Фернан Бродель

ЧТО ТАКОЕ ФРАНЦИЯ?

Книга 1. Пространство и история

К оглавлению

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ФРАНЦИЯ-ДИТЯ ГЕОГРАФИИ?

IV

ЗАРИСОВКИ КРУПНЫМ ПЛАНОМ: ЕСТЬ ЛИ В НИХ НУЖДА?

Для решения трудных проблем бывает полезно представить крупным планом тот или иной фрагмент прошлого. Таким образом удается сократить ученый труд, которому иначе не было бы видно конца. Возможно, к числу подобных проблем относится и наша проблема границ: ведь она охватывает всю историю Франции и включает в себя такую массу известных науке фактов, которую ни один историк не смог бы одолеть в одиночку. В таких условиях желанным выходом из положения как раз и может оказаться исследование крупным планом - при всей его неполноте и приблизительности.

Понятно, что эта операция не решит проблему раз и навсегда, но по крайней мере она доставит нам удовольствие понаблюдать вблизи и изо дня в день, как жили в прошлом наши границы. А такой опыт полезен и поучителен.

Чтобы не слишком увлекаться наблюдениями и повествованием, мы ограничимся здесь всего двумя путешествиями. Одно из них - в Мец, на сухопутную границу, второе - в Тулон, на границу морскую. Они убедительно продемонстрируют нам то, что еще никогда не было понято в должной мере,- насколько трудную, сложную, тягостную задачу составляло управление Францией и ее оборона. Ведь по большей части править приходилось вслепую, и будущее всегда оказывалось неожиданностью - когда приятной, а когда и нет.

Северо-восточная и восточная границы.

Но почему мы выбрали именно Мец?

Большинство границ Франции принадлежат к числу тех, которые можно почти с чистой совестью охарактеризовать как "естественные"; моря, Пиренеи, Альпы, Юра - все эти границы защищены самой природой, существенно облегчившей людям их задачу. В 1940 году, при небывалом военном крушении, постигшем Францию, ее альпийская граница устояла⁷⁴¹.

Искусственная же и уязвимая граница Франции тянется от Северного моря до Рейна. Эту границу кроили и перекраивали политики, полководцы, военные инженеры, бесчисленные исторические случайности. На первый взгляд ее завершением на северо-востоке служит Рейн - на самом же деле он не имеет ничего общего с "Английским каналом". Он создает лишь видимую, иллюзорную защиту; к тому же французы добились выхода к нему только в 1648 году (в Эльзасе), занять же весь его левый берег от Базеля до моря удавалось лишь временами - в 1795-1814 и 1919-1930 годах⁷⁴², когда все рейнское левобережье было оккупировано Францией и ее союзниками.

Эта ненадежная северо-восточная и восточная граница являлась также самой беспокойной и оживленной; ее защитники всегда были начеку - именно в силу опасности со стороны агрессивных и грозных соседей. Последние давно уяснили себе, что, ломясь во французский дом с этой стороны, имеешь много шансов высадить дверь. Первым доказательство тому представил Карл Пятый в 1544 году: выступив из Люксембурга, он дошел до Сен-Дизье, взял его и вдоль Марны продвинулся до Мо, расположенного у самых ворот Парижа. Доказательство представлялось вновь и в 1557, 1596, 1636, 1708, 1814, 1870, 1914, 1940 годах. Не так уж правы те, кто утверждает, что история, по природе своей необратимая, никогда не повторяется. Нет, зачастую ей не хватает выдумки, и она действует по привычке.

Граница, о которой идет речь, походила на все границы, какими они были до XIX века. Ни в коем случае не следует представлять ее себе в виде современной границы-линии - ведь линейная граница ("жесткая и резкая", по словам Эрнеста Лависса)⁷⁴³ с двойным таможенным кордоном появилась лишь в "недавнем прошлом. Даже по договорам, заключавшимся Людовиком XV, территории государств находили одна на другую множеством "анклавов" и "эксклавов", а стало быть, представления о границе как линии в ту пору еще не существовало"⁷⁴⁴. В 1771 году двум французским географам, Шошару и Жолли, было поручено под руководством генерала де Гранпре составить карту границы от Дюнкерка до Ландау (на севере Эльзаса). Им пришлось работать в полосе шириной от трех до четырех лье⁷⁴⁵.

Таким образом, граница имела вид широкой и, как правило, нечетной черты. Легко догадаться, какие последствия это влекло за собой. Эксклавы и анклавы (каковые фактически суть одно и то же - достаточно лишь взглянуть с другой стороны) часто представляли собой целые деревни, группы деревень, городки и даже небольшие города; каждый из них служил крепостью, воздвигнутой на вражеской земле, постоянно открытыми воротами в глубь территории противника. Само собой разумеется, что повседневная жизнь анклавов и эксклавов обеспечивалась лишь существовавшим по обе стороны границы режимом свободного обмена; в отношении границы между Францией и Испанскими Нидерландами это даже формально предусматривалось статьей 16 Неймегенского мирного договора (1678). Отсюда неизбежно проистекали конфликты, инциденты, локальные войны. В ноябре 1682 года откупщик фламандских владений короны (представьте-ка себя на его месте) пытался добиться, чтобы жителям приграничных селений - подданным короля - было запрещено "посещать [сельские] кабачки Испании [так], расположенные в ближней округе, куда они ходят постоянно, под тем предлогом, что выпивка там стоит дешевле, нежели в кабачках, подлежащих власти Его Величества, и причиняют тем значительный ущерб его [короля] правам"⁷⁴⁶. Что делать, возражал ему интендант Демадри, так положено по Неймегенскому договору. Впрочем, в 1689 году, в связи с началом очередной войны, испанцы сами запретили свободный переход границы. Что ж,- отвечал тогда интендант,- за нами дело не станет, мы со своей стороны поступим так же, если, конечно, на то будет воля короля⁷⁴⁷.

Неужто нельзя было покончить с таким положением и провести границы по линейке, как это и сделали позднее? Нет, нельзя - мешала сила вековых привычек. Кроме того, на зыбкой северо-восточной и восточной границе сказывалось и небескорыстное двуличие сопредельных государств, особенно французской монархии (ведь в долг верят только богатым). Названная монархия пользовалась малейшим предлогом для пограничных споров и ссор, порождавшихся и даже предопределявшихся неточной демаркацией рубежей, путаницей в охранных и вассальных правах, неясностями в системе спорных феодальных зависимостей, наконец, крючкотворством законников, которые тоже не упускали ни единого повода для кляуз. Так и тянулась монотонная, нескончаемая комедия, разыгрывавшаяся для того, чтобы хитростью и лукаво-бесчестными подлогами под маской юридической добросовестности отстоять какое-нибудь надуманное право. По словам историка Нелли Жирар д'Альбиссен, французские власти "терпеть не могли каких-либо договоров о границе, предпочитая иметь в своем распоряжении не ясные тексты, под которые трудно подкопаться, а множество благовидных предлогов для новых аннексий, порождаемых феодальными установлениями; такая политика достигла своего апогея в период деятельности особых палат для присоединения новых территорий"⁷⁴⁸. Этот период (в частности, присоединение Страсбурга в 1681 году) совпадает по времени с ростом французского могущества после Неймегенского мира (1678), что, естественно, создавало сильный соблазн завладеть под тем или иным предлогом и Страсбургом вместе с его мостом через Рейн. Действительно, ведь имперские войска дважды, в 1675 и 1676 годах, получали от этого города разрешение свободно пройти через мост - и оба раза заходили в тыл армии Тюренна.

Любая граница, хорошо или дурно проведенная, порождала более или менее сходные оборонительные проблемы, которым в основном и подчинялась чрезвычайно дорогостоящая, но все равно ненадежная работа по ее укреплению. Искусство современной фортификации, заново открытое в начале XVI века итальянскими инженерами, быстро распространилось по всей Европе; все основные оборонительные элементы крепостей стали зарывать в землю; повсеместное применение получили бастионы, кавальеры, равелины, перекрестный огонь. Наступил век Вобана - еще раньше, чем родился сам маршал (1633-1707).

На протяжении от Северного моря до Рейна граница распадается на два больших сектора.

Сначала от Дюнкерка до реки Маас (до Живе и Мезьера) тянется так называемая "железная граница", в значительной своей части оборудованная Вобаном или, по крайней мере, по его замыслу; с его легкой руки полковник Роколь называет этот район "квадратным лугом"⁷⁴⁹. В действительности главная инициатива этих грандиозных работ исходила от самого короля. Как явствует из карты на с. 294, граница представляла собой двойную линию крепостей⁷⁵⁰. Еще южнее тянулась третья линия, образуемая старыми крепостями на Сомме - вдоль прежней границы королевства. Эти устаревшие крепости сами по себе плохо годились для обороны. И все же в 1712 году, накануне Дененского сражения, вверяя Виллару последнюю остававшуюся у Франции армию, Людовик XIV объяснял ему, что в случае поражения намерен отступить за Сомму. "Я знаю эту реку,- говорил он,- ее очень трудно перейти; на ней стоят крепости, и я рассчитываю отойти в Перонн или Сен-Кантен, собрать там все войска, какие удастся, предпринять вместе с вами последнее усилие и либо всем погибнуть, либо спасти государство, ибо я никогда не примирюсь с тем, чтобы неприятель подступил к моей столице"⁷⁵¹.

Итак, то был обширный укрепленный район, а не сплошная оборонительная линия, подобная римским limes. Китайской стене или даже нашей линии Мажино; мощную защиту ему обеспечивали разбросанные на широком пространстве опорные пункты. Их задачей было блокировать, сдерживать, стеснять, рассекать силы потенциального агрессора.

Напротив того, между Маасом и Рейном, то есть от Мезьера до Ландау, не было столь плотной фортификационной системы. Обстановка, таким образом, с зеркальной точностью соответствовала той, в которой оказалась Франция в 1940 году: тогда наша страна, наоборот, воздвигнула мощные укрепления во "втором секторе" (от Монмеди до Рейна), но не прикрыла линией Мажино вобановский "квадратный луг",- за что и поплатилась.

Следует признать, что во времена Вобана граница между Маасом и Рейном была защищена мощной природной преградой (за исключением южного участка, где она была вообще уязвимой - и в историческом, и в политическом, и в стратегическом плане). Эту преграду от Живе до Бича образовывали Арденны - низкое, сложенное из древних скал плато, скудное, местами болотистое, покрытое низкорослым, но густым и плотным лесом, где лишь изредка встречались поляны с убогими городами⁷⁵² (Люксембург, Арлон) и еще более нищими деревнями. От Мезьера и Живе вплоть до Люксембурга лес представлял собой серьезное препятствие, и его бескрайние заросли не сократились даже после массовых вырубок в XIX и особенно XX веке. Заметим все же, что, например, в мае 1794 года генерал Журдан, выступив из Арлона, сумел пройти через южную часть Арденн и соединиться с Северной армией, что позволило ему 26 июня одержать во многих отношениях решающую победу при Флерюсе.

Но куда удобнее было преодолевать эту преграду по одному из двух узких проходов, образуемых долиной Мааса и долиной Мозеля (аналогичных, хотя и уступающих в грандиозности "героическому пролому", проделанному Рейном сквозь рейнский сланцевый массив, западной частью которого и являются Арденны).

Вдоль этих-то двух проходов и стояли крепости: Верден, Стене (снесенная в 1689 году), Мезьер, Буйон и Живе - на Маасе, Мец, Тионвиль⁷⁵³ и Мон-Руаяль - на Мозеле.

Если учитывать также опорные пункты вдоль притоков Мозеля - Шьера и Саара, то оставалась лишь одна определенно слабая зона, простиравшаяся от Саарлуи или же Бича до Рейна, то есть практически до Ландау. Именно здесь неприятельские войска и вторгались во Францию в 1792 и 1814 годах.

