Фернан Бродель

ЧТО ТАКОЕ ФРАНЦИЯ?

Книга 1. Пространство и история

К оглавлению

ВВЕДЕНИЕ

История творится безотчетно.
Жан Поль Сартр¹

Заявляю это раз и навсегда: я люблю Францию той же страстной, требовательной и непростой любовью, какой любил ее Жюль Мишле. Люблю, не делая различия между ее достоинствами и недостатками, между тем, что мне нравится, и тем, с чем я соглашаюсь скрепя сердце. Однако страсть эта никак не выскажется на страницах моей книги. Я буду изо всех сил стараться ее сдерживать. Конечно, может случиться так, что она перехитрит меня, но я сделаю все для того, чтобы этого не произошло. Я намерен, честно предупреждая читателей обо всех своих слабостях, говорить о Франции так, как если бы это была чужая страна, чужое отечество, чужая нация. "Взглянуть на Францию, словно ты не француз",- как сказал Шарль Пети² Вдобавок, с каждым днем ремесло историка все настоятельнее требует от нас, чтобы мы изъяснялись сухо и остерегались сердечных излияний. В противном случае история, слишком охотно тянущаяся к другим наукам о человечестве, не сумеет подражать им в стремлении сделаться пусть весьма несовершенной, но все-таки наукой.

Историк, обязанный оставаться как можно более бесстрастным "наблюдателем", не должен давать волю своим чувствам. Тут мне, быть может, пригодятся мои прежние работы. В исследованиях о Средиземноморье или о капитализме³ я смотрел на Францию издалека, иногда очень издалека, как на страну, занимающую свое место в ряду других стран, но ничем существенным от них не отличающуюся. Таким образом, к тому, что лежит поблизости, я обратился поздно, но, разумеется, с огромным удовольствием: в самом деле, историк может быть накоротке только с историей собственной страны, чьи повороты и изгибы, странности и слабости он понимает едва ли не инстинктивно. Как бы блестяще ни был образован историк, он всегда будет проигрывать, исследуя не ту страну, где родился и вырос. Иными словами, я начал с черного хлеба, а белый приберег и принялся за него на старости лет.

Итак, речь идет о том, чтобы обуздать страсти, порожденные нашим характером, нашим общественным положением, нашим опытом, взрывами нашего негодования или приступами нашего восторга, нашим "частным" видением мира, самим течением нашей личной жизни и многообразными вторжениями в нее современной эпохи,- иными словами, сделать то, что не удалось (хотя сам он был уверен в обратном) Ипполиту Тэну в "Происхождении современной Франции", и увидеть, как куколка превращается в бабочку⁴ Пожалуй, в большей степени преуспел на этом поприще Алексис Токвиль, автор великолепной книги "Старый порядок и Французская революция"⁵ Что до меня, то я надеюсь, что сумею достойно справиться с этой задачей.

Разумно ли, однако, намерение умножить бесконечный ряд историй Франции - "Сокровищницу историй Франции", как Ж. Коррозе озаглавил свой труд, опубликованный в 1615 году, спустя тридцать два года после его смерти и, вообще говоря, удручающе бездарный? Уже в конце XV столетия Робер Гоген дал своему сборнику название "Море хроник и историческое зерцало Франции"! Нынче море стало океаном! Причем все эти истории легкодоступны и хороши, иногда даже очень хороши. Та, что принадлежит перу Мишле⁶, не имеет себе равных. Та, которую издал Лависс⁷ и которую нынче переиздают⁸,- незаменима. Та, которой мы обязаны Роберу Филиппу⁹,- превосходный справочник. Даже краткие наброски обладают, на мой взгляд, большой ценностью. Я часто и не без пользы в них заглядываю. Такова "История Франции" Жака Мадоля¹⁰, пленяющая меня своей уравновешенностью; таковы эссе Люсьена Ромье¹¹, Никола Иорга¹², Эрнста Курциуса¹³, Эжена Кавеньяка¹⁴; таков "Набросок истории французов, рассмотренной в свете их стремления к созданию нации" Жюльена Бенда (1932), такова пропавшая книга Люсьена Февра "Честь и родина", созданная на основе лекций, прочитанных им в Коллеж де Франс в 1946-1947 годах,- книга, законченную рукопись которой я держал в руках в марте 1956 года. К счастью, я знаю ее содержание. Я уж не говорю о невообразимом множестве диссертаций, книг, исследований и статей, которые за последние десять лет расширили и без того немалые познания ученых, изучающих прошлое нашей страны.

