Барбара Эренрайх

Её: о биологии войны; о психологии агрессии у прото-фашистов Германии;

Барбара Эренрайх - американский социальный критик, феминистка. Ее последняя книга (Barbara Ehrenreich: Nickel and Dimed: On (Not) Getting by in America/Paperback/Henry Holt & Company, Incorporated, April 2002) рассказывает о том, как американские бедные мечтают добиться социального престижа и богатства; для того, чтобы написать ее, Эренрайх два года проработала уборщицей, официанткой, продавщицей и т.п. в магазинах и закусочных в провинции США.

О БИОЛОГИИ ВОЙНЫ

Оп.: Гендерные исследования, №10, 2004 г.

Харьковский центр гендерных исследований.

www.gender.univer.kharkov.ua/gurnal-010.shtml

Перевод с английского Ольги Пироженко.

Редакция благодарит Барбару Эренрайх за статью, предоставленную специально для публикации в этом номере журнала.

Только три вида биологических существ участвуют в войне - люди, шимпанзе и муравьи. Когда мы говорим о муравьях, мы предполагаем, что они ведут войну инстинктивно, но многие считают, что инстинкт войны присущ и людям. В конце концов, самое раннее археологическое свидетельство человеческой войны насчитывает 12 тысяч лет, намного больше, чем не только такие новшества, как капитализм и города, но и само начало оседлой, сельскохозяйственной жизни. Просматривая исторические источники, вы можете обнаружить склонность к войне у народов охотников и собирателей, пастухов и фермеров, в индустриальных и даже постиндустриальных обществах, демократических государствах и диктатурах. На первый взгляд, создается впечатление, что этому как нельзя лучше подходит старое доброе поп-феминистское объяснение - тестостерон.

Но война является слишком сложной коллективной деятельностью, поэтому ее невозможно объяснить просто наличием какого-то воинственного инстинкта, скрывающегося в психике отдельного человека. Сражения, в которых возникает насилие - это только составляющая войны, в гораздо большей степени война состоит из подготовки к сражению - обучении, изготовлении оружия, организации поставок и т.д. Не существует никаких инстинктов, которые, например, могут побудить человека уйти из дому, коротко остричь волосы, и потратить огромное количество времени на строевую подготовку. «Гипотеза инстинкта убивать», как утверждают некоторые ведущие антропологи войны мирового значения, «не столько неверна, сколько нерелевантна».

Кроме того, вопреки биологическим теориям войны, заставить людей воевать достаточно сложно. В течение последних столетий люди часто пускались в бега, чтобы избежать войны - они покидали свою родину, отрезали указательные пальцы, симулировали безумие. Рядовые знаменитой прусской армии 18-го столетия были настолько ненадежны, что в соответствии с военным регламентом было запрещено разбивать военный лагерь около лесистых районов: отряды просто растаяли бы среди деревьев. Но даже если собрать и подготовить людей для сраже-

ния, убийство все равно не станет для них чем-то естественным. Как утверждает лейтенант-полковник Дейв Гроссман в своей книге 1995 г. «Об убийстве: Психологическая цена умения убивать на войне и в обществе», самое сложное в военной подготовке - это заставить солдат стрелять непосредственно во врагов-индивидов.

Что же сделало войну неизбежной частью человеческого опыта? Конечно же, у самих участников войны создается впечатление, что война имеет непосредственную цель - сокрушить «варваров», сохранить демократию, разоружить Саддама, цель может быть любой, если только она делает эту войну необходимой и даже благородной. Но те, кто изучают войну беспристрастно, как одно из многих событий, не оценивая ее с моральной точки зрения, пришли к выводу, что можно пронаблюдать определенную математическую модель: модель «эпидемичности»: война имеет тенденцию распространиться по принципу инфекционной болезни. Очевидно, что война - это не симптом болезни или следствие размножения микробов, но географически она действительно распространяется по принципу эпидемии, как правило, когда группа людей вступает в войну как реакция на воинственность соседей. Она также распространяется во времени, когда потери, перенесенные в одной войне, вызывают новые войны возмездия. Можно вспомнить Первую мировую войну, которая разразилась при отсутствии какой-либо веской причины, втянула в себя большую часть Европы, а также и Соединенные Штаты, и затем «воспроизвела» себя, через несколько десятилетий, в виде Второй мировой войны.

