К оглавлению
Глава XI
ВИДЕНИЕ ПЕТРА ПАХАРЯ
Ибо некий Питер Пахарь нас всех опроверг
И свел все науки только к любви навек.
Уильям Ленгленд
Проблема, с которой столкнулась Англия в конце царствования Эдуарда III, носила моральный характер. На нее обрушилась череда катастроф: поражение в войне, потеря завоеванных территорий, смерть принцев. Урожаи упали, цены на шерсть резко снизились, эпидемия чумы вернулась в четвертый раз. Правители государства обвиняли друг друга в измене и присвоении общественных земель, и, хотя дворцы сияли богатством, бедняки стонали под гнетом налогов. Теперь, имея ребенка на троне, снова разразилась война, и французы приближались к Англии, находясь на подступах к ней, сжигая ее корабли и порты и угрожая вторжением.
Этому могло быть только одно объяснение. Королевство нарушило заповеди Господни и страдало в наказание. Ибо средневековый человек верил, что Божественное правосудие правит миром и что рано или поздно каждое нарушение его будет наказано. Мысль об этом захватила каждого, от короля до последнего крестьянина. Истинные звери в воняющих городских
alsatias
[425]
,
объявленные вне закона в лесах, наемники, когда они убивали, жгли и грабили в соответствии со своей жестокой профессией не могли избежать его настойчивых, беспокоящих напоминаний.
Господь повелел людям жить в гармонии с Божественным порядком; задачей же тех, кто правит, было следить за соблюдением этого порядка. Функция короля как высшего судьи покоилась на этом тезисе; его судьи, хотя теперь и не священники, носили, как и теперь, духовное одеяние
[426]
. Правитель, который не справился с осуществлением правосудия, являлся тираном, тем, чья гордыня, скупость или амбициозность ввергли его королевство в несчастья, которые последовали за нарушением Божественного порядка, – вот что епископ Рочестерский Брайтон, читая проповедь перед молодым королем в соборе Св. Павла в день его коронации, назвал «открытой местью Господа; избиение могущественных, голод, смерть, штормы и ветры, не считая внутренних усобиц и войн».
Чтобы определить справедливость –
justitia
или правоту – средневековый человек обращался к церкви. Религия пронизывала любое политическое действие. Когда король выпускал статут «по просьбе своих Общин и по их ходатайству», в преамбуле говорилось, что статут выпускался «во славу и к удовлетворению Господа, для исправления тяжких правонарушений и притеснений, от которых страдают люди, и для облегчения их состояния»
[427]
. Когда Общины обсуждали состояние королевства в «добром» парламенте, они сидели в зале для собрания каноников Вестминстерского аббатства подобно монахам в кругу, тогда как каждый оратор начинал свою речь с аналоя словами «Jube Domine benedicere» – «Тебя, Господи, славим» – и заканчивал ее одной и той же знакомой по литургии фразой «Tu, autem, Domine, Miserere nobis» – «Господи, помилуй нас». А когда спикер палаты вступал в должность он провозглашал, что будет исполнять их «из почтения к Господу».
При этом Церковь существовала для того чтобы учить людей, как жить по справедливости, но было совершенно очевидно, что это именно то, чего не выполняли так много ее министров. Она не стояла над миром, как хотели святые; она являлась частью его. Так как каждое мирское деяние совершалось с именем Христа и с благословения церкви, получалось, что христианство стало истинно мирской религией. Чем богаче становилось общество и чем больше людей обогащалось, тем более материально настроенной становилась и Церковь. Официальное христианство превратилось в гигантское крупное предпринимательство. Именно оно сделало существование богаче и полнее, поощряло художественные и интеллектуальные достижения, и, во времена, когда жизнь была суровой и опасной, а смерть – постоянным гостем, внушала миллионам чувство надежды и защищенности. При этом многие, если не большинство из тех, кто служил церкви, были простыми мужчинами и женщинами, без особого чувства призвания вступавшие в нее, потому что священничество являлось единственной профессией, предлагавшей продвижение для всех, кто не являлся воином, землевладельцем или купцом. Служение Церкви было дорогой к богатству, власти и высокому положению, а также к любому просвещению и знанию.
Обычный клирик и мирянин рассматривал драму жизни Христа, смерть и воскрешение, абсолютно не подвергавшихся сомнению, скорее, как удивительную историю успеха, в чью честь и была придумана вся эта блестящая доктрина средневековой религии, нежели как способ достижения духовных целей. Великолепные церкви и их сокровища, процессии, мистерии и захватывающие обряды, знакомая компания ангелов-хранителей и святых, готовых помочь всем тем, кто умилостивит их, и Святая Церковь лично, следящая за духовными успехами человека подобно мудрому и дальновидному банкиру, наблюдающему за ценными бумагами своих клиентов, – все это было предназначено для его обогащения. И основываясь на принципе, что те, кого следует наделить прежде всего, – это богатые и успешные в делах люди, «собственники», кому Церковь больше всего и предлагала.
Ибо хотя вступление в ряды священничества было открыто для всех, и даже для сына последнего крестьянина, если его господин жаловал вознаграждение, мог вознести его, с необходимым участием и патронажем, на блестящую вершину его профессии, образовывалась непреодолимая пропасть между избранными и общей массой простых клириков. Обязан ли был удачливый претендент своим успехом рождению или аристократическим связям, или его таланты сделали его известным власть имущим, хотя сам он был низкого происхождения и имел темное прошлое, выбор правильной церковной бенефиции мог дать ему возможность платить за свое образование и обеспечить ему комфортабельную или даже роскошную жизнь. Поскольку до настоящего времени это обеспечивало финансовую независимость талантливым людям, система имела много положительных сторон и привлекала выдающиеся таланты к служению церкви и государству. Но она несла в себе и тяжкие злоупотребления. Лорды и богатые землевладельцы, имевшие младших сыновей, непригодных к военному делу или склонных к церковному служению, могли представлять их на приход еще до того, как они достигли совершеннолетия; брат графа Глостера в царствование Эдуарда I, который вступил в церковные ряды, таким образом скопил в процессе своей далекой от благочестия карьеры не менее чем 24 бенефиции, в дополнение к высоким должностям в двух монастырях и трех других коллегиях и соборах.
Не существовало также никаких связей между темными приходскими священниками и великолепно образованными церковнослужителями, к концу XIV века полностью монополизировавшими все высшие церковные должности. В своих утонченных занятиях теологическим и философским анализом и классификацией, выражаемых языком, доступным только тем, кто был обучен диалектике, оксфордские и кембриджские магистры были слишком заняты диспутами друг с другом, чтобы иметь время для популяризации своих знаний перед простым духовенством, от которого девять из десяти англичан и перенимали веру. Бесформенный образ, вызываемый в воображении суеверных прихожан очарованием мессы сельских священников, мало походил на высоко интеллектуализированный образ Бога ученых докторов. Не беспокоилась церковь также и по поводу двойного стандарта в понимании доктрины и обучении священничества
[428]
. С беспечным невниманием к своему собственному церковному закону Церковь продолжала распоряжаться приходскими пожертвованиями так, как будто обучение и компетентность приходского духовенства были делами последней важности. Из 376 ректоров, которым один епископ пожаловал бенефиции, находящиеся в ведении мирян, только 135 были посвящены в сан; в другом диоцезе из 193 инспектированных приходов более трети держались
in absentia
(в отсутствии). Разрешение на отсутствие в приходе выдавалось епископами свободно на тот срок, на какой владелец бенефиции делал необходимые обеспечения для нормального функционирования прихода без него. Для епископов было обычным делом выпускать лицензии для молодых священников на обучение в университете. Так, Филиппу де Стентону, ректору прихода Кодфорд Св. Петра, был пожалован год для изучения теологии или права в Оксфорде с условием, что он должен навестить свой приход во время страстной недели и предоставить капеллана к дню Св. Михаила. Поскольку лицензия была выпущена в январе, это означало, что его паства осталась без приходского священника – положение дел, кратко выраженное в проповеди того времени, описывающей стадо без пастуха: «Он либо при дворе, либо на учебе или проживает еще где-либо, и больше нигде его нельзя найти»
[429]
.
