескорыстие, мужество, презрение ко всему мишурному и фальшивому - лучшие качества человеческой природы! - вытекала из революционной непримиримости на службе угнетённых. Сталинская бюрократия и в этой области имитирует слова и жесты большевизма. Но когда "непримиримость" и "непреклонность" осуществляются через полицейский аппарат, состоящий на службе привилегированного меньшинства, они становятся источником деморализации и гангстерства"[515].

Этими же критериями Троцкий руководствовался и при оценке внешне сходных конкретных политических мер, применявшихся большевиками и сталинистами, в частности, введения института заложников. "Сталин арестовывает и расстреливает детей своих политических противников после того, как эти противники уже сами расстреляны по ложным обвинениям. При помощи института семейных заложников Сталин заставляет возвращаться из-за границы тех советских дипломатов, которые позволили себе выразить сомнение в безупречности Ягоды или Ежова". В этой связи некоторые "моралисты" указывали, что Троцкий в 1919 году "тоже" ввёл закон о заложниках, т. е. о задержании родственников офицеров Красной Армии, перешедших на сторону противника. "Не будем настаивать здесь на том, - писал по этому поводу Троцкий, - что декрет 1919 г. вряд ли хоть раз привёл к расстрелу родственников тех командиров, измена которых не только причиняла неисчислимые человеческие потери, но и грозила прямой гибелью революции[516]*. Дело в конце концов не в этом. Если б революция проявляла меньше излишнего великодушия с самого начала, сотни тысяч жизней были бы сохранены. Так или иначе, за декрет 1919 г. я несу полностью ответственность. Он был необходимой мерой в борьбе против угнетателей".

Различие морального содержания одинаковых мер, применявших полярными политическими силами во имя противоположных исторических целей, по словам Троцкого, наблюдалось во всех гражданских войнах. "Предоставим какому-нибудь Эмилю Людвигу и ему подобным, - замечал он, - писать портрет Авраама Линкольна с розовыми крылышками за плечами. Значение Линкольна в том, что для достижения великой исторической цели, поставленной развитием молодого народа, он не останавливался перед самыми суровыми средствами, раз они оказывались необходимы. Вопрос даже не в том, какой из воюющих лагерей причинил или понёс самое большое число жертв. У истории разные мерила для жестокостей северян и жестокостей южан в гражданской войне. Рабовладелец, который при помощи хитрости и насилия заковывает раба в цепи, и раб, который при помощи хитрости и насилия разбивает цепи, - пусть презренные евнухи не говорят нам, что они равны перед судом морали!"[517].

Каждой войне сопутствует не только "необходимая", но и, так сказать, "избыточная" жестокость: мародёрство, насилия над мирным населением и т. п. В условиях войны враждующие стороны начисто забывают о кантовском императиве, ибо "враги", "враждебная нация" рассматриваются как люди иного сорта, в отношении которых моральные запреты перестают действовать. В этой связи уместно подчеркнуть: критики большевизма игнорировали тот факт, что именно большевики, и прежде всего Троцкий как руководитель Красной Армии, беспощадной рукой пресекали эксцессы гражданской войны. Так, в тезисах "Руководящие начала ближайшей политики на Дону", выпущенных вскоре после казачьего восстания, Троцкий писал: "Мы разъясняем казачеству словом и показываем делом, что наша политика не есть политика мести за прошлое... Мы строжайше следим за тем, чтобы продвигающаяся вперед Красная Армия не производила грабежей, насилий и проч."[518].

В работе "Их мораль и наша" Троцкий высказывал твёрдую убеждённость в том, что потомки принципиально по-разному отнесутся к жестокости большевиков и к преступлениям сталинистов. "Память человечества великодушна, когда суровые меры применяются на службе великим историческим целям. Но история не простит ни одной капли крови, принесённой в жертву новому молоху произвола и привилегий. Нравственное чувство находит своё высшее удовлетворение в несокрушимой уверенности, что историческое возмездие будет отвечать размерам преступлений"[519].

Историческое содержание социальной и политической борьбы формирует и определяет моральный облик её носителей. Исходя из того, Троцкий писал по поводу обвинений Ленина в "аморализме", широко распространявшихся врагами большевизма: "Аморализм" Ленина, т. е. отвержение им надклассовой морали, не помешал ему всю жизнь сохранять верность одному и тому же идеалу; отдавать всю свою личность делу угнетённых; проявлять высшую добросовестность в сфере идей и высшую неустрашимость в сфере действия; относиться без тени превосходства к "простому" рабочему, к беззащитной женщине, к ребёнку. Не похоже ли, что "аморализм" есть в данном случае только синоним для более высокой человеческой морали?"[520].

Все названные Троцким нравственные качества, присущие Ленину, начисто отсутствовали в лагере сталинистов. Кульминация их действительного аморализма - судебные подлоги - отнюдь не вытекала из отвержения большевиками внеклассовой морали. Как и другие важные события истории, эти подлоги выступали продуктом конкретной социальной борьбы, в данном случае принявшей самый вероломный и зверский характер борьбы новой аристократии против масс, поднявших её к власти. "Чтоб приспособить правящую партию для задач реакции, бюрократия "обновила" её состав путём истребления революционеров и рекрутирования карьеристов".

При этом сталинизм, как всякая социальная реакция, оказался вынужденным маскировать свои подлинные цели. "Чем резче переход от революции к реакции, т. е. чем больше реакция зависит от традиций революции, - указывал Троцкий, - т. е. чем больше она боится масс, тем больше она вынуждена прибегать к лжи и подлогу в борьбе против представителей революции". Всякая реакция возрождает и усиливает те элементы дореволюционного прошлого, которым революция нанесла удар, но с которыми она не смогла или не успела до конца справиться. Это в особой мере относится к сталинизму, чьи методы "доводят до конца, до высшего напряжения и вместе до абсурда все те приёмы лжи, жестокости и подлости, которые составляют механику управления во всяком классовом обществе, включая и демократию. Сталинизм - сгусток всех уродств исторического государства, его зловещая карикатура и отвратительная гримаса"[521].

В этой связи уместно подчеркнуть ещё один аспект проблемы соотношения цели и средств. Неоднократно в истории тайные замыслы реакционных политических деятелей коренным образом отличались от публично провозглашаемых ими целей, а средства, избранные ими, - от тех, которые декларировались. Так, Сталин никогда не заявлял, что планирует физически уничтожить большинство партии и её Центрального Комитета. Подчёркивая, что истинные цели и средства Сталина были глубоко скрытыми и маскировались его заявлениями прямо противоположного характера, М. Байтальский в своих воспоминаниях писал: "В действиях, которые в конечном счёте всё же раскрываются, обнаруживается и суть скрытого замысла. Средства разоблачают цель"[522].

Глубоко аморальным было поведение не только Сталина, но и зарубежных "друзей СССР", которые игнорировали предупреждения о будущих судебных подлогах, готовившихся на глазах всего мира. Московские процессы явились закономерным развитием официального культа лжи, раболепства, лицемерия, подкупа и других видов коррупции, которые начали расцветать в Москве с середины 20?х годов. Когда же московские процессы заставили изумляться весь мир, среди "друзей СССР" им "верили лишь наиболее тупые. Остальные не хотели тревожить себя проверкой... К тому же, о, они не забывали и об этом! - неосторожная правда может причинить ущерб престижу СССР. Эти люди прикрывали преступления утилитарными соображениями, т. е. открыто применяли принцип "цель оправдывает средства". Лишь после того, как комиссия Джона Дьюи вынесла свой вердикт, "для всякого мало-мальски мыслящего человека стало ясно, что дальнейшая открытая защита ГПУ означает риск политической и моральной смерти. Только с этого момента "друзья" решили извлечь на свет божий вечные истины морали, т. е. занять вторую линию траншей".

Среди мелкобуржуазных моралистов и сикофантов Троцкий особо выделял бывших "сталинцев и полусталинцев", перепуганных великой чисткой. "Выбросив за борт свой сталинизм, люди такого типа - их много - не могут не искать в доводах абстрактной морали компенсацию за пережитое ими разочарование или идейное унижение"[523]. Эти слова в полной мере относятся к таким людям, как А. Кестлер или в более поздние времена -- М. Джилас и Г. Фаст.

Раскрывая идейную ущербность, которая проявлялась в доводах и рецептах "моралистов", Троцкий подчёркивал: они правы в том, что история зачастую выбирает жестокие пути. "Но какой отсюда вывод для практической деятельности? - саркастически замечал он. - Лев Толстой рекомендовал опроститься и усовершенствоваться... Толстой рекомендовал заодно освободиться и от грехов плоти. Однако статистика не подтверждает успеха его проповеди. Наши центристские гомункулюсы успели подняться до сверхклассовой морали в классовом обществе. Но уже почти 2000 лет, как сказано: "любите врагов ваших", "подставляйте вторую щеку"... Однако, даже святой римский отец не "освободился" до сих пор от ненависти к врагам. Поистине силён дьявол, враг рода человеческого!"[524].

Работу "Их мораль и наша" Троцкий завершил следующими словами: "Я писал эти страницы в те дни, когда мой сын, неведомо для меня, боролся со смертью. Я посвящаю его памяти эту небольшую работу, которая, я надеюсь, встретила бы его одобрение: Лев Седов был подлинным революционером и презирал фарисеев"[525].

XLV "Старику было бы трудно без сынка" Проживший всего 32 года, Лев Седов обладал яркой и героической биографией. Ещё будучи подростком, он несколько раз сопровождал отца в поездках на фронты гражданской войны. В начале 20?х годов он перешёл по собственной воле из кремлёвской квартиры в студенческое общежитие, чтобы не отличаться по условиям жизни от других комсомольцев. "Он отказывался садиться с нами в автомобиль, чтоб не пользоваться этой привилегией бюрократов, - вспоминал Троцкий. - Зато он принимал ревностное участие во всех субботниках и других "трудовых мобилизациях", счищал с московских улиц снег, "ликвидировал" неграмотность, разгружал из вагонов хлеб и дрова, а позже, в качестве студента-политехника, ремонтировал паровозы". Напоминая сообщения французских газет о крайне скромных условиях, в которых Седов жил в эмиграции, Троцкий добавлял: "В те годы, когда его отец и мать занимали высокие посты, он жил не лучше, чем в последнее время в Париже, а хуже. Было ли это правилом среди бюрократической молодёжи? Нет, это и тогда уже было исключением... Его политическое направление определил тот самый инстинкт, который заставлял его предпочитать переполненные трамваи московским лимузинам"[526].

По словам Троцкого, между ним и сыном "жила и горела взаимная привязанность, основанная на чём-то неизмеримо большем, чем общность крови: на солидарности взглядов и оценок, симпатий и ненависти, на совместно пережитых радостях и страданиях, на общих больших надеждах"[527]. Эта привязанность особенно усилилась во время ссылки в Алма-Ату, где Седов вёл переписку с сотнями оппозиционеров, рассеянных по всей стране, и помогал отцу в подборе материалов для литературной работы.

В эмиграции Седов стал фактическим издателем "Бюллетеня оппозиции". Он продолжал вести обширную переписку с советскими оппозиционерами и встречался с приверженцами левой оппозиции из разных стран. После 1932 года, когда ГПУ разрушило основные связи Троцкого с его единомышленниками в СССР, Седову "приходилось искать свежей информации обходными путями. Лев всегда был настороже, жадно ища нитей из России, перехватывая возвращающихся туристов, советских студентов в командировке или сочувствующих чиновников заграничных представительств. Он часами бегал по Берлину, потом по Парижу, чтобы оторваться от преследовавших его шпиков ГПУ и не скомпрометировать своего осведомителя. За все эти годы не было ни одного случая, когда кто-либо пострадал бы вследствие его неосторожности, невнимания или опрометчивости"[528].

Сталинская разведка была хорошо осведомлена о роли, которую Седов играл в движении IV Интернационала. Описывая отцу свою беседу с Кривицким, Седов передавал слова последнего: "Л. Л. (Лев Львович) в ГПУ имеет кличку "сынок". Они его, говорит, высоко ставят. Хорошо работает, без него Троцкому было бы плохо... За что купил, за то и продаю; простите за невольную нескромность"[529].

Встречи с Седовым искали, его мнением и советами дорожили революционеры многих стран, большевики-невозвращенцы, приезжие из СССР, которые никому, кроме него, не решались довериться. Эти контакты помогали Седову в издании "Бюллетеня оппозиции", который был для него живой связью с родиной, трибуной, призванной отражать мысли, чувства и надежды тысяч советских оппозиционеров, действовавших в подполье или томившихся в сталинских казематах. Многие советские и зарубежные коммунисты, сумевшие вырваться из СССР, были привлечены к сотрудничеству в "Бюллетене" благодаря усилиям Седова.

Несмотря на молодость, Седов был вполне сложившимся, зрелым революционером, опытным политиком и талантливым публицистом. "Сколько раз мы радовались, - вспоминал Троцкий, - находя в его свежераспечатанном письме те самые соображения и заключения, которые я только накануне рекомендовал его вниманию"[530].

После второго процесса Каменева-Зиновьева, когда Троцкий, интернированный норвежским правительством, не имел возможности ответить на оголтелую клевету, Седов выступил с сокрушительной отповедью фальсификаторам, опубликовав "Красную книгу о московском процессе". Высоко оценивая достоинства этой работы, многие зарубежные журналисты считали, что Троцкий, несмотря на строгие условия интернирования, каким-то образом сумел принять участие в её написании. Они заявляли, что в "Красной книге" "чувствуется перо Троцкого". По этому поводу Троцкий замечал: "В книге нет ни одной моей строки. Многие товарищи, которые склонны были относиться к Седову только как к "сыну Троцкого" - так в Карле Либкнехте долго видели только сына Вильгельма Либкнехта! - имели случай убедиться хотя бы из этой книжки, что он представляет не только самостоятельную, но и крупную фигуру"[531].

В статье "Бюллетеня оппозиции", посвящённой первой годовщине со дня смерти Седова, говорилось: "Это был подлинный большевик, в лучшем смысле этого слова, и радостно блестели его глаза, когда ему говорили, что он настоящий большевик. Для него не было высшей похвалы. Не опоганенный Сталиным и московскими процессами большевизм, а большевизм героический, всё, что в нём было хорошего, - честность, стойкость, преданность идеям, энергия, напористость и скромность - вот что было характерно для Седова"[532].

Мужественно нанося ответные идейные удары, раскрывая многие вероломные замыслы Сталина, Седов, однако, оказался беззащитным перед коварной акцией сталинистов, направленной прежде всего против него самого. Будучи опытным и умелым конспиратором, он тем не менее проглядел провокатора, внедрённого сталинской агентурой в его ближайшее окружение.

XLVI Агент по кличке "Тюльпан" Таким провокатором оказался ровесник Седова Марк Зборовский. Он родился в Умани, в состоятельной семье, эмигрировавшей в 1920 году в Польшу. В начале 30?х годов он переехал во Францию, где приступил к учёбе в Гренобле. В 1933 году Зборовский встретил человека, который предложил ему эмигрировать в СССР, обещая, что там у него будут более благоприятные материальные условия, чем во Франции. Спустя некоторое время тот же человек свёл его с работником советского посольства, через которого была передана просьба о получении визы на въезд в СССР. Резидент, которому был "передан" Зборовский, заявил ему, что эта просьба будет удовлетворена, если он делом докажет свою преданность Советскому Союзу.

Так началась вербовка Зборовского. Им была заполнена подробная анкета и автобиография, где, в частности, указывались сведения о его родственниках - сестре и двух братьях, находившихся в СССР. После глубокой проверки сообщённых им данных он был зачислен секретным агентом НКВД, получив клички "Мак" и "Тюльпан".

В 1935 году Зборовскому было поручено первое задание - связаться с группой французских троцкистов и передавать информацию об их работе. Вскоре произошло знакомство Зборовского с Седовым - через жену последнего Жанну Молинье. Спустя несколько месяцев после этого парижский шеф Зборовского сообщал в Москву: "Источник "Мак" стал работать в "Международном секретариате" троцкистов... В настоящее время источник встречается с сыном чуть ли не каждый день. Этим самым считаем выполненной вашу установку на продвижение источника в окружение Троцкого"[533].

Первоначально у Седова были определённые подозрения относительно Зборовского. По сообщению главы парижской резидентуры Глинского, в 1936 году Седов "извинялся перед "Маком" и почти со слезами просил у него прощения за то, что в начале их знакомства подозревал его в том, что он - агент ГПУ"[534]. Зборовский, именовавшийся в троцкистских кругах "Этьеном", получил доступ к документам Седова и возможность регулярно сообщать связанному с ним резиденту обо всех действиях и намерениях Троцкого и Седова.

В одном из донесений Слуцкого Ежову указывалось, что в дни первого московского процесса Седов предложил "Маку" поехать на нелегальную работу в СССР, сказав при этом: "Мы Вам дадим поручения, деньги и паспорт. Вы поедете на два-три месяца, объедете несколько местностей по адресам, которые я Вам дам. Работа не лёгкая. Там, к сожалению, нет центра, куда Вы могли бы заехать. Люди изолированы и их нужно искать"[535].

Ещё большую тревогу должно было вызвать у Сталина донесение Зборовского о том, что Седов после разговора о втором московском процессе сказал ему: "Теперь колебаться больше нечего. Сталина нужно убить". Аналогичное сообщение Зборовский передал в феврале 1938 года, за несколько дней до гибели Седова, когда он информировал Центр о словах последнего: "Весь режим в СССР держится на Сталине, и достаточно его убить, чтобы всё развалилось"[536].

Хотя "Бюллетень оппозиции" выпускался тиражом, в тысячи раз меньшим, чем тиражи сталинских изданий, это единственное троцкистское издание на русском языке вызывало жгучее беспокойство Сталина. Чтобы ослабить силу и влияние разоблачений, публиковавшихся в этом органе, парижскому резиденту НКВД была послана из Москвы шифровка, нацеливавшая на внесение провокационных изменений в статьи, которые готовились для публикации в "Бюллетене". Предлагалось использовать два варианта: первый - "поместить наши статьи от имени Л. Д." и второй - статьи "Бюллетеня" "разбавить нашими абзацами, нашими вставками". В этих целях ставилась задача "обязательно завербовать наборщика" "Бюллетеня"[537]. Однако это задание ни Зборовскому, ни другим агентам НКВД выполнить не удалось.

Одна из первых провокаторских акций Зборовского была связана с похищением архива Троцкого. В конце 1936 года Троцкий поручил Седову разделить находившийся у него архив на три части и одну из них передать в парижский филиал голландского Института социальной истории, которым руководил меньшевик Николаевский. Зборовский, принимавший участие в переправке туда архива, немедленно сообщил об этом советскому резиденту. Спустя несколько дней после этого на институт был совершён ночной налет, в ходе которого были похищены все переданные туда материалы, вскоре переправленные в Москву.

Полицейское расследование дела о похищении архива не дало результатов. По сообщению парижской резидентуры НКВД, даже после кражи архива, о передаче которого, кроме Зборовского, знали только Седов, Николаевский и Лола Эстрин (ближайшая помощница Седова), Седов сказал, что "питает к Маку абсолютное доверие".

В 1937 году Седов писал отцу, что подозревает о существовании "чужого" в своём окружении. Однако при всём этом он упорно отвергал подозрения близких к нему людей, касающиеся "Этьена". Выезжая на кратковременный отдых в августе 1937 года, он сообщил Троцкому, что его "будет заменять Этьен, который находится со мной в самой тесной связи... Этьен заслуживает абсолютного доверия во всех отношениях"[538]. На время своего отсутствия в Париже Седов поручил Зборовскому вести всю текущую корреспонденцию, включая пересылку почты и документов Троцкому. В этих целях он передал Зборовскому свой блокнот со всеми адресами. "Как известно, - сообщалось по этому поводу в "Центр", - об этом блокноте и его обладании мы мечтали в течение всего года, но нам никак не удавалось его заполучить ввиду того, что "Сынок" никому его на руки не давал и всегда хранил при себе. Мы Вам посылаем этой почтой фото этих адресов. В ближайшее время мы их подробно разработаем и пришлём. Имеется целый ряд интересных адресов"[539].

На первый взгляд, представляется необъяснимым поведение Седова - опытного конспиратора, сумевшего скрыть от ГПУ все следы своих связей с оппозиционерами из СССР, но проглядевшего провокатора, втёршегося в его доверие и ставшего его ближайшим помощником. По-видимому, Зборовский обладал незаурядными способностями к мимикрии и хамелеонству и к тому же был достаточно натаскан опытными резидентами на то, как вести себя, чтобы не возбуждать подозрений. Для Седова же, не имевшего близких идейных связей в эмигрантской среде, присутствие Зборовского как бы заполняло вакуум "русскоязычных" людей. Изображавший из себя прозревшего сталиниста, ставшего беспредельно преданным делу IV Интернационала, Зборовский умело устранял все подозрения, которые могли возникнуть у Седова и Эстрин.

Французские троцкисты с самого начала подозревали, что Зборовский является агентом НКВД. Такого же мнения держался и Сневлит. Его серьёзная размолвка с Седовым была вызвана тем, что он, опасаясь присутствия шпика в окружении Седова, не сразу согласился устроить последнему встречу с Райссом.

Несмотря на выраженную Кривицким уверенность в наличии провокатора в окружении Седова, последний поручил Зборовскому сопровождать Кривицкого в его передвижениях по Парижу. На слушаниях в сенатской подкомиссии Зборовский сообщил, что он докладывал о Кривицком резиденту НКВД, но не сообщил ему о месте, где Кривицкий скрывался[540].

Подозрения о существовании в окружении Седова провокатора укрепились, когда стало известно, что сталинская агентура узнала о контактах Сневлита с Райссом. Однако и после этого Седов продолжал сохранять безусловное доверие к Зборовскому, который тем временем оказывал НКВД всё возрастающие услуги. Он подробно описывал в своих донесениях дискуссии, проходившие в международном секретариате IV Интернационала, сфотографировал многие документы из архива Троцкого для передачи в Москву. При посредстве Зборовского рукопись "Преданной революции" или её отдельные фрагменты оказались у Сталина ещё до выхода этой книги в Париже летом 1937 года. Сталину было также доложено, в каких ещё странах готовится издание "Преданной революции" и кто занимается её переводом на иностранные языки.

Зная, что Сталин интересуется буквально всем, что связано с Троцким, Ежов регулярно направлял ему полученные агентурным путём документы, в том числе письма Седова Троцкому, а также 103 письма, изъятые из архива Троцкого и включавшие переписку с Истменом и его женой. Е. В. Крыленко (сестрой наркома юстиции Н. В. Крыленко).. Помимо этого, Ежов систематически посылал Сталину подробные перечни всех троцкистских газет, журналов и других изданий, выпускавшихся в различных странах мира, и. рефераты, излагающие их содержание[541].

Об агентурной деятельности Зборовского стало известно, на слушаниях сенатской подкомиссии США по национальной безопасности, проходивших в 1955 году. Перед дачей, показаний Зборовскому сообщили, что подкомиссией получены свидетельства о его деятельности в качестве агента ГПУ от "высоко надёжного и высокопоставленного агента, сети советского шпионажа (Орлова - В. Р.)"[542].

Зборовский признал, что в юности он был членом польской студенческой организации, возглавляемой коммунистами, но никогда не был членом коммунистической партии. На вопрос: почему же в таком случае он сказал Эстрин, что состоял в польской компартии и был арестован как коммунист, Зборовский ответил, что "это было в интересах его работы"[543].

Отвечая на вопросы сенаторов, Зборовский всячески изворачивался и заявлял, что многие события двадцатилетней давности он не может вспомнить. Вместе с тем он сообщил, что знал от советских резидентов: Сталин лично информирован о его инфильтрации в окружение Седова и рассматривает его работу как крайне важную. Зборовский признал и то, что регулярно поставлял информацию о деятельности троцкистов и получал за это плату, хотя якобы "пытался избегать получения денег от этих людей"[544].

На слушаниях Зборовский заявил, что после московских процессов он изменил своё отношение к НКВД и сталинистам, поскольку ему было хорошо известно, что процессы представляют собой подлог, а Троцкий и Седов не сотрудничают с нацистами и не готовят заговора против СССР. Поэтому, по его словам, он нередко сообщал резидентам искаженную информацию, намеренно задерживал донесения и саботировал отдельные приказы. Так, он не выполнил задания завлечь Седова в такое место, где его собирались похитить для насильственной и тайной отправки в СССР[545].

Вместе с тем расследования, проведённые в 50?х годах в США, не позволили дать исчерпывающий ответ на вопрос о главном преступлении, в котором подозревался Зборовский, - его участии в отравлении Льва Седова.

XLVII Смерть Льва Седова В 1937 году Седов жил особенно напряжённой жизнью. Он проводил огромную работу по сбору материалов для комиссии Дьюи, отвечал на сотни писем и встречался с множеством оппозиционеров из разных стран. Ему удалось многое сделать для разоблачения убийц Райсса и для спасения Кривицкого от преследований сталинской агентуры. В последние месяцы своей жизни Седов собирал материалы для составления картотеки зарубежных агентов ГПУ.

