Роджер Скрутон
Профессор кафедры философии лондонского колледжа Birkbeck Известия, 27 января 2002 года: Транснациональная табачная компания Japan Tobacco International (JTI) оказалась в центре курьезного скандала. Профессор кафедры философии лондонского колледжа Birkbeck Роджер Скрутон потребовал от этой компании повышения "заработной платы" за публикации протабачных статей в авторитетных британских изданиях. Как пишет британская The Guardian, Роджеру Скрутону показалось мало ежемесячной прибавки в 4,5 тыс. английских фунтов, которые он получает от JTI, и он попросил накинуть еще 1 тыс. Профессор, который к тому же сам пишет колонки в американской газете The Financial Times, готов за эти деньги каждые два месяца публиковать в ведущих газетах и журналах необходимые JTI статьи. При этом он ссылается на хорошие личные связи с журналистами в The Wall Street Journal, The Times, The Financial Times, The Economist и многих других изданиях. На пресс-конференции Роджер Скрутон подтвердил, что JTI уже два года пользуется консультациями его фирмы Horsell's Farm Enterprises по вопросам борьбы с антитабачным законодательством. Учитывая, что в Англии одни из самых суровых антитабачных законов, дело защиты интересов производителей табака должно быть довольно прибыльным. Иначе кто бы стал платить 4,5 тысячи фунтов в месяц профессору философии за обычные консультации. Между тем интересы Роджера Скрутона довольно разнообразны. На сайте его компании Horsell's Farm Enterprises говорится, что здесь работают "специалисты в области публицистики, ремонта коттеджей, музыковедения, журналистики, заготовки лесоматериалов, литературной критики, искусства верховой езды, организации конференций по овцам, правительственным отношениям, законотворчеству, курам, музеям, кладке яиц, снам. Также по сену и соломе". Впрочем, JTI отказалась от предложения профессора. The Guardian пишет, что в английской прессе не удалось найти примеров публикаций, заказанных табачной компанией. В пресс-службе женевского офиса JTI "Известиям" подтвердили, что профессор Скрутон работал с ними много лет, и "из этого никто не делал секрета". По их мнению профессор возложил на себя слишком большие полномочия. "Он выступает на различных пресс-конференциях, форумах, пишет статьи в газеты и журналы. Он очень грамотный человек, - говорит представитель JTI Гай Коти. - Но осенью прошлого года Скрутон выпустил персональную записку, в которой обозначил перспективы развития табачного рынка в 2002 году, внес свои проекты, предложения и коррективы". Европейский табачный рынок воспринял выводы профессора философии как официальную позицию JTI, и среди табачных компаний началась легкая паника. Гай Коти говорит, что "памятка от Скрутона" не является внутренней политикой компании, хотя его предложения и могут быть использованы в работе. Как пояснили "Известиям" в компании, совместная работа с консультантами - обычная практика как для JTI, так и для многих других табачных производителей. Идея в том, что именно люди со стороны помогают компаниям взглянуть на ту или иную ситуацию по-новому, предложить свежее решение. Видимо, последнее предложение профессора философии оказалось слишком свежим даже для табачников.
