Фернан Бродель

ЧТО ТАКОЕ ФРАНЦИЯ?

КНИГА ВТОРАЯ. Люди и вещи.

Часть 2. "Крестьянская экономика" до начала XX века

К оглавлению

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

СУПЕРСТРУКТУРЫ

III

ПРОМЫШЛЕННОСТЬ И ИНДУСТРИАЛИЗАЦИЯ

Занявшись промышленностью и индустриализацией, мы, конечно же, сталкиваемся с новыми проблемами. Тем не менее в них любопытным образом отражаются те, что уже встречались нам в связи с системой сообщений.

Действительно, все выглядит так, как будто существовало по крайней мере две промышленности,- крупная, которая по преимуществу и воплощала в себе перемены, свершения, экономические чудеса, движение вперед, будущие достижения, массовое производство - то есть представляла собой суперструктуру,- и мелкая, рассеянная по всей территории страны, в течение долгого времени составлявшая основную часть промышленности, бывшая своего рода затяжной эпидемией,- диффузная инфраструктура, к которой следует прибавить и массу бесконечно малых величин, независимых ремесленников в городе и деревне.

В общем, намечается резкая двойственность. "По крайней мере до конца Второй империи,- пишет Пьер Кайез,- промышленное производство [как во Франции, так и за ее пределами] стояло на двух опорах"⁷⁸⁷. А Франсуа Карон, со своей стороны, пользуется понятием "двойного роста": такой двойной рост, двойное развитие продолжалось до 1880 или даже до 1900 г. В самом деле, удивительное явление!

Прославленный экономист, лауреат Нобелевской премии 1972 г. Джон Ричард Хикс понимает "промышленность" только как промышленность "крупную". Это его право. В ряде случаев мы даже попытаемся следовать за ним. Тем не менее невозможно забывать, что здесь существовала двойственность, долго не находившая себе разрешения,- если предположить, что она вообще может его найти. Сам я, наблюдая происходящее на наших глазах, в этом сомневаюсь. Уж не являются ли оппозиция, сосуществование, взаимодополнительность двух промышленностей чем-то обязательным - или даже неизбежным?

Слово "промышленность". "Промышленность", "индустрия" (от латинского indo, "в", и struere, "строить") долгое время означала "умелость в каком-либо деле", "смекалку", "искусность" и, в расширительном смысле, "ремесло". Свой современный смысл слово получило лишь в XVIII в, быть может начиная с эпохи Лоу⁷⁸⁸. А прежде чем утвердиться окончательно, "промышленности" пришлось вытеснить выражения "искусства и ремесла", "искусства и мануфактуры", которые еще долго не уступали своего места; в самом деле, они дошли до наших дней в названиях двух учебных заведений - Школы искусств и ремесел (создана в 1799 г.) и Центральной школы искусств и мануфактур (создана в 1829 г.). А в XIX в. в каждом департаменте существовала Консультативная палата искусств и мануфактур.

Дело осложняется тем, что в XIX в. словом "промышленность" стремились обозначать любое производство, каковы бы ни были его объем, форма или специфика. Матье де Домбаль (1835) в своих рассуждениях упоминает о "сельскохозяйственной промышленности", "виноградарской промышленности", "торговой промышленности", "внутренней промышленности" и о необходимых отношениях между ними⁷⁸⁹. По мнению Жоржа Дюшена, дружившего с Прудоном, "все виды промышленности соприкасаются, взаимно проникают и связаны глубинной солидарностью"⁷⁹⁰. А в одном официальном письме 1853 г. можно прочесть: "Поглощенные своими посевными работами, жители [Лудеака] уделяют лишь второстепенное внимание всему тому, что не связано с этой отраслью промышленности". Тремя годами раньше руководители торговой палаты в Морле (департамент Финистер) заявляли: "Хотя состояние торговли и промышленности в наших краях оставляет желать лучшего, тем не менее мы должны признать, что оно улучшается и что улучшение это было бы еще более заметно, если бы главная наша промышленность - сельское хозяйство могло легче и по не столь разорительным ценам реализовать некоторые свои продукты (а именно зерно)"⁷⁹¹. Автор другого официального письма (1857) озабочен тем, чтобы добиться в департаменте Эро "большего процветания сельскохозяйственной промышленности, равно как и промышленности мануфактурной"⁷⁹².

Таким образом, если Жан-Батист Сей тоже пишет о "торговой промышленности", "мануфактурной промышленности", "сельскохозяйственной промышленности"⁷⁹³ - то просто потому, что так говорили все. Пожалуй, немногим более удивительно и то, что Жюль Мелин, более чем знаменитый министр земледелия в 1883--1885 гг., а кроме того текстильный промышленник в Вогезах, все еще мог именовать сельское хозяйство "важнейшей нашей промышленностью"⁷⁹⁴.

Собственно говоря, что плохого в том, чтобы называть сельское хозяйство, транспорт или торговлю "индустриями", то есть в общем-то ремеслами? Мастерская ремесленника относится к промышленности, но и крестьянский дом тоже, поскольку он выполняет такие производственные функции, как хранение урожая, инструментов, заключает в себе хлев, конюшню и овчарню, обеспечивает размещение людей; разве плут - не машина, разве воловья упряжка - не двигатель? Заступ и мотыга - такие же орудия труда, как и инструменты ремесленника. Массимо ди Анджелло даже определяет промышленность как "совокупность всех видов деятельности, направленных на производство товаров и услуг",- и цитирует Жан-Батиста Сея, который столетием раньше писал: "Все материальные блага создаются промышленностью, и это заставляет нас рассматривать промышленность- взятую в широком смысле, то есть как деятельность людей, взятую в любых ее полезных приложениях,- в качестве основного элемента общества"⁷⁹⁵.

Двусмысленность и широта были характерны для этого понятия не только во Франции, поскольку Давид Рикардо (1772-1822) отмечает в своих "Началах", что Адам Смит, а вслед за ним и все английские авторы, путают термины труд и промышленность⁷⁹⁶. Против этого возражал Жан-Батист Сей, с точки зрения которого слово "промышленность" следует применять только к "производительному труду", в котором проявляется человеческий ум⁷⁹⁷.

Неудивительно, что в 1849 г. добросовестный статистик из департамента Сона и Луара пребывал в недоумении, сталкиваясь с местными реалиями⁷⁹⁸. В самом деле, спущенная администрацией анкета требовала от него сообщить данные о количестве людей, занятых отдельно в каждой из отраслей - не объясняя, "что следует понимать под промышленностью, отраслью промышленности, земледельческой промышленностью и сельскохозяйственной промышленностью"!

Неудивительно и то, что историки не смущаясь пишут о промышленной революции XI, XII, XIII вв.- а то и вовсе о промышленности палеолита или неолита. Тем самым они фактически признают, что человек возникает одновременно с промышленностью - как только он обретает умение пользоваться для труда своими руками и простейшими орудиями; если орудием труда было каменное рубило, то таковыми являются a fortiori палка-копалка, молоток, нож, ножницы, лопата, заступ, мотыга, пила... Позднее таковыми же явились и первые "человеческие двигатели"- рычаг, ворот, педальный станок, блок... А также и двигатели "животные".

Слово "промышленность" избавилось наконец - и то не вполне - от этого смешения разных смыслов и употреблений лишь после так называемой промышленной революции, которая началась в Англии в XVIII в. и с тех пор вновь и вновь вторгалась в ход нашей жизни.

Мельничная революция XI-XIII вв. была лишь первой попыткой, которая, правда, продолжалась долго, но всегда оставалась равной себе. Промышленная революция XIX в. отличается уже одним тем, что она дала толчок ряду последующих революций, которые продолжают и обновляют одна другую. Мария Рафаэлла Карозелли в своей недавней статье (1978) пишет о второй промышленной революции, начавшейся в 1880-х годах"⁷⁹⁹. Была ли она второй- или, может быть, третьей? И не наступила ли уже четвертая, связанная с овладением атомной энергией после 1945 г.? А пятой можно считать взрывчатую смесь робототехники, информатики и вычислительной техники начиная с 1970-х... Или же можно просто признать, что промышленная революция все идет и идет себе вокруг нас, что она происходит постоянно, пребывает в постоянном движении (как думаю я сам с восхищением, хоть и не всегда с удовольствием).

Во всяком случае, именно под действием этих факторов слово "промышленность", словно взятая октавой выше нота, оставило позади многочисленные солидные смыслы, которые мы за ним знали, и с тех пор признает лишь один-единственный - зато какой! Сегодня говорить о промышленности - значит обязательно говорить только о крупной индустрии.

Излишне напоминать, что слово "промышленник", впервые появившееся, вероятно, в 1770 г. под пером аббата Гальяни, утвердилось в своем значении "глава предприятия" лишь позднее, видимо не раньше 1823 г., когда граф де Сен-Симон заговорил об индустриализации и индустриализме как завершенной экономической системе⁸⁰⁰. Чтобы окончательно упорядочить наш словарь, следовало бы объясниться и по поводу остальных его слов: "завод", "фабрика", "фабрикант", "рабочие", "заработная плата", "пролетариат"... При этом мы обнаружили бы то же самое постепенное смещение смысла. Слова сами по себе не творят историю - но ими обозначается ее движение.

Элементы научного словаря.

Вместо этих живых слов, смысл которых способен от нас ускользать, было бы лучше создать специальный словарь, термины которого не страдали бы двусмысленностью. То был бы научный словарь - это сильно сказано, но все-таки сказать об этом следует. Такую неоценимую услугу оказала нам в свое время книжка Юбера Буржена "Промышленность и рынок: Опыт о законах индустриального развития" (1924). С его точки зрения, в любом реально наблюдаемом состоянии промышленности выделяются - как вчера, так и сегодня - три формы, различные по своему размеру и местоположению:

1) Семейные мастерские, в которых работает ремесленник - в одиночку либо с одним-двумя компаньонами, чаще всего членами своей семьи; такая крохотная группа почти во всех случаях способна выжить лишь при ежедневной мобилизации всех своих сил. Само слово "мастерская", "atelier" (происходящее от старофранцузского astelle, "деревяшка"), первоначально обозначало мастерскую плотника. В дальнейшем оно получило специфический смысл, применяясь равно и к деревенской кузнице, и к подвалу, где держит свой станок ткач, и к будке сапожника и т. д. - то есть обозначая в каждом случае некую элементарную единицу, которая уже не поддается расчленению каким-либо дополнительным разделением труда. И хотя в городах такие мастерские связаны друг с другом в цеха и товарищества, тем не менее их хозяева проживают отдельно и сохраняют автономию.

2) Рассредоточенные фабрики, каждая из которых представляет собой ряд рассеянных элементарных единиц, не соприкасающихся прямо одна с другой, но труд и продукция которых зависят от "купца-фабриканта". Этот фабрикант как бы обеспечивает связь между ними: он выдает им авансом сырье, частично оплачивает их труд до его полного завершения, собирает выделанный или не до конца выделанный продукт (в последнем случае он сам занимается его "доделкой"); а главное, он один осуществляет его сбыт и распространение. Примеры такого рода неисчислимы. Самым классическим из них является суконная промышленность во Флоренции XII в.: шерстомойное, трепальное, прядильное и ткацкое производство были там рассеяны по городу и вокруг него в Тоскане в радиусе 60 километров от Флоренции, и все эти производства сходились воедино в руках купцов из l'Arte delle lana⁸⁰¹. Столь же образцовым является и распределение работ по выделке холстов в окрестностях Лаваля, о чем я рассказывал в предыдущей книге⁸⁰². Здесь, как и во Флоренции, сеть капиталистических предприятий охватывала и городские, и сельские мастерские.