В письмах к отцу Седов не раз сообщал, что чувствует за собой неослабную слежку. Эта слежка приобрела особую интенсивность с 1935 года. Она осуществлялась членами группы Эфрона, которые следовали за Седовым буквально по пятам. Помощник Эфрона Смиренский поселился в соседнем с Седовым доме, откуда вёл за ним постоянное наблюдение.

Во время допроса в НКВД Эфрон заявил, что наблюдение за Седовым было поручено завербованному им агенту. После того, как этот агент был замечен Седовым, тот обратился к французской полиции, которая задержала "наблюдателя", допросила его и после допроса отпустила, но поставила его под жёсткий надзор. Поэтому на некоторое время была прекращена всякая связь группы Эфрона со Смиренским[546].

Когда Седов выехал на две недели в приморский городок Антибы (это был его единственный отдых за много лет), Рената Штейнер поселилась в одном с ним пансионе, откуда направляла ежедневные отчёты Эфрону и Смиренскому, находившимся в том же городке. При этом ей было сказано, что Седов - спекулянт оружием, снабжающий им франкистов[547].

Члены группы Эфрона поджидали Седова на вокзале города Мюлуза, куда он собирался выехать для встречи со швейцарским адвокатом, участвовавшим в расследовании московских процессов. Седов избежал гибели в этой ловушке только потому, что накануне намечавшейся поездки заболел и не смог выехать из Парижа. Летом 1937 года охота за Седовым была на время прекращена, потому что террористы были переброшены на организацию убийства Райсса, которое считалось в Москве более неотложным делом.

Друзья Седова не раз писали Троцкому, что его сын подвергается в Париже серьёзной опасности и настаивали на его переезде в Мексику. Признавая такую опасность несомненной, Седов считал Париж слишком важным постом, чтобы его можно было покинуть[548].

В начале 1937 года Седов опубликовал во французском журнале "Confession" статью, в которой заявлял, что обладает отличным здоровьем и не склонен к депрессии и самоубийству. Он предупреждал, что в случае его внезапной смерти виновников надо будет искать в лагере сталинистов[549].

В ноябре 1937 года Зборовский доносил, что Седов, опасаясь внезапного покушения, составил завещание, в котором указал, где хранится его архив[550].

В последнем письме Троцкому, отправленном 4 февраля 1938 года, Седов не сообщал о каких-либо признаках заболевания и рассказывал о своей кипучей деятельности в связи с предстоящим процессом по делу об убийстве Райсса[551].

Болезнь Седова началась 10 февраля. В целях обеспечения его безопасности он не был помещён во французскую больницу, где требовалось предъявить паспорт и тем самым раскрыть его настоящее имя. Его устроили под именем французского инженера Мартэна в частную клинику, принадлежавшую русскому эмигранту.

Жанна Молинье настаивала, чтобы о болезни и местонахождении Седова не сообщалось даже его близким товарищам. Однако, как вскоре стало известно, Зборовский, навещавший больного, "конфиденциально" сообщил об этом некоторым французским троцкистам[552].

Сразу же после помещения в больницу Седову была сделана операция аппендицита, после которой на протяжении четырёх дней наблюдалось явное улучшение его здоровья. Однако на пятую ночь Седов, находясь в состоянии бреда, бродил без всякого присмотра по коридорам больницы. Спустя ещё сутки наступила смерть.

Описывая своё состояние после получения известия о смерти сына, Троцкий замечал: "16 февраля самый чёрный день в нашей личной жизни... Вместе с нашим мальчиком умерло всё, что ещё оставалось молодого в нас самих"[553].

Первые недели после смерти Седова совпали с сообщениями о новом московском процессе. "Мы живём с женой эти дни так же, как жили всегда, только под гнётом самой большой утраты, какую нам пришлось пережить, - писал Троцкий. - ...Почта приносит нам каждое утро многочисленные письма сочувствия со всех концов света... Мы читаем телеграммы из Москвы, уточняем детали в статьях... Отдых состоит в воспоминаниях о сыне, жизнь которого так неразрывно была связана с нашей жизнью за последние три десятилетия. Ночь и снова день. Нас поддерживает мысль, что мы продолжаем служить делу, которому служили всю жизнь"[554].

В первом отклике на смерть сына Троцкий писал: "Рана ещё слишком свежа, и мне трудно ещё говорить, как о мёртвом, о Льве Седове, который был мне не только сыном, но и лучшим другом. Но есть один вопрос, на который я обязан откликнуться немедленно: это вопрос о причинах его смерти"[555].

Считая весьма вероятным отравление Седова, Троцкий подчёркивал: в распоряжении ГПУ имеются исключительные научные и технические средства, которые могут крайне затруднить работу судебно-медицинской экспертизы. Тайны искусства отравления, усовершенствованного в связи с развитием военной химии, "недоступны, правда, простым смертным. Но отравителям ГПУ доступно всё"[556].

В мысли об отравлении Седова Троцкого укрепили прозвучавшие на третьем московском процессе сообщения о специальной лаборатории по испытанию новейших ядов, которая находилась в распоряжении Ягоды, и об ускорении светилами московской медицины смерти больных с помощью методов, которые не поддаются или трудно поддаются контролю. "С точки зрения интересующего нас вопроса, - подчёркивал Троцкий, - почти безразлично, были ли в данных конкретных случаях показания подсудимых правдивы или ложны. Достаточно того, что тайные методы отравления, заражения, содействия простуде и вообще ускорения смерти официально включены в арсенал ГПУ"[557].

19 июля 1938 года Троцкий направил письмо французскому следователю, занимавшемуся расследованием причин смерти Седова. В нём он заявлял, что версия следствия об естественном характере смерти (инфекция повлияла на организм, ослабленный после перенесённой операции) вызывает сомнения уже потому, что "в течение долгого времени, особенно же последних двух лет, Седов жил в обстановке постоянной блокады со стороны шайки ГПУ, которая на территории Парижа распоряжается почти с такой же свободой, как в Москве". Поэтому гибель Седова следует рассматривать не как обычный случай, а как неожиданную даже для врачей "смерть одинокого изгнанника после долгого единоборства между ним и могущественным государственным аппаратом, вооружённым неисчерпаемыми материальными, техническими и научными средствами... Дело идёт о совершенно определённой международной шайке, которая совершает уже не первое преступление на территории Франции, пользуясь и прикрываясь дружественными дипломатическими отношениями (между СССР и Францией - В. Р.)"[558]. В этом Троцкий усматривал причину того, что расследование причин смерти Седова на протяжении пяти месяцев не привело ни к каким результатам, подобно расследованию кражи архивов и попытки убить Седова в Мюлузе.

Одно из свидетельств загадочного характера смерти Седова Троцкий видел в том обстоятельстве, что оперировавший хирург спросил Ж. Молинье: не покушался ли ранее Седов на самоубийство. "Поворот к худшему в состоянии больного, - комментировал этот факт Троцкий, - оказался настолько резок и внезапен, что хирург, не зная ни личности больного, ни условий его жизни, увидал себя вынужденным прибегнуть к гипотезе самоубийства"[559].

Получив новые сообщения о ходе расследования, Троцкий 24 августа направил дополнительное заявление следователю. Указывая на очевидные пробелы, допущенные следствием, он напоминал, что при расследовании дела об убийстве Райсса было твёрдо установлено: "В ряду врагов ГПУ и намеченных им жертв Лев Седов занимал первое место, рядом со мною. ГПУ не спускало с него глаз. В течение по крайней мере двух лет бандиты ГПУ охотились за Седовым во Франции, как за дичью... Можно ли допустить хоть на минуту, что ГПУ потеряло Седова из виду во время его помещения в клинику и упустило исключительно благоприятный момент? Допускать это органы следствия не имеют права"[560].

Троцкий называл ряд установленных следствием фактов, подтверждавших подозрения о насильственном характере смерти Седова. Директор клиники, в которой находился больной, по сведениям французской полиции, "сочувствовал большевикам". Настоящее имя Седова было сообщено только владельцу клиники Симкову, который разговаривал с больным по-русски, хотя тот был помещён в клинику под французским именем. Хирург, производивший операцию, отказался дать объяснения следователю, ссылаясь на профессиональную тайну. "Если бы смерть Седова естественно и неизбежно вытекала из характера его болезни, - писал по этому поводу Троцкий, - то у хирурга не могло бы быть ни малейшего интереса или психологического побуждения отказываться от дачи необходимых разъяснений"[561].

Следствие было осложнено тем, что вскоре после смерти Седова Симков потерял двух сыновей, ставших жертвой случайного обвала. В период, когда судьба исчезнувших мальчиков оставалась ещё неизвестной, Симков в интервью французской газете заявил: если его сыновья похищены, то это может быть делом рук только троцкистов, стремящихся таким образом отомстить ему за смерть Седова. "Я должен прямо сказать, - писал Троцкий, - что такое предположение могло придти в голову либо человеку, совесть которого не была вполне спокойна; либо человеку, который вращается в смертельно враждебных мне и Седову политических кругах, где агенты ГПУ могли прямо натолкнуть мысль несчастного отца на фантастическое и возмутительное предположение"[562].

Подозрительным Троцкий считал и то обстоятельство, что французская коммунистическая печать, ранее много писавшая о Седове (разумеется, во враждебном духе), не поместила ни единой строки о его смерти. "Такого рода "осторожность", - указывал Троцкий, - становится особенно многозначительной, если принять во внимание, что в острых для Москвы вопросах французская печать Коминтерна получает непосредственные инструкции от ГПУ через старого агента ГПУ Жака Дюкло и других"[563].

В конце "Дополнительного заявления" Троцкий утверждал, что французская полиция не стремится к выяснению истины, поскольку "ГПУ имеет во французской полиции и над ней могущественных сообщников. Миллионы червонцев расходуются ежегодно на то, чтобы обеспечить безнаказанность сталинской мафии во Франции. К этому надо ещё прибавить соображения "патриотического" и "дипломатического" порядка, которыми с удобством пользуются убийцы, состоящие на службе Сталина и орудующие в Париже, как у себя дома. Вот почему следствие по делу о смерти Седова носило и носит фиктивный характер"[564].

Разумеется, Троцкий обладал лишь обрывочной информацией об обстоятельствах смерти сына. Письма Эстрин и Зборовского по этому поводу могли только дезориентировать его, поскольку в них излагалась версия об естественном характере смерти и оспаривалось мнение Жанны Молинье об отравлении Седова[565].

Новые факты, связанные с обстоятельствами смерти Седова, выявились в 1955 году, при допросе Зборовского сенатской подкомиссией США. Здесь Зборовский вынужден был признать, что он передал резиденту ГПУ сведения о болезни Седова и клинике, в которую тот был помещён[566].

Версия о смерти Седова как замаскированном убийстве находит подтверждение и в том, что она произошла в канун третьего московского процесса, на котором Седов обвинялся в новых преступлениях, в связи с чем он неизбежно выступил бы с убедительными опровержениями.

Изучив хранящиеся в московских архивах донесения Зборовского, Волкогонов пришёл к выводу, что остаётся мало сомнений в причастности НКВД к гибели Седова. Правда, прямых распоряжений об убийстве обнаружить не удалось. Волкогонов объяснял это тем, что подобные приказы давались устно, чтобы не оставлять компрометирующих следов. Кроме того, после завершения такого рода "операций" значительная часть связанной с ними документации уничтожалась[567].

В следственном деле Шпигельглаза содержится упоминание последнего о том, что Ежов, получив известие о смерти Седова, сказал: "Хорошая операция. Вот здорово мы его, а?"[568]. Хотя Шпигельглаз на допросе назвал эти слова беспочвенным хвастовством и утверждал, что НКВД не имел отношения к смерти Седова, эти сообщения нельзя принимать на веру. Сталинские зарубежные спецслужбы имели столь разветвлённый характер, что данная операция могла быть осуществлена и без участия и даже ведома Шпигельглаза.

XLVIII Троцкий в Мексике Естественно, что пристальное внимание сталинской агентуры было обращено не только на Седова, но и на Троцкого. Сразу же после его приезда в Мексику эта агентура принялась за организацию провокаций, ставивших целью ограничить возможность выступлений Троцкого в мировой печати. В начале 1937 года отказался от сотрудничества с Троцким некий Либер, ранее занимавшийся устройством статей Троцкого в наиболее популярные американские журналы и заключавший контракты с крупными американскими издательствами на публикацию его книг. Позднее Либер был разоблачён как агент НКВД[569].

В Мексике Троцкий был окружён плотным кольцом слежки. Помимо непосредственных агентов НКВД, информацию о его деятельности регулярно передавали посольства СССР в США и Мексике. Они посылали на имя членов Политбюро донесения о выступлениях Троцкого и откликах на них мировой прессы. При этом в угоду адресатам высказывания Троцкого часто преподносились в донесениях в фальсифицированном виде[570].

Д. Волкогонов, допущенный к материалам личного архива Сталина, обнаружил, что Сталин просматривал все номера "Бюллетеня Оппозиции", уделяя особое внимание статьям о собственной персоне[571].

Во время пребывания в Мехико Троцкий узнал о завершении расправы над всеми его близкими родственниками. Как установил один из немногих уцелевших родственников Троцкого В. Б. Бронштейн, в 1937-1938 годах были расстреляны сын Троцкого С. Седов, старший брат Троцкого А. Д. Бронштейн, его сын Б. А. Бронштейн (большевик с 1912 года, активный участник гражданской войны), первая жена Троцкого А. Л. Соколовская, мужья дочерей Троцкого П. Волков и М. Невельсон. Тогда же были арестованы сестра Троцкого О. Д. Каменева, жена Б. А. Бронштейна, второй сын и дочь А. Д. Бронштейна, первая жена Л. Седова, жена С. Седова и несколько более отдалённых родственников Троцкого[572].

С самого начала пребывания Троцкого в Мексике просталинские элементы направляли свои неослабные усилия на то, чтобы лишить его права убежища. Давление на мексиканское правительство с целью добиться высылки Троцкого из страны было так велико, что президент Карденас, относившийся к Троцкому с глубоким уважением, ни разу не решился встретиться с ним.

В середине 1937 года улицы Мехико были заклеены листовками, в которых утверждалось: Троцкий в союзе с мексиканскими реакционными генералами готовит в стране реакционный переворот.

Такого рода акции возглавлялись руководителем Федерации мексиканских профсоюзов, сталинистом Ломбарде Толедано. В статье "Тоталитарное право убежища" Троцкий писал: "Толедано пока ещё не хозяин в Мексике. Он не может, по примеру своего учителя и патрона, расстреливать или отравлять безоружных эмигрантов. В его распоряжении остаются средства: клевета и травля. И он пользуется ими как можно шире"[573].

Троцкий указывал, что Толедано понимает под правом убежища "право въезда в Мексику для агентов ГПУ". Это замечание основывалось на действительных фактах. Материалы архивов НКВД и воспоминания его сотрудника Судоплатова свидетельствуют: уже в начале 1937 года в Мексику были направлены опытные разведчики-нелегалы для наблюдения за Троцким и подготовки террористического акта[574]. При расследовании дела об убийстве Райсса обнаружилось, что непосредственные убийцы Роланд Аббиат и Мартиньи в феврале 1937 года вместе с другими головорезами побывали в Мексике. При обыске квартиры Аббиата были найдены карта Мексики, планы города Мехико и его окрестностей и копия заявления о предоставлении визы на въезд в Мексику[575].

Мексиканская резидентура НКВД не брезговала и кустарными попытками организации террористического акта. Так, в начале 1938 года в дом Троцкого попытался проникнуть подозрительный субъект, выдававший себя за посыльного, принесшего подарок. После того, как охранники отказались впустить его в дом, он скрылся, оставив поблизости пакет со взрывчатым веществом[576].

Засылка новой группы агентов началась весной 1938 года, когда в Париж прибыл представитель Центра, которому было поручено "продвинуть" Зборовского в окружение Троцкого, а в случае неудачи этого плана - направить в Мексику "пару-тройку немцев-троцкистов", которые "могут оказаться очень ценными в будущем"[577].

В апреле 1938 года во французской печати появились сообщения о том, что для организации покушения на Троцкого в Мексику направлен агент ГПУ по имени Жорж Минк[578]. Этот человек, работавший, по свидетельству Кривицкого, в разведуправлении РККА, руководил шпионской группой в Дании до 1935 года, когда он был арестован в Копенгагене и приговорён к 18 месяцам тюремного заключения. После выхода из тюрьмы Минк направился в Испанию, где с его именем были связаны исчезновения, аресты и убийства Э. Вольфа, М. Рейна и других антисталински настроенных революционеров.

Попытки вербовки убийц происходили и в самой Мексике. Как сообщил в 1978 году один из бывших руководителей мексиканской компартии Валентин Кампо, коминтерновский эмиссар предложил ему организовать террористический акт против Троцкого. Когда Кампо наотрез отказался от выполнения этого задания, он был изгнан из партии[579].

Мексиканская агентура ГПУ действовала настолько успешно, что перехватывала важнейшую информацию, поступавшую к Троцкому из Европы. 19 ноября 1937 года Седов сообщал Троцкому: "Я в прошлом письме писал, что, вероятно, часть Вашей почты, если не вся, контролируется. Основано это на следующем. Один из работающих по этой части гепеуров[580]* (Шпигельглаз - В. Р.) сказал моему информатору (Кривицкому - В. Р.) летом этого года: а мы уже имеем телеграмму из Мексики, что Троцкий знает, что появился Людвиг. Это было до того, как дело стало официально известным"[581].

Бывший секретарь Троцкого Жан ван Эйженоорт в своих воспоминаниях рассказывает, что Троцкий не сомневался в намерениях НКВД внедрить своих агентов в его окружение, но тем не менее в ряде случаев не проявлял необходимой осторожности. Весной 1938 года секретари Троцкого обратились к европейским троцкистам с просьбой порекомендовать русскую машинистку. Вскоре пришёл ответ, что чешская девушка, в совершенстве владеющая русским языком, готова приехать в Мексику, но имеются подозрения в том, что она является сталинисткой. Когда Эйженоорт сообщил об этом Троцкому, тот сказал: "Пригласим её! Мы привлечем её на свою сторону".

14 мая Троцкий писал своему бывшему секретарю Яну Френкелю: "Она ещё совсем молодая женщина, ей всего восемнадцать лет. Я не верю, что она может быть ужасным агентом ГПУ. Даже если она питает симпатии к сталинистам и скверные намерения по отношению к нам,.. мы чувствуем себя достаточно сильными для того, чтобы наблюдать за ней, контролировать и перевоспитать её". Спустя месяц, вновь сообщая Френкелю о готовности немедленно принять эту девушку, Троцкий добавлял: "Восемнадцатилетняя девушка не сможет устраивать в нашем доме заговоры: мы сильнее. Через два или три месяца она будет полностью ассимилирована".

Аналогичными соображениями Троцкий руководствовался и в отношении Зборовского. Доверяя мнению покойного Седова и Лолы Эстрин, он ответил на подозрения одного из французских троцкистов, касавшиеся "Этьена": "Вы хотите лишить меня моих сотрудников"[582].

На слушаниях сенатской подкомиссии, проходивших в 1955 году, Орлов рассказал: ещё в 1936 году он узнал о наличии в окружении Седова агента НКВД, которого "ценили настолько высоко, что о нём знал даже Сталин". Тогда же Орлов принял решение, оказавшись за границей, сообщить Троцкому об этом агенте.

Находясь в Испании и Франции, Орлов приложил немалые усилия для того, чтобы подробнее узнать об этом провокаторе. Выполнение этого намерения было облегчено тем, что в парижской резидентуре высоко ценили Орлова и полностью доверяли ему. О существовании агента по имени Марк рассказал Орлову Алексеев - резидент, осуществлявший непосредственную связь со Зборовским. Сказав Орлову: "Если этот человек провалится, то моя голова слетит", Алексеев взял Орлова на одну из своих агентурных встреч со Зборовским, которая происходила в парижском парке. Расположившись на соседней скамейке, Орлов наблюдал, как "Марк" передавал Алексееву какие-то бумаги[583].

В 1965 году на допросе в ЦРУ Орлов утверждал, что сделал первую попытку предупредить Троцкого о провокаторской деятельности Зборовского ещё в 1937 году, но ему не удалось выяснить, дошло ли тогда его письмо до Троцкого[584].

27 декабря 1938 года Орлов послал Троцкому заказное письмо, напечатанное русскими словами на латинской машинке, поскольку пишущей машинки с русским шрифтом у него не было. Опасаясь, что сталинская агентура может перехватить письмо, адресованное лично Троцкому, Орлов направил его копию на имя Седовой.

Полагая, что в окружении Троцкого могут находиться шпионы, которым станет известным содержание письма, Орлов предпринял ещё один конспиративный маневр. Он представил себя в письме давним русским эмигрантом, родственником бежавшего из СССР ответственного работника НКВД Люшкова. Чтобы повысить доверие Троцкого к сообщаемой информации, он писал, что недавно побывал в Японии, где узнал от Люшкова о "наличии в центре вашей организации опасного провокатора, который долгое время был помощником Вашего сына Седова по изданию "Бюллетеня оппозиции". Далее перечислялись столь подробные и точные сведения о провокаторе, якобы полученные от Люшкова (имя, возраст, национальность, происхождение, семейное положение, внешний вид), что не могло оставаться никаких сомнений в том, о ком именно идёт речь. Орлов писал, что провокатор принимал активное участие в похищении архивов Троцкого и "доносил о каждом шаге Седова, о его действиях и переписке с Вами".

Сообщая, что Люшков высказывал опасения: НКВД будет пытаться подослать к Троцкому убийц через этого провокатора или через испанских агентов, посланных в Мексику под видом троцкистов, Орлов писал: "Главное, Лев Давидович, берегите себя. Не верьте ни одному человеку, который придёт к Вам с рекомендацией от этого провокатора, ни мужчине, ни женщине".

Рассказав, что провокатор регулярно встречается с советскими резидентами, Орлов просил Троцкого поручить "надёжным товарищам в Париже проверить биографию Марка и посмотреть, с кем он встречается. Нет сомнения, что Ваши товарищи увидят его с чиновниками из советского посольства".

Подписав письмо словами "Ваш друг", Орлов просил Троцкого не говорить никому об этом письме и особенно о том, что оно получено из США[585].

Документы, хранящиеся в московском досье Орлова, показывают, что он знал намного больше об операциях, направленных против Троцкого и троцкистов, чем то, о чём он сообщал в письме. В 1937 году он руководил слежкой за контактами между парижскими и испанскими троцкистами. В одном из донесений в "Центр" он докладывал о внедрении в испанскую троцкистскую группу очередного агента и об установлении контроля над "секретным каналом связи между этой группой и троцкистским центром в Париже".) При перечислении в письме Ежову тайных операций, о которых он был хорошо осведомлён, Орлов упоминал о "всей работе, проделанной "Тюльпаном" и "Гаммой" (секретная кличка агента НКВД Афанасьева, парижского куратора Зборовского). В руках Орлова оказались даже две страницы одного из рапортов Зборовского[586].

Можно полагать, что если бы Орлов обладал надёжным и безопасным каналом связи с Троцким, то он сообщил бы ему и об этих фактах. Он умолчал о них, видимо, всё из тех же конспиративных соображений, поскольку при возможном перехвате более подробного письма сталинской агентурой его авторство было бы легко установлено.

Не лишено оснований и следующее предположение: если бы Орлов сумел завязать систематические контакты с Троцким, то было бы предотвращено койоаканское убийство. Ведь Орлов встречался в Испании с матерью Меркадера и завербовал самого Меркадера, вместе с другими испанскими агентами направленного Центром в Мексику.

И Орлов, и Троцкий предприняли шаги к установлению регулярных контактов. Орлов в своём письме просил Троцкого поместить в американской троцкистской газете "Socialist Appeal" объявление о получении письма от "Штейна" (условное имя, которым было подписано письмо). Вскоре в этой газете появилось объявление, адресованное "Штейну": "Я настаиваю, чтобы вы немедленно обратились в редакцию "Socialist Appeal" и побеседовали с товарищем Мартином"[587].

Одновременно Троцкий послал своим единомышленникам в Париж письмо, начинающееся словами: "Крайне конфиденциально, очень важно и очень настоятельно". В нём он сообщал, что получил весьма важную информацию от источника, который не идентифицирует себя, но утверждает, что встречался с крупными чинами ГПУ. Перечислив сообщённые Орловым сведения о "Марке", Троцкий подчёркивал: "Источник" (информатор) уверен, что будет несложно выследить связи провокатора с советским посольством". Троцкий выдвигал две возможные, по его мнению, версии об "источнике": 1. Он - "несмелый друг"; 2. "он действует по поручению ГПУ, желающего посеять деморализацию в наших рядах". Считая необходимым проверить полученные им сведения о провокаторе, Троцкий предложил создать в Париже комиссию из трёх надёжных лиц, добавив к ним двух-трёх молодых людей, которые займутся тайной слежкой за контактами "Марка". "Если информация подтвердится, - писал Троцкий, - следует сообщить французской полиции о нём как участнике похищения архивов и добиться, чтобы ему не позволили исчезнуть"[588].

