Фернан Бродель

ЧТО ТАКОЕ ФРАНЦИЯ?

КНИГА ВТОРАЯ. Люди и вещи.

Часть 2. "Крестьянская экономика" до начала XX века

К оглавлению

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

СУПЕРСТРУКТУРЫ

V

ВЕРХНЯЯ СТУПЕНЬКА ИЕРАРХИЧЕСКОЙ ЛЕСТНИЦЫ: КАПИТАЛИЗМ

Вводя в конце этой длинной главы термин "капитализм", я, конечно, не упрощаю свою задачу.

Но как обойтись без этого? Слова "капитал", "капиталист" (и понятие более широкое - "капитализм") играют слишком важную роль в любом экономическом исследовании. Можно ли в таком случае без ущерба для дела пренебречь ими?

Капитал, согласно самому распространенному определению, это продукт выполненного прежде труда, вновь вводимый в процесс производства. В этом смысле он присутствует во всех областях жизни и во все эпохи существования человечества. Экономист Шарль Жид, дядя знаменитого писателя, писал, что капитал - "вещь столь же древняя, что и первый каменный топор"¹⁰²⁵,- можно было бы сказать: столь же древняя, что и палка для копания, "самое примитивное сельскохозяйственное орудие", или, a fortiori^1*, что и мотыга или плуг.

Капитализм, если он порождает капиталистов, но представляет из себя "не что иное, как мобилизацию капиталов" (определение, конечно, чересчур поспешное¹⁰²⁶), также имеет право на звание долгожителя. Поэтому меня, в отличие от некоторых критиков, нисколько не смущает, что Марсель Лаффон Монтель назвал свою книгу 1938 года "Этапы капитализма от Хаммурапи до Рокфеллера", а превосходный историк Теодор Моммзен, к великому возмущению Маркса, писал о капитале и капиталистах в связи с древней Вавилонией.

Однако "капиталисты" и "капитализм", в отличие от "капитала", в рамках определенной экономики или определенного общества не вездесущи. Они принадлежат высшим, самым сложным уровням экономической жизни. Там они и функционируют. Разумеется, капитализм по необходимости спускается в низшие слои, но при этом в первую очередь он остается элементом суперструктуры, чье место - на самой вершине иерархической лестницы. Поэтому исследовать капитализм - значит занять превосходный наблюдательный пункт. Недаром я люблю говорить, что капитализм - это все равно что превосходная степень в грамматике.

Капиталы, капиталисты и капитализмы.

Жаку Лаффиту мы обязаны наблюдением запоздалым и немного преувеличенным, но позволяющим сразу показать, какими разными бывают капиталы, капиталисты и, следовательно, капитализмы. "Капиталы,- говорит Жак Лаффит,- не всегда [курсив мой.- Ф. Б.] принадлежат тем, кто ими пользуется. Напротив, те, кто ими владеет и кого в просторечии зовут богачами [Тюрго и многие его современники задолго до Лаффита говорили в этом случае о "капиталистах"], стремятся не использовать их самостоятельно, но давать их взаймы тем, кто трудится, с условием, что часть произведенного продукта возвратится к заимодавцам, благодаря чему они смогут существовать безбедно и покойно"¹⁰²⁹.

Таким образом прочерчивается важная, пожалуй даже самая важная, граница экономической жизни, однако напрасно было бы ждать от этого критерия особой четкости: в самом деле, я могу одновременно финансировать свое собственное предприятие, быть капиталистом на покое и участвовать в предприятии, созданном третьими лицами. Но если принять определение Жака Лаффита, уже нельзя будет вслед за его знаменитым современником Давидом Рикардо (1772-1823) утверждать, что человек становится банкиром, "лишь только он начинает использовать деньги, принадлежащие другим людям". Эта удачная формулировка применима также к купцу, негоцианту и даже, чуть позже, к промышленнику: все они также "используют деньги, принадлежащие другим людям".

Таким образом, если я не ошибаюсь, на верхнем уровне экономика делится на две зоны: ту, где капиталы накапливаются, дремлют и, тезаврируясь^2*, рискуют стать бесплодными, и ту, где они устремляются в производство, подобно тому как вода устремляется по хорошо проложенному руслу прямо к мельничному колесу, которое она приводит в движение. Те, кто принимает разделение на эти две зоны, будут, естественно, считать капиталы, участвующие в процессе производства, "истинными", отвечающими своему предназначению, все же остальные - "мнимыми", представляющими собою скандальное отклонение от нормы: ведь они отстранены от производства и, следовательно, не служат общественному благу. Жозеф Шаппе писал о "мертвой монете"; быть может, существуют также и мертвые капиталы¹⁰³⁰?

Мне подобная точка зрения кажется совершенно неверной. Я не возьму на себя смелость оправдывать накапливание капиталов, их откладывание про запас. Но если абстрагироваться от моральных оценок, я полагаю, что активный капитализм может существовать только благодаря резервуару капитализма - держателям денег. Первый невозможен без второго - водокачки, постоянно дающей жизнь более или менее обильным потокам воды. Больше того, я вообще сомневаюсь в том, что бывают капиталы мертвые, инертные: некая сила тяжести заставляет и воду, и деньги покидать их первоначальное местонахождение.

В связи с этим мне приходит на память мелкое, даже ничтожное происшествие, описанное в "Мемуарах господина де Гурвиля"¹⁰³¹. Дело происходит в начале царствования Людовика XIV, в 1663 году. Мемуарист возвращается в Брюссель, где, уточняет он, "жил я с большей приятностью, нежели в прочих местах. Господин маркиз де Силлери оказал мне честь своим посещением, а поскольку поведал он мне, что с охотою посетил бы Антверпен, отправился я туда с ним заодно. Повел я его взглянуть как на диковину на господина Палавичини, одного из самых богатых людей в мире, вовсе, однако ж, в том не убежденного. Я сказал ему [господину Палавичини], что надобно ему раскошелиться [...] что должен он нас угостить и дать нам по крайней мере карету и шестерку лошадей для прогулок. Он же в ответ принялся уверять господина де Силлери, что нет у него того богатства, какое все ему приписывают, и, указав нам на каморку подле своей спальни, открыл, что хранит там серебряные слитки стоимостью в добрую сотню тысяч экю, которые не приносят ему ни единого су [...] в Венецианском же банке лежат у него сто тысяч ливров, с которых также не получает он ни единого су, а в Генуе, откуда он родом, имеются у него четыре сотни тысяч ливров, с которых получает он прибыли ничуть не больше, одним словом, он только и твердил, что от всех этих богатств нет у него никакого дохода. И когда вышли мы от него, господин маркиз де Силлери признался мне, что трудно ему поверить [...] в то, что видел он только что своими глазами, и после, возвратившись в Париж, не раз говаривал он мне о том, как жалеет, что не сообщил эту сцену Мольеру, дабы тот вставил ее в комедию "Скупой"". Поскольку "Скупой" был впервые сыгран лишь в 1668 году, это было вполне возможно.

Но я вспомнил этот случай и даже пересек границы королевства не для того, чтобы порассуждать о скупости. Конечно, любопытно видеть капиталиста, дошедшего до такой крайней степени осторожной и даже смиренной бездеятельности. Любопытно также отметить походя, что наследник славного рода Палавичини, который уже в начале XV века был одним из самых богатых в Генуе, и в XVII веке еще очень богат: следовательно, в противоположность тому, что думали Анри Пиренн и виконт д'Авенель, совершенно не обязательно, чтобы всякое состояние, нажитое капиталистом, ipso facto^3*, словно в угоду некоему закону справедливости, проматывалось в течение жизни двух или трех поколений и на место прежних богачей приходили новые. Что мы и принимаем к сведению.

Но, пожалуй, прежде всего этот пример доказывает, что, пусть даже капитал кажется крепко спящим, зарытым глубоко в землю, это чаще всего одна лишь видимость. Не только потому, что слитки серебра играют для их владельца роль резерва, гарантирующего ему, что однажды он сможет продать один или несколько из них на антверпенском рынке, но и потому, что деньги, которые он хранит в Венеции или в Генуе, в серьезных, пользующихся всеобщим доверием банках, оказываются благодаря этому включены в общий ход дел, пусть даже сам владелец ничего об этом не знает.

Таким образом, неподвижные деньги как будто только силою своего веса, из-за одной лишь необходимости поместить их куда-либо, стремятся войти в обращение, "ожить". Бывает также, что богач завещает деньги самому неожиданному наследнику, а тот оказывается транжирой и проматывает всю огромную сумму; другой богач исполняет нравственный долг перед родными (такое тоже случается) или наделяет приданым молодую родственницу; третий, не в силах устоять перед соблазном и пользуясь успокоительным посредничеством нотариуса или даже банкира, отдает некоторую часть капитала в рост или доверяет его "дольщикам", сборщикам налогов, которые снабжают кредитами нуждающегося в том государя.

Короче говоря, между капиталами живыми и капиталами более или менее неподвижными всегда сохраняется взаимосвязь; вторые постоянно превращаются в первые. Причем как во вчерашней экономике, так и в экономике сегодняшней процесс этот совершается весьма успешно; ведь - это, вероятно, смог бы доказать список налогоплательщиков, которые с 1981 года облагаются налогом, взимаемым с больших состояний,- самые богатые люди Франции безусловно не принадлежат к числу активных капиталистов.

Вес спящего капитала.

Для экономики в целом эти деньги, хранящиеся в надежном месте,- не что иное, как гарантия, резерв, запас прочности. Однако для того чтобы губка оставалась влажной, нужно, чтобы к ней постоянно поступала вода. Приносит ли этот запас пользу Франции?

Приносит, разумеется, недостаточно, но в определенном смысле все же приносит, ибо кредит при Старом порядке и даже много позже, по сути дела, вплоть до 1850 года, по-настоящему не организован. Возьмем 1789 год. В Париже, конечно, имеется сотня банкиров - более или менее состоятельных; но Париж - это Париж. А вот в Руане - крупном городе, задающем тон во французской экономике,- в это же самое время проживают всего четыре банкира¹⁰³³. Поневоле приходится выпрашивать "авансы" у "людей с портфелями", клянчить, подолгу ждать ответа.

В Лавале фабрикант и торговец сукнами Жан Франсуа Фреаль за период с 1746 по 1770 год взял взаймы в 55 приемов 282 093 ливра из 5 процентов (что составляет 13 625 ливров) у дворян, священников, буржуа, нотариусов и даже у ремесленников, под простые векселя¹⁰³⁴. Все это, правда, не без труда, не без споров. По крайней мере, такой вывод можно сделать из случайно сохранившихся документов той эпохи, повествующих об удивительных, поистине неразрешимых проблемах, с которыми сталкивался изо дня в день крупный руанский торговец Робер Дюгар, нуждавшийся в деньгах. В 1749 году он устроил в пригороде Руана Дарнтале холстинную мануфактуру и красильню. Чтобы развернуть дело, ему требовались деньги. В Париже его компаньон Луи Жуве-младший торгуется с агентами, ездит туда и обратно в поисках ускользающих кредиторов. "Погодите еще немного,- пишет этот несчастный теряющему терпение Дюгару,- на все нужно время, а на такое дело особенно - тут потребна великая осторожность... Другой, менее робкий или более умный человек мог бы устроить все с первого раза, но я боюсь, что передо мной захлопнут двери, потому что если двери однажды захлопнут, придется идти напролом. А если идти напролом, дело кончится неудачей"¹⁰³⁵.

Я мог бы привести сходные примеры, касающиеся ситуации в Дижоне или Арманьяке в XIX веке. Но к чему повторяться? Ведь интересует нас в первую очередь вот что: кредит во Франции получить гораздо труднее, чем в Англии, а между тем спящий капитал у нас исчисляется весьма значительными суммами. Отдать себе отчет в том, как велик был этот второй сектор капитализма, можно только благодаря тем случаям, когда в силу удачного стечения обстоятельств эти скрытые денежные резервы (подземные источники, если не сказать артезианские колодцы) внезапно вырываются на поверхность. Стоит области стать жертвой каких-либо стихийных бедствий, как деньги достаются из тайников, помогают справиться с серьезными трудностями, пережить тяжелые времена. Подчас к большому удивлению окружающих.

Возьмем, например, 1708 год: уже семь лет длится война за Испанское наследство, государственная казна истощена, пополнить ее крайне трудно, приходится занимать наличные. В деньгах, впрочем, недостатка нет. Проблема в том, что Казначейство начиная с 1701 года выпускало кредитные билеты и выпустило их более чем достаточно. Об этом сообщает информатор генерального контролера финансов в письме из Ренна от 6 марта 1708 года: "Один из самых почтенных буржуа этого города [...] весьма сведущий в торговле, каковой занимается он ныне и уже издавна, как на море, так и на суше, ведя дела с самыми славными негоциантами из провинции [...] уверил меня, что знает наверное: больше тридцати миллионов пиастров и более шестидесяти миллионов золотом и серебром спрятаны в тайниках и будут извлечены на свет Божий лишь после того, как монетные билеты¹⁰³⁶ будут полностью аннулированы, курс наличности возвратится в разумные пределы, а торговля хотя бы отчасти придет в прежнее свое состояние..."¹⁰³⁷. Итак, в бедной Бретани под спудом хранятся огромные богатства. Дело тут, возможно, в том, что в 1708 году, о котором идет речь, Ренн благодаря своим купцам, местным властям и Монетному двору наживается на блестящих успехах Сен-Мало, жители которого только что открыли доступ к чилийскому и перуанскому серебру. Реннцы извлекают из этого пользу, накапливают резервы. Но делиться ими они станут лишь с величайшими предосторожностями.

Проходит двадцать лет; мы по-прежнему в Бретани, но на сей раз в Нанте; на календаре 20 марта 1726 года. Вот местные новости: "Мы узнали о могуществе и богатстве нашего города лишь по случайности: купцы наши задумали либо сами по себе войти в дела Королевской [Индийской] компании, либо же войти на сей предмет в долю с жителями Сен-Мало, людьми весьма богатыми. Выбрали сей последний способ, дабы друг с другом не соперничать, и все предприятие нарекли Компанией Сен-Мало. Вот и выяснилось, что купцы наши вложили в дело 18 миллионов, а мы-то думали, что у них всех вместе и четырех не найдется. Снаряжают девять кораблей, дабы те с началом навигации вышли в море... Надеемся мы, что великие суммы. Двору предлагаемые за то, чтобы отнял он у Индийской компании исключительную привилегию, для королевства разорительную, подвигнут его на объявление свободы торговли во всех широтах"¹⁰³⁸.

