Фернан Бродель

ЧТО ТАКОЕ ФРАНЦИЯ?

КНИГА ВТОРАЯ. Люди и вещи.

Часть 2. "Крестьянская экономика" до начала XX века

К оглавлению

ГЛАВА ТРЕТЬЯ СЕЛЬСКИЕ ИНФРАСТРУКТУРЫ

II

ОБЩИЕ ЧЕРТЫ

Изучение самого крестьянства - только начало изучения "крестьянской экономики". Хотя рассмотреть крестьянство и понять его как следует не так-то просто. Ведь, как говорит Жак Мюлье, существует не одно, а несколько французских сельских хозяйств⁴⁷. Так же как сущест- вует не одно, а несколько французских крестьянств, достаточно разных и не похожих друг на друга. Кто только об этом не писал⁴⁸

Тем не менее крестьянство и сельское хозяйство образуют единство, особый разряд, совокупность, четко различимую в толще нашей истории. Итак, вместо того, чтобы описывать крестьянство, исходя из его различий,- видит Бог, они куда как четки между хлебопашцем, виноградарем, скотоводом, не говоря уже о региональных различиях в образе жизни! - я хотел бы прежде рассмотреть его как целое, отличное от остальных слоев общества, обратить внимание на вес, численность, объем этой совокупности и на разнообразие пространства, которое она занимает. Иными словами: взвесить и измерить крестьянство по отношению ко всему тому, что крестьянством не является. А уж затем я, как все историки, позволю себе вернуться к деталям, к разграничениям и необходимым объяснениям.

Сила природы.

Главная, неотъемлемая черта крестьянской жизни - постоянная борьба с неподвластными крестьянину силами природы. Против этих сил на протяжении веков были направлены все усилия крестьян, их труд, как разрушительный, так и созидательный. От этого утверждения рукой подать до традиционного противопоставления истории и природы⁴⁹. Причем история в этом случае понимается как борьба человека со слепой природой. Верно ли это?

В действительности, сам человек является частью природы, он - плоть от плоти земли, климата, он слился с растительным миром: с растениями, которые не поддаются ему, и с теми, которые худо-бедно ему подчиняются, при условии, что он делает для них все, что нужно. Он живет в окружении домашних животных и диких зверей, он берет воду из рек и источников, воду, которая течет, орошая земли, или бьет ключом, орошая торы, равно как и воду, которая останавливается, чтобы затем лучше крутить колесо деревенской мельницы. Сходным образом человек ежесекундно оказывается в поле действия солнечной энергии. "В конце концов,- пишет Франсуа Жакоб,- большая часть живых существ живет за счет энергии солнца"⁵⁰, и человек не исключение.

Итак, "человек живет природой; это значит, что природа есть его тело, с которым человек должен оставаться в процессе постоянного общения, чтобы не умереть"⁵¹. Эта яркая картина, нарисованная Марксом,- вот настоящий очерк истории. Разве само общество не есть орудие, созданное человеком для того, чтобы подчинить природу?

Впрочем, он давно уже питает иллюзию, что она ему подчиняется. Франсуа Малуз (1740-1814), которого мы знаем по его деятельности в Учредительном собрании, восхищался успехами, достигнутыми трудами рук западного человека. "Труд природы,- писал он,- ее естественные плоды, ее исконные творения почти исчезли благодаря тяжким усилиям жителей Старого Света"⁵³ И это до открытия свойств пара, до открытия электричества! Справедлива ли такая гордыня? Нынче, в эпоху механизации, Поль Дюфурнэ утверждает, что "природная стихия исчезает, и все становится результатом деятельности человека"⁵⁴. При этом он заблуждается ничуть не меньше, чем Франсуа Малуэ.

Правда, особенно в такой стране, как наша, сегодня не осталось ни одного сельскохозяйственного пейзажа, который был бы "природным". Полностью преобразившийся современный пейзаж есть плод многовековой эволюции, сама природа скрыта под ним, как под неким покровом. Но можно ли утверждать, будто человек победил враждебные силы природы? Вспомните ужасную засуху 1976 года; вспомните голод, периодически наступающий в сахарском Сахеле; вспомните неслыханные морозы, стоявшие в США в самом конце 1982 года, по сравнению с которыми вошедшая в историю зима 1709 года кажется не такой уж страшной. Подумайте о циклонах, обрушивающихся на Антильские острова и Флориду, в сто, в тысячу раз более мощных, чем атомная бомба, сброшенная на Хиросиму... Все это- предупреждения, таким способом природа призывает нас к порядку. Что же касается старого мира, я не думаю, что кому-либо удастся опровергнуть Жана Жоржелена, утверждающего, что мир этот покорялся ни больше ни меньше как "диктатуре физической среды"⁵⁵.

Очевидно, к этой диктатуре можно приспособиться, можно ее преобразовать, использовать. Она не управляет всей сельской экономикой, но пронизывает ее, навязывает ей свой ритм, сцепляет ее звенья. Вдобавок, трудно не заметить вспышек ее гнева, бедствий и превратностей, какими она наполняет жизнь человека. Однако будем осторожны: не следует замечать только их и обращать внимание только на разбушевавшуюся, грозную стихию, чьи жестокие удары запечатлелись в памяти людей.

Не следует брать в расчет одни лишь печальные события, которыми изобилуют все хроники: холода, которые погубили плодовые деревья и даже лесные дубы; заморозки, от которых полегли рано взошедшие хлеба, не защищенные достаточным слоем снега (существует даже поговорка: "Февральский снег нужнее навоза")⁵⁶; лесные пожары, засуха, наводнения, падеж скота; внезапный град, который за несколько часов побил все: и пшеницу, и виноград; в Фертуа (Виварэ) "был обычай бить в колокола, чтобы буря обошла местность стороной"⁵⁷.

Наша история - фантастическое нагромождение стихийных бедствий: то затяжные дожди, то нежданный снегопад, погубивший посевы⁵⁸; то сорняки, задушившие колосья,- уж лучше скосить все на корм скоту; то долгая засуха, когда крестьяне тщетно молят Бога послать им дождь; то недород винограда, которого четвертый год подряд не хватает даже на вино для причастия; то град, который выбивает все окна в домах и ломает все лозы в округе⁵⁹, то страшное наводнение. 16 января 1649 года "Сена так разлилась, что по многим улицам надо плыть на лодке" (как и в 1910 году)⁶⁰. 21 января 1651 года река Майенн затопила Анже, "весь нижний город и дома близ мостов были залиты водой до третьего этажа"⁶¹! Что до Луары, то она может затопить всю долину от Роанна до Орлеана, как это произошло в конце июня 1693 года, как раз перед покосом "самых красивых на свете лугов". Если бы, когда вода отступила, траву скосили, можно было бы "надеяться в сентябре на отаву [...] Но почти всюду в этих местах после покоса всякий вправе выгонять на луга свою скотину". Ни один судья не решается выступить против этого обычая. Значит, у скота зимой не будет сена⁶². Беда никогда не приходит одна.

Если не располагать эти бедствия по хронологии, если не замечать, что они отстоят друг от друга во времени, и не учитывать, что бывали годы, когда собирали богатые урожаи, бывали спокойные периоды, то перечень катастроф, как груда черных камней, образовал бы стену плача. Впрочем, людям свойственно жаловаться, оплакивать свои несчастья, преувеличивать свои горести.

Для историка важен прежде всего общий объем этих бедствий, объем, который необходимо определить. По случайности сохранилась статистика начала XIX в.⁶³, дающая нам такую возможность: она охватывает годы с 1807 по 1810 и с 1814 по 1819, то есть в общей сложности десять лет. Речь идет о перечне убытков, понесенных всеми департаментами Франции от града, пожаров, наводнений и прочих бедствий, в том числе и падежа скота. Если считать эти годы за полное десятилетие и округлить цифры, то убытки составят 208 миллионов франков.

ТАБЛИЦА СУММЫ УБЫТКОВ. ПОНЕСЕННЫХ ДЕПАРТАМЕНТАМИ ФРАНЦИИ

с 1807 по 1810 и с 1814 по 1819 годы
"Наводнения, град, пожары и прочие стихийные бедствия, подтвержденные официальными бумагами, составленными с целью получения помощи от казны"
(Источник: A. N., F12560).

Интересно расположить различные "бедствия" по степени тяжести последствий в убывающем порядке: на первом месте оказывается град - 124 миллиона, больше половины общего числа, на втором месте - пожары, 46 миллионов; затем наводнения - 24 миллиона, и на последнем месте падеж скота и "другие бедствия" - 14 миллионов. Это соотношение почти всегда одинаково. Во всяком случае, надо помнить, что больше всего орустошений производили град и пожары. В эпоху, когда стены городских домов были деревянные, а крыши - соломенные, когда в Пикардии, как замечает один путешественник в 1728 году, даже церкви были крыты соломой⁶⁴, огонь, естественно, производил страшные разрушения. Так в 1524 году пожар почти полностью уничтожил Труа⁶⁵ В долине реки Лу в горах Юра сгорело: в 1719 году в Мутье 99 домов, в 1733 году в деревне рядом с Вюйафаном за два часа - 80 домов; в 1764 году в Ориане, маленьком соседнем городке, сгорела сотня домов⁶⁶. Неудивительно, что два главных источника убытков - град и пожары - довольно рано привлекли к себе небескорыстное внимание страховых обществ: град - не позже 1789 года, пожары - с 1753 года; ведь эти катастрофы касаются огромного числа потенциальных клиентов, кроме того, две эти статьи поддаются учету и прогнозу согласно закону больших чисел.

Но главное не в этом, главное, вне всякого сомнения, в том, что общая сумма убытков составила 208 миллионов за десять лет, то есть двадцать миллионов в год, меж тем как валовой национальный доход, о котором я еще буду говорить, составлял приблизительно 8 миллиардов франков, из которых на долю сельского хозяйства приходилось где-то около 5 миллиардов⁶⁸. Теперь, исходя из этих огромных цифр, подсчитайте процент убытков, и вы получите удивительный ответ: между 0,25% и 0,4%. Впрочем, в список не вошли 1812 и 1813 годы, бывшие, как и 1814 и 1815 годы, неурожайными: "Вероятно, в недороде, который омрачил последние годы Империи, во многом виновата погода"⁶⁹. Вообще в представленном документе совершенно не отражены неурожаи, причиной которых стало обычное ненастье: ранняя осень или поздняя весна и прочие капризы погоды; а меж тем в эпоху Людовика XIV Франция пережила то, что называют "малым ледниковым периодом". Неурожаи также следовало бы принять в расчет, вычесть из предполагаемого среднего дохода, так что не будем торопиться с оптимистическими выводами.

Сезонный ритм.

Удивительное явление природы - времена года. Земля с точностью часового механизма вращается вокруг солнца, и времена года неотвратимо сменяют друг друга. Движение, на первый взгляд, каждый год одинаковое и ежегодно определяющее график сельскохозяйственных работ. От соотношения дождей и солнца, жары и холодов зависит, какой будет год: урожайный, средний или неурожайный.

Быть может, для более ясного понимания прошлого надо представить себе, насколько времена года подчиняли себе ритм всей жизни, более того, насколько в этом плане вчерашний день отличается от сегодняшнего. Времена года все те же, это правда, но нынче они уже не так влияют на нас, как раньше. Мы почти не зависим от них. На улице дует ледяной ветер со снегом, а я, как и все читатели, сижу в библиотеке Чикагского университета в одной рубашке (1968 г.). И пусть даже овощи в нашем огороде померзнут, пусть от бесконечных дождей полягут хлеба или сгниет на корню картошка, мы твердо знаем, что, каковы бы ни были экономические последствия, голод нам не грозит.

А теперь попытаемся представить себе, как обстояло дело встарь, попытаемся взглянуть на мир глазами людей той эпохи, когда все, даже городские жители, были, как правило, "наполовину землепашцами"⁷⁰ и пристально следили за погодой, за посадками, за колошением и созреванием пшеницы. В 1675 году один "горожанин, житель Меца" записывает в своем дневнике: "Должно также отметить проливные дожди и лютые холода, которые начались сразу после Троицына дня и продолжались почти месяц. Это всех весьма удручило, ибо погубило на корню пшеницу и виноград⁷¹. Неудивительно, что как послы Филиппа II, так и интенданты короля Франции никогда не забывают в своих донесениях описать погоду, то есть сообщить сведения, позволяющие предвидеть, каков будет урожай.

Смена времен года определяет не только погоду, но чередование периодов активности и бездействия в жизни крестьян.