Это разделение между простым приходским духовенством и высшими церковниками – настолько наносящее ущерб мирским интересам – усугублялось и благодаря спросу со стороны короны на клириков-клерков для растущего государственного аппарата управления. Как государственная необходимость воспринималось то, что Церковь должна обучать и поддерживать в достойном состоянии своих самых способных сынов для службы королю; один из клерков казначейства в царствование Эдуарда I держал 21 приход. Обслуживание нескольких приходов виделось почти гражданским подвигом; «клирики, находящиеся на королевской службе, – как было установлено статутом, – должны быть освобождены от обязанности присутствия в приходе»
[430]
. Представители крупной знати также нуждались в слугах церковниках, не только для духовных, но и для мирских целей; немногим позже описываемого времени граф Нортумберленда имел 10 священников у себя на службе, в том числе клерка, заведующего печатью, клерка, следящего за рабочими на землях графа, землемера, личного секретаря и секретаря своего собственного малого совета, все они были священниками. Благодаря благочестивым завещаниям своих предков таким территориальным магнатам редко недоставало права распределения приходов для их обеспечения.
Так, хотя Церковь владела такой большой частью земельного фонда страны – в соответствии с подсчетами итальянца Андрея Тревисона, который посетил Англию в следующем веке, церкви принадлежало 28015 рыцарских ленов из 96230 – спрос на пожертвования в пользу Церкви был больше чем забота об укреплении души. Веками богатые и могущественные изливали свое богатство на Церковь; и для нее было естественным чувствовать, что она обязана компенсировать им их пожертвования. Если богатый человек, жаждущий спасения, предлагал постоянный доход часовне, колледжу, госпиталю, на постоянную мессу за души его самого и его родственников, дарил окно с витражами, перестраивал Церковь или обеспечивал придорожный алтарь или место для отдыха пилигримам, Церковь не могла сделать ничего иного, как принять это. При условии, что богач подтверждал свое соблюдение церемоний и придерживался догмы, Церковь приберегала для таких благодетелей место в небесном царстве, такое же, как и в земном, обеспечивая специальные взаимоотношения между ними и Господом. Пожертвованиями на заупокойные мессы, литургии и частные часовни, великолепными дарами приходу и монастырским церквам, состоящим из драгоценностей и мощей, алтарных покрытий и статуй, виражей Церковь подстрекала их к покупке пропуска на небеса. Стих того времени изображает этот процесс:
«Ты падешь на колени перед Христом
В зале, отделанной золотом,
И на запад с широким окном,
С адвокатами в центре суровыми;
И Франциск Святой,
В ризу тебя облачив свою,
Представит тебя перед Троицею
И молиться будет за твой покой»
[431]
.
Также и францисканец в «Петре Пахаре» подбадривает погрязшую в грехе леди Мид:
«У нас есть окно: вставить в него стекло будет стоить очень дорого.
Если ты хочешь вставить стекла в этот щипец и вырезать на них свое имя,
Мессы и заутрени будем мы за Мид возносить,
Быстро и со всем сердцем, как за сестру нашего Ордена».
В Норфолкской церкви Бернем Нортон до сих пор можно увидеть местных дарителей за кафедрой проповедника, делящих ее с четырьмя виднейшими докторами средневекового мира Св. Августином, Св. Григорием, Св. Иеронимом и Св. Фомой Аквинским.
Гордыня и привилегии не только помогали поднять и поддержать церковное производство; они проникли в святая святых. Вместо того чтобы исповедоваться низкородным приходским священникам, знать обращалась к исповедникам благородного происхождения, и лорд манора и его жена осуществляли богослужение вместе с представителями духовенства в алтарной части, а не со всей остальной конгрегацией в нефах. Даже в момент, когда все христиане, живые или мертвые, должны были объединиться в таинстве причастия, и когда перед святым причастием
pax-brede
или изображение распятого Спасителя передавалось по кругу, чтобы поцеловать его в знак братской любви, все равно все толкались и пихались, борясь за первенство в исполнении обряда. Такая помпа и тщеславие – грех
superbia
или гордыни, как называли его теологи, – наиболее часто встречались в прекрасных новых городских церквах, построенных на деньги купцов и знати. Один возмущенный проповедник говорил о «могущественных лордах и дамах, которые приходят в Святую церковь в богатых одеяниях из золота и серебра, жемчугов и драгоценных камней и других мирских почтенных одеждах и так предстают перед Господом нашим Всемогущим», каждая прекрасная леди, «поднимая своим шлейфом пыль, заставляя добрых мирян, клириков и священников всех пить за это и опуская свой шлейф на алтарь Господень»
[432]
.
Это отождествление Церкви с богатством и властью имело своим результатом печальную потерю духовного влияния на паству. Поскольку Церковь наследовала имущество и настаивала па сохранении своей собственности, довольно большой части от имущества кесаря, она была вынуждена воздать кесарю то, что полагалось Господу. Поскольку ее прелаты являлись крупными землевладельцами и магнатами, она вынуждена была уступить короне право назначать их. Миряне рассматривали их как слуг государства, нежели церкви, и таким образом как представителей государственных притеснений и несправедливости. Каковы бы ни были их достижения в области мирского положения в обществе, владение чрезмерным богатством и купание в роскоши, сопровождавшие его, способствовали потере уважения со стороны истинных христиан. Ибо ценности, которые предполагали погоню за богатством, не являлись христианскими ценностями; в соответствии с собственными доктринами церкви, они исходили от дьявола. Епископ Уинчестера был долевым собственником Саусверкских публичных домов; даже замечательный новый неф Уинчестерского собора и основанные Уильямом Викенгемским колледжи Уинчестер и Нью-Колледж в Оксфорде были таким образом частично финансированы за счет прибыли, полученной с проституции. Такое смешение мирских и духовных ценностей пронизывало всю церковную структуру сверху донизу; среди ее прихлебателей существовали разновидности людей, известных как chop-churches, которые занимались продажей и обменом бенефиций, «ибо симония, как написал поэт, сладкая вещь». А в самом низу, далеко от внушительного истэблишмента, находилась голодная и неуправляемая толпа бесприходских клириков, побиравшихся с псалтырем и букварем, бормоча молитвы за богатых патронов и злобно сражающихся за место под солнцем.
Церковная одержимость своим богатством – «землей Христа», «имуществом христовым», «собственностью христовой» – имела и другие последствия. Она стала жирной и консервативной. Она больше не была в пути, как в дни Св. Бернарда или Св. Франциска; она отдыхала за счет пожертвований. «Собственники», наслаждавшиеся своим богатством, не приняли бы никаких изменений. Религия в их руках стала материалистичной и механической; теперь в служении значение имело количество, но не духовность. Спасение измерялось количеством произнесенных молитв и месс – сколько «Отче наш» в час, сколько Ave Maria, сколько свечей сожжено, сколько отблесков Господа упало на алтарь, сколько пожертвований сделано Святой Церкви. Могущественные люди торопились в церковь сразу перед причастием и затем торопились дальше, совесть и общественное мнение были удовлетворены тем, что они отдали должное в этот день. Везде можно было встретить наружное проявление веры, но внутреннее и духовное благочестие было забыто.
Поскольку Церковь являла собой мирской институт и большинство тех, кто претендовал и называл себя христианами, были простыми участниками или зрителями в пышном зрелище, о смысле которого они никогда не задумывались, она не осознала, что провалила свою миссию по донесению учения Христа до верующих. Она, возможно, и смогла передать его многим, но, как и в любую другую эпоху с момента появления христианства, истинных последователей было очень мало. Однако пронизанные на протяжении веков языческого варварства ложью, полуправдой и суевериями, анналы христианства все еще побуждали мужчин и женщин пытаться строить свою жизнь в соответствии с примером Христа. Смирение и долготерпение, истина и честность, рыцарство и благородство по отношению к слабым, ненависть к насилию и жестокости – вот те ценности, которые появились благодаря христианству, и все это совокупно влияло на учение Церкви и культ, которые и побуждали людей к этому. Христос присутствовал на земле, но не на троне Св. Петра, а в сердце каждого христианина; при этом без трона Св. Петра вряд ли можно было бы найти много сердец, пустивших к себе Христа.
О том, что представляла собой Церковь конца XIV века в своем лучшем проявлении, мы имеем свидетельство Чосера. Ибо когда при описании своей процессии мирских пилигримов, светских и духовных, он дошел до простого деревенского священника, этот циничный, толерантный, но исключительно честный наблюдатель современной ему жизни сделал паузу в своем забавном каталоге человеческого порока, чтобы нарисовать портрет того, кто более всех приблизился к житию согласно заповедям христианства:
«Священник ехал с нами приходской,
Он добр был, беден, изнурен нуждой.
Его богатство – мысли и дела,
Направленные против лжи и зла.
Он человек был умный и ученый,
Борьбой житейской, знаньем закаленный.
Он прихожан Евангелью учил
И праведной, простою жизнью жил.
Был добродушен, кроток и прилежен
И чистою душою безмятежен.
Он нехотя проклятью предавал
Того, кто десятину забывал
Внести на храм и на дела прихода.
Зато он сам из скудного дохода
Готов был неимущих наделять.
