Фернан Бродель

ЧТО ТАКОЕ ФРАНЦИЯ?

КНИГА ВТОРАЯ. Люди и вещи.

Часть 1. Численность народонаселения и ее колебания на протяжении веков

К оглавлению

ГЛАВА ПЕРВАЯ

НАСЕЛЕНИЕ ФРАНЦИИ ОТ ДОИСТОРИЧЕСКОГО ПЕРИОДА ДО 1000 ГОДА

II

ОТ ГАЛЛИИ НЕЗАВИСИМОЙ К ГАЛЛИИ КАРОЛИНГСКОЙ

Вслед за "Галлией" доисторической перед нами проходят, сменяя друг друга, четыре ее ипостаси: Галлия кельтская, или независимая (протоисторическая), Галлия римская, Галлия меровингская и Галлия каролингская. Эти долгие эпохи следуют одна за другой и явно между собою схожи: они по очереди достигают расцвета, а затем неизбежно клонятся к упадку, словно всякий раз изначально были обречены на то, чтобы в конечном счете потерпеть крах и бесследно исчезнуть - каковы бы ни были формы и причины их исчезновения и краха.

Означает ли это, что здесь существует некая система, некий подспудный и повторяющийся процесс? Такие процессы, заметные лишь в пределах большой временной протяженности, можно было бы свести к флуктуациям многовековых циклов, к их ускорениям и замедлениям. К несчастью, эти вековые тенденции (trends), так мало документированы, что поддаются объяснению менее чем наполовину. Да и существовали ли они в реальности? Этот вопрос занимает одного-двух историков.

Моя задача состояла самое большее в том, чтобы попытаться поговорить о тех далеких от нас проблемах на языке экономики, показать, что на протяжении тех темных веков экономика хоть и не была, безусловно, единственной законодательницей, однако ей все же удалось сказать свое слово. Впрочем, разве это кому-то не было известно наперед?

Самое главное, если встать на такую точку зрения,- то, что в течение четырех названных долгих периодов, в общей сложности целого тысячелетия, несмотря на все экономические спады и новые подъемы, несмотря на все превратности политической жизни, ни разу не произошло революции, которая способна вызвать изменения в структурах жизни и нарушить ее глубинное равновесие,- такой, как зарождение земледелия несколькими тысячелетиями раньше или средневековые революции в энергетике, о которых нам скоро представится случай поговорить.

Уместно привести здесь слова Робера Фосье: "Между Римом и IX веком,- замечает он,- не было ни одного резкого скачка"¹¹⁹. Конечную дату можно было бы даже отнести на два столетия позднее - вслед за Мишелем Робленом, который утверждает, что "непрерывная эволюция, шедшая между I и XI веками, исключает любую возможность внезапного и глубокого переворота"¹²⁰.

Как - если это возможно - объяснить завоевание Галлии римлянами. Победа римлян, кровавая и быстрая, сокрушает независимую Галлию. Вряд ли есть необходимость напоминать о событиях той войны (осаде Герговии, взятии Алесии) и ее героях (Ариовисте, Юлии Цезаре, Верцингеториге). Я не собираюсь повторять повесть, запечатленную со школьных лет в памяти каждого француза. Не то чтобы я враждебно относился к повествованию: история тоже повесть, и отнюдь не самая скучная. К тому же у меня, надеюсь, будет возможность рассказать об истории Франции как череде скоротечных годов во втором и третьем томе этой работы. Но на данный момент я должен произвести другой "опыт"; в этой главе, как я уже говорил, предполагается осветить крупные фазы в истории Франции, с упором на числовые свидетельства, и через это раскрыть глубинные ритмы истории. Вот почему сейчас я вынужден пристально вглядываться лишь в часть исторического пейзажа. Рассматривая независимую Галлию, я не стану стремиться к воссозданию, даже вкратце, ее целостного образа - к воссозданию всех событий, людей, обычаев, типов общественного устройства, экономических укладов, не говоря уже о цивилизации - потайной, во многих отношениях сказочной... Это означало бы вступить в противоречие с логикой данного объяснения. В дальнейшем перед нами встанет иной круг проблем, потребуются объяснения иного плана. Тогда я вновь возвращусь к пейзажам, которые в первый раз рассматривал слишком бегло, но взгляну на них уже под другим углом зрения. Если читатель наберется терпения и вместе со мной дойдет до этого места, он вновь увидит перед собой несправедливое и яркое общество кельтской Галлии, его установления, друидов, срезающих своим золотым серпом омелу, увидит первые ростки галло-римских городов и метизацию их населения.

Теперь же главный вопрос для меня состоит в том, как вписывается в историческую перспективу существования независимой Галлии бурный процесс ее завоевания. К несчастью, объяснения, приводимые на сей счет историками, слишком отдают их личными чувствами, а потому не вполне удовлетворительны и не вполне независимы. Да и могло ли быть иначе в подобном споре?

Первое поразительное обстоятельство: Рим покорил Галлию всего за несколько лет (с 58 по 52 гг. до н. э.), тогда как подчинить себе Испанию ему удалось лишь за два столетия. Этот контраст отмечен уже Страбоном - греческим историком, родившимся почти точно в момент поражения галлов.

Но у "косматой" Галлии были все возможности оказать сопротивление: могучее население (возмомсно, десять миллионов человек или даже больше), чья плотность в любом случае была выше, чем плотность населения в средиземноморских краях, находившихся под властью Рима; бесспорная жизнестойкость; определенный уровень процветания - хотя последнее слово, наверное, покажется слишком сильным: некоторые историки полагают даже, что Галлия накануне прихода Цезаря переживала довольно серьезный кризис. Но кризис этот - если он вообще был - не исключал ни внешних признаков благополучия, царящего в стране, ни ее реальной экономической однородности. И признаки эти не могут не служить нам предостережением против чересчур поспешного или одностороннего объяснения случившейся катастрофы.

Против того, например, чтобы все объяснить военным превосходством римского легиона и гением Цезаря, который почти с самого начала отрезал Галлию, отбросив гельветов и германцев, высадившись в "Британнии" (Англии) и разбив морской флот венетов. Безусловно, нельзя недооценивать роли Цезаря, его проницательности, быстроты продвижения его войск. Но позволяет ли это сделать вывод, что галлы - отважные, вооруженные отличными мечами воины, которых поддерживала многочисленная и бесстрашная конница,- совершили ошибку, сдавшись при первом же поражении? Иначе говоря, приписать им те же достоинства и недостатки, какие сегодня приписывают нам, французам?

Нет какого-то одного объяснения для поражения галлов, есть несколько объяснений. Так, нельзя забывать, что покорение косматой Галлии - не первый, а третий, последний акт пьесы: римляне, обретя фантастическую боевую готовность в ходе второй Пунической войны, перед разгромом Карфагена, подчинили себе за три жестоких кампании (в 197, 194 и 191 гг. до н. э.) ту самую Цизальпинскую Галлию, которая прежде так над ними издевалась, тех самых воинов, что дошли до самого Рима и сражались обнаженными против римлян, высмеивая их тяжелое снаряжение; затем, в 121 г. до н.э. римляне оккупировали "провинцию", Нарбоннскую Галлию, иными словами, самую населенную часть Трансальпийской Галлии, между Альпами и Аквитанией. Благодаря этой решающей победе Рим не только расчистил себе путь на испанский полуостров, но и нанес смертельный удар арвернской гегемонии и занял территорию аллоброгов - от Роны до Женевского озера. С Провинцией Рим получал удобную позицию для наступления на север.

Таким образом, для победы Цезаря существовали немаловажные предпосылки, которые, по словам Алена Гиллерма, деструктурировали "кельтское пространство"¹²¹. Конечно, последняя из названных катастроф более чем на шестьдесят лет опередила кампании Цезаря. И все же это не означает, что между данными историческими эпизодами и быстрым концом независимой Галлии не было связи. Колониальная Франция недавнего прошлого сначала крепко обосновалась в Алжире (1830), потом в Тунисе (1881-1883), а уже затем, гораздо позже, пересекла границу Марокко (1911-1912).

Может быть, Галлия сдалась сама (это почти непреложный факт) - из-за своей раздробленности, политической незавершенности? "Настоящий хаос",- так пишет о ней Мишле¹²². Если бы она оформилась как "нация" или даже просто однородное политическое целое, то мы бы могли даже вести речь об изменах: о вероломстве эдуев, предательстве ремов и множества прочих "коллаборационистов", будь то бесчисленные галльские всадники, сопровождавшие Цезаря, или лингоны, могучий народ, обитавший в окрестностях Лангра, на пересечении торговых путей, и раз за разом снабжавший захватчика деньгами. В действительности, однако. Галлия являла собой мозаику из независимых, вечно враждующих между собой "народов", из 60-80 avltates, как назовут их римляне, причем каждый из этих квадратиков, в свою очередь, дробился на еще более мелкие. Короче говоря, политически Галлия была предельно раздроблена: "силы отталкивания в ней берут верх над братством по крови, над торжеством языка, религии и культуры"¹²³. Даже друиды, несмотря на все усилия, не сумели сплотить галлов перед лицом захватчика. Таким образом, подобная глубинная неоднородность делала нашу страну легкой добычей. Цезарь мог играть на соперничестве и вражде между разными группировками. Он разделял, чтобы лучше схватить. И ничто не мешает нам представить себе, что, будь Галлия объединена в крепкое государство, она бы оказала римлянам большее сопротивление.

Возможно. Но возможно и то, что, не прибегая ни к каким парадоксам, мы можем выдвинуть и прямо противоположные аргументы. Возвращаясь к поразительному контрасту между молниеносной войной с галлами и нескончаемым завоеванием Испании, заметим, что свою роль в нем сыграло и различие в географическом положении двух стран. К северу от Пиренеев - открытая местность, богатая, сравнительно густонаселенная, с целой сетью дорог, находящихся в приличном состоянии, а значит, нет никаких затруднений с фуражом и продовольствием; к югу от Пиренеев - местность враждебная, перегороженная там и сям самой природой, к тому же пустынная, без особых припасов продовольствия¹²⁴. Страбон отмечает и другой контраст, на самом деле решающий: сопротивление испанцев бесконечно дробилось и в конечном счете разрешилось тем, что мы бы назвали герильей, тогда как сопротивление галлов быстро сконцентрировалось на одном направлении, не утратив от этого энергии, но став более уязвимым - его легче было сломить одним ударом. Короче, в таком случае именно однородность Галлии, способной поднять по тревоге громадную армию, и позволила разгромить ее в ходе одной-единственной грандиозной схватки - осады Алесии в 52 г. до н.э. Если бы война, напротив, разбилась на отдельные очаги сопротивления, это бы крайне стеснило захватчика и повергло его в замешательство. В пользу суждений Страбона свидетельствует опыт "колониальных" завоеваний, которыми изобилует история. Взгляните для сравнения на захватнические походы мусульман в VII веке нашей эры: в 634 году они с ходу завладели Сирией, в 636-м - Египтом, в 641-м - самой Персией, которая еще несколькими годами раньше служила противовесом и сама, без чьей-либо помощи, потеснила Рим эпохи Юстиниана; и наоборот, для того чтобы подчинить себе -да и то не вполне - неотесанный Магриб, ислацу потребуется 50 лет (650-700 гг.). Зато вестготская Испания, целостная страна, в 711 тоду упадет к ним в руки также с одного удара.

Короче говоря, мы плохо представляем себе причины успеха Цезаря. Возможно, дело здесь в различии оценок, которые дают этому событию историки. Одни, особенно в недавнем прошлом, приветствовали торжество Рима, который заблаговременно втолкнул Францию в латинский мир - одну из главных составляющих нашей нынешней цивилизации. Так пишет Гюстав Блох¹²⁵ в бесценном томе, подготовленном им для "Истории Франции" Эрнеста Лависса. Другие, вслед за Фердинандом Лотом¹²⁶, считают римское завоевание катастрофой для национальной истории, концом нашей неповторимой эволюции, разрушением могущественной "Франции". Камилл Жюллиан со своим еще более явным национализмом доходит даже до утверждения, что, если бы не Рим, Франция усвоила бы греческую цивилизацию Марселя (основанного в 600 г. до н. э.)¹²⁷ - что еще надо доказать. Впрочем, галлы - и не только из числа просвещенной элиты - в самом деле пользовались греческим алфавитом. По свидетельству Страбона, они "составляли по-гречески свои деловые бумаги"¹²⁸.

В общем, здесь - как и везде - никому не заказано производить ухронические операции, удовлетворяя свою маниакальную потребность переписывать историю. Что до Алена Гиллерма, то он убежден, что будь Галлия самостоятельной, она бы сумела нейтрализовать германцев Ариовиста¹²⁹ и ассимилировать их, тогда как Галлия римская несколько веков спустя окажется не в состоянии справиться с вторжениями варваров, которые в конечном счете ее и погубят. Приняв те же правила игры, мы могли бы рассмотреть еще один сценарий: Цезарь терпит при Алесии поражение, и тогда Рим отказывается от Галлии - как после поражения Вара (9 т. н. э.) он откажется от Германии, в сто раз менее развитой, чем Галлия, и, возможно, именно по этой причине (не считая всех остальных) гораздо более неприступной. Но отчего бы не выдвинуть и обратную гипотезу? Разве судьбы всей Европы не стали бы иными, пройди границы Рима не по Рейну, а по Эльбе?

