Фернан Бродель

ЧТО ТАКОЕ ФРАНЦИЯ?

КНИГА ВТОРАЯ. Люди и вещи.

Часть 2. "Крестьянская экономика" до начала XX века

К оглавлению

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

СУПЕРСТРУКТУРЫ

Торговля, мануфактуры, пути сообщения, кредит- все это необходимо [для процветания государства]... Однако каждая из частей имеет свои пределы и пропорцианально соотносится с другими. Пока эти пропорции соблюдаются, части помогают друг другу; в противном случае они друг друга уничтожают.

Исаак де Пинто⁵⁵²

Суперструктуры и инфраструктуры - это то, что происходит наверху и внизу общества⁵⁵³ Это удобное деление, если только не считать его безупречным и окончательным; если только, глядя с верхних этажей так называемой крестьянской экономики, не терять из виду ее базовые реалии - этот безусловно преобладающий сектор, который более или менее приспосабливается к требованиям сменяющих одна другую эпох, приспосабливается скорее кое-как, в силу своей крайней инертности, упрямого стремления оставаться самим собой. Напротив, деятельность верхних этажей в большей степени подвержена изменениям, в силу того что размах ее долгое время был невелик. Порой перемены в конъюнктуре полностью переворачивали ее ход. Об этом по-своему говорит и Пьер Шоню: "Верхушка движется, а основание остается твердым. Социальная пластичность, да и то весьма относительная, сосредоточена на верхушке"⁵⁵⁴.

Не является ли такой колеблющийся характер суперструктур одним из их отличительных признаков? Ответить на этот вопрос мы сможем после того, как последовательно рассмотрим: роль городов; устройство системы (или различных систем) сообщения; неодинаковое и переменчивое место, занимаемое ремесленным и промышленным производством; наконец, исторические формы, которые принимали торговля, разнообразные виды кредита и вообще капитализм как таковой. А поскольку так называемая крестьянская экономика представляет собой зачастую противоречивый комплекс инфраструктур и суперструктур, то есть фактически постоянных и эволютивных составляющих, то я постараюсь показать, каким образом происходит постоянное сочетание, сосуществование разных факторов - оппозиций, конвергенций, перепадов.

И так происходит до тех пор, пока весь комплекс в целом, несмотря на отставание перемен на уровне базиса, мало-помалу не деформируется на всю свою глубину. Тогда сквозь вихри резких перемен, которые несет текущий день, начинают прорисовываться контуры новой экономики, новой Франции; она возникла на наших глазах совсем недавно.

В хронологическом плане исследование суперструктур потребует от нас, как правило - хотя и не всегда, - ограничиться более узкими рамками, нежели в предыдущих главах. Действительно, чтобы иметь возможность опираться на данные статистики (а в данном случае в этом и состоит самый верный подход), приходится за отправную точку брать чаще всего конец XVIII в.; для периода до 1700 и даже до 1750 г. в нашем распоряжении остаются лишь такие приемы, как историческое описание и гипотетическая реконструкция. Разумеется, я буду ими пользоваться всякий раз, когда подобный экскурс в глубь времен окажется полезен.

Что же касается верхней границы, со стороны нашей современности, то мы уже говорили выше о трудности зафиксировать какую-либо дату, которая отмечала бы точку решительного разрыва. В истории городов перелом наступил, вероятно, после 1945 г.; в истории промышленности было несколько следующих один за другим поворотных моментов - 1840, 1860, 1896, 1930, 1940, 1945 год... Примерно теми же временными ориентирами обозначено и развитие торговли, банков, кредита, национальной валюты. Вследствие этого мы будем, в зависимости от нужд нашего исследования, удаляться на большее или меньшее расстояние от современного периода, анализ которого в принципе оставляется в стороне - впрочем, только в принципе.

Действительно, разве анализ длительной временной протяженности может не опираться на настоящий момент, по крайней мере в той степени, в какой мы этот момент переживаем и представляем себе? Эта опора всегда присутствует и в уме читателя, и в уме автора, даже тогда, когда она остается лишь имплицитной. В этом состоит преимущество рассмотрения истории в широкой временной перспективе: раскрывающиеся при этом процессы сами собой связываются с теми мучительными вопросами, что ставит перед нами наша современность.

I

ПРЕЖДЕ ВСЕГО - ГОРОДА

Города встают на каждом повороте истории Франции, заполняют ее, руководят всем ее движением. Поэтому нам приходится вновь вернуться к их рассмотрению, посвятить им эту новую главу. Тому есть несколько причин. Во-первых, сведения об их жизни, добытые множеством трудолюбивых историков, восходят к достаточно отдаленным эпохам. Тем самым появляется возможность осветить длительные подготовительные процессы, которые иначе трудно понять и которые таким образом мы сможем проследить, не слишком на них задерживаясь. А во-вторых, города с очевидностью предстают как образцовый пример: действительно, нет никакого сомнения, что они (и в куда большей степени, чем обычно считается) представляют собой суперструктуры.

В самом деле, между городами и деревнями пролегает неустранимая, всегда присутствующая пограничная полоса, и этот рубеж не менее четок, чем горная цепь Пиренеев, о которой было сказано: "что по одну ее сторону - истина, по другую - заблуждение". Фактически превосходство городского уклада определяется лишь по сравнению с укладом сельским, который вплотную с ним соседствует, но имеет совершенно иную сущность, иную природу, отличаясь тем сильнее, что он еще и весьма рано попадает в зависимость, а там и в рабство по отношению к городу. Городская суперструктура - это система, вознесенная вверх и получающая свое объяснение исходя из жизни крестьянства, загнанной вглубь и обреченной нести город на своих плечах.

10%: старинный и условный уровень колебания.

Как ни парадоксально, если сравнить удельный вес городского и сельского населения, то стрелка весов явно склонится в сторону второго: во Франции, как и по всей Европе, город долго, очень долго был беднее людьми, чем деревня. В нашей стране так продолжалось до 1931 года⁵⁵⁵. Не забывайте эту столь позднюю дату, особенно если она вас удивляет. Она полезна тем, что призывает нас считаться с реальностью.

Охватывая в целом меньшинство населения, город тем не менее пользуется рядом очевидных преимуществ: его партнеры разрознены, удалены друг от друга. С самого своего зарождения он сознает свое конститутивное отличие от деревни, необходимость вести с ней борьбу, которая и определяет самое его существо, весь строй его повседневной жизни. Скученность на узком пространстве, теснота жизни ведет к тому, что горожан невозможно захватить врасплох, поэтому город довольно рано сумел заполучить в свои руки власть, культуру, одним словом целое богатство, которое в дальнейшем ему приходилось оборонять, хранить, непрерывно использовать. Все эти истины были рано замечены, и всем им суждена была долгая жизнь.

В общем и целом в период 1450-1500 гг. (за неимением лучшего возьмем его в качестве исходной точки) крестьянское население составляло по крайней мере девять десятых всего населения Франции - подавляющее большинство. Эта доля - плод моего воображения, однако Генрих Бехтель⁵⁵⁶ в своих расчетах населения Германии в XV в. приходит именно к такому соотношению. Разумеется, данные цифры - десять процентов на город, девяносто процентов на село - являются приблизительными, самое большее вероятными. Но даже если в реаль- ности соотношение было немного иным, в дальнейшем мы можем исходить из того, что девять из десяти человек жили тогда в деревне.

Не следует, однако, представлять себе данную пропорцию как минимальный уровень, необходимый для развития любой так называемой крестьянской экономики; не следует думать, что для становления этой экономики требовалось, чтобы по крайней мере десятую часть населения составляли городские жители. На самом деле этот уровень, рассчитанный для 1450 или 1500 г., сам соответствует уже развитой ее стадии; данное соотношение даже представляется мне свидетельством известной зрелости французского общества в эпоху после окончания Столетней войны, итогом некоторой уже весьма длительной эволюции.

Вдобавок даже в отношении куда более поздних эпох мы располагаем данными, лишь слегка отклоняющимися вниз или вверх от пропорции один к девяти. Так, в 1812 г. (году русской кампании Наполеона) в Ливонии и Эстонии насчитывалось всего 811 000 жителей; при этом население городов - в том числе таких крупных, как Рига и Ревель,- составляло лишь 66 000 человек; иными словами, если слегка округлить цифры, на города приходилось 8,1%, на сельское население 91,9% За два десятилетия до того, в 1796 г., гигантская и отсталая экономика России кое-как работала, имея процент горожан всего в 6 или 8%⁵⁵⁸. А обратившись к карте на с. 181, читатель может убедиться, что в первые годы Первой империи для ряда французских департаментов характерен еще более низкий процент урбанизации: Кот-дю-Нор - 3,1; Крез - 4,4; Дордонь - 4,6; Вандея - 5,7; Коррез - 5,9... Для сравнения: в Англии времен "Domesday Book"^1* (1083-1086) при населении 1500 000 человек (11,4 человек на квадратный километр) уровень урбанизации составлял 7%; тремя столетиями позже, в 1377 г., при населении 2 600 000 человек (показатель плотности 20) он составлял 10%⁵⁵⁹.

В Китае даже в 1949 году на 542 миллиона жителей приходилось всего 10,64% горожан. Зато в 1982 г. их было уже 20,83% от миллиардного населения. Это, конечно, фантастически быстрый прогресс урбанизации, но он произошел лишь в недавнее время, в соответствии с ускоренным темпом развития современного мира⁵⁶⁰. В идеале следовало бы рассмотреть - по-настоящему рассмотреть - самое начало урбанизации (если здесь вообще имелось начало). Но во Франции даже слаборазвитые регионы, такие как Жеводан (современный департамент Лозер) или Виварэ⁵⁶¹ (ныне департамент Ардеш), не дают нам искомой картины. Даже в них начало урбанизации не поддается наблюдению.