В своей работе я пользовался и многими другими книгами, куда более сомнительными в смысле точности,- по большей части то были эссе, которые хороши тем, что позволяют пренебречь бесконечной чередой "событий" и взглянуть на ход истории с птичьего полета. Больше того,- надеюсь, мне простят это увлечение, эту слабость,- я заглядывал даже в памфлеты, книги лживые, но принуждающие нас отказываться от предвзятых мнений и привычных суждений, вызывающие нас на спор, рождающие в нашей груди плодотворные сомнения и меняющие - частично, а подчас и полностью - наши представления о мире.

Однако вернемся к вопросу, который был задан выше: стоило ли вписывать еще одно заглавие в бесконечный перечень книг о Франции? По правде говоря, я думаю, что предприятие это, несмотря на все связанные с ним трудности, пленило меня по тем же самым причинам, какие три десятка лет назад побудили Люсьена Февра начать работу над "Историей Франции" - работу, к которой он, к несчастью, не успел приступить вплотную; ремесло историка претерпело за последние полвека столь глубокие изменения, что образ прошлого и поднимаемые этим прошлым проблемы также решительно переменились. Совсем исчезнуть проблемы не могут, но формулируются они теперь иначе: следовательно, полезно было бы выяснить, к чему мы в конечном счете пришли. Тем более что, поскольку прошлое играет существенную роль в нашей жизни и в нашем образовании, понять прошлое Франции - значит помочь французам разобраться в их нынешней жизни. "Необходимо,- пишет мне один из моих друзей-историков,- помочь нашей истории выйти из тех стен - я бы даже сказал крепостных стен,- которыми окружили ее многие наши предшественники"¹⁵.

Эта революция в исторической науке, чаще всего заключающаяся в резком пересмотре всех общепринятых точек зрения, вызвана в первую голову вторжением в открытое пространство истории многочисленных наук о человеке: географии, политической экономии, демографии, политологии, антропологии, этнологии, социальной психологии, социологии и исследований культуры... Все они бросают на историю свой отблеск, все задают прошлому новые вопросы. Трудность (в которой историки не всегда отдают себе отчет) заключается в том, что ни один из этих вопросов не следует оставлять без ответа. Даже если на практике никто из нас не способен на этот подвиг, все мы обязаны хотя бы стремиться изучать историю в ее целостности, подводить "исторические итоги"¹⁶, сознавать, что "единственная правдивая история - история всеобщая"¹⁷, что, как писал еще Мишле, "все связано со всем, все со всем перемешано"¹⁸.

Но если историк решится рассматривать прошлое Франции в свете различных наук о человеке, ему придется начать изыскания, которыми он прежде пренебрегал. Исследование проблем, которыми он никогда не занимался или занимался весьма поверхностно, завлечет его Бог знает куда, результаты же этих исследований, пожалуй, поразят, огорчат или даже шокируют людей с традиционными взглядами. Так, по нашему убеждению, Франция становится единой не при Жанне д'Арк и даже не во время Французской революции, но только после запоздалого - и по тем временам поистине чудесного - возникновения в стране сети железных дорог и повсеместного распространения начального образования; увы, этот вывод, брошенный в лицо публике, не столько убедит, сколько разозлит ее. И тем не менее! Понятие отечества в современном значении возникает не раньше XVI века; нация впервые осознает себя таковой с началом Революции; словом национализм мы обязаны Бальзаку...¹⁹ Но и в его время ничто еще не определилось окончательно.