Этот текст в комментариях не нуждается. Он прекрасно иллюстрирует ту мысль, которую мы хотим выразить, а именно, что Франция, точно так же как Китай или Индия,- при всем отличии от них - представляет собою некрополь драгоценных металлов. Она их собирает. Она с чрезмерной легкостью обращает их в накопления, в запасы. И этот недостаток - или достоинство - останутся ее отличительной чертой и после падения Старого порядка. В XIX веке общая денежная масса Франции примерно равняется денежной массе всей Европы. Вспомним короткий, но мощный всемирный кризис 1857 года: начался он в Соединенных Штатах, где банки лопались один за другим и банкротство постигло 5000 фирм, оттуда перекинулся в Англию, а затем пошла цепная реакция: затронута оказалась вся Европа: Германия, Дания, Северная Италия, Вена, Варшава... Франция частично избежала печальной участи по той причине, что, несмотря на подъем, который она переживала в начале Второй империи, банки в ту пору были еще сравнительно мелкой мишенью: там хранилось всего 120 миллионов, "тогда как тезаврированные капиталы оценивались приблизительно в 3 миллиарда. Деньги, спрятанные в чулке, [туго набитом], спасли Францию от катастрофы. Но они же затормозили рост промышленных предприятий и тормозят его до сих пор"¹⁰³⁹.

Пропустим еще полвека: около 1905 года Альфред Неймарк, экономист и статистик, восторгается всеми известными латентными богатствами Франции. "Как же в конце концов получается,- восклицает он,- что Франция является величайшим резервуаром капиталов, какой только существует во всем мире!"¹⁰⁴⁰ В 1929 году кризис куда более серьезный, чем в 1857 году, обрушивается на Францию с некоторым опозданием. Не потому ли, что она черпает часть средств из своих сбережений? В 1945 году Шик, банкир, влюбленный в историю, стремясь внушить французам, что для них еще не все потеряно, подсчитывает величину сохранившихся у них огромных запасов золота...¹⁰⁴¹

Эта привычка откладывать деньги, испокон веков присущая нашему народу, отличает не только людей богатых или состоятельных. Очень часто деньги откладывают люди бедные и даже беднейшие, предпринимая тем самым отчаянные, зачастую безуспешные усилия обеспечить, "подстраховать" свою нелегкую жизнь. Деньги у таких бедняков случаются редко, но королевский налог, силой заставляющий деревенских жителей раскошеливаться, принудил крестьян к тому, что Пьер Губер назвал "трудной охотой за звонкой монетой"¹⁰⁴². Поэтому и на черный день они откладывают золотые или серебряные монеты, в кои-то веки попавшие к ним в руки. В 1786 году на одну "богатую провинцию" обрушились разрушительные наводнения, и крестьянам пришлось "достать деньги из тайников, после чего в обращении появилось замечательное множество новехоньких, как будто выросших из-под земли луидоров чекана 1726 года"¹⁰⁴³. В XIX веке эта народная, крестьянская тезаврация только возрастает. Вдобавок - еще один парадокс - именно самые бедные области, как замечает в 1815 году проницательный наблюдатель по поводу Морвана¹⁰⁴⁴, "особенно богаты деньгами [...] куда богаче, чем прославленные сельскохозяйственные районы [...] ибо, что бы ни говорили современные экономисты, больше всего денег остается в тех краях, где их меньше всего тратят".

Бесспорно, что, поскольку бедняков в стране очень много, их ожесточенная борьба за экономию позволяет выводить из обращения очень большую часть денежной массы. По мнению Герберта Люти, историка протестантских банков, Франция Людовика XIV, "страна без банков, страна, где деньги то и дело обесцениваются, [...] является в то же самое время и страной скрываемых сокровищ, страной, жители которой, кажется, зарывают драгоценные металлы в землю"¹⁰⁴⁵.

Разумеется, не все французские сбережения становятся спящим, тезаврированным капиталом. Однако Тюрго, ссылаясь на мнение своего учителя Венсана де Гурне (1712-1759), указывает на больное место и говорит, что богатые люди не хотят рисковать, вкладывая деньги в какие бы то ни было предприятия, и куда охотнее дают деньги в рост под надежные проценты: ведь это дело гораздо менее рискованное. Итак, каждая эпоха и каждая конъюнктура имеет свою процентную ставку, большая или меньшая притягательность которой для владельцев капитала и предопределяет его движение. Именно такую роль с XVI века играла во Франции "рента" - нечто вроде пожизненной ссуды, засвидетельствованной в присутствии нотариуса и передаваемой по наследству. Или займы на крупные предприятия, позволяющие негоциантам, как правило снаряжающим морские экспедиции сообща, добывать недостающие деньги за пределами их клана¹⁰⁴⁶.

Или морские страховки. Или даже простые кратковременные ссуды, выдаваемые через посредство банкира или нотариуса, которым заимодавец и поручает выбор надежных заемщиков. Именно так поступает около 1820-1830 года (когда деньги давались взаймы под очень нижний процент -от 4 до 5) бывший колонист с острова Сент-Томас, возвратившийся в свое арманьякское поместье и занявшийся производством водки¹⁰⁴⁷.

Эти простые способы вложения денег общеизвестны, другие же каналы, по которым может устремиться спящий или якобы спящий капитал, назвать не всегда легко. Так, считается, что дворянство живет на доходы со своих земель. Активный капитал ему в каком-то смысле заказан, и старинная знать в XVI веке не раз беднела, подчас очень сильно. Я еще вернусь к этому вопросу в том разделе моей книги, где речь пойдет об обществе. Пока же я ограничусь тем, что приведу две светские "вести", которые русский посол сообщает из Версаля своему двору в ноябре 1875 года¹⁰⁴⁸. Первая из них - кончина герцога Орлеанского - отца Филиппа Эгалите,- оставившего наследнику 4 800 000 ливров "и ни одного ливра долгу"; вторая - женитьба барона де Сталя на дочери Неккера. Женевский банкир, замечает русский посол в этой связи, имеет ежегодный доход в 100 000 ливров... Сопоставление этих двух цифр заставляет задуматься. Старинные богатства (прежде всего в форме поместий, а кроме того - в виде королевских наград и пенсий) значительно превосходят состояния финансистов-капиталистов, впрочем, пребывающие в "спящем" виде, ибо в банке Неккер хранил всего половину, а то и меньше, своих денег. Что до состояния герцога Орлеанского, его безусловно нельзя назвать пассивным и инертным. Ведь доверенные лица, которые им распоряжаются, вкладывают его в целый ряд предприятий: рытье каналов, торговлю земельными участками...¹⁰⁴⁹ Прекрасная тема для исследования.

Не хуже и другая - изучить как целое деятельность коммандитных товариществ (отраженную в бесконечной череде нотариальных актов). Именно они вкладывали деньги в большинство промышленных предприятий XVIII века, причем главными акционерами были поначалу крупные торговцы, финансисты, богатые, но весьма малочисленные парижские банкиры. Затем, уже в середине столетия, в дело включаются дворяне: они инвестируют деньги в рудники (в том числе в анзенский), в сен-гобенские мануфактуры, в металлургический завод в Коне и проч.¹⁰⁵⁰. Для французского дворянства наступает пора активного капитализма.

И тем не менее в течение не только XVIII, но и XIX века кредит будет вечно оставаться трудноразрешимой проблемой, промышленность будет вечно нуждаться в инвестициях. Великим событием в этой области станет первая успешная попытка выкачать отложенные деньги - создание в провинции после 1850 года многочисленных филиалов столичных банков. Отсюда ускоренное движение денег, не менее важное,- как утверждает историк¹⁰⁵¹, чем прокладка железных дорог. Кто же станет спорить с этим утверждением? Изобилие звонкой монеты делало Францию самой богатой страной Европы - в том смысле, какой вкладывали в это слово Кольбер и Кантийон, для которых богатство и металл были синонимами. Но экономически - я множество раз говорил об этом - Франция вовсе не занимала первого места. Больше того, она была даже не застрахована от перебоев с наличностью: монетный "голод", как тогда говорили, случался очень часто.

Причина столь парадоксальной ситуации - прежде всего в весе спящего капитала. Буагильбер, более проницательный, чем меркантилисты, сказал: "Тело Франции страдает, если деньги французов не пребывают в постоянном движении"¹⁰⁵². Кому нужна неподвижная кровь! Но отсутствие движения определяется не только соотношением денег живых и мертвых, неподвижных и движущихся. Оно определяется также соотношением массы металлических денег и денег бумажных - этой куда более проворной "псевдомонеты". Между тем из всех европейских стран Франция отдала предпочтение бумажным деньгам перед металлическими самой последней. До 1750 года 93 процента расчетов во Франции велись в монете, и лишь 7 процентов - в банковских билетах¹⁰⁵³. К 1856 году доля билетов чудесным образом возросла до 20 процентов. Но в Англии в то же самое время она составляла 65 процентов¹⁰⁵⁴ Таким образом, история накопления капитала в нашей стране - это прежде всего история наших металлических денег.

Металлические деньги: запасы и обращение.

Экономисты начала XIX века выбивались из сил, втолковывая своим читателям, что величина так называемых капитальных богатств определяется отнюдь не только деньгами, металлической монетой. Казалось бы, это очевидно! Тем не менее Жан-Батист Сей (1767-1832), профессор в полном смысле слова, автор трудов, которые станут Библией для историков последующих поколений, считает необходимым в 1828 году пространно предостеречь своих читателей: "Хотя капиталы принимают самые разнообразные формы, откуда-то идет давняя привычка считать капиталом исключительно суммы в экю, а капиталами страны - лишь общее число экю, находящихся здесь в обращении"¹⁰⁵⁵ "Капиталы Франции,- продолжает он чуть ниже,- состоят отнюдь не только из ее наличности"¹⁰⁵⁶. Невозможно, повторим еще раз, с этим не согласиться. Но следует ли по этой причине "принижать" роль наличных денег? Наличность - самое удобное, самое скорое, самое эффективное капитальное богатство, истинный Протей, - без сомнения, играет одну из главных, если не самую главную роль. Вдобавок разве наличность - не идеальное вложение капитала? Для негоцианта или торговца схема Маркса совершенно верна: начать с денег, перейти к товару и снова возвратиться к деньгам.

Но, быть может, ничто так не искажает наши представления, как банальность повседневности: видя нечто каждый день, мы в конце концов перестаем его замечать. Во Франции времен Жана Батиста Сея монетаризация, хотя еще и не проникла повсюду, уже успела стать процессом привычным, нормальным. Поэтому вполне естественно, что наблюдатели более ранних эпох более склонны удивляться оригинальности роли, какую играют металлические деньги, и их могуществу. Зон, пишущий свое сочинение о торговле в 1647 году, восторгается: "А теперь вообразите, прошу вас, что сталось бы со всеми нами, выпусти власть декрет, коим всем нам воспрещалось бы в каждодневных наших надобностях употреблять монеты, так что пришлось бы нам вести с собою к торговцу тканями корову или быка в уплату за товар, нам потребный. А сколь достойна сожаления была бы наша судьба, коли пришлось бы нам странствовать по родному краю либо отправляться в дальнюю дорогу, за двести или триста верст, не имея в кармане ни денье ни полденье"¹⁰⁵⁷. Прекрасный текст, не правда ли? а вся его суть вот в чем: монета дает возможность избежать меновой торговли.

Даже Тюрго столетие спустя, около 1770 года, говорит не на том языке, на каком будет говорить Жан Батист Сей. Он различает капиталы природные (дома, товары) или ценные (в виде "кучи денег"). Но он подчеркивает, что под деньгами (читай: монетой) "понимает всякую накопленную ценность или капитал [курсив мой.- Ф. Б.] и что обращение денег [...] полезное и плодоносное [...] оживотворяет все труды общества"¹⁰⁵⁸. Тюрго скорее, чем Жан Батист Сей, придется по вкусу историку, который, подобно Пьеру Шоню, считает, что в начале своего существования монеты "превосходно ускоряли коммуникации"¹⁰⁵⁹,- я бы скорее сказал, ускоряли обращение, или, еще лучше, умножали формы экономической деятельности. Вдобавок металлические деньги являются ударной силой современного государства в борьбе против других государств, больше того, они - "необходимое основание"¹⁰⁶⁰ этой борьбы. Наконец, они помогают определить, что такое стоимость - расплывчатый термин, вносящий смуту во всякую экономическую теорию. "Все стоимости,- пишет в 1779 году голландец Ван дер Мелен,- и даже иные дела, прямо связаны со всеобщей мерой, иначе говоря, с монетами, а не с бумагами или кредитом, каковые монету лишь обесценивают"¹⁰⁶¹.

Конечно, полновесная, звонкая монета, подчас ведущая себя в истории нашей страны чересчур шумно, не составляла всю полноту экономической жизни. Но, участвуя в экономической жизни, создавая ее и в то же самое время будучи в определенной мере ее созданием, монета накладывала на эту жизнь определенные ограничения и, с другой стороны, открывала ей возможности маневра, на которые мне хотелось бы обратить внимание читателя. Не подлежит сомнению, что активный капитализм умело использует монету и даже стремится отождествлять себя с этим незаменимым инструментом. Отсюда вытекает ряд его особенностей; не случайно Ж.-Ф. Суле говорит даже, применительно к эпохе Тюрго, о капитализме "истинном и монетарном"¹⁰⁶².

Не забудем, что денежная масса, о которой идет речь, уже с XVI века была довольно велика.