• Ринат САГДИЕВ, Екатерина Выхухолева 9 февраля 2002 г. Газета «Уолл-стрит джорнэл» объявила в феврале 2002 года в редакционной статье, озаглавленной «Этика писак», что профессор Роджер Скрутон не будет больше писать для неё — или, как сформулировала это сама газета, «он уходит на каникулы с наших страниц» — по той причине, что он не объявил о наличии у него соответствующего конфликта деловых интересов. Он писал статьи о табачной промышленности, не упоминая при этом, что получает деньги от одной крупной табачной компании. Информация об этой связи стала достоянием общественности лишь благодаря публикации в «Гардиан». О его изгнании сообщалось в заметке раздела «Сити» нашей газеты в эту среду. О
(Заметки о культуре андеграунда в Восточной Европе)
Вопросы философии.— 1991.— №10.— С. 29—33. Под "культурой" я имею в виду не только художественную и интеллектуальную продукцию, потребляемую образованным классом, но и все то, что описывают в качестве "культуры" антропологи: религию, обычаи, церемонии, фольклор, даже речевые навыки и жесты. Когда коммунисты пришли к власти, они первым делом прибрали к рукам культуру. Так что не только искусство и литература, но и сфера образования, досуг, спорт и даже религия теперь должны были проводить идеи послушания режиму и придавать коммунистической идеологии вид объективности и общеобязательности. Одним из проявлений этого был соцреализм Жданова—Сталина. Впрочем, гораздо более серьезными по своим последствиям были новые формы "гуманитарного знания": институты марксизма-ленинизма, не имевшие аналогов на Западе (до появления "политехнической" социологии); поганая стряпня из постановлений и угроз, выдававшаяся за юриспруденцию; "новая история", из которой было изъято все, кроме "героической борьбы" коммунистов. Была даже сделана попытка "захватить" народную музыку, и уж во всяком случае запретить в ней то, что расходилось с "революционной правдой"; спорт стал символом нового, "социалистического" патриотизма, а спортивные достижения превратились в "победы социализма". Какое-то время все шло довольно гладко, и создавалось впечатление, что мы имеем дело с новой общественной и культурной силой, обладающей собственным творческим потенциалом, моральными и эстетическими идеалами, — впрочем, "впечатление" это было рассчитано на доверчивых иностранцев, а не на тех, кого вынудили подчиниться дисциплине официальной коммунистической культуры. Какие-то писатели и художники были поставлены на колени официальной политикой. Какие-то произведения официальной "учености" получили признание и принесли известность своим авторам. Иногда "спущенные сверху" певцы добивались и подлинно народной любви. Но, за исключением спорта, который интерпретировался с одинаковым успехом как со старой и запрещенной точки зрения, так и с точки зрения новой, коммунистической, официальная культура быстро теряла влияние в образованных классах, да и в самих "массах", на которые была рассчитана. Коммунистические союзы — пионеры, комсомол и др. — удерживали своих членов только тем, что обещали служебные привилегии, а вовсе не из-за каких-то внутренне присущих им достоинств. Официальное искусство и официальные гуманитарные дисциплины стали объектом пренебрежения и насмешки, а на те учреждения, в которые проникли и которые подчинили своим целям коммунисты — школы, клубы и церкви, — на них стали смотреть с подозрением. Всем стало ясно, что официальная культура — культура "потемкинская", безжизненная, лишенная творческого начала; официальные учреждения (правосудие, парламент, университеты и школы) — тоже потемкинские учреждения; и само государство — государство потемкинское. Короче говоря, официальную культуру считали ложью, несмотря на ее обязательность для каждого гражданина. Все это хорошо известно из произведений Конвицкого, Гавела, Климы[2]. Интересным дополнением к культуре официальной оказалась катакомбная культура, принявшая различные формы в разных странах. В Польше она возникла внутри церкви или с ее помощью; в чешских землях носила более светский характер, более интеллектуалистичный или связанный с народной музыкой. В Венгрии она существовала частью благодаря кальвинистской церкви, частью — за счет деятельности обладавших определенной степенью свободы будапештских интеллектуалов. Катакомбная культура была фрагментарной и чахлой. И тем не менее это была настоящая культура: 1) Она охватывала как интеллигенцию, так и широкие слои народа, а между первой и вторыми существовала тесная связь. Самый яркий пример — польский католицизм: церковь, с ее традициями и обычаями, терпели — на нее косились, но конфликтовали с нею редко. С ее помощью возникла высокая культура позднего католицизма, в которой писатели, музыканты, художники и ученые воплотили свое религиозное наследие. Правда, Польша все-таки исключение, поскольку там неофициальная культура, пусть и считалась в чем-то опасной, никогда полностью не загонялась в катакомбы. Существовал даже, с согласия коммунистов, независимый католический университет в Люблине— пусть нищий и с урезанным учебным планом. Аналогичный феномен можно наблюдать в Чехословакии и Венгрии, где хождение в церковь и битлопоклонство преследовались коммунистами и где возникла высокая культура, основанная именно на хождении в церковь и битлопоклонстве (главными ее представителями были Вацлав Гавел, Хана Поницка[3] и другие писатели того поколения). 