Артур Брайант

ЭПОХА РЫЦАРСТВА В ИСТОРИИ АНГЛИИ

К оглавлению

Глава XII

ХРИСТОС ПРОСТОЛЮДИНОВ

«Англичане на самом деле страдали все это время, по в конце они так жестоко отплатили за это, что это, возможно, было большим предупреждением. Ибо никто не смел смеяться над ними; господин, который возвысил их и поверг их в бездну, находится в состоянии тяжкой угрозы своей жизни... Нет под солнцем народа, настолько опасного, когда речь идет о простолюдинах, как народ Англии».

Фруассар

Всего лишь на некоторое время после вступления на престол нового короля, в надежде, возбужденной новым царствованием, раздоры, разделявшие правителей королевства, были прекращены. Уильяму Викенгемскому вернули все его церковные владения и доходы, Питера де ла Мара выпустили из замка Гонта в Ноттингеме, а Гонт лично, ненавидимый всеми герцог Ланкастера, помирился с лондонцами, продемонстрировав свою преданность и добрую волю, упав на колени перед мальчиком королем и прося его простить жителей за их мятежное поведение против него. Проехав из Тауэра по ликующим улицам со своим товарищем по нарушению городских вольностей, лордом Перси, маршалом со своей стороны, он нес меч

Curtana

на коронационной церемонии юного короля, «прекрасного, как новый Авессалом»

[457]

. «Это был день радости и счастья, – писал хронист, – давно ожидаемый день возобновления мира и законов страны, долгое время находившихся в загоне из-за слабости старого короля и алчности его придворных и слуг». Спустя три месяца на церемонии открытия нового парламента в октябре 1377 года, герцог встретил обвинения своих врагов речью, в которой он объявил, что никто из его предков не был предателем, но все они были достойными и преданными людьми, и что было бы странным, если бы таковые и нашлись, ибо ему есть что терять и гораздо больше, чем кому-либо другому из подданных королевства.

Хотя при этом из-за подозрений, которые имели отношение к Ланкастеру, он отошел от основного руководства делами, совет регентов, который управлял страной вместо него, вскоре оказался в большом затруднении. Война все более вела к катастрофе. Потеря власти на море и вражеский контроль Ла-Манша все портил. Остров Уайт был захвачен и оккупирован французской армией; Фоуэй, Плимут, Мельком Регис, Пул, Гастингс, Рай и Грейвсенд были разграблены и сожжены. Рыболовецкий флот Ярмута был разбит, устье Темзы, которое должно было охраняться бонами и приором Льиса, который руководил ополчением восточного Эссекса против французских захватчиков, находилось под угрозой захвата врагами. Когда спалили Грейвсенд, был такой переполох, что лондонские ворота были усилены опускающимися решетками и навесными башнями (барбаканами), а также через реку была протянута цепь, соединившая две наскоро построенные башни для защиты Пула и двух десятков небольших бухточек и причалов, расположенных вдоль северного берега Темзы, через которые и осуществлялась вся торговая деятельность столицы. Даже внутренние города, подобно Оксфорду, были приведены в состояние боевой готовности к защите.

При этом никакого нашествия так и не случилось, если не считать обычные набеги шотландских разбойников на Нортумберлендские долины. Мастерство английского населения южного и восточного морских побережий и эстуариев, кормившегося за счет моря, и довольно долгое время используемых в целях континентальных захватов, мало-помалу самовозродилось. Когда французский транспорт появился в Саутгемптонских водах, губернатор, сэр Джон Арундель, вышел в море на лодках вместе с лучниками и изгнал его. А раздраженный захватом шотландцами, французскими и испанскими пиратами купеческого конвоя рядом со Скарборо, богатый лондонский зеленщик и член парламента по имени Джон Филпот

[458]

снарядил на свои собственные средства эскадрон и выиграл дело в проливе, вернув большинство из потерянного добра и захватив пятнадцать испанских кораблей и их шотландского командующего.

Ибо хотя Англия больше и не обладала верховенством, заставлявшим ее бояться, на уровне местной власти здесь не было недостатка в отважных сердцах. Сэр Хьюго Колвли, тот «кто не спал на своем посту», и чей послужной список начинался с битвы при Креси, вышел морем из Кале, сжег Булонь и разграбил ярмарку в Этапле. Когда в 1378 году бретонцы восстали против своего правителя из династии Валуа, а десант, посланный им на помощь, был остановлен намного превосходящими французскими силами, старый флибустьер, действовавший в качестве адмирала, заставил хозяина своего корабля повернуть назад, чтобы спасти своих людей, «отказавшись со своей обыкновенной храбростью уходить, пока он не увидит, что все другие люди находятся в безопасности». Его изображение в полном вооружении все еще покоится на великолепной коллегиатской церкви, которую он основал в Банбери на те деньги, которые добыл в войнах. Его друг и товарищ, чеширец сэр Роберт Ноллис, служивший лейтенантом у младшего сына Эдуарда III Томаса Вудстокского, также покрыл себя славой, совершив летом 1380 года марш из Кале в Бретань по старому и хорошо знакомому маршруту через Артуа, Шампань и Луару, и тем самым сохранив армию от катастрофы при осаде Нанта.

При этом новая Бретонская война не принесла Англии никаких выгод, кроме разочарований и расходов. Попытка Джона Гонтского захватить Сен-Мало не удалась, в то время как атлантический шторм зимой 1379 года отправил ко дну экспедицию под командованием сэра Джона Арунделя

[459]

. В следующем году умер французский король, чья политика вознесла его страну из бездны поражений, в которой она находилась, а также умер и великий солдат дю Геклен, который своей фабианской тактикой побил противника его же оружием. При этом хотя и ни одна из стран – а обе они теперь управлялись несовершеннолетними королями – больше ничего не могла с этого получить, война продолжалась, в основном потому, что не было никого, кто бы мог положить ей конец. Папство, которое могло бы сыграть свою традиционную роль посредника, было разделено схизмой, французский папа Клемент поддерживал Францию, а итальянский папа Урбан – Англию. Каждый поносил сторонников своего противника и преследовал собственные цели в этой войне, рассматривал ее как крестовый поход против Антихриста.

Только небольшая группа англичан была втянута в эту борьбу. При этом их чувство национальной гордости, рожденное победами Эдуарда III и Черного Принца, было глубоко оскорблено. Тогда, как жаловался возмущенный проповедник, Англия была большим кораблем, способным выстоять любой шторм: король был его рулем, общины – мачтой, а добрый герцог Ланкастера – адмиральским катером -

«Величественным он был и высотой с башню

И наводил ужас на весь христианский мир»

[460]

.

Человеком, которого ругали за все невзгоды, был Джон Гонтский, чья неудача в захвате Сен-Мало так печально контрастировала с победами его отца и тестя, и даже с победами купца Филпота. Открыто живя с воспитательницей своих детей – которая была большой любовью всей его жизни и прародительницей будущей британской королевской семьи – он, казалось, призывал гнев Неба на свое королевство. В своем уединенном жилице в Тосканских холмах кембриджский ученый и августинский монах, ученик Св. Катерины Сиенской, Уильям Флит, записал свои страхи, за которые его собратья англичане могут быть прямо наказаны из-за своих грехов. «Молюсь, молюсь за Англию, – написал он, – у меня на уме только Англия и ее король»

[461]

.

Джону Гонтскому настолько не доверяли, что ходили слухи, будто он отравил сестру своей первой жены ради получения ее наследства и замышлял то же самое против своего племянника, короля Ричарда. Хотя казалось, для таких подозрений не было никаких оснований, огромное богатство герцога, гордыня и самодержавные замашки говорили не в его пользу. Осенью после его неудачи при Сен-Мало пятьдесят его сторонников ворвались в Вестминстерское Аббатство во время мессы и выволокли из святого убежища двух сквайров по имени Хаули и Шейкел, бежавших из Тауэра, куда он посадил их за отказ выдать ему молодого испанского заложника, которого он хотел использовать в поддержку своих требований на кастильский трон. За этот акт насилия, в результате которого был убит один из беглецов, лейтенанты Ланкастера были отлучены от церкви епископом Лондонским и избежали смерти только благодаря его вмешательству. Но недовольство им опасно возросло; говорили, что он угрожал въехать в столицу во главе армии и захватить епископа, несмотря на сторонников последнего.

Оскорбленный патриотизм и недовольство дядей короля подогревались возмущением налогоплательщиков. Распространилось твердое убеждение, что суммы, вотированные парламентом на войну, были присвоены или, в лучшем случае, растрачены. Правительство сделало все, чтобы отвести эти подозрения, согласившись по требованию как Лордов, так и Общин назначить двух лондонских горожан для контроля за военными расходами. При этом даже такой захват эксклюзивного права короля на контроль военных расходов не удовлетворил Общины. В начале 1380 года, после кораблекрушения экспедиции сэра Джона Арунделя, спикер потребовал назначения парламентской комиссии для проверки расходов королевского двора. Они даже потребовали – и это требование было удовлетворено – замену канцлера сэра Джона Скрупа архиепископом Кентерберийским Симоном Садбери и смещения совета регентов на том основании, что тринадцатилетний король находится «теперь в достаточно зрелом возрасте и прекрасной форме».

Всегда было нелегко заставить англичан платить налоги. Может, более чем другие средневековые люди, они рассматривали их как грабеж и несправедливость. Эволюция их управления за последние два века заставила их правителей признать, что согласие облагаемых налогом на новые подати может быть получено только путем включения их в решение вопросов налогообложения. Когда Великая Хартия Вольностей ограничила феодальное обложение земли, подати, взимание с личного имущества и торговли, применялось то же правило. Отказывая феодалу в его праве налагать подати по собственной воле, к принципу, по которому подданный должен принимать участие в фискальном бремени, возложенном на него, апеллировали на всех уровнях структуры налогообложения. Всякий раз, когда парламент соглашался на то, что пятая, десятая или пятнадцатая часть от всего имущества должна быть взимаема в качестве налога, в каждое графство посылались судьи для определения местной части, которую должны были выплатить рыцари, представители от каждой сотни, которые, в свою очередь, встречались с представителями от каждой деревни, где жюри, состоящее из специальных дознавателей, решало о количестве, качестве и стоимости облагаемых товаров в приходе.

К царствованию Эдуарда III, с растущей потребностью в субсидиях, эта консультативная система обложения

[462]

тала настолько причинять всеобщее беспокойство, что в результате соглашения 1334 года между чиновниками Казначейства и представителями местностей для каждого графства, сотни или прихода была определена фиксированная оценка, пропорциональная доли субсидии, – и это распределение с тех пор оставалось Неизменным. Этим методом во время его царствования было получено более 400 тыс. фунтов субсидий со светских лиц. Но война, которая в победные сороковые и пятидесятые финансировала сама себя, продолжаясь до семидесятых годов, вынуждала правительство и парламент искать новые пути получения денег для содержания за границей королевских войск гарнизонов. Каждый год корона все больше и больше впадала в долги, ревизование и расплата по счетам запаздывали, и страна все более и более теряла звонкую монету. Состояние финансовой напряженности усугублялось общим недостатком драгоценных металлов по всей Европе.

В 1371 году, через два года после возобновления войны, парламент принял новый вид налога на каждый приход в Англии по обычной ставке в 22 шиллинга 3 пенса, упоминание же о разнице в благосостоянии было встречено следующим замечанием: «каждый приход, более богатый, должен помочь другому, более бедному». Надеялись, что такими мерами можно будет получить 50 тыс. фунтов, при этом неопытные королевские министры предполагали, что в стране существует около 50 тыс. приходов. Однако вся сумма составила только 9 тыс. – факт, о котором хорошо знали смещенные министры-церковники. В результате личный вклад каждого прихода должен был вырасти до 116 шиллингов вместо 22 шиллингов и 3 пенсов.

Спустя шесть лет последним парламентом Эдуарда III было предпринято еще более революционное нововведение. Это был подушный налог в 4 пенса с каждого представителя светского взрослого населения за исключением попрошаек. Этот «сбор гротов

[463]

», как его называли, облагавший самых бедных по той же ставке, что и самых богатых, был исключительно непопулярен, и его было очень трудно взимать. Но он взывал к парламенту землевладельцев и предпринимателей, ибо впервые парламент ввел прямое налогообложение на крестьян и неимущих рабочих.

Два года спустя налог был введен снова, хотя в этот раз по ступенчатой шкале, чтобы смягчить наиболее явные несправедливости. Графы, вдовствующие графини и мэр Лондона, который по своему положению был эквивалентен графу, были обложены по 4 фунта каждый, а герцог Ланкастера, самый богатый человек в королевстве, на 10 марок, ровно в половину предыдущей суммы. Бароны, знаменосцы, рыцари, лондонские олдермены и мэры крупных провинциальных городов должны были платить 2 фунта, другие преуспевающие эсквайры и купцы – 1 фунт, более мелкие купцы и ремесленники в соответствии со своим статусом от 6 шиллингов 6 пенсов до 3 шиллингов 4 пенсов, фермеры держатели и торговцы скотом – шиллинг, и все остальные, как и ранее, четыре пенса. Результат однако был исключительно небольшой, и вместо того, чтобы принести ожидаемых 50 тыс. фунтов, налог принес только 22 тыс.

Осенью 1380 года, столкнувшись с отчаянной нуждой правительства в деньгах, новый парламент, встретившийся в Нортгемптоне, ввел налог в третий раз. При условии, что 33 тыс. было внесено церковью, которая предпочитала отдельное налогообложение

[464]

, Общины согласились на сумму в 66 тыс., которая должна была быть изъята со светского населения. Это утраивало подушный налог в расчете, что поскольку в прошлые разы грот с души приносил 22 тыс., шиллинг с души принесет в три раза больше. Эта ступенчатая шкала, однако, опущена в пользу изначальной уравненной ставки, крайняя сумма должна была выплачиваться по принципу справедливости, заключавшегося в том, что более обеспеченные должны «в соответствии со своими возможностями помочь бедным». Никто не должен был платить более чем фунт за себя и свою жену и не меньше, чем грот. Небольшая уступка была сделана в пользу беднейших налогоплательщиков тем, что был повышен возраст, обязывающий к уплате налога с 14 лет до 15.

Для крестьянина была большая разница между гротом и шиллингом. Последний являлся почти пятой частью годового дохода наемного рабочего без содержания. Даже человек и его жена без других иждивенцев должны были платить 2 шиллинга налога – эквивалент более чем 5 фунтам сегодня – тогда как домохозяин, имевший большую семью, должен был бы выплатить налог за нескольких пожилых членов семьи или женщин. Подушный налог отразил мнение землевладельцев и предпринимателей в том, что со времен чумы «благосостояние королевства находилось в руках ремесленников и рабочих». Оно не только демонстрировало поразительное незнание обстоятельств тех «простых людей, чьи занятия находятся в пренебрежении на земле»; этот налог проигнорировал и принцип, на основании которого парламент долгое время выдвигал свои претензии на участие в управлении государством: что не должно быть налогообложения без представительства и согласия. Крестьянство и городские ремесленники, на которых тяжким бременем лег этот налог, абсолютно не были представлены в парламенте магнатов, прелатов, землевладельцев, купцов и юристов. И они уже трудились, ощущая чувство горькой несправедливости.