В 1500 году во Франции находилось в обращении около 30 миллионов турских ливров; в 1600 году число это, возможно, возросло до 80 миллионов¹⁰⁶³. Во времена Кольбера, между 1661 и 1683 годом, запасы монеты достигли, вероятно, 200 миллионов. Донесение, составленное, по-видимому, в 1706 году¹⁰⁶⁴, оценивает этот запас в 250 миллионов ливров "наличными", к чему следует прибавить 50 миллионов в "монетных билетах", из которых 12 миллионов правительство намеревалось возвратить в монетах, итого 300 миллионов наличными. Но и эти 300 миллионов скорее всего составляют лишь часть общей денежной массы - ту, которая реально находилась в обращении. Позволительно думать, что "мертвых денег" в стране имелось примерно столько же, сколько находилось в обращении,- во всяком случае, если верить Жану Батисту Сею, писавшему, что Франция делит свою наличность на две равные части: половина находится в обращении, а половина остается неподвижной, или Франсуа Молльену (1758-1850), министру финансов Наполеона, который в 1810 году утверждал, что в "активном пользовании" пребывают самое большее две трети от общего количества. Следует ли в таком случае полагать, что когда Потье де ла Этруа в своем критическом разборе "Десятины" Вобана утверждает, что в 1704 году в обращении во Франции находилось 460 миллионов ливров (не считая того, "что частные лица удержали у себя, не отдав в перечеканку" ¹⁰⁶⁵), цифра эта, почти вдвое превышающая ту, что приведена в донесении 1706 года, на сей раз покрывает весь запас денег - и подвижных, и неподвижных?

Много позже, в 1786 году, Неккер оценивает сумму денег, находящихся в обращении во Франции, в 2 миллиарда 200 миллионов турских ливров¹⁰⁶⁶. Арну примерно в то же время называет цифру в 1 миллиард 900 миллионов. Итого в среднем 2 миллиарда. В 1809 году общеевропейский запас оценивается примерно в 9 миллиардов¹⁰⁶⁷ между тем во Франции в это время находятся в обращении около 4-5 миллиардов, иначе говоря, добрая половина всех металлических денег Европы... Как бы там ни было, прогресс налицо. Меркантилисты XVIII века, узнай они об этом, были бы на седьмом небе от счастья. Разве не утверждал один из последних поборников этой теории, Гудар, в 1756 году: "Я убежден, что [...] чем больше в государстве наличности, тем государство это богаче и изобильнее"¹⁰⁶⁸. Меж тем хотя изобилие наличности налицо, богатства оно не приносит. То и дело, как мы видели, обнаруживается нехватка наличности, ее дефицит. В феврале 1691 года монеты нового декана еще не дошли до Орлеана, их невозможно достать, и это тотчас "делает всей торговле остановку"¹⁰⁶⁹. В ноябре 1693 года та же беда обрушивается на Тур: "Деньги в сей провинции сделались такой редкостью... что вчера не нашлось наличности для уплаты рабочим, почти никто не ходит к менялам, и все сие, как говорят, потому, что королевские откупщики отвозят все собранное в Париж и ничего не тратят..."¹⁰⁷⁰. Но и в Париже дела обстоят не самым лучшим образом. 13 мая 1715 года генеральный контролер Демаре получает тревожное письмо: "Доводим до сведения Вашей Светлости,- пишут ему,- что в Париже большое беспокойство производит недостаток наличных денег, по вине коего большинство негоциантов не могут с честью выплатить долги, хотя бы и была на то у них добрая воля и множество векселей..." Каждый год по воле конъюнктуры в одном месте наличные деньги обнаруживаются в избытке, зато в другом ощущается острый их недостаток. Еще в 1838 году Отен, город зажиточных землевладельцев, не могущий, однако, похвастать большим числом крупных торговцев, изобилует наличностью, меж тем как расположенный практически рядом Дижон ощущает в них острый недостаток¹⁰⁷¹. Поскольку подобные диспропорции зависят и от расстояний и от транспортных расходов, во Франции вплоть до 1848 года существовал своего рода внутренний денежный курс: ливр или франк стоил в Париже не столько, сколько в Лионе или каком-нибудь другом городе¹⁰⁷²

Многое определяет и сам металл. Ибо если Франция, где металлических денег было больше, чем в любой другой европейской стране, все-таки испытывает в них недостаток, дело тут не только в "порочном" обыкновении серебра или золота превращается в украшения или посуду (обыкновении, которое в 1756 году обличает Анж Гудар), но и, в первую очередь, в том, что монеты тяжелы и переправлять их из города в город нелегко. Двести тысяч экю весят тонну; перевозка их в экипаже из Лиона в Париж занимает десять дней¹⁰⁷³. В конце концов, как ни велико значение денежной массы, роль, которую она играет, ограничена. Размеры королевства - 400 000 квадратных километров - сами по себе, что ни говори, уменьшают скорость обращения.

В итоге монетаризация во Франции остается чудовищно неполной: немного сгустив краски, можно сказать, что она едва затрагивает высший уровень экономики. В начале XVIII века в Пикардии и Артуа - провинциях далеко не нищих, "крестьяне еще очень редко платят оброк наличными [...] монеты не хватает, расчеты в ней ведутся редко, и люди легко обходятся без нее, предпочитая прямой обмен. Следовательно, сами обстоятельства принуждают выплачивать оброк натурой [...] Еще в 1720 году в суассонском фискальном округе сбыт зерен идет так тяжело, что земли облагаются налогом в форме зерна - ибо получить плату монетой практически невозможно"¹⁰⁷⁴.

Конечно, в XVIII веке положение дел меняется, монетаризация делает успехи, но победу ее отнюдь нельзя назвать повсеместной. Даже много позже 1789 года во Франции остаются районы, где монета практически неизвестна. Самый вопиющий пример - Корсика, где подобная ситуация продлилась до 1914 года¹⁰⁷⁵

Наибольшие выгоды монетаризация приносит торговцам и государству. Государство предписало уплату налогов в денежной форме. Налогоплательщики часто приносят в уплату медную монету, которую требовалось обменивать на монеты серебряные или золотые. Монеты же эти поступали с таможен, где взимали пошлины с товаров, ввозимых из-за границы. Во времена Кольбера эти отчисления в пользу государства при общей сумме денежного обращения в 200 миллионов ливров равнялись примерно 80 миллионам - гигантская сумма, которую государство удерживает, а затем тратит и тем самым снова вводит в обращение, чтобы затем снова изъять в качестве пошлины или налога; этот процесс продолжается постоянно. Однако - и я еще буду говорить об этом подробно в главе, посвященной государству^4*,- процесс этот не приво- дит к равномерному распределению монеты по территории королевства. Деньги короля тратятся почти исключительно на нужды двора и армии, на ведение войн, а также на уплату государственного долга. В провинцию они не попадают, не инвестируются в местную экономику,

До бедных классов монета не доходит. Общепринятое мнение на сей счет нуждается в пересмотре. Нет, "монетные махинации Филиппа Красивого не оказали значительного влияния ни на государственное имущество, ни на цены товаров () народные массы не ощутили никаких последствий этого процесса"¹⁰⁷⁶ Пересмотреть следует и другое: прежде мы уделяли слишком много внимания слухам и зрелищам улицы Кенкампуа^5*, сегодня же обнаруживаем, что система Лоу, в сущности, вовсе не была катаклизмом, потрясшим французское общество до самых его глубин.

Таким образом, история монеты - во Франции, как и в Европе,- история многоэтажная: то, что происходит на верхних этажах, далеко не всегда совпадает с тем, что творится внизу.

Государева монета.

Всякий государь должен был покорять монету так же, как он покорял провинции, за счет которых расширял свое королевство; он надзирал за чеканкой монет, устанавливал их цену, контролировал распространение. Королевская монета делала короля.

Но всякая монета - убегающая реальность, скользкая, как угорь, За ней приходится гнаться, ее приходится охранять и отстаивать: с 1295 по 1328 год во Франции было издано 15 эдиктов, касающихся золотых монет, 27 - касающихся монет серебряных; колебания цены золотой марки¹⁰⁷⁷ доходили до 75 процентов, колебания марки серебра - до 100 процентов.

Другая забота: несмотря на все старания, монеты все-таки покидают пределы государства, а внутрь - пусть даже это запрещено - проника- ют монеты других государств. Лишь некоторых из этих иностранок встречают благосклонно. Сюлли в 1601 году¹⁰⁷⁸ выступает за запрещение иностранной валюты, "за исключением испанских монет [серебряных и золотых] , ибо разом прекратить их хождение значит учинить в торговле большую пустоту". Однако, хотят того власти или нет, во всей Европе господствует смешение туземной валюты с иностранной. В 1614 году в Нидерландах - подлинном центре Европы - имеют хождение монеты 400 типов; во Франции - 82¹⁰⁷⁹, а может быть, и больше, поскольку в эдикте 1577 года речь идет о 180 типах монет, "двум десяткам держав принадлежащих"¹⁰⁸⁰. Во всяком случае, в 1526 году в Пуату имелись в обращении испанские монеты¹⁰⁸¹. А в 1611 году, судя по некоторым сведениям, "в Пикардии, Шампани и Бургундии иностранных монет было не меньше, чем французских"¹⁰⁸².

Иностранцы, со своей стороны, были заинтересованы в том, чтобы вывезти из Франции хорошие монеты, а французам сбыть монеты скверные, медные с тонким слоем серебра. Эти "черные" монеты, настоящие металлические ассигнаты, не имели действительной стоимости, и продажа их приносила государю исключительную выгоду, продавал ли он их собственным подданным или подданным соседа. Соседи же считали за лучшее препятствовать подобным нашествиям. В XVI веке это несколько раз удалось властям Венеции. То же самое можно сказать и о Португалии. Но и Венеция и Португалия обращали особое внимание на нужды торговли, а по величине сильно уступали французскому королевству. Во Франции, пожалуй, любые старания преградить путь иностранной монете были бесполезны. Оставалось лишь возмущаться тем, что в конце XVII века наши северные провинции заполонил голландский шиллинг¹⁰⁸³ а лотарингские су, пользуясь причудливостью границы между герцогством Лотарингским и Францией, контрабандой проникают в пределы нашего королевства. Да, возмущаться, угрожать, наказывать одного мошенника, схваченного с поличным, за грехи всех остальных - тех, кого поймать не удалось. Около 1780 года, согласно Молльену, англичане изготовляли и переправляли к нам "французские" биллоны^6*, сбывая их по цене, которая была даже ниже их законной пробы. При таких выгодах можно не дорожиться.

Короче говоря, государева монета сталкивается во Франции с другими монетами, что создает некое вынужденное равновесие. "В годах 1640 и 1641, когда кардинал Ришелье распоряжался чеканкой монеты во Франции, почел он за лучшее чеканить монеты той же пробы и той же цены, какие были в ходу у наших соседей, а чеканку монеты той пробы и веса, какие во Франции хождение имели в прежнюю пору, повелел прекратить. Пожелал он, ежели позволено так сказать, переворотить всю систему монетную, какая прежде имелась в королевстве, лишь бы не упустить привлечь к нам монеты, имевшие хождение у соседей наших. Вместо четверти экю приказал он чеканить серебряные экю, какие в ходу у нас и по сегодня [около 1706 года] того же веса и той же пробы, что испанские осмерики¹⁰⁸⁴. Из всех монет, какие в ходу у наших соседей, чаще всего встречался у нас в ту пору испанский пистоль¹⁰⁸⁵. И вот вместо золотого экю, монеты, кою чеканили прежде во Французском королевстве, приказал он изготовлять луидоры того же веса и той же пробы, что испанские пистоли...¹⁰⁸⁶. Сходным образом английская "гинея", которую начали чеканить с 1661 года, имела образцом испанский пистоль¹⁰⁸⁷.

Другая забота: привести в соответствие золотые и серебряные монеты, исходя из их проб и официального или торгового соотношения между золотом и белым металлом - их курса (ratio). Долгое время, судя по всему, считалось, что между золотом и серебром существует "естественное" соотношение 1 к 12, иначе говоря, что при равном весе золото стоит в 12 раз дороже, чем серебро. На самом деле соотношение не является неизменным, оно колеблется то в одну, то в другую сторону.

Поэтому бывают периоды, когда белый металл, можно сказать, вырывается вперед, а затем золото берет реванш. Так, в 1560-х годах серебро уступает первенство золоту, и генуэзцы, которые предчувствовали грядущий переворот уже с 1558 года и раньше других начали делать ставку на золото, наживают на этом немалые барыши.

Однако правительства со своей стороны также могут играть на соотношении золото - серебро и тем направлять движение монеты: в 1726 году, стабилизировав турский ливр, правительство Людовика XV установило цену на золото ниже реальной (1 к 14,5), вследствие чего золото стало утекать за границу, в Голландию, Англию и Геную, а белый металл начал проникать к нам и повышаться в цене. В 1785 году Калонн упорядочивает соотносительные цены обоих металлов: на сей раз при равном весе золото будет стоить в 15,5 раза больше, чем серебро, иначе говоря, курс увеличивается на один пункт: в результате серебро, цена на которое сделалась ниже реальной, становится дешевым и утекает из государства, а золото в него возвращается. Таким образом, страна избирает золото или серебро в качестве некоего монетного эталона еще прежде, чем такой эталон был введен в реальности.

Внутреннее устройство монетной системы.

Наша монетная система была сходной с теми, какие существовали во всей Европе Нового времени. Она подчинялась определенным законам, внутренним правилам. Во-первых, в основе ее лежала игра не двух (золото и серебро), а трех металлов: золота, серебра и меди. В сплавы, из которых изготовлялись и золотые и серебряные монеты, непременно входила медь, придававшая монетам дополнительную прочность, а кроме того, что гораздо важнее, из меди делалась мелкая разменная монета. В этой мелочи иногда встречалась небольшая примесь серебра, но ее было так мало, что медь рано или поздно выступала на поверхность и все монетки в конце концов чернели; их так и называли: "черная монета", монета для бедных, монета чисто кредитная, официальный курс которой устанавливается произвольно, вне всякого соотношения с реальной стоимостью металла.

Зарабатывают люди из низших классов так мало, а тратят деньги так скромно, что без мелкой монеты здесь не обойтись. Она предназначена ремесленникам, низкооплачиваемым работникам для удовлетворения их повседневных нужд. Впрочем, монетки эти "мгновенно съедаются", ибо заработная плата почти не превышает прожиточного минимума. Итак, мелкие монеты переходят из рук в руки быстрее, чем монеты серебряные, являющиеся по преимуществу инструментом торговых операций, и, тем более, быстрее, чем золото, используемое в торговле на большие расстояния.

На первый взгляд, подобная монетная система кажется не слишком сложной, но чтобы понять ее до конца, следует разрешить некоторые проблемы:

1) Своеобразие турского ливра - расчетной денежной единицы, иначе говоря, монеты мнимой, "воображаемой". Турский ливр равняется 20 су, одно су- 12 денье. Но ни ливр, ни его составляющие не являются подлинными монетами, которые вы можете потрогать руками. Они служат для расчетов, для того, чтобы сводить к одной расчетной единице различные металлические монеты.