2) Эта культура никому не навязывалась, она вырастала сама собой, питаемая общественными силами, которые коммунисты были, по-видимому, неспособны контролировать. 3) Эта культура объединяла людей с общими интересами и наполняла смыслом жизнь в абсурдном мире. И это касалось не только художественной и гуманитарной интеллигенции, но и всего народа. 4) Подобно всякой подлинной культуре, она стремилась оформиться в институты: церковь, тайную или явную, общества и клубы, подпольные университеты и школы, даже конкурсы и церемонии. Часто им оказывали покровительство какие-то уже существовавшие в стране институты — такие, как католическая церковь в Польше или польские университеты. Много преступлений совершено коммунистами; но, пожалуй, самым серьезным было уничтожение независимых, самостоятельных институтов. Ныне официальные институты коммунистического государства уничтожены; но до этого коммунистами были уничтожены почти целиком институты гражданского общества. Спонтанно возникшие образования — а именно институты катакомбной культуры — были запрещены. Проблема в том, что теперь, "разрешенные", попавшие на свет после подземелья, они оказались очень хрупкими и на глазах распадаются. В этом все дело. Каковы последствия — для стран Восточной Европы — исчезновения катакомб? Для Чехословакии это вопрос чрезвычайной важности. Ибо главные распорядители политической власти — Вацлав Гавел, Петр Питгарт, Ян Чарногурский и Иржи Динстбир[4] — все они сформировались как личности и общественные деятели именно в тех хрупких институтах катакомбной культуры, которые, как оказалось, неспособны выжить при свете дня. Далее, университеты и институты, долгое время комплектовавшиеся из аппаратчиков и по критерию лояльности, теперь оказались в руках людей из катакомб: деканы и вице-деканы — все призваны из бывших диссидентов, в надежде, что доверие студентов будет восстановлено, а последствия сорока лет обмана каким-то образом исправлены. Но соответствуют ли бывшие диссиденты университетским требованиям? И развивались ли они как ученые во времена своего подпольного инакомыслия? Во-первых, о последствиях для самих диссидентов. В подавляющем большинстве случаев эйфория сменилась чем-то вроде меланхолии. Тайных организаций, придававших смысл их жизни, теперь нет, поскольку нет подавлявших их институтов. Люди присоединяются к чему-то в надежде обрести друзей и ясные, стоящие цели. Все это содержалось в эмбриональных катакомбных институтах. Мир этот был мал, люди там были надежные, точно определенные цели ограничивались узкими рамками едва возможного. Не возникало сомнений и в ценности каждой проведенной акции: успешно завершенный семинар, выставка или концерт, каждая самиздатская книга и т.д. были ударами по окружающему злу. Были возможности для проявления мужества, даже героизма, и все, кто объединялся в коллективном неповиновении, обретали тем самым чувство собственного достоинства. Потеря этих вещей весьма прискорбна, и трудно понять, чем их можно восполнить. Прийти внезапно к власти — стать деканом факультета, мэром или даже президентом — само по себе не значит добиться восстановления очевидных истин. В этом смысле положение бывшего диссидента похоже на положение демобилизованного солдата, с одним, правда, отличием. В то время, как солдат возвращается в общество, закон и институты которого он защищал, и может занять в нем свое место, — диссидент, выходя из катакомб, обнаруживает, что мир полностью изменился. Единственным источником, поддерживавшим его надежды, были люди, вместе с которыми он жил во тьме; но эти парадигмы "гражданского общества" теперь распались. Не буду чересчур пессимистичным. Тяга к до коммунистическому строю, к праву и порядку, свободе совести, частной собственности и институтам гражданской жизни, — эта тяга достаточно сильна, чтобы придать надежду и направление неумелому, в практическом отношении, классу новых правителей. Но в то же время окружающие их институты остаются, по большей части, потемкинскими. Хорошая иллюстрация этому — университеты в Чехословакии, пострадавшие не только в 1948 г., но и двадцать лет спустя, во времена "нормализации". В течение