Фернан Бродель

ЧТО ТАКОЕ ФРАНЦИЯ?

Книга 1. Пространство и история

К оглавлению

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ИМЯ ФРАНЦИИ-РАЗНООБРАЗИЕ

Для начала легче всего представить вещи такими, какими их видишь, какими они кажутся, так сказать, на первый взгляд. Этот первоначальный осмотр тотчас убеждает, что единая Франция - неуловимый призрак. Давным-давно, вчера и сегодня существовало и существует сто, тысяча Франции. Будем исходить из этого непреложного факта, который не сулит нам никаких неприятностей и даже, пожалуй, не грозит особенными опасностями.

I

ПРЕЖДЕ ВСЕГО ОПИСАТЬ, УВИДЕТЬ, ИЗОБРАЗИТЬ

Конечно, нет ничего оригинального в утверждении, что Франция до абсурда разнообразна, или, иными словами, что пространство ее "пестро, как мало в какой другой стране"⁵⁵, что Франция - удивительная страна "проселочных дорог"⁵⁶, "не имеющая себе равных мозаика пейзажей"⁵⁷. "Даже пешеходу очевидно, что пейзаж во Франции изменяется постоянно"⁵⁸. Каждая деревня, каждая долина, a fortiori^1* каждый "край" (pays - слово, происходящее от галльского pagus), вроде Бре или Ко, каждый город, каждая область, каждая провинция обладают собственным лицом. Дело не только в явственном различии рукотворных и нерукотворных пейзажей; дело в образе жизни, в том, "как люди живут и умирают, в сумме правил, определяющих характер отношений между родителями и детьми, между мужчинами и женщинами, между друзьями и соседями"⁵⁹ Все эти различия были еще более очевидны в недавнем прошлом, когда повсюду царили местные привилегии, местные наречия, народные легенды, традиционные постройки (из камней, лавы, кирпичей, самана, дерева) и костюмы. А система мер, с нашей точки зрения крайне причудливая, отличалась таким разнообразием, что, по свидетельству Лавуазье (1787), только в одном небольшом Перонне были в ходу "семнадцать видов арпана, в каждый из которых входило разное число першей, причем перши эти тоже были разной величины"⁶⁰.

Эта поразительная пестрота мер приводила в ужас государственных чиновников. Нельзя ли устроить так, чтобы все винные бочки вмещали одинаковое количество вина? - спрашивают интенданта Пуату в 1684 году. Пустое дело,- отвечает он и тотчас перечисляет потрясающее множество деревень, в каждой из которых "бочка" именуется по-разному и вмещает разное количество вина; все эти меры употребляются вперемешку, а ведь кроме них на пуатевенских рынках представлены также бочки беррийские, лимузенские и бордоские. Привести все это к одному знаменателю было не легче, чем отыскать квадратуру круга⁶¹.

Судите сами, насколько сложна была старинная система мер: ведь только для того, чтобы узнать цены на зерно в данной области, нужно было вначале выяснить, сколько весит мера пшеницы, ржи или овса в каждом городе или городке, а затем перевести полученные цифры в "марки" - единственную всеобщую единицу измерения. В архивах хранятся некоторые из этих "отчетов о ценах на зерно" - загодя отпечатанные таблицы, куда каждые две недели вносились новые данные.

Так же многообразны были и наряды: например, бретонцы в Корнуайе предпочитали красный цвет, в Леоне синий, в Трегоре - фиолетовый⁶². В 1878 году (всего сто лет назад) жительницы Морвана хранили верность вековечной традиции: "Все женщины, и молодые, и старые, ходили в юбках из шерстяной ткани в широкую полоску, в белых шерстяных чулках и деревянных башмаках... плечи они покрывали овчинной накидкой, а голову - стеганым ситцевым чепцом, из-под которого сзади виднелся большой шиньон"⁶³.

Дома также строились в разных местах по-разному: в департаменте Юра, как говорили в давние времена и говорят до сих пор, "у каждой горы свой особняк", иными словами, своя форма дома⁶⁴.

Конечно, сегодня многое из этого изменилось или изменяется, многое искажается, но ничто не исчезает целиком. "Стоило мне сказать,- сообщает монсеньор Люстиже (ныне архиепископ Парижский, а прежде епископ Орлеанский),- "Орлеанская епархия" (иначе говоря, департамент Луаре), как люди из Гатинэ возражали: мы не орлеанские!"⁶⁵

Люсьен Февр повторял, и нам следует повторить вслед за ним, что "имя Франции - разнообразие"⁶⁶. Я, пожалуй, предпочел бы сказать, хотя это и куда более тривиально, что "суть Франции - разнообразие", ибо речь тут идет не о видимости, не о наименовании, но о конкретной реальности, о блистательной победе множественности, разнородности, исключительности, неповторимости. Если присмотреться к Англии и Германии, Италии и Испании, станет ясно, что и их имя - разнообразие, однако нет никакого сомнения, что это разнообразие не так богато и не так очевидно. Иностранный историк, изучавший Францию на рубеже XIX и XX веков, замечает, что она рассыпается в руках исследователей на множество отдельных Франции, готовых со спокойной душой разъединиться и забыть друг о друге⁶⁷.