Этот турский ливр - одновременно и наследство, и плод выбора. Наследство, оставленное многочисленными странами, на которые распалась империя Карла Великого. В царствование великого императора, после реформы, проведенной им в 781 году, ливр, расчетная денежная единица, точь-в-точь соответствовал фунту серебра, который приравняли к 240 денье - монетам, удобным в пользовании. Таким образом, в ту пору ливр был монетой реальной, хотя и не имевшей материального воплощения. Однако при преемниках Карла Великого в большей части Европы денье начинают видоизменяться, уменьшаться в весе. Ливр поэтому перестает быть реальной монетой. Учет по-прежнему ведется в ливрах, в ливрах же указываются суммы в договорах, но всякий раз, в зависимости от изменений цены металлических монет, ливр соответствует другому количеству денье. Например, во Франции в 1290 году он равнялся 260 денье, в 1295 году- 300 денье, в 1301 году - 400 денье... В довершение путаницы, на французской территории до воцарения Капетингов соседствуют несколько разных расчетов ливров - руссийонский, лангедокский, прованский, дофинский, бургундский, лотарингский, парижский и, наконец, турский. Например, "с 1200 по 1300 год жители Лангедока пользуются рэмондским ливром (livre raimondine) (расчетная денежная единица графов Тулузских], в шесть раз более дешевым, чем турский ливр: в 1207 году 9 рэмондских ливров равняются всего-навсего 30 турским су¹⁰⁸⁸. Итак, для того, чтобы стать королевской монетой, турскому ливру, который примерно в то же время стоил четыре пятых парижского ливра (livre parisis)¹⁰⁸⁹, необходимо было одолеть соперников. Согласно логике, победить должен был парижский ливр, который, кстати, в самом деле окончательно отменили лишь в 1667 году. Если предпочтение было отдано ливру турскому, то прежде всего потому, что он открывал Капетингам доступ к владениям Плантагенетов. Сделавшись королевской монетой, он очень быстро прижился везде в качестве расчетной единицы, прижился даже "в провинциях, сюзерены которых оберегали весьма ревниво свои исключительные права"¹⁰⁹⁰.

Итак, турский ливр - некая единица измерения. По отношению к нему реальные монеты занимают то или иное положение, котируются так или иначе. Котировка эта постоянно изменяется. Обесценивание было в прошлом операцией весьма несложной. Достаточно было поднять цену реальной монеты, чтобы обесценить измеряющий их ливр. Имелось и другое средство - переплавить монеты и, несмотря на более низкую пробу, сохранить за ними прежнюю цену. Так что президент Пакье имел основания сказать, что ему не нравится пословица, которая сравнивает человека, имеющего дурную репутацию, со старой монетой, ибо "у нас во Франции старая монета лучше новых, которые вот уже сотню лет все падают в цене"¹⁰⁹¹.

Если бы между ливром и той или иной реальной золотой или серебряной монетой установилось постоянное соотношение, ливр сделался бы устойчивым. Именно это произошло в 1577 году, когда Генрих III, не слишком уверенно сидевший на престоле, по совету и под давлением лионских купцов постановил раз и навсегда, что золотое экю, избранное в качестве стандартной монеты, будет эквивалентно трем ливрам или шестидесяти су; в результате ливр вновь стал реальной монетой, привязанной к золоту. Однако не успел король принять это решение, как оно уже оказалось несостоятельным: курс золотого экю тотчас пополз вверх и достиг 63, 64, а то и 70 су¹⁰⁹²

2) Я, пожалуй, поторопился, когда сказал, что в старой системе турский ливр не имел материального воплощения. Два различных случая, оба не слишком значительные, являются исключениями из этого правила. При выпуске в обращение билетов сумму указывают в ливрах. Так это делалось в царствование Людовика XIV. Но билет быстро падает в цене, поэтому консолидации этим способом достигнуть не удается. Другая форма материализации связана с разменной монетой, соответствующей определенному количеству су или денье: ведь су и денье представляли собою доли расчетного ливра, а не реальных золотых или серебряных монет. Впрочем, мелкие монеты - это все равно что кредитные, или бумажные, деньги.

3) Итак, существовало по меньшей мере три способа обесценить турский ливр:

а) поднять официальную котировку золотых или серебряных монет;

б) предпринять переплавку монет, после которой их номинальная стоимость осталась бы прежней, а содержание чистого золота или серебра уменьшилось;

в) уменьшить официальную котировку разменной монеты: например, сделать так, чтобы монетка в три денье стала стоить всето два (1668).

Обесценивание турского ливра шло постоянно. Как именно оно происходило, можно видеть на графике Фрэнка Ч. Спунера, где за начальную точку принят 1450 год. Если принять стоимость турского ливра в 1258 году за 100, в 1360 году она будет равняться всего 53, в 1465 году - 36, в 1561 году - 11... Инфляция совершалась безостановочно. Стабилизация турского ливра произойдет лишь в 1726 году; на сей раз потому, что его привяжут к серебру (приравняют 54 ливра к марке металла^7*). В 1785 году Калонн укрепит эту реформу, изменив соот- ношение золото-серебро, о чем я уже упоминал (курс станет не 14,5¹⁰⁹³, а 15,5 к 1). После того как окончатся монетные бури Революции, 7 апреля 1803 года, то есть в месяце жерминале, будет введен жерминалевый франк (franc germinal) и тем самым продолжены меры, принятые при Старом порядке. Это стабилизирует курс на целый век, до тех пор, пока 25 июня 1928 года не будет веден франк Пуанкаре, называемый франком стоимостью в 4 су: он в самом деле стоил в пять раз меньше, чем жерминалевый франк. Но на сей раз он был снова привязан к золоту, благодаря чему во Франции установился золотой монометаллизм.

Известно, что эта попытка сохранить стабильность франка с помощью золотого эталона оказалась последней. Вскоре инфляция снова начала входить в свои права, а после 1945 года рост ее сделался уже совершено неудержимым.

Однако, подчеркнем это со всей решительностью, та инфляция, которая господствовала над нашей страной в течение последнего полувека, не идет ни в какое сравнение с той, что в течение столетий была уделом старинной Франции. И именно к этой прежней инфляции я и хочу сейчас вернуться.

Чтобы понять разницу между одной и другой, следует дать несколько определений. До сих пор я употреблял слово "монстаризация" в самом общем смысле, имея в виду распространение монетной экономики. Следует выражаться более точно, ведь распространить монеты, это, по сути дела, значит распространить службы, в которые монета должна вдохнуть жизнь, иными словами:

— придать ей меру отсчета, эталон, желательно неизменяемый,- золотой или серебряный стандарт, или стандарт двойной, золотой и серебряный,- как это было сделано в 1726, 1785 и 1803 годах;

— позволить ей нормально обращаться, иначе говоря, создать то, что называется в самом общем виде рыночной экономикой:

— обеспечить ей защиту от обесценивания;

— наконец, сделать возможными кредитные сделки, которые, в широком смысле слова, являются еще одним типом монеты.

Так вот, старая монетная система более или менее полно удовлетворяет всем этим четырем условиям,

Она позволяет функционировать кредитным сделкам, вводящим в обращение псевдомонету - векселя и кредитные билеты, которые долгое время должны были оплачиваться непременно золотом; на лионских ярмарках марковые экю были чем-то вроде нынешнето доллара "\

Подобная система сама собой обеспечивает защиту монеты от обесценивания - ее сбережение, ибо в потоке обменов и выплат монета постоянно проходит через мои руки. Если я оставлю ее у себя и спрячу в сундук, то в день, котда я ее оттуда выну, она, сделанная из чистого золота, будет иметь прежнюю стоимость. Сегодня, дабы застраховаться от инфляции, люди покупают старинные золотые монеты - наполеоны - или золотые слитки, но сетодня все это стало одним из видов товара, наравне с землей, особняками (как нередко товорят, "камнем"), картинами, произведениями искусства... Все эти способы вложения денег, равно как и покупка драгоценных металлов в форме ювелирных изделий, существовали и до 1789 года. "Нынче [в 1756 году],- пишет Анж Гудар,- у нас во Франции имеется более 1300 миллионов предметов из золота и серебра, я разумею: ювелирных изделий и столовой посуды"¹⁰⁹⁵ Я не могу поручиться за верность цифры, но существование подобной формы вложения денег не подлежит сомнению. Барон Дюпен, один из первых наших статистиков¹⁰⁹⁶ автор более точный, указывает, что, согласно первым официальным подсчетам, с 1818 по 1825 год "французские семьи - подумать только! - приобретали ежегодно посулы и ювелирных изделий из серебра и золота на 20 миллионов франков в год". Но главное заключается в том, что до 1914 года, точно так же, как и до 1789-го, существовавшая в стране монетная система была самосохраняющейся, она позволяла всем желающим откладывать золотые и серебряные монеты. Конечно, после того, как жестокая и действенная политика Французского банка успокоила французов относительно стоимости кредитных билетов, французы стали охотно класть в чулок не только монеты, но и банкноты... Однако в течение долгих веков для этой цели использовались монеты. Перигорское историческое общество¹⁰⁹⁷ сообщает, что "в 1420 году в Лиможе еще в большом ходу были монеты чекана 817 года, то есть шестисотлетней давности, с изображением Людовика Добродушного. В то же время в обращении имелись и монеты с изображениями Карла Великого, Эда, Пепина Аквитанского, отчеканенные, следовательно, между 752 и 890 годами. Даже если принять во внимание, что монеты с изображением этих королей чеканились и через много лет после их смерти, факт этот все равно представляется чрезвычайно любопытным". Столь же любопытны и детали, которыми, несмотря на их сравнительную незначительность, не следует пренебрегать: "В 1892 году крестьяне из Нижней Нормандии, приезжая на ярмарки, называют цены на скот только в пистолях и полупистолях, [имевших хождение во времена Людовика XIV]; бретонские крестьяне часто называют цены в реалах, и это звучит как последнее воспоминание о наших торговых связях с Испанией"¹⁰⁹⁸.

Все эти металлические монеты, как старые, так и новые, исправно служат торговым обменам. Они тяжелы и потому перевозить их нелегко, и тем не менее они имеют хождение во Франции и во всей Европе. Во всяком дошедшем до нас подробном платежном документе полно сюрпризов. В 1670 году сборщик налогов из соляного амбара в Ла Ферте-Бернар (в современном департаменте Сарта) отправляет в Лаваль мешок, содержащий 7 173 ливров и 2 су. Чтобы набрать эту сумму, ему понадобилось 86 луидоров стоимостью 12 ливров каждый, 86 луидоров стоимостью по 110 су каждый, 12 испанских пистолей по 4 ливра 5 су 10 денье за штуку, 8 золотых экю по 5 ливров 13 су 9 денье, а также серебряные луи на сумму 1000 ливров и дузены^8* на сумму 450 ливров¹⁰⁹⁹... Тут сразу понимаешь, насколько необходима была в этих условиях расчетная денежная единица! Но понимаешь также и раздражение, какое в 1788 году испытал Себастьен Мерсье на улице Вивьен, 10-го и 20-го числа каждого месяца на этой деловой улице производится столько уплат наличными, что всю ее заполняют казначеи, согбенные под грузом мешков с монетой. Какая прекрасная возможность для грабежа, подумал бы наш современник! Разумеется, наличность тяжела на вес. Однако торговцы и негоцианты частично облегчают себе жизнь с помощью своих векселей и билетов, а также с помощью чудодейственных взаимных погашений долгов на ярмарках или репортов платежа на следующую ярмарку¹¹⁰⁰.

Короче говоря, старинная денежная система (консолидированная или нет),- которая скрыто главенствовала во французской экономике до 1914 года, существовала так долго только потому, что она была жизнеспособна, совместима с ритмами и потребностями нашей экономики. Поэтому я a priori уверен, что она не находилась в катастрофическом положении даже до стабилизации 1726 года.

Но что сказать - при всех возможных оговорках об инфляции большой протяженности, которой эта система не препятствовала, которую она вызывала к жизни, а отчасти и усиливала? Следует ли видеть в этой инфляции, в этом непрекращающемся падении турского ливра гибельный источник всех наших бедствий? Или следует считать ее не столько причиной, сколько знаком? Снова взглянув на карту "Обесценивание монеты в Европе", вы убедитесь, что инфляция была злом общеевропейским, а исключения, если они и встречались, лишь подтверждали правило: стабильной монета бывает лишь благодаря крепкой экономике. Так было во Флоренции, Генуе, Венеции, затем в Амстердаме и, наконец,- наиболее яркий пример - в Лондоне. Во Франции стабилизация монеты после 1726 года явилась следствием расцвета нашей экономики в XVIII веке, точно так же как существованию жерминалевого франка положило конец в 1929 году истощение Франции, еще не оправившейся от последствий войны, от победы, за которую была заплачена непомерная цена. Впрочем, даже "Славное тридцатилетие" не позволило возвратиться к золотому стандарту. Нельзя ли предположить, что инфляция сама по себе благоприятствует развитию экономики, является результатом более или менее осознанного выбора? Согласно блистательному замечанию Р. Седийо, "с тех пор, как Галлия стала Францией, монета чаще всего уходит на оплату войн, но только так и созидается страна"¹¹⁰¹.

Монета идет также на оплату многих других вещей и с очень многими вещами пребывает в тесной связи. Быть может. Антуану Барнаву (1761-1793), знаменитому жирондисту, приписывали слишком большую проницательность. И тем не менее мысль его, если понять ее буквально, весьма глубока. Он полагал, что политические режимы зависят в первую очередь от способа использования богатств страны. Богатства же эти в свою очередь зависят от положения страны, от того, является ли она "державой внутренней" или "державой морской". В таком случае разве не имел Траян Стоянович оснований сделать вывод, что французская монета в начале Революции еще оставалась монетой страны по преимуществу сельскохозяйственной, иначе говоря, связанной с землей, с ее пропастями, ее неспешностью, ее преградами, болотами, водоемами. Английская же монета была связана с торговлей, с Sea Power^9* и оттого обладала гибкостью, проворством, быстротою обращения и умением вдыхать жизнь в экономику более современную, чем французская, способную, добавим мы, помочь становлению современного капитализма¹¹⁰².