Все эти пограничные пункты на востоке - как слабые, так и сильные - находились под неусыпным надзором французской армии, тем более что в тылу французских позиций, на юге, располагалась в принципе независимая и безусловно враждебная, постоянно подстрекаемая извне Лотарингия. В этом огромном политическом пространстве, заключенном между Шампанью, Бургундией, Франш-Конте, Эльзасом, владениями архиепископа Трирского и Люксембургом, выступали подобно архипелагу посреди моря Три Епископства - Мец, Туль и Верден (или, как нередко говорят, Мецский генеральный округ). "Мы находимся посреди Лотарингии...- в очередной раз объясняли королю 3 мая 1707 года городские эшевены Меца.- Владений города недостаточно, чтобы прокормить его жителей... даже в течение трех месяцев. Весь строительный лес, хлеб и вообще все потребное для жизни поступает к нам из Лотарингии"⁷⁵⁴. Таким образом, Лотарингия была житницей, откуда город черпал себе хлеб насущный,- такого соседа приходится терпеть и беречь. Но она составляла также и вечную угрозу: стоило на миг ослабить бдительность, как враг мог одним ударом прорваться до самого Нанси и закрепиться там. Поэтому при всякой угрозе войны французы почитали за лучшее оккупировать лотарингские земли и располагались там как в завоеванной стране - занимали крепости, взимали в свою пользу налоги, взимавшиеся обычно герцогом Лотарингским, без колебаний вводили новые подати, продавали должности, назначали новым чиновникам жалованье на целый год вперед... И так далее. Лотарингия оккупировалась французами в 1633-1661, 1670-1697, 1702-1714 годах - на протяжении пятидесяти семи лет из восьмидесяти одного! Таким образом удавалось если не полностью устранить, то по крайней мере отвести угрозу с юга.

Чем интересен Мец?

Стратегическое значение Меца в том, что он стоит на относительно слабом, а потому особо чувствительном участке границы. Людовик XIV, которого зачастую ошибочно представляют себе жившим только в Лувре или Версале, шесть раз посещал Мец и подолгу там оставался. Вобан говорил ему: "Прочие крепости королевства служат для прикрытия отдельных провинций, тогда как Мец - для прикрытия всего государства"⁷⁵⁵, то есть всей Франции. "Дабы ускорить фортификационное оборудование всей этой крепости,- утверждал маршал,- каждый настоящий француз должен был бы принести туда по корзине камней и земли". Не менее категоричен был и Тюренн: "Только Мец способен выручить нас в случае беды и военных поражений - принять в свои стены отступающую армию, защитить окрестные края и прикрыть тыловые пути сообщения. Только эта крепость, если привести ее в должный вид, могла бы дать отпор сразу всем объединенным силам Империи"⁷⁵⁶ (подразумевается, конечно, Священная Римская империя германской нации, грозившая в любой момент бросить огромные войска на Эльзас и Лотарингию через Пфальц и Люксембург).

В тот период своей истории, который представляется нам подходящим для рассмотрения крупным планом,- грубо говоря, от Голландской войны 1672 года до окончания войны за Испанское наследство (1714) - Мец находился в стороне от непосредственных военных действий. Такую сравнительно спокойную жизнь обеспечили ему заблаговременно принятые меры и другие обстоятельства - в частности, ввод французских войск в стратегически важные пункты, такие как Люксембург (1684), или же тактика выжженной земли, методически применявшаяся в городах и селах Пфальца в 1688-1689 годах,- жестокое военное преступление, так и не принесшее, кстати, ожидаемых результатов. Когда началась война за Испанское наследство (1702-1714), самая драматическая из всех войн Людовика XIV, Мец оказался на второстепенном направлении. Бои шли в Нидерландах и на вобановском "квадратном лугу", на правом берегу Рейна до самой Баварии и на Дунае, в Италии и Испании... Таким образом, Мец был вдали от крупных военных операций. Его тревожили лишь отдельные вылазки имперских гусар, которые время от времени "шалили" в сельских окрестностях, порой доходя до ближних деревень в двух-трех лье от города; направление ударов подсказывала неприятелю лотарингская измена.

В таком случае, быть может, лучше было бы взять в качестве материала не Мец, державшийся начеку, но все время видевший противника лишь издали, подобно героям "Татарской пустыни",- а, скажем, Ипр или Лилль, ставший французским в 1668 году и укрепленный по проекту Вобана? Последнее обстоятельство не помешало взятию этого города принцем Евгением 23 октября 1708 года и его занятию голландцами⁷⁵⁷; однако войска союзников наткнулись на другие опорные пункты "квадратного луга" и после бойни при Мальплаке (II сентября 1709 года) уже не смогли наступать дальше на Париж, имея у себя в тылу все еще сохранявшую силы французскую армию (она-то и разбила их потом при Денене 12 июля 1712 года). Одним словом, Лилль находился в самом центре драматически развивавшихся событий, в которых упорная оборона французов в конце концов принесла им успех. Но как раз поэтому в Лилле (как и в городе, выбранном для второго анализа крупным планом,- Тулоне) мы оказались бы в исключительных обстоятельствах, обусловленных войной. Преимущество Меца в том, что здесь перед нами проходят обыденные, однообразно-повседневные заботы, которых постоянно требует обычная охрана границ,- строительство укреплений, снабжение войск, перемещения воинских частей и гарнизонов, разведывательные действия. На примере Меца можно уяснить себе больше, чем на примере Лилля,- так, во всяком случае, представляется нам.

Война в замедленном изображении.

Мец "представляет собой головную крепость и пакгауз"⁷⁵⁸. На современном языке мы бы сказали, что это узел обороны, служащий одновременно базовым складом, а также конечным и отправным пунктом всех маневров. Сюда беспрестанно стекались вооружение, провиант, лошади, подводы, деньги, солдаты... Именно прохождение солдат, перемещение частей и составляло для города проблему номер один. Перед глазами жителей Меца в то время постоянно двигались войска - прибывали, уходили, вставали на постой в самом городе и в округе; и подобное соседство было, конечно же, беспокойным.

Один мецский адвокат рассказывает в своем "Собрании ежедневных записей"⁷⁵⁹ (дело происходит в ноябре 1683 года, еще до возобновления военных действий): "В ту пору в Меце перед приходом войск начинали бить в набат, а чтобы знать, через какие ворота войска вступают в город, после сигнала тревоги давали еще один удар колокола, если они шли через ворота Сен-Тьебо, два удара - через Мозельские ворота, три - через Немецкие, четыре - через Понтифруа и пять ударов - через Пон-де-Мор; кроме того, на колокольне большой церкви вывешивали флаг либо зажигали фонарь белого цвета, если шла пехота, и красного - если кавалерия..." По-видимому, для таких предупреждений звонили в большой колокол по прозвищу Ла-Мютт⁷⁶⁰, поднятый в 1605 году на башню ратуши.

Из числа прибывавших войск некоторые части были "проходящими", направляясь порой в весьма далекие края - либо в сторону Фландрии, либо в сторону Эльзаса, смотря по обстановке. Естественно, горожане легче мирились с ними, нежели с войсками "постоянными", которые каждый год в пору "зимних квартир" вызывали переполох и наводили страх на весь город. Как в военное, так и в мирное время город регулярно переполнялся пехотинцами, кавалеристами, лошадьми, и каждый солдат искал себе жилище.

Для этих зимних квартир в городе имелось (исключая из счета жилища привилегированных граждан, освобожденных от обязанности селить у себя ратных людей) всего две тысячи четыреста домов, подлежавших реквизиции; дома эти были низкие и тесные, среди них не набиралось и сорока двухэтажных. Разумеется, в Меце разыгрывалась та же драма, что и во всех гарнизонных городах: "Войска приходят в великом множестве... места же для их размещения весьма мало"⁷⁶¹. Волей-неволей приходилось тесниться.

В мае 1693 года в одном из донесений сообщалось; "В нынешнем году в Вердене и Меце мало кому из жителей приходилось всю зиму содержать у себя на постое менее шести пехотинцев или кавалеристов, и лишь у наибеднейших хозяев стояло по трое"⁷⁶².

Представьте себе, каково было разместить этих троих солдат в тесной мастерской какого-нибудь ремесленника! В 1691 году могильщики из мецского предместья Сент-Круа (беднейшие из бедных) в отчаянии заявляли: "...каждый из нас имеет для жилья одну лишь маленькую каморку, [каковую] мы вынуждены отдавать на милость ратных людей, всякий раз когда... они приходят на постой..."⁷⁶³

Случалось, что даже и счастливцев, избавленных от постоя, невзирая на их права заставляли отворять двери своих жилищ. Так, в 1707 году добрый пример подало духовенство во главе с самим епископом Тульским. Подобная самоотверженность помогала укротить упрямых и предотвратить возмущения, но зато и отпугивала потенциальных покупателей должностей, которые как в Меце, так и в других городах зачастую входили в столь обременительные траты лишь постольку, поскольку приобретаемая должность, независимо от своей доходности, освобождала от воинского постоя.

Само собой разумеется, что солдаты в домах местных жителей часто вели себя нагло и бесцеремонно. Из-за своего скудного жалования они были опасны для окружающих. Сплошь и рядом они занимались жульничеством - торговали билетами на постой⁷⁶⁴, продавали контрабандный табак, участвовали в широко распространившейся по всей Франции соляной контрабанде⁷⁶⁵. Воинское начальство старалось поддерживать среди них дисциплину и иногда карало за проступки, но без особого прилежания, ибо у солдат и без того имелись причины для недовольства - прежде всего невыплата "займов", скудное и скверное питание. В 1710 году поставленный гарнизону Мецской цитадели "пайковый" хлеб продавался по непомерно высокой цене, а выпекался "наполовину из ячменя, наполовину из овса"⁷⁶⁶.

В войсках то и дело вспыхивали волнения. 14 января 1712 года, пока мецский интендант Сен-Контест обедал у себя дома, на улице и во дворе собралось "три сотни солдат местного гарнизона". Обратившись к ним, интендант узнал, что им задерживают выплату жалования и "что нынче утром они разграбили все местные рынки и некоторые лавки". Столпясь перед домом, они "размахивали шпагами... и швырялись камнями и кусками льда, так что люди мои не могли выйти из дверей". Но все кончилось благополучно: "Услышав шум, явились несколько господ офицеров из гарнизона и разогнали бунтовщиков ударами шпаг"⁷⁶⁷.

В самом городе было еще сравнительно спокойно: здесь муниципальные власти и полицейские стражники следили за порядком, за соблюдением комендантского часа. Другое дело - в деревнях, особенно расположенных вблизи районов боевых действий и соприкасавшихся с неприятелем. Там царила полная вседозволенность. Тот же мецский интендант не строил никаких иллюзий в отношении опасностей, которым неизбежно подвержены жители городских окрестностей: "Все наши [приграничные] деревни неминуемо будут страдать от грабежей и пожаров, предотвратить же сие никак не возможно". Единственный выход для местного населения - заплатить неприятелю контрибуцию, своего рода страховку. "Сам я запрещаю платить контрибуцию,- объясняет Сен-Контест,- однако убежден, что втайне ее уже предлагали неприятелю и вскоре она будет выплачена по всему генеральному округу. Мне даже приходится встречать весьма достойных людей, которые как ни в чем не бывало говорят мне: что же нам делать? чем позволять, чтобы наше имущество сожгли и разграбили, мы уж лучше заплатим контрибуцию"⁷⁶⁸.

