Опубликовано в журнале "Родина", №9, 1990 г. Нужны ли догмы? Зачем нужны "догмы"? Не достаточно ли нравственного учения Евангелия? Мы верим в Бога, но зачем эта куча непонятных и ненужных догматов, которых мысль не может ни принять, ни усвоить? "Бог один и троичен". Две ипостаси неслитных и нераздельных. Зачем все это? Да и вообще, "что пользы веровать так или иначе? Лишь бы быть хорошим человеком?". "Мы признаем нравственную ценность евангельских повествований и посланий апостольских, но какая будет польза для моей души от веры в Троицу, от признания Исуса Христа Богочеловеком?" Давно слышался этот вопрос в образованных кругах русского общества, а в последние годы в нем все яснее и яснее слышатся оттенки глухого ропота, разразившегося наконец и жестокими богохульствами общеизвестной заграничной "Критике догматического богословия" и плохо скрываемыми насмешками в религиозно-народных брошюрах, где добродетель человеколюбия некоторых древних христиан противопоставляется праздному будто бы богословствованию вселенских учителей, изощрявшихся "согласить то, что несогласимо" и ради этого пренебрегавших обязанностями христианина. Проповедники штундизма издеваются над св. Церковью, будто бы забывшей евангельские заповеди ради догматических тонкостей, и представляют себя восстановителями истинного христианства после многовекового его затмения отвлеченным и ложным догматизмом. Противопоставление добродетели догматам и нравственное безразличие последних становится темой не для писателей только, но и для постоянных разговоров в обществе, среди учащегося юношества, даже для женщин, и притом не в виде робкого недоумения, как прежде, а в виде дерзкого и настойчивого запроса. Враги св. догматов особенно любят ссылаться на слова Христовы: "Если хочешь войти в жизнь, соблюди заповеди" (Мф., 19, 17), а также на слова апостола Иакова: "Чистое и непорочное благочестие пред Богом и Отцем есть то, чтобы призирать сирот и вдов в их скорбях и хранить себя неоскверненным от мира" (Иак. 1, 27). Они говорят: покажите мне, каким образом я буду усерднее исполнять заповеди и охранять себя от скверн мира, веруя в исхождение св. Духа от Отца и в две воли в Исусе Христе, нежели отвергая тот или другой догмат. Граф Л. Н. Толстой недавно сравнил догматы с грудой мусора, которым завалили доброе ядро евангельского учения. Догматы, по его словам, клином вбиваются в голову и разбивают мозг, веру в разум и заслоняют от души "вящее" в законе: любовь — жизнь по заповедям Христовым. Не прав ли в самом деле он? Года два тому назад один ученый выразился даже еще резче и суровее. Догматы, говорил он, заглушили своим пустоцветом все лилии Евангелия... Они годны только на то, чтобы сплести веревку и удушиться. Будем, однако, рассуждать попросту и последовательно. Не правы ли все эти? Если догмат нам непонятен, темен, то нужен ли он? Не вредит ли он только вере? В одной духовной школе недавно давали работу на тему "Учение Платона об идеях". Учение это очень неясно и туманно. Он говорит об идеях вещей, которые реально существуют в каком-то особом "мысленном мире" и т. п. Не только ученики средней школы, но и крупные ученые спорят о смысле учения и его не понимают. Возникает вопрос: да нужно ли оно, нужны ли эти "догмы" философского учения, в свое время разделившего мир на две половины? Никто не скажет, что в самом деле нужно бросить все, что говорил великий философский ум. Если его мысли неясны, значит, мы до них не доросли и должны еще вырасти, вытянуться хоть на цыпочки, чтобы их понять. Воспитать себя — до них. Иначе что же... Если мы будем отвергать все непонятное для нас, то тогда, значит, мы уничтожим и сотрем все мысли, какие двигают мир, потому что они всегда вначале были выше толпы,— непонятны большинству. Теперь перейдем к нашему вопросу о догмате. Это — истины высшего откровения о внутренней жизни Бога. Естественно, что они недоведомы. Это, однако, не значит, что они не нужны. Все