Казалось бы, все эти противоречия, живущие, как сорняки, должны были исчезнуть или хотя бы сгладиться в единой и неделимой⁶⁸ якобинской Франции, у которой за плечами уже два столетия (и каких столетия!) существования, свободного от монархической, патерналистской власти, тоже, впрочем, стремившейся к централизации, хотя и соблюдавшей при этом немалую осторожность. Больше того, если принять во внимание совершенствование средств сообщения и повсеместное распространение французского языка - того языка провинции Иль-де-Франс, что с тысячного года завоевывает Францию,- промышленный подъем XIX века и неслыханное, изумительное процветание 1945-1975 годов - "трех славных десятилетий"⁶⁹,- если принять во внимание все эти могущественные факторы, то логично будет предположить, что благодаря им мозаика, состоявшая из сотен и тысяч цветных стеклышек, покрылась толстым слоем однотонной краски. Между тем можно с уверенностью сказать, что ничего подобного не произошло. "Индустриальное общество,- справедливо замечают Эрве Ле Бра и Эмманюэль Тодд в книге 1981 года,- не уничтожило разнообразия жизни во Франции. Свидетельство тому - картографический анализ - которым и занимаются, причем занимаются блестяще, оба автора - нескольких сотен показателей, от структуры семьи до числа самоубийств, от частоты рождаемости побочных детей до количества разводов, от среднего возраста вступления в брак до числа алкоголиков"⁷⁰ и даже до распространенности душевных болезней. Другие показатели и даже самые обычные описания убеждают в том же самом: множественное поглощает, затопляет единичное. Как пишет Ив Флоренн, Франция - страна "единая и делимая"⁷¹. Поверим на слово Жану Жионо, утверждавшему, что он неспособен описать своих земляков-крестьян, не описав их родных пейзажей, ибо крестьяне составляют с этими пейзажами, каждый из которых неповторим, единое целое. Куда ни посмотри, на высокогорное провансальское плато или на плоскую камаргскую равнину, всюду мы увидим людей, "чья жизнь (и любовь) протекает в согласии с деревьями и дикими пчелами, с песчаными холмами, быками, овцами и конями..."⁷². Следовательно, те, кто высказывают предположения - на первый взгляд, весьма правдоподобные - о неминуемом движении французского общества к единообразию, ошибаются так же, как ошибается Стендаль, утверждавший еще в 1838 году: "Во Франции оттенки становятся с каждым днем все менее заметны. Возможно, через пятьдесят лет у нас уже не будет ни провансальцев, ни провансальского языка" ⁷³. В этом случае Стендаль оказался неправ.

Однако, признав с восторгом чревоугодников, что Франция отличается поразительным разнообразием, географы, историки, экономисты, социологи, эссеисты, антропологи, политологи тотчас подают назад и продолжают исследовать Францию как единый организм, делая вид, что жертвуют второстепенным или примитивным ради главного, главным же они считают не действительное, но желаемое, не разнообразие, но единство, не силы, враждебные или чуждые Парижу, но историю Франции, сведенную к одному-единственному направлению. Два молодых историка шутят: "Наша страна славится пестротой: всем известно, что Франция на удивление богата пейзажами, умами, расами, крышами и сырами"⁷⁴. Сказано неплохо, хотя список далеко не полон. Но, раз упомянув о неслыханном богатстве, никто больше о нем даже не заговаривает, и нам преподносится очередная история Франции, движущаяся по накатанным рельсам. Нашелся даже эссеист, прославляющий Францию как "родину единую и неделимую, ибо разнообразную и переливающуюся всеми цветами радуги; родину, которая вот уже много столетий каким-то чудом ухитряется переплавлять в своем горниле самые разнородные элементы, так что они сливаются воедино, сохраняя, однако, свою оригинальность"⁷⁵. Я ничего не имею против родины, желающей быть единой и добивающейся этого. Однако среди тех, кто сопротивляются подобному воссоединению,- не только иностранные иммигранты, которые, приехав сюда, попадают, как попали бы в любой другой стране, в некий общий котел; среди них - разные Франции, искони чуждавшиеся друг друга, но обреченные существовать бок о бок. "Сливаются воедино"? Как бы не так!