В это время, возможно, около половины англичан не было легально свободным, но связанным узами наследования с той землей, которую они обрабатывали

[465]

. Они не могли востребовать права свободного человека по общему праву, позволявшие осуществлять представительство в парламенте. Так, феодализм, частью которого это и было, крепостная манориальная система открытых полей центральной и южной Англии находились в упадке и уступали место экономике, базирующейся на наемном труде и арендных хозяйствах. Но они все еще являлись основой жизни почти миллиона мужчин и женщин, которые, хотя технически и не были крепостными, рождением были связаны с землей и вынуждены были осуществлять безвозмездные повинности в пользу своего лорда. От такого крепостного состояния они могли освободиться только в связи с официальным пожалованием вольной или бегством из своих домов и со своих полей в вольные города, где крепостное состояние было давно отменено и где проживание сроком один год и день давало человеку право на свободу.

Хотя человек и был защищен королевским судом от всех за исключением своего лорда, крепостной крестьянин не мог подавать иск в суд по поводу своей земли, скота или собственности, всего того, что в глазах закона принадлежало его лорду, а также защиты его собственных прав, которые зависели от обычаев и решений манориального суда лорда. В соответствии с феодальной практикой лорд мог налагать на него поборы «по своему желанию», в отличие от фригольдера, которого парламент защищал от таких произвольных требований. Если он желал продать скотину, он должен был платить штраф, ибо лорд имел долю в его имуществе. Если он желал женить сына или выдать замуж дочь, он должен был платить то, что называется

меркетом

[466]

,

ибо поскольку крепостное состояние являлось наследственным, лорд также имел свою долю и здесь; если его незамужняя дочь забеременела, то он должен был платить

leywrite

[467]

,

чтобы компенсировать снижение ее ценности. Если же виллан хотел поселиться вне пределов манора, то он должен был получить разрешение лорда и, даже если он не владел землей в маноре, он платил

chevage

[468]

,

чтобы компенсировать потерю его услуг. В случае его смерти его вдова или наследник вызывались для уплаты

гериота,

который выражался традиционно в лучшей голове скота или части движимого имущества. И хотя земля, которую он обрабатывал, и место, на котором он жил, переходило по обычному праву к его наследнику, последнему было разрешено получить его только когда тот уплатит побор на вступление во владение, обычно равный годовой стоимости ренты или услуг

[469]

.

Размеры повинностей виллана, которые он должен был приносить лорду, варьировались в зависимости от размера его владений и обычаев манора. Но где бы ни существовала система открытых полей, а она была распространена на большей части территории Англии за исключением пастушеского севера и запада и Кента, крестьянин все время сталкивался с неопределенными требованиями использования его времени и возмутительными ограничениями свободы свои действий. Среди них была и обязанность молоть свое зерно, выпекать хлеб и варить эль на мельнице, в пекарне и пивоварне лорда – «прошение мельницы» и «прошение пекарни», как они назывались, – что не только обогащало лорда, но и создавало возможности для всех видов сутяжничества и угнетения со стороны тех, кому лорд давал на откуп свои права

[470]

. Такой же возмутительной была и монополия лорда на голубятни и зону «свободной охоты», с которых орды голубей и кроликов нападают на крестьянские посевы, в то время как если крестьянин мстит посредством установки силков против этой заразы, то он сталкивается с тяжелым штрафом в ближайшем суде манора.

И все это вызывало большое негодование среди крестьянства. Крепостное состояние рассматривалось крестьянами как экономическое обложение и унизительное отличие. Оно больше не воспринималось как данность и использовалась любая возможность избежать или уклониться от его тягот. Кто больше всех возмущался им, так это самые богатые жители деревни, которые населяли традиционные загонные земли – владения размером 30 или более акров на пахотных полях с соответствующими правами при использовании манориальных лугов, пустошей и лесов. Владелец таких земель должен был за свои владения выполнять, лично или по доверенности, не только барщину на земле лорда по полдня три или четыре дня в неделю на протяжении всего года, но также осуществлять и дополнительные повинности под названием «дары любви» – даруемые в теории из любви к своему феодалу защитнику – в любое время года, сенокоса или урожая, во время бед и несчастий, когда ему необходимо выполнять как можно больше работы, чтобы он мог вырвать хотя бы средства на проживание из своей собственной земли.

Те, кто мог это позволить, таким образом, пользовались любой возможностью, чтобы коммутировать как можно больше таких повинностей в денежный эквивалент и платить его. В развивающейся экономике сельского хозяйства XIII и начала XIV веков многие крестьяне были способны освободить себя от более обременительной ноши, ибо прогрессивные землевладельцы часто предпочитали получать повинности в деньгах, чтобы нанять рабочих, чем зависеть от подневольного труда рассерженных крепостных. Без получения официальной вольной от лорда, они не могли, однако, получить полной свободы, ибо, независимо от обязанностей, прилагаемых к ней, – а это решал суд манора – крепостное состояние было наследственным, и закон мог и не поощрять продажу крепостного состояния, стоимость которого покупатель платил из собственности, на которую продавец имел частичное право

[471]

.

При этом, хотя пятно позора, связанное с наличием рабской крови оставалось, огромное количество наиболее предприимчивых вилланов достигло экономического, если не социального, статуса, сравнимого с положением фригольдера. Часто такие люди брали в аренду землю фригольдера, прибавляя ее к вилланским владениям, которые они держали по обычаю манора. Даже приобретение земли и возвращение собственности к прежнему владельцу, которые появились в беспокойное царствование Эдуарда II, хотя они и замедляли, но не остановили процесс коммутации и, вместе с ним, постепенную замену крепостной системы хозяйствования на экономическую систему, частично использовавшую наемный труд.

Это постепенное освобождение было заторможено сокращением рабочей силы в Англии почти в два раза в результате Черной Смерти. Труд внезапно сделался самым дорогим предметом потребления в королевстве. Землевладелец, который не пошел на уступки своим крестьянам, обнаружил, что может обработать свои обезлюдевшие земли гораздо дешевле, чем тот, кто коммутировал крестьянскую ренту в живые деньги. Связанные соглашениями, позволявшими крепостным владеть их наделами за ренту, которая теперь не была никаким образом связана с тем, что они должны были платить за наемную рабочую силу, и отчаявшиеся от недостатка рабочих рук, многие лорды попытались силой осуществить свои права, чтобы охватить ими тех, кто остался.

Если Черная Смерть заставила лордов более осознать ценность обязательных повинностей, она также заставила и каждого крепостного все более стремиться их избежать. Сбросив свои древние оковы, крестьяне бежали из своих домов и нанимались за деньги далеко от своих родных мест, где не задавали вопросов. Это были часто беднейшие члены деревенской общины, которые не имели земли, именно они хватались за такую возможность – молодежь и те, кто не имел ничего, кроме орудий труда и своих умений, как пахаря или ремесленника. Попытки Общин и местных судей держать заработную плату на низком уровне посредством клеймения, заключения в тюрьму или забиванием в колодки, привело их к тому, что они сблизились по своим интересам со своими более богатыми соседями, которые столкнулись с требованием своих лордов исполнять повинности, которые они рассматривали несправедливыми и тираническими. На оба класса сельских жителей, владевших землей или безземельных, йоменов и поденщиков, обрушилось требование налога, в утверждении которого они не принимали участия, и чья несправедливость бросалась в глаза.

* * *

Крестьянское недовольство было направлено против чиновников и агентов лорда. В более крупных имениях лорда редко видели; там же, где существовал личный контакт, это недовольство могло быть смягчено соседскими и христианскими отношениями. Даже Джон Гонтский простил своих крепостных, плативших повинности, в тяжелые времена и раздавал около двух фунтов милостыни каждую неделю. Но от сборщиков и бейлифов, которые выбивали из крестьянина исполнения тех повинностей и выплаты тех рент, на которые жил землевладелец, от стюарда (управляющего), председательствовавшего в манориальном суде, и юристов, заявлявших крайние претензии с его стороны, крестьяне видели мало милосердия. Времена были тяжелые, деньги было заработать очень трудно, расточительный правящий класс, нуждавшийся во все большем доходе, больше не мог получать его от побед за границей. Дело их агентов заключалось в том, чтобы выяснить все возможные повинности и платежи, которые можно было получить с крестьянства. В процессе этого они часто изымали – а чаще их в этом просто подозревали – более, чем крестьяне были должны или чем лорд получал в конечном итоге.

Самыми тяжелыми хозяевами были монастыри, по которым сильно ударил экономический спад и чума, и которые никогда не имели возможности, подобно светским лордам, компенсировать свои потери за счет военного грабежа и выкупа. Исключительно консервативные и, подобно всем корпорациям, безличные в деловых отношениях, они оправдывались тем, что их поборы были необходимы на благо Господу. Легче, чем все остальные, они могли доказать свои права на давно недействительные повинности посредством хартий, которые хранились в каждом религиозном учреждении, подкрепленных дружбой с сильными мира сего, и, иногда, если верить выдвигавшимся против них обвинениям, усовершенствованных небольшой набожной, но умелой подделкой

[472]

. Понимая священность своих требований, они не всегда были очень тактичны с теми, чьим трудом жили; аббат Бертон говорил своим держателям, что у них ничего нет, кроме своих внутренностей. Из всех тех, кто насаждал права лорда, наиболее ненавидимыми были юристы. Точно так же, как XIII век внес в английскую жизнь новую фигуру в виде нищенствующего монаха, XIV век привел другого и гораздо менее популярного персонажа – юриста. С тех пор как Эдуард I установил образование для юристов под руководством своих судей и изъял его из компетенции Церкви, их богатство и влияние быстро выросли. В восприимчивом и развивающемся обществе, где сутяжничество заняло место частных войн, братство в шапках – белых шелковых шапках, которые носили королевские барристеры и судьи, выбиравшиеся из них, – составляли новую аристократию. «Закон, – написал Ленгленд, – это выросший лорд!» Их богатство было феноменальным; в списках подушного налога за 1379 год судьи Королевской скамьи и Суда Общих Тяжб облагались по ставке большей, чем графы, и в два раза большей, чем бароны, с которыми адвокаты и более крупные «законных дел мастера» или барристеры, как их стали называть позднее, были определены в одну группу. Даже «более мелкие подмастерья, которые обучались закону» должны были платить столько же, сколько и олдермены.

Судьи в своих пурпурных одеяниях, украшенных белой овчиной или каракулем, и барристеры в своих длинных зелено-коричнево-голубых цветных мантиях, представляли собой такую же значительную фигуру, как магнаты или прелаты. Однако их великолепие не делало их профессию популярной. Никогда юристам не доверяли меньше, чем в конце XIV века. Простому христианину казалось неприличным то, как они зарабатывали на жизнь, не говоря о богатстве, создавая его из правосудия судебными хитростями. «Кто бы ни говорил об истине за деньги, – провозглашал проповедник, – или отправлял правосудие за награду, продает Господа, который являет собой и истину и правосудие»

[473]

. Юристы рассматривались как специальные защитники, которые выиграют любое дело за деньги и проведут невиновного техническими трюками и софизмами и тарабарщиной, которую никакой нормальный человек не в состоянии разобрать. В своем эпосе о христианской справедливости Ленгленд изобразил барристеров в своих шелковых шапках подобно соколам на жердочке.

«Они закон отстаивать готовы

За фунт иль пенсы, а не ради правды.

Измеришь ты мальвернские туманы

Скорей, чем их заставишь рот раскрыть,

Не посулив вперед хорошей платы»

[474]

.

Они казались ему недостойными спасения.

Настолько распространено было убеждение, что юристы являются наемными бандитами, что в 1372 году Общины подали петицию с просьбой о принятии акта, который дисквалифицировал бы их как членов Палаты на основании, что они «умудрились вносить в парламент от имени Общин много петиций, которые Общин вообще не касаются, но сделаны в интересах конкретных лиц, с которыми они каким-то образом связаны». Направленные в особенности против атторнеев, которые виделись мошенниками и авантюристами, шатающимися по судам, чтобы завлечь доверчивых в тяжбу, в результате которой их точно надуют, было постановлено, что «ни один адвокат, занимающийся делами в королевских судах» не должен быть избран вновь как рыцарь от графства за исключением королевских барристеров, а если это уже произошло, то им не следует платить жалование, так как они уже получили деньги от своих клиентов. К счастью, для дальнейшего будущего парламента эта мера никогда не была строго исполнена, ибо графства и города продолжали считать юристов необходимыми в рамках государственного устройства, где все должно было делаться с демонстрацией закона

[475]

.

Для юриста, поглощенного захватывающим интеллектуальным делом, и члена профессионального братства, которое уже создало чувство традиции и корпоративный дух, все это виделось в совершенно ином свете. Насколько ином – показано заявлением главного судьи Тернинга, что в царствование Эдуарда III «закон находился в самом своем совершенном состоянии, как когда-либо». При этом, хотя большинство судей и барристеров были людьми честными, гордыми своим званием и тем законом, который они осуществляли

[476]

, мирянам закон казался непостижимо сложным и формалистическим. Истцы получали свои приказы аннулированными, а сами они оказывались лишенными права иска из-за мельчайшей ошибки в латинском тексте или даже правописании, или судьи аннулировали иск потому, что они считали, что он недостаточно похож на то, что уже существует, однако непохожесть эта была крайне необходима для нужд развивающегося общества. В начале века крупный судья подобно Уильяму де Бересфорду мог еще выходить за рамки буквы закона и настаивать, что если происходило грубое нарушение естественной справедливости, то суд должен предложить возмещение истцу, пострадавшему от данного формализма. «Это собственно не долг, но штраф, – сказал он истцу, который требовал последнюю штрафную унцию со своего крепостного, – какая же это справедливость присуждать тебе долг, когда документ предоставлен, а ты не можешь показать, что ты понес большие убытки от этой задержки?» При этом к сороковым годам судьи установили, что справедливость – это одно, а общее право – совсем другое, и что они обязаны поступать в соответствии со словами статутов и решениями своих предшественников. Если уже в 1345 году главный судья Стонор, который начал свою практику еще при Эдуарде I, мог еще заявлять, что «закон в том, что правильно», дух скамьи во второй половине века был четко выражен Хиллари Дж., когда он сказал: «Мы не можем и не будем изменять старинные обычаи»

[477]

.

С точки зрения длительной перспективы, здесь были как преимущества, так и недостатки, ибо, ступая по хорошо проторенной дорожке, судьи и адвокаты создавали основную часть прецедента, настолько сильного, что, как только они следовали ему, даже король и его министры могли иметь трудности, чтобы заставить юристов отойти от него. Он должен был доказать защищенность людей от тирании. Но в тот момент основная угроза для обычного человека исходила не от короля, но от более могущественного соседа, который, с помощью силы и мошенничества, мог использовать формализм судебного процесса и букву закона, чтобы выманить у него его права или собственность. От этой косности общего права единственным спасением был король и его Совет – первоначальный источник, от которого судьи получали свою власть. Но как средство защиты от системы закона, созданного для сельского феодального общества, становившийся все более неадекватным, Совет передавал петиции на исправление и удовлетворение канцлеру, который, как глава исполнительной власти короны, имел у себя в канцелярии специальных клерков, занимавшихся созданием и выпуском приказов. Обычно, сам являясь церковником, воспитанным в канонических принципах справедливости, и в теории – «хранитель королевской совести», он казался естественной инстанцией, которой и могла быть доверена дискреционная прерогатива правосудия. Начав развиваться таким образом бок о бок с обычными судами, канцлерский суд справедливости преступал и попирал их правила, когда они очевидно не соответствовали естественной справедливости. Те, кто искали королевской милости, могли подать петицию Короне с просьбой принять меры, по которой, если канцлер после рассмотрения считал петицию или «билль» оправданным, он мог выпустить приказ, чтобы заставить сторону, о чьем несправедливом поведении была жалоба, вернуть данный под клятвой ответ под угрозой наказания или

sub poena

– тяжелого штрафа. Затем, изучив петицию и ответ на нее и позволив петиционеру и ответчику допросить друг друга под присягой, он затем разрешал дело без помощи жюри, как того требовала естественная справедливость. Во время вступления на престол Ричарда II процедура того, что должно было стать канцлерским судом, находилась, однако, в экспериментальной стадии.

