Фернан Бродель

ЧТО ТАКОЕ ФРАНЦИЯ?

Книга 1. Пространство и история

К оглавлению

ГЛАВА ВТОРАЯ

НАСЕЛЕННЫЕ ПУНКТЫ: ДЕРЕВНИ, ГОРОДКИ, ГОРОДА

Франция - это и множественное число, и единственное; ей присуща и тяга к разнообразию, живучая, как репейник, и тяга к единству, являющаяся разом и стихийным порывом, и результатом сознательного напряжения воли; так было испокон веков, так, вероятно, будет вечно. Больше, чем любая другая страна, Франция разрывается между этими двумя полюсами, и большинство ее пружин натянуты до отказа именно из-за этого внутреннего противоречия.

Историкам необходимо учитывать разом обе стороны французской жизни и остерегаться односторонности суждений. Эрве Ле Бра и Эмманнюэль Тодд совершенно правы, когда утверждают наполовину в шутку, но наполовину и всерьез, что Франция - страна невозможная, что ее приходится выдумывать; с другой стороны, она существует уже много веков, она - не миф, больше того, она выдумала себя сама, и притом давным-давно. Жан Поль Сартр однажды заметил мимоходом, что Франция "необъединяема"²⁴⁹ это разом и верно и совершенно неверно: хотя ей и трудно быть единой, она все же не решилась бы разделиться на несколько частей, да и не смогла бы этого сделать. Ее политическое и культурное единство - вероятно, одно из самых древних в Европе, чтобы не сказать - самое древнее. Его создали многие тысячи безвестных, бессознательных сил, которые историки далеко не во все эпохи умели оценить по заслугам.

Я сам начал с утверждения о том, что "Франция значит разнообразие", и поступил так, не буду скрывать, с наслаждением. Я люблю это лицо Франции, люблю еще и за то, что красота его избавляет меня от необходимости рассуждать на грустные темы.

Однако во второй главе мне придется перейти от множественного числа к единственному, взглянуть на проблему с другой стороны и увидеть Францию как единое целое, а затем, если возможно, понять, как единство Франции воплощается в ее повседневном бытии, какие глубинные силы его созидают. Ибо Франция - детище не только "сорока королей, строивших французское королевство тысячу лет". Короли - самые прославленные, но далеко не единственные творцы этого государства.

Частично Франция создала себя сама. Ведь пространство не только разъединяет, но и объединяет, поскольку разъединенность рождает множество дополнительных потребностей; например, хлебные районы нуждаются в районах животноводческих, а животноводческие - в хлебных; хлеборобы зависят от виноделов, но и виноделам не прожить без хлеборобов. Сходным образом, когда между собой соседствуют "группы людей, решительно несхожие ни языком, ни культурой, ни материальной цивилизацией, ни уровнем технического развития"²⁵⁰, соседство это нередко приводит к взрывам, устраняющим множество препятствий. Говоря короче, какими бы разными и даже враждебными друг другу ни были малые или большие людские коллективы, они никогда не замыкаются целиком в свою скорлупу, не отгораживаются от соседей неприступными стенами. На практике полная автаркия невозможна. Чтобы жить, необходимо хоть немного сообщаться с внешним миром.

По свидетельству современника, в августе 1721 года "в Провансе [где свирепствовала чума, завезенная из Марселя] был десяток деревень, не затронутых болезнью, однако... жители их страдали от голода и нужды, не имея возможности купить необходимую провизию, поскольку на всех дорогах несли караул войска, под страхом смерти запрещавшие местным жителям покидать родные деревни, а посторонним - проникать в них"²⁵¹ Тем не менее чума (то было ее последнее нападение на Францию) в своей слепой ярости вырвалась в то лето за пределы Прованса, и волны ее докатились до Дофинэ и даже до Лангедока. Французская армия буквально сбилась с йог, борясь с безжалостным и коварным врагом. Спастись можно было одним-единственным способом: строя линии обороны, плотины, преграждающие путь заразе. Однако нормальное существование деревень, городов, целых районов оказалось по этой причине под угрозой. Тем же самым летом 1721 года обитатели Дофинэ жалуются: санитарный кордон лишил их связей с внешним миром, а для них это поистине хуже смерти²⁵². Через несколько месяцев маршал герцог де Бервик получает от двора приказ "провести линию между Верхним" и Нижним Лангедоком, и весь Лангедок охватывает паника; в дело вмешиваются тамошние штаты, их депутаты уверяют, что, если страшная мера не будет отменена, обеим частям провинции грозит "неминуемый" голод,- и добиваются своего.

Вправе ли я думать, что подобные эпизоды дают некоторое представление об интересующей нас проблеме? Для того чтобы развиваться нормально, жизнь каждого уголка Франции должна быть открыта внешнему миру, связана с жизнью соседей. Глубинная история Франции изобилует этими безмолвными и продолжительными связями, приводящими в равновесие всю систему. По сути дела, связями этими никто не управляет: они устанавливаются сами собой и прошивают пространство насквозь, воссоединяя различные его части.

Животворная основа всей пирамиды - население деревень и городков. Модель здесь одна на всю страну: на равном расстоянии от городка, куда крестьяне съезжаются на рынок, расположены по окружности, словно маленькие планеты вокруг своего солнца, деревни. Все вместе - городок и примыкающие к нему деревни - образуют кантон. В свою очередь, кантоны, низовые административно-территориальные единицы, располагаются вокруг более или менее развитого города; этот не слишком протяженный участок земли мы, вслед за Люсьеном Галлуа и географами его поколения, называем "краем". Края же с большим или меньшим успехом, с большей или меньшей охотой группируются вокруг города, достаточно развитого, чтобы играть роль центра области или провинции (далеко не все города годятся на эту роль). Венчают всю эту конструкцию, рано или поздно непременно создающуюся и достигающую определенного совершенства, национальный рынок, нация.

Впрочем, национальный рынок возникает лишь при наличии большого, могучего города, существующего в благоприятных условиях и умеющего это использовать. Париж очень скоро сделался из-за своих размеров урбанистическим чудовищем, однако увлечь за собой всю Францию ему удалось далеко не сразу. Мотор более или менее годен для выполнения поставленной задачи, но машину нещадно трясет. Разве не таким образом развивалась испокон веков и развивается по сей день история Франции?

I

НАЧНЕМ С ДЕРЕВЕНЬ

Если принять за аксиому, что в строении Франции есть некая система, в первую очередь придется разъять ее на части и описать. Затем - но этим я займусь уже за пределами данной главы, содержащей лишь подступы к решению проблемы,- я попытаюсь показать эту систему в действии, выяснить, в какой мере она стремится если не ликвидировать, то хотя бы сгладить французское многоцветье. Можно сразу сказать, что это ей удается не полностью: многие связи непрочны и недолговечны. При натяжении они рвутся.

Данная глава - не что иное, как предварительные замечания, цель которых - не исчерпывающее объяснение, но лишь общее описание. Мы предпримем первую, пробную вылазку. А поскольку система наша состоит из нескольких уровней, начать будет логично с основания - деревень и деревушек, которых во Франции десятки тысяч.

Разнообразие деревень и их общий знаменатель. Типичной французской деревни не существует. Деревни во Франции подразделяются на целый ряд типов: разнообразие правит бал и здесь.

Причин тому множество. Первая: у каждой деревни своя специализация; в одних районах разводят скот, в других сеют пшеницу, в третьих выращивают виноград, оливки, шелковицу, каштаны, яблоки. Возьмем один пример из сотни возможных; вот деревня виноградарей - разве не узнаете вы ее с первого взгляда? Она "с тем большей охотой экономит драгоценную землю, что не боится полумрака и прохлады, полезных для винных погребов; дома в такой деревне стоят очень близко один к другому. Деревня же хлеборобов, напротив, привольно раскидывается по широкой равнине"²⁵³. А в некоторых краях к домам пристроены мастерские, где трудятся ткачи, сапожники или шорники... Не забудем и о разнообразии архитектурных традиций (дома с внутренним двориком или без него), строительных материалов, климата и водоснабжения: провансальская деревня взбирается по склону вверх, ее узкие улочки прячутся от солнца и ветра, а в лотарингской деревне стоящие впритык дома выходят на широкую улицу, являющуюся по совместительству скотным двором; полная противоположность им обеим - бретонская деревня, разбросанная, раздробленная, где каждый дом приютился в центре усадьбы. И так далее.

Последние два примера - бретонская деревня и деревня лотарингская - подводят нас к вопросу о концентрированности и разбросанности населения в сельской местности, вопросу часто затрагиваемому, но, по правде говоря, довольно смутному и, без сомнения, неразрешимому, поскольку истоки, причины сосредоточения и рассредоточения деревенских жителей по большей части остаются от нас скрыты. Здесь мы имеем дело с той самой историей в широком смысле слова, которая раскрывает далеко не все свои тайны.