Хотя б пришлось при этом голодать.
Воздержан в пище был, неприхотлив.
В несчастье тверд и долготерпелив.
Пусть буря, град, любая непогода
Свирепствует, он в дальний край прихода
Пешком на ферму бедную идет,
Когда больной иль страждущий зовет
Примером пастве жизнь его была:
В ней перед проповедью шли дела
Ведь если золота коснулась ржа,
Как тут железо чистым удержать?..
...Благочестивый, ласковый и скромный,
Он грешных прихожан не презирал
И наставленье им преподавал...
Не ждал он почестей с наградой купно
И совестью не хвастал неподкупной;
Он слову Божью и святым делам
Учил, но прежде следовал им сам»
[433]
.
Именно его прихожанин и брат, пахарь, который делил с ним и старым рыцарем крестоносцем честь быть единственными истинными христианскими образами в этой компании исповедовавших христианство. Однако неудовлетворительными, какими могли быть приходские священники – а это была в основном вина церкви, что их было достаточно много, – хороший священник все еще мог создать христианскую деревню.
Хотя их и было меньшинство, но не было недостатка в преданных мирянах в XIV веке. Это была эпоха тайных отшельников, и духовного сана, и мирян, но в особенности последних – кто, отказываясь от мира в пользу религиозного уединения, находили во внутреннем сердечном переживании новое откровение. Некоторые из них оставили трактаты и книги, сохранившие их переживания для пользы своих христианских собратьев, чтобы научить, как один из них написал, «простых мужчин и женщин, имеющих добрую волю, правильному пути на небеса»
[434]
. Таков был безымянный автор – один из отцов-основателей английской прозы – двух великих классических благочестивых трактатов «Тьма незнания»
(The Cloud of Unknowing)
и «Книга личных наставлений»
(The Book of Privy Counsel),
и Уолтер Хилтон, каноник августинец из Тергартона в Ноттингемшире, который написал в своем трактате «Путь совершенства»
(The Scale of Perfection):
«He надобно ехать ни в Рим, ни в Иерусалим, чтобы найти Христа, но надобно обратить мысли твои к своей собственной душе, где Он сокровенен... и искать его там». Таков был также и неизвестный поэт, оставивший потомству великолепное лирическое наследие «Жалоба Христа своей сестре»
(Christ's Complaint for his Sister),
«Человеческая душа»
(Mans Soul),
со своим западающим в память рефреном Quia Amore Langueo:
«Я есть любовь, вовеки не бывшая ложью,
Таковой и сестру свою душу любил.
И поскольку расставаться с нею негоже,
Я оставил славное царство свое и удел;
Я воздвиг для нее дворец драгоценный,
Но бежала она, я последовал с ней. О,
Я любил ее так, что страданья чрезмерны
Quia Amore Langueo»
[435]
.
Другое такое же красивое стихотворение «Песнь о страстной любви», возможно, вышло из-под пера йоркширского отшельника, Ричарда Ролла из Хемпоула – «пленника любви», как он себя называл, – который переложил псалтырь на английский язык в прозе и в своем одиноком прибежище на ричмондширских болотах, учил себя слушать духовную музыку и, почитаемый соседями как святой, умер во время первой вспышки Черной Смерти. Из той же избранной компании была и странствующая евангелистка Маргарита Кемп – домохозяйка средних лет из Линна, которая совершила паломничество в Иерусалим и к половине мощей святых в Европе, босоногой и пешком – и Юлиана Нориджская, отшельница, которая, запершись в своей келье в монастыре Св. Юлиана в 1373 году, не выходила оттуда почти семьдесят лет, оставив свои «Откровения Божественной Любви» (Revelations of Divine Love) в качестве первого произведения английской литературы, написанного женщиной. Любовь Христа казалась Маргарите Кемп настолько реальной и постоянно присутствующей, что однажды, войдя в церковь в Норидже и увидя «прекрасный образ Богородицы под названием „pieta”», она начала «громко кричать и горестно рыдать, как будто она умирает в смертных муках». А когда священник попытался остановить ее, говоря, «Христос уже давно умер, мадмуазель», она ответила: «Сэр, его смерть так же реальна для меня, как будто он умер в этот самый день, и я думаю, что она должна быть таковой и для вас, и для всех христиан. Нам следует всегда помнить о его доброте и всегда думать о той страдальческой смерти, которой он умер за нас»
[436]
.
Именно среди истинных христиан неудовлетворенность церковью была самой сильной. Контраст между жизнью Христа в бедности и богатством и слабостью ее первосвященников был слишком велик, чтобы его не замечать. Лучшие представители духовенства постоянно привлекали к этому внимание. Уильям Риминтонский, приор Цистерцианского аббатства в Солее и бывший некоторое время канцлером Оксфордского университета, спрашивал в проповеди, как священник может исправлять мирян, если он есть «раб обжорства и разврата, преданный презренному металлу... и поглощенный тщетными или недозволенными делами?»
[437]
В рукописных проповедях, дошедших до нас из тех времен разочарования, можно почувствовать накал недовольства, вызываемого дракой за приходы и унижение тех, кто был втянут в нее, – молодые подающие надежды ученые, «бедные и часто поначалу абсолютно невинные, которые, перед тем как разбогатеть, были верны посещению церквей, своим молитвам и всем тем обещаниям, которые давали Господу, но которые, как только продвинулись выше и сделались жирными и богатыми, пренебрегли Господом, своим создателем».
«Они говорят: „Если бы только я имел одну церковь или одну пребенду, мне больше ничего было бы не нужно”. Но когда они получают ее, они начинают жаловаться, что это место в плохом окружении, или слишком близко к главной дороге, которая поставляет им слишком много гостей, или слишком далеко от хорошего города, или чего-либо еще, потому что там нет хорошего пастбища или леса, или реки. Таким образом, они должны иметь и другое место, где у них были бы пастбища для лета и двора на зиму, и третье, где бы они могли проводить пост и иметь рыбу. И вдобавок они должны иметь еще одну пребенду в своем собственном районе»
[438]
.
Это чувство разочарования духовенством было усилено Черной Смертью. Ее нашествие подорвало христианское общество; католическая церковь в средневековой Англии никогда полностью так и не оправилась после нее. Очень часто были те, кто оставался на своих постах, те, кто умирал, и те, кто выживал, чтобы дискредитировать и предать свою веру. То, что священник, из страха за свою жизнь, мог отказать в последнем обряде умирающему и ограбить их в их надежде на спасение, было настолько разрушительным для средневекового ума, что оно ударило по самым корням веры.
На этом, однако, не закончился урон, нанесенный Черной Смертью церкви. Деморализацией слабых созданий она привела людей к лихорадочной жажде удовольствий, включая и многих представителей духовенства. «Где, – спрашивал один проповедник, – вы найдете священника в наши дни?.. Не скорбящими между факелом и алтарем, но сладострастно развлекающимся с проституткой или в борделе; не поющим в хоре, но праздно шатающихся по рынку; не в церкви, но в таверне или пивной, где иногда они так набираются, что они не могут вести ни вечерню, ни заутреню, как полагается». Популярный стишок
[439]
того времени был более убедительным:
«На боях и на поминках,
В пабах песни распевая,
Первые в драке, на рынках,
Плясать и кричать успевая,
На ярмарке – свежи, от пьянства уставши,
В обжорстве и ссорах навеки погрязши;
Семь таинств готовы продать на торгах,
Кому мы вручили ключи от райских врат?!»
[440]
Монахи, однако, более всех потеряли в общественном мнении. Приходской священник мог избежать поветрия только открытым бегством, и большинство из них, возможно, из-за своих естественных страхов, умерли на своих постах. Для монаха, который находился в постоянном странствии, было легко уклониться от своих христианских обязанностей; те, кто исполнял их, были самыми смелыми, сворачивая со своего пути, чтобы помочь больным и умирающим, но почти постоянно погибали, в то время как трусы выживали. Это выживание самых худших наносило нищенствующим монахам большой вред. Их репутация и вместе с ней моральные устои стали подвергаться повсеместному поношению. В источниках того времени, и в возобновившемся в 50-е гг. споре об апостольской бедности, и проявилось почти всеобщее недовольство нищенствующими братьями; великий даремский бенедиктинец Утред Болдонский провозгласил, что нищенствование мешает распространению слова Господня. Ричард Фицральф, архиепископ Армахский – знаменитый англо-ирландский проповедник и теолог, который попытался помирить Рим и армянскую церковь и из чьих работ Уиклиф перенял свою доктрину власти – неистово осуждал в своих трактатах и проповедях у Креста Св. Павла нищенствующих монахов за их вмешательство в действия приходского духовенства по исцелению душ страждущих и за их злоупотребление тайной исповеди
[441]
.