В таком суде отчаянно нуждались. Ибо хотя «лица, имеющие власть и внушающие ужас» давно перестали применять силу, бросая открытый вызов короне и закону, они научились использовать свое богатство, чтобы подчинить суды и вертеть ими по своему желанию. Среди злоупотреблений правосудия, о которых жаловались в петициях в парламент, было назначение богатыми тяжебщиками в комиссии

oyer et terminer

тех судей, которые были известны своим благоволением к ним; дача взяток шерифам, чтобы подобрать правильный состав жюри и назначать дни суда без предупреждения защитников и в местах, где оные боялись бы показаться; финансирование исков с целью получить долю в случае успешного завершения дела – преступление под названием «чемперти»

[478]

; влияние на жюри посредством взяток, обещания или угроз – «давление на суд»; и продажность судей. То, что это последнее не было чем-то исключительным, показывает огромное количество судей, которые обвинялись «возмущенными людьми» в «продаже закона». Среди них в царствование Эдуарда III были двое главных судей Королевской скамьи и главный барон Казначейства.

Что же касается присяжных, эта профессия появилась в провинциальных судах из лиц под названием «дознаватели» (tracers), которые, если верить поэту Гауэру, стали специализироваться на поставке присяжных, чтобы они сами могли давать ложные показания, и к кому советовали обратиться тем, кто желал вынесения решения в свою пользу. Доминиканец Джон Бромиард говорил о присяжных, которые «поклявшись выяснить» являются ли данные люди ворами или честными людьми, ложно и сознательно оправдывают их», и он упоминает дело, где судья спросил присяжных, согласны ли они со своим вердиктом, один из них ответил: «Нет, потому что каждый из моих собратьев получил 40 фунтов, а я только 20!» На это Бромиард замечает: «Не тот, кто поступает справедливо, а тот, кто дает и берет больше – занимают должности и являются присяжными. Тот, кто может выставить со своей стороны больше воров и убийц, является хозяином!» Другой проповедник назвал суд присяжных «двенадцатью апостолами Дьявола»

[479]

.

Самым тяжким из всех злоупотреблений в сфере закона была «поддержка», практика, когда истцы обеспечивали вооруженную поддержку могущественного соседа. Страна была полна капелланов и рыцарей, которые привыкли обогащаться через грабеж и выкуп, а также распущенных солдат того же сорта, что и наемники, которые разграбили Францию. Предлагая им свою поддержку и защиту, любой сельский магнат, особенно на беспокойном западе и севере, мог поднять частную армию, с помощью которой заставить и надуть своих более слабых соседей, прикрываясь формулой закона. С такой бандой ливрейных разбойников – набираемой по той же системе контрактов, что и королевская армия – в неконтролируемой сельской местности было легко захватить землю соседа или его скот по сфабрикованному обвинению и затем запугать свидетелей, обеспечить ложные улики, протоколы и подкупленных судейских чиновников, чтобы гарантировать вердикт, подтверждавший свершившийся факт. Проповеди того времени полны жалоб на «служащих могущественных людей, которые носят их ливреи, которые, под видом и при помощи закона грабят и обирают бедняков, избивая их, убивая их, выгоняя их из своего дома и лишая их своей земли». Время от времени, после особенно дерзких нарушений правосудия, разозленный парламент мог заставить официальные власти предпринять какие-либо меры. Один статут, принятый в начале царствования Ричарда II, говорил о практике, по которой лорд мог дать своим соседям «шапки и ливреи... с такой договоренностью, что каждый из них будет поддерживать его во всех ссорах, правых или нет»; другой статут жаловался на тех, что «желая получить поддержку своих действий, собирались вместе в большом количестве людей и лучников, как на войне... и, отвергая закон, отправлялись такой большой толпой... и захватывали владения и вторгались в различные маноры и другие земли... и насиловали женщин и девиц... и избивали и калечили, убивали людей, чтобы получить их жен и имущество»

[480]

. В 1378 году Общины создали специальную комиссию, которая должна была объехать все страну с целью восстановления порядка. При этом из этого мало что вышло. Ибо еще не существовало национальной армии или полицейской силы, и никто не смел навлечь на себя гнев соседа, который мог использовать наемников для привлечения закона на свою сторону. Единственно благоразумным поступком было искать защиты последнего.

Метод Эдуарда по замене разваливавшейся феодальной военной системы другой, при которой можно было платить богатым и воинственным с целью найма солдат на основе расчета наличными деньгами, создал проблемы, которые находились вне пределов контроля короны. Другое нововведение Эдуарда – магистраты, состоящие из местного джентри, – также не было реализовано. В начале царствования Эдуарда III, следуя прецеденту, созданному его дедом, было постановлено, что «в каждом графстве добрые и законопослушные люди, которые не поддерживают грязных взяточников, должны быть назначены для поддержания мира». Спустя поколение, этим хранителям мира, как их называли, была дана власть расследовать уголовные преступления и проступки, а в 1359 году их функции были объединены с функциями тех судей, которые осуществляли введение Статута о рабочих. Установленные как суд Четвертных Сессий, чтобы они встречались подобно комиссионерам по рассмотрению рабочих дел каждые три месяца, им была передана большая часть уголовной юрисдикции, осуществлявшейся судами графства. Прямо ответственные перед короной и, после обращения к Общинам, получавшие жалования как рыцари от графства во время своих заседаний по ставке четыре шиллинга в день на каждого рыцаря, два – сквайра и шиллинг – для клерка

[481]

, назначалось «три или четыре достойных человека от каждого графства», чтобы заседали в качестве судей, вместе с местным лордом и другими «обученными закону». Они должны были «расследовать все то, что касается мародеров и грабителей, бывших за пределами страны, и теперь вернувшихся, и тех, кто отправился бродяжничать и не работает, как они привыкли, и помещать их в тюрьму с той целью, чтобы эти люди не нарушали ни мир в графстве, не мешали ни купцам и другим людям проезжать по королевским дорогам».

Но в этом судьи мало преуспели. Нося ливрею местных магнатов, распущенные солдаты оказались самой большой угрозой чем когда-либо. Не имея никакой полицейской силы, кроме приходских констеблей, судьи не могли ничего сделать против данных закоренелых сторонников беззакония, которые иногда включали и самого лорда, с которым судьи заседали, и неизменно соседей, у которых они искали руководства в мире и войне и чьей доброй воле они были обязаны своим назначением. Главным занятием для новых судей стало введение постановлений против вилланов и ремесленников, которые воспользовались преимуществом недостатка рабочей силы по всей стране, чтобы улучшить свое положение. При этом, поскольку они сами являлись работодателями, в чьих интересах издавались данные постановления, вместо того чтобы навести порядок в неспокойной округе, они со всем негодованием обрушились на простолюдинов.

* * *

Крестьянину главным намерением закона казалось его угнетение и поддержание его рабского положения, которое лишало его свободы и возможностей. Через тридцать лет после принятия первого статута о рабочих судами было рассмотрено почти девять тысяч случаев о применении статута и почти во всех из них дело было решено в пользу работодателя

[482]

. Когда бедняк появлялся на ассизах или в Вестминстер-холле, он сталкивался с «огромной бандой» клерков, которые что-то писали и выкрикивали имена, его теребили навязчивые солициторы, привратники, приставы и судебные посыльные в поисках денег и чаевых, и, как истец в стихотворении Джона Лидгейта

«London Lackpenny»,

после обращения к судье в его шелковой шапке, он понимал, что без возможности заплатить за профессиональный совет он ничего не достигнет:

«Я рассказал как мог ему о деле,

О том, как вор лишил меня всего добра;

А он ведь даже не раскрыл и рта,

А денег было мало, хватало еле-еле».

При этом дух общего права был совсем не в пользу крепостных. Несмотря на сильный классовый уклон и интерес его исполнителей, он все же инстинктивно развивался по направлению к свободе. Именно этим он отличался от гражданского права континентальных королевств, которое произошло от римского имперского права и было порождением цивилизации, чьей основой являлось рабство. Английским идеалом считался «свободный и законный человек» –

Liber et legalis homo

– облеченный правом равного правосудия, ответственный за действия других, только если он приказывает или одобряет их, и считается законом разумным и ответственным и, как таковой, предполагается к исполнению своей роли в управлении правосудием через представление местной общины перед королевскими судьями и оказании им помощи в определении фактов. Хотя многие когда-то свободные крестьяне стали зависимыми во времена феодальной анархии темных лет

[483]

и затем они были лишены своих вольностей при жадных завоевателях норманнах, но дух общего права уже предоставлял крепостному крестьянину права, которые им рассматривались как всеобщее наследие. Оно обращалось с крестьянином как со свободным при его сношениях со всеми, кроме своего лорда, защищая его даже от преступлений последнего и оправдывая его в вопросах, касающихся феодального статуса, держания, например, если речь шла о незаконнорожденном ребенке, из родителей которого один был свободен, то ребенок этот тоже должен был быть свободным, что противоречило повсеместной практике. И хотя оно навязывало крепостничество там, где оно могло быть доказано, оно все же толковало любой признак свободы как доказательства оной. Оно позволяло лорду, чьи крепостные бежали из его «вилланского насеста», получить приказ

de nativo habendo,

обязывающий шерифа поймать и передать беглеца обратно лорду, но оно позволяло и крестьянину получить приказ

de liberate probanda,

который оставлял его на свободе до тех пор, пока лорд не докажет в королевском суде право на его возвращение. «Изначально, – говорит судья Херл на процессе в царствование Эдуарда II, – все люди в мире были свободными, и закон настолько благоволит к свободе, что тот, кто однажды становится свободным или обнаруживается, что он принадлежит к свободному состоянию, в судебных записях должен оставаться свободным всегда, только если какое-либо его собственное действие не приведет его к состоянию виллана»

[484]

.

Крестьянин не был настроен враждебно к закону, он лишь ненавидел юристов. Он был потомком англосаксонских и датских фрименов, которые больше всего гордились тем, что они были «достойны народного собрания». Он все еще заседал в маноральном суде, подобно своим лесным предкам, в качестве судьи, выполнял свои обязанности в суде присяжных и, в рамках своих корпоративных возможностей, помогал рассматривать вопросы закона и реальности. Ибо хотя со своими доходами и штрафами суд принадлежал лорду и руководил этим судом его управляющий, решения выносились всем составом его членов. Когда виллан нарушал его правила и обычаи, его судили равные ему, прямо как лорды в большом совете или парламенте королевства в Вестминстере подвергались суду равных. И безопасность его держания свидетельствовалась и заверялась признанием и решением суда. В пределах его вилланского статуса, этот суд представлял собой и суд, и архив, и внесение в его свитки – а также копия, которую он покупал у клерка суда, когда он платил побор при вступлении во владение своего отца, – были документами, подтверждающими его право собственности, хотя такая собственность в глазах королевского закона и не являлась свободной, то есть фригольдом.

Именно поэтому он не был рабом и осознавал, что он является потомком людей, которые были свободными, и он начинал спрашивать себя, как он дошел до такого состояния, состояния, когда виллан приобрел настолько презираемый рабский статус. За последний век его положение постепенно улучшалось, являлся ли он преуспевающим ярдлендером, владельцем двух или трех сотен акров или простым безземельным коттером, зарабатывающим себе на хлеб поденным трудом. По сравнению с несчастным континентальным крестьянством, его положение было не настолько тяжелым, исключая неурожайные годы; лучники, сражавшиеся при Креси, набирались не из угнетенной черни. Обычным является сопоставление в большинстве своем крепких и решительных английских землепашцев с французскими сервами, обернутыми в мешковину и живущими на еде из яблок и кислого ржаного хлеба, которые увековечили себя ужасающими жесток остями Жакерии. При этом все это заставляло английского крестьянина не быть довольным своим положением, но наоборот. Его ненависть к тем, кто наложил ограничения на его свободу, подогревалась наблюдением за расширяющимися вольностями городов, которые появились в любой части Англии и в которые бежало большинство молодежи из его деревни, бежало, чтобы улучшить свое положение. Некоторые из них, выжившие в суровых условиях и конкуренции средневекового города, стали богатыми и знаменитыми.

Из-за этого и по другим причинам повсеместно распространился дух строгости, горечи и разочарования. Тяготы и стоимость войны, в придачу со всеми недавними бедствиями, унижениями и последовательными возвращениями чумы, все это вело к тому, что вера человека в общество была поколеблена. Чума, которая толкала слабые создания к неясной жажде удовольствий, ставя потворство своим желаниям выше долга и нравственности, вполовину сократила рабочее население для обеспечения всей экономической жизни государства и роскоши богатых. На протяжении поколения тяготы военных долгов и поборов легли на плечи выживших с ощущением неоправданной жестокости по отношению к ним. В результате появилось широко распространенное чувство разочарования, потери привычных ценностей, недовольства между работодателем и рабочим, землевладельцем и землепашцем, правительством и налогоплательщиком. Все поносили кого-то за свои страдания.

После Черной Смерти Англия была тяжело духовно больна. Именно духовная болезнь народа, который чувствовал, что справедливость попрана. Старый неизменный феодализм, в котором каждый человек знал и принимал свое место под солнцем, разрушался; более изменчивое общество, приходящее ему на смену, находилось в стадии создания и было отдано на откуп неумеренной и нарочитой роскоши. В царствование Эдуарда III был зафиксирован постоянный рост уровня комфорта, не только аристократии, но и новых слоев общества – финансистов, купцов, шерстяных дел мастеров, франклинов, мастеров-ремесленников, мельников и даже фермеров. В домах богатых людей появились очаги с трубами вместо коптящих открытых очагов; фламандское стекло заняло свое место в узорчатых окнах; в парках и садах были построены голубятни, вырыты пруды для рыбы и проложены ореховые аллеи; вместо старых темных крепостей, где люди и животные спали вместе в грязи, наскоро покрытых тростником полов в продуваемых залах, полных дыма и вони, были возведены великолепные резиденции лордов и купцов, с отдельными спальнями и штукатуренными стенами. При этом данные знаки прогресса виделись моралистам подобно Уильяму Ленгленду симптомами пораженного тяжелой болезнью общества, знаком эгоистичного отхода от добродетели более строгих времен:

«Страдая от болезней каждый день в неделю, в таком зале,

Где ни один лорд или дама не захотят сесть.

Каждый богатый человек имеет теперь правило есть

В частной гостиной. За счет бедняков,

Или в комнате с камином, а не в главной зале,

Которая была специально сделана для приема пищи и для

Того, чтобы люди в ней ели».