Ранняя или поздняя весна означает более раннее или более позднее начало сельскохозяйственных работ: пахоты, сева, рытья канав... Но страда еще не наступила, поэтому момент благоприятен для того, чтобы нанимать крестьян, которые за небольшую плату отвезут любой товар гужом в другой конец королевства или примут участие в строительных работах.

Таким образом, вы легко поймете инженера Пьера де Рике (1604-1680), который руководил строительством Южного канала (1666-1681). 16 апреля 1679 года, когда работы приближаются к концу, перед ним неожиданно встают трудности: "Г-н Рике,- пишет в этот день д'Агсссо, тогдашний интендант Лангедока,- охвачен столь сильным беспокойством касательно средств, потребных для окончания работ, в которых занято множество рабочих, что я не мог удержать его, и он посылает к вам гонца для того, чтобы узнать, какие будут ваши распоряжения. Он прав, это время года самое благоприятное для найма рабочих, и если он промедлит и не займется этим до Иванова дня, потом нанять их будет куда труднее"⁷².

Вы поймете также беспокойство купца, который доставляет по Роне на кораблях соль из Пеккэ, где расположены лангедокские соляные разработки, в далекий Вале. 3 января 1651 года он пишет из Женевы: "Если погода не смягчится [если не наступит оттепель], то мы пошлем всю [обещанную] соль только к Пасхе"⁷³. И правда, невозможно не сообразовывать свои действия с графиком, который диктует природа, не заглядывать вперед, с тревогой ожидая заветного часа.

Лето и начало осени - самая страда: сенокос, жатва, сбор винограда, ранняя молотьба в сентябре, когда, по словам внимательного наблюдателя (1792 г.), "уже едят зерно нового урожая"⁷⁴ В Савойе говорят: "Девять месяцев зимы - три месяца ада"⁷⁵. Под адом явно подразумевается лето, приносящее с собой массу неотложных дел, которые нужно делать как можно скорее. Правда, тому виной горы, где холода наступают рано, а зима тянется долго.

Однако жатва и сбор винограда не только тяжелый труд, но и праздники: бурная радость деревенских жителей, веселье, пир горой... В это время, как мы сказали бы сегодня, имеет место полная занятость населения: городской люд стекается в села, ремесленники оставляют свои ремесла. Так было во всех европейских странах. Причем у нас, во Франции, эта всеобщая мобилизация существовала еще в середине XIX века.

В Мене "ежегодно в августе и в сентябре [до Революции] обувщики, делающие сабо, как и другие работники, оставляют свои обычные занятия и трудятся в поле, что, судя по всему, обеспечивает им гораздо больший заработок"⁷⁶. В Провансальских Альпах совершается настоящий переворот: "Сбором урожая заняты почти все рабочие руки. С приходом весны хвори, вызванные ненастьем, переменой погоды, нуждой, отступают, с приближением летнего солнцестояния все немощи проходят; о старых болячках, опухолях, катарах, лихорадках никто и не вспоминает; неутихающие боли и хронические недуги исчезают; в городах и деревнях торжествует здоровье [...] Жнецы [...] идут от поля к полю по всей провинции и срезают поспевшие колосья [...] Это кочующие орды [...] Они начинают с равнин Ла Папуль; затем идут во Фрежюс, Ле Пюже, Сент-Максим, Гримо - благодаря близости моря хлеба здесь всегда поспевают раньше"⁷⁷. А кто не знает традиционного спуска "гаво"⁷⁸ - юношей и девушек - по склонам Альп в Нижний Прованс - край хлебов, виноградников и вина?

Потом наступает затишье. С 15 августа крестьяне, как говорит пословица, "вешают лампу на гвоздь". И после осеннего сбора винограда и вспашки полей под озимые начинают готовиться к зиме. В это трудное время еще в 1804 году "рабочая сила дешева, так что слуги ревностно выполняют свои обязанности и не помышляют о том, чтобы покинуть хозяев". Где они найдут работу? Поэтому те, кто недовольны своими хозяевами, торопятся уйти до наступления этой поры. "Как только начинается страда на виноградниках и рабочая сила дорожает, многие [...] слуги оставляют хозяев и нанимаются на поденную работу либо подыскивают себе другое место"⁷⁹.

Нам нелегко представить себе, что такое суровая зима - ведь мы живем в теплых домах, к ним ведут асфальтированные дороги, которые регулярно расчищают, у нас нет проблем с транспортом, реки судоходны, наводнения стали редкостью. Меж тем еще недавно зима приносила с собой массу проблем, мороз был назойливым, опасным, разорительным гостем... Каждый год повторялось одно и то же: чернила замерзали, когда вы собирались сесть писать⁸⁰, вино превращалось в лед даже на столе у Людовика XIV и госпожи де Ментенон; в полях и лесах находили закоченевшую дичь; творилось и множество других ужасных вещей. В Марселе в 1709 году - мыслимо ли это? - вода в Старом Порту подернулась льдом⁸¹, причем несчастье это стряслось отнюдь "не впервой", ибо это из ряда вон выходящее явление уже имело место в 1506 году⁸². Зима 1544 года тоже "была столь суровой [в Мене], что вино приходилось вырубать из бочек топором"⁸³. А вот что происходило в Кане в феврале 1660 года, "в течение какового времени и мне, и другим,- говорит Симон Ле Маршан в своем "Дневнике",- надо было подогревать хлеб, чтобы отрезать от него ломоть. Вино в бочках также замерзало; и когда открывали [кран], приходилось разводить под ним огонь, чтобы вино потекло"⁸⁴...

Все это было совсем не так давно, как может показаться. Еще в середине XIX века зимы грозили французам множеством бедствий. Возьмем для примера Сент-Антонен, маленький городок в департаменте Тарн-и-Гаронна, почти село. 11 декабря 1845 года, добрые полвека спустя после нашей Революции, в одном из документов мы читаем: "Из-за того, что зимой не хватает работы, жители коммуны Сент-Антонен, как и тысяч других коммун, впадают в полную нищету"⁸⁵. 18 ноября 1853 года, в канун первой годовщины Второй Империи (2 декабря), префект Марселя успокаивает местных жителей: "Судя по всему, зима не должна принести особых страданий сельским жителям"⁸⁸. Но в том же 1853 году, одним днем позже, 19 ноября, префект департамента Об пишет: "Общее положение в округе Труа и департаменте Об со времени моего последнего донесения не изменилось. Однако нельзя не заметить, что близкая зима вызывает тревогу, связанную с дороговизной хлеба. По этой причине повсеместно, особенно в Труа, где население самое многочисленное, городские власти принимают меры, чтобы исправить положение, и в понедельник 7-го числа самым нуждающимся семьям выдали талоны на разного рода скидки при покупке хлеба. Были организованы сборы пожертвований, объявлен сбор денег по подписке, и в случае необходимости откроют срочные мастерские, чтобы занять рабочих, которых фабрикантам слишком часто приходится увольнять с наступлением зимы"⁸⁹. Срочные мастерские - то же самое, что при Старом режиме мастерские благотворительные.

Приведем последний пример; этот документ составлен в Рокруа (Арденны) 27 февраля 1854 года: "Департаменты, расположенные в северной части [Франции], более других страдают в этом году от губительных последствий долгой суровой зимы. Неимущие классы, существование коих и без того весьма жалко, лишились возможности предаться своим обычным занятиям, что усугубило их положение, и прежде ужасное. Однако благотворительные меры правительства облегчили тяготы бедняков и пробудили в их душах чувство глубокой признательности к Императору и Императрице. Общество не оставляло их своим попечением ни на миг, учреждаемые повсеместно благотворительные общества получили в свое распоряжение немалые суммы денег и оказывали вспомоществование семьям, оставшимся без средств"⁹⁰.

Приведенные документы свидетельствуют о нужде городской бедноты, о безработице, о дороговизне жизни, но все же не о голоде, как это часто бывало встарь. Деревни молчат - быть может, оттого, что отчаялись, но вполне возможно - оттого, что они уже не так беззащитны, как раньше.

Я готов утверждать, что крестьянская экономика во Франции и в другой стране существовала до тех пор, пока зима была для людей испытанием, которое мы сегодня даже не можем себе вообразить. До тех пор, пока каждый или почти каждый разделял чувства, какие испытывал герой "Монолога бедняка" Жеана Риктюса (1897 г.), написанного языком предместий:

Братва! Опять, гляди, зима на двор пришла.
Не погуляешь, черт, в чем мама родила.
А тот, кто денежным мешком накрылся,
Уже давно, поди, на юг, на солнце, смылся...⁹⁰

На территории Европы люди приручили тягловый скот, этот источник энергии, начиная с доисторических времен; это очень давнее завоевание. Однако в распоряжении крестьян никогда не было столько скота, сколько нужно, чтобы обработать все пахотные земли. Накануне Революции Лавуазье насчитывает 3 миллиона быков (плюс 4 миллиона коров) и 1780 000 лошадей (из которых 1560 000 занято в сельском хозяйстве)⁹³. Однако лошади, быки и мулы в эту эпоху еще относительно малочисленны: анимализация достигла своего апогея гораздо позже, в начале XX века.

Кроме того, животные не могли сделать всю работу. Они оставляли часть ее человеку и не могли полностью освободить его. Эта доля человеческого труда - еще одна характерная черта крестьянской экономики, хотя обычно, как ни странно, роль человека сильно недооценивают.

Речь идет не о человеке с пустыми руками (как иногда говорят), но о человеке, вооруженном орудиями труда: заступом, мотыгой, киркой, косой, граблями, вилами, серпом, не считая особых орудий, которые в различных областях называли по-разному,- инструментов для подрезки виноградных лоз, для разрыхления почвы вокруг кустов винограда, олив, ореховых деревьев, шелковиц, каштанов, не говоря уже о всяких топорах и пилах, чтобы валить деревья, или о цепах с их "трезвоном" (ими молотили зерно в Шаранте и других областях вплоть до начала XX века).

Конечно, анимализация - да простят мне этот неологизм, уж очень он подходит для выражения моей мысли - приносит людям облегчение, делает их свободнее, открывает перед ними новые возможности, вселяет надежды. Расцвет экстенсивного земледелия невозможен без помощи животных. Но помощь эта не вытеснила труд человека, тем более что между пищей и сельскохозяйственной продукцией существовало равновесие: или люди, или животные; или пшеница, или трава...⁹⁴ Слишком часто животное ест то же самое, что и человек: некоторые виды пищи "взаимозаменяемы".

Банальная истина.

В Англии еще в XVI веке Томас Мор (1478-1535) в своей "Утопии" утверждал, что мирные домашние животные, такие как овцы, чьи пастбища все расширялись, захватывая земли, занятые хлебами, "пожирают людей", то есть лишают их пищи и даже работы: не довольно ли одного пастуха, "чтобы пасти скот на той земле, для возделывания которой под посев требовалось много рук"⁹⁵? Франция, по мнению Кантийона (1680-1734), оказывается перед дилеммой: "Чем больше в государстве лошадей, тем меньше пищи остается людям"; "или лошади, или люди"⁹⁶. Ему вторит Мессанс (1788 г.): "Чем больше в стране кормов и лошадей, тем меньше пищи у человека". В крае Ож начиная с 1660 года, а во всей Нижней Нормандии гораздо позже, около 1780-1820 годов, с переходом к посеву кормовых трав коровы также становятся невольными человекоубийцами.

Таким образом, с одной стороны, работа, которую человеку помогают делать животные, с другой стороны - работа, которую человек должен или хочет делать сам. Но где применялся труд, который еще совсем недавно принято было называть "ручным", а порою "рукодельным"?

Во-первых, в садах и конопляниках, этих квазисадах, где выращивают то коноплю, то лен. На маленьких клочках земли, где конопля растет густо и стебли ее достигают порой двухметровой высоты, даже трактор можно себе представить с большим трудом, а лошади там и подавно было нечего делать. Вот они, культуры, которые можно обрабатывать только вручную, и эту работу чаще всего выполняют женщины. Необходимые для крестьян, растущие близко к дому, эти культуры удобряются излишками навоза, изредка человеческими нечистотами, которые во французских деревнях обычно не используют или используют мало, кроме Севера, где городские нечистоты пускают в ход без отвращения⁹⁷, и пригородов. И правда, часто в садах и огородах, окружающих все города, на удобрение идут нечистоты или отбросы, которые, например, в Лавале, слуги или местные жители по вторникам, четвергам и субботам выносят вечером за порог, чтобы их забрал "золотарь"⁹⁹. То же самое происходит и в Лионе, где "чистят улицы так старательно, как только могут, и на ослах увозят нечистоты на гумно"¹⁰⁰. Вокруг Парижа городские помои, отбросы и нечистоты идут на удобрение огородов. Еще 13 нивоза II года некий Бриде "пользуется исключительным правом, данным ему интендантом [Парижского] финансового округа, растирать в порошок вещества [фекалии, собранные в Монфоконе] и продавать их"¹⁰¹. Но этот "растительный порошок" сильно уступает изначальной субстанции и вызывает нарекания. Жалобщики требуют отмены привилегии. Однако пахарям из Бельвиля, Пре-Сен-Жерве, Пантена, Сент-Уана, Ла Виллетт - деревень, расположенных у стен Парижа,- уже давно запрещалось "удобрять землю этими веществами, прежде чем они достаточно отлежатся и перегниют"¹⁰².