Другими словами, как пишет об этом голландский социолог Хенк Хоувелинг, «одна из причин войны - это сама война». Войны производят воинственные общества, которые, в свою очередь, делают ситуацию в мире более опасной для других обществ, которые, таким образом, сами становятся военно-ориентированными обществами. Так же, как не существует никакого гена войны, не существует какого-то определенного типа общества или характерной черты общества - патриар-хатного ли, или иерархического - который бы производил этот ген. Война порождает войну, и в процессе этого порождения она формирует человеческие общества.

Война накладывает отпечаток на человеческие общества, требуя, чтобы они обладали двумя характеристиками: во-первых, должна существовать некоторая группа или класс мужчин (и в весьма редких исторических ситуациях женщин), обученных воевать, а во-вторых, должны иметься ресурсы для их вооружения и обеспечения. Эти требования часто сочетались с патриархатными культурами, в которых доминировала военная элита - например, рыцари или самураи - как это было в феодальной Европе и Японии. Но так было не всегда; различные способы ведения войны, по-видимому, ведут к различным формам социальной и политической организации. Историк Виктор Хансен утверждает, что система формирования фаланги, принятая древними греками, подчеркивающая равенство и взаимозависимость, являлась тем фактором, который способствовал появлению демократии среди греческих мужчин (которые не были рабами). И, без сомнения, массы, владеющие оружием, армии, появившиеся в 17-ом столетии в Европе, внесли вклад в развитие современного национального государства, но, по большей части, как бю-

рократический аппарат для сбора налогов, необходимых для обеспечения и вооружения множества непроизводительных мужчин.

Маркс был не прав: война - это не только «средство производства», которое формирует общества, но и средство разрушения. В наше время затраты не только на войны, но и на саму готовность к войне, по-видимому, больше, чем в любой другой исторический период. На нации оказывается давление, чтобы они не только обслуживали постоянные массовые армии - только одни Соединенные Штаты содержат около миллиона военных - мужчин и женщин, но и не отставали от чрезвычайно дорогой, постоянно изменяющейся технологии убийства. Это финансовое бремя привело к созданию нового типа общества, для которого, вероятно, больше всего подходит термин «истощенное» государство, в котором военные истощают ресурсы всех других социальных сфер. Северная Корея является наиболее отвратительным примером такого государства, в котором голод сосуществует вместе с развитием ядерного оружия. СССР также разрушился под тяжестью милитаризма, а Соединенные Штаты размахивают своей военной мощью во всем мире, и одновременно с этим сокращают дотации на школьные завтраки и другие виды дотаций для бедных, от здравоохранения до продовольственной помощи.

Отношения людей с войной весьма сложные, их нельзя объяснить просто «склонностью» людей к войне, более верно было бы говорить о «паразитизме». Война не может существовать без людей (или в тех случаях, когда речь идет не о людях, без шимпанзе или муравьев), и она процветает за наш счет. Однако всякий раз, когда начинается война, она продолжает существовать и размножаться с ужасающим упорством твари, которая присасывается к живой добыче, питаясь человеческими усилиями, героизмом и кровью.

Если нам это свойственно, попытки искоренения склонностей к насилию и войне, живущих в наших сердцах, вряд ли помогут. Отказаться от речи насилия и образов насилия, критиковать маскулинную культуру, пропагандировать уважение к человеческому разнообразию - все это достойные проекты, но они не принесут большой пользы в деле прекращения войны. Было бы гораздо лучше думать о войне как о чем-то внешнем по отношению к самим нам, чем-то, что должно быть искоренено и уничтожено полностью, повсеместно, до последнего оружия и военного действия.

У «эпидемичности» войны есть еще одно ярко выраженное свойство, и было бы неплохо, если бы Джордж Буш и его коалиция учли бы это свойство: война не может использоваться как средство для предотвращения и прекращения войны. Действительно, в течение какого-то времени настойчивые военные угрозы со стороны милитаристских государств все еще потребуют, по крайней мере, военной угрозы в ответ. Но эти военные угрозы должны быть очень настойчивые, а ответы -крайне сдержанные. Если продолжить метафору войны как живого существа, паразитирующего на человеческих обществах, - идея войны за предотвращение войны - одна из его самых старых и самых жестоких уловок.