Но факт остается фактом: побежденная Галлия быстро сдалась на милость победителю, открылась итальянской и средиземноморской цивилизации и тем самым то ли вполне сознательно, то ли безотчетно коренным образом изменила свою судьбу. Скорее всего галльская аристократия стала очень скоро сотрудничать с захватчиками и способствовала ассимиляции Галлии. Скорее всею римское господство, столь тяжкое сразу после завоевания, стало более либеральным в правление "двух великих императоров, Тиберия (14-37 гг. н. э.) и Клавдия (41-54 гг. н. э.), которых античная историография сильно бранила, но неусыпным трудам которых Римская империя во многом обязана своей стабильностью и долговечностью". Они, как смело выразился один историк, Зигфрид Ян ван Лэт¹³⁰, заменили "республиканский колониализм режимом Commonwealth^1*.

Заметим к слову, что Клавдий сделал Галлии превосходный подарок: по его приказанию была проложена большая часть дорожной сети на севере страны¹³¹. В 48 году он, не обращая внимания на протесты политической аристократии Рима, открыл двери Сената для галло-римских "сенаторов".

Воздержимся, однако, от категорических оценок. Хоть Клавдий, которого римляне прозвали в насмешку Галлом (он родился в Лионе), и стремился строить мирную, тесно связанную с Империей Галлию, он же, тем не менее, преследовал друидов, вынужденных искать убежища в "Британнии" (Англии). Так что говорить здесь следует не столько о либерализме, сколько о продуманных усилиях по ассимиляции Галлии, которые мы должны записать в актив уже Августу. Наследник Цезаря четырежды посещал Галлию; дольше всего он пробыл в Лионе (16-15 гг. до н. э.), основанном в 43 г. дон. э., а в последний приезд, в 10 г. до н. э., подавлял волнения на рейнской границе. Разве не он поделил Галлию на четыре провинции (Нарбоннскую, Аквитанскую, Лионскую, Белгийскую) и, подобно Цезарю, продолжал набирать там солдат? Кроме того, он основал множество городов и для украшения их тратил без колебаний часть сокровищ Антония и Клеопатры и своего собственного состояния: так, мы обязаны ему возведением Квадратного дома в Ниме, виадука Нон дю Гар, театров в Оранже, Арле, Вьенне, Лионе... "При Августе Галлия была громадной строительной площадкой", ареной общественных работ¹³². Новые города, где мало-помалу взяла обыкновение селиться галльская аристократия, служили действенными очагами романизации, а также фактором экономического прогресса. "Пока идет стройка, все в порядке",- говорим мы, и поговорка эта, похоже, не раз оправдывалась в ходе истории.

И еще один благоприятствующий процессу аккультурации элемент: с юга Галлия граничит с Испанией и Нарбоннской провинцией, которая подверглась романизации задолго до остальных "трех Галлий".

С другой стороны, благодаря мощной армии, доброй сотне тысяч человек, охраняющих границу. Галлия была избавлена от набегов из-за Рейна. Веспасиан и Домициан сделают оборону еще сильнее - возведут по правому берегу Рейна limes, то есть пограничные укрепления, которые, спускаясь от Кобленца, шли вдоль течения Неккара до самого Дуная. Позади limes вплоть до Рейна тянулись Десятинные поля, заселенные колонами.

Наконец, в 43 году римские легионы по велению Клавдия завоевали Британнию, то есть Англию, которую впоследствии пришлось обустраивать; Галлия тем самым оказалась защищена с севера. Булонь очень скоро превратилась в город, а ее порт с громадным маяком дал пристанище римскому флоту, который надолго взял на себя охрану порядка в Ла-Манше и Северном море. А римская безопасность и мир, без сомнения, были весомыми аргументами в глазах населения, уже давно не ведавшего ни безопасности, ни мира. Рим даст Галлии и галлам их латинские имена: Gallia, Galli; названия "кельт" и "кельтский" постепенно исчезают. Рим даст Галлии свою цивилизацию - к концу колонизации, удачной в этом отношении. Он даст ей свою границу, прочерченную Цезарем по Рейну и отрезавшую Галлию от кельтской (об этом обычно забывают) и германской Центральной Европы.

Но Галлия хоть и оказалась в безопасности, хоть и была окружена и защищена со всех сторон, хоть и подверглась обработке посредством дорог, городов, школ, армии, ряды которой всегда были для нее широко открыты, все же долго колебалась, прежде чем принять свой новый удел. Несмотря на Тиберия и Клавдия, несмотря на преимущества, которые предоставляла галлам более развитая цивилизация, первое столетие римского господства было бурным, отмеченным волнениями и мятежами, иногда несколько театральными, но безусловно кровавыми.

Стоит ли, вслед за некоторыми французскими историками, преувеличивать значение этого сопротивления и впадать по его поводу во что-то вроде ретроспективного национализма?¹³³ Сам я, несмотря ни на что, отдаю предпочтение взвешенным оценкам Гюстава Блоха (1931) и многих других историков. На самом деле мятежи эти стали следствием более или менее осознанного чувства унижения, которое испытывал побежденный народ, следствием недовольства, вызванного в разных регионах разными причинами, обозленности крестьян, задавленных налогами и встревоженных кадастровыми записями, возмущения знати, допущенной в среду римлян, но негодующей на мошенничество имперской администрации, и отчаяния ремесленников, вынужденных иногда бежать за Рейн от придирок сборщиков податей.

Пик этих волнений приходится на времена кризиса, до основания потрясшего Империю в конце правления Нерона и после его смерти в 68 году. В эти годы поднялась целая эпидемия мятежей в различных точках Галлии; иногда их возглавляла знать, до тех пор верно служившая Риму. Не успевали их подавить в одном месте, как они вспыхивали в другом, с новой силой. К ним добавились восстания ряда легионов, воспользовавшихся политическими распрями в Риме. Так, в 69 году Рейнская армия, в которой было много нестроевых белгов и германцев, выступает походом на Галлию, и той едва удается избежать планомерного разграбления. Но Гай Юлий Цивилис, батав, а на самом деле германец, использовав сложившуюся ситуацию, встает во главе разбежавшихся легионов и дает галльским городам возможность вновь обрести свободу и образовать по этому случаю некую Галльскую империю.

В один прекрасный момент, когда в Галлии не осталось больше римских войск, восставшие в приливе эйфории даже провозгласили создание такой Империи.

Однако два обстоятельства отрезвили всех. Во-первых, подозрительность галлов в отношении давнего захватчика, германцев. Подозрительность вполне оправданная: Цивилис безусловно готовил свою собственную галльскую войну - ведь он методично разрушал фортификации limes. Во-вторых, из Рима поступили известия о конце гражданских войн, триумфе Веспасиана, "императора здравого смысла", и восстановлении сильной власти. Был отдан приказ двинуть на Галлию все войска из соседних стран - Италии, Испании, Британнии. Среди всеобщего смятения племя ремов предложило всем галльским городам направить своих представителей в Дурокортор (Реймс). В ходе дискуссий на этом собрании сторонники мира одержали верх, и треверам было отослано воззвание с призывом от имени всей Галлии прекратить борьбу. Треверы отказались, но быстро были разбиты и рассеяны могучим римским войском во главе с К. Петилием Цереалисом. Оставался Цивилис. Но теперь уже дело сводилось к войне между римлянами и германцами, и Цивилис, терпя поражение за поражением, предпочел отступить обратно за Рейн¹³⁴.

Этот кровавый эпизод стал последним значительным выступлением галлов против завоевателей. Таким образом, в результате векового (с 52 г. до н. э. по 70 г. н. э.) римского господства Галлия в конце концов почти смирилась с романизацией.

Время уже начинало брать свое. И чем дальше, тем больше: не будем забывать, что со времени сдачи Алесии (52 г. до н. э.) до ликвидации, вполне, впрочем, теоретической, Западной Римской империи в 476 году пройдут по меньшей мере пять столетий. Что бы было, если бы Франция завладела Регентством Алжир, едва оно было образовано (1516), и покинула его только в 1962 году? В давние времена история текла медленнее, чем теперь. В отличие от речных вод, бурных у истока и успокаивающихся к устью, воды истории поначалу медленны и ускоряют свое течение лишь по мере приближения к нам и нашей эпохе. Благодаря накопленному историческому опыту разного рода, а также стечению обстоятельств Галлия стала романской. К лучшему это или к худшему - пусть каждый судит сам.

Во всяком случае, не думаю, что мы вправе повторить вслед за Мишле: "Галлия затонула как Атлантида"¹³⁵. Ибо Галлия отнюдь не затонула со всем экипажем и грузом после падения Алесии. Пьер Ланс¹³⁶ полагает, что она осталась неиссякаемым подземным источником для истории Франции. К тому же нашим кельтским наследием, независимо от того, ставить его выше латинского или ниже, пренебречь невозможно: хочешь не хочешь, но мы и поныне живем под знаком этой двойственности. Но с точки зрения культуры кельтский мир проиграл в Галлии два главных сражения: язык его - несмотря на то, что в отдельных деревнях на нем говорили еще долго, иногда вплоть до XII века¹³⁷,- сохранился во французском языке лишь в виде остаточных следов (бретонское наречие - это язык, перенесенный с Британских островов в VI веке или немного раньше); его религия, живая на протяжении долгого времени и без труда пробивавшаяся сквозь римский политеизм, в конечном счете потерпит поражение, столкнувшись с христианством и его единобожием. Она выживет лишь в языческих недрах народных легенд и верований. Так можно ли применительно к Галлии говорить о "культурном геноциде"?¹³⁸

Расцвет Римской Галлии в правление Коммода.

Римская Галлия достигает расцвета через два столетия после своего завоевания Цезарем, в правление Коммода (161-192 гг.), недостойного сына Марка Аврелия. Судьба ее напрямую связана с участью самой Империи: пока там все в порядке, она блатоденствует; когда же там дела идут плохо, она тоже клонится к упадку. В самом деле: Галлия включена в единый псевдомир-экономику, в ту группу регионов, которая образовалась вокруг средиземноморского центра, живет в общем ритме и простирается, с экономической точки зрения, к востоку, в направлении Персии, Индии, Индийского океана. На севере Европы эта труппа регионов упирается в пустоту - перед ней лежит Балтика и Северное море, на страже которого стоит базирующийся в Булони римский флот; на юге она граничит с бескрайними просторами Сахары, откуда, впрочем, вывозит по дорогам нынешнего Марокко суданский золотой порошок. Короче говоря, именно колебания, ритмы, стечение обстоятельств в экономике этого громадного целого и определяют ход жизни в зависимой от него Галлии.

Но вплоть до смерти Марка Аврелия (161 г.) дела в Империи идут хорошо, и Галлия до этого времени, середины II века нашей эры, пользуется благами pax romana^2*. Она расцветает - дороги, города, товарный обмен меняют ее облик. В ней снова происходит рост населения, более чем восполняя кровавые потери, понесенные во время завоевания,- массовые убийства и захваты в рабство, которые поистине выкосили значительную часть ее жителей. Преувеличить жестокости захватчиков невозможно: целые племена, такие, например, как адуатуки и эбуроны, обитавшие между Рейном и Шельдой, были полностью уничтожены или проданы с торгов¹³⁹; Цезарь буквально "заполонил ярмарки рабов по всей Италии человеческим товаром"¹⁴⁰.

Фердинанд Лот¹⁴¹, оценивая население Галлии до Цезаря в 20 миллионов человек, впадает в преувеличение; однако Карл Юлиус Белох¹⁴², в свою очередь, тоже преувеличивает, только в обратную сторону, полагая, будто в 14 году после Рождества Христова в Галлии насчитывалось не более 4 900 000 жителей, из которых 1 500 000 приходилось на Нарбоннскую Галлию (плотность населения - 15 человек на квадратный километр), и 3 400 000 - на всю остальную страну (плотность - 6,3). Мне с трудом верится, что столь низкая плотность населения могла существовать в Галлии - процветающей, входящей в состав Римской империи, численность населения которой, по оценке самого Белоха, составляла приблизительно 54 миллиона человек на территории в 3 340 000 квадратных километров, то есть по 16 человек на квадратный километр. Приняв эту среднюю цифру, мы получаем для Галлии (638 тыс. квадратных километров) чуть больше 10 миллионов жителей. Возьмем по минимуму - 8-9 миллионов, которые насчитывал Кавеньяк и которые недавно вышедшая история населения оценивает как "цифру достаточно обоснованную"¹⁴³. Но как обстояло дело спустя сто пятьдесят лет, в эпоху Марка Аврелия и Коммода, когда Галлия находилась на вершине процветания?

На сей раз Карл Юлиус Белох без колебаний предлагает гораздо более высокую цифру. Никогда, пишет он, Римская империя не была такой густонаселенной, как в это время, в самом начале III столетия: по сравнению с годом смерти Цезаря ее население удвоилось. Таким образом, пять миллионов галлов, которые он насчитал в 14 г. н.э. (впрочем, он сам пересматривает эту цифру и доводит ее до 6, а возможно, и 7 миллионов), превратились по меньшей мере в 10, или в 12, а то и в 14 миллионов. Тогда плотность населения будет составлять примерно двадцать человек на квадратный километр. С моей точки зрения, эти расчеты гораздо более правдоподобны, чем расчеты Рассела. Но возьмем минимальную цифру - 10 миллионов человек. И предположим, что доля городского населения составляла 10% - а не 20%, как считает Робер Фосье¹⁴⁵ ("четверо из пяти жителей обитали в деревнях"). Тогда получится, что в городах жил миллион галлов, и если принять, что в то время существовало около тысячи агломераций городского типа, то в среднем это даст 1000 человек на один город.