Разумеется, и королевские войска вели себя одинаково что на своей, что на чужой территории. Борьба солдата и крестьянина - это самая настоящая классовая борьба, не знавшая передышек. Как правило, победа оставалась за солдатом, но подчас и крестьянину удавалось взять реванш. Отличались ли лотарингские крестьяне-"вогезцы" особой жестокостью - или просто ожесточились? Их, как говорится в одном явно пристрастном документе, "называют "шенапанами"... они беспощадно расправляются с королевскими солдатами и офицерами, совершающими зимние переходы, так что кое-кого из этих негодяев пришлось казнить на колесе, прочим же, ввиду их многочисленности, даровать амнистию"⁷⁶⁹. В этом донесении не сообщается, почему же крестьяне покинули свои жилища и принялись охотиться на солдат. Очевидно, они очутились в таком же положении, что и жители Пфальца, жестоко опустошенного французскими войсками в 1688-1689 годах: там "разоренные крестьяне... бродят по обе стороны от Доннерсберга⁷⁷⁰; эта высокая гора длиной в семь-восемь лье и шириной в три-четыре лье расположена между Эбернбургом⁷⁷¹ и Кейзерслутром⁷⁷²; она сплошь покрыта лесом, и ведут туда очень узкие дороги, на которых крестьяне устроили мощные завалы; там и укрываются при малейшей тревоге все жители равнины вместе со своим скотом. Те, кому нечего терять, а таких наберется четыреста - пятьсот человек, нередко делают маленькими отрядами по семь-восемь человек вылазки в близлежащие деревни на поиски съестного..."⁷⁷³

Конечно, Мец, все время державшийся настороже, был не так подвержен прямой опасности нападения, как какая-нибудь деревня. Приходилось, однако, ни на миг не ослаблять бдительности, проверять боеготовность войск и крепостного гарнизона; при этом выяснялось, что у солдат не хватает обуви и белья, а также и оружия, что офицеры чрезмерно молоды, что такой-то батальон не в состоянии выступить в поход; и все это требовало принятия мер...⁷⁷⁴ На 25 августа 1702 года "в расквартированном в Меце Руэргском батальоне оружие имеется менее чем у двухсот солдат, так что батальон вынужден остаться в городе", тогда как предполагалось перебросить его в небольшую лотарингскую крепость Марсаль. То же замечание сделано и на следующий день в отношении Форезского батальона, также стоявшего гарнизоном в Меце: "Много низкорослых, дурно сложенных солдат. Повидимому, из всего батальона можно будет отобрать не более ста пятидесяти человек"⁷⁷⁵.

Другая забота - городские укрепления, которые постоянно требовалось обновлять и достраивать. Спешно возводились частоколы, расчищались подступы к батареям, чтобы освободить пространство для стрельбы,- при этом уничтожались огороды и сады, шли под топор великолепные плодовые деревья. Мобилизовывались целые армии крестьян; за смехотворную плату - пять су в день⁷⁷⁶ (в то время как паем лошади стоил 25 су в день)⁷⁷⁷ - они должны были работать заступом и лопатой в городе и вокруг него; косить несозревшую пшеницу, что бы, когда поспеет урожай, неприятелю нечем было бы поживиться⁷⁷⁸, или же вырубать деревья вдоль лесных дорог для предотвращения засад.

Нужно было также заниматься новобранцами (снабжать их обмундированием), вновь прибывавшими ополченцами, больными, пленными. А сверх того, еще и городское хозяйство - снабжение, создание запасов, организация необходимых перевозок, головоломные проблемы с платежами. В общем, море скучных, неотложных, постоянно повторяющихся мелких забот. Надо было вновь и вновь пересчитывать и пополнять запасы - мушкетные фитили, широко применявшиеся при строительстве мостов веревки, ядра и порох (селитра для него поступала из Люксембурга), а равно и необходимую для всего этого тару (скажем, бочки для перевозки свинца). Как разрешить все эти проблемы без помощи извне? Например, потребности в веревках не могли удовлетворить малочисленные местные канатчики; напротив, с сапогами острых трудностей не возникало. Для производства стали в Меце в 1706 году соорудили доменную печь и кузницу - все бы хорошо, да только от кузнечного молота было так много грохота, что жители Меца стали громко протестовать; тем самым возник вопрос о переносе кузницы в другое место⁷⁷⁹.

В одном отношении мецские интенданты нс знали забот: в их распоряжении было достаточно лошадей, которые во множестве использовались в войсках, как под седлом, так и в упряжке; из всех провинций королевства Лотарингия и Эльзас имели наилучшие условия для коневодства. Если требовалось для армии, лошадей из Меца отправляли, бывало, даже в Италию. Оставалась лишь одна проблема, но важная - обеспечить их кормом; гарнизонных лошадей надо было кормить на месте, а части, находившиеся в походе, и того хуже - снабжать фуражом на расстоянии. 18 мая 1702 года мецский интендант писал: "Я со всею поспешностью займусь под рукой [то есть с соблюдением максимальной секретности] сбором запасов овса, дабы скупить его как можно больше и по наиболее выгодной цене"⁷⁸⁰. Он лишь спрашивает: следует ли отправлять обозы на Маас - то есть для королевской армии, действовавшей во Фландрии, или же на Мозель - то есть для армии, воевавшей в Германии? Гарнизонной кавалерии требовалось также огромное количество овса, и для лошадей заранее готовили "фуражные квартиры", подобно тому как для личного состава в известное время года выделялись "зимние квартиры".

С провиантом для людей возникали, конечно, еще более сложные проблемы, хотя солдатский рацион легче сократить, чем лошадиный. Трудности были со всем. Мясо, за неимением местных поставок, приходилось везти из Франш-Конте, Лотарингии, Швейцарии⁷⁸¹. Заготовки зерна шли сами собой лишь в урожайные годы - например, в 1699-м⁷⁸²,- но в здешних краях, как и всюду (даже и в плодородной долине Мааса), урожайные годы случались редко. В 1698 году был неурожай, и уже начиная с осени хлеб стал труднодоступен. Мецские купцы-евреи, объединившись под руководством Серфа Леви и Абрахама Шауба⁷⁸⁴, закупили во Франкфурте 17 000 мешков пшеницы и предложили эту партию интенданту Меца Тюрго (деду великого Тюрго). В контракте цена пшеницы вместе с доставкой в Мец устанавливалась в 22 ливра за мешок, то есть общая сумма сделки составляла 374 тысячи ливров. Интендант был в сомнении: можно ли, ввиду срочной нужды, подписать такой контракт собственной властью, не дожидаясь указаний из Версаля? В конечном счете он решился это сделать и 9 октября 1698 года⁷⁸⁵ просил генерального контролера "объяснить Его Величеству неотложные причины, каковые заставили меня действовать столь дерзко, стремясь не ставить под угрозу пропитание его народа и воинских частей". Принимая во внимание сотни примеров прирожденной осторожности интендантов, вечно старавшихся снять с себя ответственность, можно по справедливости оценить как смелость Тюрго, так и степень нужды, в которой оказался в тот момент его "департамент". Конечно, в Меце, как и всюду, имелись хлебные монополисты, но, пользуясь мощной поддержкой властей (чаще всего они сами были королевскими агентами), они наносили ущерб не столько этим властям, сколько потребителям⁷⁸⁶

Для такой хозяйственной системы, конечно, постоянно требовались мощные средства сообщения - суда, плававшие по Мозелю или же по Maacv (из Вуа, Коммерси или Вердена). На Маасе судоходство было более оживленным, чем на Мозеле, однако здесь работало слишком много мельниц; при проходе судов мимо них груз подмачивался, так что мука, изготовлявшаяся в Намюре⁷⁸⁷ или Льеже из доставленной таким образом пшеницы, получалась некачественной⁷⁸⁸. Основной же грузооборот приходился не на суда, а на двухосные лотарингские подводы, отправлявшиеся из Вердена или из окрестностей Меца, где их сотнями реквизировали в деревнях. В июле 1675 года на 1 500 подводах из окрестностей Меца было перевезено в Саверн 750 сетье пшеницы. Спустя двадцать лет шампанскую пшеницу пришлось возить из Вердена в Мец на 800 подводах⁷⁸⁹. На следующий год 1 500 подвод направились в Саверн каждая с грузом 12 мешков овса⁷⁹⁰. Снабжение крепости Бонн, одно время занятой французами, осуществлялось с помощью 70 судов, каждое из которых обходилось в 500 ливров за один рейс из Меца в Бонн и обратно; отплыв из Меца 6 января 1702 года, они 11-го числа доставили боннскому гарнизону порох, свинец, инструменты, 4 000 мешков для земли, формы для отливки пуль к мушкетам "французского калибра". Второй караван спустя несколько дней пришвартовался в Мертене, близ Трира, "где с него предстоит сделать перегрузку на 350 подвод"⁷⁹¹.

И все это, конечно, стоило денег, больших денег. Золото и серебро возили целыми подводами - в счет "чрезвычайных военных расходов" (или же доходов). Причем на каждую такую подводу, упомянутую в доступных нам документах ("40 мешков по 1 000 ливров в каждом новыми монетами в экю и пол-экю, 1 мешок с 1 000 ливров перечеканенными монетами в 4 су, 8 мешков по 500 ливров в каждом перечеканенными монетами в 4 су")⁷⁹² приходилось десять - двадцать таких, о которых мы не знаем. Мецский монетный двор, который с 1663 года выпускал уже не монеты городского чекана, а только денежные знаки французского королевства, выбрасывал на рынок большое количество мелочи, предназначенной для расчетов с солдатами. Поэтому на страсбургский и мецский монетные дворы непрерывно поставляли в качестве сырья испанские серебряные монеты. Эта эмиссия предпринималась с тем, чтобы воспрепятствовать постоянному наплыву мелких иностранных денег, особенно шиллингов и полушиллингов из Голландии и Испанской Фландрии. Поскольку плохие деньги вытесняют хорошие, то в силу проницаемости пограничной полосы вместо этих шиллингов из королевства утекали золотые монеты, вывозившиеся в Германию или Соединенные Провинции. Вот почему в 1706 году Сен-Контссту было предложено отчеканить в Меце пятьдесят миллионов шиллингов. Разумеется, наряду с этими деньгами в обращении находилась также и масса бумажных купюр-"ассигнаций", которыми государство расплачивалось с поставщиками и кредиторами, а те уже сами должны были обращать их в полноценные деньги - задача зачастую не из легких... Военные расходы - это настоящая прорва, которую никогда не заполнишь до края.

Во всех этих неотложных заботах ценнейшие услуги оказывала интенданту еврейская община Меца, владевшая в 1712 году 800 домами⁷⁹³ и насчитывавшая в 1697 году от четырех до пяти тысяч человек⁷⁹⁴. За немногим исключением она состояла из рассудительных и искусных в своем деле людей, приносивших несравненную пользу при закупках зерна и скота, при авансовых платежах, при сборе информации. Самые высокопоставленные из них добились в Меце такого успеха, что напоминали Hofjuden^1* при дворах германских князей⁷⁹⁵. Помимо прочего они добивались выдачи им паспортов для поездок в Париж, а еще лучше в Версаль,- в чем им обыкновенно отказывали; целью их было обзавестись корреспондентами в этих городах, чтобы выписывать на них платежные поручения и получать кредиты, а также и проникнуть в окружение генерального контролера королевства. Их сила заключалась в связях: выписанные ими векселя принимали и в Лионе, и в Амстердаме, и во Франкфурте... Вместе с тем городские власти были обеспокоены ростом их численности: некоторые монастыри жаловались на то, что со всех сторон окружены еврейскими домами⁷⁹⁶. А раз так,- говорится в ходатайстве, адресованном в январе 1702 года интенданту Сен-Контесту,- то не уместно ли будет принять меры на сей счет, "запретив впредь новым евреям селиться в черте здешнего департамента"?⁷⁹⁷ "Не думаю,- отвечал интендант,- чтобы в настоящее время было приемлемо кого-либо из них изгонять... Это лишь разорило бы здешний край, где денег и без того очень мало. Но я полагал бы разумною мерой препятствовать впредь поселению новых, ибо их и так уже живет здесь слишком много"⁷⁹⁸.