Что ни говори, цельной Франции противостоит Франция многоликая, и мы не вправе изучать только первую, игнорируя вторую. Не признав за нашей родиной многоликости, мы никогда не сможем разобраться в нашем национальном прошлом, сущность которого - подспудное отторжение одной области от другой, противоречия, непонимание или взаимопомощь (случалось и такое!),- но также и ссоры, ненависть, насмешки. Пожар может вспыхнуть в любую минуту: хладнокровный историк Марк Ферро утверждает даже, что призвание французов состоит исключительно в том, чтобы воевать друг с другом.

Провинции как совокупности областей и "краев". Какой француз, однако, не испытывает удовольствия, видя Францию разнородную, неожиданную, где через каждые двадцать, тридцать или сорок километров тебе предстают иные пейзажи, иной образ жизни, иные краски и по-иному устроенные населенные пункты? Тем более что каждый из нас ощущает себя уроженцем не только определенной провинции, которую в глубине души предпочитает всем остальным, но и определенного уголка этой провинции... Во всяком случае, место, где мы родились и выросли, в немалой степени обусловливает нашу индивидуальность. Вытекает ли отсюда, что те, кто не помнят своих корней и предпочитают растворяться в парижской анонимности, достойны жалости? Отнюдь не обязательно. Причем не только потому, что старый Париж с его кварталами и предместьями представлял собою сплав деревень и городков, следы которых не стерлись окончательна и в наши дни. Но и потому, что парижане, будь то рабочие, интеллектуалы или буржуа, имеют собственные традиции. Когда Даниель Рош в книге под названием "Народ Парижа" пишет: "Я парижанин в пятом поколении"⁷⁶, он поступает как самый закоренелый провинциал.

Точно так же мыслит большая часть жителей нашей страны по сей день, ибо каждая микрообщность людей стремится к тому, чтобы оставаться другой, не смешиваться с соседней малой родиной. Это - еще один сюрприз, который готовит нам современная география: дело в том, что прогресс, хотя он движется семимильными шагами повсюду, изменяет один "край" сильнее, или иначе, чем другой, соседний, и это усугубляет расслоение между ними. Впрочем, истоки этого расслоения уходят в далекое прошлое. Когда я вижу или вспоминаю "края", которые знаю лучше других: Орнуа в департаменте Мез, Фосиньи в Савойе, Валлеспир в Руссийоне, Северный Эльзас между Виссенбургом и священным лесом Хагенау, Heiliger Forst, с его реками, которые безмолвно струятся по пескам, и величественными водами Рейна на востоке, я, кажется, каким-то чудом прозреваю прошлое. Ибо в этих краях сегодняшний день превращается в некое всеобъемлющее настоящее, где смешиваются все виды деятельности, где горизонты близки и обозримы и позволяют увидеть все или почти все, понять все или почти все. Но эти же картины открывают многое не только в сегодняшнем дне, но и в днях вчерашних, помогают восстановить ушедшие связи, наполняют смыслом описания путешественников (как прославленных, так и безвестных), которые побывали в этих местах прежде нас и видели почти то же самое, что и мы,- именно эти "почти", эти отличия, подчас едва заметные, снова погружают нас в ту жизнь, что текла здесь когда-то.

Итак, всякая "честная" история Франции должна открываться пестрым, цветным изображением этой страны. Как ни старается единая Франция подавить, оттеснить Францию многоликую, затушевать стремление ее областей и "краев" к самобытности, обманом сосредоточить внимание и расположение традиционной истории на себе одной, ей это не удается. Единой Франции не существует; говорить следует о многих Франциях. Более того, не существует и единой Бретани, перед нами - несколько Бретаней, несколько Провансов (в чем и уверял нас Жионо), несколько Буртундий, Лотарингий, Франш-Конте и Эльзасов...

Я полагаю, что неплохо знаю Франш-Конте. В 1926 году я впервые пересек эту провинцию пешком и на велосипеде в обществе трех однополчан, один из которых, ныне покойный, был географом⁷⁷. Мы начали путешествие в Вальдаоне, городке к юго-востоку от Безансона, известном своим военным лагерем. Побывав в Орнане - родном городке Гранвеля,- мы пересекли изумительную долину реки Лу, по длинному ущелью (cluse) Нантюа добрались до Вальзерины и Бельгарда, где в ту пору можно было увидеть чудесное зрелище Роны, исчезающей под камнями, затем долго странствовали по великому Жексу, который - высший из комплиментов! - показался нам таким же красивым, как Эльзас, и наконец не спеша поднялись к перевалу Фосий, вознаградившему нас видом на Женеву, раскинувшуюся вдали.