Распространение рассредоточенных фабрик ускорилось и словно удесятерилось благодаря общему развитию сельских промыслов в Европе XVIII в. Торговый капитализм не мог вполне развернуться внутри городов, где рабочие, пользовавшиеся относительно высокими заработками и объединенные цеховой солидарностью, были слишком строптивы; свободу рук он обрел в сельской местности. Со своей стороны, за пределами городов ремесленник обладал большей свободой (то есть не так зависел от надзора) и жил в большем достатке.

Данный процесс был впервые описан немецкими историками, которые уже давно присвоили ему название Verlagssystem, где Verleger'ом является купец - хозяин предприятия. Слова эти с трудом переводятся на французский, а равно и на итальянский и испанский - поэтому немецкое выражение так и попало в словарь международных исторических терминов. Право же, пусть себе в нем и остается! Англичане, со своей стороны, говорят "output system", что нам точно так же трудно перевести. Можно сказать "работа по авансу", но следовало бы вместе с тем подчеркнуть еще и надомный характер труда этих наемных работников. Ведь ремесленник оставался у себя дома, работал на дому. А кроме того, в деревне (да и в городе тоже) "он был одновременно и ремесленником и крестьянином, принимал участие в уборке урожая хлеба и винограда, нередко сам владел полем, огородом, виноградником... Во Флоренции XVI в. ремесленник, выделывавший шерсть, оставлял эту работу в пору уборки винограда, а льежский шахтер в августе не спускался в шахту, будучи занят жатвой. В XIX в. ткачи-надомники в Пикардии и Камбрези с мая по сентябрь занимались сбором свеклы, в Мэне они до самого 1860 г. работали на жатве"⁸⁰³. Да и еще лет тридцать тому назад нередко бывало так, что "в Вогезах днем человек был рабочим у Буссака [текстильная фирма], а утром и вечером доил коров"⁸⁰⁴.

Подобная система существовала в Европе повсеместно - в Богемии и Силезии, в Кастилии вокруг Сеговии и во всей Франции. Чтобы проиллюстрировать ее, нет примера более наглядного, чем кружевная промышленность XVII в. в так называемом Французском краю - с севера на ют этот край простирался от Парижа до Санлиса и Шантийи, а с востока на запад от Эрменонвильского леса до лесов Лиль-Аданского и Монморансийского. Главными кружевными деревнями были: "Вилье-ле-Бель, Сарсель, Экуан, Мениль-Обри, Фонтенеан-Франс... Кружевниками и кружевницами были крестьяне, работавшие на дому. Купцы-коробейники, сами сельские жители, развозили им на лошади сырье - золотую, серебряную, льняную и шелковую пряжу,- собирали готовую продукцию, а затем сдавали ее купцам из коммандитного товарищества, что на улице Сен-Дени в Париже. Последние нередко снабжали их пряжей, а сами перепродавали кружева в Голландию, Германию (особенно в Гамбург), в Испанию, в Индию⁸⁰⁵. Существовала, таким образом, торгово-финансовая централизация, но не было концентрации труда.

В конце столетия, когда централизация еще более усилилась, "Кружевная компания Французского края", добившаяся себе государственных привилегий, давала работу 20 000 мастериц, которые, однако, были рассеяны по 52 населенным пунктам⁸⁰⁶.

3) Последняя из наблюдаемых форм - это компактное предприятие, сосредоточенное в определенном пункте (мануфактура, фабрика, завод).

Именно в связи с этой последней категорией и приходится говорить о концентрации⁸⁰⁷ наемного труда, которая лишь постепенно входила в обиход, принося с собой свои строгие правила и свои революционные перевороты. Ее конечным результатом стало скопление на тесном пространстве разнопрофильных цехов-мастерских - тем самым размер предприятия вырос на целый этаж, на целый порядок. Яркий пример такого предприятия - Геньонский кузнечный завод, один из первых планов которого хранится в Национальном архиве: действительно, завод этот соединяет вместе доменные печи, кузницы, механические молоты (паровой молот еще не был изобретен), плавильные, литейные, волочильные, прокатные цеха и т. д.⁸⁰⁸. В дальнейшем эти составленные воедино мастерские еще больше разрастались, либо соединяясь в одном здании, либо оставаясь разделены (в Ле-Крезо⁸⁰⁹, Геньоне, Айанже⁸¹⁰, Нидербронне⁸¹¹), но в любом случае сохраняя взаимную связь и располагаясь близко друг от друга.

Поправки и оговорки.

Здесь, пожалуй, требуются некоторые уточнения.

1) Главное, не следует полагать, что имел место обязательный, в рамках некоторого рационального развития, переход от одной стадии к другой - от мастерской через рассредоточенную фабрику к компактному предприятию. Промышленность - это не замкнутый мир со своей собственной логикой - это один из видов деятельности, существующий внутри огромного целого экономической жизни. Для того чтобы промышленность изменилась и ускорила свое развитие, требовалось, чтобы двигалась вперед вся экономика, чтобы спрос оформился в постоянный рынок, чтобы появилась новая техника. В этом смысле мануфактуры, созданные Генрихом IV, а позднее Кольбером, не имели успеха (исключение тут подтверждает правило)⁸¹², потому что в то время рынок не имел еще тех масштабов, которые необходимы для промышленного прогресса.

2) Раз нет регулярной смены стадий - значит, общим правилом оказывается сосуществование: большие, средние и мелкие промышленные предприятия вынуждены были уживаться вместе. Хотя иногда и бывало, что одни из них вытесняли другие,- так в XIX столетии коксовые доменные печи пришли на смену (появляясь в других регионах или тут же, на том же месте) домнам, использовавшим древесный уголь,- в иных случаях крупные и мелкие предприятия поддерживали и выручали друг друга. Еще вчера это было очевидно. Но ведь так же очевидно это и ныне, поскольку мощные, даже транснациональные фирмы работают в окружении множества зависимых от них субподрядчиков- мелких и средних предприятий. На то есть много причин: мелкие предприятия свободны от груза служебной иерархии, пользуются преимуществами более низкой себестоимости, играют на разнице в оплате труда и в прибыльности.

3) Наконец, в исторической ретроспективе первая из категорий, установленных Юбером Бурженом, не представляла собой исходной стадии. Ремесленник не сразу стал работать на дому, пустив корни в каком-то месте, прочно обосновавшись в своей мастерской. До этого он был бродячим мастером, останавливаясь то здесь, то там, постоянно готовый по своей или по чужой воле сняться с места. Подобные бродячие ремесленники, странствующие из деревни в деревню, из города в город, известны нам в Индии или Китае XX века. Поэтому не удивит нас и хроникер времен Франциска I, описывающий металлургические промыслы в долине Жьера, "где бывает много бедных иноземных кузнецов известного сорта, которые мало где живут постоянно, но приходят и уходят подобно перелетным птицам"⁸¹². "Перелетные птицы" - хороший образ! Впрочем, он все же неточен, так как птицы в своих перелетах вновь и вновь следуют по одним и тем же маршрутам, тогда как наши кузнецы шли туда, куда вела их бродяжья судьба.

И такая подвижность ремесленников просуществовала долго. В XVIII в., несмотря на повсеместный подъем мануфактурного производства, все наблюдатели дружно отмечают нестабильность в ремесленно-рабочей среде. "Люд бродячий и непостоянный", не имеющий корней,- называет их один⁸¹³, "безвозбранностранствующий",- пишет другой⁸¹⁴. "За постоянство наших художников" - то есть ремесленников,- так же невозможно "отвечать, как и за постоянство наших урожаев",- констатирует третий⁸¹⁷. "Если ремесленника где-то вздумают притеснять, его сборы недолги: он уходит, унося свои руки",- эти слова принадлежат Жан-Жаку Руссо⁸¹⁸.

У нас по деревням еще недавно можно было встретить, наряду с бродячими торговцами, также и бродячих ремесленников на китайский манер, которые доставляли, продавали, отдавали внаем свои услуги всем желающим. То были лудильщики, точильщики, трубочисты или же мастера, которых нанимали на время какой-нибудь работы, предоставляя ночлег и стол до ее окончания: плотники, бочары, чесальщики конопли, каменщики, каменотесы, землекопы на рытье канав, портные, плетельщики стульев... не буду перечислять дальше, хотя передо мной и лежит нескончаемый список таких мастеров из департамента Ньевр⁸¹⁹

В деревнях департамента Мёз, где в XIX в. имелся избыток рабочих рук, было принято ходить на заработки в течение восьми - десяти месяцев в году, "по одним и тем же неизменным маршрутам". В статистическом отчете 1851 г. упоминаются точильщики, готовые отправиться в путь со своими точильными станками из Рюпт-о-Нонена (40 человек), из Конде-ан-Барруа (78), из Брабана-ле-Руа, из Рюпт-деван-Сен-Мийеля; лудильщики - столь же многочисленные - из Болье-ан-Аргонна, Рарекура, Суэма; сапожники из Левонкура и Брандвиля, которые отправляются на заработки во Франш-Конте, в Париж и даже в Бельгию; плетельщики, которые ходят по фермам, нанимаясь чинить решета для провеивания зерна...⁸²⁰ В средние века колокольные мастера из Лотарингии ходили лить колокола по всей Франции и доходили даже до Испании. "Несколько человек из них находились в Руане во время казни Жанны д'Арк, они выступали потом свидетелями на суде при реабилитации своей землячки"⁸²¹.

В более узком радиусе, от гор до долины департамента Гар, странствовали примерно в 1900 г. рабочие-поденщики, описанные у Андре Шансона,- "работники [...] которых иногда нанимали на один день, а то и на несколько часов", но без работы они никогда не оставались. "Таким образом, они меняли ремесло по нескольку раз в неделю, становясь то каменщиками, то дровосеками, то колодезными мастерами..."⁸²².

Не имея, как мы бы сейчас сказали, основного места работы и подряжаясь там и сям на временные услуги, эти бродячие работники дают нам некоторое представление о корнях своего ремесла, уходящих далеко в "доиндустриальное" прошлое. Когда ремесленники обосновываются где бы то ни было на одном месте, это свидетельствует уже о достижении определенного уровня развития. Некоторые регионы Франции, расположенные чуть в стороне от проезжих дорог,- при "Старом порядке" такими были, например. Северные Альпы, во всяком случае Верхние Альпы - и обреченные на тяжелую, почти полную автаркию, вынуждены были довольствоваться примитивными услугами деревенских ремесленников⁸²³. Однако такое состояние, которое нам кажется столь скудным, в этих отсталых регионах (как и в других) уже представляло собой известное завоевание, известный признак организации общества. Быть может, в возникновении ремесел в некоторых городах (начиная с XI-XII вв.) как раз и следует усматривать подлинное рождение Европы, начало ее пути к обновлению.

Рассредоточенные фабрики.

Рассредоточенная промышленность, несмотря на свое название, явилась первичной формой концентрации, объединения - первым оформлением запросов промышленного капитализма, а вместе с тем и реализацией мощной разности потенциалов между городом и деревней. Соблазнительно было пустить эту энергию в дело!

