Михаил Бабкин

ЕЩЕ РАЗ О ПОЗИЦИИ ДУХОВЕНСТВА РПЦ В 1917 ГОДУ.

Данные источников и мнение Ф.А. Гайды

Ист.: portal-credo.ru, 2009 г. с пометой: "В несколько сокращённом варианте статья опубликована в журнале "Свободная мысль" (М., 2009. № 1 (1596). С. 193–204)" .

Проблемы взаимоотношений Русской Православной Церкви (РПЦ) и государства в 1917 г. привлекают пристальное внимание не только специалистов, но и широкой научной общественности, а также православных людей.

На протяжении двух предреволюционных столетий в отношениях между РПЦ ("священством") и государством ("царством") назревал определённый конфликт. Он был вызван тем, что со времён Петра Великого православные императоры посредством обер-прокуратуры принимали определённое участие в делах внутрицерковного управления. И это вызывало скрытое сопротивление со стороны, в первую очередь, архиереев.

Следуя логике многовековой истории взаимоотношений царской и иерархической властей в России можно было предположить, что в период Февральской революции духовенство встанет на защиту монархии. Но священнослужители самых высоких рангов повели себя вовсе не так, как того следовало бы на первый взгляд ожидать. Более того, в тот период иерархи решили использовать новую ситуацию в стране, чтобы радикально изменить модель взаимоотношений РПЦ и государства в свою пользу. В связи с этим известный тезис советской историографии о "контрреволюционности духовенства" нуждается в определённой корректировке.

При обращении к теме "РПЦ и Февральская революция" историки оказываются перед серьёзным выбором. Он обусловлен определённым противоречием. С одной стороны, исторические документы говорят, что члены высшего органа управления РПЦ (Святейшего правительствующего синода) состава зимней сессии 1916/1917 гг. in corpore сыграли одну из важных ролей в свержении монархии в России¹. С другой – большинство членов того Cв. синода причислено к лику святых Архиерейскими соборами Русской Православной Церкви за рубежом (1981 г.) и Русской Православной Церкви (1989, 1992 и 2000 гг.). Соответственно, встаёт вопрос: чем руководствоваться при анализе действий соответствующих исторических личностей? Материалами Архиерейских соборов или историческими документами? церковно-иерархическим или научно-историческим подходом?..

В последнее время среди историков (главным образом – церковных) стала наблюдается определённая категория авторов, идеализирующая, во-первых, историю РПЦ и, во-вторых, считающая обнародование каких-либо нелицеприятных для духовенства исторических фактов едва ли не за кощунство: будто бы церковные деятели свободны от человеческих недостатков, слабостей и не способны совершать какие-либо ошибки и творить неблаговидные дела.

Ныне церковные круги, пытаясь взять изучение истории РПЦ под своё "чуткое руководство" и контроль, стараются создать свою "единственно правильную" версию происходивших в России в первой трети XX в. событий. В создаваемой ими концепции ("благочестивой", но весьма абстрактной) известные иерархи (в первую очередь – стоящие в тот период у кормила РПЦ) до 1917 г. выставляется верными стражами самодержавия, а после – страдальцами, безвинно претерпевшими мучения от советской власти. При внешне корректных выкладках названные круги, руководствуясь соображениями "церковной политики" и своеобразно понимаемой "церковной пользы", системой умолчания неудобных для себя фактов пишут лубочные образы своих духовных вождей. В частности, они стараются всячески завуалировать роль духовенства в революционном процессе. Тем самым эти круги создают весьма идиллистическую историческую картину: в первую очередь – отношения высших иерархов к верховной власти в период Февраля 1917 г.

В качестве ярких примеров последних такого рода работ можно указать на две монографии. Первая из них: Лавров В.М., Лобанов В.В., Лобанова И.В., Мазырин А.В. Иерархия Русской Православной церкви, патриаршество и государство в революционную эпоху. М., НП ИД "Русская панорама". 2008. –376 с. Её авторы – исследователи из Института российской истории РАН, Российского православного института св. Иоанна Богослова и Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. Их книга, как говорят сами авторы, является "первым опытом создания совместной монографии представителями Российской академии наук и Русской Православной Церкви" (С. 7). С первых же страниц книги звучат нотки претенциозности: "Соединение высокого Академического профессионализма с глубокой Православной духовностью – такова сверхзадача совместного научного поиска, призванного способствовать возрождению России" (С. 6).

