«Мирись с соперником твоим скорее, пока ты еще на пути с ним, чтобы соперник не отдал тебя судье, а судья не отдал бы тебя слуге, и не ввергли бы тебя в темницу;» (Мф 5:25).
В греческом тексте «соперник» — «антидико», «противо-правник». «С тем, с кем судишься». «Дике» — богиня справедливости, дочь Зевса («Номоса», «порядка») от Фемиды (у римлян аналог — Юстиция). Созвездие Девы, кстати — это она, Дике.
Это притча в одной фразе, как и фраза про «подставь щёку» это спрессованная притча.
Важнее другое: это абсурд, такой же, как «вырви глаз», «подставь щёку», «отруби свою руку».
Существует толкование, снимающее абсурд: мол, это про то, что Бог прощает грехи против Себя, но не против людей. Поэтому, если мой антидик меня не простит, я буду обречён на вечные адские муки. Даже Бог не поможет.»Остави нам долги наши» относится тогда лишь к тому, что мы должны Богу. Ведь «и мы оставляет должникам нашим» только то, что они должны нам, а не третьим лицам.
Тогда и в предыдущей фразе-притче о том, что даже в Храм бессмысленно идти, если на тебя кто-то дуется, тот же жуткий абсурд.
Можно найти логический выверт, чтобы этот абсурд снять. Ну абсурдно же — как это, человек сильнее Бога? Не простит — и аля-улю. Причём в этой метафоре абсурд очевиднее, ведь тут есть судья. Судья! Не кот чихнул!! Судья только озвучивает волю моего врага?!
Во-первых, тут есть важная невысказанная аксиома: отношения с людьми лишь часть отношений с Богом. Во фразе с Храмом тоже ведь присутствует судья — даже Судья — только невидимый. Ведь Храм — Дом Божий, Дом Судьи Высшего. Тут вовсе не утверждение того, что Бог не вмешивается. Прямо наоборот: Бог так вмешивается, что мало не покажется. Бог всегда не на моей стороне. Я думаю, что я прав — и я могу быть прав — а Богу наплевать, Он не с правыми и не с неправыми, Он всё делает назло мне. Странный и малоприятный Бог.
Во-вторых, тут отрицание вечности адских мук — ведь можно и расплатиться, «отдать всё». Хотя как?! Но такова древняя традиция — посадить должника в тюрьму и ждать, что он заплатит. То ли прикопал где-то, то ли родные скинутся. Терроризм.
Конечно, всё это театр абсурда, продолжение абсурда про «дурак». Никого не называй дураком, а то — фьюить. Заметим, там точно неважно, дурак человек или нет.
В русском переводе, между прочим, «мирись» поставлено не слишком удачно. В греческом тексте — евноон. «Ев» — то же, что в «ев-ангелие». Благо. Благо-вестие, благо-воление, благо-расположение. Впрочем, на арамейском вполне могло звучать что-то, ближе к «мир». Дела это не меняет: задача непосильная и невыполнимая.
К тому же не без подмигивания, не без юмора. А что делать, если тебе предписывают не просто не завидовать ближнему (тут ведь именно эта заповедь Декалога обыгрывается), а стелиться перед ним белым пушистом ковриком?! Нервно засмеяться, что ещё.
Абсурд Нагорной проповеди (а она вся выдержана в таком духе) был бы чистым издевательством, но, к счастью, это абсурд в квадрате. Ведь сказанное относится к любому человеку — то есть, и к «антидикам». Мой соперник тоже должен мириться со мной скорее! Кого я обозвал дураком, уж наверное, нашёлся, что ответить! Эгоцентризм мешает понять, что плохо — в мире Христа — всем, а не мне одному, любимому. Господь вовсе не хочет понизить мои шансы на выживание — Он всех лишает этих шансов. Нигде не сказано, что Его советы относятся лишь к Его ученикам, к слушателям и т.п. Ко всем! Круговая порука смирения!
Понятно, что жить по Нагорной проповеди в принципе нельзя. Ты оказываешься в заложниках у другого, другой — в заложниках у тебя. Все обесценены, все втоптаны в грязь, все в растерянности и недоумении. Аллилуйя!
Потому что как в мире статики проповедовать динамику? Как в мире монолога проповедовать диалог? Как в мире разобщения проповедовать общение? Будучи динамичным, диалогичным, общительным — и, естественно, расплачиваясь за это Распятием. Смертью, причём Своей. А мир-то предпочитает расплачиваться за свои грешки чужими смертями.