Во всяком случае, вероятная цифра 10% для королевства Карла VII или Людовика XI - это не так уж мало. Я даже склонен предполагать (рискуя грубо ошибиться), что выше такого уровня урбанизации не поднималась и изобильно-эйфорическая Франция Людовика Святого, которую еще почти целое столетие отделяло от бедствий Черной чумы и Столетней войны. В то время это была, безусловно, куда более многолюдная страна, нежели та, какую унаследовал в 1461 г. король Людовик XI; в ней было где-то около 21 или 22 миллиона жителей против 12-13 миллионов в XV в. Но, сократившись чуть ли не наполовину в своем населении за период 1350-1450 гг., Франция понесла людские потери главным образом за счет сельского населения. Города, укрываясь за своими поспешно строившимися или восстанавливавшимися стенами, куда более успешно, чем "сельский простор", пережили мучительную Столетнюю войну. Вспомним: Жанна д'Арк в детстве укрывалась от войны за стенами города Нефшато. Правда, в городе гораздо больше людей, чем в деревне, становились жертвами чумы, но притягательная сила городов была столь велика, что в дальнейшем их население восстанавливалось, тогда как сельское - уменьшалось⁵⁶².

Растущее значение городов.

И все же эти средневековые города были - за редкими исключениями - весьма скромными поселениями. Они уже немного возвышались над окрестными селами, но еще не господствовали над ними по-настоящему. Только позднее придет время, когда городской рынок начнет "координировать всю хозяйственную жизнь [прилегающего] региона и обгонит в своем развитии [...] старый аграрный город"⁵⁶³. И еще позднее наступит момент, когда межгородские отношения станут определять все хозяйственные связи страны. Подъем городов был медленным процессом, городской же капитализм, если он в ту эпоху и существовал, делал лишь первые свои шаги. Одним словом, безусловное преобладание городов - явление достаточно позднее.

Конечно, французские города развивались еще и до XIV в., они завоевывали себе свободы и вольности (в качестве коммун и вольных городов), создавали новые социальные институты. Но, во-первых, их стремление к автономии наталкивалось на противодействие "двух наиболее четко структурированных властей - Церкви и Короля"⁵⁶⁴, последней еще больше, чем первой. В результате они волей-неволей оказывались "включены в рамки территориальной политики, перспективы которой далеко выходили за пределы их непосредственных интересов"⁵⁶⁵. Отсюда - внутренние трудности их развития. Во-вторых, сама автономия привела их к долговой зависимости, несравнимой с доходами⁵⁶⁶. Наконец, в-третьих, хотя во время бесконечной Столетней войны и сопровождавших ее катастроф они и были точками опоры, островками стабильности, тем не менее они тоже испытали на себе косвенное воздействие этой эпохи, неблагоприятной для любого движения вперед. И все же главный, возможно самый важный, сдвиг вперед состоял в том, что именно во время Столетней войны город постепенно освободился от сеньоров и сеньориальной зависимости⁵⁶⁷ - освободился в принципе, хотя множество живучих и тяжких пережитков зависимости оставались в силе вплоть до самого конца "Старого порядка".

После же 1450 г., с восстановлением благодетельного мира, города устремились вперед с новой силой. Все вокруг им благоприятствовало: мощный демографический подъем, резкий скачок производительности сельского хозяйства и его быстрое восстановление, а также и расцвет собственно городских видов деятельности, динамичное развитие ремесел и торгового хозяйства. Начиная с середины XIV в. "промышленные" цены - то есть цены на продукцию городского производства - постоянно росли, в то время как цены сельскохозяйственные неуклонно падали⁵⁶⁸. Ножницы цен работали в пользу городов. Стремительный подъем и восстановление сил в XVI столетии, благодаря импульсу, данному всем, а особенно городским отраслям инфляционной революцией цен⁵⁷⁰, позволили городам обрести прежний вес, обрасти предместьями и получить господство над окрестными деревнями, практически бессильными против их влияния.

По мнению Вернера Зомбарта⁵⁷¹, эту революцию цен следует приписать не только изобилию нахлынувших в Европу из Америки драгоценных металлов, но и воздействию городов: накапливая у себя подвижные и все возрастающие денежные капиталы, города тем самым и создали инфляцию, стали ее движущей силой. Это отчасти верно. Несомненно, что традиционная история цен - в том виде, в каком представляем ее себе мы, историки,- развивалась прежде всего как процесс городской, происходивший зачастую на уровне более высоком, чем жизнь крестьян.

Однако не следует воображать себе эти деятельные города по образу и подобию наших нынешних городов. Еще многие годы им приходилось, чтобы прокормить себя, рассчитывать только на собственные ресурсы, на свою собственную территорию, зарабатывать свой хлеб в поте лица. Волей-неволей "они сохраняют тесные связи с сельским хозяйством. Это пастушеские города, и в них можно встретить и крупный рогатый скот, и овец, а также множество птицы и свиней, причем последние берут на себя такую важную функцию, как уборка улиц. В этой уборке имеется настоятельная нужда, учитывая скученность городского населения, зачаточное состояние муниципальных служб и отсутствие мощеных улиц. В стенах города и за ними [поблизости] располагаются виноградники, огороды, а то и поля. Вокруг аристократических или церковных резиденций разбиваются также и сады для отдыха. Наконец, эти городские окраины отмечены скоплениями наиболее грязных ремесел, таких как выделка кожи, шерсти⁵⁷². Это описание французских городов XII в. применимо и к городам XVI в., которым Бернар Шевалье в своей последней книге⁵⁷³, стремясь оценить их истинное значение в период до продолжительных беспорядков, связанных с нашими религиозными войнами, заново присвоил старинное наименование "добрые города".

Конечно же, точные цифры были бы более убедительны, чем суггестивные описания. Благодаря счастливой архивной находке у нас имеются некоторые из таких цифр для города Арля, за далекий 1437-1438 год. В то время две трети жителей города были землепашцами, пивоварами, скотовладельцами, пастухами, рыболовами, охотниками или же лесниками; они кормились от земли, от огромных земель, окружавших Арль. "Среди остальной трети населения почти все имеют или возделывают хотя бы небольшой виноградник. Арль - это сельскохозяйственный город", "агрогород"⁵⁷⁴,- заключает Луи Стуфф.

Однако еще несколько столетий и все другие города находились в такой же ситуации. Разве в Париже местных виноградарей не было достаточно, чтобы по окончании уборки урожая учинять ликование и беспорядок во всем стольном граде? Вторжение сельскохозяйственной деятельности в быт городов свидетельствует об их недостаточной специализации, о несовершенстве общественного разделения труда по крайней мере до конца "Старого порядка", а возможно и в более поздние времена. То был тормозящий фактор, действовавший еще долго, очень долго.

Города и королевская власть.

Другой, и также долговременный фактор торможения: при постоянном росте своей политической, экономической и социальной значимости города освобождались от одной кабалы лишь для того, чтобы попасть в другую - иногда добровольно, иногда поневоле. Дело в том, что по окончании Столетней войны монархическая власть в правления суровых королей Карла VII (1422-1461) и Людовика XI (1461-1483) восстановила свою силу; она снова стала карать, действовать, плести интриги.

Господство королевской власти особенно усилилось при Людовике XI. На любой непокорный город обрушивались суровые репрессии, его принуждали к повиновению путем военного вторжения. Такова была участь Анже, Безансона, Доля, Арраса, Камбре, Валансьенна, Дуэ, Сент-Омера, Перпиньяна... Взять хотя бы примерное наказание, которому подвергся Аррас: королевские войска захватили город в 1477 г., а в 1479-м все население было из него изгнано; город даже переименовали, и для его заселения стали зазывать новых жителей! Эта попытка, оправданная якобы интересами безопасности королевства, закончилась неудачей. Однако же Аррас был вынужден уступить силе⁵⁷⁵.

Впрочем, повиновение, добиваться которого стало главной задачей королевской власти, не обязательно достигалось путем одного лишь насилия. Людовик XI стремился еще и подкупать именитых горожан и стравливать их с простонародьем, а также концентрировать городскую власть в руках узких элитарных групп, которые легче склонить на свою сторону, чем развитую администрацию. В результате в городах образовывался тесный круг "политической" буржуазии - фактически аристократии, устанавливавшей и поддерживавшей свою наследственную власть.

Такие городские аристократии действовали в согласии и сообщничестве с монархией. Отдаваясь под королевское покровительство, города стремились лучше защитить себя от своего же простонародья и от крестьянства окружающих земель, а также частично избавиться от королевского налога, восстановленного при Карле VII. Для королевской же политики города все более и более становились главными проводниками общественного мнения⁵⁷⁶, с которым приходилось считаться; ни одно государство, модернизируя свою власть, не может осуществлять ее без согласия общества. Поэтому монархия искала поддержки городов или хотя бы их правителей, стремилась склонить их к сотрудничеству. Так завязывался главный сюжет всей будущей социально-политической истории Франции. Зачастую все начиналось с того, что городские власти покорялись королю, отрекались от независимости, практически совершали измену.

Таким образом, в нашей стране, даже в северных областях, более требовательных в этом отношении, чем южные, города так и не развились в тот тип городов-республик, какие известны в Италии, Германии или Нидерландах. Хорошо это или плохо? Очень хорошо, писал Макиавелли, восхищенно наблюдая за политическим подъемом монархии, стремившейся объединить всю территорию Франции. С другой стороны, очевидно, что в результате нелегкая история нашей страны не испытала в полной мере могучего воздействия животворной силы городов. Этому препятствовала сдерживающая, сковывающая сила слишком алчного государства.

Конечно, впоследствии, пользуясь скрытыми историческими противоречиями, города стремились сбросить с себя иго. Всякий раз, когда монархическое государство переживало серьезные трудности,- скажем, во времена Лиги в конце религиозных войн или же в смутную пору Фронды - города (в первом случае, например, Марсель⁵⁷⁷, а во втором - Бордо) "" делали попытки освободиться или хотя бы набраться силы. Всякий раз тщетно, ибо им не хватало времени. Историческая судьба Франции не давала им достаточно силы для эмансипации, а кроме того, говоря по справедливости, они и сами были не только жертвами, но и виновниками своей порабощенности. Так растение плохо принимается на дурной почве и в неблагоприятном климате.