Однако несмотря на название работы и пафосные слова её "Введения", об иерархии Русской Православной Церкви и государстве в революционную эпоху в монографии как раз практически ничего и нет. Например, вместо рассмотрения Первой российской революции – раз пять-шесть упоминается одно только её название. А Февралю 1917 г. уделена страничка. (Рассматриваемая же хронология "революционной эпохи" впечатляет: фактически от конца 1850-х до середины 1930-х гг.!) То есть название труда практически не соответствует его содержанию: ибо непосредственно революционная эпоха рассматривается без самих революций и без анализа политической позиции иерархии во время соответствующих событий. Это в полной мере соответствует современной церковной конъюнктуре: всячески умалчивать о вкладе духовенства РПЦ в революционное движение вообще и о роли иерархии в свержении монархии в частности.

Практически всё сказанное о первой монографии, можно отнести и ко второй: Лобанов В.В. Патриарх Тихон и советская власть (1917–1925 гг.) М., НП ИД "Русская панорама". 2008. –352 с. В её "Введении" констатируется, что в книге "предпринята попытка уже всестороннего анализа позиции Предстоятеля РПЦ по отношению к власти в общем контексте церковно-государственных отношений 1917–1925 гг." (С. 7). Однако об отношении владыки Тихона к свержению монархии, к советской власти на протяжении первых двух её месяцев, к содержавшейся в заточении Царской семье, расстрелу государя Николая II и о проч. "деликатных сюжетах", характеризующих политические взгляды Тихона (Беллавина) с весьма невыгодной для нынешней церковной конъюнктуры сторон, читатель в книге ничего не найдёт.

При этом насколько авторов двух названных книг отличает конъюнктурность – настолько же и научная недобросовестность. В своих работах они не учли монографии, статьи, сборники документов и публикации свыше десятка исследователей. Причём отдельные труды, которыми авторы решили "пренебречь", – в разы больше, чем сами их монографии и по отдельности, и даже вместе взятые.

О взаимоотношениях РПЦ и государства в судьбоносное для России время говорится в моей книге: Бабкин М.А. Духовенство Русской православной церкви и свержение монархии (начало XX в. – конец 1917 г.). М., Изд. Государственной публичной исторической библиотеки России. 2007. – 532 с. Однако в последнее время в научной печати со стороны церковных историков появились возражения по поводу моей концепции. Так, на страницах журнала "Отечественная история" (2008 г., № 5, с. 202–207) увидели свет две соответствующие рецензии. Одна (светского историка) – позитивная, а другая написана в полемическом ключе. Последняя принадлежит перу заведующего кафедрой истории России и архивоведения Исторического факультета Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета Ф.А. Гайды, являющемуся также доцентом Исторического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова. В рецензии Гайды, среди прочего, буквально безапелляционно утверждается, что предпринятое мной рассмотрение взаимоотношений церкви и государства с точки зрения историко-богословской проблемы "священства и царства" "представляется надуманным и несостоятельным", что основные положения моей концепции "опираются на умозрительные рассуждения и гипотетические предположения". Такие громкие заявления вынуждают меня ответить на основные сентенции рецензента.

Гайда, в частности, пишет: "Основной мотив революционности духовенства" Бабкин усматривает "в желании уничтожить, свергнуть царскую власть как харизматического "соперника" (с. 201). Однако в своей книге он так и не назвал ни одного церковного иерарха, который выражал бы подобные желания до или даже после революции".

В ответ на это могу сказать, что об упомянутых желаниях иерархов очень ярко свидетельствуют сами дела членов Святейшего правительствующего синода Российской Православной Церкви во время февральско-мартовских политических событий 1917 г. Их рассмотрению посвящена значительная часть моей монографии (с. 140–212). Члены же Св. синода и зимней 1916/1917 гг. и летней 1917 г. сессий мною многократно назывались, причём дважды – "коллегиально" (с. 182,197–198).

Гайда утверждает: "Членам Святейшего Синода Бабкин приписывает враждебное отношение к монархии и чуть ли не симпатии к республиканскому строю. Между тем,  наличие подобных симпатий нелегко не только доказать с помощью имеющихся источников, но даже допустить в качестве умозрительного предположения".

Приписываемые мне слова – плод творческого воображения Гайды. При этом следует напомнить, что современник рассматриваемых событий – товарищ (заместитель) обер-прокурора Св. синода князь Н.Д. Жевахов, рассматривая положение Православной Церкви в царской России, писал, что в предреволюционный период Св. синод "действовал как учреждение не только независимое, но нередко даже как враждебное государству (курсив наш. – М.Б.)"². Его слова (в изложении) с соответствующей ссылкой я привожу (с. 124–125).