Поскольку нищенствующие монахи были абсолютно всем для всех, они повсюду имели врагов. Поскольку у них не было в избытке тех недостатков, которые имели их братья священники, их едкое упоминание десятин и приходов вызывало большое негодование среди владельцев последних, негодовали они еще и потому, что проповедники были и самыми бесстыдными попрошайками того времени. Их считали лицемерами и подлизами, которые отвергали деньги, но льстили богатым людям, чтобы получить их, – «подлизывающиеся гончие, виляющие хвостами, не преданные пастушьи псы, но комнатные собачки, питающиеся лакомыми кусочками, которые лорды и леди кидают им»
[442]
. «Их Орден был основан в бедности, – писал один клирик. – Я расскажу вам, как они ищут бедность. Когда они путешествуют по стране, они останавливаются только у самого могущественного барона или рыцаря, но, клянусь Св. Петром Римским, они никогда не остановятся у бедняка до тех пор, пока в округе можно найти богача»
[443]
. «Более откормленных рож, – написал другой, – я ни у кого не видел, кроме как у этих нищенствующих монахов». Таким же и Чосер изобразил одного из этого племени:
«Притворяясь бедным, но питаясь
Отличными деликатесными лакомствами,
И попивая хорошее дорогое вино,
Проповедуя нам в то же время бедность и воздержание,
И себе делая на этом богатство».
Это была клевета, но в нее многие верили.
На самом деле, хотя монахи долгое время занимали самые высокие церковные и государственные посты в церкви и использовались в христианском мире как специальные посланники папы в распространении веры, их духовные оппоненты не могли найти для них соответствующих им бранных слов. «Монах лжец и народ того же сорта», – вот кем они казались поэту Ленгленду. Когда монах в прологе пристава церковного суда из Кентерберийских рассказов спросил ангела, кто сопровождает его в путешествие через Ад и почему там нет монахов, его проводник приказал Сатане поднять свой хвост:
«Приподними свой хвост, о Сатана! –
Промолвил ангел, – покажи до дна
Узилище, монахи где казнимы.
И полуверстной вереницей мимо,
Как пчелы, коим стал несносен улей,
Тыщ двадцать братьев вылетело пулей
Из дьявольского зада и в облет
Омчали роем ада темный свод»
[444]
.
* * *
Так, за четверть века, которые последовали за Черной Смертью, нарастало общее чувство, что церковь не являлась людьми Христа. Епископы оказались гордыми и роскошными господами, архидьяконы и прокторы – шантажистами, монахи – обжорами, нищенствующие братья – хапугами и лжецами. Всемогущие прелаты в особенности подверглись нападкам. «Они оставляют свою паству и проводят дни при дворах власть имущих, чтобы питаться плотью откормленных животных», – громогласно заявлял крупный доминиканский проповедник, доктор Бромиард. Другая проповедь того времени описывала их живущими «в укрепленных замках и манорах, таких же величественных, как и у самого короля», окруженных рыцарями, оруженосцами, йоменами и конюхами, когда они садились за стол «с драгоценными сосудами и королевской посудой из золота и серебра, а их люди падали ниц как перед господом каждый раз, когда они пригубляли вино». Когда один из них выезжал, «да, хотя это и должен был бы быть визит к бедной пастве, он должен был выехать с кавалькадой на 80-100 лошадях, гордо облаченный во все самое лучшее; его собственная верховая лошадь стоимостью в 20-30 фунтов вся, как правило, увешана сверкающим золотом, как будто это священная лошадь, он сам на ней, одетый в великолепное пурпурное одеяние из такой же тончайшей ткани, из какой сшиты платья королевы; его священники и клерки сопровождают его, все на лошадях с позолоченной сбруей, на боках посеребренные мечи, как будто это центурион и его легионеры едут к месту смерти Христа».
При этом сам Христос, как напоминает проповедник, не имел крыши над головой и никакого окружения кроме «двенадцати глупых бедняков, которым он прислуживал чаще, чем они прислуживали ему». Именно этот контраст и заставил Фицральфа Армахского объявить своих коллег прелатов «грабителями, ворами и разбойниками, которые захватывают то, что принадлежит церкви, и пренебрегают своими обязанностями; которые всегда учат кричать „Стриги! Стриги!“ и никогда не исполнят команды: „Накорми! Накорми!“
[445]
Все это, хотя и представляло широко распространенное мнение, было несправедливым, ибо многие епископы Эдуарда III были крупными благодетелями общества, так же, как и способными и трудолюбивыми администраторами
[446]
. Уильям Эдингтон, епископ Уинчестера, который сделал карьеру из низших слоев общества, став последовательно казначеем и канцлером, перестроил алтарную часть своего кафедрального собора в соответствии с новой перпендикулярной готикой частично на свои деньги, и на его пожертвования была построена новая великолепная коллегиатская церковь в его родной деревне в Уилтшире. Его преемник, Уильям Викенгемский, сын мелкого гемпширского фригольдера, использовал пожертвования со своего диоцеза и многих других бенефиций, которые он имел, чтобы продолжать перестройку собора и чтобы основать сначала Нью Колледж в Оксфорде и затем свою великую школу в Уинчестере с целью возместить потери в рядах духовенства, вызванные Черной Смертью. Презрительно описанный Уиклифом как «клирик мудрый в строительстве замков и мирских делах» и крупнейший владелец бенефиций в те дни, он был, несмотря ни на что, добрым человеком, который встретил свалившиеся на него несчастья философски и который использовал свою власть умеренно и сдержанно. Ричард Бери, епископ Даремский, еще один канцлер Эдуарда III, являлся библиофилом, который переписывался с Петраркой, основал знаменитую библиотеку и написал путеводитель по ней под названием «Филобиблон», восхваляя удовольствия, получаемые от чтения. Самым знаменитым ученым из всех них был святой Томас Брадуордин –
doctor profundus
– математик, астроном, философ и теолог – непритязательный член Мертонского колледжа, бывший исповедником короля при Креси и, призванный быть примасом после двух раз занятия поста архиепископа Кентерберийского, умер при первом нашествии Черной Смерти, торопясь в Англию только для того, чтобы погибнуть от чумы в первую же неделю, принимая церковные пожертвования в своем диоцезе. Его преемник, Симон Ислип, хотя он был сравнительно бедным человеком, основал в Оксфорде колледж для монахов, в то время как его преемник, Симон Садбери, начал работу по перестройке нефа Кентербери и заложил основы современного великолепного здания. Грандисон, епископ Экзетера, выдающийся патрон искусств, закончил строительство нефа собора Вест Кантри и достроил к нему галерею для музыкантов
[447]
.
При этом все их знания, необыкновенная щедрость и тяжкий труд на службе короне не приносил прелатам никакой выгоды. Их неимоверное богатство и вынесло им приговор. Даже святой, подобно Брайтону Рочестерскому – нориджскому бенедектинцу и члену колледжа Баллиол, который был, возможно, «ангелом небесным», который «любил говорить на латыни», упомянутый в «Петре Пахаре» – не мог надеяться преодолеть эту пропасть, отделявшую высокопоставленных прелатов от простых смертных. Что же касается папства, которому еще столетие назад Англия и ее правители были столь преданны, то его еще более сильно порицали простые англичане из-за его богатства и жадности, которое вытекало непосредственно из него. Чтобы обеспечить существование своего роскошного двора в Авиньоне и распухший бюрократический аппарат, папство освоило профессии юриста, сборщика налогов и ростовщика. Поскольку ему не удалось в предыдущем столетии навязать свою гордую доктрину о «полноте власти» над светскими правителями Европы, а также из-за его постоянных унижений, поскольку оно являлось игрушкой в руках французского короля, папство попыталось навязать высокоцентрализованный контроль над всеми остальными, что было успешно, но имело еще более катастрофические результаты внутри самой Церкви, поскольку папство расширяло свои сети на доходы со всех бенефиций и на пожертвования в каждой стране христианского мира. В глазах тех, кто привык думать о себе, скорее, как об англичанах, нежели как о баронах, рыцарях или бюргерах, папство больше не казалось защитником, но оно представлялось как эксплуататор
Ecclesia Anglicana.
