Фернан Бродель

ЧТО ТАКОЕ ФРАНЦИЯ?

Книга 1. Пространство и история

К оглавлению

ГЛАВА ВТОРАЯ

НАСЕЛЕННЫЕ ПУНКТЫ: ДЕРЕВНИ, ГОРОДКИ, ГОРОДА

III

ГОРОД: ЧТО ЭТО ТАКОЕ?

Последний этаж образуют города. Не стоит думать, что они-то сразу проясняют дело, что верхний уровень системы проливает свет и на систему в целом. Действительно, ведь сколько городов - столько и различных городских организмов, несхожих по своей сути и функциям. А самые мелкие города, которых столь много, и вовсе едва отличаются от городков: они точно так же всецело поглощены сельским хозяйством, которое вплоть до промышленного переворота и даже значительно позже оставалось безусловно преобладающим занятием в жизни людей.

Прежде чем строить эффективную типологию городских систем, следует решить предварительную задачу - отличить город от того, что городом не является. Для французов "великого века", начиная с Фюретьера, выпустившего свой "Словарь" в 1690 году, дело обстояло просто: город вправе именоваться городом лишь тогда, когда он огорожен стеной. Стена превращает его в обособленный мир, непохожий на открытую местность. Это знак независимости города, свидетельство его самотождественности. Но ведь встречались самые настоящие города без стены и, наоборот, такие населенные пункты, которые хоть и были обнесены стеной, но вряд ли могут считаться городами. Подобный критерий вызывал сомнение уже у путешественника, проезжавшего в 1672 году через маленький бургундский город Нюи, в скором будущем прославившийся своими винами. "Нюи,- пишет он,- может именоваться городом, поскольку имеются в нем городская стена, ров, подъемный мост, а суд в нем вершит бальи; в остальном же только и есть здесь что одна большая красивая улица, да и та населена сплошь бочарами, ибо в окрестностях города изготавливается большое количество вин"³⁹⁵. Вообще этот городишко только в XIX веке перевалил за 2 000 жителей, и в ту эпоху, как сообщается в "Статистическом справочнике департамента Кот-д'0р", он имел всего лишь "400 метров в окружности"!³⁹⁶

С другой стороны, насчитывалось немало деревень, огороженных стеной,- никому и в голову не пришло бы счесть их городами: таковы, например, в окрестностях Нарбонна деревни или же городки Кане, Сен-Назер, Сен-Валье (в последнем стена была даже двойной, а перед нею тянулся широкий ров - cava magna), а равно и Жинеста (тоже близ Нарбонна), чьи старинные оборонительные рвы в конце концов были приспособлены для прозаического конского водопоя³⁹⁷. Не приходится спорить и о Рувре, известном своим знаменитым дубовым лесом,- фактически это просто деревня, хотя вплоть до XVI века она была опоясана крепостной стеной и рвами³⁹⁸.

Что же касается статистиков, то они выходят из положения, различая города и негородские населенные пункты по численности компактно проживающего населения: если она составляет больше двух тысяч человек, то перед нами город, а если она ниже этой черты - то городок или деревня. Цифра, конечно, точная - даже слишком точная, тем более что в реальности высота предельного уровня неизбежно меняется со временем. К этому важному вопросу мы еще вернемся.

Что же такое город?

Наиболее очевидным признаком города является не столько наличие стены или численность населения, сколько то, что в нем вся деятельность сосредоточивается на возможно более тесном пространстве, что люди в нем плотно сбиты в кучу - "столько народу и так мало места!", как говорил еще в XVIII веке Анж Гудар³⁹⁹,- вынуждены ходить по узким улочкам, где не всегда проедет повозка, а дома свои строить в высоту, так как только в этом направлении имеется свободное место, особенно если городская застройка сдавлена удушающей защитой крепостной стены.

Конечно, стену можно и перенести, и ее нередко переносили на новое место, словно театральную декорацию. Город сразу же вздыхал свободнее. На вновь присоединенной территории размещались даже огороды, сады, пашни, а позднее - и стрельбища. Затем улицы и здания надвигались вновь и мало-помалу занимали все свободное пространство. Но даже и тогда, когда стену просто сносили - как это произошло в XVIII веке в Лиможе (благодаря Тюрго), Кане, Ренне и других местах,- городское пространство все равно оставалось компактным, плотно застроенным. Ведь не очень-то удобно и не очень-то желательно слишком удаляться от центра города, где вершатся все судьбы и решаются все дела!

Таким образом, простейшим требованием к любому населенному пункту городского типа, условием его эффективности является пространственная теснота. В городе должны скапливаться, скучиваться лавки, рынки, дома, ремесленники, жители...

Но прежде всего любой город над чем-то господствует. И при его определении и оценке важно учитывать, на какое пространство способно распространяться его влияние.

Так, когда в месяце плювиозе VI года город Карпантра пытался добиться для себя более высокого иерархического статуса, домогаясь, чтобы именно в нем, а не в Авиньоне были размещены гражданский и уголовный суды департамента Воклюз, то на первый план он выдвигал преимущество ведущих к нему дорог, "которые круглый год обеспечивают удобное и непрерывное [курсив мой.- Ф. Б.] сообщение: большая дорога из Авиньона в Карпантра, большая дорога из Апта в Карпантра, большая дорога из Оранжа в Карпантра, из Вальреаса в Карпантра..." Далее речь шла о его расположении в центре департамента - преимущество, "которым не обладают ни Авиньон, ни Апт, ни Оранж". В результате "благодаря своему местоположению, благодаря своему рынку, который торгует через каждые семь дней, благодаря чрезвычайно большому наплыву приезжих людей [город служит] местом встречи жителей других коммун департамента, а также и нескольких соседних департаментов"⁴⁰⁰.

Излишне объяснять, что влиятельность или преобладающая роль Карпантра были обусловлены не только его географическим положением. Скажем, Боньер - к северо-западу от Парижа, близ Мант-ла-Жоли,- был всего лишь деревушкой в 600-700 жителей, когда в 1738 году через него пролегла новопостроенная королевская дорога из Парижа в Руан, а еще через несколько лет, в 1753-м,- и дорога из Парижа в Кан. Так Боньер стал перекрестком двух крупных дорог, а значит, и центром торговли. Но городом - безусловно нет⁴⁰¹. Да, город - это дороги и их пересечения, однако для образования настоящего города требуются и многие другие составляющие.

В самом деле, вокруг любого города, безусловно принадлежащего к разряду городов, располагается целый венец более или менее зависимых от него городков, каждый из которых, в свою очередь, связывает его с крошечными микрокосмами деревень. Мы прибегаем к этому геометрическому сравнению, хотя оно, к сожалению, не всегда адекватно, особенно когда дело касается крупных городов, чье устройство гораздо более сложно.

Кроме того, вокруг каждого города, крупного или мелкого, располагается пригородная продовольственная зона, от которой зависит его снабжение как минимум скоропортящимися продуктами. В каждом городе имеется рынок, подобный "тулонскому рынку, куда поставляли овощи (или, как принято было говорить, "зелень") и фрукты жившие по соседству крестьяне,- каждый день они привозили свой товар на ослах и мулах, затрачивая на дорогу всего час или два"⁴⁰². В Тарасконе в конце XIV века такой продовольственный пояс отчетливо выделялся на местности, всецело обустроенной человеческими руками⁴⁰³. Выгодно расположенный на берегу Роны, этот город предусмотрительно отгородился от ее опасных вод валами, которые с севера опираются на покрытый лугами холм, а с юга - на край Альпийского горного массива. Окрестности города распадаются на две зоны: внутри валов - низменность, примыкающая к городской стене и разбитая на тесные сады и огороды; с наружной их стороны - луга, поля, пустоши; наконец, склоны холмов плотно засажены виноградниками.

Именно на эту полосу ближних деревень городу легче всего - порой даже почти непреднамеренно - воздействовать: он задает направление их хозяйственной активности, а в случае опасности и служит убежищем для их населения. Бывало, что, укрывшись в этом убежище, люди больше уже не возвращались к своим жилищам и вливались в городскую жизнь. В XIV веке целые пояса умерших окрестных деревень как бы вросли в эльзасские города Кольмар и Гебвиллер⁴⁰⁴; тот же процесс наблюдался и в других местах, например, вокруг Экс-ан-Прованса⁴⁰⁵. Таким образом, город, сам того не желая, способен пожирать деревни.

Однако сельскохозяйственная зона, занятая выращиванием овощных и фруктовых культур и непосредственно прилегающая к городской стене, образует лишь первый круг, первый венец, скромный исходный плацдарм, на который опирается целая колониальная империя. Исполинскому чреву города требуется не одна, а несколько последовательно расположенных зон снабжения и влияния; в принципе они размещаются в виде концентрических кругов - хотя только в принципе; это молочно-овощной пояс, зерновой, виноградный, животноводческий, лесной, а также пояс дальних торговых сношений. На этих расходящихся окружностях располагаются промежуточные рынки и, соответственно, промежуточные города. Уместно вспомнить справедливое замечание Эккарта Шреммера: "На городских рынках происходит не только обмен "город - деревня", но также и обмен "город - город"⁴⁰⁶. А Рихард Хепке в этой связи уже давно начал пользоваться - говоря о сети нидерландских городов в пору наивысшего расцвета Брюгге в XV веке,- образным выражением "архипелаг городов"⁴⁰⁷.

Колониальная экспансия городов имела характер не только экономический, но и политический, административный, религиозный, культурный... Во французском королевстве города вели борьбу против феодальных сеньоров и короля (или же против сеньора совместно с королем), стремясь завоевать себе привилегии и вольности. Шаг за шагом они отрывали все новые куски от власти сеньора или суверена, приобщались к управлению благодаря пожалованным им государственным институтам - в зависимости от удачи, от величины и боевитости города, то мог быть президиал^1*, бальяж^2* или же парламент... Следует помнить и о том, какое преимущество приобретали города, заполучившие себе религиозные учреждения: центр епархии, капитул, монастыри, университет... Нельзя не оценить по достоинству строки из истории Романа - небольшого города, расположенного в Дофинэ, на берегах Изера, в нескольких километрах от Баланса: "В то время как Баланс, имея у себя университет, Гренобль, имея у себя парламент, счетную палату, интендантство и генерал-губернатора провинции [Дофинэ], Вьен, имея у себя архиепископство и суд для неимущих,- в то время как они во множестве привлекали к себе тяжущихся, просящих и учащихся,- в это время Роман [по сравнению с ними, стало быть, обездоленный] прилагал все усилия для развития своей промышленности и торговли. Правда... его правители не раз пытались заполучить себе нижневьеннский бальяж, размещенный Юмбером II в Сен-Марселене, но им так и не удалось этого добиться"⁴⁰⁸. В этой игре new deal пересдача карт случалась лишь в порядке исключения. Тем хуже для города Романа! Ведь правосудие и государственная администрация - тоже отрасли промышленности, и они практически не ведают безработицы. Лишиться одного из таких учреждений, дающих городу подспорье в жизни,- настоящее бедствие. Так было, например, в Нанси, когда во время французской оккупации (1670-1697) город лишился своего бальяжа. Если верить его жителям, он оказался в те годы "в нрайней нищете... Мало кто не пострадал от этой беды и от отъезда всех видных горожан"⁴⁰⁹.

Что же касается наиболее удаленных от города поясов его влияния, то на них он воздействует прежде всего тем, что оттягивает к себе людей. Действительно, "род человеческий - самый захватнический на свете"⁴¹⁰ и испокон веков склонный к перемене мест. Город же является чем-то вроде браконьерской лампы-приманки, которая в темноте привлекает к себе дичь. Он завораживает сельских жителей в округе. Более чем красноречивы приводимые здесь схемы, на которых показано происхождение мигрантов, переселяющихся в города. Если бы не этот приток свежей крови, города стали бы угасать, ибо сами они не в состоянии компенсировать смертность рождаемостью; последняя всегда была недостаточной, ибо все города (крупные и средние), вплоть до XVIII века включительно, были местами, куда люди, "едут умирать".

Родные места вновь поселившихся в городе людей занимают впечатляюще обширное пространство. Так, схема иммиграции в Экс-ан-Прованс в XVIII веке (в ту пору Экс был всего лишь городом средней величины) охватывает значительную часть всей Франции (с. 155). Чаще всего иммигранты были ремесленниками, и, что любопытно, нередко земляки специализировались на одних и тех же ремеслах, так что возникали настоящие "монополии на рынке труда". "В Тулузе или Перигё почти все землекопы были бретонцами... речники в городах по берегам Роны более чем наполовину происходили с верховьев Роны, тогда как истопники в большинстве своем оказывались родом из области Брес, а мясники из Оверни"⁴¹¹. В Париж в XVIII веке плотники прибывали из Нормандии, каменщики из Лимузена, кормилицы из Бургундии, трубочисты из Савойи, водоносы из Оверни и т. д. Подобные результаты дает, в соответствующем масштабе, и обследование любого, даже небольшого, населенного пункта; так, когда в городе или же городке Бонвиле (центр коммуны Фосиньи, ныне в департаменте Верхняя Савойя) в XVIII веке устроили перепись населения, оказалось, что местный врач - родом из Дижона, из двух городовых стражников один выходец из Бурбоннэ, другой - из Нивернэ; булочник - из Нормандии; сапожник - из Дофинэ; рабочие-поденщики прибыли из Каркассонна, Перигора, из савойских селений... Как нельзя более красноречиво!⁴¹²

Однако еще больше, чем о притоке ремесленников и подсобных рабочих, нам известно об иммиграции людей значительных, будущих городских буржуа; чаще всего это купцы, привозившие с собой капиталы и честолюбивые замыслы. В частности, такую элитную иммиграцию удалось изучить на примере города Меца в XIII веке⁴¹³

Еще более обширные зоны влияния охватываются торговлей, тяготевшей к активным городам (Андре Пиатье называет их "городскими городами"), ибо зоны эти широко покрывают территорию Франции и продолжаются еще дальше, по линиям больших торговых путей,- к Леванту и Балтике, в Африку, в Новый Свет и на Дальний Восток, куда с конца XV века проложили путь великие географические открытия. Карты-схемы, помещенные на с. 159, показывают, сколь огромная часть страны была втянута в XVIII веке в сферу руанской и марсельской торговли. Впрочем, читатель может заметить и другое обстоятельство: что при всей обширности этих торговых зон влияния ни одна не покрывает целиком всю территорию Франции. Действительно, общенациональный рынок - общее экономическое пространство всей страны - сложился поздно. Несмотря на широкое развитие путей сообщения, многочисленность рынков и невероятное обилие ярмарок, которые служили как бы заменой городов или городков, а если происходили в каком-либо городе, то очевидным образом подхлестывали его деловую активность, объединению торговли мешали огромные расстояния. Даже самые крупные ярмарки - в Шампани в XIII веке, в Гибре, в Бокере - охватывали только часть всей страны. Франция - слишком крупный кусок, который нелегко было проглотить самому французскому государству, а равно и капитализму передовых городов; к тому же города эти по любопытной закономерности располагались по окраинам королевства, в чем у нас еще будет случай убедиться в дальнейшем.

Наипростейшие примеры.

Но чем спорить о том, что общего и что различного имеют между собой города, не лучше ли рассмотреть несколько конкретных примеров? Начнем с простейших случаев - в основном это сравнительно скромные, малопритязательные города. Сомнительно, правда, чтобы существовали города, чья жизнь понятна с первого же взгляда. Всякое городское образование поддерживает некий баланс между тем, что оно получает (или взимает) извне, и тем, что оно отдает (или возвращает) обратно. Этот баланс приходится постоянно восстанавливать, весы вечно колеблются. И способ, посредством которого город взаимодействует с внешним окружением и меняет свои внутренние обстоятельства, чтобы слиться с окружением и подчинить его себе,- этот способ никогда не бывает прост, обычно его секрет приходится разгадывать.

Примеры полезны тем, что они позволят подкрепить или же опровергнуть нашу теоретическую схему, представляющую собой лишь предварительную гипотезу, некую модель. А модель никогда не довлеет себе - ее следует сталкивать с реальностью, как бросают в воду начинающего пловца. Если выплывет - значит, мы нащупали нечто важное, если потонет - значит, все надо начинать сызнова.

Для нас важно определить место города не только среди городков и деревень - населенных пунктов, городами не являющихся,- но и в соотношении с другими городами, то есть прояснить "логику" тех местных, региональных международных связей, которыми города отличаются друг от друга. Да, и международных тоже: ведь всемирная история то и дело затрагивает города, разворачивает их по-новому, а то и вовсе лишает их городского статуса; бывает, что какой-либо город вдруг вырывается вперед других, хотя в собственной его судьбе ничто этого не предвещало.

Стремясь проверить (и детализировать) намеченную выше схему, мы будем поэтому рассматривать города не столько изнутри, intra muros^3*, сколько в общей перспективе воздействия города на его окрестности, затрагивающего как внутригородские, так и внешние факторы,- в зависимости от соотношения этих двух масс, которые не всегда легко бывает выделить, а тем более оценить.

Безансон и проблема первенства в регионе. Немного найдется мест, которые бы с первого взгляда лучше подходили для города, чем то, где расположен Безансон. От этого местоположения все и пошло - хорошее и дурное; поистине, в данном случае географический детерминизм - не пустое слово.

Город охвачен и прикрыт своеобразной ломаной петлей, которую делает река Ду. Это прикрытие не без изъяна, так как основание, ножка петли не дает городу стать островом, со всех сторон защищенным водой; остается уязвимый проход. Однако (см. схему на с. 164) этот проход перекрыт узким сегментом горного массива (около 360 метров над уровнем моря), который примерно на сто метров возвышается над речной излучиной. На этой возвышенности, по-видимому, стояла возведенная галлами стена, а впоследствии и целая крепость (позднее полностью перестроенная Вобаном), делавшая природную ограду города еще прочнее. Последняя образовалась в результате весьма древних геологических процессов. Действительно, в эпоху плиоцена по нынешней долине реки Ду протекал Рейн, до тех пор пока с образованием разлома посередине массива Вогезы - Шварцвальд ему не пришлось поменять свое русло и устремиться не через Юру, а другим путем. Таким образом, рельеф безансонского района сформирован рекой куда более мощной, чем Ду,- рекой, которая словно распилила на куски основание Юрского хребта. Безансонская цитадель как раз и стоит на вершине одного из таких кусков, между Ривотским ущельем на севере и Тараньозским на юге.

Неудивительно, что на этом месте, столь хорошо защищенном самой природой, очень рано возник город. Безансон был столицей секванов, одного из главных племен независимой Галлии, жившего бок о бок с гельветами (те обитали по другую сторону Юры) и враждовавшего с эдуями, которые располагались за Ду и Соной. Цезарь в своих "Записках" отмечает важное значение и укрепленное положение этого города.

В эпоху римского владычества Везонтион был крупным провинциальным центром, стоявшим на перекрестке двух дорог, одна из которых, ведущая в Лозанну и к Женевскому озеру, переваливает через Юру по долине реки Лу и длинному ущелью Понтарлье, а вторая начинается в Шалоне от берега Соны и, идя вдоль края Юры, проходит через Безансон, после чего через Монбельяр, Бельфор и рейнские limes^4* следует до Майнца. Эта вторая дорога, использовавшаяся римскими легионами⁴¹⁴, представляла собой главный путь к Рейну, если не считать магистрали Лион-Шалон-Лантр-Трир. Нет сомнения, что через Везонтион проходили крупные торговые пути, сюда даже доставлялись вина из Кампании и Лациума⁴¹⁵: в самом деле, при раскопках в излучине Ду найдено много черепков от амфор... В остальном же, если не считать сведений об амфитеатрах, форуме. Черных воротах и cardo^5*, примерно соответствующей нынешней Гран-рю, где выстроились в ряд самые богатые магазины города,- кроме этого нам мало что известно о римском Везонтионе. Мы не знаем даже, при каких обстоятельствах здесь, как и во всей Галлии, благодаря "кочевым толпам рабов, легионеров и купцов", начиная со II века появилось христианство⁴¹⁶.

Не лучше нам известно и то, как город пережил темные века варварских нашествий, а затем времена Меровингов и Каролингов. Ему хватало богатства, чтобы весьма рано создать у себя рынки и возвести множество церквей, одни из которых относятся к VII веку (Сент-Этьен, Сен-Морис, Сен-Поль, Сен-Пьер), а другие к XI веку (Сент-Андре, Нотр-Дам-де-Жюсса-Мутье, Сен-Венсан). К этим архитектурным красотам прибавилось - освящая их собой или же стимулируя их появление,- еще и то обстоятельство, что Безансон удостоился чести стать резиденцией архиепископа (когда именно - установить затруднительно). Во всяком случае, событие это весьма важно, поскольку в 1041 году архиепископ Безансонский, церковный владыка всей провинции, по императорской концессии получил право отправлять также и светскую власть в черте города.