Впоследствии каждый или почти каждый год я отправлялся в горы Юра и всякий раз испытывал волнение и восторг, оказываясь в Арбуа и Шато-Шалоне, в Понтарлье и Сен-Клоде, Сент-Амуре и Руссах, на озере Сен-Пуэн и на крошечном озерце Силан... Мне даже кажется, что я узнал бы эти горы по одному только цвету их травы, где к густой, яркой, даже едкой, зелени примешивается легкая голубизна, тогда как поблизости, в Альпах, травы отливают желтизной... Разумеется, географическая карта, на которую нанесены долина Соны и плоскогорья Юра на западе, а также хребты Юра с их лесистыми склонами и лугами в ущельях на востоке (вспомните роскошную долину реки Эн),- карта эта дает лишь самое общее представление о тамошних "краях" и ничего не сообщает о чрезвычайном разнообразии их почв и климата, сельскохозяйственных культур и населенных пунктов. Возьмем, например, О-Ду и верховья Эна: долина Ромей непохожа на долину Мижу, а та - на долину Мьеж, но все эти крохотные "края" дополняют один другой и поневоле поддерживают более или менее тесные контакты⁷⁸.

Сходным образом нет никаких оснований толковать о едином и неделимом Провансе. Ни малейших оснований! Конечно, у Прованса свой климат, свое небо, свои деревья и травы, привыкшие к жаре, свои просторные и безлюдные пустоши (herms) - все это общеизвестно! Однако тройственное влияние Средиземного моря, Роны и могучей громады Альп, которые занимают едва ли не всю северную часть Прованса, лишает его монолитности.

Во внутренних районах Прованса мы повсюду встречаем одну и ту же картину: песчаные гряды и известняковые плато (известняк здесь твердый и залегает толстыми слоями), старые, еще не совсем размытые скалы, неширокие долины и равнины, а также низины вроде той, что окружает два древних массива - Мор и Эстерель. Однако причудливый, то и дело меняющийся рельеф заставляет забыть о повторяемости этих элементов провансальского пейзажа. В общем, самом общем виде о Провансе можно сказать следующее: с одной стороны - районы высокогорные и бесплодные, с другой - долины и их уголки, бассейны и берега рек, где, естественно, развивается земледелие.

Высокогорные районы - это первобытные дубовые и сосновые леса, маки и гариги^2*, девственные или возделанные человеком, причем возделанные рано или поздно приходят в упадок, "уступают место невзрачным ландам, где заросли молочая и асфоделей заглушают последние остатки злаков"⁷⁹. Тем не менее и высокогорные районы сыграли немаловажную роль в экономике древнего Прованса, о чем свидетельствует даже само их нынешнее прискорбное состояние. Еще в 1938 году один географ описывал "расположенные на севере горного хребта Сент-Виктуар густые заросли вечнозеленых дубов и дубов белых (chenes blancs de Sambuc), оживающих каждую весну; в этих уединенных местах все чаще появляются бригады наемных рабочих. У каждого свое дело: дровосеки рубят лес, обжигальщики извести собирают хворост для печей, где печется хлеб и обжигается известь, женщины, вооруженные деревянными молотками, обивают с веток кору, угольщики распиливают эти голые ветки, возчики доставляют кору на жонкские или пейрольские дубильные мельницы"⁸⁰. Этот рассказ о старинных провансальских ремеслах, ныне почти совершенно вышедших из употребления, позволяет понять, отчего деревни в Провансе прилепляются к склонам гор, а не строятся на их гребнях; все дело в том, говорит Пьер Гуру, что люди селятся на полпути между пашнями, раскинувшимися внизу, и лесами, растущими наверху⁸¹. Когда лес перестает приносить пользу, деревня начинает смещаться, "сползать" вниз. Есть и такие деревни, которые примостились на склоне между стремящимся вверх виноградником и злаками, произрастающими внизу.

Издревле в основании экономики Прованса, как и всего Средиземноморья, лежали три вещи: во-первых, хлебопашество, во-вторых, виноградарство, а также выращивание оливков и миндаля, в-третьих, разведение мелкого рогатого скота, прежде всего овцеводство. Низкорослым деревьям нужен каменистый, сухой грунт; пшенице идут на пользу весенние дожди, осенние же дожди благоприятствуют росту злаков в гаригах и ландах, где "находит себе корм мелкий рогатый скот"⁸². В конечном счете каждый "край" имел возможность существовать самостоятельно, как того и требовала древняя разобщенность Прованса.

Однако в XVIII веке перегородки между "краями" начали рушиться, что позволило каждому из них сосредоточиться на каком-то одном роде деятельности, так, в бассейне реки Арк выращивали хлеб, в окрестностях Арля разводили скот, от Касси до Тулона растянулись виноградники.