Иисус не только втоптал нас всех в грязь. Он ещё и залез в эту грязь так, что мы в грязи-то в грязи, да у Него на плечах. Он не только призывает прощать, Он показывает, что такое прощение — прощение смерти на краю.
Прощение есть освобождение. «Прости им, ибо не ведают, что творят» — дай им ещё больше свободы! Не по-людски? Да! По Божьи! Щёку подставить? Весь мир подставить! Вот «откуда в мире зло» — от прощения. Потому что мы спрашиваем, исходя из того, что зло — наказание, а ответ исходит из того, что свобода — благословение. Мы мыслим в плоскости статики, возмездия, «дике», Бог — в объёме динамики, свободы, бесконечности.
Простить человека, «развязать» — как отцепить цепного пса. Нельзя, но надо и можно. Потому что никто не цепной пёс, человек есть человек, даже самый бесчеловечный человек. «Развязать» человека — как сотворить мир. В обоих смыслах.
Спасение — не механический процесс, механически можно хороший гвоздь оставить, гнутый гвоздь выбросить. Людей Бог делает из этих гвоздей! В мире монолога, разобщения можно кого-то в рай, кого-то в ад. В мире диалога, общения это бред как провод, из которого вырезали кроо-ошечный кусочек. Ну один-единственный разрез — что тут такого? А информации — кирдык, не проходит вообще. И не надо думать, что Спаситель вроде радиста, который зубами держит порванный провод, чтобы генерал с полковником могли пообщаться. Спаситель не провод держит, а нас, и не зубами, а всем собой. И только поэтому — не сердись, не судись, мирись-мирись-мирись и больше не дерись — из мечты может стать жизнью.
Разговор Боннэр с Ростом о Сахарове совершенно изумительный. Название («Кефир надо греть») от привычки Сахарова всё есть тёплым. Привычка интереснее, чем кажется. Сахаров — вспоминала Е.Г. никогда не произносил слово «Бог», не говорил о «разумном начале», но говорил «о теплом начале». В своих воспоминаниях он выражался так: «Я не могу представить себе Вселенную и человеческую жизнь без какого-то осмысляющего их начала, без источника духовной «теплоты», лежащего вне материи и ее законов».
Оказывается, Сахаров был амбидекстер, как и да Винчи — одинаково хорошо владел обеими руками.
«Теплохладный» — презрительное слово в Апокалипсисе, потому что адресовано в город, где были минеральные источники, и минеральную воду пили либо очень горячей, либо ледяной. Тёплая была тошнотворной. Но есть вещи, которые должны быть тёплыми. Прежде всего, человеческое тело. Сахаров очень волновался, что волосы, когда отрастают, создают парилку для мозжечка, и Е.Г. исправно по первому его требованию эти волосы подрезала.
Сахаров — тепло, Боннэр — огонь. Вроде бы из элитарной семьи, воспитывалась в литературном клубе Маршака, но отца расстреляли, мать посадили, прошла всю войну медсестрой (самая страшная ночь в жизни — бомбёжка под Конотопом). Там, где Сахаров интеллигентно уступал, она начинала орать. В Политбюро её окрестили «зверюга в юбке», хотя она носила только брюки. Моя мама (чуть постарше Боннэр) решилась на брючный костюм только в середине 1970-х.
Например, на приёме в Кремле у Горбачёва Сахаров был один. Он хотел передать Горбачёву список политзаключённых, но его гебешники не пускали. Сахаров попросил Хаммера — Хаммер отказался. Боннэр, если бы была, подняла бы крик. Правда, она говорит, что, возможно, благодаря этому Сахаров проявил несвойственную ему настойчивость на Съезде — тот самый великий эпизод. Не голодовки ускорили смерть Сахарова, а политическая активность в последний год, уверена Е.Г. и философически замечает, что всё-таки идти в депутаты было правильное решение — Сахаров стал известен всей России, а иначе бы остался вне памяти. Она, кстати,
не страдала паранойей, не анализировала, не отравили ли Сахарова. Боннэр и нагрузку Сахарова в последний не считает причиной его смерти:
«Не это убивает. Я не верю, что нагрузки убивают человека. Больше того, я всегда думаю, человека убивает безнагрузочная жизнь».
Боннэр вспоминает рассказ Солженицына о том, как он с женой обсуждал, можно ли пожертвовать детьми в случае гонений, и решили, что можно. Она считает это глубоко неверным.