Таким землям везет: на них выливают больше удобрений, чем на обычные поля, не исключая тех, где собираются сеять пшеницу. Таким образом, обработка вручную часто сочетается с изобилием удобрений. Самый яркий пример - остров Ре. Он целиком занят огородными культурами, при этом на всем острове нет ни одной лошади, ни одного мула и даже ни одной свиньи! "Мотыга да руки местных жителей - вот и все земледельческие орудия... Когда-то здесь можно было встретить стариков, которые всю жизнь, уткнувшись носом в землю, проработали киркой, отчего согнулись, как виноградная лоза, и голова их стала вровень с животом"¹⁰⁴. По словам художника Эжена Фромантена, местные фермеры вырывали "ячмень голыми руками" - благодаря этому "не остается никакой волоти, то есть никакой соломы". В чем тут дело: в том, что земля раздроблена на мельчайшие наделы, или в том, что она приносит богатые урожаи благодаря неисчерпаемым запасам на острове морских водорослей, которые собирают в час ночного прилива, стоя по пояс в воде и не ожидая, пока она схлынет? Здесь "дикое море" становится кормильцем.

Но связь удобрений с обработкой земли вручную, сама по себе достаточно очевидная, не может объяснить распространения ручной обработки земли "в чистом поле", где удобрения - большая редкость. Обработка земли вручную в этом случае если чем и была вызвана, то только необходимостью и существовала лишь в отдельных местах, хотя агрономы мечтали о том, чтобы она применялась систематически и на обширных пространствах. В 1806 году один из них, П. Г. Пуэнсо, прямо заявлял: "Весьма желательно обрабатывать все земли лопатой. Это несомненно выгоднее, чем пахать плугом; во многих кантонах Франции предпочитают это орудие труда, долгая привычка к которому упрощает дело, ибо один-единственный человек может вскопать 487 метров (250 туазов) земли на глубину 65 дециметров [вероятно, имеются в виду сантиметры] (два фута) за две недели, и всего один раз - этого довольно, между тем если земля твердая, то плугом ее надо вспахать четырежды, прежде чем можно будет сеять; вдобавок, ничто так хорошо не вскапывает и так мелко не разрыхляет землю, как лопата. Если мне возразят, что обрабатывать землю вручную гораздо дороже, чем плугом, то я отвечу: если подсчитать, во сколько обходится скот и его содержание, его упряжь, болезни и падеж, а также орудия сельскохозяйственного труда, то сразу станет ясно, что не стоит экономить и пахать землю плутом, если участок невелик [...] Явное преимущество вскапывания лопатой - то, что почва при этом не нуждается в отдыхе и к тому же не пропадает ни пяди земли; кроме того [...], урожай с полей, обработанных вручную, в три раза богаче, чем с полей, обработанных плугом. При этом лопата {...] должна быть по крайней мере вдвое длиннее и толще, чем та, которой работают в саду; садовая лопата [...] не выдержит усилий, которые приходится совершать, чтобы поднять ком затвердевшей земли, разбить его и разрыхлить. На верху черенка должна быть поперечная палка, чтобы работник мог нажимать на нее обеими руками одновременно, а ногой при этом нажимать на правый или левый край железной лопаты, чтобы она вошла в землю. Когда земля каменистая [...], работают вилами, зубья которых легко проходят между камнями. Именно с помощью вил вскапывают каменистые участки в окрестностях Лиона. Вилы пригождаются и на виноградниках, ибо не разрубают корни лоз"¹⁰⁵

Однако в этом долгом описании достоинств и разновидностей обработки земли вручную не хватает упоминания об удобрениях: лопата сама по себе творит чудеса, это верно, она аэрирует, перемешивает почву - верхний слой со слоями глубинными - но если хотят, как говорит наш автор, чтобы "земля плодоносила вечно", нужно ее как следует унавоживать. Без удобрений постоянное плодородие почвы немыслимо. А ими еще надо с умом распорядиться. Ведь удобрения - огромная редкость, потому что они по большей части животного происхождения. Отказаться от рабочего скота, как советует Пуэнсо, значит оставить земли без удобрений. "В Фертуа с XVII века улучшали почвы посредством мергелевания, что повышало урожаи на треть". "В 1748 году крестьяне смешивали папоротник с вереском и продавали это удобрение на рынке в Ле-Мане"¹⁰⁶. Но качество этого компоста для меня сомнительно, равно как и качество перегнивших растительных остатков, которые понемногу употребляли повсюду, или удобрений, получаемых в Альпах из гнилых дубовых и ясеневых листьев, веток лиственницы и самшита, стеблей тимьяна и лаванды¹⁰⁷. Все это в лучшем случае паллиативы, вдобавок, это не правило, а исключение. Поскольку человеческие экскременты для удобрения почвы почти не употребляют, самыми крупными, а вернее, единственными поставщиками удобрений остаются животные. В тех же Южных Альпах крестьяне приходят на высокогорные пастбища собирать помет, оставленный летом овцами, кочующими либо местными, и на своих плечах, либо навьючив на мулов, спускают ценный груз в долину¹⁰⁸. А разве в Шалоне-на-Марне (после первой мировой войны) не "брали внаем [...] в иных ближних деревнях [...] улицы и отдельные отрезки улиц для сбора лошадиного помета?¹⁰⁹ Самый яркий пример мы видим в жизни Альпийского Прованса XVIII века. Местные жители почти совсем перестали разводить быков и занялись откормом баранов. Однако "нигде крупный рогатый скот не жил так долго, как здесь, где его держали ради навоза"¹¹⁰. Удобрения ценятся так высоко, что, как нас уверяют, крестьянин не променяет навоз ни на какие сокровища.

Неожиданный проект.

Только человек, который не был деревенским жителем, мог забыть о роли удобрений, как это случилось с автором замечательного проекта, который не имел никаких практических последствий, но заслуживает того, чтобы на нем остановиться, тем более что он не опубликован. Чем же он интересен? Непоколебимой убежденностью, с какой его автор предлагает решительные меры, подкрепляя их целесообразность многочисленными доводами.

Январь 1793 года. Революционная эпоха - эпоха речей и трактатов. Однако никто не заставлял А. П. Жюльена-Белера, руководившего в ту пору работами в военном лагере под Парижем, отправлять свои предложения министру внутренних дел¹¹¹. А. П. Жюльен-Белер, который называет себя "гражданином [...], дорожащим своим добрым именем", желающим "быть по-настоящему полезным" и "не выдвигающим необдуманных идей", предлагает правительству систему обработки земли, совершенно, по его мнению, изумительную. "Испытания [следует читать - опыты], проведенные на больших площадях и неоднократно повторенные, убедили меня в огромных преимуществах обработки земли вручную, которую я изобрел после десятилетних поисков. Прежде всего, если прибегнуть к некоторому земельному опережению, вернее, опережению обработки [эта фраза, вероятно, означает: начиная работы раньше обычного], этот способ требует больше рабочих рук, чем лошадей, больше лопат и мотыг, чем плугов, и если в других мануфактурах [то есть промыслах] всегда выгоднее использовать машину, которая экономит рабочие руки, то при обработке земли, как я убедился, ни борона, ни плуг не могут заменить труд людей (ставший легким благодаря средству, о котором я толкую). Главные свои испытания я провел на почвах, которые при хорошей обработке земли обычным способом дают урожай пшеницы не больше одиннадцати центнеров, причем, чтобы добиться такого урожая, надо посеять два, а то и больше, центнера зерна. Я же, во-первых, сэкономил 60 фунтов, или три парижских буасо, на семенах, что уже довольно выгодно; затем, вместо одиннадцати центнеров мне удавалось собрать пятьдесят пять, пятьдесят шесть и даже шестьдесят центнеров зерна и соответственное количество соломы [...] Старым способом [на тех же почвах] [...] сеяли два буасо, чтобы получить урожай одиннадцать буасо [...] [таким образом], чтобы получить урожай пятьдесят пять буасо, надо было посеять десять буасо, а я сеял только семь, а собирал двести восемьдесят буасо и больше. Старый способ обработки земли дает только пять с половиной буасо [к одному], а сегодня, после уничтожения дичи¹¹², самое большее шесть, мой же способ обработки земли дает урожай сам-сорок и больше. Посудите сами, насколько увеличатся национальные запасы и сколько останется на продажу..."

Автор проекта предполагает, ни больше ни меньше, обработать таким образом 60 миллионов арпанов пахотных земель, которыми, по его мнению, владеет Франция. Однако он сознает масштабы предприятия и понимает, что для того, чтобы обработать эти 60 миллионов арпанов (один арпан равнялся примерно 40-50 арам), потребуется 10 миллионов работников, "рабочих, или капиталистов труда, как их удачно назвал один писатель-экономист",- пишет он. Обратите внимание на два выражения, которые я специально подчеркнул. И запомните соотношение: один человек может обработать с помощью ручных орудий труда 6 арцанов земли (2,4 или 3 гектара).

Конечно, этот проект не получил применения. Впрочем, откуда было сразу после битвы при Жеммапе (6 ноября 1792 года) взять необходимые 10 миллионов рабочих рук - или даже миллион, который, по мысли автора, требовался для первоначального опыта - ведь шла война, мужчины были мобилизованы, лошади - реквизированы, таким образом, сельское хозяйство лишилось большой части живой силы.

Ряд примеров.

Во Франции ручная обработка земли, плод необходимости и сноровки, существовала издавна. Во многих случаях это была единственная возможность выбраться из крайней нужды.

Как обрабатывать слишком крутые горные склоны? В Центральном Массиве, исключая низменные участки (да и то не всегда!), еще совсем недавно землю обрабатывали вручную; рабочий скот оставался редкостью. То же и в Альпах. Труд животных не применяется и на слишком отлогих склонах Уазана. В среднем течении Дюрансы (например, в Монроне) крестьяне так же "всю работу делают руками. Увы!"¹¹³

Однако еще совсем недавно, несмотря на трудности, по мере того, как росло население, горные склоны подвергались обработке. Поэтому в Пиренеях, как и в других местах, лихорадочные поиски новых земель заставляли крестьян вскапывать склоны, поднимаясь на высоту до 2000 метров над уровнем моря в Андорре, до 1600 - в Сердане и Капсире. Сельским труженикам приходилось совершать настоящие акробатические трюки, чтобы завоевать горы: отправляясь на штурм труднодоступных участков, крестьянин оставлял рабочий скот и соху внизу. Поднявшись к границе вечных снегов, он "вскапывал лопатой этот клин земли, куда не смогли добраться животные. Его сопровождали жена и дети, сгибавшиеся под тяжестью корзины с навозом. Без удобрений труд не принесет плодов". Только бы "снежная лавина" не унесла в один прекрасный день этот тонкий слой земли!

Другая бедная область, где преобладает обработка земли вручную,- Мен. Плуги и рабочий скот там редкость. Вдобавок, эти деревянные плуги - неудобные, тяжелые и громоздкие орудия, "сколоченные на ферме, порой при участии деревенского тележника"¹¹⁴. Железная у них только оковка лемеха; они могут вспахать землю сантиметров на 10-12, не глубже,- это смехотворно мало, этото недостаточно даже для того, чтобы перерубить корни сорняков. Меж тем, чтобы сдвинуть с места тяжелую махину, нужно было иметь шесть быков или четверку лошадей, а обработать она могла не больше шести гектаров в год. Вдобавок орудий этих было мало. В Сен-Мар-су-ла-Фютэ только на трех хуторах (маленьких фермах) из восьмидесяти одного имелись плуги"¹¹⁵ В те времена обычный хуторянин или, как его еще называли, bordager, сговаривался с пахарем, а чаще сам "взрыхлял почву мотыгой или палкой с крюком и лопатой [деревянной, с железной оковкой]. Пахота или рыхление вручную были делом медленным, дорогостоящим. Человек мог вскопать не больше двух гектаров в год, этот тяжкий труд [...] очень рано превращал [его] в согбенного старца, и все это ради сомнительной выгоды и посредственного урожая"¹¹⁶.