Ибо именно о капитализме - то есть о будущем - идет здесь речь. И мы опять - увы! - наблюдаем столкновение Франции и Англии. Отчего эта последняя сумела, еще в царствование Елизаветы, отнюдь не достигнув европейского господства, стабилизировать фунт стерлингов? Единственное перспективное объяснение заключается в том, что в Англии монетаризация началась раньше и оказалась более глубокой, чем во Франции. По мнению Филпс-Брауна и Хопкинса, в первой половине XVI века целая треть англичан получала заработную плату деньгами (а не натурой)¹¹⁰³. Во Франции же, хотя некоторым работникам - например, парижским простолюдинам или мелким производителям сухой краски в окрестностях Тулузы (в XVI веке) - и платили за труд мелкой монетой¹¹⁰⁴, в основном, насколько я знаю, труд оплачивался в формах гораздо более традиционных. Отчего же Англия так сильно нас опередила? Разве в начале пути ей не пришлось сражаться с серьезнейшей отсталостью? Поль Адан обращал внимание в первую очередь на борьбу против Франции, на необходимость ввести принудительный курс билетов Английского банка (1797), на организацию промышленности, предназначенной для массового производства товаров: все эти испытания ускорили индустриализацию. Все верно, но не нужно забывать и о том, что скромные размеры британской территории позволили англичанам гораздо раньше, чем нам, создать у себя подлинный национальный рынок с его тесными взаимосвязями.

Вертикальный курс.

Если монетная система такова, какова она есть, отчего капитализму не использовать ее, не приспособить ее к своим интересам? Конечно, будущее его связано с введением бумажных денег, псевдомонеты, овладением ими, их распространением. Однако в той мере, в какой капитализм - процесс гибкий, изменчивый, приспосабливающийся к обстоятельствам, он, подобно расплавленному воску, заполняет собой любую форму. Поэтому он не гнушается ни металлическими, ни бумажными деньгами.

Реальная покупательная цена, торговая стоимость той или иной монеты далеко не всегда совпадает с ее официальной стоимостью, на серебряную монету вы всегда купите на рынке больше, чем на ее медный эквивалент, который не имеет собственной независимой стоимости и может в любой момент лишиться части стоимости официальной - именно таков, как мы уже говорили, один из способов обесценивания ливра. В августе 1738 года маркиз д'Аржансон отмечает: "Нынче утром монетки в два су подешевели на два лиарда, то есть на одну четверть [25 процентов], а это не шутка"¹¹⁰⁵. Таким образом, мы сталкиваемся с постоянно существующим явлением, которому Жозе Жентил да Силва подыскал удачное, хотя и чреватое некоторой путаницей, название "вертикальный курс"- переменный курс обмена между высшими и низшими монетами, выгодный всегда только владельцам первых¹¹⁰⁶.

Итак, купцы, состоятельные люди и даже государство¹¹⁰⁷ брали за правило и считали наиболее разумным расплачиваться вначале "черной" монетой, которую сами только что получили от фермера, арендатора, мелких налогоплательщиков, тем более, что старинный обычай предписывал всякому кредитору принимать уплату части долга в медной монете. Эта обязанность, отмененная Неккером в 1780 году, была вновь восстановлена во время Революции, а при введении в 1803 году жерминалевого франка был определен размер этой части - одна сороковая от всей величины долга. Министр финансов Молльен, в 1810 году отменивший это обыкновение окончательно, объяснял, что если, "возвращая долг в 100 франков, вам отдают 98 франков серебром и 2 франка монетой, чья реальная стоимость не превышает 1 франка"¹¹⁰⁸, уже по одному этому вы теряете 1 процент, так что нет ничего удивительного в том, что "люди опытные отбирают хорошие монеты, плохие же оставляют простому народу"¹¹⁰⁹. Лионские банкиры в XVI веке постоянно стремились к завоеванию настоящей "монополии на золотые экю". Особые агенты собирали их в самом Лионе, преследуя путешественников даже на постоялых дворах, где те остановились¹¹¹⁰. А вот эпизод, о котором нам известно из письма 1645 года: арендатор, прося прощения у рядового заимодавца за небольшую задержку с уплатой долга, оправдывается тем, что располагает в данный момент одними лишь денье и "не решается заплатить такими плохими деньгами". Через несколько дней, обещает должник, он привезет с ярмарки Сен-Бертомье "хорошие деньги и рассчитается с кредитором"¹¹¹¹.

При таком положении вещей "черные монеты", постоянно отбрасываемые в нижние слои экономики, достигают, как я уже сказал, беспримерной скорости обращения, хорошие же монеты, прикарманиваемые богачами, более или менее долго остаются на одном месте; им суждено лежать в сундуках вплоть до того момента, когда владельцы сочтут нужным пустить их в ход, а такой момент может наступить через несколько недель, через несколько месяцев и даже через несколько лет...

Судя по всему, этот подъем благородной монеты в верхние слои совершался безостановочно. Жентил да Силва видит в этом форму экспроприации, являющуюся, по его мнению, "точкой отсчета", подлинным источником современного капитализма во Франции и вне ее¹¹¹²

На этот процесс накладывается более тонкая игра золота и серебра. Богатым торговцам, безусловно лучше информированным, неважно, какие именно монеты находятся в обращении. Пожалуй, им даже неважно, произошла или нет благотворная стабилизация ливра, такая, например, как в 1726 году. Они выше этих проблем. Они прекрасно умеют - это несложно - на ходу завладеть хорошими или по крайней мере наименее плохими монетами. Гаскон показал нам, как это делалось, на примере лионских банков, занятых сбором золотых экю. Карьер, специалист по истории Марселя, десятки раз демонстрировал то же самое, рассказывая о марсельских негоциантах XVIII века, собирателях серебряных пиастров, необходимых для торговли с Левантом. Жители Сен-Мало в начале XVIII века играют на американском серебре. В 1720-1750 годах Магоны, крупные негоцианты из Сен-Мало, спекулируют на китайском золоте: обмен серебра на золото в Китае сулит большие барыши, поскольку белый металл там ценится гораздо выше, чем в других местах. В конце века Жан Жозеф де Лаборд, придворный банкир, которому суждено было в 1794 году сложить голову на эшафоте, играл (и был в этом не одинок) на белом металле из Новой Испании и на португальском, иначе говоря, бразильском золоте.

Не буду спорить, игры эти достаточно элементарны, но ведь для того, чтобы играть в них, следует занять соответствующее положение, оказаться наверху, получить возможность действовать с позиции силы. Объяснение Жентила да Силвы остается наиболее точным. Однако "вертикальный курс" - не что иное, как одна из форм откачки сбережений, того излишка, отложенного про запас, без которого капитализм не мот бы существовать. В конце концов разве те банки, что во времена Второй Империи и Третьей Республики распространяли среди публики ценные бумаги акционерных обществ, не вели игру между низом и верхом, которую можно также назвать своего рода "вертикальным курсом"? Деньги от публики текут рекой, а административный совет предприятия распоряжается им по своему усмотрению. Именно об этом с гневом пишет в 1869 году Жорж Дюшен, а в 1911 и 1912 годах - Лизи, обличитель банкиров, грабящих мелких вкладчиков¹¹¹³ Принцип остается неизменным.

Постепенно в ход вступают бумажные деньги.

Нельзя сказать, что бумажные деньги изменили положение вещей коренным образом, осложнили его или ускорили происходившие прежде процессы. В самом деле, они находились в употреблении уже давно. Они служили заменителем, эрзацем наличности, но приживались в обществе медленно, хотя изготовить их было совсем несложно: несколько написанных от руки строчек, одна или две подписи - и готово. Тем, кто ничего в этом не понимает - а таким имя легион,-- бумажные деньги кажутся дьявольской выдумкой, скандалом. Другие видят в них хитрый трюк, инструмент прямого действия, чудо. Несомненно одно: они - воплощенная современность, уже родившаяся или еще только рождающаяся, вершина обмена. Однако современность эта плохо вписывается в обыденную жизнь; только деловые люди и внимательные наблюдатели способны постичь ее суть. Таков, например, скромный Жан Бюва, автор "Журнала Регентства"¹¹¹⁴, размышляющий о перипетиях системы Лоу,- поистине богатая почва для выводов! В апреле 1720 года он поясняет свою мысль: "Под кредитом вообще разумеют обещание писаное или неписаное, данное одной или несколькими особами, каковое обещание служит заменой монеты [...] Так-то в целом мире оптовая торговля совершается ежедневно при посредстве одной лишь бумаги. Негоцианты не посылают нарочно курьеров или корабли с монетами во все места, где имеют кредит. Под свои билеты могут они не только получить в долг всякую сумму, в какой иметь будут нужду, но и наполнить корабли всеми товарами королевства [...] Итак, бумаги, какие хотят нынче ввести в употребление во Франции [с помощью того, что получило название "системы Лоу"], лишь подкрепляют посредством кредита государственного то, что отдельные банкиры делали прежде с помощью кредита частного". Сказано очень недурно.

Однако простые векселя, акции компаний, городские займы не выбрасывают на рынок массу бумажных денег. Более решительно берется за дело государство. Оно очень быстро принялось распространять собственные ценные бумаги: в 1522 году выпускает ренты на Парижскую Ратушу, гарантируя выплату денег владельцам бумаг, которые мы назвали бы купонами. Были ли эти ценные бумаги, выпускаемые государством, разновидностью денег (сегодня мы назвали бы подобные бумаги деньгами без колебаний)? Исаак де Пинто¹¹¹⁵ (1771) придерживался этого мнения, но изъяснялся неуверенно, со многими оговорками: "Хотя сходства [с монетами] у государственных ценных бумаг немало, монетами в точном смысле слова их все-таки не назовешь; однако же самим своим появлением увеличивают они общее количество денег, находящихся в обращении, и превращаются в недвижимое имущество, наравне с землей или домами; они приносят доход, не требуя ни починки, ни обработки; главное же их достоинство в том заключается, что заставляют они обращаться деньги или то, что служит им заменой, с большей быстротой, и потому-то в определенном смысле и до определенной степени можно их рассматривать как наличные деньги, роль которых нередко случается им играть. На лондонском рынке можно за 24 часа превратить сто тысяч фунтов стерлингов аннуитета^10* в звонкую монету".

Однако подобное превращение возможно лишь при посредничестве активно действующей Биржи, парижская же биржа до принятия в Фонтенбло эдикта 1724 года практически не существовала. До этого город- ские ренты, "вовсе не поступая в продажу", становились предметом долгих, неторопливых торгов, результат которых скреплялся нотариусом, и не бесплатно. Тем не менее в царствование Людовика XVI биржевая практика развивается, в дело вмешивается спекуляция, благодаря чему игра на повышение и на понижение делается не менее напряженной, чем в Амстердаме - а это не пустяк! - или в Лондоне. Это тревожит многих наблюдателей и даже правительство. В 1789 году "Парижская газета" и "Афиши" ежедневно отводят страницу биржевым котировкам ценных бумаг - акций Индийской компании, билетов Королевских займов (Emprunts royaux), Дисконтной кассы (Caisse d'Escompte), Займов Города Парижа (Emprunts de la Ville de Paris).,. К началу революции этих бумаг было выпущено па 8 миллиардов ливров,- цифра не маленькая, превышавшая совокупный национальный продукт не менее чем вдвое, а звонкую монету, находившуюся в тот момент в обращении,- вчетверо¹¹¹⁶.

Сюда входили и 3 миллиарда королевского долга, в конце концов погубившие Старый порядок. Впрочем, историки экономики с трудом могут понять такой исход: согласно нынешним правилам, государственный долг не грозит никакой опасностью до тех пор, пока он превосходит совокупный национальный продукт не больше, чем вдвое. Выходит, монархия, чей долг не превышал 3 миллиардов, вовсе не была обречена на гибель? Однако распространяются ли сегодняшние правила на реальность вчерашнего дня? Много грязи было влито на Калонна¹¹¹⁷- блестящего, дерзкого финансиста, мыслившего в современном, "кейнсианском" (это слово уже было произнесено применительно к нему) духе, но, однако, управлявшего Францией очень неудачно. Весь вопрос в том, возможно ли было в его время управлять ею более удачно?

Впрочем, история бумажных денег - это, по-видимому, в первую очередь история банковских билетов. Которые, впрочем, получат это название лишь очень поздно, когда их начнет печатать Французский банк, основанный в 1800 году. До этого запоздалого крещения они назывались просто "билетами" и долгое время пребывали па обочине ежедневных обменов. Они были не более чем средством, и средством не слишком действенным, к которому прибегали правительства, чья казна истощилась. Так поступало, например, правительство Людовика XIV после 1701 года: его билеты обесценивались с поразительной быстротой, они обрушивались в пустоту, оседали в портфелях деловых людей, которые не знали, как от них избавиться, или в чересчур ловких руках ростовщиков и мошенников. В переписке начальника парижской полиции маркиза д'Аржансона указаны многочисленные случаи мошенничества и надувательства, свидетельствующие о простодушии и растерянности рядовых владельцев билетов. Стремясь за невероятные проценты обратить билеты в звонкую монету, они доверяются посредникам, которые просто-напросто забывают им заплатить. Так случалось и в Париже, и в Лионе. Это была первая широкомасштабная попытка ввести в обращение во Франции бумажные деньги. Кончилась она неудачей. Впрочем, на память о ней в одной записке, относящейся, скорее всего, к 1706 году, осталась забавная фраза: "Билеты во Франции приживаются с трудом, как слабое растение; надо за ними ухаживать".

Следующая попытка, предпринятая Лоу, поначалу осуществляется спокойно, эффективно, в рамках общей реформы налогов и системы их сбора. Затем машина начинает давать сбои, разлаживается и дело кончается катастрофой. В общей суматохе никто уже не вспоминает о долге Людовика XIV, так что впору крикнуть "браво"! Однако память о ненавистных билетах Лоу бросает тень на все банковские учреждения и внушает к ним вечные подозрения, вдохновившие даже неких острословов на сочинение бранных стихов:

Экю - оно и есть экю:
А банковский билет - билет:
Экю - оно и есть экю.
А банковский - такой билет.
Что для подтирки лучше нет¹¹¹⁸

СООТНОШЕНИЕ БИЛЕТОВ И МЕТАЛЛИЧЕСКОЙ МОНЕТЫ В ДЕНЕЖНОЙ МАССЕ с 1820 по 1895 год

(Источник: Braudel F. Labrousse E. Histoire economique et sociale de la France. 1976. Т. III)

Банковский билет, как я уже сказал, начинает по-настоящему входить в жизнь французов только после основания Французского банка, который в 1800 году получил на пятнадцать лет привилегию на выпуск билетов внутри парижского региона. Провинциальные банки выпускали билеты, имевшие хождение лишь в соответствующих провинциях. Однако поскольку парижские билеты принимали во всех департаментах, а провинциальные билеты в Париже не принимали, курс определялся притоком билетов в столицу и их оттоком оттуда. В самом деле, Французский банк занимался прежде всего учетом векселей. Это давало ему повод пускать свои билеты, которые всегда могут быть обменены на наличные деньги, в обращение в деловых кругах. Однако, поскольку речь шла только о крупных купюрах в 500 франков и больше, получалось, что Банк обслуживает едва ли не исключительно крупную торговлю и, благодаря своей осторожности, никогда не остается в накладе¹¹²¹.