Андре Делеаж предпочитал говорить не о большей или меньшей концентрированности населения, но о частоте и разреженности застройки (habitat espace / habitat rapproche)²⁵⁶. А Карл Лампрехт (1878), рассуждая о далекой эпохе, когда действовал салический закон, выдвинул оппозицию: Dorfsystem/Hofsystem " - система деревень и система ферм²⁵⁷, причем следует непременно учитывать, что обе "системы" возникли еще прежде, чем салические франки обосновались на землях к югу от Шельды²⁵⁸.

Самый расплывчатый и самый неудобопонятный термин, который обозначает нечто среднее между фермой и деревней,- это деревушка, или, иными словами, несколько вместе или отдельно стоящих домов.

Нельзя ли предположить, что в районах неплодородных, с каменистой или малопригодной для обработки почвой, как, например, в руссийонском Аспре, где живу я, ферма или хутор являются простейшим способом использовать узкие клочки пахотной земли? Согласно переписи 1891 года, во Франции имелось 36 144 коммуны (городов, городков и деревень, больших и маленьких) и 491800 "деревушек, деревень и секций коммун", за названием которых скрывались чаще всего "отдельно стоящие дома". Таким образом, на каждую низовую единицу административно-территориального деления приходится в среднем более тринадцати хуторов²⁵⁸. Это среднее число, впрочем, мало что значит само по себе, ибо степень рассредоточения населения по территории далеко не везде одинакова. Скоро мы вернемся к этому вопросу (см. карты на с. 107).

Пока же уточним, что в жизни частая застройка отличается от разреженной далеко не так четко, как в нашем воображении, которое рисует, с одной стороны, группу домов, жмущихся к стоящей посередине церкви, а с другой - фермы, расположенные вдалеке одна от другой, каждая на отдельном участке земли. Разреженная застройка бывает по меньшей мере двух типов: в первом случае перед нами деревня, которую окружают отдельно стоящие дома (как правило, фермы), во втором - некое созвездие ферм и деревушек, практически лишенное центра.

Даже там, где дома стоят довольно кучно, как, например, в Лотарингии, деревни непременно окружены несколькими хуторами, а то и деревушками. Начиная с XV века в восточных провинциях помещики, страдая от девальвации денег (поскольку арендаторы вносили арендную плату наличными, владельцы земли оказывались в проигрыше), искали и находили дополнительные источники доходов за пределами деревень. Так возникали новые хозяйства - либо в помещичьих "заказниках", либо на необработанных, ничейных землях, расположенных между двумя деревнями, либо на землях заброшенных.

Так же обстояло дело в беррийской Шампани, где "в течение всей Столетней войны брошенные земли распахивались заново"²⁵⁹. Так же обстояло оно в самых разных уголках Франции и позже, в середине XIX века, когда начали широко распространяться капиталистические фермы, сделавшиеся при Второй Империи активнейшими центрами французской деревенской жизни и эксплуатации крестьян, тем более что по причине резкого увеличения рождаемости в начале XIX века свободная рабочая сила в сельской местности имелась в избытке. А разве сходные процессы не протекали по тем же или по иным причинам в Западной Пикардии, в некоторых районах Нормандии, на "пуатевенской равнине"? Здесь встречаются довольно крупные деревни, от которых отпочковываются фермы и даже целые деревушки²⁶⁰.

В других местах картина иная: фермы, расположенные на почтительном расстоянии от деревни или небольшою городка, описывают вокруг них почти непрерывный крут. Так устроены деревни в провансальской части долины Роны или в Нижнем Провансе, омываемом морем (не будем сейчас касаться Верхнего Прованса, территория которого внедряется в Альпы; здесь редкая застройка в четком виде имеется только на высокогорной равнине Барселоннет²⁶¹). В Нижнем Провансе словами "гумно" (grange), "бастида" (bastide) и "хутор" (mas) часто обозначают одно и то же - дом арендатора, стоящий на арендуемой им земле; рядом довольно часто располагается жилище владельца земли - примерно как в Тоскане или на плантациях Нового Света.

"Исторический атлас Прованса" дает нам довольно ясное представление об устройстве крупной деревни на примере деревни Ронь, расположенной к северу от Экса, несколько в стороне от левого берега Дюрансы и "как бы прилепившейся к обнаженным скалам Люберонской горной цепи"²⁶². Еще в 1954 году в Роне на 610 человек, живущих поблизости один от другого, приходилось 363 человека, живущих отдельно, итого - 973 человека. Прежде население деревни было более значительно (1652 человека в 1765 году, 1561 человек - в 1855 году, 1052 - в 1952-м), и в Восточной Франции Ронь по праву назывался бы городком, что объясняло бы непомерную величину принадлежащей ему территории (8166 гектаров)... Но в данный момент нас интересует не название деревни, но отток жителей на окраины принадлежащей ей территории, которую окаймляют и защищают "горы" Нижнего Прованса; в 1485 году здесь имелось пять бастид, в 1500 году их стало пятнадцать, и на этом рост числа хуторов не остановился, что способствовало превращению здешних хозяйств в хозяйства "капиталистические", на радость городским землевладельцам. Превращение это схоже с теми процессами, что свершались в XIII веке в окрестностях Флоренции, и с теми, которые, по-видимому, происходили в некоторых уголках Франции, например, в болотистом пуатевенском краю Гатин, подробно исследованном доктором Мерлем²⁶⁵.

Не менее выразительный пример являет собой другая провансальская деревня - Гареуль, расположенная в 15 километрах к югу от Бриньоля; в нашем распоряжении имеется посвященная ей работа, выполненная с исключительной подробностью и обстоятельностью²⁶⁶. В XVI столетии деревня эта еще только "пускается в путь", иначе говоря, жители ее начинают отселяться на хутора. Можно ли утверждать, что процесс этот обязателен для любой местности и в данном случае нам просто-напросто предоставляется возможность уловить самое его начало? Вправе ли мы делать обобщения на основе одного этого примера? По-видимому, постройка хуторов и бастид - результат дробления деревенской территории, или, вернее, ее разрастания, колонизации пограничных земель, ибо хутора и бастиды строятся, как правило, на залежах, вдали от центра деревни, вблизи скудных пастбищ - из чего следует, что в строительстве этом заинтересованы прежде всего скотоводы. Как бы там ни было, хутора и бастиды никогда не обретают полной независимости от деревни, которая сравнительно с ними выглядит гигантским чудовищем. Очевидно также - и пример Гареуля доказывает это неопровержимо,- что отдельно стоящая ферма почти всегда является плодом "капиталистического" влияния соседних городов. В дальнейшем "ферме" приходится черпать рабочую силу из той самой деревни или того самого городка, от которых она отпочковалась; целое лето "хозяева" (menagers) или владельцы окрестных ферм утром нанимают себе работников на день, примерно так же, как это делается в Андалусии или на Сицилии. Отсюда - очевидный парадокс: сельскохозяйственные рабочие живут в среде, очень близкой к городской, и, следовательно, постепенно проникаются городской культурой, тогда как землевладельцы в Провансе чаще всего проживают в сельской местности. Одним словом, в Провансе хутора располагаются исключительно на периферии, и процесс их образования предельно ясен.

В других местах процесс этот подчас затрагивает центральную деревню и едва ли не наполовину разрушает ее, превращая всю деревенскую территорию в созвездие отдельно стоящих хуторов. Так, в частности, обстоит дело во многих районах Центрального массива. 29 марта 1709 года, в разгар восстания камизаров, некий бригадир получил от маршала Монревеля приказ "схватить всех жителей коммуны Миале, состоящей из семи деревушек, включая приход"²⁶⁶. Так же обстоит дело в лесистых частях Армориканского массива или Нижнего Лимузена.

Армориканский массив представляет собою множество "огороженных полей" - более или менее обширных участков, посреди которых стоят дома, а кругом идут земляные насыпи, засаженные деревьями. Каждая из этих территориальных единиц существует самостоятельно; в недавнем прошлом крестьяне здесь не только сами изготовляли сельскохоэяйственные орудия, но также шили себе одежду и тачали обувь... Впрочем, посреди территории, занимаемой этими хуторами, сохраняется деревушка или деревня, которую местные жители часто называют городком, вкладывая, однако, в это слово совсем не тот смысл, какой подразумевается в других уголках Франции.

Как бы там ни было, долгое время центр этот, представляющий собою приходскую церковь в окружении нескольких домов, оживлялся только раз в неделю, в базарный день или во время неизменно шумных ярмарок. Однако постепенно между привилегированными обитателями "центра" и крестьянами, живущими на хуторах, не могли не возникнуть значительные социальные различия - источник неравенства. Письмо от 26 февраля 1790 года извещает о незаконном назначении на пост мэра коммуны Шатонеф-дю-Фау (департамент Финистер) "крестьянина, живущего далеко от города [подчеркнуто мною.- Ф. Б.] и еле-еле умеющего поставить свою подпись"²⁶⁸. "Уединенная жизнь земледельца [бретонского],- поясняет другой текст того времени,- и привычка говорить на своем [нижнебретонском] языке, который мало кому понятен и на котором печатается мало книг, еще долго будут препятствовать распространению просвещения и прогрессу цивилизации в Бретани"²⁶⁹.