А что же война? Как мы уже предупреждали, войны здесь не было; здесь был тыл. Лишь иногда случались рейды имперских гусар, которые жгли дома, грабили и убивали крестьян в деревнях "епископского" края. Время от времени и в городе играли тревогу, проводили военные операции и маневры по всем правилам науки. И все время нужно было быть начеку - могло случиться все что угодно. Например, маршал де Креки поспешно отступил в Трир; занятый французами город был осажден неприятелем, но тут II августа 1675 года в гарнизоне случилась измена, и Трир сдался немецко-лотарингским войскам. Через пять дней, 16 августа, в Мец уже явились самые проворные из беглецов: "В город ежечасно приходили солдаты в одной рубашке - их ограбили крестьяне, пока они скрывались по лесам"⁷⁹⁹. Столь же жалкий вид имела и основная масса солдат, отступившая к Мецу уже после формальной капитуляции. Одержав победу, немцы и лотарингцы не стали соблюдать условий сдачи, согласно которым кавалерия и пехота могли беспрепятственно покинуть крепость пешком и без оружия. "Не считаясь с тем, здешний герцог [то есть герцог Лотарингский] велел дочиста обобрать при выходе из города всех, как солдат, так и офицеров, вследствие чего сюда они явились в понедельник 9-го числа названного месяца [сентября] в самом плачевном состоянии - большинство в одной рубашке, босиком и с непокрытой головой, у иных же и вовсе нагота была ничем не прикрыта, кроме обвязанной вокруг тела соломы или мешковины да старого тряпья, а кое-кто поверх рубашки обвязался сеном, дабы предохраниться от холода и дождя. По прибытии сюда их разместили в конюшнях, построенных ранее вдоль крепостных стен и в иных местах, и там устроили для них стоянку...⁸⁰⁰ Поскольку условия капитуляции Трира нарушены были со стороны неприятеля, а тем самым и трирский гарнизон освободился от выполнения оных, то, вместо того чтобы отправиться в Витри⁸⁰¹, он остался здесь, и в Мецс были заказаны для него мундиры, сапоги и башмаки, дабы люди могли снова встать в строй".

На этой комической ноте данный эпизод не завершился. 18 сентября, уже должным образом обмундированные, трирские беглецы были выстроены для смотра. Но ведь среди них находились и предатели, впустившие в Трир врага. "Выведя из строя сорок кавалеристов и драгун... их заставили метнуть жребий, и те пятеро, что, на беду свою, вытянули черный билет, были тут же повешены и удавлены"⁸⁰².

В то время такая жестокая, на наш нынешний взгляд, процедура воспринималась, к сожалению, как нечто обыденное, и особенно в Меце. Действительно, городу принадлежала печальная привилегия принимать в своих тюрьмах осужденных скорым военным судом - тех, что не были казнены на месте. "Городская королевская тюрьма,- сообщалось в записке могильщиков из предместья Сент-Круа,- постоянно забита дезертирами, галерниками и прочим военным людом, будучи главным местом сбора, куда приводят арестантов из Эльзаса, с Рейна, из крепостей на Самбре, Маасе и Мозелс"⁸⁰³. Могильщики жаловались, что не получают платы за погребение этих бедолаг, "большею частью умерших от заразных болезней" в своей ужасной тюрьме. В этой тюрьме стоял такой холод, что узники отмораживали себе ноги, а воду долгое время можно было добывать лишь из неудобного колодца - до тех пор, пока в 1691 году не оборудовали "фонтан"⁸⁰⁴. Однажды, в марте 1695 года, вдрут запылал сарай, полный соломы,- то ли случайно, то ли из-за чьей-то мести⁸⁰⁵. Узники этой тюрьмы имели все шансы отправиться из нее на королевские галеры. Так, 2 февраля 1691 года⁸⁰⁶ на галерную каторгу повели "цепь" из шестидесяти осужденных, по большей части молодых, крепко сложенных и, как сказано в документе, "крупной стати"; все или почти все они были приговорены к пожизненным галерам за дезертирство. Происходили они из всех частей Франции. Список открывали пять заключенных с отрубленными ушами, с изуродованным носом, да еще вдобавок и "меченные знаком лилии"...

Насколько печальна участь Меца?

Безусловно, Мец жил далеко не нормальной жизнью и страдал от своего изнурительного воинского ремесла; солдаты были для него незваными и обременительными гостями, за которыми нужен глаз да глаз; близость границы грозила опасностью и налагала ответственность. Далее, расходы города регулярно превышали его доходы (теоретически - 100 000 ливров)⁸⁰⁷, отсюда хронические долги. Впрочем, какой же город во Франции не имел в то время долгов? К тому же за счет этих расходов жило и трудилось множество народу - даже если брать только тех, что строили и охраняли укрепления, поддерживали безопасность и порядок в городе.

С другой стороны, крупные денежные суммы, расходовавшиеся на месте королевской администрацией, были манной небесной для купцов, ремесленников, предпринимателей и ростовщиков. В городе процветали все ремесленные корпорации - имелось, например, много мясников, да и сапожники не могли пожаловаться на недостаток работы. В Меце было восемь книжных лавок - кое-кто считал, что этого мало⁸⁰⁸, но так, конечно, не считала корпорация местных книгопродавцев, а также и власти, опасавшиеся расширения подобной торговли: ведь это грозило и ростом продажи запрещенных книг, тем более что "в Меце... приграничном городе, населенном людьми, многие из которых принадлежали к R.P.R.⁸⁰⁹, торговать и злоупотреблять такими книгами легче, нежели в любом ином". Несомненным признаком оживленной торговли может служить деятельность в Меце восьми королевских нотариусов и тридцати восьми нотариусов местных, так называемых "аманов"⁸¹⁰. Своим немалым богатством город привлекал к себе большое количество иммигрантов из Швейцарии⁸¹¹. Да, в Меце можно было жить, и даже жить неплохо.

Город имел также и свои привилегии; в частности, в нем были должности для значительного числа высокопоставленных королевских чиновников, не считая основанного в 1632 году городского парламента. Буржуа и судейские получали доходы прежде всего от своих пригородных виноградников - неудивительно, ведь рынок Меца был открыт только для вина, произведенного непосредственно у городских ворот, и на него пытались даже не допускать продукцию некоторых близлежащих деревень⁸¹². У города имелись на то веские основания: "Территория, окружающая город Мец, представляет собой холмистую местность с песчаною почвой, засаженную одним лишь виноградом и непригодную для выращивания чего-либо иного. Единственное достояние большинства жителей составляют фермы с виноградниками. Самые богатые горожане, приобретающие государственные должности,- это те, кто имеет более всего таких участков... Вино, пролзводимое в здешних местах, не самого отличного качества. Его хвалят только те, кто сам же его и вырабатывает. У него слабый вкус и окраска, оно чуть терпкое и обладает особенным местным привкусом, а оттого не годится для вывоза за пределы края". Тем более имелось причин воспротивиться требованиям синдика бургундских штатов, который возмущался тем, что вино из его провинции не допускают на городской рынок в Меце. В самом деле, ведь даже самое заурядное бургундское вино настолько выше по качеству, что это означало бы разорение для всех мецских виноградарей. И почему, собственно, Мец не вправе закрыть свой рынок для чужих вин, как это делают Бордо, Бон, Макон, Витри-ле-Франсуа, Сен-Дизье?⁸¹³ Да и потом, у пехотинцев и кавалеристов был не больно-то тонкий вкус. Надо думать, именно благодаря им в окрестностях Меца и в Лотарингии получила мощное развитие также и перегонка вин и виноградных отжимков на спирт⁸¹⁴. Разве можно представить себе крепость в конце правления Людовика XIV без спиртного?

Как и положено, в Меце были и бедняки: простой народ в нем, как и всюду, впадал в нищету, стоило только случиться недороду и подняться цене на хлеб. В 1699 году в городе насчитывалось "4 225 бедняков, в числе коих много стыдливых бедняков"⁸¹⁵, скрывающих свою бедность. Но в каком же французском городе при Людовике XIV не было своих стыдливых бедняков и нищих, не говоря уже о штурмующих его ворота пришлых бродягах? С 1676 года город стал принимать специальные меры на сей счет, постановив, чтобы "указанным беднякам" впредь "не дозволялось просить милостыню". Тех, что являлись "уроженцами города и здешнего края", надлежало помещать в приют святого Николая, где они будут "иметь общий стол"⁸¹⁶. Что же касается "чужих бедняков", то их следовало, оделив милостыней, "отправлять прочь из города, запретив возвращаться в него и нищенствовать под страхом наказания кнутом, а также штрафа в пятьсот ливров, каковой наложен будет на всякого буржуа, кто даст им поддержку или кров". Подобные меры были распространены повсеместно; в действенности же их позволительно сомневаться. В XVII веке нищенство было подобно наводнению, от которого не могла оградить даже самая предусмотрительная и суровая политика города.

Война составляла для Меца повседневный способ существования и влекла за собой как неизбежные неудобства, так и выгоды - тем более что настоящая война, как правило, не доходила до его ворот и грозила больше сельским окрестностям, чем самому городу. К тому же в дореволюционной Европе во время войны не прерывалась торговля, даже торговля с неприятелем. Таким образом, для Меца было все равно - что мир, что война; это положение не изменилось и при Людовике XV, когда город процветал и преображался под "просвещенным" управлением маршала де Бель-Иля: он перестраивался на современный лад, в нем разбивались просторные площади, во множестве возводились новые здания. Город стал краше - его содержание стало обходиться еще дороже. Впрочем, оно обходилось весьма недешево уже и в конце правления Людовика XIV!

Второе путешествие - в Тулон.

Что касается морских границ, то здесь перед нами три города на выбор: во-первых, это Брест, опорный пункт Франции в Бретани и на Атлантическом океане; во-вторых, Дюнкерк, "построенный из чего придется" Вобаном,- окошко, хитроумно распахнутое в Северное море⁸¹⁷; в-третьих, Тулон, единственная база французского флота на Средиземном море. Наш выбор остановился на Тулоне в особенный, исключительный момент его истории - а именно в течение лета 1707 года⁸¹⁸, когда город был блокирован англо-голландской эскадрой, базировавшейся на Иерских островах, а одновременно на плохо защищенную крепость стремительно наступала армия "господина Савойского", который не сомневался, что возьмет Тулон без боя. Угроза, таким образом, была с двух сторон - с суши и с моря. На сей раз в нашем изложении не обойдется без драматического элемента, и будет даже наличествовать, как в классической пьесе, единство места (осажденная Тулонская крепость) и почти полное единство времени (всего несколько недель лета 1707 года - с 26 июля по 24 августа). На самом деле все, конечно, было сложнее: Тулон оказался в центре широкого наступления, спланированного в Лондоне, Гааге, Вене и Турине и угрожавшего не только Провансу, но и всей Франции.

Природное положение Тулона великолепно. Город располагает двойным рейдом для приема кораблей - большой рейд, простирающийся между мысами Сепе и Брюн, открывается непосредственно в море, и его огромная поверхность служит как бы преддверием города, его авансценой; малый же рейд подступает к самым стенам города и арсенала, здесь имеются две гавани - два бассейна, огороженных молом, и сверх того еще дополнительная гавань к востоку от города, у Мурийонской впадины, обыкновенно использовавшаяся для ремонта подводной части кораблей.

Разросшись благодаря постоянному базированию в нем королевского морского флота, город тем не менее не претерпел больших перемен; его по-прежнему плотно, до удушья стягивало, не давая простора для развития, кольцо крепостных стен. В 1543 году, когда Франциск 1 впустил в этот город, предварительно очистив его от жителей, мусульманский флот и солдат Барберусса (всего более ста галер, бесчисленное множество вспомогательных судов и несколько тысяч человек, нуждавшихся в пропитании: они занимали город с 29 сентября 1543 года по конец марта 1544-го)⁸²⁰, в нем насчитывалось всего несколько сот домов и максимум пять тысяч человек населения⁸²¹, по старинные стены уже тогда не столько защищали, сколько душили его.