Не надо громко возмущаться кажущейся скромностью этой цифры: возможно, она даже завышена. Аналогичный подсчет, произведенный для Германии XV века¹⁴⁶, богатейшей страны, дает в среднем по 500 жителей на город! Дело в том, что наряду с галло-римскими городами, раскинувшимися на территории в 200-300 гектаров каждый, существует множество мелких тесных городков, где дома еще крыты соломой; форумом в них служит просто базарная площадь, куда окрестные крестья- не приходят продавать горожанам провизию. Но от этого они отнюдь не перестают быть городами. Не будем забывать, что еще в XVIII веке многие дома в Дижоне имели соломенные крыши¹⁴⁷. "В самых обширных городах [Римской Галлии], в Ниме, Тулузе, Отене, Трире, не могло насчитываться более 50 000 жителей",- пишет Фердинанд Лот¹⁴⁸. По для той эпохи цифры эти сами по себе довольно высокие; а в Лионе, пышной галльской столице, число жителей достигало 80 000-100 000. Кроме того, все галло-римские города с их театрами, триумфальными арками, термами и аренами весьма внушительны на вид. Разве не чудо - система подведения воды к Лиону! Или к Вьенну! Поначалу даже не верится, что снабжавшие их акведуки - реальность. Конечно, в определенном смысле это были декорации, "театральные установки"¹⁴⁹ Будущее покажет их недолговечность; но разве будущее чаще всего не нейет в себе предательство прошлого?

Так или иначе, но урбанизация Галлии и форма этой урбанизации - яркий признак романизации страны. Разные регионы подверглись ей в большей или меньшей степени, благодаря чему к предшествующему разнообразию добавляются новые черты. Так, Рим поощрял развитие речного пути по Роне и Соне, который вел по Маасу или Мозелю на север к рейнской границе, где по-прежнему было неспокойно. Когда Галлия будет переживать более трудный период, Трир потеснит Лион и станет ее настоящей столицей. Точно так же Рим поощрял развитие Нарбоннской Галлии: дороги via Domitia и via Aurelia вели через Прованс и Лангедок в Испанию. Нарбоннская провинция, завоеванная за семьдесят лет до остальной Галлии, более густонаселенная, более открытая для римской культуры, с наступлением суровых времен в качестве поощрения получит защиту и останется "римской" вплоть до 415-443 годов, когда в ней обоснуются вестготы и бургунды.

Все это - добавление к обширному своду материалов о различиях и контрастах между севером и югом Франции. Иль-де-Франс также долгое время сохранял свой римский облик и противостоял франкам, однако он выглядел скорее анклавом, со всех сторон окруженным миром варваров.

Римская Галлия перед лицом внутренних беспорядков и втормсений варваров. Римский мир был нарушен, а затем и разрушен ближе к концу II века, около 170-180 годов. Началось все со стычек на границе, проходящей по Рейну: в 162 году шайки германцев просочились в северную часть Белгии; в 174 году другие шайки проникли в Эльзас. Не стоит придавать этим инцидентам слишком большое значение - тогда порядок был восстановлен легко и быстро¹⁵⁰. Граница, благодаря которой в Галлии царил мир и покой, будет взята с бою по-настоящему лишь значительно позже, в 253 году - франками и алеманнами. На карте (с. 81) видно, что подобными вылазками оказалась затронута вся восточная половина Галлии, а к югу они достигали нижнего течения Роны и Испании. Паника и хаос, вызванные ими, были столь сильны, что галльские войска провозгласили одного офицера, Постума, императором всех Галлий (260 г.) - не из бунтарства против Рима, но чтобы отразить нападение захватчика. В течение восьми лет Постуму это удавалось: он даже преследовал варваров за Рейном и восстановил в Галлии порядок и спокойствие. Однако в 268 году он был убит собственными войсками под Майнцем, ибо запретил солдатам грабить город. Галльская империя погибла вместе с ним (в 273 г. последнего из его преемников, Тетрика, разбил император Аврелиан), и два года спустя, в 275 году, на восточных границах вновь были пробиты зияющие бреши.

На сей раз вторжение захватило, затопило всю Галлию; она была предана огню и мечу. Несколькими годами раньше все еще надеялись, что порядок восстановится; теперь стало ясно, что этого не произойдет. Именно тогда города начинают обособляться и спешно возводить укрепления... Не будем, однако, забывать, что пока мы только в начале более чем векового периода классических варварских набегов. Действительно, "великое" вторжение, так называемое вторжение Радагайса, произойдет лишь 31 декабря 406 года: преодолев покрытый льдом Рейн, по всей Галлии разливается бурный поток перемешанных между собой народов, который, как ни парадоксально, в конечном счете оказался менее разрушительным по своим последствиям, чем вторжение 275 года¹⁵¹.

Запомним эти даты: 253, 275, 406 годы. В них - доказательство того, что упадок Галлии начался задолго до великих нашествий V века. Упадок Галлии - это упадок Римской империи, больного, бесконечно долго умирающего человека. По этому поводу между историками уже давно идет славный спор: умерла ли Империя своей смертью, сама ли она в конечном счете виновна в этой смерти? Или же она рухнула под ударами варварского тарана, была "убита", как утверждал Андре Пиганьоль?¹⁵² Нам придется если не разрешить спор, то дать свой ответ на поставленные вопросы - хотя моя точка зрения на эти проблемы довольно непривычна. Но кто может быть уверен в своей правоте, когда речь заходит о подобных предметах?

Незатухающая мсакерия. Галлии, как и Империи в целом, был нанесен удар не только извне, но и изнутри. Она переживала одновременно и политический кризис, поставивший под вопрос авторитет государства - Империи, и кризис социальный, пошатнувший равновесие ее общественной иерархии; в довершение всего в экономической ее жизни произошел резкий спад, и хотя причины этого кризиса на первый взгляд не вполне очевидны, факт остается фактом: ее население сократилось, а это само по себе доказательство того, что во многом дела шли плохо.

Главное здесь - в этом и следствие кризиса, и его причина - беспорядочные волнения, охватившие крестьянские массы (большинство населения Галлии), какая-то непрерывная "жакерия", почти не поддающаяся усмирению, а для нас, историков - локализации. Наряду с ager, с laboratorium, пашней, в Галлии существуют и необъятные леса, болота, горные районы, целинные земли; всякий противозаконный элемент может, бежав, затеряться на этих обширных просторах. Обычно эти особые земли, куда почти не ступала нога человека, обозначают словами tractus, saltus¹⁵³; это по-настоящему "дикие" миры, третий тип пространства, расположенный между городами и деревнями¹⁵⁴. Лес - в Галлии еще существовали значительные лесные покровы - выступает как антитеза светлому, прозрачному пространству города и, в неменьшей мере, "цивилизованной" деревне; он рождает видения и селит страх в душах; кто ночью проедет через лес, сойдет с ума, говорили в те времена; по англо-саксонским законам¹⁵⁵, путник, не обнаруживший своего присутствия в лесу звуком трубы, рисковал быть принятым за преступника. Возможно, там и в самом деле не было никого, кроме людей, преступивших закон или жаждавших свободы и потому искавших в лесу убежища; отчасти это похоже на колониальную Америку, где бежавшие с плантаций рабы обретали пристанище лишь в лесах, еще недоступных для человека.

Положение галльских крестьян, рабов или мелких собственников (последние были якобы свободны, но находились в очень жесткой зависимости) становилось постепенно все тяжелее. Поскольку рабочая сила делалась все большей редкостью, крупные землевладельцы, potentes, старались силой удержать ее в своих обширных, мощных хозяйствах, villae, которые, как нам теперь известно благодаря раскоп- кам и, в еще большей степени, аэрофотосъемке, были гораздо многочисленнее, чем еще недавно полагали историки. Так, последовательные наблюдения с воздуха, проведенные Роже Агашем, позволили обнаружить в бассейне Соммы, где земля долгое время считалась возделанной лишь вокруг городских центров, а сельская местность, по мнению историков, была почти безлюдной, "громадные фермы, тут и там усеивавшие сельскую местность" (с уверенностью удалось локализовать 680 ферм) поблизости от очень мелких и редких городских агломераций¹⁵⁶. Подобного же рода наблюдения сейчас ведутся в Бретани.

Вполне вероятно, что на галло-римские villae приходилась большая часть возделанных земель. Обычно они занимали собой около тысячи гектаров (бывало и больше), включая пашню, пастбища, лесные массивы, и являлись громадными фермами с весьма обширными постройками. Такова галло-римская вилла в Монморене (Верхняя Гаронна)¹⁵⁷: 1500 гектаров земли и 18 гектаров построек; или же вилла в Варфюзе Абанкуре (департамент Сомма), где протяженность строений в длину достигала 330 метров¹⁵⁸; или вилла в Кане, близ Безье, более скромных размеров - 100х62 м¹⁵⁹; или же Burgas Leontii, ныне Бур-сюр-Жиронд, укрепленная вилла под Бордо, выглядевшая, говоря огрубленно, почти как крепость, и т. д. Стоит ныне начать где-нибудь обследование местности (хотя бы в окрестностях Крейя, на Уазе), как нам открываются все новые villae с мощными стенами, кучами черепичных обломков, остатками свинцовых стоков для подвода и слива воды. Более того, как ни трудно в это поверить, но мы обнаруживаем и стекла или по крайней мере осколки стекол, которые поначалу вставляли в свинцовые пазы¹⁶⁰.

Всякая вилла делится по меньшей мере на две части: в ней есть urbana, где располагается хозяин и где предусмотрен такой комфорт, какого только можно пожелать - в римском духе! Двор, перистиль, отопление, бани...

Сидоний Аполлинарий (430-487) в июне 465 года, находясь на своей вилле в Авитаке, в Оверни, в двадцати километрах от Клермона (Ави- так - это, без сомнения, современная деревня Эйда), расхваливает одному из друзей, изнемогающему от городской жары, прелесть своего убежища, красоту бань, "которые могут поспорить" с бассейнами, сооруженными в общественных зданиях¹⁶¹. Конечно, это было место услад. Однако подле хозяйского жилища простираются постройки rustlcana, отведенные под хозяйственные службы (погреба, амбары) и под жилища рабов - обширная кухня, где они едят, комнаты, где они спят. Отдельно расположены эргастулы, куда запирают преступников, и дом villacus'a и его жены, которые руководят групповой работой рабов и несут ответственность за хозяйство в целом. Зачастую вилла окружена стеной; иногда внутри строений устроен жертвенный алтарь, но его трудно распознать с полной уверенностью.

Обычно план виллы - выбор места, разграничение построек, ориентировка хозяйского жилища на восток и на юг,- основывается, судя по всему, на советах римских агрономов (Варрона или Колумеллы): тот же самый план встречается нам и в других местах, по всей Римской империи. Конечно, большинство этих villae раздробится - да и само слово villa приобретет иной смысл,- и на смену этим долговечным хозяйствам придут деревни. Но несомненно, во всяком случае, то, что "при св. Бенедикте монастыри будут перенимать форму сельской виллы"¹⁶²

Однако для нас интереснее всего не стены виллы, не охраняющая ее ограда и не балки ее перекрытий, а люди. Галло-римская вилла с ее чудовищным скоплением людей - это "настоящая сельская фабрика... гораздо более страшная, чем городская фабрика... прошлого века в Англии (или] во Франции"¹⁶³. Вилла - это машина для подавления, перемалывания человеческих существ. Приблизительно в 451 году один монах, преисполненный жалости к этим несчастным и их участи, напишет: "Когда мелкие собственники теряют свой дом и клочок земли по вине разбойников либо по произволу сборщиков податей, они находят приют во владениях богачей и становятся колонами... Со всеми, кто поселился на землях богачей, происходит метаморфоза, как будто они испили из кубка Цирцеи, и они становятся рабами"¹⁶⁴ Силой вербуют даже нищих, странников, злоумышленников, солдат-дезертиров, которых затем "приковывают к их наделам и подчиняют хозяину"¹⁶⁶. Так что не стоит слишком легко принимать на веру понятие мелкоземельного свободного крестьянина, или колона. В Римской империи также проявилась диалектическая двойственность положения раба и колона: колон - это не более чем сере, как будут говорить позднее.

Драма эта ощущалась тем острее, что рабство, которое вскоре распространится повсюду, "у кельтов, по-видимому, практиковалось меньше, чем у народов Средиземноморья". Так что в этом смысле нововведение обернулось ухудшением. Тем более что крупное поместье с его высокой производительностью труда само собой, даже не слишком того желая, перерастало собственные границы и занимало земли окрестных мелких собственников... Таким образом, рабовладельческий строй постоянно распространяется вширь: рабы составляли, по-видимому, около трети всего населения. Поставка человеческой силы, необходимая для подобной системы, будет обеспечиваться за счет пленников, захваченных в результате бесчисленных разбойных набегов,- даже когда присутствие римлян в Галлии завершилось. Так, во времена Дагобера (629-639) королевская армия, возвращаясь из экспедиции в Аквитанию, вела за собой громадные колонны пленных, связанных попарно, "как связывали собак"¹⁶⁵. Но рабы везде изнашиваются быстро: в XVII-XVIII веках в Америке раб выдерживал труд на плантациях в среднем семь лет.