сорока лет гуманитарные и социальные исследования находились в состоянии частичного или даже полного паралича. В философии уровень образования пал ниже самого низкого марксистского ликбеза, а экзамены не обнаруживали в студентах ничего похожего на знания. Может ли человек, ранее полностью изолированный от академического мира, сразу взяться за какой-нибудь философский факультет и восстановить хоть в какой-то мере его академическую респектабельность? И как это сделать, если среди нынешних его коллег — оппортунисты и мерзавцы, которые его же когда-то и преследовали? Проблемы — научные, административные, социальные и моральные — столь велики, что вновь назначенный профессор будет, скорее, стремиться к некоему варианту того мира, из которого он только что вышел, — мира, который, как ни странно, служил ему надежным прибежищем. Итак, мы наблюдаем возникновение своего рода "последовательного образа"[5] катакомбной культуры. Предпочитаются лекции-импровизации и домашние сборища, а не учебный план. Миниатюрная пресса, наследница самиздата, продолжает печатать неподцензурные тексты и личные размышления разочарованных людей. В то же время, соприкасаясь с рыночными условиями мира, существующего "на поверхности", продукция самиздата оказывается не конкурентоспособной. Многие авторы, знаменитые своими запрещенными ранее публикациями, теперь в кризисе и выпускают небольшие издания, бросающие вызов окружающей культуре, — но только затем, чтобы убедиться, что никто эти издания не покупает. Абстрактное экспрессионистское искусство шестидесятых годов, когда-то символ оппозиции, а теперь растиражированное во всей своей безотрадности, выставляется только на частных просмотрах и для узкого круга. Этот "последовательный образ" катакомб уже ничего не символизирует. В самое черное время катакомбная культура пользовалась поддержкой молодых и надеявшихся людей. Как символ свободы и оппозиции она всегда имела глубокий и значительный смысл. Люди могли слушать немелодичные песни "Пластмассовых людей Вселенной"[6] и сравнивать их, как Гавел, с произведениями Бетховена. Они могли поехать куда угодно, только чтобы попасть на выставку абстрактной чепухи, — рискуя попасть под арест, но зато почувствовать себя в компании таких же, как они, вдохнуть воздух катакомбной культуры, — с тем сладостным чувством, с каким лошади вдыхают запах своего табуна. Драгоценные копии передавались из рук в руки и читались с затаенным дыханием, — казалось, они содержали какое-то несказанное откровение... которого никак не удается обнаружить на этих страницах сегодня. Дело осложняется и нехваткой экспертов. Лидеры катакомбной культуры, подававшие интеллектуальный, моральный и эстетический пример, переместились из гражданского общества в государственные структуры. В качестве президента (Гавел) или премьер-министра (Питгарт) они не в силах ничего сделать для той культуры, которая их выпестовала. Те институции, которые они сейчас создают, обставлены компромиссами и находятся в жесткой зависимости от политических целей. Людям, оставшимся в культуре, — ученым, художникам, музыкантам, проповедникам, учителям — остро не хватает тех, к кому они привыкли обращаться за советом и наставлением. Исчезновение катакомб оказывает влияние не только на тех, кто в них находился, но и, что гораздо важнее, на тех, кого там не было. Жертвы коммунизма всегда могли сказать себе, что мир, в котором приходится жить, обычаи, которые человеку навязаны, и необходимость, его понуждающая, — это противоестественные творения предыдущего поколения, совершившего величайшую ошибку из всех возможных, а именно — разрушивших процедуры исправления ошибок. И все же где-то, говорили они себе, продолжает жить истинная душа нации. Люди — не обязательно святые, как Попелюшко, или герои, как Гавел, — передают друг другу традиции, идеалы и устремления, убеждения и ценности, сметенные в 1948 г. Избавленная от безумия, нация возвратится к жизни, выкарабкается из клоаки, слабая, но решительная, с накопленным запасом партитур, картин, литургий и книг. Люди слушали передачи Би-би-си о своих храбрых и отчаянных соотечественниках. А "родные" средства массовой информации поливали их грязью так, что это могло быть оправдано только грандиозными заслугами в деле борьбы против коммунизма. Однако, как только катакомбная культура выходит на свет, она чахнет. Будто буквы на самиздатовских листочках напечатаны краской, бледнеющей, как только на них направляется свет более яркий, чем свет фонарика под одеялом. Вряд ли хотя бы одна из книг, которые с такой жадностью читались в подземелье, сегодня может найти себе издателя. А те, кто всего два года назад часами стоял в очереди перед книжным магазином, теперь спешит на рынок — покупать и продавать товары. Наверное, самое