Вслед за этим Троцкий направил письмо члену социалистической рабочей партии США Райту, в котором сообщал о помещённом им объявлении в газете и добавлял: "Если вы получите ответ, то вам следует лично встретиться с этим человеком. Этот вопрос может оказаться очень важным".

Однако связь Орлова с американскими троцкистами не была налажена. Орлов посетил редакцию "Socialist Appeal" и попросил показать ему "товарища Мартина", но заговорить с ним не решился, поскольку заподозрил в нём агента НКВД[589].

Весной 1939 года Троцкий рассказал о письме "Штейна" приехавшей к нему Лоле Эстрин и подробно расспросил её о Зборовском. Эстрин заявила, что уверена в безусловной честности "Этьена" и считает письмо делом рук ГПУ, стремящегося оторвать от Троцкого одного из самых преданных ему сотрудников[590]. После этого Троцкий направил друзьям письмо, в котором назвал предостережение "Штейна" "на 75 % провокацией, направленной на то, чтобы посеять подозрения по поводу верного товарища"[591].

Вернувшись в Париж, Эстрин рассказала Зборовскому о своей беседе с Троцким. В июне 1939 года Зборовский известил Центр, что "Старик" не поверил доносу и считает письмо провокацией ГПУ"[592].

XLIX Заграничные убийства Между тем события подтверждали актуальность предостережений Орлова. В то время, когда сталинская юстиция обвиняла троцкистов в подготовке террористических актов в СССР, за рубежом прошла серия актов террора против сторонников Троцкого и других революционеров, враждебных сталинскому режиму. На основе изучения архивов НКВД Д. Волкогонов пришёл к выводу, что агентура секретно-политического и иностранного отделов НКВД тайно уничтожила за пределами Советского Союза сотни людей[593].

Ареной политических убийств в 1937 году стала в первую очередь Испания, где от рук сталинистов погибли лидер ПОУМа А. Нин, бывший секретарь Троцкого Э. Вольф, австрийский революционер Курт Ландау, сын русского эмигранта, меньшевика Абрамовича М. Рейн и многие другие.

В других странах Европы НКВД, пользуясь услугами финансируемых им групп русских эмигрантов, также осуществил несколько политических убийств.

В начале 1938 года Сталин предпринял новую провокацию дипломатического характера, направленную против зарубежных троцкистов и прежде всего против самого Троцкого. Советский посол во Франции обратился во французское министерство иностранных дел с протестом от имени Верховного Совета СССР по поводу предоставления политического убежища "террористам" - "иностранцам русского происхождения". Одновременно советское правительство предложило создать при Лиге наций трибунал против террористов. Цель этой акции состояла в том, чтобы добиться выдачи Троцкого советским властям. Однако Троцкий и в данном случае перехватил политическую инициативу, направив заявление в юридическую секцию секретариата Лиги Наций. В этом заявлении, обращённом, по сути, к мировому общественному мнению, говорилось: "В течение последнего полугодия мир был свидетелем ряда действительных террористических актов, совершённых в разных странах по общему плану и при несомненном единстве цели. Я имею в виду не судебные и внесудебные убийства в СССР, где дело идёт, так или иначе, о легализованных действиях государственного аппарата, а акты открытого бандитизма на международной арене". Перечислив ряд случаев похищений и убийств, совершённых сталинистами за рубежом, Троцкий писал: "Даже та часть судебных и внесудебных расследований, которая стала до сих пор доступна общественному мнению, вполне достаточна для вмешательства Международного трибунала против централизованной мафии террористов, действующих на территории разных государств".

Троцкий выражал готовность при помощи свидетельских показаний, документов и неопровержимых политических доводов "доказать... что главой этой преступной банды является Иосиф Сталин, генеральный секретарь Всесоюзной Коммунистической партии СССР". В заключение он саркастически выражал надежду на то, что Литвинов, настаивавший на принятии взаимного обязательства правительств о выдаче террористов, "не откажет приложить своё влияние к тому, чтобы вышеназванный Иосиф Сталин как глава международной террористической банды был доставлен в распоряжение трибунала при Лиге наций"[594].

И в данном случае поединок между могущественным сталинским правительственным аппаратом и одиноким политическим изгнанником был по сути выигран последним. Создание международного трибунала было спущено на тормозах.

Тем временем в буржуазно-демократических странах продолжались таинственные похищения и убийства. Весной 1937 года в Нью-Йорке бесследно исчезла бывшая активистка компартии США Джульетта Стюарт Пойнтц, с 1934 года работавшая на советскую разведку, а в конце 1936 года порвавшая с компартией и приступившая к написанию мемуаров. В её похищении подозревались Жорж Минк и другой агент НКВД Шахно Эпштейн, редактор коммунистической газеты и в прошлом близкий друг Пойнтц[595].

В 1938 году произошло ещё одно коварное политическое убийство, сопровождавшееся грубой провокацией. 13 июля этого года в Париже загадочно исчез немецкий эмигрант Рудольф Клемент, работавший в 1933-1935 годах секретарём Троцкого, а затем ставший секретарём Бюро IV Интернационала. Клемент принимал активное участие в сборе материалов для расследования московских процессов и в подготовке учредительной конференции IV Интернационала. За пять дней до его исчезновения у него в метро был похищен портфель с бумагами. Клемент немедленно сообщил об этом похищении всем секциям IV Интернационала, предложив им прекратить рассылку писем по старым адресам.

Когда 15 июля французские троцкисты, получившие письмо Клемента, посетили его квартиру, они обнаружили в пустой комнате приготовленный и нетронутый завтрак; все вещи находились на своих местах, не имелось никаких признаков подготовки к отъезду.

Вскоре несколько европейских троцкистов, а затем и Троцкий получили однотипные письма за подписью "Фредерик". Этим псевдонимом Клемент действительно пользовался, но лишь до 1936 года, когда он заподозрил, что эта кличка стала известна НКВД или гестапо. В письмах говорилось о разрыве Клемента с движением IV Интернационала и в обоснование этого назывались имена лиц, якобы отошедших от этого движения. Среди этих имён значились и действительные отступники, и убитый в Испании Нин, и разоблачённые агенты НКВД, такие, как братья Соболевичусы (Сенин и Роман Вейль) и Я. Франк. Автор письма упоминал о вымышленных беседах Троцкого с Клементом по поводу допустимости "временных уступок фашистским верхам во имя пролетарской революции".

Виктор Серж, хорошо знавший Клемента, считал, что если даже это письмо, написанное на машинке, не было прямой фальсификацией сталинистов, то оно было продиктовано Клементу под дулом револьвера[596]. О подложном характере письма свидетельствовало и написание адреса на конверте, который был составлен так, как пишут только русские: сперва значилось название города, затем название улицы (Клемент, как всякий европеец, обычно писал эти названия в обратном порядке).

В первом отклике на исчезновение Клемента Троцкий выражал уверенность, что он был убит, а письмо было сфабриковано агентами ГПУ. "Опровергнуть эту единственную приемлемую гипотезу, - писал Троцкий, - очень легко: "Фредерик" должен выйти из своего убежища и выступить с открытыми обвинениями"[597].

Вскоре Троцкий получил письмо от тетки Клемента. Она сообщала, что живущая в Германии мать Рудольфа находится в отчаянии из-за отсутствия каких-либо известий об исчезнувшем сыне. Это письмо, как подчёркивал Троцкий, "является лишним доказательством преступления ГПУ. Если бы Рудольф на самом деле добровольно покинул Париж, как хочет нас заставить думать ГПУ при содействии агентов разных категорий, то он, разумеется, не оставил бы в неизвестности свою мать"[598].

Спустя несколько месяцев после исчезновения Клемента его тело, зверски расчленённое, было найдено в Сене. Окончательный свет на это преступление проливают воспоминания Судоплатова, который назвал имена агентов НКВД, убивших Клемента, и рассказал, как это убийство было осуществлено[599].

Клемент был шестым секретарём Троцкого, умершим насильственной смертью. Четверо из них погибли в СССР, двое - за его пределами.

L Парижские интриги Помимо организации убийств, ГПУ неустанно провоцировало конфликты и интриги среди сторонников Троцкого, особенно в кругу парижских троцкистов, где они возникали ещё при жизни Седова. Новый толчок им дали события, связанные с вступлением в этот круг Райсса, а затем Кривицкого. Райсс впервые встретился со Сневлитом 11 июня 1937 года. Через несколько дней Кривицкий узнал от Шпигельглаза: уже 13 или 14 июня в Москву поступило донесение о том, что "один из ответственных агентов" встречался со Сневлитом (спустя ещё 10 дней "Центру" стало известно, что этим агентом был Райсс)[600].

Когда Кривицкий рассказал обо всём этом Седову, последний в очередной раз пришёл к выводу, что в его ближайшем окружении находится провокатор. Но и тогда Седов не перестал доверять Зборовскому, который в свою очередь высказывал ему подозрения в том, что в утечке информации виновны Сневлит и Серж. Под влиянием этих интриг Седов послал Троцкому письмо с резкими обвинениями в адрес Сневлита за то, что тот задержал его, Седова, встречу с Райссом и не проявил должной заботы о безопасности Райсса[601].

Новый узел интриг завязался после смерти Седова, оставившего завещание, согласно которому он доверял свой архив только Ж. Молинье и никому иному[602]. Сообщая об этом Троцкому, Эстрин и Зборовский жаловались, что передачей архива в распоряжение Жанны Седов "лишил организацию всякого контроля над судьбой этих документов". В том же письме они сообщали, что помимо главного архива, хранящегося у Жанны, значительная часть архивов находится в их руках[603].

Судьбой архива весьма интересовались в Москве. В донесении парижского резидента НКВД указывалось, что Ж. Молинье не доверяет Зборовскому и поэтому не соглашается на то, чтобы тот принимал участие в разборе архива[604].

1 марта 1938 года Троцкий назначил комиссию для приёмки архива. Но и после этого Жанна заявила, что возражает против состава комиссии[605].

После смерти Седова издание "Бюллетеня оппозиции" перешло всецело в руки Эстрин и Зборовского. На их имя Троцкий посылал свои статьи, копии которых Зборовский передавал резиденту НКВД, в результате чего они нередко оказывались в Москве ещё до их публикации.

Весной 1938 года "Центр" направил Зборовскому приказ "перенять дальнейшую связь с "Международным секретариатом" на себя"[606]. Это задание удалось осуществить благодаря тому, что Троцкий, зная о безграничном доверии, которое его сын питал к "Этьену", давал Зборовскому самые ответственные поручения. Вскоре Зборовский доложил "Центру": "Старик распорядился, чтобы меня ввели в секретариат и приглашали бы на все заседания Международного секретариата"[607]. В другом донесении Зборовский сообщал: французские троцкисты предложили ему "взять на себя всю работу русской группы" и заявили, что будут признавать "представителем русской группы" только его[608].

На Учредительном конгрессе IV Интернационала в сентябре 1938 года Зборовский был единственным, кто представлял делегацию от СССР. Он подробно информировал Центр об участниках конгресса и принятых на нём резолюциях.

Зборовский сделал всё возможное, чтобы не допустить перехода невозвращенцев на сторону троцкистов. Он предложил "Центру" распространять слухи о причастности Кривицкого к убийству Райсса[609]. Хотя эта провокация не удалась, Зборовский вместе с Эстрин информировали Троцкого о "ненадёжности" Кривицкого. В их письмах тенденциозно излагались сведения о сотрудничестве Кривицкого с меньшевиками и выражались сомнения в правдивости Кривицкого, который якобы "говорит только о том, что соответствует его интересам, и умалчивает невыгодное для него"[610]. В следующем письме делался вывод: "На В. (Вальтере) нужно поставить крест"[611].

Аналогичная интрига развёртывалась вокруг Бармина, который открыто выражал издателям "Бюллетеня" своё недоверие и заявлял, что не рассматривает их в качестве представителей Троцкого[612]. В письме Эстрин Троцкому сообщалось: "Э. (Этьен) виделся с Барминым. Дело с ним не выйдет"[613].

У издателей "Бюллетени оппозиции" возник конфликт и с рабочим-оппозиционером Таровым, бежавшим в 1936 году из СССР и при жизни Седова публиковавшимся в "Бюллетене"[614]*. Эстрин сообщала Троцкому, что "Таров порвал с нами отношения"[615].

Разжигая атмосферу склок и интриг в кругу людей, которые могли бы стать надёжными соратниками Троцкого, Зборовский особые усилия направлял на компрометацию Сневлита и Сержа (именуемых в переписке с Троцким "Менеджером" и "Литератором"). Желая предупредить сообщения последних о подозрениях, которые имелись у них против издателей "Бюллетеня", Эстрин и Зборовский писали Троцкому, что "менеджер" считает Этьена провокатором и высказывает подозрения по поводу того, на какие средства он живёт[616]. В другом письме рассказывалось, что "литератор" подозревает "Паульсена" (кличка Эстрин) в работе на НКВД. Уверяя, что это делается с целью скомпрометировать Эстрин и тем самым сорвать издание "Бюллетеня", Эстрин и Зборовский писали, что передают эти сведения "под строжайшим секретом, при условии ни в коем случае ничем из этих сведений не пользоваться до получения от нас соответствующего письма (один неосторожный шаг может погубить всё дело, чрезмерная поспешность может поставить всех нас в очень тяжёлое положение)"[617].

Многие из писем издателей "Бюллетеня" Троцкому были заполнены намеками на сотрудничество Сержа с ГПУ. Рассказывая о беседе с вдовой Райсса, в которой принимал участие Серж, Зборовский писал: "В течение всего нашего разговора В. Серж ставил Эльзе Райсс вопросы разного рода о деятельности ГПУ, причём он выявлял знакомство с разными работниками этого "учреждения"[618].

В следующем письме Эстрин и Зборовский писали о подозрениях Кривицкого относительно Сержа. Такие подозрения действительно существовали у Кривицкого (а также у Райсса), поскольку Серж был единственным известным оппозиционером, которого Сталин разрешил выпустить из ссылки за границу[619]*[620]. Муссируя эти настроения Кривицкого, Эстрин и Зборовский писали: "По мнению В., "литератор" был послан со специальной целью сеять рознь в рядах IV Интернационала. В. даже говорил, что "литератору", вероятно, дали особые инструкции резко писать против Сталина, чтобы таким образом завоевать доверие"[621].

К этому в другом письме авторы письма добавляли сплетни бытового характера, призванные создать впечатление, что Серж находится на содержании НКВД: "Репутация "литератора" такова - он всегда плачется, что у него нет денег... Живёт он вместе с тем не нуждаясь - содержит жену в пансионе, дочку маленькую в другом пансионе, а сам с сыном живёт, не нуждаясь". Утверждая, что "Лёва всегда относился с большим недоверием к "литератору", в биографии которого "довольно много тёмных мест", Эстрин и Зборовский не удержались и от того, чтобы бросить тень на поведение Сержа в СССР: "Мы, например, узнали, что "литератор" из ссылки писал очень жалобные письма, что ему очень тяжело живётся, и просил ему помочь. Здесь же его жена рассказывает, что они очень хорошо жили в ссылке, постоянно ели курицы и вообще никогда так хорошо не жили"[622].

Интриги Зборовского были, по-видимому, инспирированы парижской резидентурой НКВД. Можно полагать, что временами сталинская агентура сознательно подбрасывала ему и Эстрин такую информацию о положении в СССР, которая призвана была дезориентировать Троцкого, спровоцировать его на выступления с оценками и прогнозами, не соответствующими действительности. Так, в письме от 14 февраля 1938 года рассказывалось о беседе с неким "иностранным журналистом, в 24 часа высланным из России". Со слов этого человека передавался целый букет небылиц: "Никакого троцкизма в России, ни тем более в партии нет... преследуются главным образом правые уклоны... Вся свора сосредоточена против Сталина: в партии, в Политбюро и в армии. Рассказчик уверяет, что всё Политбюро, в особенности Калинин, Молотов, Ворошилов и Каганович, настолько против Сталина, что он не осмеливается внести ни одного предложения, проводит их самовластно, опираясь на Ежова и его аппарат, и ставит в известность Политбюро, что сделано то-то и то-то, т. е. постфактум". Столь же дезориентирующий характер носили и прогнозы "рассказчика": "Если будет война, Россия будет охвачена крестьянскими бунтами. Там, в деревне, идёт лютая борьба между единоличниками и колхозниками; это - два клана, постоянно друг с другом в драке". Со слов рассказчика передавались и "дезы" более частного характера, вроде того, что расстреляна Наталья Сац, "интимная подруга Орджоникидзе"[623].

Если в получаемых сообщениях о положении в СССР Троцкий, как правило, отсеивал всё сомнительное, то по-иному обстояло дело с информацией, касавшейся парижского круга троцкистов. Превентивные сообщения о подозрениях, которые питают Серж и Сневлит в отношении Зборовского, достигли своей цели: Троцкий встал на сторону провокатора. 2 декабря 1938 года он послал Эстрин и Зборовскому письмо следующего содержания: "Тов. Е. (Этьен) должен, по моему мнению, немедленно обратиться к Сн. и B. C. с требованием представить свои обвинения в компетентную комиссию... Здесь должно проявить самую энергичную инициативу, чтобы как можно скорее прижать обвинителей к стене"[624].

Считая Сневлита виновным в безответственности, проявленной в деле обеспечения безопасности Райсса, Троцкий написал статью "Ещё о товарищах Сневлите и Верекене", в которой содержалось немало неоправданно резких и несправедливых слов о Сневлите и его поведении в "деле Райсса" и столь же безоговорочное одобрение позиции Зборовского и Эстрин, которые, по словам Троцкого, "осветили действительную историю этого дела"[625].

Таким образом, огромную роль в разрыве Троцкого с невозвращенцами, тянувшимися на первых порах к нему и Седову, и с крупными зарубежными политическими деятелями, близкими к нему по своим взглядам, сыграла тенденциозная и лживая информация, которая шла от лиц, на которых непосредственно держалось издание его главного детища - "Бюллетеня оппозиции". Попытки посеять рознь между Троцким и его наиболее видными зарубежными сторонниками дали свои результаты. Троцкий поверил тому, кому не следовало верить, но кто непрерывно клялся в безграничной преданности его делу, и порвал с теми, кто, хотя вступали с ним в полемику и делали некоторые неверные теоретические и политические выводы, могли бы оставаться его близкими соратниками.

Разрыв Троцкого с советскими невозвращенцами и зарубежными друзьями объяснялся не только провокациями Зборовского. Такие люди, как Кривицкий и Бармин, пережившие тяжёлую внутреннюю драму и вынужденные резко сменить свой образ жизни, могли бы сохранить чёткие идейные ориентиры при условии непосредственного общения с Троцким. В атмосфере такого постоянного живого общения и творческого диалога, необходимого политику и революционеру, могли бы сгладиться и разногласия между Троцким и такими выдающимися общественными деятелями, как Сневлит и Серж.

И на деятельности самого Троцкого болезненно сказывалось отсутствие живого общения с близкими ему по взглядам людьми, которое не могла заменить самая интенсивная переписка.

К этому следует прибавить некоторые особенности личности Троцкого, к которому приложимо известное изречение: "Наши недостатки есть продолжение наших достоинств". Сохраняя неизменную веру в силу больших политических идей, Троцкий одновременно относился с брезгливостью к подмене принципиальных идейных споров личными склоками, сплетнями и интригами. Неспособный к мелкому политиканству, он был в известном смысле беспомощен перед лицом подобных явлений, неизбежно вмешивающихся в политические отношения. Отсюда шла его сила в периоды революционного подъёма, когда такое политиканство вынуждено было отступать на задний план, и его известная слабость в периоды революционного спада, когда оно оказывало ощутимое влияние на расстановку политических сил. Эта слабость проявилась в 1923-1925 годах, когда Троцкий оказался одним против остальных членов Политбюро, сплотившихся на беспринципной основе борьбы против его влияния в партии и стране. Она же дала себя знать во второй половине 30?х годов, когда развернулись тёмные интриги внутри небольшого кружка его единомышленников.

Переоценивая возможности убеждения силой больших политических идей, Троцкий нередко упускал из виду "человеческое, слишком человеческое" (Ницше), т. е. чисто психологические, в том числе и низменные факторы, способные оказывать влияние на политическую борьбу. Ясность и проницательность, неизменно присущие ему в оценке больших исторических событий и политического облика крупных исторических личностей, нередко изменяли ему в оценке конкретных человеческих отношений, в особенности когда они были отравлены провокацией. Отсюда - его известная податливость к недобросовестным и предвзятым оценкам, которые шли от Зборовского и Эстрин, и столь же неоправданная резкость по отношению к оклеветанным ими людям, которые могли бы стать его надёжной опорой в строительстве IV Интернационала.

LI Конец "ежовщины" Осенью 1938 года Сталину стало ясно, насколько великая чистка ослабила Советский Союз и какими роковыми последствиями для страны может обернуться её продолжение. По-видимому, в это время он пришёл к выводу пожертвовать Ежовым, с которым большинство населения связывало кошмар чисток. Сталин расправлялся с "железным наркомом" постепенно, исподволь готовя общественное мнение к его устранению. 9 апреля 1938 года Ежов был назначен наркомом водного транспорта в дополнение к трём уже занимаемым им постам. А спустя четыре месяца после этого в Москву был переведён Берия, назначенный первым заместителем наркома внутренних дел и начальником Главного управления госбезопасности - той структуры НКВД, на которую возлагалось проведение политических репрессий.

К этому времени Ежов, говоря словами Хрущёва, "буквально потерял человеческий облик, попросту спился". Берия же после своего перевода в Москву открыто говорил Сталину и другим членам Политбюро, что арестовывают невинных людей, и "сетовал, где же будет край? На чём-то ведь надо остановиться, что-то предпринять"[626].

Аналогичные сигналы шли с мест, от молодых партийных работников, которые отваживались выразить своё сомнение в правомерности продолжения массовых репрессий. Так, 23 октября 1938 года первый секретарь Сталинградского обкома Чуянов направил Сталину письмо, в котором приводил факты провокаций, пыток и фальсификаций, чинимых органами НКВД. Не будучи облечён, как и все другие партийные секретари, полномочиями по контролю за деятельностью "органов", Чуянов просил Сталина создать комиссию по проверке деятельности областного управления НКВД[627].

Многочисленные письма о творящемся в стране произволе поступали в ЦК и от рядовых граждан. Например, В. Черноусов из Одессы писал: "Сейчас нет в стране почти ни одного дома, откуда кто-нибудь не сидел бы. Получилась в конце концов такая картина, что вся страна против Советской власти... При чрезвычайно низкой у нас заработной плате, при отсутствии предметов первой необходимости никто ещё вдобавок не уверен, что он завтра не окажется в тюрьме. Трудно ли после этого догадаться, какие настроения существуют в массах".

Ленинградец В. Антипов описывал "жуткие картины на вокзалах больших и малых городов", где ютились тысячи семей, выселенных из родных мест за то, что в их составе были судимые и отбывающие наказание. "Дают 24 часа на выезд - люди в панике продают за бесценок имущество и едут куда глаза глядят". Автор письма объяснял эти выселения тем, что "работники некоторых управлений НКВД распоясались до произвола"[628].

Первый признак изменений в репрессивной политике появился 17 ноября 1938 года, когда было принято секретное постановление СНК и ЦК "Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия". В нём положительно оценивалась работа, проделанная органами НКВД по "очистке СССР от многочисленных шпионских, террористических, диверсионных и вредительских кадров", в том числе "переброшенных в СССР в большом количестве из-за кордона под видом так называемых политэмигрантов и перебежчиков из поляков, румын, финнов, немцев, латышей, эстонцев, харбинцев и проч." Постановление указывало, что "очистка" должна продолжаться, но с использованием "более совершенных и надёжных методов".

После этой преамбулы в постановлении перечислялись "крупнейшие недостатки и извращения в работе органов НКВД и Прокуратуры": массовые необоснованные аресты, упрощённое ведение следствия и суда, грубое нарушение процессуальных норм и т. д. При конкретизации этих положений раскрывалась царящая в правоохранительных органах атмосфера произвола и попрания прав арестованных: "следственные дела оформляются неряшливо, в дело помещаются черновые, неизвестно кем исправленные и перечёркнутые записи показаний, помещаются не подписанные допрашиваемым и не заверенные следователем протоколы, включаются не подписанные и не утверждённые обвинительные заключения".

Вина за всё это - в истинно сталинском духе - возлагалась на "врагов народа и шпионов иностранных разведок, пробравшихся в органы НКВД", которые сознательно фальсифицировали следственные документы, создавали провокационные дела на невинных людей и в то же время "спасали от разгрома своих сообщников, в особенности, засевших в органах НКВД". Таким образом, постановление указывало на необходимость ещё одной чистки и построения новой серии амальгам, сводящихся к отождествлению следователей-фальсификаторов со шпионами и заговорщиками.

Постановление ЦК запрещало проведение новых массовых операций по арестам и высылкам, ликвидировало судебные тройки и даже указывало на необходимость "обеспечения за обвиняемым предоставленных ему по закону процессуальных прав"[629].