В 1589 году эти оковы были сброшены - и что же, город вздохнул свободно? Да, но ненадолго. Несколько лет вдоль новых стен еще сохранялись деревья и пустыри, но затем все свободное пространство было застроено, и город вырвался наружу из кольца стен, образовав пять или шесть предместий - "борков", где дома так же плотно теснились друг к другу. Это изначальное неудобство в планировании города не было устранено и в ходе позднейшей реконструкции крепостных стен по указаниям Вобана. В начале XVIII века город по-прежнему являл собой цепь несообразно узких, извилистых улочек, которые зачастую так никуда и не выводили, заканчиваясь тупиками или сомнительными притонами; всюду были сточные канавы, распространявшие зловоние... Дома, вплотную прижатые друг к другу и необыкновенно узкие (всего по одной комнате на этаж), свечками тянулись вверх, поддерживаемые внешними опорами, которые соединялись между собой балками, перекинутыми через улицу прямо над головой у прохожих. Не было ни одной площади для построения войск, за исключением так называемого Бранного поля, на котором как раз 25 июля - в день, когда к городу подступил неприятель,- "дрались [на дуэли] капитан береговой стражи г. маркиз де Восс с лейтенантом галер шевалье де Гримальди, и были оба убиты, получив по удару шпагой - один в сердце, а другой насквозь туловища. Они приходились друг другу двоюродными братьями"⁸²². В каком-либо другом месте города им просто негде было бы скрестить шпаги.

Впору диву даваться, что в 1589 году город насчитывал 10 000, в 1668-м - 20 000, а накануне Революции - 30 000 жителей. Летом 1707 года, считая три полка постоянного гарнизона, расселенного за неимением казарм по частным домам, в Тулоне находилось 60 000 человек - судя по данным одного письма, которое, правда, не во всем вызывает доверие⁸²³. В это число входило множество крикливых, склонных к панике женщин, большое количество детей, солдат, девок, толпы нищих, которых тщетно пытались выдворить вон официально состоявшие на городской службе "прогонялыцики бедных". Сюда же входили и уволенные на берег матросы - люди скорые на расправу, чуть что начинавшие махать абордажными тесаками, которые они всегда носили на боку, отчаянные драчуны и рисковые игроки, люди непокорного "вольного нрава" и - при нужде - великой храбрости.

Вокруг города раскинулась чудесная местность, которая приводит в восторг всех приезжих: повсюду сады, цветы, оливы, апельсиновые деревья, пальмы, виноград, деревни, нивы... Одним словом, "рай земной". Но здесь же и множество гор - опаленных солнцем, безлесых, "лысых", как писал Вобан, "плотно сдавливавших собой крепость". В знойные дни июля и августа 1707 года люди и лошади в городе испытывали страшный недостаток питьевой воды, поступавшей из Рагасского источника. "Я предполагал,- пишет один из защитников Тулона,- что врагами моими будут только неприятель да [его] провиант"⁸²⁴; сражаться, однако, пришлось и с "еще одним противником, которого мы не предвидели,- с нехваткой воды". Внутри городских стен имелись, конечно, колодцы, но в них просачивалась соленая морская вода, вызывавшая понос. Приходилось "все время ставить рядом с ними часовых, чтоб из них никто не пил и не поил лошадей"⁸²⁵. Таким образом, места были хоть и красивые, но, в сущности, бедные, неспособные прокормить много ратных людей, да и заселявшие их крестьяне были себе на уме и в глубине души не питали никаких теплых чувств к королю Франции. Недаром, приведенные работать на городских укреплениях, они "уже через два дня дезертировали, и так же поступают все те, кого набирают в ополчение и кто прибывает без оружия"⁸²⁶.

Надо признать, что и тулонские военачальники, в большинстве своем присланные с севера, не всегда умели заставить себя слушаться. Тут требовалось особое искусство, и им, очевидно, не владел тот, кто писал 20 июля: "Никогда не встречал я столь непокорного народа, как здешние жители. Сколько им ни приказывай, они не делают и четвертой части того, что требуется"⁸²⁷. Напротив, у старого графа де Гриньяна, вице-губернатора Прованса и местного уроженца, не возникало никаких проблем с тулонским населением.

Дело в том, что Прованс, как и все окраинные провинции Франции, жил по своим собственным обычаям. Его еще только предстояло сделать действительно французским. Получив его по наследству еще в 1481-1483 годах, король даже и спустя два столетия не был в нем полновластным хозяином. Провансальские города имели свои привилегии и держались отчужденно - особенно Марсель, но также и Арль, Экс. Конечно, в июле 1707 года никто здесь не принял сторону герцога Савойского, хотя тот, вторгаясь в Прованс, рассчитывал чуть ли не поднять восстание среди местных протестантов. Провинция оставалась нейтральной, в роли стороннего наблюдателя; дворянство ничего не предпринимало, духовенство тоже, крестьяне выжидали... Впрочем, не случайно ведь командующий французской армией маршал де Тессе, еще находясь в Дофинз до начала кампании, предупреждал короля, что на провансальцев "рассчитывать не приходится", ибо, будь они даже верны короне, у них нет ни пороха, ни ружей⁸²⁸.

Кроме того, в 1706 году, за год до нападения на Тулон, Прованс, как видно, попал в тяжелое положение. Так, Марсель спешил пожаловаться на то, что "пиастры", необходимые ему для торговли с Левантом, не поступают непосредственно "по морю, все их мы получаем из Лиона, куда их присылают из Байонны и с острова Олерон через Бордо и Тулузу"⁸²⁹. Быть может, имелось в виду, что средиземноморские пути стали опасными из-за морской войны у берегов Испании? Но главным бедствием для Прованса оказалась тяжелая зима с проливными дождями и наводнениями. Вышла из берегов Рона, затопив Тараскон и Арль и причинив огромный ущерб. Арль настойчиво просил о помощи, но помощь требовалась не только ему, тем более что этот город находился в привилегированном положении, "будучи освобожден от податей, от воинского постоя и от соляного налога"⁸³⁰. Действительно, от стихийного бедствия пострадали все: "В провинции не осталось ни одного церковного прихода, который не понес бы урона". Водой смыло "посевы, а местами и землю" (то есть плодородную почву с полей), "там же, где ее не унесло, то засыпало камнями или песком"⁸³¹.

1706 год оказался бедственным также и для войск Людовика XIV. В ходе войны за испанское наследство французские армии рассыпались по всей Европе, но вследствие ряда поражений были вынуждены отступать обратно к своим границам. Еще в 1704 году после поражения при Хёхштедте французская армия потеряла Баварию и отошла на левый берег Рейна; в 1705 году в Барселоне с помощью англичан высадился соперник Филиппа V эрцгерцог Карл, после чего вся Каталония восстала; армия Мальборо, одержав победу при Рамийи (23 мая 1706 года), овладела Бельгией - Испанскими Нидерландами - и вышла на "железную границу" Франции, к Лиллю и Дюнкерку; немногим позже, 7 сентября, маршал де ла Фейяд был разбит у стен Турина - в результате оказались сочтены дни французских гарнизонов в герцогстве Миланском, а Пьемонт пришлось очистить незамедлительно. В Испании, правда, удалось вновь взять Мадрид (3 августа 1706 года), и маршал де Бервик одержал там ряд побед, поправив безнадежное положение французов, но оно все равно оставалось тяжелым.

Итак, состарившийся король более не был непобедим, и его войска "начали привыкать к поражениям и паническим отступлениям". В начале 1707 года, незадолго до наступления весны, генеральный контролер финансов (с 1699 года) и статс-секретарь по военным делам (с 1701 года) Мишель де Шамильяр "признавался, что не в состоянии должным образом обеспечить открывающуюся военную кампанию"⁸³².

Между тем войска, эвакуированные из Италии, заняли оборону в Альпах, от все еще занятой ими Савойи до захваченных французами в апреле 1703 года Ниццы (ее цитадель была взята в январе 1704-го), Вильфранша и Антиба; таким образом, они удерживали все графство Ниццекое к западу от Тандского перевала.

31 января 1707 года король назначил командующим этой, можно сказать. Альпийской армией маршала де Тессе, несмотря на то что тот пользовался дурной репутацией из-за двух недавних неудач - снятия осады Гибралтара (1705) и снятия осады Барселоны (1706). 28 февраля маршал прибыл из Гренобля в Бриансон, где и разместил свою ставку.

Трудно сказать, был ли этот человек, которому предстояло сыграть одну из главных ролей в излагаемых ниже событиях, действительно таким, каким его описывает Сен-Симон,- чудаковатым фанфароном и одновременно донкихотом, вызывавшим улыбку у короля своими посланиями. Как знать? Ведь Сен-Симон безжалостен ко всем без исключения. Пьер Дюбуа, тщательно изучивший переписку маршала, рисует его совсем иным - безусловно, невеликим воином, зато тонким дипломатом, добродушным и не лишенным юмора, сумевшим по своем приезде в Тулон загасить там конфликты, которые были порождены резким нравом и необдуманными распоряжениями коменданта города Сен-Патера.

В оправдание маршала де Тессе следует признать тот факт, что к моменту его прибытия в Бриансон отсутствовал какой-либо четкий и связный план обороны в Альпах: действия армии сводились к переброске пехотных батальонов или кавалерии для отражения угроз противника. Противник перемещался - перемещались и они; с обеих сторон шла игра ложных маневров.

Маршала извиняло также и то, что в армии, которой он располагал, даже вместе с солдатами, вернувшимися из герцогства Миланского (они были эвакуированы с разрешения противника по Туринскому соглашению, заключенному с императором 23 марта 1707 года), насчитывалось не более 30-40 тысяч человек. Более того, она еще и страдала от постоянного дезертирства, из-за которого иные полки недосчитывались половины личного состава. Один из заместителей командующего, де Бройль, писал 2 июля 1707 года, что пришлось прибегнуть к примерному наказанию: "Трем десяткам солдат-дезертиров раскроили череп. Сие примерное наказание, устроенное своевременно и безжалостно, было вполне успешным: вот уже две недели, как мне не сообщали более ни об одном случае дезертирства". Допустим, ну а дальше? Дезертирство было "профессиональной болезнью" всех армий; для него даже имелись отлаженные каналы - беглые солдаты через швейцарские кантоны возвращались к себе домой, затем, в случае набора добровольцев с выплатой премии, записывались в местное ополчение, после чего начинали по новому кругу. Вообще армия дурно оплачивалась, дурно питалась, не имела ни амуниции, ни сапог.

Против нее стояла армия герцога Савойского Виктора-Амедея II, усиленная имперскими войсками принца Евгения; в этом многочисленном воинстве служили, между прочим, и 4000 французов, более или менее насильственно загнанные в него после разгрома под Турином. Герцог создал три "лагеря" - один в Ивреа, на дороге в Аостскую долину, к Малому Сен-Бернару и в область Верхний Тарантез; второй - напротив двух небольших крепостей, которые удерживались французами у подножия пьемонтских Альп,- Пинероло и Сузы; третий - близ Кунео, с задачей держать под контролем дорогу на Барселоннет и Тандский перевал, за которым открывается Ницца и далее - Прованс.

Таким образом, маршал де Тессе был вынужден держать оборону сразу по трем направлениям - в Савойе, Дофинэ и Провансе. Он знал - об этом говорили все приготовления противника,- что подвергнется атаке. Но где? В Провансе - писали ему в конце апреля осведомители из Италии. Сам не веря в это, он все же известил королевский двор. "Глупости,- отвечали ему.- будьте бдительнее в Савойе!" Даже после того как на юге уже начались боевые действия и защитники Тулона стали просить об отправке им на помощь всей Альпийской армии, Тессе ворчливо отвечал: "Выходит, во всем Провансе, Лангедоке, Дофинэ и Савойе кроме Тулона и оборонять нечего?" И прибавил: "Уверяю вас, что король думает совсем иначе"⁸³³. Возможно, это и было правдой. Возможно, в Версале все еще опасались удара в Савойе.