Не имея честолюбивых устремлений, не состязаясь между собой вплоть до кровавого противоборства, города, которые в других странах образовывали целые агрессивно-завоевательные государства, во Франции тихо жили в тени и покое. Жестокости истории выпадали, как правило, на долю крестьянства, а не горожан, которые ими самодовольно пренебрегали. И в правление Людовика XI, и позднее город ощущал себя отдельным миром, огражденным от внешнего воздействия: "Разве можем мы сказать наверняка,- восклицает Бернар Шевалье,- какое тайное чувство покоя и защищенности порождали в их [горожан] сознании высокие стены, горделивые крепостные башни и тщательно запертые на ключ ворота?" В случае необходимости город мог даже прожить собственными запасами, ресурсами своей собственной территории: "Когда [сокращался или] падал местный спрос, а более отдаленные рынки оказывались закрыты, сборщики налогов, нотариусы, судейские и магистраты все еще сохраняли в своих руках достаточно средств для движения торговли и поддержания ремесленной активности"⁵⁷⁹,- то есть для спокойной жизни без чрезмерных претензий.

Устойчивость сети городов.

После 1450 г. сеть французских городов оставалась той же самой, какой она была за много веков до того. По словам Жан-Батиста Сея (1828), в Париже "большинство улиц образовались до Франциска I"⁵⁸⁰.

Между 1500 и 1789 гг. новые города создавались нечасто: Гавр был заложен в 1517 г. просто как порт, который только впоследствии стал городом; Витри-ле-Франсуа был построен, чтобы приютить жителей располагавшегося по соседству городка Витри-ан-Пертуа, сожженного в 1544 г. Карлом Пятым; конечно, Сюлли в 1608 г. основал Анришмон, а Карло Гонзага- Шарлевиль (на месте старинного Арша), но подобные щедрые жесты были доступны одним лишь очень богатым вельможам. Из этих новых поселений только Шарлевиль сделался впоследствии настоящим городом - а в начале XVII в. он едва насчитывал 300 жителей⁵⁸¹. Тщеславной традиции градостроительства отдал дань и кардинал Ришелье, заложивший в 1637 г. свой собственный город Ришелье⁵⁸² (Сюлли хотя бы для виду дал своему созданию имя короля, кардинал же этим не озаботился),- однако кардинальский город почти не развивался и ныне представляет собой лишь своеобразный городокмузей в 60 километрах от Тура.

Другим примером такого тщеславия - на сей раз осуществленного в беспримерных масштабах Королем-Солнцем - стало сооружение в 1661-1682 гг. Версальского дворца, этой "сцены, [...] алтаря всего королевства"⁵⁸³. Оно повлекло за собой и строительство города вокруг дворца. Тем самым Париж лишился известных преимуществ, которые доставляло ему пребывание королевского двора, однако его историческая судьба от этого мало изменилась.

Упомянем также основанный в 1666 г. Рошфор - укрепленную Вобаном крепость, которая обращена к океану, хоть и стоит в отдалении от берега; Лорьян, построенный на месте прежнего Пор-Луи, отданного в концессию Индийской компании; Сет, ставший вторым французским портом на Средиземном море. Не стоит забывать и перестроенные Кольбером Брест, Марсель, Тулой... Среди трехсот городов, укрепленных Вобаном или так или иначе связанных с его деятельностью, некоторые тоже были созданы им ex nihilo: в 1679 г.- Юненг, Саарлуи, Лонгви, в 1681-м- Мон-Луи, в 1687-м- Фор-Луи, в 1692-м- Мон-Руаяль и Мон-Дофен, в 1698-м - Нёф-Бризак на левом берегу Рейна. Все это тесные крепостные городки, в которых "военные сооружения допускают и присутствие жителей, но не в чрезмерном количестве"⁵⁸⁴,- и которые в дальнейшем были обречены на жалкое прозябание.

В целом все случаи закладки новых городов следует отнести к числу исключений из правила, которые, как всегда, это правило подтверждают. На тысячу городов таких случаев набирается от силы двадцать.

Местополомсение городов.

Итак, французские города продолжали стоять там, где они были основаны давным-давно, либо в галлороманскую эпоху (как почти все крупнейшие города страны), либо в XI-XII вв., когда широко развилась новая городская сеть, заполнявшая промежутки в прежней - правда, зачастую за счет оживления старых городов, а не образования новых.

Неудивительно, что эти города устойчиво сохраняются на своих местах: они прикреплены к этому местоположению, освободиться от которого невозможно. С момента, когда в городе насчитывается тысяча жителей (а то и меньше), он может жить только будучи открыт во внешнее пространство, а значит, по соседству с ним, в пределах его доступности должны быть зоны, откуда он мог бы получать воду, продовольствие, дрова, строительные материалы и, наконец, людей - поскольку испокон веков и вплоть до XIX столетия ни один город не мог обеспечить воспроизводство своего населения без притока извне, прежде всего из ближнего пояса деревень. Впрочем, пояса этого было далеко не достаточно.

Париж оказался удачно расположен посреди особо благоприятной местности, где имелось, так сказать, все необходимое. Не благодаря ли этой своей обеспеченности город сумел пережить грозные годы Столетней войны? "В отличие от края Бос, здесь в изобилии вода; в реках относительно много рыбы... окрестные леса считаются богатыми дичью; гонесские нивы славились своей урожайностью; на иссийских и сюренских холмах делали доброе вино; заливные луга и низины благоприятствовали скотоводству, а такая скромная деревня, как Ванв, производила высококачественное масло, "до которого далеко маслу из Фландрии и Бретани"; в достатке имелся лес; правда, залежи минералов были здесь, как и в Ферьер-ан-Бри, небогаты и немногообразны, зато хороший строительный камень добывался из карьеров буквально у городских ворот, начиная с предместья Нотр-Дам-де-Шан"⁵⁸⁵. Париж был плотно опоясан полями, нивами, порой даже залежными землями; Коммин рассказывает о случившейся в сентябре 1465 г. (в разтар войны между Людовиком XI и Карлом Смелым) ошибке "конников", которые, подъезжая к Парижу в сумерках или в туман, увидели перед собой "множество воздетых кверху копий... Они подъехали ближе... и узрели, что все это превеликий ростом чертополох"⁵⁸⁶, которым заросли поля до самых городских ворот.

Однако главным символом, главным знаком города служила в старину крепостная стена. И именно наличие стен дает ему (если верить старому словарю Фюретьера)⁵⁸⁷ право именоваться городом. Так было всегда, говорит известный медиевист Роберто Лопес, шутливо напоминающий интервьюеру⁵⁸⁸, что "во времена фараонов иероглиф, обозначающий город, состоял из креста, вписанного в круг,- это как бы сразу и перекресток дорог и крепостная стена". В стене имелись ворота, необходимые городу для сношений с внешним миром, но одновременно и составлявшие слабые места в его оборонительной системе. Оттого этих выходов наружу иногда оставляли совсем мало: так, в Дюнкерке в 1708 т. (город еще не изменился после проведенных Вобаном фортификационных работ) "имелось со стороны суши всего двое ворот - Королевские и Ньюпорские"⁵⁸⁹. И притом вторые ворота открывались только по рыночным дням - так требовала оборона. Напротив того, выстроенная в 1785-1787 гг. вокруг Парижа Стена генеральных откупщиков имела на своем протяжении в 23 километра 17 больших таможенных ворот и тридцать ворот малых, причем при каждых (и больших и малых) был мытный двор для взимания пошлин. Само собой разумеется - но все-таки следует об этом напомнить,- что города, хоть и замкнутые в своих стенах, являлись прежде всего перекрестками дорог, где начинались или заканчивались торговые пути, проходившие через весь город от ворот до ворот.

Расположение городов бывало, естественно, более или менее благоприятным. В пору закладки первых городов первостепенную роль, судя по всему, играло наличие судоходных путей⁵⁹⁰. При этом бывали города, особо обласканные судьбой: расположенные на реке в том месте, откуда она начинает быть судоходной, и образующие перевалочный пункт сухопутных и водных путей; или владевшие бродом либо мостом, позволяющим легко переправляться на другой берег. Таков Страсбург со своим стратегическим мостом через Рейн, важным для движения как товаров, так и войск. Таков Анже, где сужение речной долины обеспечивает исключительно удобную переправу. Таков Нант, с его первым мостом на Луаре, если двигаться по ней с океана. Таков Авиньон со своим прославленным мостом, сооруженным в XII в.: хотя Рона в этом месте и весьма широка, но она распадается здесь на два рукава, что ослабляет силу течения и позволяет мосту опереться посередине, третьей частью своей длины, на твердую почву⁵⁹¹. Таковы Тараскон и Бокер, соединявшиеся мостом, перекинутым через грозную Рону; за невозможностью более прочного, этот мост был плавучим. В Руане в XVII в. также был сооружен плавучий мост через Сену; открытый в 1630 г., он заменил собой гигантский выгнутый горбом каменный Большой мост, частично обрушившийся из-за непрочного грунта, на который он опирался. Плавучий мост прослужил до XIX в.; он был хитроумно устроен так, чтобы подниматься с приливом и открываться для пропуска судов. "Сам Людовик XVI соизволил полюбоваться им"⁵⁹².

Тем не менее реки еще недостаточно для образования города: Орлеану, стоящему на Луаре, удалось, правда, оказаться в центре всей французской истории - но разве мог он подчинить ее своей власти, будучи расположен на стыке двух изолирующих его от внешнего мира безлюдных пространств: Орлеанского леса на севере (в прошлом более обширного, чем сегодня) и лесов и болот Солони на юге. Поистине, из всех французских городов его история - самая драматическая.

Привилегированное местоположение имели города, стоявшие вблизи моря - не в самом устье рек, но выше по течению, там, где успокаивается волнение и корабли могут спокойно приставать к берегу; таковы Руан, Бордо... Правда, они зато испытывали иностранное притяжение, жили одними лишь связями с заграницей и слишком часто вообще отворачивались от внутренних областей Франции.

Не менее удачно располагались и города, построенные на границе двух регионов, что обрекало их служить центрами обмена - хотя бы просто обмена между горами и равниной. Целая гирлянда таких городов опоясывает, в частности, Альпы.

При всем том, за исключением Парижа и Тулузы, "крупнейшие, стремительно развивающиеся [французские] города в большинстве своем размещаются на периферии страны, "рассеяны по периметру": Нант, Бордо, Марсель, Тулой, Гренобль, Лион, Страсбург, Лилль"⁵⁹³. Внутренность королевства, как неоднократно пишет в своих "Мемуарах" маркиз д'Аржансон, остается почти незанятой и зачастую "отзывается пустотой".