Есть ли какая-нибудь закономерность в устройстве бокажей хотя бы в департаменте Мен? Если верить Роберу Латушу²⁷⁰, появление бокажей восходит к XI веку, когда в Мене, как и повсюду в Европе, наблюдался резкий прирост населения. Но чем объясняется столь значительная разница между армориканским западом и, например, хлебными равнинами и плато севера и востока Парижского бассейна? Отчего, с одной стороны, мы видим редкую сеть деревень, где дома строятся на большом расстоянии от центра, часто вполне ничтожного, а с другой - большие деревни, где дома прижаты один к другому, а кругом простираются бескрайние поля - openfield^1*?

По мнению Робера Латуша, районы, ставшие бокажами, были первоначально обширными лесистыми территориями, землей "vacua ab omni habitatore humano" - свободной от людей. В эпоху, когда Галлия была римской провинцией, среди этого негостеприимного пространства лишь очень редко возникали villae - те крупные домены, которые с такой охотой изучал Фюстель де Куланж. Поэтому впоследствии и сеньорам, и монахам, затевавшим здесь какое бы то ни было строительство, приходилось начинать практически на пустом месте, с нуля²⁷¹. Или, по крайней мере, действовать в очень сложных условиях.

Главное проклятие западных бокажей - не пропускающая воду глина, которая служит первым препятствием для создания крупных крестьянских поселений. "Сеть влажных низин покрывает пахотные земли, разделяя их на отдельные небольшие клочки", сообщение затруднено отсутствием дорог, а глинистая почва очень неудобна для обработки: все эти причины до предела суживают "радиус удаления земледельца от его жилища"²⁷². Впрочем, так же нелегко было ездить и по овражистым дорогам Бретани. "В середине XIX века... в обширных корнуайских приходах поездка с отдаленной фермы в соседний городок в ненастную погоду занимала целый день - прежде всего из-за обилия рытвин на дороге"²⁷³. Конечно, "дренажные работы и прокладка вымощенных камнем дорог в большой мере сгладили еще в XIX столетии те неудобства, какими чреваты глинистые почвы, однако... деревенские поселения уже приняли к тому времени свой окончательный облик, отвечающий природным особенностям местности"²⁷⁴.

В конечном счете именно этот поразительный рост ландов, пустошей, объясняет громадную величину бретонских приходов (средняя их площадь во Франции в целом - 12-13 квадратных километров, в Бретани - 25 квадратных километров). Насчитывая от 2 500 до 5 000 жителей, они иногда - и совершенно безосновательно - зачисляются нашими статистиками в категорию городов. В XVII веке в Крозоне было от пяти до шести тысяч жителей, которые, однако, размещались на площади в сто квадратных километров²⁷⁵: разумеется, такую структуру "городской" не назовешь.

Для Нижнего Лимузена, приблизительно соответствующего нынешнему департаменту Коррез, характерны те же отличительные черты. Бедность почвы вынуждает людей селиться поодаль друг от друга. Однако на сходные природные условия люди реагируют по-разному, каждый по-своему. В Лимузене всякая коммуна, всякий приход представляют собой миниатюрный архипелаг, где острова беспорядочно разбросаны вокруг центра, зачастую весьма незначительного. "Клеткой сельского организма"²⁷⁶ оказывается здесь не столько городок (чтобы не сказать: крупная деревня), сколько деревушка. Иногда, объясняет Ален Корбен, такая деревушка состоит из "одного или двух десятков домов, разбросанных совершенно беспорядочно среди дворов и соединенных грязными улочками; бывают и такие деревушки, которые представляют собою просто-напросто четыре-пять ферм, выстроенных вдоль дороги или в виду перекрестка²⁷⁸. Некоторые из этих деревушек "превосходят по величине центр коммуны, однако не исполняют его функций: дело в том, что в этих краях мэрия, школа и церковь зачастую располагаются в разных концах коммуны"²⁷⁹.

Картина странная, но дающая весьма ясное представление о запоздалой, своеобычной сельской цивилизации, бывшей плодом и уделом этих крохотных деревушек, которые в старинных переписях именовались "секциями коммун". Здесь на хуторах жили патриархальные семейства, страшно дорожившие своей независимостью, здесь обитатели деревушек вели и ведут поныне некое коллективное существование, хотя бы потому, что сообща обладают некоей собственностью (которую не назовешь собственностью коммуны): как правило, это скверные земли, не разделяемые между крестьянами и используемые для выпаса скота либо сохраняемые про запас, на случай, если кому-нибудь из крестьян понадобится распахать на время дополнительный участок. Общественной собственностью являются и такие всем полезные вещи, как прачечная, пруд для разведения и ловли рыбы, печь, мельница для изготовления ржаной муки - основы крестьянской пищи... В подобных деревушках веками существовала собственная культура со своими незыблемыми особенностями, к числу которых относятся, например, долгие вечерние посиделки, устраивавшиеся с середины сентября до последнего воскресенья перед Великим постом,- обычай этот соблюдался так свято, что дожил до 1914 года и не забылся даже после Второй мировой войны. Посиделки длились три часа подряд и заканчивались лишь после того, как хозяин дома "засыпал головешки пеплом"²⁷⁹.

Таким образом всплывают и доходят до нас свидетельства давно прошедших, канувших в Лету эпох. Доходят далеко не всегда, что затрудняет любые попытки вникнуть в суть дела. А между тем деревни, деревушки, городки, отдельно стоящие фермы - это древние формы объединения людей, в которых запечатлевается не только история страны, но и века, тысячелетия ее доисторического существования. Это дыхание старины сбивает нас с толку, заставляет довольствоваться гипотезами.

Я полагаю, вслед за Пьером Бонно, что, прежде чем пустить корни, весь этот деревенский люд в течение многих столетий вел жизнь кочевую или полукочевую, которая во многих уголках Франции прекратилась лишь в VIII-IX веках после Рождества Христова. В других местах независимому существованию предшествовали века жизни коллективной и более или менее подневольной, причем подневольность эта кое-где сохранялась вплоть до XX столетия.

Недавняя статья Эмманюэля Леруа Ладюри и Андре Зисберга²⁸⁰ проливает свет на двойной смысл той границы, которую можно провести от Женевы к Э или Сен-Мало и которая, как показывают исследователи, отделяет зону густой застройки от зоны, изобилующей деревушками и хуторами (ср. с. 107). Ничего удивительного тут нет: граница эта раскалывала Францию надвое на протяжении всей ее истории; достаточно справиться с результатами переписи 1891 года, чтобы убедиться, что разделение на указанные зоны было зафиксировано и нанесено на карту еще тогда. Интереснее другое: отчего, например, на северо-востоке и на востоке деревни, названные по имени святых, встречаются крайне редко, тогда как во всех остальных районах Франции их множество. Все дело в том, что агиотопонимы - изобретение сравнительно позднее: они впервые возникают около VIII-IX веков, повсеместное же их распространение относится к Тысячному году, когда Европа начала становиться такой, какой мы привыкли ее видеть.

"Отсутствие святых" на севере и востоке Франции - признак безусловной древности здешних населенных пунктов, раннего подъема этих областей.

Подобное толкование возвращает нас к мнению нынешних специалистов по доисторическим эпохам, подтверждаемому и диалектологическими исследованиями Пьера Бонно; эта обширная зона Парижского бассейна, пишут они, была освоена очень рано, еще в IV тысячелетии до нашей эры, крестьянами - выходцами из Центральной Европы. Они рано начали внедрять здесь передовое по тем временам земледелие, связанное в основном с выращиванием злаковых культур, и расселяться так, как было принято в их родных краях,- крупными деревнями (от пятидесяти до двухсот жителей), где дома стояли поблизости один от другого, о чем свидетельствуют результаты раскопок. Ничего подобного не было на средиземноморском юге, где возникновение - впрочем, весьма раннее - земледелия не скоро заставило полукочевой народ отказаться от привычного образа жизни²⁸¹.

Иными словами, разнообразие способов расселения людей в сельской местности объясняется в очень большой мере превратностями истории, ее преждевременным или запоздалым движением вперед. Способы эти были порождением времени и плодом приспособления к окружающей среде, также крайне разнообразной; однако, раз сложившись, форма застройки, вопреки всем переменам и мутациям, настойчиво стремилась сохранить свой первоначальный вид.

Деревня: как она устроена. Если не обращать внимания на форму деревни и заняться лишь ее функцией, то окажется, что различия между разными деревнями не так существенны и что всякая деревня, большая и маленькая, "классическая" и та, что состоит из хуторов, mutatis mutandis^2*, устроена по одной и той же модели.

Всякая деревня занимает некое пространство, которое Пьер де Сен-Жакоб²⁸² называл "земледельческой поляной". Пространство это - "биологическая ячейка, благоприятствующая колонизации, [в первоначальном значении этого слова^3*] такого фактора производства, как "почва" ". В самом деле, почва, "земля" (terroir), земельное владение прихода (finage) куда важнее расположения домов. Дома могут разрушиться и даже исчезнуть - что нередко и случается,- но земля пропасть не может: в худшем случае ею завладевают соседние деревни или города²⁸³.