Итак, сделавшись епископским городом под скипетром далекого императора, Безансон принял участие в том широком историческом процессе, благодаря которому страны Запада с XI по XIII век пережили свое первое обновление. В то время возникли тысячи новых городов, многие старые города стали бурно расти. Очевидно, именно на волне этого общего подъема Безансон в 1290 году не без борьбы освободился более чем наполовину от власти архиепископа и сумел получить статус коммуны. Хартией, пожалованной ему в том году Рудольфом 1, он был превращен в вольный имперский город, где роль архиепископа в дальнейшем все более сокращалась; это был своего рода город-республика, обладавший правом взимать налоги, вершить суд, поддерживать порядок и даже заключать договоры о союзах и чеканить монету со своим гербом (правда, лишь с 1534 года).

Однако успехи города имели и свою оборотную сторону: оставаясь церковной столицей Франш-Конте, Безансон оказался политически и административно отделенным от провинции, чем-то чуждым и стесняющим ее, "как соринка в глазу", по словам президента Фруассара де Бруассиа, сказанным в 1574 году⁴¹⁶. Роль столицы Франш-Конте вместе со всеми ее преимуществами перенял соперник Безансона Доль. В нем проживало меньше народу, но расположен он был выгодно, на скрещении дорог, хотя и чуть на отшибе; в нем и разместился парламент провинции (1422), а затем университет. Благодаря этому Доль тут же пошел в рост. Историк XVI века Лоис Голлю писал, что в нем имеются "прекраснейший мост и прекраснейшая башня... прекраснейшая колокольня, прекраснейший рынок, прекраснейшая просвещенная молодежь, прекраснейшее множество населяющих ето ученых людей"⁴¹⁸. По-видимому, именно в Доле, более чем где-либо еще, жители Франш-Конте ощущали себя гражданами родного бургундского государства⁴¹⁹. Всех этих преимуществ лишился Безансон - имперский город, в конечном счете попавший в ловушку собственных прерогатив.

Тем не менее Безансон оставался самым населенным городом Франш-Конте. В период 1300-1350 годов в нем, включая "предместья", насчитывалось 8-9 тысяч жителей. Для своего времени то было население довольно крупного города. Но откуда же эти люди добывали себе средства к существованию? Очевидно, постоянным источником доходов служили населявшие город клирики, остававшиеся там судебные учреждения архиепископства, церковные владения. Богатые горожане владели землями в пригородах. Город стал жить под знаком рентного паразитизма, сложившегося рано и надолго.

В городе имелось немало ремесленников - прядильщиков, ткачей, плотников, сапожников, седельников, шорников, черепичников, ножовщиков, слесарей... Но работали они лишь на местных заказчиков, если не считать производства беленого полотна, в XV веке вывозившегося в Авиньон и Марсель. В рыночном хозяйстве города участвовали также булочники, мясники, трактирщики, а по обеим сторонам моста, ведущего в Баттан - предместье Безансона на правом берегу Ду,- выстроились лучшие мелочные лавки. Правда, в XIII веке город получал выгоду также и от международной торговли на устраивавшихся неподалеку ярмарках в Шампани, служа перевалочным пунктом между Шампанью и Италией на торговом пути по долине Лу через городок Жунь, где с купцов взималась пошлина. В то время в Безансоне появились свои негоцианты, менялы, в нем даже селились иностранные купцы. Но эта вспышка активности ненадолго пережила упадок шампанских ярмарок, начавшийся с первых десятилетий XIV века.

Лишившийся возбуждающего воздействия извне, пораженный в августе и сентябре 1349 года черной чумой, Безансон замкнулся в себе. Свое благополучие он черпал у самых своих ворот, на непосредственно окружавшей его территории - по существу, в продовольственной зоне, обширной по размерам и находившейся в жесткой зависимости от города, словно деревня под властью феодала. Эту территорию образовывали известковые холмы; историк XVI века пишет о них, что это "каменистая земля... которая покоится на сплошной скале, лишь сверху чуть прикрытой слоем почвы"⁴²¹. На такой неплодородной земле можно было растить лишь виноград, и он давал высококачественные вина, различавшиеся в зависимости от того, происходят ли они "с высоких, средних или низких склонов". За виноградниками кое-где тянулись хлебные поля - например, в Сен-Фержё и Тийеруа, к северу от города; а еще дальше - скудные выпасы и огромный Шайюзский лес, зорко охраняемый городскими властями,- оттуда по реке Ду сплавляли плотами древесину.

Итак, единственным богатством, "истинным веществом города"⁴²², оказалось вино. Каждый год, с наступлением зафиксированного коммуной срока для начала сбора винограда, начинался шумный завоз бочек с молодым вином. Даже в черте города, в излучине Ду, где обширные пространства еще были заняты огородами, садами и виноградниками, преобладали именно последние. То были главным образом участки, принадлежавшие духовенству, которое владело по меньшей мере третью всех земель в излучине и всеми, кроме одной, мельницами, приводившимися в движение водами Ду.

Как и все средневековые города, Безансон оставался глубоко сельскохозяйственным по своей сути; прямо в городской черте разводили скот, который во время ярмарок заполонял и забивал все улицы; в каждом доме держали птицу, овец, свиней (последних, правда, запрещалось оставлять intra muros на жаркие месяцы, с июня по сентябрь; может быть, на это время их перегоняли в Шайюзский лес?). Другой, не менее убедительный факт: половину, а то и три четверти городского населения составляли виноделы - народ весьма беспокойный и любивший крепкое слово.

Обстоятельства сложились так, что из ближайшей округи город не получал в достатке ни хлеба, ни мяса. Правда, мясо давали Безансону бескрайние горные пастбища Верхней Юры. С хлебом было сложнее, а порой и драматичнее. Если его не хватало у обычных поставщиков из района Гре - то ли слишком много зерна отправили вниз по Соне в Лион, то ли урожай закуплен еще на корню швейцарскими кантонами,- за ним приходилось ездить далеко, самое близкое в Эльзас. В 1513 году были созданы городские закрома, как правило, надежно гарантировавшие от возможного голода⁴²³.

Так или иначе, несомненно то, что к 1300 году Безансон контролировал только свою ближайшую округу. Нет ничего удивительного, что располагались в ней одни лишь деревни да деревушки. Так было со всеми городами - и в Тулузе, где виноградники вплотную подступали к стенам, и в самом Париже. При всей разнице масштабов город был точно так же окаймлен предместьями, как деревня - огородами и садами. До них было рукой подать - без всяких посредников, промежуточных городков; зачастую они находились под непосредственным присмотром горожан-землевладельцев.

Удивительно другое - что и дальше вокруг Безансона не было того кольца городков и селений, без посредства которых город-центр не может распространять свое влияние вширь. Действительно, Безансон был слабо связан с Долем, Гре, Везулем, Салоном, Понтарлье, Лонле-Сонье. Виной тому, конечно, местные дороги, которые в горах Юры были просто ужасны, да и в остальных местах плохи из-за рытвин, топей, общей неухоженности. На юг все пути сообщения затыкал словно пробкой огромный лес Шо - самый крупный лесной массив Восточной Франции, где среди бескрайних зарослей дуба и граба ежегодно паслись от 50 до 60 тысяч голов скота; лес этот стоял на каменистых наносах, некогда принесенных все тем же Рейном через Бресскую низменность. Наконец, Ду - река небольшая и несудоходная, годная только для лодок, "суденышек" и для молевого лесосплава.

Таким образом, не имея водных путей и почти не имея хороших сухопутных дорог, Безансон был мало предрасположен к широкой открытости во внешний мир. К тому же ему относительно благополучно жилось в своем углу, чем он и довольствовался.

В дальнейшем, при всех переменах - к лучшему ли, к худшему,- город так и оставался замкнут в своих косных структурах, пребывал в зависимости от них. В XV веке в такой замкнутости ему жилось нелегко. Зато XVI век принес избавление, новый неожиданный взлет. Город с распростертыми объятиями встретил этот век прогресса. В 1477 году бургундское наследство было разделено на две части - герцогство и графство, причем герцогство отошло к королю Франции, а графство (Франш-Конте) в конечном счете, в 1506 году, было унаследовано Габсбургами. Жители Франш-Конте с честью и выгодой стали служить своим новым повелителям (с 1519 года - императору Карлу Пятому, а с 1555 года - его сыну Филиппу II Испанскому), так что графство сделалось, как не совсем корректно выражаются, "испанским". Впрочем, два выходца из Франш-Конте - сначала Перно де Гранвель, а затем его сын кардинал Гранвель - от имени своих державных повелителей и в самом деле управляли не только графством, но и всей империей, "над которой никогда не заходило солнце".

Но в еще большей мере взлет Безансона в XVI столетии был обусловлен другим непредвиденным обстоятельством: в 1535 году в городе поселились генуэзские купцы-банкиры⁴²⁵. Незадолго до того им довелось пережить целый ряд злоключений: в 1528 году по воле короля Франции они были изгнаны из Лиона, затем укрылись в Савойе, в Шамбери, откуда были вновь изгнаны герцогом Савойским, на крещенье 1535 года устроили ярмарку в Лон-ле-Сонье и, наконец, выхлопотали себе у императора и города разрешение обосноваться в Безансоне. Целых три десятилетия, начиная с пасхи 1535 года, они проводили там свои ярмарки. Чем это было для них выгодно? Тем, что они оставались неподалеку от Лиона - в ту пору крупнейшего экономического центра Европы. Из Безансона генуэзцы могли потихоньку, через подставных лиц, продолжать свои дела. Напротив того, с упадком Лиона в 1560-1570 годы они, как нам представляется, перестали быть им связаны. Во всяком случае, когда в 1568 году, рассорившись из-за чего-то с городскими властями, они покинули Безансон, то лишь ненадолго задержались в Полиньи и Шамбери, а начиная с 1579 года обосновались в Италии, в Пиаченце, где и устраивали свои ярмарки - средоточия всей финансовой жизни Европы,- впрочем, по-прежнему именовавшиеся fiere di Bisenzone^6*.

Итак, в силу случайного стечения обстоятельств Безансон некоторое время служил пристанищем для первой финансовой державы Европы. Дар судьбы не оказался напрасным: город преобразился, словно по мановению волшебной палочки. В те годы в нем были построены дворец Граивеля, ратуша, отель Монмарен, отель Бонвало. В город съезжались богатые переселенцы, выходцы из Монпелье, Фонтенуа-ан-Вож, Люксейля, Лон-ле-Сонье...⁴²⁶

Однако же с наступлением нового, "больного" XVII века вновь вступило в свои права злосчастье. В окрестностях Безансона стали бродить война, чума и голод. Испания, выдохшись и обеднев, предоставила провинции и городу перебиваться в меру собственных сил и слабостей. Тем самым Безансон был обречен стать легкой добычей французов; правда, захватив город в 1668 году, они в том же году по Аахенскому мирному договору были вынуждены уйти, бросив своих сторонников и оставив по себе волну ненависти и обид. Но шесть лет спустя их натиск возобновился и на сей раз, хотя и с трудом, увенчался успехом.

В мае 1674 года к Безансону подступила армия герцога Энгиенского вместе с самим Людовиком XIV, и королевская артиллерия, выпустив по городу 20 000 ядер, сломила его сопротивление. 15 мая, во избежание штурма и разгрома, Безансон капитулировал⁴²⁷.

Банальная, но волнующая драма: свободный или почти свободный до тех пор город пал в борьбе с новоевропейской державой; сколько городов были так же поглощены в самых разных уголках Европы! Другим примером может служить захват Страсбурга тем же Людовиком XIV спустя несколько лет (29 сентября 1681 года). В Безансоне же настоящая драма началась позднее - с установлением французского правления во Франш-Конте. Осторожно-уступчивая на первых порах политика мало что дала: крестьяне начали партизанскую войну, а горожане одно время, кто со страхом, а кто и с надеждой, ожидали возвращения испанцев. Страсти особенно накалились в 1674 году, когда имперские войска на короткое время заняли Эльзас. Но, пережив опасность, французская власть стала методично и даже грубо укреплять свои позиции. Машина монархии Людовика XIV работала в ту пору безупречно⁴²⁸.

Нас здесь, естественно, интересует тот новый баланс, в условиях которого очутился город. В самом деле, он оказался вдвойне аннексированным: во-первых, разумеется, Францией, а во-вторых, провинцией Франш-Конте, в которую до сих пор никогда по-настоящему не входил. Правда, в 1664 году Испания, по согласованию с имперским правительством, присоединила Безансон к провинции с предоставлением дополнительных владений - так называемых ста деревень. Но, за исключением этого территориального расширения, в целом данная мера осталась мертвой буквой. Совсем иначе пошло дело после присоединения к Франции, закрепленного Неймегенским мирным договором 1678 года.

Королевское правительство сразу же сделало Безансон столицей провинции, перевело туда парламент, прежде располагавшийся в Доле, и создало ряд новых учреждений: президиал, бальяж, затем ряд особых юридических ведомств (монетную, водно-земельную, консульскую службу). Кроме того, в городе появились университет, интендантство, губернатор, наконец, сильный воинский гарнизон. Выбор королевских властей, наводивших порядок в провинции, оттого пал именно на Безансон, что этот город был самым крупным по населению, самым богатым, а главное, самым сильным, лучше всего защищенным. Причиной всему лишний раз оказалось его местоположение.

Хотя в итоге город и сумел извлечь выгоду из своего нового статуса, не стоит усматривать здесь результат попечительной политики правительства: оно очень скоро охладело к своему новому приобретению и перестало требовать от него чего-либо, кроме повиновения и налогов. За размещение в Безансоне парламента на город была наложена (или, если угодно, предложена им самим) контрибуция в 300 000 ливров. В 1692 году, несмотря на сильные колебания, правительство Людовика XIV ввело в провинции продажу должностей за деньги.

Главной новостью для старинного города сразу после французской оккупации как раз и оказалось нашествие толпы судейских и министерских чиновников - в общей сложности около 500 должностных лиц, а считая с членами их семей,- до 2 000 человек. "Во всем городе одни лишь виноделы могут похвастаться большей многочисленностью"⁴²⁸. Парламент оказался вожделенной для многих верхушкой класса рантье, который, заботясь о своих привилегиях, запросто путал их с привилегиями и интересами всей провинции,- ведь считалось, что теперь, когда штаты Франш-Конте уже не собираются, именно парламент представляет всю провинцию в целом. Все это, конечно, усугубляло сонно-безмятежный паразитизм города.

Тем не менее Безансон впервые за всю свою историю достиг положения настоящей региональной столицы, заключающегося в том, что город одновременно и эксплуатирует и обслуживает кольцо тесно связанных с ним городков и мелких городов. Впрочем, к этому Безансон пришел постепенно. Вехами такой эволюции могут служить некоторые свидетельства современников. В 1735 году о Безансоне сообщают, что это "отнюдь не купеческий и не зажиточный город... торговля в нем чрезвычайно ограниченна... сводясь к продаже одежды для местных жителей, а также продовольствия и иных повседневных товаров для них и их семей. Покупается все это у купцов, живущих в провинции", или же у ярмарочных разносчиков. В 1747 году - дела все те же. В 1765-м в "Словаре коммерции" Савари в качестве самого оживленного торгового центра Франш-Конте назван Гре, откуда начинается судоходство по Соне. Но в 1785 году город словно преобразился: в одной докладной записке отмечается, что торговлей в Безансоне занято "довольно большое число народу: можно насчитать целых двадцать пять торговых домов", и плюс к тому еще два-три, специализирующихся на оптовой торговле, "которая состоит в перепродаже розничным торговцам в крошечных городках тех товаров, что большими партиями ввозятся из королевства". Наконец-то Безансон стал перераспределительным центром для окрестных городов и городков! Дополнительное тому подтверждение: он сделался и оживленным центром оборота ценных бумаг, "куда почти вся провинция обращается прямо или косвенно при любой надобности в деньгах"⁴²⁹, хотя и занимая лишь скромное место в европейском масштабе, он все же поддерживал связь с банками Страсбурга, Базеля, Франкфурта, Голландии и даже Англии. Наконец, Безансон пытался развивать и промышленность - в частности, успешно внедрялось трикотажное производство.

Чем объясняется такой прогресс? Экономическим подъемом и общим обогащением страны в XVIII веке. К этому следует прибавить и усовершенствование путей сообщения в провинции - очевидно, самое лучшее, чем французская монархия одарила Франш-Конте. В одном официальном письме от 8 августа 1740 года сообщается, что в провинции проложено "75 000 туазов отличных дорог, вследствие чего ныне [курсив мой] можно разъезжать на рысях в любом направлении по горам и болотам, где до произведения сих работ ездили лишь с трепетом душевным, да и то всего несколько месяцев в году"⁴³⁰. К середине столетия ежедневное почтовое сообщение связывало Безансон с Дижоном, где делали пересадку на Париж; еженедельное сообщение было с Нанси, Бельфором, Страсбургом и Базелем.

Следует учесть и еще одно своеобразное обстоятельство: территория Франш-Конте, "считаясь заграницей", была окружена сплошной линией таможен - как со стороны основной части королевства, так и со стороны швейцарских кантонов. Одним словом, полная децентрализация. Отсюда проистекала некоторая стесненность и даже вялость коммерции по провинции в целом, "но зато и тяготение торговли к Безансону"⁴³¹, который служил как бы центром национального рынка в миниатюре.

Рынок этот был не столь уж емким: на территории 15 000 км² здесь насчитывалось к 1710 году лишь 340 720 жителей, в том числе 11 520 в Безансоне, 5 663 в Салоне, 4 115 в Доле, 3 982 в Гре, 3 340 в Арбуа, 3 320 в Полиньи, 2 540 в Монбельяре, 2 664 в Понтарлье, 2 225 в Везуле, 1922 в Лон-ле-Сонье, 1 745 в Сен-Клоде, 1632 в Орнане, 990 в Бом-ле-Дам, 532 в Оржеле, 470 в Кенже⁴³². Если оценивать городское население исходя из 2000-го порога, то уровень урбанизации оказывается во Франш-Конте весьма низким - всего лишь 11,5%. Таким образом, экономическое кровообращение провинции не отличалось оживленностью. Однако к концу столетия ее население выросло до 450 000 жителей (32% прибавки); а в самом Безансоне рост составил 75,6% (20 228 жителей в 1788 году). На тот же год города Франш-Конте насчитывали: Сален - 6 630 жителей, Доль - 7 774, Гре - 4 784, Арбуа - 5 902, Понтарлье - 3 042, Лон-ле-Сонье - 6 500, Сеи-Клод - 3 640, Везуль - 5 200, Бом-ле-Дам - 2 080, Оржеле - 1 274, Кенже - 1846⁴³³. В документе отсутствуют данные по Монбельяру, Полиньи и Орнану, но и эти города тоже росли. К тому же Безансон, развиваясь вширь, не над всеми из них господствовал в равной мере - он традиционно был крепче укоренен в Центральной Юре, чем в Северной; там безансонские купцы и члены парламента владели землями, кузницами, доменными печами, бумажными фабриками... Что же касается Южной Юры, к югу от линии Сален - Понтарлье, то она почти полностью ускользала от его влияния.

Конечно, в этом запоздалом развитии и в региональной влиятельности Безансона в конце XVIII века имелось нечто искусственное или по крайней мере несамостоятельное, привнесенное извне; к такой мысли приходишь, учитывая, каким скоротечным оказалось это возвышение. Действительно, Революция нанесла роковой удар по Безансону, разом лишив его и парламента, и интендантства, и монашеских общин...

Хотя в 1793 году с помощью швейцарских рабочих в городе было основано производство часов (поначалу дело шло туго и развернулось лишь много позже), хотя после 1810 года, а затем при Июльской монархии предпринималась то одна, то другая попытка оживить деловую активность, хотя вновь проложенные дороги и канал Рона - Рейн дали новый толчок торговле (зато привоз вин с Юга постепенно убил местное виноделие), хотя некоторую оживленность - деланную или настоящую - придавал городу также и крупный воинский гарнизон,- все же по сравнению с остальной частью Франции Безансон переживал дремотную деградацию. С восемнадцатого места среди французских городов, которое он занимал в 1801 году, он к 1851-му передвинулся на двадцать пятое. "Скверный город, переполненный чиновниками"⁴³⁴,- отзывался о нем Сент-Бев; а Бальзак считал возможным "выразить его суть в немногих словах: ни один город не оказывает столь глухого, молчаливого сопротивления прогрессу"⁴³⁵.

На самом деле этому городу просто не везло. Главную невыгоду его местоположения - по-прежнему труднопроходимые пути сообщения - могла бы устранить железная дорога. Начиная с 1840 года Безансон стал предпринимать шаги с целью заполучить эту козырную карту. Однако его попытки вновь и вновь кончались неудачей. Он вынужден был уступить Дижону и Долю, и высокопропускная железнодорожная сеть, опирающаяся на магистраль Валлорб - Симплон и связывающая Париж со Швейцарией, Италией и Балканами, прошла в стороне. Еще в 1960 году между Безансоном и Парижем ходил всего один прямой поезд в день.