Вместо апостольских и интеллектуальных брожений XII-XIII веков папские проблемы XIV века были сосредоточены на церковном налогообложении, первых плодах или аннатах, обеспечении бенефициями и продаже прошений и индульгенций. Аннаты – часть дохода от бенефиции в первый год – теперь востребовались со всех священников, готовые наличные деньги, чтобы заплатить аннаты, они могли получить у папских банкиров под ростовщические проценты, которые последовательно навязывались, – и это несмотря на христианское запрещение ростовщичества – под угрозой отлучения. И из-за войны с Францией и пребывания папы в Авиньоне каноническое право папы жаловать бенефиции все более сильно оспаривалось в Англии, которая стала самостоятельной и независимой. В 1376 году рыцари и горожане «доброго» парламента представили королю и совету петицию с жалобами, что «Римский двор, который должен быть фонтаном, первопричиной и источником святости и разрушителем алчности, симонии и других грехов», привлек к себе так много «епископств, санов, пребенд и других бенефиций святой церкви Англии», что из страны утекают средства, в пять раз превосходящие все королевские доходы от налогообложения. Это было, конечно, сильное преувеличение, но оно показывает, насколько папская практика возбуждала отрицательные чувства. Другими пунктами в жалобе Общин были следующие: что епископы находились в таких сильных долгах перед курией за свои доходы и аннаты со своих бенефиций, что они были вынуждены вырубать свои леса, занимать у своих друзей и требовать разрушительных поборов и субсидий со своих держателей и духовенства; что в результате купли и продажи церковных должностей «торговцами бенефициям, которые живут в греховном городе Авиньоне», «жалкий человек, который ничего не знает и ничего не стоит» может получить бенефицию в тысячу марок, в то время как английский доктор или магистр богословия вынужден довольствоваться пятнадцатой частью этой суммы, «так что клирики теряют надежду на то, что они будут избраны благодаря своему служению или своим талантам к знаниям... и люди все меньше посылают своих детей в школы, а духовенство, которое суть основа Святой Церкви и нашей святой веры, находится в упадке и уничтожается». Здесь также утверждалось, что папские сборщики налогов являлись французскими шпионами, которые вывозят из страны «секреты к большому ущербу королевства» и что когда бы папа ни пожелал выкупить одного из своих французских друзей, взятых в плен, он всегда требует субсидий с английского духовенства. «Пусть это будет принято, – заключили жалобщики, – что Господь поручил свою паству нашему святому отцу папе, чтобы тот заботился о ней, а не грабил»
[448]
.
Папство стало настолько непопулярным в Англии, что когда незадолго перед вступлением на престол юного короля лондонское Сити устроило пышное празднество в его честь «с большим шумом от песен, труб, корнетов и шом и многими восковыми факелами», кульминацией процессии было чучело папы в окружении 24 кардиналов и «восьми или десяти скрытых под черными масками подобно чертям, недружелюбного вида, выглядевших как легаты»
[449]
. Когда вслед за попыткой восстановления папского престола в Риме французские кардиналы в 1378 году бросили вызов выборам фантастически вспыльчивого и властолюбивого итальянского папы Урбана VI, на основании того, что его выборы были произведены под давлением и угрозами римской толпы, и возвели на престол в Авиньоне с помощью его врагов другого папу под именем Клемента VII, английский парламент, собравшийся в Глостере, решил поддержать Урбана и, поступив таким образом, помог сохранить на следующие пятьдесят лет скандал, даже более серьезный, чем семидесятилетнее Вавилонское пленение, – одновременное существование двух, а в одно время и трех пап. Каждый папа требовал выплаты церковных налогов и сборов и каждый отлучил другого от Церкви как антихриста, в то время как оба провозгласили крестовый поход и наняли на службу те ужасные бродячие банды, которые сохранились со времен англо-французских войн с целью разорить земли и уничтожить сторонников друг друга, «единое одеяние Христа», как высказался проповедник, было роздано в аренду по частям, и, к ужасу и недоумению простых христиан, сторонников Урбана и Клемента, боровшихся за Его одеяние.
* * *
Великая Схизма, как это было названо, была кульминационной точкой событий, которые сотрясали веру людей в церковь на протяжении XIV века. Она проходила на фоне народного недовольства симонией, папскими провизиями, обслуживанием нескольких приходов одним священником, отсутствия в приходе приходских священников и продажи индульгенций, против которых и выступил с протестом ученый, протеже Джона Гонтского, из ланкастерского округа Ричмонд, теолог и философ Джон Уиклиф. Подобно большинству университетских докторов этот отсутствующий ректор, получавший доходы, позволявшие ему жить и заниматься своими учеными делами, последовательно от приходов в Филлингеме, Линкольншире, Людгершеле в Бекингемшире и в Лютеруорте в Лестершире и от маленькой пребенды в коллегиальной церкви Уэстбери-на-Триме, этот радикально настроенный йоркширец – одно время магистр небольшого оксфордского колледжа Баллиол и «по мнению многих величайший клирик из тогда живших» – начал с протеста против папских притязаний на местные бенефиции в пользу парламента, продолжил тем, что отверг церковное богатство и закончил нападками на большинство церковных должностей и обязанностей, включая неоспоримую власть священника исполнять таинство мессы. Он основывал свою точку зрения на жизни и учении Христа, как они были представлены в Библии, которую он считал единственным источником, необходимым для спасения, а также которые могли толковать даже самые низшие. «Никто не является таким уж невежественным школяром, но он может получить знание из слов Евангелия в соответствии со своими притязаниями». Все, что было необходимо, так это то, чтобы Библия стала доступной на их родном языке. «Пренебрегать Библией, – написал он, – это значит пренебрегать Христом». Вместе с группой оксфордских учеников он начал дело по переводу Библии с вульгарной латыни на английский язык.
Вместо того чтобы полагаться на жреческую пышность и ритуал и отождествлять себя с богатыми и могущественными, основатель христианства, настаивал Уиклиф, отправился проповедовать в «малые дальние города» подобно Кане в Галилее. «Христос отправился в эти места, где он желал творить добро и путешествовал он не ради получения денег, ибо он не был заражен гордыней или алчностью». Он приказал, чтобы «его пастухи жили со своей паствой, обучая их слову Господа как работой, так и проповедью». «Христос и его апостолы не требовали десятин, но довольствовались едой и одеждой, которая была им необходима... Пусть священник побуждает своих прихожан терпением, скромностью и благотворительностью, так что они дадут ему те вещи, которые необходимы для подержания его жизни».
Все, что заключалось в слове власть, – владычество, авторитет, собственность, – зависело, с точки зрения Уиклифа, от милости: от соблюдения христовых заповедей теми, кто обладает этой властью, и только от этого. Каждый человек, если позаимствовать феодальную аналогию, являлся прямым держателем Господа; у него не было нужды в посредничестве Церкви или в другом, еще одном промежуточном господине. «Все руководство человеком, естественное или гражданское, возложено на него самого Господом как создателем, принимая во внимание то, что он постоянно возвращает Господу то, что положено Ему». «Священник, впавший в грех, уже не есть священник... перед Господом Богом он не священник»; прелат-грешник вообще не может быть епископом и должен быть смещен и лишен своих владений светским правителем.
«Наделение Церкви властью над миром» являлось ересью, ибо «Христос вышел из бедного народа». Камнями на своей шее были ее богатство и власть; а слишком усердные монахи служили «религии жирных боровов». Даже папа сам по себе был только «нагим слугой Господа». Уиклиф говорил с презрением о тех, кого он называл «собственниками»: о монахах с «красными и жирными щеками и огромными брюхом» и рясами из тончайшей ткани, достаточно просторными, чтобы обеспечить одеждой четверых или пятерых нуждающихся; о богохульной продаже папских индульгенций, об идолопоклонстве мощам и статуям, об отлучении по политическим и финансовым мотивам. В противоположность этому он выражал простым языком то, что, как он верил, является сущностью христианства:
«Начало и конец Божьего закона есть любовь... Тот, кто любит свою жизнь, говорил Христос, потеряет ее, а тот, кто ненавидит свою жизнь в этом мире, обретет ее вечно»
[450]
.
Обвинения Уиклифа шли вразрез со всей позицией Церкви, так как именно «невесте Христовой» были доверены исключительные полномочия по спасению человечества, полученные в результате страданий на Кресте. Выступив против ее притязания на то, что воля Господня может быть известна только через церковные таинства и руководство, этот суровый, бескомпромиссный пуританин из Северной страны заявил не только о праве каждого человека толковать писание лично, но и о прямой ответственности совести каждого индивида перед Богом. Духовенство было необходимо для преуспеяния Церкви, но не для ее существования; ее делом и основным духовным занятием было обучение Евангелию. Все, что появлялось между индивидом и Христом, несло вред обоим, и оно включало в себя почти всю церковную организацию того времени, в том числе и епископат. Далеко впереди своего времени Уиклеф предсказал эпоху, когда служение в рамках семьи и конгрегации займет место ритуала и мистерии в свете свечей перед алтарем и то, что он с негодованием назвал как «соблазнение людей диковинкой цветных окон... рисунков и гротесков».