И все это было результатом развития цивилизации, искусства и науки. Товарообмен открыл возможности талантливым людям сделать карьеру. В каждом городе возникал сорт людей, который имел своей целью делать деньги ради денег, который покупал и продавал не для того, чтобы обеспечить потребителя товарами, но чтобы увеличить свои денежные фонды и использовать их для того, чтобы сделать их еще больше. Ростовщичество, скупка товаров, создание искусственного дефицита, а также искусственное снижение рыночных цен при покупке и подъем их при продаже – все эти действия, как учила церковь, нехристианские и нетоварищеские – были избраны в качестве профессии людьми, которые сделали на этом состояние и выводили простой народ из себя тем, что роскошно и богато жили. Купцы, чьи деды или даже отцы были простыми ремесленниками или крепостными, к которым их соседи горожане обращались как достопочтенный или сэр, носили алые одеяния и дорогие меха как главы или члены гильдии купеческих компаний монополистов, основанных изначально, чтобы, защитить и стимулировать честное ремесло. Вместо того чтобы социально оставаться на уровне своих рабочих, откуда они вышли, они прилипли к лордам или даже принцам; сэр Генри Пикард, глава гильдии виноторговцев, говорят, однажды в 1364 году угощал четырех королей обедом в здании гильдии

[485]

. Самой большой ненавистью «доброго» парламента пользовался другой виноторговец Ричард Лайонс, чей медный памятник, как указывает Стоу, представляет его с «редкой раздвоенной бородой, в плаще, отделанном до самых его ног искусным узором наподобие цветов дамасской работы, с большим кошелем, свисающим справа на ремне с левого плеча, простым капюшоном вокруг шеи». Вместе со своим патроном, казначеем лордом Латимером, он был обвинен в «скупке всех товаров, которые приходили в Англию, и установке цен по своему собственному желанию, посредством чего они создали такую нехватку товаров в продаже, что простой народ мог едва выжить».

Не все, однако, крупные купцы были мошенниками; даже Лайонс был, возможно, оклеветан. По своим собственным понятиям, большинство из них были достойными, если не чванливыми, людьми, чьему слову доверяли его товарищи; в другом случае они вряд ли могли бы добиться успеха. При этом существовало широко распространенное убеждение, что виноторговцы разбавляют вино, что торговцы шерстью надувают производителей, что зеленщики и торговцы зерном используют фальшивую меру, что те, кто одалживают деньги короне, надувают налогоплательщиков, и что если человек получил свое богатство посредством торговли, он обязательно является жуликом. А некоторые из тех, кто сделал деньги на французских войнах, представляют собой заурядных выскочек с большими претензиями и известными своей корыстью и взяточничеством. «Торговцы мылом и их сыновья за деньги, – писал возмущенный Ленгленд, – становятся рыцарями». «Стяжательство захватило власть над всеми», – жаловался его собрат поэт Гауэр, – нет города или местечка, где Обман не ограбил кого-либо, чтобы обогатить себя. Обман в Бордо, Обман в Севилье, Обман в Париже покупает и продает; Обман имеет свои корабли и слуг, и из самых выдающихся богачей Обман имеет в десять раз больше, чем любой другой народ».

Все общество, включая Церковь, пронизывало это чувство разобщенности, соперничества и стяжательства. «Жадность, – говорит проповедник, – заставляет людей драться друг с другом, как собаки за кость». Как старый правящий класс, так и новый соперничает в роскошности своих одеяний, пиров и развлечений; «таким образом они растрачивают свое богатство, так злоупотребляя им и с таким смешным распутством, что глас простого народа вопиет». Это время было отмечено совершенно нелепой модой на одежду: заостренные и загнутые туфли с такими длинными носками, что их владельцы вынуждены были иногда подниматься вверх по лестнице спиной или отдавать свои туфли пажам

[486]

; фантастические, возвышающиеся в виде башен дамские прически; жеманная походка, длинные волосы и волочащиеся рукава молодых придворных, которые часто тратили на свое изнеженное тело столько, сколько одежды и еды было бы необходимо, чтобы прокормить целую деревню. В противоположность «ярким одеждам, мягким тканям, коротким блузам» богачей крестьянин был одет в грубое серое одеяние, ел холодную капусту, бекон и пил дешевый эль; его сплетенная из бревен хижина была вся в дырах; бедный Норфолкский охотник на оленей, чьи ноги настолько сгнили в подвальной темнице Норфолкского замка, что он не мог идти в суд на слушанье своего дела, а восемь его сокамерников умерли в темнице от голода, жажды и нужды.

«У меня нет и пенни, – говорит Ленглендовский Петр Пахарь, – ни дичи, чтобы продать,

ни гуся, ни другой еды, но только две зеленые головки сыра,

Немного прокисшего молока и сливок и овсяная лепешка,

И два куска из бобов и отрубей, чтобы испечь для моих детей».

Ему казалось отрицанием христианства, что бедные, но честные должны быть обманутыми. Его сердце было взволнованно, а его возмущение выливалось наружу за «томящихся в ямах» и бедняков-коттеров, «брошенных в тюрьму вместе с детьми за неуплату ренты главному лорду», и крестьянок, «поднимающихся с печалью зимними ночами, чтобы убаюкать дитя».

«Чтобы чесать и причесывать, латать и стирать...

Много детей и ничего, только мужнины руки,

Чтобы одеть и накормить их и принести несколько пенсов».

Из этого духа Англии XIV века, со всеми ее кричащими несправедливостями, возникло убеждение – настолько странно противостоявшее положениям военного и духовного сословий – что «крестьянин сохраняет состояние мира», а получает меньше, чем справедливость. В своей высшей форме оно было выражено Ленглендом, основной темой чьей поэмы о Божественной милости и прощении была та жертва Христа, которая требовала от всех людей взамен честную жизнь и честный труд – честную работу и любящую доброту:

«Ибо все мы Божьи твари и богаты его щедротами

И братья одной крови, как нищие, так и графы...

Поэтому любите друг друга как истинные братья и все смеются друг над другом,

И каждый человек может оказать помощь, когда она нужна,

И каждый человек помогает друг другу, ибо все мы уйдем с грешной земли».

Он сам проверил свою совесть по этому поводу, сравнивая свою праздную жизнь в качестве капеллана с жизнью крестьянства, среди которого он вырос:

«Можешь ли ты, – спросил его Разум, – наворотить копну сена и погрузить в повозку?

Или можешь ли ты управиться с косой или сделать сноп сена?

Или охранять мое зерно на моем участке от воришек и воров?

Или можешь ли ты сделать обувь, сшить одежду или заботиться о скоте?

Или поставить изгородь, или боронить, или выращивать свиней или гусей?

Или любой другой вид ремесла, в котором нуждается община?»

Его поэма выразила ту самую английскую реакцию на разницу между неправильным использованием богатства и незаслуженными лишениями, с ее характерным намерением, нет, не разрушить общество, но восстановить равновесие. Хотя, кажется, его поэму никогда не оценивали как выдающееся сочинение – своеобразная светская цензура того исключительно аристократического времени – ибо это была работа, написанная давно, напечатанная человеком незнатным и без состояния, она получила ошеломляющий успех; сохранилось шестьдесят копий и, поскольку она ходила среди бедных и низших классов, многие другие исчезли. Незамеченные богатыми подобно «Путешествию пилигрима»

[487]

в более позднее время, его читателями и переписчиками, возможно, были приходские священники – ибо вряд ли этим могли заниматься монахи – и, возможно, именно через них и их проповеди имя этого простого крестьянского героя и его отождествление с распятым Христом стало так широко и хорошо известным. В конце XIV – начале XV веков на нефах приходских церквей южной Англии появилось большое количество рисунков, грубых и, очевидно, выполненных местными умельцами, на которых был изображен Христос – обнаженный, распятый и истекающий кровью, с орудиями плотника – колотушкой, молотком, ножом, топором, клещами, рожком и колесом – расположенными вокруг его головы вместо нимба. Такое изображение «Christ of the Trades» (Христос простолюдинов) можно найти в церквах, находящихся в отдаленных уголках страны, в Пемброкшире и Саффолке. Многие из них, возможно, исчезли во времена Реформации; среди лучше всех сохранившихся можно назвать рисунок в Эмпни Сент Мери в Костволдсе – недалеко от холмистой местности, где Ленгленд увидел силуэт башни Правды – в Хессете в Саффолке и в Стедеме в Суссексе. На первой из них трудящийся Христос находится напротив героя рыцарства Св. Георга, убивающего дракона; на второй – напротив Девы Марии, укрывающей людей под своим плащом

[488]

.

* * *

Существовала глубокая пропасть между терпеливым, подобным Христу ремесленником и крестьянином с настенных картин и из Ленглендовых снов, и злым рабочим, отказывающимся служить своему лорду, проклинающим лендлордов, монахов и юристов и теребящим тетиву своего лука. Было совсем не трудно воспламенить невежественных людей понятием несправедливости, и относилось это совсем не к бескорыстной части человеческой натуры. Сам поэт прекрасно знал об этом:

«Тогда Расточитель не захотел уже работать, но стал бродить повсюду...

Рабочие, которые не имеют земли, чтобы жить ею, но только руки,

Не соглашались есть днем за обедом овощи, простоявшие ночь;

Не правился им ни эль в пенни, ни кусок ветчины,

А хотелось только свежеизготовленного мяса или рыбы, изжаренных или испеченных».

Он описал работоспособного виллана, требующего даже более высокой платы, который, когда ему отказали,

«Оплакивал то время, когда он сделался рабочим,

А затем проклинал короля, также весь его совет

За то, что они принуждают исполнять законы, которые угнетают рабочих».

Парламенту не подчинялись, а «Статут о рабочих и слугах» стал мертвой бумагой благодаря угрюмым вилланам, бездельничавшим в поле или отправлявшимся обозленными бандами в ближайший город, чтобы продать свой труд тем, кто больше за него заплатит. Фразы подобно «держитесь вместе!» или «закончите с пользой то, что уже началось!» переходили из графства в графство, а странствующие агитаторы подстрекали население своими проповедями. «В Англии до тех пор не настанет благоденствие, – провозгласил лишенный духовного сана захудалый священник Джон Болл, – пока все имущество не попадет в общее пользование и пока существуют вилланы и джентльмены. По какому праву те, кого мы называем лордами, стоят выше нас?» «Мы созданы по образу и подобию Божьему, – провозгласил он, – а они обращаются с нами, как со скотами».

Это было время войны и насилия; война всегда порождает насилие. Недовольство рабочих слоев своими угнетателями не ограничивалось пределами Англии. В середине века римская толпа восстала против демагога Риенцо; через десять лет в северной Франции случилась ужасная Жакерия. Где бы люди ни сгонялись вместе в большом количестве, чтобы служить своим господам, которые обеспечивали роскошь богатых, здесь всегда присутствовал дух восстания. В 1378 году угнетенные чесальщики шерсти из Флоренции восстали против купеческих олигархов города, захватили дворец Синьории и посадили там одного из своих членов в качестве гонфалоньера справедливости. Год спустя ткачи Гента и Брюгге и других фламандских текстильных городов восстали и, под руководством ван Артевельде второго, сына старого союзника Эдуарда III, все еще сопротивлялись своему графу и французскому королю.

В Англии беспорядки в основном приняли форму массовых отказов от исполнения своей услуг, особенно в местах, где лордом являлась обезличенная церковная корпорация. В 1378 году, после того как присяжные Хармсуорта в графстве Мидлсекс – собственности Норманского аббатства – проигнорировали управляющего лорда и вынесли ложный вердикт в пользу своих собратьев вилланов, которые лично отсутствовали с прошлого сенокоса, жители деревни сознательно открыли речные шлюзы, чтобы затопить все сено. Образовывались банды освободителей из бежавших крепостных, которые были пойманы и приведены обратно в свои «вилланские насесты», проводились и вооруженные собрания по ночам с целью поджечь лес лорда или поубивать его дичь. Рабочие законы также помогают объяснить страсть и горячность некоторых из этих внезапных взрывов жестокого гнева, часто по исключительно банальному поводу. Англичане не были готовы к тому, чтобы страдать от бесчестия выжиганием клейма на лбу – большой буквы «Л», что означает «Лжец», только потому, что они получали дневной заработок или требовали денег больше, чем это было указано в не отвечающем требованиям времени статуте парламента. Если вернуться к событиям, произошедшим за год до битвы при Пуатье, когда настроения против этой формы классового законодательства были особенно сильными, то тогда крестьяне из деревень вокруг Оксфорда объединились с горожанами в убийственной атаке на университет – затем это стало известным под названием День Св. Схоластика – отличившись жестокостью и злобными криками: «Рушьте, крушите, рвите быстрее, дайте им хорошего пинка!»

В начале царствования Ричарда количество таких бунтов сильно увеличилось. Их возбуждали проповеди равенства, исходящие от странствующих монахов и священников подобно Джону Боллу, которые последние двадцать лет бродяжничали по стране, проповедуя, сопротивляясь церковным властям, против богатых «собственников» церкви и государства. По словам хрониста Уолсингема, он проповедовал «то, что, как он знал, хотят услышать простые люди, ругая духовных и светских лордов, и возбуждая добрую волю простолюдинов больше, чем добродетель перед лицом Господа. Ибо он учил, что десятину не надо платить пока тот, кто отдает ее, не станет богаче, чем священник, который ее получает. Он также учил, что десятина и пожертвования не должны подноситься, если известно, что прихожанин является более достойным человеком, чем священник». Поскольку ему было запрещено проповедовать в церкви, он делал это на улицах, в деревнях и даже в поле, пока его не отлучили от церкви. Ничто, однако, не могло его остановить и, хотя он несколько раз попадал в тюрьму, как только он выбирался на свободу, он начинал снова. Он также пристрастился к написанию постоянно ходящих по стране подстрекательских писем, полных темных загадок и стихов, призывавших добродетельных бедняков готовиться к тому дню, когда они низвергнут своих угнетателей. «Джон Болл, пастор церкви Св. Марии, – начиналось одно из них, – приветствует всех людей и просит их именем святой Троицы, Отца, Сына и Святого Духа, мужественно держаться правды, и помогать правде и правда поможет вам».

«Теперь в мире господствует гордость,

Жадность считается мудростью,

Разврат не знает стыда,

Чревоугодие не вызывает никакого осуждения,

Зависть царствует, как будто так и надо,

Леность в полном почете.

Боже, накажи нас: теперь время».

Последней каплей в этой постепенно накалявшейся ситуации стал подушный налог, затребованный зимой 1380-1381 года. В результате все деревни юга Англии сфабриковали налоговые списки до такой степени, что, когда они достигли комиссионеров по сбору налога, получалось, что население страны сократилось на треть со времен последнего подушного налога. Собранная сумма находилась гораздо ниже ожидаемого уровня, и правительство впало в ярость. 16 марта 1381 года Совет обнаружил, что местные сборщики виновны в вопиющей халатности по отношению к своим обязанностям и сговоре с крестьянами, и назначил новую комиссию для тщательного изучения списков и выбивания платежей от уклонившихся.

Это решение вызвало всеобщее порицание и проклятие. Говорили о том, что это было сделано специально к личной выгоде главы ревизионной комиссии Джона Легге, барристера, и казначея сэра Роберта Хелса, которого называли «разбойник Хоб». Когда новости о дальнейшем нашествии сборщиков налогов достигли деревень, темные крестьяне предположили, что это новый налог и он будет собираться сверх того, который они уже платили. Повсюду в густонаселенных графствах юго-востока ненависть крестьян против сборщиков налогов, исчиторов, присяжных, юристов и королевских чиновников в целом, но против архиепископа и казначея в особенности, достигла своей высшей точки, и, что было достаточно непоследовательным, в эту категорию попал и Джон Гонтский, который больше не играл никакой активной роли в управлении государством и в тот момент находился в Шотландии.

Власти серьезно даже не воспринимали недовольство крестьян. Но когда в конце мая новый комиссар по сбору налога в графстве Эссекс Томас Бамптон с двумя парламентскими приставами появился в Брентфорде, чтобы начать расследование по спискам в сотне Барстепл, его встретили представители приходов, которые не платили налог, с угрюмым отказом заплатить и на этот раз. Они заявили, что у них есть расписка о получении сборщиками налога и они не заплатят больше ни пенни. Но именно рыбаки и охотники из устья Темзы – морские волки – высекли ту искру, которая зажгла костер революции рабочего класса Англии. Взывая к их помощи, их соседи из Коррингема и Стенфорда-ле-Хоупа, жители Фоббинга-у-Тилбери встретили угрозу ареста со стороны Бамптона открытым сопротивлением, и палками и камнями прогнали его и его людей из города.