А "чуть ли не симпатии к республиканскому строю" (также выражение рецензента) прослеживаются в самих деяниях высшего органа церковного управления. Например, в том, что заменив во всех местах на богослужениях поминовение царской власти молитвенным поминовением народовластия, Св. синод фактически провозгласил Россию республикой. Это было сделано буквально через шесть дней после отречения императора Николая II от престола: 7-8 марта. При том, что страна была провозглашена А.Ф. Керенским республикой только через шесть месяцев – 1 сентября (с. 164, 409). И эти "симпатии" я доказываю с помощью целого комплекса источников (с. 140–202). При этом касательно всего епископата РПЦ отдельно оговариваю: "Однако непосредственно политические симпатии в пользу республиканского строя иерархами не высказывались. По-видимому, главную роль в этом сыграла линия Св. синода, отклониться от которой вправо или влево означало заявить о своём несогласии с позицией высшей церковной власти" (с. 233) Единственное известное исключение из этого – проповедническая деятельность епископа Красноярского Никона (Бессонова) (с. 233). Например, 10 марта он обращался к пастве с такими словами: "Я полагаю, что в России должна быть РЕСПУБЛИКА (здесь и далее выделено Никоном. – М.Б.), но не демократическая, а общая, – вообще РЕСПУБЛИКА; в управлении участвуют ВСЕ классы, а не одни "пролетарии"³. 12 марта на собрании кадетской партии он вещал: "Я – за Российскую республику. Наши многие русские монархи и особенно последний из них Николай II со своею супругою Александрою так унизили, так посрамили, опозорили монархизм, что о монархе, даже и конституционном, у нас и речи быть не может"⁴.

Рецензент отзывается о моих словах об антимонархических настроениях синодальных архиереев фактически как о мифе.

Между тем, зарубежные исследователи, не зашоренные марксистско-ленинскими и современной церковной конъюнктуры штампами о "контрреволюционности духовенства", говорят о таких настроениях как о реалиях 1917 г. Например, известный канадский историк РПЦ Д.В. Поспеловский, рассматривая события Февральской революции, пишет: "Антимонархические настроения (курсив наш. – М.Б.) выразились в отказе синодального епископата выполнить просьбу обер-прокурора – обратиться к народу и поддержать распадавшуюся монархию"⁵. И этот тезис зарубежной историографии я в полной мере разделяю и развиваю.

Гайда приводит мои слова, что после отречения Николая II "за монархический путь развития России могла высказаться – в случае официальной поддержки со стороны Православной Церкви – весьма значительная и влиятельная часть электората" (с. 209). Эту цитату (в которой речь, очевидно – о политической линии высшего органа церковного управления), взятую из параграфа о позиции Св. синода, он сопоставляет со словами из другого параграфа – о политической позиции приходского духовенства. В последнем, среди факторов, влиявших на формирование политической позиции рядовых пастырей, вторым по порядку называется "массовый революционный настрой, охвативший с первых чисел марта 1917 г. большинство населения страны". Я пишу, что "в те дни монархические идеи были крайне непопулярны", что "государственный переворот воспринимался [народными массами] как насущная необходимость для спасения России. И такая точка зрения широкой общественности оказывала влияние на формирование мнения священнослужителей РПЦ о политических событиях в стране" (с. 266).

Стыкуя мои слова, сказанные о Св. синоде со словами о приходском духовенстве, рецензент усматривает в книге "явное противоречие": второе, дескать, противоречит первому. По существу "выявленного противоречия" отвечу следующее. Рецензент по всей видимости не заметил, что в качестве первого фактора, оказывавшего влияние на политическую позицию приходского духовенства я называю: "позиция Св. синода, распоряжениям которого (например, об изменении богослужебных чинов и молитвословий) православные священнослужители подчинялись согласно внутрицерковной дисциплине" (с. 266). Основные определения высшего органа церковного управления с высказанным в них вполне благосклонным отношением к политическим событиям, с объявлением царствующего Дома Романовых "царствовавшим", с заменой всех поминовений царской власти на поминовение "Благоверного Временного правительства" и проч., датированы 6–9 марта 1917 г. После того, как политическая линия Православной церкви в новых условиях была Св. синодом определена – до конца июня она не менялась (с. 370–371). Если в первых числах марта среди духовенства ещё наблюдался заметный "разброс мнений" о политических событиях, то по получении актов Св. синода от 6–9 марта со стороны пастырей правее официальной позиции центрального церковного органа управления высказывания практически не звучали (с. 229–230, 313). В целом, в марте-апреле (далее начала разворачиваться т. н. "церковная революция": с. 373–376) Св. синод в порядке внутрицерковной дисциплины оказывал безусловное влияние на "нижестоящих" священно- и церковнослужителей.