Очевидно, что нация, находящаяся в процессе становления или изменения, не является действующим лицом, "личностью", как поэтически писал Мишле²⁰. Она - сложное переплетение реальностей и живых существ, переплетение, о котором хронологическая история, рассказывающая о том, что происходило день за днем, неделю за неделей, год за годом, дает лишь весьма отдаленное представление. Повествовательная история, или, как выразился Жак Блок-Моранж, "история Франции в фельетонах"²¹, страницы которой все мы в детстве не без волнения учили наизусть по незабываемой книге Мале и Исаака²², грешит милым недостатком: она ограничивается изложением кратких, отрывочных эпизодов. Между тем взрослым людям нужна другая история, оперирующая отрезками куда большей протяженности (longue duree) и открывающая взору самые невероятные сочетания и сплавы, самые поразительные повторения уже свершившихся событий, пласты времени, исполненные громадного смысла, фантастическую массу, содержащую вечно живое и по большей части не внятное сознанию наследие, которое глубинная история обнажает подобно тому, как в недавнем прошлом психоанализ обнажил нам потоки человеческого бессознательного. Конечно, Арнольд Тойнби преувеличивал, когда писал: "Четыре или пять столетий (прошедших после Колумба и Васко де Гамы) пролетают, как одно мгновение"²³. Да, он преувеличивал, но зато решительно порывал при этом с абсурдно мелким членением исторического времени. Поэтому я безоговорочно поддерживаю сегодняшних историков, которые, не обинуясь, раздвигают хронологические рамки и вглядываются в "те стороны человеческой жизни, что считаются, так сказать, неофициальными и непризнанными" (слова Малиновского²⁴), которых, как Пьера Бонно, влечет к себе "тяжесть истоков". Но для того, чтобы преуспеть в подобных исследованиях, необходимо располагать богатым исходным материалом, избытком человеческого опыта. Большая протямсенность истории налагает большие обязательства.

Я только что упомянул о "Происхождении современной Франции" Ипполита Тэна и "Старом порядке и Французской революции" Алексиев де Токвиля. Их врожденный порок - если позволительно мне говорить так о книгах, приводящих меня в восхищение,- состоит в том, что их авторы со спокойным сердцем исходят из убеждения, будто Франция родилась в XVIII веке вместе с эпохой Просвещения, будто она явилась плодом драматических испытаний, которым подвергла нашу землю Французская Революция - Революция, чье имя пишется с заглавной буквы, ибо еще вчера все мы, подмастерья исторического цеха, сами не всегда это осознавая, видели в ней род Библии, идеологический залог и ориентир. Разумеется, я возражаю против этого поклонения революции, как против всякого поклонения или ретроспективной идеализации. Но еще сильнее я возражаю против вытекающего из него сужения хронологических рамок: ведь Старый порядок, Французская революция - вещи недавние, почти современные... До них рукой подать. Нам же необходимо исследовать прошлое Франции во всем его объеме - от завоевания Галлии римлянами до наших дней. Без сомнения, даже Франция Людовика XVI отстоит от нас очень далеко. Поэтому, кстати сказать, нельзя не пожалеть о том, что превосходная, обстоятельная книга Теодора Зельдина "История французских страстей"²⁵ начинается с 1848 года. Неужели мы так молоды? Неужели и мы, и наши страсти только что родились на свет? Невозможно согласиться и с таким умным социологом и экономистом, как Робер Фоссаэр, когда он сжимает прошлое Франции, словно меха аккордеона: "Галлия, мистический агнец, почти ничем не связана с нашей страной, которая не всплыла откуда-то из глубины веков, но явилась плотью от плоти самой истории"²⁶. Как будто история не уходит в глубину веков, как будто доисторическое и историческое времена не сливаются воедино, как будто наши деревни не укоренились в нашей почве еще в III тысячелетии до Рождества Христова, как будто Галлия не очертила заранее тот круг, где впоследствии взросла Франция, как будто переход через Рейн, который совершили в V веке германские племена - маленькие группки людей, неподвластные колдовским чарам Галлии и потому сохранившие свой собственный язык,- не остается и поныне, много столетий спустя, живым фактом современности (вспомним хотя бы Бельгию с ее двумя языками), как будто в нашей крови, в нашей жизни ретроспективная гематология²⁷ не различает следов, оставленных всеми "нашествиями варваров", вплоть до самых древних, как будто верования наши, точно так же как и языки, не восходят к смутным эпохам далекого прошлого... Меня прежде всего интересует именно эта история - подспудная, темная, неподатливая.

Сходным образом нынешняя французская территория - "шестиугольник" - не единственная возможная единица измерения; она включает в себя инфраструктуры: области, провинции, "края" (pays),- долгое время сохранявшие и сохраняющие по сей день некоторую самостоятельность, а сама является частью Европы и всего земного шара. Марк Блок утверждал: "Истории Франции не существует; существует лишь история Европы"²⁸, однако, вспомнив другой его тезис: "Единственная подлинная история - это история всемирная"²⁹, можно было бы добавить: "Истории Европы не существует, существует лишь история всего мира!" "Я не могу вообразить себе шестиугольник иначе, как вписанным в сферу",- говорил Поль Моран³⁰.