Вслед за принятием этого постановления Сталин взялся непосредственно за Ежова. К этому его подхлестнуло бегство за рубеж Орлова и Люшкова, а также исчезновение наркома внутренних дел Украины Успенского. Как вспоминал Хрущёв, Сталин сообщил ему о намечавшемся аресте Успенского. Однако захватить того не удалось, поскольку он сбежал. Спустя некоторое время Сталин сказал Хрущёву, что, видимо, Ежов подслушал их телефонный разговор и предупредил Успенского[630].

17 ноября Ежов направил Сталину заявление, в котором каялся, что "дал возможность Люшкову скрыться в Японии и Успенскому пока неизвестно куда". Другой свой "большой промах" Ежов усматривал в том, что не завершил разоблачения "заговорщиков из НКВД" и "во многих случаях, политически не доверяя работнику, затягивал вопрос с его арестом, выжидал, пока подберут другого". В своё оправдание Ежов ссылался на то, что "заговорщикам из НКВД и связанным с ними иностранным разведкам за десяток лет минимум (до его прихода в наркомат - В. Р.) удалось завербовать не только верхушку ЧК, но и среднее звено, а часто и низовых работников". Пытаясь в очередной раз представить гигантскими масштабы вражеской деятельности, Ежов сообщал, что "иностранную разведку по существу придется создавать заново", поскольку весь иностранный отдел НКВД оказался засорен шпионами. В заключение Ежов подчёркивал, что, несмотря на "большие недостатки и промахи" в своей работе, он "при повседневном руководстве ЦК - НКВД погромил врагов здорово"[631].

19 ноября Политбюро удовлетворило просьбу Ежова об освобождении его от обязанностей наркома внутренних дел. Однако в принятом постановлении ничто не указывало на то, что Ежову предстоит недолго оставаться на свободе. Там говорилось, что Ежов освобождается от должности наркома внутренних дел из-за "его болезненного состояния, не дающего ему возможности руководить одновременно двумя большими Наркоматами"[632]. За ним сохранялись посты секретаря ЦК, председателя Комиссии партийного контроля и наркома водного транспорта.

25 ноября было опубликовано сообщение о замене Ежова на посту наркома внутренних дел Берией. Уже в первые месяцы своего пребывания на этом посту Берия арестовал большинство руководителей аппарата НКВД в центре и на местах. В 1939-1940 годах были судимы и расстреляны такие палачи и фальсификаторы, как Фриновский, Заковский, Николаев-Журид, Б. Берман, М. Берман, Ушаков-Ушимирский и многие другие. С особым усердием, как вспоминал Хрущёв, Берия "завершил начатую ещё Ежовым чистку чекистских кадров еврейской национальности"[633]. Для подготовки смены арестованным работникам был объявлен призыв в НКВД "лучших комсомольцев", которые после прохождения краткосрочных курсов занимали освободившиеся посты.

После снятия Ежова с поста наркома внутренних дел советские люди стали смелее называть прошедшие страшные годы ежовщиной. Можно полагать, что сам этот термин, призванный возложить на Ежова всю ответственность за большой террор, вышел из сталинской канцелярии. Во всяком случае Сталин в кругу приближенных не раз говорил о вине Ежова в расправах над невинными людьми, явно желая, чтобы эти его слова получили широкое распространение. Авиаконструктор Яковлев, относившийся к числу немногих людей, которые пользовались доверием и расположением Сталина, вспоминал, как на одном из ужинов Сталин заговорил о повсеместной нехватке хороших работников, присовокупив к этому: "Ежов - мерзавец! Погубил наши лучшие кадры. Разложившийся человек. Звонишь к нему в наркомат - говорят: уехал в ЦК. Звонишь в ЦК - говорят: уехал на работу. Посылаешь к нему на дом - оказывается, лежит на кровати мертвецки пьяный. Много невинных погубил. Мы его за это расстреляли"[634].

Психологически достоверной выглядит описанная в романе К. Симонова "Солдатами не рождаются" сцена беседы Сталина в 1943 году с генералом Серпилиным, репрессированным в 1937 году и возвращённым в армию накануне войны. Когда Сталин выразил удивление по поводу того, что Серпилин только во время войны узнал о выпущенном в 1940 году танке Т-34, Серпилин "неожиданно для себя сказал то, что было совсем не обязательно говорить:

— В сороковом году, товарищ Сталин, я ещё был в гостях у Николая Ивановича.

— У какого Николая Ивановича? - спросил Сталин с какой-то даже веселой заинтересованностью, вызванной неожиданностью ответа.

— Мы, военные, когда сидели, Ежова так между собой называли, - сказал Серпилин; отступать было поздно, раз сорвалось, надо договаривать.

Сталин рассмеялся. Потом перестал смеяться и... посмотрев мимо Серпилина, повернул в пальцах даже скрипнувшую от этого трубку, - Ежова мы наказали".

После ухода Серпилина Сталин наедине с собой размышляет: "Оказывается, эти военные там, у себя в лагерях, называли этого Ежова по имени и отчеству - Николаем Ивановичем. Придавали этому слишком маленькому человеку слишком большое значение. С политической точки зрения не так плохо, но смешно!"[635].

В ноябре 1938 года при загадочных обстоятельствах умерла жена Ежова Хаютина. Согласно показаниям её первого мужа, директора Харьковского инструментального завода А. Ф. Гладуна, арестованного весной 1939 года, она в середине 20?х годов "восторгалась троцкистами". Бабель, хорошо знавший Хаютину, показал на следствии, что она "вращалась в обществе троцкистов - Лашевича, Серебрякова, Пятакова, Воронского"[636]. В 30?е годы Хаютина фактически руководила редакцией журнала "СССР на стройке", ответственным редактором которого был Пятаков.

В деле Ежова находятся письма Хаютиной, в которых она просила "проверить всю мою жизнь, всю меня... Я не могу примириться с мыслью о том, что меня подозревают в двурушничестве, в каких-то несодеянных преступлениях"[637]. В октябре 1938 года Хаютина была направлена для лечения нервно-психического заболевания в санаторий, где через месяц скончалась.

На публике Ежов появился в последний раз на торжественном заседании, посвящённом 15?й годовщине со дня смерти Ленина. На XVIII съезде он не присутствовал и не был избран в состав ЦК. 10 июня 1939 года он был арестован. Лица, производившие обыск, в его служебном кабинете, были удивлены не только обилием бутылок с водкой, запрятанных в шкафах за книгами, но и найденными в письменном столе использованными пулями, завёрнутыми в бумажки, на которых было написано: "Зиновьев", "Каменев", "Смирнов"[638]. Эти "сувениры" Ежов хранил, очевидно, на память о первом московском процессе.

Только через три месяца после ареста Ежова было подписано постановление о привлечении его к уголовной ответственности. В нём воспроизводился стандартный набор обвинений: в "изменнических шпионских связях с кругами Польши, Германии, Англии и Японии", в насаждении заговорщических кадров и руководстве антисоветским заговором в НКВД, в подготовке государственного переворота и террористических актов против Сталина, Молотова и Берии. К этому перечню было добавлено чисто уголовное обвинение в мужеложстве.

Составленное спустя ещё несколько месяцев обвинительное заключение представляло более сложную амальгаму. К вымышленным преступлениям здесь были добавлены и действительные преступления, например, создание Ежовым "в авантюристически-карьеристских целях" дела о своём ртутном отравлении, упоминавшегося на процессе "право-троцкистского блока". Ежову вменялась в вину и организация убийств "целого ряда неугодных ему лиц", пытавшихся "разоблачить его предательскую работу".

2 февраля 1940 года дело Ежова, составившее 11 томов, было вынесено на закрытое заседание Военной коллегии под председательством неизменного Ульриха. На суде Ежов заявил, что признания в преступлениях были даны им в результате жесточайших избиений. По поводу обвинения в терроре он резонно говорил: "Если бы я захотел произвести террористический акт над кем-либо из членов правительства, я для этой цели никого бы не вербовал, а, используя технику, совершил бы в любой момент это гнусное дело". Отвергая обвинения в работе на польскую разведку, он сказал, что начал свою работу в НКВД с "разгрома польских шпионов, которые пролезли во все отделы органов ЧК. В их руках была советская разведка".

Вместе с тем Ежов признавал себя виновным "в не менее тяжких преступлениях", за которые его "можно и расстрелять". В последнем слове он назвал своей "огромной виной" то обстоятельство, что, вычистив 14 тысяч чекистов, не довёл эту работу до конца. "Кругом меня были враги народа, мои враги, - говорил он. - Везде я чистил чекистов. Не чистил их только лишь в Москве, Ленинграде и на Северном Кавказе. Я считал их честными, а на деле же получилось, что я под своим крылышком укрывал диверсантов, вредителей, шпионов и других мастей врагов народа". Своё последнее слово Ежов завершил просьбой передать Сталину, что будет умирать с его именем на устах[639].

На следующий день после суда Ежов был расстрелян. Об его аресте и расстреле официально не сообщалось. Его имя не фигурировало и в перечнях "врагов народа", оно просто исчезло со страниц печати.

После снятия Ежова с поста наркома внутренних дел несколько десятков тысяч человек, находившихся под следствием, были освобождены с прекращением их дел. Произошла и некоторая разгрузка лагерей. В 1939 году было освобождено беспрецедентно большое число узников ГУЛАГа - 327,4 тыс. чел.[640] Конечно, среди них были и уголовники, но немалую часть освобождённых составляли политзаключённые, дела которых были пересмотрены.

С начала 1939 года в печати стали появляться сообщения об исключении из партии и привлечении к уголовной ответственности клеветников, по чьим доносам были арестованы невинные люди. Во многих городах прошли открытые суды над клеветниками и следователями-фальсификаторами. Авторханов утверждает, что присутствовал в качестве свидетеля на суде над руководителями Чечено-Ингушского наркомата внутренних дел, состоявшемся в 1942 году[641].

Разоблачения судебных фальсификаций подхлестнули многих арестованных и их родственников к подаче заявлений с просьбой о пересмотре дел. Этих жалоб оказалось так много, что в областных и районных центрах были созданы специальные комиссии для их проверки. Секретарь Старорусского райкома Горев, возглавлявший одну из таких комиссий, рассказывал, что ей было разрешено разбирать дела только тех, кто находился в то время под следствием; на сгинувших в тридцать седьмом "наша власть не распространялась". В итоге трёхмесячной работы комиссия составила пять томов документов, изобличавших бывшего начальника райотдела НКВД Бельдягина и его подручных в грубейших злоупотреблениях властью. После передачи этих материалов областному прокурору Бельдягин, занимавший к тому времени пост начальника Псковского областного управления НКВД, и трое следователей были арестованы и судимы[642].

"Послеежовские" реабилитации не коснулись, однако, практически никого из видных деятелей партии и государства, следствие по делам которых не было завершено к концу 1938 года. На протяжении 1939-1940 годов все эти лица были судимы и в подавляющем большинстве расстреляны.

Конец "ежовщины" не означал какого-либо пересмотра исторических фальсификаций, пущенных в обращение после великой чистки. Напротив, все эти фальсификации в конце 1938 года были воспроизведены в книге, по которой предстояло черпать знания об истории нескольким поколениям советских людей.

LII Фальсификация истории После третьего московского процесса сталинским приспешникам стало ясно, что отныне не существует никаких ограничений для фабрикации новых фальсификаций, в особенности касающихся Троцкого. Их усердие разыгралось настолько, что даже Сталину приходилось временами его умерять. Так, в конце 1938 года Ежов и Берия представили Сталину докладную записку о результатах "проведённых мероприятий по розыску документов, подтверждающих провокаторскую деятельность Троцкого". Первым таким "документом" именовалась книга воспоминаний председателя Петроградского Совета в 1905 году Хрусталёва-Носаря, в которой якобы говорилось о Троцком как сотруднике охранки. К этому шефы НКВД присовокупляли: им "стало известно", что Хрусталёв-Носарь, чья провокаторская деятельность была разоблачена в первые месяцы после Октябрьской революции, был расстрелян по приказу Троцкого, выпущенному последним ради того, чтобы избавиться от свидетеля своей службы в царской тайной полиции. Второй "документ" представлял сфабрикованное сообщение английской разведки о том, что в годы мировой войны литературная деятельность Троцкого в США оплачивалась "немцами и лицами, им сочувствующими". В третьем "документе" говорилось, что Троцкий наряду с Хрусталёвым-Носарём и Луначарским состоял сотрудником бывшего жандармского управления. В отличие от "книги" Хрусталёва-Носаря, о существовании которой до сих пор не имеется никаких подтверждений, последний документ не был простой выдумкой Ежова и Берии; он был обнаружен ещё в 1917 году и тогда же направлен Керенскому и Бурцеву, наиболее квалифицированному специалисту по разоблачению провокаторов в русском революционном движении. Оба они признали этот документ очередной фальшивкой - из числа тех, которые в большом количестве бытовали в то время[643].

Столь же беспардонную попытку скомпрометировать дореволюционное прошлое Троцкого предпринял ретивый фальсификатор сталинской школы Е. Ярославский. 25 сентября 1938 года он направил Сталину письмо, в котором говорилось об "изученных" им совместно со Шкирятовым показаниях бывшего Главкома Красной Армии Вацетиса, которые являются "ошеломляющим документом", "убийственным приговором Троцкому". Эти показания, писал Ярославский, подтверждают сложившееся у него "убеждение" в том, что Троцкий до 1917 года был завербован германским генеральным штабом и царской охранкой. Предлагая провести следствие для проверки этих версий, Ярославский обосновывал это предложение возникшей в его голове "гипотезой": "Если Троцкий мог пойти на такое чудовищное предательство по отношению к Ленину, к Сталину, к республике Советов (имелась в виду утвердившаяся в то время в советской историографии интерпретация поведения Троцкого в 1918 году как "предательского" - В. Р.), то почему не допустить, что его позиция в период сколачивания и деятельности августовского блока и раньше не диктовалась троцкистским "лозунгом": каждый делает революцию для себя[644]* (курсив мой - В. Р.)"[645].

Конечно, Сталину не могло не представляться заманчивым пустить в обиход версии и "документы", состряпанные его услужливыми приспешниками. Однако в конечном счёте он не позволил этим документам выйти за пределы своего кабинета: слишком свежа была память о сокрушительных ударах, нанесённых Троцким даже по более "скромным" историческим подлогам. Кроме того, Сталину было известно, что Троцкий работает над его биографией. Естественно было ожидать, что в ответ на новую разухабистую клевету Троцкий ускорит публикацию находящихся в его распоряжении материалов о сомнительных моментах в дореволюционной биографии самого Сталина.

Очевидно, по тем же причинам Сталин отверг угодливые предложения о "подчистке" некоторых неприятных для него высказываний Ленина. Так, он не дал хода инициативе Стасовой и Сорина, представивших ему в мае 1938 года предложения о внесении "исправлений" в записи выступлений Ленина с критикой сталинской позиции по вопросу о Брестском мире[646].

В ряде случаев Сталин запрещал публикацию таких книг, где лесть по его адресу превосходила все мыслимые пределы. 16 февраля 1938 года он направил в Детиздат письмо, в котором предложил "сжечь" присланную ему на просмотр рукопись книги некой Смирновой "Рассказы о детстве Сталина". Указывая, что эта книжка "изобилует массой фактических неверностей, искажений, преувеличений, незаслуженных восхвалений", придуманных "охотниками до сказок", "брехунами" и подхалимами, Сталин усматривал особый вред в том, что она "имеет тенденцию вкоренить в сознание советских детей (и людей вообще) культ личностей, вождей, непогрешимых героев"[647]. Это письмо Сталина, ставшее известным в литературно-издательских кругах, не было опубликовано. Оно впервые увидело свет в конце 1953 года, когда сталинские преемники, открывшие первый тур критики "культа личности", сочли необходимым опереться в этой критике на авторитет самого Сталина.

В годы великой чистки Сталин находил время для того, чтобы держать под своим неослабным контролем выход мемуарных работ и художественных произведений на историко-партийную тему. К 20-летию Октябрьской революции с его благословения были выпущены произведения, сразу же объявленные "вершинами" советского искусства: повесть А. Толстого "Хлеб" и фильм М. Ромма "Ленин в Октябре". Те же произведения, которые хотя бы в чём-то отклонялись от господствующих канонов, запрещались. Такой запрет был наложен, в частности, на дальнейшую публикацию повести М. Шагинян "Билет по истории", первая часть которой вышла в издательстве "Молодая гвардия". Это произведение о детстве и юности Ленина было названо в постановлении Политбюро "политически вредным" и "идеологически враждебным"[648].

На исходе великой чистки Сталин решил дать партии, народу и зарубежному коммунистическому движению новый идеологический путеводитель, названный им "энциклопедией основных знаний в области марксизма-ленинизма". Он посчитал, что в этой "энциклопедии" ключевыми должны стать не вопросы марксистской теории, а более доступные массам вопросы истории. В этих целях была создана комиссия, состоявшая из старых и молодых фальсификаторов, которой было поручено написать учебник по истории партии.

В мае 1937 года Сталин опубликовал письмо составителям учебника, в котором предложил схему периодизации истории ВКП(б) и потребовал сделать особый акцент на "борьбе большевиков с антибольшевистскими течениями и фракциями"[649]. При этом преодоление "внутрипартийных противоречий и разногласий" трактовалось как беспощадная борьба с оппозициями, представленными как клубок змей, разоблачённых и уничтоженных благодаря прозорливости Сталина.

Комиссия свела воедино все прежние фальсификации партийной истории, накопленные с 1923 года, и дополнила их историческими подлогами, обнародованными на трёх московских процессах. Сталин подверг присланную ему рукопись тщательному редактированию и написал главу "О диалектическом и историческом материализме", включавшую набор примитивных догм, по которым несколько поколений советских людей вынуждены были черпать свои представления о содержании марксистской философии.

Там, где фальсификаторы останавливались, не решаясь самовольно вставлять в учебник особенно грязную клевету, Сталин решительно исправлял их "упущения". Так, он вписал в "Краткий курс", что левоэсеровский мятеж был поднят в 1918 году с ведома не только Бухарина, но и Троцкого.

Когда директор Музея революции Самойлов обратился к Сталину с просьбой передать для экспонирования в музее несколько написанных или правленных им страниц рукописи "Краткого курса", Сталин ответил раздраженной запиской: "Не думал, что на старости лет займётесь такими пустяками. Ежели книга уже издана, в миллионах экземпляров, - зачем Вам рукописи? Чтобы успокоить Вас, я сжёг все рукописи"[650].

В 1947 году Сталину был представлен макет его "Краткой биографии", в котором повторялась официальная версия о том, что "Краткий курс" был написан "комиссией под руководством товарища Сталина и при его активнейшем личном участии". Сталин зачеркнул эту привычную фразу и на её место вписал новую, повторенную в тысячах книг, брошюр и статей: "В 1938 году вышла в свет книга "История ВКП(б). Краткий курс", написанная товарищем Сталиным и одобренная комиссией ЦК ВКП(б)"[651].

Непосредственно перед выходом "Краткого курса" Сталин распорядился созвать совещание пропагандистов Москвы и Ленинграда, на котором присутствовали все члены Политбюро. Он выступил на совещании с речью, где впервые было указано, что новый учебник является "единым руководством", которое "ЦК официально рекомендует как выражение мысли, взглядов партии". Данное "руководство", в отличие от всех прежних учебников и учебных пособий по истории партии, не имевших "согласия (и одобрения) ЦК", не должно было, по его словам, вызывать "никаких сомнений"[652].

Эти мысли Сталин настойчиво повторял, вмешиваясь в выступления других ораторов. Заявив, что раньше в изучении теории и истории было "очень много местного, личного, индивидуального", он подчеркнул, что после появления "единообразного учебника" будет необходимо проводить "единообразие... через печать".

Прервав выступление пропагандиста Шварева, Сталин поинтересовался тем, возникают ли во время учебных занятий обсуждения и споры между слушателями. Шварев ответил, что "раньше в практике это бывало. Бывали дискуссии по ряду вопросов, но сейчас ещё мы к этому не приступили". Вслед за этим состоялся обмен репликами между пропагандистом и кремлёвскими вождями:

Молотов: Вопросы-то задают на семинарах? Споры бывают на этой почве?

Шварев: Конечно, бывают.

Сталин: Троцкисты не попадаются при этом?

Шварев: Нет, товарищ Сталин, у нас не было таких[653].

Положения о "единообразии" были закреплены в Постановлении ЦК от 14 ноября 1938 года "О постановке партийной пропаганды в связи с выпуском "Краткого курса истории ВКП(б)". Содержание этого постановления было настолько одиозным, что последний раз оно было опубликовано в сборнике "КПСС в резолюциях и решениях" в 1954 году, а в последующих изданиях этого сборника отсутствовало.

В постановлении ЦК "Краткий курс" именовался "официальным, проверенным ЦК ВКП(б) толкованием основных вопросов истории ВКП(б) и марксизма-ленинизма, не допускающим никаких произвольных толкований". Не оставляя сомнений в том, что применительно к данной книге обычные критерии развития научного знания должны быть отброшены, постановление указывало: "Изданием "Курса истории ВКП(б)", одобренного ЦК ВКП(б), кладётся конец произволу и неразберихе в изложении истории партии, обилию различных точек зрения и произвольных толкований важнейших вопросов партийной теории и истории партии"[654].

Кодификация идеологических и исторических мифов в "Кратком курсе" - этой энциклопедии сталинского догматизма и фальсификаций - призвана была служить полному вытравливанию исторической памяти народа, казённо-бюрократической деформации его политического сознания.

В постановлении ЦК фактически утверждалась установка на непререкаемость не только каждого положения, но каждой фразы, каждой буквы этого канонического издания. Данная установка выдерживалась столь последовательно, что даже обращения известных историков в ЦК с указанием на содержавшиеся в этой книге фактические ошибки, допущенные по недосмотру авторов, не привели к исправлению ни одной из этих ошибок.

В постановлении ЦК обосновывалась новая методология освещения истории. "Краткий курс" противопоставлялся прежним учебникам, излагавшим историю ВКП(б) "прежде всего вокруг исторических лиц и имевшим в виду воспитание кадров на лицах и их биографиях"[655].

Это противопоставление понадобилось потому, что из "Краткого курса" были исключены имена большинства лиц, действительно творивших историю партии и безвестно сгинувших в великой чистке. Это определило многолетнюю традицию "белых пятен" и "забытых имён" в историко-партийной литературе. Исключение делалось лишь для двух групп большевиков. К первой относились жертвы открытых процессов, вся деятельность которых была объявлена "предательской" и "изменнической". Стиль соответствующих обобщающих пассажей столь специфичен, что выдает несомненное авторство Сталина. "Эти белогвардейские козявки, - говорилось при упоминании о подсудимых московских процессов, - забыли, что хозяином Советской страны является Советский народ, а господа рыковы, бухарины, зиновьевы, каменевы являются всего лишь - временно состоящими на службе у государства, которое в любую минуту может выкинуть их из своих канцелярий, как ненужный хлам. Эти ничтожные лакеи фашизма забыли, что стоит Советскому народу шевельнуть пальцем, чтобы от них не осталось и следа. Советский суд приговорил бухаринско-троцкистских извергов к расстрелу. НКВД привёл приговор в исполнение. Советский народ одобрил разгром бухаринско-троцкистской банды и перешёл к очередным делам"[656].

Вторая группа "упомянутых" включала нескольких большевиков, которым "посчастливилось" умереть естественной смертью, и обойму "ближайших соратников", само наличие которой свидетельствовало: Сталин принял окончательное решение оставить их на свободе. По-видимому, не случайно выход "Краткого курса" совпал с завершением арестов старых большевиков. Место почти поголовно истреблённых героев Октябрьской революции и гражданской войны на страницах учебника заняли люди, не принимавшие никакого участия в этих событиях, либо игравшие в них незначительную роль. "Новая история, - писал по этому поводу Троцкий, - превращает всех вождей большевистской партии в изменников, а участниками гражданской войны, победоносного восстания назначает нынешних адъютантов Сталина". Крайним выражением этих исторических манипуляций была фраза о том, что "в Белоруссии подготовлял солдатскую массу к восстанию т. Ежов". В этой связи Троцкий напоминал, что, "когда Ежов впервые появился на арене большой политики в 1935 г., имя его не было известно решительно никому"[657]. Впрочем, имя Ежова, о судьбе которого Сталин к моменту выхода "Краткого курса" ещё не принял окончательного решения, фигурировало лишь в первом издании книги. Изъятие двух упоминаний о Ежове стало единственным "выбросом" из "Краткого курса".

Конечно, Сталин не был бы Сталиным, если бы он не сочетал догматически-канонический подход к "Краткому курсу" с призывами покончить с начётничеством, буквоедством и схоластикой в общественных науках. Постановление ЦК от 14 ноября осуждало "боязнь смелой постановки теоретических вопросов", "упрощенчество и вульгаризацию", в результате которых "вопрос о роли личности в истории излагался некоторыми лжетеоретиками и пропагандистами с полуэсеровских позиций"[658]. Таким образом, Сталин, одобривший книгу, насквозь пропитанную культовым духом, в постановлении о ней критиковал не что иное, как культ личности. Впрочем, вскоре это понятие было изъято из партийного лексикона - вплоть до 1953-1956 годов, когда преемники Сталина стали использовать его для характеристики всей совокупности сталинских ошибок и преступлений.