Такого рода объединения "города плюс деревни", организовавшиеся самое позднее в XV в., сделались еще отчетливее в XVI-XVII, а особенно в XVIII веке... В этом столетии в окрестностях Лаваля в полотняном производстве было занято более 5 000 человек. Так же было и в Шоле, в промышленности которого в 1790 г. принимали участие жители 77 соседних приходов. Так было и в Сен-Кантене, где в производстве участвовало 150 000 человек, "от работников санлисских белилен до жителей Нидерландов"⁸²⁴. Так было и в Вуароне (в провинции Дофинэ) - маленьком, но чрезвычайно активном городке: в его пригородной зоне насчитывалось в 1730 г. "4 915 человек, занятых в выработке холста [из конопли], земледельцев и ремесленников, которые прядут и ткут по заказам вуаронских фабрикантов" - таких, как купеческая династия Денантов, партнерами которых вскоре сделались крупные негоцианты из Гренобля, например семейство Перье⁸²⁵. В основном так же была организована и обработка шерсти по всей Франции, производство шелка в Лионе, выделка кружев в Иль-де-Франсе.

По-своему образцовым примером может служить перчаточное производство в Гренобле, издавна существовавшее в этом городе, а в конце XVIII в. вышедшее и за его черту. В 1787 г. оно объединяло не менее 64 мастеров, 300 закройщиков, 80 заготовщиков кожи, 30 мастеров по отделке и 10 мастеров-красильщиков, которым помогали 220 рабочих и 5560 швей или вышивальщиц - всего 6 264 человека. Базовая производственная единица - мастерская - часто представляла собой просто "достаточно просторную комнату, где сидят [вместе с мастером] несколько постоянных работниц - в больших фирмах 10-20, а чаще всего 4-5". Все остальные трудились на дому по заказам мастеров. Специальные фирмы снабжали каждую мастерскую кожами, тогда как комиссионеры, агенты купцов, скупали готовую продукцию и занимались ее дальнейшим сбытом⁸²⁶. Как и всегда, здесь всем руководили деньги - капитал. Постольку, поскольку он определял цены, капитал охватывал и деформировал старинную систему ремесленных цехов: мастера превращались в наемных работников, единственное преимущество которых заключалось в том, что они, в свою очередь, сами предоставляли работу нескольким рабочим, таким же наемникам, как и они сами.

К этому процессу приспосабливалось и производство лент в Сент-Этьенне. Правда, мастера там делились на две категории: "менее смелые предпочитают поштучную работу, лишенную риска", другие же посвящают себя коммерческой игре и сами уже не работают с челноком. В основе производства - мастерские, которые хотя и хорошо освещались "с помощью больших окон, [но держались) как можно более герметически запертыми, чтобы уличная грязь не попортила шелк". В общем, работа была тяжелой, утомительной, да еще и в духоте, отчего устаешь особенно сильно. Зона выделки лент простиралась далеко за черту Сент-Этьенна (в то время маленького городка), охватывая области Жари, Форез, Веле - в общей сложности 26 500 человек по данным на 1786 г., то есть целую галактику мастерских⁸²⁸. В Седане рабочие-суконщики жили частью в городе, частью в пригородах: 25 негоциантов давали работу 10 000 человек в радиусе 25 километров⁸²⁹. На выполненной Кассини накануне 1789 г. карте города Мазаме и его округи показано распространение промышленного труда в окрестностях этого городка, переживавшего бурный подъем с конца XVII в.

В металлургии данная система работала по-разному. Хозяева множества кузниц, рассеянных по всей Франции (повсюду, где была речка для гидравлического молота и минеральные и лесные ресурсы), работали часто по заказам - поступавшим, например, от какого-нибудь дельца из Нивернэ, получавшего крупные партии товара из Рошфора (1689); или же от генерального подрядчика кузниц военно-морского флота, распределявшего свои заказы в Берри, Нивернэ, Франш-Конте, Бургундии (1720)...⁸³⁰; или же на постоянной основе по заказам купцов-фабрикантов, которые своими капиталами контролировали все производство, от добычи сырья (железа) до снабжения кузнецов инструментами. В Нижней Нормандии (один лишь пример из многих) эти купцы заключали контракты с кузнецами из Мена во время скотных ярмарок в Донфроне, устраивавшихся около десяти раз в год. Поставляемое железо предназначалось для "множества работников", которые трудились на дому,- "полукрестьян-полурабочих"⁸³¹, главным образом гвоздильщиков (город Шаню был гвоздильной столицей Нормандии), а также слесарей, жестянщиков.

Итак, повсюду все зиждилось на бесчисленном множестве крохотных мастерских. И число их постоянно росло. Не слишком удивительны в таких условиях цифровые данные, предоставленные коммерческой конторой Валансьенна "представителю народа" Пересу, командированному на север Франции в 1795 г. В пяти северных провинциях (Эно, Фландрии, Артуа, Камбрези, Пикардии) производство льняных тканей доставляло средства к жизни полутора миллионам человек - "земледельцам, пряхам, ремесленникам, негоциантам, отбельщикам и аппретурщикам"⁸³³. Возьмем минимальную цифру - 400 000 активных работников. Примерно такое же количество рабочих рук было занято в обработке шерсти в Лантедоке.

Не берусь утверждать, что вся эта рабочая сила использовалась в рамках Verlagssystem. Однако эта система охватывала основную ее часть и, в силу своей распространенности и создаваемого ею равновесия, такой системе суждена была в дальнейшем долгая жизнь. Даже знаменитые мануфактуры крашеных тканей, основанные в 1760 г. Оберкампфом, который вкладывал в них крупные капиталы еще и в начале XIX в., в значительной мере принадлежат к этой старинной системе⁸³⁴ И еще позднее, в разгар XIX в., встречались "обменные контракты", закреплявшие договор между хозяином, дающим работу и забирающим готовую продукцию, и бригадой рабочих под началом своего рода бригадира. Это немного напоминает sweating system, практиковавшуюся в то же время в Лондоне в производстве готовой одежды,- то есть, в буквальном смысле слова, эксплуатацию пота несчастных рабочих-надомников. Во Франции долгое время, еще в начале XIX в., парижские магазины заказывали работу (шитье одежды, изготовление позументов, пуговиц и т. д.) провинциальным крестьянам и крестьянкам⁸³⁵. Для предпринимателя тут была очевидная выгода: он получал в свое распоряжение дешевую рабочую силу и при этом избегал прямого контакта с нею, не сталкивался с ее протестами; если он в ней больше не нуждался, он мог сразу же отказаться от ее услуг.

Ну, а когда у нас на глазах наши предприниматели заказывают домашние тапочки, одежду или радиоприемники в Южной Корее, или будильники в Гонконге; когда французский промышленник отправляет в Индию модели, по которым там ткут ткани, а затем он получает оттуда продукцию и продает ее у нас или даже на экспорт,- разве это отчасти не тот же подход? Эксплуатируемый пролетариат находится в далекой стране, но ведь система одинаковая! Рабочие как бы сами собой увольняются и нанимаются снова, никаких сложностей с профсоюзами, зарплата невысока. Все это чертовски благоприятно для предпринимателя, прямо-таки создано для того, чтобы привлечь современный промышленный капитализм, который, сам того не ведая, остается тут вполне старомодным.

Мануфактуры, или Первичная концентрация производства.

Как ни долго держались во Франции традиционные формы Verlagssystem, в страну быстро, уже в XVIII в., вторглась начавшаяся в Англии промышленная революция и постепенно нарушила ее старые равновесия. Мало-помалу шло совершенствование и концентрация производства.

Под концентрацией, как уже указано, я понимаю одновременное сосредоточение в одном месте средств производства, людей и машин, тогда как централизация в моем понимании представляет собой объединение на верхнем организационном уровне капиталов и коммерческой деятельности предпринимателей. Такое верхушечное объединение происходило легче и раньше, чем централизация производственной базы, однако нередко и влекло ее за собой, причем еще задолго до громких достижений XIX в. Таким образом, я согласен с Полем Берошем, который придает особое значение XVIII веку и считает его заслугой многие факторы прогресса и подъема, которые зачастую лишь подхватывались следующим столетием⁸³⁴.

Все это предварительное развитие оформилось, вернее, проявилось в устройстве мануфактур при Людовике XV и Людовике XVI. Правда, само по себе слово значит не так уж много: при Старом порядке оно употреблялось по всякому поводу и без повода. Точный смысл придали ему историки, нуждавшиеся в аналитическом термине. Мы подразумеваем под ним первые явления промышленной концентрации, когда на одном предприятии сосредоточивалась масса различных средств производства. Например, в текстильном производстве таковыми были не только ткацкие станки, но и склады для сырья и продукции, красильные баки, проточные ванны для промывки шерсти, водяные колеса для валяльных машин, шесты для развешивания и просушки тканей (здание мануфактуры Ван Робе в Абвиле, построенное довольно поздно, в 1712 г., прозвали Сушилкой)⁸³⁵. Если не считать водяных колес да порой конных приводов, машины встречались редко или отсутствовали вовсе. В мануфактурах сосредоточивались главным образом люди, опытные работники, орудия же труда оставались традиционными. Было, конечно же, выгодно собрать вместе эти средства и этих работников, которых можно было теперь держать под присмотром, а при необходимости и подучивать с помощью фабричных мастеров, еще не носивших тогда этого звания. При этом ремесленники выводились из своих домашних мастерских, отрывались от своих собственных средств производства. То был значительный перелом, последствия которого в дальнейшем росли и ширились.

Инициатором такого рода предприятий нередко становилось государство. Некоторым из них оно присваивало почетный титул королевской мануфактуры, который до 1787 г. раздавался довольно щедро и символом которого служила ливрея мануфактурного привратника в королевских цветах - сине-бело-красная. Но еще важнее чести были сопровождавшие ее привилегии: монополии, протекционистские тарифы, дары, авансы и кредиты (под проценты или без), жизненно важное освобождение предприятий от контроля и правил ремесленных цехов (один лишь "инспектор мануфактур" имел право надзора за их продукцией), освобождение мануфактурных рабочих от набора по жребию в провинциальные вспомогательные войска...⁸³⁶

Цели, которые преследовало правительство, настойчиво проводя эту политику, были не новы. Уже Кольбер пытался таким образом упорядочить недостаточную и неравномерную индустриализацию страны. Он хотел увеличить занятость, так как рабочая сила слишком часто страдала от безработицы. А главное, поскольку Франция располагала лишь ничтожными запасами серебра и золота, он стремился развивать экспортные отрасли промышленности, способные принести государству доходы в звонкой монете и драгоценных металлах. Так, примерно в 1750 г. правительство попыталось ввести в Дофинэ шелковую промышленность⁸³⁷.

В общем, политика эта не была лишена дальновидности, хотя ее инициаторы и не стремились сознательно к концентрации производства и лишь редко ее добивались,- скрытая концентрация пошла как бы сама собой начиная с середины XVIII в. И лишь тогда мануфактура вступила на путь к успеху.

Немецкие историки оспаривали масштаб этого успеха. Имея у себя перед глазами ситуацию, аналогичную французской (через мануфактурный этап прошла вся Европа, вплоть до Польши и России)⁸³⁸, они отмечали, что мануфактуры составляли самое большее сотую часть в общем объеме промышленного производства. И Вернер Зомбарт резко критиковал Маркса за ошибочное представление, будто мануфактурная концентрация рабочей силы породила фабрику и завод,- последние, согласно Зомбарту, родились из сосредоточения машин. В самом деле, закономерность, выведенная Марксом, срабатывает, вообще говоря, не всегда, мануфактура не всякий раз оказывается предшественницей фабрики, хотя и можно привести примеры мануфактур, превратившихся в фабрики⁸³⁹. Однако, на мой взгляд, в этом споре упускается главное: мануфактура свидетельствует о том, что процесс концентрации, которому суждено было такое большое будущее и который способствовал развитию самой мануфактуры, начался и стал неизбежен очень рано, задолго до промышленной революции.