На местах духовенство находилось под влиянием не только высшего органа церковного управления (политическая линия которого свидетельствовала о явной "непопулярности идеи монархии" среди его членов), но и местной общественности. Народ же получал политические ориентировки от центральных и местных как светских, так и церковных властей (находившихся, в целом, в "антимонархическом согласии" между собой), от различных партий, общественных организаций и проч. Причём в первых числах марта православная паства, желая услышать пастырское слово о том, как относиться к произошедшим политическим событиям, буквально устремлялась в храмы. Так что в первые недели революционной весны духовенство оказывало на общественно-политическое сознание паствы заметное влияние. Другое дело, что оно левыми и правыми по-разному оценивалось (с. 313). Обо всех этих процессах весьма подробно написано в моей монографии (с. 189, 229–230, 236, 310 и др.).

Далее рецензент говорит: "На деле Синод не имел никакого влияния ни на генералитет, ни на политические партии, руководившие Думой, ни на взбунтовавшиеся массы. Более того, как показала развернувшаяся весной 1917 г. так называемая церковная революция, правящие архиереи часто не пользовались должным авторитетом в глазах приходского духовенства и мирян".

Гайда не учитывает, что одно дело – авторитет членов Св. синода и местных архиереев в глазах рядового духовенства и мирян, а другое – их (церковных кормчих) голоса, так или иначе санкционировавшие в общественно-политическом сознании паствы смену формы власти. Если бы в исторической практике все нижестоящие по должностной лестнице лица (не обязательно духовной среды) во главу угла своей внутрикорпоративной дисциплины ставили бы обязательным условием обладание вышестоящими лицами авторитета (весьма субъективного, заметим, понятия), то мир давно погрузился бы в анархию. Между тем в моей книге приводится ряд фактов, которые служат показателями того, что новая власть видела в церковных пастырях авторитетную и действенную силу, определённое средство влияния на политическое сознание различных слоёв общества. Среди этих фактов – участие духовенства в приведении православной паствы к общегражданской присяге, в пропаганде "Займа Свободы 1917 г.", в проведении "дней свобод" и проч. (с. 174, 177, 183–184, 255–256, 329–332, 338–340, 343).

Рецензент также пишет: "Бабкин решительно настаивает на том, что в марте 1917 г. "монархия в России, как институт – согласно акту вел. кн. Михаила Александровича – продолжала существовать", и, соответственно, Синод должен был действовать так, как если бы в стране установилось "междуцарствие" (с. 210). При этом автор совершенно не учитывает, что Синод вовсе не был уполномочен давать свои толкования правительственным актам, тем более столь спорным с юридической точки зрения, как акты 2–3 марта 1917 г.".

На сей счёт отчасти можно согласиться: действительно Св. синод не был уполномочен давать свои толкования правительственным актам. Однако он высочайшие акты от 2 и 3 марта 1917 г. так истолковал для 100-милионной православной паствы и провёл такие практические меры, что вопрос о "реставрации" монархии фактически был снят с повестки дня Учредительного собрания задолго до открытия самой Конституанты. (Самые яркие примеры таких мер – изменения в богослужебных чинах и молитвословиях, а также в ставленнических присягах, проведённые 6–8, 18 и 24 марта (с. 146–155, 163–164, 166, 193–195)). Причём 110-тысячное духовенство РПЦ исполняло указания Св. синода в порядке внутрицерковной дисциплины. Виновные же в несоблюдении "линии синода" привлекались вышестоящими церковными властями к различным видам ответственности (с. 362–366, 368–369). Так что Св. синод безусловно и прямо, и косвенно влиял на "взбунтовавшиеся массы" (выражаясь не вполне корректными по отношению к Февралю словами Гайды).