Попутно постановление ЦК включало ещё один важный сюжет, непосредственно не относившийся к рассматриваемым в нём вопросам истории. Оно требовало покончить с "пренебрежительным отношением" к советской интеллигенции, которое объявлялось в безапелляционно-приказном и угрожающем тоне "диким, хулиганским и опасным для советского государства"[659]. Эти положения служили теоретическим обоснованием окончательного перемещения социальной опоры сталинского режима с рабоче-крестьянских масс на верхушечный слой интеллигенции, превратившийся во вторую - после правящей бюрократии - привилегированную группу советского общества.

В период великой чистки было завершено перемещение в спецхраны библиотек всей выпущенной ранее историко-партийной литературы, которая была заменена бесчисленными компиляциями, состоявшими из окавыченных или раскавыченных сталинских цитат и формулировок "Краткого курса".

После директивного запрещения "различных точек зрения" в трактовке вопросов теории и истории партии несколько поколений советских обществоведов, преподавателей общественных наук в школах и вузах, пропагандистов и агитаторов были обречены на механическое повторение всех нелепостей и фальсификаций, содержавшихся в "Кратком курсе".

Духовное калечение советских людей продолжалось и после поругания "Краткого курса" на XX съезде КПСС. Значительная часть историко-партийной литературы 20-30?х годов оставалась спрятанной в спецхранах. На всякое положительное и даже нейтральное упоминание о деятелях бывших оппозиций сохранялось безусловное табу. В новых учебниках, книгах и статьях по истории партии она представала по-прежнему во многом обезличенной.

Именно поэтому советские историки оказались не готовыми к тому, чтобы идейно противостоять валу антикоммунистической литературы, издававшейся в 50-80?е годы на Западе и с конца 80?х годов хлынувшей внезапным потоком на страницы советской печати.

В условиях, когда дозволенные версии истории большевизма носили фальсификаторский характер, литераторы и публицисты, стремившиеся к познанию исторической правды, вынуждены были разрабатывать свои версии этой истории в одиночку, либо пользоваться версиями, распространяемыми "самиздатом" и "тамиздатом". Этим объясняется тот факт, что даже такой выдающийся советский писатель, как Василий Гроссман в своих книгах "Жизнь и судьба" и "Всё течёт" вступил на путь очернения Ленина и ленинизма.

Великая чистка и сопутствовавшие ей исторические фальсификации глубоко деформировали социальное сознание советского народа, оттолкнули от коммунистического движения миллионы людей за рубежом. В результате этого Сталину удалось беспрепятственно заключить сговор с Гитлером, ставший прологом второй мировой войны. О событиях, предшествовавших этой, самой кровопролитной в истории человечества войне, я предполагаю рассказать в своей следующей книге "Мировая революция и мировая война".

Приложение I Из истории разоблачения сталинских преступлений Сразу же после смерти Сталина началось освобождение и реабилитация лиц, репрессированных при сталинском режиме. Любопытно, что инициатива в этом деле, как признавал впоследствии Хрущёв, поначалу принадлежала Берии, который "поднял тогда этот вопрос, подработал его, внёс соответствующие предложения, и мы (т. е. члены Президиума ЦК - В. Р.) согласились с ним"[660]. Эти акции касались в основном лиц, репрессированных в последние годы жизни Сталина, когда Берия не ведал делами МГБ. Что же касается жертв репрессий 30?х годов, то члены "коллективного руководства" приступили к пересмотру их дел лишь накануне XX съезда КПСС.

В первые послесталинские годы, как вспоминал Хрущёв, "мы сами были скованы своей деятельностью под руководством Сталина и ещё не освободились от посмертного давления, хотя и не могли представить себе, что все эти расстрелы могли оказаться необоснованными, что это, говоря юридическим языком, сплошное преступление"[661].

Хрущёв рассказывал, что ложность этой позиции он впервые почувствовал в Югославии, куда он прибыл летом 1955 года для примирения с Тито. Объясняя в беседе с югославскими руководителями массовые репрессии происками Берии, он заметил, что югославы "стали улыбаться и подавать иронические реплики. Это нас раздражало, и мы, защищая Сталина, вступили в большой спор, дошедший даже до скандала". Под влиянием этого спора Хрущёв вскоре публично выступил против югославов в защиту Сталина. "Сейчас всем ясно, что это было неправильно, -признавался Хрущёв. - Тут у меня была позиция человека, который не осознал необходимость разоблачить до конца преступления Сталина..."[662].

Уже в 1954 году генеральный прокурор СССР Руденко представил в ЦК КПСС данные о численности репрессированных с 1921 по 1954 год и некоторые другие материалы, касавшиеся сталинских репрессий. После этого Хрущёв задал Руденко вопрос: насколько обоснованы обвинения, которые предъявлялись на открытых процессах видным деятелям партии. Руденко ответил, что "с точки зрения юридических норм никаких данных для осуждения этих людей не существовало. Всё основывалось только на личных признаниях, а личные признания, добытые путём физических и моральных истязаний, не могут служить базой для осуждения людей". Когда же Хрущёв заявил, что сам слышал, как подсудимые признавались в своих преступлениях, "Руденко улыбнулся: "Тут искусство тех, кто вёл следствие и кто проводил суд. Видимо, доводили людей до такого состояния, что у них имелся единственный способ покончить со страданиями и издевательствами - признаться, а следующим шагом была смерть"[663].

После этого, по словам Хрущёва, у него "возникла потребность приподнять занавес и узнать, как же всё-таки велось следствие,.. какие существовали исходные материалы для ареста и что показало потом следствие по этим арестам?"[664]. Эти вопросы Хрущёв поднял на заседании Президиума ЦК, где было принято решение создать комиссию для обстоятельного расследования всех этих вопросов. 31 декабря 1955 года был утверждён состав этой комиссии (секретари ЦК Поспелов и Аристов, председатель КПК Шверник и его заместитель Комаров). В отчёте комиссии, представленном в Президиум ЦК КПСС 9 февраля 1956 года, сообщалось, что за 1935-1940 годы было арестовано по обвинению в антисоветской деятельности 1 920 635 человек, из них расстреляно 688 503 человека[665]. Решение Президиума ЦК о засекречивании этих цифр Хрущёв объяснял тем, что "после долгой истерии охоты на "врагов народа" мы так и не смогли психологически сбросить груз прежнего"[666].

Как подчёркивал Хрущёв, "записка комиссии Поспелова сверлила мне мозг". Ещё до её получения он - конспиративно от других членов Президиума ЦК - приступил к подготовке своего закрытого доклада на XX съезде партии. К его написанию, помимо доверенных аппаратчиков, было привлечено несколько бывших партийных работников, проведших около 20 лет в сталинских тюрьмах и лагерях.

О своём решении выступить с этим докладом Хрущёв сообщил другим членам Президиума лишь во время одного из перерывов между заседаниями XX съезда. Как только Хрущёв кончил говорить, остальные члены Президиума выступили с резкими возражениями. Особенно нервно реагировал Ворошилов: "Разве возможно всё это рассказать съезду? Как это отразится на авторитете нашей партии, нашей страны? Этого же в секрете не удержишь. Что же мы скажем о нашей личной роли?.. Нас притянут к ответственности".

Хрущёв в ответ выдвинул тщательно продуманные соображения, неявно указывая, что его собственная вина меньше, чем вина других членов Президиума ЦК, в 30?е годы стоявших ближе него к Сталину. "Я, да и многие другие, - говорил он, - находились в таком положении, что, конечно, не знали многого, потому что был установлен такой режим, когда ты должен знать только то, что тебе поручено, а остальное тебе не говорят, и не суй носа дальше этого. Мы и не совали нос. Но не все были в таком положении. Некоторые из нас знали, а некоторые даже принимали участие в решении этих вопросов. Поэтому здесь степень ответственности разная. Я лично готов как член ЦК партии с XVII съезда и как член Политбюро с её XVIII съезда нести свою долю ответственности, если партия найдет нужным привлечь к ответственности тех, кто был в руководстве во времена Сталина, когда допускался произвол". На эти аргументы опять последовала крикливая реакция, в особенности со стороны Ворошилова, Кагановича и Молотова: "Да ты понимаешь, что произойдет?" Ворошилов заявил, что вообще не следует поднимать вопроса о массовых репрессиях. "Ну кто нас спрашивает?" - повторял он". Оппоненты Хрущёва ссылались и на то, что в отчётном докладе ЦК, уже зачитанном на съезде, о сталинских преступлениях ничего не говорилось; между тем Хрущёв предлагал выступить, по существу, со вторым докладом, во многом дезавуирующим отчётный доклад ЦК.

Ситуация изменилась лишь после того, как Хрущёв, апеллируя к уставным партийным нормам, поставил остальным членам Президиума ультиматум: если не будет решения Президиума по этому вопросу, он выступит перед съездом от своего собственного имени. "Идёт съезд партии, - заявил он. - Во время съезда внутренняя дисциплина, требующая единства руководства среди членов ЦК и членов Президиума ЦК, уже не действует, ибо съезд по значению выше. Отчётный доклад сделан, теперь каждый член Президиума ЦК и член ЦК имеет право выступить на съезде и изложить свою точку зрения, даже если она не совпадает с точкой зрения отчётного доклада". К этому Хрущёв добавил веский нравственный аргумент: "Даже у людей, которые совершили преступления, раз в жизни наступает такой момент, когда они могут сознаться, и это принесёт им если не оправдание, то снисхождение"[667]. Только после этого им было получено согласие на то, что доклад будет зачитан от имени Президиума ЦК.

Сообщение Хрущёва в начале 90?х годов было фактически подтверждено Кагановичем, который рассказывал Чуеву: "Хрущёв... сказал: Я сделаю доклад. Возражали. Возражал я, Молотов, Ворошилов. Не скажу, чтобы мы активно выступали против... Невозможно было. Факты были, факты есть, съезд ждёт... Может, это ошибка наша была. Расколоть съезд не хотели"[668].

Приняв решение о закрытом докладе в суматохе и спешке, члены Президиума поначалу сошлись на том, что доклад будет носить секретный характер. Как рассказывал Хрущёв летом 1956 года членам делегации итальянской компартии, "мы считали, что доклад не будет опубликован, в противном случае мы бы его построили иначе. Более того, решение поставить этот вопрос было принято не при подготовке к съезду, а в ходе его. Поэтому мы были лишены возможности посоветоваться с братскими партиями и в достаточной степени сбалансировать положительные и отрицательные стороны в отношении Сталина"[669]. Факты и обобщения, содержавшиеся в докладе, были настолько ошеломляющими для руководителей "братских партий", что, например, Тольятти довёл его содержание до сведения только членов секретариата своего ЦК, остальным деятелям руководства ИКП "были сообщены лишь политические стороны доклада"[670].

На XX съезде КПСС было принято лишь краткое решение по докладу. Об этом решении, как и о самом закрытом докладе Хрущёва в опубликованных материалах съезда ничего не сообщалось. Тем не менее уже спустя несколько дней после завершения съезда этот доклад стал зачитываться не только в партийных организациях, но и на массовых собраниях с участием комсомольцев и беспартийных.

Естественно, что в этих условиях утечка информации за рубеж была неизбежной. "Секретный" доклад Хрущёва через несколько недель после его зачтения был полностью опубликован за рубежом (в СССР его публикация произошла только в 1989 году). Очень скоро зарубежные журналисты задали вопрос Хрущёву об аутентичности опубликованного на Западе документа. Своим ответом Хрущёв поставил себя в конфузное положение, заявив, что такого документа он не знает, "и пусть на этот вопрос отвечает разведка США". "А как я должен был ответить, если речь шла о секрете?", - комментировал Хрущёв это своё заявление в мемуарах[671].

Сразу после XX съезда были приняты решения о массовом пересмотре политических дел предшествующих лет и освобождении невинных людей, остававшихся в лагерях и ссылках. 19 марта 1956 года Президиум ЦК КПСС принял постановление о создании 97 комиссий Президиума Верховного Совета для "проверки в местах лишения свободы обоснованности осуждения каждого лица, обвинённого в совершении преступлений политического характера", а также в должностных и хозяйственных преступлениях. Для контроля за деятельностью этих комиссий была создана Центральная комиссия под председательством Аристова. По сообщению Аристова, направленному 17 октября 1956 года в ЦК КПСС, данными комиссиями были рассмотрены дела на 176 325 человек, из которых 100 139 были освобождены, а 42 016 были снижены сроки наказания. Из числа осуждённых за политические преступления на свободу вышли 50 944 человека[672].

При обсуждении отчёта комиссии Аристова на заседании Президиума ЦК Молотов "возмущался, что много выпустили"[673]. За год до этого Каганович при обсуждении вопроса о пересмотре ряда фальсифицированных дел бросил реплику Руденко: "Вы сейчас привлекаете к ответственности тех, кто ранее арестовывал, а мы вас будем привлекать к ответственности за то, что освобождаете"[674].

13 апреля 1956 года было принято постановление Президиума ЦК КПСС "Об изучении материалов открытых судебных процессов". Для этого была создана новая комиссия во главе с Молотовым, в которую вошли Каганович, Ворошилов, Аристов, Фурцева, Шверник, Суслов, Поспелов и Руденко. По словам Аристова, на заседаниях этой комиссии "споры шли самые острые... Позиция Молотова и Кагановича была совершенно определённой и твёрдой с самого первого заседания. Они говорили о том, что процессы эти правильные, что они были в интересах партии, и так должно было быть"[675].

После рассмотрения представленных Серовым и Руденко документов о применении запрещённых законом методов следствия, грубой фальсификации дел и беззаконных расстрелах многих тысяч людей, Молотов и Каганович начали кое-что признавать. Однако они по-прежнему утверждали, что репрессии были продиктованы "политической целесообразностью". По словам Хрущёва, Молотов "сделал всё, чтобы не допустить серьёзного разбирательства этих дел"[676]. В итоге Комиссия представила в ЦК КПСС "выводы по рассмотренным материалам". В этом документе говорилось, что "массовые репрессии по государственной линии явились результатом злоупотребления властью со стороны И. В. Сталина, а также пробравшихся в органы НКВД карьеристов и провокаторов, фальсифицировавших дела на честных советских граждан". К этим выводам, фактически не шедшим дальше формулировок доклада Хрущёва на XX съезде, был добавлен явно навязанный Молотовым, Кагановичем и Ворошиловым "вывод", что "оснований для пересмотра дел в отношении Бухарина, Рыкова, Зиновьева, Каменева... не имеется, поскольку они на протяжении многих лет возглавляли антисоветскую борьбу, направленную против строительства социализма в СССР"[677].

Между тем обнародованные Хрущёвым на XX съезде факты, связанные с массовыми репрессиями, вызывали законное недоумение рядовых коммунистов по поводу того, как могут оставаться в составе Президиума ЦК ближайшие приспешники Сталина, разделявшие с ним ответственность за эти репрессии. Как заявляли аппаратчики на июньском Пленуме 1957 года, им пришлось выдерживать "натиск коммунистов, чтобы оправдать Маленкова, Кагановича и Молотова"; "везде, на всех собраниях, без никакой организации этого, требовали персональной ответственности Кагановича, Молотова, Маленкова за искривление революционной законности. Мы спускали это на тормозах, в порядке перестраховки, только сообщали об этих настроениях в информациях ЦК"[678].

Тем временем Хрущёв с помощью своих сторонников в партийном аппарате и в руководстве МГБ накапливал материалы об участии Молотова, Кагановича и Ворошилова в репрессиях. На заседаниях Президиума ЦК всё чаще стали оглашаться документы с их санкциями на аресты и расстрелы. По этому поводу главные сталинисты заявляли: "Тогда было такое время, что мы могли сделать, тогда самим надо было садиться в тюрьму"[679].

Хрущёв неоднократно ставил вопрос о возвращении к разбирательству открытых процессов. За несколько дней до последней схватки в Президиуме ЦК он заявил, что "Зиновьева ни за что расстреляли". В ответ на это "Каганович и Молотов подняли резкий шум: позвольте, зиновьевцы были нашими противниками. Но так и не объясняли, за что их объявили врагами народа, за что расстреляли"[680].

Тогда же Хрущёв прямо заявил об ответственности "ближайших соратников" Сталина за массовые репрессии. "Вот, товарищи, мы рассматриваем материалы, реабилитируем посмертно коммунистов, расстрелянных невинно, - сказал он. - Как же быть с виновниками этих расстрелов, будем ли возвращаться к этому вопросу или будем продолжать замалчивать это перед партией?"[681].

Особое раздражение Молотова, Кагановича и Ворошилова вызвало заявление Хрущёва перед намечавшейся поездкой членов Президиума ЦК на празднование 250-летия Ленинграда. Хрущёв сказал, что теперь руководители партии впервые едут в Ленинград, чтобы принести ленинградцам радость, а раньше они привозили туда слезы и кровь. При этом он имел в виду прежде всего приезд в Ленинград в 1934 году Сталина, Молотова и Ворошилова для расследования убийства Кирова, вслед за чем десятки тысяч людей были высланы из Ленинграда, а сотни бывших ленинградских оппозиционеров были направлены в ссылку или лагеря.

В свете всего сказанного представляется не лишённым основания заявление Хрущёва на июньском пленуме ЦК 1957 года о том, что Молотов, Каганович, Ворошилов и Маленков планировали его снятие с поста первого секретаря ЦК, а Серова - с поста председателя КГБ, чтобы "захватить органы государственной безопасности, захватить архивы как там, так и в Центральном Комитете партии. Тогда уж никаких их надписей на документах не обнаружишь. А то ведь там на предсмертных письмах невинно приговорённых к смерти людей есть их леденящие кровь надписи, чудовищные приветствия"[682].

В середине июня Молотов, Каганович, Ворошилов и Маленков, заручившись поддержкой ещё трёх членов Президиума ЦК и тем самым получив "арифметическое большинство", подняли вопрос о снятии Хрущёва с поста первого секретаря ЦК. Наряду с догматическими доводами и нелепыми обвинениями, они ставили Хрущёву в вину и те его качества и действия, которые впоследствии были объявлены проявлениями "субъективизма и волюнтаризма". В ответ Хрущёв и его сторонники делали упор на преступлениях своих оппонентов в годы сталинизма. На заседаниях Президиума Жуков и другие сторонники Хрущёва огласили ряд документов, обличающих Молотова, Кагановича и Ворошилова в "расправе с кадрами". Это вызвало негодование последних, заявивших, что обнародование правды о массовых репрессиях приведёт к гибели революционного движения, непоправимому ущербу партии и даже к её расколу[683].

Вскоре по требованию "рядовых" членов ЦК был созван внеочередной пленум ЦК для рассмотрения вопроса о сохранении Хрущёва на посту первого секретаря. Этот пленум вылился в суд над "антипартийной группой". Но даже столкнувшись с единодушием ЦК, её члены продолжали доказывать "вредность" обращения к теме Сталина и репрессий. Особенно агрессивно вёл себя Каганович, который кричал на участников пленума и даже пытался дать "теоретическое" обоснование "ущерба", который партия понесёт, по его мнению, в результате дальнейшего разоблачения сталинских преступлений. На требование Жукова: "Давайте говорить об ответственности за преступления, за расстрелы, это самый важный вопрос", Каганович ответил: "Вопрос, который поставлен, - это вопрос политики (Жуков: и уголовный). Его надо рассматривать не под углом зрения 1957 года, а под углом зрения 1937-1938 года. Так требует марксистская диалектика". Руководствуясь подобным толкованием "диалектики", Каганович упрямо твердил: "Мы развенчали Сталина и незаметно для себя развенчиваем 30 лет нашей работы, не желая этого, перед всем миром... Когда вы, товарищи, ворошите это дело, мы вновь начинаем эту волну, эту кампанию, которая немного улеглась, которую партия пережила... Мы не должны поднимать это дело... Я политически подхожу к вопросу, а не юридически. Политически вредна такая постановка вопроса для партии, для государства, для обороны, для внешней политики. Я не могу согласиться с этим"[684].

Каганович заявил, что воспринял доклад Хрущёва о Сталине "с большой болью. Я любил Сталина и было за что его любить - это великий марксист"[685]. По поводу зачитанных на пленуме документов, свидетельствовавших о его активной роли в организации террора, Каганович говорил: "были преувеличения, излишества - как говорят, в драке кулаков не считают..."[686]. В связи с упоминаниями о его репрессивной политике на железнодорожном транспорте, Каганович утверждал, что он "защитил сотни тысяч (! - В. Р.) людей, железнодорожников, а часть людей, которые по бумагам казались врагами, мы арестовывали"[687].

Более сдержанно, но, по сути, в том же духе выступал и Молотов, заявивший, что в вопросе о Сталине "у нас допускалась некоторая неправильность, которую мы должны исправить". По-прежнему превознося заслуги Сталина, Молотов сетовал на то, что в последнее время советская печать "скромно умалчивает о Сталине, как будто эти 30 лет Сталин не играл выдающейся роли в истории нашей партии и Советского государства".

В своё оправдание Молотов зачитал казуистические формулировки из постановления ЦК от 30 июня 1956 года, согласно которым всякое выступление против Сталина "было бы не понято народом, и дело вовсе не в недостатке личного мужества. Ясно, что каждый, кто бы выступил в этой обстановке против Сталина, не получил бы поддержки в народе". В ответ из зала раздался голос: "Вы сочинили (это), чтобы закрыть свои преступления"[688].

Наиболее чётко поставил точки над i Шепилов, который, не будучи лично замаранным в репрессиях, тем не менее с беспокойством говорил о том, что означает, по существу, обнародование преступлений сталинской клики: "Вы предлагаете, чтобы мы сейчас перед коммунистическими партиями, перед нашим народом сказали: во главе нашей партии столько-то лет стояли и руководили люди, которые являются убийцами, которых нужно посадить на скамью подсудимых. Скажут: какая же это марксистская партия?.. Я говорил и тов. Жукову: те факты, которые он приводит, - это факты, но зачем сейчас это делать, кому от этого польза?"[689].

Участники "антипартийной группы" недвусмысленно давали понять своим главным оппонентам, что те также разделяют вину за репрессии 1937-1938 годов. Наиболее воинственно выступал во этому поводу Каганович, обвинивший Жукова во "фракционном маневре", поскольку тот "вытащил фамилии двух-трёх человек, которые подписывали документы, а других не упоминает... Топит тех, кого выгодно, и замалчивает других". Рассчитывая распределить вину за злодеяния сталинской клики, так сказать, равномерно на всех руководителей, выживших в годы большого террора, Каганович напоминал, что директивы о репрессиях подписывали все тогдашние члены Политбюро, а во всех республиках и областях действовали тройки во главе с первыми секретарями партийных комитетов. Обратившись с вопросом к Хрущёву: "А Вы разве не подписывали бумаги о расстреле на Украине?", Каганович вслед за этим перенёс удар на Жукова, в связи с чем между ними состоялся примечательный диалог:

Каганович: А что же Вы, товарищ Жуков, будучи командиром дивизии, не подписывали?

Жуков: Ни одного человека не поставил под расстрел.

Каганович: Это проверить трудно... А вы что, не одобряли политику ЦК, политику борьбы с врагами?

Жуков: Борьбы с врагами, но не расстрелов.

Каганович: Мы всех тонкостей не знали. (Sic! - В. Р.).

Труднее пришлось Хрущёву, который в 1937-1938 годах занимал значительно более высокие посты, чем Жуков. "Все мы одобряли, - признавался Хрущёв. - Я много раз голосовал и клеймил, как предателя, например, Якира... После процесса (генералов) я тоже выступал на собраниях, вызывал против них гнев народа". Такое своё поведение Хрущёв объяснял тем, что верил в правоту обвинений, "так как считал, что вы разобрались, что он враг, а вы обманули наше доверие. А вы членом Политбюро тогда были, вы должны были узнать"[690].

Во время работы пленума его участники квалифицировали действия Молотова, Кагановича, Маленкова, прежде всего в годы большого террора, не как "ошибки", а как тяжкие преступления, заслуживающие уголовного наказания. "Вы должны нести суровое наказание и, как кровавый человек, - обращался к Маленкову Жегалин, - должны быть не только исключены из партии, но и преданы суду"[691]. Аналогичные выводы в отношении Кагановича были сделаны в выступлении Полянского, который заявил: "Тов. Каганович занимался всем: металлургией, углем, сельским хозяйством, транспортом, и я должен сказать, что он держался на этих должностях за счёт репрессий и палаческих методов руководства хозяйством... С его рук течет кровь честных людей. Вы десятки тысяч невинных людей расстреляли - и Вы имели моральное право сидеть в Президиуме Центрального Комитета!

Жуков. Ему за решёткой сидеть!

Полянский. Да, ему за решёткой сидеть или за те злодеяния, которые он совершил, больше дать"[692].