Европа и весь мир в самом деле играли большую роль в нашем прошлом: они напирали на нас, а порой даже подавляли. По так ли уж невинны мы по отношению к ним? Слова Эдгара Кине: "Великая заслуга современных народов заключается в том, что они придумали всемирную историю"³¹, успели с 1827 года, когда были написаны, исполниться немалой двусмысленности. Впрочем, ни одна нация, ведя неизбежный и все более и более напряженный диалог с миром, не лишается от этого собственной истории. Происходит смешение, но не растворение. "Не является ли самой резкой переменой, происшедшей с Францией,- спрашивает Т. Зельдин,- утрата французами власти над собственной участью?"³². Конечно, не является. Тот факт, что история Франции - если не всей страны, то по крайней мере ее части,- переплетена с судьбами мира и Европы, поначалу сильно смущал меня. Однако волноваться не стоило. Напротив, в процессе работы я заметил, что история Франции помогает пролить свет не только на становление нашей страны, но и на развитие Европы и всего мира.

Итак, большая временная протяженность (это - самое главное), шестиугольник, Европа, мир - вот временные и пространственные координаты моего исследования. Благодаря этому я могу отыскивать в пространстве и во времени необходимые объекты сравнения и ставить по своему усмотрению разнообразные опыты, превращая все прошлое Франции в своего рода полигон для "межпространственных и межвременных"³³ сопоставлений, призванных помочь уловить связи, тенденции (я не говорю "законы") и повторы, которые делают эту глубинную историю ретроспективной социологией, необходимым подспорьем всех наук о человеке. Жан Поль Сартр не колеблясь утверждал, что "именно в истории человеческая диалектика и практика достигают своего высшего развития. Сама социология - не что иное, как ступень на пути к историческому обобщению"³⁴, а Эмиль Дюркгейм предсказывал, что "придет день, когда история и социология будут отличаться одна от другой лишь незначительными деталями"³⁵. Пока этот день еще не наступил. Но путь к подобному слиянию лишь один - сравнительная история, история, занятая поисками сходства, без чего, впрочем, не может существовать ни одна общественная наука.

Таким образом, на протяжении всей книги я пытался рассматривать историю Франции в свете различных наук о человеке. Перечислим их еще раз: география, антропология, демография, политическая экономия, политология, или политическая наука, исследования культур и ментальностей (нельзя ли назвать это культурологией?), социология, межгосударственные отношения (Франция за пределами своей территории)...

Разумеется, подобный подход - дело отнюдь не простое; я иду на немалый риск. У каждой науки о человеке свой предмет, свой набор истолкований. И тем не менее каждая из них предполагает наличие целой системы социальных явлений, представляющей собою субстанцию всех без исключения наук о человеке. Каждая из них зависит не только от себя самой, но и от смежных дисциплин; область, на которую она проливает свет, соприкасается с соседними областями. С последнего этажа башни Монпарнас и с вершины собора Парижской богоматери Париж выглядит по-разному, но в обоих случаях нам открывается панорама города в его целостности. По сути говоря, всякий настойчивый поиск - поиск реальности - ведет к обобщению, ибо, по словам Робера Фоссаэра, исходит из того, что социальные явления образуют целостную систему³⁶ Значит, в конечном счете всякая социальная наука занята обобщениями. Как же в таком случае не предположить, что к истории сказанное относится в еще большей степени, нежели к любой другой науке,- ведь те вопросы, которые все социальные пауки в целом задают настоящему, история задает прошлому.