Конечно, мануфактурная концентрация XVIII в. не достигала той полноты, какая сделалась правилом позднее. Если присмотреться, об этом свидетельствуют многочисленные примеры: знаменитая Гобеленская мануфактура⁸⁴⁰ на берегу Бьевры; зеркальная фабрика в Сен-Гобене⁸⁴¹; мануфактура братьев Виалат д'Эньянов в Монтобане⁸⁴²; суконная мануфактура "Большие Псы", основанная в 1660 г., еще до Кольбера, в Седане, и Дижонвальская мануфактура, созданная там же в 1644 г.⁸⁴³; или же (пример, имеющий значение в долгосрочной перспективе) столь часто упоминаемая мануфактура Ван Робе в Абвиле. Последняя сделалась королевской мануфактурой в 1784 г., а основана была в 1665-м Кольбером и Пессом Ван Робе, который привез с собой из Голландии человек пятьдесят рабочих. В дальнейшем она достигла таких успехов, "что не уступала лучшим тонкосуконным мануфактурам Англии"⁸⁴⁴, как писал 31 мая 1708 г. из Парижа д'Агессо. При этом она насчитывала более 3 000 рабочих - но только если считать вместе и тех, кто трудился в главном здании, "Сушилке", и тех прядильщиков и прядильщиц, что работали на мануфактуру у себя на дому.

Действительно, любая мануфактура, и во Франции, и за ее пределами, дублировалась Verlagssystem - целой галактикой мелких мастерских. В текстильной промышленности, например, чтобы снабдить сырьем один ткацкий станок, требовалась работа полудюжины прядильщиков или прядильщиц. Чем устраивать помещения для всей этой оравы, разве не проще и не дешевле было прибегнуть для прядения шерсти к системе купца-фабриканта, Verleger'a? Это ведь позволяло воспользоваться, подобно ему, преимуществами послушной рабочей силы, состоящей в основном из крестьян, которым можно было не так много платить!

Нам неизвестно в точности, какая часть мелкого рабочего люда помещалась в центральном здании мануфактуры. Нам недостает точных сведений о размерах и вместительности большинства предприятий. Даже если, как в Вильневетте или в Лодеве на берегах Лерга, старинные фабричные здания (впоследствии перестраивавшиеся) сохранились до наших дней, неизвестно, как использовались они в старину⁸⁴⁵. У нас нет надежного ответа на этот вопрос, а тем более нет средних статистических показателей. Есть только данные по некоторым предприятиям - впрочем, весьма красноречивые.

В конце XVIII в. у Ван Робе было занято 1 800 рабочих, сконцентрированных в Абвиле, и 10 000 надомников⁸⁴⁶. Из рабочих суконной фабрики Шарве всего лишь одна треть была занята на мануфактуре во Вьенне⁸⁴⁷. На одной из чулочных фабрик в Орлеане (машинной, а не ручной вязки) в 1789 г. 800 человек работали совместно и более чем вдвое больше - на стороне⁸⁴⁸. В 1810 г. на бархатной мануфактуре в Мазаме было занято "сто рабочих внутри зданий [по всей вероятности, на подготовке шерсти, окраске и аппретуре] и тысяча - вне их стен [прядильщики и ткачи]"⁸⁴⁹. Такая организация труда мало чем отличается от той, что встречалась нам столетием раньше, в 1697 г., в Шатору: там, как нам сообщают, находилась "одна из самых крупных в королевстве суконных мануфактур; на ней занято более 10 000 человек всякого возраста и обоего пола, как в городе, так и в окрестностях"⁸⁵⁰. Но здесь, конечно, двусмысленным словом "мануфактура" обозначается не здание, где сосредоточено производство, а скорее весь комплекс текстильного производства, разбросанного по бесчисленным мастерским в городе и пригородах.

В целом, конечно, имело место "постепенное движение в сторону концентрации"; численность рабочих в каждой мастерской отчетливо возрастала, особенно с началом механизации. Хлопчатобумажное производство, где уже с 1765 г. применялось механическое прядение (около 1800 г. оно распространилось повсеместно), с самого начала организовывалось на основе довольно крупных предприятий. Та же эволюция происходила в области шелкопрядения, а затем и шелкоткачества (первый механический станок был запущен в Лионе в 1747 г.)⁸⁵¹. Тем не менее текстильная промышленность упорно цеплялась за свои традиции. В самом деле, в производстве как шерстяных, так и хлопчатобумажных тканей наблюдалась любопытная инверсия. Прядение, достигшее высокой степени механизации, уходило из сельских мастерских и перемещалось в цеха мануфактур (строившихся вдоль берегов рек, чье течение приводило в движение станки). И вот, если раньше пряхи не поспевали снабжать ткачей, то теперь уже ткацкому производству, остававшемуся главным образом ручным, постоянно требовался новый персонал. И тогда эту работу стали распределять на стороне, раздавать многочисленным и низкооплачиваемым рабочим, жившим в основном в деревнях⁸⁵². Так происходило еще после 1870-х годов, даже несмотря на внедрение механических ткацких станков с паровым приводом (начиная с 1860 г.)⁸⁵³.

Однако все приведенные примеры касаются текстильной промышленности. Ей по справедливости принадлежит самое видное место, ибо она играла в старинной экономике, вплоть до начала XIX в., ведущую роль. Тем не менее одновременно концентрация происходила и в других отраслях - в угольных шахтах, в металлургии, в бумажной и стекольной промышленности, в судостроении... Здесь крупные предприятия, возникавшие порой раньше, чем в текстильной промышленности, и отличные от них по типу, развивались под действием общего революционного процесса в промышленности. Растущую роль в нем играли техника, машины - в ряде секторов производства они одним своим присутствием принуждали к концентрации по современному типу и к отказу от сельской промышленности. Это могло бы дать новый смысл формуле Маркса: "мануфактура плюс машина равно заводу"...

Такой принимавший разные формы подъем должен задержать на себе наше внимание: в послереволюционную эпоху течение этого потока еще более расширилось, и он становился и становится все важнее для современной заводской индустриализации.

Крупная промышленность и новые источники энергии.

Крупная промышленность стала прежде всего результатом технических нововведений, применения новых источников энергии, появления новых потребительских нужд; они определяли ее подъем, а она способствовала их росту.

В современных ракетах, стартующих на межпланетные орбиты, имеется несколько двигателей, которые включаются один за другим. Этой последовательностью и регулируется их движение. Так же происходит и в индустриализации. Ей также понадобилось несколько двигателей, срабатывавших один за другим, но, разумеется, с большим интервалом. Даже и в наши дни индустриализация не происходит мгновенно.

Действительно, любой двигатель от работы изнашивается и рано или поздно доходит до предела своих возможностей. Уже к XIV в. исчерпала себя сила водяных и ветряных мельниц. Дерево - исконный источник энергии для человечества - использовалось столь широко, что его запасы стали иссякать уже в эпоху Сюлли, когда цены на него повысились едва ли не до запретительного уровня⁸⁵⁴. Использование силы животных невозможно было расширять до бесконечности - они нуждались в корме; как говорил Кантийон, или лошади, или люди⁸⁵⁵. Что же касается самих людей, то хоть индивидуальная сила их и невелика, зато они размножались, увеличивая тем самым энергетический потенциал промышленности. Однако заработная плата рабочего обязательно должна соответствовать прожиточному минимуму, позволяющему прокормиться. С ростом населения незамедлительно возрастают и цена на продовольствие и стоимость рабочей силы, эта дороговизна нарушает достигнутое было равновесие и существенно замедляет промышленный подъем, который несовместим с ростом стоимости рабочей силы.

Принципиальное преимущество машин заключается в том, что им не надо есть и они не увеличивают стоимость рабочей силы. Когда же используемый в них источник энергии достигает предела своей эффективности, то дать новый толчок техническому прогрессу способно лишь открытие и внедрение какой-то новой энергии. Такой успех никогда не приходит сразу. Одно дело - открыть нечто новое, другое дело - ввести его в строй; даже сегодня проходит в среднем четыре-пять лет, пока техническая новинка начинает полезно применяться в производственных процессах. Не были исключением и оба источника энергии, революционно обновивших весь XIX век,- уголь и пар. Их внедрение шло медленно.

Все это нетрудно понять. Переход от одной системы к другой тормозился всевозможными трудностями - финансовыми, техническими, психологическими... Зачастую приходилось, за неимением лучшего, довольствоваться старыми средствами. На парижских хлопкопрядильных мануфактурах, получивших развитие в начале Первой империи, использовались главным образом конные приводы, как и в первых английских машинах за много лет до того⁸⁵⁶. Так же и во французской металлургии вплоть до 1750 г. и даже позднее при литье применялись одновременно и древесный уголь и кокс. С паром долгое время конкурировала гидравлическая энергия. Паровые машины поначалу распространились лишь на Севере, в Луарском регионе и на Верхнем Рейне, тогда как Юг и Бретань даже много позже оставались верны мельничным колесам⁸⁵⁷. И повсюду внедрение паровых машин происходило медленно. Еще в 1847 г. в Нормандии "58% движущей силы, потребной для заводов, доставляла вода", а десять лет спустя из 734 учтенных во Франции хлопкопрядильных предприятий всего лишь 256 - чуть больше трети - работали на паре⁸⁵⁸.

Благодаря работе Адриена Принца мы можем детально проследить этот конфликт между традицией и обновлением на примере заводов Венделя в городе Айанж в Лотарингии, в долине Фенша, где издавна было много шахт⁸⁵⁹. С 1825 по 1870 г. добыча угля здесь выросла с 3 000 до 134 000 тонн, промышленность же непрерывно совершенствовалась. Древесный уголь был вытеснен каменным. Однако паровые машины пришли следом не сразу. Многие новые промышленные сооружения, как и прежде, строились вдоль речки Фенш - и не только из-за нехватки свободных участков, но и для того, чтобы использовать энергию воды, которую задерживал ряд плотин. Гидравлическая сила не сдавала своих позиций. Конечно, старинное водяное колесо с лопатками, слишком громоздкое, медленное и нерегулярное в работе, было обречено на исчезновение. Но тем не менее еще в 1860 г. в Айанже оставались в строю гидравлические машины общей мощностью 500 лошадиных сил - против 1024 лошадиных сил паровых машин.

В 1880 г. здесь все еще крутилось колесо прокатного стана; иногда оно останавливалось - и тогда у рабочих было время сходить перекинуться в карты в ближайшем кафе или же поесть картошки, которую жена заводского сторожа пекла в горячем шлаке от печи, где железо разогревали перед прокаткой... Потом колесо снова приходило в движение, и рабочие опять вставали по местам. А между тем в 1870 г. завод Венделя фигурировал во главе списка ведущих предприятий Франции (11,2% общего национального производства).

Вторжение каменного угля (в XVIII в. его называли также "земляным" и "ископаемым" углем) в жизнь промышленности явилось результатом дровяного кризиса, возникшего уже давно и с годами все обострявшегося. Леса нашей страны, при всем своем обилии, не выдерживали усиленной разработки: ведь древесина использовалась и для отопления домов, и для кухонных печей, и - в виде древесного угля - для выплавки чугуна, железа и стали. А кроме того, этот материал был необходим в производстве деревянных башмаков, бочарных изделий, повозок, плугов, в строительстве домов, а также и лодок и кораблей. К тому же домны, кузнечные и литейные мастерские были не единственными "огненными заводами" - следует прибавить еще стекольное и пивоварное производство, обжиг извести...