При этом Временное правительство относительно того же вопроса о форме власти не было столь радикально и категорично. (Самый яркий пример – с общегражданской присягой, установленной 7 марта). Обо всём этом весьма подробно рассматривается в моей монографии (с. 154–155, 159, 163–164, 177–181, 194–195). В ней говорится и о том, что в формулировках торжественного обещания для членов Временного правительства, установленной 11 марта, имело место явное превышение полномочий новых министров (с. 185–187). Так что вовсе не одни лишь члены Св. синода в роковом марте 1917 г. превышали свои полномочия.

Гайда пишет: "Конечно, теоретически Учредительное собрание могло вновь установить монархию (и то монархию "волею народа", а не "Божьей милостью"), однако никаких предпосылок для этого не было. Даже 2–3 марта за сохранение монархии как института активно выступали только Милюков и Гучков, известные помимо прочего своими резкими антицерковными выступлениями. Именно им, по мнению Бабкина, должен был помогать Синод".

В ответ на это можно заметить, что на рубеже февраля-марта 1917 г. за установление в России конституционной монархии, помимо двух министров Временного правительства – П.Н. Милюкова и А.И. Гучкова, выступали весьма влиятельные общественно-политические силы. Например – значительная часть членов Государственной думы⁶. Об установлении в России конституционной монархии говорилось и в программе партии "Народной свободы". Лишь 25–28 марта 1917 г. на VII своём съезде кадеты объявили себя сторонниками республиканского правления (с. 148). (Следует акцентировать, что корректировка программы была проведена через две с половиной недели после соответствующих "установок" Св. синода, в которых Дом Романовых едва ли не буквально был объявлен "отцарствовавшим" (с. 151–152, 159)). Также и генерал А.И. Деникин, говоря о настроениях войск и народных масс в первых числах марта 1917 г., характеризовал их следующими краткими тезисами: "возврат к прежнему немыслим; страна получит государственное устройство, достойное великого народа: конституционную ограниченную монархию (курсив наш. – М.Б.); конец немецкому засилью и победное продолжение войны"⁷. К социальной базе конституционной монархии потенциально относились также часть членов правых партий и консервативное крестьянство. Так что, перефразируя Гайду, Св. синоду было кому помогать.

Рецензент критикует мой вывод о признании Св. синодом революционной власти ещё до отречения императора Николая II от престола.

Что бы ни говорил Гайда о признании Временного комитета Государственной думы (ВКГД) 1–2 марта со стороны столичных центральных учреждений и иностранных посольств, это никак не опровергает того, что ВКГД являлся органом именно революционной, а не легитимной власти. Он был сформирован по инициативе самих думцев во второй половине дня 27 февраля: после объявления отсрочки сессии Думы императором⁸. И тот факт, что члены Св. синода решили войти с ВКГД в контакт днём 2 марта (до отречения императора Николая II от престола, подписанного несколькими часами позже: около 12 часов в ночь со 2 на 3 число⁹) (с. 144–145) – весьма красноречиво свидетельствует об их отношении к Царствующему дому (а не "царствовавшему", как говорилось в распространявшихся высшим органом церковного управления с 7-8 марта по всей России документах; см.: с. 151–152).

Далее Гайда пишет: "Бабкин выдвигает гипотезу "о существовании определенной договоренности между Временным правительством и Св. Синодом", впоследствии нарушенной Львовым: "Суть ее состояла в том, что Временное правительство предоставит РПЦ свободу в управлении в обмен на принятие Церковью мер по успокоению населения страны и формированию в обществе представления о законной смене власти" (с. 196). Однако ни доказать на основании источников наличие такого "сговора", ни объяснить причины его нарушения правительством автор не в состоянии".

В ответ на это можно заметить следующее. О существовании определённой договорённости между Св. синодом и Временным правительством свидетельствует содержание "Заявления" Св. синоду и его обер-прокурору В.Н. Львову шести архиепископов Св. синода, датированного 8 марта 1917 г. Оно начиналось так: "Временное правительство в лице своего Обер-Прокурора В.Н. Львова 4 марта в торжественном открытом заседании Св. Синода объявило нам о предоставлении Св. Православной Российской Церкви полной свободы в Её управлении, сохраняя за собой лишь право останавливать решения Св. Синода, в чём-либо несогласные с законом и нежелательные с политической точки зрения. Св. Синод во всём пошёл на встречу этим обещаниям, издал успокоительное послание к православному народу и совершил другие акты, необходимые, по мнению Правительства, для успокоения умов (курсив наш. – М.Б." ¹⁰.