По этой причине мое предприятие грозит мне большими опасностями, но одновременно сулит большие выгоды. В самом деле, стараясь всякий раз рассматривать историю Франции во всем ее объеме, мы теряем возможность оставаться в заранее очерченных пределах. Отсюда - неизбежные повторы, возвращения к тому, что уже было сказано в предыдущих главах, хотя абсолютно точных повторений, пусть даже речь идет об одних и тех же явлениях, вы в этой книге не найдете. В конечном счете свой долг я видел просто-напросто в том, чтобы объяснить, что я вижу и как понимаю то, что вижу. Как же в таком случае мог я, говоря, например, о географии, не касаться экономики и общества, или политики, или антропологии, и так далее и так далее? Все, что предстает нашему взору, образует единую массу, которую следует освещать постепенно, не теряя терпения, снова и снова зажигая гаснущий фонарь. Итак, я решился наблюдать и сопровождать свои наблюдения комментарием, не слишком заботясь о том, насколько укладываются мои рассуждения в жесткие рамки научных категорий - категорий, которые, что ни говори, мы же сами и создали.

Другая трудность - впрочем, встающая прежде всего перед читателем,- заключается в том, что я постоянно смешиваю давнее и не очень давнее прошлое, а также прошлое и настоящее. Дело в том, что хотя прошлое и отделено от настоящего преградами, холмами, горами, трещинами, разломами, оно тем не менее входит, просачивается в нашу жизнь; неведомое, но настойчивое, оно омывает нас, и мы, сами того не зная, погружаемся в него все глубже. Прошлое, как пишет один социолог, "окатывает нас своими волнами, так что нет явления, которое можно было бы исследовать, не беря прошлое в расчет"³⁷. Именно эти волны, катящиеся к нам из прошлого Франции, я стараюсь обнаружить, их путь стремлюсь проследить, чтобы постичь, каким образом вливаются они в современность, подобно тому как реки впадают в море.

Заглавие книги всегда исполнено особого смысла. Я недаром назвал свой труд "Что такое Франция?". Этот вопрос уже давно завораживает и мучит меня. Прямо или косвенно он подразумевает все только что перечисленные проблемы и прибавляет к ним многие другие. Он многозначен; он - задача со многими неизвестными, число которых без конца увеличивается.

Что же такое Франция? Дать ответ на этот вопрос - значит уловить самую суть проблемы, понять Францию с ее собственной помощью, увидеть, как рождается она из тех бесчисленных напластований, которые слой за слоем терпеливо откладывало ее прошлое, подобно тому как мощная земная кора образовывалась из еле заметных морских осадков, накапливавшихся в течение многих веков. Одним словом, исследовать отстой, сплав, сочетания и смеси. Вникнуть в процесс, в нескончаемую борьбу страны с самой собой. Не будь этой борьбы, все бы рухнуло. Нация может существовать, лишь если она бесконечно ищет самое себя, лишь если она постоянно эволюционирует, лишь если она неустанно противопоставляет себя другим и стремится соответствовать лучшему, главному, что в ней скрыто, тому, что воплощено в идеальных образах и заветных словах, известных только посвященным (будь то элита или все население страны - последнее случается не так уж часто), стремится обрести свое лицо, разбираясь в тысяче тестов, верований, речей, оправданий - в безбрежном море бессознательного, смутных совпадений, идеологий, мифов, фантазмов... Вдобавок, ответить на вопрос, что такое нация, можно, лишь если нация эта обладает определенным единством, которое является условием ее существования, отражает и преображает ее бытие.

Из этих предварительных замечаний следует, что историку необходимо остерегаться излишней простоты: нечего и думать свести историю Франции к одному способу описания, к одному определению, одной формуле, одному образу, одному мифу, как сделал, например, в своей удручающей книге Рэмон Рудорф, сказавший о нашей стране много дурного, но мало верного³⁸.

Будем откровенны: кто из нас, французов, не задумывался о судьбах нашей страны? Мы тревожились о них всегда, но особенно сильно в те трагические часы, которые беспрестанно выпадали на нашу долю. Катастрофы образуют в истории страны зияющие провалы, похожие на те разрывы между облаками, те светлые колодцы, в которых взорам человека, летящего в самолете, внезапно открывается земля. Катастроф и бездонных пропастей в нашей истории довольно: назовем хотя бы, чтобы не погружаться чересчур глубоко в толщу времен, годы 1815, 1871, 1914... и 1940-й, когда - второй раз в нашей истории - раздался похоронный звон под Седаном, когда немыслимый хаос отступления завершился драмой Дюнкерка... Конечно, со временем эти чудовищные раны затягиваются, заживают, забываются - таков непререкаемый закон всякого коллективного существования, а ведь нация - не индивид, не "личность", но коллектив.