Окружающее пространство тоже участвует в жизни города, если удается преодолеть его помехи и овладеть его возможностями. Успех для города- суметь заполучить господство над тем, что оказывается под рукой: например, в 1717 г. подобного шанса не упустил Бар-ле-Дюк, чье расположение благоприятствовало контрабандному ввозу во Францию (Лотарингия в ту пору еще не была французской) запретных индийских тканей⁵⁹⁴. Гранвиль с 1812 г. много лет подряд эксплуатировал 25-30 своих тяжелых "габар" водоизмещением от 3 до 18 тонн, используя их для ловли устриц, омаров, креветок, посылая несколько судов на лов трески, наконец, занимаясь непрерывными каботажными перевозками между Нантом и Брестом и вплоть до Дьеппа⁵⁹⁵. Порой опасность заключалась в том, чтобы увлечься подвернувшейся удачей, легкой прибылью, и перестать видеть что-либо кроме них. Нант, процветая благодаря сообщению с колониями и - не больше и не меньше - торговле неграми, к концу XVIII в. утратил связь с окружающей его сельской местностью. Он настолько потерял к ней интерес, что городские буржуа стали даже продавать свои земельные владения. Это удивляло Артура Юнга: "Что за диво - все это богатство и великолепие [города Нанта) никак не связано с деревней?"⁵⁹⁶

Преодоление и снятие преград, стимулирование обменов, рост сообщений - всему этому способствовали организация ярмарок и приумножение числа рынков. Так, в провинции Пуату во времена Людовика XIV в одном лишь Люсонском округе насчитывалось 87 ежегодных ярмарок плюс 18 еженедельных рынков (18 х 52 = 936 рыночных дней в году)⁵⁹⁷... И не следует думать, что речь идет о каком-то особо активном регионе.

Действительно, во многих случаях впечатляющее распространение ярмарок знаменовало собой стремление городов и городков к интенсификации обменов в том или ином недостаточно благоприятном регионе. В департаменте Воклюз в 1815 г. больше всего ярмарок устраивалось в районах, живших тяжело (Боллен - 11 ярмарок в год, Вальреас - 9, Малосен - 8, Апт - 5), тогда как в более благодатных равнинных районах на западе департамента их число и масштабы были меньше⁵⁹⁸. В Орнане, хлеботорговом городе в нижней части долины Лу в горах Юра, на отсталой периферии Франции, еще в XIX в. устраивалось ежегодно 24 ярмарки, "по первым и третьим вторникам каждого месяца"⁵⁹⁹. В Северных Альпах, особенно в Верхней Савойе, высокогорные ярмарки - по продаже крупного рогатого скота, овец, мулов - издавна превосходили по своему размаху ярмарки в долинах и на равнинах.

В многообразных связях между городами и городками, городами и деревнями, между разными городами, из которых неутомимо ткалась и укреплялась насущная материальная жизнь Франции, главной движущей силой постоянно служил город: ритм жизни отмеривался его рыночными днями; он давал денежные ссуды, образуя связь между крупным торговым и финансовым капиталом; в нем находились центры церковного культа и государственной власти; ему принадлежали юстиция и администрация, он был средоточием "письменной цивилизации"⁶⁰⁰. Экономист Адольф Бланки писал в 1851 г.: "На одной и той же земле живут два разных народа [городской и деревенский), живут настолько разной жизнью, что друг для друга они словно чужеземцы, хотя их и связывают как никогда прочные узы [политической] централизации"⁶⁰¹. Два разных народа, которые вынуждены уживаться друг с другом и таким образом образуют одно целое. Один из них (горожане) управляет другим, паразитирует на нем, эксплуатирует его, но и заставляет его расти над собой, составляя необходимое, если не достаточное условие любого прогресса⁶⁰².

Потребность в людях.

Ключевой проблемой всей истории городов была и остается, безусловно, проблема воспроизводства населения. Сегодня трудность заключается в беспрецедентном росте городов, делающем их прожорливее сказочного людоеда. Раньше же постоянной причиной был дефицит городского населения. Чтобы восполнить перевес смертности над рождаемостью и обеспечить себе хотя бы медленный рост, город должен был беспрестанно пополнять свою буржуазно-купеческую элиту, а тем более свою рабочую силу - квалифицированных ремесленников и пролетариев-чернорабочих.

Однако в старину все города решали эту жизненную проблему, не особенно о том и заботясь. Они постоянно рекрутировали новых жителей в ближней округе, а иногда и очень далеко от своих ворот (см. карты на с. 195-197 и в кн. 1, с. 155-161). Иммигранты так и спешили на их зов. Долю этих пришельцев в населении городов редко удается установить по документам, зато из анализа свидетельств о браке или о смерти (в больницах) ясно вырисовывается география мест, откуда они приходили. Квартал, где селился явившийся в город издалека или из ближней деревни иммигрант, располагался либо вблизи ворот, через которые он вошел в город, либо там, где традиционно жили его земляки, нередко занимавшиеся одним и тем же ремеслом. В Париже городские кварталы представляли собой как бы провинции в миниатюре, что определялось разделением труда, жесткой социальной иерархией, но также и стихийно сложившейся системой приема новых жителей.

Самое поразительное, как при этих перемещениях населения легко, сама собой решалась жизненно важная на наш взгляд проблема притока людей в города, постоянно испытывающие дефицит рабочей силы. Конечно, масса сельских жителей была непомерно велика сравнительно с числом горожан. И все же мобильность французского и вообще европейского населения может удивить. Она была способна удовлетворить любые потребности экономики в настоящем и будущем. Так, в конце XV в. восстановил свою силу город Арль, который уже потерял было свою старинную славу и который обгоняли Марсель, Экс и даже Эг-Морт. Причем стоило ему ожить, как в него сразу же хлынули, явно во множестве, иммигранты из всех краев, даже из северной Франции. Как видим, здесь возможно все, что угодно⁶⁰³. Сходным образом и Нант в XVI в. обеспечивал себе постоянный прирост населения прежде всего за счет притока людей из своей ближней округи и Бретани, но также и из Пуату, Нормандии, из всей долины Луары до самого Орлеана. В городе можно было встретить и марсельцев, и португальцев, и итальянцев, имелась здесь и внушительная испанская колония⁶⁰⁴.

Когда в конце XV в. потребность в рабочей силе ощутил Лион, на его призыв тут же откликнулись выходцы из Савойи, зона рассеяния которых охватывала в ту эпоху Южную Германию, Южную Италию, Испанию и значительную часть Франции. Современники утверждали, что "две трети Лиона - это потомки савойцев", что "почти все чернорабочие, составляющие треть города, происходит из савойского края"⁶⁰⁵. Конечно, это преувеличение: точные разыскания показывают, что в 1597 г. доля савойцев в населении Лиона была всего лишь 21,2%,- но и такая цифра весьма значительна. Тем более что этот миграционный поток был неиссякаемым источником рабочих-текстильщиков и численно превосходил иммиграцию из более близких областей - Фореза, Лионнэ и Божоле (все вместе они составляли лишь 18,3% населения города, а выходцы из Дофинэ -7,2%)⁶⁰⁶. Но в любом случае, из каких бы дальних краев ни приходили люди (см. карту в кн. 1, с. 161), эта демографическая подпитка, давая почти половину населения огромной лионской агломерации, была для нее вопросом жизни и смерти: промышленность и торговля Лиона требовали все больше и больше людей, которых город "непрерывно поглощал"⁶⁰⁷.

Нечего и говорить здесь о Париже - у этого-то людоеда и размеры и аппетит были куда больше! Незабываемые картины пестрой толпы парижских чернорабочих - почти сплошь выходцев из провинции, из Савойи, Оверни, Лимузена и Лионнэ, Нормандии, Гаскони, Лотарингии - незадолго до Французской революции оставил нам Себастьен Мерсье⁶⁰⁸. Впрочем, Париж - вообще город особый.

Куда более поразительно, с какой легкостью усиливается приток иммигрантов в Бордо в середине XVIII в., в пору, когда город с беспримерной для Юго-Запада силой развивал свою торговлю и мореплавание. Новые жители приходили не только, как повелось, из ближней долины Жиронды, но и из несравненно более широкой зоны. В то же время показательно, что даже те города, которые поставляли этих переселенцев, сами сохраняли притом контроль над собственной ближней округой, и из нее Бордо получал людей немного. Можно сказать, что каждый город обладал своим традиционным "демографическим бассейном", как бы людским заказником⁶⁰⁹.

Города и экономика Франции.

Можно ли сказать, что города были ответственны за неблестящее, прямо скажем, положение дел в материальной жизни Франции, еле-еле продвигавшейся по пути модернизации? Не следует ли, вопреки уже цитированному в предыдущей главе Жаку Лаффиту, считавшему, что развитие французской промышленности (еще с XIV в.) тормозила деревня,- не следует ли сказать, что виноваты также и города? Возможно, сельское хозяйство Франции просто не получало достаточного движущего импульса от городов,- даже в XVIII в., хотя вторая его половина и отмечена сильнейшим подъемом, так что подобное обвинение приходится сразу же отвести.

Бесспорным фактом является то, что с 1500 по 1789 г. все города хоть и медленно, но развивались. Они пользовались общим ростом населения страны, который сам собой подпитывал население городов и их предместий, обеспечивал в них рост валового потребления. Четко прослеживаемая уже с XVI в., эта экспансия еще более отчетлива на протяжении XVIII в.: в ту пору города переживали бурные перемены, обретали свое архитектурное великолепие, высвобождались из своей средневековой оболочки - в них сносили, порой не без колебаний, крепостные стены⁶¹⁰, прокладывали прямые улицы, создавали более просторные кварталы.

Зарождавшийся урбанизм уже в XVI в. питал собой политику градостроительного волюнтаризма, зачастую проводившуюся королевским правительством. Очевидным фактом является вторжение итальянского искусства Ренессанса, образцы которого появляются то тут, то там, хотя и не производят полного переворота в городской среде. Для этого процесса показательна карта, - которую мы взяли из книги ЖанРобера Питта (с. 199). На ней запечатлено безусловное первенство городов долины Луары, где благодаря присутствию королевского двора примерно до 1525 г. билось сердце нашей страны, а может быть и всей нашей цивилизации. Париж возобладал лишь со второй половины столетия, благодаря предпочтению, оказанному ему Франциском I (1516-1547), хотя двор этого короля еще продолжал переезжать с места на место. Так или иначе, столица тоже не избежала проникновения нового архитектурного стиля: в центре ее, на Гревской площади, вместо "старого муниципального дома" появилась элегантная Ратуша, ставшая первым в Париже крупным зданием, построенным в новом стиле (1532-1549)⁶¹¹.