Когда же речь заходила об оценке Сталина и репрессий в целом, формулировки выступавших заметно смягчались. Так, Куусинен говорил, что "вследствие некоторых грубых ошибок Сталина у нас временно получилось частичное отклонение от такого режима, который, согласно учению Ленина, должен осуществляться на диктатуре пролетариата (курсив мой - В. Р.)"[693].

Мягкость санкций, которые следовало применить к Молотову, Кагановичу и Маленкову, Жуков обосновывал тем, что не надо "давать врагам пищу". "Для того, чтобы не компрометировать наши руководящие органы, я не предлагаю сейчас судить эту тройку или исключать из партии. Это должно быть достоянием только партии и не должно пока выйти за пределы партии. Здесь, на Пленуме, не тая, мы должны сказать всё, а потом мы посмотрим, что с ними делать". Жуков признавал, что "виноваты и другие товарищи, бывшие члены Политбюро", но заявлял, что "эти товарищи (Хрущёв и Микоян - В. Р.) своей честной работой, прямотой заслужили, чтобы им доверял Центральный Комитет, вся наша партия, и я уверен, что мы их будем впредь за их прямоту, чистосердечные признания признавать руководителями"[694].

Временами взаимные обвинения и самооправдания "вождей" принимали трагикомический характер. И Хрущёв, и его оппоненты, по существу признавали, что их участие в репрессиях было вызвано страхом за собственную шкуру. Когда Хрущёв бросил Ворошилову многозначительную реплику: "И тебе не надо говорить, что не боялся Сталина. Все, кто не боялся, были уничтожены, они уже сгнили, их уже нет", Ворошилов не нашёл ничего лучшего, чем ответить: "Я случайно не сгнил"[695].

Выходя в критике сталинских преступлений на наиболее болезненно воспринимаемый сталинистами сюжет - убийство Кирова, Хрущёв сказал: "Я и сейчас не верю, что к этому делу имеет отношение Зиновьев... После убийства С. М. Кирова сотни тысяч людей легли на плаху. Зачем это нужно было? Это и сейчас является загадкой, и нужно было бы разобраться. Но разве Молотов разберёт? Нет. Он дрожит перед этим, он боится даже намека по этому вопросу; Каганович в таком же положении"[696]. Обращаясь к Молотову, Хрущёв заявлял, что "надо вернуться к этому делу (расследованию московских процессов и массовых репрессий 30?х годов - В. Р.)... В историю этого периода надо внести ясность и показать Ваше лицо"[697].

Однако в последующие годы, избавившись от своих главных оппонентов, Хрущёв не решился до конца разоблачить сталинские преступления. Факты, приведённые на июньском пленуме, не были обнародованы. Члены "антипартийной группы" не только не были привлечены к суду, но даже были оставлены в партии и получили хотя и третьеразрядные, но всё же руководящие должности.

Правда, была создана новая комиссия по расследованию сталинских преступлений. Импульсом к обнародованию некоторых её выводов послужило обращение в ЦК перед XXII съездом КПСС (1961 год) не угомонившегося Молотова, который обвинил авторов проекта новой Программы КПСС в её "немарксистском характере". Разгневанный этим Хрущёв дал зелёный свет оглашению на съезде некоторых фактов, приводившихся на июньском пленуме ЦК 1957 года. Однако он не решился обнародовать на съезде ни обстоятельства, связанные с убийством Кирова, ни факты, свидетельствовавшие о подлинном характере московских процессов.

Лишь в мемуарах, написанных в конце 60?х годов, Хрущёв признал, что Рыков, Бухарин и другие главные подсудимые московских процессов "заслуживают того, чтобы называться вождями". Тот факт, что в свою бытность первым секретарём ЦК он не довёл дело до пересмотра открытых процессов 30?х годов, он объяснял "двойственностью нашего поведения" и нажимом со стороны руководителей "братских компартий". "Мы опять боялись договорить до конца, хотя не вызывало никаких сомнений, что эти люди невиновны, что они были жертвами произвола. На открытых процессах присутствовали руководители братских компартий, которые потом свидетельствовали в своих странах справедливость приговоров. Мы не захотели дискредитировать их заявления и отложили реабилитацию Бухарина, Зиновьева, Рыкова, других товарищей на неопределённый срок. Думаю, что правильнее было договаривать до конца. Шила в мешке не утаишь!"[698].

Половинчатость и непоследовательность в разоблачении преступлений сталинской клики явились одним из главных факторов загнивания постсталинистского политического режима, которое привело к его падению в начале 90?х годов.

Приложение II Статистика жертв массовых репрессий 1. Мифы. На протяжении нескольких десятилетий советская и зарубежная общественность находились под влиянием статистических выкладок, в которых число репрессированных по политическим мотивам в СССР, как правило, завышалось на порядок. При этом кочевавшие из работы в работу статистические данные принадлежали не специалистам - статистикам или демографам, а дилетантам в этой области, умалчивавшим, какими источниками и какой методикой они руководствовались при проведении своих подсчётов.

Завышение численности жертв политических репрессий - явление, и ранее встречавшееся в истории. В повести "Турский священник" Бальзак писал: "Люди иронического склада ума, получили бы, вероятно, немалое удовольствие от тех странных рассуждений, в которые пускались аббат Бирото и мадемуазель Гамар... Кто не рассмеялся бы, слушая, как они утверждают, опираясь на поистине своеобразные доказательства,.. что более миллиона трёхсот тысяч человек погибло на эшафоте во время революций"[699]. Персонажи Бальзака, однако, довольствовались обсуждением своих "доказательств" в приватных разговорах, а не тиражировали их на весь мир.

Не то было с современниками сталинских репрессий. Ошеломлённые их невиданным размахом, они публиковали придуманные ими цифры, выдавая их за достоверные. Так, в 1945 году А. Бармин утверждал, что в концентрационных лагерях СССР находится 12 миллионов человек[700].

Подобные фантастические цифры фигурировали в самиздатовских или "тамиздатовских" произведениях, написанных в 50-60?е годы советскими авторами, особенно теми, кто сам прошёл через лагеря. Так, в романе "Факультет ненужных вещей" Ю. Домбровский писал как о чём-то само собой разумеющемся и не нуждающемся в доказательствах, что в 1937-1938 годах "по самым скромным подсчётам, число заключённых превысило десять миллионов"[701].

О психологических причинах многократного преувеличения численности населения лагерей самими заключёнными писал в романе "В круге первом" А. Солженицын, отмечавший с известной долей иронии: "Зэки были уверены, что на воле почти не осталось мужчин, кроме власти и МВД". Эти личные представления людей, неоднократно перебрасываемых в различные пересыльные тюрьмы и лагеря и встречавших там огромное количество всё новых лиц, невольно диктовали мифы, бытовавшие среди арестантов. Солженицын писал, что "в тюрьмах вообще склонны преувеличивать число заключённых, и когда на самом деле сидело всего лишь двенадцать-пятнадцать миллионов человек, зэки были уверены, что их двадцать и даже тридцать миллионов"[702]. Последняя фраза представляла "маленькую хитрость" Солженицына. Она призвана была создать впечатление, будто "объективный" автор, указывающий на преувеличения зэков, сам приводит абсолютно достоверную цифру. Между тем, если зэки называли цифру, завышенную всего в полтора-два раза по сравнению с цифрой, приводимой Солженицыным, то последний завысил свою цифру в 5-6 раз по сравнению с действительным числом заключённых.

Значительный вклад в распространение фальсифицированных статистических данных внёс А. В. Антонов-Овсеенко, проявляющий в своих работах о сталинизме необыкновенную лёгкость в обращении с фактами. В книге "Портрет тирана", вышедшей в 1994 году, он утверждает, что пик репрессий приходился на 1938 год, когда в лагерях находилось 16 млн. заключённых, а несколько выше указывает, что такое же количество лагерников было и в 1933 году[703]. В книге неоднократно повторяется, что с 1935 по 1940 год было арестовано 19 млн. 840 тыс. чел., из которых 7 миллионов были расстреляны. Чтобы повысить доверие к этим цифрам, Антонов-Овсеенко без тени стеснения заявляет, что они содержались в некой справке КГБ, представленной после XX съезда в ЦК КПСС[704].

Более близкие к истине, но также завышенные цифры содержатся в недавних публикациях Д. Волкогонова и Р. Медведева. Так, Медведев пишет, что по политическим мотивам только в 1936-1938 годах было арестовано не менее 5 млн. чел. Ещё более странно выглядит его утверждение о том, что "общее число заключённых в СССР 1941-1942 гг. примерно равно числу бойцов действующей армии. И потери людей в это время на Востоке (т. е. в лагерях - В. Р.) и на Западе (т. е. на фронте - В. Р.) были также примерно равны"[705].

В дезинформирование общественности о масштабах сталинских репрессий внёс вклад и Хрущёв, утверждавший в своих мемуарах, что к моменту смерти Сталина в лагерях содержалось около 10 миллионов человек[706]. Завышение действительной цифры в четыре раза понадобилось ему, очевидно, для того, чтобы значительней представить свою роль в освобождении политзаключённых (которая была бы должным образом оценена современниками и потомками и без этого преувеличения).

Для опровержения подобных "подсчётов" было достаточно привести статистические данные, находившиеся в распоряжении властных структур, - ведь органы ОГПУ-НКВД-МГБ вели тщательный бюрократический учёт численности арестованных, расстрелянных и находившихся в лагерях. Однако лживая, неповоротливая и трусливая правящая бюрократия не пошла на снятие грифа секретности со статистики репрессий даже в первые годы развернувшегося в СССР наступления антикоммунистических сил, которые оперировали фантастическими данными о десятках миллионах жертв "большевистского террора". Противопоставить этим измышлениям достоверные данные горбачёвское руководство решилось лишь на исходе своего правления.

Несмотря на появление в 90?х годах многочисленных публикаций, раскрывающих подлинную численность репрессированных по политическим мотивам, "демократическая" публицистика продолжает оперировать произвольными цифрами, преследуя этим прозрачные политические цели. Так, журналист Ю. Феофанов, "обгоняя" всех своих предшественников-фальсификаторов, в канун президентских выборов 1996 года объявил, что только в 30?е годы от репрессий погибло 16-20 миллионов человек и лишь "один Бог знает, сколько душ загублено советской коммунистической властью"[707].

2. Численность осуждённых по политическим мотивам. Вскоре после смерти Сталина Президиум ЦК КПСС затребовал от правоохранительных органов данные о численности лиц, осуждённых за "контрреволюционные преступления". В докладной записке, представленной в феврале 1954 года генеральным прокурором СССР Руденко, министром внутренних дел Кругловым и министром юстиции Горшениным, указывалось: с 1921 года по 1 февраля 1954 года по обвинениям в контрреволюционных преступлениях было осуждено 3 777 380 человек, в том числе к высшей мере наказания - 642 980, к содержанию в лагерях и тюрьмах - 2 369 220, к ссылке и высылке - 765 180 человек. Из этого числа примерно 2,9 млн. человек были осуждены внесудебными органами (коллегией ОГПУ, "тройками" и Особым совещанием), около 900 тыс. человек - судами, военными трибуналами, Спецколлегией и Военной коллегией Верховного Суда[708]. Близкие к этому цифры (3 778 234 репрессированных, в том числе 786 098 расстрелянных) впервые были обнародованы в начале 90?х годов руководящими работниками КГБ[709].

Следует заметить, что в этих данных присутствует, хотя и в небольшой мере, повторный счёт, поскольку многие политзаключённые, прежде всего из числа оппозиционеров, осуждались за этот период по 2-5 раз.

В 1992 году начальник отдела регистрации и архивных форм Министерства безопасности Российской Федерации сообщил данные, охватывающие все годы Советской власти. Согласно этим данным, за 1917-1990 годы по обвинению в государственных преступлениях и по некоторым другим аналогичным статьям Уголовного кодекса было осуждено 3 853 900 человек, из которых 827 995 чел. были приговорены к высшей мере наказания[710]. Эти данные также не ставят под сомнение близость к истине данных, содержавшихся в справке 1954 года. Расхождения в численности приговорённых к высшей мере наказания могут быть объяснены тем, что в последнем случае понятие "политзаключённые" толковалось более расширительно ("осуждённые по некоторым другим аналогичным статьям Уголовного кодекса"), а также тем, что часть приговоров к высшей мере наказания не была приведена в исполнение и при пересмотре дел была заменена приговором к длительным срокам лишения свободы.

Динамика политических репрессий была отражена в составленной в 1954 году работниками МВД таблице, характеризующей численность осуждённых по делам, проходившим через органы ВЧК-ОГПУ-НКВД в 1921-1940 годах. Эти данные несколько превышают число осуждённых по собственно политическим делам в 20?е годы, поскольку органы ВЧК-ОГПУ вели в этот период следствие и по некоторым другим видам преступлений, например, экономическим.

Согласно данным таблицы, в 1921 году, когда на части советской территории ещё велись военные действия и насчитывалось немало белогвардейских банд, число осуждённых составило 35,8 тыс. чел. Оно резко упало в последующие два года (6 тыс. в 1922 и 4,8 тыс. в 1923 году), а затем стало расти, достигнув 17,8 тыс. в 1926 и 33,8 тыс. в 1928 году. Последующий, более значительный рост отражает расширение репрессий по отношению к оппозиционерам, беспартийным специалистам и в особенности к крестьянам, дававшим вооружённый отпор чрезвычайным мерам и насильственной коллективизации. По сравнению с 1929 годом (56,2 тыс. чел.) число жертв политических репрессий увеличилось в 1930 году почти вчетверо, достигнув 208 тыс. чел. На протяжении дальнейших трёх лет число репрессированных измерялось также трёхзначными цифрами (180,7; 141,9 и 239,7 тыс. чел.). Уменьшившись в 1934 году в 3 раза по сравнению с 1933 годом, после убийства Кирова оно превысило показатели периода насильственной коллективизации (267,1 тыс. в 1935 и 274,7 тыс. в 1936 году)[711].

В 1937-1938 годах произошёл качественный скачок, о котором пойдёт речь в разделе 6.

3. Численность лиц, находившихся в местах лишения свободы и в спецпоселениях. Первым источником статистических данных по этому вопросу являются результаты переписи 1937 года (объявленной фальсифицированной и вредительской, поскольку она отражала неблагоприятную картину демографического развития СССР в 30?е годы) и переписи 1939 года. Согласно данным этих переписей, в тюрьмах, лагерях и спецпоселениях содержалось на 1 января 1937 года не менее 1,8 млн. чел., на 21 февраля 1939 года - не менее 2,6 млн. чел[712]. Из этого числа около миллиона человек составляли спецпоселенцы, т. е. бывшие раскулаченные, подвергнутые депортации. Для этой категории населения в конце 30?х годов было отменено лишение гражданских прав, в результате чего условия жизни в спецпоселениях приблизились к общим по стране.

Более детальные данные содержатся в сводной статистической отчётности ГУЛАГа, докладных записках руководства ГУЛАГа на имя наркомов внутренних дел и докладных записках последних на имя Сталина. Эти данные статистического учёта, проводившегося с бюрократической аккуратностью в недрах самой репрессивной машины, с полным основанием могут быть признаны достоверными. Ведь руководство НКВД не было заинтересовано в преуменьшении численности заключённых - уже потому, что производственные планы лагерей рассчитывались в соответствии с числом находившихся там арестантов.

В 1940 году централизованная картотека ГУЛАГа содержала данные почти на 8 миллионов человек, включая 1) лиц, находившихся в то время в заключении, 2) отбывших свой срок и вышедших на свободу и 3) умерших в лагерях[713]. В целом же, как следует из архивных материалов ГУЛАГа, за 1921-1953 годы через лагеря прошло примерно 10 млн. чел.

О динамике движения заключённых свидетельствуют данные об их совокупной численности, составлявшиеся на 1 января каждого года. На эту дату в 1930 году в лагерях содержалось 175 тыс., в 1933 году - 334,3 тыс. человек. Численность заключённых в лагерях и исправительно-трудовых колониях составила в 1934 году 510,3 тыс. чел., в 1935 году - 965,7 тыс., в 1936 - 1296 тыс., в 1937 - 1196 тыс., в 1938 году - 1882 тыс., в 1939 - 1672 тыс., в 1940 году - 1660 тыс. чел.[714]

Таким образом, даже в годы великой чистки численность заключённых не превышала одного процента населения страны. Эта доля в 2-3 раза больше соответствующего показателя в 1994 году, когда в тюрьмах, исправительно-трудовых и воспитательных колониях Российской Федерации содержалось более 600 тыс. заключённых.

До начала сталинских репрессий численность заключённых была намного ниже. В сентябре 1923 года в РСФСР насчитывалось 79 947 заключённых, из которых 4,8 % (т. е. около 4 тыс. человек) были осуждены за государственные преступления[715]. Эти показатели свидетельствуют о наступлении гражданского мира и резком снижении общеуголовной преступности в стране, только что вышедшей из семилетнего периода войн.

В 1926 году в местах заключения Российской Федерации содержалось 97,3 тыс. осуждённых, что составляло немногим более 0,1 процента от численности населения РСФСР (92,8 млн. чел.)[716]. Эта доля примерно впятеро ниже соответствующего показателя в США нынешнего времени.

К началу войны численность заключённых в лагерях и колониях ГУЛАГа составила 2,3 млн. чел. (рост за 1940-1941 годы произошёл в результате репрессий на территориях, присоединённых в 1939-1940 годах к СССР, и введения уголовного наказания за прогулы и иные нарушения трудовой дисциплины).

С начала войны по декабрь 1944 года в лагеря прибыло 2550 тыс. чел. и убыло из лагерей 3440 тыс. чел[717]. Снижение числа заключённых объясняется главным образом тем, что на укомплектование Красной Армии были направлены сотни тысяч человек, досрочно освобождённых (в основном из числа осуждённых за прогулы, бытовые и незначительные должностные и хозяйственные преступления). Только в соответствии с Указами Президиума Верховного Совета СССР от 12 июля и 24 октября 1941 года из мест заключения было освобождено 600 тыс. чел., из которых 175 тыс. были мобилизованы в Красную Армию[718]. Вместе с тем в годы войны было в основном прекращено освобождение отбывших срок заключения троцкистов и других лиц, осуждённых "за особо тяжкие государственные преступления".

После окончания войны численность заключённых стала вновь расти. За всё время существования ГУЛАГа максимальное число заключённых (2561 тыс. чел.) падает на 1950 год[719]. На тот же год приходится и наибольшее число лиц, находившихся в местах частичного лишения свободы, -около 3 млн. чел. К этому контингенту, включавшему спецпоселенцев, ссыльнопоселенцев, ссыльных и высланных, относились в основном народы, депортированные в годы войны.

Среднемесячное количество заключённых в тюрьмах колебалось от 350,5 тыс. в январе 1939 года (максимальная цифра) до 155,2 тыс. в январе 1944 года (минимальная цифра)[720].

4. Смертность заключённых. За период с 1 января 1934 года по 31 декабря 1947 года в лагерях умерло 962,1 тыс. человек. В 1937-1938 годах число умерших составляло 5,5-5,7 %, в 1939 году - 3,29 % от годового контингента заключённых. В абсолютных цифрах число умерших составило в 1937 году - 25,4 тыс. чел., в 1938 году - 90,5 тыс., в 1939 году - 50,5 тыс., в 1940 году - 46,7 тыс. человек. Особенно высокой смертность была в 1941-1943 годах, когда умерло 516 тыс. чел. Пик смертности (248,9 тыс. чел.) пришёлся на 1942 год[721].

5. Численность политических заключённых в лагерях. В предыдущих разделах приводились данные обо всей численности заключённых, включая осуждённых за насильственные, корыстные, должностные, хозяйственные и иные преступления. Численность заключённых, которые были, осуждены по обвинению в контрреволюционных (государственных, политических) преступлениях, составляла (по состоянию на 1 января каждого года) в 1934 году 135,2 тыс. человек, в 1935 году - 118,3, в 1936 году - 105,9, в 1937 году - 104,8, в 1938 году - 185,3, в 1939 году - 454,4 тыс. чел. На протяжении 1940-1941 годов она оставалась примерно на том же уровне, что и в 1939 году, затем упала до 268,9 тыс. в 1944 году и вновь поднялась до 579 тыс. в 1950 году[722].

Часть репрессированных по политическим мотивам была осуждена по уголовным статьям. В то же время по 58 статье нередко осуждались уголовники, преступные действия которых квалифицировались как вредительство, диверсии, саботаж и т. д. С учётом этих обстоятельств наиболее серьёзный исследователь статистики сталинских репрессий В. Н. Земсков считает, что "соотношение между политическими и уголовниками весьма относительно, но в принципе оно соответствовало реальному составу заключённых ГУЛАГа"[723].

Одна из наиболее грязных сталинских амальгам состояла в том, что после войны борцы со сталинизмом и невинно осуждённые оказались объединены в одну категорию государственных преступников с власовцами, полицаями, карателями и другими приспешниками оккупантов, т. е. коллаборационистами, которые были сурово наказаны не только в СССР, но и в других странах, освобождённых от фашизма.

6. Численность репрессированных в годы великой чистки. Данные о количестве репрессированных в 1937-1938 годах не были рассекречены вплоть до начала 90?х годов. Единственное, на что решился в этом плане Хрущёв, - это сообщить на XX съезде о том, что число арестованных по обвинению в контрреволюционных преступлениях увеличилось в 1937 году в 10 раз по сравнению с 1936 годом[724].

Впервые данные о числе жертв великой чистки были приведены на июньском пленуме ЦК 1957 года, где сообщалось, что в 1937-1938 годах было арестовано свыше полутора миллионов человек, из которых 681 692 чел. были расстреляны[725]. Более точные данные о числе арестованных (1 372 329 человек) содержались в справке председателя Комиссии Президиума ЦК Шверника, составленной в начале 1963 года[726].

Таким образом, около трети актов политических репрессий, осуществлённых за все годы Советской власти, приходится на эти два страшных года.

Ещё более поразительной выглядит динамика приговорённых к высшей мере наказания (по делам ВЧК-ОГПУ-НКВД). За 7 лет нэпа (1922-1928 годы) их численность составила 11 271 чел. В 1930 году число расстрелянных увеличилось до 20 201 чел. и затем стало снижаться, составив 10 651 чел. в 1931 году и 9 285 чел. за пять последующих лет (1932-1936 годы). В 1936 году по политическим обвинениям было расстреляно 1 118 человек. В 1937 году число расстрелянных увеличилось по сравнению с предшествующим годом в 315 раз (!), составив 353 074 чел. Почти такое же количество расстрелянных (328 618 чел.) пришлось на 1938 год, вслед за чем этот показатель резко упал, составив 4 201 чел. за 1939 и 1940 годы[727].

Число расстрелянных в 1937-1938 годах более чем в 7 раз превышает число расстрелянных за остальные 22 года господства сталинизма (за 1930-1936 и 1939-1953 годы было расстреляно 94 390 человек[728]). Масштабы государственного террора в годы великой чистки не имеют аналога в человеческой истории.

7. Статистика реабилитаций. К 1954 году в тюрьмах и лагерях находилось 467 946, а в ссылке - 62 462 осуждённых за контрреволюционные преступления[729]. В результате досрочного освобождения и реабилитации лиц, относящихся к этой категории, на начало 1959 года оставалось в местах заключения 11 тыс. чел., осуждённых по политическим мотивам[730].

За 1954-1961 годы было реабилитировано (в том числе посмертно) 737 182 человек и отказано в пересмотре дел 208 448 осуждённым[731]. Реабилитация, хотя и более медленными темпами, продолжалась в 60-80?е годы.

Новый этап реабилитации начался на третьем году "перестройки". За 1987-1989 годы было реабилитировано 838 630 человек и отказано в реабилитации 21 333 лицам. К последней группе относились изменники родины и каратели времен Отечественной войны, участники и пособники националистических бандформирований и бывшие работники административных органов, уличенные в фальсификации уголовных дел. К моменту распада Советского Союза в его республиках остались нерассмотренными около 1,5 млн. следственных дел[732].

Таким образом, статистика реабилитаций совпадает с цифрами, приведёнными в разделе 5.

8. Численность репрессированных членов партии. В 1991 году ответственный работник КПК при ЦК КПСС Катков сообщил, что среди лиц, репрессированных в 1937-1938 годах, было 116 885 коммунистов[733]. Эта цифра представляется явно заниженной по крайней мере по двум причинам.

Во-первых, значительная часть репрессированных в те годы была исключена из партии перед арестом. Типичной была картина, описанная А. Мильчаковым: в преддверии ареста коммуниста членов его партийной организации вызывали в райком и говорили: "Его надо исключить из партии, а то он будет арестован с партбилетом"[734]. Поэтому в следственных делах и приговорах такие люди проходили как беспартийные.

Во-вторых, среди репрессированных были сотни тысяч людей, исключённых из партии во время предыдущих партийных чисток. На февральско-мартовском пленуме ЦК 1937 года Сталин сообщил, что в стране насчитывается 1,5 миллиона исключённых из партии с 1922 года. При этом в некоторых регионах и на многих предприятиях число исключённых превышало число членов партии. Например, на Коломенском паровозостроительном заводе на 1400 членов партии приходилось 2 тыс. бывших коммунистов[735]. Естественно, что на эту категорию и в особенности на лиц, исключённых за участие в оппозициях, было обращено особое внимание органов НКВД.