Возьмем, например, окрестности Лараня - высокогорный край в провансальских Альпах, между Систероном и горой Ванту в горной цепи Люр - странный край, который любил, знал и воспевал Жан Жионо. Современность дает себя знать и здесь, проявляясь в специализации. "Кому-то может показаться удивительным,- пишет Жионо,- что крестьяне в этих местах не идут за плугом; все дело в том, что здешние крестьяне - по преимуществу пастухи. Благодаря этому они стоят в стороне от технического прогресса (и выше его). Никто еще не изобрел машину, умеющую пасти овец... Землю здесь пашут лишь те, кто выращивает пшеницу, ячмень, картошку и овощи для себя и для своей семьи; по этой причине многие крестьяне и живут в одиночестве: одному человеку нужно так мало, что он может ковыряться в земле не больше месяца в году"⁸⁴. Овцеводство - типичная для древних "краев" форма связи с окружающим миром.

Сходным образом не существует единой Нормандии; Нормандии по меньшей мере две: Верхняя Нормандия, доминанты которой - Руан и море, и Нижняя, чей центр - Кан и его плодородные окрестности.

Мадри, Небур, Румуа, Уш, Бессен, Ульм, Сеуа, окрестности Алансона, окрестности Фалеза, Иемуа, Пассе, канская равнина, Авраншен, Ботуа, Корлуа... Фредерик Госсен совершенно прав: "Каждый "край" [в Нормандии] порождает определенный тип человека и определенный образ жизни. Край неотделим от своей истории"⁸⁵. Впрочем, верно и обратное: история каждой местности порождает определенный тип человека, определенный пейзаж, скрепляет "край", сообщая ему устойчивость. Разумеется, безудержная, стремительная урбанизация смазывает некоторые из древних различий, но зачастую действие се остается сугубо поверхностным.

Если задаться целью определить, какая из наших провинций наиболее богата "краями", первое место займет Гасконь (см. карту на с. 30), а второе - Шампань. Гасконь - целая колония "краев"-полипов, общим числом не меньше тридцати. Как пишет Эрве Филипетти: "Если некоторые из них сохраняют старинное название и признанные всеми границы (назовем такие края, как Порсьен, Пертуа, Ремуа, Сенонэ или Бассиньи), то другие уже не воспринимаются в качестве живых и самобытных общностей: кто ныне вспоминает о краях Арсезэ, Бриеннуа или Атенуа"⁸⁷, а также о краях Провинэ или Валлаж?.. Быть может, наряду с брошенными деревнями существуют и брошенные "края"? Края, чьи территории и границы следовало бы восстановить путем обстоятельных и, главное, незамедлительных изысканий?

А разве самые маленькие территориальные единицы не делятся в свою очередь на участки еще меньшие? Лаведан - бассейн горной речки По, протекающей в Пиренеях и их предгорьях, состоит из семи "краев", которые зовутся долина Бареж, долина Котре, долина Азен, Эстрем де Саль, Басюргер, Давантег, Кастеллубон...⁸⁸

Так что поостережемся соглашаться с торопливыми авторами, уверенными, что наши старинные провинции ныне составляют единое целое.

К примеру, Анри Фосийон, исследуя романское искусство, пришел к выводу, что Бургундия "в течение полутора веков ее существования состояла из трех различных частей, оставаясь, впрочем, единой"⁸⁹. Если заниматься только романскими церквями, Бургундию в самом деле можно назвать состоящей из трех частей, если же обратиться к ее истории и географии, утверждение это следует признать ложным. Как показывает карта, сделанная на основе исследований Анри Венсено⁹⁰ (с. 33), Бургундия - конгломерат множества различных "краев". О "единстве" ее позволительно говорить лишь постольку, поскольку позволительно говорить о единстве всей Франции. И та, и другая существуют одновременно на нескольких уровнях; обе - своего рода пирамиды, вершиной которых является единичное, в основании же покоится множественное.

Итак, я считаю важным и полезным повторить еще раз, как можно более настойчиво: "Не забывайте, что Франция - это разнообразие",- так Андре Зитфрид неустанно твердил своим ученикам: "Не забывайте, что Англия - это остров".

Пуститься в дорогу и собственными глазами увидеть, что такое - разнообразие. Однако какой толк рассуждать о разнообразии Франции - его следует увидеть, увидеть собственными глазами, насладиться его красками, запахами, потрогать его своими руками, больше того, узнать, каково оно на вкус, поев и выпив в местном кабачке. Мишле, если говорить языком Ролана Барта⁹¹, уплетает за обе щеки не только историю Франции, но и саму Францию; кажется, он никогда не переставал по ней путешествовать и ею кормиться. Той же страстью был охвачен Люсьен Февр. Не чужд ей и я.