Мне, как и многим другим, довелось пережить трагедию 1940 года. Я помню тогдашнее лето: по иронии судьбы оно было роскошным, солнечным, оно изобиловало цветами, дышало радостью... Мы, побежденные, по воле несправедливой судьбы внезапно лишившиеся свободы, воплощали потерянную Францию, мы были подобны пыли, вздымаемой ветром над кучей песка. Истинная, запасная, глубинная Франция пребывала за нашей спиной, она старалась выжить и выжила. И если завтра люди не пустят в ход дьявольские средства разрушения, она будет жить и впредь, несмотря на все наши тревоги и невзгоды, несмотря на нашу историю, до предела насыщенную драматическими событиями, историю грозную, постоянно пляшущую перед нашими глазами, словно языки пламени, сверкающую, томительную, но в свой черед уходящую в прошлое... С той, уже довольно давней, поры я всегда стараюсь думать о Франции как о стране, прячущейся глубоко внутри самой себя, тонущей меж берегов собственной многовековой истории и обреченной жить дальше во что бы то ни стало. Плодом этих размышлений и явилось смутное название, к которому я понемногу привык.

Все эти годы в памяти моей жил один пример. Испания (читателю, возможно, известно, как много она значила в моей жизни) также пережила немало трагедий, ей также предъявлялись страшные ультиматумы. Несправедливая война 1898 года против Соединенных Штатов нанесла Испании огромный урон: она разом лишила ее всех остатков старого имперского сознания, отняла у нее ощущение собственного величия, алиби, щит. Это обстоятельство потрясло интеллектуалов, принадлежавших к так называемому "поколению 1898 года", и заставило их задуматься о судьбах своей страны. Мигель де Унамуно написал книгу "СУЩНОСТЬ Испании"³⁹, Апхель Ганивет укрылся в башне из слоновой кости, которую ему заменила его "Идеология"⁴⁰, а Ортега-и-Гассет много позже под влиянием событий 1898 года назвал Испанию "бесхребетной" - печальный, нестерпимый образ⁴¹.

Меня всегда увлекала мысль встать в один ряд с этими прославленными людьми, разделить их боль. Ио выводы их мне чужды. Повторяю, я не верю в наличие у Франции (как, впрочем, и Испании) одной- единственной "сущности"; я вообще не верю в простые формулы. Не верю я также и в осмысленность слова и понятия "упадок". Свою задачу я вижу только в том, чтобы исследовать историю Франции методично, без всякой предвзятости, глядя на нее под разными углами зрения, дабы понять, каким образом долгая эта история вырастает из глубины веков, повинуясь собственным течениям и течениям истории мировой. Я постараюсь при этом сохранять хладнокровие...

Книга "Что такое Франция?" делится на четыре большие книги^*: I. Пространство и История (под знаком географии); II. Люди и Вещи (демография и политическая экономия); III. Государство, Культура, Общество (с использованием данных политологии, культурологии, социологии); IV, Франция вне Франции (эта книга, выходящая за рамки обычной истории межнациональных отношений, послужит заключением всего труда).

Не стоит искать в этом расположении книг слишком строгой логики. С другой стороны, план всякого сочинения в такой же степени исполнен смысла, как и его название. Разве можно безнаказанно переставлять части и главы, словно слагаемые, от перемены мест которых нс меняется сумма? Жорж Гурвич полагал, что всякое исследование идет - или должно идти - от легкого, того. что можно усвоить без особого труда, к тому, что открывается лишь постепенно и усваивается ценою гораздо больших усилий⁴². Иначе говоря, следует идти от простого к сложному, от поверхностного к глубинному...