ПРЕДИСЛОВИЕ к книге Клауса Тьюлейта "МУЖСКИЕ ФАНТАЗИИ" (Klaus Thieweleit: Male Fantasies/Minnesota Press/Minneapolis, 1977)

Фантазии, о которых рассказывает эта книга, принадлежат определенной группе мужчин: участникам Freikorps, добровольческих армий, которые, сразу после Первой Мировой войны, воевали против и, в основном, одерживали победы над революционными рабочими Германии. Freikorps создавались из офицеров, возвращавшихся с войны и командовавших там "шоковыми отрядами", обученными наносить внезапные, дерзкие удары по окопам врага. Большинство из тех, кто организовывал Freikorps и вербовался в них, принадлежали к классу провинциальной, землевладельческой мелкой буржуазии, имевшей полуфеодальные традиции. Freikorps были привлечены к делу социалистическим канцлером Эбертом в 1918 году, чтобы навести порядок в революционной Германии - он не доверял регулярной армии, состоявшей из представителей рабочего класса - и затем стали бродячими, почти самостоятельными армиями, каждой из которых командовал собственный харизматический вождь. В период с 1918-го по 1923-й они воевали против польских коммунистов и националистов, против советской Красной Армии, против латвийских и эстонских националистов в Прибалтике, а также против собственного рабочего класса по всей Германии.

В первую очередь, солдаты Freikorps воевали из-за денег - для послевоенной Германии, им платили щедро. Также они воевали для мести, поскольку верили, что немецкая армия в Первую Мировую войну стала жертвой предательства, - как говорили, "удара в спину", - со стороны коммунистов с их интернационалистской идеологией, а также колеблющихся социалистов и недостаточно решительного мирного населения. Но главное - они воевали, потому что хотели воевать. В своей классической истории Freikorps Роберт Уэйт цитирует одного из участников знаменитой Бригады Эрхардта, начавшего свою военную карьеру в Первую Мировую войну в возрасте 16 лет:

"Нам сказали, что Война закончена. Мы смеемся. Мы сами - Война. В нас пылает ее огонь. Он захватывает все наше существо и воспламеняет нас своим манящим призывом к разрушению. Мы повинуемся... и вступаем на поля битвы послевоенного мира так же, как мы выходили на битвы Западного фронта: бесшабашно, с песнями и с жаждой приключений; как мы маршировали в атаку - молчащие, смертельные, безжалостные".

Самым удивительным в истории Freikorps представляется то, что они продолжили свое существование и не исчезли в относительно мирное десятилетие 1923-33, стали впоследствие костяком гитлеровских СС, и в некоторых случаях даже ключевыми фигурами госаппарата Третьего Рейха. Автор вышеприведенной цитаты, например, оказался одним из высших руководителей СС в Западной Германии; другой видный деятель Freikorps Рудольф Хесс стал начальником концентрационного лагеря Освенцим. По-прежнему существуют разногласия на предмет того, единодушной ли со стороны участников Freikorps была поддержка фашистского переворота, но последнее - и практически исчерпывающее - исследование Ричарда Хамилтона призывает нас учитывать, в первую очередь, не социально-психологические аспекты фашизма, а силу организации и вооруженного могущества Freikorps. Без сомнения, и сами фашисты считали за большую честь назвать безжалостных участников Freikorps в числе своих друзей и предшественников.

Таковы мужчины, о которых идет речь: вначале - первые солдаты регулярной армии, затем - нерегулярные войсковые подразделения, осуществляющие карательные функции, и в конце концов - нацисты. Это мужчины, для которых период с 1914 по 1945 был временем продолжительной, фактически непрекращающейся войны - потому что они, и никто другой, сделали его таким. Следует также добавить, что, по одним оценкам, их было не менее 400 000, по другим - не более 50 000.