Не стану говорить о самолетах: с некоторых пор они взмывают слишком высоко, но автомобили сегодня сильно облегчают дело нам, любителям путешествий; главное - не слишком доверять горным дорогам, хотя и среди них есть великолепные, например, та, что ведет из Женевы в Анмас и Бонвиль через Фосиньи, а затем, поддерживаемая гигантскими опорами, вьется над пропастью до самого Шамони и Монбланского туннеля... Самые лучшие, самые красивые - проселочные дороги: они проложены так замечательно, что следуют за всеми неровностями местности и дают исчерпывающее представление о ее рельефе. Останавливайтесь почаще. И - если, конечно, вы разделяете мои личные пристрастия,- обращайте особенное внимание на стыки, пограничные зоны. Замечайте, например, в каком месте меняется форма крыш или материал, из которого они сделаны, в каком месте колодцы - эти бесценные свидетели, к которым, увы, мало кто прислушивается,- начинают выглядеть по-иному; присматривайтесь к амулетам, защищающим - как в Эльзасе, где они встречаются на каждом шагу,- дома от сглаза; задавайтесь вопросом, отчего в Шампани причудливыми флюгерами увенчаны все крыши без исключения, а в Лотарингии флюгер - верный знак того, что перед тобою - помещичья усадьба или дом зажиточного крестьянина (в моей родной деревне флюгер украшал один-единственный дом). Быть может, шампанские крестьяне и ремесленники стремятся таким образом взять запоздалый реванш, провозгласить социальное равенство, а заодно объявить всему миру о роде своих занятий? Однако почему же тогда мы не встречаемся с этим явлением нигде, кроме Шампани?

Итак, вот мой совет: ищите расхождения, контрасты, сломы, границы. Ибо если нам "понятие границы между мелкими "краями" кажется устаревшим и искусственным... то деревенские жители считают его само собой разумеющимся. Земледельцы постоянно сталкиваются с ним в своей повседневной практике: соседний "край" начинается на другом берегу ручья, за лесом, под горой"⁹². Я заимствовал эти строки из книги Эрве Филипетти, посвященной крестьянским домам,- прекраснейшей книги (я говорю и об иллюстрациях, и о тексте) из всех, какие можно прочесть о старинной Франции; автор ее ведет речь о тех границах, или, лучше сказать, о тех футлярах, внутри которых сохранились до наших дней деревенские формы бытия; он рассматривает дом в его связи с окружающим пейзажем, почвой, климатом, подручными строительными материалами, социальным устройством деревни, родом сельскохозяйственных культур, в этой деревне выращиваемых. Он поистине воскрешает прежнюю жизнь.

Вообразите себе, что вы прощаетесь с темными елями, идущими под уклон лугами и вьющимися меж обрывистых склонов дорогами Юра и внезапно выезжаете на низкую и плоскую Бресскую равнину, поросшую травой, усеянную водоемами, прошитую стройными рядами деревьев,- тотчас просторные, массивные, приземистые дома с высокими каменными стенами и сараи с широкими полукруглыми козырьками над входом, характерные для департамента Юра, уступают место бресским кирпичным фермам с деревянными стойками и черепичными крышами, с которых свисают рыжими гирляндами початки кукурузы. В мгновение ока вы попадаете в другой мир.

Или, например, вы едете из Парижа в Орлеан; за Этампом вы покидаете зеленеющую долину реки Жюин (некогда судоходной и окаймленной мельницами): подождите немного - и глазам вашим предстанет плоскогорье Бос с его широкими горизонтами, нескончаемыми полями пшеницы, колосящейся ровными рядами, и лугами, заросшими пунцовым клевером. Назовем ли мы его самым прекрасным плоскогорьем в мире? Пожалуй; однако босские деревни, "обнесенные оградами, угрюмые, опустевшие (сегодня)"⁹³, где дома жмутся к колокольне, безусловно не назовешь самыми прекрасными деревнями в мире.