Соглашусь, что источник о существовании "договорённости" имеет несколько косвенный характер. Однако рецензенту, прежде чем заявлять о полной необоснованности моих заключений, стоило бы предложить своё толкование приведённых строк названного документа. Остаётся добавить, что "Заявление" в полном виде опубликовано в известном рецензенту сборнике документов¹¹ и проанализировано в моей монографии (с. 195–198).

Причина же "несоблюдения договорённости" в принципе ясна. Члены Св. синода надеялись получить "полную свободу" в церковном управлении едва ли не сразу же: с 4 марта 1917 г., когда о ней было объявлено новым обер-прокурором (назначенного на эту должность накануне) ¹². А Временное правительство, видя "стратегическую цель" в "освобождении Церкви" от влияния государства, вело "тактику непредрешенчества", откладывая решение основных вопросов как церковного, так и общественно-политического устройства страны до Учредительного собрания. На Конституанте предполагалось юридически оформить модель взаимоотношений государства и Церкви, устраивающую ту и другую стороны¹³. Так что по мнению шести архиепископов Св. синода, заявивших обер-прокурору свой протест – власть нарушила свои обещания¹⁴. Само же Временное правительство в лице своего обер-прокурора вряд ли так считало. Иначе говоря, общего плана обещание новой власти "полной свободы в [церковном] управлении" каждая из сторон понимала по-своему.

Вместе с тем прозвучавшее от Временного правительства (через обер-прокурора) обращение к членам Св. синода с определённым приглашением их к сотрудничеству в политической области было принято церковными сановниками в полной мере. Действительно, в марте 1917 г., начиная с 6 числа, высшим органом церковного управления был выпущен целый комплекс актов "необходимых …для успокоения умов", среди которых – и "успокоительное послание к православному народу" (с. 140–202).

Говоря о т. н. "церковной революции", Гайда пишет: "Трудно поверить, чтобы в этих условиях революция и революционная власть, всячески поощрявшая инициативу на местах, вызывали у епископов искреннюю симпатию".

Рецензент не учитывает, что "церковная революция", выражавшаяся, в частности, в нежелании рядовых клириков подчиняться "назначенным" прежней властью, а не избранным клиром и паствой архиереям, развернулась вовсе не с первых дней марта 1917 г., а позже: через несколько недель. Свои же "симпатии" (по выражению Гайды) к новой власти архиереи в массовом порядке стали высказывать на первых же воскресных богослужениях (уже с 4–5 марта) и на т. н. "праздниках революции", волна которых прокатилась по стране в первые 2–3 недели первого месяца весны. Впоследствии же, приблизительно с начала июля, на фоне как нарастающей в стране анархии, так и развернувшейся на местах "церковной революции", архиереи действительно стали праветь. Об этом весьма подробно говорится в моей книге (с. 370–381). Потому к ламентации буквально запутавшегося в хронологии рецензента о том, что ему "трудно поверить…" – следует относиться, на наш взгляд, с известной долей снисхождения.

В заключении осмелюсь, в свою очередь, указать на своеобразную "систематическую" ошибку, имеющуюся у рецензента. Она явно видна в следующих его словах: "Если программа партии "Народной свободы", составленная еще в 1905–1906 гг., и говорила о парламентской монархии как о наиболее предпочтительной форме государственного устройства, то к 1917 г. подавляющее большинство кадетов были уже республиканцами. Сразу же после революции (курсив наш. – М.Б.) соответствующие изменения были внесены и в программу партии".

По мнению Гайды 25–28 марта – это "сразу же (?!) после революции"... Основные же мои исследования сфокусированы на первых двух-трёх неделях марта 1917 г. В частности: о политической линии Св. синода – со 2 по 29 марта (с. 140–212); о позиции епископата (с выделением причём двух этапов) – со 2-3 по 7-8 марта и с 7-8 марта приблизительно по июнь месяц (с. 213–263). Потому и не удивительно, что Гайда, мысля "хронологически масштабно", не замечает (или не хочет замечать?) аргументации моей концепции. Судя по всему он искренне считает, что после 2-3 марта "сразу же" наступил конец месяца¹⁵. И в этом хронологическом перескакивании и, с позволения сказать, логическом передёргивании – и состоит "систематическая" ошибка рецензента.

Соглашусь: если в историческом процессе 1917 г. месяц март "вменить яко не бывший" – то моя концепция лишается основных аргументов, действительно становясь "надуманной и несостоятельной", "опирающейся на умозрительные рассуждения и гипотетические предположения"… Однако в силу всего вышесказанного, только что процитированные слова в полной мере можно отнести к содержанию самой рассматриваемой рецензии.