Быть может, стараясь найти ответ на вопрос "Что такое Франция?", я бессознательно действовал именно таким образом? География - конкретнейшая из наук: открыть глаза пошире, поразмышлять о том, что видишь, о том, что может увидеть каждый,- это все же не Бог весть что. Демография - наука новая, занятая сама собой, но тоже вполне доступная. Экономика, самая научная из всех наук о человеке, представляет собою свод правил, которые всякий толковый историк в состоянии выучить. Хуже обстоят дела с Государством, еще хуже - с цивилизацией, повсюду проникающей и везде растворяющейся. Самое же трудное - общество: мы, гуманитарии, не умеем дать ему определение, а следовательно, не умеем с ним справиться. Но уж последняя-то часть, "Франция вне Франции", наверняка возвратит меня на твердую почву? Разве представители традиционной истории не перепевали эту тему на все лады? Разумеется, но сегодня мы смотрим на вещи другими глазами. Больше того, мало-помалу я пришел к убеждению, что Франция - одна из тех стран, где решаются судьбы всего мира, причем не только сегодня, когда, хотим мы этого или нет, мировые силы сгущаются вокруг нас и берут нас в плен! Таким же образом обстояло дело и в прошлом: вспомните завоевание Галлии Римом - "величайшую из катастроф нашей истории", по словам Фердинанда Лота⁴³; вспомните Францию, поднявшую вместе со всей Европой знамя крестовых походов, Францию, завоеванную, преобразованную, униженную капиталистической экономикой, начало которой восходит в Европе к XVI веку, Францию, плывущую по зыбким и бурным волнам нашего времени...

Итак, прошлое и настоящее связаны неразрывной, дьявольской связью. Не следует забывать и о будущем: "История,- пишет Жюльен Грак,- сделалась по сути [подчеркнуто мною.- Ф. Б.] требованием, которое Будущее предъявляет Современности"⁴⁴. Жан Поль Сартр выразил ту же мысль по-своему: "Действительность не может быть диалектичной, если не диалектично время, иначе говоря, если мы не осознаем некоторые проявления будущего в качестве таковых"⁴⁵. Говоря короче, наше сегодня имеет смысл, лишь если оно ведет в завтра, если мы "выходим за его порог"⁴⁶.

Истории, следовательно, предлагается променять безмятежность науки, глядящей назад, на тревоги науки, смотрящей вперед. Разве, однако, не естественно для историка переходить, по выражению Жозефа Шаппе, "от истории достоверной, но поверхностной, к истории достоверной, но тайной"⁴⁷, или, иными словами, к той истории, которая еще впереди? Разве, всматриваясь в толщу нашего прошедшего и задаваясь вопросом, что же это такое - Франция, я пекусь прежде всего не о будущем этой страны, разве не им интересуюсь в первую очередь? Силы вчерашней и сегодняшней эпох, сцепляясь и споря, образуют одну глубинную историю и определяют лицо Франции. От них зависит ее жизнь, а быть может, и смерть, ни истинных причин, ни точного часа которой нам знать не дано.

К счастью, тома, которые еще не написаны,- Рождение Франции и Судьба Франции - не потребуют от меня стольких предварительных объяснений и оправданий. В них я, следуя хронологии, поведу речь о тех проблемах, которые уже были рассмотрены до меня многими историками; впрочем, мой взгляд на вещи нередко будет отличаться от взглядов моих предшественников. Но ведь это совершенно естественно, не правда ли? Как бы там ни было, эти тома дадут мне возможность прибегнуть к "сокровищнице" историй Франции, написанных до меня. Уплатить долги. Выполнить главную задачу, какую я ставил перед собой при создании этой книги. Ибо если, ответив на вопрос, что такое Франция, мы сможем - хотя бы в какой-то мере - объяснить, в чем заключается судьба Франции, на чем она зиждется,- я буду считать, что цель достигнута и что усилия мои не были напрасны.

Ле Понтье (Верхняя Савоия). 2 октября 1981 года

Судя по всему, раз начав вводить своего будущего читателя в курс дела, автор решительно неспособен поставить точку. Быть может, ему просто-напросто хочется подольше не расставаться с книгой? Отвечая во время пространного телевизионного интервью (в августе 1984 года) на дружеские и настойчивые вопросы Жана Клода Бренгье, я вынужден был признаться, что приступил к работе над этой "Историей Франции" не только по всем вышеназванным причинам, но и потому, что хотел убедиться в доступности отстаиваемой мною формы исторического труда для широкой публики. Мало высказать правильные или хотя бы правдоподобные идеи, следует поверить их фактами. Молодой историк выразил сходное убеждение другими словами, но я очень хорошо его понимаю. "Систематика,- сказал он,- уступает место эмпирике"⁴⁸. Быть может, мне удастся в этой кните разом пролить свет на два предмета: на общую теоретическую историю и на историю Франции; сердцу моему дороги обе.