Однако, говоря о Мене, надо учитывать его особенности: расширение бесполезных земель, где развивается скотоводство. Эти земли засевали раз в восемь, десять, двенадцать лет, в частности, в области Лаваль (1777 г.), а потом использовали их как луга¹¹⁷ Чаще всего они зарастали утесником и "гигантским дроком, чья непроходимая чаща давала приют не только дичи (зайцам, кроликам, куропаткам, бекасам), на которую охотились крестьяне, но также и вредным животным (волкам, лисам, барсукам)". Поскольку плуг не может глубоко вспахать землю, на помощь, естественно, приходил ручной труд. Чтобы вновь распахать одичавшую землю, нужно было топором и садовым ножом раскорчевать кустарники, сгрести и сжечь ветки и листья.

В других местах плуг невозможно было использовать из-за неплодородности земель, в третьих - из-за тонкости корнеобитаемого слоя почвы. Так обстояло дело, например, в округе Нонтрон (Дордонь), в пятидесяти километрах к северу от Перигё, в маленькой области, где каменистую почву перерезают редкие узкие ложбины. "Поскольку плодородных земель у нас мало,- объясняет в 1852 году председатель Статистической комиссии округа,- работы тяжелы, трудны и дорогостоящи, и от кирки больше проку, чем от плуга. Борона и каток-глыбодробитель также бесполезны, поэтому у нас нет ни одного из этих усовершенствованных орудий [...] Жара мгновенно губит наши посевы; чахлые колосья имеют короткий, очень тонкий стебель, и, чтобы увязать их в снопы, часто используют лыко, отчего хиреют наши леса. Солому употребляют на корм скоту, а в хлев вместо соломенной подстилки кладут вересковую, что весьма досадно, поскольку тележка соломенного навоза стоит по меньшей мере в три раза дороже, чем верескового"¹¹⁸.

Вручную обрабатывают также террасы на юге (чаще всего это виноградники) и повсеместно новые культуры: картофель, когда он только появился, и - согласно официальному распоряжению (1785 г.)- турнепс¹¹⁹. То же было поначалу и с "турецкой пшеницей"- кукурузой. Отведенное под нее поле перелопачивали, и способ этот преобладал на крошечных кукурузных полях до 1965 года - я не оговорился: до 1965 года¹²¹. Следовательно, ручной труд с самого начала сделал выращивание кукурузы доступным для бедных крестьян¹²². Орудие, которым вскапывали землю (и которое, конечно, служило не только для кукурузы), представляло собой "прямые, очень прочные двузубые вилы, снабженные деревянной рукоятью метровой длины. Посредством этого орудия,- говорится в одном труде 1868 года,- работники [в Лангедоке] за соответствующую плату зимой глубоко вспахивают землю"¹²³.

Конечно, все большая раздробленность крестьянских наделов в XIX веке продлевала жизнь ручной обработке земли. Малюсенькие клочки земли можно обработать только лопатой и киркой. Следовательно, никого особенно не удивит, что ручной труд в XIX веке не только сохранился - например,, на виноградниках, где он и вправду уместен (плуг впервые стал применяться на виноградниках лишь во времена Второй Империи на Юго-Западе¹²⁴ и в Лангедоке) - но еще и распространился в областях интенсивного хозяйства, где ему, казалось бы, не место,- в Эльзасе, в Лимани, где, как рассказывает очевидец, в 1860 году население растет и "все обрабатывают землю вручную, чаще всего заступом"¹²⁵.

Где только не встречаются следы ручного труда! Проводя недавно расследование в "пограничной" коммуне, ныне принадлежащей департаменту Эндр¹²⁶, историк встретил слово, несомненно, устаревшее, manucottiers (manu cultores), "рукодеятельные", которое вызывает в памяти крестьян, обрабатывающих киркой свои крошечные клочки земли. В целом, жизнь вчерашней французской деревни тяжела; землю долгое время обрабатывали плохо, ибо, имея в своем распоряжении слишком мало рабочего скота, ее недостаточно разрыхляли, скудно удобряли, толком не пропалывали: сорняки быстро заполонили поля пшеницы, ржи и овса. Как сегодня не все крестьяне имеют трактор, так в прежние времена большинство крестьян не имели ни лошади, ни волов, чтобы тащить плуг. Еще в начале XX века "пара волов означала [в долине Шаранты, да и в других местах, несомненно, тоже] некоторое благополучие, благополучие крупных землевладельцев по сравнению с клочковладельцами, чей плуг [когда он есть] тянет осел или тощая коровенка"¹²⁷.

Все это понятно. Тем не менее причины и следствия можно поменять местами: если обработка земли вручную предполагает избыток рабочей силы, то избыток рабочей силы в свой черед предполагает этот разорительный тип обработки земли; избыток этот сам собой ограничивает "использование животных на сельскохозяйственных работах"¹²⁸. Происходит конкурентная борьба между людьми и животными.

Впрочем, нам известна численность обоих "населений" - людей и животных. В 1789 году имеется более 1700 000 лошадей и от 6 до 7 миллионов быков¹³⁰; в 1862 году насчитывается около 3 миллионов лошадей и около 13 миллионов быков¹³¹. Поголовье рабочего скота удвоилось, число же крестьян, занятых в сельском хозяйстве, выросло не так сильно: с 20,9 миллиона до 26,6 миллиона¹³². Отсюда можно заключить, что этот относительно короткий отрезок времени стал началом освобождения деревенских жителей. Мира деревни, на первый взгляд застойного, коснулся общий прогресс, довольно мощный и продолжительный. Прогресс, который в некоторых развитых областях страны проявился еще раньше.

Соотношение культур.

Этот заголовок говорит сам за себя. Применительно к крестьянскому миру он означает необходимость структурировать пространство, отводимое под различные культуры, разделить площади в пропорциях, которые, будучи единожды обретены, в дальнейшем если и меняются, то очень медленно.

Существуют различные взгляды на причины этого членения пространства. Во-первых, для того, чтобы жить, человеку нужна пища, питаться же только хлебом, кашей или каштанами невозможно¹³³. Человеку необходимы жиры: пусть не масло - это роскошь, но хотя бы сало, смалец; растительное масло, и не только оливковое; часто и в пищу, и для освещения употребляют ореховое масло. Наконец, организму нужно какое-то количество протеинов: молочные продукты, яйца, мясо... Пьер Деффонтен ставит географию желудка выше географии жилья¹³⁴, которая тем не менее тоже выдвигает свои требования. И если добавить сюда географию одежды, то мы получим весь набор. Чтобы кормиться, иметь крышу над головой, одеваться, крестьянин старается "жить на всем своем", то есть не только "есть свой хлеб", но производить все необходимое на пространстве, которое ему принадлежит. Так что многоотраслевое хозяйство является для него необходимостью.

Вероятно, следовало бы, вопреки привычке, на первый взгляд, вполне разумной - и даже вопреки этимологии слов, которая запечатлевает их глубинный смысл,- поставить выражение "сельское хозяйство" во множественном числе, дабы оно включало все виды сельскохозяйственных работ. Тогда в это понятие вошли бы леса, плодовые деревья, оливы, каштаны, ореховые деревья, виноградники; луга и скот; сады, конопляники (лен и конопля); благородные культуры, произрастающие на пахотных землях (прежде всего вездесущие злаковые), и пролетарские культуры, в том числе новые, постепенно вошедшие в обиход: гречиха, кукуруза, картофель; затем сеяные луга (как удалось им войти в старую систему распределения почв?); наконец, ряд "технических" культур: шелковица, табак, сахарная свекла, рапс, подсолнечник, красящие растения, такие как вайда или марена... Важно понять, как эти различные культуры располагаются, распределяются на занятом сельскохозяйственными культурами пространстве и как они соотносятся друг с другом, поскольку все они находятся в иском равновесии, которое само по себе, конечно, неустойчиво и подвержено изменениям - но происходят эти изменения чрезвычайно медленно, даже во время так называемых периодов кризиса и развала.

Обычно, рассуждая о сельском хозяйстве, в расчет принимают только земледелие и скотоводство, то есть зерновые и животных; действительно, это два главных элемента сельского хозяйства, но существуют и другие. "Во Франции, как во всей Европе,- писал Марк Блок,- [аграрная экономика] зиждилась на союзе пахоты и пастбищ, и это - основная черта, одна из тех, которые наиболее разительно противопоставляют наши цивилизации [...] цивилизациям Дальнего Востока"¹³⁵ Кто только об этом не писал! "Сельское хозяйство,- говорится в одном документе, составленном в Арьеже около 1790 года,- состоит из двух частей, которые помогают друг другу: обработки земли и разведения скота"¹³⁶ "Взаимопомощь", то есть равновесие, преимущества которого общепризнаны: не направлен ли вышеприведенный текст против слишком активной распашки нови - которая явно происходит в ущерб пастбищам?

Но одной из самых важных отраслей сельского хозяйства искони является виноградарство. Исаак де Пинто¹³⁷, неизменно чуткий к приметам времени, прекрасно разглядел эти проблемы равновесия еще в 1771 году. "Остается выяснить,- писал он,- не должно ли существовать определенное соотношение между двумя предметами [полями и пастбищами], а также, не опасно ли [речь идет об Англии] использовать пахотные земли под пастбища и не пострадает ли Англия оттого, что чрезмерно поощряет экспорт [зерновых]¹³⁸. У Франции три заботы: виноградники, пастбища и пахотные земли; три предмета удержать в равновесии сложнее".

К трем переменным величинам, о которых говорит Исаак де Пинто,- зерновые, трава, виноград - по-моему, следовало бы добавить еще как минимум одну - лес, величину исключительно важную, кото- рую следовало бы добавить уже ради того, чтобы вновь привлечь внимание к существенной границе, отделяющей деревья, le bosc, от lе plain, то есть открытой местности, по преимуществу земледельческой.

Итак, вот три или четыре переменные величины, служащие вехами долгой эволюции,- кроме них, было и несколько других. Это, конечно, упрощение, но оно вполне допустимо: читатель, знакомый с вчерашней алгеброй, знает, что исследование функции, когда речь идет о больших величинах (а это тот самый случай: миллионы гектаров, миллионы центнеров, миллионы животных, миллионы людей), стремится к сумме одних только переменных высшего порядка.

Исходя из этих понятий, попробуем разобраться в ситуации. Около 1859 года территория Франции равнялась примерно 53 миллионам гектаров, после присоединения в 1860 году Савойи и Ниццы она увеличилась самое большее на миллион гектаров и на 700 000 душ¹⁴⁰. Обычно из общей цифры вычитают так называемые необлагаемые налогом площади (населенные пункты, дороги, реки и т. п.). В 1859 году после вычитания этих необлагаемых налогом площадей остается 50 миллионов гектаров - круглая цифра, облегчающая приблизительные подсчеты данных, извлеченных из документов - к сожалению, далеко не всегда исчерпывающих. Причины такой неполноты очевидны: прежде всего, деревенские жители, как могут, противятся всякого рода учету, опасаясь, что их хотят обложить новым налогом¹⁴¹. Поэтому цифры, сообщаемые мэрами эпохи Империи, нельзя считать совершенно точными, но все же некоторые важные выводы на их основе сделать можно.

Вывод первый: территория всей страны в самом общем виде делится надвое: с одной стороны - пахотные земли, с другой - девственная природа. К этой девственной природе можно без колебаний отнести леса, луга, ланды, пастбища - все, что за отсутствием более подходящего слова я буду называть пустошами. Напротив того, удобного выражения пахотные земли я буду остерегаться; оно обозначает в первую очередь пашни, земли, которые вспахивает или может вспахать плуг. Не лучше ли говорить "обработанные земли", ибо это понятие включает в себя также виноградники, сады, огороды, конопляники? Так вот, обработанные земли в 1859 году составляют 25 миллионов гектаров пахотных земель, плюс 2 миллиона гектаров виноградников и 2 миллиона гектаров садов, что дает в сумме 29 миллионов гектаров. Пустоши - это совокупность лесов, занимающих 8 миллионов гектаров, лугов, занимающих 5 миллионов гектаров, ланд и пастбищ - непокоренной земли, которая остается или вновь становится дикой,- занимающих 8 миллионов гектаров. В итоге получается 29 миллионов гектаров против 21. То есть территория делится на две неравные части: люди освоили лучшую ее часть, граница между обработанными землями и пустошами медленно, но верно сдвигается, увеличивая площадь первых. С 1815 до 1859 года французы обработали около миллиона гектаров целины, об этом нв следует забывать.