Франции, имевшей больше лесов, чем Англия, было легче противостоять этому скрытому кризису. Если в Англии уже очень рано стал применяться каменный уголь (хотя бы в отоплении Лондона) и она первой внедрила литье на коксе, то отчасти она оказалась к тому вынуждена исчерпанностью своих лесных ресурсов. Франция была одарена богаче, но и это преимущество не избавило ее от необходимости методично, яростно и упорно изыскивать у себя залежи угля. В XVIII в. деловые круги сотрясала настоящая "угольная лихорадка"; об этом говорят хотя бы бесчисленные прошения о праве на раскопки и эксплуатацию подземных ресурсов, которые поступали в тогдашний Коммерческий совет⁸⁶⁰

Уголь имел и еще одно достоинство, значение которого все возрастало: при равном энергетическом потенциале он всегда стоил дешевле, чем дрова, и разница эта все возрастала. В результате неизбежно происходил массовый процесс замены одного другим. С точки зрения топливной ценности одна тонна каменного угля соответствует 2,5 тоннам дров; даже при равной цене и равном весе уголь оказывается дешевле своего конкурента. В эпоху Июльской монархии он при равной энергетической ценности стоил всего лишь одну треть от цены дров, а при Второй империи - лишь одну шестую. Это падение цен на новый энергоноситель стало одной из причин промышленной революции, развернувшейся во Франции в 1830-1870 гг.⁸⁶¹.

В 1815 г. потребление угля во Франции достигало одного миллиона тонн; в 1827-м - 2 миллионов; в 1847-м - 7,6 миллиона; в 1860-м - 15 миллионов; в 1900-м - 40 миллионов, причем одна треть ввозилась из-за границы. Из этих 40 миллионов тонн 6 предназначались для нужд металлургии, 4,5 для железных дорог, 2,5 для шахт, в том числе угольных⁸⁶²; 5-6 миллионов тонн следует отнести на счет "77 000 паровых машин суммарной мощностью в 1 200 000 лошадиных сил [...] от обычных деревенских локомобилей, используемых лишь несколько месяцев в году, до заводских генераторов - этих огромных, день и ночь кипящих чайников". Сравнение это, способное вызвать улыбку, показывает, как восхищался виконт д'Авенель современными ему достижениями⁸⁶³. Впрочем, приводимые им цифры даже ниже реальных. Действительно, в них не учитываются железнодорожные машины с их лошадиными силами. Поэтому Ив Гийо, со своей стороны, насчитывает в 1895 г. 85 400 паровых машин суммарной мощностью в 6121000 лошадиных сил (из которых более двух третей приходилось на железные дороги)⁸⁶⁴. Таким образом, уголь получил первостепенное значение. Мощность "гидравлических заводов" составляла менее одного миллиона лошадиных сил. Могущественная Анзенская угольная компания, созданная учредительным актом от 19 ноября 1757 г., насчитывала уже в 1791 г. 4 000 рабочих⁸⁶⁵.

Трудность, чтобы не сказать драма, состояла в том, что французские угольные шахты были слишком малочисленны, а их эксплуатация трудной и дорогостоящей. Места добычи далеко отстояли от мест потребления, а поскольку перевозка обходилась дорого, то уголь из Анзена, доставленный в Париж, стоил 33 франка за тонну - это весьма высокая цена. Кроме того, объем добычи оставался недостаточным: в 1900 г. один шахтер во Франции давал в среднем 200 тонн угля в год, а в Силезии - 330⁸⁶⁶. Поэтому угледобыча во Франции нередко оказы- валась невыгодным делом: в 1900 г. из 297 концессий, разрабатывався на территории страны, 123 являлись убыточными⁸⁶⁷. Mutatis mutandis^1*, можно сказать, что в XIX - начале XX в. Франции пришлось дорого расплачиваться за уголь, так же как после 1945 г. и вплоть до наших дней ей приходится дорого расплачиваться за нефть. И, как и теперь, это плохо сказывалось на французской промышленности. Один текстильный фабрикант из Реймса заявлял в 1834 г.: "Мы используем уголь, доставляемый из Льежа, Монса и Анзена. Наша фабрика потребляет 120 000 гектолитров угля по цене 5 франков 20 сантимов. Такая цена непомерно высока... Обусловлено это высокой платой за перевозку (4 франка за гектолитр), в то время как наши конкуренты в Лидсе платят за уголь 0 франков 55 сантимов - в десять раз меньше". В результате железо стоило в Париже 30 франков центнер, а в Кардиффе (Великобритания) - 15 франков⁸⁶⁸. То было серьезное неравенство возможностей - в эпоху, когда в промышленности преобладание текстиля постепенно сменялось господством угля и железа.

Но как бы дорого ни приходилось платить, Франция все же должна была доставлять себе уголь, необходимый и для ее промышленности, и для отопления домов, где он пришел на смену дровам. Париж около 1890 г. закупал ежегодно угля на 90 миллионов франков: мелкий уголь, необогащенный, в брикетах, ньюкасл, тощий антрацит... Те из нынешних парижан, кто по возрасту еще застал времена до устройства центрального отопления, могут припомнить овернских "угольщиков" - черных от угольной пыли торговцев топливом, которые, неся один мешок на плечах и голове, а другой на спине, поднимали их на самые верхние этажи домов, подобно тому как некогда водоносы таскали ведрами воду, набранную из источников или же из Сены. Да и везде ли в Париже исчезли эти угольщики?

Нововведения.

В движении к крупной промышленности, в цепи новых явлений, каждое из которых способствовало индустриализации, все более усложнявшейся по мере приближения к нашему времени,- Франция оказалась отстающей. В 1819 г. Шапталь писал: "Раньше открытия ученых оставались мертвым грузом в их письменном столе или же в записках Академий, а фабриканту, казалось, и в голову не приходило, что их применение может ему пригодиться в делах [...] Ныне же между ними сложилось в высшей степени интенсивное взаимодействие; мануфактурщик спрашивает совета у ученого [...] и, поддерживая друг друга, они вместе идут по пути совершенствования промышленности"⁸⁶⁹. Эти слова - дальновидное прозрение будущего, но применительно к Франции своего времени они, пожалуй, грешат чрезмерным оптимизмом. Зато в Англии разрыв между наукой и техникой был уже преодолен.

Однако изобретения и их применение - это явления культуры, которые сами собой получают широкое хождение и распространение, подобно всем явлениям культуры. Напрасно пытаться держать их в секрете, как пыталась это делать Англия в пору первой промышленной революции. Машины и технологические приемы с Британских островов весьма быстро пересекли Ла-Манш. Уже со второй половины XVIII в. многие английские или шотландские дельцы стали создавать предприятия во Франции - таким был, например, Уилкинсон, который вместе с Иньясом де Венделем стал одним из основателей заводов Ле-Крезо. Эти предприниматели занимались изготовлением на месте английской "механики". Вслед за ними, а то и раньше них в Нормандию, Лион, Форез отправлялись британские рабочие и мастера. В то же время французские предприниматели и инженеры все чаще ездили в Англию, занимаясь тем, что ныне называется промышленным шпионажем⁸⁷⁰. Прерванное было Революцией, это двустороннее движение возобновилось с еще большей силой после 1815 г. И к тому времени, когда в 1842 г. Англия наконец дала разрешение на вывоз своих машин, из нее все уже было вывезено во Францию⁸⁷¹. В частности, все инженеры первых французских железных дорог прошли английскую выучку - даже те из них, кто физически никогда и не покидал континента.

Собственно говоря, подобное расползание изобретений - явление столь же древнее, как и само изобретательство. А поскольку человечество всегда отличалось изобретательностью, то изобретения издревле распространялись по всей планете: так было с бронзой и железом в доисторическую эпоху; с шелком, о котором столь долго мечтала Византия и который она наконец заполучила при Юстиниане; с порохом, вывезенным из Китая; или, если говорить о делах более близких к нам, так было с горнопромышленным и типографским искусством, которые благодаря немецким рабочим уже в XV в. разнеслись по всей Европе, а вскоре затем и за ее пределы. Англичане и сами практиковали промышленный шпионаж в начале XVIII в., чтобы построить у себя шелкосучильные машины, изобретенные в Болонье и более столетия державшиеся там в секрете⁸⁷².

Зато далеко не столь старинным явлением был постоянный диалог между наукой и техникой - или, вернее, технологией, под которой я понимаю вторичную науку, имеющую дело с опытом, причем ее скромные деятели зачастую, сами того не ведая, отличаются подлинно научным складом ума. Словом, это как бы два этажа одного и того же здания. В данном случае диалектика вполне уместна. Но если в наши дни наука и технология беспрестанно ставят друг другу новые задачи, то в старину это случалось реже. В XVI в. мастера и подрядчики венецианского Арсенала - в ту пору главного на Западе центра технического прогресса - обратились за помощью к знаменитому математику Тарталье. Их интересовало, под каким углом должна стрелять бомбарда, чтобы добиться максимальной дальнобойности. Математик установил, что этот оптимальный угол возвышения - 45° ⁸⁷³. Но историку трудно будет привести много примеров такого рода до XVIII в. Зато уже с самого начала массовой индустриализации имя им - легион.

Первый пример напрашивается сам собой: это паровая машина, главный символ прогресса в XIX в. Разве не явилась она результатом долгой взаимной помощи, какую оказывали друг другу техника (прежде всего она) и теоретическая наука? И разве, однажды утвердившись в своем первоначальном виде, она не стала - по мере того как ее эксплуатировали и выдвигали множество связанных с нею проектов - возбуждать, провоцировать, настоятельно ставить все новые и новые научные задачи? X. Дж. Хендерсону даже принадлежит знаменитая острота: "Наука обязана паровой машине большим, чем паровая машина - науке"⁸⁷⁴. Это очевидно. Первый локомотив, достойный так называться,- "The Rocket", "ракета" (1829),- был изобретен английским рабочим Джорджем Стефеисоном (1781-1848), который, пройдя переподготовку, стал инженером⁸⁷⁵. Итак - слава технике! Да, но ведь оригинальной чертой ракеты явилось применение камеры сгорания с соплом, изобретенной французским инженером Марком Сегеном (1786-1875), племянником Жозефа Монгольфье⁸⁷⁶. Значит, в известном смысле - слава теории! А теория, в свою очередь, извлекла пользу из опытов, связанных с применением паровой машины: таким образом, примерно в 1860 г. родилась термодинамика, новейшая процветающая отрасль физики⁸⁷⁷. Действительно, сами несовершенства паровых машин становились вопросами, настоятельными проблемами для науки. В рабочем цилиндре локомотива пар почему-то переставал подчиняться старому закону Мариотта и ни с того ни с сего терял 15-50% своей мощности; и так продолжалось до тех пор, пока в 1870 г. эльзасский промышленник Гюстав Адольф Ирн (1815-1890), кстати сказать, увлекавшийся метафизикой, не разрешил проблему - практически она сводится к тому, чтобы избежать образования и присутствия в цилиндре воды⁸⁷⁸.

Разумеется, это параллельное развитие продолжалось и дальше, по мере того как совершенствовались локомотивы и другая железнодорожная техника - рельсы, шпалы для их укладки, вагонные сцепки, колеса, способные катиться вверх по склону...