Деревенские земли, чья площадь обычно равняется примерно тысяче гектаров, живут по той модели, которую некогда описал Тюнен²⁸⁵: они сплачиваются в единое целое под давлением расстоянии; поскольку передвижение стоит труда, времени, денет, пространство расчленяется на последовательные концентрические зоны. На полях, расположенных поблизости от дома, и на тех, до которых крестьянин добирается с немалым трудом, выращиваются разные культуры. "Чем больше расстояние от центра обрабатываемой территории до ее границы, тем важнее, чтобы на периферии находились земли, требующие меньших забот, то есть менее плодородные"²⁸⁶. "Поскольку навоз был редкостью, поскольку дороги были дурны, телеги плохи, а тягловые животные немногочисленны,- пишет Поль Дюфурне о савойской деревне,- земли... расположенные поблизости от деревни... обрабатывались тщательнее всего, а севооборот на них был ускоренным"²⁸⁷.

Самые лучшие земли образуют "пояс", примыкающий прямо к деревенским домам; это - зона огородов, палисадников, конопляных полей, фруктовых садов, иногда - но отнюдь не всегда - огороженных забором. В Лотарингии весной деревни окружает "пелена белых цветов" - это цветут сливовые деревья²⁸⁸. Так же обстоит дело и в крестьянских деревнях возле Парижа, где шпалеры фруктовых деревьев тянутся вдоль домов и засыпают их своими цветами ранней весной, когда остальные деревья еще только начинают цвести. Судя по сохранившемуся описанию, в Аркее и Кашане они цвели вот так в середине марта 1787 года²⁸⁹.

Сады и огороды повсюду являются предметом самого тщательного и постоянного ухода: лишь только у крестьянина выдается свободная минута, он спешит удобрить землю под деревом лишней тачкой навоза, лишний раз взрыхлить почву заступом. Кроме того, именно в саду земледельцы испокон веков высаживают новые растения, чтобы проверить, как поведут они себя в непривычных условиях. Вероятно, первые ростки маиса, картофеля, фасоли взошли в таком вот саду, и лишь после этого заморские культуры, которым суждено было совершить революцию в европейском сельском хозяйстве, вышли на широкие просторы полей.

За садами располагается довольно обширная зона пахотной земли (terroir), которая, однако, занимает не всю территорию, принадлежащую деревне или приходу (fmage).

В Восточной и Северной Франции пахотная земля еще в недавнем прошлом окружала деревню непрерывным кольцом, разделенным на три пашни, или поры, которые ежегодно сменяли друг друга по системе трехпольного севооборота: в одном секторе сажали пшеницу (или рожь), в другом - овес или ячмень (les mars)²⁹⁰, третий оставляли под паром, и он не приносил урожая. В следующем году круг поворачивался на одно деление: на земле, бывшей перед тем под паром, сажали пшеницу, на месте пшеницы - овес, а то поле, где рос овес, оставляли под паром. До тех пор, пока старая система не разладилась, три поля с ранней весны можно было разглядеть издалека: пшеница желтела, овес зеленел, а рядом чернела вспаханная земля, на которой крестьяне собирались посеять пшеницу только в октябре - ноябре. Именно поэтому пар кое-где образно называли черной землей.

В весьма обширных районах, где господствует двухполье, пахотная земля, обрабатываемая заступом либо киркой, делится на две части: на одной сажают пшеницу, другую оставляют под паром.

Однако всюду, независимо от способов обработки земли, наблюдалась в прошлом одна и та же картина: поля наступали на окружавшие их новины^4*, и леса противостояли невозделанным, неприветливым землям, приводившим в отчаяние путешественников и экономистов, например Анжа Гудара, который полагал, что земли эти занимают половину страны²⁹¹. Новины составляют третий крут, зачастую самый широкий из всех. Распахивают в этом кругу лишь небольшие участки раз в десять, двадцать или даже в тридцать лет.

Новины - это, вообще говоря, аналог того, что римляне называли saltus^5*, в противоположность пашне (ager). Историки имеют привычку - не знаю, хорошую или дурную, но, во всяком случае, удобную - пользоваться этими двумя терминами, сама древность которых доказывает, что противопоставление это уходит корнями в глубь веков. Со своей стороны, англичане различают outfield и infield^6*.

Понятие saltus обозначает десяток, сотню вещей одновременно; это и ланды, и холмы, покрытые дикими зарослями, и брошенные виноградники, где нередко продолжают цвести и плодоносить фруктовые деревья, посаженные некогда между виноградными лозами, и нестройные ряды грабов, которые некогда служили изгородями, а затем, предоставленные сами себе, разрослись и достигли той же высоты, какой достигают подстриженные заботливою рукою садовника деревья, окаймляющие аллеи в роскошных поместьях Восточной Европы... Это и всевозможные кустарники: "паростник, хворостинник^7*, растущие среди густой травы"²⁹². И наконец - а точнее говоря, и прежде всего,- леса.

Разумеется, в разных местностях и при разном климате этот дикий пейзаж выглядит по-разному. В средиземноморской Аквитании, в пору, когда она только-только вышла из-под власти римлян, saltus - "это как невозделанные земли, так и всевозможные леса, болота, проточные воды, береговые наносы"²⁹³ В Савойе, в тех ее районах, что примыкают к Роне, "невозделанные земли... включают в себя скалы, утесы, стоячие воды, пески, горы камней, голые пастбища и хворостинники"²⁹⁴, а также, разумеется, леса или то, что от них осталось. В Оверни невозделанная земля представляет собой огромное скопление новин, хворостинников, паростников, причем понятие saltus несет в себе "психологический подтекст: saltus - это "горы", лесная чаща, царство диких зверей и страха; ager - равнина и безопасность"²⁹⁴.

Прежде коммуны не слишком заботились о границах, отделяющих их необработанные земли от таких же земель, являющихся собственностью других коммун. Например, жители крупной деревни Бонне (департамент Мез) только осенью 1789 года потребовали и добились размежевания и "определения границ, отделяющих леса коммуны Бонне от лесов аббатства Во", произрастающих рядом с долиной реки Орнен²⁹⁵. В первые годы революции подобные размежевания, безусловно, производились довольно часто. Во всяком случае, в верховьях Луары они в 1790 году были признаны обязательными²⁹⁷.

На практике внутренняя граница между пахотными и непахотными землями была куда важнее границы, отделяющей твои земли от земель соседей. Впрочем, если возникала необходимость распахать новое поле, и эту внутреннюю границу частенько нарушали. Так, в Лангедоке в пору относительного благополучия, длившуюся с 1500 по 1640 год, часть гарриг превращается в дальние виноградники²⁹⁸. Так, в Провансе в октябре страшного 1709 года, когда на редкость холодная зима повлекла за собою разруху и голод, крестьяне все-таки не прекращают распахивать новые земли и сеять там хлеб. Что двигает ими - природный инстинкт? "Я полагаю даже,- сообщает интендант Ле Бре,- что в нынешнем году засеяны большие площади, нежели в предшествующие годы, ибо достоверно известно, что распахан и засеян бывший сосновый лес, погибший от морозов, хотя почва в том лесу скверная и каменистая донельзя"²⁹⁹.

Сегодня дело, как правило, обстоит противоположным образом. Saltus разрастается, не зная удержу. Невозделанные земли "заразны, как проказа"³⁰⁰, они, говорит Люсьен Гашон в статье об овернских кристаллических массивах, бросаются в глаза³⁰¹. Они "свидетельствуют о гибели сельского пейзажа. Повсюду виднеются разрушенные фермы и мельницы, новых же построек незаметно". Опустевшие земли, покинутые людьми, зарастают утесником, вереском, дроком... Детей, приехавших в деревню на каникулы, ждет масса открытий и "приключений": тут пасутся овцы и козы, там стоят ульи с пчелами и растет орешник - авангард наступающего леса, в самом лесу бродят звери, бросающиеся наутек при виде человека, а под кустом спит, свернувшись кольцом, гадюка...

Между тем в прошлом saltus был для деревенских жителей кладовой, полной даровых благ, которыми многолетний опыт научил их пользоваться. Эскандорг³⁰², узкая цепь вулканических скал на юге Ларзака, в виду Лодевуа, снабжала крестьянина столькими сокровищами, что один перечень их вызывает восхищение: папоротник и самшитовая стружка шли на подстилки скоту, трава - на корм козам и овцам, желуди - на корм свиньям; кроме того, здесь можно было собирать лесные орехи, терновые ягоды, кизил, черешню, буковые шишки, ягоды боярышника, землянику, шампиньоны, дикий мед и множество трав, годных в пищу: одуванчики, огуречник, салатный колокольчик, бычий язык, спаржу, испанский козелец, дикий лук и проч. ...Не забудем также об охоте или браконьерстве: традиционный рецепт предписывает жарить зайца, насадив его на вертел "из ветки орешника, смазанной салом, которое растоплено в "ламбаду" - хорошо разогретом продырявленном железном конусе... Подавать в соусе из щедро уснащенной чесноком и хорошо измельченной печени с кровью"³⁰³.