Чтобы принуждать людей к труду, пресекать побеги от хозяина, необходимо сильное государство, иначе говоря, постоянная возможность подавления. Разве не вследствие восстаний рабов произошел в Риме переход от Республики к Империи - сильному режиму, опирающемуся на имущие классы? Но в Галлии в правление Коммода авторитет власти был поколеблен - и немедленно в стране поднимается недовольство, мятежи, "жакерии". При Диоклетиане и Максимиане (284-305), напротив, власть имперского режима была восстановлена. Тогда рабовладение снова показало свою силу, но ненадолго: крестьянские волнения возобновятся очень скоро.

Первая известная нам веха в истории этих волнений - массовые разбойные нападения, возглавляемые неким Матерном¹⁶⁶, около 186-188 годов; это самая обычная жакерия, когда совершаются набеги на деревни, фермы, villae. При первых успехах крестьянское войско разбухает, а затем, при первых же столкновениях с силами порядка и неизбежных разгромных поражениях, распадается на части: крестьянское восстание во все времена не было способно оказывать сопротивление регулярным войскам. Что не помешало жакерии, хоть и разбитой, подспудно продолжать свое дело. Максимиан выкорчевал мятежников отовсюду - от Альп до Рейна. Герилья от этого, однако, не прекратилась.

В III веке из-за налогового бремени, денежной инфляции, роста цен крестьянская угроза настолько усилилась, что для обозначения бунтовщиков было создано новое слово: "багауды" (возможно, от кельтского baga - битва). Около 440 года Сальвиан¹⁶⁷ пишет в оправдание крестьянской войны: "Теперь скажу о багаудах, которых ограбили дурные и кровожадные люди, которых били и убивали после того, как они потеряли все, вплоть до чести носить имя римлянина. И им мы вменяем подобное несчастье в вину, им даем это проклятое имя - мы, те, кто за все это в ответе! Мы сами сделали из них преступников - и мы же называем их людьми пропащими. Ибо кто вызвал к жизни бунт багаудов, если не наша вопиющая несправедливость, нечестность судей, наши приговоры к ссылке, наши хищения!"

Серьезнее всего, возможно, то, что мятежный крестьянин приемлет варвара, действует в согласии с ним, использует вызванные варваром беспорядки, чтобы действовать самому и эти беспорядки усилить. В самом деле - разве наряду с варварами-воинами и варварами-грабителями не существовало варваров, прикованных к ниве? Независимо от того, покинули они войско добровольно или попали в рабство к крупным землевладельцам, для галло-римских крестьян они стали товарищами по несчастью.

Жакерия по самой сути своей мобильна и перемещается на большие расстояния. Возможно, наиболее бурно она протекала в Западной Галлии с ее бесконечными лесами-убежищами - власть римлян здесь никогда не была слишком сильна и очень рано сошла на нет. Именно таков скорее всего смысл одного суждения в комедии неизвестного автора V века - "Querulus" - "Ворчун". Один из ее персонажей просит домашнего лара^3* "даровать ему силу побивать и грабить всех чужих". Лар отвечает: "Ступай жить на Луару"¹⁶⁸- туда, объясняет он, "где живут по природным законам" и "где все дозволено". Бьюсь об заклад, что создатель "Ворчуна" имел в виду багаудов.

Недавно Пьер Докес в своей книге¹⁶⁹ выступил в защиту восставших и возвеличил их роль. "Багауды хоть и были уничтожены поголовно, но вопреки всему оказались победителями" - таково его смелое суждение. Их упорство, считает Докес, подтолкнуло рабовладельческий режим принять не столь жесткую систему рабства, систему, без сомнения, более благоприятную для человека, ибо серв, в отличие от раба, имеет дом, семью, поле, а социальное принуждение перешло с его собственных плеч на его земельный участок. Серв свободнее раба, и производительность его труда выше. Однако с концом Римской Галлии перемены эти были еще далеки от завершения; для этого придется подождать по крайней мере до Каролингов, да и тогда они не будут бесповоротными. И произойдут они под воздействием множества экономических, политических, социальных факторов, не вполне укладывающихся в упрощенную логику этого объяснения в марксистском духе. Так, я думаю, что определенную свободу деревне позволил завоевать ярко выраженный упадок городов. Судя по всему, во времена Каролингов число свободных крестьян было еще очень велико, хотя с тех пор этот вид мелкого земельного владения "резко сокращался"¹⁷².

Впрочем, в данный момент жакерия багаудов интересует меня не с этой общей точки зрения: я лишь хочу показать, насколько крестьянский мир в Галлии был взбудоражен и ослаблен подобными волнениями. Варварские набеги сотрясают и раздирают общество, отнюдь не отличающееся крепким здоровьем.

Также можно было бы задаться вопросом, не стали ли трудности и беды III века причиной того, что в Галлию, как свет надежды, начало проникать христианство. Скорее всего ответ будет отрицательным. Первые христианские общины возникают в некоторых городах - Марселе, Лионе, Отене - около 170-х годов. Но даже в эпоху лионских мучеников, в 177 году, это были еще крохотные группки, объединявшие в основном греков или выходцев с Востока, говорящих по-гречески. Только в конце IV века - много позже Миланского эдикта (313), которым, как известно, в Империи провозглашалась абсолютная свобода вероисповедания - христианство начнет приобретать в Галлии некоторое влияние, но народные массы еще очень не скоро откроют ему свое сердце.

И все мсе не следует забывать о нашествиях варваров. В недавнем прошлом историки винили в распаде Империи и Галлии исключительно варваров. В своих объяснениях они наперебой расписывали их подвиги и деяния - от "великого" нашествия Радагайса (406) до того момента, когда в Галлии обосновались вестготы (412) и бургунды (443). В еще большей степени поворотным моментом стала победа римлян и их "варварских" союзников в решающей битве на Каталаунских полях (451) - победа над Аттилой с его ордами всадников-монголов, которые вышли из самого центра Азии и гнали перед собой на запад народы Центральной Европы и Германии. Явной, смертельной опасности удалось избежать. Так неужели эта череда нашествий не имела решающего значения в истории Галлии? Правы ли мы, историки, уделяя ей сегодня меньше внимания, чем уделяли вчера? И да и нет.

Самый первый аргумент в пользу того, что роль варварских нашествий была ничтожной,- немногочисленность захватчиков. Свидетельства тому были представлены уже давно, в 1900 году, в ставшей классической книге Ганса Дельбрюка¹⁷⁷.

Франков было, возможно, примерно 80 000 человек, бургундов - 100 000, вандалов - 20 000 (когда они пересекали Гибралтарский пролив, их было примерно 80 000), и остальных не больше. Столкнувшись с населением, достигающим многих миллионов человек, они не могли не подпасть под действие закона численности. Анри Пиренн любил повторять¹⁷⁸, что варвары варваризировали Империю, но утонули в массе ее населения, утратив свой язык и переняв латынь и романские языки, утратив свою религию и переняв христианство.

Но кто только не поносил в более или менее сильных выражениях этих, как пишет Люсьен Ромье¹⁷⁹, "обжорливых, громогласных, дурно пахнущих проходимцев"! Для одного знаменитого историка франки - это "рассадник всех пороков, средоточие разврата, предательства, жестокости"¹⁸⁰. Можно подумать, что история Восточно-Римской империи сплошь состояла из добродетели, милосердия и верности! Теперь на смену прежнему образу свирепых воинов, обрушившихся на Западную Европу, приходит образ "людей, в изумлении взирающих на то, как обваливаются стены Империи, в ворота которой они до сих пор стучались и входили на цыпочках"¹⁸¹ (limes для германцев была Teafelmauer, стеной дьявола). Что же до их вождей, то уже Франсуа Гизо, ставший в этой области предтечей современных историков, описывал, как они "упорно рядились в какие-нибудь римские обноски, подобно негритянскому царьку, что облачается в европейский мундир"¹⁸².

Вполне ли все это разумно? Быть может, отказавшись от одного преувеличения, мы впали в другое? Робер Фосье¹⁸³, если не ошибаюсь, первым дал взвешенную характеристику всем затронутым завоеванием народам - и тем, кто вступал в Галлию, и тем, кто охотно или совсем неохотно встречал пришельцев. Нам остается повторить его соображения.

Прежде всего о численности захватчиков. Те, кто подчеркивает количественную незначительность этих движущихся на запад народов, правы. Однако, вне зависимости от любых "нашествий", на территории всей Галлии постоянно жили люди с примесью "варварской" крови. Считается даже, что в целом их было около миллиона. Это не имело бы большого значения, если бы население Римской Галлии составляло от 20 до 30 миллионов человек, как утверждают некоторые, но я в это не верю. Естественно, если мы примем цифру в 10 миллионов, то соотношение будет иным. П. Дюфурне¹⁸⁴, однако, полагает, что в Савойе бургундская оккупация была численно столь ничтожной, что не оказала на местных жителей никакого влияния: обосновавшиеся там галло-римляне, заключает он, по всей вероятности, сталкивались с бургундами не чаще, чем французские крестьяне в последнюю войну - с немцами. Точно так же в Провансе, в Лангедоке напряженность была гораздо слабее, чем к северу от Лиона, на западе Центрального Массива или в Парижском бассейне¹⁸⁵

Но пусть даже варваров было явное меньшинство, дело не в этом: нередко именно меньшинства выступают дрожжами общества, изменяют его оболочку, его поверхность. Тем более что процесс проникновения варварских народов из-за Рейна начался очень рано. Осуществлялось оно тысячью способов, посредством римской армии, и шло веками: limes по Рейну выступала щитом, но одновременно и фильтром, давая возможность безопасно вербовать солдат и рабочую силу. Рабы-варвары трудились у крупных землевладельцев, варвары-солдаты, прибывшие в Галлию с тем, что мы бы назвали видом на жительство, смешивались с местным населением; так или иначе, они, "растворяясь мелкими группками в массе крестьян... способствовали зарождению аграрного и в то же время военизированного общества высокого Средневековья"; без учета "этого медленного, длительного проникновения военного начала в низшие слои общества"¹⁸⁶ возникновение такого сочетания плохо поддается объяснению. Варвары повсеместно изменяют сельский ландшафт, ибо разрушение и поджоги villae оборачивались появлением разбросанных там и сям деревень и деревушек, в которых отразился способ ведения хозяйства у древнего населения Германии. Развивается и скотоводство, во многом преображая весь облик сельскохозяйственных работ. Наконец, что ни говори, но эти захватчики-германцы - уже не те, какими они были во времена Тацита. И сами по себе, и благодаря контактам с материальной культурой римлян они несомненно продвинулись вперед. Случается, что германцы служат в римской армии в качестве офицеров как в легионах, так и во вспомогательных войсках, и в силу этого получают высокое звание римских граждан. Короче, крестьянство и аристократия, находящиеся в целом на одном уровне, смешиваются между собой - на сей раз не через завоевательные походы и грабежи, но мирно, без исторических катаклизмов, в рамках процессов взаимопроникновения народов.

Я отнюдь не сторонник теории Огюстена Тьерри - что франки были предками дворян эпохи Старого Режима, а галлы - предками сервов и пролетариев: для сегодняшнего историка она неприемлема; однако замечу, что франкская знать пополнила ряды (более многочисленные, нежели ее собственные) местной галло-римской знати, которая сохраняет свое положение, поскольку "сотрудничает" с захватчиками и, кроме того, находит для себя убежище в высшей церковной иерархии. На мой взгляд, решающее значение здесь имеет тот факт, что франкская аристократия упрочила и закрепила ту структуру общества, которая, пережив все потрясения и перемены, сохранится с необходимыми трансформациями по крайней мере до конца Старого порядка, если не дольше.

Но все это не отменяет жестоких страданий, которые причиняли живому телу Галлии бесконечные набеги варваров, грабежи, убийства, насилия, пожары, налеты, передвижения войск, наконец, долговременное расселение завоевателей и расхищение ими ее богатств. В стране происходило безусловное, хоть и не поддающееся измерению, сокращение населения, экономика ее была глубоко расстроена. "Мы берем на себя смелость утверждать,- пишет один историк¹⁸⁷ - что жертвами этих нашествий стала четверть, а возможно, и треть всего населения,- конечно, принимая в расчет, что для некоторых регионов, особенно на севере и на востоке страны, без преувеличения можно предположить потерю более половины населения, учитывая голод и череду эпидемий", а также "шныряющие по всей Галлии банды оборванцев".

Города терпят огромные лишения и очень рано замыкаются каждый в себе. На своей территории горожане возводят неприступные укрепления, где можно укрыться от врага. На возведение стен этих случайных построек идут камни городских памятников. Что отнюдь не мешает городам сдаваться, если их долго или внезапно осаждают варвары: предательство, страх, голод, нехватка воды заставляют их прекратить сопротивление. Император Юлиан (361-363), который за время своего короткого пребывания в Галлии успел полюбить Лютецию, писал афинянам: "Количество [галльских] городов, чьи стены были разрушены, достигает приблизительно сорока пяти"¹⁸⁸.