Кстати, к числу людей, которым даётся резко отрицательная характеристика (а их немного — ну, не из гебешников, а из «как бы своих») относится Д.С.Лихачёв. Холодный конформист. И лицемер — на похоронах Сахарова говорил о нём с придыханием, а ведь отказал в нужный момент. Зато не отказал, а обогрел невероятным радушием питерский же академик математик Владимир Смирнов (1887-1974). И подписал, что просили. Но самый резкий отзыв — об Алфёровых.
К истории Лубянки — жуткий рассказ о том, как накануне отъезда Боннэр в Италию её двухлетний внук, в одиночестве игравший во дворе дачи, вдруг закричал. Они выбежали — он хватает воздух ртом... Хорошо, что она врач. Но и вызвали «Скорую». Двухлетний ребёнок был отравлен неизвестным ядом, если бы не пришли на помощь молниеносно, он бы умер и поездка бы не состоялась. Путин в это время как раз устраивался работать в КГБ. Он не знал, что там — так? Да ладно! Бандеру отравили схожим образом и представляли это подвигом. И представляют.
Очень много в книге о счастье. Боннэр не помнила плохого, помнила только счастье. Самое счастье — когда они с Сахаровым поехали в ссылку к Твердохлебову, в Якутию, и там гебешники предупредили всех, чтобы их не подвозили. Они пошли пешком — 25 километров. И эти 25 километров оказались сплошной дорогой счастья.
Ещё очень дорого, что Боннэр говорит о том, о чём ни один мужчина российский не скажет, постесняется. Материться будет, а об этом — не скажет. Например, о том, что Сахаров с первых ночей привык засыпать, если она упирается коленками в его живот. Их привозят в Горький, они ложатся на новом месте, Е.Г. ждёт, что сейчас в кровати хоть обсудят происшедшее, а он через три минуты сопел у её коленок. Или фантастический рассказ о том, как они гуляли в лесочке под Питером, и там была замечательная лужайка... Рай!... Пауза... А потом мы обнаружили, что за нами там всё время следили, так что в раю были и черти. Их ведь прослушивали постоянно, и они — привыкли и жили без оглядки на это. Слава Богу за адаптационные возможности человека, если они используются к месту!
Сахаров считал Брежнева неплохим руководителем. Я не знал, что Брежнев перед свержением Хрущёва отвечал за «оборонку» — то есть, переворот, выходит, военный, военный. Наказали Никиту Сергеевича за мягкотелый пацифизм.
Юрий Рост в диалоге с Боннэр развивал мысль, что Сахаров был не вполне нормален — у него не было друзей. Почти что синдром Аспергера. Асоциален. Родители поздно отдали в школу (домашнее воспитание), жёстко затачивали вундеркинда под точные науки. Первая жена — случайное знакомство в юности, между школой и «ящиком». Потом — только работа. Не умел плавать. Никаких турпоходов. Единственным другом считал человека, с которым почти не общался. Эта замкнутость дала себя знать в отношениях с детьми — очень формальными. Когда Боннэр его спросила, кто твои друзья, Сахаров задумался и назвал Зельдовича — она только рассмеялась, ни о какой дружбе в её представлении там речи не было. С Боннэр пошла совсем другая, «нормальная» жизнь. Но «пробила» скорлупу не Боннэр, а стремление к правде.
Мне кажется, всё-таки Сахаров не такой уж необычный человек. Нелюдимых людей больше, чем кажется. В конце концов, у меня тоже, кроме жены, нет друзей. И я знаю ещё таких же людей. Все силы уходят на работу и любимого человека. Конечно, у меня много — как бы сказать — близких людей, которых вполне можно назвать друзьями и подругами, и я их так называю. Очень многих друзей я приобрёл благодаря радио — не все из тех, кто бывает у меня на программе, мне друзья, но некоторые — да, причём без радио я бы с ними никогда не сблизился. О единоверцах уж и не говорю. Очень близкие и родные. Есть огромное количество людей, которые меня на дух не переносят, причём напрасно, но ведь множество людей относятся ко мне так сердечно и хорошо, как я точно не заслуживаю. Но всё же между родными/близкими и работой/женой — ощутимая, осязаемая качественная разница. (Ставлю «работа» раньше жены просто потому, что писать я начал раньше, чем женился; ради жены я могу и не писать, наоборот — нет). И я не думаю, что это патология.