Задержитесь на этой информации. Она может создать впечатление высокой секретности последующих данных. Мы привыкли воспринимать фашизм через мифологические, инструментальные фильтры сознания. В конце концов, как мы знаем, заключительная глава его истории, Холокост, "не поддается представлению", поэтому мы настраиваемся на то, чтобы углубляться в мучительные раздумия, задавать только правильные вопросы, просматривать списки патологий. Когда мы оказываемся перед лицом такого феномена, как отряды фашистов, или становящихся-фашистами участников Freikorps, то мы, в первую очередь, желаем знать: что это были за люди. И, исходя из очевидных прагматических соображений, мы желаем иметь возможность отличить таких людей среди наших современных политиков, чтобы их быстро и надежно изолировать. Таким образом, в интересах заботы об общественном здоровье мы приближаемся к типу мужчины-фашиста, к содержанию фашизма, или его прообразу, с тем, чтобы затем уйти от него так далеко, как только возможно. Но, к несчастью для слабонервного читателя, именно этого Клаус Тьюлейт не позволяет нам сделать. Он рассматривает слишком близко, что в результате помещает нас слишком далеко. Так что вам придется время от времени отрываться от страниц книги с тем, чтобы удостовериться, что речь идет о конкретной группе людей, принадлежащих определенному классу и национальности, которые жили в конкретное историческое время, за несколько поколений до нас.

Есть другие, несравненно более щадящие, способы исследования фашизма. Есть либеральные социологические теории тоталитаризма; есть марксистские теории фашизма, наступающего как неизбежный результат накопления капитала, и они тоже проливают свет на некоторые исторические "связи и параллели". Проблема в том, что эти теории очень мало говорят нам о том, что мы необходимо должны знать, а это - убийство. Для марксистских или либеральных социологов, фашистское убийство действует как средство - спектакль террора, требующий утверждения абсолютной власти, - или же как вторжение "иррационального", то есть, снова нечто, "не поддающееся представлению". Есть также и психоаналитические теории фашизма, для которых, по крайней мере, это "иррациональное" является предметом изучения. Но и здесь проблема в том, что фашизм слишком часто остается символом, репрезентацией. Общее место психоаналитической теории, которое большинством из нас было пассивно принято на веру, гласит, что фашизм и в самом деле имеет происхождение "из чего-то", например, из подавленной гомосексуальности. Фашистское убийство тогда и становится косвенным способом достигнуть этого "чего-то" - символический акт, пусть и не такой утонченный, как художественный перформанс. Такая интерпретация очень напоминает расхожие марсистские теории, вычеркивающие из фашизма человеческую индивидуальность: мы "знаем", чего фашист на самом деле хочет (но слишком невменяем или неуравновешен, чтобы этого достигнуть), так же, как мы "знаем", чего на самом деле хотят массы (но за что они, опять же, не могут бороться, потому что слишком необразованны или нерешительны). Мы знаем, а потому мы - люди; а они, блуждающие в потемках из-за своего незнания, могут быть не более чем объектами нашего исследования, то есть, не совсем людьми. Таким образом, "не поддающееся представлению" становится "нечеловеческим".

Книга "Мужские фантазии" предлагает другое - шокирующее, и даже ужасающее, - определение фашизма: предположение, что фашист делает не "чего-то" другое, а именно то, что он хочет делать. Когда он бросает гранату в пролетарскую парочку, занимающуюся любовью на траве, он не встает в символическую оппозицию к гетеросексуальности. Когда он стреляет или втыкает штык во влагалище женщины, он не мечтает об изнасиловании. Что он хочет, то он и получает, а это и есть то, что участники Freikorps снова и снова описывают как "кровавую кашу": головы с лицами, превращенными в месиво, тела, намокшие в собственной крови, реки, заполненные трупами. Читатель хотел бы оказаться вовлеченным в некий полет воображения и "читать" убийства как что-то другое, например, как секс+ или как Эдипов треугольник+ или как что-нибудь, на что можно отвлечься. Но Тьюлейт настаивает, чтобы мы смотрели, а не "читали" насилие. "Кровавая каша", возвращающаяся снова и снова в жизнь и фантазии этих мужчин, не замещает какое-то недостижимое "другое", а убийства, составляющие суть их профессии, это никакие не "жесты". И, что еще много хуже, Тьюлейт заставляет нас признать, что эти акты фашистского террора являются объектом неистребимого человеческого желания. Тогда вопросом, который мы должны задать по поводу фашизма, становится: как человеческое желание - или непрерывное "производство желания", как это называют радикальные психоаналитики Делез и Гваттари - участвует в производстве смерти?