В то лето 1707 года во Франции вообще было неспокойно. Неприятель полагал, что сопротивление французов иссякает, да и тайные переговоры, которые настойчиво и безрезультатно вел Людовик XIV, лишь укрепляли в этом мнении. В действительности же Франция держалась стойко. Так, в Северном море и Ла-Манше, где действовали ее главные противники, англо-голландскому флоту наносили тяжелые потери дюнкеркские корсары, между тем как Мальборо колебался, не решаясь наступать ни на Лилль, ни на Дюнкерк. Тут-то и возник план быстрого, относительно легкого отвлекающего удара в далеком Провансе - этом мягком подбрюшье французской обороны; по своей организации последняя явно не способна была прикрыть Тулон, Марсель, Экс и, далее, Лангедок,- а там, в Севеннах, неприятель рассчитывал вновь разжечь восстание протестантов-"камизаров", не без труда подавленное в 1704 году Вилларом, а затем в 1705-м Бервиком. В Бокере было перехвачено направляющееся повстанцам оружие, а вождь крестьян-"камизаров" Кавалье находился в савойской армии и обедал за столом самого герцога.

Имелся, таким образом, детальный план, разработанный в ходе длительных переговоров, документальные следы которых можно обнаружить в Лондоне, Гааге, Вене и Турине. Сухопутную часть операции взял на себя герцог Савойский, получивший подкрепление в виде войск принца Евгения. Честолюбивый Виктор-Амедей готовился к походу со всей тщательностью и в строжайшем секрете. Тем не менее ни принц, ни герцог не могли скрыть передвижения своих войск, и даже если эти передвижения не всегда были ясно видны маршалу де Тессе с его альпийских высот, то сведения о них все равно просачивались во Францию через Сан-Ремо⁸³⁷ и Геную. Вскоре распространился слух о неотвратимой угрозе, нависшей над Провансом и Тулоном, а поскольку вести из Тулона или Марселя быстро - за восемь, а то и четыре дня - достигали Версаля, то 15 июня двор наконец убедился, что вторжение готовится именно в Прованс⁸³⁸. Оба командующих тулонскими военно-морскими силами, де Вовре и маркиз де Ланжерон, находившиеся в тот момент в Версале, были спешно направлены к месту службы; в Прованс они прибыли лишь 23 июня.

Наконец, в начале июля передовые части савойской армии - несколько крупных отрядов по 4000 человек, а следом за ними огромные обозы по 5000 мулов в каждом,- один за другим перешли через Тандский перевал, и во всем Провансе была объявлена тревога. Одновременно, 2 июля, комендант Ниццы маркиз де Сальи оставил город - быть может, по решению Тессе, но вряд ли,- и с пятью батальонами пехоты (около 2000 человек), а также ополченцами занял позиции за рекой Вар, которая как раз вышла из берегов. Однако ему не удалось воспрепятствовать противнику 11 июля форсировать эту небольшую реку (правда, с потерей многих солдат, которые утонули в ее вздувшихся от дождей водах), а 12-го - соорудить через нее мост для артиллерии.

Между тем, заняв Ниццу, Виктор-Амедей задержался там до 13-го числа. Отчего такая потеря времени? Оттого, что в гавань Ниццы вошел англо-голландский флот. "Господин Савойский,- рассказывает в своих "Мемуарах" Сен-Симон⁸³⁹,- посетил эскадру и потребовал обещанных ему денег. Англичане, опасаясь, что денег не хватит, препирались с ним целый день, пока не миновал час, назначенный для отплытия [флота]. В конце концов, видя, что герцог упрям и не двинется с места, пока не получит плату, они отсчитали ему миллион⁸⁴⁰, который он собственноручно и получил. Эта задержка на один день спасла Тулон, да, можно сказать, и всю Францию: благодаря ей двадцать один батальон пехоты успел вовремя дойти до Тулона".

Объяснение это правдоподобно, но все же не вполне точно. Начиная с 11 июля армия вторжения продолжала наступать, независимо от того, находился ли при ней сам командующий. Противостояли ей лишь редкие части пограничной завесы. Тем не менее продвигалась она с трудом - из-за летнего зноя, нехватки воды, трудностей с добычей провианта,- и, сверх того, вела себя сугубо сдержанно, так как герцог старался не обижать провансальцев. Ему хотелось предстать перед ними в образе избавителя, готового освободить их от французского ига. С городскими властями Канна, Сен-Тропеза, Фрежюса и Грасса он заключал полюбовные соглашения, требуя с них в качестве контрибуции лишь провизию и фураж, в которых ему никто не отказывал. Забавная история вышла во Фрежюсе. Местный епископ выказал рвение сверх всякой меры: приняв герцога в своей церковной резиденции, он "облачился в праздничные ризы, выставил у соборных врат сосуды со святою водой и ладаном и принялся петь "Тебя, Господи, хвалим" в честь взятия" города. Что же здесь забавного - спросите вы? Да просто этот самый епископ Фрежюсский впоследствии сделался кардиналом де Флери, наставником Людовика XV, и по милости своего августейшего воспитанника правил всей Францией в 1726-1740 годах. Каким же образом "этому ничтожеству, в равной мере созданному для того, чтобы обманывать и самому быть обманутым"⁸⁴¹ (так характеризует его Сен-Симон), удалось потом загладить свой неуместный "коллаборационизм"? Судя по всему, без особого труда...

Все это отнимало время у наступавших. "Господин Савойский,- сообщал Тессе,- раздает приказы, принимает присяги на верность, добывает провиант и наводит в занятой им части Прованса такой порядок, какого не мог бы навести и королевский интендант... У народа здесь нет ни ружей, ни пороха, ни сил; в глубине души эти люди верны королю, однако же покоряются господину Савойскому и дают ему хлеб, чтобы не давать денег, каковых он до сих пор старается с них и не требовать"⁸⁴². В результате савойские отряды, тянувшиеся гуськом друг за другом, лишь 21 июля дошли до Кюэра - последней почтовой станции в трех лье от Тулона; да и то это был всего лишь авангард. Небольшой отряд морской пехоты даже сумел внезапным ударом захватить кое-кого из савойских солдат, пока они спали в домах местных жителей⁸⁴³. А у стен Тулона савойские войска появились только 24-го. Они покрыли 150 километров за четырнадцать дней - скорость далеко не рекордная!

Тем временем в Тулон отряд за отрядом прибывали солдаты армии Тессе: 21-го - 11 батальонов, то есть 4000 человек; 22-го - 8, 23-го - 9, 25-го - то ли 13, то ли 14⁸⁴⁴. 22 июля подошли также и части маркиза де Сальи, отступавшие с берегов Вара; они встали лагерем за городской стеной, среди оливковых садов. Наконец, 7 августа из Савойи пришли шесть батальонов пехоты и сорок два эскадрона кавалерии и драгун под командованием графа де Медави⁸⁴⁵, их разместили в Сен-Максимене, откуда им было удобно наносить беспокоящие удары по савойским частям и коммуникациям. Таким образом, французским войскам удалось опередить противника. Маршал де Тессе, непрерывно разъезжавший верхом ("на собственных ягодицах", как он выражался) из Систерона в Тулон и Экс и обратно в Систерон, сумел успешно провести эту гонку, не считаясь с издержками.

Но еще и до прихода подкреплений Тулон, в котором серьезнее, чем в Версале, восприняли слухи о надвигающемся вторжении в Прованс, начал самостоятельно укреплять свою оборону как с суши (да здравствует армия!), так и с моря (да здравствует флот!). Как водится, флот и армия плохо понимали друг друга, и все же дело у них спорилось. В их распоряжении было три недели отсрочки, в течение которых вся крепость преобразилась в результате лихорадочных работ. Важнейшую роль здесь сыграл граф де Гриньян. Он сумел завоевать сердца жителей Тулона и окрестных деревень, так что все, и ополченцы и волонтеры, упорно трудились, усиливая оборону. Были снесены дома, загромождавшие откос перед крепостной стеной, достроена тянувшаяся вдоль стены крытая галерея, а на самой стене установлены 200 пушек, извлеченных из морского арсенала,- правда, то были железные пушки, которые даже при уменьшенном заряде грозили разорваться (и в самом деле разрывались), нанося оборонявшимся большие потери, чем неприятельские ядра. Главное же, на высотах к северу от города, между крепостной стеной и Фаронской горой, вокруг небольшой часовни святой Анны, был срочно создан укрепленный лагерь, который также обладал мощной артиллерией. Во время осады, оставаясь в руках оборонявшихся, он не давал наступающим подвести к городу свои батареи и боевые порядки.

До проведения всех этих работ "Тулон не стоил ни гроша"⁸⁴⁶. Вернее, вся его оборона была сориентирована исключительно в сторону моря, а с суши город оставался беззащитен или почти беззащитен, что прекрасно знал герцог Савойский. Потому-то его так раздосадовало, а вскоре и обескуражило⁸⁴⁷ то, что перед ним оказалась крепость, полная солдат, ощетинившаяся пушками, имевшая в достатке амуниции, ружей, ружейных кремней, штыков и пороха, располагавшая огромными флотскими складами. На этих складах было вдоволь всего: и солонины, и свежего мяса (только для офицеров), и вина. Не хватало разве что башмаков, но ведь жарким провансальским летом можно обойтись и без них! Во всяком случае, защитников крепости хорошо кормили⁸⁴⁸, а поскольку вино продавалось по два су за кувшин, то настроение у них было приподнятое; каждый вечер устраивались пляски под звуки флажолета, на котором играл, сменив инструмент, полковой барабанщик⁸⁴⁹. Держалось бодро - по крайней мере приободрилось - и начальство: вскоре после начала боевых действий Тессе уже твердо заявлял, что герцога Савойского прогонят обратно за Вар.

А между тем армия герцога все продолжала подтягиваться к стенам города, и лишь утром 2 августа она овладела высотами у часовни святой Екатерины⁸⁵⁰. Фактически осаждающие развернули свои боевые порядки лишь с востока от города; город не был взят в кольцо, то есть по-настоящему и не осажден.

Быстрее действовал англо-голландский флот, уже к 10 июля занявший позиции на Иерских островах. Он был вынужден дожидаться подхода савойских войск, чтобы выгрузить для них на берег провиант и артиллерию, и все это время страдал от мистраля, который дул так сильно, что не давал войти в тулонские прибрежные воды.

Опасность была грозной, и тулонская эскадра срочно усиливала оборону порта. Более всего приходилось опасаться соединения сухопутных и морских сил противника: как спасти корабли, стоящие на якоре в гавани, если они попадут под огонь береговой артиллерии, а неприятельский флот закроет им выход в море? К тому же для такого выхода корабли пришлось бы снаряжать, а это дело долгое и дорогостоящее. Далее, как спасти огромные запасы на складах морского арсенала? Командующий эскадрой маркиз де Ланжерон, порой в согласии, а порой и наперекор другим начальникам, решительно раздавал приказы, рыча и бранясь, обвиняя всех подряд и вполне выказывая свой прескверный характер. Поначалу, правда, приехав в Тулон 23 июня, он вообще считал оборону города безнадежной. Поэтому первым делом он постарался по возможности вывезти из Тулона все ценное - чугунные пушки, мортиры, такелаж, паруса, снасти; все это спешно переправлялось в Арль семьюдесятью двумя барками. Часть пушек и корабельных канатов затопили в море, с тем чтобы впоследствии достать их обратно; привели в готовность береговые батареи, оборонявшие рейды; с кораблей сняли мачты и, как только к Тулону подступил неприятель, их затопили, чтобы он не мог сжечь их артиллерийским огнем или, того хуже, захватить. Семь галер, вернувшихся от берегов Италии, были, несмотря на протесты командовавшего ими маркиза де Руа, отосланы в Марсель. Стоя на тулонском рейде, они представляли бы собой слишком удобную мишень, но, с другой стороны, из-за этого решения город лишился огневой мощи их тяжелых кормовых пушек, которые могли бы служить подвижными батареями, а главное, лишился полезной рабочей силы в лице галерных гребцов. Все эти меры были спорными и многими оспаривались. И все же, как мы вскоре увидим, они оказались полезными и разумными, а одна из них - просто гениальной: речь идет об использовании двух кораблей первого ранга⁸⁵², "Тоннан" и "Сен-Филипп", имевших на борту 90 пушек каждый. "Тоннан", прикрытый специально затопленными рядом с ним старыми судами, был сам посажен на илистую отмель напротив Мурийона; своим убийственным огнем он должен был отсекать от города осаждающие войска, которые наступали с востока, по Ниццекой дороге. Корпус корабля укрепили бревенчатой броней, и он мог, подтягиваясь на швартовых, вращаться вокруг своей оси - давал залп из орудий левого борта, а затем, пока они перезаряжались, разворачивался батареями правого борта. "Сен-Филипп", оставленный на плаву, стоял западнее, на траверсе Кастиньяка, и при необходимости мог подойти к Мурийону. Этот маневр он и выполнял в ходе боевых действий.