Как ни странно, положение переменилось лишь после революции 1848 года, заставшей врасплох директора банка, его заместителя и управляющих. В самом деле, в это время региональные банки были сделаны отделениями Французского банка, который, таким образом, распространил свое влияние на всю территорию страны. Пятидесяти-франковые купюры приблизили Банк если не к широкой публике, по-прежнему сохранявшей недоверчивость, то по крайней мере к мелким торговцам. Искусственно завышенный курс 1848-1852 годов, нигде не вызвавший массового сопротивления, способствовал более широкому распространению банковских билетов.

Если взглянуть на таблицу "Соотношение билетов и металлических монет в денежной массе с 1820 по 1895 год", можно убедиться, что совершалось это распространение довольно медленно. Кредит по-прежнему распылялся между местными заимодавцами и, в еще большей степени, между нотариусами. Ускоренное распространение началось лишь после 1860 года, когда у банков открылись местные отделения и они стали привлекать к себе все большие и большие суммы из частных сбережений. Хотя металлические монеты сохранили анормально значительное место в денежном обращении вплоть до начала Первой мировой войны¹¹²² мудрая политика Французского банка помогла приручить банковский билет, сделать его повседневным элементом кредита и обмена. Во всяком случае, именно он постепенно вытеснил из обращения вексель, о котором нам теперь придется поговорить подробно.

Роль векселя.

Предшествующие объяснения расчистили нам площадку. Я хочу сказать, что они осветили такие важные вещи, как историю турского ливра и банковского билета, и теперь мы можем заняться вещью еще более важной - векселем, который вошел в обиход очень рано, так что разговор о нем позволяет поставить множество вопросов и пролить свет на все прошлое европейской экономики с XII по XIX век. Вопросы эти становятся, можно сказать, все более многочисленными по мере того, как совершенствуются исторические исследования. Не успеем мы разрешить одну проблему, как перед нами тотчас вырастают новые. Казалось бы, Андре-Э. Сейу, Раймон де Рувер и Джулио Мандич сказали по этому поводу все, что можно, и сказали очень хорошо.

Между тем новая, еще неизданная книга молодых экономистов - "Частная монета и власть государей" - поднимает некоторые новые проблемы и предлагает блестящие решения, хотя, прочитав эту книгу до конца, понимаешь, что окончательного ответа не дает и она, тем более, что хронологические рамки ее ограничены концом XVI века.

Вексель - "листок бумаги" формата наших современных банкнот, Учебники по торговле объясняют, как составить вексель по форме, которая, сделавшись неприкосновенной святыней, остается неизменной на протяжении столетий. Из года в год повторяются одни и те же предосторожности, одни и те же формулы, одни и те же призывы. Прочесть сегодня один из таких векселей (а в наших архивах их тысячи) - значит прочесть и все остальные.

В принципе вексель - это способ отправить из одного населенного пункта в другой или на отдаленную ярмарку сумму денег, которую требуется выплатить в другой монете: если вексель посылается из Лиона в Медину-дель-Камно, он будет выражен в Марковых экю, лионской разменной монете, а заплатят по нему в мараведи, кастильской разменной монете, по курсу, принятому в Медине, если же вексель будет выписан на Антверпен, в месте назначения по нему заплатят в голландских ливрах... Нетрудно понять, что в сделке участвуют четверо. Четверо, которые на жаргоне торговцев носят родовые названия, впрочем порой изменяющиеся. Но проблема не в названиях, а в самом механизме действия векселя и в необходимости участия в сделке четырех человек. Поясню мою мысль на примере, который может показаться чересчур простым.

В 1945 году перевести деньги из Франции в Италию было чрезвычайно трудно, но не невозможно. В самом деле, в Париже существовало довольно известное агентство, вы относили туда некую сумму во франках, и коллеги тех, с кем вы имели дело в Париже, выплачивали обозначенную сумму в лирах в Венеции, Генуе или Риме. Таким образом, в приведенном мною примере фигурируют два посредника: один в Париже, другой- в Венеции, которые всецело доверяют один другому. Третий - француз, внесший свои франки и получивший взамен бумагу (расписку), которую должен послать в Венецию, и наконец, четвертый - доверенное лицо француза, пересылающего деньги; он-то и получит в Венеции эквивалент первоначальной суммы в лирах, за вычетом накладных расходов. Итого четыре участника. Если же я - путешественник, который получает в Венеции деньги, внесенные мною же в Париже, я играю двойную роль и участвую в деле в двух лицах: квартет все равно налицо.

Главное, что вытекает из этого выдуманного примера, это что для осуществления сделки необходимы канал связи - два агента - и, по краям, два клиента, собственным каналом связи не располагающие. Наконец, расписка, полученная в Париже - вырванный из блокнота, заполненный на скорую руку листок бумаги,- это упрощенная разновидность священного векселя.

Сделаем несколько дополнительных замечаний:

1) В нашем примере Париж - Венеция (1945) совершенно очевидно, что перевод денег может производиться как из Парижа в Венецию, так и из Венеции в Париж: по отношению к данному месту вексель, отправляемый оттуда в другое место,- называется траттой, а вексель, возвращающийся в этот пункт,- римессой. Именно об этом говорит Ж. Траншан в своей "Арифметике" (1561): менять, говорит он,- это значит "брать деньги в одном городе, дабы отдать ту же сумму в другом, или, напротив, отдавать деньги в одном месте, чтобы получить ту же сумму в другом"¹¹²³.

2) Чаще всего города и ярмарки, между которыми происходит обмен, располагаются в разных государствах, у каждого из которых своя монетная система. Но есть и такие векселя, которые курсируют в пределах одного государства, например, начиная с XVI века, между Лионом и Парижем, Руаном, Туром, Нантом, Бордо, Ла-Рошелью, Марселем... В обоих случаях расстоянию между местом отправления и местом получения векселя соответствует разница в суммах. За перевод денег платят процент, меняющийся в зависимости от курса. Таким образом, в сделке всегда присутствует некоторая неопределенность, "риск", отчего Церковь, запрещающая всякое предоставление денег взаймы под проценты как ростовщичество, допускает существование векселей, так сказать, снимая с них обвинение в грехе ростовщичества. Снисходительность эта, вне всякого сомнения, открыла двери капитализму, а объяснялась она, возможно, тем, что Церковь, получавшая доходы со всей Европы, сталкивалась с теми же проблемами, что и торговцы. Заметим, однако, что Церковь дозволяет существование векселей лишь в тех случаях, когда деньги действительно переводятся из одного места в другое.

3) Что же касается четырех участников, необходимых для операций с векселями, их роль непременно будут играть либо банки, либо негоцианты, либо торговцы, либо менялы. Не всякий, кто умеет писать, имеет право выписать вексель. Право это принадлежит узким группам специалистов. Кондильяк сообщает, что "даже на рынках величайшая похвала, какой может удостоиться торговец, звучит так: он знает толк в заемных письмах"¹¹²⁴. Знать толк в заемных письмах, или векселях, нелегко, так как за ними скрываются сложные соотношения монет. Само же составление векселей - дело довольно простое. Достаточно воспроизвести, сделав необходимые уточнения (место, имена, внесенная сумма денег в той или иной монете), формулу, все элементы которой всегда остаются неизменными. Разумеется, вексель должен быть написан собственноручно, а образцы нашего почерка - дополнительная предосторожность! - иметься у вашего корреспондента.

4) В процессе длительного существования характер векселя изменился, а функции расширились. Начиная с XVI века купцы пытаются превратить его в оборотный документ, однако обыкновение делать на векселе передаточную надпись прививается очень медленно. Напротив, очень рано - хотя церковные власти и осуждают такое отклонение - вексель, выписанный на некоего векселеполучателя, может возвратиться к его владельцу, будучи прежде по предварительному сговору - договору относительно ricorsa^12* - переведен на одного или нескольких других человек. Такая практика вошла в обыкновение в Италии еще в XVI веке, но о ней имели представление и в Лионе, где в ту же пору употребляли слова "ретратта" (rechange) или "ресконтра" (rescontre). Джулио Мандич упоминает вексель, который путешествовал таким образом в течение шести лет! Я со своей стороны, нашел вексель Филиппа II, данный Фуггерам в 1590 ГОДУ и оплаченный лишь в 1596 году! В обоих случаях речь идет о скрытой форме процентной ссуды. Ретратта позволяет даже порой производить фиктивные, если не мошеннические, операции, называемые во Франции "кавалерийскими". Однако, чем бы ни являлись подобные сделки - орудием кредита или инструментом чистой спекуляции,- перевод векселей требует ловкости, умения разбираться в арбитрамсах^13* и выбирать наиболее выгодные маршруты. Жак Лаффит, служащий банка Перрего, ставший в 1808 году, после смерти своего патрона, его преемником, считал себя величайшим знатоком подобных операций, в отличие от старика Перрего, который, по мнению Лаффита, ничего в них не смыслил¹¹²⁵.

Последнее превращение, о котором следует сказать: в ту пору, когда вексель почти утратил свое значение, вытесненный банковским билетом (и, в еще большей степени, чеком, который был введен в употребление в Англии, а около 1865 года появился и во Франции), был принят закон от 7 июня 1884 года¹¹²⁶, который, "узаконив реальное положение дел", разрешил "выписывать вексель на то же место, где производится выплата". Так было ликвидировано священное требование разницы места.

Создал ли вексель интер-Европу? Историки всегда исследовали прежде всего эту "внутреннюю" историю векселя. Но нас и здесь в первую очередь интересуют процессы экзогенные, роль векселя в становлении формирующегося капитализма и европейской экономики, также еще только формирующейся, но уже на этой ранней стадии достигшей некоего единства.

Самый лучший способ перейти от внутреннего к внешнему - это, конечно, начать с примера. Я выйду за пределы французского шестиугольника и возьму пример из жизни Кастилии, который знаю досконально. Симон Руис, купец из Медины-дель-Кампо - вся переписка которого сохранилась,- перепробовав множество ремесел, занялся в конце жизни, после 1590 года, спекуляцией векселями, выписываемыми из Медины-дель-Кампо на Флоренцию (тратты) и из Флоренции на Медину (римессы). Именно на этой пересылке векселей туда и обратно он и составил себе капитал. Таким образом, речь идет уже не о простых переводах денег, какие вначале осуществлялись с помощью векселей.

Симон Руис только что приобрел у торговца шерстью, проживающего в его родном городе Медина-дель-Камно, вексель на Флоренцию, в котором этот торговец обращает в наличность в свою пользу стоимость тюков шерсти, отправленных морем из Аликанте в Ливорно, а оттуда во Флоренцию,- тюков, за которые покупатели еще только должны заплатить. Торговец шерстью продает свой вексель Симону Руису с тем, чтобы получить все причитающиеся ему от продажи деньги немедленно; иначе ему пришлось бы ждать, пока груз попадет во Флоренцию, а затем - пока вексель из Флоренции вернется в Медину-дель-Кампо, на что уйдет больше трех месяцев. Итак, он получает свои деньги авансом - производится учет векселя. Что же касается Симона Руиса, он отправляет вексель своему соотечественнику, обосновавшемуся во Флоренции купцу Бальтасару Суаресу, человеку в высшей степени надежному и пользующемуся его полным доверием. Бальтасар получает вексель, взимает деньги с плательщика и тотчас покупает новый вексель, который выписан на Медину-дель-Кампо и по которому тамошние векселеполучатели должны заплатить Симону Руису. Таким образом, через полгода после посылки первого векселя, Руис возвращал себе свой первоначальный капитал, плюс - в среднем - 5 процентов прибыли. Поскольку подобную операцию он проделывал дважды в год, годовая его прибыль составляла 10 процентов¹¹²⁷.

Откуда же бралась прибыль, если за перевод денег не взимались ни комиссионные, ни проценты? Из многих источников, которые видоизменялись с течением времени, равно как и сам вексель.

По мнению авторов труда "Частная монета и власть государей", до конца XVI века те, кто пользовались векселями, не могли не получать минимальную прибыль, поступавшую к ним автоматически. Доводы авторов звучат весьма убедительно. Они объясняют, в частности, отчего там, где собственную расчетную денежную единицу (с "фиксированным" курсом) котируют в иностранной монете (с курсом "нефиксированным"),- например, "марковые экю" в экю генуэзских, если дело происходит в Лионе,- курс обмена всегда выше, чем в тех местах, где иностранную монету с нефиксированным курсом котируют в местной монете (например, "марковые экю" в экю генуэзских в Генуе, причем - в этом-то и вся сложность - по совершенно иному курсу, нежели в Лионе). Объяснение (затрагивающее всю систему курсов реальных монет в каждом государстве и соотношение между их официальной стоимостью и стоимостью действительной) занимает почти половину книги. К нему я и отсылаю читателей. Впрочем, гораздо большее значение, чем сам механизм автоматического получения прибыли, имеет тот факт, что механизм этот связан с иерархической организацией европейских рынков вокруг центральной ярмарки (лионской, а позже безансонской ярмарки под контролем генуэзцев), которая и задает тон. Каждому рынку отводилась определенная роль (котировка монеты с фиксированным курсом в монете с курсом нефиксированным или наоборот), так что наиболее выгодные маршруты вырисовывались сами собой. В результате "торговцы-банкиры [XVI века] не сомневались, что движение денег туда и обратно между двумя точками принесет им [минимальную] прибыль" в любых экономических условиях. В приведенном нами примере при переводе векселей из Лиона, где котируют монету с фиксированным курсом в монете с курсом нефиксированным, в Геную, где дело обстоит противоположным образом, каждая операция будет приносить 1,8 процента прибыли, то есть 7,3 процента в год¹¹²⁸.