содержание символа веры, говорят, какие-то геометрические теоремы, "трехугольники", которым и цена в области мировоззрения та же, что геометрическим формулам. Хорошо. Теоремы. Остановимся на этом сравнении. Но что такое теоремы в геометрии? Это — сокращенное изложение законов, соотношение линий и плоскостей. Невежде теорема не говорит ничего, является каким-то плоским местом. Ученому теорема говорит много, ложится краеугольным камнем всех его построений, вместе с теоремами других наук помогает ему построить мост, дом, дворец. Такое же значение имеют и догмы. Если человек не хочет войти в их смысл, подойти к ним верой и сердцем, они — мертвая ценность, неполезная, но только для этого человека, потому что он сам мертв. Как только он войдет, хотя отчасти, в смысл догмы, догматы окажутся центром света, откуда идут лучи во все уголки жизни, на все вопросы жизни. Окажется, что это основоположные истины жизни, краеугольные камни жизнепонимания. Окажется, что для постройки здания мировоззрения эти теоремы так же необходимы, как чертежи для постройки моста. Догмы, говорят,— это праздная игра мысли. Это шашки, которыми жонглируют, чтобы убежать от обязанности жить с Евангелием и по Евангелию. Но подумайте, кто были первые отцы, выработавшие догматы на свв. Соборах? Из самой истории Церкви и золотого века ее богословской учености хорошо известно, что лучшие догматисты — вселенские учители — были прежде всего и по преимуществу ревнителями христианской добродетели, так что только пристрастие и невежество может противопоставлять ревнителей добродетели ревнителям веры, как это делается в современных брошюрах, притязательно выдающих себя за "повествования из церковного пролога". Кто решится отрицать нравственную чистоту, отрешенность от всего мирского и широкое человеколюбие духа Василиева? И, однако, этот дух готов был разлучиться со своим телом буквально за одну йоту в определении существа Христова. Очевидно, эта йота, которою определялось единосущие Сына с Отцом в противовес подобосущию (омоусиос, а не омиусиос), эта йота была не безразлична для добродетельной жизни христиан. Далее, всем известно, что св. Григорий Богослов был прежде всего человек любвеобильнейшего сердца, аскет и религиозный поэт,— он все внимание своего разума устремлял на очищение совести от малейшего потемнения грехом и всякое изъясняемое слово Писания старался привязать к разъяснению пути совершенствования и к побуждению восходить по нему. Душа человека, требующая попечения духовного врача,— вот что составляло его единственную заботу, как пастыря и как богослова, и в этом именно смысле Церковь противопоставляет его творения схоластическому рационализму еретиков, когда воспевает ему тропарь: "Пастырская свирель богословия твоего риторов победи трубы". Между тем кто, как не он, был наиболее точным и настойчивым проповедником догматов? Я не хочу сейчас говорить в защиту отдельных догматических истин. Скажу о некоторых. Вот догмат о воскресении Сына Божия. Разве безразлично для жизни веровать в него или не веровать? Но ведь здесь решен вопрос, возможно ли победить смерть и грех. Если Господь не воскрес, то суетна наша вера. Тогда и проповедь Господа Исуса только мечта. Он был мечтатель, который хотел выдвинуть любовь в закон жизни вместо закона борьбы за существование, и вот конец его дела — смерть. Все дело Господа становится, следовательно, не победоносной проповедью новых начал жизни, а новым доказательством, что закон звериной борьбы один управляет жизнью. Поэтому-то, как известно, В. С. Соловьев, и Д. С. Мережковский не во имя разума, его прав, требуют признания догмы воскресения. По их мнению, в этой именно догме воскресения суть всего христианства. "Люди до сих пор утверждали, что христианство основано на любви к ближнему,— что большое заблуждение, так как любовь была в законе Моисеевом и у всех древних мудрецов и философов, от Сократа до Марка Аврелия, от Конфуция до Бодиза