В целом же складывается впечатление, что Ф.А. Гайда, позволивший себе на страницах центрального академического журнала высказать о моей монографии резкие и категоричные суждения, или невнимательно читал рецензируемый труд, или же при написании отзыва руководствовался мотивами, весьма далече отстоящими от научных.

Следует заметить, что Гайда, как церковный историк, в своей пристрастной критике вовсе не оригинален и не одинок. В последние годы со стороны его товарищей по цеху на светских исследователей, приближающихся к рассмотрению неугодных для современной церковной конъюнктуры тем, оказывается определённое идеологическое давление. Со страниц церковных изданий звучит пространная и едва ли не огульная критика в сторону учёных, берущихся самостоятельно, без "направляющего и руководящего" "духовного окормления" исследовать историю РПЦ первых десятилетий XX века. Эти исследователи обвиняются в некомпетентности в рассматриваемых вопросах, "безусловной чуждости по духу" своим темам, в "искажении истинной картины жизни Церкви"¹⁶ и проч. Причём такой подход начинают проповедовать и отдельные светские авторы. О "невоцерковлённых" историках (читай – не причисляющих себя к духовным чадам Московской патриархии) они говорят, что те "далеки от понимания глубин поднимаемых ими проблем", что их работы "не в состоянии принести необходимого результата"¹⁷, что они "носят непрофессиональный характер", "не выдерживают критики"¹⁸ и т. д. Однако такие категоричные высказывания лишь усиливают у критикуемых интерес и побуждают их к продолжению научного поиска, основанного на анализе исторических источников, а не на решениях каких-либо Архиерейских соборов или, как в известные времена – на материалах съездов КПСС.

Примечания:

1. См., например: Вопросы истории. 2005. № 2. С. 97–109; Российское духовенство и свержение монархии в 1917 году. (Материалы и архивные документы по истории Русской православной церкви). М., Изд. Индрик. 2008. Изд. 2-е. –632 с.

2. [Жевахов Н.Д.] Воспоминания товарища обер-прокурора Св. Синода князя Н.Д. Жевахова. М., Изд. Родник. 1993. Т. 2. С. 275.

3. Российский государственный исторический архив (РГИА). Ф. 797. Оп. 86. 1917. III отдел. IV стол. Д. 64. Л. 24.

4. Енисейская церковная нива. Красноярск, 1917. № 3. С. 20–22; Забайкальские епархиальные ведомости. Чита, 1917. № 9-10. Отдел неофиц. С. 309–310.

5. Поспеловский Д.В. Русская православная церковь в ХХ веке. М., Изд. Республика. 1995. С. 35.

6. См. об этом, например: Искендеров А.А. Закат империи. М., Редакция журнала "Вопросы истории". 2001. С. 539.

7. Цит. по: Ходаков И.М. Политические взгляды генерала А.И. Деникина // Отечественная история. М., 2006. № 1. С. 143.

8. См., например: Милюков П.Н. История второй русской революции. М., РОССПЭН. 2001. С. 41–43; Искендеров А.А. Указ. соч. С. 538.

9. См., например: Милюков П.Н. Указ. соч. С. 49; Искендеров А.А. Указ. соч. С. 546–547.

10. РГИА. Ф. 797. Оп. 86. 1917. III отдел. IV стол. Д. 64. Л. 4б.–4б.об.

Данный документ был опубликован в ряде центральных и местных, церковных и светских изданий, см.: Петроградские ведомости. Пг., 1917. № 42. С. 1; Биржевые ведомости. Вечерний выпуск. Пг., 1917. № 16135. С. 4; Церковность. Приложение к "Православному благовестнику". М., 1917. № 336. С. 14; Херсонские епарх. ведомости. Одесса, 1917. № 7. Отдел неофиц. С. 57–58; Вера и жизнь. Чернигов, 1917. № 3-4. С. 117–118; Омские епарх. ведомости. Омск, 1917. № 13. Часть неофиц. С. 9–10; Томские епарх. ведомости. Томск, 1917. № 8. Часть неофиц. С. 205–206; Китайский благовестник. Пекин, 1917. Вып. 3. С. 1–2; Рижское обозрение. Рига, 1917. № 62. С. 2.

11. Российское духовенство и свержение монархии в 1917 году. (Материалы и архивные документы по истории Русской православной церкви) /Сост., авт. предисловия и комментариев М.А.Бабкин. М., Изд. Индрик. 2006. С. 29–30.