Эта неудача, тяжело пережитая в Безансоне, сильно способствовала застою, охватившему город. Хотя после второй мировой войны он пережил беспрецедентно резкий подъем (достигнув в 1960 году заветного уровня в 100 000 жителей), он так и не смог сделаться крупным коммерческим центром. Находясь в невыгодных условиях из-за горных дорог, по которым невозможно ехать быстро (к нему до сих пор нет автострады), он пострадал еще более от давно уже начавшейся экспансии расположенных неподалеку больших городов - Нанси, Мюлуза, Дижона, Лиона. Эти соперники вторгаются даже на административно подчиненную Безансону территорию, как то явствует из любопытной карты телефонной связи в регионе, составленной в 1956-1958 годах⁴³⁶. Несмотря на близкие расстояния и административные связи, фактически "Безансои оказывается немногим ближе к Долю или Гре, чем Дижон, к Сен-Клоду - чем Лион, к Люксейлю - чем Нанси, и т. д.". Этот город родился благодаря замечательно удобному оборонительному расположению, ряд случайных обстоятельств наделили его источниками легких доходов, его долгое время поддерживала благодатность местных виноградников, и тем не менее он почти все время был вынужден довольствоваться лишь скромным достатком и воздерживаться от чрезмерных притязаний.

Насколько же показательна история Безансона? Может ли она служить "индикатором"? Она доказывает нам элементарную, банальную истину - жизнь, которую ведет город (как в своей черте, так и на прилегающей территории), вольно или невольно может оказаться просто жизнью разросшегося городка. Главный же итог истории Безансона состоит в том, что Безансон избавляется от своей замкнутости лишь при помощи внешних обстоятельств, всякий раз более или менее искусственно и неокончательно.

Край Роаннэ - скрещение дорог.

Если из Безансона ехать вдоль берегов Соны, а затем через Лион, то еще через 86 километров после города-гиганта, миновав Тарар, попадаешь в Роанн, расположенный уже внутри Центрального массива, где природные условия во всех отношениях отличаются от долины Ду и Юры. Этот небольшой город послужит нам вторым примером - выразительно-живым, достаточно сложным и порождающим немало проблем и в то же время более простым, чем предыдущий. Действительно, Роанн стал городом в полном смысле слова лишь в конце XV века, то есть сравнительно поздно, и судьба его особо тесно связана с судоходством по Луаре. Здесь также первенствуют внешние, экзогенные факторы.

Край Роаннэ составляет северную часть одной из сотен маленьких областей, на которые делится вся Франция,- области Форез. Родившиеся в этих местах или же питавшие к ним пристрастие превозносили их до небес - например, Оноре д'Юрфе сделал их местом действия своего романа "Астрея" (1610-1627) и изображает наподобие земного рая. Подобные восторги, конечно, преувеличены - все равно как если бы утверждали, что тут каждый день ловится лосось, хотя некогда эта царская рыба действительно поднималась по Луаре и Линьону вплоть до здешних отдаленных от моря мест.

Роаннэ - это небольшая, 30 на 50 километров, равнина, в старину болотистая и нездоровая,- по словам самого Оноре д'Юрфе, "влажная" и покрытая "обширными водными хлябями"⁴³⁸; тысячи гектаров этой местности были заняты естественными или же искусственными прудами, где водилось много рыбы, а при них имелись и бдительносварливые хозяева, и неутомимые браконьеры, которые порой "откупоривали" пруд - спускали из него воду ради огромного улова или же просто чтобы досадить владельцу⁴³⁹. Кроме прудов, Роаннэ орошали еще и проворные речки, ручьи, а также быстрая, норовистая, часто менявшая свое русло Луара, в летнюю жару "почти всюду проходимая вброд"⁴⁴⁰, зато в иную пору - при паводках, достигавших 2-3 метров от уровня межени, а иногда и 5 и даже 7 метров (12 ноября 1790 года)⁴⁴¹,- стремительно затапливавшая свои берега. Главное русло этой "речки", с песчаными отмелями, островами и изменчивыми рукавами, образует огромный пролом в равнине, шириной нигде не менее полутора километров, а в Десизе, городе, стоящем на речном острове, достигающий добрых пяти километров⁴⁴². К этим природным условиям кое-что прибавили от себя и люди: после каждого урожая они упорно рыли дренажные канавы, выбрасывая грунт на межу, а поскольку от плуга земля также скапливается по концам борозды, то есть опять-таки на краю пашни,- земельные участки превращались во впадины, своего рода бассейны с застойной водой⁴⁴³.

Роанн, долгое время остававшийся деревней, "сгрудившейся вокруг своей церкви" и своего замка, расположился на левом берегу реки; в этом месте древняя речная терраса приподнимает его постройки на 10-15 метров выше уровня опасных луарских вод - настолько опасных, что они с поразительной легкостью сносили вновь и вновь перебрасывавшиеся через реку мосты "плотницкой работы"; лишь в 1854 году⁴⁴⁴ в Роанне появился прочный каменный мост, какими еще задолго до тех пор обзавелись Десиз и Невер⁴⁴⁵. Впрочем, в 1687 году один из двухдесизских мостов, принадлежавших к числу "прекраснейших мостов, какие только есть во Франции", обрушился и был заменен ненадежным паромом, а второй лишился одной из своих арок⁴⁴⁶. В общем, Луара - коварная река, тем более что ее часто приходилось пересекать вброд. В актах, составлявшихся чиновниками герцогского бальи в Роанне, с монотонным постоянством регистрируются прибитые к берегу тела утопленников, причем на одного опознанного - например, проводника, внезапно унесенного течением, когда он переводил через Луару свое стадо,- приходится множество таких, чья личность не установлена⁴⁴⁷.

На равнине, изрезанной водоемами, неизбежно затруднено сухопутное сообщение - здесь лишь изредка ездили повозки в коровьей упряжке, как в Оверни, или же ходили вьючные животные и люди-"грузоносы"...

Поскольку урожая зерновых (пшеницы, ржи, ячменя, овса) недоставало даже для местного потребления, Роанн и его окрестности постоянно испытывали их дефицит⁴⁴⁸. На равнине, вблизи от небольших городов, ценой усилий и лишений неимущих арендаторов сами собой сложились крупные хозяйства⁴⁴⁹, но урожайность была невысока и там из-за бедности почв⁴⁵⁰. За исключением немногих участков с почвой недавнего наносного происхождения - так называемых "шамбонов",- вся равнина состояла из песчаников да суглинков, от которых зачастую не было никакого проку, разве что добывалось сырье для кирпичных заводов. Здесь росла одна лишь трава, да и то неважно. Недаром старинное народное изречение советовало быть осмотрительным: "Если тебя может прокормить трава, что растет на твоей земле,- не будь же неблагодарным, не перепахивай ее"⁴⁵¹

Помимо всего прочего, равнина была еще и вредна для здоровья - отсюда высокая смертность. Развитию края больше всего мешала низкая плотность населения: здесь с апреля и до самой осени свирепствовали "перемежающиеся лихорадки, от которых уберегается мало кто из крестьян"⁴⁵². Быть может, причина тут, как полагали в конце XVIII века, в "гнилотворности воздуха" вследствие обычая регулярно "откупоривать" пруды, чтобы дать им зарасти травой, а затем, через три года, затоплять их снова? Во всяком случае, весь край страдал от малярии, и богатые люди в жаркий сезон спасались от нее в расположенных по соседству горах.

Действительно, Роанн с трех сторон обступают довольно высокие горные образования: на востоке горы Божоле, самая высокая точка которых 1012 метров, на западе горы Мадлен (1165 метров), на юге Нелизское плато, или "проход" (500-600 метров), сквозь который Луара пробила себе длинное "крутое русло" по теснинам, достигающим 200 метров в глубину (недавно здесь было решено построить плотину для регулирования паводков, которые всякий раз происходят некстати)⁴⁵³. Этот проход отделяет Роаннэ от собственно Фореза, где стоят города Фёр и Монбризон. Если ехать на машине по направлению на север, то после Фёра дорога резко идет вниз и дорожные щиты на нескольких языках рекомендуют сильнее тормозить. С севера Роаннэ лишь слегка соприкасается с "Шарольско-Брионскими холмами близ Игранда и Сен-Бонне-де-Кре"⁴⁵⁴, беспрепятственно сливаясь с низменностями Бурбоннэ.

Своеобразие Роаннэ состоит в этих двух горных зонах - на востоке и на западе. Благодаря долгое время сохранявшемуся там избытку населения, которое занималось поденной работой (с наступлением зимы - рытьем канав вместе с работниками на фермах), пастушеством, виноградарством и всякого рода отхожими промыслами, равнина восполняла дефицит рабочей силы, который испытывало ее хозяйство. Но у себя в горах эти суровые люди, независимые мелкие землевладельцы, жили отчужденно, варясь в собственном соку; в годы революции они были "фанатически" преданы своим священникам, а при Империи решительно сопротивлялись рекрутским наборам. Много ли могло найтись охотников разыскивать у них отказывающихся от присяги попов или же крестьян-дезертиров, находивших себе в горах "неприступные убежища"?⁴⁵⁵

В то же время горы Мадлен и горы Божоле - не одно и то же. В горах Божоле со стороны Роанна нет ни одного виноградника. Знаменитая лоза Божоле растет на восточном склоне, который довольно круто нависает над Соной, на роаннском же склоне, опускающемся чередой террас,- из Роанна едва видны гребни этих гор, особенно если на них скопятся облака,- сплошь преобладают леса и луга, обрамленные пышной живой изгородью боярышника. Этот склон, где животноводство развито больше земледелия, с давних пор имел вид не очень плодородных бокажей. Быть может, именно потому в XIX веке там - от Кура до Ампленюи и Панисьера - получила широкое развитие текстильная промышленность? Или же это было обусловлено более удобным сообщением с Лионом как центром промышленности?

Совсем иначе выглядит крутой хребет Мадлен, хорошо видный на западном горизонте. С его обрывистых склонов на равнину сбегают быстрые, энергичные, почти бешеные ручьи и речушки, которые своими наносами, видимо, и оттеснили Луару к горам Божоле: оттого Роаннская равнина несколько несимметрична относительно реки, а сам город расположен в ее западной, более просторной части. Эти короткие речки пробили себе в горах Мадлен узкие ущелья, по которым не без труда прокладывались дороги. В старину здесь находилось самой природой предназначенное место для подвигов "бандолье"⁴⁵⁶ - дорожных разбойников.

В то же время вдоль всего этого склона, озаряемого восходящим солнцем и наделенного достаточно хорошими почвами, тянется вплоть до высоты 400 метров широкая кайма тесно высаженных виноградников; уходом за ними было занято население крупных деревень, и их продукция пользовалась недурной репутацией - например, вина из Ренезона, из Сен-Ромен-ла-Мотт, из Сен-Жермен-Леспинас, из Сен-Форжё или же вино из Ноайи, так называемое "гарамбо", "прекрасного малинового цвета", или же белое вино из Пуйи-ле-Ноннен, "сладкое и пахнущее виноградом"... Эти подробности взяты мной из воображаемого диспута о местных винах, сочиненного одним священником XVII века⁴⁵⁷.

Требуется выбрать лучшее вино из всех: "Ну что не,- говорит наш автор,- можно довериться третейскому суду курьеров и почтальонов, разъезжающих по большой дороге из Парижа в Лион [которая, очевидно, проходила через Роанн]; они знают толк в питье, во всяком случае, по ремеслу своему вечно испытывают жажду", так что охотно возьмутся вынести обоснованный приговор.

В XVIII веке главный рынок этого роаннского вина находился в городке Ренезоне; отсюда вино в большом количестве вывозилось в Париж, "где оно известно под названием армезонского...- сказано в одном официальном докладе.- Оно яркого цвета и используется для подкраски анжуйских и иных белых вин. Посредственное по качеству, оно при тщательном смешивании все же почитается хорошим ординарным вином"⁴⁵⁸. Правда, в глазах парижан роаннские вина затмило "божоле", начавшее широко поступать в продажу примерно с 1720 года⁴⁵⁹. Тем не менее вывоз вина позволял уравновесить торговый баланс Роаннэ, и виноградарство продолжало там развиваться вплоть до середины XIX века: так, в 1809 году производство вина составило 130 000 двойных гектолитров⁴⁶⁰. Как и в Безансоне, "упадок виноделия был вызван появлением железной дороги", ибо конкурировать с винами Юга оказалось невозможно⁴⁶¹. Но даже и сегодня виноградники здесь не исчезли, хотя уже и не занимают так много места.

Виноград на "роаннском склоне" не поднимается выше определенного уровня. Над ним растет лес, состоящий из строевого дуба, бука, каштана; ныне с этими породами все более соперничают хвойные посадки, которые считаются более доходными. Еще выше лес, в свою очередь, уступает место безлесым вершинам, похожим на вогезские "стерни" - обширные луга, "где обильно растет тростник и застаивается вода", образуя "кое-где ямы - "нульеры" или "бульеры", в которых коровы... по колено увязают в грязи"⁴⁶².

Ныне, с выходом из употребления буковых сабо, отказом от древесного угля, частичным упадком местного виноделия и общим сокращением сельского населения, горы и их склоны сильно пострадали экономически и становятся все более безлюдными. Первенство переходит к равнине, пережившей подъем благодаря современному сельскому хозяйству и активно развивающейся промышленности. Проезжающему через нее сегодня равнина представляется "выпасным бокажем", оздоровленным с помощью дренажных рвов, где всюду рассыпаны деревья и стоят большие дома с четырехскатной крышей, глинобитными стенами и оконными наличниками из местного желтого камня...

Излишне говорить, что Роаннэ как в прошлом, так и в настоящем следует оценивать не изолированно, а в соотношении с общим хозяйственным оборотом на всей территории Франции; в этом обороте он обрел свое позднее, но важное значение, и этот оборот предопределил необыкновенную судьбу самого города Роанна. Дело в том, что Луара служит как бы шарниром, соединяющим два взаимодополнительных мира - с одной стороны. Северную, с другой - Южную Францию. Роаинэ размещается точно на линии их сочленения - настолько точно, что в северной его части (включая город Роанн) говорят на диалектах "ойль", а в южной - на диалектах "ок"!

Эти две Франции искони вели между собой обмен товарами, людьми, культурным достоянием... С весьма ранних пор для этого стали использоваться две дороги: одна шла по долине Роны - Соны, через Арль, Авиньон, Оранж, в Лионе пересекала Рону по сооруженному ранее 1190 года Гийотьерскому мосту и следовала дальше вдоль долины Соны в сторону рейнских областей, Шампани и Парижа; вторая использовала долину реки Алье - купцы из Эг-Морт или Монпелье проезжали по ней через Ним, Алее, Ле-Пюи, Монферран и направлялись дальше к северу.

Позднее, в XIV веке, появился дополнительный путь через верховья Луары - третья дорога, которая также начиналась в Ле-Пюи, проходила через Форез, через Сен-Жермен-Лаваль (то есть обходя стороной Роанн), после чего достигала Невера...

К этим меридиональным путям примыкала сеть поперечных дорог, которые вели на запад в Овернь или на восток в долину Соны.

Где дороги - там и города.

Как только в XIV столетии на дорогах усилилось движение, на мало кого привлекавших до тех пор землях Роаннэ стали возникать и новые города, строившиеся под прикрытием какого-нибудь замка или, реже, монастыря. Без особых затруднений они добивались для себя вольностей, и вскоре в них - иногда защищенные городской стеной, а иногда и без нее - уже создавались рынки и сосредоточивалось немалое по тем временам население, от 1000 до 3000 жителей: таковы Виллере, Сент-Ан-ле-Шатель, Сен-Жермен-Лаваль, (дорожный узел), Сервьер, Сен-Жюст-ан-Шевале, Ле-Крозе, Неронд и в особенности Шарлье - раньше других возникшее и наиболее активное поселение на правом берегу Луары, при скрещении "Великого Французского Пути" из Лиона в Париж с поперечной дорогой, связывавшей Луару с Соной на уровне Бельвиля. Этот небольшой город на окраине Брионнэ, с множеством романских храмов, еще и по сей день сохраняет следы былого величия - например, восходящий к XII веку церковный притвор, уцелевший от давно уже разрушенной монастырской церкви.

Роанн, или Торжество транспорта.

В XIV веке, когда перечисленные выше населенные пункты уже были небольшими городами, Роанн оставался деревней, население которой, по-видимому, не превышало 400 человек. Свой первоначальный подъем он пережил лишь в конце следующего века, вскоре после Столетней войны. В чем же состоял его главный козырь? Здесь, пройдя по ущелью Виллере сквозь высокое Нелизское поле, Луара становилась судоходной, начинала "поднимать суда"⁴⁶³. Этот козырь сумел распознать казначей Карла VII Жак Кёр (1395-1456); получая доход от железных, медных и свинцово-серебряных рудников Роаннэ, которое стало его владением, он не мог не оценить местоположение Роанна на Луаре, поскольку добываемые руды предназначались им для его беррийских, орлеанских и туренских плавилен. Стараниями Кёра в Роанн были посланы беррийские корабельные плотники и речники - некоторые считают, что эти переселенцы как раз и положили начало сообществу неугомонных, сварливых и драчливых матросов, сыгравшему важную роль в истории Роанна⁴⁶⁴. Но стоит ли преувеличивать эпизодическую роль Жака Кёра?

На самом деле "взлет" Роанна начался позднее и был обусловлен двумя очевидными причинами.

Первая и главная из них - неуклонное, хотя и очень медленное, развитие дальнего сообщения между Лионом и Парижем, то есть между Роной, Луарой и Сеной. Роанн как раз и рос вместе с этим сообщением между двумя главными полюсами экономической жизни Франции - Парижем, который веками служил необоримо притягательным властным центром, и Лионом, чье величие в новые времена началось с того дня, когда Людовик XI в 1463 году пожаловал ему привилегии на устройство ярмарок. Разумеется, сообщение между ними обрело настоящее (относительное) совершенство лишь с открытием Бриарского канала (1642), то есть около двух столетий спустя; этот канал положил конец перегрузке товаров, которые прежде приходилось везти на подводах между Луарой и Сеной.

Вторая причина заключалась в том, что Роанн оказался (хотя и в силу обстоятельств, отнюдь не зависевших от его воли) на пути, ведущем от Соны к Луаре через горы Божоле. Вплоть до XV века путь этот, начинаясь в Бельвиле (речной пристани города Божё-на-Соне), шел по перевальной дороге до Шарлье (о его рано проявившемся значении как дорожного узла уже было сказано выше). Но в XV веке Боже уступил свою роль центра всего Божоле Вильфраншу, от которого и начался новый сухопутный мост между Соной и Луарой, новая перевальная дорога, на сей раз ведущая в Роанн. Вскоре грузовые потоки из Лиона, вместо того чтобы двигаться по старинному Великому Французскому Пути прямо в Невер и Париж, стали следовать через Роанн, где товары грузились на суда, причем одновременно совершенствовались дороги через Тарар. В 1449 году это стало свершившимся фактом⁴⁶⁵ (см. карту на с. 180).

Трудно представить себе, сколь трудной была некогда эта дорога, если ехать сегодня по национальному шоссе № 7, которое идет почти тем же самым маршрутом, по долинам Ренса и Тюрдина и через Соважский перевал, который, разделяя долины этих речек, обозначает и водораздел между Луарой и Роной⁴⁶⁶. В старину этот путь был "тяжек - не столько по причине высоты, сколько из-за неровности и перепадов дороги, идущей то вниз, то вверх",- так рассказывал в XVII веке Эли Бракенхофер, путешественник из Страсбурга, чей путевой дневник дошел до наших дней. Французскому послу в Риме маркизу де Фонтену, ехавшему одновременно с ним "в карете с застекленными окнами", запряженной шестеркой белых лошадей, которые очень скоро с головы до ног перепачкались в желтоватой грязи,- пришлось, проехав Тарар, "припрячь в карету восемь волов, дабы удобнее было выезжать". Так обстояло дело в 1644 году⁴⁶⁷. Но еще и в канун Революции, как ни улучшились дороги в XVIII веке, а все-таки, чтобы перевалить через тарарскую "гору", в дилижанс запрягали волов! Легко представить себе поэтому, как тяжко было перевозить товары между Роной и Луарой,- тут впору говорить прямо-таки о подвиге.

Но ничуть не легче было и плавать по Луаре! Глядя сегодня на эту реку, укрощенную многочисленными дамбами, с песчаными косами вдоль берегов, заросших растительностью и заваленных плавником и всякого рода наносами,- трудно подумать, что еще не так давно то была неистово дикая река, хотя по ней и ходило множество судов. Один историк даже небезосновательно заявляет, что "Луара никогда не была по-настоящему судоходной"⁴⁶⁸. "Водное сообщение по Луаре" держалось не столько благосклонностью природы, сколько волевыми усилиями людей",- заключает, в свою очередь, Франсуа Бильякуа. Точнее не скажешь!