Говоря короче, в прежние времена залежи, несмотря на их неприветливый вид, приносили немалую пользу; не стоит и говорить, что то же самое относится к лесам; здесь можно было заниматься "собирательством", здесь паслись стада; под ветвями дубов и буков кормились желудями и шишками свиньи; вообще все животные - овцы, быки, кони - долгие месяцы совершенно свободно бродили по залежам^8*, ландам и лесам, ведя жизнь почти дикую. Так, в заболоченных районах Пуату или в Бретани лошади разгуливают на воле, предоставленные самим себе! Зимой, когда земля покрывается коркой льда, они разбивают этот лед, под которым скрывается прошлогодняя трава, собственными копытами. Жеребцы здесь бегают вперемешку с кобылами, и воспроизводство совершается само собой. Жеребцы истово охраняют сбивающееся в кучу стадо от волков. Ведя столь вольную жизнь, животные дичают. Сьер де Губервиль в своем дневнике (17 мая 1556 года) рассказывает как о самом обычном случае об облаве, которую он вместе с несколькими друзьями устроил в лесу Мениль-о-Валь, подле Шербура, когда ему потребовались лошади: "Захватили мы черного жеребенка для меня, какового Симоне и Т. Каторз отвели домой. А кобыла для Т. Друэ нам не далась. Пустилась на Венсана Пари и едва не извела его ударом копыта"³⁰⁴.

Полностью ли самостоятельны эти стада? В Вогезах на горных склонах, обезлесенных естественным или искусственным путем, с апреля по октябрь пасутся огромные стада рогатого скота, за которыми обычно приглядывают пастухи (macaires), как правило, из числа швейцарцев. Однако, согласно свидетельству 1698 года, коровы, пасущиеся на этих менивах, "умеют самостоятельно подняться на пастбище весной и возвратиться назад в октябре"³⁰⁵. Так, может быть, идея перегонять скот в горы вообще родилась не у людей, а у животных? Как говорит Жан Англад, "неизвестно, кто раньше появился в горах Центрального массива - человек или корова"³⁰⁶!

В настоящих диких зверях здесь также нет недостатка: кругом полно оленей, косуль, волков (представлявших большую опасность для людей вплоть до середины XIX века, а может быть, и позже), и только охота предохраняет урожай от их набегов. Так, из лесов, окружающих Париж, в которых имели право охотиться только король и его приближенные (правом этим, к несчастью, чаще всего пренебрегавшие), на плоскую равнину вырываются дикие животные. Парижский интендант Фелипо без устали предупреждает о том, что находящиеся в его ведении леса "кишат дичью"; в них, например, бродят стада по тридцать - сорок ланей каждое³⁰⁷. В результате охрана полей обходится крестьянам "едва ли не дороже, чем уплата податей в королевскую казну"³⁰⁸. На владения маркиза д'Аржансона в Сегрв(округ Арпажон) в департаменте Эссон, также неподалеку от Парижа, "обрушилось страшное бедствие: дичь, прежде всего кролики, обгрызают виноградные лозы, пожирают зерно и фрукты у крестьян" (25 марта 1750 года)³⁰⁹. Сходные жалобы раздаются в марте 1787 года - на сей раз по поводу зайцев, которых в Лиме, возле Манта, развелось огромное множество, ибо герцог Буйонский долгие годы не наезжал сюда для охоты³¹⁰. Посочувствуем также господину де Массолю, незадачливому владельцу земель в Ашере, Гаренне и Фроманвиле, где с одной стороны - окаймленная лугами Сена, а с другой - Сен-Жерменский лес, в котором "темные звери, привезенные несколько лет назад... так расплодились, что разоряют помещичьи земли". Урожай гибнет. Фермеры грозятся покинуть здешние места.

Выхода нет. Пускай в таком случае король соблаговолит купить его земли,- взывает к его величеству господин де Массоль! (Уточним, кстати, что под "темными" зверями в данном случае разумеются олени, косули и зайцы, в отличие от зверей "черных" - кабанов, и "рыжих" - лисиц.)

Итак, один и тот же бич преследует всю Францию. В наказах 1789 года речь об этом идет очень часто. Жители Брове, маленькой деревенской коммуны в Провансе, близ Драгиньяна, просят у короля "дозволения для всякого частного лица при помощи граблей, сетей или ружей истреблять вблизи своего жилища всех животных, губящих урожай, а также... держать при стадах собак без привязи, вопреки постановлению Провансальского парламента"³¹².

Разумеется, крестьяне стреляли дичь и ставили на нее. ловушки независимо от того, имели они на это разрешение или нет. Однако браконьерство в прежние времена каралось весьма сурово. Для крестьянина лесничий был заклятый враг, "человек подлый, оттого что праздный", как гласят наказы жителей Нормандии³¹³.

Лес, "драгоценнейшее из благ"³¹⁶.

Сегодня мы слишком легко забываем о том, как много в прошлые века значил лес для экономики. Я указывал на то, что он использовался в качестве пастбища. Вдобавок в лесу крестьяне собирали листву: листья дуба и вяза шли на корм скоту вместо недостающего сена, листья бука - на подстилки, сухостой или листья самшита использовались для удобрения земли... Лес давал также хворост для кухни, для отопления домов, для прожорливых печей, установленных в плавильнях, кузницах, пивоварнях, на сахарных и стеклянных заводах. Лес давал сырье для изготовления бочек, плугов, телег, повозок, деревянных башмаков, бесчисленной утвари, материал для постройки домов, кораблей и даже машин - виноградных прессов, насосов, лебедок с деревянной передачей.

Всякий крестьянин знал ремесло дровосека; каждую осень все трудоспособное население деревни отправлялось в лес - рубить деревья и обрезать ветки. Даже около 1900 года в бургундских "горах" крестьяне, выкопав картошку и, следовательно, закончив сбор урожая, "вставали на заре. Тот, кто шел напрямик, за полчаса поднимался в гору и первым попадал на место. Тут начинались крики. "Эй, Огюст!" - "Я здесь!" - отвечал справа Огюст.- "Эй, Дени!" - "Я тут!" - откликался слева Дени". А дальше "принимались перекликаться топоры: глухой удар - чтобы свалить дерево, звонкий, плашмя - чтобы обрубибить щепу". А рядом, закопанный в уголь, ждал котелок с похлебкой: "рагу из картошки и фасоли с салом"³¹⁷.

Число арендаторов и крестьян, осваивавших новые земли, было так велико, что они могли бы очень скоро извести все леса и сильно взвинтить цену на древесину, которая уже в XVI веке пользовалась таким спросом, что леса считались "драгоценнейшим из благ". Пьер Сегье, потомок древнего купеческого рода, ставший в 1554 году председателем Парижского парламента, человек рассудительный, который употребил всю свою жизнь на расширение семейных владений, имел безусловную склонность к покупке лесов. Заглянув в его счета, вы не найдете в этом ничего удивительного: леса приносили ему весьма круглые суммы!³¹⁸ Начиная с 1715 года древесина начинает дорожать все быстрее, в последние же двадцать лет перед революцией цена ее повышается поистине стремительно. Одному Парижу требуется для отопления больше двух миллионов тонн дров в год³¹⁹.

Таким образом, в прошлом человек был связан с лесом куда более тесными узами, чем сегодня, и менял его облик. Большинство позднейших наблюдателей видят в лесе дар природы. Человек, полагают они, только и делал, что брал у леса его богатства. Это справедливо лишь наполовину. Относительная неизменность границ того или иного леса со времен Людовика XIV до наших дней обманчива. Ибо в течение столь долгого срока ничто в мире не способно обойтись без перемен. К тому же "на картах лесистых районов... топонимы помогают восстановить пейзаж многолетней давности, и тут выясняется, что он весьма отличен от того, какой мы привыкли рисовать в своем уме еще на школьной скамье"³²⁰. Человек властно подчиняет себе лес. Даже густые чащобы обязаны своим существованием потребностям и деяниям людей. Аргоннский лес остался цел благодаря кремнезему, на котором он растет,- это бесспорно. Однако от полного истребления, какому подвергся Орлеанский лес, его спасли также "пересеченный рельеф и отсутствие дорог и транспортных средств, не позволявшие использовать его богатства иначе, как потребляя их прямо на месте", следствием чего явилось возникновение множества стеклянных заводов³²¹. Наконец, не забудем и о том, что всякий лесной массив окружен хищным кольцом деревень, жителей которых государство кое-где пыталось призвать к порядку, но далеко не всегда добивалось при этом успеха.

Лес - мир наизнанку.