Этого, однако, правительство не могло проигнорировать. В воскресенье, 2 июня главный судья Суда Общих Тяжб сэр Роберт Белкнап прибыл в Брентфорд с комиссией плети

[489]

и отрядом копейщиков. Его делом было наказать бунтовщиков и повесить главарей. По прибытии он обнаружил, что вся округа была охвачена кипением. Ибо к настоящему времени восставшие рыбаки подняли всю округу против властей. Вооруженная кольями, вилами и луками толпа окружила судью, взяла его в плен и сожгла все его бумаги, а также заставила поклясться, стоя на коленях, что он больше никогда не вернется с другой комиссией. Затем они убили трех его клерков и трех местных сборщиков налогов или присяжных, чьи имена они у него выпытали. Насадив их головы на колья, они с триумфом пронесли их по всем деревням южно-восточного Эссекса, пока испуганный Белкнап бежал обратно в Лондон.

В тот же день волнения начались и по другую сторону Темзы. В Эрите, расположенном в графстве Кент, отряд восставших ворвался в Леснский монастырь и заставил аббата поклясться оказывать им всяческую поддержку. Затем вожаки перебрались на другой берег Темзы, чтобы держать совет с людьми из Эссекса. В течение следующих нескольких дней восстание распространилось на север через все графство, так как восставшие передавали свои воззвания от прихода к приходу. Повсюду начались нападения на чиновников правительства, их дома разорялись, а их протоколы и бумаги вытаскивались на дворы или улицы и публично сжигались. Адмирал Эссекского побережья Эдмунд де ла Map Пелдонский и шериф Джон Сьюэл Когшелский подверглись нападениям и грабежу, их дома были сожжены, а бумаги пронесены впереди ликующей толпы на вилах. В каждом маноре заполыхали костры из материальных грамот и свитков.

Складывалось впечатление, как будто простой народ в одночасье отверг всю законодательную и правительственную систему, создававшуюся веками. При этом хотя и нанесение ущерба собственности было широко распространено, людские потери были сравнительно малы, так как большинство лордов смогли бежать. Был убит главный исчитор графства, большое количество фламандских купцов подверглось растерзанию в Колчестере, где толпа восстала при приближении крестьянских отрядов. Если бы казначей находился у себя дома в Темпл Крессинг, а не в Лондоне, его бы тоже разорвали на куски; но «его очень красивый и очаровательный дом» был сожжен дотла после того, как чернь наелась великолепной дичи из его угодий и выпила «три огромных бочки хорошего вина» из его погребов, которые он приготовил для предстоящей встречи с главой капитула Ордена Св. Иоанна Иерусалимского, магистром которого он являлся.

В то же время в Кенте становилось все более неспокойно. Через день после нападения на главного судью в Брентвуде двое парламентских приставов, действующие от имени сэра Саймона Берли, наставника короля, арестовали уважаемого гражданина Грейвсенда на том основании, что тот являлся беглым крепостным. Когда же горожане отказались заплатить 300 фунтов за его освобождение – в современных деньгах около 15 тыс. фунтов – несчастный человек был брошен в подвалы Рочестерского замка. Спустя два дня, 5 июня, ободренные прибытием сотни восставших их Эссекса, население всех городов и деревень южного берега реки от Эрита до Грейвсенда восстали. Они были, однако, достаточно осторожны в своих выражениях при выпуске прокламации, где перечислили преступления министров своего молодого короля, написав, что хотя «в королевстве развелось больше королей, чем один», но они не желают никого кроме Ричарда. В самых патриотичных выражениях они добавили, что «те, кто проживают в районе двенадцати миль от моря, не должны идти с ними, но должны охранять побережье от врагов».

На следующий день 6 июня судьба Кента была решена. С одной стороны, жители графств Грейвсенда и Дартфорда маршировали к Рочестеру. С другой стороны, комиссия плети, направленная против уклоняющихся от уплаты налога и сопровождаемая ненавистным Джоном Легге, не смогла войти в Кентербери. Рочестерский замок, хотя и достаточно хорошо укрепленный, чтобы выдержать долгую осаду, был сдан своим констеблем пополудни после нескольких неудачных попыток взять его штурмом. Возможно, гарнизон был слишком мал, но по всеобщему убеждению, защитники замка были потрясены яростью и буйством толпы. Сельским жителям Англии казалось, что вести себя таким образом было неестественным, вне законов природы: как будто взбунтовались животные.

Было совершенно очевидно, что правительство не могло контролировать ситуацию. Подобно местным властям, оно оставалось инертным на протяжении практически всей первой критической недели июня, беспомощно наблюдая за развитием событий. Канцлер, глава правительства, являлся добрым человеком, и к тому же примасом. Его звали Симон Тебо Седберийский, он был сыном саффолкского торговца, чья семья разбогатела, обеспечивая местных джентри предметами роскоши и развивая новую сельскую текстильную промышленность. У него полностью отсутствовала жажда наживы и опыт в этом вопросе. Дядья короля были далеко; Джон Гонтский – в Эдинбурге занимался переговорами о заключении перемирия с шотландцами; Томас Вудстокский – на границе с Уэльсом, а Эдмунд Кембриджский только что отплыл в Португалию. По получении известий о мятеже в Плимут послали гонца, чтобы задержать экспедицию, но он прибыл слишком поздно. Из-за необходимости держать английские гарнизоны во Франции в стране практически не было армии за исключением пограничных отрядов на далеких шотландских и уэльских границах. В столице и в ключевом южно-восточном районе находилось только несколько сотен тяжеловооруженных воинов и лучников, охранявших короля, и небольшой отряд старого кондотьера сэра Роберта Ноллиса, который он стал собирать в своем лондонском доме, чтобы вернуть Бретань. Не было сделано ничего для созыва сельских джентри, а их слуги, которые находились в восставших графствах к востоку и северу от Лондона, были парализованы страхом.

Но если у правительства не было действующего руководителя, то у восставших он имелся. В пятницу 7 мая люди из Кента прибыли в Медуэйскую долину, из Рочестера в Мейдстон, где их приветствовала толпа восставших, которые уже разграбили дома более богатых жителей и убили одного из них. Здесь они избрали своим капитаном некоего Уота Тайлера. О его прошлом известно довольно мало, но, если верить Фруассару, он служил во время французских войн и, как обнаружилось впоследствии, подобно многим солдатам с тех пор зарабатывал себе на жизнь придорожным разбоем. Совершенно очевидно, что он был прирожденным лидером и гениальным оратором, ибо он немедленно установил дисциплину посреди пестрой толпы возбужденных крестьян и ремесленников. И он очень быстро показал себя как человек дела и как исключительно талантливый полководец.

В тот день, когда Тайлер принял на себя командование, он выпустил прокламацию, в которой были выражены намерения восставших. Он принесут клятву верности, заявил он, никому кроме как «королю Ричарду и истинным общинам» – другими словами, им самим – и не примут короля по имени Джон, намекая на герцога Ланкастера. Никакие налоги не должны взиматься, «за исключением пятнадцатой части от имущества, который их отцы и деды признавали и принимали», и все должны быть готовы выступить по первому зову, чтобы изгнать предателей, собравшихся вокруг короля и выискать и уничтожить юристов и чиновников, которые обобрали королевство.

У восставших появился не только военный лидер. Был и духовный наставник. Среди пленников, освобожденных из Мейдстонского замка, был Джон Болл. Только несколько недель назад многострадальный архиепископ посадил его снова, описывая, как он «просочился обратно в наш диоцез подобно лисе, которая бежала от охотника, и не устрашился опять проповедовать и ругаться, как в церквах, так и перед ними, на рынках и в других мирских местах, привлекая слушателей мирян своей матерщиной и распространяя такие сплетни, касающиеся нашей персоны и других из наших прелатов и духовенства, и – что самое худшее – используя в своих разговорах о святом отце язык, который позорит любого доброго христианина». Неугомонный проповедник теперь обнаружил себя на свободе и с готовой конгрегации из двадцати тысяч оборванных энтузиастов, в чьих сердцах он нашел живой отклик. Как пишет Фруассар, который, хотя и не являлся достаточно надежным свидетелем, но посетил Англию вскоре после восстания и был исключительно восхищен всем этим делом, он обратился к ним следующим образом:

«Мои добрые друзья, дела не поправятся в Англии до тех пор, пока все добро не станет общим достоянием; когда не будет больше ни вассалов, ни лордов; когда лорды больше не будут нашими господами. Как дурно они обращаются с нами! По какой причине они держат нас в таком состоянии? Неужели мы не все произошли от одних и тех же родителей, Адама и Евы? И что они могут предъявить, какую причину они могут привести, почему они должны быть нашими хозяевами? Они одеты в бархат и богатые одеяния, украшены горностаем и другими мехами, пока мы вынуждены носить бедную робу. Они пьют вино, едят пряности и отличный хлеб, а мы жуем только рожь и отказываем себе в соломе; а когда мы пьем, то это всегда вода. У них красивые замки и дома, мы же должны бороться с ветром и дождем, трудясь в поле; а именно нашим трудом они имеют все это. Что поддерживает их роскошь? Нас называют рабами, а если мы не исполняем нашу работу, то нас бьют, и у нас нет господина, которому мы можем пожаловаться или который захочет выслушать нас. Так пойдемте же к королю и убедим его. Он молод, и от него мы можем получить благоприятный ответ, а если нет, то мы должны сами найти способ исправить свое положение».

В то же время проповедник рассылал по деревням Кента и Эссекса еще больше своих подметных писем:

«Джон Болл приветствует всех вас.

И уведомляет, что он уже позвонил в свой колокол,

И теперь Бог торопит каждого действовать,

Применяя право и силу, волю и ум!»

Другое послание, написанное под псевдонимом и адресованное населению Эссекса, было затем найдено в кармане одного из восставших, приговоренного к повешенью:

«Джон Пастух, некогда священник церкви Св. Марии в Йорке, а ныне в Колчестере, приветствует Джона Безымянного и Джона Мельника, и Джона Возчика и просит их, чтобы они помнили о коварстве, господствующем в городе, и стойко держались во имя Божие, и просит Петра Пахаря приняться за дело и наказать разбойника Хоба и взять с собой Джона Правдивого и всех его товарищей и больше никого – и зорко смотреть только вперед и больше никуда.

Джон Мельник просит помочь ему как следует поставить мельницу.

Он смолол зерно мелко-мелко,

Сын царя небесного за все заплатит.

Остерегайтесь попасть в беду,

Отличайте ваших друзей от ваших врагов,

Скажите: „Довольно” и кричите: „Эй, сюда!”

И делайте хорошо и еще лучше, и бегите греха,

И ищите мира и держитесь в нем.

Об этом просит вас Джон Правдивый и все его товарищи»

[490]

.

Тайлер и Болл – бриганд и священник-расстрига

[491]

– были именно теми лидерами, в которых нуждались «истинные общины». Пока Болл обращался к своим сторонникам, Тайлер действовал. Послав эмиссаров с заданием поднять близлежащие деревни и соединиться с ним в Мейдстоне, он отправился во главе нескольких тысяч восставших в Кентербери. К середине дня 10 числа он достиг города, жители которого приветствовали его с энтузиазмом, в основном, конечно же, те, кому было нечего терять. Выяснив, есть ли в городе предатели, его направили к домам местной знати, троих из которых он казнил прямо на месте. Затем, запалив костер из юридических и финансовых документов графства, он избил шерифа, разграбил его замок, выпустил пленников из темниц, он со своими сторонниками ворвался во главе бушующей толпы в кафедральный собор во время мессы. Здесь они в один голос приказали монахам избрать нового архиепископа Кентерберийского вместо Садбери, которого они провозгласили изменником и «приговоренным к отрубанию головы за свои беззакония». Они также заставили мэра и корпорацию принести клятву королю и истинным общинам и – поскольку был самый разгар летнего паломничества – рекрутировали в свои ряды большое количество пилигримов. Одновременно они послали агитаторов в города и деревни восточного Кента.

Рано утром во вторник 11 июня, проведя в Кентербери меньше суток и запалив все восточные леса и побережье от Сандвича до Аплдора, Тайлер отправился далее. Его армия пополнялась в пути. Вечером он вернулся в Мейдстон, пройдя восемьдесят миль за два дня. Затем, передохнув одну ночь, он выступил 12-го на рассвете со всем своим войском к столице, отправив посланцев в Суссекс и западные графства с призывом к общинам объединяться и «обложить Лондон со всех сторон». Одновременно на другом берегу Темзы эссекские восставшие, которые к настоящему моменту полностью контролировали графство, начали параллельное наступление под руководством Томаса Фаррингтона, обиженного лондонца.

Пока оба войска двигались к столице, по обе стороны их продвижения царствовал террор, толпы крестьян выкуривали королевских и манориальных чиновников, юристов и непопулярных лендлордов из их домов, вламывались туда, грабили их и сжигали любой документ, который могли найти. Они хотели, чтобы, как они провозгласили, «в Англии не было крепостных». Многие джентри бежали в леса, среди них и поэт Джон Гауэр, который затем вспоминал в своей длинной латинской эпической поэме

Vox Clamantis

острые приступы боли от голода, которые он переносил, когда жил, питаясь желудями и постоянно дрожа от страха за свою жизнь в сырых рощах. Другие, менее боязливые или более популярные, внесли свой своевременный вклад в дело и принесли присягу на верность «королю и истинным общинам». Немногие, очень немногие, были убиты, в то время как другие, достаточно знатные люди, не совершившие ничего, в чем их можно было бы упрекнуть, были взяты в плен, чтобы умилостивить окружение Уота Тайлера, среди них были и сэр Томас Кобем и сэр Томас Тривет, герои французских войн.

В то время власти наконец-то решились действовать. Или во вторник, или в среду люди Тайлера, подступившие к столице, были встречены в Виндзоре посланцами короля, который спрашивал их, почему они подняли восстание и чего они ищут. Ответом было, что они пришли спасти короля от изменников и предателей. Они также представили петицию, прося выдать им головы герцога Ланкастера и 14 других представителей знати, включая канцлера, казначея и всех членов правительства. Получив это, король и его советники в спешке отправились в Лондон и Тауэр, чтобы сформировать очаг сопротивления, вокруг которого могли бы собраться силы порядка. Мать короля и ее дамы, которые находились в летнем паломничестве у кентских мощей, также отправились в это убежище. По дороге они столкнулись с авангардом восставших. При этом, хотя они и были сильно напуганы, они подверглись только оскорбительным шуткам, но им было разрешено продолжить свое путешествие в столицу. Здесь мэр Уильям Уолворт, проводив суверена в Тауэр, занялся приведением города в состояние обороны.

В тот вечер кентское войско разбило лагерь на Блэкхитских высотах, рассматривая в долине Темзы далекий город. На другом берегу на Майл-Эндских полях расположилось эссекское войско прямо рядом с предместьем Уайтчепл и около мили к востоку от городских стен и Олдгейта. Некоторые менее выдохшиеся кентские повстанцы продолжили свой путь и дошли до Саусверка, где, радостно приветствуемые местной толпой, сожгли публичный дом, который арендовали несколько фламандских женщин у мэра Уолтона, и выпустили пленников из тюрьмы Маршалси и Суда Королевской Скамьи. Обнаружив, что лондонский мост поднят, они отправились в Ламбет, где разграбили дворец архиепископа и дом Джона Имуорта, смотрителя тюрьмы Маршалси.