Конечно, некоторые районы избежали этой участи: на юге "не происходило ничего похожего на то, что делалось к северу от Лиона или в западной части Центрального Массива"¹⁸⁹. По свидетельству Авзония, в Тулузе в IV веке "жизнь продолжается... не зная перерыва в своем течении, та же, что в предыдущие века"¹⁹⁰. Но в целом наблюдается упадок городов - их пространства теперь покрываются полями и садами. Они превращаются (или снова возвращаются к этому состоянию) в селения с узкими улочками и рядами низких, крытых соломой домов. Крупные землевладельцы покинули их и переехали на свои vlllae, чтобы защитить их и защититься самим, жить поближе к их осязаемым благам и подальше от слишком тяжких городских налогов. Города, лишившись некогда мощных рынков, прозябают и чахнут, что может приводить их к автаркии (об этом пишет Александер Рюстов¹⁹¹), к тому, что пропитание туда поставляется только из ближайшей округи, с окрестных полей. Лионские водоводы оказываются перерезаны, и город постепенно меняет свое местоположение. Сельская местность также становится безлюдной. Villae зачастую находят трагический конец - археология приводит тому бесчисленные свидетельства. Ширятся и ширятся agri deserti^4*. Однако, что бы кто ни говорил, несмотря на размеры бедствия, конец античного мира "не повлек за собой ipso facto^5* окончательной гибели городов"¹⁹²; они не превратились в одночасье в "трупы городов", как красиво, но слишком сильно выразился святой Антоний. В некоторых из них устроят crnupalatium^6* варварские короли. Их уровень торговых связей и цивилизации все равно будет выше, чем у окружающих местностей. Можно даже удивляться тому упорству, с каким Римская Галлия сопротивлялась долгому и страшному гнету обстоятельств, толкавшему ее к упадку и гибели. Потому ли она сопротивлялась, что, как я полагаю, изначально обладала достаточно высоким уровнем благосостояния, достаточно крепким здоровьем? Или потому, что на протяжении длительного периода гнет обстоятельств иногда ослабевал? Или потому, что Империя - сложно устроенный механизм, и упадок ее хоть и очевиден, но растягивается надолго?

Рим как мир-экономика. На первый взгляд кажется очевидным, что судьбу Галлии предопределил упадок Римской империи; по, по сути дела, проблема эта не ясна, и далеко не ясна! К тому же ни один серьезный историк не считает себя достаточно компетентным, чтобы разрешить ее однозначно. Так что всякий здравомыслящий ученый высказывается по этому поводу с разумными оговорками; среди прочего я имею в виду обстоятельное заключение прекрасной книги Мари-Бернадет Брюгьер: попытку примирить все точки зрения¹⁹³.

Однако если мы хотим немного прояснить этот вопрос, то нам придется сначала выдвинуть несколько гипотез - если не бесспорных, то во всяком случае правдоподобных.

Распад Империи нужно прослеживать одновременно в плане политическом, экономическом, социальном и культурном. Мы должны допустить, что шел он медленно, что рассматривать его надо в рамках длительной временной протяженности, а также что он был фрагментарным, иначе говоря, осуществлялся через цепь последовательных дифференцированных распадов.

Первая слабость Империи - политическая: слабость государства, его институтов, его армии. В принципе их крах обозначило запоздалое падение Западной Римской империи: в 476 году Одоакр, вождь герулов, низложил в Равенне Ромула Августула и отослал императорские знаки отличия в Константинополь. Сам этот факт - не более чем случайное происшествие, запоздавшая официальная фиксация положения дел, которое сложилось уже давно. Как писал Фюстель де Куланж: "Римская империя умерла, но об этом никто не знал"¹⁹⁴.

Однако Империя - это еще и экономическая реальность, это транспортные поверхности, прежде всего воды Средиземного моря, связи, соединяющие его побережья, идущие через граничащие с ним земли и простирающиеся во всех направлениях. Пространство, над которым господствует и которому дает жизнь Рим,- это мир-экономика, некая целостность, обнимающая собой обширный участок планеты. И эта целостность, от которой зависит Галлия, сохранится по крайней мере до VIII, если не до IX века, то есть вплоть до Карла Великого. Рим надолго переживет сам себя.

РИМСКИЙ МИР-ЭКОНОМИКА

Раздел Римской империи на Восточную и Западную, происшедший в 395 г., не нарушил единства римского мира-экономики; он простирается и за пределы Империи - в направлении Дуная, а также Красного моря и Индийского океана.

Большая заслуга в прояснении этого вопроса принадлежит Анри Пиренну: он - прежде всего в книге "Магомет и Карл Великий" (1937) - обратил внимание на ту роль, которую сыграла данная мирэкономика, угадал ее внутренние ритмы, ввел политэкономическое измерение в изучение этих смутных веков, зажатых между варварскими нашествиями V века и нашествиями мусульман в VII, VIII и IX веках. Но кому неизвестны идеи Анри Пиренна? Полвека назад они приводили историков в восхищение: он полагал, что исламские завоевания означали прежде всего захват, аннексию Средиземного моря неверными, которые закрыли его для кораблей христиан, тем самым сразу закрепив неминуемый крах Западной империи.

Если читатель потерпит немного, он поймет, в чем идея Пиренна мне близка, а в чем я не могу с ней согласиться. Сегодня идею эту подвергают сомнению; но, по правде товоря, критические выпады и оговорки вчерашних противников Пиренна - Марка Блока¹⁹⁵, Этьенна Сабба¹⁹⁶ и Франсуа-Луи Гансхофа¹⁹⁷,- разгромивших, как они полагали, его "теорию", доказывают только то, что на протяжении этих кризисных веков Внутреннее море не было закрыто целиком и полностью, что продолжался даже торговый обмен между Галлией и Левантом. Однако они не дают ясного ответа на вопрос, замедлилось ли - и если да, то когда именно,- активное передвижение по Средиземному морю.

Замедление же это не подлежит сомнению - вот что, на мой взгляд, главное.

В самом деле, мы имеем дело с постепенным, многовековым регрессом, и именно в нем основная причина нарастающего опустошения Римской империи и ее краха. Я не оправдываю варваров, но не стал бы возлагать всю ответственность ни на них, ни на людей, которые стояли во главе Империи,- да, людей по большей части заурядных, но иногда и удивительных, гениальных (как Диоклетиан, Константин),- ни на военачальников, таких как Стилихон (359-408) или Аэций (390-454), с невероятной, поразительной стойкостью защищавших целостность Галлии. Всем им, как лучшим, так и худшим, не суждено было добиться полного успеха.

Если в общих чертах принять за отправную точку, за пик расцвета Римской Галлии, 150 год, а за низшую точку в развитии каролингской эпохи - год 950-й, то я считаю себя вправе, хоть и сознаю, что подобная операция есть чрезмерное упрощение, провести от 150 года к 950-му прямую нисходящую линию, не слишком удивляясь, что она тем самым растягивается без перерыва на восемь столетий - безусловно, самых темных в истории Франции и Запада в целом.

Я не хочу сказать, что эта линия в точности воспроизводит некий постепенный, протекающий в неизменном ритме упадок на экономическом пространстве Галлии и, шире, мира-экономики, который был основой жизни в Римской империи - той основой, которая худо-бедно, но сохранялась в течение долгого времени, невзирая на все бесчисленные превратности истории. Больше того, в линии этой я усматриваю только общую тенденцию, относительно которой предмет нашего изучения, галльская экономика, будет колебаться, то поднимаясь вверх, то скатываясь еще ниже - ее собственные подъемы и спады то скрашивали, то усугубляли воздействие общей депрессии. Так, я верю (хоть, как мы увидим, и без достаточных на то оснований) в возможность улучшений в период начиная с правления Хлодвига (умер в 511 г.) и кончая царствованием Дагобера (умер в 639 г.), а затем в эпоху возрастания мощи Каролингов, между концом VII и серединой IX веков,- естественно, с ухудшением в промежутках между этими передышками. Схема эта наводит на ряд размышлений, многое проясняет и во многих отношениях правдоподобна.

В любом случае, не считая этих просветов - если они вообще были,- мы имеем дело с длительным, продолжающимся, по-видимому, примерно до 950 года, откатом назад. И в этом я сближаюсь с идеями Анри Пиренна, которые для меня хотя и неприемлемы, но по-прежнему сохраняют значение стимула в работе.

В отличие от него я не отношу все на счет мусульманских завоеваний, в результате которых начиная с VII века в руках ислама оказывается тортовое пространство на всей протяженности Внутреннего моря,- особенно после захвата Сицилии, занимавшей ключевую позицию в морских связях между Востоком и Западом (первое вторжение на остров произошло в 827 тоду, в 831-м был занят Палермо, в 878-м - Сиракузы). Эти наслаивающиеся одно на друтое завоевания - в 634 году мусульмане заняли Сирию, в 636-м Египет, в 650-700-м Матриб, в 711-м Испанию и, наконец, Сицилию - не привели к тому, что Средиземное море попросту и целиком оказалось закрыто для христианских кораблей. Гораздо позже Ибн Хальдун (1332-1406) напишет, что в те далекие времена христианин не мог спустить и доски на средиземноморские воды. Но его запоздалое свидетельство во славу прежних подвигов ислама весьма походит на бахвальство. Что стали бы делать мусульмане с завоеванным морем, если бы не воспользовались достижениями христианских стран? На самом деле они не могли без них обойтись.

Предмет этого спора становится яснее в свете работ Элиаса Эштора¹⁹⁸, в основе которых лежат вновь открытые документы на арабском языке. Когда мусульмане завладели Средиземным морем, активная деятельность на нем уже завершилась, море было полупустым, мертвым для всех обитателей его побережья. Таким образом, роль deus ex machina^7* приняло на себя не "закрытие" Средиземного моря, но общее ухудшение экономического климата. Лишь в IX-Х веках длительная конъюнктура сложится иначе и активная деятельность на Средиземном море возродится - благодаря всем пограничным с ним странам и в пользу их всех, равно как латинян и греков, так и мусульман.

Примерно в 970-985 годах начинается приток мусульманского золота в Барселону¹⁹⁹. Конечно, не само появление золота меняет экономическую атмосферу. Оно - лишь признак того, что длительная вековая тенденция (trend) изменила свое направление, растет отныне вверх и вскоре даст мощный подъем всей жизни в Средиземноморье и в Европе.

Остается объяснить эту многовековую конъюнктуру, к которой мы прибегаем всякий раз, когда какой-либо процесс с трудом поддается объяснению²⁰⁰. Но это уже задача всеобщей истории - когда мы такой историей будем располагать (если она вообще сложится), как располагаем всеобщей географией. Загвоздка в том, что в гуманитарных науках, так же, как и в точных, обосновав, даже очень доказательно (что в нашем случае не так), одно явление, мы тотчас оказываемся перед необходимостью обосновать это обоснование, и так далее. Если мы говорим, что экономический спад Высокого Средневековья - это лишь постепенное ухудшение мира-экономики, на котором основывалось материальное благополучие Рима, то мы тем самым допускаем, что Рим как мир-экономика, как экономическая реальность, надолго пережил политический крах Империи. Пережитки - проблема огромная! Рим сохраняется не только в виде экономического уклада, и в конечном счете не только этот уклад поразителен. От римского общества осталась иерархия, не менявшаяся еще много столетий, и адская система рабовладения. Надо ли говорить о римской культуре, о той латинской традиции, что дошла до наших дней? До сих пор вся Европа и Франция, географический центр Европы, не могут освободиться от влияния римского наследия.

Заключая этот раздел, весьма рискованный по замыслу, я не могу удержаться от соблазна предложить вниманию читателя одну недавно выдвинутую теорию, которую нахожу блестящей постольку, поскольку она, даже если верна только наполовину, ставит заново все поднятые нами проблемы сразу. Агроном и историк Франсуа Сиго полагает, что причиной благополучия и подъема Рима стали завоевательные войны, которые позволили ему повсюду распространить свои latifundia и рабский труд. Рабовладение, по его мнению, было двигателем с постепенно снижающейся мощностью, который действовал на большой временной протяженности, подобно взрыву большой силы. Когда завоевательная активность снизилась, рабовладельческую систему охватил кризис, длившийся чрезвычайно долго. Если предположить, что эта теория верна, становится гораздо проще объяснить экономические проблемы Рима, определить место обменов, торговли, банковского дела, купцов в рамках общественной системы, которая долго сохраняет свою дееспособность и распадается вместе с медленным упадком Римской империи. Возможно, новый подъем связан с переходом к крепостничеству? Здесь есть что обсудить.

Меровингская Галлия.

Меровингская Галлия, довольно неожиданно возникшая после побед Хлодвига над Сиагрием при Суассоне в 486 году, над алеманнами при Толбиаке в 496-м и над вестготами при Вуйе в 507-м, в конечном счете начинает свое развитие не с нуля. За бурные века, предшествовавшие ее появлению, несмотря на очевидный откат назад, все же не был перейден тот нижний предел плотности населения, за которым жизнь скорее всего оказалась бы уже невозможной. В это время, в конце V века, численность населения в Галлии достигала, возможно, 5-6 миллионов человек, то есть, с учетом размеров Римской Галлии, на квадратный километр приходилось чуть меньше 10 жителей или около того. Если бы население после завоеваний упало до 3 миллионов человек, как полагает Рассел, то как бы оно смогло перенести удары, еще поджидавшие его в будущем, в частности, ужасную эпидемию бубонной чумы, что пришла с Востока и раз за разом поражала Галлию на протяжении всей второй половины VI века, вернувшись снова в конце VII?

Конечно, плотность населения снизилась, и снизилась так резко, что этим можно объяснить сравнительную быстроту и легкость франкского завоевания. С другой стороны, завоевательный поход начался из областей, расположенных между Соммой и Рейном, то есть областей, где франки были сильно перемешаны с другими германскими народами и имели двойное преимущество: их по-прежнему вербовали из-за Рейна, и они, охраняя границу и пребывая в относительном согласии с Римом, заранее постепенно проникались галло-римской цивилизацией. Удачей для них стало обращение Хлодвига в христианство и его крещение святым Ремигием (возможно, на Рождество 496 г., но эта дата требует уточнения).