Близкими к истине представляются цифры, приведённые А. Д. Сахаровым в статье "Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе". Здесь отмечалось, что в 1936-1939 годах было арестовано более 1,2 млн. коммунистов, что составило половину общей численности партии. Из них, по данным Сахарова, вышло на свободу 50 тыс. чел., остальные были расстреляны (600 тыс. чел.) или погибли в лагерях[736].

Более детальное представление о численности репрессированных коммунистов может дать сопоставление данных партийной статистики. На момент проведения XVII съезда (февраль 1934 года) в партии насчитывалось 1 872 488 членов и 935 298 кандидатов, на момент проведения XVIII съезда (март 1939 года) 1 588 852 членов и 888 814 кандидатов[737]. Если бы в 1934-1938 годах не было массовых партийных чисток и репрессий, а все кандидаты были переведены в члены партии, то в партии к XVIII съезду насчитывалось бы около 2,8 млн. членов (поправки на естественную смертность не могут быть значительными, так как в 1934 году примерно 90 процентов членов партии и почти 100 процентов кандидатов составляли люди в возрасте до 50 лет). Кроме того, приём в партию, прекращённый в 1933 году, был возобновлен с 1 ноября 1936 года. С этого времени и до марта 1939 года членами партии стали сотни тысяч человек, не состоявших к XVII съезду в кандидатах. Поскольку же основная часть лиц, исключённых из партии в 1933-1938 годах, была подвергнута политическим репрессиям, нетрудно прийти к выводу, что коммунисты составляли, по самым минимальным подсчётам, более половины жертв большого террора.

В некоторых регионах потери коммунистов в процентном выражении были выше, чем в целом по стране. Так, в компартии Украины число членов партии сократилось с 456 тыс. в 1934 году до 286 тыс. в 1938 году, т. е. почти на 40 %[738].

Приведённые данные показывают справедливость мысли Троцкого: "Для установления того режима, который справедливо называется сталинским, нужна была не большевистская партия, а истребление большевистской партии"[739].

Этот тезис подтверждается и судьбой тех коммунистов, каким удалось выжить в сталинских тюрьмах и лагерях. Как замечал А. Д. Сахаров, "только единицы из числа реабилитированных были допущены к работе на ответственных должностях, ещё меньше смогли принять участие в расследовании преступлений, свидетелями и жертвами которых они были"[740]. Между тем ко времени реабилитации многие коммунисты, занимавшие в прошлом ответственные посты, не были старше тогдашних партийных бонз. Например, бывший генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ А. Мильчаков, реабилитированный в 1955 году, был на год моложе Суслова и на четыре года моложе Пельше. Естественно было бы ожидать, что этому человеку, обладавшему большим политическим опытом, будет предоставлена ответственная работа в партийном или государственном аппарате. Между тем Мильчаков после реабилитации был отправлен на пенсию, тогда как Суслов и Пельше продержались у власти ещё 25 лет. "Новобранцы 1937 года", занимавшие в 50?х годах ключевые аппаратные посты, не были склонны поступиться и малой толикой своей власти в пользу большевиков, освобождённых из тюрем и лагерей.

--------------------------------------------------------------------------------

[1] Эренбург И. Собрание сочинений в девяти томах. Т. 9. М., 1967. С. 183.

[2] Берия: конец карьеры. М., 1991 С. 367.

[3] Там же. С. 378?379.

[4] Там же. С. 374.

[5] Там же. С. 316.

[6] Вопросы истории. 1990. № 6. С. 86.

[7] XXII съезд Коммунистической партии Советского Союза. T.I. С. 297.

[8] Там же. Т. II. С. 214.

[9] Исторический архив. 1993. № 3. С. 23.

[10] Там же. С. 22.

[11] Бюллетень оппозиции. 1938. № 62?63. С. 23.

[12] Михаил Кольцов каким он был. М., 1989. С. 100?102.

[13] Исторический архив. 1993. № 6. С. 13.

[14] Медведев Р. А. Они окружали Сталина. С. 187.

[15] Бюллетень оппозиции. 1933. № 33. С. 2.

[16] Известия ЦК КПСС. 1991. № 1. С. 150, 154.

[17] Октябрь. 1992. № 8. С. 158?159.

[18] Реабилитация. С. 39.

[19] Хлевнюк О. В. Политбюро. Механизмы политической власти в 30?е годы. С. 240.

[20] Сталинское Политбюро в 30?е годы. С. 167?168.

[21] Вопросы истории. 1992. № 2?3. С. 86.

[22] Реабилитация. С. 36, 37.

[23] Вопросы истории. 1990. № 3. С. 79.

[24] КПСС в резолюциях и решениях. Т. 2. М., 1970. С. 220?221.

[25] Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 43. С. 108.

[26] Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 463.

[27] Известия ЦК КПСС. 1989. № 12. С. 87.

[28] Биневич А., Серебрянский 3. Андрей Бубнов. М., 1964. С. 78?79.

[29] Сталинское Политбюро в 30?е годы. С. 157?158.

[30] РЦХИДНИ. Ф. 17. оп. 2. д. 630. л. 4.

[31] Там же. л. 51.

[32] РЦХИДНИ. Ф. 17. оп. 2. д. 640. л. 104.

[33] Вопросы истории. 1995. № 4. С. 144.

[34] Известия ЦК КПСС. 1989. № 12. С. 86.

[35] Реабилитация. С. 83.

[36] Исторический архив. 1993. № 4. С. 70.

[37] Вопросы истории. 1990. № 3. С. 70.

[38] Это брошенное мимоходом замечание выступает свидетельством как острого страха сталинской клики перед изданием Троцкого, выходившим в далёкой Франции мизерным тиражом, так и того, что это издание просачивалось в СССР и в 1937 году.

[39] Авдеенко А. Наказание без преступления. С. 171?172.

[40] Там же. С. 182?183.

[41] Там же. С. 183.

[42] Шрейдер М. Б. НКВД изнутри. С. 109?170, 172?174.

[43] Октябрь. 1992. № 8. С. 158?159.

[44] Вопросы истории. 1990. № 4. С. 65?66.

[45] Вопросы истории. 1992. № 2?3. С. 86.

[46] Вопросы истории. 1990. № 6. С. 81.

[47] Вопросы истории. 1990. № 5. С. 52.

[48] Троцкий Л. Д. Дневники и письма. М., 1994. С. 154.

[49] Бюллетень оппозиции. 1938. № 68?69. С. 4.

[50] Бюллетень оппозиции. 1935. № 66?67. С. 21.

[51] Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 140?141.

[52] Казённый оптимизм. - Правда. 1937 5 января.

[53] Правда. 1937. 29 марта.

[54] Октябрь. 1994. № 11 С. 159.

[55] Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 251?252.

[56] Бюллетень оппозиции. 1938. № 62?63. С. 5.

[57] Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 154.

[58] Бюллетень оппозиции. 1938. № 62?63. С. 20?21.

[59] Бюллетень оппозиции. 1938. № 70. С. 11?13.

[60] Исторический архив. 1994. № 2. С. 40.

[61] Огонёк. 1989. № 28. С. 31.

[62] Бюллетень оппозиции. 1938. № 65. С. 2.

[63] Бюллетень оппозиции. 1937. № 60?61. С. 5.

[64] Бюллетень оппозиции. 1938. № 65. С. 2.

[65] Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 211.

[66] Там же. С. 250.

[67] Там же. С. 210.

[68] Петров Ю. Партийное строительство в Советской Армии и Флоте. М., 1964. С. 312.

[69] Архив Троцкого. № 15865. С. 12.

[70] Реабилитация. С. 299.

[71] Вопросы истории. 1991. № 6. С. 29, 30.

[72] Реабилитация. С. 299.

[73] Вопросы истории КПСС. 1991. № 6. С. 23.

[74] Известия ЦК КПСС. 1990. № 1. С. 188.

[75] Вопросы истории. 1991. № 6. С. 30.

[76] Коммунист. 1996. № 17. С. 73.

[77] Знамя. 1989. № 10. С. 41.

[78] Коммунист. 1990. № 17. С. 75.

[79] Они не молчали. С. 379.

[80] Самсонов A. M. Знать и помнить. М., 1988. С. 281?282.

[81] Реабилитация. С. 300?301.

[82] Великая Отечественная война. 1941-1945. Краткая история. М., 1965. С. 39?40.

[83] Самсонов A. M. Знать и помнить. С. 316.

[84] Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 273.

[85] Известия ЦК КПСС. 1990 № 3. С. 193.

[86] Реабилитация. С. 302.

[87] Аргументы и факты. 1995. № 41.

[88] Известия ЦК КПСС. 1989. № 4. С. 80.

[89] Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 278.

[90] Известия. 1992. 8 мая.

[91] Они не молчали. С. 377.

[92] Известия. 1992. 8 мая.

[93] Правда. 1988. 20 июня.

[94] Знамя. 1989. № 10. С. 41

[95] Великая Отечественная война. 1941?1945. Краткая история. С. 40.

[96] Аргументы и факты. 1995. № 41.

[97] Великая Отечественная война Советского Союза. 1941-1945. Краткая история. С. 40.

[98] Вопросы истории КПСС. 1990 № 5. С. 31.

[99] Бюллетень оппозиции. 1938. № 68?69. С. 4.

[100] Военно-исторический журнал. 1987. № 9. С. 50.

[101] Цит. по: Комсомольская правда. 1990. 22 июня.

[102] Цит. по: Новая Россия. Париж. 1938. № 57. С. 13?14.

[103] Треппер Л. Большая игра. М., 1990. С. 69.

[104] Коммунист. 1988. № 9. С. 88.

[105] Откровения и признания. Нацистская верхушка о войне "третьего рейха" против СССР. М., 1996. С. 306.

[106] Там же. С. 101.

[107] Гальдер Ф. Военный дневник. Т. II. М., 1969. С. 504.

[108] Известия. 1990. 8 мая.

[109] Вопросы истории. 1991. № 9?10. С. 72.

[110] Они не молчали. С. 217.

[111] Архив Троцкого. № 17106.

[112] Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. С. 306.

[113] Там же. С. 309.

[114] Правда. 1988. 29 апреля.

[115] Реабилитация. С. 41; Вопросы истории. 1990. № 4. С. 72.

[116] Шрейдер М. Б. НКВД изнутри. С. 37.

[117] Реабилитация. С. 40?41.

[118] Иного не дано. М., 1989. С. 561?562.

[119] Вопросы истории. 1990. № 6. С. 81.

[120] Берия: конец карьеры. С. 317.

[121] Реабилитация. С. 249.

[122] Сопротивление в ГУЛАГе. С. 119?120.

[123] Вопросы философии. 1988. № 12. С. 93.

[124] Социалистическая индустрия. 1989. 22 марта.

[125] Вопросы истории. 1990. № 6. С. 91.

[126] Вопросы истории. 1990. № 2. С. 104.

[127] Собрание законов и постановлений Правительства СССР. 1937. № 66. Ст. 297.

[128] Они не молчали. С. 216.

[129] РЦХИДНИ. Ф. 17. оп. 3. д. 986. л. 24.

[130] Известия ЦК КПСС. 1989. № 10. С. 81?82.

[131] Коммунист. 1990. № 10. С. 107.

[132] Реабилитирован посмертно. М., 1988. С. 415?416.

[133] Реабилитация. С. 37?38.

[134] Неделя. 1990. № 20. С. 11.

[135] Общественные науки. 1989. № 6. С. 146.

[136] Комсомольская правда. 1929. 18 июля.

[137] Косарев А. За большевистские темпы плюс качество. Доклад и заключительное слово на IX Всесоюзном съезде ВЛКСМ. М., 1931. С. 21.

[138] Трущенко Н. Косарев. М., 1988. С. 366.

[139] Косарев А. О перестройке работы комсомола. М., 1935. С. 23?24.

[140] Они не молчали. С. 324.

[141] Огонёк. 1987. № 7. С. 27.

[142] Комсомольская правда. 1989. 16 июня.

[143] Правда. 1937. 29 августа.

[144] Вопросы истории. 1990. № 11. С. 139.

[145] Общественные науки. 1989. №6. С. 144.

[146] Известия ЦК ВЛКСМ. 1937. № 10. С. 10.

[147] Молодой коммунист. 1990. № 6. С. 66.

[148] Комсомольская правда. 1938. 30 октября.

[149] Общественные науки. 1989. № 6. С. 146?147; Комсомольская правда. 1989. 16 июня.

[150] Реабилитирован посмертно. С. 251.

[151] Исторический архив. 1993. № 5. С. 77.

[152] Вопросы истории КПСС. 1989. № 5. С. 101; Реабилитация. С. 84.

[153] Чуковский К. Дневник. 1930-1969. М., 1994. С. 9.

[154] Там же. С. 141.

[155] Литературная газета. 1937. 26 января, 1 февраля.

[156] Правда. 1937. 28 января.

[157] Правда. 1937. 25 января.

[158] Октябрь. 1994. № 11. С. 162.

[159] Эренбург И. Собрание сочинений. Т. 9. С. 182.

[160] Юность. 1989. № 8. С. 40.

[161] Каверин В. Собрание сочинений. Т. 6, М., 1966. С. 269.

[162] Эренбург И. Собрание сочинений. Т. 9. С. 189.

[163] Там же. С. 732, 735, 737.

[164] КПСС в резолюциях и решениях... Т. 9. М., 1986. С. 120.

[165] Эренбург И. Собрание сочинений. Т. 9. С. 189.

[166] Совершенно секретно. 1990. № 8. С. 11?12.

[167] Трагические судьбы: репрессированные ученые Академии Наук СССР. М., 1995. С. 38.

[168] Поварцов С. Причина смерти - расстрел. С. 85?86.

[169] Там же. С. 52, 60.

[170] Там же. С. 69.

[171] Там же. С. 82.

[172] Там же. С. 97?98, 102.

[173] Там же. С. 145.

[174] Суварин Б. Последние разговоры с Бабелем. - Континент. 1980. № 23. С. 352.

[175] Поварцов С. Причина смерти - расстрел. С. 128, 157.

[176] Шенталинский В. Рабы свободы: В литературных архивах КГБ. М., 1995. С. 200.

[177] Эренбург И. Собрание сочинений. Т. 9. С. 189.

[178] Юность. 1989. № 8. С. 37?39.

[179] Сообщение Д. Б. Добрушкина автору книги.

[180] Панферов Ф. Бруски. Т. IV. М., 1937. С. 110, 114.

[181] Там же. С. 124.

[182] Дружба народов. 1989. № 7. С. 60?61.

[183] РЦХИДНИ. Ф. 17. оп. 3. д. 1002. л. 57.

[184] РЦХИДНИ. Ф. 17. оп. 3. д. 977. л. 49?50; д. 933. л. 88?90; д. 944. л. 11; д. 995. л. 32.

[185] Бюллетень оппозиции. 1937. № 58?59. С. 3.

[186] Искандер Ф. Старый дом под кипарисом. - Знамя. 1987. № 7. С. 71?72.

[187] Иоффе Н. А. Время назад. М., 1992. С. 160.

[188] Адамова-Слиозберг О. Путь. М., 1993. С. 175.

[189] Ларина A. M. Незабываемое. С. 142.

[190] Огонёк. 1988. № 27. С. 6.

[191] Адамова-Слиозберг О. Путь. С. 82.

[192] Рыбаков А. Страх (Тридцать пятый и другие годы). Кн. 2. М., 1991. С. 279.

[193] Земсков В. Н. ГУЛАГ. Историко-социологический аспект. - Социологические исследования. 1991. № 6. С. 20.

[194] Наш Союз. Париж. 1937. № 3?4. С. 17.

[195] Режим личной власти Сталина. К истории формирования. М., 1989. С. 88.

[196] Третья Россия. Париж. 1936. № 7. С. 35.

[197] Третья Россия. Париж. 1938. № 8. С. 44.

[198] Последние новости. 1937. 9 ноября.

[199] Федотов Г. П. Полное собрание статей. Т. IV. С. 188?189.

[200] Там же. С. 178.

[201] По России. - Социалистический вестник. 1937. № 7?8. С. 21?22.

[202] Социалистический вестник. 1937. № 11. С. 14.

[203] Социалистический вестник. 1937. № 1?2. С. 16.

[204] Социалистический вестник. 1937. № 4. С. 5.

[205] Социалистический вестник. 1937. № 3. С. 2?3.

[206] Социалистический вестник. 1938. № 5. С. 13.

[207] Там же. С. 7?8.

[208] Адамова-Слиозберг О. Путь. С. 183.

[209] Нева. 1990. № 5. С. 173?176.

[210] Ефимов И. И. Не сотвори себе кумира. Л., 1990. С. 161.

[211] Там же. С. 117?118.

[212] Гинзбург Е. Крутой маршрут. М., 1990. С. 50.

[213] XXII съезд Коммунистической партии Советского Союза. Т. III. С. 120.

[214] Правда. 1938. 7 ноября.

[215] Михаил Кольцов, каким он был. С. 103.

[216] Там же. С. 104.

[217] Там же. С. 100.

[218] Бюллетень оппозиции. 1937. № 60?61. С. 21.

[219] Знамя. 1989. № 5. С. 55.

[220] Бакланов Г. Военные повести. М., 1986. С. 258?260.

[221] Бюллетень оппозиции. 1938. № 65. С. 2.

[222] Бюллетень оппозиции. 1937. № 58?59. С. 3.

[223] С 1937 по 1953 год вторая, "террористическая" строфа была выброшена из всех изданий произведений Маяковского

[224] Маяковский В. В. Поли. собр. соч. Т. 6. М., 1934. С. 19.

[225] Рыбаков A. Страх. Кн. 2. М., 1991. С. 235.

[226] Бакланов Г. Военные повести. С. 201?203.

[227] Вопросы истории. 1990. № 5. С. 50.

[228] Эренбург И. Собрание сочинений. Т. 9. С. 194.

[229] Огонёк. 1991. № 2. С. 21.

[230] Новый мир. 1990. № 8. С. 56?57.

[231] Фильштинский И. Мы шагаем под конвоем. М., 1994. С. 122?123.

[232] Там же. С. 128?130.

[233] Цит. по: Медведев Р. А. О Сталине и сталинизме. М., 1990. С. 339.

[234] Гнедин Е. А. Катастрофа и второе рождение. Амстердам, 1977. С. 104.

[235] Дружба народов. 1990. № 2. С. 35.

[236] Адамова-Слиозберг О. Путь. С. 117.

[237] Голоса истории. Вып. 22. Кн. 1. М., 1990. С. 219.

[238] Там же. С. 220?221.

[239] Там же. С. 222.

[240] Даугава. 1989. № 10. С. 78.

[241] М. Байтальский, в отличие от Солженицына, знакомый с событиями 30?х годов не понаслышке, вспоминал, как уже в мае 1936 года встречался в тюрьме "со многими мальчиками из кружков, собиравшихся для чтения и обсуждения работ Маркса и Ленина. Они получили по пять лет лагеря" (Байтальский М. Тетради для внуков (рукопись). С. 150).

[242] Даугава. 1989. № 10. С. 78. С. 88.

[243] Там же. С. 91?94.

[244] Известия ЦК КПСС. 1991. № 3. С. 140?147.

[245] Берия: конец карьеры. С. 389?390.

[246] Там же. С. 378?379.

[247] Ваксберг А. Нераскрытые тайны. М., 1993. С. 192?193.

[248] Родина. 1995. № 2. С. 87.

[249] Коммунист. 1990. № 17. С. 80?82.

[250] Звенья. Исторический альманах. Вып. I. М., 1991. С. 509.

[251] Там же. С. 515.

[252] Там же. С. 508.

[253] Там же. С. 517?520.

[254] Там же. С 510?511.

[255] Там же. С. 523?524.

[256] Там же. С. 524.

[257] Там же. С. 521?523.

[258] Некрасов В. Ф. Тринадцать "железных" наркомов. С. 794?795.

[259] Вопросы истории. 1995. № 11?12. С. 21.

[260] Сопротивление в ГУЛАГе. С. 148?149.

[261] Там же. С. 150?154.

[262] Выписки из следственных дел Т. И. Мягковой. Хранятся в личном архиве Р. М. Мягковой-Полоз.

[263] М. И. Варшавская. Воспоминания (рукопись). Хранится в личном архиве Р. М. Мягковой-Полоз.

[264] Сопротивление в ГУЛАГе. С. 126?127.

[265] Реабилитирован посмертно. С. 322.

[266] Симонов К. Живые и мертвые. М., 1960. С. 160.

[267] В недрах Ухпечлага. Вып. II. Ухта, 1994. С. 20.

[268] Поскольку это событие было беспрецедентным в истории сталинских лагерей, А. Солженицын счёл нужным посвятить ему несколько страниц в книге "Архипелаг ГУЛАГ" ("Новый мир". 1990. № 11. С. 83-86). Однако в своём описании он использовал сомнительные источники, к которым добавил по своему обыкновению немало отсебятины, расходившейся с действительными фактами и достоверными свидетельствами.

[269] Quantieme Internationale. 1951. Vol. 9. № 1; The Militant. 1951. Vol. 15. № 3; Proletarian Action. 1951. № 3, 4?5.

[270] Социалистический вестник. 1961. № 10?11. С. 201.

[271] Hoover Institution Archives. Collection of Nikolaevsky (далее - Коллекция Николаевского). Ящик 628. Папка 13.

[272] Коллекция Николаевского. Ящик 237. Папка 14.

[273] Там же. Ящик 236. Папка 4.

[274] Там же. Ящик 233. Папка 23.

[275] Там же. Ящик 237. Папка 14.

[276] Байтальский Д. Тетради для внуков. Рукопись. (Хранится в личном архиве Р. А. Медведева). С. 181.

[277] Заполярье. Воркута. 1991. 18 сентября.

[278] Иоффе М. Одна ночь. Нью-Йорк, 1978. С. 99.

[279] Коллекция Николаевского. Ящик 233. Папка 23. С. 12.

[280] Байтальский Д. Тетради для внуков. С. 185.

[281] Социалистический вестник. 1961. № 10?11. С. 204.

[282] Заполярье. 1991. 18 сентября; 1992. 15 января.

[283] Нильский М. Воркута. Сыктывкар, 1991. С. 79?100; Печальная пристань. Сыктывкар, 1991. С. 328?344.

[284] Войтоловская М. По следам судьбы моего поколения. Сыктывкар, 1991. С. 240.

[285] Дойчер И. Троцкий в изгнании. С. 451?452.

[286] Антонов-Овсеенко А. В. Портрет тирана. М., 1994. С. 187.

[287] XVIII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). Стенографический отчёт. М., 1939. С. 596.

[288] Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 33. С. 45.

[289] Новый мир. 1988. № 6. С. 105.

[290] Красная звезда. 1938. 23 февраля.

[291] Красная звезда. 1938. 21 февраля.

[292] XVIII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). С. 596.

[293] XVIII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). С. 149.

[294] Коммунист. 1988. № 1. С. 32.

[295] Рассчитано по: Советская историческая энциклопедия. Т. 7. М., 1965. С. 707.

[296] Советская историческая энциклопедия. Т. 7. С. 702.

[297] Правда. 1973. 17 июля.

[298] XVIII съезд Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). С. 30.

[299] Вопросы истории. 1990. № 5. С. 51.

[300] Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 291.

[301] Знамя. 1990. № 12. С. 38.

[302] Шрейдер М. Б. НКВД изнутри. С. 176?177.

[303] Вопросы истории. 1990. .M 6. С. 91.

[304] Казахстанская правда. 1988. 7 июня.

[305] Правда?5. 1995. № 12. С. 8.

[306] Молодая гвардия. 1989. № 4. С. 62.

[307] Знамя. 1989. № 6. С. 78.

[308] Литературная газета. 1988. 16 марта.

[309] Источник. 1993 № 5?6. С. 157?161.

[310] Реабилитация. С. 80.

[311] Там же. С. 77?78.

[312] Там же. С. 76?77.

[313] Голоса истории. Сб. научных трудов. Вып. 22. Кн. 1. М., 1990. С. 226.

[314] Там же. С. 228.

[315] Ефимов И. И. Не сотвори себе кумира. С. 407.

[316] Реабилитация. С. 88.

[317] Память. Исторический сборник. Вып. I. Париж, 1978. С. 348?350.

[318] Конституция СССР. М., 1937. С. 17.

[319] Треппер Л. Большая игра. С. 56.

[320] Сопротивление в ГУЛАГе. С. 107?110.

[321] Бюллетень оппозиции. 1937. № 60?61. С. 13, 20.

[322] Ваксберг А. Нераскрытые тайны. С. 141?142.

[323] Ваксберг А. Коминтерн. Болгарский след. - ЛГ-Досье. 1994. № 8. С. 24.

[324] Бюллетень оппозиции. 1937. № 62?63. С. 5.

[325] История и сталинизм. М., 1991. С. 192.

[326] Треппер Л. Большая игра. С. 59.

[327] Коммунист. 1991. № 7. С. 94?95.

[328] Правда. 1989. 7 апреля.

[329] Дружба народов. 1989. № 7. С. 178?179.