мивы. Основа христианства — воскресение Христа. Если бы Христос "не воскрес, то он достоин был бы распятия, так как тогда он обманул бы человечество величайшим из всех обманов, утверждая, что Бог есть Отец Небесный. Бог, допустивший уничтожение в смерти такой личности, не Отец и не Бог. Нельзя не любить Христа. Но любить — значит хотеть абсолютного бытия того, кого любишь. Какая же может быть любовь к Христу, умершему и не воскресшему?" Воскресение Христа было реально. Это утверждение не противоречит науке и ее опытному методу. Признает же наука переход материи от неорганического к органическому. Разве это не "чудо", не "тайна"? Почему же тогда не признать воскресшего Христа? Это воскресение противоречит только бессознательным пережиткам догматического материализма. "Если бы такая личность, как Богочеловек Христос, умерла, то человечеству не стоило бы жить..." Вы можете соглашаться с этими рассуждениями или не соглашаться, но суть дела в том, что здесь люди признают догмат основой мировоззрения, придают догматической истине большее значение, чем всему учению Евангелия. А еще. Догма богочеловечества Господа, из-за которой спорили так долго. Она тоже далеко не безразлична для жизни, понимания жизни. Допустим, мы решим, что в Господе Исусе человечество было поглощено Божеством, как учили монофизиты. Тогда Он — не человек, не может быть руководящим маяком для человека, предметом для его подражания, потому что мыслимо ли идти человеку путем Бога. Иное дело церковное учение, по которому Господь есть и человек. Тогда его скорбный путь до Голгофы — путь человеческий, и по нему могут идти Им водимые и Им поддерживаемые люди. Или еще скажу о догмате троичности Лиц в Боге. Эта истина, кажется, например, особенно вредной и развращающей Л. Н. Толстому. А нам один юноша, единоверец, говорил: "Три и один — странная математика. Да и к чему такая метафизика. Что она дает, кроме оскомины в мозгу". Между тем такие речи — прямой отзвук Божества. Есть люди вовсе не богословы, которые придают истине троичности огромное значение. "Чисто философское развитие понятия об абсолютном, даже независимо от каких бы то ни было религиозных определений, приводит нас к признанию же трех Лиц Божества. Отсюда ясно,— продолжают они,— что в самом учении о троичности Лиц в Боге выражены высшие и необходимые начала разумного богопознания, составляющие приложение и развитие самых основных законов разума". По нашему мнению, догмат троичности — своего рода "ось", на которой держится нравственный закон, высшее обоснование той верховной заповеди христианства, которую так ценят даже нехристиане. Человечество единосущно. Каждый человек— это только одно лицо, ипостась великого единства — единосущного человечества. Все люди—- это раздробленные искры единого Божественного дуновения. "И вдунул в лице его дыхание жизни". Отдельная человеческая душа — это один тон в аккорде. Отсюда основной закон человеческой жизни — любовь. Девизом нормального строя людских отношений Творец поставил догмат, что "нет разности между людьми. Все одно, как живые органы великого тела" — Церкви. Но эта истина единства не забыта только, а совсем затеряна людьми, утрачена, искажена, изгнана из самой природы мира. Законом единства "недолго жили люди, грех разъединил всех, так что все человечество стало похоже на груду костей без живого сочетания и сочленения". Человечество "разорвалось". Истина единства человечества, которая должна бы сплотить всех людей "в едину душу и сердце", затмилась. Заповедь любви стала казаться насилием для человеческой души, законом мира стал эгоизм, себялюбие. Противоестественное разъединение людей стало их естественным состоянием. Далеко в глубине сознания каждого залегла искусственно привитая идея, что мое "я" и всякое другое "не я" суть существа противоположные, что ближний есть именно "не я", а потому любить его, как самого себя, я могу лишь в отдельных порывах, но никак не в постоянном