Как распределяются в 1859 году 29 миллионов гектаров обработанных земель, тех земель, где человек позаботился о разумном размещении посадок? Вот данные касательно "садов и огородов"; 500 000 гектаров под огородами, 550 000 гектаров под каштановыми деревьями, 100 000 гектаров под оливами, 50 000 гектаров под шелковицами, 200 000 гектаров под яблонями и другими плодовыми деревьями, 600 000 гектаров под саженцами и ивняком и т. п. Из 25 миллионов гектаров пахотных земель 6 500 000 гектаров занимает пшеница, 2 500 000 гектаров - суржа и рожь, 2 500 000 гектаров - ячмень, кукуруза и гречиха, 3 000 000 гектаров - овес, 1 500 000 гектаров - корнеплоды (в том числе картофель и свекла), 2 500 000 гектаров - сеяные луга, 500 000 гектаров - бобовые, 500 000 гектаров - технические культуры (рапс, лен, конопля, марена, табак...), наконец, 5500000 гектаров - пар¹⁴². Что же касается виноградников, то они занимают всего 2 миллиона гектаров.

Эти цифры интересны по многим причинам.

Они лишний раз подтверждают, что виноградники не занимают много места, не пожирают пространство (на их долю приходится меньше десятой части обрабатываемых земель, то есть на мелкомасштабной карте они обозначены точками, линиями, вкраплениями).

Эти цифры показывают, что в пору, о которой мы ведем речь, в середине XIX века, старые и новые новшества - а именно корнеплоды (среди которых картофель и свекла), кукуруза, гречиха, сеяные луга, марена - хорошо привились.

Однако из-за огромных площадей, занятых зерновыми, сельская Франция в середине XIX века по-прежнему сохраняет унылый облик, о котором писал Марк Блок¹⁴³. Не является ли зерно "неизбежным злом"¹⁴⁴, наваждением? Его выращивают там, где умнее было бы посадить траву, виноград или плодовые деревья. В Руссийоне около Прада, чтобы защитить посевы от засухи, которую несет с собой северный ветер - трамонтана, - поля даже орошают. В горах Юра, в Понтарлье (на высоте 837 метров), Леонс де Лавернь (1860 г.) с удивлением обнаруживает "нивы пшеницы над вершинами елей; жатва там в сентябре, как в Северной Европе, незадолго до первого снега"¹⁴⁵.

Соотношение культур (продолмсение). Не вышел ли я, перенесясь в 1859 год, почти в середину эпохи Второй Империи (1852-1870), за хронологические рамки так называемой крестьянской экономики? Не слишком ли я забежал вперед?

Как бы там ни было, модель, построенная на основе цифр, которые я только что привел, облегчит нам понимание предшествующих эпох. Подсчеты Артура Юнга в конце Старого режима, несколько измененные Леонсом де Лавернем¹⁴⁶, довольно близки к этой модели: площадь обработанных земель (25+1,5+1,5) составляет 28 миллионов гектаров; площадь необработанных земель (9+3+10) - 22 миллиона гектаров. Преимущество уже на стороне обработанных земель: леса, ланды и луга занимают меньше половины территории, хотя площадь их на миллион гектаров больше, чем в 1860 году.

Нам очень хочется обратиться к более ранним эпохам, хотя чем глубже мы погружаемся в толщу истории, тем сильнее рискуем ошибиться. Но нас интересует хотя бы порядок величин.

В 1700 году, накануне войны за Испанское наследство, в последние годы жизни Людовика XIV (ум. в 1715 году), Вобана (ум. в 1707 году) и Буагильбера (который опубликовал в 1697 году "Подробное описание Франции", а в 1707 году - "Записку о Франции"), территория страны составляет около 50 миллионов гектаров. Франция еще не владеет ни Лотарингией, присоединенной в 1766 году, ни Корсикой, купленной в 1768 году, ни Конта-Венессеном, аннексированным в 1790 году, ни Савойей и Пиццей, вошедшими в ее состав в 1860 году. За вычетом 3 миллионов гектаров - предполагаемая площадь "земель, не облагаемых налогом",- мы получаем 47 миллионов гектаров. Посевные культуры занимают около 23 миллионов гектаров пахотных земель, плюс виноградники, сады и огороды. В целом где-то 26 миллионов гектаров против 21 миллиона гектаров. В начале века Просвещения соотношение между ager^1* и saltus^2*, между обрабатываемым и природным, ближе к равенству, чем в 1789 году. Разрыв меньше, но сдвиг уже произошел, и в будущем он станет еще заметнее. Так что Буагильбер преувеличивает, говоря, что "больше половины Франции - необработанные или плохо обработанные земли". Хорошо бы проверить справедливость другого его суждения: налоги и затраты (а я добавлю сюда еще и производительность труда) были таковы, что крестьянину, распахавшему свободные земли, "не доставалось ровно ничего из урожая"¹⁴⁷.

Несомненно, было бы увлекательно и полезно обратиться к временам еще более давним. Виконт д'Авенель отважился на это еще в 1894 году¹⁴⁸ в эпоху, когда история ценообразования, история статистики и история демографии еще не существовали как отдельные дисциплины, когда понятия макроэкономики и валового национального дохода были еще никому не известны. Подвергнутый безжалостной критике и осыпанный насмешками университетских историков, виконт д'Авенель вновь завоевал наше доверие, когда мы увидели, что кривые цен, которые мы старательно вычертили, исходя из длинных рядов систематически подобранных цифр, в конце концов почти полностью совпали с теми, которые он построил на основании сведений разрозненных и случайных. Во всяком случае, кто станет отрицать его изумительные познания? Виконт д'Авенель доводит свои спекулятивные, рискованные, хитроумные расчеты до эпохи Генриха IV и Сюлли, останавливаясь где-то около 1600 года. Следовательно, мы снова отступили на доброе столетие назад.

В 1600 году во Франции насчитывается не больше 44 миллионов гектаров (значит, за вычетом "необлагаемых" участков 42?). Д'Авенель полагает, что в процентном отношении пахотные земли в то время составляют 32% от общего количества, необрабатываемые земли - 27%, леса- 33%, луга и виноградники- 7%. Если разделить эту последнюю цифру пополам, то получится, что 3,5% занято лугами, 3,5% - виноградниками, таким образом, обработанные земли составляют 35,5% против 63,5% пустошей (то есть 15 миллионов гектаров против 27 миллионов гектаров)¹⁴⁹. Таким образом, в эпоху, когда "современность" уже прочно утвердилась, природа все еще располагается гораздо шире, вольготнее, чем человек.

Я не уверен, что подсчеты виконта д'Авенеля верны. Был ли он сам в этом уверен? Его способ устанавливать порядок величин там, где мы не располагаем достоверными сведениями, весьма изобретателен. Он сравнивает доход с гектара (который определяет исходя из случайных разрозненных данных относительно нескольких французских провинций) из века в век, затем подсчитывает общий доход от сельского хозяйства. Он делает вывод, что за период с 1600 до 1890 года Франция ушла далеко вперед по трем направлениям: первое - увеличение территории страны с 44 до 53 миллионов гектаров; второе, еще более интересное для нас - расширение площади обрабатываемых земель с 35,5% в 1600 году до 60% в 1890 году; наконец, третье - повышение урожайности; доход с гектара обработанных земель вырастает с 19 франков в 1600 году до 26 франков в 1789 году и почти до 50 франков в 1890 году. Все это вызвало рост валового сельскохозяйственного дохода: 500 миллионов в 1600 году, один миллиард (цифра, на мой взгляд, заниженная) в 1789 году и два миллиарда 400 миллионов в 1890 году. Таковы результаты вычислений д'Авенеля. Каждый историк вправе не согласиться с ними, а еще лучше - исправить их, но направление эволюции и ее важность, которые он угадал, в общем и целом, не подлежат сомнению.

Эти выводы весьма существенны. Прежде всего, они показывают, что история Франции разворачивается на фоне чудесной природы Франции, которую человек медленно, на протяжении веков оттесняет своим трудом все дальше и дальше, но которая всей своей массой сопротивляется топору, мотыге, кирке, плугу, пиле, огню, слепому разрушению... Которая, стоит только человеку ослабить свой натиск, быстро вновь завладевает утраченными было землями; которая, впрочем, пользуется покровительством тех, кто извлекает из нее пользу: сеньоров, ревностно отстаивающих свои леса и охотничьи угодья, деревень, привязанных к общинному имуществу... Разве невозделанные земли не нужны горожанам, которых они обеспечивают лесом для плотницких работ, дровами и горючим для городской промышленности, разве не нужны они крестьянам и помещикам, чьи стада пасутся в лесах и на лугах? Природное и обработанное должны сосуществовать в некоем равновесии.

Впрочем, это равновесие обеспечивает своего рода укрепленная граница, на страже его стоит строгий закон снижения рентабельности, который Тюрго по меньшей мере предчувствовал. В самом деле, всякая распашка нови влечет за собой расширение сельских угодий. Она увеличивает время, которое работник тратит на дорогу, ибо удлиняет расстояние от поля до дома. А время - это те же деньги. Вдобавок свежераспаханная почва куда менее плодородна, чем та, которую вспахивают или мотыжат веками. Урожаи с нее снимают такие скудные, что работники не могут прокормиться. Если некоторые монашеские ордена около 1520 года покидают земли в Шампани, то дело тут в том, что эти земли располагаются по ту сторону опасной границы снижения рентабельности, то есть приносимые ими плоды "не могут возместить затрат".

В конце концов, все располагает к тому, чтобы смотреть на историю сельского хозяйства Франции как на историю борьбы человека с дикой природой: деревьями, кустарником, сорняками, животными, реками и водоемами... Разве изобилие фауны не есть свидетельство мощи этого параллельного мира- мира свободной природы? Так, Франция до середины XIX века кишела волками. Один документ сообщает, что во Франш Конте "с 1775 года до марта сего (1784) года за девять лет было убито 627 волчиц, 641 волк и 1385 волчат, что в сумме составляет 2653 особи"¹⁵⁰. Но, конечно, это еще не рекордная цифра. Пересеките границу Франции и отправьтесь на Восток - число волков начнет расти, как в кошмарном сне. "За два года, с 1822 до 1824, волки в Ливонии растерзали 25 000 домашних животных"¹⁵¹. И чем глубже вы погружаетесь в прошлое, тем больше представителей волчьего племени вы там встречаете: "В окрестностях Труа летом 1341 года был пойман 571 живой волк, 18 же найдено мертвыми"¹⁵². Волки исчезли только около 1850 года, но изредка появлялись и позже этой даты; возьмем, например, Берри: Леонс де Лавернь около 1870 года отмечал, что "волков здесь видимо-невидимо"¹⁵⁴; вдобавок довольно часто любители охоты на волков не дают истреблять их и продлевают им жизнь еще на несколько лет, как сегодня в некоторых областях сохраняют кабанов, чтобы на них охотиться.

Кабаны, быть может, были бы гораздо лучшими свидетелями, но, в отличие от волков, они не попадают в поле зрения наших хроник. Их упоминают случайно. Так, в "Хронике департамента Нижний Рейн"¹⁵⁵, официальной газете, я совершенно неожиданно наткнулся на заметку от 22 июня 1817 года: "Жители департамента Мёз часто жалуются на потравы, производимые на картофельных полях стадами кабанов". У травоядного кабана больше возможностей сопротивляться человеку, чем у хищного волка, который опасен и внушает страх, быть может, даже чрезмерный. Что же до обычной дичи, то она водится в изобилии, ввиду того что помещики мало используют свои многочисленные охотничьи заповедники. Французская революция принесла с собой расцвет охоты и невероятный рост крестьянского браконьерства. Тем хуже для "диких зверей, как черных, так и рыжих"¹⁵⁶! Одновременно - и это, увы! почти естественно,- леса придут в запустение.

Еще один вывод: несмотря на то, что в разных областях и в разные эпохи площади обрабатываемых земель то увеличивались, то уменьшались - осушенные болота снова становились болотами, заброшенные поля вновь превращались в целину, разоренные леса, брошенные на произвол судьбы, в конце концов перешагивали границу окружающих их рвов,- очевидно, что если рассматривать процесс в длительной временной протяженности, то можно сказать, что происходит непрерывное завоевание. Обработанная, покоренная земля захватывает все большие площади. Из поколения в поколение происходит продвижение вперед, постоянное расширение - термин, который теоретической науке стоило бы взять на вооружение для более ясного понимания медленной, но не стоящей на месте истории наших деревень. И даже истории Франции в целом.

"Извини-подвинься": новые культуры.

Внутри сельскохозяйственной зоны культуры борются между собой, оспаривают друг у друга полезные площади. Во всяком случае, думающий землевладелец предпочитает одни культуры другим, пусть даже потом придется изменить свое мнение. Впрочем, господствует, судя по всему, постоянство вкусов: в будущем году я засею мои земли так же, как в этом году. Но постепенно, понемногу складывается новое соотношение.