Но ставка была слишком уж высока - для верхней Луары речь шла о том, чтобы взять на себя изрядную часть всего товарообмена "север - юг", как сухопутного, так и речного. По долине Роны сюда доставлялись скобяные изделия, оружие и доспехи, ткани (сукна, полотна, шелка), галантерейные товары и разнообразные продукты с Юга - миндаль, лесной орех, растительное масло, инжир, оливки, лимоны, виноград, пробковая кора, а также бесчисленные бочки с сыром... Плюс к этому - товары из Леванта (в том числе хлопок) или же из Италии. Лион служил столь крупным центром транзита, что в него, бывало, даже доставлялись по Соне амьенские сукна и через Роанн следовали дальше по Луаре, выгружаясь, как и прочие товары, в разных местах на всем ее протяжении⁴⁶⁹. Сюда же по реке Алье поступали и всевозможные товары из Оверни: апремонский или вольвикский камень, мельничные жернова, кирпич, черепица, бумага из Тьера и Амбера, которая в XVII веке даже экспортировалась через Нант в Испанию, солома, вино, строительный лес, фрукты, древесный уголь, каменный уголь из шахт в Бурбоннэ и даже вишийская минеральная вода, весьма ценившаяся парижанами уже в XVII веке⁴⁷⁰.

В обратном направлении, вверх по реке, движение было слабое, перевозились в основном легкие товары - марена, древесный уголь, бочки с сельдью, ткани, американский сахар и кофе... Еще, правда, до самых верховьев и даже по нижнему течению Алье везли атлантическую соль. И был еще один неизменно присутствовавший тяжеловесный товар - зерно, всякий раз когда где-либо нужно было восполнить его нехватку. Поскольку в Роаннэ зерна недоставало ежегодно, то нередко для снабжения края также использовались луарские дороги, которые вели в Пуату, в Бос, в Овернь, даже в атлантические порты. Так, в 1652 году урожай сняли плохой, но "как только на речке Луаре сошел лед, в январе 1653 года прибыло для пропитания народа столько судов с хлебом, рожью, пшеницей, горохом, бобами, грушами, вареньями... что они стояли у всех пристаней на Луаре, от Орлеана до Руана [Роанна], и было все это (разумеется, зерно, а не суда], как рассказывали, из Польского королевства..."⁴⁷¹ В 1529, 1531, 1543 годах, когда Лион страдал от голода, туда доставляли зерно из области Бос - до Роанна судами, а далее на подводах. В 1709 году был недород всюду - по тем же путям из Орлеана шли караваны судов с зерном для снабжения армии в Дофинэ⁴⁷².

Случались и обратные перевозки, когда левантийское зерно, выгруженное с морских кораблей в Марселе, доставляли в Роанн, чтобы отсюда отправить в Париж. Так было в 1710 году, и этот случай дает нам возможность оценить объем сухопутных перевозок между Лионом и Роанном T. Лучше всего будет просто воспроизвести основное содержание имеющегося у нас документа, где содержатся точные цифровые данные; только за ними нужно внимательно следить, как за условиями тех арифметических задачек, которые в былые времена использовались в начальной школе в качестве ловушки для маленьких учеников. Цитируя, я буду попутно делать необходимые пояснения, обозначая их курсивом в квадратных скобках.

"В приходах [то есть деревнях] близ Лиона со стороны гор [то есть с западной стороны] обычно набирается 600 погонщиков волов, каждый из которых за неделю делает лишь одну поездку до Тарара [то есть на третью часть пути], потому что шесть дней у них уходит на погрузку в Лионе, на дорогу от Лиона до Тарара, на разгрузку [как будет видно далее, речь идет о перегрузке] в Тараре и возвращение в Лион, седьмой же день - это воскресенье, когда они не работают. Итак, ежедневно в Лионе загружаются 100 упряжек [то есть сто подвод], каждая из которых перевозит в среднем 8 квинталов полуфунтовых мер⁴⁷⁶. Стало быть, 100 упряжек перевозят 800 квинталов, что составляет 374 сетье зерна, считая в одном сетье по 230 фунтов. Такое же количество в 600 воловьих упряжек служит ежедневно для сообщения от Тарара до Сен-Сифорьена [так!]^7* и от Сен-Сифорьена до Роанна. Таким образом, еженедельно из Лиона в Роанн перевозят 2 244 сетье, что составляет 187 мюйдов. По дороге же из Бельвиля в Пуллина-Луаре [так!]^8* ежедневно перевозится в среднем 150 сетье зерна. За неделю это составляет 900 сетье, или 75 мюйдов. Итого [187+75] 262. Но поскольку время от времени случаются праздники, когда погонщики, как и в воскресенье, не возят грузов, то это количество следует сократить приблизительно до 250 мюйдов".

Если у читателя достало терпения внимательно дочитать до конца этот документ, он поймет, что речь здесь идет о регулярных, сверхплотных перевозках на крестьянском транспорте: 1 800 воловьих упряжек движутся неторопливой чередой (примерно со скоростью 14 километров в день), сменяясь через каждые 7 километров, то бишь на каждом километре в гору и с горы едут более 20 подвод - по одной через каждые 50 метров! А мы-то, автомобилисты, еще жалуемся, что приходится обгонять или пропускать во встречном направлении слишком много грузовиков! Каково же было тогдашнему путешественнику, ехавшему в карете или дилижансе?

Что касается объема перевозок зерна между Лионом и Роанном, то в документе он исчисляется в размере 187 мюйдов в неделю (парижская мера). Возьмем цифру в 180 мюйдов, учитывая скидку, рекомендуемую документом; получаем 9 360 мюйдов в год или, считая один мюйд за 18 гектолитров, 168 480 гектолитров - приблизительно 140 400 квинталов, или 14 000 тонн. Таков был максимальный объем перевозок, когда дорога использовалась в полную меру своих возможностей. Действительно, в первых строках документа указывается, что всего на Юге хранилось 3 200 мюйдов парижской меры зерна, но для их доставки в столицу потребовалось несколько месяцев, хотя в тот голодный год хлеб ожидался с нетерпением. К сожалению, поскольку перевозки из Лиона на Луару "наиболее трудны, то именно ими определяется, сколько зерна еженедельно будет поступать в Париж"⁴⁷⁷- всего лишь 250 мюйдов, несмотря на использование сразу двух параллельных дорог.

Цифра в 14 000 тон в год - это, разумеется, лишь порядок искомой величины, поскольку перевозившиеся товары не всегда имели тот же объемный вес, что зерно, а с другой стороны, дорога вряд ли постоянно эксплуатировалась на полную пропускную способность. Впрочем, последнее тоже не исключено, учитывая, что здесь находилось, как мы бы сейчас сказали, узкое место транспортного потока. Следует признать, что наша цифра не так уж и мала - она равнозначна грузоподъемности 6-7 морских кораблей среднего водоизмещения. И речь идет о перевозках по дороге с трудным рельефом, еще до усовершенствования средств сообщения в XVIII веке. Возрос ли объем перевозок в результате этих усовершенствований? По-видимому, да, поскольку в военное время в XVIII веке Прованс и Лантедок пользовались дорогой из Роанна в Париж⁴⁷⁸, избегая морских перевозок, которые могли быть перехвачены англичанами. Но случайно ли, что когда во Франции по инициативе частных промышленников в 1823-1828 годах, еще до появления парового локомотива (1831), были проложены первые железные дороги, то линии эти связывали Сент-Этьенн с Лионом и Сент-Этьенн с Роанном через Андрезье? Ибо, как объясняли в 1826 году акционерам этой первой железной дороги, она представляла собой "вернейшее средство... осуществить наконец на благо всем столь давно чаемое предприятие - соединить Луару с Роной"⁴⁷⁹

Гораздо лучше нам видно с нашей исторической высоты, как осуществлялись перевозки по "речке" Луаре. По ней ходили тысячи судов, которые все строились плоскодонными, во избежание страшившей всех речников опасности сесть на каменистую мель, наскочить на грозный песчаный перекат, а то и на подводную скалу или донную корягу. Безопасного плавания не гарантировали даже расставленные вдоль фарватера бакены: их все время приходилось переставлять, так как после каждого паводка рельеф дна совершенно изменялся. На некоторых отрезках Луары, где она растекается вширь и образует протоки и острова, "так что ее везде понемногу и нигде, собственно, нет"⁴⁸⁰, впереди судов шла специальная плоскодонная лодка ("ту"), по мере надобности подавая им команды голосом и провешивая фарватер длинными шестами из орешника или бузины.

Большинство луарских судов, строившихся из ели (их так и называли: "сапины", "сапиньеры"^9* или же "саламбарды" - по искаженному названию города Сен-Рамбер на Верхней Луаре, где находились крупные верфи,- а те, что приходили с реки Алье, именовались "оверньятками"), служили только для плавания вниз по реке: в пункте назначения команда сходила на берег и возвращалась в Роанн пешком, а сами суда обыкновенно "разбивались" и распиливались на дрова или же, как говорится в "Статистическом ежегоднике департамента Луара за 1809 год", "продавались для разборки и использования в крупных и средних плотницких работах". Обратная перегонка вверх по течению обходилась бы в 400-500 ливров за судно, в то время как его можно было, купив в пункте отправления за 300-500 ливров, продать в Париже за 100. К тому же строились они наскоро, не очень прочно, а "продавались зачастую целыми десятками, одна барка вложена в другую". Нескольких рейсов они бы и не выдержали⁴⁸¹. Напротив, суда, предназначенные для плавания как вниз, так и вверх по течению и рассчитанные на срок службы около десяти лет, строились из дуба и с большим тщанием. То были древнейшие "габары", называвшиеся также "габорио", "камюзы" или "шеньеры", а к концу XVIII века преобладающим стало наименование "шаланда". Эти узкие суда длиной в 9-15 метров, оснащенные большим парусом, обычно поднимались по реке караванами из трех, пяти или шести кораблей, связанных друг с другом. Только первый из них - "материнский" - шел, пользуясь рулем и под высоко поднятым парусом, у остальных же парусность убывала, чтобы облегчить действие ветра. На буксире они тянули за собой цепочку "аллежей" - плоскодонных лодок длиной пять-шесть метров. Все вместе составляло внушительный караван⁴⁸². Но стоило лишь налететь сильному ветру, и вот уже, как 14 сентября 1709 года, два последних суденышка в цепи "сносят корму третьему, пустив его ко дну"⁴⁸³.

Такие рейсы, полные случайностей и риска, опасные в зимний паводок, вовсе невозможные в летнее мелководье, занимали по нескольку недель даже при спуске вниз по реке, и для матросов, вынужденных - как на Луаре, так и на Алье - постоянно маневрировать, то была настоящая каторга, не говоря о том, что спать им приходилось в тесноте на хозяйском судне⁴⁸⁴, на голой соломе. Короткую передышку давали лишь остановки с ночлегом на берегу. Зато, закончив рейс, матросы возвращались домой пешком, проводя время в веселье, отдыхе и транжирстве.

Итак, речной флот плавал главным образом вниз по Луаре. В то же время совершались и сотни рейсов вверх по течению. Из них, повидимому, около пятидесяти в год доходили до Роанна, в то время как вниз с верховьев Луары и Алье следовало несколько тысяч судов в год. В 1789 году добросовестный географ Ж.-А. Дюлор⁴⁸⁵ упоминал о стоящих у роаннской пристани судах с "огромными" развернутыми парусами, "груженных товарами из Нанта и иных городов по берегам Луары, которые затем на подводах возят до Лиона". В дополнение к парусу эти суда использовали и ручную тягу, двигались чрезвычайно медленно, часто даже останавливаясь в ожидании попутного ветра. В итоге колониальные товары "на сих открытых судах дольше поднимаются на 100 лье по реке, нежели они доставлялись из Америки во Францию", и потому сильно рискуют попортиться в дороге, как утверждал некий Сенсон из Орлеана, ратовавший за то, чтобы на Луаре, как и на Роне, суда тянули не вручную, а с помощью тяглового скота. Но это решительно невозможно - объясняет пространная докладная записка, служившая ответом на записку Сенсона. Серьезные препятствия не дают лошадям идти вдоль берега Луары: над рекой почти всюду возвышаются дамбы, местами круто обрывающиеся на 5-6 метров, а сходы к воде слишком редки и недостаточно широки - люди еще могут осторожно по ним пройти, а лошади нет⁴⁸⁶.

В бурлаки нанимались крестьяне с берегов Луары. Некоторые из них поступали также и в помощники судовым командам, но настоящие речники составляли обособленный, замкнутый в себе мирок, как это характерно для узких социальных групп в дореволюционной Франции. Поэтому для деревенских у них были наготове целые потоки брани - "навозники", "головотяпы", "грязнозадые"... Оскорбленные не оставались в долгу, обзывая своих обидчиков "заячьими душами", "рыбьей холерой", "речными засранцами"⁴⁸⁷. Что это такое - классовая борьба или же состязание горлопанов?

Во всяком случае, многочисленные иски, подававшиеся роаннскому бальи⁴⁸⁸, ясно показывают необузданность матросских нравов. Речь идет, правда, о мелких инцидентах - побоях, ранениях, оскорблениях,- но уж очень большую роль в них играют люди с "речки". Они были способны и на бунт против гражданских властей, чтобы, как сказано в одном сравнительно позднем тексте⁴⁸⁹, "отразить силу силой". Вполне возможно также, что они, сверх того, были еще и "лживы, не держали слова, обманывали без зазрения совести". Обо всем этом предупреждали страсбургского путешественника Эли Бракенхофера: речники обступают проезжающего и всячески морочат ему голову, с ними лучше обо всем точно уславливаться вперед - и о харчах, и о вине, и об остановках во время плавания по реке, и о том, чтобы на борту находился сам судохозяин. Золотое правило - платить только в конце пути... Однако в итоге Эли Бракенхофер, наняв по совету роаннских купцов судно, на котором за год до того ездил Людовик XIII, признает: "Нам не пришлось заметить у наших корабельщиков каких-либо пороков, ибо вели они себя с нами исправно и честно"⁴⁹⁰.

Кстати, можно предположить, что путешественники спешили в Роанн не столько затем, чтобы быстрее добраться до Парижа (выигрыш тут сомнителен: в 1737 году почтовая карета доезжала из Лиона до Парижа за пять дней, меж тем как луарская "кабана" только от Роанна до Орлеана плыла целых три дня, да и то в хорошую погоду)⁴⁹¹, сколько стремясь избежать утомительной езды верхом или в карете. На специально строившихся для них легких судах - так называемых "кабанах", поскольку на палубе у них сооружались, как мы бы сейчас сказали, "кабины",- путешественники плавали с относительным комфортом. Во всяком случае, таким способом передвижения не пренебрегали сильные мира сего. В 1447 году, когда король Рене⁴⁹² поднимался по Луаре из Анже в Роанн, направляясь в свое графство Прованс, по реке тянулась "длинная вереница лодок, накрытых навесами, украшенных флагами и везших на своем борту принцев и придворных, а равно ковры, посуду, сундуки с имуществом". В 1481 году "его бренное тело тайно было отправлено в последний путь в обратном направлении, от Роанна до Пон-де-Се и ниже по реке, чтобы завершить плавание в добром его городе Анже"⁴⁹³. Среди других знаменитых путешественников - Людовик XI в 1476 году, ехавший из Ле-Пюи; Франциск Паулаиский в 1482-м; Карл VIII в 1490-м; Людовик XII в 1498-м⁴⁹⁴, маркиз де Салюс в 1539-м (чтобы скрасить себе плавание, он взял с собой на борт "ватагу скрипачей")⁴⁹⁵ Генрих III и Екатерина Медичи - летом 1584-го; Карл-Эммануил Савойский в 1599-м⁴⁹⁶; Генрих IV, возвращавшийся в январе 1601 года в Париж с театра военных действий против Савойи. А также Людовик XIII, Ришелье, госпожа де Севинье...

Как пассажирские, так и грузовые перевозки продолжали развиваться в XVIII веке. Прежде всего, жажду охочего до пития Парижа стали утолять виноградари роаннского "склона" и гор Божоле, откуда ежегодно вывозилось соответственно до 30 000 и 50 000 гектолитров вина. Не все эти бочки везли через Роанн: вино из Божоле и из Бургундии грузили на суда также и в Пуйи-су-Шарлье, Десизе, Дигуэне и даже прямо в деревнях и городках по берегам Луары, каждый из которых имел "порт", то есть просто маленькую пристань. Но, бесспорно, львиная доля этих перевозок приходилась на Роанн.

Вторым, решающим стимулом к развитию явилось с 1728 года продление судоходства по Луаре от Роанна до Сен-Рамбера, что позволило включить в хозяйственный оборот ущелья, пробитые Луарой сквозь Нелизское плато. Тем самым осуществились давние проекты, первый из которых восходил к 1572 году, и пришли к своему завершению многолетние работы под руководством некоего Пьера де Лагардетта, за которым, как можно понять, стояло целое акционерное общество, выделившее для спрямления русла значительные капиталы - на выкуп у хозяина преграждавшей узкое ущелье мельницы, на плату дюжине других мельников, чтобы они оставили на реке пригодные для судов каналы, на удаление опасных подводных камней и коряг... В общем, работа была трудная, долгая, рискованная. Постановление Королевского совета, разрешавшее работы, датировано 2 мая 1702 года, а сами работы "были приняты как должным образом исполненные лишь в 1725 году"⁴⁹⁷. В принципе подрядчик должен был продолжить обустройство речного русла еще выше Сен-Рамбера, до Монистроля. Но Пьер де Лагардетт, обоснованно или нет, не стал выполнять эту часть своего подряда, сославшись на невыполнимость такой работы. Деловые люди во множестве заявляли претензии, предлагали собственные услуги, устроили настоящую кампанию за продолжение работ. К примеру, сен-рамберские кораблестроители, обуреваемые праведным гневом, задумали соорудить в Монистроле два судна; одно из них было унесено мощным паводком, зато второе 14 мая 1756 года благополучно добралось до пристани Сен-Рамбера, доказав - увы, напрасно,- что такое вполне осуществимо.

Вернемся, однако, к интересующей нас проблеме. Удлинение судоходного участка реки вверх от Роанна до Сен-Рамбера преследовало по меньшей мере две цели. Прежде всего это разработка еще девственных в ту пору лесов вокруг Сен-Рамбера, позволившая создать у этой маленькой пристани центр кораблестроения, в скором времени занявший почти монопольное положение в сооружении лодок для плавания по всей Луаре. Каждый год здесь спускали на воду не менее тысячи судов, а в дальнейшем еще больше: накануне Революции - 1 500 (если только мои расчеты достаточно точны), а к 1822 году, согласно молодому историку Дени Люийя⁴⁹⁸,- около 2 800. Эти корабли шли в Роанн иногда порожняком, иногда с грузом леса или же - все чаще и чаще - каменного угля. Уголь на подводах или во вьюках доставляли из сент-этьеннского бассейна к маленькой пристани Сен-Жюст, располагавшейся ниже сен-рамберского моста, откуда и начиналось движение судов. По прибытии в Роанн каждый корабль, с грузом или без груза, платил 400 ливров пошлины; компания судоподрядчиков перегородила там реку рядом вбитых в дно кольев, а проход для судов был перекрыт цепью.

"Сапиньеры" брали на борт максимум 15 тонн угля; по прибытии в Роанн их укрепляли под дополнительную нагрузку, доходившую до 20 тонн. От всех этих перевалок город получал дополнительный доход. По мерам того времени, грузооборот вина и каменного угля был огромен - более 2 000 кораблей в год, то есть около 40 000 тонн⁴⁹⁹, уголь, требовавшийся прежде всего для Севрской мануфактуры, доставлялся в Париж по Бриарскому каналу.

Капитализм и феодализм.

Но не следует представлять себе Роанн в XVIII или начале XIX века чрезвычайно процветающим городом. Он по-прежнему оставался невелик - в 1800 году 6 992 жителя, плюс 810 человек в примыкавшей к нему коммуне Париньи⁵⁰⁰. Не будучи окру- жен стеной - что показательно, хотя и не составляет решающего признака,- он в силу этого, как писал Ж.-А. Дюлор в 1789 году⁵⁰¹, "не имеет звания города, его до сих пор называют городком, хотя и прибавляют, что это красивейший городок во Франции".