Вся эта система функционировала лишь постольку, поскольку векселя были в то время (и с очень давних пор) - заповедной зоной, предметом монопольного владения крошечной группки людей, привилегированной "касты" итальянских банкиров. "Покрыв всю романскую христианскую Европу настоящей сетью", они действуют совершенно независимо как от купцов, на чьих потребностях наживаются, так и от государей. После денежных реформ 1577 года система быстро разладится. Но в течение десятилетий своего существования она успеет превратить вексель в инструмент постоянного обогащения, действовавший заодно с "вертикальным курсом" Жентила да Силвы.

Существовали и другие источники прибыли от векселей; правда, они были менее надежны, но в XVII и XVIII веках развивались все более интенсивно. Не следует забывать, пишет Гальяни (1770), что к привилегиям торгующих наций принадлежат "прибыли от разницы в курсах; почти всегда оборачивается она и к их пользе [...] Так, кажется, что купец продает без всякой выгоды, а между тем одна лишь разница курсов сулит ему барыш, и немалый"¹¹²⁹. Согласно "Образцовому негоцианту" Савари, около 1710 года барыш этот "составлял, бывало, два, три, четыре, даже десять и пятнадцать процентов, в зависимости от пробы монет, большего или меньшего обилия денег и большей или меньшей редкости векселей на рынках"¹¹³⁰.

Ибо векселя, вне всякого сомнения, лишь отражают движения монеты между странами, те самые, которые изменяют торговый баланс и обуславливают просьбы о кредите. Так, однажды торговля векселями перестает приносить Симону Руису доход. Во Флоренции скопилось слишком много денег, и его корреспонденту удается купить вексель на Медину лишь по очень высокой цене. "Курс нынче таков,- пишет он,- что владелец денег вынужден отдавать их по той цене, какую назначит покупатель". Единственный способ не потерять прибыль: перевести вексель на Антверпен или Безансон¹¹³¹. Напротив, если монет на рынке мало, а мне, купцу, необходимы деньги, я выписываю вексель, продаю его, а оплачу полгода или год спустя. Тем временем купец-банкир, владеющий векселем,- по которому он мне заплатил,- переведет этот вексель с данного рынка на какой-либо другой, по своему выбору, с тем чтобы он вернулся к нему с прибылью. Эти путешествия векселя и есть та ricorsa, о которой я говорил выше. Таким образом, вексель позволяет предоставлять ссуды негоциантам, сеньорам, государям.

Кроме того, вексель - благодаря прежде всего ярмаркам (а также депозитным банкам - таким, как венецианский) - становится средством взаимного погашения требований (compensation), итальянского riscontro^14*, а позже английского clearing^15*. Французская академия в своем словаре 1985 года выражает пожелание, чтобы слово "clearing", употребляемое экономистами поистине беспрестанно, было заменено словом "compensation", но не предлагает возвратиться к старинному термину rescontre, очень рано вышедшему у нас из употребления. Его нет в словаре Литтре, а "Словарь" Савари содержит лишь глагол rescontrer.

Взаимное погашение требований - одна из главных целей, ради которых устраиваются ярмарки. В Лионе в те времена, когда здесь действовала самая главная ярмарка, до 1539, а то и до 1579 года, четырежды в год предъявлялось к уплате огромное множество векселей. В действительности эти векселя часто погашали один другой: авуар нейтрализовывал долг... Клод де Рюби, историк Лиона (1533-1618), с восторгом сообщает, что за одно утро участникам лионской ярмарки случается погасить долгов на миллион, не уплатив ни единого су наличными. Эта система действует тем более безотказно, что если какие-то долги и остаются непогашенными, они могут быть перенесены на следующую ярмарку - так создается "депозит" (разновидность кредита, приносящая от ярмарки до ярмарки 2,5 процента, то есть 10 процентов в год). В XVII веке, когда Лион утерял свое международное первенство, депозит в нем все равно продолжал действовать, привлекая "скучающие" деньги. Это один из ресурсов, которые лионские заимодавцы будут тщательно сохранять. Надежный источник доходов.

Теперь мы можем с некоторой надеждой на успех приступить к решению проблемы, обозначенной в названии этого параграфа. Неважно, что в истории вопроса остается немало темных моментов и что мы, например, не знаем, ни когда, ни вследствие каких процессов появился на Западе вексель. Возможно, это произошло в XII веке. По-видимому, в Италии. Возможно, что связано это было с деятельностью генуэзцев по переводу денег на другой берег Средиземного моря или с нуждами внутриевропейской торговли и шампанскими ярмарками. А может быть, вексель выдумали евреи, пытавшиеся издалека вернуть себе богатства, которых лишились при изгнании из родных мест,- гипотеза также вполне правдоподобная. В таком случае нельзя ли увидеть в векселе подражание тем заемным письмам, которые довольно рано начали иметь хождение среди торговцев-мусульман, от Туниса (Ифрикии) до Индии? Итак, возможно, что нации передавали вексель друг другу, как другие культурные блага - такие, как бумага, хлопок, сахарный тростник, порох. Я неоднократно выдвигал от своего имени это последнее объяснение, которое специалисты по истории Ислама, включая Эштор, отвергают без колебаний, хотя при этом и без доказательств. Впрочем, неважно: куда больше, чем прошлое векселя, нас интересует его будущее.

Не подлежит сомнению, что благодаря векселю негоцианты и банкиры создали новую монету, псевдомонету, которая неподвластна государям, которая без труда преодолевает разделяющие Европу политические и монетные границы и создает, пренебрегая различиями между металлическими монетами, единое торговое пространство, где негоцианты и банкиры действуют по своему усмотрению, и Церковь, долгое время упрекавшая их в ростовщичестве, бессильна чем-либо им помешать. Что же касается государя, он может налагать запрет на вывоз наличных денег, но вексель путает ему все карты. В конечном счете выходит, что именно вексель создал то, что авторы книги "Частная монета и власть государей" называют интер-Европой и что, на мой взгляд, обладает всеми признаками очень рано - со времен шампанских ярмарок - возникшего на узком европейском континенте мира-экономики. Я готов согласиться с такой трактовкой - разумеется, сделав некоторые уточнения и даже оговорки.

Прежде всего, христианский мир существовал и до XII века, и части его были связаны между собой. Связи эти привели к перемещению и трансфертам металлической монеты - ибо монета, как бы неудобна она ни была для перевозки, как бы тщательно за ней ни надзирали, все-таки перемещается. Доказательством этого служит число иностранных монет на той или иной территории, известное нам из документов. Движение векселей дублирует движение монет, но не заменяет его,

Итак, металл тоже на свой лад создавал интер-Европу, как бы несовершенна она ни была, ибо способствовал обмену товарами и людьми.

Преимущество векселя заключается в том, что он, если позволено будет прибегнуть к образному выражению, содержит в себе нечто воздушное. Он действует на верхнем этаже, на уровне необходимой централизации, ибо система, держащаяся прежде всего на ярмарках, происходящих раз в три месяца (и в меньшей степени - на рынках, где сроки уплаты по векселям были гораздо короче), нуждается в центре, способном организовать взаимное погашение требований, упорядочить обращение, которое сверх меры переполняют тысячекратно повторяемые обмены. "С тех пор, как изобретена была та прекрасная всемирная монета, что зовется траттами и римессами,- писал еще в 1810 году Франсуа Молльен¹¹³²,- торговля ежегодно приводит в движение богатства, превышающие в два десятка раз, а то и больше, реальные запасы золота и серебра, коими располагает Европа". В таких условиях возникает потребность разрядить, упростить ситуацию. И система взаимных погашений устанавливается едва ли не сама собой.

Что здесь, собственно говоря, чудесного? Ведь если я негоциант, то, что я покупаю, и то, что я продаю, стремятся к равновесию, и равновесие это обнаруживает себя там, где имеются условия для всеобщей очной ставки. Именно это происходит в Лионе - чье право называться центральной ярмаркой не подлежит сомнению,- в период господства "маркового экю", пущенного в оборот в 1533 году и смененного "экю с солнцем" лишь в 1575 году. Падение Лиона как торговой ярмарки началось, бесспорно, еще в 1562 году, однако денежный рынок процветал здесь вплоть до 1575 года¹¹³³ Задержка весьма показательная, ибо шампанские ярмарки также перестали принимать товары около 1300 года, денежными же операциями продолжали заниматься до 1335 года.

Лион пришел в упадок, следовательно, необходим был новый центр. С 1579 года в Пьяченце начинает функционировать так называемая Безансонская ярмарка под строгим контролем генуэзцев, подобно тому как лионские ярмарки находились под контролем тосканцев. Преуспевание Генуи стало естественным следствием стечения благоприятных обстоятельств, которое позволило торговцам-банкирам завладеть огромной массой политического серебра католического величества (имевшего хождение по всей Европе и особенно в мятежных Нидерландах), начиная с 1557 года заменить при этом государе купцов из Южной Германии - Фуггеров, Вельзеров и других, а затем принять на себя ту роль, какую прежде играл антверпенский рынок. В самом деле, в 1569 году война прервала связь между Испанией и Северным морем: Атлантика оказалась выключенной из кругооборота, и это принесло немалые выгоды Средиземноморью. Испанские галеры, принадлежащие его католическому величеству, стали перевозить слитки и набитые реалами сундуки уже не в Антверпен, а в Геную, которая перепродавала белый металл Флоренции и Венеции, закупавшим его в большом количестве для своей торговли с Левантом, Одновременно с помощью векселей генуэзцы доставляли на антверпенский рынок золото, необходимое для содержания войск, служащих его католическому величеству.

Так создавалось величие Генуи, закладывались основы "генуэзского века", продлившегося, впрочем, от силы три четверти столетия, с 1558 по 1627 год. В течение этого "века" центром торговой Европы оставался город святого Георгия и ярмарки, которые его уроженцы устраивали в Пьяченце, в сорока километрах от Милана.

Должны ли мы, вслед за авторами труда, откуда я многое заимствовал, полагать, что генуэзцы способствовали "извращению курса", который по их вине стал зависеть не от скрытого кругооборота товаров, но исключительно от перемещения испанских политического серебра? Мои коллеги считают, что именно из-за этого извращения Пьяченца, чтобы не сказать Генуя, относительно быстро утратила свое удивительное первенство¹¹³⁴.

Эти неизданные объяснения должны были бы меня убедить, но я упорствую: дело происходило иначе. Вексель, стяг, парящий на вершине экономики, опирается на наличность - золото и серебро - и на товар. Серебра у Генуи более чем достаточно, а вот торговых обменов ей недостает: генуэзский флот, несмотря на использование грузовых судов из Рагузы, весьма скромен; по большому торговому пути лес, хлеб, сукна, разнообразные ткани, скобяные изделия перевозятся на флейтах из Голландии; наконец, белый металл в конце концов вновь начинает курсировать между Испанией и Северным морем по водам Атлантики. С 1630 года перевозками для испанского короля - хотите верьте, хотите нет! - начинают заниматься англичане, а после 1648 года - голландцы! Дело превыше всего. Больше того, купцы-финансисты из числа марранов - евреев, по разным соображениям принявших христианство, также, благодаря покровительству графа-герцога Оливареса, начинают служить Испании. Постепенно они включают Испанию в свой кругооборот, точно так же, как позже протестантские банкиры охватят своим кругооборотом Францию. Именно этим - а вовсе не порочным употреблением векселей - объясняю я закат "генуэзского века", который, впрочем, отнюдь не означал, что Генуя лишилась своих сказочных богатств.

Выводы, вытекающие из этой схемы, заставляют нас вернуться к нашим рассуждениям касательно миров-экономик в целом и, в частности, того мира-экономики, который создавался в Европе и в который Франция, вольно или невольно, с каждым годом включалась все больше и больше. Мы уже говорили, что экономика - это автономная экономическая зона, расположенная на определенной части планеты. У нее всегда имеется центральная точка: в Европе эту роль исполняли последовательно Венеция, Антверпен, Генуя, Амстердам, Лондон. Но если учесть, какое огромное значение имела центральная ярмарка, придется признать, что у создававшегося в Европе мира-экономики имелось две главных точки: город и ярмарка. Это сразу усложняет представления о мире-экономике. Во времена шампанских ярмарок Генуя уже была "главной" и навязывала всем прочим своих менял. Когда шампанские ярмарки пришли в упадок, на первое место вышла Венеция, связанная теснейшими узами с ярмаркой и биржей в Брюгге. Затем господство завоевал Антверпен - при помощи Лиона, с которым была связана также и Флоренция (бразды правления держала именно она). В пору своего второго взлета Генуя обзаводится центральной ярмаркой, расположенной сравнительно недалеко, в Пьяченце. Но когда центр Европы перемещается в Амстердам, а затем в Лондон, система с двумя центрами: главным городом и главной ярмаркой - постепенно исчезает. Амстердам будет главенствовать один, имея и ярмарку, и биржу. Лондон будет главенствовать один, имея одну лишь биржу, созданную в 1571 году, и Расчетную палату (Chambre des compensations), созданную в 1780 году.

Можно ли считать, что мы исчерпали тему векселя и связанных с ним проблем? Разумеется, нет. Если читатель хочет в этом убедиться, ему достаточно взглянуть на схемы "Кругооборот векселей" или "Вексельный треугольник и кругооборот монеты в мире". В первой использованы данные из богатейших архивов Франческо ди Марко Датини (конец XIV- начало XV века). Пункты отправления и пункты назначения векселей, которые он отсылает и получает - Неаполь, Рим, Флоренция, Милан, Генуя, Венеция, Барселона, Моннелье, Авиньон, Брюгге,- позволяют выявить основные точки опоры экономики, господствовавшей в ту пору на пространстве от Италии до Северного моря: это и есть ось капитализма на его начальной стадии. Второй набросок показывает, какими маршрутами на рубеже XVI-XVII веков двигались векселя и монета из центрального пункта - генуэзских ярмарок в Пьяченце, получивших название "Безансонских". Маршруты эти покрывали всю Францию и большую часть Северной и Восточной Европы; перевалочным пунктом на пути в Вену и Краков служила ярмарка во Франкфурте. Через два века после Франческо Датини интер-Европа - европейский мир-экономика - сильно разрослась.