Рецензию, написанную Ф.А. Гайдой на этот сборник см.: Отечественная история. М., 2007. № 3. С. 195–196.

12. В предреволюционное время в церковных и околоцерковных кругах сформировалась точка зрения, что должность обер-прокурора Св. синода в определённом смысле скомпрометирована и олицетворяет собой зависимое от государства положение Православной церкви.

Среди церковных историков рубежной датой, после которой РПЦ "освободилась от государственной опеки", считается 5 августа 1917 г. В тот день Временным правительством была упразднена должность синодального обер-прокурора и учреждено Министерство исповеданий (см., например: Современники о патриархе Тихоне: Сб. в 2-х ч. /Сост. и автор комментариев М.Е.Губонин. М., Изд. Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета. 2007. Т. 1. С. 236).

13. Временное правительство готовило к Конституанте свой законопроект о взаимоотношении государства и Церкви, а Православной церкви надлежало на Поместном соборе (своеобразном "Церковном Учредительном собрании") выработать свой. И то, и другое было сделано. Об этом повествуется в моей монографии (с. 383–384, 394–395). См. эти законопроекты: Карташев А.В. Временное Правительство и Русская Церковь // Из истории христианской Церкви на родине и за рубежом в ХХ столетии. М., Изд. Крутицкого Патриаршего подворья. 1995. С. 22; Церковные ведомости. Пг., 1918. № 9-10. С. 60–62; Собрание определений и постановлений Священного собора Православной российской церкви 1917–1918 гг. М., Изд. Новоспасского монастыря. 1994. Репринтное издание 1918 г. Вып. 2. С. 6–8.

14. В том "Заявлении" среди прочего говорилось: "…7-го же марта Г[осподин] Обер-Прокурор нам объяснил, что Временное Правительство считает себя облечённым всеми прерогативами прежней царской власти в церковных делах, он же, Обер-Прокурор и представитель этой власти и участник в ней, и уже, помимо Синода, получил от неё поручение выработать проект церковных преобразований. Таким образом, в Св[ятейшем] Синоде обер-прокурор не только остаётся фактическим хозяином и начальником, как при прежнем режиме, но как член Исполнительного Комитета [Государственной думы], оказывается на неопределённое время до созыва [Поместного] Собора и безапелляционным вершителем церковных дел. В виду столь коренной перемены в отношениях государственной власти к Церкви … (и проч.)". (Указание на многочисленные печатные издания, в которых увидело свет это "Заявление", см. выше).

15. К месту отметить, что о присущем рецензенту в его работах по церковной проблематике "хронологически масштабном" исследовательском подходе можно заключить и по следующей статье: Гайда Ф.А. Русская Церковь и политическая ситуация после Февральской революции 1917 г. (К постановке вопроса) // Материалы по истории русской иерархии. Статьи и документы. М., Изд. Православного Свято-Тихоновского богословского института. 2002. С. 60–68. Эта работа – единственная у Гайды по теме "РПЦ и Февральская революция". Статья уникальна тем, что в ней (несмотря на претенциозное название) лишь упоминается(!) о заседаниях Св. синода, состоявшихся 4, 7 марта, …26 апреля, …30 мая и …5 июля, и лишь о двух третьестепенных по важности (имея в виду тему статьи) определениях высшего органа церковного управления, датированных …13 марта и …5 июля 1917 г. При этом об отношении епископата и рядового духовенства к российским политическим событиям в статье нет вообще ничего.

16. См.: Грюнберг П.Н. О положении епископата РПЦ при Временном правительстве. (По новооткрытым источникам) // Материалы по истории русской иерархии. Статьи и документы. М., Изд. Православного Свято-Тихоновского богословского института (ПСТБИ). 2002. С. 70–72; Ореханов Георгий, иерей. На пути к Собору. Церковные реформы и Первая русская революция. М., Изд. ПСТБИ. 2002. С. 13.

17. См.: Конюченко А.И. Тона и полутона православного белого духовенства России (вторая половина XIX – начало XX века). Челябинск, ЦНТИ. 2006. С. 4.

18. Рогозный П.Г. "Церковная революция": март-август 1917 года // 1917-й: Церковь и судьбы России. К 90-летию Поместного Собора и избрания Патриарха Тихона. Материалы международной научной конференции: 19-20 ноября 2007 г. М., Изд. ПСТГУ. 2008. С. 58; Симаков Н. Грех против Церкви // Москва. М., 2008. № 12. С. 231.