Иной раз достаточно проехать в машине четверть часа - и все меняется стремительно, словно в театре за время антракта. Быть может, вам довелось служить в армии, и вы знаете, причем знаете даже слишком хорошо, большой военный лагерь Майи, находящийся в так называемой "бесплодной Шампани". Вам случалось шлепать по той молочной жиже, в которую дождливой порой превращается не прикрытый перегноем мел, случалось увязать в ней. Я как сейчас вижу белесые следы наших старых солдатских башмаков... Еще в XVIII веке путешественники, побывавшие в этой местности, которую некогда называли Верхнею Шампанью⁹⁴, отмечали, что здесь совсем нет деревьев, редко встречаются водоемы, а поля простираются, "насколько хватает глаз". Пожалуй, эта "меловая пустыня" " даже сегодня ошеломляет путешественника, особенно если он попадает сюда из шампанских виноградников, произрастающих на западе, на краю скалы под названием Иль-де-Франс. Однако и среди этой бесплодной Шампани встречаются несколько долин, где на берегу реки или озера, на зыбкой наносной почве, в окружении соседних безлюдных меловых плато, поросших травами (des savarts), стоят деревни - однообразные ряды угрюмых домов, обшитых деревом или обмазанных землей. В старину жить здесь было нелегко; впрочем, отыщем ли мы в старинной Франции такие места, где жизнь казалась медом? Лесов поблизости пет, поэтому крестьяне "топили печи, где пекли хлеб, соломой, подобранной на пшеничных и ржаных полях (в ту пору и пшеницу, и рожь жали серпом); в Бри или в каком-нибудь бокаже они покупали двадцать пять, от силы тридцать вязанок дров, стараясь потратить как можно меньше денег; самым бедным приходилось топить печь сухой листвой, корешками люцерны, чертополохом, гречишной соломой, ботвой сурепки... Старые люди еще помнят времена, когда им приходилось укрываться от холода в винных погребах или стойлах"⁹⁵. Еще вчера бесплодные меловые земли (des savarts) пребывали в запустении, но сегодня, избавленные от низкорослых сосен (посаженных в XIX и XX веках), неустанными стараниями превращенные в пахотную землю, они становятся, благодаря удобрениям и современным сельскохозяйственным орудиям, превосходными пшеничными полями⁹⁶.

Однако, поскольку Шампань все еще остается областью разительных контрастов, достаточно сделать несколько шагов на восток, чтобы из однообразной меловой пустыни перенестись в Шампань влажную, глинистую, которая оправдывает свое название^3*, ибо изобилует луговой зеленью, лесами, реками, никогда не высыхающими до конца болотцами и домами, которые, страдая от постоянных дождей, зябко кутаются в дранку или причудливую деревянную чешую. Если же вы не остановитесь и тут, очень скоро взору вашему предстанут Аргоннские холмы - мрачные лесистые громады, где деревни прячутся глубоко В чаще; Аргонны кажутся надежной крепостной стеной, но только на первый взгляд: сегодня не существует таких Фермопил, которые могли бы сберечь Францию!

Меж тем, если вам еще не надоели резкие перемены декораций, поезжайте на север, в сторону Арденн, или на юг, в сторону Отского леса, или же отправляйтесь в Париж, стоящий на краю плоскогорья Бри (представляющего собою часть той скалы Иль-де-Франс, о которой я уже упоминал) - Бри с его прославленными виноградниками и каменными домами, теснящимися среди кудрявой зелени.

Но сюрпризы не кончатся и на этом; с пикардийских меловых плато, как нельзя более пустынных (разве что кое-где на горизонте мелькнет одинокое дерево) спуститесь в долины, которые много веков назад облюбовали для своих стоянок первобытные люди; здесь вы найдете море зелени, раскидистые кущи, спящие воды; долгое время по этим заболоченным берегам Соммы проходила граница Франции,- граница, увы, весьма непрочная! В 1557 году, несмотря на мужественное сопротивление Колиньи, испанцы завладевают Сен-Кантеном; в 1596 году они захватывают Амьен, который не без труда отбивает у них год спустя Генрих IV; в 1636 году, на втором году очередной войны, испанцы доходят до Корби, и весь Париж, вспыхнув, словно бочка пороха от искры, берется за оружие...⁹⁶ Конечно, крепости тут стояли скверные; довольно было пушечной канонады, пробоины в стене, решительного приступа, чтобы сломить сопротивление их защитников; ядра долетали до центральной площади. По сути дела, крепости эти играли роль часовых, способных продержаться от силы несколько дней. От них ждали одного - сигнала тревоги.