Вы сразу же увидите, что этот вопрос применим к гораздо более широкому полю, чем история фашизма ХХ века, - как если бы ее одной было недостаточно. Бойцы Freikorps были не первыми мужчинами в истории, которые сделали войну, то есть производство смерти, образом своей жизни. Для историков моего поколения (в числе которых я могу фигурировать лишь как историк-любитель) история войн и воинов обычно занимает подчиненное положение по отношению к социальной истории, к реконструкции и пониманию того, как обыкновенные люди делают свои дела, производят, что им нужно, а также производят свое потомство. Под влиянием марксизма и позднего феминизма, мы отказались от традиционной "истории королей и сражений" в пользу "скрытой" истории повседневности, - настолько, что чуть не забыли, как сильно история повседневности зависит, век за веком и война за войной, от сражений, от королей и от воинственных элит. Было как-то немодно обращать внимание на воинственные касты, не занимавшиеся ни земледелием, ни скотоводством, отдававшие всю свою жизнь грабежу и возобновлению конфликтов: неграмотных греческих капитанов, десятилетиями промышлявших набегами в Малую Азию, племена викингов, нападавших на Рим и, позже, на первые форпосты христианства, азиатские орды, проносившиеся по среднековой Европе, крестоносцев, вторгавшихся в арабский мир, элитное офицерство империалистической Европы, и тому подобное. Даже не считая их подчиненных и их противников, это были мужчины, жившие паразитически, не принимавшие никакого участия в производстве товаров потребления, жившие для постоянной войны, для производства смерти.

А в наше время? Я пишу во время "мира", когда войны происходят далеко, имеют локальный характер, и целиком ложатся на плечи людей Третьего мира. Как мы относимся к военной касте, которая управляет Соединенными Штатами? Эти люди носят гражданские костюмы или хорошо выглаженную униформу. По вечерам они возвращаются домой, к женам и детям. Разве это не те люди, которые противятся, которые желают любой ценой избежать разоружения? Люди, которые сделали выбор в пользу постоянной войны, "холодной войны", и ядерной угрозы? На деле, их отношение к производству - не только паразитическое. Они обратили человеческую энергию, энергию производства, на производство орудий смерти. Солдаты далекого прошлого грабили фермы и деревни, чтобы продолжать свои завоевания и грабежи, а наши современные милитаристы на месте прежних ферм и деревень строят фабрики по производству вооружения. Чем больше человеческих и материальных ресурсов в моей стране присваивается кастой милитаристов, тем труднее и труднее становится провести различие между производством, как естественным и полезным видом человеческой деятельности, и производством смерти.

Может быть, потому мы и не имеем примеров, чтобы оценить психологию наших современных милитаристов, что в свое время не уделяли достаточно внимания солдатам прошлого. Сейчас мы можем их наблюдать в условиях относительно небольших, не очень массовых убийств - Вьетнам, Сальвадор, Ливан, - так же, как Тьюлейт исследует участников Freikorps в обстоятельствах относительно небольших военных столкновений. Как бы то ни было, мы знаем, чем это все закончилось: Холокостом, Армагеддоном. Так же и наши милитаристы. Следует ли их считать "злом" - имея ввиду, что мотивы их действий находятся за пределами обыкновенных человеческих импульсов и желаний, что они "нелюди"? Или они просто безумны, лишены или воображения, или ясности ума, - чтобы отдавать себе отчет относительно "непредставимого"? Или же это действительно так, как заставляет нас допустить Тьюлейт, что и они - такие же человеческие существа (т.е. не так уж сильно отличаются от нас), которые, более или менее сознательно, делают именно то, что хотят делать?