В целом наши города XVI в. были еще мало отмечены влиянием архитектуры Ренессанса, но уже с тех пор непременной принадлежностью градостроительной эстетики стали симметрия, перспективы, освещенность, крупные открытые магистрали, и начиная с эпохи Людовика XIV это итальянское наследие мощно проявилось в искусстве классицизма⁶¹².

В век Просвещения вкус к урбанизму почти повсюду восторжествовал с новой силой. Как пишет Жан Мейе, во Франции в то время "достигает... грандиозных масштабов перепланировка городского пространства. Попробуем на миг мысленно убрать все созданное в наших городах за период 1650-1790 гг.: многое ли останется при этом от центра не только крупных, но также {...} и многих совсем маленьких городов? И то было чаще всего не просто частичное переустройство, но настоящая реконструкция всего города... Образцом успешной перепланировки городов [в ту эпоху] могут служить великолепная упорядоченность Бордо - города крупных негоциантов, или же Нанси - города Станислава Лещипского"⁶¹³. На первом месте стоял, как всегда, Париж - "нет моды кроме парижской". Столица покрылась стройками, опознаваемыми по высоким подъемным колесам для строительных материалов, а на улицах - по белым следам штукатуров, возвращавшихся с работы.⁶¹⁴

Работы эти продолжались и в XIX в.; в Париже они увенчались деятельностью назначенного в 1853 г. префектом Сены барона Османа, который полностью переменил весь облик города. Немало пережили и провинциальные города. В частности, как отмечал около 1860 г. Леонс де Лавернь, "за последние тридцать лет Ле-Ман, Лаваль и Анже выросли вдвое; на месте грязных и бедных лачуг былых времен или вокруг них вырастают новые красивые и просторные кварталы; они являют глазу картину блеска и хорошего вкуса, где нет ничего искусственного и преувеличенного..."⁶¹⁵.

Любопытнее всего, что ни у государства, несмотря на огромную массу взимаемых налогов, ни у самих городов, в которых жило немало богатых людей, не хватало денег доводить до конца эти реконструкции, так что от слишком крупных проектов приходилось отказываться. В истории многих французских городов⁶¹⁶ вновь и вновь возникают слова "нехватка средств". Так было в Бордо в момент его бурного подъема, в Тулузе (где принятие необходимых решений задерживалось еще и из-за отсутствия интенданта), в Марселе, Лионе (при расчистке площади Белькур), в Руане, где поневоле пришлось ограничиться новостройками по периферии города, в Кане, где в XVIII в. доля города в расходах на собственное переустройство не превышала 10%.

В Ренне эта проблема встала особенно остро после катастрофического пожара, который вспыхнул там в ночь на 23 декабря 1720 г. и прекратился лишь через шесть дней, благодаря спасительному дождю. В верхнем городе сгорело 945 домов, то есть весь городской центр; остались невредимыми лишь 1367 домов, по большей части в бедных и нездоровых кварталах нижнего города⁶¹⁷. Чтобы оправиться от этого бедствия, Ренну недоставало собственных средств.

Тогда город обратился за помощью к государству, которое тоже не отличалось безграничной щедростью, хоть и пыталось, посредством целой серии постановлений Королевского совета, навязать Ренну свои решения и планы, своих архитекторов и инженеров: "Скупясь на деньги, оно отнюдь не скупится на указания"⁶¹⁸. Городские власти обращались также к провинциальным штатам Бретани, которые сами подчинялись королевским решениям; они занимали деньги, добивались от интендантства принудительной мобилизации рабочей силы; они недоплачивали крестьянам-возчикам и каменщикам, зачастую привлекавшимся к работе против своей воли, по повинности; они вели переговоры с инженерами, занятыми реконструкцией, с поставщиками, с землевладельцами...

Вполне логично, что все работы затягивались: городское население, приютившееся в уцелевших домах и в предместьях, еще долго задыхалось там от тесноты; деревянные времянки, понастроенные повсюду сразу после катастрофы с разрешения властей, простояли, несмотря на указание их снести, до 1728 г. Потребовалось лет пятнадцать, чтобы отстроить заново жилые дома, около тридцати лет - чтобы завершить строительство общественных зданий и прочие работы. Дело в том, что задуманные архитекторами и городскими властями (не без трений и споров, что само по себе было тормозящим фактором) крупномасштабные градостроительные проекты на несколько лет заблокировали всякую инициативу частных застройщиков, а в итоге собрать необходимые средства оказалось невозможно. Город сумел реализовать лишь часть проектов- достаточно, чтобы на этом разориться, но недостаточно, чтобы радикально изменить свой облик. В частности, отставлены были проекты фонтанов, водопровода, спрямления речного русла в целях оздоровления нижнего города, регулярно подвергавшегося затоплению...

Дело кончилось тем, что в 1728 г. восстановление жилых домов было в основном вновь вверено их прежним владельцам. После этого оно пошло быстро, так как реннская буржуазия не испытывала недостатка в средствах. Вокруг выстроенных по проекту городских властей Новой площади и парламентского дворца выросли элегантные кварталы, продуваемые свежим воздухом благодаря широким прямым улицам; самые богатые горожане строили там частные особняки и доходные дома. Нижний же город, равно как и восточные и западные кварталы верхнего, с их узкими и неопрятными улочками, так и остались неизменными⁶¹⁹.

Отметим этот последний фактор - частные капиталовложения в недвижимость. Действительно, во Франции наряду с перепланировкой городов (всякий раз носившей частичный характер) повсеместно шло новое строительство, главным образом по инициативе богатых людей, возводивших (в Нанси, Безансоне или Лилле) особняки или же многоэтажные дома для обеспеченных жильцов. Финансируя это строительство, они могли рассчитывать на верную прибыль: во всех или почти всех городах демографический рост сопровождался жилищным кризисом. В Кане - где, как и в Ренне, "неумелое государственное предпринимательство" в конце концов отступило перед спекулянтами, объем частного строительства резко увеличился около 1770 г., а вместе с ним выросла и квартирная плата⁶²⁰.

Итак, градостроительство было, ничего не скажешь, блестящим, но оно имело свои пределы. Не везде сносились крепостные стены, которые окружали города и нередко душили их. В Ренне стены исчезли лишь в конце столетия, в 1774-1782 гг. Вместо стены сооружали решетчатые заграждения- чтобы иметь возможность взимать ввозные пошлины и поддерживать живучую иллюзию "закрытого" города! А главное, ни в одном из этих городов не были ликвидированы - по-настоящему ликвидированы- характерные, унаследованные от средневековой старины извилистые и зловонные улочки. Даже те города, где строились великолепные здания парламентов, интендантств, судебных палат или ратуш, так и не смогли избавиться от ставшей притчей во языцех грязи,- как бы они ни совершенствовали водоснабжение и ни пытались наладить вывоз мусора. В Лионе мусор вывозили в мешках на ослах, а в Лилле, затопленном жидкими помоями, "очистка улиц и удаление сточных вод осуществлялись при помощи повозок с бочками сомнительной прочности"⁶²¹. От этого старинного проклятия плохо удавалось избавиться всем городам, даже крупным, наиболее затронутым кризисом урбанизма, таким, как Руан, Нант, Бордо, Лион, Марсель, Тулуза, Лилль. Еще в 1772 г. выходит книга Пьера Патта, который сокрушается, что в этих столичных городах повсюду "помои, прежде чем достигнуть сточных отверстий, текут открытыми ручьями [...] далее, прямо по улице струится кровь из мясных лавок [...] Когда же идет дождь, то у вас на глазах весь народ затопляет грязная, нечистая вода, стекающая с крыш, которые расположением своим стократно приумножают воду, низвергающуюся с небес.."⁶²².

Какой из наших городов был самым неопрятным? В 1656 г. Башомон и Шапель, два остроумца, северянина (разумеется) и поэта, считали таковым Нарбонн: "Старый город-замарашка, / Весь в помоях и ручьях..." По словам других путешественников, этот город был latrina mundi, cloaca Galliae^{2* 623}. He стоит верить им на слово: вина Нарбонна - хотя, очевидно, и немалая,- состояла лишь в том, что он был построен в низине, слишком часто затапливавшейся водами Оды. Что же касается первого места в этом малопочетном соревновании, то на него с тем же основанием мог бы претендовать и Руан. Эжен Ноэль описывает Руан своего детства как "смрадный город", чьи улицы и улочки были затоплены помоями, начиная с "порядочных кварталов" и вплоть до отвратительных трущоб "ужасного скопища нищеты в квартале Сен-Марк [...] этого зловонного лабиринта [...] куда не решалась заглядывать полиция [...] Из этой клоаки исходил, распространяясь по всему городу, чудовищный смрад [...] Запах Руана чувствовался на пол-лье в округе"⁶²⁴. После холеры 1832 г. улицы пришлось до какой-то степени вычистить, однако еще Флобер в письмах к Луи Буйе проклинал вонючие улочки Руана, которые исчезли лишь после градостроительных преобразований Второй империи⁶²⁵.

Вернемся, однако, к более важным вопросам: если частные капиталовложения в недвижимость играли важнейшую роль в перестройке городов в XVIII в. (да и раньше тоже - ведь именно частный капитал, к чести его будь сказано, стал инициатором создания великолепной площади Вогезов при Генрихе IV), то было ли это само по себе признаком экономического здоровья? Следует ли повторять расхожее присловье "если строят - значит, дела идут?"

На сей счет ряд историков высказываются с осторожностью. Так, Роберто Лопес⁶²⁶ доказывает, что:

1) в период позднего средневековья на севере Европы, который по богатству не шел в сравнение с большими городами Средиземноморья, строились огромные храмы, тогда как на юге они не получали такого размаха, как будто люди берегли деньги для других целей.