[330] Вопросы истории КПСС. 1988. № 12. С. 50.

[331] Литературная газета. 1988. 27 июля.

[332] Бюллетень оппозиции. 1939. № 71. С. 11.

[333] Гиренко Ю. С. Сталин-Тито. М., 1991. С. 55.

[334] Там же. С. 59.

[335] Вечерняя Москва. 1990. 15 февраля.

[336] Гиренко Ю. С. Сталин-Тито. С. 78.

[337] Там же. С. 70.

[338] Там же. С. 77.

[339] Там же. С. 79.

[340] Там же. С. 63?65.

[341] Архивы раскрывают тайны... Международные вопросы: события и люди. М., 1991. С. 362.

[342] Там же. С. 363.

[343] Там же. С. 355?356.

[344] Бюллетень оппозиции. 1938. № 66?67. С. 30.

[345] Вопросы истории КПСС. 1988. № 12. С. 52.

[346] Бюллетень оппозиции. 1938. № 68?69. С. 32.

[347] Исторический архив. 1993. № 3. С. 214.

[348] Бубер-Нейман М. Мировая революция и сталинский режим. М., 1995. С. 238.

[349] Там же. С. 242?243.

[350] Там же. С. 251.

[351] Исторический архив. 1992. № 1. С. 118?122.

[352] Аргументы и факты. 1989. № 36.

[353] Коминтерн и вторая мировая война. Часть I. M., 1994. С. 503.

[354] Там же. С. 501?502.

[355] ЛГ-Досье. 1994. № 8. С. 24.

[356] Там же.

[357] Комсомольская правда. 1988. 14 ноября.

[358] Огонёк. 1988. № 45. С. 27.

[359] Вопросы истории. 1994. № 5, С. 74.

[360] Источник. 1993, № 1. С. 71?73; Известия. 1990. 19 июня.

[361] Коммунист. 1991. № 7. С. 95.

[362] Исторический архив. 1993. № 6. С. 71.

[363] Знамя. 1988. № 7. С. 91.

[364] Открывая новые страницы... Международные вопросы: события и люди. М., 1989. С. 409.

[365] Архивы раскрывают тайны... С. 369.

[366] Правда. 1992 17 октября.

[367] Треппер Л. Большая игра. С. 56, 58.

[368] Архив Троцкого. № 14714.

[369] Бюллетень оппозиции. 1938. № 66?67. С. 31?32.

[370] Бюллетень оппозиции. 1938. № 68?69. С. 23.

[371] Там же.

[372] Poretsky E. K. Our own people. Ann Arbor, 1970. P. 219.

[373] Ibid. P. 211.

[374] Ibid. P. 174.

[375] Бюллетень оппозиции. 1937. № 60?61. С. 21.

[376] Бюллетень оппозиции. 1938. № 68?69. С. 23.

[377] Там же.

[378] Архив Троцкого. № 17228.

[379] Кудрова И. Гибель Марины Цветаевой. М., 1995. С. 147.

[380] Там же. С. 54.

[381] Poretsky E. K. Our own people. P. 237?238.

[382] Ibid. P: 236.

[383] Архив Троцкого. № 868.

[384] Последние новости. 1938. 19 ноября.

[385] Кудрова И. Гибель Марины Цветаевой. С. 143.

[386] Poretsky E. K. Our own people. P. 253; Коллекция Николаевского. Ящик 628, Папка 10.

[387] Бюллетень оппозиции. 1938. № 68?69. С. 24.

[388] Poretsky E. K. Our own people. P. 219.

[389] Архив Троцкого. № 17106.

[390] Бюллетень оппозиции. 1937. № 60?61. С. 8.

[391] Там же. С. 9.

[392] Там же. С. 8?9.

[393] Коллекция Николаевского. Ящик 628, Папка 10.

[394] Кривицкий В. "Я был агентом Сталина". С. 322.

[395] Там же. С. 69, 71.

[396] Там же. С. 316.

[397] Barmine A. One who survived. N-Y, 1945. P. 295.

[398] Бюллетень оппозиции. 1937. № 60?61. С. 11.

[399] Архив Троцкого. № 860.

[400] Бюллетень оппозиции. 1937. № 60?61. С. 8.

[401] Архив Троцкого. № 860.

[402] Архив Троцкого. № 15865. С. 25.

[403] Там же. С. 41?42.

[404] Там же. С. 54.

[405] Там же. № 873.

[406] Коллекция Николаевского. Ящик 92, Папка 3.

[407] Scope of Soviet Activity in the United States. Hearing before the Subcommittee to Investigate the Administration of the Internal Security Act... 1955. September. 28. Washington, 1955. P. 11.

[408] Ibid. P. 10, 12.

[409] Царев О., Костелло Дж. Роковые иллюзии. Из архивов КГБ: Дело Орлова, сталинского мастера шпионажа. М., 1965. С. 352.

[410] Там же. С. 356, 425.

[411] Там же. С. 359, 433.

[412] Там же. С. 453.

[413] Там же. С. 450.

[414] Там же. С. 437.

[415] Пролетарская революция. 1923. № 10. С. 151.

[416] Воспоминания о В.И.Ленине. Изд. 3. Т. 2. М., 1984. С. 266.

[417] Троцкий Л. Д. Сталинская школа фальсификаций. Поправки и дополнения к литературе эпигонов. Берлин, 1932. С. 20?21.

[418] Раскольников Ф. Ф. О времени и о себе. Л., 1989. С. 540.

[419] Власть и оппозиция. С. 165.

[420] Раскольников Ф. Ф. О времени и о себе. С. 541.

[421] Вопросы истории КПСС. 1963. № 12. С. 94.

[422] В действительности Раскольников никогда не имел отношения к левой оппозиции. Но для сталинистов типа Трапезникова "троцкистом" являлся каждый человек, выступавший против Сталина.

[423] Реабилитирован посмертно. С. 223.

[424] Коммунист. 1969. № 3. С. 75.

[425] Социалистический вестник. 7937. № 23?24. С. 23?24.

[426] Цит. по: Волкогонов Д. А. Троцкий. Политический портрет. Кн. 2. М., 1992. С. 279.

[427] Архив Троцкого. № 8472.

[428] Там же. № 858.

[429] The Case of Leon Trotsky. N?Y., 1938. P. 370.

[430] Ibid. P. 435.

[431] Ibid. P. 436.

[432] Glotzer A. Trotsky. Memoir & Critique. N?Y., 1989. P. 262.

[433] Ibid. P. 263.

[434] Ibid. P. 265.

[435] Бюллетень оппозиции. 1938. № 68?69. С. 2.

[436] Бюллетень оппозиции. 1938. № 62?63. С. 1?2.

[437] Там же. С. 3?4.

[438] Там же. С. 5?6.

[439] Бюллетень оппозиции. 1937. № 58?59. С. 4.

[440] Бюллетень оппозиции. 1938. № 68?69. С. 6.

[441] Там же.

[442] Бюллетень оппозиции. 1938. № 62?63. С. 11.

[443] Бюллетень оппозиции. 1938. № 68?69. С. 11.

[444] Там же. С. 12.

[445] Бюллетень оппозиции. 1937. № 58?59. С. 7.

[446] Там же. С. 8.

[447] Там же. С. 8, 11.

[448] Там же. С. 13.

[449] Там же. С. 15.

[450] Бюллетень оппозиции. 1938. № 65. С. 2.

[451] Бюллетень оппозиции. 1937. № 58?59. С. 17.

[452] Там же. С. 19.

[453] Кестлер А. Слепящая тьма. С. 164.

[454] Там же. С. 134.

[455] Там же. С. 123.

[456] Там же. С. 153?154.

[457] Там же. С. 168?170.

[458] Там же. С. 171.

[459] Там же. С. 177.

[460] Там же. С. 136.

[461] Там же. С. 134.

[462] Бюллетень оппозиции. № 68?69. С. 19.

[463] Бюллетень оппозиции. № 66?67. С. 22?23.

[464] Бюллетень оппозиции. № 68?69. С. 19.

[465] Дойчер И. Троцкий в изгнании. М., 1991. С. 467.

[466] Бюллетень оппозиции. 1937. № 56?57. С. 13?14.

[467] Бюллетень оппозиции. 1938. № 66?67. С. 22.

[468] Там же. С. 23.

[469] Вопросы истории. 1994. № 5. С. 9?10.

[470] Вопросы истории. 1994. № 4. С. 6; Новый мир. 1987. № 9. С. 42?43.

[471] Вопросы истории. 1994. № 4. С. 6.

[472] Вопросы истории. 1994. № 5. С. 19.

[473] Там же. С. 21.

[474] Драбкина Е. Великий перевал. - Юность. 1987. № 10. С. 17.

[475] Кураев М. Капитан Дикштейн. - Новый мир. 1987. № 9. С. 43.

[476] Вопросы истории. 1994. № 5. С. 20.

[477] Вопросы истории. 1994. № 7. С. 32.

[478] Бюллетень оппозиции. 1938. № 66?67. С. 24.

[479] Там же. С. 25.

[480] Там же.

[481] Вопросы истории. 1994. № 6. С. 26.

[482] Вопросы истории. 1994. № 7. С. 3?4.

[483] Там же. С. 32?33.

[484] Бюллетень оппозиции. 1938. № 66?67. С. 26.

[485] Бюллетень оппозиции. 1939. № 70. С. 10.

[486] Коллекция Николаевского. Ящик 92. Папка 3.

[487] Вопросы истории. 1994. № 5. С. 5?6.

[488] Коллекция Николаевского. Ящик 92, Папка 3.

[489] Бюллетень оппозиции. 1939. № 70. С. 10.

[490] Вопросы истории. 1994. № 7. С. 25.

[491] Бюллетень оппозиции. 1939. № 70. С. 10.

[492] Правда. 1994. 21 декабря.

[493] Бухарин Н. Теория исторического материализма. М., 1923. С. 239.

[494] Подробнее об этом см. в статье: Роговин В. З. "Дискуссии по проблемам быта и культуры в Советской России 20?х годов". - Сб. "Социальные исследования". Вып. 7. М., 1971.

[495] Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 41. С. 309.

[496] Там же. С. 312, 313.

[497] Там же. С. 309, 310.

[498] Бюллетень оппозиции. 1938. № 68?69. С. 9.

[499] Там же. С. 19.

[500] Там же. С. 9.

[501] Швейцер А. Культура и этика. М., 1973. С. 271, 275.

[502] Бюллетень оппозиции. 1938. № 68?69. С. 9.

[503] Кестлер А. Слепящая тьма. С. 201.

[504] Там же. С. 121.

[505] Там же. С. 192.

[506] Там же. С. 200.

[507] Бюллетень оппозиции. 1937. № 56?57. С. 12?13.

[508] Дробницкий О. Г. Проблемы нравственности. М., 1977. С. 201?202.

[509] См.: Философия Канта и современность. М., 1974. С. 120.

[510] Молодая гвардия. 1922. № 3. С. 128.

[511] Бюллетень оппозиции. 1937. № 68?69. С. 7.

[512] Там же. С. 9.

[513] Там же. С. 7?8.

[514] Там же. С. 18.

[515] Бюллетень оппозиции. 1937. № 58?59. С. 17.

[516] Современные "демократы", получившие доступ ко всем российским архивам, не смогли найти в них ни одного документа, свидетельствующего о расстреле в годы гражданской войны родственников офицеров-изменников.

[517] Бюллетень оппозиции. 1938. № 68?69. С. 14?15.

[518] Цит. по: Волкогонов Д. .А. Троцкий. Т. I. С. 284.

[519] Бюллетень оппозиции. 1937. № 58?59. С. 4.

[520] Бюллетень оппозиции. 1938. № 68?69. С. 17.

[521] Там же. С. 13.

[522] Байтальский М. Тетради для внуков. Рукопись. С. 72.

[523] Бюллетень оппозиции. 1938. № 68?69. С. 11.

[524] Там же. С. 15.

[525] Там же. С. 19.

[526] Бюллетень оппозиции. 1938. № 64. С. 2.

[527] Там же. С. 3.

[528] Там же. С. 5.

[529] Архив Троцкого. № 17106.

[530] Бюллетень оппозиции. 1938. № 64. С. 4.

[531] Там же. С. 6.

[532] Бюллетень оппозиции. 1939. № 74. С. 2.

[533] Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. С. 134?135.

[534] Там же. С. 167.

[535] Там же. С. 198.

[536] Там же.

[537] Там же. С. 151.

[538] Там же. С. 135.

[539] Там же. С. 313?314.

[540] Scope of Soviet Activity in the United States. Hearing before the Subcommittee to Investigate the Administration of the Internal Security Act... February. 29. 1956. Washington. 1956. P. 93?94.

[541] Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. С. 141, 223, 274.

[542] Scope of Soviet Activity in the United States. Hearing... February. 29. 1956. P. 77.

[543] Ibid. P. 80.

[544] Ibid. P. 88, 98?99.

[545] Ibid. P. 89?90.

[546] Столица. 1992. № 39. С. 59.

[547] Poretsky E. K. Our own people. P. 238; Кудрова И. Гибель Марины Цветаевой. С. 44.

[548] Бюллетень оппозиции. 1938. № 64. С. 7.

[549] Бюллетень оппозиции. 1938. № 68?69. С. 29.

[550] Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. С. 167.

[551] Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 164.

[552] Архив Троцкого. № 860.

[553] Бюллетень оппозиции. 1938. № 64. С. 8.

[554] Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 165.

[555] Там же. С. 164.

[556] Бюллетень оппозиции. 1938. № 64. С. 7.

[557] Бюллетень оппозиции. 1938. № 68?69. С. 28.

[558] Там же. С. 29?30.

[559] Там же. С. 29.

[560] Бюллетень оппозиции. 1939. № 70. С. 14?15.

[561] Там же. С. 13.

[562] Там же. С. 14.

[563] Троцкий Л. Д. Дневники и письма. С. 165.

[564] Бюллетень оппозиции. 1939. № 70. С. 15.

[565] Архив Троцкого. №№ 860, 15852.

[566] Scope of Soviet Activity in the United States. Hearing... February, 29. 1956. P. 92.

[567] Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. С. 168.

[568] Царев О., Костелло Дж. Роковые иллюзии. С. 532.

[569] Dallin David Y. Soviet espionage. London, 1955. P. 420.

[570] Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. С. 212.

[571] Там же. С. 140.

[572] Сообщение В. Б. Бронштейна автору книги. Более подробные сведения о репрессированных родственниках Троцкого содержатся в публикациях: Bronstein V. Stalin and Trotsky's Relatives in Russia. In: The Trotsky Reappraisal. Edinburg, 1992; Бронштейн В. Б. Троцкий, его ближайшие и дальние родственники - Из глубин времен. Выпуск 4. СПб, 1995.

[573] Бюллетень оппозиции. 1938. № 70. С. 16.

[574] Волкогонов Д. А. Троцкий. Политический портрет. Кн. 2. С. 208.

[575] Бюллетень оппозиции. 1937. № 62?63. С. 24.

[576] Бюллетень оппозиции. 1938. № 66?67. С. 32.

[577] Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. С. 305?307.

[578] Архив Троцкого. № 868, 869.

[579] Нева. 1989. № 3. С. 204?205.

[580] Таким термином Троцкий и Седов пользовались в своих статьях и переписке для обозначения работников ГПУ-НКВД.

[581] Архив Троцкого. № 17106.

[582] Jean van Heijenoort. With Trotsky in exile. London. 1978. P. 101?102.

[583] Scope of Soviet Activity in the United States. Hearing... September, 28. 1955. Washington, 1962. P. 2?3.

[584] Царев О., Костелло Дж. Роковые иллюзии. С. 426.

[585] Архив Троцкого. № 6137.

[586] Царев О., Костелло Дж. Роковые иллюзии. С. 369, 425?426, 544.

[587] Legacy of Alexander Orlov. Washington, 1973. P. 15.

[588] Writing of Leon Trotsky. Supplement (1934?1940). N.Y., 1979. P. 818?819.

[589] Legacy of Alexander Orlov. P. 16.

[590] Scope of Soviet Activity in the United States. Hearing... March, 2. 1956. P. 137?138.

[591] Writing of Leon Trotsky. Supplement (1934?1940). P. 950.

[592] Царев О., Костелло Дж. Роковые иллюзии. С. 368?369.

[593] Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. С. 191.

[594] Троцкий Л. Д. Преступления Сталина. С. 273?274.

[595] Dallin David J. Soviet Espionage. P. 415?416.

[596] Serge V. & Sedova N. The Life and Death of Leon Trotsky. P. 244.

[597] Бюллетень оппозиции. 1938. № 68?69. С. 27?28.

[598] Бюллетень оппозиции. 1939. № 73. С. 16.

[599] Судоплатов П. Разведка и Кремль. Записки нежелательного свидетеля. М., 1996. С. 58.

[600] Коллекция Николаевского. Ящик 628. Папка 10.

[601] Там же. Ящик 627. Папка 7.

[602] Архив Троцкого. № 871.

[603] Там же. № 860.

[604] Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. С. 306.

[605] Архив Троцкого. № 864.

[606] Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. С. 170.

[607] Там же. С. 227.

[608] Там же. С. 169?170.

[609] Царев О., Костелло Дж. Роковые иллюзии. С. 323.

[610] Архив Троцкого. № 879.

[611] Коллекция Николаевского. Ящик 627. Папка 2.

[612] Архив Троцкого. № 863.

[613] Там же. № 873.

[614] Дальнейшая судьба Тарова сложилась трагически: во время войны он вступил в армянскую группу Сопротивления во Франции и был убит гитлеровцами в 1942 году.

[615] Архив Троцкого. № 863.

[616] Коллекция Николаевского. Ящик 627. Папка 2.

[617] Там же. Ящик 628. Папка 10.

[618] Там же.

[619] Освобождение Сержа, бельгийского подданного, было результатом неустанных усилий Ромен Роллана, который, начиная с 1933 года, почти в каждом письме Горькому просил последнего способствовать выезду Сержа в Бельгию, а в 1935 году поднял этот вопрос в беседе со Сталиным.

[620] Poretsky E. K. Our own people. P. 245.

[621] Коллекция Николаевского. Ящик 628. Папка 10.

[622] Там же. Ящик 627. Папка 2.

[623] Архив Троцкого. № 860.

[624] Там же. № 7729.

[625] Writings of Leon Trotsky. (1937-1938). N.Y., 1970. P. 338?239.

[626] Вопросы истории. 1990. № 6. С. 78.

[627] Берия: конец карьеры. С. 393?394.

[628] Хлевнюк О. В. 1937?й: Сталин, НКВД и советское общество. С. 243?244.

[629] Исторический архив. 1992. № 1. С. 124?126.

[630] Вопросы истории. 1992. № 2?3. С. 87.

[631] Сталинское Политбюро в 30?е годы. С. 168?170.

[632] Там же. С. 168.

[633] Вопросы истории. 1990. № 6. С. 81.

[634] Яковлев А. Цель жизни. М., 1969. С. 509.

[635] Симонов К. Солдатами не рождаются. М., 1981. С. 609?610, 612.

[636] Поварцов С. Причина смерти - расстрел. С. 149, 151.

[637] Шенталинский В. Рабы свободы. С. 67.

[638] Там же.

[639] Совершенно секретно. 1992. № 4. С. 6?7.

[640] Аргументы и факты. 1989. № 45.

[641] Октябрь. 1992. № 10. С. 132.

[642] Ефимов И. И. Не сотвори себе кумира. С. 391.

[643] Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. I. С. 82?83.

[644] Этот нелепый лозунг представлял, разумеется, очередную выдумку самого Ярославского.

[645] Источник. 1994. № 6. С. 97.

[646] Волкогонов Д. А. Троцкий. Кн. 2. С. 282.

[647] Свободная мысль. 1993. № 10. С. 29.

[648] Там же. С. 30.

[649] Большевик. 1937. № 9. С. 8.

[650] Голоса истории. Т. 22. Вып. 1. М., 1990. С. 217.

[651] Реабилитация. С. 58.

[652] История и сталинизм. С. 75?76.

[653] Там же. С. 77.

[654] Правда. 1938. 15 ноября.

[655] Там же.

[656] История ВКП(б). Краткий курс. М., 1938. С. 332.

[657] Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 274.

[658] Правда. 1938 15 ноября.

[659] Там же.

[660] Вопросы истории. 1992. № 6?7. С. 88.

[661] Там же. С. 83.

[662] Там же. С. 87.

[663] Там же. С. 88?89.

[664] Там же. С. 81.

[665] Исторический архив. 1993. № 4. С. 81.

[666] Вопросы истории. 1992. №6?7. С. 83.

[667] Там же. С. 84?85.

[668] Чуев Ф. Так говорил Каганович. С. 99.

[669] Источник. 1994. № 2. С. 84.

[670] Там же. С. 81.

[671] Вопросы истории. 1992. № 6?7. С. 84.

[672] Исторический архив. 1993. № 4. С. 81.

[673] Исторический архив. 1993. № 6. С. 45.

[674] Исторический архив. 1994. № 1. С. 56.

[675] Исторический архив. 1993. № 4. С. 62, 80.

[676] Исторический архив. 1994. № 2. С. 41.

[677] Исторический архив. 1993. № 4. С. 80.

[678] Исторический архив. 1994. № 1. С. 8, 9.

[679] Исторический архив. 1993. № 3. С. 16.

[680] Исторический архив. 1994. № 1. С. 67.

[681] Исторический архив. 1993. № 5. С. 41.

[682] Исторический архив. 1994. № 2. С. 18.

[683] Исторический архив. 1993. № 5. С. 41, 45.

[684] Исторический архив. 1993. № 3. С. 44?45.

[685] Там же. С. 44.

[686] Исторический архив. 1994. № 1. С. 37.

[687] Исторический архив. 1993. № 3. С. 43.

[688] Исторический архив. 1993. № 4. С. 11.

[689] Исторический архив. 1993. № 4. С. 16?17.

[690] Исторический архив. 1993. № 3. С. 43.

[691] Исторический архив. 1994. № 1. С. 9.

[692] Исторический архив. 1993. № 6. С. 66.

[693] Там же. С. 45.

[694] Исторический архив. 1993. № 3. С. 19?20.

[695] Исторический архив. 1993. № 6. С. 38.

[696] Исторический архив. 1994. № 2. С. 41.

[697] Исторический архив. 1993. № 4. С. 62.

[698] Вопросы истории. 1992. № 6?7. С. 88.

[699] Бальзак О. Собр. соч. Т. 5. М., 1952. С. 28?29.

[700] Barmine A. One who survived. N.?Y. 1945. P. 325.

[701] Новый мир. 1988. № 8. С. 125.

[702] Новый мир. 1990. № 3. С. 109.

[703] Антонов?Овсеенко А. В. Портрет тирана. М., 1994. С. 270, 388.

[704] Там же. С. 100, 426.

[705] Медведев Р. А. О Сталине и сталинизме. С. 405, 455?456.

[706] Вопросы истории. 1990. № 3. С. 82.

[707] Известия. 1996. 3 июня.

[708] История СССР. 1991. № 5. С. 152?153.

[709] Известия. 1990. 13 февраля; Неделя. 1990. № 20. С. 11.

[710] Известия. 1992. 3 августа.

[711] Хрестоматия по истории России. 1917?1940. М., 1994. С. 385?386.

[712] Социологические исследования. 1990. № 8. С. 45.

[713] Социологические исследования. 1990. № 6. С. 17.

[714] История СССР. 1991. № 5. С. 152.

[715] Некрасов В. Ф. Тринадцать "железных" наркомов. С. 90.

[716] Шелестов Д. Время Алексея Рыкова. М., 1990. С. 329.

[717] Социологические исследования. 1991. № 7. С. 3.

[718] Наше отечество. Опыт политической истории. Т. 2. М., 1991. С. 419.

[719] Социологические исследования. 1991. № 6. С. 10.

[720] История СССР. 1991. № 5. С. 153.

[721] Социологические исследования. 1991. № 6. С. 14?15, 19.

[722] История СССР. 1991. № 5. С. 152.

[723] Там же.

[724] Реабилитация. С. 34.

[725] Коммунист. 1990. № 8. С. 103.

[726] Источник. 1995. № 1. С. 120.

[727] Отечественные архивы. 1992 № 2. С 28

[728] XX съезд КПСС и его исторические реальности. М., 1991. С. 54.

[729] Некрасов В. Ф. Тринадцать "железных" наркомов. С. 272.

[730] Социологические исследования. 1991. № 7. С. 15.

[731] XX съезд КПСС и его исторические реальности. С. 63.

[732] Реабилитация. С. 328; Известия. 1992. 3 августа.

[733] Правда. 1991. 14 апреля.

[734] Реабилитирован посмертно. С. 141.

[735] Вопросы истории. 1995. № 11?12. С. 21.

[736] Вопросы философии. 1990. № 2. С. 13.

[737] Известия ЦК КПСС. 1990. № 1. С. 88.

[738] Очерки по истории компартии Украины. Киев. 1961. С. 430, 452.

[739] Троцкий Л. Д. Сталин. Т. II. С. 261.

[740] Вопросы философии. 1990. № 2. С. 13.