Так, в Нормандии кормовым травам всегда уделяли больше внимания, чем в других местах. Но настоящий переворот, который должен был решительно потеснить зерновые в пользу трав, долго не наступал. В крае Ож посев трав появился и получил широкое распространение только начиная с 1680 года. В Нижней Нормандии травы начали сеять где-то к 1820 году. Говорят, что коровы там съели людей - все верно, но как много времени им на это потребовалось! Перед нами процесс, который продлился больше столетия. Несмотря на все преимущества и удобства, травы стали монокультурой не сразу.

Я привожу этот важный пример как полезное и даже ценное предостережение. В самом деле, если новые сельскохозяйственные культуры внедряются с таким трудом, то, во-первых, потому, что они неизвестны и крестьяне хотят несколько лет понаблюдать за ними, изучить их. Лучше всего в огороде, на опытном участке, где они все время на виду. Все новые культуры: гречиха, кукуруза, табак, картофель, фасоль, томаты, рапс, подсолнечник, сахарная свекла - прошли через это чистилище... Когда шевалье де Виван, вернувшись из Америки, в 1637 году ввел в обиход в Клераке табак, то, по словам кюре Лапленя, "семена вначале были посеяны на огородах". И только после того, как новые растения с успехом выдержат испытания, ими засевают поля. Но дело не только в этом.

Они тотчас вступают в соперничество со старожилами: ведь для того, чтобы очистить для себя место, надо изгнать того, кто занимал его прежде, либо худо-бедно поладить с ним. Человек, наблюдая эту борьбу культур между собой, не всегда в состоянии принять правильное решение. Все совершается медленно и постепенно. Рапс очень рано стали выращивать в тех местах, которые впоследствии вошли в департамент Нор, но в окрестностях Э и Дьеппа он появляется только около 1788 года, а получает широкое распространение еще гораздо позже - незадолго до 1860 года. Сахарная свекла (которую стали употреблять в пищевой промышленности начиная с 1799 года после опытов, проведенных в Берлине прусским химиком Ахардом) не составляет исключения. По распоряжению первого консула она появилась во Франции в 1801 году, а континентальная блокада благоприятствовала ее распространению. Однако свекольному сахару, сопернику сахара тростникового, понадобилось целое столетие, чтобы обосноваться и утвердиться в нашей стране.

В тех случаях, когда и новоселы, и старожилы покладисты, дело идет несколько быстрее. В полях сеют кукурузу таким образом, чтобы между стеблями могли расти бобовые. Ж.-Ж. Менюре (1791 г.), внимательно наблюдавший за культурами, которые растут по берегам Изера¹⁵⁹, замечает, что кукуруза "посажена редко, так что в промежутках между стеблями можно сеять горох, фасоль и т. п.". Так же поступали обычно на виноградниках, сажая их между рядами виноградных лоз. Например, в XVIII веке в долине реки Лу, которая течет в горах Юра¹⁶⁰, или около 1900 года вокруг некоей деревни на плато Лангр "виноградники приносили большой урожай чеснока и лука-шарлота, фасоли и репы"¹⁶¹, а также бобов. Наконец, оставался еще один выход - смешивать семена перед посевом. Недаром смесь пшеницы и ржи, чаще всего в равных долях, распространена по всей Франции (это суржа или, как ее называли в Лангедоке, ржаная пшеница). Еще в Лангедоке сеют смесь овса и вики (la basjalade) в Мене - смесь пшеницы и бобового растения - чины (ie brechet) и смесь ячменя и овса (lа melarde). Еще одна возможность - дождаться, пока одна культура прорастет, и посеять между ее ростками семена другой культуры. Этот совет содержится в официальных предписаниях относительно турнепса, завезенного из Англии и прочно занявшего свое место среди других видов репы: его сеют в начале июня на участках, уже засеянных бобами и белой фасолью, которые будут убирать прежде вышеупомянутого турнепса.

Вы скажете, что все это компромиссы, мелкие успехи скромных новоселов. Однако встречались и растения более требовательные.

Такова, например, гречиха, черная пшеница, которая, несмотря на свое название, принадлежит не к однодольным, а к двудольным растениям¹⁶⁴. Она появилась в Бретани в конце XV века и так хорошо прижилась, что вскоре ее стали сеять на пшеничных, ржаных и ячменных полях после жатвы. По словам Ж.-Ж. Менюре¹⁶⁵, гречиху "можно сеять на жниве сразу, как только срежут и уберут колосья [без предварительной вспашки, начиная с июля - августа]; в конце октября она дает урожай, отнюдь не лишний для земледельца; из гречневой муки пекут плотный, сытный хлеб; ею также заправляют супы; но главное назначение и превеликая польза гречихи заключается в том, что ее зерна и мука из них идут на корм домашней птице, индейкам и свиньям. Солома служит удобрением. Если растение в пору колошения засыпать землей, то поле можно засеять вторично, и оно быстро даст хороший урожай; в тех же краях, где семена уже дали всходы, а урожай собирают поздно, промежуток слишком короток, чтобы вырастить гречиху, и приходится отложить сев до весны". Относительно двух первых возможностей текст кажется ясным - либо собрать урожай зерна, либо использовать колосящееся растение в качестве зеленого удобрения, как мы сказали бы сегодня. Третью возможность приходится домысливать.

Я полагаю, что яровую гречиху можно сеять только на поле севооборота после уборки пшеницы, овса или ячменя. Как бы там ни было, ясно одно: гречиха раз и навсегда заняла важное место в питании бретонцев, а также многих крестьян Центрального Массива и Юга. В XVII веке она добралась даже до высокогорного Арьежа¹⁶⁶.

Кукуруза очень рано пришла в страну басков¹⁶⁷, но прижилась и утвердилась только в последней четверти XVII века в Аквитании и прежде всего в окрестностях Тулузы. Она добивается признания и начинает играть заметную роль, она становится необходимой. Желтые кукурузные зерна поистине спасли Юг от недорода и голода в эпоху барокко, вопреки "жалобам виноградарей [например, в Сентонже], которые не могли примириться с тем, что от них уходит [на кукурузные поля] дешевая рабочая сила"¹⁶⁸. В конце XVIII века (1791 г.) Ж.- Ж. Менюре (снова он!) поет хвалы: "Кукуруза, или пшенка, турецкая пшеница, растение с толстыми стеблями, большими листьями и зернами, содержащими много крахмала, любит плодородную почву; но большую часть питательных веществ оно берет из атмосферы, из одного семени вырастает целый початок, отходы его служат удобрением, стебли и листья идут на корм скоту [...] Само зерно получило разнообразное употребление: оно идет в пищу людям, на корм домашней птице, свиньям и даже крупному рогатому скоту [...] Фуражная кукуруза, которую сеют на жниве, приносит весной и летом [...] несколько урожаев или замечательное пастбище"¹⁶⁹. Так ее употребляют и поныне. Но прежде всего кукуруза ценна своим зерном. Юг с его двупольным земледелием обрел в ней недостающую яровую культуру, а также бесценный корм для животных и вполне приемлемую пищу для людей. Крестьяне довольствуются ею всякий раз, когда хотят увеличить свои доходы и оставляют урожай пшеницы на продажу. Именно благодаря кукурузе Тулуза стала крупным центром торговли зерном, в частности, пшеницей. Заметьте, что, будучи южным растением (см. карту в томе 1, с. 44), кукуруза распространилась во Франции совсем недавно благодаря созданию морозоустойчивых гибридов.

Картофель, завезенный, как и кукуруза, из Америки, встречается с теми же трудностями, потом понемногу преодолевает их. Он производит новый переворот, несомненно, более глубокий, если учесть место, которое этим клубням предстоит занять в нашем рационе. По мнению одних историков, население Европы в XIX веке растет благодаря медленному, но верному распространению прививки против оспы, по мнению других, среди которых немецкий экономист В. Рошер,- благодаря распространению картофеля. Вероятно, на самом деле существенны обе эти причины.

История картофеля в Европе начинается в XVI веке, когда несколько клубней попали в руки двух ботаников: англичанина Джона Герарда в 1586 году и француза, жившего во Франкфурте-на-Майие, Шарля де л'Эклюза в 1588 году. По случайности в их руках оказались два разных вида: розовый немецкий картофель и желтый английский - которые и дали начало всем прочим видам, появившимся в течение последующих полутора столетий.

Однако только в середине XVII века в Германии и Австрии картофель переселяется с огородов на поля; потом он завоевывает Италию, Швейцарию, Дофинз, Франш-Контэ, Эльзас, Вогезы, Фландрию¹⁷⁰. В эту эпоху им питаются почти исключительно животные да бедняки. Пармантье, оказавшись во время Семилетней войны (1756-1763) в прусском плену, открыл там для себя полезные свойства картофеля, бывшего в ту пору, как он говорит, его единственной пищей, не считая можжевеловой водки... Гораздо позже, во время стремительной военной кампании 1805 года, начавшейся взятием Ульма (20 октября 1805 года) и окончившейся битвой при Аустерлице (2 декабря того же года) - кампании, приведшей французские войска с берегов Рейна на берега Дуная, наши солдаты также питались местной картошкой. Первенство Германии в этом отношении не подлежит сомнению. Тем не менее еще в 1781 году на берегах Эльбы ни один слуга, ни один челядинец не соглашался есть Tartoffein: он предпочитал сменить хозяина¹⁷¹. Англия еще дольше не признавала картофель, и он долго оставался там просто ботанической диковинкой, меж тем как в бедной Ирландии новое растение вошло в обиход со второй половины XVII века. Впрочем, именно благодаря ирландцам картофель в конце концов занял свое место в сельском хозяйстве Англии и Северной Америки.

Что же до Франции, то несмотря на многообещающее начало, картофель был оценен "по достоинству" и обрел защитников своих вкусовых и полезных свойств только в середине XVIII века. Можно предположить, что его долго недооценивали в основном из-за сомнительного качества первых прижившихся видов: в 1752 году их по-прежнему было только два на всю Европу; в 1757 году их насчитывается уже семь, в 1770 году - девять, в 1772 году - сорок, а первый каталог Вильморена в 1846 году содержит их уже целых 177. В наши дни известно несколько тысяч сортов картофеля, соответствующих климату данной местности, пожеланиям земледельцев и вкусам населения. Когда выясняется, что поначалу люди часто пытались печь из него хлеб, легко представить себе их разочарование.

Широкое распространение картофеля начиная с середины XVIII века объясняется, вне всякого сомнения, демографическим подъемом. Некоторые прозорливые наблюдатели сразу поняли, какую пользу могут принести обществу новые культуры. Так, в лиможском фискальном округе картофель, считавшийся причиной проказы, был запрещен. Но когда в 1761 году интендантом этого округа был назначен Тюрго, он сумел победить укоренившийся предрассудок: в этой борьбе его поддерживало Сельскохозяйственное общество и местное духовенство. Кроме того, он воздействовал на своих земляков личным примером: прилюдно ел опасные клубни. Таким же образом епископ Кастрский через приходских священников добился того, что около 1770 года в Пиренеях "пататы" стали сажать едва ля не повсюду¹⁷².

Однако этот переворот произошел только после жестокого голода 1769-1770 годов. В следующем году Безансонская академия объявила конкурс на тему: "Назовите растения, которые могли бы в случае недорода заменить те, которые люди употребляют в пищу в обычное время". Все представленные на конкурс работы называли картофель, особенно его превозносил Пармантье, чья работа заняла первое место. Пармантье, сетовавший на "скептический нрав наших презрительных сограждан", начинает в ту пору большую кампанию по пропаганде картофеля; он пишет статьи, подробно объясняет, как выращивать и хранить клубни, дает званые обеды, где подают исключительно картофельные блюда (на одном из таких обедов побывал Юнг); собирает в Париже все сорта картофеля, которые выращивают во Франции, и выписывает клубни из Америки для более успешной селекции. Наконец в 1786 году он добивается у Людовика XVI позволения посадить картофель на опытной плантации площадью двадцать гектаров в Нейи, у ворот Парижа, на бесплодных невозделанных землях равнины Саблон. Успех превзошел все ожидания. Пармантье счел, что лучший способ привлечь потребителей - приманить воров. Он нарочно доверил охрану своих посадок конной полиции, но... только в дневное время. Кроме того, он советовал земледельцам ни к чему не принуждать своих крестьян, но самим засадить картошкой обширное поле, усердно ухаживать за ним и "строго-настрого запретить переступать его границу"¹⁷³. Это более тонкое средство, нежели то, к которому прибегнул прусский король Фридрих II, принуждавший крестьян сажать картошку под дулом ружей!