любопытное воздействие испытал мир политики. Репутации, заработанные в катакомбах, считаются достаточным доказательством (если нет других) политической добродетели, хотя исчезновение катакомб и устранило ту сферу, в которой эта репутация была завоевана. Сегодня никто, оглядываясь назад, не может сказать, была она завоевана по справедливости или нет, ибо поступки принадлежат иному миру, подобно древнему эпосу, героически величественному и наивному. Награды в катакомбах давались за символические победы во всеобщей борьбе; литературные же и интеллектуальные достоинства никакой роли не играли. Катакомбные заслуги обеспечивают некоторым людям величие здесь, на поверхности, — хотя это величие иного, сомнительного рода. Но истинно пострадавшие люди — это, во-первых, те писатели, ученые и художники, кто не получил никаких политических дивидендов за свои символические жесты в оппозиции и кому изменения ничего не дали, кроме потери аудитории; во-вторых, это те молодые люди, для которых катакомбы служили "ролевой моделью" (употребляя уродливый социологический термин), а также давали определенное видение национальной культуры и своего места в ней. Чувства этих молодых людей не были сентиментальничаньем или самообманом. Напротив. Образ Богемии, который начертало Движение Чешской Хартии, и такие герои культуры, как Паточка[7], погибший во имя Хартии, и Кафка, предсказавший великое несчастье, — этот образ был открыт для фактов, подлинных и вдохновляющих. Он побуждал к осознанию национальной истории, к серьезному размышлению о своем месте в ней, а также к пониманию роли религии, морали и высокой культуры в жизни и смерти европейских наций. Эти молодые люди старались быть достойными вдохновившего их образа. Они совершали поступки, на которые в Англии были бы способны немногие — и которые там не поощряются: они читали книжки, заучивали поэмы, изучали иностранные языки, спорили, — они изучали Библию, совершали паломничества и молились. Национальное искусство и музыка входили в их сердце, а правда о национальной истории сделалась вопросом необычайной важности. Они гордились своей страной, понимая, что она была порабощена и унижена иностранной державой. И они радовались акциям, осуществлять которые было в их силах и которые объединяли их с другими, похожими на них людьми. Ни за что на свете я не пожелал бы молодым людям Восточной Европы вернуться в старый мир. Но, как и многим другим, мне хотелось бы, чтобы память об этом опыте сохранилась, — чтобы национальная гордость, стремление к подлинной культуре продолжали жить в эпоху иных возможностей и новых разочарований.
[1] Доклад, прочитанный автором на международной конференции "Пост-тоталитарное общество: политика и культура". Лондон, декабрь 1990 г. [2] Тадеуш Конвицкий — польский писатель, представитель оппозиции; Вацлав Гавел — ныне президент Чехословакии; Иван Клима — чешский драматург. [3] 0дна из участниц "Хартии — 77". [4] П. Питгарт — премьер-министр Чехии, Я. Чарногурский — премьер-министр Словакии, И. Динстбир — министр иностранных дел Чехословакии. [5] Сохранение зрительного образа после исчезновения самого предмета (психол.) — Прим. перев. [6] Чешская рок-группа. С начавшимися протестами в 1976 г. против ареста 4-х музыкантов этой группы связано возникновение "Хартии — 77". [7] Доктор философских наук, один из основателей и идеолог "Хартии — 77". Скончался после допросов в 1977 году. * ВОЗВРАЩЕНИЕ СОФИСТА Древние афиняне, странствуя по всему Средиземноморью, имели возможность наблюдать разнообразие и противоречивость религиозных верований различных народов. Столетия успешных торговых связей с соседями привели к тому, что местные боги и обряды больше не удовлетворяли религиозных потребностей греков. Кроме того, духовный голод афинян обостряли сложности городской жизни, постоянная опасность нападения и уничтожения, а также мрачная тоталитарная Спарта, где греки вели жизнь, лишенную смеха, света и благодати, как будто боги оставили их мир. И вот в муравейник перикловых Афин пришли странствующие наставники и стали продавать свою мудрость сбитой с толку черни. Любой шарлатан имел шанс сорвать приличный куш, если ему удавалось заставить в себя поверить достаточное количество людей. Такие личности, как Горгий и Протагор, ходили из дома в дом, требуя плату за свою науку. Они пользовались легковерием людей, ввергнутых войной в состояние тревоги. Молодой Платон, с возмущением взиравший на деятельность "софистов", считал, что они представляют опасность для самого духа Афин. Среди них заслуживал внимания лишь один - великий Сократ, которого Платон обессмертил в своих диалогах. Но Сократ был как раз не софистом, а подлинным философом. Философ, по определению Платона, должен пробуждать стремление к познанию. Он помогает своим