Действительно, занимая господствующее положение на одном из главных транспортных путей всей страны, Роанн тем не менее не был крупным деловым центром. Как и в любом городе, в нем имелся широкий спектр различных ремесел; имелись адвокаты, врачи, купцы, торговавшие разными товарами; имелись даже крупные негоцианты, чьи состояния можно оценить по посмертным описям имущества, а к 1700 году - также и десяток коммерческих агентов, которые, правда, довольствовались тем, что получали товары от лионских фирм и отправляли их, как правило, в Париж⁵⁰². Наконец, жили в нем и несколько высокопоставленных лиц, облеченных почетными должностями, но державшихся несколько в стороне от городской жизни. Должности эшевенов, учрежденные и продававшиеся королем наряду с уже имевшимися должностями консулов (1657), совершенно не привлекали богатых людей. Быть может, потому в городе и было столь дурное управление или даже вовсе никакого управления: всюду грязь, улицы скверно вымощены и вечно требуют починки? А может быть, в этом он всего лишь походил на большинство городов своего времени?

Историку, вглядывающемуся в прошлое, естественно обратить свое внимание на транспортный сектор хозяйства. В принципе, именно в этом секторе должны были бы сосредоточиваться богатства и возникать новые капиталистические отношения. Однако даже и в этом сердце деловой активности города не встречается блестящих коммерческих удач. Экономический подъем кое в чем изменил жизнь корабельных плотников и речников. Здесь понемногу развивался примитивный капитализм. Так, возникло различие между судохозяевами и купцами-корабельщиками: первые сами трудились на борту своих судов вместе со своими компаньонами, вторые же владели несколькими судами с наемным экипажем. Благодаря экономическому оживлению XVIII века стали постепенно появляться транспортные предприятия, приносившие доход мелким капиталистам: образцовым примером может служить разбогатевшее семейство Берри-Лабарр, владевшее судами и верфями. В 1765 году Пьер Берри-Лабарр и еще несколько менее крупных хозяев были теми "негоциантами, что осуществляли почти всю возможную коммерцию" между Сен-Рамбером и Роанном⁵⁰³. Следует ли понимать здесь под "коммерцией" также и закупки каменного угля (основного груза на этом участке реки) или же только его транспортировку?

И в том и в другом случае подобная монополия значила немало. Не случайно упоминаемый в тех же бумагах вексель был выдан именно в кругу этого могущественного семейства. Однако успех и могущество вызывают к себе вражду и противодействие. 25 сентября 1752 года мелкие судохозяева захватили груженные углем суда фирмы и изъявили намерение сами вести их до самого Парижа. Мелкое, но показательное происшествие⁵⁰⁴. Берри-Лабарры не имели полной свободы рук и сталкивались с сильными конкурентами. Кроме того, даже при отсутствии точных цифр невозможно отделаться от впечатления, что капиталисты, появлявшиеся в среде речников, были не очень-то богаты. Действительно, до Революции деятельность в сфере транспорта никогда не приносила высоких прибылей⁵⁰⁵. Если здесь и сколачивались очень крупные состояния, то их следует искать на другом социальном уровне.

По сравнению с корабельными предпринимателями более бесспорным капиталистом выглядит плохо нам известный Пьер де Лагардетт. Его предприятие с самого начала основывалось на крупных капиталах порядка 500 000 ливров, предоставленных значительной группой кредиторов (в 1792 году, когда пришла пора ликвидации и имущественных претензий, их набралось сорок). Кроме того, ежегодные расходы на обустройство реки (включая необходимую расстановку бакенов) превышали 4 000 ливров, да и для взыскания пошлинных выплат требовался довольно многочисленный персонал. Выплаты же эти колебались вокруг цифры в 50 000 ливров в год - скромный доход по сравнению с вложенным капиталом, который в течение нескольких лет, пока велись работы, и вовсе не приносил ничего. По оценочному и весьма приблизительному расчету прибыль не должна была превышать 8%. Однако нам неизвестны "секреты" этого предприятия, которое, по-видимому, имело немало ответвлений. Сохранились, например, документы, согласно которым сьер Верной, "помощник уполномоченного Лионского интендантства", в ноябре 1765 года состоял в числе владельцев "нового судоходства", то есть был, видимо, одним из акционеров. Или еще более ценный факт: Пьер де Лагардетт был не просто рантье, жившим на доходы от пошлин,- он закупал каменный уголь у ворот Сент-Этьенна и доставлял его на судах в Роанн - между прочим, нарушая тем самым установление, по которому весь уголь, добытый в радиусе двух лье от стен Сент-Этьенна, принадлежал этому городу⁵⁰⁶.

Таким образом, "новое судоходство", имевшее больший размах, чем кажется на первый взгляд, представляло собой процветающее многопрофильное предприятие, и можно понять, почему Лагардетт и его компаньоны не стали заниматься еще и дорогостоящим и рискованным обустройством речного отрезка Монистроль - Сен-Рамбер. Пожалуй, лучшим доказательством их могущества может служить победа, одержанная ими (как раз по поводу остановки речных работ) над далеко не последним человеком в провинции - Пьером де Ривасом⁵⁰⁷.

В прошлом один из акционеров бретонских рудников (чья отдача к тому времени сильно снизилась), он поселился в Фирмини и решил заняться перевозкой угля из своих шахт на судах через Монистроль. Отсюда и возник конфликт между ним и обществом нового судоходства, за разрешением которого Ривас обратился в Королевский совет. Он обвинил общество в уклонении от своих обязательств под надуманными предлогами. Сменявшиеся эксперты один за другим писали свои заключения - с явным пристрастием в пользу Лагардетта. Ривасу так и не удалось доказать свою правоту, несмотря на два довода, говорившие в его пользу: возросшую производительность угольных шахт, а также лесозаготовки в обширных, прежде не использовавшихся массивах вокруг Монистроля, способных заменить для нужд кораблестроения истощенные пятидесятилетней массовой разработкой леса Сен-Рамбера, способных также и предоставить крупномерный лес, который требовался для королевского морского флота и который можно было бы сплавлять по реке до Нанта. Ривас потерпел поражение, несмотря на все свои старания и на свой предприимчивый ум: показательно, что для откачки воды из шахты в Фирмини он устроил машину, которой весьма гордился,- то был, по сути, паровой насос английской системы Ньюкомена⁵⁰⁸ хотя и упрощенной конструкции. Для 1759 года это выдающееся достижение!

Следует ли считать крупным предприятием речной извоз между Роанном и Нантом и Роанном и Парижем, учрежденный в 1679 году⁵⁰⁹ в пользу герцога де ла Фейяда и почти сразу же отданный им на откуп? Этот речной извоз не пользовался никакой монополией, но ведь часто кто сильный - тот и прав, а потому при каждом отправлении его судов из Роанна, два раза в неделю, они бессовестно оттягивали на себя пассажиров и товары, сколько только могли загрузить, а конкурентов из числа обычных перевозчиков устраняли самыми беспардонными приемами. Однако раздражение и враждебность со стороны пострадавших оказались столь сильны, что в 1697 году извозу пришлось выйти из игры. Однако в 1736-м эту привилегию вновь взял в откуп Александр Ивон, владевший помимо того еще Бриарским каналом и состязавшийся с хозяевами речного извоза из Монтаржи и Немура. Для нас эта битва трех каналов - Бриарского, Орлеанского и Лузнского - не представляет прямого интереса, но она показывает, с каким размахом действовал Александр Ивон, а он, отметим, не был роаннцем.

В целом Роанн и Роаннэ в XVIII веке, с приходом новейшего капитализма, делавшего тогда еще первые свои шаги, изменились очень мало. Чтобы убедиться, что роаннцы по-прежнему жили по старинке, достаточно проследить, как вел себя герцог де ла Фейяд, сделавшись в 1666 году герцогом де Роаннэ. С этим титулом он получил в свои руки целый ряд поместий, прав и привилегий, которые в полной мере и использовал для получения выгоды и упрочения своей власти. Показательно, что ему удалось не только сохранить, но и укрепить эти права, вновь восстановить в прежней силе некоторые давно уже не действовавшие прерогативы. Так, в самом Роанне он имел право взимать портовый сбор и сбор за переправу через Луару (сумма откупа за них составляла 5 350 ливров), "зерновой сбор" (с каждой продажи зерна на городском рынке), канцелярский сбор в суде бальи и даже тюремный сбор; а кроме того, ему причиталась четверть церковной десятины, он мог продавать в городе свое вино на месяц раньше остальных, все жители были обязаны молоть зерно на его мельницах... В одном лье от Роанна он владел замком Буази с прилегающими землями, фермами, семью или восемью рыбными прудами. Плюс к тому - общественными давильнями, где деревенские виноделы должны были давить свой виноград. Таков лишь вкратце нескончаемый перечень привилегий, подробности которого всплывали на поверхность, когда герцог или его доверенные лица начинали их заявлять, применять, отстаивать. Так было в 1705-1706 годах, когда они тягались с городскими агентами-посредниками или же когда они, дабы восстановить свою привилегию на общественные мельницы, построили или выкупили несколько мельниц. Их безудержный напор проливает яркий свет на положение дел в Роаннэ: феодализм здесь отлично уживался с капитализмом⁵¹⁰.

Внутреннее устройство города.

Есть одна весьма кстати появившаяся работа⁵¹¹, где сделана попытка социопрофессиональной переписи населения небольшого города в канун Революции (см. диаграммы на с. 191), дающая нам обильную пищу для размышлений. Если разделить население города по трем секторам экономики - первичному, вторичному и третичному,- то получаются, округленно, следующие цифры: 13,5, 54, 20,5% (сумма не достигает 100%, что связано с невозможностью провести исчерпывающую перепись). Но за цифрами этими скрывается любопытная структура:

1. В "третичный" сектор включается класс государственных и судейских чиновников, который здесь и преобладает; купцы и трактирщики составляют всего 7% от общего количества.

2. Огромное большинство, 54%, составляют ремесленники - из них 19% речники.

3. Первичный сектор, в который включены также и поденщики, охватывает лишь 7% землепашцев и виноградарей. Это, видимо, доказывает, что Роанн был существенно, даже весьма сильно, отделен от своих окрестностей с их сельскохозяйственным укладом. Почему так - вопрос непростой. Вызвано ли это поздним развитием города? Или же дело в постоянном оттоке рабочей силы в сферу ремесел, связанных с речным да и сухопутным транспортом? Как бы то ни было, на значительной части окружавших город земель безусловно преобладали привилегированные землевладельцы. Роанн был не из тех городов, которые, подобно Мюлузу, отказывались вкладывать капитал в близлежащие земли.

4. И последнее: накануне Революции в городе отчетливо прослеживается специализация кварталов. Ремесленники и поденщики селились главным образом на севере, в районе Казарм, а также по южным и западным окраинам - в нижнем городе и в портовых кварталах; привилегированные классы жили в промежутке между верхним и нижним городом; купцы, посредники и речники-занимали Роаннский остров. Структура города приспосабливалась к структуре его промыслов⁵¹¹.

В XIX и XX веках. В нашем кратком очерке старинных промыслов Роанна и Роаннэ многое, разумеется, отсутствует, особенно то, что касается соотношения между деревней и городом. Конечно, можно было бы пойти гораздо дальше, обратившись к многочисленным ученым трудам, к до сих пор не обследованным документам. Но была ли в том необходимость в пределах данного труда?

Чтобы окончательно охарактеризовать феномен Роанна, было бы полезнее коротко взглянуть, что сталось с городом и его областью после исчезновения старинного речного сообщения, то есть либо с 1838 года, когда был проложен до конца обводный канал Луары, впоследствии еще долго исправно служивший Роанну (ныне его эксплуатация переживает неуклонный и катастрофически глубокий упадок), либо с 1858-го, когда постройка железнодорожного моста позволила включить город в общенациональную сеть железных дорог⁵¹².

В целом эти события не повредили благополучию Роанна. Он остался крупным узлом коммуникаций, каким он оставался и раньше, после открытия Живорского канала (1761), связавшего сент-этьеннский бассейн с Роной, или же Центрального канала (1784-1790), ведущего из Дигуэна к Соне. При этом население города быстро выросло. Ныне в сильно расширившихся пределах городской агломерации Роанна проживает 100 000 человек или даже больше, что в десять с лишним раз превышает его население в 1800 году. В XIX веке укрепилось и влияние города на окружающую территорию. Правда, территория эта невелика; соседние города-соперники, обступающие Роанн со всех сторон на расстоянии примерно шестидесяти километров,- Сент-Этьенн, Лион, Макон, Мулен, Виши, Клермон-Ферран - не желают делиться с Роанном; все они словно мощные межевые камни, которые нелегко передвинуть. Зона влияния Роанна была не только невелика, но к тому же и бедна, однако в XIX веке в ней появилось множество сельских мастерских. Действительно, рабочая сила здесь стоила недорого, к вящей радости лионских капиталистов, расширявших производство хлопчатобумажных и шелковых тканей, а равно и мелких предпринимателей из роаннского края. К тому же у работников уже имелся опыт: ведь, как и во многих деревнях Франции, местные жители традиционно занимались чесанием конопли. С приходом лета, "в пору, когда ее размачивают и развешивают для просушки", по всей равнине распространялся "гнуснейший запах"⁵¹³. Переход от пеньки к хлопку, "хлопчатке", начавшийся уже в XVIII веке и в следующем столетии ускорившийся, произошел сравнительно незаметно: человеческие пальцы уже были натренированы заранее.

Конечно, здесь перед нами архаическая форма промышленности, более или менее сходная с производством сукон во Флоренции и Тоскане XIII века⁵¹⁴. Но и этой "прото-" или "преиндустрии" приходилось нелегко. Конечно, соседство продовольственных рынков и сельских мастерских обеспечивало удобный, здоровый или по крайней мере сбалансированный образ жизни. Однако "хозяева", обеспокоенные, а то и просто перепуганные рабочими волнениями в мануфактурных городах, воздерживались от концентрации и механизации производства. В этом им помогло и электричество, позволяющее распространять энергию на большие расстояния, а вместе с нею широко разбрасывать и мастерские. В результате модернизация осуществлялась с запозданием. К тому же и экономическая конъюнктура благоприятствовала роаннским промыслам. В частности, из-за аннексии Мюлуза Германией в 1871 году Роанн оказался крупнейшим во Франции производителем хлопчатобумажного полотна, ярких цветных "виши", так что с 1870 по 1890 год текстильная промышленность города пережила свой апогей. Вскоре здесь появилось и трикотажное, "вязальное" производство, и в нем Роанн быстро завоевал 2-е место во Франции после Труа.

Как ни странно, структурные кризисы начали намечаться в Роанне лишь с 1955 года. В те годы стали рушиться целые отрасли его традиционного хозяйства. Город был поражен, растерян. И все же Роанн продолжал упорно сопротивляться, пользуясь своими административными функциями, подъемом третичного сектора экономики, развитием в самом городе и вблизи него металлургии, черпая бодрость в воспоминаниях о недавних успехах. Сегодня он, как и вся Франция, поражен общим кризисом в экономической, социальной, политической, а также и духовной сфере. Никто не знает, что будет завтра. Но некоторые проблемы уже очевидны.

В частности, снова встает извечный вопрос о роли города как перевалочного пункта, актуальный еще в XIV веке. Все повторяется заново: соперничают между собой три дороги с севера на юг - дорога вдоль Алье через Клермон-Ферран, дорога из Бурбоннэ, через Роанн и Тарар на Лион (то есть вдоль Луары), наконец, дорога вдоль Соны и Роны, которая в XX веке вырвалась вперед в своем развитии и продолжает наращивать этот отрыв. Прибавим к этому пока еще неясную судьбу рокадных дорог Нант - Лион и Бордо - Лион (через Клермон-ферран), а также и конкуренцию крупнейших городов. Чем кончится эта история, мы не знаем и с трудом можем предвидеть. Впрочем, есть основания и на сей раз довериться жизненной силе Роанна и роаннского края.

Лаваль, или Победный союз промышленности и внешней торговли.

Предоставив Роанн его собственной судьбе, я намеревался обратиться к городу по другую сторону Центрального массива - Брив-ла-Гайярд. Одновременно был бы случай рассказать и о Тюле, а затем об Юсселе - ибо Брив стоит как бы на первом этаже предгорий. Тюль - на втором, "бокажном", а Юссель, расположенный близ плато Мильваш, - город горный. В конце концов я отказался от своего намерения - в основном для краткости. Но также и потому, что Брив, как указывает даже его прозвище "гайярд" - "веселый", представлял собой спокойный, почти беспроблемно тихий город, слишком уж уверенный в себе, в прочности своей двойной крепостной стены, в постоянстве доходов, без всяких усилий получаемых от дорог и от знаменитых ярмарок, на которые в XVIII веке пригоняли до 5 000 голов скота зараз; а также - в силу плодородия окрестных земель - слишком уверенный в рентных доходах своих дворян и буржуа; наконец, еще в недавнем прошлом слишком скованный цеховой дисциплиной своих ремесленников.

Поэтому я сразу перехожу к Лавалю, расположенному в труднопроходимом краю Нижний Мен, на высоком правом берегу "прелестной и мрачной"⁵¹⁷ глубокой реки Майенн, книзу от переброшенного через нее Старого моста, напротив двух замков - старого и нового. Это старинный город, где будто нарочно сгрудились вместе замысловатые памятники архитектуры, чтобы наблюдателю-историку пришлось припоминать все, что ему известно и неизвестно о средневековом и новоевропейском искусстве. Как бы то ни было, Лаваль - чисто французский город. В Италии города бывают краше; стоит им пожелать, и они становятся ослепительно красивы. У нас же каждый город всецело погружен в окружающую его сельскую среду, которая дает ему жизнь и отчасти его объясняет. В старину во Франции роль деревни для города была особенно важна.

Лаваль, где в XVII столетии насчитывалось уже около 10 000 жителей, возвышается в середине тесного речного бассейна - более богатого, или, точнее, менее бедного, чем окружающие края; в отличие от них здесь встречаются известковые почвы, на которых уже очень рано появились печи для обжига извести.

Город стоит на границе Бретани, которая в старину была страной "вольносола" (освобожденной от соляного налога), отчего на подступах к ней веками процветала контрабанда соли - ее переправляли через "непроходимые дебри, где леса сменяются озерами", где повсюду "густые заросли остролиста и дрока, в которых человека не разглядеть за несколько шагов, а устланная мхом земля скрадывает любой звук". В пору вандейской войны это царство соляных контрабандистов само собой стало царством шуанов. Да и как не быть контрабанде в здешнем краю, образующем "словно полуостров между Нормандией и Бретанью - провинцией, которая считается заграницей?" - так защищал его от упреков кюре из маленького прихода Ландиви⁵¹⁹. Конечно, Лаваль не поддерживал регулярных сношений с находившимися вне закона⁵²⁰ соляными контрабандистами, разве что в качестве пограничного города был вынужден слишком часто, на свой взгляд, принимать к себе на постой войсковые части и гарнизоны, каковые части и гарнизоны почти все без исключения поставляли подкрепление контрабандистам. У солдат и даже у господ офицеров прямо-таки вошло в обычай не пренебрегать соблазном прибыльной соляной торговли. Несмотря на вновь и вновь издававшиеся королевские ордонансы, грозившие за нее суровой карой (например, в 1682 году - отправкой на галеры)⁵²¹, они предавались этому занятию чуть ли не в открытую. За 1693 год было составлено двенадцать протоколов о вылазках небольших отрядов в 20-70 вооруженных верховых: например, "солдаты первого кавалерийского полка силой отнимают лошадей у хлебопашцев и едут в Бретань за контрабандной солью, чиня урон лучникам, следящим за сбором соляного налога... и [даже] простым прохожим, если им покажется, что те походят на солянщиков"⁵²².

Даже тогда, когда эти воинские постои обходились без приключений, они были для города сущим кошмаром из-за проблем с расселением и питанием. В 1693 году прибытие в Лаваль шести рот кавалерии вызвало переполох в городе и в окрестностях. Откуда взять на такую прорву людей и лошадей хлеба, сена, овса? Интендант Миромениль, опасаясь народного недовольства, обратился к королю с прошением взять на себя оплату части требуемых от местных общин поставок фуража; в случае затруднений он даже предусматривал закупку овса "на том берегу речки Луары". Что же касается зерна, нехватки которого постоянно опасались местные жители, то "ужас горожан увеличивало и то, что по соседству стояли еще девять батальонов, а это означало потребность в 1 000 мешков муки ежемесячно. Волей-неволей придется, заключает интендант, "открывать закрома в городе и деревне. Всякого рода происшествия будут предупреждаться всеми разумными и возможными средствами". Однако через несколько дней начались возмущения, и интенданту пришлось все-таки разрешить насильственное изъятие зерна⁵²³.