О том, что усилия Пармантье, над которыми кое-кто посмеивался, как над безобидной манией, были совершенно необходимы и даже недостаточны, свидетельствует официальное послание из департамента Майенн от 29 вандемьера года IV: "Выращивание картофеля [здесь] еще почти в зачатке, потому что он уродился только в огородах, на самых плодородных землях и в унавоженных местах и обошелся недешево"¹⁷⁴.

В центральные и западные области этот гость пришел гораздо позже. В Юилле (Анжу) картофель появился только между 1790 и 1795 годами, но от года к году занимал все большие площади. Ведь его использовали разом и "для откорма свиней", и "в пищу людям в голодные годы". "В 1834 году в Юилле картофель занимал 105 гектаров, что составляло почти 25% всей пашни, засеянной злаками"¹⁷⁵.

Таким образом, Ж.-Ж. Менюре, расхваливая его в 1791 году, забегает вперед; впрочем, он-то живет в Изере, самом передовом департаменте Франции. Вдобавок он сам выращивает его на своих землях. Послушаем его: "Картофель, это удивительное растение, которое содержит много крахмалистых веществ, очень нежных и вкусных, [способен] быть самым изысканным гарниром и самым простым блюдом, из него можно приготовить как тонкие и разнообразные яства для богатых [которые на самом деле не будут торопиться признавать этого "толстяка"], так и простую и легкую пищу для граждан всех сословий". После чего Менюре добавляет: "Культура эта, привольно расположившаяся, холеная, благоденствугощая в моих владениях, принесла мне много пользы; картофель оказался очень выгодным, он нащел себе применение на столе хозяев, работников и челяди, он пошел в пищу курам, индейкам, свиньям; его хватило и для местных жителей, и для продажи и т. д. Какое изобилие, какое удовольствие!"¹⁷⁸ Картофелем очень рано стали откармливать свиней и постепенно даже перестали выгонять их в лес за желудями. В Сентонже, когда не хватало пшеницы и кукурузы, крестьянам приходилось довольствоваться картофелем, что наносило ущерб свиноводству. То же происходило в Нивернэ в начале XIX века¹⁷⁹.

И производителю, и потребителю нужна хорошая школа. И если вы хотите пройти эту школу, поезжайте в восточную Францию. Там, в Либревиле (Арденны), был достойный учитель - некий Колло, о котором мне ничего не удалось узнать. Не ищите Либревиль, откуда он пишет, на карте - это название Шарлевиля, которое он себе взял или которое ему дали в начале Революции. Письмо, о котором я веду речь, написано 30 фримера III года, то есть примерно через полгода после падения Робеспьера, но еще до роспуска Конвента, происшедшего 26 октября 1795 года. Впрочем, письмо не имеет никакого отношения к политике. Речь в нем идет исключительно о картофеле. Прежде всего о том, как его выращивать: "Вот что надо сделать,- пишет Колло.- Для начала глубоко вспахать землю поздней осенью или зимой, посредством плуга или заступа". После первых заморозков снова вспахать, вырыть заступом ямки рядами, на расстоянии четырех-пяти футов друг от друга, потом вдвоем посадить картофель - один человек несет клубни, а другой кладет их в ямки... В каждую ямку добавить навоз. Затем ямки надо засыпать. Когда всходы поднимутся "на 12-15 дюймов, их следует окучить один-единственный раз, но как можно лучше, чтобы потом отсадить отводки¹⁸⁰". С наступлением лета следует выполоть сорняки, но осторожно. Затем, что гораздо важнее, Колло рассуждает о сортах картофеля: "Сейчас я выращиваю картофель,- пишет он,- двух сортов: красный и желтый. Красные клубни свекольного оттенка, гладкие, плотные и не совсем круглые, а скорее продолговатые, самые крупные из них похожи на болванки для сабо. Другой сорт - желтые клубни, самые лучшие - с кулак и даже больше, гладкие, красные, по форме близки к неправильному четырехугольнику. Оба сорта картофеля внутри белые и очень вкусные: когда разрежешь картофелину, так и хочется ее съесть"¹⁸¹

Распространение картофеля в XIX-XX веках представлено на графике на с. 53. Даже милдью, болезнь, которая поражает не только виноград и с 1846 года свирепствует в Ирландии, а годом позже - во Франции, не смогла остановить его распространение.

To, что сказано о картофеле, можно сказать mutatis mutandis^3* и о сахарной свекле, о марене в долине Роны или на севере Эльзаса, где ее долгое время знали как "красную краску" из Хагенау, или о тутовом дереве, которое появилось гораздо раньше и сотворило чудеса в ткацкой промышленности...

На пустующих полях севооборота.

У всех новичков был козырь: они могли довольствоваться парами, не вытесняя традиционные культуры.

При двухполье участок делится на две части, которые обрабатывают поочередно: одну половину поля засевают, другая - отдыхает. Земля, которую раз в два года оставляют в покое, из принципа ничего на ней не сея, только на первый взгляд бесплодна: на ней вырастает трава, которой питаются стада животных; чтобы подготовить землю к новому севу и обеспечить урожай будущего года - прежде всего речь идет о посевах зерновых - землю перепахивают.

При трехполье земля остается под паром раз в три года, то есть отдыхает треть территории - две другие трети заняты одна пшеницей (или овсом), другая - яровыми, именуемыми мартовским хлебом (mars или marsage), потому что его сеют в марте. Эти поля совершают круг, по очереди сменяя друг друга, и образуют поле севооборота. Пар (который в разных областях Франции имеет разные названия¹⁸²) также меняет свой облик в зависимости от местности. В одних местах это будет чистый, полный, или мертвый пар, в других - занятой, или обработанный. Тот пар, который в XVIII веке назовут позором сельского хозяйства,- это, конечно, чистый пар, то есть такой, на котором ничего не растет и он просто ждет, когда на нем будут сеять в следующий раз.

Это порожнее пространство всегда старались использовать. Как только пробивалась первая весенняя трава, на пар всегда выгоняли скот. Издавна принято было сеять там культуры, которые получили название промежуточных: белый горох, серый горох, вику, чечевицу, бобы, фасоль... По сути дела, гречиха, кукуруза, картофель были, во всяком случае, поначалу, просто-напросто промежуточными культурами. И растения, которые они вытеснили, были не чем иным, как прежними промежуточными культурами, только и всего. В Морване картофель выращивали уже почти целое столетие, но широкое распространение он получил лишь после неурожая злаков в 1812-1813 годах - и тотчас вытеснил гречиху¹⁸³. В общем и целом, все эти новшества прижились довольно легко, кроме новшества самого радикального - посева на лугах кормовых трав.

"Извини-подвинься" (продолжение): сеяные луга.

Сеяные луга - противоположность лугам природным, поросшим дикими травами, которые раскинулись по берегам рек и ручьев и во все времена ценились очень высоко: с Х века "луг в Маконнэ [стоил] в два раза дороже, чем пахотная земля"¹⁸⁴. А в Бовези еще в 1680 году арпан земли, на которой можно сеять хлеб, стоил от 60 до 100 ливров, а арпан луга - от 200 до 800 ливров, и разница в цене все время увеличивалась.

Луга, засаженные кормовыми травами, созданы руками человека: он вспахивает землю плугом либо вскапывает заступом или мотыгой, удобряет, сеет люцерну, клевер, эспарцет, вику. Иногда все эти травы сеяли вместе, что было не очень удачно, ибо одни из них растут быстрее, другие медленнее, и цветут в разное время. "Метода сия, пожалуй, не весьма хороша,- говорит наблюдатель в 1786 году,- ибо клевер ниже люцерны, и люцерна его душит; эспарцет, который созревает гораздо раньше других растений, следовало бы косить первым, и ему отнюдь не идет на пользу то, что его косят позже, чем надо, оттого, что люцерна и клевер еще не набрали силу. Таким образом, люцерну и эспарцет следовало бы сеять порознь"¹⁸⁶.

Как бы там ни было, при равной площади урожай с сеяных лугов собирают в два-три раза больше, чем с природных. В конечном счете они дают больше кормов для скота, увеличивая тем самым его поголовье и, следовательно, поставляя больше навоза. Конечно, они отнимают часть земель у его святейшества хлеба, но при этом повышают его урожаи, удобряя почву и вдобавок удерживая в ней азот. Земель под зерновыми остается меньше, но урожай они дают более богатый. Это совершенно естественно, но первый консул, Бонапарт, при всем его уме, по словам Шапталя, никак не мог взять этого в толк¹⁸⁷.

Короче говоря, сеяные луга являются движущей силой переворота в сельском хозяйстве, необходимого и тем не менее совершающегося во Франции с большим трудом. Еще в 1823 году тот же самый Шапталь утверждал: "Нынче [...] основу сельского хозяйства должны составлять луга, засаженные кормовыми травами, и правильный севооборот"¹⁸⁸. Но в то время совет его пропал втуне.

А ведь растения, которыми засевают луга, известны во Франции по крайней мере с XVI века. Двумя столетиями позже ими засевают участки, правда, небольшие, в Шаранте, в Дофинэ, в окрестностях Парижа, в Руссийоне, во Фландрии¹⁸⁹. Кроме того, перед глазами у французов был пример англичан, добившихся в 1730-е годы значительных успехов¹⁹⁰. Так что ни в уговорах, ни в требованиях недостатка не было. Иногда дело доходило до резких упреков. Около 1795 года Мартен де Шассирон обращается к крестьянам, живущим в окрестностях Ла-Рошели: "Вы коснеете в нищете и грязи, потому что не знаете, куда приложить свои силы: у вас слишком много полей и слишком мало лугов"¹⁹¹. Не менее категоричная, но более спокойная критика содержится в докладной записке, написанной в Меце двадцатью годами раньше, в 1777 году¹⁹²; ее автор объясняет: надо перестать постоянно выращивать злаки "на почвах, которые истощаются оттого, что на них все время сеют одно и то же зерно"; кроме того, в Лотарингии и Трех епископствах такие порядки, что крупный скот голодает; поэтому приходится пригонять рабочих и мясных быков из Швейцарии, а лошадей "для армии [...] и пахоты" из Германии, Ардеин и Дании.

Отчего же такая медлительность, в чем причина неприятия? Почему, несмотря на то, что в XVIII веке столько физиократов, сельскохозяйственных обществ, крупных землевладельцев (которые заботятся об урожае и готовы экспериментировать) подчеркивают огромное значение "сеяных лугов и корнеплодов" и лишь о них и толкуют, слова почти не претворяются в дела? Почему "новаторов почти везде плотным кольцом окружает [...] старая система севооборота?"¹⁹³

В основном, потому, что, хотя травянистые кормовые растения семейства бобовых, посаженные на лугах, имеют много преимуществ, им никак не удается проскользнуть в качестве промежуточных культур на пар. Клевер или вику можно при необходимости посеять всего на один год; если засадить ими пар, они вырастают очень быстро, и их можно косить на корм скоту без ущерба для хлеба, который успевает вовремя созреть на удобренной перегноем почве. Порядок севооборота не нарушается.

Но по современным нормам луг, засеянный люцерной, может давать урожай девять лет, а луг, засеянный эспарцетом или клевером, - шесть лет... В этом- большое преимущество многолетних трав, оцененное уже давно. Так, в длинной докладной записке, посвященной окрестностям Парижа накануне Революции¹⁹⁴, говорится: "Луг, засаженный эспарцетом, клевером или люцерной, приносит самый щедрый урожай на четвертый, пятый и шестой год. Потом растения начинают незаметно чахнуть, и тогда луг пора засевать сызнова". Последствия засевания лугов многолетними травами угадать нетрудно: оно мешает традиционной смене культур; сеяный луг, получивший постоянное место, влечет за собой изменение порядка севооборота.

Но изменение порядка севооборота сталкивается с двумя препятствиями.

Первое - юридического характера: условия договора обычно предусматривают, что арендаторы земли и ферм обязаны "хорошо унавоживать и обрабатывать земли и не должны изменять порядок севооборота и deroyer¹⁹⁵, в случае же нарушения этих условий они будут отвечать перед законом". Землевладельцы имеют право подать жалобу в суд. И хотя в некоторых областях - например, в Артуа, во Фландрии, землевладельцам, случалось, отказывали в иске¹⁹⁶, обычно суд стоял на страже традиционного порядка севооборота, необходимого, как тогда считалось, для хорошего урожая зерновых.

Второе препятствие - давний обычай пасти на парах скот; строгое чередование сельскохозяйственных культур и пара рассматривается не только как рациональная система обработки земли, но и как условие, необходимое для реализации права пасти скот на неогороженном поле после сбора урожая, как говорят в областях, где действует обычное право,- на юге Франции это обозначают термином compascuite.