Таким образом, вопрос, поставленный историями участников Freikorps, - вопрос о том, как "производство желания" становится производством смерти, - представляет не только исторический интерес для специалистов. Мы чувствуем некое предубеждение по поводу вопроса, которым Тьюлейт задается с самого начала книги:не о том, что думали солдаты Freikorps по поводу ведения войны, или по поводу родины, или евреев, или рабочих, а что они думали по поводу женщин. Здесь я не могу предоставить вам, вкратце, выводы Тьюлейта - потому что у него нет выводов, а есть новые и новые направления для исследований. Но я скажу, что, для читателя-феминиста, многие из этих направлений выглядят уже знакомыми, и вы начнете следовать по ним, обнаруживая то, о чем, кажется, и раньше догадывались: солдаты Freikorps ненавидели женщин, особенно их тела и их сексуальность. Не заходя слишком далеко, скажем, что их непрерывная война была затеяна именно для того, чтобы избежать женщин: даже материнское вторжение "фронтовой покровительницы" воспринимается ими как пугающая угроза асексуальному миру войны. Их ненависть, или страх, по отношению к женщинам нельзя объяснить годящимся на все случаи "Эдиповым треугольником" (страхом, что гетеросексуальные отношения приведут к наказанию со стороны отца, гомосексуальным желанием к отцу, или любыми драматическими комбинациями этих желаний). Страх берет начало в до-Эдиповой стадии формирования личности, еще прежде возникновения эго, способного выделить объекты желания и трудности их приобретения; в конечном счете, это страх растворения, боязнь исчезнуть, быть проглоченным, уничтоженным. Тела женщин - это дыры, топи, ямы грязи, которые могут поглотить.

В жизни мужчин из Freikorps были три сорта женщин: отсутствующие - такие, как оставленные дома жены и любовницы, обыкновенно в их дневниках не называемые и незаметные; женщины, возникающие в воображении и на словесном фронте, как "белые покровительницы", непорочные, немецкие фрау высшего класса; и, наконец, те, которые являются их классовыми врагами - "красные женщины", которых он видит в разъяренных толпах или в единичных солдатах. Лучшие из них - это, само собой, отсутствующие женщины. Но и женщины из разряда "белых покровительниц" - тоже не вполне присутствующие: они неопределенны, размыты, безымянны. В фантазиях, хорошая женщина, покровительница, фактически бестелесна: это как бы гладкая белая равнина. В фантазиях, они - уже умершие.

Красная женщина - более сложный случай. Она жизненно, агрессивно сексуальна. В фантазиях, это почти шлюха. У нее большой рот, изрыгающий оскорбления в адрес наших солдат Freikorps, которые пытаются патрулировать улицы, прямо сидя в седле. Красная женщина вооружена - по крайней мере, в фантазиях, - она может прятать под юбкой пистолет, или в темноте вести наших солдат прямо в засаду. Другими словами, нет большой разницы между ее сексуальностью и смертельной опасностью, которую она представляет. Так что, когда солдат Freikorps ее убивает (что он снова и снова будет делать на страницах этой книги), он сам понимает это как самозащиту. В момент проникновения в нее - пулей или штыком - он приближается, он оказывается волнующе близко к ней, и к страху поглощения. Но, как только момент миновал, он снова окажется в безопасности, а также в состоянии возбуждения (мы думаем, очень чистом и сухом), а она будет - "кровавая каша". Когда она исчезает, мир снова становится безопасным и мужским.

В мужчинах из книги Тьюлейта читатели-феминисты обнаружат тип "охотника на ведьм", для которого женская сексуальность является воплощением зла+ или насильника, который имитирует или сопровождает убийство половым актом+ или разновидность садиста, находящего облегчение в образах избитых и униженных женщин+ или+ Но давайте вернемся к тому типу мужчин, о которых идет речь. Вспомним, что речь идет о солдатах Freikorps, авангарде нацизма, и мы знаем, что они занимались вовсе не охотой на ведьм. В 1920-е - в период описываемых "фантазий" - они воюют с коммунистами, а по ходу, и со всем рабочим классом Германии, участвующим в политических столкновениях. И то, что они в итоге сделают - это не "сексоцид", как некоторые феминисты назвали процессы над ведьмами в Европе XVI века, а геноцид. Где связь?