Волнение, поднявшееся в народе из-за проблем воинского провианта, неудивительно: здешний обширный край, прорезанный быстрыми речками и покрытый невысокими холмами, в основном сложен из холодных почв, на которых ничего не растет само. "Многие земли дают едва лишь четыре-пять урожаев за двенадцать лет; семь лет кряду они уныло стоят под паром, зарастая дроком, который, как считается, возвращает им плодородие. Пшеница родит очень мало; после доротостоящей подготовки почвы урожай снимают всего лишь сам-третей или сам-пят, и потому охотнее сеют тречиху, которая родит сам-ЗО, сам-60 и даже сторицей; ее зерно и идет в пищу народу, который не в состоянии приобретать пшеницу и даже рожь [последняя сеялась чаще, чем пшеница], так как они всегда стоят весьма дорого"⁵²⁴ О том же говорится в докладе, направленном в Комитет общественного спасения: "В обычное время мы можем засевать лишь четверть или треть своих земель, ныне же зачастую даже менее четверти - из-за нехватки рабочих рук"⁵²⁵ Оставалась еще такая культура, как каштан, но он не всегда давал урожай. Наконец, можно было завозить зерно из Нанта по Луаре, Мену и Майенну. О винограде и говорить не приходится: в лавальском краю его посадки были ничтожно малы. Правда, еще с XV века яблочные сады служили для выработки сидра, который в этих местах предназначался не только для бедных. Но при плохом урожае, например в 1741 году он почти сравнивался по цене с вином, так что в доме призрения предпочитали поить бедняков вином (хотя, следует признать, и сильно разбавленным водой), нежели сидром. Разумеется, в Лаваль доставлялось и настоящее вино из близлежащей провинции Анжу и из окрестностей Орлеана, всего в год 2 000 бочек-пип (4-5 гектолитров в каждой), что дает общий объем потребления 8-10 тысяч гектолитров; по городу в среднем выходит довольно приличная величина - 10 000 гектолитров на 10 000 жителей; для города, где принято пить сидр или же воду, это не так плохо.

В животноводстве почти отсутствовало овцеводство; зато было много рогатого скота и местных низкорослых лошадок - на один плуг приходилось четыре вола или четыре таких лошадки. Кроме того, в лесу водилось несметное множество дичи - зайцев, кроликов, красных куропаток, вяхирей, коростелей, перепелов, бекасов...

В течение XVIII века положение сельского населения почти не улучшилось. К III году Республики, говорится в одном докладе, картофель "еще только делает первые шаги, потому что его выращивание приносит успех лишь в огородах, на лучших землях либо на стеркорированных [то бишь унавоженных) участках при больших расходах. Он все еще настолько редок, что употребляется только в пищу людям". Также и искусственные луга еще только начинали создаваться; правда, за последние двадцать лет их площадь утроилась, но при отсутствии удобрений их устраивали только на лучших землях и "рыхлили заступом". В избытке заготавливались только лен и дрова. "Главное же подспорье составляют нам яблоки [для сидра) и груши",- заключает автор доклада⁵²⁷.

Вообще в сельском хозяйстве дела шли неважно. Крестьянин был и не мог не быть не кем иным, как издольщиком: "Большая часть наших земель арендуется испольно, то есть землепашец берет себе половину урожая за свой труд, вторую же половину отдает хозяину"⁵²⁸, причем хозяин этот почти во всех случаях жил в городе.

Итак, земледелие не могло быть источником благополучия Лаваля. Ну, а могли ли стать им дороги, разбегавшиеся из него по всем направлениям - на Ренн, Анже, Ле-Ман (и далее на Париж или Орлеан), на Майенн и Кан, а также на Алансон через труднопроходимые першеронские холмы? Нет - ибо среди этих дорог не было ни одной хорошей. Большая дорога Ле-Ман - Лаваль - Ренн открылась лишь в 1772 году. Местные же дороги, даже между соседними фермами, были отвратительны: "Ни одна часть Западной Франции не жила в то время столь разобщенно, как Нижний Мен"⁵²⁸. До 1772 года путешественники, начиная с госпожи де Севинье, предпочитали ездить через Анже и Нант. "Передвигаться приходилось верхом, а порой и на спине носильщиков"⁵²⁸. Имелась, правда, река Майенн, судоходная вплоть до Лаваля и даже еще выше. Однако ниже города ее перегораживали двадцать два шлюза с множеством мельниц; мельницы, как и всюду, постоянно мешали судоходству, а шлюзы часто ломались⁵²⁹.

Кроме того, если обвести вокруг города черту радиусом около 70 километров, то, как и в Роанне, она коснется соперничающих, противодействующих городских центров, таких как Анже (в 73 километрах, 143 000 жителей по последней переписи), Ле-Ман (в 75 километрах, 155 000 жителей), Ренн (в 72 километрах, 205 000 жителей),-- сам же Лаваль насчитывает ныне всего 54 500 человек.

Учитывая все это, в пору удивиться не столько сегодняшнему процветанию Лаваля, которому способствовали учреждение в городе префектуры, развитие многоотраслевой промышленности, мелиорация почвы, сделавшая этот регион весьма подходящим для животноводства, сколько тому, как многого достиг город еще начиная с XVII века.

Чем же объясняются эти сравнительно ранние успехи? В первую очередь тем, что Лаваль был окружен кольцом бедных, покорных деревень и привлекал их обитателей, начиная с XVII века, своими тремя базарными днями в неделю (вторник, четверг и суббота), а также пятью ярмарками каждый год. К этому следует прибавить и другие ярмарки (всего двадцать одну)⁵³⁰, связанные с городом и происходившие в пределах его фискального округа: четыре "в городке Балле, две в Грезан-Буар, три в Суже, восемь в Монтезюре и четыре в Косее". Лавальский административный округ в начале XIX века далеко не совпадал с его прежним фискальным округом, но и в нем мы не без удивления насчитываем шестьдесят семь ярмарок⁵³¹. Это, конечно, "мясные ярмарки", на которых лавальский край продавал в соседние области крупный рогатый скот и лошадей со своих пастбищ. Такая торговая активность способствовала порядку и стабильности в делах; кстати, именно в эту эпоху Лаваль расширил свою ярмарочную площадку, присоединив к ней, с разрешения министерства⁵³², территорию и здание "монастыря бывших бенедиктинцев". Таким образом, Лаваль не мог не господствовать над своими окрестностями. О том же говорят и цифры: на 1831 год в городе насчитывалось 15 830 жителей, в прилегающем кантоне - 24 669, в Лавальском округе - 114 577 (то есть на город приходилось 13,8% населения всего округа).

И все же процветание Лаваля коренилось прежде всего в промышленности, связанной с дальними торговыми путями и крепнувшей благодаря нищете близлежащих деревень. По словам одного из историков⁵³⁵, "эта нищета как раз и служит поддержкой для мануфактур: нужда заставляет несчастных назначать низкую цену за свой труд, в котором они сами нуждаются". Перед нами один из многочисленных регионов, где недостаточные доходы крестьянства восполнялись сельским промышленным производством на дому.

Судя по всему, начало этому процессу положило основание (в очень давние времена - традиция датирует это событие, с внушающей некоторое недоверие точностью, 1298 годом) полотняной мануфактуры, которую якобы завели в городе фламандские мастера из свиты Беатрисы де Гавр, супруги графа Лавальского Ги Девятого⁵³⁶ Нововведение попало на благоприятную почву: на Нижнем Мене искони выращивали лен и коноплю, тогда как у местных овец редкая и слишком жесткая шерсть, годная для выработки лишь грубых сукон.

Настоящего процветания полотняное производство в Лавале достигло лишь в XVII веке. Произошел бурный рывок, за дело взялись сразу тысячи ткачей, а купцы стали стремительно богатеть. Это ускорение было вызвано, без сомнений, открытием для европейской промышленности рынков Испанской Америки и Антильских островов. Даже те суровые ткани, которые из Лаваля поставлялись в Труа, Бове, Кан, Лион, Руан для отбелки, по большей части были тоже предназначены для Нового Света. Для отправки своих товаров в Америку лавальские негоцианты пользовались услугами носильщиков и возчиков, доставлявших товар в Сен-Мало или Нант, откуда он переправлялся главным образом в Кадис - отправной пункт океанских караванов с припасами для американских колоний. На обратном пути те же возчики привозили в Лаваль древесину, доски, брусья, железо: ведь на Нижнем Мене повсюду стояли кузницы и сталеплавильни. Так текстильное производство заодно способствовало превращению Лаваля в рынок железа.

К середине XVIII века "на лавальском рынке ежегодно продается за звонкую монету 20-25 тысяч штук выделанного льняного полотна. Каждая штука содержит не менее 100 локтей [лавальских] либо сурового полотна, пригодного для отбелки, либо серого полотна, из которого шьют куртки и подкладки. Вышеназванные небеленые полотна продаются по цене от 26... до 100 су за локоть... Серые полотна продаются по цене от 20 до 50 су за локоть. В Лавале этой торговлей занимаются около двадцати пяти домов. Равным образом, с недавних пор здесь изготовляются льняные и хлопчатые платки, такие же как в Шоле, но лучшего качества"⁵³⁷. Пересчитаем это на современные меры: получается, что продукция Лаваля составляла от двух до двух с половиной миллионов метров, средней ценой около трех ливров, то есть общий объем оборота - шесть-семь миллионов ливров. Причем, в противоположность другим текстильным производствам во Франции, таким как выработка ле-манской шерстяной кисеи, лавальское ткачество вплоть до Французской революции неизменно переживало рост⁵³⁸.

Зримым подтверждением этой деловой активности, вызывавшей подъем всего города и соседних деревень и городков, служил новый крытый рынок, сооруженный на Гасте в 1732 году. Продавцы тканей сходились там каждую субботу, держа на плече штуку полотна; покупатель, встав на скамейку, разворачивал ее, разглядывал вблизи; сделав же покупку, он передавал ее "отбельщику". Отбельные мастерские во множестве стояли вокруг города, на правом берегу Майенна или же вдоль речки Жуанн, рядом с лугами, что придают полотну "дивную белизну"⁵³⁹. Хозяева их нередко были также и купцами, негоциантами; закупив полотно за свой счет, они отбеливали его и затем перепродавали. Занимались они также и посредничеством за 6-8% комиссионных для купцов из разных французских городов⁵⁴⁰.

Беря на себя окончательную отделку тканей (в данном случае отбелку полотна, в других городах - валяние и окраску шерстяных сукон), купцы тем самым получали средство контролировать рынок; в то же время, оставляя себе наиболее выгодные операции, они получали в свою пользу последнюю прибавленную стоимость плюс значительные прибыли от перепродажи. Лавальские негоцианты поддерживали связь с негоциантами из крупных городов Франции, и они шли на любой риск, рассчитывая на устойчиво высокую прибыль от заморской торговли. Братьев, сыновей или кузенов они без колебаний посылали своими представителями в Байонну, Кадис, Пор-Сент-Мари, Лиссабон (землетрясение, разрушившее этот город в 1755 году, нанесло им ущерб в 300 000 ливров)⁵⁴¹, в Канаду, на Мартинику, в Сан-Доминго, даже в Гвинею⁵⁴². Объединяясь по нескольку человек в компанию, они организовывали рискованные рейсы кораблей с товарами и наличными капиталами из Сен-Мало для торговли на американских островах или в Южном море (во время войны за испанское наследство); для той же цели они использовали и корабли Дюге-Труэна во время его карательной экспедиции в Рио-де-Жанейро в 1711 году⁵⁴³. Они также приобретали акции французской Вест-Индской компании, позднее участвовали в безудержных спекуляциях на акциях Миссисипской компании. Время от времени случались банкротства - впрочем, довольно редкие, ибо эти рисковые люди, можно сказать, не теряли голову.

Но к чему долго рассказывать об этих негоциантах, похожих. на множество других негоциантов во Франции и по всей Европе, составлявших верхушку капитализма, а тем самым и всей общественной жизни? Они и так непременно оказываются на авансцене, и не составляет труда проследить за ними в домашней и деловой обстановке - как они вместе с женами ездят верхом в свои загородные дома или же в базарный день ждут визита своих арендаторов, приезжающих за распоряжениями и доставляющих провизию для городского дома хозяев, как в хозяйских амбарах и погребах накапливаются пшеница, рожь, гречиха, солонина, фрукты, дрова... Очень рано эти люди начинали приобретать себе и должности, а еще охотнее - имения, причем не стояли за ценой. Деньги отворяют любую дверь, и юноши и девушки из их семей проникали в ряды дворянства.

Однако в Лавале, в отличие от других городов, почти все привилегированные буржуа, титулованные или нет, сохраняли верность торговле. Все эти Леклерки, Маре, Гитте, Берсе, Делапорты, Бюссоны, Дюшмены, Ренюссоны, Пишо и т. д., именовавшиеся, независимо от наличия титула, по названию принадлежавших им имений (Пишо де ла Гравери, Гитте де ла Уллери, Берсе де ла Купельер...), жили достаточно скромно. В их все еще патриархальных семействах было принято помогать друг другу, в том числе, ради спасения семейной чести, ручаться друг за друга при банкротстве. В XVIII веке они украшали и перестраивали "по-современному", делали более комфортабельными свои дома в сердце старого города, но сами одевались скромно, держали мало слуг⁵⁴³, а один врач, переехавший в Лаваль в конце XVIII века, отмечает, что и богатые и бедные здесь обходятся простой пищей - очень много супа с капустой и луком, мало мяса; рабочие пьют воду и "по особому случаю" сидр, богачи, как правило, сидр. Кутежи с вином устраиваются только на "торжественных трапезах"⁵⁴⁴.

При этом все господствующие позиции в городе занимала небольшая группа негоциантов. Иначе и не могло быть, ибо в силу специфической организации труда в городе и его окрестностях они оказывались краеугольным камнем всего общественного здания и получали выгоду от резкого социального неравенства. Как поясняет наблюдатель конца XVII века⁵⁴⁹ лавальская коммерция держится на "трех разрядах людей": тридцати оптовых купцах, хозяевах торговли; пятистах хозяевах ткацких мастерских, закупающих пряжу и использующих чужой труд; наконец, пяти с лишним тысячах рабочих, "самый богатый из которых не имеет и на 100 ливров движимого имущества". На самом деле спектр социальных положений шире такой классификации. Число хозяев и работников в Лавале в принципе не ограничивалось никакими корпоративными правилами: всякий мог принести свою работу на рынок и совершенно свободно ее продать. Однако существовала и целая система иерархических отношений: от богатого текстильщика, имевшего несколько ткацких станков, а порой и отбелочную мастерскую, приобретавшего сырье за наличный расчет, а затем продававшего продукцию своих работников, до простого ткача, работавшего в своей мастерской с одним-двумя товарищами, спешившего сбыть продукцию, чтобы снова закупить сырья, и постоянно зависевшего от торговцев пряжей, "которых зовут раками, потому что они так и сосут и поедом едят нуждающихся ткачей"; от сравнительно благополучного работника, имевшего собственный инструмент и трудившегося вместе с женой и детьми примерно в тех же условиях, что и хозяева мелких мастерских, до рабочего, продававшего свой труд за заработную плату и чаще всего работавшего у себя на дому половину дня, поскольку одновременно он еще и крестьянствовал. Во всех менских деревнях, на всех фермах практиковался надомный труд. В подобных условиях попытка текстильщиков в 1732 году изменить традиционные правила торговли в построенном в тот год крытом рынке была, конечно же, заранее обречена на неудачу. То, что происходило в Лавале, происходило и в других местах - повсюду, где сплоченной группе городских купцов противостояла раздробленная масса доиндустриального ремесленничества, в большинстве своем жившего на селе или на городских окраинах (в Лавале это квартал Коконьер). Так было в Реймсе и Руане, в Амьене и Ле-Мане - городе по соседству с Лавалем, где с конца XVII века занимались выделкой легкой шерстяной ткани - муслина.

Лаваль, окруженный бедными деревнями, представляет собой хороший пример структурной организации, зависящей от торговли с дальними странами, которая одновременно и обогащает его, и обременяет. Кто даст ткачу нужные ему деньги для покупки льна на рынке в Кране (там продавалась пряжа лучшего качества)?⁵⁵⁰ Кто предоставит необходимые кредиты на длительный период денежного оборота, неизбежный при дальней торговле? Кто вложит капитал, потребный для отбелочной мастерской? А если случится кризис сбыта - что иногда и случалось,- то стопорится вся система, но самый тяжкий удар падает на оставшегося без работы ткача.

Лавальская промышленность процветала до конца XVIII века. С этой поры она начала серьезно страдать от конкурентов из далекой Силезии, которые ткали полотно из превосходного польского льна, используя столь же непритязательную и столь же сильно эксплуатируемую рабочую силу, что и на Нижнем Мене, но еще ниже оплачиваемую. И подавно плохо стало в годы Французской революции, когда почти полностью закрылись внешние рынки Нового Света, не говоря уже о таких катастрофических бедствиях, как вандейская война... Так старинное благосостояние Лаваля, вдали возникнув, вдали и погибло, его звезда временно затмилась.

Кан: город-образец или, скорее, опытный экземпляр.

Кан - город крупный, но все же второстепенный. Его давно уже опережают Париж, Руан, Нант, Бордо, Марсель, Лион, Лилль, Страсбург, Тулуза и некоторые другие. Тем не менее в 1695 году он насчитывал 26 500 жителей (цифра более чем солидная); в 1753-м - 32 000 (за три года до того, чтобы дать ему вздохнуть свободнее, пришлось снести его крепостные стены); в 1775-м - 40 858, но в 1793-м - 34 996, ибо население сократилось в первые годы революции⁵⁵².

Как бы то ни было, Кан, расположенный посреди плодородных земель, давал средства к жизни многочисленным ремесленникам, а позднее славился и рядом промышленных отраслей; в нем был порт - на Орне, в пятнадцати километрах от впадения этой небольшой реки в море, в том самом месте, где с нею сливается речка Одон и еще ощущается морской прилив. Но потом Орн заилился, и в XVII веке морские перевозки через Кан почти прекратились, в город заходили разве что 200-тонные каботажные суда, да и то лишь при высоком приливе в пору равноденствия. Обычно же канский порт принимал только речные шаланды водоизмещением 30-50 тонн, которые, бывало, доходили отсюда до низовьев Сены⁵⁵³. Морские сообщения через город вновь оживились лишь с открытием Орнского обводного канала, вступившего в строй в 1857 году⁵⁵⁴.

Несмотря на свои относительно скромные размеры, а отчасти именно благодаря им, Кан, подробно описанный во внушительной монографии Жана-Клода Перро⁵⁵², открывает интереснейшие перспективы для исследования общей истории урбанизма. Выбранный нами период - XVIII век - также удобен возможностью вести наблюдения вдоль линии водораздела, так как город в это время еще не вполне освободился от наследия прошлых веков, но уже подчинился условиям нового исторического выбора. Замедленное развитие данного города - еще одно преимущество для нас: такая медлительность благоприятствует наблюдениям как нашим, так и современников. Вот почему я озаглавил настоящий раздел "Кан: город-образец или скорее опытный экземпляр".

Нас не должно удивить, что вокруг Кана развивались вполне классические, по концепции Тюнена, кольца - экономические зоны, располагающиеся концентрическими ореолами. Такое членение пригородного пространства объясняется потребностями города; они обслуживаются разноудаленными от города районами, которые, однако, в описываемую эпоху обязательно должны были располагаться недалеко от него, учитывая затрудненность и медленность перевозок. Разумеется, желудок Кана - не то что колоссальное чрево Парижа. Но даже и он в главных чертах всецело обусловливал последовательное размещение экономических зон вокруг столицы Нижней Нормандии⁵⁵⁴.

Первая из них, "огородная полоса", начиналась с огородов и даже лугов, расположенных еще intra muros; перешагивая через застроенные участки, она распространялась на пригородную территорию и охватывала около дюжины коммун, находившихся не дальше полутора лье от города; площадь ее более 5 000 гектаров. Эта зона, значение которой определялось ее близостью к городским рынкам, делилась на миниимения, хозяевам которых жилось совсем неплохо. Вполне нормально, что в этой первой пригородной полосе большое место отводилось пшенице. Действительно, ежедневное потребление овощей в Кане было невелико - 5 000 килограммов, а равно и потребление молока - 2 000 литров, то есть молоко составляло лишь вспомогательный элемент в структуре питания или же направлялось в аптеки для приготовления лекарственных средств. Вот почему в эту зону - в принципе, согласно Тюнену, исключительно огородно-молочную - проникала и пшеница, царица всякой снеди.

Вторая зона, куда более широкая по сравнению с первой (66 700 гектаров), соответствует поясу плодородных, в ряде мест илистых почв, которыми изобилуют окрестности Кана, и в ней почти абсолютную монокультуру составляла пшеница; она ограничена рекой Сёлль на западе, рекой Див на востоке, побережьем Ла-Манша на севере и лесом Сенгле на юге. Это хлебный пояс, где применялся трехпольный севооборот и конная тяга на полевых работах; лишь к юго-западу, например в районе Донфрона, появлялись бокажи, а преобладающими культурами становились ячмень, рожь и гречиха.