"Наука и техника", "техника и наука" - о развитии этого неисчерпаемого сюжета свидетельствуют многочисленные преобразования, которые претерпевала во Франции и за ее пределами металлургия. "XIX век отмечен бурным ростом применения железа и стали - как в совершенно новых функциях, например для производства железнодорожных рельсов, так и для замены старых материалов, например в строительных балках, мостовых фермах и других строительных конструкциях"⁸⁷⁹. Здесь ход движения определялся пользователем, клиентом, который задавал свои требования, стимулировал производство и внедрение новинок. Переход с древесного угля на кокс сделал возможной выработку дешевой высококачественной стали; Бессемер (1856-1859), Мартен (1864), Гилкрист Томас (1878)- этими именами ознаменованы этапы "металлургической революции", возникновение "научной черной металлургии", обусловленное в первую очередь потребностью в износо- и удароустойчивых рельсах. Качественная продукция давала дополнительную прибыль, которой в годы Второй империи пользовалась фирма Венделя⁸⁸⁰. И вот мало-помалу развертывались поиски новых сплавов, для чего создавались лаборатории, системы научной информации. Таким образом, утверждалась научная, чрезвычайно многопрофильная металлургия.

Такой же диалог между наукой и техникой происходил в области электричества. Однако здесь ход процесса оказался обратным: по словам Франсуа Карона, "электричество сначала стало наукой, а потом уже промышленностью"⁸⁸¹. Теоретические достижения, от которых зависело все остальное, были осуществлены Ампером (1775-1836), Aparo (1786-1853), Фарадеем (1791-1867), Максвеллом (1831-1879)... И лишь затем на сцену выступила практика, опытное применение. Случилось это благодаря таким людям, как Луи-Франсуа Бреге (1804-1883), часовщик и физик, или Вернер фон Сименс (1816-1892), артиллерийский офицер, инженер и предприниматель, или же- пример особенно эффектный- Зеноб Грамм (1826-1901). Этот замечательный изобретатель родился неподалеку от Льежа, в многодетной и более чем скромно жившей семье. Вечно "не в ладах с грамотой", он плохо учился, кое-как зарабатывал на жизнь столярным ремеслом, хотя и отличался поразительной искусностью. В 1855 г. он оказался в Париже, по-прежнему столярничая и по-прежнему бедствуя. В 1860 г. он поступил на работу столяром-краснодеревщиком в компанию "Альянс", специализировавшуюся на производстве электрической аппаратуры. Аппаратура эта его буквально заворожила, и позднее, получив место на фабрике золотых и серебряных изделий Кристофля, где применялась гальванопластика, он стал думать о создании новой электрической машины. Никому, естественно, не было дела до его прожектов, и в 1869 г. он "установил элементы машины у себя на кухонном столе" с помощью жены⁸⁸². Задержавшись из-за войны, он чуть позже представил свою динамомашину в Академию наук - это и была "машина Грамма", работавшая от рукоятки, та самая, которую еще несколько десятилетий назад можно было встретить в наших школьных кабинетах физики. Подключенная к паровому двигателю, она могла, вместо того чтобы вращаться от электрического тока, наоборот, производить его сама. Конечно же, изобретатель, сам того не зная, воспользовался идеями и решениями, найденными до него, и физики обычно оспаривают заслуги, признаваемые за столяром-изобретателем историками. Однако историки, думается, правы. В цепи технических новинок и промышленного прогресса Грамм ознаменовал собой важнейшее звено.

А дальше дело пошло еще быстрее. Примерно до 1870 г. "производство электроэнергии... служило главным образом для удовлетворения весьма ограниченных нужд телеграфной связи"⁸⁸³, этого, как пишет Морис Дома, "первого симптома современной промышленности", появившегося в 1830-х годах. И лишь позднее электричество стало входить в повседневный быт людей. В 1879 г. Сименс построил первый электрический локомотив; в 1883 т. Депре соорудил 14-километровую линию электропередачи между Визилем и Греноблем; в 1888 г. в Париже пустили электрический трамвай⁸⁸⁴; в 1906 г. в столице имелся уже 671 километр проводов сети электрического освещения, в то время как газовая осветительная сеть насчитывала 250 000 километров⁸⁸⁵. В то же самое время тяжелая химическая промышленность пережила полный переворот благодаря электрохимии. Наконец, появился новый энергоноситель - "белый уголь", который начиная с 1890-х годов начал конкурировать с угольной топкой и паровой машиной в выработке электричества.

Впрочем, кто же не знает, что за последнее столетие промышленность вообще произвела переворот в технике и нравах людей? Я помню, как до 1924 г. регулярно бывал в деревне в департаменте Мёз и как над столом у нас светилась подвешенная на крюке большая керосиновая лампа, вся из белого фарфора, с таким же белым фарфоровым абажуром. Помню и газовую лампу, накрытую хрупким ауэровским колпачком,- при ее свете в Париже до 1920 г. я готовил уроки.

Еще два-три личных воспоминания: помню свое забавное недоумение, когда мать году в 1910-м тщетно пыталась объяснить мне, что такое кино. В 1913 году, вместе со своим замечательным учителем латыни из лицея Вольтера Александром Мерло, я впервые увидел в парижском небе аэроплан. Примерно в то же время я чуть ли не с ужасом впервые в жизни подошел к телефонному аппарату. И наконец, в сентябре 1913 года в Тревре (департамент Мёз) родители каждый по отдельности рассказывали мне, как поздно ночью сосед, державший в городке лавку модных товаров, подвез их на своем автомобиле.

Сначала "как", затем "почему".

Использованная нами классификация Юбера Буржена, даже будучи уточнена и снабжена примерами, помогает лишь в систематизации и описании фактов. Как же подступиться к причинам, которыми обусловлены констатируемые в ней категории, как выявить смысл эволюции и тех поступков, которыми она сопровождалась? При взгляде на обширную историческую картину развития французской промышленности возникает потребность выяснить, заметны ли в ней некие закономерности, способные повторяться, а если так, то и производить более или менее аналогичные последствия - Жорж Гурвич, избегавший слова "законы", которое он справедливо полагал неуместным в "науках" о человеке, назвал бы их тенденциями.

Первую из таких закономерностей можно было бы назвать "вторым провидением". Эта необычная формула встречается в сравнительно поздней книге Антуана Кайо: промышленность, пишет он, "в своей неустанной активности являет собой словно второе провидение"⁸⁸⁷. Имеется в виду - для бедных. Сама идея была уже не нова. Разве не о том же самом пишет Савари де Брюлон в "Словаре коммерции" (1760)? "С давних пор мы видим, как чудеса промышленности распускаются пышным цветом среди нужды",- читаем мы в нем⁸⁸⁸. В 1730 г. интендант Лангедока Бавиль возносил хвалы не столько Провидению, сколько изобретательности людей,- "природа словно воздает промышленностью и... коммерческими талантами за ту обделенность, от коей страдают жители бесплодных и неблагодарных земель"⁸⁸⁹.

Именно так, безусловно, обстояло дело в Жеводане - бедном горном краю, где зимой свирепые холода заставляли крестьян сидеть взаперти дома. Не потребовалось даже вмешательства какого-нибудь Verleger'a, чтобы все они принялись упорно прясть и ткать из шерсти своих овец грубые, но хорошо продававшиеся сукна. "В Жеводане насчитывается около 5 000 фабрикантских станков",- говорится в записке 1740 г.⁸⁹⁰. Правда, половина ткачей прерывает работу на то время года, "которое благоприятствует обработке земли". Летом они - земледельцы, когда же их "загонят в дома снега и льды, более чем на шесть месяцев покрывающие собой землю и деревни", они вновь сядут за свои станки. Продавая сукна на ярмарках в долине, горцы могли обеспечить свою нелегкую жизнь.

Так же обстояло дело и по соседству - в Севеннах. Или же на берегах Арьежа, особенно в епископстве Мирпуа - очень бедном краю, где в достатке могли жить только те, кто имел мастерскую. В окрестностях Мазаме "совершенно неблагодарная" почва заставляла жителей заниматься текстильным промыслом"⁸⁹¹. В одной записке, посвященной Лангедоку в целом (1733), утверждается даже, что хозяева плодородных земель, "занятые земледелием и основывающие на нем все свои надежды", с трудом сводят концы с концами, тогда как на скудных почвах крестьяне, мало "довольствуясь дарами природы... прилагают свои старания на фабриках", которые дают "беднякам возможность прокормиться и заплатить налоги"⁸⁹². Да, конечно. Однако достоинство сельских промыслов состоит в том, что они дополняют собой сельскохозяйственное производство, сколь бы скудна ни была его эффективность; это именно второе провидение. С ними всегда сочетается обработка хотя бы маленького клочка земли, работа на огороде, уход за домашней скотиной.

В городах же правила иные. Ремесла в них существовали искони, спонтанно зарождаясь из потребностей любого городского поселения и зависимой от него территории. Но разве являлись они здесь вторым провидением, предохраняющим от нищеты? Чтобы ответить, необходимо сначала договориться о том, что такое нищета, каковы ее признаки и причины. Города, бесспорно, не ускользают от нее.

Например, в Лилле в силу избытка населения развитие и диверсификация промышленности шли в ускоренном темпе. В то время как средняя плотность населения во Франции- 51 человек на квадратный километр, в департаменте Нор этот показатель далеко превосходит роковую цифру 100; в Лилльском округе он достигает 255! И вот - население обязывает: все отрасли промышленности процветали, стремились прорваться сквозь препоны внутрифранцузского рынка и откликались на соблазны рынка внешнего. Здесь практически всегда существовала перенаселенность, скопление пролетариата, ютившегося по городским подвалам и дворам. То был крайний случай, раннее предвестие будущего. Весь город, почти без исключения, был охвачен ремесленным трудом, который выходил и далеко за его черту⁸⁹³. Подобные соображения не лишены актуальности, поскольку из сходных причин часто проистекают сходные следствия. Так, если говорить о наших днях, впечатляющий торгово-промышленный взлет Сингапура, Гонконга, Южной Кореи осуществился благодаря низкому уровню зарплаты и непомерной продолжительности рабочего дня. Все это обусловлено мощным внешнеэкономическим стимулом, ибо на сей раз процесс, во всем своем драматизме, идет на общемировом уровне. Но опять-таки - можно ли говорить здесь о втором провидении?