настроении своего сердца. Христианство должно было уничтожить эту ложь греховного разъединения, противопоставить этому будто бы закону жизни другой закон. И оно должно было дать именно закон, т. е. не заповедь, предписание, а обосновать начало любви и единения на неподвижных изначальных основах,— оправдать это начало как действительную основу мировой жизни, истинно неподвижный "тезис" мира. По мнению свв. отец, такое оправдание закону именно и дает догмат Св. Троицы, тесно связанный в словах Господа Исуса с истиной единосущия человечества. Здесь-то его и просвещает догмат Св. Троицы, уверяющий его, что истинное и вечное существо Творца его природы свободно от подобной исключительности, ибо, будучи едино по естеству, оно троично в Лицах, что раздельное сознание человечества есть ложь, последствие греховного падения, уничтожаемое пришедшим от Отца Сыном, но с Отцом не разлучившимся и призывающим нас в благодатное единство с Собою, которому основание уже дано в действительности через Его воплощение и к которому поэтому всякий может приобщиться сознательно через постепенное претворение своей природы, себялюбивой и гордой, в смиренную и любящую. Таким образом, православное учение о Св. Троице является метафизическим обоснованием нравственного долга любви точно так же, как на учении о загробном воздаянии обосновывается добродетель терпения и т. п. Св. Григорий Нисский и св. Василий Великий настаивали на тесной связи догм троичности с догмой "единосущия человечества". И, так понимая истину троичности, святые отцы только следовали за Господом Христом, Который в Своей первосвященнической молитве указал на единство Лиц в Троице как на идеал и заповедь для его учеников. "Отче, да вси будут, якоже Ты во Мне и Аз в Тебе,—• молит Он,— да и тии в нас едино будут"; "пусть все будут совершенны в единстве". Таким образом, предсмертное завещание Христа о единении, данном Им Церкви, Им Самим поставлено в теснейшую связь с догмой троичности. Догма троичности — метафизическая основа христианства как религии любви. Так и понимали ее свв. отцы по смыслу слов Христовых,— в догме троичности они усматривают удостоверение и осуществление истины объединения всех в единстве любви, иначе сказать, они в той же догме троичности видели подкрепление, основу, необходимую предпосылку первой из истин христианской жизни— истины Церкви как чудотворящего организма, мистически объединяющего единосущных по природе людей тайной любви и озарением любви; организма, сливающего через любовь всех отдельных членов Церкви во всемогущее — многоипостасное, но единосущное единство Церкви. Церковь, разъясняют свв. отцы, и может быть понята только как отражение в человечестве жизни и закона жизни Трех-Ипостасной и Единой Троицы. "Забейте клин между половицами закрома, сколько бы ни сыпали в такой закром зерна, оно не удержится. Точно так же и в голове, в которую вбит клин Троицы или Бога, сделавшегося человеком и своим страданием искупившего род человеческий и потом опять улетевшего на небо, не может уже удержаться никакое разумное, твердое жизнепонимание". "Что ни сыпь в закром с щелью в полу, все высыплется. Что ни вкладывай в ум, принявший за веру бессмысленное, ничто не удержится в нем". "Страшно подумать о том извращении понятий и чувств, которое оставляет в душе ребенка и взрослого темного человека такое учение". А мы бы сказали: да, если бы истина троичности вошла клином в нашу жизнь, в наше разумение жизни,— мир переменил бы лицо свое, царство Христово настало бы на земле. Любовь стала бы законом жизни. Нет, скажем мы, человек, который принял бы верой (а что такое вера — смотри ниже) учение о Боге в Троице, будет слуга света и истины, потому что к этому именно стала бы его звать Св. Троица. Слуга Св. Троицы есть слуга единения любви, согласия, апостол подлинного Евангелия. К сожалению, верующих в истину церковную немного. И эта вера есть обязанность, бремя тяжелое для человека, слишком