В то время как другие обосновавшиеся в Галлии варвары обратились в арианство, франки и Хлодвиг сделали выбор в пользу ортодоксальной религии, доминирующей в стране, и их правящая военная аристократия быстро сомкнулась с галло-римской гражданской и церковной верхушкой²⁰¹. Таким образом, они сильно облегчили себе задачу - Галлия скорее всего сама помогла им одержать победу. Тем более что франкское завоевание, последнее из нашествий варваров, не было для нее однозначной катастрофой нигде, даже на севере, где франки укоренились гораздо прочнее, чем к югу от Луары. В самом деле: ни Бургундия, ни Прованс, ни Центральный Массив, ни Аквитания, входившие, хоть и непостоянно, в состав Regnum francorum, не были сколько-нибудь сильно затронуты колонизацией.

Существовало, наконец, еще одно благоприятное обстоятельство: в германском направлении Меровинги завладеют Баварией и Тюрингией, так что Дагобер в письме к константинопольскому императору, написанном около 631 года²⁰², будет утверждать, что владения его простираются от Атлантики до Дуная. Так или иначе, но в результате ворота Рейна оказываются заперты достаточно крепко - настолько крепко, что, несмотря на непрерывные ссоры принцев из королевской фамилии, несмотря на их неспособность возвыситься до понятия Государства или общественного блага (для них Regnum francorum, по германской традиции,- это частное владение, которое делят между собой наследники мужского пола), несмотря на все эти величайшие помехи и неспособность править страной сообща, обстоятельства складываются так, что страна обретает относительный мир, живет лучше, чем прежде, получает передышку. Снова текут по ней во всех направлениях товары и люди; сохраняется вся старинная городская сеть Римской Галлии - города и маленькие городки (vici), деревни, villae. Похоже, что количество vici на перекрестках дорог и торговых путей даже увеличивается. Рынки обеспечивают перетекание продуктов сельского хозяйства в города, городки, их циркуляцию вокруг крупных хозяйств и монастырей²⁰³. Благодаря ярмаркам, например ярмарке в Сен-Дени, основанной Дагобером под Парижем в 627 году²⁰⁴, оживляются и вновь завязываются торговые связи. Наконец, поступают в обращение деньги: королевские и частные ремесленные мастерские чеканят золотые су. Впрочем, так поступают все варвары на Западе - вандалы, бургунды, остготы в Италии, вестготы в Испании: на своих монетах они даже воспроизводят изображение византийских императоров.

Вот, если необходимо, доказательство того, что средиземноморская экономика не погибла окончательно. К тому же Марсель, Нарбонн и даже Бордо по-прежнему связаны с Левантом, откуда продолжают поступать перец, пряности, папирус, наркотики, а также шелка и даже византийские золотые монеты. Недавняя находка в бухте Фос позволила восстановить облик снаряженного на Восток корабля с грузом зерна навалом, смолы в амфорах, штампованной керамики...²⁰⁵ Точно так же пиренейский мрамор переправляется не только в Северную Галлию, где из него возводят церкви, но и в направлении Испании и Константинополя. Наконец, в городах и на торговых путях можно встретить Syri, сирийских и еврейских торговцев, говорящих по-гречески,- они играют важную роль в крупных торговых операциях. Именно они поставляют государям дорогие ткани, пряности, наркотические вещества, именно они скупают золотые слитки и рабов. Во время вступления короля Гонтрана в Орлеан в 585 году его встречала колония сирийских купцов, которые приветствовали его на своем наречии. Конечно, Орлеан есть Орлеан: он, как и Париж, ставший в 502 году столицей,- сердце Галлии. Но сирийские торговцы в 589 году живут и в Нарбонне²⁰⁶.

Таким образом, мы вправе здесь говорить об экономике, открытой вовне, для которой средиземноморские тортовые пути оставались попрежнему притягательными. Однако в результате и внутренней, и внешней эволюции на все это накладываются иные импульсы, влекущие экономику на север.

Меровингская Галлия изначально оказалась разбита на куски, поделена между сыновьями государей, однако зачастую эти разделы отвечали реальному, хоть и сложившемуся подспудно, положению вещей. Так, еще глубже прочерчивается основополагающая линия, что идет вдоль Луары, вернее, вдоль прилегающих к Луаре областей,- нечто вроде довольно широкой пограничной зоны. Этот очень давний стык (Робер Спеклен в своем историко-географическом исследовании рисует его как внутреннюю limes) как никогда резко делит пространство Франции надвое (см. книгу первую, с. 78). Что было правдой на севере, к югу от Луары оборачивалось ложью. Вплоть до середины VIII века франки будут называть аквитанцев "Rornam"²⁰⁷. И это еще не все. На севере, если смотреть с востока на запад, постепенно выделяется Австразия (несколько преувеличивая, ее можно определить как форпост Германии), Нейстрия, в основном совпадающая с Парижским бассейном, и, наконец, Арморика, наша Бретань, которая в VI-VII веках становится колонией кельтов, пришедших из Англии, в частности из Уэльса. Здесь мы имеем дело с настоящим нашествием, в результате которого происходит, если можно так выразиться, рекельтизация, языковая, этническая и религиозная, полуострова Бретань: отныне у Меровингов на западе образуется граница, которую как никогда трудно изменить и необходимо постоянно охранять и защищать. На юге вычленяются четыре области: Бургундия, Прованс, Септимания, захваченная испанскими вестготами, и Аквитания. Эта последняя вместе с Бургундией, которой зависимость от Меровингов грозила особенно сильно, весьма бдительно и любой ценой блюдут свою автономию, дабы остаться в стороне от бурных исторических событий, которые, к счастью для них, разворачиваются по большей части на севере.

Однако я не стану подробно останавливаться на всех этих братоубийственных распрях или яростных ссорах Фредегунды и Брунгильды, двух ожесточенно воюющих между собой королев,- первая правила Нейстрией, вторая (особа, по-видимому, весьма высокого происхождения) - Австразией. Для нас в данном случае важно, что поначалу этот неспокойный север был наименее развитой, самой варварской, нецивилизованной частью Галлии,- настолько, что Нейстрия и Австразия постоянно вербовали образованных людей и священников на юге. И тем не менее в конечном счете именно север будет задавать тон стране в целом.

Действительно, Галлия под воздействием какого-то медленного, но мощного колебательного движения, начало которого трудно определить точно, постепенно склоняется к северу, оказываясь частично отрезанной от средиземноморских влияний. Правда, Средиземноморье и само приходит в упадок. В VII веке угасают Марсель и Арль, зато развиваются области в нижнем течении Мааса и Рейна (Нидерланды, "нижние земли"), благодаря чему оживляются торговые связи Атлантики с Англией, Северным морем, Скандинавией и Балтикой. Наглядное тому свидетельство - расцвет Квентовика в устье Каиша на фоне угасающей Булони, равно как и распространение серебряных денег, характерных для северной торговли, которые мало-помалу вытесняют южные золотые монеты и в конечном счете выведут их из обращения совсем.

Обо всем этом прекрасно написано в статье Леопольда Женико (1947), до сих пор не утратившей своего значения²⁰⁹.

Поскольку все в истории взаимосвязано, одновременно с экономическим прогрессом северных земель там отчетливо обозначается процесс христианизации, во множестве возводятся церкви, образуются епархии и закладываются аббатства. Достаточно вспомнить блистательное Люксейское аббатство, основанное в 590 году святым Коломбаном, а в 620 году принявшее бенедиктииский устав. Короче, "не будет излишней... смелостью утверждать, что в VII веке Северную Галлию пересекают сравнительно оживленные торговые потоки, а в VIII веке она становится наиболее живой в экономическом отношении частью"²¹⁰ франкских королевств.

И все же не стоит чересчур идеализировать Меровингскую Галлию. Верно, города ожили вновь, внутри их крепостных стен возводятся церкви, а в пригородах вырастают монастыри,- но их размеры и активность по-прежнему скромны. Деревня все еще страдает от жестокой эксплуатации со стороны крупных землевладельцев. Но крупным владениям хронически не хватает рабочей силы²¹¹, а это скрытый признак демографического упадка. Наконец, нам достоверно известно, что территорию страны покрывают обширнейшие леса, которые почти достигают Альп и тянутся через Юру и Вогезы вплоть до необъятных лесных просторов в Арденнах. Конечно, люди и их стада живут, помимо прочего, и за счет возделывания этих диких пространств, однако верно и то, что если лес отвоевывает назад землю, значит, крестьянин ее покидает. Историки вправе утверждать, что земледелие в целом по сравнению с галло-римской эпохой пришло в упадок, что перед нами - "прерывистые участки пашни" и "деревни-анклавы в чаще лесов. В пейзаже... надо всем господствуют деревья"²¹². Галлия покрыта прорехами пустынных земель²¹³.

Таким образом, благоденствие Меровингской Галлии выглядит таковым лишь по сравнению с предшествующими ужасными веками. И не стоит безоговорочно принимать те оценки, которые даны ей Анри Пиренном: он возвеличивал Меровингскую Галлию, чтобы легче было принизить значение Галлии Каролингской, чей откат назад должен был служить свидетельством "закрытия" Средиземного моря и воспоследовавшей из этого экономической разрухи. Среди аргументов Пиренна самый занятный (и не лишенный смысла) состоял в сравнении меровингского письма, курсива, с его налетом живости - конечно, начертание букв в нем не слишком красиво, но это именно беглое, живое письмо,- с письмом каролингским, размеренным, литым, замедленным, лишенным всякой динамики: "Первое предназначалось для управления и деловых бумаг, второе - для учения"²¹⁴, для неспешного писания.

В действительности ни один историк не считает, что период относительной эйфории длился в Меровингской Галлии дольше середины VII века. После царствования Дагобера (629-639), который вследствие династических случайностей соберет под своей властью всю Галлию, положение осложняется, намечается, говоря словами Пьера Рише²¹⁵, "все усиливающееся изменение конъюнктуры в худшую сторону". Период регресса будет продолжаться до конца VII столетия. Если нужна конкретная дата, то я бы остановился на дате битвы при Тертри (687), которая приносит победу Австразии и Пипинидам и фактически кладет конец правлению так называемых "ленивых королей" - назовем их для пущей справедливости "немощными королями",- последних представителей династии Меровингов. Дата эта имела значение политическое, но я бы добавил к нему и значение экономическое, связанное с тем оживлением, пусть временным и относительным, которое наступило с появлением на исторической сцене Каролинтов.

Итак, что было главным в двухвековом меровингском эпизоде нашей истории? Быть может, тот медленный, молчаливый процесс, в резуль- тате которого галло-римское и франкское общество слились воедино? Смешение двух этих обществ происходит "при дворе, в графствах и епископствах, в деревнях..."²¹⁶. Могилы на кладбищах уже ничем не отличаются друг от друга. Мало-помалу была достигнута та гомогенизация двух культур, двух народов, которая, бесспорно, способствовала общему прогрессу Галлии. Вторым великим событием этих столетий, в целом довольно тусклых, стало распространение христианства, которое хоть и с трудом, но проникает в толщу народных масс.

Любимая игра историков - определять, что было более важно, а что менее; мы, не колеблясь, отдаем монастырям, возникавшим в чаще лесов, предпочтение перед королевскими дворцами или виллами.

Империя Каролингов - а была ли она?

Да простит мне читатель заголовок этого раздела; это, конечно, преувеличение, но я сейчас все объясню. Я хочу только сразу обозначить первую проблему, связанную с Каролингокой Галлией, даже если проблема эта, с моей точки зрения, не является единственной и главной в ее судьбе.

В первом приближении Каролингская Галлия определяется через цепь исторических событий, которые традиционно считаются важными: в битве при Тертри в 687 году (победа Австразии) галлы упускают инициативу; в 732 или 733 году истинный основатель новой династии Каролингов, Карл Мартелл (родился около 688 г., умер в 741-м), на поле битвы при Пуатье обращает в бегство легкую кавалерию захватчиков-мусульман; в 751 году его сын Пипин Короткий избран королем и коронован; между 768 и 814 годами разворачивается блистательное царствование Карла Великого, сияние которого даже на таком расстоянии слепит нам глаза; разве не он под Рождество 800 года был коронован как император Западной Римской империи? Но вся слава, вся мощь Галлии, безусловно неподдельные, быстро улетучиваются в бедственные годы правления Людовика Добродушного (814-840), сына Карла Великого; кто-то может его любить - подобно Мишле, которому угодно было видеть в нем некое раннее подобие Людовика Святого,- однако из-за его слабости, из-за его нелепого благочестия едва созданная империя, защищать и консолидировать которую было очень нелегко, получила не один страшный удар. Спор между его сыновьями за право наследования трона, еще не успев выплеснуться на поверхность, усилил развал и умножил непоправимые несчастья, которым, конечно, нисколько не помог Верденский раздел (август 843 г.)²¹⁸. С другой стороны, вот уже лет двадцать как побережья и долины рек в империи страдали от разрушений, что причиняли им повторявшиеся из года в год набеги норманнов.