Если отметить на карте передовые укрепления Тулона со стороны моря, у входа на большой рейд (на юге - артиллерийские позиции на мысе Сепе, а на севере - форты Сент-Маргерит и Сен-Луи на мысе Брюн), то можно проследить за ходом первых осторожных операций, предпринятых мощным англо-голландским флотом. Действительно, этот флот довольствовался захватом лишь внешнего обвода обороны. Сначала были взяты батареи на мысе Сепе, но вскоре оставлены, так как воспользоваться ими осаждающие не сумели. Затем удар был перенесен на мыс Брюн. 16 августа эскадра овладела замком Сент-Маргерит, гарнизон которого составляли всего 48 человек; форт Сен-Луи, который защищали около ста солдат, продержался под непрерывной бомбардировкой до 18-го, после чего гарнизон эвакуировался по морю. Таким образом, достижения осаждающих были невелики: так, форт Сеит-Маргерит сдался вследствие недостатка воды⁸⁵³. Чтобы проникнуть на малый рейд, расположенный в сердце обороны, эскадре пришлось бы прорываться сквозь огонь с Большой башни (это старинное укрепление было реконструировано и оснащено артиллерией), а на юге справиться с двумя другими фортами - Балагерской башней и фортом Эгюийет; такие операции оказались не под силу союзному флоту, деморализованному быстрым и явным провалом савойского наступления на суше.

Савойские войска развернулись двумя параллельными линиями, от Малыской горы на юге до высот Сент-Катрин на севере, перерезав таким образом дорогу из Тулона в Ниццу. В течение первых дней августа их действия ограничивались ружейными и артиллерийскими перестрелками и изнурительным рытьем окопов. Страдая от недоедания и тяжкой работы, савойские солдаты то и дело дезертировали и перебегали к французам, хотя за ними и зорко следила мощная военная полиция. В общей сложности перебежчиков (их называли "сдавшимися в плен") набралось несколько тысяч - эти бравые солдаты были хорошо экипированы, но жаловались на голод. Принимали их радушно и после тщательного допроса отсылали в Марсель, выдавая каждому по экю. Проиграв в гонке к Тулону и потеряв шансы на легкую победу, савойская армия разлагалась сама собой. В такой обстановке 15 августа "на рассвете" защитники крепости предприняли атаку, опрокинув первую боевую линию осаждавших на участке от Круа-Фарон до высот занимать потерянную позицию. На следующий день их артиллерия вела чисто карательный огонь, метая "бомбы" на жилые кварталы; было разрушено восемь домов, а "господина епископа ночью чуть не задавило у себя в постели". Почти все население в панике покинуло город.

На самом же деле это означало конец боевых действий, и уже 19-го по предложению осаждавших состоялся обмен пленными. Отряженные для этой цели французские офицеры были приглашены к столу принца Евгения, после чего их "весьма учтиво" принял герцог Савойский и угостил обедом. Беседа шла о ходе операций, о двух "жеромах" - так почему-то (в документе нет пояснений) назывались "Тоннан" и "Сен-Филипп". Герцог угощал шампанским из собственных запасов, извиняясь, что оно вряд ли сравнится с вином командующего тулонским гарнизоном господина де Вовре, слывшего большим хлебосолом⁸⁵⁴ Любому офицеру было ясно, что теперь воевать будут только для проформы. Через два дня, чтобы облегчить свое уже предрешенное отступление, савойцы принялись грузить имущество, артиллерию и увечных солдат на корабли союзного флота.

Англо-голландской эскадре довелось сыграть и последний акт всей драмы - то был отнюдь не решительный натиск. В ночь с 21 на 22 августа до пяти часов утра пять ее галиотов бомбардировали Тулон, после чего вновь присоединились к эскадре, и на следующую ночь та подняла паруса. Эта бомбардировка причинила куда более серьезный ущерб, нежели ядра и бомбы сухопутных батарей, потому что галиоты продвинулись вперед до самой бухты у форта Сен-Луи. В порту загорелись от попаданий два старых корабля, и их отбуксировали на середину гавани, чтобы огонь не перекинулся на другие суда; зато для противника они сразу оказались великолепным световым ориентиром. Получили повреждения два фрегата, а еще одна бомба вызвала пожар на корабле "Диаман", который, к счастью, удалось потушить. "В городе разрушено много домов, несмотря на то что две трети неприятельских бомб не разорвались либо разорвались в воздухе,- в противном случае урон оказался бы еще значительнее".

А герцог Савойский, избавившись от своей артиллерии и от раненых и покалеченных солдат, скорым ходом двигался назад по той же дороге, по которой он вторгался в Прованс. Это "торопливое" отступление сопровождалось грабежами и поджогами деревень, взиманием контрибуции с городов или же их разграблением. Маршал де Тессе преследовал отступающих, но отставал на семь-восемь часов и не мог идти за ними по пятам. Ему не хватало не столько людей, сколько лошадей и подвод, а отступавшая армия не оставляла позада себя ничего - ни провианта, нв фуража. На грабителей нападали сбегавшиеся отовсюду крестьяйе под предводительством дворян, ополченцев и даже местных священшпов - "так что на всем пути была сплошная цепь засад с шпрерывными атяками и перестрелками; они не прекращались весь день и ночь, в течение которых неприятель проходил через Эстерельскни массив, и засевшие там весть или семь тысяч ополченцев перебели в его войсках много народу. Впрочем, не обошлось и без потерь с их стороны, а те, кого неприятелю удалось схватить, были повешены на деревьях, что, однако, не устрашило остальных и не принудило их замедлить преследование"⁸⁵⁵.

В ходе провансальской авантюры армия вторжения потерхла половину своего личного состава. На дальнейшем пути она так же варварски, как и в Провансе, разграбила принадлежавшее герцогу Савойскому графство Ниццекое и в конце концов скрылась за Тандсюш перевалом в направлении Пьемонта. "Здорово же я обделался",- вздыхал 26 августа гертог Савойский.

Копим уроки?

Явилась ли осада Тулона победой французов? Сказать так было бы преувеличением. Угрозу удалось отвести, но ценой очевидных потерь. Правда, герцог Савойский, как утверждали, получил в виде контрибуций не более 200 000 ливров, но его армия все время жила за счет оккупированного края, жестоко разоряя его. Впрочем, Прованс залечил свои раны, как это бывает с наступлением мира в любой пострадавшей от войны стране. Жизнь пошла своим чередом, и уже на следующий год в знак покорности - доброй воли провансальцев - или даже их "верности", по выражению вице-губернатора графа де Гриньяна,- провансальские штаты постановили выплатить миллион ливров налогов, которые провинцкя обыкновенно платила королю. Здешний край куда сильнее пострадал от морозной зимы 1709 года, когда погибли многие тысячи оливковых деревьев - гораздо быстрее, чем от рук грабителей и порубщиков 1707 года.

С другой стороны, побежденные при Тулоне сумели взять реванш. Армия Тессе альпийскими дорогами возвратилась на оставленные перед тем позиции в Дофинэ и Савойе, но шла она не торопясь, и на сей раз противнику удалось ее опередить. Принц Евгений, выступив из Пьемонта, внезапным ударом взял Сузу, которую французы оккупировали на восточном склоне Альп, на пьемонтской территории. Городская цитадель продержалась дольше города, но и она пала 3 октября. Тем самым Франция лишилась удобных ворот, позволявших свободно выйти через Альпы в Пьемонт (правда, в ее руках оставались Пинероло н Фенестрелла). Возможно, именно вследствие этой неудачи или же из-за чьих-то доносов (в сухопутной армии вечно шла грызня) маршал де Тессе впал в немилость и был заменен на посту командующего.

Однако взятие Сузы все же имело второстепенное значение. Более важные и трудно поддающиеся оценке последствия осада Тулона имела для военно-морского флота. Обычно всю вину за это возлагают на командование Тулонской эскадры, главным же козлом отпущения служит маркиз де Ланжерои. Мы воздержимся от подобных выводов, ибо судьба флота Людовика XIV решалась не при осаде Тулона.

Спору нет, после снятия осады Тулонский порт выглядел печально. "Прекрасные корабли, еще недавно составлявшие гордость всего порта, ныне, лишенные мачт, завалились на левый или правый борт или же погрузились в воду носом либо кормой; сомнительно, чтобы из них еще можно было когда-либо составить боевую эскадру". При их подъеме обнаруживалось, "что они страшно пострадали; от пребывания в столь неблагоприятном положении разошлись все швы, появились трудноустранимые течи, и во всех частях усилилось гниение"⁸⁵⁶.

Так, может быть, маркиз де Ланжерон понапрасну погубил свои корабли? Но кто же мог предвидеть, что осада окажется столь молниеносной, по сути опереточной? Он-то имел в виду настоящую осаду - длительную блокаду города, прорыв неприятельского флота на рейды, беспрепятственный обстрел вражескими батареями сгрудившихся в гаванях кораблей... Исходя из такой вполне вероятной обстановки, он просто следовал тем правилам, что внушал ему опыт. Аналогичным образом в Тулоне, как и в других городах, готовясь к осаде, разбирали булыжные мостовые, чтобы при обстреле их камни не разлетались губительными осколками. Освободив корабли от балласта (для быстроты его выбрасывали прямо за борт), их лишь притопили, но не пустили ко дну, а сразу после отступления противника один за другим стали поднимать на поверхность. В своих письмах маркиз де Ланжерон отмечал каждую из этих судоподъемных операций как новую победу, а заодно, конечно, и новое оправдание для себя лично.

30 августа он пишет Поншартрену: "Нынче утром начал откачку воды из "Фудруайяна" - одного из тех кораблей, которые в письме из Марселя вам расписали в самых мрачных красках; еще до полудня корабль уже был на плаву..."⁸⁵⁷

6 сентября: бесчестные люди "уверяли, будто он [то есть сам Ланжерон] пустил ко дну тяжелые боевые корабли короля"⁸⁵⁸. Это ложь, "он затопил их водой лишь до первой пушечной палубы. А если бы и пришлось пустить ко дну какой-либо тяжелый корабль, его за четыре дня подняли бы обратно".

15 сентября: "...из кораблей "Фудруайян", "Солей руаяль", "Триомфан" и "Адмирабль" вода откачана полностью, не осталось ни капли..." Скоро будут подняты на поверхность также и "Террибль" и "Энтрепид"... Что касается героев осады - "Сон-Филиппа" и "Тоннана",- то первый из них вообще не затапливался, а второй поднят; "другое дело, что среди всех королевских кораблей нет двух других настолько прогнивших; они прогнили столь сильно, что я не поручился бы за них в летнюю кампанию"⁸⁵⁹. Наконец, 9 октября - победа, "работы закончены"⁸⁶⁰.

Это не значит, что в Тулоне опять появилась первоклассная эскадра. Но была ли в нем такая эскадра до осады? Тут-то и заключается вся проблема.