Не только пролетариат Саусверка симпатизировал восставшим. Внутри лондонских стен были сотни подмастерьев, ремесленников и рабочих, которые также поддерживали их. По приказу мэра ворота были заперты и доверены олдерменам и пристальному надзору соседних тюрем. Но среди городской верхушки существовали серьезные разногласия. По вопросу снабжения продовольствием старые купцы находились на ножах с торговцами мануфактурными товарами и тканями, которые, нанимая рабочих в больших количествах, поддерживали политику свободной торговли и дешевой еды, чтобы снизить цены и накормить своих подмастерьев и ремесленников как можно дешевле – для них это являлось жизненно важным делом со времен Черной Смерти, когда образовался недостаток рабочей силы. Оба они являлись монополистами, но, чтобы одолеть соперников, поставщики продовольствия заключили союз с недовольным городским пролетариатом – наемными работниками и мелкими ремесленниками – которые смотрели на своих работодателей и капиталистов, контролировавших рынок их рабочей силы, точно так же, как вилланы на своих лордов. Среди троих олдерменов, которых мэр направил к восставшим с заданием уговорить тех соблюдать мир, совершенно точно находился Джон Хорн, торговец рыбой, который, отделившись от свои компаньонов, искал частной беседы с Тайлером и обещал ему поддержку. Когда он вернулся в Лондон, он не только убедил мэра в том, что пришедшие сюда являются честными патриотами, которые не нанесут городу никакого урона, но, под покровом темноты, он еще и переправил тайно трех агитаторов через реку, чтобы взбудоражить лондонскую толпу.

В тот же вечер из Гринвича в Лондон по воде отправился эмиссар из лагеря восставших с целью встретиться с королем и его советом. Это был констебль Рочестерского замка, сэр Джон Ньютон, который всю последнюю неделю находился у восставших в плену. Допущенный к королю и получивший разрешение говорить, он объяснил, что, хотя восставшие и не принесут вреда королю, они намерены встретиться с ним лицом к лицу, чтобы обсудить определенные вопросы, о которых он не уполномочен говорить. Поскольку его дети находятся у них в заложниках и они их убьют, если он не вернется, он молит короля об ответе, который умилостивит их и докажет, что он выполнил свою миссию.

После некоторого колебания Совет согласился на эту встречу. Следующим утром сначала король, а затем его лорды отправились на пяти баржах в Гринвич. Здесь, на берегу ниже Блэкхита, кентские восставшие, после голодной и бессонной ночи, были выстроены в боевой порядок под двумя великими знаменами Св. Георга. Пока они ожидали, состоялась месса, поскольку это был день тела Господня, и затем Джон Болл начал свою проповедь, взяв за основу ее старую народную поговорку:

«Когда Адам пахал, а Ева пряла,

Кто же тогда был джентльменом?»

По словам Сент-Олбанского хрониста: «Он старался доказать, что при сотворении мира все люди были созданы равными и что рабство было введено неправым угнетением злых людей против воли Господа, ибо если Ему было бы угодно создать рабов, безусловно, при сотворении мира Он определил бы, кто является рабом, а кто господином... По сей причине им следует быть благоразумными. И с любовью, какой пахарь обрабатывает свою землю и выкорчевывает и уничтожает плевелы, которые разрушают посевы, они должны торопиться совершить следующее. Во-первых, они должны убить всех крупных лордов королевства; во-вторых, они должны перерезать юристов, судей и присяжных; и, наконец, они должны уничтожить всех тех, кто, как им кажется, будет наносить вред государству в будущем. Так они получат мир и спокойствие, ибо, когда уничтожат богатых, наступит равенство, а благородство, достоинство и власть будут принадлежать всем». «Когда он проповедовал эти и еще многие другие безумные вещи, – написал с отвращением хронист, – общины настолько благоволили к нему, что они провозгласили его будущим архиепископом и канцлером королевства»

[492]

.

Эта ли проповедь или присутствие архиепископа в королевской барже или то, что восставшие не завтракали, явилось причиной того, что они приветствовали короля такими буйными и оглушительными криками, что он не мог ничего услышать. «Сэры, – продолжал он взывать со своей баржи, когда гребцы налегали на весла, чтобы вывести его из яростной толпы, – чего вы хотите? Скажите мне это сейчас, я пришел говорить с вами». Но когда толпа постепенно сделалась все более угрожающей, боясь, что некоторые лучники могут начать стрелять, граф Солсбери – самый опытный солдат из присутствующих – приказал баржам выйти на середину реки и вернуться в Тауэр.

На это и кентское войско, и восставшие, прибывшие из Эссекса, которые наблюдали с другого берега, подняли крик «Измена!» и, под своими знаменами и вымпелами, двинулись на Лондон. К настоящему моменту очень существенным стал доступ к городским рынкам и лавкам, если они не хотели проиграть из-за голода – на что власти сильно рассчитывали. Внутри же городских стен духовенство устроило крестный ход, молясь за мир, в то время как толпы тех, кто симпатизировал восставшим, собирались в самых бедных улочках и проулках. Ибо, хотя городские ворота и были еще закрыты, агитаторы, которых Хорн провел в город, не дремали. Когда люди Уота Тайлера заняли южные подходы к мосту, их вновь встретил либерально настроенный торговец рыбой, размахивая королевским штандартом, который он обманом добыл у городского клерка. И когда, руководимые этой эмблемой лояльности и почтенности, они хлынули на мост, подъемный мост был опущен олдерменом Биллинсгейтской тюрьмы. Практически в то же время другой оппозиционно настроенный олдермен впустил эссекцев через Олдгейт в город.

Внезапно завладев южным и восточным входами, толпа хлынула в город, пока подмастерья и ремесленники, а также и рабочая беднота трущоб стекалась со всех концов поприветствовать их. Некоторое время вновь прибывшие были слишком поглощены едой, питьем и разглядыванием города, выискивая, где бы поживиться. Но некоторое время спустя, освежившись несколькими огромными баррелями эля, которые неизвестные энергичные человеколюбы выкатили на улицы и подстрекаемые ремесленниками, которые имели старые счеты к Джону Гонтскому, они двинулись с криками «В Савой! В Савой!» к герцогскому дворцу. Герцог, вероятнее всего, находился в Эдинбурге, но великолепный дворец, который он отделал на доходы от грабежа Франции, – и, как многие предполагали, и Англии, – находился в миле от западных стен города, где поля и сады окаймляли берега Темзы там, где Стренд соединяет Лондон с Вестминстером. В ту сторону и направились кентцы с тысячами возбужденных ремесленников – огромной толпой при свете факелов – по пути в яростном буйстве они ворвались во Флитскую тюрьму и освободили всех преступников, пока слуги герцога бежали, услышав приближающийся шум толпы.

Но время не было потрачено даром. В едином желании справедливости и мести грабеж был строго запрещен. Все из этого великолепного дома было выкинуто из окон – гобелены, простыни, покрывала, кровати – и разорвано или разрублено в куски. Затем здание подожгли и сравняли с землей. В сердце костра случился взрыв, вызванный тремя баррелями пороха, которые бросили в костер, считая, что в них находится золото. Некоторая часть восставших затем продолжила свой путь к Вестминстеру, там они разрушили дом помощника шерифа Мидлсекского и выпустили людей из тюрьмы. Другая часть, на обратном пути в город, вломилась в обитель юристов в Темпль, сорвала всю черепицу с крыш и запалила огромный костер из всех книг, свитков и памяток, извлеченных из шкафов студентов. Они также подожгли несколько лавок и домов, которые недавно были построены на Флит-стрит, провозгласив, что более ни один дом не должен портить красоту этого любимого места прогулок лондонского люда. Те, кто направился в Вестминстер, вернулись обратно через Холборн, предав по пути огню дома нескольких «предателей», указанных им их лондонскими товарищами и сломав ворота Ньюгетской тюрьмы, чтобы еще более пополнить свои ряды. В то время эссекцы добрались до аббатства Св. Иоанна, штаб-квартиру рыцарей госпитальеров, находившуюся рядом с северной стеной. Здесь они сожгли приорство и госпиталь – «самый большой и тяжелый ущерб, который когда-либо случался» – и убили семерых фламандцев, которые укрылись в церкви.

Той ночью, пока восставшие разбивали лагерь вокруг королевской крепости на открытых пространствах Тауэрского холма и пристани Св. Екатерины и пока их лидеры составляли список лиц, подлежащих ликвидации, король и его совет долго и озабоченно обсуждали, что делать. С утра их позиция сильно изменилась к худшему; вместо ожидания под укрытием лондонских стен пока восставшие будут голодать, они сами оказались запертыми в Тауэре, а город, как они предполагали, – во владении фанатичной неконтролируемой толпы. С чердака одной из башен, куда молодой король взобрался, он мог видеть двадцать или тридцать костров, полыхавших в различных частях города. Кроме того, все внутренние графства находились в состоянии восстания, пока, а это было еще неизвестно осажденному совету, революционное брожение распространилось на Хартфордшир и Саффолк, где горожане и крепостные поднялись вместе против монахов двух самых знаменитых аббатств Англии Сент-Олбанс и Бери.

Ключевой, однако, была ситуация в столице. Если толпу, которая захватила ее, можно было бы победить, то революционное пламя тоже бы погасло. Нос потерянным Лондоном и с находящимся в заточении двором силы правопорядка ничего не могли сделать. Мэр Уолворт, склонный к блефу, но энергичный человек, умолял о предприятии неожиданной вылазки против восставших, пока они спят, отдыхая от своих вечерних подвигов. В Тауэре находились шестьсот тяжеловооруженных воинов и лучников и еще сотня или около того в доме и саду сэра Роберта Ноллиса; смело сплотившись в единый фронт, к ним, возможно, присоединятся все законопослушные силы Лондона. Только небольшое меньшинство восставших имело оружие; если преданные войска ударят внезапно, тысячи могут быть уничтожены еще во время сна. Но граф Солсбери, который сражался при Креси и Пуатье, был другого мнения. Если битва начнется в узких улочках и проулках, то может сказаться численное превосходство восставших, а за этим последует полная катастрофа. «Если нам следует начать дело, – сказал он, – успеха в котором не можем достигнуть, мы никогда не оправимся, и мы, и наши потомки будут лишены наследства, а Англия превратится в пустыню». Вместо этого он предложил совет, достойный Улисса, заключавшийся в том, что следует ослабить восставших красивыми словами и обещаниями, от которых затем можно будет легко отказаться на том основании, что они были даны под давлением.

Первая попытка, предпринятая в тот вечер, убедить их разойтись, когда король вышел и обратился к ним с крепостного вала, предлагая прощение всем, кто вернется домой, потонула в общем гуле насмешек. Необходимы были другие знаки королевского доверия для умиротворения толпы. Однако было предложено, что король должен встретиться с бунтовщиками в Майл-Эндских полях и отправиться туда утром, проехав через самую их кущу с теми из своих лордов, которые не планировались восставшими к казни. Пока под прикрытием его бравого марша толпа отхлынет от Тауэра, архиепископ и казначей, и сын Джона Гонта и наследник – юный Генрих Болингброк, граф Дерби, могли бы тайно бежать по воде из Тауэра в безопасное место.

План зависел от готовности короля пойти на риск. Но, хотя юноша проявил некоторую задумчивость, он был готов и даже жаждал этого. Ему было теперь четырнадцать, и он должен был по крайней мере понять, что все могущественные лорды и советники сейчас искали его лидерства. Как только этот вопрос был прояснен, была выпущена прокламация и вскоре, окруженный огромной толпой взбудораженного крестьянства королевский кортеж отправился по Брентвудской дороге в сторону Майл-Энда. Но многие лондонцы не тронулись с места, оставшись наблюдать за Тауэром, ибо лидеров восставших было не так легко провести. Когда появилась лодка, на которой пытались бежать намеченные для расправы жертвы, она вынуждена была вернуться, как только появилась из затвора.

Королевская поездка также не была легкой или приятной. В какой-то момент эссекский лидер Томас Фаррингтон, исключительно легко возбудимый человек, схватил поводья королевской лошади, требуя возмездия за то, что подлый казначей приор Хелз незаконно лишил его собственности. Толпа была настолько пугающей, что сводные братья короля, граф Кента и сэр Джон Холланд, обнаружив себя смешавшимися с толпой, воспользовались такой возможностью бежать, пустили галопом лошадей и поскакали на север. Когда, однако, король прибыл на Майл-Эндские поля, простые крестьяне, которые ждали его там, пали на колени, крича: «Добро пожаловать, наш король Ричард, и если вам угодно, у нас никогда не будет другого короля, кроме вас». Это было подобно сцене из баллад, когда суверен, которого Робин Гуд и его люди взяли в плен, скидывает с себя личину и обещает вернуть каждому честному человеку то, что ему принадлежит.

Многим присутствующим, должно быть, казалось, что наконец-то настало золотое время, когда их молодой король – сын английского героя Черного Принца – объявил, что он даст им все, чего они пожелают. Он обещал отмену крепостничества, виланских повинностей и сеньориальных рыночных монополий, и что все держатели земли, в крепостной зависимости, должны с этих пор стать свободными арендаторами по самой умеренной ренте в 4 пенса за акр в год. Он не только обещал им всем прощение и амнистию, если они спокойно вернутся в свои деревни, но и предложил выдать королевское знамя людям из каждого графства, чтобы поместить их под свою специальную защиту и патронаж. Его слова, как пишет Фруассар, «быстро успокоили простолюдинов, поскольку все они были простыми и добрыми людьми». Они, скорее, выбили почву из-под ног своих лидеров. Последние, однако, быстро вернулись к делу. «Общины, – сказал Тайлер королю, – желают, чтобы ты дозволил им взять и разобраться со всеми предателями, которые согрешили против тебя и закона». На что король ответил, что все будут наказаны соответствующим образом, если в процессе применения закона выяснится, что они являются предателями и изменниками.

Это, однако, было совсем не то, чего хотели Тайлер и другие лидеры. Пока король, окруженный наиболее покладистыми из своих подданных, помогал им в отправке в свои родные деревни, капитаны общин Кента и Эссекса торопились назад с отрядом избранных сторонников к Тауэру, где все еще ждала огромная толпа, требуя крови архиепископа и казначея. Продравшись через них, им удалось ворваться в крепость, либо из-за предательства кого-нибудь из охраны, но, скорее всего, поскольку короля и его лордов ожидали обратно в любой момент, решетка была поднята и никто не знал, что делать. Братаясь с солдатами, пожимая им руки и поглаживая их бороды, толпа ворвалась за ними в королевские апартаменты, требуя крови предателей. В процессе их поисков кровать короля была разрублена на куски, а принцесса Уэльская подверглась такому грубому обращению, что ее пажи унесли ее в состоянии смертельного обморока и погрузили в лодку на реке. Были обнаружены Джон Легге, барристер, который составил комиссию по подушному налогу, и три его клерка, врач герцога Ланкастера, францисканский монах по имени Апплетон и некоторые другие. Сын герцога, Генри Болингброк – который спустя несколько лет станет королем – был более удачлив, его спас один из слуг его отца. Архиепископ и казначей были уведены в часовню, где, ожидая смерти, первый просто получил отпущение грехов и исполнил последние обряды. Толпа проволокла их через весь двор по булыжникам к Тауэрскому холму, где в конце концов и были обезглавлены на простом бревне вместо эшафота. Третий раз в истории страны архиепископ Кентерберийский был схвачен у алтаря и жестоко убит.