Лес был еще и миром наизнанку, землей обетованной для бандитов, разбойников, изгоев. Знаменитый лес Бонди под Парижем, по которому странствует, претерпевая различные злоключения, Жюстина маркиза де Сада³¹⁹, вырубили лишь при Второй Империи. В мрачных Арденнских лесах, где еще в январе 1715 года "вдоль главной дороги, ведущей из Седана в Буйон", постоянно "рыскали грабители", опасность подстерегала путников ежеминутно. Наводили страх леса между Мецем и Сент-Мену - городком, который издавна служил пристанищем для разбойников, а также - кто бы мог подумать! - королевские леса в Нормандии, где в 1712 году решились наконец проложить дороги, мощенные камнем, чтобы проезжие могли не опасаться "грабежей и убийств, грозивших им прежде". И это в Нормандии, одной из самых цивилизованных провинций королевства! Больше того, если верить заявлению, которое сделал в 1694 году уголовный судья крохотной королевской резиденции Иер-ле-Шатель - деревни близ Питивье, так же скверно обстояло дело в краях, расположенных куда ближе к Парижу. Судья сокрушается о том, что, "хотя великое множество убийц -и разбойников с большой дороги уже схвачено им в лесу Фонтенбло и Орлеанском лесу, столь же великое множество мерзавцев еще гуляет на свободе". Пусть же предоставят ему средства нести службу, ведь - и в этом вся пикантность ситуации - "ему пришлось посадить под арест кое-кого из стражников, ибо они пошли по плохой дорожке и занялись грабежами!"³²⁵

Лес, подступающий близко к деревням, служит убежищем для всех, кто преступил закон; здесь обретаются продавцы корчемной соли, здесь нередко скрываются солдаты-дезертиры, которым сообщники-крестьяне дают лошадей и для которых главное - как можно скорее и незаметнее перебраться в соседний лес. Пойманные с поличным, они берутся за оружие лишь для того, чтобы отстоять свое право на бегство.

Впрочем, продавцам корчемной соли случается вести себя и более дерзко; так, в 1706 году они, разделившись на несколько шаек, действующих поблизости одна от другой, врываются с тачками, полными соли, в деревни и городки, и принуждают тамошних жителей покупать у них соль, угрожая непокорным поджогами. "Они так осмелели,- пишет откупщик, преследовавший их в окрестностях Ножана-на-Сене в июле 1706 года,- что даже не прячутся в чаще и едут прямо по дорогам до самых городских ворот"³²⁶.

Лес-странноприимец.

Однако стоит начаться войне, как все меняется: лес становится укрытием для самых слабых; вспомним вандейских шуанов или веркорских бойцов Сопротивления во время последней войны. В 1814 году, когда во Францию с востока вторглись казаки, сабельными ударами изрезавшие, говорят, балки дома в Доыремн, где родилась Жанна д'Арк, тамошние жители ушли в леса, как уходили их предки во время Тридцатилетней войны, когда деревни постоянно подвергались нападениям мародеров. В ту пору лотарингским крестьянам пришлось жить в чаще, вдали от родных домов, так долго, что они одичали, сделались "лесными волками": без зазрения совести они обчищали карманы офицеров и солдат королевской армии. Чтобы исправить дело, маршал де Ла Ферте-Сентер вынужден был в 1643 году устроить настоящую охоту на людей и казнить не одного лесного "отшельника".

К другому разряду беглецов принадлежат бедняки, нищие, попрошайки, бродяги, находящие приют на "общинных" землях - на границе между владениями деревни и лесом; они поселяются здесь с чадами и домочадцами в шалашах из веток, в лачугах из земли и соломы. Обычно сельские коммуны смотрят на появление этих "лачужников" (logistes), как звали их в старину, сквозь пальцы³²⁷. Однако иные из бедняков, вырубив лес и распахав залежь, начинают жить припеваючи. Они возводят прочные дома, а местные жители, которых процветание самозванцев лишает покоя, осыпают их угрозами и затевают нескончаемые тяжбы.

Подобные случаи происходили, например, в XVIII веке в Анжу, на границе затопляемых Луарой лугов и заболоченных, невозделанных земель, некогда обезлесенных, а затем брошенных людьми. "Многие скопления лачуг, выстроенных тайком два столетия назад на земле коммуны, превратились сегодня во вполне аккуратные деревушки, о чьем низком происхождении мы не имели бы ни малейшего понятия, если бы не такие названия, как Лачуги, или многочисленные топонимы с колониальным оттенком: Новый Свет, Канада, Миссисипи, Кайенна..."³²⁷ Какая, увы, жалкая Америка, какие жалкие пионеры!

Деревенский идеал: произвести все самостоятельно.

Произвести все самостоятельно: к этому стремится любая деревня. Если она достаточно крупна (больше пятисот жителей), то даже браки здесь заключаются между своими: девушек выдают замуж за местных же парней или в крайнем случае за парней из соседней деревни. Браки с чужаками, переселенцами здесь куда более редки. В общем, большая часть деревень существует автономно: так, как, например, Роменвиль, деревня виноградарей близ Парижа, где в XVIII веке господствует эндогамия³²⁸.

Итак, деревни стремятся жить особняком, у каждой из них - свои установления, свой или свои сеньоры, своя община и своя коллективная собственность, свои праздники, своя манера общежития, свои нравы, говор, сказки, песни, танцы, пословицы и непременные подначки, насмешки над соседями. Из реестра городов и деревень департамента Кот-д'Oр мы узнаем не слишком лестные прозвища, которыми награждали их жителей чужаки: козлы, лягушки, свиньи, волки, моты, пустобрехи (последние два комплимента адресованы специально жителям городка И-сюр-Тиль)³³⁰. Потребность посмеяться над соседом, незамысловатые остроты, издевательские песенки, даже раздоры, выливающиеся в бесконечные тяжбы,- все это доказывает, что у каждого крестьянина есть своя малая родина, грешащая всеми недостатками, крайностями и жестокостями родины большой. Эта малая родина ведет собственные войны, и по ее зову в определенное время года молодые парни, "кабацкие вояки", бросаются в бой, подчас весьма кровавый. В 1780-1790 годах жители Верхнего Ливенака и Фланьяка сражались между собой целых десять лет, несмотря на все попытки епископа Родезското помирить заклятых врагов. В департаменте Аверон раздоры такого типа полностью прекратились лишь после 1890 года³³¹.

Ненависть или коварство принуждают крестьян бахвалиться, утверждать себя в ущерб другим. Отсюда - бесконечная борьба за престиж, за право хвастать самой высокой колокольней, самой красивой церковью, самым пышным алтарем³³². Отсюда и страстная жажда независимости, автономности, сплачивающая односельчан. В деревне все помогают друг другу строить дом, молотить зерно на току, ловить рыбу или набивать обручи на тележные колеса: раскаленный докрасна железный обруч насаживают на деревянное колесо и, чтобы колесо не загорелось, бросают в воду. Железный обруч остывает и сжимается³³³.

Стремление к автономности имеет вполне серьезные основания: деревня часто владеет общинным имуществом, пастбищами и лесами; обычно у нее есть своя мельница, своя хлебная печь (как правило, выкупленная крестьянами у помещика); крестьяне давят или жмут в своих чанах виноград, оливки, орехи - смотря по тому, что произрастает в их краях... Кроме того, деревня имеет гораздо больше собственных служб, собственной - причем весьма разнообразной - перерабатывающей промышленности, чем обычно считается. Жозеф Крессо описывает жизнь крестьян своей родной деревни около 1900 года, когда в этой деревне неподалеку от Лангра еще выращивали виноград: "Мне не хватит пальцев на обеих руках, чтобы пересчитать их всех: мельников, сукновалов, пильщиков, сапожников и башмачников, тележников, кузнецов, плотников и столяров, каменщиков, маслобоев и ткачей, бочаров... и наконец, знаменитого костоправа"³³⁴. Все это были люди ловкие, "большие умельцы": каменщики "не только вели кладку, но сами выбирали карьер, где добывали камень для дома, и сами покрывали крышу вулканическим шлаком"³³⁵. Что, впрочем, не мешало всякому мастеру иметь свое поле, сад и некоторое количество мелкого скота. А как же иначе?

Среди прочих ремесленников выделялись кузнец - начиная с XII века бесспорный лидер, заводила, нередко - злой гений, отличавшийся от односельчан даже внешне - свинцовыми кольцами в ушах³³⁶; булочник, появившийся куда позже (едва ли раньше XIX века) и символизировавший долгожданную победу белого хлеба; кабатчик - главный хранитель народной культуры, осведомитель, организатор коллективных увеселений, а при случае и ростовщик; "дом кабатчика являлся обычно местом встречи жителей соседних домов, да и всей деревни"³³⁷, своего рода "анти-церковью".

Судя по всему, эти "работяги" как раз и обеспечивают деревне автономное существование, как бы охраняют ее самостоятельность. Возьмем, например, деревушки Нижнего Лимузена. Кроме обычных ремесленников, своими познаниями и богатым опытом крестьянам помогают "специалисты" - умельцы, закалывающие свиней и осматривающие им языки, чтобы вовремя распознать финноз, цирюльники, посыльные, знахари, сведущие в целебных свойствах трав³³⁸.