Следовало бы скорее сказать, что промышленность постоянно служит дверью вовне. При необходимости ее всегда можно открыть. Она составляет выход, которым рано или поздно неизбежно приходится воспользоваться, пусть даже и без большой радости. Вот почему, при всех своих сбоях и провалах, она всякий раз восстанавливается и движется вперед. Она подобна реке, которая пробивается, переливается через любые запруды и в дальней перспективе сама собой делается все полноводнее. Ее течения не смогли прервать даже Столетняя война и вызванные ею кризисы. Ослабевая в том или ином городе или регионе, промышленность поднималась с новой силой в другом месте. Здесь действует своего рода закон сообщающихся сосудов. Выше нам уже не раз приходилось упоминать о долгой войне за Испанское наследство (1701-1714). Действительно ли в последние свои годы она вызвала такие бедствия и упадок, о которых нередко говорят? 6 апреля 1708 г. отряженный для сбора данных чиновник сообщает генеральному контролеру из Реймса: "Могу теперь заверить вас, ваша светлость, что по необычайно счастливому стечению обстоятельств торговля в этом городе совсем не пострадала или же пострадала очень мало от нынешней войны и что здесь нету ни одного рабочего, который сидел бы без работы"⁸⁹⁴. Не хотелось бы делать обобщающих выводов из этого свидетельства - такое недопустимо хотя бы в силу слов "по необычайно счастливому стечению обстоятельств". Не отрицаю и того, что французским ремесленникам пришлось очень туго в последующие годы, да еще и погода добавила им страданий в страшную зиму 1709 года. И все же в конечном итоге - и это главное - река как текла, так и течет. Хотя, само собой, дела шли бы лучше в условиях мира, да они и пошли лучше сразу же с его наступлением, в 1713-1714 гг. Еще более выразительный пример - Франция времен Революции и Империи. Иные историки упорно твердят о пережитой ею катастрофе. Не сомневаюсь в их добросовестности - но только правы ли они? Что верно, то верно: произошло падение внешнеторгового оборота (общий объем экспорта и импорта в 1789 г. - 1 миллиард ливров, в 1795-м - 550 миллионов, в 1815-м - 622 миллиона). Но внешняя торговля - это лишь часть всей торговли, и в ту эпоху во Франции она не имела "для промышленного производства в целом такого значения, какое приобрела начиная со Второй империи (1852)". Более того, индекс роста промышленного производства "в наполеоновскую эпоху был выше, чем в последние годы Старого порядка"⁸⁹⁵. Таким образом, я согласен с Сержем Шассанем⁸⁹⁶, утверждающим, что между структурами и объемами промышленности дореволюционной и термидорианской Франции существовал непрерывный переход. Больше того, непрерывность эта сохранялась и позднее, несмотря на огромные людские потери в наполеоновских войнах. Франции недоставало другого - промышленной революции. Но ведь это уже другая проблема! Промышленная революция представляла собой результат долговременного экономического роста, которого в XVII - XVIII вв. сумела добиться одна только Англия. Что же касается Франции, то ее судьба была решена еще до 1789 г.

Не применим ли намеченный мною тезис также и к периоду XIX-XX вв., когда исторические испытания были еще более грозными? Удалось ли их преодолеть? Что ж, война 1870 г., хоть и очень болезненная для нашей национальной гордости, явно не расстроила экономику Франции. В данном случае сомнений нет. Но так ли все ясно с тяжелейшими потрясениями первой и второй мировых войн? Вместо меня на этот вопрос любезно отвечает Жан Бувье: "Две мировых войны лишь на недолгое время нарушили процесс экономического роста [Франции]. Они не смогли его поломать. К тому же в обоих случаях за войнами последовал период очень быстрого наверстывающего роста, что привело в третьей четверти XX века к невиданно высокому уровню производства (и потребления): с 1944 по 1977 г. (считая фазу восстановления) объем промышленного производства вырос в 12,8 раза"⁸⁹⁷. Итак- имеет место непрерывность, жизнестойкость, наверстывание упущенного. Так же было и в годы экономических кризисов, несмотря на весь их размах: в промышленном отношении опасный мыс кризиса 1929 г. Франции, конечно, удалось миновать с большим трудом, нежели кризис 1857 или 1810 года, хотя последний, по словам историка, стал более губительным для Империи, чем война в Испании. И все же страна миновала все эти кризисы, как будет преодолен со временем и кризис 1970-х годов, мрачное зрелище которого мы наблюдаем сейчас.

Этот жизненный порыв, молчаливое стремление вперед, мгновенно откликающееся на любой исторический вызов, даже вопреки абсурдной политике правителей и мировым экономическим спадам, в конечном счете и образует главный вектор истории промышленности; ее историю нам нередко представляют по частям, по отдельным эпизодам, не догадываясь, что эти части и эпизоды образуют последовательность, непрерывность, что в них происходят процессы возобновления, развития, разрастания. Нам следует продолжить свой анализ, поскольку исторические процессы и соотношения с необходимостью повторяются, переплетаются, обусловливают друг друга, уживаются между собой. Промышленность невозможна без избытка сельскохозяйственной продукции; промышленность - это люди, и нужно, чтобы в ее механизмы вливалось избыточное сельское население; промышленность живет лишь за счет продажи своей продукции - в годы Революции и Империи обогатился Лодев, поставляя сукна для армии⁸⁹⁸, бархат из Мазаме вывозился в Канаду, лавальские холсты - в Испанскую Америку, и т. д. Таким образом, правит всем торговля. Но она, как и промышленность, зависит от кредита, от банков, то есть от капитализма: недаром говорят, что промышленность развивается не так быстро, как прежде, оттого что ее недостаточно и несвоевременно поддерживают банки. Наконец, свое слово говорит и государство - вмешиваясь с толком или без толку, но постоянно. Это общее течение, силой которого движется промышленность,- словно река, толкающая и несущая вперед судно. Поистине, здесь царит безостановочный напор, естественная жажда жизни.

Повторяющиеся колебания.

Мы утверждаем, что экономическая жизнь в своем движении влечет за собой, обусловливает самим своим дыханием непрерывность промышленного производства, что эта непрерывность представляет собой ее определяющую черту,- не противоречат ли, однако, этому ритмы развития самой промышленности? Действительно, сколько здесь сломов, чередующихся с триумфальными взлетами, сколько задержек, отступлений назад! Если рассматривать промышленные предприятия поодиночке, может показаться, что они повинуются закону дискретности, недолговечности. Часто говорят об опустевших деревнях - а стоило бы вспомнить также и о заброшенных мануфактурах, целых заводах!

В своем исследовании по "археологии промышленности" Морис Дома составил перечень разбросанных по всей Франции руин умерших заводов - их здания либо пусты и ветшают, либо с годами приспосабливаются для каких-то иных целей. Историк противопоставляет "вечность" строений "скоротечности" предприятий, которые в них помещались⁸⁹⁹. Последуем за ним и мы - отправимся в путь по местам крупнейших мануфактур прошлого.

В Лодеве (Лангедок) по берегам протекающей через город речки Лерг до сих пор высятся полукругом просторные фабричные корпуса⁹⁰⁰. Расположенная неподалеку и достойная нашего внимания Ви- льневеттская мануфактура - стоявшая, как и другие, у подошвы Черной Горы, откуда к ней сбегали стремительные потоки, необходимые для промывки шерсти, валки сукон, работы мельничных колес,- побила рекорд долгожительства. Основанная в 1677 г., она окончательно прекратила работу лишь в 1954 г., после долгого периода упадка. Благодаря такой ее живучести сегодняшний посетитель может "увидеть почти в неизменности обстановку"⁹⁰¹ промышленного производства XVIII в.: пройтись по хозяйскому дому, по огромным сводчатым залам складов, по собственно производственным корпусам, где стояли машины, по рабочему поселку, дома которого, выстроившиеся вдоль нескольких улиц, представляли собой одновременно семейное жилье и ткацкие мастерские, по сложным гидротехническим сооружениям, обеспечивавшим поступление воды. С этой цитаделью капитализма сотрудничала и дюжина окрестных деревень⁹⁰². В Абвиле, Седане, Лувье также стоят красивые, похожие на замки сооружения, свидетельствующие о недолговечности крупных текстильных предприятий,- они рождаются, живут и умирают. Познакомиться со старинными домнами, кузнечными и плавильными цехами и прочими археологическими памятниками металлургии можно в самых разных уголках Франции, от Перигора до Верхней Марны, от Ландов до Бретани, в Шатийоннэ, Кот-д'Ор или во Франш-Конте; кстати, нельзя не удивиться тому, что единственная доменная печь, зачисленная в разряд исторических памятников,- это печь в Кон-ла-Гранвиле на берегу Шьера, в департаменте Мёрт и Мозель, построенная поздно, в 1865 г., и погашенная пятнадцать лет спустя⁹⁰³.

В мои намерения не входит, однако, подробно останавливаться на этих многочисленных, редко используемых данных, моя цель лишь в том, чтобы наглядно показать неустойчивость, недолговечность деятельности, а тем более процветания промышленных предприятий. Тем самым я поддерживаю тезис Уолтера Хофмана, выдвинутый на материале Англии после промышленной революции⁹⁰⁴, но легко применимый и к Франции XVIII-XIX вв. Если же сформулировать его в максимально обобщенном виде, то он выйдет и за эти, уже весьма широкие рамки.

Это даже не просто тезис, а настоящая закономерность - в данном случае можно даже смело сказать: закон. По мысли Уолтера Хофмана, любое промышленное предприятие, независимо от расположения и специализации (добавлю - и от эпохи), с зарождения до прекращения описывает примерно параболическую кривую, то есть вначале следует относительно стремительный подъем, затем более или менее долгий период "потолочных" показателей, и наконец упадок, порой даже вертикальное падение. Не будем сейчас касаться примеров, которые приводит Хофман в доказательство своей мысли. Я уже пользовался его законом в другой работе, применяя его к некоторым - их, к сожалению, немного - экономическим явлениям XVI в., поддающимся количественной оценке⁹⁰⁵. С очевидностью напрашивается вывод, что дни промышленности всегда сочтены, даже если старт ее - блестящий, даже если в апогее своего развития она производит впечатление непоколебимого здоровья. Рано или поздно - в зависимости от внешних случайностей и даже несмотря на самые благоприятные обстоятельства - судьба всякой промышленной активности подчиняется этой фатальной кривой.

Одним словом, в то время как у каждой сельской общины позади и впереди - многовековая история, промышленное предприятие никогда не может рассчитывать более чем на сто лет процветания (отдельные исключения лишь подтверждают правило). Отсюда следует вывод о недолговечности (разумеется, относительной) промышленности. Связанная изначально с волюнтаристским вторжением в ход истории - здесь мы всякий раз имеем дело с предпринимателями, искателями удачи,- она по-своему доказывает, что время подвластно людям в лучшем случае в самой недолгой перспективе; длительная и тем более сверхдлительная временная протяженность человеку не поддается.

Эти констатации лишь на первый взгляд противоречат исходному тезису, который столь дорог моему сердцу и к которому они не мешают нам вернуться: а именно, что промышленность, рассмотренная как целое в рамках той или иной национальной экономики, находится в процессе непрерывного развития. Течение промышленного прогресса не прерывается, оно само собой тяготеет к экспансии. Здесь в порядке вещей неудачи и упадки, но в порядке вещей и бурные рывки вперед. Общий итог образуется, так сказать, из суммирования плюсов и минусов. Я убежден, что при действии первого же благоприятного внешнего фактора - удачной правительственной меры, открытия нового рынка, благоприятной конъюнктуры, устранения конкурента - происходит общее продвижение вперед. Я оптимистически гляжу на вещи. И, думается, могу без особых натяжек назвать своим союзником Т. Ж. Марковича, безусловно лучшего знатока индустриальной истории Франции с XVIII в. до наших дней. В его работе все отрасли французской промышленности разделяются на три разряда: новые, которые своим бурным развитием переворачивают и увлекают за собой все остальные; идущие на спад, но все еще сохраняющие свое значение; застойные, близящиеся к своему концу⁹⁰⁶. В общем и целом эта схема соответствует анализу У. Хофмана, о чем вполне красноречиво говорит график, заимствуемый мною из работы Марковича. Индустриальное развитие зависит от обновления - и в итоге своих кратких рассуждений мы возвращаемся к выводам таких экономистов, как Менш, Андре Пиатье, да и многие другие: секрет молодости промышленности - в ее обновлении, которым обязательно увенчиваются усилия технической мысли.