После этого все притязания на порядок и умеренность исчезли. Пока голова примаса, насаженная на пику и увенчанная его же митрой, проносилась по городу перед тем как быть выставленной у ворот у Лондонского моста, – обычное место для голов изменников – а король, остерегаясь возвращаться в свою оскверненную резиденцию в Тауэре, направился со своей свитой в Королевскую Гардеробную в Байнардском замке рядом с собором Св. Павла, где его мать нашла убежище, столичная чернь и крестьянская армия продолжили бунт на улицах столицы, заставляя прохожих кричать: «С королем Ричардом и истинными общинами» и убивая каждого, кто отказывался это делать. К наступлению ночи «вряд ли еще оставалась в городе улица, где не лежали бы тела убитых»

[493]

. Главными жертвами были фламандские купцы, на которых охотились повсюду и убивали сразу же по нахождении; говорят, что было убито более 150 человек, включая 35 купцов, которые нашли убежище в церкви Св. Мартина на Винном подворье и которые были выволочены из алтаря и обезглавлены здесь же, на одном бревне. Любой нарушитель общественного порядка, у которого были старые невыплаченные долги или заложенная собственность, воспользовался такой возможностью; олдермен Хорн в сопровождении толпы маршировал по улицам города, приказывая каждому, кто желал осуществления правосудия против своего соседа, обращаться к нему. Тайлер сам поймал и отрезал голову крупному монополисту Ричарду Лайонсу, чьим слугой он был, как говорят, когда-то, пока его заместитель Джек Строу привел банду, чтобы сжечь дом убитого сэра Роберта Хелза, казначея, в Хайбери. Далеко от Лондона, в Саффолке, практические в то же время, голова сэра Джона Кевендиша, главного судьи Королевской скамьи, демонстрировалась ликующей толпе Бери Сент-Эдмундс

[494]

, в то время как его друг и сосед, приор великого аббатства, за которым охотились весь день на Мильденхолских пустошах, весь жался от страха перед взявшими его в плен крестьянами, ожидая суда, который приговорил его к смерти на следующее утро. Позднее, в субботу, когда его голова также была насажена на кол в Бери, толпа проволокла головы обоих друзей вместе, имитируя их общение и взаимные поцелуи.

Рассвет субботы 15 июня застал упадок когда-то гордого королевства, чьи принцы еще четверть века назад вели пленного французского короля по улицам Лондона. От Линкольншира, Лестера и Нортгемптона до побережья Кента и Суссекса, самые богатые и населенные графства находились в огне, в то время как, когда распространились новости о взятии Лондона и унижении короля и совета, другие графства, такие удаленные, как Корнуолл и Йоркшир, подогревались слухами о готовящемся восстании. Самые высшие государственные чиновники – примас и канцлер, казначей и главный судья – были жестоко убиты, и везде магнаты и джентри бежали в леса или, изолированные и беспомощные в своих домах, ожидали криков толпы и света факелов. В Лондоне бунт, грабежи, поджоги и убийства продолжались всю ночь и, хотя тысячи законопослушных крестьян вернулись по домам, получив королевское обещание, другие тысячи, включая их лидеров и наиболее жестокий и преступный элемент, контролировали как столицу, так и то, что осталось от правительства.

Король провел ночь в Гардеробе в Байнардском замке, успокаивая свою мать. Его капитуляция в Майл-Энде ничего не дала, и, хотя тридцать королевских клерков были заняты весь предыдущий день написанием прощений и хартий, ядро восставших оставалось неудовлетворенным и ненасыщенным. При этом, поскольку не было другого пути ослабить их хватку, Ричард решил, несмотря на риск, попробовать еще раз. Соответственно утром в субботу 15 числа он предложил еще одну встречу с общинами и их лидерами. В этот раз встреча должна была состояться на скотном рынке в Смитфилде, прямо перед северо-западными стенами города рядом с церковью Св. Варфоломея Великого и дымящимися руинами приорства Св. Иоанна Клеркенуэльского.

Перед тем как явиться туда, король отправился в Вестминстерское аббатство, чтобы помолиться перед мощами своего предка Св. Эдуарда Исповедника. Там на его глазах было совершено убийство и святотатство, толпа, вломившись в святой храм, вырвала из объятий раки с мощами, в которую он в ужасе вцепился, начальника тюрьмы Маршалси – человека, которого народ ненавидел как «безжалостного палача». Монахи Вестминстера и каноники церкви Св. Стефана встретили короля у ворот, молясь под золотым изображением Девы Марии, которое входила в сокровищницу семьи со времен Генриха III и которая, как считалось, обладала специальными защитными силами

[495]

. Возможно, что именно этот момент был самым решающим в жизни короля, а не его коронация четырьмя годами ранее, которая запечатлена в Уилтонском диптихе – молодой Плантагенет, облаченный в царственные одежды и корону, преклоняет колени перед фигурами Св. Эдуарда, короля Эдуарда Мученика и Св. Иоанна Крестителя, чьи руки лежат на плече мальчика и все трое, от которых, кажется, четко и неумолимо исходит какая-то угрожающая сила, пока крылатая плеяда ангелов-хранителей надевает на Ричарда пояс совершеннолетия, собрались вокруг Девы Марии и ее ребенка под знаменем Св. Георга

[496]

.

Король со своими слугами, около 200 сильных и вооруженных людей, отправился в Смитфилд. Там он соединился у церкви Св. Варфоломея с мэром Уолвортом и небольшим отрядом, в то время как на другой стороне рынка в полном боевом порядке их ожидали войска восставших. Должно быть, было около 5 часов пополудни, и погода стояла жаркая.

Тайлер теперь чувствовал себя хозяином в королевстве. Он находился во главе войска, которое во много раз превосходило небольшой королевский отряд, а весь день со всех концов страны приходили новости о все новых восстаниях. Накануне вечером он хвастался перед делегатами из Сент-Олбанса, что он сбреет бороды – он имел в виду отрежет головы – всех тех, кто выступает против него, включая и их аббата, и что через несколько дней в Англии не будет законов кроме его личных приказов. «Он подъехал к королю, – пишет хронист, автор „Анонимной хроники”, – с большой учтивостью, сидя на небольшой лошади, чтобы его могли видеть общины. И он сошел с лошади, держа в руке кинжал, который он взял у другого человека. И когда он сошел, он взял короля за руку, наполовину согнул колено и крепко и сильно потряс кисть руки, говоря ему: „Будь спокоен и весел, брат! Через какие-нибудь две недели ты будешь иметь еще сорок тысяч общин, чем ты имеешь сейчас, и мы будем добрыми товарищами”».

«А король сказал названному Уоту: „Почему вы не хотите отправляться по домам?” Тот отвечал с большой клятвой, что ни он, ни его товарищи не уйдут до тех пор, пока не получат грамоту такую, какую они хотят получить, и пока не будут выслушаны и включены в грамоту такие пункты, каких они хотят потребовать, угрожая, что лорды королевства будут раскаиваться, если они (общины) не получат пунктов, каких они хотят. Тогда король спросил его, какие это пункты, каких они хотят, и он охотно и без прекословии прикажет написать их и приложить к ним печать. И тогда названный У от прочел вслух все пункты, которых они требовали, и потребовал, чтобы не было никакого другого закона, кроме Уинчестерского, и что впредь ни в каком судебном процессе не будет объявления вне закона, и что ни один сеньор не будет иметь сеньории, и только один сеньор король будет их иметь, и что имущество святой церкви не должно находиться в руках монахов, приходских священников и викариев, ни других из Святой Церкви, но те, кто владеет им, будут получать достаточное для жизни содержание, а все остальные имущества должны быть разделены между прихожанами; епископов не будет в Англии кроме одного, и все земли и держания, находящиеся у этих владетелей, будут взяты у них и разделены между общинами, оставляя им умеренное содержание; и что в Англии не будет ни одного крепостного, ни крепостничества, ни холопства, но все должны быть свободны и одного состояния. На это король спокойно ответил и сказал, что все, что он может, он честно им пожалует, оставляя за собой регалию своей короны, и велел ему отправляться в свой дом без дальнейшего промедления. Все это время, когда король говорил, ни один лорд, ни один из его советников не осмеливался и не хотел давать ответ общинам ни в одном пункте, кроме самого короля.

В это время Уот Тайлер приказал в присутствии короля принести себе склянку воды, чтобы освежить себе рот из-за большой жары, которую он испытывал, и как только вода была принесена, он стал полоскать свой рот грубым и отвратительным образом перед лицом короля. А затем он велел принести себе фляжку пива и выпил большой глоток и в присутствии короля опять влез на свою лошадь. В это самое время один слуга из Кента, находившийся среди людей свиты короля, попросился посмотреть названного Уота, предводителя общин, и когда его увидел, он сказал во всеуслышанье, что это величайший вор и разбойник во всем Кенте. Услышав эти слова, названный Уот потребовал, чтобы он вышел к нему, тряся головой в его сторону в знак раздражения; но названный слуга отказался идти к нему из страха перед толпой. Но наконец лорды велели ему выйти, чтобы посмотреть, что он будет делать перед королем. И когда названный Уот увидел его, он приказал одному из своих, что следовали за ним, который сидел на лошади, держа развернутое знамя, сойти с коня и отрубить голову названному слуге. Но слуга ответил, что он не заслужил смерти, но то, что он сказал, была правда, и он не станет отрицать этого, но в присутствии своего государя он не может вести спора по закону без его разрешения, разве только в свою собственную защиту... И за эти слова названный Уот хотел нанести ему удар своим кинжалом и убить его в присутствии короля. Поэтому мэр Лондона по имени Уильям Уолуорт, стал укорять названного Уота за это насилие и неуважительное поведение в присутствии короля и арестовал его. За этот арест названный Уот в большом раздражении ударил мэра кинжалом в живот. Но, как было Богу угодно, названный мэр носил кольчугу и не потерпел никакого вреда, но как человек смелый и мужественный, извлек свой меч и ответил названному Уоту сильным ударом в шею и еще раз сильным ударом в голову. Во время столкновения один слуга королевского двора извлек свою шпагу и ударил его два или три раза в живот и ранил его насмерть. И названный Уот пришпорил лошадь, крича общинам, чтобы они отомстили за него; и лошадь понесла его каких-нибудь восемьдесят шагов, и тут он свалился на землю полумертвый. И когда общины увидели, что он свалился, и не знали наверное, что с ним случилось, они стали натягивать свои луки и стрелять»

[497]

.

Пошло тридцать пять лет со времен битвы при Креси и Невиллз Кроссе и еще четверть века со времен битвы при Пуатье, и даже самые молодые из тех, кто принимал участие и демонстрировал свое искусство стрельбы из лука в этих великих сражениях, были теперь стариками. Даже битва при Наддере случилась четырнадцать лет назад, и очень немногие лучники, которые принесли Англии эту пиррову победу, вернулись на родину. При этом среди восставших должно было быть по крайней мере несколько сотен тех, кто воевал во Франции и Бретани, и многие тысячи тех, кто выучился пользоваться длинным луком на состязаниях после церковной службы по воскресеньям и был вооружен этим страшным оружием – наиболее грозным в мире – которое Плантагенеты дали английскому йоменству. Когда сотни луков взметнулись в рядах восставших, казалось, что это будет стоить королю жизни и трона.

В этот момент Ричард вонзил шпоры в свою лошадь и помчался через поле по направлению к многочисленной толпе восставших. «Сэры, – закричал он, остановившись посреди них, – неужели вы будете стрелять в своего короля? Я – ваш командир. И я буду вашим вождем. Пусть тот, кто любит меня, следует за мной!» Эффект был ошеломляющим; ожидаемый град стрел так никогда и не покинул луков. Вместо этого, когда молодой король медленно направил свою лошадь к северу в открытое поле, крестьяне в полном порядке последовали за ним, как дети за волынкой Гамельна

[498]

.

Увидев это, мэр направился галопом в город, чтобы поднять всех верных королю людей и призвать их спасать суверена. Его главный противник – олдермен Сибли, который два дня назад опустил подъемный мост, – прибыл прямо перед ним, распространяя слух, что вся королевская свита перебита. Но появление Уолворта обнаружило его ложь и, возмущенные грабежами, убийствами и поджогами, совершенными за последние 48 часов, лавочники и состоятельные горожане похватали свое оружие и высыпали на улицы в единой надежде защитить свои дома и имущество. Собранные олдерменами и чиновниками на своих подворьях и предводительствуемые сэром Робертом Ноллисом, его лучниками и воинами, они тысячами поспешили через Олдерсгейт в погоню за находящимся в опасности королем и его многочисленными последователями. Они обнаружили их в Клеркенуэльских полях, мальчик был в полном порядке, сидел на своей лошади в самой гуще мятежников и спорил с ними, оказавшимися теперь без лидера и вышибленными из колеи отсутствием Тайлера, которого умирающего отнесли в госпиталь Св. Варфоломея. Пока они были заняты таким образом, Ноллис развернул своих людей, окружая толпу с флангов, когда отряд тяжеловооруженных рыцарей продирался сквозь нее к королю.

Итак, угроза короне и столице была ликвидирована. Восставшие не сопротивлялись; это был конец долгого и жаркого дня, и они, должно быть, были все взмокшие и вымотанные. Окруженные вооруженными людьми и умиротворенные королевскими обещаниями, даже самые крайние из них не имели никаких сил для продолжения драки и были готовы вернуться домой. Он отказался даже слушать предложения некоторых из его спасителей о том, что, поскольку теперь все бунтовщики находятся в его власти, он должен приказать перебить их. «Три четверти из них, – ответил король, – пришли сюда не по своей воле и поддаваясь угрозам; я не позволю невиновным страдать за грехи виноватых». Ноллис, который сам по рождению был йоменом, твердо посоветовал простить их и помог организовать уход кентцев через Лондон к себе домой.

Вся эта огромная толпа растворилась. Когда Ричард вернулся в Гардероб, напутствуемый криками радости лондонцев, мэра которых он только что посвятил в рыцари на Клеркенуэльских полях, он сказал своей изволновавшейся матери: «Радуйся и благодари Господа, ибо сегодня я вновь обрел свое утерянное наследство, так же, как и королевство Англию».

Если бы королю не удалась его миссия в Майл-Энде или Смитфилде, то сейчас не было бы никакой власти, кроме мятежного крестьянства, отправившегося из Йоркшира в Кент и из Саффолка в Девоншир. Когда он и Уолворт так неожиданно в одиннадцатом часу побили Тайлера его же оружием, революция находилась в своей кульминационной стадии успеха. Ибо после полудня, когда Ричард, готовясь к смерти, принимал благословение и отпущение грехов в оскверненном аббатстве, очаги восстания, подогреваемые новостями предыдущего дня о резне в Тауэре и о триумфе восставших в Лондоне, распространились в Сень-Олбанс, Кембриджшир и Ипсвич, также в Бедфордшир, Феншир и Норфолк. В Сент-Олбансе, под руководством местного торговца по имени Уильям Грайндкобб – очень смелого человека с нетленной любовью к свободе – горожане ворвались в аббатство, захватили все грамоты и сожгли их на рыночной площади, растоптав конфискованные жернова – символ монопольных привилегий аббатства – которыми аббат выложил свою келью, пока крестьяне осушали рыбные пруды и уничтожали изгороди, огораживавшие монастырские леса и пастбища. В Кембридже, в ту же субботу в болотистой местности графства поднималась деревня за деревней, колокол церкви Св. Марии Великой призвал толпу в мятежный крестовый поход против университета и находящегося рядом приорства Барнуэл. Колледж Корпус Кристи, главный домовладелец в городе, был полностью разорен, а университетские грамоты, архивы и библиотека были сожжены на следующий день на рыночной площади, во время этого действа, старуха, бросая в костер пергамент за пергаментом, кричала: «Убирайтесь вон вместе с ученостью церковников! Вон!» В течение субботы и воскресенья были подняты восстания в Хантингдоне, Или, Рамси, Торни, Питерборо, Норт Уолшеме, Уаймондеме и Бишопе Линне, так же, как и в сотнях деревнях Восточной Англии, Кембриджшира и Линкольншира и восточного Мидленда. Повсюду мировые судьи, комиссионеры по сбору налогов, юристы, ненавистные лендлорды, в особенности монастыри, подвергались нападению, их дома были сожжены, а хартии и свитки уничтожены.