Зная число ремесленников или псевдоремесленников, приходящееся на одну деревню, можно предположительно судить о ее величине. В XVIII столетии в Эрмонс, деревне в 17 километрах от Понтуаза³³⁹, население которой состоит преимущественно из землепашцев и виноградарей, а также "землепашцев-виноградарей" и "поденщиков" (в оба эти разряда входят работники или, как говорят в других местах, батраки), проживают, помимо бондарей, еще и кузнец, мясник, колбасники, бакалейщики, кабатчики, сельские нотариусы, акушерка и школьный учитель... Подобный набор характерен для городка или по крайней мере для крупной деревни, где общее число жителей достигает пяти сотен, где есть собственные торговцы, а кое-какие участки земли принадлежат даже парижским буржуа.

Примерно так же обстоит дело в Сен-Дидье-сюр-Арру, что в Морване; впрочем, здесь картина менее ясная. Общая площадь земель, принадлежащих этой деревне (finage), равняется трем тысячам гектаров, в среднем на человека обычно приходится три-четыре гектара, следовательно, в Сен-Дидье должно проживать 750-1000 человек. В 1865 году здесь в самом деле было 950 жителей, а сто лет спустя - всего 353. Это все в порядке вещей; удивительно другое: в начале нашего столетия здесь имелось около полусотни ремесленников. А это, пожалуй, многовато. Означает ли обилие мастеров, что перед нами - не деревня, а городок? Конечно, по долине Арру, глубоко врезающейся в толщу Морвана и пересекающей ее с севера на юг, пролегает трасса, имеющая большое значение, однако Сен-Дидье расположен между Отеном (он двадцатью километрами севернее) и Тулоном-сюр-Арру (он пятнадцатью километрами южнее): большой город (Отен) и крупный городок (Тулон) подавляют близлежащую деревню. Важно и то, что Сен-Дидье находится в скотоводческом районе, где постоянно устраиваются ярмарки скота; так вот, в Отене на протяжении одного только 1813 года таких ярмарок состоялось тринадцать, причем одна из них длилась целый месяц (начиная с 31 июля), в Тулоне-сюр-Арру в том же году их было восемь, а в Сен-Дидье, явно остававшемся в стороне от этих шумных торжищ, которые неизменно приносили местным жителям некоторые барыши, всего две. Конечно, и в Сен-Дидье возникла своеобразная ярмарка - ярмарка слуг, но произошло это сравнительно поздно - в 1874 году. Так что оснований считать Сен-Дидье городком у нас, пожалуй, нет; это была деревня, но деревня, стоявшая особняком, вследствие чего тамошним крестьянам приходилось самим заботиться об удовлетворении своих потребностей.

Неизбежность контактов с внешним миром. Впрочем, как бы ни старались жители любой деревни, одними собственными силами им не обойтись. Приходится продавать "излишки" на рынке или на ярмарке в соседнем городке, хотя бы для того, чтобы раздобыть денег на выплату повинностей сеньору, податей государству, а также "соляного налога", который при старом порядке резко вторгался извне в любое деревенское хозяйство, каким бы замкнутым оно ни было.

Чтобы "сколотить денег для уплаты податей", как сказано в одной записке XVIII века о скотоводстве в Лимузене³⁴¹, крестьяне в базарные дни относят и отвозят в соседний городок или город масло, овощи, яйца, птицу, шерсть, древесину, пригоняют скот... Отсюда - вереницы телег и пешеходов. В городках крестьяне делают покупки, булочник снабжает их хлебом, мясник - мясом, которым торгует в розницу; так, еще в XVIII столетии жители горного селения Морзин (в Альпах, на территории нынешнего департамента Верхняя Савойя) спускаются - и с каким трудом! - в Мартиньи, что в кантоне Вале, дабы посетить мясника. В городке покупаются также пряности, ткани, инструменты, скобяной товар; здесь принимает клиентов ростовщик, обязанности которого, впрочем, нередко исполняют - во всяком случае, в XIX столетии,- деревенские богачи и кабатчики³⁴².

В деревнях, не производящих продуктов на продажу, подспорьем для крестьян в девяти случаях из десяти служил надомный труд по заказам городских предпринимателей. В XVIII веке эта форма сотрудничества распространяется повсеместно: крестьяне ткут, валяют сукно, или, как в деревне Сен-Жгольен-Молен-Молетт, что в Форезе, работают на мельницах, которые приводит в действие речушка Терне: здесь мелят муку и выжимают из семян растительное масло, дробят свинцовую руду и ткут шелк³⁴³

Другой источник дохода - перевозки. По окончании полевых работ крестьянин берется за извоз. В результате складываются постоянные маршруты и поразительные привычки; так, "возчики" из Рамберкуро-Пр, деревни в королевском Баре, сильно пострадавшей в начале первой мировой войны, но некогда процветавшей, о чем свидетельствует пышно разукрашенная местная церковь,- "возчики" эти с начала XVI века, если не ранее, регулярно добирались до Нидерландов и даже до Италии³⁴⁴. Сходным образом из Оржеле, древней крепости на плато Юра, где даже церковь выстроена так, чтобы при необходимости отразить нападение врага, крестьяне на телегах устремляются в самые разные уголки Франции. Жители Сьета и Оссена, деревень в Верхних Пиренеях, специализируются на доставке молочных продуктов из долины Кампан в Тулузу и другие города. Погонщики волов из Салля, Белена, Сангине привозят в Бордо свежую рыбу, выловленную в Аркашонском бассейне.

Специализация существует и в перевозках на небольшие расстояния. Так, в департаменте Нижний Коррез рассыльный, называемый tourtalhier, "один-два раза в неделю верхом на осле или на колесах отправляется в город за покупками для своих клиентов"³⁴⁵. А савойские крестьяне-комиссионеры (barlotiers) еще недавно собирали по соседям масло, сыры, птицу, телят, овец для продажи на рынке, работавшем раз в неделю в окрестном городке; отправляясь в обратный путь, они везли домой товары, заказанные их клиентами: мотки шерстяных ниток, выменянные на овечью шерсть, а также кофе, сахар, керосин... Поездки прекратились окончательно лишь совсем недавно, когда между горными деревнями установилось еженедельное автобусное сообщение.³⁴⁷

Однако крестьяне рискуют лищиться своих транспортных средств: власти то и дело реквизируют лошадей и повозки, чаще всего для снабжения войск. В этом случае никакие мольбы - даже ссылки на необходимость собирать урожай - не могут заставить начальство отменить приказ. В 1695 году одна тысяча четыреста телег привозят пшеницу и овес из Вердена в Эльзасскую армию³⁴⁸. Летом 1709 года Северная армия призывает крестьянский обоз в Ландреси - себе на помощь, а возничим на горе, ибо "дороги от беспрестанных дождей сделались весьма дурны. Немало лошадей полегло, прочие же выбились из сил и едва шли. Известно мне, однако, что вынудили их добраться до самого Валансьенна, из-за какого обстоятельства землепашцы эти по возвращении домой не будут уже в силах снова пуститься в путь". В Альпийской армии в 1744 году крестьян из Дофинэ и Прованса заставляли служить носильщиками³⁴⁹.

Не стоит и говорить, что деревни, расположенные вблизи больших городов, легко отказываются от замкнутой жизни. Они специализируются на изготовлении молочных продуктов или выращивании овощей и фруктов. В XVIII столетии на парижских рынках с самого раннего утра появляются огородники из окрестных деревень со своими тележками. Крестьяне, живущие в пригородах, непременно разбивают сады: землю они вскапывают в основном лопатой и киркой, плуг (соха) употребляется только в больших поместьях. Другая прибыльная специализация - камень, которым богата, например, деревня Анделяр, близ Везуля³⁵⁰; в Эрмоне, который я уже упоминал, как и во многих деревнях, окружающих Париж, женщины охотно становились кормилицами и брали на воспитание столичных детей, однако эти несчастные создания нередко испускали дух вскоре после прибытия на новое место, так что их едва успевали окрестить.

Приходы долины Армансона - Аржантене, Лезин, Паси, Виро,- расположенные в десятке километров к юго-востоку от Тоннера и начиная с XVI века напрямую связанные с Парижем, поставляют столице садовников, кормилиц, служанок, виноторговцев, многие из которых оседают в столице и открывают там собственные кабачки. Крестины или свадьбы дают повод для встреч односельчан в Париже либо в деревнях близ Тоннера³⁵¹.