Сомнения на сей счет порождает записка Арнуля, адресованная графу Поншартрсну 11 августа⁸⁶¹, еще до снятия осады: "Вы справедливо полагаете, монсеньор, что 30-40 боевых кораблей оказали бы более действенную поддержку Тулону, нежели посылка туда любых войск, так как господин герцог Савойский не решился бы осаждать эту крепость, если б знал, что в море имеется хотя бы 20 кораблей, способных напасть на флот, доставлявший его армии часть провианта, а также артиллерию и боеприпасы, потребные для подобного предприятия. Наиприскорбнейшее несчастье состоит, однако, в том, что наш флот был к этому неспособен, отчего и оказался, можно сказать, в двух шагах от полной гибели". Арнуль был тем "инспектором", что сумел навести порядок в Брестском порту, и в Тулоне он тоже, не будучи моряком, находился в качестве проверяющего; правда, руководители обороны остерегались приближать его к себе. Он был умен, внимателен, не слишком доброжелателен. Зато он больше, чем тулонские моряки, говорит обо всей военно-морской политике Версаля, который жертвовал флотом ради армии, а после поражения при Ла-Уг (1692) сделал всю ставку на корсарские действия, почти полностью отказавшись от слишком дорогостоящей эскадренной войны. Было ли это решение короля продиктовано необходимостью? Возможно, ведь в морской войне корсарство неизбежно становится оружием слабейшего. В данном случае Тулон не имел нехватки ни в людях (будь то моряки или арсенальские рабочие), ни в материальном снабжении, вплоть до особо длинных и толстых мачтовых бревен, которые сплавляли по Изеру и Роне. Не хватало другого - денег, кредитов, без которых невозможно было бы ни ремонтировать, ни снаряжать корабли⁸⁶².

После осады финансовые трудности в Тулоне сделались очевидны: в нем стали тормозиться всякие работы. Корабли, которые до тех пор поддерживались на плаву благодаря утомительному труду каторжников, приставленных к ручным помпам, теперь легли на илистое дно рейда. Это означало для них прямой путь на кладбище, на слом - они годились уже только на дрова. Конечно, во всех гаванях Европы состарившиеся суда точно так же кончали свой век под воздействием коварно тихой портовой воды. Из таких выбракованных судов получались и те английские понтоны, где во время войн Революции и Империи содержали французских пленных. Однако в Тулоне замерла также и деятельность арсенала, а среди его рабочих катастрофически распространилась безработица. И все же из порта еще выходили корабли и барки, прикрывавшие французскую торговлю с Левантом или поставки зерна в Северную Африку. В Тулоне снаряжались также корсарские корабли, отдававшиеся государством на откуп или напрокат частным лицам, которые снаряжали их уже за свой счет. Как мы выразились бы сегодня, происходила приватизация национализированного сектора. Так, в конце марта 1712 года из Тулона вышли три боевых корабля, три фрегата и еще два судна под командованием Кассара - одного из искуснейших моряков Франции, но за свою фанатичную преданность дисциплине всячески поносившегося своими подчиненными. Маленькая эскадра миновала Гибралтар, подошла к принадлежавшему Португалии острову Сантьягу в архипелаге Зеленого Мыса, захватила и разграбила его. Далее, сделав остановку на Мартинике, она внезапно напала на голландские колонии Суринам, Эссекибо и Бербис, наложив на них выкуп, а затем атаковала английские владения - острова Монсеррат и Сен-Кристоф, которые были разграблены дочиста. В конце концов она возвратилась в Тулон.

Однако такого рода корсарские действия, порой блестящие, хотя и не всегда прибыльные, не должны никого вводить в заблуждение. Как раз в 1708 году англичане захватили у испанцев остров Менорку и Порт-Маон. Порт-Маон, в зимнюю непогоду самый надежный порт на Средиземном море, находился под угрозой нападения англичан с самой их высадки в Барселоне в 1705 году и оставался до поры свободным только благодаря французам, которые обеспечивали его снабжение через Тулон. Завладев этой базой, английский флот приобрел возможность вести на Средиземном море зимнюю кампанию. В результате в 1711 году ему удалось захватить и разграбить город Сет - успех, который можно оценить в полной мере, лишь зная об общем упадке французского флота.

Свидетельством этого упадка может служить одна опись, датированная 11 марта 1713 года, то есть месяцем раньше подписания Утрехтского мирного договора (II апреля 1713 года),- опись судов, стоявших в Тулонском порту. В ней значится 32 крупных корабля (первого, второго, третьего и четвертого рангов), которые все вместе несли на борту 2318 пушек, то есть имели огромную огневую мощь. Но все это - старые корабли. Старейший из них, "Шеваль марен", был построен уже почти пятьдесят лет тому назад, в 1664 году; он бы уже не плавал, если бы не капитальный ремонт, пройденный им в Бресте. Возраст 22 кораблей составлял от 29 до 20 лет; возраст восьми - от 19 до 5 лет. Только один корабль, "Конкеран", прошел капитальный ремонт уже после осады Тулона, в 1712 году,- причем то был корабль второго ранга (74 пушки). Шесть посудин, признанных негодными к дальнейшей службе, следовало отправить на слом; между тем они-то как раз и были самыми крупными по водоизмещению. В среднем их возраст составлял около 20 лет. Вообще в то время суда тем быстрее приходили в негодность, чем больше они были по размерам. Так, в 1704 году пришлось выбраковать самый блестящий корабль тогдашнего флота "Руаяль Луи"⁸⁶³, вооруженный 110 пушками. Построенный в 1692 году, он прослужил всего двенадцать лет.

Насколько можно понять "положение дел", отраженное в документе 1713 года, в море еще выходили всего лишь семь кораблей⁸⁶⁴.

Подлинную проблему, более широкую, чем проблема военных кораблей, составляет оценка суммарного веса тогдашней французской экономики. Ведь именно от этого зависело все остальное. Так вот, действительно ли экономика в начале XVIII века переживала такую депрессию, как это утверждают некоторые историки? На наш взгляд, в последние годы войны за испанское наследство внутренние области страны были более жизнеспособны, чем это пытались представить. Также и в Средиземном море по-прежнему шла торговля через Марсель и провансальские порты, по морю возили хлопок, пшеницу и кожу из Леванта, зерно и кожи из Северной Африки. Так, может быть, недоставало просто воли к борьбе? Быть может, Франция Людовика XIV сделала ложный выбор, отказавшись от дальнейшей войны на морях (хотя, вообще говоря, могла продолжать ее) в надежде добиться победы одними лишь действиями сухопутной армии; собственно, именно так и случилось в Тулоне.

1* Придворные жиды (нем.).

ПРОСТРАНСТВО И ИСТОРИЯ: ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Путешествием в Тулон завершается наше ретроспективное исследование французской географии. Оно позволило нам наметить общие контуры, в рамках которых развивалась история Франции, показать неоднородность страны (первая глава), зачатки единства, обусловленные ее географической средой, и, наконец, историческую роль границ, которые, не изолируя страну от внешнего мира, скрепляли ее воедино и связывали между собой ее части (глава третья). Тем самым мы вновь и вновь подчеркивали извечную оппозицию единичного и множественного. Единичное - это постепенно созидавшееся единство Франции, которой неизбежно приходилось демонстрировать силу на окраинах своей территории. Ведь Франция должна была ассимилировать вновь приобретенные периферийные провинции, укрощать и покорять их, длительной дрессировкой приучать к повиновению. Она должна была также оборонять, стеречь, раздвигать длинную полосу своих границ. Отсюда ее мощные усилия на суше, отсюда же - ее мощные усилия на море.

Отметим, что уже сами по себе эти усилия составляют объединяющий фактор; они так или иначе пронизывают и мобилизуют всю страну, а не только ее приграничные области.

Мы по необходимости подробно остановились на не осуществленных в полной мере возможностях нашей страны на море. Задача, стоявшая перед Францией, была сложной, очень часто почти непосильной, и все же французы непрерывно и упорно старались ее решить. Во Франции не было ни одной крупной реки, по которой не сплавляли бы древесину или мачтовые стволы для нужд флота; ни одной плавильни, отливавшей пушки или ядра, которая не работала бы для флота; ни одного военного порта, где не строились бы новые корабли,- и корабли эти со времен Кольбера стали лучшими кораблями в Европе, наравне с английскими. Пришел конец превосходству голландских кораблестроителей! И, конечно же, флот был бы невозможен без постоянного, мучительного рекрутского набора во всех областях, как-то связанных с морем,- Нормандии, Бретани, Лаигедоке, Провансе... В 1632 году, в правление Ришелье, был введен "набор под нажимом"⁸⁶⁶, но этого оказалось недостаточно. Впрочем, Англии и Голландии тоже никогда не удавалось укомплектовывать экипажи своих кораблей одними лишь собственными моряками; они были вынуждены призывать в свой флот, порой с помощью грубой силы, иностранных матросов. От некомплекта флотских экипажей страдала и Франция. Насильно набранные матросы пользовались любой оплошностью вербовщиков, чтобы улизнуть⁸⁶⁷. При Людовике XVI за неимением лучшего стали мобилизовывать во флот речных лодочников. Ну, а каторжники отправлялись в Тулой, словно в адское пекло. То был, конечно, способ избавиться от преступников - или сочтенных таковыми,- но мощи королевского флота это почти не усиливало, даже на Средиземном море, ибо галеры, где трудились осужденные, уже отслужили свой век.

Сухопутные войска не знали такого численного недостатка. Франция - страна многолюдная, и она всегда щедро подпитывала свою армию. В дореволюционную эпоху не было ни одной провинции, даже самой удаленной от границ, которая не принимала бы участия в наборе рекрутов и в обеспечении войск всем необходимым,- не исключая даже Берри, Лимузена, Оверни, Веле, Бурбоннэ... Не было такой провинции, через которую войска каждый год не проходили бы походом и не давили бы ее (слово вполне подходящее) необходимостью расселять пехотинцев и кавалеристов - причем не обязательно на грозные "зимние квартиры".

Эти воинские части стягивались не для противостояния внутренним угрозам. Их редко привлекали к подавлению волнений и беспорядков. Правда, уже одним своим присутствием они были способны усмирить какой-нибудь город или провинцию, хотя интенданты и не решались в полной мере использовать их силу. В большинстве случаев такая преувеличенно мощная реакция властей грозила бы попросту разорить всю область, между тем как с приближением солдат даже мелкие правонарушители спешили убраться куда подальше. Таким образом, постоянная передислокация войск служила превентивной мерой. Франция, как и другие государства Европы, как и европейские нации позднейших времен, была обречена содержать мощную военную машину.

Для этого ей приходилось мобилизовывать все свои ресурсы, все население, жившее на ее территории. Полки именовались по названиям провинций - Бресский полк, Ангулемский полк... Но уже довольно скоро они утрачивали всякий реальный контакт с провинциями, давшими им свое имя, так как воинский набор, перемешивая уроженцев разных краев Франции, приводил в брожение всю эту людскую массу, заставляя людей, даже не говоривших на одном языке, приспосабливаться друг к другу, порывая со своей родной средой⁸⁶⁸.

Итак, наряду с королевской администрацией, армия сделалась активнейшим орудием формирования унитарной Франции. В начале XIX века, согласно приблизительным, но в целом верным подсчетам, по Франции каждый год странствовало 150 000 мигрантов - рабочих на все руки, специалистов по сезонным работам, которые также способствовали перемешиванию населения. В то же время армия (например, в 1709-1713 годах) срывала с мест от 500 000 до миллиона человек⁸⁶⁹. Таким образом, в эти последние мрачные годы войны за испанское наследство произошло нечто сравнимое с будущей массовой мобилизацией II года Республики. А с началом национальных войн XIX и XX веков ненасытные, исполинские аппетиты армии стали и вовсе непомерными.

Итак, в процессе объединения Франции действовали и переплетались разнообразные исторические силы: социальные, экономические, государственные, культурные (а именно - французский язык, вышедший из Иль-де-Франса и ставший языком власти, административного упорядочения страны). Все эти реальности придется иметь в виду в следующих главах, ибо без них не понять того грандиозного и неспешного движения к единой Франции, для становления которой потребовалось столь долгое время.