Здесь Тьюлейт выводит нас на территорию, которая пока оставалась далеко за пределами любых феминистских концепций: от ненависти к женщинам - к ненависти к коммунизму и к революционному рабочему классу. Помните о том, что все начинается со страха поглощения. Коммунизм - и это не коммунизм Ленина или Сталина, а самый мощный и ужасающий коммунизм "красной женщины" Розы Люксембург, а также Вильгельма Райха - представляет собой некую неразборчивую смесь, разрушение всех прежних границ, нечто дикое и хаотическое ("представляет" - не то слово, поскольку это именно то, что он обещает угнетенному и голодному рабочему классу послевоенной Германии). Солдаты Freikorps охвачены ужасом при воспоминании, как пролетарии захватили замок и, захватив его, стали там объедаться, трахаться (так, по крайней мере, гласят воспоминания солдата Freikorps), и находить тысячи других способов осквернить этот памятник феодально-националистической гордости. С точки зрения бойцов Freikorps, красные, также как и женщина, являются безымянной силой, стремящейся поглотить, они снова и снова описываются как "поток", "прилив", угроза, наступающая "волнами". Мужчина должен стоять твердо и вертикально, чтобы не быть "высосанным" этим нечистым потоком+ Все это, богатое и разнообразное, должно быть разглажено (чтобы стать гладким, подобно пустым фасадам зданий в фашистской архитектуре), все это, влажное и сочное, должно быть преграждено и ограничено, все это экзотическое (темнокожее, еврейское+) должно быть уничтожено.

Подойдя так близко к "заключительной главе", мы не можем далее откладывать вопрос о том, что это за мужчины, о которых идет речь, о чьих фантазиях мы здесь говорим. Потому что, если фашистские фантазии - которые для миллионов их жертв являются никакими не фантазиями - происходят из страха, который (вероятно) присущ всем мужчинам, - страха поглощения "другим", то есть, матерью, или морем, или даже просто влажным любовным прикосновением, - тогда+ тогда наше дело плохо. Как говорит Тьюлейт, смысл фашизма - не в том, что он "может вернуться обратно", а в том, что он постоянно незримо присутствует в повседневных отношениях мужчины и женщины. Тьюлейт отказывается проводить различительную границу между фантазиями солдат Freikorps и психопатиями "нормального" мужчины; и здесь мне на ум приходят мужчины, знающие "нормальный" уровень допустимого насилия против женщины ("хочу отъебать ее до смерти")+ мужчины, имеющие "нормальную" неприязнь к невидимым, липким "женским отправлениям"+ мужчины, "нормально" любящие женщин, но испытывающие кастративный ужас от любых проявлений женской злобы+ или вот уже стопроцентно нормальные, среднебуржуазные граждане, просто-напросто предпочитающие, чтобы женщина исчезла из публичной жизни, из принятия решений, из войны. Здесь Тьюлейт ни на чем не настаивает, но только оставляет открытым указание на путь, который ведет от "нечеловеческого" фашизма к самому обыкновенному сексизму.

Я думаю, сказанного достаточно - тем более что сам Тьюлейт ни в коем случае не настаивает на таком равенстве. Выводить из "Мужских фантазий" заключение, будто "все мужчины - фашисты", или что фашизм и женоненавистничество - одно и то же, было бы просто их извращенным прочтением. Фашистское мероприятие заключалось не в современной охоте на ведьм, а жертвы фашистов, евреи и коммунисты, не являлись замещением женщин, символическими "шлюхами"; их вина была в их расе, или в их политике. Ни феминизму, ни антифашизму не пойдет на пользу смешивание фашистского геноцида с ежедневными травмами, которые мужчины наносят женщинам, и я предостерегаю читателя-феминиста от таких смешений. Проблема не в том, что любое сравнение "банализирует" Холокост (надо подбирать образы и сравнения, чтобы понемногу все-таки приближаться к представлению "непредставимого"), а в том, что нам нужно помнить об уникальности ужасов, которые мы хотим понять. Один пример: солдаты Freikorps не насилуют "красных женщин", которых берут в плен; они их избивают или убивают. Можно сказать, что изнасилование - это как убийство, но это не то же самое. И их предпочтение к убийству, перед изнасилованием, является ключом к разгадке.