Люди трогаются с места. Да, люди то и дело переезжают из деревень в городки, из городков в города и обратно. Целые толпы находятся в беспрерывном движении. В Провансе ремесленники пускаются в путь, срываются с места, ударяются в бега чаще, чем крестьяне, мужчины - чаще, чем женщины, бедняки - чаще, чем богачи. Странникам случается делать остановки в дороге, пускать корни на новом месте, вступать там в брак: так обновляется, освежается замкнутая система деревенской жизни. В маленькой деревеньке между Шампанью и Баром, где я провел детство и которую так часто вспоминаю, около 1914 года на две сотни жителей приходилось девять "ремесленников", причем четверо из них: столяр, кузнец, шорник и булочник - были люди пришлые, а пятеро: тележник, мельник, трактирщик и два бакалейщика принадлежали к числу местных уроженцев. Что же до собственно крестьянского населения, то оно обновлялось благодаря городским слугам: на моей памяти по крайней мере двое таких горожан завели семью в деревне.

Среди вечных "бродяг" - странствующие торговцы и ремесленники; в одной из деревень департамента Мез в 1914-1920 годах два мясника (само их наличие было старомодным роскошеством) обслуживали клиентов на главной площади, один в субботу, а другой в воскресенье утром - по правде говоря, только в эти дни в деревне и ели мясо. Выбирая кусок для своей скромной похлебки, покупатель или скорее покупательница отводили душу; они торговались, капризничали, удовлетворяли свое социальное тщеславие; ведь покупка мяса свидетельствовала о некотором достатке! Появлялись в деревне также продавец ранних овощей, точильщики, лудильщики, "молочники", забиравшие у крестьян молоко и яйца на продажу, и, наконец, "торговец" - словоохотливый, посвященный во все деревенские дела, интересующийся местными новостями; как правило, он скупал кроличьи шкурки, но не брезговал также - например, в начале века в Ревиньи-сюр-Орнен, (департамент Мез) - "железным ломом, старыми матрасами, старыми плитами и кастрюлями, сломанными каминными таганами и щипцами, дырявыми сковородками, погнутыми лопатами"³⁵².

Картина везде одинаковая, какой край ни возьми. В альпийской деревне Ноньер (массив Дива), как, впрочем, и во всех французских деревнях при Второй Империи, "ложки и вилки были луженые и быстро чернели. Время от времени лудильный мастер устраивался под навесом коммунальной печи со своим котелком, в котором плавилось олово, и, к восторгу местных мальчишек, потрясенных невиданной метаморфозой, приборы, погруженные в этот котелок, начинали сверкать как новенькие"³⁵³. В памяти одного моего друга, родившегося в самом начале нашего века и выросшего в морванской деревне, лудильщик запечатлелся как "некий громадный Вулкан, черный и заросший шерстью, словно гигантский медведь... Одет он был всегда в какое-то нелепое тряпье, штопаное, но все равно дырявое... не столько от постоянной близости к огню, сколько от старости... Было известно, что он мало пьет, никогда не моется, расстается с одеждой, лишь когда она начинает рассыпаться от ветхости; воняло от него, как от козла, но все держали его за человека безукоризненно честного. "Увидишь,- говорил он, показывая мне очищенные вилки и ложки,- какие они станут красивые. Красивее серебряных".

Во Франш-Конте в недавнем прошлом среди бродячих мастеров, пожалуй, чаще всего встречались чесальщики конопли (pignefrds). "Коноплю замачивали на лугу, затем трепали... затем мяли в мялках", приводимых в действие речной водой, и только после этого она попадала в руки чесальщиков, "горемык, как правило, родом из Савойи, которых деревенские встречали недоверчивыми взглядами и едкими насмешками. Работали они по трое; для маленькой деревни одной такой бригады было вполне достаточно... Платили им скудно; в 1812 году - пятнадцать сантимов за килограмм кудели, если чесальщики столовались у хозяина, и двадцать сантимов, если они кормились самостоятельно. За несколько дней весь деревенский урожай конопли превращался в кудель, и чесальщики, взвалив на плечи свои инструменты, отправлялись в соседнюю деревню"³⁵⁴. Бродили из края в край также ловцы кротов и змей³⁵⁵. Еще не так давно в Альпах, Пиренеях, Центральном массиве, да и в других краях оказывали свои скромные услуги разносчики, торговцы "на колесах". Кое-где их можно встретить и по сей день. Вот, например, картинка из сегодняшней жизни маленькой деревушки в "зеленом" Перигоре, иными словами, на юге Лимузена: "...каждое утро раздается длинный автомобильный гудок- это приехал молочник [человек, забирающий у крестьян молоко]. Потом поет рожок: значит, сегодня понедельник, на часах - четыре пополудни, и приехал бакалейщик. А охотничий рог? Он возвещает прибытие булочника по средам, в три часа дня..."³⁵⁶

Я не стану говорить подробно (ибо это отняло бы слишком много времени) о сезонных работниках, к услугам, которых прибегают крестьяне во время сенокоса, жатвы, сбора винограда, зимней молотьбы. Жители Гапа (Верхние Альпы) в поисках работы спускаются на провансальские равнины (следствием чего становится их раннее и прочное пристрастие к вину). В массиве Дива есть жнецы, которые, пользуясь тем, что на разной высоте урожай созревает в разное время, успевают повсюду: "Шагают ночь напролет, чтобы утром быть готовыми к новой работе", причем, проходя через затихшие деревни, где все уже спят, распевают громкие песни...³⁵⁷ В Вири, деревушке на территории нынешней Верхней Савойи, еще в 1845 году, по описанию местного кюре, "шайки" поденщиков появлялись всякий год, как только подходил срок жатвы, причем каждую "шайку" возглавлял вожак, "которому все остальные доверяли свои серпы", а о прибытии их извещала издалека неотвязная песня, которую, раз услышав, невозможно было забыть. Кабатчики в эту пору "отворяли двери своих заведений с самого утра, как ни противно сие законам Церкви и государства". Какой соблазн для людей добродетельных!³⁵⁸ А поденщики из числа тех, что жили в Центральном массиве, неизменно отправлялись в поисках работы к хлеборобам и виноградарям Лангедока, которые с нетерпением ожидали помощников. Что бы делал Оливье де Серр (1539-1619), сеньор Праделя (в Виварэ), без пришлых жнецов? "Господь, верховный хозяин,- пишет он,- позаботился о том, чтобы на наши теплые равнины спустились со своих хладных гор [то есть с гор Центрального массива] толпы людей, могущих сжать наш хлеб... Сии горемыки... не находят в родных краях работы, которая могла бы их прокормить нынче и позволить запасти денег на зиму..." '" Наконец, последний пример: еще в начале XIX века морванские погонщики быков, дождавшись марта, пускались в путь вместе со своими упряжками и повозками и до ноября бродили по стране, предлагая желающим свои услуги. Справляемые еще и сейчас празднества позволяют нам представить, как "в синей блузе, деревянных башмаках и круглой шляпе" прощались эти погонщики с родной деревней, перед тем как отправиться в дорогу, и водили под аккомпанемент рылей традиционные хороводы

Есть вещи и еще более удивительные: среди уроженцев Бриансоннэ (Верхние Альпы), покидающих насиженные места на время или навсегда, встречались учителя, "спускавшиеся вниз с пером - для письма - на шляпе"³⁶⁰ А цыгане - эти перекати-поле, эти бродяги, о которых все говорят, но которых мало кто видит! - я ведь еще не сказал о них ни слова.

Итак, ни одна деревня не живет совершенно замкнуто. В 1787-1788 годах один путешественник попадает в Нижнюю Овернь³⁶⁵. Около Тьера рядом с обычными деревнями он замечает странные деревушки, "населенные разными ветвями одного рода". Браки здесь заключаются только между родственниками, крестьяне владеют всем добром сообща, живут по собственным законам, чтут обычаи предков. Их деревня - своеобразная республика, во главе которой стоит хозяин, избранный коммуной. Все граждане этой республики равны. Деревушка Пинон, основанная, как говорят, в XII веке, насчитывает четыре семьи, состоящие в общей сложности из девятнадцати человек. Хозяин занимается продажей, покупкой, сбором денег... Выбирают также хозяйку, командующую женщинами, причем она ни в коем случае не должна быть женой хозяина. Имущества крестьяне между собой не делят. В общей сложности у них имеется "три пары быков, три десятка коров и восемьдесят баранов". Белье, мебель, платье, обувь крестьяне изготовляют своими руками. Покупают они только две вещи: железо и соль. Таким образом, и в этой коммуне, являющей собой чудесный пример самодостаточности, мы не найдем полной автаркии: даже если бы пинонским крестьянам не приходилось платить налог на соль (gabelle) и прочие подати, они все равно вступали бы - пусть робко и неохотно - в сношения с внешним миром. Иначе откуда бы они взяли недостающие им соль и железо?³⁶⁶

1* открытое поле (англ.).

2* с соответствующими изменениями (лат.).

3* Заселение и освоение пустующих и окраинных земель. (Ред.)

4* Новины - еще не паханная земля, целина. (Ред.)

5* лесной выгон, лесистое место (лат.).

6* отдаленная земля; земля, прилегающая к усадьбе (англ.).

7* Паростник - молодой лес, по вырубке старого; хворостинник - мелкий лес, кустарник. (Ред.)

8* Не распахиваемый несколько лет подряд участок пашни. (Ред.)