2) Флоренция при Лоренцо Великолепном переживала экономический спад, совпавший с пышным расцветом ее архитектуры и интеллектуальной жизни. То же самое отмечают и Жан Жоржелен в отношении Венеции XVIII в.⁶²⁷ и Анджей Выробиш в отношении Кракова XV в. Их поддерживает своим авторитетнейшим мнением и Витольд Кула: "Мне кажется вполне правдоподобным, что строительство роскошных городских домов буржуазией совпадало с периодами циклического упадка деловой активности"⁶²⁸.

Таким образом, получается, что здесь происходила растрата, расточение накопленных капиталов, которые не находили себе полезного применения. Так ли обстояло дело в нашей стране? По словам историка⁶²⁹, "лионские власти, прежде весьма строго считавшие городские деньги, сделались очень расточительны при Людовике XIV, в эпоху сменявших одна другую экономических трудностей. Объяснение, повидимому, заключается в том, что города, и большие и малые, легко находили себе кредит. Все они влезали в долги⁶³⁰. Ну, а как же частные инвестиции? В долгосрочной перспективе, пишет Пьер Шоню, очевидно, что любой демографический рост, закономерно связанный с ростом квартирной платы, дает толчок строительству: так было, например, в Камбре в XV в.; или в Лилле, где в XVII в. появилось слишком много новых переселенцев⁶³¹; или в Кане, интендант которого писал в 1759 г.: "Город так перенаселен, что в нем невозможно найти себе жилье"⁶³². И наоборот, замедление прироста населения ведет к прекращению строительства - так было в Руане в 1680-1720 гг.⁶³³.

Однако строительство строительству рознь. В XVIII в. во Франции возводилось прежде всего "благородное" жилье, высококачественные каменные здания. Такая "ориентация на тяжеловесные строения объяснялась, быть может, трудностью обратить в капитал излишки продукции... Она лучше золота позволяла сохранить⁶³⁴ накопленный капитал. Доказательством a contrario может служить тот факт, что в XIX в. первый промышленный подъем повлек за собой гораздо более слабый подъем строительства: пока экономический рост съедал все свободные капиталы, рабочие и в Париже (где в 1817-1827 гг. население увеличилось на 25%, а жилой фонд - всего на 10%⁶³⁵, и в Лилле, и в других городах ютились по подвалам и чердакам⁶³⁶. Тем самым наше мнение совпадает с выводами Роберто Лопеса и Витольда Кулы.

Об уровне урбанизации.

Все эти вопросы заставляют заново рассмотреть проблему городов в целом. Представляется более чем вероятным, что жизненный импульс французских городов, даже в XVIII в., оставался недостаточным для модернизации экономики страны. Города развивались, но не так интенсивно, как требовалось; это становится очевидным, если сравнить Францию с экономически передовыми странами того времени - Соединенными Провинциями, Англией.

Кроме того, если исходить из общепринятого правила, согласно которому городом является всякий населенный пункт, насчитывающий более 2 000 компактно проживающего населения, то на выделенные таким образом 1000 с небольшим населенных пунктов приходилось в 1789 г. всего лишь 16,5% населения страны, в 1809-м - 18,8%⁶³⁷, тогда как около 1500-го- 10%. Двигатель городской экономики прибавил в мощности самое большее 6-9 пунктов, и это почти за три столетия. В долговременной перспективе такое развитие было едва заметным. Да и эти цифры не вполне надежны.

Двухтысячный порог населения не во все эпохи является надежным определителем города. Я уже объяснялся по этому вопросу⁶³⁸, но необ- ходимо остановиться на нем еще раз. С подобной проблемой столкнулся и Марсель Рейнар, исследовавший Францию периода Революции и Империи⁶³⁹. Его вывод категоричен: в ту эпоху городом мог считаться лишь населенный пункт, где проживает более 10 000 человек. Тогда вместо тысячи у нас останется всего-навсего 76 городов. И все вместе они - включая Париж - насчитывают 2 564 000 человек, то есть меньше 9% населения Франции. Конечно, цифру 10 000 жителей можно и оспари- вать, приходя к иным выводам. Но несомненно то, что порог в 2 000 уже не отвечает состоянию экономики и народонаселения, которые по мере своего роста требуют и более мощных двигателей в лице городов, чтобы соответствовать новейшему уровню.

С другой стороны, при таком изменении точки отсчета возрастает удельный вес Парижа, составляющего уже не одну шестую часть городского населения Франции (как получается при расчете по 2 000-му порогу), но одну четвертую и даже больше (при расчете по 10 000-му порогу). Тем самым значительнее становится и историческая ответственность Парижа, который, как известно, не имеет прямого сообщения с морем (в отличие, например, от Лондона) и не оказывал на французскую экономику достаточного стимулирующего воздействия. У нас такая стимулирующая роль оказалась разделенной между несколькими крупными городами, тогда как в Англии был Лондон - и больше почти ничего; в Нидерландах - Амстердам и больше почти ничего. Таким образом, городской системе Франции недоставало сплоченности и единства, она оставалась раздробленной из-за огромной (по масштабам той эпохи) территории страны.

Необходимо поэтому сравнить процент урбанизации в нашей стране и у ее соседей. На этот вопрос отвечает график, приведенный на с. 207. В нем используются цифры, полученные Полем Берошем⁶⁴⁰ и отличные от тех, что предлагаются в некоторых иных источниках, поскольку этот автор, заботясь о систематичности подхода, применяет к разным странам Европы одни и те же принципы подсчета. Из этих числовых данных следует, что Франция в 1800 г. отставала от Англии (12% против 23%), Италии (17%), Нидерландов (37% - рекордный показатель), даже от Португалии (16%) и Испании (13%), переживавших глубокий кризис дезурбанизации; правда, она опережала (априори я в этом сомневался) Германию (9%), достигая точь-в-точь среднеевропейского показателя (12%). Итак, в общем и целом Франция отставала. Она не достигла такого уровня урбанизации, который позволил бы ей "набрать высоту". Даже в 1850 г. она все еще имела относительно низкий показатель -, 19%.

Города и экономика (продолжение и окончание).

В условиях недостаточной урбанизации французские города более или менее четко свидетельствуют об ущербности всей национальной экономики. Но являлись ли они сами источником такой ущербности? В этом я не убежден.

Я не отрицаю, что зачастую они проявляли инертность: многие из них жили потихоньку-полегоньку, да только могли ли они жить иначе? В первой книге настоящего труда я подробно останавливался на истории Безансона; отмечал я и случай Кана - города в "спячке", по словам его новейшего историка Жан-Клода Перро. Можно было бы привести многие десятки других сходных случаев. С моей точки зрения, "спячку" переживал любой город, который в основном довольствовался паразитированием на своей ближней округе; в нем могли жить припеваючи класс "служивых" и узкая категория собственников (в основном буржуа), основная же масса населения перебивалась кое-как, вела жизнь по меньшей мере тусклую. Так обстояло дело в Ренне, и до и после пожара. Так обстояло дело во множестве внутренних городов королевства, тогда как города пограничные, как правило, шли впереди.

С карикатурной четкостью это видно на примере такого большого города, как Анже - "черного города с тысячью черепичных крыш", который, по словам новейшего историка, "мало изменился за целый век [речь идет о 1550-1650 гг.], а за последующие сто пятьдесят лет тоже не особенно изменится"⁶⁴¹. В 1770 г., несмотря на свое население в 25 044 жителя (из них 16 879 проживало intra muros), он все еще оставался малооживленным. Между тем располагался он в центре цветущего земледельческого края, где, помимо прочего, в большом количестве производились лен и конопля. Стоя у слияния Мена и Луары, он мог быть превосходным транспортным узлом. Однако вплоть до XVIII в. он оставался мало открытым для промышленного предпринимательства. Когда в нем появлялись льнопрядильные, ткацкие (по производству парусины или же крашеных тканей), сахароочистительные фабрики, то обычно им удавалось продержаться лишь очень недолго. Даже добыча черепичной глины у городских ворот была дурно организована. И не то чтобы не хватало денег - просто "имущие люди были пугливы и предпочитали риску промышленных предприятий невысокий, зато верный доход от земельной собственности"⁶⁴².

Следствием этого являлась "обеспеченная, но скромная жизнь крупной или средней буржуазии, которая, подобно аристократии, была лишь наполовину городской: почти у всех анжерских буржуа имелись усадьбы в ближних пригородах, где они проводили часть года и откуда получали более или менее значительную часть своих доходов в деньгах или натуре"⁶⁴³. Напротив того, ремесленникам (кроме булочников, мясников, трактирщиков и кожевников) жилось трудно - особенно ткачам, прядильщикам и прядильщицам... Выразительная деталь: десятую часть городского населения составляли слуги.

В общем, если говорить о привилегированной части населения, "Анже был по преимуществу городом судейских, профессоров, церковников и рантье"⁶⁴⁴. В Type еще в 1783 г., по словам окружного сборщика финансов, жители "предпочитают расслабленность, в которой они выросли, заботам и усердным трудам, которых потребовали бы от них крупные предприятия и рискованные спекуляции. Нынешнее поколение, лишенное энергии, жалко прозябает, как прозябало предыдущее и будет прозябать следующее"⁶⁴⁵. Это суждение применимо и к многим другим сонным городам.

Иначе обстоят дела в городах предприимчивых. Они отстаивают свои интересы, активно действуют, умеют пользоваться обстоятельствами. Однако структуры их столь различны и их так трудно определить!

В большинстве случаев промышленная активность этих городов выплескивалась в окрестные деревни и городки. В XVIII-XIX вв., по крайней мере до периода около 1850 г., из городских центров, подобно растекающемуся масляному пятну, постоянно распространялась сельская промышленность (или предпромышленность). В целом это настоящая революция. Однако явление это повторялось столь часто - как во Франции, так и во всей Европе,- что приходится делать специальное усилие, чтобы отнестись к нему с должным вниманием. Такое почкование промышленности, исходящее из города, всегда или почти всегда оставалось под его контролем или даже в полной от него зависимости. Так появлялись многочисленные сельские мастерские, создававшиеся городскими негоциантами в окрестностях Лаваля, Ле-Мана, Сент-Этьенна, Вуарона, Гренобля, Труа, Лодева... А в XVIII в. точно то же самое происходило в окрестностях Каркассона - одного из самых активных во Франции центров текстильной промышленности, по объему обработки шерсти сравнимого с Руаном, Эльбёфом, Лувье, Реймсом, Амьеном, Седаном... Как уверял в 1731 г. один субинтендант, "Каркассон - это одна сплошная суконная мануфактура, где полно чесальщиков, ткачей, прядильщиц и сукнокрасилыциков; вся округа здесь кишит фабрикантами и работниками, так что это даже переходит всякие рамки и наносит ущерб сельскому хозяйству. В годы, когда работы с сукном много, можно лишь с трудом и за изрядную плату набрать работников для подрезки винограда или же женщин для уборки пшеницы". Сходное свидетельство датировано и 1733 годом⁶⁴⁶.