Также надо понмить об исторической специфике событий: войска Freikorps появляются не из гладкой истории, с еще свежей памятью о пре-Эдиповой стадии первичных эмоций, а из Первой Мировой войны. Эта война была ужасающим и опустошающим опытом не только для таких проигравших, как они, но и для победителей. Это была первая в истории современная, технологичная война, первая из породивших новую форму психоза - шок артиллерийской канонады. Конечно же, совсем немногие из выживших, и среди них элитное меньшинство немцев, продолжили свое дело и создали фашистское движение. Но, вспоминая о непрекращающейся истории, созданной военным сословием, полезно будет также сказать, что, может быть, не мужчины делают войну, а война делает мужчин. Для военного сословия, война - это не только производство смерти, но и средство воспроизводства; каждая новая война травмирует человеческую душу и обещает, что оставшиеся в живых, или какая-то их часть, останутся военными. Это не является извинением (здесь не может быть никакого извинения), но скорее мыслью, имеющей практическую ценность: если мы на протяжении одного поколения не может искоренить убийственные фантазии, мы по крайней мере можем стремиться предотвратить войну.

Фантазии - это другая проблема. Если позаимствовать мысль американских теоретиков феминизма Дороти Диннерстейн и Нэнси Ходороу, мне кажется, что пока женщины размышляют о своем месте в этом мире - что они есть, в лучшем случае, существа социально неполноценные, или, в худшем, вид мусора, - то и мужчины будут рождаться и формироваться под воздействием угнетающего страха. Поскольку та женщина, которую они любят первой, их мать, останется тем, что они будут презирать в других и подавлять в себе. В таких условиях - и это единственное, что мы знаем, - мужчины так и будут видеть мир разделенным на "них" и "нас", мужское и женское, тяжелое и легкое, твердое и жидкое, - и они будут сражаться и спасаться, под страхом поглощения. Они будут выстраивать плотины на пути потока собственного желания. Они будут вырубать леса и заливать землю цементом. Они будут жестоко подавлять любое восстание, идущее из низов - ведь любое восстание начинается с беспорядочного кипения нужды и страсти. Они будут превращать свои тела в инструменты жестокости. В их обезумевшем воображении будут смешаны любовь и смерть, секс и убийство. В конце концов, они произведут то полностью однообразное, гладкое, твердое, определенное, к чему и стремится фашизм: мертвую планету.

Есть еще фантазия, которая также является и мужской, и человеческой фантазией. Тьюлейт выражает это не в том, что он иногда говорит, но в том, как он это говорит. Проследите за движением своего сознания по ходу чтения: как вы с любопытством перескакиваете с одного на другое; как вы иногда вспоминаете о читающем себе (Тьюлейт вам напомнит), по ходу того как тело и ускоренный пульс реагируют на предмет чтения; и о том, как вы иногда будете забывать себя по мере того, как повествование, выходящее далеко за пределы исторической тематики солдат Freikorps, вызывает вас на некое забытое ощущение чего-то возможного. Читайте настолько скептично и осторожно, нсколько можете, и, обещаю вам, вы будете+ поглощены.

Это талант Тьюлейта, позволяющий, сейчас и тогда, мельком заметить ту другую фантазию, которая является оборотной стороной фашистского страха: здесь плотины рушатся. Любопытство мчится вперед и вертится по сторонам, удивляя нас самих. Через каналы воображения, вперед стремится желание. Границы - между мужчиной и женщиной, между "высоким" и "низким" - перед лицом этой новой силы крошатся и распадаются. Это и есть то, что повергало фашиста в ужас, то, что он видел в коммунизме, в женской сексуальности - радостное смешение, путаницу, беспорядочную, как сама жизнь. В этой фантазии, тело расширяется, в своих чувствах, в своей воображенной доступности, чтобы заполнить собой землю. И мы хотя бы можем внезапно ощутить радостную мягкость и проницаемость мира, окружающего нас, а не отступать и отступать назад в одиноком ужасе. Это фантазия, которая делает нас, и мужчин и женщин, людьми - и иногда делает нас революционерами во имя жизни.