Всякая деревенская община, живя довольно замкнуто, постоянно сталкивается с требованиями, которые диктуют скотоводство и земледелие. Невозможно обойтись без хлеба, невозможно обойтись без домашних животных, а жизнь этих последних регулируют неписаные законы, существующие с незапамятных времен: обычай пасти скот на неогоромсенных полях после сбора урожая и обычай пасти скот на пустошах другой коммуны.

Право пасти скот на неогоромсенных полях после сбора урожая открывает деревенским стадам пастбища, необходимые для роста и откорма скота; затем эти поля снова засевают. Разрешается пасти скот на обочинах дорог - это выход для коровы бедняка. Разрешается пасти скот на общинных землях - необработанных территориях, являющихся общей собственностью; этим правом пользуются и богатые, и бедные. Разрешается, как я уже говорил, пасти скот на паре, как только пробьется первая трава. Принято также пасти скот на стерне после жатвы. И наконец, скот пасут на лугах после покоса отавы либо, что гораздо реже, после сенокоса. Отаву иногда называют сверхворсом. "С тех пор, как стоит мир,- гласит один лотарингский документ 1789 года,- второй сверхворс [то есть отава после отавы] принадлежит общине"¹⁹⁷.

Разрешение пасти скот на пустошах другой коммуны есть расширение права выпаса скота на неогороженных полях после сбора урожая. Одним словом, увеличение возможностей. Деревенские границы нечетки, они накладываются друг на друга, разрешение пасти скот на пустошах другой коммуны позволяет с ними не считаться. Это облегчает передвижение стадам и вообще являет собой довольно хитроумную систему, выгодную для скотоводства и при этом совершенно безвредную для земледелия.

Но для нормального пользования этой системой необходимо поддерживать порядок, соблюдать чередование засеянных земель и пара, следить за тем, чтобы в нужное время выгоны были открыты. Ведь луга, засаженные кормовыми травами, приходится огораживать, дабы сберечь посевы от потравы - то, что растения многолетние, лишь усложняет дело. Необходимо обносить сеяные луга заборами, стенами, окружать их рвами, живыми изгородями, необходимо охранять их. Это порождает споры, тяжбы, каждый защищает свои права и свободы. Не вступают ли в противоречие две свободы: та, которая защищает обычаи коммун, и та, которая стоит на страже частной собственности¹⁹⁸? В богатых областях, где трава в избытке, например, в Нормандии, легче огородить какие-то участки, чем в других местах. Сходным образом на Юге, где пар, пустоши, необработанные земли часто занимают огромные площади, в конечном счете можно найти место для сеяных лугов и разных прочих новшеств в тех случаях, когда это позволяют природные условия (и исключения лишь подтверждают правило); иное дело - Северо-Восток, житница, где поля не огораживают, где требования трехпольной системы обработки земли весьма строги, а пастбища и общинные земли невелики.

Государство довольно быстро встало на сторону богатых землевладельцев-новаторов, ибо было заинтересовано в росте сельскохозяйственной продукции. Начиная с 1764 года местные эдикты отменяют право выпаса скота на неогороженных полях после сбора урожая и разрешение пасти скот на пустошах другой коммуны. Запреты четки, категоричны. Но никто с ними не считается. Крестьяне ожесточенно отстаивают свои жалкие преимущества. Сеньоры не хотят терять право пасти скот на неогороженных полях после сбора урожая. Парламенты, как я уже сказал, поддерживают их. Церковь, которой никак не удается взимать десятину с новых лугов, так же как и со свежераспаханных земель (les novales), тоже на их стороне. Итак, у засаживания лугов кормовыми травами обнаруживаются многочисленные противники.

Сельскохозяйственная ассамблея, созданная в 1787 году, естественно, высказалась за отмену права пасти скот на пустошах другой коммуны и - не менее решительно - за позволение изменять порядок севооборота¹⁹⁹. По правде говоря, без особого успеха. Провинциальная Ассамблея Иль-де-Франса в 1787 году предоставила землевладельцам, желающим засевать луга кормовыми травами, право огораживать их в том случае, если площадь лугов не превышает десятой части общей площади их земельных владений²⁰⁰. Впрочем, это компромиссное решение так и осталось на бумаге. И во время Революции Сельский кодекс 1791 года возвратил общинам их исконные права, которых они в общем-то и не теряли.

Годы идут, политический строй меняется, но спорные вопросы остаются нерешенными. В 1836 году Сельскохозяйственный совет вновь расписывается в собственной беспомощности: разве, когда у земледельцев департамента Эна спросили их мнение, все они не высказались за сохранение права выпаса скота на неогороженных полях после сбора урожая? Эксперты Совета считают, что проще было бы кормить скот в хлеву, но они понимают, что при положении, сложившемся в Сельском хозяйстве, это невозможно²⁰¹.

Эксперты были правы, если судить по микроперевороту, который 14 июля 1861 года всколыхнул маленькую деревеньку Фюто (кантон Клермон-ан-Аргонн в департаменте Мёз). Был праздник, и беспорядки продлились полдня. Мэр сидел дома и "не пытался успокоить волнения", поэтому "господин Дюпон Франсуа, командир пожарников вышеупомя- нутой коммуны, приказал бить сбор, не получив [на то] приказа". И все это ради того, чтобы отстоять право выпаса скота на неогороженных полях после сбора урожая! Правда, свирепствовала засуха, и нехватка травы становилась бедствием. В ночь с 14 на 15 июля "заборы, огораживавшие луга, были уничтожены", вероятно, под руководством командира пожарников²⁰².

Разве это путешествие в Клошмерль не поучительно? В конце концов, не только авторитет хлеба, его величества Хлеба, в течение почти целого столетия тормозил распространение сеяных лугов.

Тем не менее около 1861 года посадки люцерны, эспарцета и клевера занимали 2 500 000 гектаров, то есть вполовину меньше, чем природные луга. Переворот произошел, но кое-как, несовершенно и беспорядочно. В 1877 году общинное имущество на Северо-Западе практически исчезло и вместе с ним "целинные земли, которые в 1789 году еще занимали восьмую часть области"²⁰³. Но по закону право выпаса скота на неогороженных полях после сбора урожая было уничтожено только 21 ноября 1889 года, и больше 8000 наших коммун бурно протестовали против этого решения, которое они считали пагубным²⁰⁴. Я своими глазами видел в 1914 году и даже позже, как в деревне на Востоке Франции все местные жители разом после покоса отавы пускают свою скотину по длинной травянистой дороге, идущей вдоль ручьев сквозь бескрайние леса.

Франция вечно опаздывает с нововведениями. "Если вы начнете перебирать в памяти новшества, одно за другим появлявшиеся в сельском хозяйстве,- гречиху, кукурузу, картофель, рапс, марену, сахарную свеклу, сеяные луга - то увидите, что все они пришли извне. Порой издалека, из заморских стран. Но к нам во Францию они попали не со своей родины, а из европейских стран, которые окружают нас, связывают с миром, а также отделяют от него: гречиха - из Голландии, кукуруза - из Испании, картофель - из Германии, шелковица - из Италии, сеяные луга- из Нидерландов и Англии...

Ничего удивительного. Всякая экономика, всякое общество, всякая культура, всякая политическая власть все время получает извне культурные ценности, находящиеся в постоянном движении, кочующие по всему миру. Франция довольно удачно расположена для восприятия этих ценностей, ибо мимо нее проходят морской путь с Севера, начинающийся от Балтики и идущий через Северное море и Ла-Манш, основные сухопутные маршруты (которыми, к сожалению, часто распространяется эпизоотия), идущие из глубин Центральной Европы, из Восточной Европы и с просторов Азии, оживленный путь, являющийся продолжением Средиземноморского морского пути, наконец, широко открытый самой природой западный, королевский Атлантический путь, которым Франция не сумела вовремя воспользоваться, хотя, несомненно, нормандские моряки из Дьеппа, Руана и Онфлера и тысячи бретонских кораблей, бороздивших в XVI веке европейские моря, словно ломовики, могли помочь ей сделать это очень рано...

Этими путями до нас дошли бесчисленные культурные богатства: например, конструкция корабельной палубы способом стык внакрой и руль, опирающийся на ахтерштевень,- два изобретения, совершившие переворот в морском деле и пришедшие с Балтики в XIV-XV веках; стремена и хомут, изменившие способы править лошадьми между VIII и Х веками и происходящие из Восточной Европы. Средиземноморский путь еще в XVII и XVIII веках проходит через Южную Францию, а оттуда поднимается в наши северные области, благодаря чему туда попадает множество полезных вещей: семена пшеницы, черенки садовых растений, овощи, плодовые деревья, цветы... Но все это обычно приходит к нам через посредников, несколько позже, чем в другие европейские страны.

Следует ли считать, что Франция стала в каком-то смысле жертвой своего географического положения? Что ее ближайшие соседи, а также окраины Европы более восприимчивы, чем она, к разнообразию обширного мира и всяким новшествам? Во всяком случае, именно "крайние точки Европы" резко раскололи континент: могучая Россия в XVI веке благодаря казацким отрядам присоединяет Сибирь, меж тем как иберийский мир, находящийся вблизи зоны пассатов - этой природной аэродинамической трубы, которая постоянно направляет парусные суда от Канарских островов на запад,- открывает Новый Свет. Англия, Голландия, Франция опоздали, они не вошли ни в число первых завоевателей Америки, ни в число покорителей Сибири с ее пушниной и ездой на санях.

Но, быть может, дело не столько в том, что Франция находится в центре Европы, сколько в ее собственной географии? Огромная территория и плотная заселенность долгое время обрекали ее на раздробленность. Не оттого ли иностранные веяния так медленно проникают в нашу страну, хотя она и открыта всем ветрам? Не оттого ли чужие культуры после их проникновения всегда так медленно продвигаются по ее территории, хотя все они находят в ней свое место? Это происходит как в области искусства и философии, так и в области материальных ценностей. Кукуруза появляется в Байонне около 1570 года, в Кастель- нодари она оказывается в 1637 году, в Безье - в 1678 году²⁰⁵. Белый и черный виноград Ugna проникает с Апеннинского полуострова в Конта-Венессен в XVII веке; столетие спустя он попадает в Лангедок; в XIX веке мы видим его "в Сент-Эмилионе (Борделэ), в Шаранте, где он становится основой производства коньяка"²⁰⁶. Оливье де Серр выращивал в Виварэ картофель еще в XVI веке, при этом во многих областях Франции этот корнеплод и через двести лет оставался неизвестен.

Огромная многоликая Франция являет собой созвездие различных областей: сообщение между ними плохо развито, им приходится, по словам интендантов, жить прежде всего за счет собственных возможностей²⁰⁷. Жители одних областей более консервативны, крепче держатся за привычные занятия и обычные методы, их удел - посредственность; жители других добиваются блестящих результатов, они хотят вводить и вводят новшества, но из-за самих своих успехов оказываются оторваны от других областей, отделены от них непреодолимой преградой и живут своей особой жизнью. Когда Артур Юнг, проехав Бушен²⁰⁸, попадает во Фландрию, он приходит в восторг от местного сельского хозяйства²⁰⁹. Контраст между этим высокоразвитым островком и французской нормой остается столь же разительным и в середине XIX века с гектара обработанной земли в то время собирают урожай, который оценивается приблизительно в 450 франков, что втрое больше, чем в среднем по Франции; плотность населения там - 213 жителей на 1 км², поголовье крупного рогатого скота - одна голова на гектар; в качестве удобрений помимо навоза используют городские отбросы, жмыхи, кости, морской песок, человеческие экскременты. Именно это позволило фламандцам "распространить свои истощающие почву культуры без ущерба для ее плодородия и превзойти в урожайности с гектара даже англичан"²¹⁰. Кроме того, во Фландрии нет пара, его вытеснил так называемый очереднорасположенный севооборот. И нет общинного имущества. Но эта область стоит особняком, она ближе к бельгийской Фландрии и Голландии, нежели ко всей остальной Франции. Другие богатые области, стоящие особняком,- Артуа, Паде-Кале, Нормандия, Бос, Иль-де-Франс...

Резкие различия, неоднородность... Наши области отнюдь не являются идеально сообщающимися сосудами. Большие расстояния, огромность территории также играют свою роль. Уже в 1450 году Жиль ле Бувье так определял размеры Франции: "В длину двадцать два дня [...], а в ширину - шестнадцать"²¹².

1* пашня (лат.).

2* лесной выгон, лесистое место (лат.).

3* с необходимыми изменениями (лат.).