Еще более характерную картину представлял собой Руан. Когда в начале XVIII в. там появилась новейшая хлопчатобумажная промышленность, резко переменив весь рынок рабочей силы и всю ориентацию текстильного производства, то "руанри" (смешанная хлопкольняная ткань) не осталась достоянием одного лишь города: ее выработка распространилась "на плато Боос, в окрестности Кайи, в область Румуа и особенно в край Ко, так что в 1707 г., по утверждению синдиков Нормандской торговой палаты, в деревнях 30 000 семей зарабатывали на жизнь хлопкопрядением⁶⁴⁷. В то же время многочисленные торговцы развозили мешки сырья - хлопка-сырца, импортируемого через Руан,- вплоть до небольших селений, таких как "Руто, Бурк-Ашар, даже в мелкие деревушки типа Овиля, Ильвиль-сюр-Монфора, и т. д."⁶⁴⁸. То, что город оставался средоточием всей этой широко раскинувшейся по Нормандии промышленной деятельности, доказывается мощным и стремительным ростом количества ткани (хлопчатой, льняной или смески), поступавшей в Руанскую маркировочную контору: в 1717 г.- 60 000 штук, в 1732-м - 166 000, в 1743-м - 435 000, в 1781-м - 543 000...⁶⁴⁹

Конечно, хлопчатобумажная промышленность вытесняла и в конечном счете убила выработку старинных руанских сукон. Но Руан был живым городом, всегда готовым к дальнейшему развитию. Руанцы упорно отстаивали свою морскую торговлю от превратностей конъюнктуры, затевали всевозможные крупные и мелкие предприятия. Крашеные ткани, позументы, фетровые шляпы, ковры, чулки машинной вязки, фаянс, бумага, очистка сахара, производство стекла, выработка мыла и крахмала, выделка кожи, механическое прядение хлопка на станках, тайком вывезенных из Англии, отбеливание полотна хлором по новейшему способу Бертолле, волочение свинцовой и медной проволоки, добыча серы, получение серной кислоты...- руанцы не пренебрегали ничем, особенно же предприятиями, связанными с техническими новинками первой английской промышленной революции⁶⁵⁰.

Пример Лиона.

Еще показательнее пример Лиона - по-видимому, самого многосоставного, самого мощного, самого значительного промышленного города Франции в XVIII и даже XIX в. Поразительно, как сумел он в век Просвещения утвердиться в роли всеевропейской столицы шелкопрядения. Лионские текстильщики проявляли в то время чудеса изобретательности, чтобы сохранить свои позиции в экспорте, на котором испокон веков зиждилось их богатство. Когда итальянские конкуренты принялись систематически и с отличным качеством копировать лионские ткани, беря за основу образцы, пачками рассылавшиеся торговцам, то лионцы нашли действенную ответную меру: они стали нанимать рисовальщиков, "иллюстраторов шелка", призванных каждый год совершенно обновлять модели тканей. К тому моменту, когда поддельный товар поступал на рынок, в глазах требовательных снобов - покупателей, которым предназначались эти роскошные ткани, он оказывался уже вышедшим из моды⁶⁵¹.

Однако во время Революции и Империи Лиону довелось познать грозные испытания: после вспыхнувшего в городе восстания, осады (8 августа - 9 октября 1793 г.) и последовавших жестоких репрессий он потерял почти треть своего стопятидесятитысячного населения, понес большой материальный ущерб, лишился многих своих промышленных фирм и предпринимателей⁶⁵². А затем, в ходе длительных войн, пошли и затяжные трудности во внешней торговле, а также опустошавшие город рекрутские наборы. В 1806 т. численность лионского населения упала до 88 000 человек. Тем не менее Лион сумел воссоздать весь набор прежних ремесел и перед лицом драматической нехватки рабочей силы сделал главную ставку на применение машин. Разработка жаккардовых станков повлекла за собой буквально "возрождение [дорогих] шелковых тканей, производство которых ориентировалось на традиции и на максимальную прибыль"⁶⁵³. И импульс этот оказался устойчивым, так что несмотря на новый тяжелый кризис, поразивший город в последние годы Империи, почти сразу же после восстановления мира в 1815 г. его экономика опять пошла в гору.

Именно в этот период пример Лиона оказывается особенно показателен: мы видим здесь поздний взрыв шелковой промышленности, которая не только захватывает пригородные зоны, но и перехлестывает их рамки; это показано на схеме (с. 213), взятой нами из превосходной книги Пьера Кайеза. Лион в очередной раз подтвердил свой статус подлинной экономической столицы. При полной занятости его рабочих распространение производства в сельской местности шло по продуманной схеме: выработка сложных тканей на жаккардовых станках оставалась в самом городе, гладкие же шелка производились в сельской полосе, где рабочая сила оплачивалась ниже; все это позволяло справляться с сильной конкуренцией, которую составляли в этом секторе Пруссия и Швейцария.

В те же годы началось участие Лиона в промышленной революции, в которой он вплоть до 1860 г. занимал первое место по целому ряд производств. В то время город пронизывал своим влиянием обширный регион, где господствовали и задавали тон его промышленники и его капиталы. В общем, Лион составлял прямую противоположность сонным городам; он являлся одним из центров экономического роста и неизбежно столкнулся поэтому с враждебностью укреплявшего свою мощь Парижа. Централизация страны - очевидно, неизбежная - пошла не на пользу лионскому региону; он пострадал от нее и продолжает страдать до сих пор.

Бывало, однако, что город сам отказывался быть центром экономического роста и влияния. Сравнивая Лион с Бордо, можно понять то, что Эдвард Фоке назвал "другой Францией"⁶⁵⁴,- Францию крупных портов, во многом чуждых тому укладу жизни, что формировался под влиянием Парижа. Жан-Пьер Пуссу, описав бурную экспансию Бордо в XVIII в., его "богатство и великолепие", столь поразившие Артура Юнга, притягательную силу этого города, все более нуждавшегося в людях, на всем пространстве юго-запада Франции,- в итоге недоумевает, почему столь "слабым было его влияние на ход экономического, демографического и социального развития" того же самого юго-запада... Ограничив свою деятельность двумя направлениями - виноградниками и морскими экспедициями среди "могучих ветров Атлантики", Бордо забыл о своей роли региональной столицы⁶⁵⁵.

Пример Лилля.

В других местах складывалась иная ситуация, дело осложнялось иными случайно-конъюнктурными факторами. Бывало, что город не составлял гармоничного целого со своим промышленным окружением. Между ними возникали конфликты; особенно сильными они были в Лилле.

Этот город, где наряду с разнообразными, игравшими главную роль текстильными производствами (шерсть, лен, шелк, хлопок, смеска, ковры, крашеные ткани, всевозможные нитки, трикотаж, кружева, красильное производство, отбелка, аппретура) существовал широкий спектр других отраслей (изделия из керамики и стекла, выделка рапсовых масел, очистка сахара и соли, кирпичное производство),- подчинялся сложной системе разделения труда, которая не соответствовала ни границам самого города, ни границам его сеньориального округа. Все осложнялось, особенно в текстильных отраслях, сдерживавшими производство цеховыми правилами, а также политическими кризисами, которые вели к дезорганизации рынков; в число таких кризисов входили французская оккупация части Фландрии в 1667 г., отрезавшая город от идерландов (то есть от удобных путей снабжения испанской шерстью); постоянные пограничные войны; захват города принцем Евгением в 1708 г. и последовавшая голландская оккупация, оказавшаяся бедственной для промышленности Лилля, которая непосредственно столкнулась тогда с потоком конкурирующих английских и голландских товаров. После освобождения городу потребовалось несколько лет, чтобы избавиться от громоздких запасов залежавшегося товара. Другую трудность составляла принадлежность города "иностранному государству", которая давала ему преимущество за пределами Франции, зато мешала завоеванию внутрифранцузского рынка⁶⁵⁶.

Но главная трудность для Лилля состояла в том, что, по сложившейся исстари традиции, его промышленные пригороды отнюдь не подчинялись городским промышленникам, организуясь более или менее независимо вокруг нескольких мануфактурных городков. Эти городки, защищенные старинными привилегиями, сохраняли высокую активность, так что даже могли специализироваться и устанавливать фактические монополии: Туркуэи - в производстве мольтоновой ткани, Рубэ и Аллюэн - коломянки, Ланнуа - панбархата и трипа^3*...

Со своей стороны, лилльские текстильщики стремились поддерживать свои собственные привилегии, оставляя за собой производство наиболее высококачественных тканей, а также выгодные виды отделочных работ (окраску, аппретуру). Таким образом, между двумя промышленными группами существовала не взаимодополнительность, а соперничество и конкуренция; и так повелось уже с далеких времен Карла Пятого⁶⁵⁷

При этом сельские мануфактурщики пользовались рядом преимуществ: не заботясь о соблюдении придирчивых городских цеховых правил, они тем самым располагали большей свободой маневра в зависимости от конъюнктуры; их рабочие меньше тратились на жилье и питание, поскольку могли "соединять свой мелкий промысел с обработкой собственного клочка земли или же с работой на чужих полях"⁶⁵⁸.

В силу всего этого сельская промышленность в XVII-XVIII вв. имела тенденцию к постепенному развитию, чему город всеми средствами ожесточенно противился. Например, около 1670 г., чиня помехи противнику, лилльские власти запретили ввоз в город суровых тканей, которые обыкновенно доставлялись туда для отбелки и аппретуры. Промышленникам из Рубэ пришлось отправлять их в Гент, на что они жаловались в высшие инстанции- небезуспешно, ибо всем было известно, что если слишком сильно притеснять сельскую промышленность, то ее работники легко переберутся за границу, в мастерские Брюгге и Гента. Со своей стороны, лилльские магистраты интриговали с целью добиться от государства подтверждения своих монополий.