Вместе с флотами Франции, Кастилии и Арагона, угрожавшим Англии вторжением, а также папой, который виделся большинству англичан «домашним котом французского короля», Уиклеф осенью 1377 года был самым популярным человеком в стране. Он озвучил те чувства народа, которые им долго сдерживались. Против папских обвинений в ереси его поддержал почти весь Оксфорд, магистры и студенты – в то время являвшийся после Парижского наиболее важным университетом Северной Европы – герцог Ланкастер и принцесса Уэльская, антиклерикально настроенный парламент и лондонская толпа. Нарождающийся средний класс был удовлетворен тем, что он защищал национальные права и находился в оппозиции к иностранному церковному налогообложению, в то время как аристократия приветствовала его предложение по конфискации избыточного богатства Церкви и распределения оного среди достойных представителей знати и рыцарства, «кто будет справедливо управлять людьми и охранять землю от врагов». Но когда, после того как в 1378 году разразилась Великая Схизма, он привел свои теологические аргументы и нападки от организационной стороны религии к логическому выводу, отказавшись от ее основных таинств, не только отвергая превращение элементов евхаристии полностью в плоть и кровь Христа и утверждая, что тело Христово остается в хлебе и вине
[451]
, но при этом провозглашая, что является богохульством думать, что плоть и кровь Христа могут быть сделаны с помощью колдовства невежественного и, вероятно, грешного священника, он потерял поддержку как своих могущественных патронов, так и оксфордских братьев, которые были самой сильной группой в университете. Простой англичанин был готов поддержать нападки на огромное богатство Церкви, папское вмешательство и епископов-автократов, но пугался, когда речь шла о таинствах, которые являлись специальным делом и заботой Церкви. Он мог и не видеть смысла в последующем риске быть отлученным от Церкви и вечно проклятым из-за споров по поводу абстрактной теории, которая не имела совершенно никакого влияния на его личную жизнь или карман.
Именно по этой причине нападки Уиклифа на злоупотребления духовенства потерпели неудачу в плане попытки влияния на церковную организацию того времени. Они были слишком неясными и научными. Папство, епископат, пожертвования, монастыри, монахи, статуи и даже десятины и причащение – все это должно было быть отвергнутым. Если дать ему волю, то ничего бы не осталось кроме авторитета Библии в толковании каждого верующего, приходское духовенство рекрутировалось через добровольные предложения, и появилась бы пресвитерианская система церковного управления под окончательным контролем короны.
Хотя после долгого поединка между епископами и университетскими властями, которые поначалу продолжали его защищать, нападки Уиклифа на церковную доктрину евхаристии закончились тем, что ему было запрещено читать лекции, он вынужден был уйти с должности ректора в Лютеруорте, он все же отказался отступить от своих позиций или сделать хоть малейшую уступку общественному мнению. Поэтому его высокая научная репутация и прошлая популярность, бескомпромиссный догматизм и презрение к временно имевшимся взглядам отторгли даже самых жаждущих реформаторов. Среди тех, кто теперь выступил против него, были даремский бенедектинец, Роберт Райпон, который в одной из своих проповедей описывал высшее духовенство «блестящим подобно проститутке», и также безжалостный враг церковной коррупции, Джон Бромиард, вскоре ставший викарием английских доминиканцев. Даже Уиклеф не нападал так резко на «собственников», как это делал он. «Лучше для их душ, – провозгласил он, – если лошади притащат их к воротам мира. Чем они въедут таким образом верхом во врата ада»
[452]
. Но ересь – болезнь, тогда почти не известная в Англии, – была чем-то, что угрожало Святой Церкви и постоянству христианского мира. То, что человек такой выдающийся как Уиклиф, знаменитый доктор теологии, мог использовать свое положение для нападок не только на ее независимость и пожертвования, но и на наиболее священное таинство, да еще и в таких решительных и шокирующих выражениях, поместило его вне лона Церкви. Даже Брайтон Рочестерский проклял его.
Однако, будучи изгнан из Оксфорда и не имея возможности проповедовать, Уиклеф не был наказан. Традиционная подозрительность парламента к иностранной юрисдикции и заступничество принцессы Уэльской оставили епископов без каких-либо средств, чтобы привести в действие папский приказ о привлечении его к церковному суду. Вплоть до своей смерти, в конце 1384 года, великий отступник спокойно оставался в Лютеруорте, руководя переводом Евангелия и обучая группу учеников, которые потом должны были бы распространить его еретическое послание. Эти проповедники, одетые в красно-коричневые одежды, путешествовавшие пешком подобно апостолам Христа и осуществлявшие свою евангелическую миссию на улицах и в поле, когда им было запрещено проповедовать в церквах, представляли одно из наследий Уиклефа своей собственной стране. Другим наследием стала переведенная им на родной язык Библия, первая англоязычная Библия с англосаксонских времен. Некоторые фразы Евангелия, которые вошли в речь более позднего поколения, появились впервые в своем пробном виде в его проповедях, подобно притче о блудном сыне, со словами: «Отче, я согрешил против неба и перед тобою; и уже недостоин называться сыном твоим» и ее великолепным концом: «Брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся».
* * *
При этом человек, который увидел дальнейшие христианские затруднения, не был философом или священником, но был всего лишь бедным каноником, зарабатывавшим себе на пропитание чтением месс за упокой душ богатых людей. Рожденный, как считается, в деревне Колуол рядом с Мальверном
[453]
, являвшийся незаконнорожденным сыном крестьянки и оксфордширского джентльмена по имени де Рокайль, Уильям Ленгленд, возможно, получил образование в хоровой школе приорства Грейт Мальверн и был посвящен в сан в качестве прислужника зимой во время первой вспышки Черной Смерти, затем отправившись в Лондон. Здесь, вскоре после заключения мира в Бретиньи и второй эпидемии чумы в 1361/62 году, во время своего проживания в коттедже в Корнхилле со своей «женой Китти и дочерью Калоттой», он написал аллитеративным размером и на южномидлендском диалекте своих англосаксонских предков поэму «Видение Уильяма о Петре Пахаре». Расширенная пятнадцать лет спустя во время правительственного кризиса между смертью Черного Принца в 1376 году и смертью старого короля в 1377 году, а также пересмотренная по крайней мере единожды перед смертью поэта в конце века, она состоит из серии аллегорических видений, в которых, на фоне современной ему Англии, он искал тайну христианской жизни.
Начинаясь как сатира о нравах, распространенная тогда и в проповедях, и в стихах, она начинается вдалеке от суеты Чипсайда на земле, где поэт провел свое отрочество:
«Однажды летней солнечной порою
...И майским утром на холмах Мальвернских»
[454]
Прилегши отдохнуть на берегу ручья, он видит в долине Северна прямо напротив далекого Коствольдского хребта очертания башни Правды, а перед ней тюрьму, окруженную рвами: «И страшны были рвы темницы мрачной». Между ним и этим образом Рая и Ада находится «огромная толпа»:
«Был всякий люд там: знатный и простой.
Кто странствовать пускался, кто трудился,
Как издавна на свете повелось».
Там перед ним проходят король и его рыцари и «сильные мира сего», бароны и горожане, мэры и жезлоносцы, «которые действуют как посредники между королем и парламентом в сохранении закона», прекрасные леди, чьи пальцы «привыкли шить по шелку и сендалу и ризы капелланам мастерить», судейские стряпчие, подобно ястребам в шелковых капюшонах и которые «закон отстаивать готовы за фунт иль пенсы, а не ради правды», «купцы – гордые люди, терпеливые на язык»
«энергичные в своих подношениях городам и лордам,
а бедным людям от них достается лишь брань».
Пекари, пивовары и мясники, ткачи, портные, медники и сборщики налогов, «Питер, продавец папских индульгенций, Берти Бедль из Букингемшира, Реджинальд староста Ратленда и Мампс мельник», – все они были там.
«Был всякий люд там: знатный и простой.
Кто странствовать пускался, кто трудился,
Как издавна на свете повелось.
Одни тянули плуг, копали землю,
В труде тяжелом взращивая хлеб;
Другие ж их богатства истребляли.
И были, кто объятые гордыней,
В наряды дорогие облеклись,
Иные ж предавались покаянью,
Молитвой жили и постом в надежде
Сподобиться небесного блаженства...
Кругом все попрошайками кишело;
У них набиты брюхо и мешки;
По сердцу им, как нищим, побираться,
И пьянствовать, и драться в кабаках...