Дальше начиналась еще более обширная область пастбищ и редколесья.

Таким образом, Кан был надежно, почти всегда в избытке обеспечен зерном. Нехватки зерна не случалось практически никогда, даже в малоурожайные годы, так что у города не было нужды строить общественные закрома, которые в ту пору по всей Европе городские власти постоянно держали заполненными. В 1771 году потребление зерна находилось на уровне примерно 535 граммов на человека в день, что составляет неплохой рацион, суммарный же объем по всему городу получается 81 000 квинталов в год. В одиннадцати городках канского фискального округа (объединявшего в общей сложности 131 коммуну) поочередно действовали рынки сельскохозяйственных продуктов, от которых в направлении города каждый день тянулась череда повозок и двуколок. Снабжение Кана редко давало сбои; однако такое все же бывало в 1725, 1752, 1789, 1790 годах. Но в случае нехватки продовольствия городская власть без труда приобретала его на стороне; достаточно было обратиться в Гавр - по Ла-Маншу все время курсировали суда с голландским или английским зерном. Итак, город жил вполне обеспеченно, поддерживая устойчивый торговый баланс,- этот баланс со временем лишь улучшался, поскольку в XVIII веке в целом повышалось качество зерна; так, объемный вес зерна с 1740 по 1775 год возрос в Кане на 10%; одновременно улучшалось и качество помола благодаря использованию экономических жерновов на семи городских мельницах, вместе покрывавших половину всех потребностей Кана. Коль скоро каждому был обеспечен хлеб - конечно, не для всех белый хлеб, но уж пшеничный-то наверняка,- значит, в главном была обеспечена и жизнь.

Это касалось и других продуктов, которые вряд ли можно отнести к излишествам. В самом деле, по мясу и рыбе потребности города (более 30 килограммов мяса в год на человека) не покрывались непосредственными поставками из канской "округи", где почти сплошь, кроме Дивской поймы, выращивали зерновые; однако на небольшом расстоянии от города имелся дополнительный источник снабжения - район бокажей, откуда традиционно вывозилась в город говядина, баранина, а также свинина, хотя и в меньшем количестве. Кроме того, невдалеке было море, изобиловавшее рыбой, да и в Орне водилось много лосося, алозы и миноги.

Точно так же, хотя в этих краях не выращивали виноград (можно упомянуть разве что "небольшой виноградник, дерзко и чахло примостившийся" на Аржансских холмах)⁵⁵⁵, зато в изобилии имелся сидр. Он служил заменой вину, а в течение предшествовавших веков вытеснил и пиво, и старинную сикеру^10*, и грушовку... В 1733 году городские кабатчики закупили в общей сложности 1005 кувшинов ординарного вина и 42 916 кувшинов сидра - то есть в сорок раз больше, чем вина⁵⁵⁶. Чтобы обеспечить такой уровень потребления, по дороге в город непрерывно тянулись четырех- или двухколесные тележки, груженные бочонками с сидром; этот тяжелый, часто курсировавший взад и вперед транспорт вконец разбивал скверные дороги и к тому же обходился так дорого, что в области Ож начали перегонять сидр и поставлять его уже в виде спирта. Этот "кальвадос" был, по-видимому, изобретен в 1713 году⁵⁵⁷, и цена его позволяла покрывать транспортные издержки, хотя перевозили его во вьюках, что выходило еще дороже, чем на подводах. Очевидно, именно он стал причиной угрожающе быстро распространившегося в Кане алкоголизма.

Цены на сидр и зерно (как в других местах - на вино и зерно) колебались в обратной зависимости друг от друга. В 1772 году, как писал канский интендант, неурожай яблок "обязательно должен повлечь за собой повышенное потребление зерна, ибо чем меньше народ пьет, тем больше он ест". Точно так же в 1778 году "нехватка напитков способствовала поддержанию высоких цен на зерно"⁵⁵⁸. В 1779 и 1781 годах тот же механизм работал в обратную сторону.

Вряд ли есть нужда рассказывать подробнее о положении дел с продуктами и напитками. По сравнению со многими другими городами - такими, как Роанн, Лаваль,- Кан был на зависть хорошо обеспечен продовольствием.

Как и во всяком городе, в Кане для текущих нужд имелось, конечно, изрядное количество ремесленников и лавочников. Как и всюду, одни ремесленники были объединены в цехи, другие оставались вольными; одни выполняли самую обыкновенную работу, другие обслуживали "роскошество и изобилие" богатых клиентов, рискуя больше всех - стоило перемениться моде, как они оказывались на грани разорения.

Но интереснее всего, что в городе появилась и индустрия - или, если угодно, "пре-" или "протоиндустрия". В XVIII веке промышленность здесь развивалась четырьмя последовательными волнами: производство дорогих и обыкновенных сукон, трикотаж, выделка полотна и, наконец, производство кружев. Я пользуюсь, быть может, слишком сильным понятием "волна", имея в виду всего лишь то, что эти отрасли не сосуществовали, но сменяли одна другую. Каждая из них переживала подъем, спад, а затем и крушение, что вполне могло бы объясняться обыкновенными колебаниями промышленной конъюнктуры. Но не сказывались ли в Кане еще и особенные причины, тормозившие сколько-нибудь широкое развитие мануфактурного производства?

В недавнем прошлом внедрение той или иной промышленной отрасли происходило в одной из двух возможных ситуаций. Первый случай: индустриализация шла в регионах с избытком продовольствия, как магнитом притягивая работных людей. "В известном смысле сосредоточение старинной промышленности в "продовольственных бассейнах" вытекало из тех же закономерностей, что и ее концентрация в угольных бассейнах в эпоху промышленного переворота",- пишет Жан Клод Перро. Второй случай как бы обратный: промышленность развивалась в регионах, где вследствие избытка населения по отношению к продовольственным ресурсам имелась дешевая местная рабочая сила. Примеры - промышленность Роанна, Лаваля или же нормандского бокажа, особенно в важнейшем промышленном центре Вильдье-ле-Пуаль, населенном рабочими-медниками⁵⁵⁹.

Кан приходится отнести к первой категории. Но является ли она наиболее благоприятной для индустрии? Во всяком случае, в самом Кане промышленность укоренялась с трудом. И это происходило не по вине государства, душившего производителей налоговым прессом (как нередко случалось в других местах). Не причиняли особого вреда ни враждебность косных ремесленных корпораций, ни нехватка местных капиталов. Причина торможения - а торможение несомненно имело место - крылась, по-видимому, как раз в зажиточности окрестных деревень и в ее социально-экономических последствиях. Как пишет Жан Клод Перро, "богатство Канского края как раз и не давало поставить сельское хозяйство Нормандии на службу промышленности"⁵⁶², и проявлялось это в различных формах.

Прежде всего город не получал в изобилии дешевого промышленного сырья. Льна и конопли выращивалось мало, а качество их было невысоко (кружевную пряжу приходилось завозить из Голландии или Пикардии). Неважной и дорогой была также и местная шерсть, что приводило к импорту шерсти английской. Подобный недостаток характерен для всей Нижней Нормандии, в то время как менее плодородные районы Верхней Нормандии, напротив, охотно откликались на промышленные нужды Руана и соседних с ним городов.

С другой стороны, хотя окрестности Кана были густо заселены (70-80, местами до 100 жителей на квадратный километр) и постоянно давали некоторый отток населения в город, все же деревенский люд, не испытывая недостатка в питании и занятости, в целом не склонен был сниматься с насиженного места. В силу этого городской рынок труда, по крайней мере с конца царствования Людовика XIV, оставался скудным и плохо поддавался расширению. "Как много мы могли бы сделать,- восклицает в 1764 году один инспектор мануфактур,- будь у нас в достатке эта рабочая сила, о которой мы столь давно мечтаем!.."⁵⁶³ Что же касается приработков на дому, то крестьяне жили в достатке и не особенно их искали, а если и соглашались на них, то лишь за высокую плату. В период с 1715 по 1724 год на королевской мануфактуре было остановлено более трех четвертей станков - не хватало прях. В 1766 году деревенские работницы разбегались, "если только не платить им за прядение гораздо больше, чем в прошлом"⁵⁶⁴.

Еще одно последствие богатого сельского хозяйства - оно оттягивало на себя городские капиталы. Свободные деньги вкладывались прежде всего в землю (около 40%), в недвижимость, в ренту (предпочтительно земельную); очень редко они шли на приобретение должностей и практически совсем не использовались для финансирования предприятий и коммерческого кредита (0,5%). Сами промышленники и коммерсанты в среднем лишь 40% своего состояния пускали в собственно профессиональный оборот, остальное же держали в форме земельных имений и рент. Попав в стесненное положение, они в первую очередь жертвовали своими рентными капиталами, но до последней возможности держались за земельные владения.

Все это лишь частично было обусловлено экономическими причинами. Конечно, на здешних тучных почвах земельная собственность и земельная рента давали хороший доход, тогда как промышленность в прединдустриальную эпоху никогда не являлась высокоприбыльной отраслью. Промышленник мог разбогатеть лишь в том случае, если он, как в Лавале, был также и негоциантом и пускал свою продукцию в прибыльный, но и рискованный дальний торговый оборот. А тот, кто мирно живет на доходы с земли, привыкает чураться авантюр, настороженно относится к неопределенным и беспокойным перспективам рискованных капиталовложений.

Так и происходило в Кане - городе, который был заполонен, покорен и усыплен земельным капиталом. Жан-Клод Перро употребляет даже выражение "региональная спячка"⁵⁶⁵ - слишком расширительное, но бесспорно выразительное. Кан неохотно открывал свои ворота для новейших потребностей и соблазнов. Кое-кто из его граждан спекулировал на шахтах. Кое-кто из адвокатов и королевских чиновников интересовался новыми идеями в экономике - но все это не имело большого резонанса. Даже в текстильной отрасли, с которой были непосредственно связаны его промышленные интересы, город не проявлял особого внимания к техническим новинкам, с 1750 года пользовавшимся во всей Франции официальным покровительством властей. По сравнению с Руаном, который зорко присматривался к революционным техническим нововведениям в соседней Англии и не останавливался даже перед промышленным шпионажем, Кан все время отставал лет на пятьдесят. Его купцы сообщались с заграницей только через посредство больших ярмарок в Кане и Гибре. Да и в самой Франции радиус их деятельности только от случая к случаю выходил за пределы зоны, включавшей Бретань, Нормандию и парижский регион; восток и юг страны были для них неведомой землей. Лишь немногие частные лица как бы наугад вкладывали кое-какие деньги в судовладельческие товарищества; лихорадка торговли с дальними странами, в которую втягивалась Франция, затронула Кан только к концу столетия. В 1781 году в брошюре "О выгодах морской торговли" канский буржуа, а в прошлом капитан-работортовец Леванье комментировал крах банка Готье - единственного делового банка в Кане. Почему этот банк не распорядился с умом теми займами и вкладами, которые он выплачивал из 4%? "Признаться, я не в силах понять подобную бездеятельность",- негодует капитан. Ведь достаточно было бы всего лишь снарядить десять - двенадцать кораблей⁵⁶⁶!

Да, но не так-то просто было к чему-то подтолкнуть этот город, мирно и благоразумно живший по старинке и привыкший "стричь купоны" со своего выгодного положения! Довольствуясь спокойной жизнью на своем клочке земли, не выходя за линию горизонта, обозреваемого с башен его церкви Вьё-Сент-Этьен или же великолепных монастырей Мужского и Женского аббатства, он мог бы апеллировать к мудрости физиократов. Его явно мало беспокоило, что на востоке зона его влияния почти не пересекала Дива. На противоположном берегу этой речки преобладало уже притяжение Руана - настоящего столичного города, который изобиловал архитектурными памятниками и богатствами и был обращен лицом и к внешнему миру, и к морским просторам.

Одним словом, плохо, когда тебе слишком уютно живется у себя дома; плохо, когда по пятам тебя хоть немного не преследуют трудности, когда впереди тебе ничто не бросает вызова.

На очереди - большие города.

Результаты переписей, проводившихся интендантами⁵⁷⁴ в 1787-1789 годах, дают нам цифры, характеризующие численность городского населения в королевстве. Вот двенадцать самых больших городов в порядке убывания: 1) Париж - 524186 жителей (цифра скорее всего занижена); 2) Лион - 138 684; 3) Бордо - 86 602; 4) Марсель - 76 222; 5) Нант - 64 994; 6) Руан - 64 992; 7) Лилль - 62 818; 8) Тулуза - 55 068; 9) Ним - 48 360; 10) Мец - 46 332; II) Версаль - 44 200; 12) Страсбург - 41 502. В числе городов, имевших более 30 000 человек населения: Орлеан - 35 594; Брест - 33 852; Монпелье - 33 202; Тур - 31 772; Труа - 30 706; Реймс - 30 602... Кстати, советую обратить внимание на высокое место Бордо, в ту пору находившегося на вершине процветания и опережавшего Марсель. Впрочем, это всего лишь частная деталь.

Если соотнести данную таблицу с общим населением Франции (по оценке, 29 миллионов человек), то концентрация населения в городах окажется невысокой по сравнению с Англией или Голландией. Так, Париж составляет от пятидесятой до шестидесятой части общего населения, двенадцать крупнейших городов, взятые в сумме, объединяют 1 249 890 человек, то есть одну двадцать третью часть населения Франции. Сегодня же Париж со своей агломерацией сосредоточивает в себе около пятой части населения нашей страны.

В результате большие города прошлого оставляли достаточно места для сотен и сотен роившихся вокруг них второстепенных городов и городков, чем наглядно доказывается незавершенность урбанизации в старой Франции.

Но как же эти двенадцать из ряда вон выходящих городов - эти, по выражению Андре Пиатье, "городские города", или, если угодно, сверхгорода,- как они располагались в тесном, как нам кажется ныне, пространстве страны? Четыре из них являются морскими портами: Руан, Нант, Бордо, Марсель. Четыре других располагались на сухопутных границах: Лион, Страсбург, Мец и Лилль. Оставим в стороне Ним, стоящий недалеко от моря, хотя и не слишком тесно с ним связанный. Остаются три внутренних города: Париж, Тулуза и Версаль. Последний можно смело исключить из рассмотрения - мы вправе присоединить его к Парижу. По отношению к столице он был всего лишь дочерним образованием, всецело привязанным к "городу",- вплоть до беспрерывного движения "бешеных" наемных карет, что носились во весь опор по Версальской дороге.

В итоге преобладают города периферийные - приморские или приграничные: их 9 из 12, и они делят между собой половину (626 436 человек) общего населения двенадцати крупнейших городов. Эти города порубежья находятся одновременно во Франции и вне ее: Руан, Нант и Бордо связаны с Балтикой, с Северным морем, Ла-Маншем, Атлантическим океаном, Америкой (Канадой, Антилами, испано-португальской Америкой), с Дальним Востоком; Ним стоит на границе Лангедока, которому и самому тесно в собственных пределах; Марсель называли городом берберско-левантийским, а вернее сказать, это город на Внутреннем море; в Лион вели дороги из Германии и швейцарских кантонов, а главное его богатство возникло в тот долгий период, когда он был городом итальянским, как бы "заграничным Миланом"; Лилль связан с Фландрией, Голландией и Англией, которые начиная с XVII века составляли наиболее прогрессивную часть Европы. А если столь бледно выглядит стоящий в самом конце списка Страсбург, то именно потому, что, насильственно присоединенный к Франции Людовиком XIV в 1681 году, он превратился из интернационального города в региональный центр и растворился в присоединенном ранее Эльзасе. Его упадок, возможно, был вызван еще и тем, что сама Германия переориентировалась на Амстердам, на товарообмен с Лионом и Италией, оставив в стороне Страсбург. Так расстроилось свидание германской экономики со Страсбургом, равно как и с Базелем. Остается определить место Меца (к чему мы еще вернемся)⁵⁷⁰, ориентировавшегося на Германию и Нидерланды, но прежде всего образующего огромную "воинскую столицу", сторожевой пост для наблюдения за прирейнскими областями, которые могли в любой момент сделаться полем битвы.

Кроме Парижа, единственным крупным городом внутри страны оказывается Тулуза. Несмотря на чудовищно неравный вес этих двух городов (будь то в прошлом или ныне), по некотором размышлении обнаруживается, что их сближение по-своему логично. Ведь это центры тяжести двух крупнейших осадочных бассейнов Франции - Парижского и Аквитанского. Тулуза имеет выгодное географическое положение, недалеко от Центрального массива. Средиземного моря, Пиренеев, Испании и Атлантического океана. Ее экономическая жизнь сбалансирована благодаря окружающему ее богатому хлебородному краю. Гаронну можно сравнить с Сеной, пусть даже сравнение это окажется и не в ее пользу. Сам город на протяжении веков подчинял своему влиянию неоднородный, богатый культурными традициями регион Лангедока. При благоприятных исторических обстоятельствах его язык мог бы, как язык Иль-де-Франса, завоевать обширные пространства на левом берегу Роны и вдоль берега океана. Итак, Тулуза - это просто неудавшийся Париж? А ныне, имея развитую промышленность и 600 000 человек населения в своей агломерации, она, пожалуй, берет реванш.

Подобные идеи, вероятно, покажутся странными. Между тем они согласуются с тем важнейшим обстоятельством, на которое я вновь и вновь обращаю внимание,- что сосуществуют две разных Франции, Франция языка "ойль" и Франция языка "ок". Ведь именно воздействие далекого Парижа подавляло и умерщвляло "фиалковый город", так же как держало под гнетом Орлеан и Реймс - этих северных соперников Парижа, которые могли бы стать центрами притяжения для всей истории Франции.

Но Франция делится не только на Север и Юг, а еще и на внутренние и окраинные области, которые постоянно конфликтуют или по крайней мере противостоят друг другу. Это не единственный пример подобного противостояния, в котором внутренние города нередко сталкиваются с окраинными - не столь беспокойными, чаще следующими естественному течению своей собственной и общемировой жизни. Москва и Петербург; Мадрид и Севилья или Кадис; Берлин и Гамбург; Вена и Триест...

Во.

Франции морские окраины были склонны к своеволию. Об этом с полной очевидностью свидетельствует Марсель, тем более что это очень древний город, издавна живущий на свой лад и процветающий, обладатель собственных вольностей и собственных мощных партий, поздно включившийся в механизмы общефранцузской жизни. Долгое время он даже и не желал называться французским городом. Руан, Нант и даже Бордо (если исключить период Фронды и эпизод с жирондиста- ми) - города более покорные. Однако и они всегда жили обособленно, по своим заботам, интересам, достопримечательностям и жизненному пространству почти всегда отличаясь от столицы и от всего внутреннего массива Франции.

Единственным окраинным соперником Парижа, да и то чаще всего невольным, являлся Лион - "второй... а может быть, и самый значительный в королевстве" (согласно утверждению его эшевенов, высказанному 10 февраля 1706 года)⁵⁷¹, город ярмарок, звонкой монеты и кредита, город дельцов, съезжавшихся из-за Альп, из-за Рейна, из Швейцарии. В нем долгое время находился деловой и финансовый центр французского капитализма, достаточно отдаленный от Парижа, чтобы не слишком сильно ощущать на себе завистливое внимание столицы. Однако в конце XVIII века Париж с его процветавшей биржей и нараставшей "деловой" лихорадкой (не столь явной, зато более постоянной, чем в годы министерства Лоу) уже перехватил, или, вернее, перехватывал, у Лиона контроль над французскими финансами. И все же борьба Лиона против Парижа - это борьба суши против суши. Какая досада для страны (а равно и для историков, порой предъявляющих прошлому странные претензии), что Париж и Руан или же Париж и Нант не вели между собой настоящего поединка суши против моря! Как ни странно, история, похоже, отказала в нем Франции.

Париж - город как город?

Что бы ни говорили и ни предрекали иные экономисты, географы или эссеисты, "городской город" даже сегодня вряд ли может быть изъят из окружающего пространства, а значит, и из сферы действия законов, определяющих участь прочих городов. На фоне обычных городов, городков, деревень он выделяется лишь внешне, хотя больше других, и притом во все возрастающей мере включен в сообщество крупных городов. Сегодня каждый из таких городов обращен непосредственно ко всему миру, прислушивается к нему и за ним следует, но по-прежнему сохраняет и свои корни, ибо от них нельзя оторваться да зажить по своему хотению. Быть может, мы лучше осознаем эту истину, проследив, как в старину Париж, всегда воспринимавшийся современниками как город-гигант, тем не менее подчинялся общим законам урбанизации того времени.

Даже глядя на самую примитивную карту, можно понять ряд простых истин - что Париж стоит на перекрестке дорог, что он выгодно расположен по отношению к водным путям: тут и Ионна, по которой сплавляют лес и водят суда, груженные тяжелыми бочками, тут и своенравная, с неожиданными стремнинами Марна (пройдет ли судно, не задев за быки моста?), тут и степенная Уаза, и лениво змеящаяся вплоть до самого моря Сена... Что ни говори, вряд ли Лион получал столько выгод от слияния Роны и Соны.