Время от времени (например, в 1704 г.) им это удавалось благодаря пособничеству того или иного интенданта. Однако сельская промышленность пользовалась любым случаем- например, голландской оккупацией,- чтобы вновь отвоевать утраченные позиции и, в свою очередь, добиться выгодных для себя ордонансов⁶⁵⁹.

Эта бескровная война продолжалась до конца "Старого порядка". Правительству, следовавшему идеям Венсана де Гурне и Трюдена, надоело поддерживать "стрелку весов" в равновесии между городом и деревней, и оно склонилось в пользу последней. Действительно, декрет от 1762 г. недвусмысленно повелевал "прекратить любые помехи, которые бы могли препятствовать развитию промышленности, особенно среди сельских жителей".

После этого в Лилле, прежде всего в рабочих кварталах, поднялось такое волнение, что в 1765 г. местный интендант добился приостановки действия декрета. Для того чтобы стрелка весов окончательно склонилась в пользу сельской промышленности, потребовалась либеральная политика правительства, опиравшегося на идеи Тюрго: в 1777 г. (через год после падения министра) были изданы новые жалованные грамоты, требовавшие исполнения декрета 1762 года. "Лилльская монополия отжила свое"⁶⁶⁰. После этого в Туркуэне были устроены "иллюминация и фейерверк с петардами"⁶⁶¹.

Наш краткий рассказ лишь отчасти осветил жестокие и бурные столкновения, происходившие на местном уровне. Всю правду о них мы узнаем лишь благодаря новым исследованиям.

Однако совершенно очевидно- и для меня этого довольно,- что Лилль не играл роль регионального центра развития, скорее наоборот. Соответствовала ли такая политика его подлинным интересам? Некоторые жители Лилля ставили это под сомнение. Действительно, ведь городские власти, дойдя до логического предела, даже запретили своим же фабрикантам устанавливать ткацкие станки на селе (во всяком случае, для некоторых видов тканей)! Один из таких фабрикантов в своей записке напоминал, что "и в Каркассоне, и в Руане, и в Лондоне, и в Лейдене, и в Верви [Вервене] близ Льежа {...] повсюду вокруг городов труд волен"; и при этом "города, кои расположены среди этих фабрик, все как один процветают". Он считал, что, раздавая работу за городской чертой, то есть за меньшую плату, можно повысить объем производства и прибыли Лилля, получаемые на продаже шерсти, крашении, аппретуре и перепродаже тканей; и он требовал "этой вольности" ради "блага нашего края и всей страны"⁶⁶². Разве нет у нас оснований ему поверить?

Таким образом, в некоторых случаях конфликт носил внутригородской характер, и этот пример должен удержать нас от всяких упрощенных обобщений. Распространение промышленности вширь из дореволюционных французских городов могло иметь различный смысл, как это было в Лионе и Лилле. Не стоит слишком соблазняться и очевидными параллелями со смещением мирового промышленного производства в сторону стран "третьего мира" - Южной Кореи, Гонконга, Сингапура...

Остается подвести итог.

В дореволюционный период прогресс французской экономики носил широкомасштабный характер, и в первую очередь он затрагивал города. Однако они не только шли впереди этого прогресса, но и следовали за ним, рядом с ним. Фактически они не были ни единственным источником общего движения, ни причиной его относительно медленного характера, если сравнить Францию с более передовыми странами Европы.

Другие причины.

Ответственность лежит не только на городах. Конечно, емкость городских рынков была недостаточной уже начиная с XVIII в. и едва ли не до наших дней⁶⁶² Но эта недостаточная емкость - когда она действительно была недостаточной - являлась как причиной, так и следствием общей экономической ситуации. Чтобы окончательно в ней разобраться, следует серьезно рассмотреть:

1) само государство;

2) французскую деревню, состояние которой требуется исследовать заново;

3) мировую экономику.

Государство очень рано взяло города под свою опеку; оно плотно контролировало их финансовые дела, пошлины, ранее взятые долговые обязательства, разрешения на новые займы, условия их выплаты; оно вникало в их материальную жизнь, в их снабжение; их мэров, эшевенов и консулов оно превратило в "офицеров"⁶⁶³, насаждая повсеместно продажу должностей и приобретение городской власти "купечеством", то есть просто буржуазией; оно забирало себе большую часть городских доходов. Наконец, оно размещало в городах свои собственные займы.

Вся эта игра давала множество возможностей мобилизовать, поставить на службу государству городской капитал. Правда, делалось это не всегда эффективно, поскольку - у нас еще будет случай вернуться к этой проблеме в следующем томе - дореволюционная монархия имела весьма дурное налоговое оснащение. Очень многие доходы ускользали от ее контроля. Но из тех денег, которые она собирала,- в виде прямых и косвенных налогов и займов,- ничего или почти ничего не возвращалось в активную экономику страны или же отдельных регионов. Все уходило - "прямиком, без всяких отклонений"⁶⁶⁴ - на жизнь королевского двора, на расходы ради престижа, на покрытие правительственных долгов, на нужды армии и флота... Даже крупные общественные работы, предпринятые в XVIII в., например модернизация по велению и под контролем королевской власти дорожной сети, финансировались главным образом за счет местных бюджетов. Герберт Люти⁶⁶⁶ даже говорит о "чисто паразитарной деятельности" государства. Быть может, это и преувеличение, ибо государство уже до 1789 г. взяло на себя удовлетворение немалого числа нужд, носящих всеобщий характер. Но всегда ли его вмешательство прямо соответствовало нуждам и потребностям будущего экономического подъема?

Что касается деревень, то их тоже не следует считать без вины виноватыми, замкнутыми в квазиавтаркическом хозяйстве и, следовательно, ни в чем не замешанными. Они неизбежно открывались вовне, в направлении городов и городков, а в конечном счете- больших товарных потоков. И в XVIII в. они переживали подъем. Но для них демографический рост служил тормозом. А главное, как показал Мишель Морино, в них не происходило аграрной революции. А без такой опережающей или же одновременной революции (то есть без повышения производительности труда, обогащающего сельских хозяев и одновременно высвобождающего рабочую силу для других нужд) практически немыслима и революция промышленная.

В качестве примера можно взять Тулузу: крупный по тем временам город, она, несмотря на богатство окружавших ее деревень, так и не встала на путь индустриализации. Фактически она относилась к числу сонных городов: XVII-XVIII вв. были для нее "двумя столетиями вялости"⁶⁶⁷. А между тем тулузская крупная буржуазия, особенно торговая, накапливала капиталы, занимаясь многочисленными операциями по скупке недвижимости (которым благоприятствовала Французская революция, выставившая на продажу национальные имущества); таким образом она непомерно увеличила свое земельное богатство, а тем самым заморозила свои капиталы и инвестиции, оказавшись "в тупике, который в дальнейшем мешал ей успешно осуществить промышленную революцию и вывести верхний Лангедок из его отсталого состояния"⁶⁶⁸. Но тем самым она способствовала также и задержке аграрной революции, поскольку крупные буржуа-землевладельцы, сами, разумеется, не хозяйствовавшие в своих имениях, держали в своем подчинении традиционное фермерство, в котором не могли широко внедриться капиталистические приемы ведения хозяйства. Деревня была ловушкой для капитала: она замораживала его и не давала использовать в полную силу.

Наконец, следует принять во внимание и общий мировой порядок. В XVIII в. ослабевает первенствующая роль Амстердама и вообще Голландии; наступает конец городам, господствующим над миром (когда-то таким городом была Венеция, затем Антверпен, Генуя, Амстердам); силы городов оказываются недостаточными, чтобы обеспечить контроль над торговыми обменами на общемировом пространстве. Итак, города утрачивают первенство, его начинают оспаривать друг у друга Франция и Англия. Мне не раз приходило в голову, что одним из преимуществ Англии над нашей страной в этой борьбе являлась ее относительно небольшая территория - достаточно крупная, чтобы на ней могла сложиться нация, и достаточно малая, чтобы ее хозяйственная жизнь сама собой стала единой. Франция же, как мне представляется, была обречена на неудачу в силу своих огромных размеров, так что одному-единственному городу, работавшему на общенациональную экономику, будь то сам Париж, не под силу было ее организовать. Обречена она была, видимо, и из-за еще одного социального явления, к которому я вернусь позже,- это особое отношение не то чтобы к деньгам как таковым, но к "достойным" или же "недостойным" способам их зарабатывать и использовать. Для людей благородных или же считавших себя таковыми "жить благородно" означало не быть замешанным в коммерции или промышленности. В этом отношении Франция и Англия опять-таки шли не наравне.

Как бы то ни было, Франция еще до Революции потерпела пораже ние в решительной экономической схватке с Лондоном. В 1783 г. в Версале, по прекрасному выражению Робера Бенье, "Англия проиграла войну, зато выиграла мир"⁶⁶⁹. Действительно, она тут же, под носом у французов и голландцев, сумела вновь прибрать к рукам торговлю с будущими Соединенными Штатами. Итак, исход борьбы был предрешен задолго до Ватерлоо. Между тем наибольшего подъема экономики (и городов) добивается тот, кто сумел выиграть главный приз, то есть первое место под солнцем в мировом масштабе. Можно задаться вопросом (нынче модно делать подобные предположения): а что, если бы мы победили при Ватерлоо? Что ж, тогда могла бы вновь повториться ситуация 1783 года. Англия проиграла бы войну, а затем выиграла бы мир.

Подобный взгляд делает меня оппонентом ряда наших историков. Они усматривают в Революции и ее последствиях сплошной ряд экономических отступлений, торможений и катастроф. По всей вероятности, они правы (отчасти), но только главная ставка была нами проиграна - полностью или в очень большой степени - еще до 1789 г.

1* Земельная опись Англии, произведенная Вильгельмом Завоевателем (примеч. ред.).

2* Всемирный нужник, клоака всей Галлии (лат.).

3* Шерстяной бархат (ред.),