Кстати, очень кампанейская Боннэр упоминает, что в их дом почти ежедневно после спектакля заваливалась половина актёров Таганки, покушать, благо мама Боннэр варила суп вёдрами. Но вот я что-то не помню, чтобы актёры Таганки сильно защищали Сахарова именно как корпорация... Да, я «семидесятник», у этого поколения с дружбой было вообще не очень хорошо, неважно, у женатых или неженатых. В юности я иногда завидовал шестидесятникам с их тусовочностью. Но сейчас эта зависть ушла, потому что видно, что это именно была тусовочность, отношения более бурные, чем глубокие.
Боннэр — Сахарову, в начале романа: вы кажетесь на этой фотографии самодовольным. Сахаров: ну что вы, у меня все эти валентности заняты.
Сахаров однажды прочёл Росту лекцию о чём-то физическом. Ни Рост, ни Боннэр не поняли ни слова. Боннэр — Росту: а вы поняли, что говорил великий физик? Сахаров — Боннэр: «Я был бы великим физиком, если бы не работал в проекте [над ядерным оружием]». Причём сказал таким тоном, что Боннэр сразу осеклась. Он ведь, действительно, не реализовался в полную силу и жалел об этом.
У Капицы, для сравнения, не все валентности были заняты — жаждал Нобелевки. Соорудил нечто, якобы удерживающее высокотемпературную плазму. Как раз из-за этого сооружения Рост и поехал к Сахарову в 1970-м, Капица послал. Сахаров рассмеялся и сказал: ну, какая это плазма! но интересно, потому что все пробуют вакуум, а он вихри.
Главное — Сахаров до знакомства с Боннэр и её матерью, её семьёй (вполне типовой еврейской интеллигентской, то есть, сохранившей многие мелкобуржуазные традиции — буриме, шарады, чтение, отношения с детьми на равных) — был абсолютный сухарь, не имевший опыта нормального общения. Ну, так сложилось, прежде всего, из-за режима секретности. Думаю, Боннэр можно верить, она врач, врачи не умеют врать.
Рост — Боннэр выкает, она ему тыкает. Пустячок, а приятно — грамотные люди!
Отец как-то упомянул, что в окопах Сталинграда у него сгнило 8 шинелей. Елена Боннэр упоминает, что во время войны у неё, как и многих других медсестёр санитарного поезда, не было месячных 2 с половиной года. И от плохого питания, и от нервозности.
Елена Боннэр, 1955 год. Мать (жена Алиханова, армянского основателя) реабилитирована. Как жена расстрелянного ей полагаются деньги, но ей отказывают — брак не был зарегистрирован. Мать не рыпается, а Боннэр идёт и скандалит: когда расстреливали, так её посадили как жену врага народа, хотя бумажки не было о браке, а когда надо платить, так бумажку подавай?! Горлом взяла. Денег было, как она выразилась, очень-очень много. Разделили на три части (с братом), она на свою купила шубу. Ну сколько стоит шуба? Ну, годовой заработок.
Алиханов создал советскую Армению, но долго не продержался — он протестовал против расстрела сдавшихся в плен дашнаков, а расстреляли их всех, самым бесчестным образом. Ну, его сняли и «бросили на низовку». Относительную, конечно. Любопытно, что его протест ограничился словами. В отставку не ушёл, не застрелился.
Читаю мемуар святой Дороти Дэй (нет, она не канонизирована, ну и что?). Наслаждаюсь языком, как не наслаждался с чтения «Повелителя колец». И мягкий, и резкий, элегантный и простой — фантастика. Примечательно, что Дэй, рассказывая о предках, рассказывает о маме, бабушке, двух прабабушках... А об их мужьях — лишь попутно. Я почувствовал себя неуютно. А каково женщинам читать мужские «генеалогии»?
Пишет об исповеди: некоторые священники в конфессионале зажигали свет, чтобы читать молитвенник, пока нет исповедников, и тогда лицо очередного кающегося было им видно — и она старалась второй раз к таким священникам не ходить. Какое же моё счастье, что я сформировался под епитрахилью отца Александра Меня! Как — без «лицом к лицу»? Конечно, под епитрахилью, но анонимности никакой, а Дэй хотела именно анонимности. Да, священник не должен смотреть в лицо исповедующемуся, не психотерапевт, но — может, если понадобится, ничего страшного. Лишь бы — перед Богом.
Впрочем, насколько я понимаю, и в римо-католичестве уже нравы изменились.
Я буду очень благодарен и за молитвенную, и за материальную поддержку: можно перевести деньги на счёт в Paypal - на номер сотового телефона.