ревностно охраняющего свое "я". "Но ведь фактически (могут возразить нам) все-таки догматы не приносят пользы жизни, они существуют только в катехизисах и бесполезны для жизненного творчества". Может быть. И Евангелие у нас тоже вне жизни, и оно мало оказывает действительного воздействия на нашу линию поведения. Следует ли из этого, что оно не нужно и бесплодно? Нужно приобрести веру, которой у нас нет. Под верой часто разумеют признание известной истины умом... Я верю в Троицу, т. е. ее не отрицаю. Этой веры мало. Вера есть более глубокое и широкое чувство, чем такая вера бесов. Настоящая вера есть усвояемое нравственным подвигом жизни сближение с миром потусторонним, с Богом, миром небесной жизни и проникновение к этому миру очами сердца. Вера как признание есть, по Исааку Сирянину и по Симеону Новому Богослову, низший вид религиозного ведения,—- нужно не только знать, но и опытно в душе чувствовать прикосновение Бога и в этом находить бесспорное удостоверение веры. Истину должно принимать не по доверию, а в силу ее переживания душой. "Христиане, которые не видят умно Господа, не освещаются явственно и значительно Его Божеским светом, пусть не говорят, как неверные, что невозможно Его видеть". Великое дело веровать во Христа, но надобно научиться и познавать Его. Воскресению Христову верят многие, но мало таких, которые бы чисто зрели Его. Те же, которые не зрят так воскресения, не могут поклоняться Христу яко Господу. Бог должен вселиться в нас и открыть нам Себя; заведомо сознательно мы должны прозреть к ведению, "т. е. ощутить Бога в Себе ясно и осязательно" (Мысли Симеона Нового Богослова). И вот эта подлинная вера приобретается практикой жизни по Богу, молитвой,— упражнениями жизни по Христу. Свв. отцы оттого и могли говорить о догме, что всей душой приникали к жизни Божией и хоть отчасти видели то, что мы увидим когда-то лицом к лицу. Если человек живет душой в воздухе сфер небесных, то тем самым он научится истинно веровать, т. е. не только мыслью, но и волей подходить к истине откровений, входить внутрь ее. Тогда догмы открываются ему во внутреннем его чувстве, в глубинах его нравственного сознания. И только тогда Св. Троица не будет казаться ему геометрическим треугольником, а покажется в свете всего своего духовного содержания, и как откровение о внутренней жизни Бога, и как заповедь, освещающая весь путь христианина. И только такой человек, в сущности, может говорить об истинах веры. Если об истинах веры говорит просто богослов, хотя бы изучивший наизусть "все Писание, но не знающий тайн молитвы и жизни в Боге, то можно сказать, что здесь слепой говорит о цветах. Бесплодные и напрасные речи. Нужны ли обряды? Старообрядчество больше всего и чаще всего упрекают в "обрядоверии", то есть в упрямом поклонении обряду больше даже догмы. Их уважение к обряду склонны считать чуть не идолопоклонством. Но, в самом деле, неужели обряд — что-нибудь несущественное, мало нужное в порядке духовной жизни? Мы уже писали коротенько о смысле обряда в первой статье. Говорили, почему старообрядчество должно было "духом восстать" против кощунственного покушения на святыню обряда. Теперь хочу сказать, для старообрядческой молодежи главным образом, в чем смысл обряда. Что такое обряд? Это "оболочка", одежда догмы, говорили мы. Теперь продолжим немного иначе: это закрепленная духовная жизнь, сильный момент христианской жизни, великое мгновение, остановленное, так сказать, навеки, в целях духовного воспитания. В первой христианской Церкви существовало общение во всем, люди имели все общее, и не было между ними нуждающихся... И вот настроение этих святых дней создало святой обычай, или обряд "агап" вечерней любви. Все христиане того времени были в постоянном любовном единении: не только имущественно, но и сердце и душу они имели одну (Деян., гл. IV). Святое настроение и "агап" этого общения душ закрепилось в одном сложном обряде, системе обрядов в литургии и