Самым опасным было восстание в Норфолке, наиболее богатой и населенной, а также независимой местности в Англии. В Западном Норфолке, где оно разразилось параллельно с триумфом короля в столице и длилось почти десять дней, оно было без вождя и, несомненно, довольно бесцельным, общим его знаменателем был грабеж под угрозой насилия. Многие жертвы были лицами низкого происхождения, фермеры, священники и деревенские торговцы; только в 2 из 153 деревень, где были совершены преступления, они приняли форму нападения на лендлорда. Но в восточной части графства, где появился лидер такого же масштаба, как и Тайлер, восстание стало носить политическую окраску, хотя и отличную от политических требований лондонских графств. Его целью, весьма естественной для такой отдаленной территории, была не реформа или даже контроль управления, но создание независимого государства Восточная Англия.

Лидером восстания был фелмингемский красильщик Джеффри Листер. Его заместителем – местный лендлорд сэр Роджер Бэкон из Бэконторпа, обладатель того самого неуправляемого духа, который был присущ семье кармелитского философа и все еще знаменитого Роджера Бэкона. При этом хотя Листер был всего лишь мелким торговцем, он осуществлял почти самодержавную власть, не только по отношению к Бэкону, но и к остальным известным норфолкским землевладельцам, которых он заставил повиноваться ему и из которых он составил свой двор – сэра Уильяма Морли, сэра Стефана Хелза, сэра Джона Бруиса и сэра Роджера Скелза. В начале восстания, которое случилось 17 июня, предводительствуя сборищем из тысяч недовольных норфолкских крестьян на Маусхолд Хит – традиционное место смотра войск графства – Листер едва не поймал графа Саффолка, которого он хотел сделать своим констеблем. Рыцарь, который отказался служить ему, был тут же убит – это был сын местного мельника по имени сэр Роберт Солл, который был посвящен в рыцари во время войн Эдуарда III.

К вечеру восставшие захватили Норидж, четвертый крупный город королевства. Они вошли в него «с развевающимися знаменами и в боевом порядке», Листер и Бэкон скакали во главе в полном вооружении. Городская корпорация заплатила огромный штраф в обмен на обещание, что город не будет разграблен, однако многие дома все равно подверглись грабежу и были сожжены, а ненавидимые мировые судьи убиты. Листер устроил свою штаб-квартиру в замке, где он стал именовать себя королем общин, держался, как король, и его рыцари-заложники прислуживали ему, преклонив колена. Он сразу же начал с того, что объявил весь восточный Норфолк своим королевством, наказывая «изменников», то есть лендлордов-угнетателей, богатых купцов, юристов, и иноземных купцов, которых здесь было предостаточно, ибо Норидж являлся центром торговли сукнами. 18 июня его заместитель Бэкон вошел в Ярмут, сжег все городские хартии, выпустил пленников из темниц и обезглавил большое количество фламандцев. Также он – ибо он, без сомнения, был мало заинтересован – заставил нескольких своих собратьев землевладельцев отписать свои имения в его пользу.

К этому времени, однако, Норфолка достигли новости о восстановления королевской власти в Лондоне. 21 июня – спустя неделю после встречи в Майл-Энде – Листер послал трех своих преданных сторонников по имени Транч, Скит и Кибитт, с большой суммой денег, а также двух рыцарей заложников, чтобы придать миссии респектабельность, к королю с целью получить от него хартию и амнистию, подобную той, которую тот пожаловал бунтовщикам лондонских графств. Но у Темпл Бриджа на границе с Саффолком на следующий день им не повезло, и они угодили прямо в руки епископа Нориджского – Генри Деспенсера – который торопился в свой диоцез с армией тяжеловооруженных воинов и лучников. Этот воинственный прелат, племянник того самого Деспенсера, который смог переправить английские войска через Сомму перед битвой при Креси и который в свои молодые годы сражался в папских войнах в Италии, находился в Берли-у-Стемфорда, когда его достигли новости о беспорядках в восточной Англии. Выступив домой 17 июня – в день, когда восставшие заняли Норидж, – он с восьмью рыцарями, составлявшими его свиту, вошли в Питерборо именно в тот момент, когда горожане и держатели аббатства собрались атаковать монастырь. Без колебаний епископ со своим небольшим отрядом напали на них и обратили в бегство; «некоторые, – написал монастырский хронист, – пали от копья или меча, не дойдя до монастырской церкви, некоторые уже внутри, а некоторые даже рядом с алтарем; те, кто пришел разрушить церковь и убить ее министров, пали от руки священника, ибо епископский меч даровал им очищение»

[499]

.

Освободив Питерборо, Деспенсер собрал армию из местных джентри и их вассалов, сколько смог, и поторопился к Рамси. Здесь 18 числа он обратил в бегство сборище кембриджширских и саффолкских бунтарей, которые терроризировали монастырь. На следующий день он достиг Кембриджа, где усмирил восстание, которое продолжалось с выходных, обезглавил нескольких вождей и зачинщиков на рыночной площади и сместил мэра как «исключительно непригодного». Затем, восстановив власть университета, – чьи привилегии и полномочия был соответственно расширены за счет города, – он отправился в Норидж, встретив эмиссаров Листера утром 22 числа. Обнаружив, как обстоят дела со слов двоих заложников, он сразу отрубил головы Транча, Скита и Кибитта и послал их, чтобы они были выставлены у позорного столба в Ньюмаркете.

Одновременно в Лондоне король и его вновь собранное правительство действовало также энергично. Пожаловав мэру и Роберту Ноллису суммарные полномочия по подавлению и наказанию теперь уже успокоившихся бунтовщиков в столице, Ричард со своим новым канцлером лордом Аронделем выпустил 18 числа прокламацию, приказывая королевским чиновникам по всей стране уничтожить и арестовать всех преступников. Спустя два дня Ноллис с констеблем Дуврского замка и шерифом Кента покинули Лондон с целью наведения порядка в графстве, тогда как граф Саффолк, который едва избежал лап Листера и присоединился к королю в Лондоне, отправился с пятьюстами копейщиками в Саффолк. 22 числа король лично прибыл в Эссекс, объявив, что те, кто говорил, что действует от его имени, не имеют никакой власти. Из Уолтемского аббатства, где он расположился на следующий день, он послал вперед против все еще вооруженных мятежников своего дядю, Томаса Вудстокского, только что прибывшего с подкреплениями из Уэльса, и сэра Томаса Перси, ветерана многих сражений во Франции и в Ла-Манше. 28 числа они напали на укрепленный лагерь восставших в Биллеркее, выбив их с тяжелыми потерями из своих укреплений. Днем или двумя ранее епископ Нориджский, который вошел в свой город 24 числа, штурмовал лагерь, защищенный повозками, у Северного Уолтема, к которому отступили общины Норфолка. Листер был взят в плен и тут же приговорен к повешенью, отрубанию головы и четвертованию, епископ лично руководил его казнью, но сначала принял его исповедь и отпустил ему все грехи. Эссекские вожаки, покинутые большинством своих сторонников, бежали в Колчестер и оттуда, не сумев получить поддержку горожан, в Седбери, где их в конце концов разбили местные джентри. Во всех остальных местах восстание, которое распространилось за последнюю неделю июня до Скарборо, Йорка и Бриджоутера, прекратилось так же внезапно, как/и началось.

За исключением казни без суда и следствия нескольких вожаков восстания, таких, как заместители Тайлера Джека Строу, и Джона Старлинга – эссекского бунтаря, который отрубил голову архиепископу Садбери и которого поймали вместе с тем самым мечом, которым он совершил это злодеяние, – восставших судили и наказывали в соответствии с обычным процессуальным законодательством. Новый главный судья Королевской Скамьи Роберт Трезильян, ставший преемником убитого Кевендиша, являлся главой специальной комиссии, заседавшей сначала в Челмсфорде, а затем в Сент-Олбансе, осуществлял правосудие с большой суровостью, а молодой король сидел рядом с ним. Но хотя большое количество человек было найдено виновными в измене или тяжких уголовных преступлениях, только около ста пятидесяти

[500]

было казнено и почти все эти люди были найдены виновными по решению местного суда присяжных. Погибло большинство вождей восстания, включая Джона Болла, которого нашли в его убежище в Ковентри, и Джона Ро, другого священника, который руководил саффолкскими восставшими и который постарался спасти свою жизнь, попытавшись подделать доказательства в свою пользу. Самый доблестный из них – лидер сент-олбанских горожан против тирании аббатства, которое держало их в рабстве, – умер храбро, защищая правоту своего дела. «Если я умираю за свободу, которую мы завоевали, – сказал он, – я счастлив закончить свою жизнь в мучениях за это дело».

К концу лета король приостановил все аресты и казни, а в декабре была провозглашена полная амнистия. Крестьянское восстание и его подавление завершились. Оставались только тлеющие вспышки ненависти и недовольства; а также и страх его возвращения. Но из-за двух обстоятельств король не пострадал от своих подданных. Одним была его смелость, а вторым – глубоко сидящая в крестьянах преданность к трону, которая превосходила чувство несправедливости и желание мести. Жестокие, каковыми были страсти вокруг «беспокойного времени», и свирепые и безжалостные, каковыми были некоторые деяния, совершенные тогда, большинство тех, кто шагал под знаменем с надписью «Король Ричард и истинные общины» искренне верили, что они возвращают королевство в лоно справедливости и честного управления и спасают своего суверена от изменников и грабителей. Они не хотели уничтожить его или его королевство, и даже в самый разгар восстания позаботились о защите государства. И хотя они освобождали преступников из тюрем и позволяли более жестоким из своих товарищей вымещать свою злобу на тех, кого они считали угнетателями, они не предпринимали попыток истребить тех, кто стоял выше их по социальной лестнице, как это было во время французской Жакерии поколение назад. Когда восстали французские крестьяне в полном отчаянии из-за поражения своих королей в войнах, они обратили свою месть против всего правящего класса, убивая, насилуя, пытая и калеча любого – мужчину, женщину или ребенка – которого они встречали на своем пути. В сообщениях современников о восстании английских крестьян мы не найдем примеров такой жестокости по отношению к женщинам, хотя три дня столица и несколько недель самые процветающие части королевства находились на их милости.

При этом они и их лидеры были очень близки к свержению своего правительства, гораздо ближе, чем крестьяне Франции, Фландрии и Италии. И сделали это потому, что их дело основывалось не на простом возмущении или безумной ненависти, но на определенных принципах справедливости, следуя которым, они могли освободить свой разум от классовых предрассудков, на принципах, с которыми были согласны все англичане. И хотя казалось, что они потерпели поражение и снова были ввергнуты в рабство, они на самом-то деле, как показало время, достигли своей цели. Когда, через неделю после встречи в Смитфилде, делегация крестьян дожидалась короля в Уолтеме, чтобы попросить о ратификации хартий, он ответил, что те обещания, которые были извергнуты из него силой, ничего не стоят. «Вы все еще вилланы, – сказал он им, – и будете ими всегда!» И он ошибался. Ибо в настоящий момент лорды и могли силой насаждать свои права; но они не могли этого делать постоянно. Старый миф об их непобедимости канул в прошлое. Дав крестьянам оружие Винчестерских Статутов и научив их им пользоваться на бранных полях Франции, они не ожидали, что крестьяне опробуют их на своих учителях и узнают их силу. Они больше не потерпят рабства.

Как экономическое средство получения прибыли с сельского хозяйства, крепостничество было обречено. С такой сердитой и мятежной рабочей силой и при отсутствии полиции, которая заставляла бы ее работать, оказалось, что невозможно, чтобы оно приносило доход. Сталкиваясь с растущей конкуренцией городов, лорд вынужден был идти на уступки, чтобы сохранить своих вилланов на земле. А когда население стало снова расти после первых волн Черной Смерти, процесс коммутирования ренты в денежные платежи возобновился, и наемный труд занял место рабства. В других местах лорды обнаружили, что нужно очень много работать для того, чтобы сохранить доход со своих владений, и они вынуждены были сдавать их в аренду более богатым и более работящим крестьянам. За полстолетия, прошедших после восстания, даже в тех деревнях центральных графств, где господствовала система открытых полей, арендное сельское хозяйство с наемным трудом стало нормой, а наследственное крепостное состояние утратило свое практическое значение. Это был только вопрос времени, перед тем как общее право со своей склонностью к свободе перевело вилланский надел в копигольд. Безземельные крепостные стали копигольдерами, владевшими, по праву копии из манориальных свитков, той же защитой в королевском суде и тем же правом владеть или распоряжаться своим наследственным владением как фригольдер.

* * *

Так же, как неприятие англичан подчинения силой – так часто продемонстрированное за прошедшее столетие – обратило персонифицированного монарха в короля в парламенте, лорд медленно переставал быть лордом манора. Он мог оставаться угнетателем, но оставаться безответственным за это он больше не мог. Со своим глубоко заложенным стремлением к принципу согласия и защиты и определению прав законом, это было не в природе англичан терпеть власть, не ограниченную законом. Именно этот урок юный суверен, чья храбрость спасла королевство, должен был заучить, если он хотел сохранить то, что спас. До известной степени настоящий успех Ричарда в обуздании революции своих наибеднейших подданных способствовал его собственному уничтожению. Впечатлительный мальчик, который изгнал анархию мистическим духом королевской власти, никогда не оправился от этого раннего отравляющего опыта и веры, порожденной в результате него, что как помазанник Божий он может навязать свою волю любому, кто сопротивляется ей. С редким терпением и политической прозорливостью лично борясь с могущественными лордами, окружавшими его трон, в течение десяти лет он полностью побил их их же оружием и сделался истинным господином своей страны, как никакой король до него. Ее законы и собственность подданных были – или так по крайней мере казалось – в его единоличном распоряжении. При этом спустя восемнадцать месяцев после его триумфа все это оказалось поверженным в прах.

Ни один английский король не имел такого великолепного наследия, какое имел Ричард. Сын и внук двух величайших героев своей эпохи, «высокий и прекрасный как еще один Авессалом», счастливо женатый и окруженным блестящим двором, он использовал частную армию и исключительное политическое искусство, чтобы уничтожить своих врагов. В его царствование процветало отечественное искусство и культура, которые предвосхитили искусство и культуру Бургундии XV века, и соперничали и даже могли превзойти современную им Италию. Йевель

[501]

был его архитектором, а Чосер – поэтом. При этом, несмотря на свои добродетели и способности, когда он заявлял, что законы существуют в его собственной голове, он делал ту же ошибку, что и аббат, который сказал своим сервам, что у них по закону ничего нет, кроме собственных потрохов. Именно потому что он не смог понять простой истины: кто бы ни претендовал в Англии на абсолютную власть, в конце концов будет отвергнут своим народом, он потерял все и был лишен трона парламентом своих собственных подданных. Подобно своему глупому прадеду– и тем, кто следовал за ним, – он обнаружил, что англичанами могут управлять только те, кто признает неприкосновенность их законов и вольностей и их право защищать их.