[455]
Сис-башмачница сидела на скамье,
Уотт, сторож заповедника, и с ним его жена,
Тимм – медник и двое его учеников,
Хикк, содержатель извозчичьей биржи, Хью, продавец иголок,
Кларисса из Кок Лейн, церковный клерк,
Доу-землекоп и дюжина других;
Сэр Питер Прайди, Перонелла из Фландрии,
Странствующий музыкант, крысолов, мусорщик с Чипсайда,
Канатный мастер, конный господский слуга,
Роза, продавщица металлической посуды,
Годфри из Гарликхайса, Гриффин из Уэльса...
Джек-буффон и Джонета из притона,
Даниэль, игрок в кости, и Денот-сводник...»
[456]
Смешавшись с ними, поэт увидел своего собрата священника. Это был Бездельник (Sloth), священник, который не мог ни петь, ни читать, но мог найти зайца в поле или прокладывать колею лучше, чем блаженный муж, «носящий тонзуру», и «тот, кому Христос препоручил радеть о душах грешных прихожан», кто «в Лондоне отлично живет» и «состоит на службе короля, казну его считает в Казначействе». Были также и монахи, которые потеряли сострадание к беднякам, «ведь их товар и деньги – неразрывны», университетские доктора, «использующие предположения, чтобы доказать истину» и «терзающие Господа своим обжорством», пока они поедают на кафедрах изысканные блюда,
«А стон жаждущих взывает у их ворот,
Голодные и истощенные, что дрожат от холода,
Которым некуда идти и не с кем поделиться своими страданиями.
Там были странствующие монахи
Всех орденов...
Народу там Писанье толковали:
И вкривь и вкось евангельскую правду
Они вертели...»;
торговцы индульгенциями, размахивающие папскими буллами с епископскими печатями, чтобы выманить у простого народа как можно больше золота; отшельники с кривыми посохами, идущие по дороге в Уолсингем, «а с ними – девки их», «работать лень болванам долговязым», а также вздорные монахини из монастырей, возмущающиеся, когда повар
«приготовлял им супы из болтовни о том, что дама Джен-незаконнорожденная,
А дама Кларисса – дочь рыцаря, а ее муж – рогоносец,
А дама Перонелла – дочь священника и настоятельницей никогда не будет,
Потому что она имела ребенка во время сбора вишен;
Весь наш капитул это знал...»
Епископы и бакалавры, канцлеры и магистры, деканы, архидьяконы и архивариусы, «сгибающиеся под тяжестью серебра, полученные за отмывание наших грехов», все английское духовенство проходит перед глазами поэта.
Ленгленд видит, что то, что хорошо для мирян, хорошо и для священников:
«Большая часть этих людей, проходящих по бренной земле,
Пользуется почитанием в этом мире и не желает лучшего».
И те и другие были испорчены повсеместным стремлением к мирским богатствам; и те и другие забыли основную цель христианства. Именно от истинной церкви, когда он неожиданно сталкивается с ней в своем сне, который он и передает, он выясняет, в чем заключалась эта цель:
«Ибо Правда говорит, что Любовь есть небесное средство:
...И это дело Бога Отца, который создал пас всех,
Смотрел на нас с любовью и допустил своего сына умереть
Кротко за наши прегрешения, чтобы искупить нас всех;
И Сын, однако, не хотел зла тем, которые причинили ему такую муку,
Но кротко устами своими просил он прощения
И жалости к этому пароду, который замучил его до смерти...
Поэтому я советую вам, богатые, имейте жалость к бедным.
Хотя вы имеете большую силу в судах, будьте кротки: в ваших делах,
Ибо той же мерой, какой вы неправильно мерите других,
Вас самих будут взвешивать, когда вы уйдете отсюда...
Но если вы не любите искренно бедных и ничего им не даете,
Не делитесь с ними щедро тем добром, какое вам Бог послал,
То вы имеете не больше заслуг своими мессами и часами,
Чем Молкип своей девственностью, которая не интересует ни одного мужчину».
Повернувшись спиной к миру, автор видения и толпа кающихся отправляется в паломничество, чтобы найти Св. Правду – святого, о котором профессиональный пилигрим, чьи шляпа и плащ были увешаны символами тех святынь, которые он посетил, по его уверениям никогда не слыхал. Именно здесь пилигримы случайно встретили на обочине дороги бедного пахаря, чья простая вера в Бога и бескорыстная служба своим братьям людям очень резко подчеркнула весь обман и тщеславие Церкви и государства. Потому что без единой жалобы он нес бремя других, потому что он был правдивым, справедливым и преданным своему слову и провел свои дни, обрабатывая землю тяжким трудом для общего блага, «как вопрошает настоящая жизнь», он и смог указать путь к Св. Правде:
«Стремись совершать то, – сказал он пилигримам, – о чем гласит твое слово,
То, что увидит Господь, то и предстанет перед судом».
Он представлял старомодную мораль. Он ожидал от рыцарей и лордов, что они будут защищать Святую Церковь и охранять простолюдинов от расточителей и грабителей, охотиться на ту дичь, которая наносит урон изгородям и посевам, быть милостивыми к бедным держателям и защищать их от несправедливых налогов. Он осудил всех бездельников, попрошаек и сквернословов и всех тех, кто вел безнравственный образ жизни. «Роберт бездельник, – провозгласил он, – ничего от меня не получит».
Ибо Ленгленд питал к нищим мерзавцам и бездельникам не больше симпатии, чем к богатым. Его отец являлся вассалом древнего пограничного с Уэльсом дома Деспенсеров и вместе со своей бедностью он, казалось, унаследовал уважение за феодальную преданность. У него не возникало желания уничтожить тот государственный порядок, при котором он жил, только сделать его более справедливым. Когда в его поэме рыцарь, чья совесть была тронута жертвенностью и честностью Петра, спросил его, в чем же заключаются его обязанности:
«Клянусь Святым Павлом, – сказал Петруша, – вы даете такое прекрасное обещание,
Что я буду трудиться, потеть и сеять для нас обоих
И другие работы выполнять из любви к тебе всю мою жизнь,
С условием, что ты будешь охранять Святую Церковь и меня
От расточителей и злых людей, которые разоряют этот мир».
В мировоззрении этого консервативного моралиста нет ненависти, только жажда справедливости. «Христос на кресте, – написал он, – сделал всех нас братьями по крови».
При этом Ленгленда глубоко потряс контраст между плохо используемым богатством и незаслуженной и повсеместной нищетой. Для него, как и для более поздних английских идеалистов, отрицанием христианства казалось то, что честный бедняк угнетен и обманут. Возникало глубокое возмущение основателем его религии:
«Иисус Христос на небесах
В одежде бедняка всегда преследует нас...
Ибо на Крови Христа процветает весь христианский мир,
И братьями по крови мы стали там... и благородным стал каждый из нас».
Его сердце было взволнованно, его возмущение вызывали «узники в долговых ямах и бедняки в коттеджах, обремененные детьми и рентой лорда»:
«Старые люди и седые, бессильные и беспомощные,
И женщины с детьми, которые не могут работать,
Слепые и больные и со сломанными членами,
Которые переносят это несчастье с кротостью, как и прокаженные и другие...
Из любви к их кротким сердцам наш Господь пожаловал им
Их покаяние, и их чистилище здесь, на этой земле».
Пока все они находились в пренебрежении, он не мог почитать «лордов и леди и других в мехах и серебре». Подсознательно в его видении всегда присутствовало напоминание о Кресте и о том, что Христос выстрадал в бедности и пренебрежении, чтобы люди могли жить, и жить более богато:
«И я снова уснул и внезапно привиделся мне,
Тот Петр Пахарь, весь вымазанный в крови,
Шел с крестом перед простыми людьми,
И походил всеми своими чертами на нашего Господа Иисуса Христа.
Затем воззвал я к Совести, чтобы сказала мне правду.
Христос ли это, – спросил я, – которого евреи приговорили к смерти?
Или это Петр Пахарь? Кто вымазал его в крови?
Сказала Совесть, преклонив колена: „Это герб Петра,
Его цвета и щит, и он, который идет весь в крови,
Есть Христос со своим крестом, покоритель христианского мира”».
Это сильно отличалось от тех гербов, которые носили рыцари Ордена Подвязки на пирах в виндзорской Круглой Башне.
Еще сильнее жажды справедливости было у Ленгленда чувство сострадания. Когда бездельники и расточители увильнули от своей работы на поле Петра и в результате были наказаны Голодом, пахарь пожалел и накормил их, хотя он знал, что, как только голод уйдет, они опять впадут в праздность и безделье:
«Они мои кровные братья, ведь Бог искупил нас всех.
Правда, некогда учил меня любить каждого из них
И помогать им во всем, когда они в нужде...
Люби их и не брани, пусть уж сам Бог с них взыщет».