вообще в богослужении. Литургия в своих обрядах — вся символическое осуществление молитвы Господа к Отцу: "Да все едино будут... яко же и мы" (Иоан., 17, 11, 21). В древности и самая литургия носила название "таинство общения", а Кирилл Александрийский прямо называет ее общей связью, соединяющей всех. "Литургия,— пишет Н. В. Гоголь,— нечувствительно строит и создает человека, и если общество еще совершенно не распалось, если люди не дышат полною, непримиримою ненавистью между собой, то сокровенная причина тому есть система обрядов — Божественная литургия, напоминающая человеку о святой небесной любви к брату". Но литургия — нечто великое, необычайно глубокое. Но возьмите что-нибудь помельче, если позволительно так выразиться. Возьмем такой некрупный обряд, как, например, "поклоны". Зачем это чисто механическое движение? Но вот рассказ "Луга духовного" на эту тему (в нашей свободной передаче). Однажды пришел к авве Иоанну крестьянин и, рассказав про свою крайнюю нищету, просил у него в долг номисму (4 р.). Старец сжалился над ним и занял денег в обители. Однако прошло два года, и крестьянин не являлся. Блаженный авва между тем узнал, что крестьянин ведет беспечную жизнь и не радеет о своей семье. Долго думал старец, как бы помочь горю. Призвав своего должника, он сказал ему: — Возврати же мне долг, брат! — Видит Бог, нечем мне заплатить тебе! — А я вот помогу тебе уплатить.Теперь еще не скоро наступят полевые работы... — Что ни прикажешь, я все исполню. — Когда только ты будешь свободен дома, приходи сюда и клади по тридцати поклонов, я буду давать тебе за всякий раз по керате (18 к.). И стал крестьянин очень часто приходить в монастырь и вместе со старцем класть земные поклоны. —Зачем ты это делаешь? — спрашивали старца.— Полезны ли для крестьянина одни земные поклоны? Ты бы лучше вразумлял его... Мы думаем, что он христианин и сам знает свои обязанности. — Духовная жизнь в нем угасла. Молитва оживит его веру и дух благочестия. — Но ведь он пока кладет только поклоны. — Плоду предшествует цвет, цвету — лист, листу — почка и оживление ветвей...Не знаете ли, что дар молитвы — плод? Много нужно потрудиться, пока этот плод созреет. Поклоны — это первая окопка деревца... Человек не мертвое орудие, а живое существо: среди поклонов проявятся начатки молитвенного духа... По капельке малой, малой, как живительный дождь, снизойдет молитвенный дар...Как тому, кто не знает алфавита, вы дадите читать книгу? И старец доказал свою правоту делом и продолжал упражнять крестьянина в поклонах. Когда бедняк был голоден, старец делил с ним братски трапезу и отпускал его домой, нагрузив сухарями на все его семейство. Это было до тех пор, пока не составилась сумма в двадцать четыре керата. Крестьянин возвратил долг старцу. Но мы видели и потом этого крестьянина у старца. Он приходил уже добровольно молиться с ним... В деньгах крестьянин перестал нуждаться, потому что с той поры начал трезвую, трудолюбивую жизнь. Поклоны — этот "маленький" обряд — вскрыли своей внутренней силой спавшее в душе сознание греха. А другие обряды? Глубокое содержание обрядов крещения. О них мы поговорим когда-нибудь отдельно. В пасхальном богослужении, например, есть обряд христосования. И кто знает, сколько душ "растопилось", сколько гневных движений растаяло в этом обрядовом поцелуе! Накануне поста есть обряд прощения... Какую силу примирения таит этот обряд в себе! А обряд брака, то есть таинство брака в обрядовой стороне: какое откровение о семье дано здесь — имеющим уши слышать. Но как? Каким образом происходит такое влияние обряда? Я объясняю это так. Обряд в свое время создан великой мыслью, огромной духовной энергией, подъемом любовного настроения. Но всякая энергия всегда сохраняется по закону, так сказать, "сохранения духовной энергии". Как теплота, духовная сила обряда сохраняется в нем в скрытом состоянии. Есть хороший рассказ Короленко "Мороз". Это фантазия. Автору кажется, что