Как и все города, Париж строился на перекрестке дорог - северно-южной (в старину это была улица Сен-Жак, а также улица Сен-Мартен) и восточно-западной, которая шла по "правому берегу" и превратилась в улицу Сент-Оноре. Позднее в дополнение к этим двум исходным осям возникли две новых: одну образуют бульвар Сен-Мишель и Севастопольский бульвар, а другую - пересекающая их под прямым углом улица Риволи, прокладка которой началась в 1800 году. Именно вдоль этих старых и новых магистралей, вблизи их пересечений еще и сегодня располагаются великие памятники - архитектурные свидетели парижского прошлого. Они рассказывают нам о рано утвердившемся могуществе Парижа.

Заботливым зодчим его судьбы, его доброй феей, по манию которой начинались и ускорялись все процессы, явилось государство. Париж - особый, привилегированный город; сюда стекались деньги, здесь они накапливались, теми или иными путями заново пускались в оборот, во множестве тратились на роскошь. Как успехи Парижа, так и его паразитические тенденции питались деньгами всего королевства, и в особенности деньгами государственными. Недаром менялы по всей Европе знали, что в век Просвещения получить плату по чеку в звонкой монете в Париже так же легко, как и в Венеции⁵⁷².

В масштабе Франции такое обилие денег, такой паразитизм были чем-то из ряда вон выходящим. Но ведь в конечном счете все города живут тем, что в них больше денег, и жизнь в них всегда дороже, чем вокруг. Около 1800 года даже такой убогий город, как Шатору, по сравнению с окружающими районами держал рекорд дороговизны⁵⁷³.

Как и другие города, и еще в большей степени, Париж был также местом, куда стекались волны мигрантов; случалось, что город буквально штурмовали нищие, бродяги и прочие бедняки. Их не останавливало ничто, даже неслыханная жестокость парижской полиции, растерянно ощущавшей свою малочисленность и бессилие перед лицом этого наплыва нищей бедноты, незаметно превращавшейся в уголовную среду. То была историческая преисподняя Парижа, да и всей Франции.

Как и все другие города, Париж непрестанно раздирала внутренняя борьба, наиболее очевидный результат которой - специализация кварталов. Городское пространство имело иерархическую структуру, так что ремесленные промыслы и жилища бедных и беднейших слоев населения вытеснялись в сторону Сен-Марсельского и Сент-Антуанского предместий (в Сент-Антуанском предместье вплоть до конца Первой империи ютились представители архаических ремесел, по старинке контролируемые купеческим капиталом). А поскольку город вместе со всем государством был обречен расти со сверхъестественной скоростью, поскольку в XVIII веке его заполонили "полчища каменщиков", то это повлекло за собой грандиозные перемены. Центр тяжести города постепенно смещался к западу, и одновременно с этим как на правом берегу, так и к югу от Сены строились новые кварталы для богатых, "с широкими просторными улицами. После заключения в трубу в 1737-1740 годах большого стока, загрязнявшего Сену, стало возможным городское строительство на северо-западе, в направлении Руля и Монсо. Финансисты вкладывали капиталы в застройку районов, расположенных вне кольца бульваров,- улиц Прованс, Артуа, Шоша, Тебу, Лаборд. На левом берегу сооружение Дома инвалидов и Военной школы стимулировало разрастание города в сторону Гро-Кайу и Гренеля..."⁵⁷⁷

Одновременно с расширявшим свои владения аристократическим западом разрастался и бедняцкий восток, худо-бедно принимая непрерывно накатывавшие волны вновь приезжих. Новоселы группировались по провинциям, откуда прибывали, создавали новые общины: например, "в Сен-Марсельском предместье бургундцы селятся на улицах Сен-Виктор и Орлеанской, на набережных. Вместе с ними живут выходцы из Лотарингии и Шампани. Лимузенцы предпочитают улицу Сен-Жак и площадь Мобер, овернцы размещаются по улицам Муфтар и Лурсин, живя там бок о бок с людьми из Пикардии, Фландрии, Дофинэ..." Таким образом, кварталы - это как бы деревни внутри города; здесь каждый живет "среди земляков". Вплоть до большой реконструкции Парижа в 1960-1970 годах некоторые его улицы все еще были излюбленными местами встреч бретонцев, или овернцев, или савояров и т. д. Следы этого еще не вполне стерлись даже сегодня.

Огромный город не выпускал из-под своего контроля ближние и даже дальние окрестности, придавая особую ценность пригородным землям. Этим объясняется обогащение Монтрейля с его фруктовыми садами или же процветающее виноградарство в Роменвиле, на Сюренских или Иврийских холмах. Как-то ночью в феврале 1704 года человек двадцать солдат, вооруженных "заряженными" ружьями, прорвались через городскую таможенную заставу Сен-Мишель, неся каждый на спине "башу" с вином (то есть небольшой открытый бочонок, который служил заплечной корзиной). Как поясняет составленный по этому поводу протокол, "кабатчики из предместий Сен-Марсель и Сен-Жак пользуются ныне таким способом, дабы ночью незаконным образом доставлять в город изрядное количество вильжюифского вина"⁵⁷⁸. Да и где только не росла лоза вокруг Парижа - был бы клочок плодородной земли да немного солнца! Пригородные парижские виноградники были, вероятно, крупнейшими во всей Франции. Во всяком случае, именно здесь получали наибольший доход с гектара - по статистике 1817 года, больший, чем на лучших участках Бургундии, Шампани или близ Бордо. К этому вопросу мы еще вернемся в одной из следующих глав. Подобные аномалии обусловлены соседством большого города. Неудивительно: даже самое скверное винцо наверняка будет литься рекой в пригородных кабачках, где его продают задешево - ведь его не везли через городские ворота и не платили за него пошлины!

По дороге в Париж путешественник не мог не заметить, как постепенно меняется облик местности. Об этом пишут, например, два голландца, ехавшие в декабре 1656 года из Бомон-сюр-Уаз: "Оставив сей маленький город, начали мы ощущать, что подъезжаем к Парижу,- так много было вокруг пригожих домов, рассеянных по всей округе. Деревни, через которые мы ехали, были крупнее и лучшей постройки, нежели те, что видали мы прежде; их справедливо называют кормильцами города, который они окружают, ибо именно от них получает он лучшую часть своего пропитания⁵⁷⁹. Очень подходящий текст для иллюстрации схемы в духе Тюнена! Точно так же некая путешественница, которая около 1790-1792 годов, не без опаски за собственную жизнь, разъезжала по окрестностям революционного Парижа, приходит в восторг при виде Виллета, "примыкающего к городской заставе и считающегося всего лишь деревней... Это более населенное и более оживленное местечко, чем большинство наших провинциальных третьестепенных городов"⁵⁸⁰.

Все это подчинялось Чреву Парижа. Чтобы выжить и прокормиться, столица организовывала на свой лад окрестную территорию. "За век до Столетней войны Париж уже полностью господствовал экономически над прилегающей к нему зоной радиусом в 40-50 километров, что равняется одному дню верховой езды",- пишет Ги Фуркен⁵⁸¹. Вокруг Парижа быстро появилось много монастырских владений, выросли многочисленные замки и загородные дома знати. Приобретали землю и парижские буржуа, видя в ней источник престижа и доходов. В XVII веке благодаря этим капиталовложениям вокруг Парижа стали возникать крупные фермы. Очевидно, так происходит со всеми городами.

Отличие Парижа состояло в ненормально высоком рыночном спросе: ослепленное роскошью королевского двора, общество старалось ее копировать. К 1700 году парижанам было уже мало иметь в своем распоряжении большое количество вин, "овощи и зелень в изобилии"; для них требовалось выращивать "инжир, гранаты, апельсины и лимоны... лекарственные травы, разнообразные цветы. Окрестные садовники... научились чуть ли не всю зиму сохранять спаржу, артишоки, кочанный латук и тому подобные вещи, которые в прочих краях можно найти только летом"⁵⁸². Уже строились и теплицы, а в укрытых от холода огородах - например в районе Маре, пока он не стал в XVII веке аристократическим кварталом города,- выращивались ранние овощи.

Сразу же за "заставой" начинались нивы, пашни, фруктовые сады, крестьянские селения. 29 июля 1830 года герцог Орлеанский, будущий король Луи-Филипп, желая, очевидно, скрыться после известия о взятии восставшими Тюильри, "выехал [из Нейи, где он находился] вместе с Эймесом, который только что был ему представлен, и через поля направился в Ренси, куда и прибыл ночью. Наутро депутаты, собиравшиеся предложить ему власть, не застали его в Нейи; пришлось ехать за ним в Ренси и везти его оттуда назад... Так же и Жан Батист Сей или Мишле во время своих прогулок, выйдя "за заставу", сразу или почти сразу же оказывались среди полей и встречали одних лишь крестьян. Когда же в 1815 году, с приближением, а затем и появлением на подступах к Парижу союзных войск, население пригородов хлынуло в город, то эти беженцы были самыми настоящими крестьянами. Графиня де Буань, проезжая вместе с матерью в экипаже, увидела, что опоясывающие столицу внешние бульвары "сплошь покрыты, запружены населением парижских окрестностей. Люди двигались вперемешку с коровами и овцами, везли свои скудные пожитки... и с раздражением глядели на всех тех, кто казался счастливее их. Ехать можно было только шагом; нашу коляску тоже не миновала брань..."⁵⁸⁵ Трудно поверить, но точно такое же зрелище повторилось и в 1870 году: "С приближением немцев,- пишет в своих воспоминаниях профессор-медик Ашар,- в то время как многие семейства уезжали из Парижа, в город нахлынули жители предместий со своими подводами и скотом. Многие из этих деревенских, как их называли, были размещены в новопостроенных и еще не заселенных домах на недавно проложенных проспектах"⁵⁸⁶. Вот уж чего никак не мог предвидеть барон Осман!

В подобных описаниях легко опознается охарактеризованный Тюненом первый продовольственный пояс города, снабжающий его рынки продуктами повседневного спроса. Соответственно размеру самой городской агломерации пояс этот был чрезвычайно широк.

Ну а как выглядели остальные пояса снабжения этого ненормально крупного города - зерновой, мясной, лесной и проч.? Да так же как и всюду, с той лишь разницей, что вместо кольца торговых городков здесь было кольцо настоящих городов.

Существует неопубликованный документ⁵⁸⁷, в котором намечены контуры одной из таких широких окружностей, проходившей в XVIII веке через Понтуаз, Мант, Монфор, Дрё, Мелен, Немур, Мо, Розеан-Бри, Куломье, Провен, Ножан, Монтеро, Сане, Жуаньи, Сен-Флорантен... На этой линии каждый город занимал свое более или менее заслуженное место, в зависимости от того, направлялись ли из него в Париж дрова, сено, живой скот, древесный уголь, овес, работники или же, что важнее всего, хлеб. Если удалиться еще больше, мы достигнем и пределов парижского региона, обозначаемых цепью крупных или довольно крупных городов, таких как Орлеан, Труа, Шалон-на-Марне (или, вернее, Витри-ле-Франсуа - крупный зернотортовый центр, через который пшеницу из Баруа и Лотарингии везли на судах по Марне в Париж), Реймс, Компьень, Амьен, Руан, Шартр. Чуть дальше или же чуть ближе этой границы, которая еще и менялась со временем, влияние Парижа сходило на нет и исчезало вовсе. Исключение составляла лишь торговля мясным и тягловым скотом - ведь этот идеальный товар передвигался своим ходом.

Взаимная зависимость между Парижем и опоясывавшими его кольцами городов доказывается довольно длительным периодом осад Парижа в конце Религиозных войн (1562-1593), когда "второразрядные" города воспользовались невзгодами, парализовавшими столицу; они давали прибежище безработным парижским ремесленникам, купцам и даже богатым буржуа, бежавшим от опасностей и лишений осады. В той же зоне, очерченной цепочками этих городов, Париж набирал себе основную часть новых жителей, и в частности многочисленных домашних слуг. По дороге в столицу промежуточными пунктами служили два города - на западе Версаль, на востоке Труа (для мигрантов из Лотарингии, Бургундии и Шампани).

Отметим, что в целом экономическая диктатура Парижа осуществлялась лишь в Парижском бассейне, расположенном между Ла-Маншем и Луарой, а также в Пикардии, Лотарингии и Нормандии, лишь едва затрагивая пределы Бретани. Все это широкое пространство находилось всецело под господством Парижа, который не давал здешним городам достигнуть такого развития, какое было бы для них возможно на воле...

Разумеется, сказанное не означает, что этой обширной зоной влияние Парижа и ограничивалось. В ней сосредоточивалась экономическая жизнь столицы; но за пределами этой территории многими путями постоянно распространялось ее воздействие иного рода - воздействие политическое и культурное в широчайшем смысле обоих слов. На протяжении веков по воле Парижа складывались, круто поворачивались, отклонялись в сторону, порой и расстраивались судьбы всей Франции в целом.

Схема "деревня - городок - город" в наши дни.

В своем далеком от завершенности наброске старой Франции мы, думается, достаточно убедительно продемонстрировали наличие непреложных, элементарно-клеточных связей, без которых вся живая ткань Франции - как и любого другого европейского народа - лишилась бы своей связности и прочности. Ведь система "деревни - городки - города" пережила гибель Римской империи и - что еще нагляднее свидетельствует в ее пользу - катастрофическую Столетнюю войну. Она пережила также (по крайней мере, на наш взгляд) самое необычайное испытание в нашей истории, а именно полувековой период, начавшийся в 1939 году и вобравший в себя невероятно мощное ускорение исторического развития за "тридцать славных лет" (1945-1975), как назвал эти годы Жан Фурастье.

Доказательства тому можно найти в трудах Андре Пиатье и его группы.

Исследуя живую "территориальную структуру" Франции в наши дни, Пиатье вычленяет в том или ином департаменте - скажем, Луаре - зоны притяжения разных городов, то есть детально очерчивает те области вокруг Орлеана, Монтаржи, Питивье, Жьена и т. д., где господствуют товары и услуги из этих городов, их посредники, торговцы, магазины, нотариусы, адвокаты, врачи... Следует отметить, что эти пространства частично накладываются друг на друга, происходят пограничные конфликты и в конечном счете выстраивается "иерархия городов в зависимости от интенсивности устанавливаемых ими отношений", а также "функциональная иерархия" населенных пунктов в соответствии с их "системой оборота", где может преобладать городская (Орлеан) или сельская составляющая (Питивье)⁵⁸⁸.

Подобные межгородские конфликты не противоречат намеченной выше модели, они лишь динамизируют ее, делают подвижной. Сама же система сохраняется. Тем самым получает свое объяснение и все более значительная роль современного Парижа. На дальних границах своей зоны влияния он стимулирует развитие одних городов в ущерб другим - Тур, а не Орлеан, Ле-Ман, а не Анже⁵⁸⁹. Могут меняться зоны влияния столицы, однако неизменным остается сам принцип их вычленения.

Наша схема требует поправок - нисколько не отменяющих ее верности в целом - не только на уровне городов: за истекшие годы глубокие изменения претерпела и ее сельская основа. Действительно. с 1945 по 1975 год крестьянская Франция эволюционировала больше, чем от Людовика XIV до Пуанкаре. Моя родная деревня (как и множество других) совершенно преобразилась: исчезли лошади, зато появились тракторы, крестьяне почти перестали сеять пшеницу, перейдя на кормовые травы, нет больше мелких хозяев, зависевших от более богатых, зажиточных земледельцев. Наконец, население деревни словно растаяло, сократившись наполовину. И все же традиционные связи сохраняются, хотя сеть их и поредела. Они образуют систему менее жесткую, по структурно аналогичную прежней.

Решающее заключение на сей счет весьма кстати сформулировал Анри Мандра в коллективном труде "Мудрость и хаос" (1980)⁵⁹⁰. Он стремится нарисовать "оптимистический портрет Франции - страны, более уравновешенной, чем ей самой кажется, более осознанно воспринимающей свое положение, свои истинные проблемы и необходимые преобразования, наконец, более справедливой в своих суждениях; следует иметь в виду слова англичанина Питера Уиллса: "France is more equal than she thinks"^11*. Впрочем, к этой незаурядной книге мы обращаемся не ради приведенной оценки Франции, хотя нам она и по душе. Дело в том, что здесь, в работе социолога, привыкшего работать с конкретным современным материалом, мы находим подтверждение своим мыслям. Действительно, по мнению автора, при всем размахе преобразований, бесспорно происходящих во всех сферах жизни французской деревни, она сохраняет устойчивость, упорно защищается и успешно приспосабливается к современным требованиям. Конечно, с 1945 по 1980 год население Франции увеличилось с 42 до 53 миллионов, и от этой прибавки, спору нет, выросли прежде всего города. "Однако нынешнее общество не следует рассматривать через призму представлений прошлого века"⁵⁹¹. И в самом деле, пора отбросить архаичные ориентиры вроде пресловутого порога в 2 000 жителей, выше которого населенный пункт считается городом, а ниже - городком или деревней. Ведь эта цифра устарела уже в XVIII веке, а в XIX столетии - и подавно.

Ныне планку следует поднимать гораздо выше, примерно на уровень 10-15 тысяч, если не больше. При этом города с населением свыше 15 000 человек в 1946 году составляли 56 процентов населения Франции; а в 1975-м - 58 процентов; соответственно население деревень (ниже пятнадцатитысячной черты) 44 процента - в 1946-м и 42 процента - в 1975 году (вместе с тем по абсолютной величине оно выросло, как и все население страны). "Следовательно,- пишет Анри Мандра,- пресловутой "французской пустыни"⁵⁹¹ нет и никогда не было. В конце XX века у нас имеется около 22 миллионов сельских жителей - почти столько же, сколько и в конце XVIII века, тогда как в XIX столетии имела место сильная перенаселенность. Также и сетевая структура, деление территории страны на "края", примыкающие к небольшим городам... почти повсеместно остаются неизменными в главных своих чертах... Сократилось число жителей в деревнях, зато прибавилось население в городках..." Деревни по-прежнему стоят где стояли и занимаются возделыванием прилегающих земель - делая это зачастую еще лучше, чем в недавнем прошлом, после того как на смену сельскохозяйственному рабочему и конской упряжке пришел трактор.

Имеется, таким образом, уравновешенная пространственная структура, где, по словам Мишеля Рошфора, "исходную единицу составляет не город {не всегда город], но [общая] система, в которую он входит"⁵⁹⁴. Возросшее значение среднего иерархического уровня, повышение удельного веса городков объясняется тем, что "промышленность [следует сказать - крупная промышленность и современное сельское хозяйство], в свою очередь, породила в экономике неотретичный сектор"⁵⁹⁵, то есть новый третичный сектор, гораздо более насыщенный, чем прежний.

Сегодня, как и вчера, деревня и городок образуют некую кооперацию, где городок "выполняет те функции, каких не может выполнять каждая деревня в отдельности"⁵⁹⁶, "это единство скрепляется третичным сектором, будь то в торговле или в сфере услуг (жилищных, медицинских, финансовых, транспортных, административных...)".

Андре Пиатье идет намного дальше: "Третичный сектор,- пишет он,- существовал еще задолго до вторичного (промышленного), и именно им были сформированы города. Сколь ни углубляйся в прошлое, город всегда служит центром встреч и обменов. Он явился точкой взаимодействия, узлом взаимосвязей для всех, кто живет в его окрестностях..."⁵⁹⁷.

Следует запомнить эту мысль о раннем, задолго до наших времен, возникновении третичного сектора экономики. Она согласуется с тем, что пытались высказать мы. Действительно, ведь там, где есть третичный сектор, там есть и иерархия: этот сектор стоит на службе города, является проводником его господства, составляет смысл его существования. В свое время уже в городках роль третичного сектора была весьма велика. Нынешняя же ситуация повторяет в сгущенном виде старинные реалии. И это понятно: за исключением уровня самодостаточной общины (и даже на этом уровне), люди не могут мсить без того, чтобы некоторые отдавали приказы, а остальные им повиновались.

1* Президиал - а XVI-XVIII вв. суд, разбиравший гражданские и уголовные дела второстепенной значимости. (Ред.)

2* Бальяж - в средневековой Франции часть территории, управляемая бальи (см. сноску на с, 144). (Ред.)

3* Внутри (городских) стен (лат.).

4* Пограничные укрепления (лат.).

5* Осевая линия (лат.).

6* Безансонские ярмарки (ит.).

7* На самом деле - Сен-Семфорьев. (Ред.)

8* На самом деле не Пулли (Foully), а Пуйи (Рош11у)-на-Луаре. (Ред.)

9* От фр. sapin - ель. (Ред.)

10* Пиво древних галлов. (Ред.)

11* "Франция справедливее, чем она сама полагает" (англ.)