Империя тем не менее продолжала существовать - во всяком случае, императоры продолжали сменять друг друга. Так, Карл Лысый (838-877), не лишенный энергии и ума, в 875 году перешел Альпы и направился в Италию, чтобы в Риме обрести императорскую корону. На беду, погнавшись за тенью, он упустил настоящую добычу - "Францию"; в спешном порядке возвратившись через Альпы назад, он был вынужден в Керсийском капитулярии (877) сделать новые уступки высшим чинам своего королевства. Но ведь, читаем мы у Яна Дондта²¹⁹, он был рожден "в эпоху и в среде, где имперская утопия была еще сильна". Сильна настолько, что империя еще надолго переживет сама себя: как пишет Жак Мадоль²²⁰, хотя "в реальности она... ушла в небытие, ее призрак не умрет и будет влачить тяжкое существование" вплоть до того момента, когда Оттон Великий завладеет Золотой короной (962) и станет основателем германской Священной Римской империи, которой суждено сохраниться до 1805 года. В 987 году, через двадцать пять лет после того, как императорские инситнии^8* попали в Германию, королем Франции стал Гуто Капет, первый из династии Капетингов. Событие это, незначительное само по себе, оказалось начальным звеном очень долгой цепи,- а это определяющая черта длительного события²²¹.

Важнейшим периодом в эти три столетия является, бесспорно, время, над которым господствует сильная личность Карла Великого, а самым впечатляющим творением последнего было, без сомнения, создание Западной Римской империи. Эрнст Курциус²²² приветствовал в лице Карла Великого "первого представителя современного мира"; однако, если пренебречь этим достаточно голословным суждением, в Карле Великом скорее можно увидеть человека из прошлого, наподобие Диоклетиана, который mutatis mutandis^9* старался установить и восстановить на Западе мир и безопасность. Ныне историки не проявляют к Карлу снисхождения - но справедливо ли это? Именно такие негативные оценки я и имел в виду, когда задал вопрос "а была ли Каролингская империя". Попытаемся же по возможности разрешить этот спор.

Каждому свое: первое слово получит Никола Иорга, ибо он в первый и последний раз без колебаний включился в полемику и не побоялся парадокса. На самом деле, пишет он, "этой Империи никогда не существовало, ни с территориальной, ни с административной точки зрения... города с их гарнизонами не должны вводить нас в заблуждение. Существовал император, а не империя; империя же без императора - вещь невозможная, в отличие от императора без империи"²²³. Это, конечно, крайность, и даже более того. Но Никола Иорга не единственный, кто не желает обольщаться славными подвигами Каролингов. Для Пьера Боннасье империя Карла Великого - "анахронизм с момента своего рождения"²²⁴. Это еще пустяк. Робер Фосье идет дальше и пишет о "мертворожденном детище Каролингов", а по поводу заката империи замечает: "Римские обноски, залатанные Каролингами, превратились в лохмотья"²²⁵. Ян Дондт в своей книге - самой сильной из известных мне работ о западном Высоком Средневековье²²⁶ - чуть менее пессимистичен. Не нужно, пишет он, воображать себе "обширную империю, однородную и целостную, жизнь которой протекает в безопасности и покое". Скорее, мы имеем дело с "некоей туманностью; у нее твердое ядро, но по мере приближения к расплывчатым границам власть в ней становится все более и более разреженной". При этом ее "со всех сторон обступают враги...".

Конечно, на империю Карла Великого, по всем ее побережьям и границам, обрушивается яростный прибой "варваров". Конечно, она неоднородна: ведь она составлена из разных кусков, из разных наро- дов - одни хранят ей верность, другие же равнодушны или откровенно враждебны. Но разве Франция уже при Меровингах (как и во все времена) не объединяла в себе несхожие между собой народы? Да и Европа, которую цивилизация Каролингов стремится вовлечь в свои сети, всегда отличалась глубочайшим разнообразием. Основная проблема для Каролингской империи в том, что ее непрерывно сотрясают волнения и нападения то извне, то изнутри. Империя производит впечатление сравнительно сильного государства лишь между 800 и 840 годами, да и то не всегда; со смертью Карла Великого корабль терпит крушение. В целом, имея в виду лишь процесс становления и упадка империи, мы вправе вести речь о Каролингском эпизоде в нашей истории, который длился даже менее полувека.

Зарождение Европы; зарождение и становление феодализма.

Однако надо ли ограничиваться рассмотрением только краткой политической истории Франции? И можем ли мы в нескольких поспешных суждениях вынести ей приговор? Да, приведенные выше оценки попадают в точку, но до конца ли они справедливы? Так называемая Каролингская Франция прожила от битвы при Тертри (687) до избрания королем Гуго Капета (987) трехвековой отрезок своей истории; неужели за эти три столетия не произошло ничего значительного?

В действительности деятельность Каролингов лежит у истоков - или, если угодно, ею скреплено рождение - Христианского мира, с одной стороны, и Европы - с другой; тогда понятия эти были тождественны точно так же, как две в точности совпадающие геометрические фигуры.

Поворотным моментом, имеющим даже не основополагающее - символическое значение, станет здесь битва при Пуатье, своего рода электрический разряд. Пусть это будет преувеличением (и юному ученику-историку мы бы поставили его в упрек), и все же: разве не был это настоящий первый крестовый поход, настоящее, и сильно отозвавшееся потом, первое столкновение с исламом? Частично потесненное мусульманами в Средиземноморье, христианство распространяется на север и восток Европы; святой Бонифаций и войска Карла Великого христианизировали Германию, позволили ей войти в состав Европы. Во времена Меровингов Германия не была в такой степени придатком Галлии, еще не так сплелась с нею. И быть может, благодаря каролингским завоеваниям, dllatatlo regal^10*, Галлия затерялась в не по росту широких одеждах - а в это время волк уже лез в овчарню. Так или иначе, она оказалась в кольце. С востока к ней подступал Третий мир. Но кто станет отрицать значение, которое имело это первое, пусть во многом несовершенное, сближение разных составных частей Европы?

Каролинги породили не только Европу: они породили феодализм, иначе говоря, разнообразие, разделение, раздробленность, щедрую мномсественность во всем. Действительно, со времен Меровингов государство, не имея наличных денег, вынуждено было расплачиваться за необходимые услуги с помощью такой тяжелой и неудобной монеты, как земля, то есть за счет земель, исстари принадлежавших фиску²²⁷, либо за счет обширных кусков королевского домена. Ошибка Меровингов состояла в том, что земли раздавались с правом наследования. Из-за этого они разорились сами. Однако будущие Каролинги, дабы упрочить свое положение, вскоре после битвы при Тертри ускорят эволюционный процесс, захватывая все в свои руки. Они, конечно, хватают через край: сменяют графов²²⁸, как мы префектов, наводняют своими ставленниками Церковь. Карл Мартелл по своему усмотрению распоряжается громадным церковным состоянием под тем предлогом, что нужно бороться против ислама, а то и вовсе без предлога. Конфискованные церковные блага затем даруются в виде бенефициев, причем бенефициарии становятся вассалами Церкви - жалкая компенсация для нее!

Три первых Каролинга - Карл Мартелл, Пипин Короткий и Карл Великий - люди, безусловно, незаурядные и энергичные; они без колебаний отбирали назад свои земли - отныне земля даруется лишь в пожизненное владение (или, как будут говорить позднее, в качестве "бенефиция"), не в наследственное. Графы, главные проводники королевской власти, находятся под контролем missi dominici^11*: при случае их перемещают из одного графства в другое, чтобы они не стали расширять свои личные владения и не укоренились на одном месте. Без колебаний отбираются назад и дарованные им ранее "онёры"²²⁹. Более того, Каролинги изобретают определенную модель социальной иерархии: верные подданные и вассалы дают клятву верности непосредственно государю. Зависимость эта распространяется на все слои, вплоть до свободных граждан, которые в обязательном порядке и за собственный счет должны были нести службу в королевских войсках; люди богатые выставляли легкую кавалерию, очень богатые - 2-3 тысячи конников в тяжелых доспехах, причем кони были экипированы седлом и стременами: эти новые приспособления "делают каролингскую армию самой грозной военной силой в Европе"²³⁰.

И все же это сооружение весьма шатко: оно целиком, от основания до вершины, строится на власти и авторитете государя. Со смертью Карла Великого оно покрывается трещинами. При Людовике Добродушном появляются первые признаки краха. После него дела идут еще хуже. Так, согласно Куленскому капитулярию 843 года, во "Франции" "король не может по своей прихоти, либо по злокозненному наущению, либо по неправедной алчности отобрать назад бенефиций"²³¹. Происходит возврат к опасной практике Меровингов, государи "обеими руками" раздают владения фиска и королевские земли; "к 880 году от них уже почти ничего не осталось"²³².

Но что пользы подробно и обстоятельно объяснять процесс распада государства, всем известный и так? Когда он завершится, наступит время феодализма. Немного терпения - скоро мы к этому процессу вернемся.

Последние нашествия варваров.

Это "эндогенное", идущее изнутри самого каролингского здания, ухудшение, по-видимому, в гораздо большей степени повинно в его крахе, который последовал в 840-850 годах, чем последние нашествия варваров - явления "экзогенные", которыми поражен в то время весь Запад и которые, на мой взгляд, выступают здесь не столько действующими причинами, сколько следствиями, признаками определенной конъюнктуры. Не стоит придавать слишком большого значения вторжениям норманнов, аваров, венгров, сарацинов...

В те времена сарацинами называли мусульман и арабов, в том числе обосновавшихся в Ифрикии, нынешнем Тунисе, который стал отправной точкой для завоевания Сицилии и набегов в направлении христианского побережья западного Средиземноморья. Для Италии сарацины были несравненно большим бедствием, нежели для Галлии. Не стоит преувеличивать злодеяния пиратов и авантюристов-сарацин, которые обосновались в Лагард-Фрейне, на побережье Прованса, поблизости от пролива Сен-Тропез.

Авары и венгры были всадниками, выходцами из Центральной Азии. Первых в 779 году истребил Карл Великий, и бог с ними; вторые же еще долго совершали грабительские набеги вплоть до самого центра Франции, оставляя по себе страшную память. Благодаря блистательной победе, которую одержал над ними Оттон Великий 10 августа 955 года в битве при Лехфельде, они хоть и запоздало, но зато навсегда были отброшены в те края, которые и назвали своим именем - Венгрия.

По-настоящему страшную опасность для Европы и Франции представляли собой норманны. Передвигаясь на своих легких кораблях, они без помех наносили удары по плохо защищенным точкам на бесконечных побережьях Европы. По рекам они проникали безнаказанно и в глубину территории. Они разграбили Руан и Нант. В 885-887 годах они осадили Париж, который был спасен только благодаря мужественному сопротивлению Эда, dux Francorum^12*, сына Роберта Сильного, предка Капетингов. Они совершали вылазки в Бургундию; трижды они окружали, разрушали и жгли Клермон, в самом центре Оверни²³³ - грабители добрались туда по Луаре и Алье...

Но достаточно ли убедительно объясняют упадок Каролингской империи эти опустошительные вторжения? Сегодня историки склоняются к иному мнению; "точно так же,- пишет Поль Роллан,- мы не оставили камня на камне от легенды, что античный мир был "сломан" в ходе варварских завоеваний V века"²³⁴. Такова точка зрения и Анн Ломбар-Журдан; она отмечает, что эти вылазки и опустошения "ни разу не прервали торговлю"²³⁵. Якоб ван Клаверен даже утверждает, что норманнские грабежи снова выпустили в обращение драгоценные металлы из церковных и монастырских сокровищниц и тем самым реанимировали западную экономику²³⁶. Впрочем, норманны накопили у себя драгоценные металлы еще до своих рейдов, благодаря обмену товарами на том пространстве, которое впоследствии станет Россией.

Эта идея смыкается с утверждением Мориса Ломбара²³⁷ о том, что мусульманские завоевания вновь пустили в оборот "сокровища" Ближнего Востока и придали новую силу и мощь экономике Средиземноморья. Однако стоит ли принимать всерьез подобную точку зрения? Ведь на самом деле ни золото, ни белый металл никогда не реанимируют экономику; наоборот, как раз возобновление роста и активности той или иной экономики притягивает к ней деньги и заставляет их обращаться. Здесь царит конъюнктура, которая при необходимости всякий раз создает или находит деньги, а после пользуется ими.

Экономика и население.

Возвращаясь к долговременной конъюнктуре, мне бы хотелось взглянуть на Каролингскую Галлию под тем же углом зрения, под каким я попытался рассмотреть Галлию Меровингскую. На мой взгляд, она оказалась затронута длительным колебательным движением, которое поднимает и поддерживает ее с конца VII века примерно до 840-850 годов (даты огрубленные), а затем увлекает за собой вниз в 850-950 годы (даты снова огрубленные), причем спад, как всегда, протекает быстрее, чем подъем. В этом откате назад Мишель Руш распознает "целый ряд многообразных кризисов. Судя по всему, намечается новый цикл (слово его, но подчеркнуто мною) ухудшений во всех областях"²³⁸.

Конечно, в этой дискуссии обе стороны оперируют лишь гипотезами. Однако на сей раз в нашем распоряжении больше документов, чем когда речь шла о Меровингах. Ян Дондт как бы разминировал местность, и мы вступаем на нее без особого риска. Исходя из собранных им доказательств, мы придем примерно - хоть и не вполне - к тем же выводам, что и он сам.

Если сгруппировать все аргументы, они будут выглядеть так.