иногда от мороза слова замерзают, но вот пригреет солнце, думается ему,— и оттают слова, и войдут в души святой силой. В обряде застыли "слова" — святая сила. Для человека, которого еще не пригрело солнце благодати, они мертвы, безжизненны, но и для него они могут проснуться, "ожить". В обряд нужно вглядеться, войти вглубь, чтобы его сила ожила для сердца. Равнодушные к самой религии, посещающие храм только урывками, остающиеся в нем всего на несколько минут, естественно, глухи к тому, что скрыто за одеждой обряда, и не бывают в состоянии постигнуть его существо и дух. Это люди "душевные", а не духовные, и над ними сбываются слова св. Апостола: "Душевен человек не приемлет яже духа Божия: юродство бо ему есть, зане духовне востязуется" (1 Кор., 11, 14). Говорят, что обряд устарел, обветшал. Допустим на минуту. Но и тогда он свят, как мертвое тело покойной матери, которое мы целуем не с меньшей нежностью, чем живое. Это ступени, по которым, скажем словами Мережковского, миллионы шли к Богу. Пусть, снова допустим, обветшали ступени, все-таки целуй их, лобызай след от ног святых миллионов. Но мог ли устареть и умереть обряд в самом деле? Конечно, нет. Его душа вечно жива. Разве только мы можем умереть для обряда. Нельзя забывать то, что сказано о происхождении обряда: "Обряд не может убивать духа. Дух создал его, и, как воспоминание о прежде пережитом религиозном настроении, он снова будит это настроение, и, если душа не спит, внешность и обряд снова одухотворяются для человека и становятся для него силой животворящей". Не нужно забывать, что обряд, ведь это, как сказали мы, "видимый покров незримой тайны, незримой истины, живое тело живой души", вместе с тем есть, повторяем, "те ступени, по которым миллионы верующих века и века восходили к Богу". "Это одно уже должно было сделать их навсегда не только святыми и дать им навсегда силу благодатного освещения. Святая мысль, молитвенная деятельность, исторически так тесно соединилась с обрядом, что уничтожить обряд (если бы даже это было возможно психологически) — значит разорвать ряд драгоценнейших ассоциаций, значит подвергнуть опасности самую мысль, связанную с обрядом и выраженную в нем, значит убить и молитвенную деятельность". "Несли сосуд с драгоценной жидкостью. Все падают перед ним ниц, все целуют сосуд, заключающий эту драгоценную живящую всех влагу, но восстают люди и начинают кричать: "Слепцы, чего вы сосуд целуете, дорога лишь живительная влага, в нем заключающаяся, дорого содержимое, а вы целуете стекло, простое стекло и стеклу приписываете святость... Идолопоклонники, бросьте сосуд, обожайте лишь живящую влагу, а не стекло; И вот разбили сосуд, живящая влага разлилась по земле и исчезла в земле, разумеется... Сосуд разбили и влагу потеряли..." Эта прекрасная легенда направлена против врагов обряда. ОБ АВТОРЕ Епископ Михаил (Семенов) — одна из наиболее ярких личностей в старообрядчестве начала XX века. Ученый-богослов с огромными знаниями и блестящим литературным талантом, он посвятил свою жизнь распространению света Евангелия. Жизненный путь его необычен. Родившись в семье крестьянина в 1874 году, он к тридцати годам уже архимандрит и профессор Санкт-Петербургской духовной академии. Активный участник знаменитых религиозно-философских собраний, где был представлен цвет русской интеллигенции. В 1907 году архимандрит Михаил присоединился к Старообрядческой Церкви, а в 1908-м — посвящается в сан епископа. Писательский дар владыки Михаила достигает своего расцвета, одновременно в различных изданиях он публикует множество статей, направленных на укрепление и защиту Церкви Христовой. Единомышленники называли его "апостолом XX века", враги угрожали ему расправой. В 1916 году жизнь епископа Михаила трагически оборвалась. Он был зверски избит и через неделю скончался. Похоронен на Рогожском кладбище. Все написанное епископом Михаилом до сих пор не утратило своей свежести и насущности. |