Остается объяснить, отчего же возникает сам упадок, откуда вновь и вновь берется потребность в освежении промышленности, в чем причины тех регулярных колебаний, которыми в конечном итоге характеризуется вся ее судьба. Когда-то такой скрупулезный и осведомленный исследователь, как Анри Сэ, мог заимствовать временной масштаб своих наблюдений из политики: что происходило при Реставрации? при Июльской монархии, при Второй империи, при Третьей Республике?⁹⁰⁷ Потом мы стали мыслить, ориентируясь на фазы экономического развития, выделенные Франсуа Симианом: в 1817-1852 гг. упадок, в 1852-1876 гг. рост, в 1876-1896 гг. упадок, в 1896-1929 гг. (то есть невзирая на первую мировую войну) снова рост... Оказывается, однако, к нашему замешательству, что порой промышленность быстрее развивается в период упадка (В), чем в период роста (А)⁹⁰⁸. Так что же - отбросить эту проблему раз и навсегда как ложную или, во всяком случае, неразрешимую? Или же попытаться поставить ее заново под углом зрения кризисов? Ведь можно считать, что экономический рост, смягчая конфликты и соперничества, вздувая прибыли и спрос, оставляет место под солнцем для всех предприятий, даже для нерентабельных. То есть рост может быть и консервативен. Напротив того, кризис, открывая собой долгую депрессию, снижая прибыли, обостряя внутреннюю и международную конкуренцию, делает сильных сильнее, а слабых слабее⁹⁰⁹. Так может быть, сметая все устаревшее, он тем самым и способствует обновлению, поиску новых путей и выходов? Однако здесь мы сталкиваемся с другой проблемой: а в чем причина самого кризиса? И эту проблему разрешить еще труднее, чем предыдущую.

Итоги: мелкая промышленность выживает.

Ныне все историки согласны в том, что в дореволюционную эпоху Франция - в силу своей большой территории, природных богатств, многочисленного населения, делавшего ее самой мощной в демографическом отношении европейской страной (исключая Россию),- была первой промышленной державой Европы. Однако это ее первенство зиждилось на старинных приемах и процессах, на сети мелких производственных единиц. Конечно, в ряде крупных городов (Лион, Лилль и др.) и портов (Марсель или Бордо) имела место концентрация капитала, но в таких центрах деловой активности, как хорошо известно предпринимателям, для капиталов ищут иное применение, нежели рискованные промышленные предприятия. Мощным центром концентрации капитала, способным взять на себя поддержку промыслов и мануфактур, являлся Париж, но и там обращали внимание больше на торговлю и транспортные перевозки, чем на выработку текстиля или выплавку стали, больше на импорт испанской шерсти или перепродажу седанских и эльбефских сукон, чем на саму суконную промышленность, хотя в XVII в. столичные купцы и сукноторговцы проявляли к ней интерес далеко не отвлеченный. Короче говоря, в 1789 г. Франция, сколь бы ни был высок ее общий экономический тонус, располагала промышленностью, организованной по старинке,- это правило лишь подтверждали некоторые исключения в области хлопкопрядильной, горнодобывающей и металлургической индустрии. Промышленная Революция, в основном импортированная в нашу страну из Англии, с большим трудом ломала рамки старых установлений и была вынуждена сама уживаться с ними.

Такой "промышленный старый порядок", продержавшийся в течение всего XIX в. и даже вплоть до 1914 г., а то и позднее,, можно было бы назвать вторичной промышленностью или, пользуясь выражением Т. Ж. Марковича, "ремеслами в широком смысле",- в противоположность собственно промышленности, то есть крупной индустрии, для которой играет важную роль концентрация средств производства и рабочей силы. В нижеприводимой таблице Т. Ж. Маркович свел воедино результаты четырех широких обследований состояния промышленности при Июльской монархии и Второй империи: в 1840/1845, 1848, 1860, 1861/1865 гг. (показатели даются в миллионах франков):

Итак, согласно этим данным, "за двадцать лет с 1840 по 1860 г. валовой объем промышленного производства вырос на 42,36%: собственно промышленная продукция на 111,29%, а продукция ремесел в широком смысле всего лишь на 19,08%. Таким образом, произошли очень крупные структурные перемены. Доля собственно промышленного производства увеличилась с 25,2 до 37,5% ⁹¹⁰ Этот структурный сдвиг проявляется еще более четко⁹¹¹, если сравнить соотношение прибылей и оплаты труда в сфере собственно промышленного производства: доля прибылей выросла с 56 до 60,4%, тогда как доля оплаты труда сократилась с 44 до 39,6%. "Такое относительное сокращение доли оплаты труда в бурно развивающихся ("динамичных") отраслях промышленности очень показательно для промышленной революции XIX в.". Однако оно сопровождалось ростом цен на сырье. Не следует ли усматривать в этом, как делает наш автор, одну из причин колониальной политики, империализма великих держав?

Как бы то ни было, удельный вес мелкой промышленности хотя и сокращался, но все еще оставался абсолютно преобладающим (62,5% в 1860 г.) по сравнению с крупной. В реальности цифра должна быть еще выше, поскольку авторы обследования для различения крупной и мелкой промышленности пользовались таким спорным критерием, как применение на предприятиях машин. В результате получилось, что в статистической переписи 1866 г. портной, имевший одну зингеровскую швейную машину (относительно новое орудие труда) и двух работников, оказывался записан по разряду крупной промышленности! Т. Ж. Маркович с полным основанием предпочитает разграничивать промышленность и ремесла "в зависимости от того, занимается ли хозяин управлением, не работая непосредственно сам, или же он занимается одновременно и руководящим, и исполнительским трудом". При этом в категорию ремесел включаются небольшие мастерские, сельская промышленность (живучая как чертополох) и домашние промыслы, продукция которых идет главным образом на нужды домашнего потребления. Если проделать расчеты заново, руководствуясь этим уточненным критерием, то окажется, что доля собственно промышленного производства к 1860 г. достигла не 37,5, а 19,8%, то есть всего лишь одной пятой части валового объема промышленного производства⁹¹². Будучи в явном меньшинстве, крупная промышленность фактически оставалась в окружении традиционных промыслов, охватывавших ее словно море острова. Причем ремесла продолжали отстаивать свое право на жизнь и даже на приумножение: таким образом, промышленный прогресс был двусоставным - бурным в сфере крупной индустрии, но вполне реальным и в сфере мелкой промышленности.

Собственно говоря, исправленные расчеты Т. Ж. Марковича смыкаются с бесстрастными выводами историков, у которых мы учились и которые создали насыщенную, хотя ныне и вышедшую из употребления "Историю современной Франции" под редакцией Эрнеста Лависса,- Себастьена Шарлети и Шарля Сеньобоса. Последний имел дело с Третьей республикой около 1900 г., то есть на значительном удалении от Второй империи, когда страна уже успела проделать немалый путь вперед. Все статистические данные свидетельствовали об огромном прогрессе французской промышленности. "В 1866 г. среднее число рабочих на предприятии оценивалось по наиболее концентрированным отраслям всего лишь в 84 человека в металлургии, 21 в горнодобывающей промышленности, 17,4 в химической; в 1906 г. оно выросло до 711 человек в черной металлургии, 449 в горнодобывающей промышленности, 96 в стекольной... На мелких предприятиях, насчитывающих от 1 до 10 человек, в 1896 г. было занято лишь 36% всех рабочих, в 1906-м лишь 32%"⁹¹³. Одна треть - в мелкой промышленности, две трети в крупной: соотношение сил переменилось, и все же доля мелкой промышленности по-прежнему осталась высока.

Следует ли полагать, что мелкие предприятия своим упорным долголетием мешают крупным? Или же крупные сами нуждаются в мелких, их сосуществование включает в себя взаимосвязь? Во всяком случае, крупная индустрия развивалась не так быстро, как могла бы. Тому имелись и внутренние причины: нововведения вроде автомобиля или авиации поначалу производили взрывной эффект, но, насколько я могу судить, не имели дальнейших последствий. Еще важнее то, что банки не оказывали промышленности поддержку в желаемом объеме; они неохотно ввязывались в долгосрочные инвестиции, которые необходимы в промышленности. Подобно большим портовым городам дореволюционной эпохи, они испытывали соблазн действовать в масштабах всего мира, а не одной лишь Франции. Промышленность оказывалась вынуждена помогать себе сама путем межотраслевых отсрочек в платежах при купле-продаже продукции. Я еще вернусь к этим проблемам, которые в недавнем прошлом столь сильно тяготели над всей судьбой нашей страны. Так значит, виноват капитализм? Репутация у него неважная, поэтому подозрения падают в первую очередь на него.

Иное, весьма соблазнительное объяснение предлагает Эрве Ле-Бра. Прежде всего, он отмечает- и это важно,- что линией Женева - Сен-Мало опять-таки разделяются две Франции: одна из них, на севере, стремительно индустриализировалась, а другая, на юге, противилась индустриализации, на пути которой долгое время стоял ее всемогущий семейный уклад. "Эти две страны так и остались во всем различными: одна отдавала предпочтение тяжелым отраслям производства, другая легким; одна жила в крупных городах, другая - на рассеянных хуторах; одна пестрела мелкими земельными наделами, другая была покрыта крупными хозяйствами, использующими труд сельскохозяйственных рабочих"⁹¹⁴. Отказываясь от современной промышленности, с ее массовыми скоплениями пролетариата. Юг одновременно лишился множества своих традиционных мануфактур и мастерских, унаследованных от XVIII в. и убитых конкуренцией с большими заводами. Тем самым он страшно отстал от той богатой и все более богатевшей Франции, что располагалась к северу от Луары (см. карту на с. 299). Уже в 1827 г. барон Дюпен восклицал: "Земляки мои южане, вам посвящаю я свое описание Северной Франции [работу "Производительные и торговые силы Франции"]... Вы будете потрясены, увидев, сколь сильно различаются в населении и в богатстве жителей, в раавитии мануфактур и коммерции две основные части Франции, которые предки наши различали как края языка "ойль" и языка "ок". И он призывал своих земляков к "серьезной и плодотворной учебе, необходимой для ваших департаментов... ибо ныне вы переживаете физические и моральные лишения, которые делают еще более настоятельными и многочисленными индивидуальные ваши нужды"⁹¹⁵. Однако юг не внял этому призыву к индустриализации: его население, вопреки всему оставаясь крестьянским, не влилось в рабочее население севера (в значительной части пополнявшееся за счет иммигрантов). Когда же, много позже, начался наконец отток людей из южных деревень, то шел он в пользу третичного сектора - сферы услуг, свободных профессий, чиновничества, но совсем не или почти не в пользу промышленности. В общем, наши южане оказались и, похоже, остаются по сей день культурно невосприимчивы к деятельности в качестве рабочих.

В этих условиях, являясь на протяжении XIX в. единоличным хозяином французской индустрии, север должен был бы дать ей мощное развитие. Между тем по сравнению с промышленностью других стран Европы ее рост оказался относительно слабым (по крайней мере вплоть до недавнего времени, до начала послевоенной эпохи). Эрве Ле-Бра дает этому политическое объяснение. В прошлом веке государство было настолько обеспокоено неравенством между севером и югом, что "необходимость индустриализации отступала на второе место перед политической потребностью в национальном единстве". Государственные инвестиции - то есть богатства севера - шли на развитие юга через посредство политики единого обучения (законы Ферри), железнодорожного проектирования и административного деления страны, а также благодаря "мощному подъему государственного и частного строительства, которое нередко рассматривалось экономистами как расхищение производственных инвестиций". Этим в основном и объясняется "отстающее положение Франции в Европе по показателю индустриального роста в 1860-1914 гг. "Смягчая резкие неравенства, сопровождавшие первоначальную фазу промышленности, Франция тем самым сдерживала свой индустриальный рост, зато сумела сохранить свое политическое единство"⁹¹⁶.

1* С соответствующими изменениями (лат.).