1. Прежде всего следует отказаться от того образа Каролингской Галлии, который зачастую насаждался в недавнем прошлом,- образа страны, в основе своей строящейся из малюсеньких территориальных единиц, замкнутых в себе и зажатых среди "наступающих лесных массивов, коварных залежей, ландов, целинных земель"²³⁹,- короче, существующих под знаком полной самодостаточности. Достоверно известно, что каролингская администрация рекомендует управляющим королевскими виллами "следить, сколь возможно, за тем, чтобы не было нужды одалживать либо покупать что-либо на стороне"²⁴⁰. Но это не означает, что на виллах не производится излишков продукции, которые попадают на рынок. В действительности вся страна - города, крепости, маленькие городки и даже деревни - усеяна бесчисленными рынками, которые упоминаются во множестве документов²⁴¹. Вот что написано в одной грамоте, относящейся к 864 году²⁴²: "Similiter per civitates et vices atque per mercata, ministri reipublicae provideant ne illi, qui panern coctum aut carnern... aut vinum... vendunt, adulterare aut minuerepossint" ("Должно в городах и городках следить за крестьянами, что несут на рынок печеный хлеб, мясо или вино... должно помешать им обманывать покупателя").

Но рассыпанные повсюду локальные рынки не отменяют дальних торговых связей, благодаря которым кипит жизнь в городах, на ярмарках и в портах; самые активные порты находятся на севере - от Квентовика на Канше до Дуурстеде во Фрисландии; иногда это как бы мерцающие порты: некоторые из них, возникнув в VIII веке, в Х угаснут до такой степени, "что местоположение их установить нелегко"²⁴³. Однако их явное процветание - признак того, что в экономике Галлии продолжается и проступает более отчетливо сдвиг (начавшийся в эпоху Меровинтов) к северу, причем к торговле оказываются причастны и норманны, не всегда имеющие целью одни грабежи. Через Галлию осуществляются дальние перевозки зерна, соли, леса, предметов роскоши, включая пряности... Нужно раз и навсегда уяснить, что ни одна экономика, достигшая определенных размеров и объема, не может выжить в режиме автаркии - он для нее смертелен. Совершенно нелепо говорить о Каролингской Галлии так, словно она была неподвижной и состояла из маленьких, запертых на все замки территориальных единиц, в то время как ее наполняли странники, бродячие священники, монахи, которым пришлось в один прекрасный день удалиться из своих обедневших аббатств, непокорные сервы - ибо движение багаудов продолжалось,- паломники, солдаты, купцы. "Каролингское общество в буквальном смысле слова подвижно в основе своей"²⁴⁴.

Для полноты картины нужно добавить, что около 700 года золотые деньги исчезают, но на смену им приходят деньги серебряные, которых, как показал Дондт, имелось в обращении гораздо больше, чем мы могли предположить до сих пор: денежную массу следует "считать на миллионы, а не исчислять ее десятком тысяч" монет²⁴⁵. Наконец, не забудем и о купцах: Syri, конечно, больше не осталось, но евреи по-прежнему здесь - их активно действующие колонии можно встретить как в Арле или Ниме, так и в Майнце (центре торговли зерном) или Вердене, специализирующемся на торговле рабами - выходцами из славянских краев, которых затем вывозят в мусульманскую Испанию. Византийская империя для торговцев-евреев была более или менее закрыта, но они огибают ее, двигаются через Египет или Сирию и достигают даже Индии и Китая. Наряду с ними появляются и новые купцы - итальянцы, фрисландцы, скандинавы²⁴⁶. И надо ли удивляться, что в Париже после его осады 885-887 годов мы встречаем торговцев-норманнов?

2. Населенность Галлии при Карле Великом была grosso modo^13* такой же, как при Меровингах. Не исключено, что с VIII и до середины IX века население даже росло: на равнины спускаются иммигранты-горцы, документы свидетельствуют об усиленной распашке новых земель²⁴⁷, на юго-востоке страны появляются "мосарабы"²⁴⁸, покинувшие Испанию после ее внезапного завоевания мусульманами (711). Из полиптихов²⁴⁹ аббатств Сен-Жермен-де-Пре, Сен-Бертен, Сен-Реми явствует, что на землях безусловно плодородных плотность населения составляла 50 человек на квадратный километр. Безусловно и то, что сохраняются также зоны бедные, saltus, совершенно пустынные просторы.

Что касается численности населения, то умозаключения историков на сей счет основаны на разрозненных, но показательных документах. Я полагаю, что цифры, приведенные Дж. К. Расселом (5 миллионов человек в середине IX века)²⁵⁰, явно занижены и от них следует отказаться: конечно, если дороги оставались открыты для набегов захватчиков, значит, плотность населения была довольно низкой; однако и для того, чтобы обеспечивать все виды деятельности, какие мы, к сожалению, слишком бегло упомянули выше, тоже необходим определенный объем населения. Со всеми оговорками в империи Карла Великого (площадью 1 200 000 квадратных километров) проживало, быть может, от 15 до 18 миллионов человек, что для Галлии (в своих старых границах она занимала половину этого пространства) дает цифру в 7,5-9 миллионов. Именно эту цифру уже очень давно выдвигал Карл Юлиус Белох: он говорил, что население Галлии составляло чуть больше 8 миллионов человек - чуть меньше, чем в Римской Галлии на вершине ее процветания²⁵¹.

Одно мы знаем достоверно: по единодушному свидетельству сегодняшних историков, "после 840 и, по-видимому, вплоть до 950 года" произошла (и это самое главное) "остановка... демографического роста"²⁵², причиной которой стало резкое сокращение крестьянского мира, сильнее, чем когда-либо, оттесненного на положение сервов. Что было освобождением, улучшением жизни для рабов, то для свободных людей, которые в то время, видимо, еще составляли большинство в деревенском мире, стало невыносимым ухудшением положения.

3. Самый впечатляющий спор касается истории денежного обращения. Свои соображения по этому поводу Ян Дондт излагает в длинном пассаже, который я приведу в сокращенном виде и в переложении на современный язык, используя понятие "мир-экономика"²⁵³ (наш учитель умер в 1957 г., и этот язык был ему незнаком). Не думаю, чтобы упрощение исказило суть его мысли.

Итак, представьте себе, что я рисую круг. Внутри я размещаю Византийскую империю, а также Сирию, Египет и Аравию. В IX веке это зона преобладания золотых монет. За пределами круга поместите Персию, Россию во времена варягов, Скандинавские страны, Каролингскую Галлию и, наконец, мусульманскую Испанию и Северную Африку - все те страны, где в обращении находятся серебряные монеты. Перечисление это свидетельствует о трех вещах:

а) исламский мир не един, о чем мы часто забываем;

б) внутри данного мира-экономики происходит распределение экономического могущества между двумя зонами - Византийской империей и исламским Востоком, близким к Средиземноморью,- между двумя взаимосвязанными экономическими универсумами: Византия, небогатая желтым металлом, находится в зависимости от исламского мира, владельца и производителя драгоценных металлов. Складывается ситуация, аналогичная той, которая позднее будет характерна для новой Европы,- когда Испания через Севилью и Кадис насыщала весь мир драгоценными металлами, вывезенными из Америки;

в) в IX веке как для ислама, так и для Визаитии это соперничество, этот дуализм в центре мира-экономики был причиной внутренней слабости.

Разумеется, эта схема дает лишь общие очертания ситуации, для ясности в ней опущены многие известные факты и сведения. Так, я не указал, что ислам на самом деле биметалличен - здесь в ходу золотые динары и серебряные дирхемы; не упоминал я и тот факт, что в зоне преобладания золота серебро - белый металл - также находится в обращении, по крайней мере в виде слитков или даже мелкой монеты; что с конца IX века Каролинги, чтобы прекратить набеги норманнов, платят им дань золотом; короче, что между золотом и серебром идет постоянная игра, причем соотношение между ними устанавливается в эту эпоху (и особенно позже) на уровне 12 единиц серебра за единицу золота при равном весе.

Со всеми этими оговорками я бы хотел избрать один, единый критерий, который, несмотря на огрубленность, кажется мне вполне приемлемым. Там, где в данном мире-экономике (то есть некоей целостности, объединяющей в себе отдельные взаимосвязанные и взаимодействующие экономики) в обращении преобладает золото, там находится и сердцевина, центр, доминирующая зона всего целого. Нас приводят в изумление вылазки варягов - тех же норманнов,- которые пересекали необъятные русские просторы, основав попутно столичный город Киев, и в конце концов достигли Черного моря, Константинополя и исламского мира. Но тот же путь проделывался и в обратном направлении.

Сохранившиеся в России и Скандинавии тысячи (более 200 000) мусульманских монет прочерчивают как бы "пунктир", намечая линию самой любопытной и едва ли не самой героической торговой связи тех далеких времен: она пересекает весь "русский перешеек" от Черного моря до Швеции. Монеты эти сохранились сотнями тысяч в первозданном виде потому, что в отличие от Запада²⁵⁴ в Скандинавских странах не было мастерских, где можно было бы их расплавить и перечеканить заново.

Заметим, однако, что этот монетный "пунктир", о котором пишет Пиренн, составлен не из золотых монет: это серебро, которое мусульмане вывозят в эти еще первобытные регионы для своих закупок. Золото обозначает хозяев, белый металл есть признак окраинных, зависимых стран. Вам нужны доказательства? Как только Испания при Омейядах, бывшая чем-то вроде исламского Дикого Запада, обзаводится в Х веке суданским золотым порошком и тем самым на длительный период переходит от серебра к золоту, она превращается в господствующую силу мусульманского мира. Еще более показательный пример: чеканка золота возобновляется на Западе (в 1250 г. в Генуе и на следующий год во Флоренции) как раз в тот самый драматический момент, когда христианский мир утверждается в своем материальном превосходстве над окружающим его миром-экономикой и становится его центром.

Вы уже догадались, к чему я веду. Каролингская Галлия выходит около 700 года из золотой зоны, с которой еще сохраняла связь Галлия Меровингская, именно потому, что ее тогдашнее положение было маргинальным. Вдобавок за свое воссоединение с господствующими экономиками она расплачивалась экспортом пищевых продуктов, леса, рабов - не так ли? Эта особенность накладывает на нее неизгладимый отпечаток. Это особенность слаборазвитой страны, которая в глазах Византии или исламского мира, безусловно, не является цивилизованной.

Заметим, впрочем, что мусульманские золотые монеты не встречаются в Галлии после 870 года, что "несколько недавно обнаруженных арабских золотых монет были зарыты в землю около 840 года"²⁵⁵. Это хоть и слабый, но все же аргумент в пользу того, что в середине IX века "основная" тенденция в экономике переменяется. Ян Дондт обращает внимание на то, что в IX веке серебряный денье слегка "тяжелеет" (а значит, должно происходить обесценение серебра), и в еще большей мере на тот факт, что чеканятся монеты достоинством в полденье и в четверть денье, но он, по-видимому, заблуждается, полагая, что подобная дробность чеканки приближает рыночную экономику к народному производству и потреблению. "В этом и только в этом,- пишет он,- заключается подлинная экономическая революция: крупная торговля, дальние экономические связи - все это, безусловно, важно, но в тысячу раз важнее включение в рыночный оборот миллионов потребителей и производителей. Именно это великое, необратимое по своим последствиям событие, эта великая экономическая революция превращает Каролингскую эпоху в отправную точку современной мировой экономики! Отныне крупные и мелкие производители продают, а крупные и мелкие потребители покупают"²⁵⁶.

Но разве не так же - в большей или меньшей степени - обстоит дело с тех самых пор, как существуют рынки вообще? Если бы и произошел тогда подобный прогресс, то он пришелся бы на период, когда экономическая "суперструктура" была дефицитна - что теоретически можно - и даже заманчиво - себе представить. В таком случае стала бы ощутима нехватка рабочей силы, и нам бы пришлось в своих рассуждениях, так сказать, заходить с другого бока. Тогда бедствия великой истории в основе своей обернулись бы если не благодатью Господней, то по крайней мере благополучием. Чтобы решить, так это или не так, нам нужно было бы знать скорость обращения денег, движение цен и множество других вещей, которые мы, боюсь, никогда не узнаем. Но то, что мы имеем возможность ставить подобные проблемы,- уже немало.

Инверсия циклов. Подведем итоги.

Достигнув в 850 году своей вершины, очень долгий цикл стал неуклонно двигаться к концу. Его нисходящее движение продолжается вплоть до всеобщего возрождения, последовавшего за рубежом 1000 года. Конечно, этот новый цикл, о котором я осмеливаюсь заговорить, сам еще нуждается в объяснении. Около 1100 года, чуть раньше или чуть позже, погода в западной экономике изменится, и барометр долгие века будет показывать "ясно". Происходит инверсия, переворот. Однако всякий переворот, который утверждается надолго, вызывает множество вопросов относительно его причин и следствий. Я говорю "причин и следствий", ибо мы не можем отнести текущие процессы исключительно к той или иной из этих категорий.

Подъем, намечающийся около 1100 года, проходит под знаком обновления, общего оживления во всех сферах, упадка государства, распада общества, которое утратило свои структуры. Быть может, обновление это связано и с широким переходом от рабства к крепостничеству, серважу, которое в своем долгом развитии будет придавать новый заряд столь долго пребывавшей в немощи экономической жизни? Нововведение это стало стимулом для производства. Не будет лишним завершить главу этой гипотезой.

1* Содружество (англ.).

2* Римский мир (лат.).

3* Лар - бог домашнего очага у римлян (примеч. ред.).

4* Брошенные поля (лат.).

5* Сам по себе (лат.).

6* Дворец (лат.).

7* Бог из машины (лат.); в переносном смысле развязка с помощью чуда,

8* Знаки высшей власти у древнеримских царей (примеч. ред.).

9* С соответствующими изменениями (лат.).

10* расширению королевства (лат.).

11* Государевы посланцы (лат.).

12* Государь франков (лат.).

13* В общих чертах (ит.).