Это произведение, написанное не тем, кто был хорошо образован и защищен наследственным богатством от жестокой борьбы за выживание и убогой средневековой бедности, но тем, кто все время находился на грани, «Петр Пахарь» смело бросало в лицо вызов всему христианству. Оно являло собой нечто большее, чем протест против социальной несправедливости, хотя и по этому поводу не было еще написано ничего более убедительного. Это глубоко религиозная поэма – замечательная по своему содержанию, если не по своей литературной форме, как, например, «Божественная комедия». Ибо весь его аскетизм, те добродетели, которые превозносит автор, заключались в прощении и милосердии. Когда священник зачитывает прощение, которое Петр получил от Правды для тех, кто честно трудился на земле или страдал от непомерных тягот или бедности, и оно заключалось в следующих суровых словах:
«Делай добро и поступай хорошо – и Бог возьмет твою душу,
А если будешь делать зло и поступать худо, то не найдется ни на что другое,
Кроме того, что после дня твоей смерти дьявол возьмет твою душу».
Пахарь, сталкиваясь с этим безжалостным видом ветхозаветного правосудия, с негодованием рвет его.
Ибо когда после пробуждения «голодным и нищим» на Мальвернских холмах автор снова возрождает в памяти свой призрачный поиск тайны христианства, блуждая в одиночестве «летним днем», это для того, чтобы обнаружить что-то, превосходящее стандарты «Делай добро», примера суровой добродетели спасения, на которой настаивал священник. Наслаждающийся «счастьем птиц», поющих в «диком лесу», он опять впадает в сон, в котором высокий мужчина, подобно ему, зовет его по имени и называет себя Думой. От него он и узнает ответ на то, что ищет:
«Делай добро, делай больше добра и делай только добро, – провозглашает он,
Вот они эти три прекрасных добродетели, и их нетрудно отыскать,
Тот, кто правдив в своих речах и хорош в своих руках,
И зарабатывает свой хлеб своим трудом или возделыванием земли,
И кому можно доверять, и кто берет только то, что положено ему,
И не является пьяницей и не презирает других, делай добро будет с ним.
Делай больше добра – вот где правда, и он сделает гораздо больше,
Он скромен, как агнец и приятен в речи
И помогает всем тем, кто нуждается в нем...
Делай только добро стоит выше тех двух и несет епископский крест,
Он находится на краю, чтобы вытащить невинных из Ада:
Но у него и есть пика – что бросать туда грешников».
На протяжении оставшейся части поэмы, а большинство английской речи здесь находится в логическом беспорядке, ее причудливой бессвязности и подчеркнутой силе чувств, поэт ведом аллегорическими героями, чтобы познать каждую из трех ступеней на лестнице христианского совершенства. На каждой Петр, подобно Христу в его земной жизни, представляет себя первообразом, сначала в своей первичной форме представляя
«всех трудяг, кто живет только своим трудом,
и получают справедливый заработок, который они честно заработали,
И существуют в любви и законе» –
образ, который включает для Ленгленда всех, кто в любом жизненном проявлении исполняет свой долг перед своими собратьями-людьми. С «делай больше добра» поэма переходит от Ветхого Завета к Новому. Суть его в любви:
«Он связал нас братскими узами и молится за наших врагов,
И любит тех, кто обманывает нас, и помогает им, когда они нуждаются в помощи,
И отвечает добром на зло, ибо Господь сам руководит им».
Добродетели, требуемые теперь, это милосердие, прощение, терпение в горе и бедности, радостное принятие всего того, что пошлет Господь. Люди не должны думать о завтрашнем дне, а любить своих собратьев, узнавать от природы как Провидение обеспечивает всех в своем «естестве», как «пост никогда не был жизнью, но средства к жизни были дарованы» – тема, которая дает поэту возможность обнажить свою страстную любовь к природе:
«Я видел солнце и море и затем пески
И где птицы и звери искали себе пару,
Диких червей в лесах и сказочных птиц
С пятнистыми перьями многих цветов».
Петр теперь объят жизнью созерцательной – той, которая сильно подходит к бедному, без средств к существованию ученому, подобно Ленгленду:
«Ибо если бы небо спустилось на землю и стало бы доступным любой душе,
То это произошло бы в монастыре или в учении...
Ибо в обитель человек приходит не браниться или браться,
Но учится учтивости и читать, и изучать книги» –
за этим отрывком следует резкое осуждение того, чем стала монастырская жизнь в современной ему Англии. В соответствии с принципом «делай больше добра», за образом жизни его героя следует путь к полному христианскому милосердию, куда бы он ни вел. «Тот, кто ничего не дает, тот не любит», – вот его принцип, и не существует границ в его проявлении.
«Иисус Христос, царь небесный,
В робе бедняка преследует нас всегда,
И смотрит на нас его глазами и с любящим одобрением,
И познает нас через наше доброе сердце».
На последней стадии своего сна поэт случайно встречается с высшей формой христианской добродетели:
«Делай только добро, мой друг, и пусть это будет тебе законом,
Любить своего друга и своего врага, вот что значит делать больше добра,
Давать и помогать молодым и старым,
Исцелять и поддерживать – вот что значит только добро».
И вдруг мы понимаем, что Петр стал первообразом самого Христа. Мы видим его как «делай только добро», въезжающего в Иерусалим, чтобы сразиться за человеческую душу:
«Этот Иисус знатного происхождения будет сражаться руками Петра
В его шлеме и его кольчуге как humana natura».
Затем следует самая замечательная сцена в поэме, Мучения Ада, когда после агонии на кресте воскресший Христос бросает Люциферу вызов в его темном государстве и, предвещаемый Светом, востребует души проклятых:
«„Кто является господином твоего искусства, – говорит Люцифер, – Quis est iste?”
„Rex glonae”, – отвечает Свет
Господин суши и моря, и всех видов добродетелей,
Герцоги этого темного места, распахните ворота,
Ибо Христос может войти к сыну царя небесного».
Затем Петр, теперь предстающий как воплощение Господа, говорит сам:
«Я и есть господин жизни, любовь – мой напиток,
И за этот напиток умер я на земле...
Теперь я вернусь как царь, венчанный ангелами,
И вырву из Ада души всех людей...
Ибо я был недобрым царем, пока не помогло мне мое милосердие».
В своей вере в полное спасение всех людей, даже проклятых, Ленгленд выходит далеко за пределы христианской теологии своего времени. Не существовало никаких научных аргументов, которые привели его к этому выводу, но его признание врожденной греховности и безнадежности человеческой природы нуждалось в прощении и возрождении, а его непоколебимая вера – в полном Божественном милосердии.
Поэтому, когда раздался пасхальный колокольный звон с Лондонских церквей, поэт пробудился -
«И позвал кит мою жену и Калотту мою дочь –
Чтить и взывать к воскрешению Господню,
И припасть к кресту у его колен и целовать его как сокровище,
Ибо благословенное тело Господа несет нам паше спасение».
Взгляд Ленгленда на христианство, как и взгляды Уиклефа, был достаточно личным. Он видел, что вера зависела не просто от следования церковной доктрине и ритуалу, – во что ни один другой человек не верил больше, чем он, – но от индивидуального стремления к истине и проведении в жизнь акта христианской любви. Она основывалась не просто на осознании жертвы Христа, но на готовности каждого последовать Его примеру. «Клирики сказали мне, – написал он, – что Христос везде, хотя я никогда не видел его наверняка, за исключением в самом себе, как в зеркале».
«Петр Пахарь» – это подтверждение возрождения таинства, заключавшегося в том, что небесного царства может достигнуть каждый, но через любовь и жертвенность.
В последних строках своей работы, переписанных незадолго до своей смерти, – никто точно не знает, когда он умер и где похоронен, – пугающей схизмой христианского мира и рассматривавших Петра как апостола, которому Христос доверил свою церковь, Ленгленд страстно воззвал к единению всех христиан:
«Давайте взовем к людям, чтобы они объединились,
И там вместе вынесем и примем битву с сынами дьявола».
Несмотря на понимание отношения своих соотечественников к церкви, которое он прекрасно видел со своей низкой позиции в священной армии обездоленных и отверженных, он понял то, чего не понял Уиклеф, нужду человечества в Божьем руководстве, «ибо духовенство есть хранитель под началом господа небесного». Его заключительным словом был отказ от отчаяния и вера, которая каким-либо образом, несмотря на злоупотребления и раскол, поиски истины и христианских добродетелей, закончится победой:
«Христос, – говорит Совесть, – сделал меня пилигримом,
И должна я бродить до конца мира,
Чтобы найти Петра Пахаря и уберечь его от Гордости».