слушателям найти истину, именно при его содействии и помощи они отыскивают ответы на загадки жизни. Философ выступает в роли повитухи, чья обязанность - помогать нам обрести свое подлинное естество: свободных и разумных существ, вполне способных к адекватному самосознанию. Софист же, напротив, вводит нас в заблуждение хитроумными измышлениями, мнимыми умозаключениями, пользуется нашими слабостями и предлагает свои услуги по разрешению проблем, которые он сам же и создал. Софиста можно узнать по многим признакам, но основными являются следующие: птичий язык, покровительственный тон и взимание гонорара. Философ же пользуется ясным и простым языком, не ставит себя выше своих слушателей и никогда не требует платы. Таким был Сократ, а Платон, предложив его в качестве идеала, тем самым на века вперед определил статус философа. Не сомневайтесь, софистика поныне живет и здравствует. Многие из нынешних гуру являются софистами: Деррида, Фуко, Хайдеггер, Лиотар, Рорти - если ограничиться всего пятью именами. Современные софисты извлекают доходы при помощи университетской системы, читая лекции, которые преподносятся как образовательные. Что касается досократической практики, состоящей в том, чтобы предлагать индивидуальные консультации заблудшим и облегчать их тревожное состояние путем облегчения их кошелька (это создает мощные стимулы излечиться от своего тревожного состояния), то до недавнего времени она являлась монополией психоаналитиков. Однако ныне мы уже вступили в эпоху постмодернизма - эпоху, когда в продаже имеются любые верования, вероисповедания и убеждения. И все больше людей обращаются к философии для разрешения проблемы выбора между имеющимися возможностями. А какая польза от руководства и наставничества, если их нельзя преподнести потребителю как индивидуальное средство для лечения его личной травмы? Луи Маринофф, профессор философии New York City College, первым застолбил участок и начал разработку новой золотоносной жилы в культуре. Если мы хотим, чтобы философия пользовалась успехом на рынке, она не должна быть бесплатной. Ведь люди судят о товарах в соответствии с ценой, которую им приходится платить за обладание этими товарами, а в потребительской культуре только дорогие вещи представляются полезными и стоящими. Профессор Маринофф считает, что его товар лучше, чем у психотерапевта. Рассказывая о своей недавней клиентке, которую преследовал дух ее покойного брата, он заметил: "Психотерапевты повели бы здесь речь о воспроизводстве (recreation) вины, осознанию которой способствовала смерть брата. И действительно, в соответствии с некоторыми религиозными системами, возможно, в этом что-то и есть. Моя задача заключается в том, чтобы помочь клиенту понять, в чем состоит система его верований ". Этот комментарий был опубликован в New York Observer - возможно, с некоторыми искажениями. Однако он вполне раскрывает представление профессора Мариноффа о своей профессии. Теперь уже роль философа не в том, чтобы руководить нашими поисками истины, пробуждая присущие нам мыслительные способности. Ныне философ знакомит нас с наличным ассортиментом "систем верований", помогает понять, к какой из них мы принадлежим, и, возможно, подсказывает, как заменить ее на более современную. Естественно, чтобы убедить клиента, что его деньги потрачены не зря, выбранная "система верований" упаковывается в тарабарскую обертку, а гонорар назначается такой, что клиенту психологически совершенно необходимо внушить себе, будто лечение помогает. В свете всего вышесказанного не вызывает удивления, что хитроумная идея профессора Мариноффа нашла последователей, и нью-йоркские психотерапевты кинулись снижать цены на свои услуги, так как впервые с тех пор, как рухнули старые религии, столкнулись с конкуренцией. Софисты вернулись и мстят. Теперь они еще более опасны, так как рядятся в тогу философов. Ведь в наше время беспомощного релятивизма и субъективизма одна лишь философия шла против течения, напоминая нам, что важнейшие оппозиции, определяющие бытие, - истина и ложь, добро и зло, порок и добродетель - объективны и непреложны. До сих пор философия говорила академическим тоном, а не голосом гадалки. Когда Платон основал первую академию и поставил в центре нее философию, он хотел защитить драгоценный кладезь знаний от посягательств шарлатанов, воздвигнуть храм истины посреди лжи и фальши и вынести за скобки софистов, которые паразитировали на человеческой растерянности и утрате ориентиров. Вряд ли он мог тогда предположить, что в будущем его детище послужит софистам отличной маскировкой. The Times Monday. 11.08.97
Перевод Татьяны Чернышевой
В начало страницы
Русский Журнал. 18.11.1997. Роджер Скрутон. Возвращение софиста.
http://www.russ.ru/journal/peresmot/97-11-18/scrutn.htm
|