Недавно я совершил поездку из Бона в Везде через Отен, а затем не спеша пересек Морванский национальный парк. Венские виноградники - прекраснейшие в мире - не только радуют глаз, но и служат источниками множества других удовольствий. Но вот городок Ноле (старинный рынок, церковь, дома XVI века) - это Центральный массив, то есть совсем другой мир, где виноградники редки, где на просторных лугах, пересеченных рядами деревьев или изгородями, пасутся стада белоснежных шаролеских быков. Здесь мы словно переносимся в прошлое. В Отене с его тихими старинными улочками это ощущается еще сильнее. Однако если в Отене и его окрестностях путешественник испытывает чувство довольства и безопасности, то, приближаясь к озеру Сеттон перед плотиной в долине реки Кюр, по которой в недавнем прошлом сплавляли лес в Париж, он мрачнеет... Даже ясным октябрьским днем Морванский национальный парк выглядит темным; перед вами стеной встает лиственный лес, на который то тут, то там наступают полки хвойных деревьев... Эти безмолвные леса, пересеченные пустынными тропами, вдоль которых растут папоротники, уже в сентябре не зеленые, а бурые, кажется, не приносят человеку совсем никакой пользы. Рядом с высоченными штабелями дров я не заметил ни одного рабочего; единственный механизм был выключен. Время от времени между холмами попадаются открытые пространства, занятые пахотными землями (des ouches). Посреди каждого такого участка виднеется деревушка, состоящая из трех-четырех домов, причем чем дальше на север, тем чаще оказывается, что дома эти крыты не черепицей, а шифером. Небогатые здешние деревни окружены редкими пшеничными, ржаными, картофельными полями, чаще же всего - бесконечными лугами, вдоль которых тянутся изгороди из кустарника, а иногда и ряды деревьев,- одним словом, мы видим здесь бокажи, подобные тысяче других бокажей Западной Франции, орошаемой атлантическими дождями. Здесь нет больших городов, способных сдвинуть жизнь с мертвой точки. Те, которые могли бы сыграть эту роль,- Отен, Аваллон, имеют, по правде говоря, более тесные связи с областями вне Морвана, чем с ним самим. Неужели, спрашивает Жаклин Боннамур⁹⁷, написавшая об этой далеко не благословенной местности превосходную диссертацию, Морван следует считать "проклятым краем"? Поскольку больше чем за полвека до того, как Жаклин Боннамур создала свой труд, Морван стал предметом другой диссертации, также весьма замечательной⁹⁸, мы имеем возможность сравнить его состояние в две разные эпохи и проследить за недавним вырождением этого района: население его уменьшилось больше чем вполовину, и сегодня полноправной хозяйкой здесь сделалась природа. Видаль де ла Блаш утверждал, что Морван можно понять, лишь взглянув на него с вершины холма Везле, одного из тех известняковых холмов, что возвышаются на подступах к Морвану. С этой обзорной площадки Морван напоминает гору, каковой на самом деле не является (его максимальная высота всего 902 метра). Однако еще в конце зимы, когда в Везле и Отене уже зацветают фруктовые деревья, он еще дремлет под покровом снега и льда.

Разумеется, изумленные возгласы, которым я отдал в этой главе щедрую дань, не способны заменить географических наблюдений. Однако они помогают напрячь внимание и до глубины души проникнуться убеждением, что территория наша по природе своей глубоко разнообразна. Этой идее, этому наваждению не остался чужд даже Эрнест Ренан, отнюдь не географ по призванию. В сентябре 1852 года, оставив Сет с его суровым средиземноморским климатом, он добирается до Тулузы и Гаронны. "Кругом все зеленеет,- пишет он,- оливковых деревьев не видно, вместо провансальских горных потоков, пересыхающих летом, я вижу полноводные реки, орошающие окрестные поля, вместо провансальских виноградников, сплошь усыпанных гроздьями, виноградные лозы, похожие на те, что растут у нас на севере"⁹⁹.

О двух самых сильных своих потрясениях я расскажу совсем коротко. Первое я испытал в прошлом году, когда ехал по долине реки Тет, текущей в Руссийоне, в крае Конфлан: после растянувшихся на многие километры виноградников, разбитых в сухой средиземноморской почве, посреди каменистых гариг, я внезапно обнаружил за поворотом дороги пейзаж Верхней Савойи с ее лугами и тесными громадами высоких хвойных лесов... Другим потрясением я обязан прочитанной книге. Жан Жионо посвятил несколько поразительных страниц, посвященных югу Камарги, ее дикой части, которую тем, кто едет на машине через Арль, как все обычно и поступают, трудно и даже почти невозможно рассмотреть как следует. Этот край изобилует насекомыми, птицами, слетающимися сюда со всех концов света, ящерицами и змеями; здесь повсюду струятся реки, здесь ноги вязнут в песке, здесь живут дикие животные - быки и лошади, и дикие, по крайней мере на первый взгляд, люди, которые строят себе белые домики-кубы, похожие на "кусочки рафинада"¹⁰⁰. Такая Камарга возбуждает мое любопытство куда сильнее, чем недавно разбитые здесь бахчи или сине-зеленые рисовые поля, пребывающие в запустении и подвергающиеся нападению тучи розовых фламинго.

Впрочем, довольно; конечно, я описал далеко не всю Францию - куда там! - ведь я не сказал ни слова ни о Бретани, ни о берегах Луары, ни о Пуату, ни о Гийенне, однако это дело поправимое, тем более что у всякого читателя наверняка имеется своя кладовая образов и потрясений, всякий хранит в душе свои воспоминания, не совпадающие с моими, но их подкрепляющие. Я хотел лишь очертить общие контуры проблемы. Удалось ли мне задуманное?

1* Тем более (лат.).

2* Гарига - сообщества низкорослых вечнозеленых кустарников, полукустарников и многолетних трав на сухих каменистых склонах нижнего пояса гор Средиземноморья. (Ред.)

3* От слова champ - поле. (Ред.)