Тайе, 11 июля 1985 года

* Автор завершил только две из них, которые мы публикуем в нашем трехтомнике. (Примеч. Издательства.)

ПРЕДИСЛОВИЕ

В начале этой первой книги, три главы которой по сути составляют единое целое, я должен предупредить читателя о принципе, положенном в ее основу. Дело в том, что я пытаюсь выявить многоликие, перепутанные, трудноуловимые узы, связующие историю Франции с территорией, которая сплачивает эту страну, служит ей основанием и определенным образом (хотя, разумеется, и далеко не полностью) ее объясняет.

Разумеется, географию можно использовать по-разному. Можно уделять преимущественное внимание ей самой, ее собственным проблемам и тем проблемам, которые она решает сообща с другими науками о человеке и науками о природе. Именно так поступают географы, которых прежде всего интересует современность. Но для нас география станет способом по-новому прочесть, оценить, истолковать прошлое Франции в соответствии, разумеется, с нашими собственными научными интересами. Впрочем, географии это ничуть не противопоказано. Ведь пространство - реальность не только сегодняшняя, но - в очень большой степени - вчерашняя. За современными пейзажами вырисовываются, воскресают горизонты минувшего: земля, подобно человеческой коже, обречена хранить следы старых ран.

Вдобавок стоит только вглядеться повнимательнее или замечтаться, и сегодняшняя жизнь окрасится в цвета вчерашние, особенно если перед вами - прекрасно сохранившиеся городки вроде Везде или Отена, либо бесчисленные сельские местности, которых еще не коснулось в полной мере влияние современности,- такие, например, как Форез⁴⁹, Бигорр⁵⁰, Руэрг⁵¹, пуатевенский край Гатин⁵², Бар-сюр-Сен ("секванский Бар")⁵³ и сотня других "краев", где прошлое отказывается умирать... Представьте себе на мгновение, что Рейн и Рона - не те прирученные, укрощенные реки, какими они являются сегодня, но реки дикие, по которым бесстрашные лодочники плавают, преодолевая тысячу опасностей,- и воображение перенесет вас в прошлое...

Впрочем, главное в этих воображаемых путешествиях во времени - не только отправляться в глубь истории, но и возвращаться назад, в современность. В том-то и состоит ценность географии, что благодаря ей действительность предстает перед нами во всей своей густоте и протяженности, во всем многообразии составляющих ее явлений, которые следует мысленно разъединить, но лишь для того, чтобы еще лучше понять, насколько тесно они связаны. География, занятая разом и настоящим, и прошлым, освещает и объясняет как то, так и другое. Земля, среда, окрумсение, экосистема - все эти термины обозначают ее вклад в науку, ее уроки, ничуть не менее поучительные, чем ценнейшие архивные документы.

Все эти проблемы мы рассмотрим в трех главах первой части. Вначале мы исследуем нашу страну как разнообразный, "множественный" конгломерат автономных "краев", разноцветных камешков той мозаики, которая, собственно, и зовется Францией. Эту "множественность" я стараюсь сделать "осязаемой" в первой главе: "Имя Франции - разнообразие"⁵⁴.

Однако камешки склеены крепким цементом: края и области, деревни и городки, городки и города связаны взаимными обязательствами; рознясь, они дополняют друг друга, а торговля и дороги прошивают всю страну насквозь, скрепляя ее еще прочнее. Вторая глава: "Населенные пункты: деревни, городки и города" - посвящена выявлению тех связей, которые превращают сельские и городские территории в более или менее обширные и упорядоченные структуры.

Структуры, без которых не возникла бы французская нация. Ибо в конце концов именно из них родилась, выросла, устроилась и зажила своею жизнью единая Франция... Этому способствовало ее пространство, сама природа этого пространства. Франция сформировалась у себя дома, в определенной точке Европы и земного шара. Отсюда - тема последней главы: "Франция - дитя географии?"

Такова, как говаривали педагоги во времена моей далекой юности, путеводная нить, помогающая разобраться в этих трех главах, где сталкиваются пространство, люди и история. Да простят мне читатели, если я не всегда точно следовал за этой нитью и позволял себе по дороге немало отступлений. Меня увлекал поиск примеров, мною двигало желание создать симфонию, в которой все ноты звучали бы разом. Кто смог бы устоять перед подобным искушением?