Финансы и банки: зарождение системы.

Если с наступлением ночи вы зажигаете лампу, а окно оставляете открытым, на свет сразу налетают насекомые, бедные ночные бабочки. Капиталисты и люди с деньгами днем и ночью устремляются точно так же к яркому, никогда не гаснущему источнику света - государству. И далеко не всегда опаляют себе крылья. Государство повсюду, от Китая при династии Минь или Индии при Великих Моголах до Европы, всегда является самым выгодным объектом вложения денег, самым действенным инструментом их выкачивания. Не стану утверждать, что жить - значит платить налоги и повинности, но бесспорно, что жить, не исполняя своего вечного долга налогоплательщика, нелегко, и началось все это не сегодня, а много веков назад. Во Франции, во всяком случае, подобное положение дел восходит к Филиппу Августу, истинному создателю государства Капетингов. Он сразу по восшествии на престол приобщил нас к этому полезному труду. Разумеется, от налогов можно освободиться - с помощью обмана, хитрости или даже нищеты. Люсьен Февр любил говорить, что из всех французских деревень самыми грязными были те, что принадлежали сеньору; тамошние жители нарочно изображали себя еще более бедными, чем были на самом деле, и вводили в заблуждение самого сеньора. Но разве обмануть того, кто вас эксплуатирует и живет подле вас, не труднее, чем далекого короля Франции? "В самой богатой деревне,- писал в 1709 году главный бальи провинции Иль-де-Франс,- если и зарежут нынче свинью, так только ночью и тайком, а сделай это кто на людях, стали бы с него взимать подати куда большие"¹¹³⁵. По той же причине налогоплательщики никогда не торопились с уплатой налогов, боясь, как бы власти не увидели в этом признак достатка и повод увеличить размер повинности. Они предпочитали навлекать на себя долгие и разорительные преследования, какими каралась задержка уплаты,- лишь бы не показаться богатыми.

Вся эта масса денег, кредитов, доходов и расходов, какую постоянно приводит в движение государство, неизменно служила самой большой ставкой в игре, как при Старом порядке, так и в той Франции, какая пришла ему на смену. С самого начала и во Франции, и в других европейских странах общая сумма налогов исчислялась 5, а то и 10 процентами совокупного национального продукта. Разумеется, с течением времени процент менялся. Сегодня он составляет около 50 процентов - огромные вычеты, которые перепахивают всю экономику сверху донизу и направляют общество к тому устройству, которое ему более или менее подходит, но против которого оно не перестает роптать.

По сравнению с этой ошеломляющей мощью государства бледнеют богатства Медичи, Фуггеров, Вельзеров и Ротшильдов. В 1840 году состояние Ротшильдов, оценивавшееся в 123 миллиона франков, равнялось всего двум процентам общей денежной массы тогдашней Франции.

Но богатство государства - богатство странное, растущее странным, переменчивым образом! Резервуар, который то переполняется водой, то высыхает, затем вода возвращается вновь, с тем чтобы ее выпустили наружу и заменили другой. Государство грабит людей, отнимает деньги, но оно же возвращает их и распределяет. Пусть даже порой оно само богатеет безмерно: вспомним казну Сюлли, хранившуюся в Арсенале; вспомним золотой запас Французского банка... Деньги движутся в одну сторону, а потом устремляются в сторону противоположную, накапливаются и рассредоточиваются,- все это гигантская игра с массой возможностей. У какого капиталиста не возникнет желание принять в ней участие? В частном секторе всякому, кто занимается денежными операциями, крупной торговлей и разветвленной торговлей внутри Европы, приходится ждать, рисковать, просчитывать ситуацию наверняка. Но легче ли действовать тому, кто решает СЛУЖИТЬ государству, не забывая при этом себя самого?

Как бы там ни было, превращением государственных доходов в доходы частные люди занимались во все времена. Ничего, кроме улыбки, не могут вызвать откровения некоего журналиста, обнаружившего, что марокканские колонии представляли собою один из способов превращения государственных денег в частные, или неких серьезных экономистов, обличающих современный сговор капиталистов с государством. Разве дела не обстояли таким образом всегда? Можете ли вы вообразить себе государство - не важно, какое именно,- не прибегающее к услугам торговцев, финансистов и банкиров? Осудите ли вы Людовика XIV за то, что он, по выражению Сен-Симона¹¹³⁶, торговал собой, принимая в Марли Самюэля Бернара, короля купцов Франции и всей Европы, или императрицу Евгению, за то, что она допускала Джеймса Ротшильда ко двору Наполеона III? Обоими царственными особами двигала корысть - и оба поступали вполне разумно. После войны за Испанское наследство доход от уплаты косвенных налогов снизился: арендный договор Королевских откупов в 1703 году упал до 42 миллионов ливров; в 1683 году сумма была на 20 миллионов больше; разница так велика, что откупщики отказываются возобновлять договора, налоги взимаются чиновниками короля, но приносят в 1709 году лишь 31 миллион¹¹³⁷. Как видите, государство и капитализм обречены на сотрудничество.

Самое интересное, пожалуй, заключается в том, что участие государства предопределяет некий геологический разлом, раздел почвы нашей экономической истории на две части: с одной стороны, если говорить современным языком, государственный сектор, с другой - сектор частный. Если бы все было так просто - но это не так! - можно было бы утверждать, что финансисты действовали заодно с Государством, что они составляли государственный сектор (или были к тому близки), тогда как банкиры занимались делами, не имеющими отношения к государю, и вскоре завоевали в этой области абсолютное господство. Будь все так просто, банкиры и финансисты отличались бы друг от друга как два различных вида, две расы. Меж тем в действительности ничего подобного не происходило. В XV веке термин "финансист" вообще применялся без разбора и ко всем королевским чиновникам, отвечавшим за государственную казну, и к частным дельцам¹¹³⁸. Значение двух слов резко разошлись позже: финансист, сообщает "Энциклопедия" XVIII века, есть "всякое лицо, получающее доходы от всякого рода откупов, взимания налогов, предприятий или дел, кои касательство имеют до доходов короля"¹¹³⁹. Напротив, в XIX веке два слова вновь начинают сближаться. Бесспорно, причина здесь в том, что революция возвратила в ведение государства сбор прямых налогов (до 1789 года он принадлежал государству только наполовину) и налогов косвенных, уничтожив тем самым чудовищно разросшиеся Королевские откупа. С этих пор государство сделалось в своем доме хозяином хотя бы теоретически, юридически.

Оговорив все это, я буду исходить в дальнейшем из разделения на частный и государственный секторы, на банкиров и финансистов, которое прослеживается в истории Франции при Старом порядке достаточно четко.

Впрочем, нужно иметь в виду, что:

1) разделение это неабсолютно;

2) граница между двумя секторами часто оказывается нарушенной: банкиры, образно выражаясь, переходят направо, к финансистам, а те - налево, к банкирам.

3) для удобства изложения я буду говорить не о фискальном государстве, каким оно сделалось со времен Филиппа Августа, когда была введена уплата налогов, но о государстве финансистском, согласно удачной формулировке Пьера Шоню, государстве, которое не может существовать без помощи тех, кто снабжает его наличными деньгами, из какого бы сектора эта помощь ни поступала. Именно подобные помощники доставляют государству "деньги, кои суть первейшая кровь, текущая по его жилам", как выразился один генеральный интендант¹¹⁴⁰... Каким же образом помощники эти служат государству, а заодно и обирают его? И как оно на это реагирует?

На этот последний вопрос мы можем ответить, что реагирует оно поочередно то с чрезмерным благодушием - нужда заставляет быть снисходительным,- то с чрезмерной грубостью: оно полагает, что имеет право и даже обязано отнимать у своих служителей награбленные ими богатства, обрушивая на них жестокие кары и приговоры судебных палат. Такая судьба постигает Жака Кера, Санблансе, Фуке... Думаю, что государство не пощадило бы и Джона Лоу, если бы он не покинул Францию. Наконец, в 1793 году Конвент приговаривает к смерти генеральных откупщиков, в том числе Лавуазье. Следует ли видеть в этой трагедии проявление преемственности между революцией и Старым порядком? Если уж говорить о преемственности, мне больше по душе неожиданный поступок Наполеона I, призвавшего на службу для сбора косвенных налогов тех чиновников Королевского откупа, кому удалось пережить революцию. В этой области у них бесспорно имелся неплохой опыт!

Жак Кер (около 1395-1456), казначей Карла VII, в 1436 году восстановил во всем королевстве единую монету и дал королю взаймы два миллиона ливров, чтобы тот отвоевал Нормандию. Вне всякого сомнения, его место - разом по обе стороны демаркационной линии между государственным и частным секторами: он - финансист, состоящий на королевской службе, но одновременно и банкир, ведущий операции ради собственной выгоды, имеющий долю во многих крупных рудниках и корреспондентов во всех крупных торговых центрах Европы: в Брюгге, Марселе, Монпелье, Генуе, Венеции. Он содержит в Эг-Морте не меньше семи торговых галер - галей - и ведет успешную торговлю с Левантом. Иначе говоря, перед нами удивительный персонаж, "блистательный соперник итальянских деловых людей своего времени"¹¹⁴¹ и при этом великий слуга короля. Но ему суждено было на собственной шкуре узнать, как опасно обосновываться во владениях короля, особенно если ты слишком богат, слишком влиятелен и, разумеется, вызываешь у многих жгучую зависть. В 1451 году Жака Кера без каких бы то ни было оснований обвинили в том, что он отравил Агнесу Сорель, Даму Красоты, фаворитку Карла VII, бросили в тюрьму и начали дознание. К счастью, ему удалось бежать; он поступил на службу к папе римскому и умер в 1456 году на Кипре. Увлекательный роман и - если вернуться к нашей теме - весьма красноречивый пример.

Еще более трагично окончил жизнь Жак де Бон, барон де Санблансе (1445-1527), отпрыск семейства купцов-банкиров, обосновавшегося в Турени, где благодаря частым приездам наших королей многие люди стремительно наживали состояние. Владея собственным банком, он служил Карлу VIII и Людовику XII. В 1518 году он стал суперинтендантом финансов Франциска I. Луиза Савойская, мать короля, пользовалась его услугами, но затем начала его преследовать (она часто поступала так с людьми, которые ее чем-то не устраивали). Она дошла даже до того, что обвинила Санблансе - кажется, несправедливо,- в том, что он присвоил жалование солдат, воюющих в Миланском герцогстве. Заметьте, что произведенное следствие оправдало барона. Однако он имел неосторожность отказать власти в кредитах и восстать, в 1525 году, против новой экспедиции, которая окончилась утратой Милана и кровавым поражением при Павий 24 февраля 1525 года. Франциск I был взят в плен на поле боя; вместо него Францией стала править регентша - Луиза Савойская. Она, найдя себе союзников, добивается процесса над суперинтендантом; Санблансе приговаривают к смерти, и он погибает на монфоконской виселице.

Та же самая судьба постигает Никола Фуке, с 1659 года единолично занимавшего пост суперинтенданта, который он до того разделял с Сервьеном. Он впадает в немилость, 5 сентября 1661 года его арестовывают и каким-то чудом приговаривают не к смерти, а к пожизненному заключению. Проведя в страшной неволе почти целых двадцать лет, он умирает в крепости Пиньероль (1680). Обстоятельства его смерти остаются невыясненными. Не в том ли дело, что он слишком много знал?¹¹⁴²

Нынешние историки предпочитают побежденного тем, кто его победили, скучному Кольберу, скучному Людовику XIV.

Дело Фуке - последний из трагических эпизодов такого рода. Но что сталось бы с Джоном Лоу после катастрофы его "системы", не помоги ему Регент бежать в Венецию? Разве и он, подобно Фуке, не знал слишком много? Возможно также, что и Неккеру после его отставки II июля 1789 года грозил судебный процесс по всем правилам, который непременно состоялся бы, если бы не пала сама королевская власть.

Вернувшись к разграничению банков и финансистов, заметим, что Фуке, в отличие от Жака Кера и Санблансе, принадлежал к числу чистых финансистов. Впрочем, это, пожалуй, было в духе его времени.

Мне кажется неоспоримым, что царствование финансистов - как их тогда называли, "откупщиков" (traitants), "дольщиков" (partisans) - началось во второй половине XVI века, когда во Франции произошел большой перелом. Именно к этому времени восходит устранение - происходившее очень медленно, но все-таки происходившее - банкиров-иностранцев. С той поры король стал, как правило, обращаться за помощью лишь к своим подданным, "туземцам". Но денежные авансы, займы требовались ему постоянно. С другой стороны, французская монархия показала себя неспособной самостоятельно взимать прямые и косвенные налоги. Ей не хватало людей. Говоря современным языком, она ощущала недостаток в чиновниках. Это привело к образованию совершенно особенной системы, которая делала из сборщика налогов человека, финансирующего государство.

Применительно к косвенным налогам французы избрали тот же вариант, какой некогда был принят в Венецианской республике, где право собирать налоги продавалось с торгов. Эти покупатели, бравшие на откуп налоги, были обычно людьми не знатными, но за ними всегда стояли дворяне, которые выступали их гарантами, то есть втайне участвовали в деле, ссужали откупщиков деньгами и получали свою долю прибыли. Точно то же самое (хотя о прямом подражании Венеции говорить здесь не приходится) проделывали для короля откупщики, пользовавшиеся столь дурной славой. Славой, которая была во многом плодом злословия, поскольку откупщики эти не были ни ничтожествами, ни отъявленными плутами. Возможность ссужать короля огромными суммами они имели, среди прочего, потому, что, как и в Венеции, пользовались поддержкой множества заимодавцев, которые доверяли им свои капиталы в надежде извлечь прибыль. В первую очередь откупщики были посредниками. Эта система просуществовала с переменным успехом до Революции, причем наивысшего расцвета она достигла после основания в 1669 году, во времена Кольбера, Королевских откупов.

Что же касается прямых налогов, их сбор находился в ведении чиновников финансового ведомства: генеральных сборщиков, сборщиков и проч., которые купили свои должности и взамен получили право производить операции с деньгами. Эти псевдофинансисты также постоянно предоставляли средства государству.

Не раз говорилось, что таким образом монархия торговала своей властью. Но могла ли она поступать иначе? Да, разумеется, если бы последовала примеру англичан, которые, по своему обыкновению опередив континент, начиная с 1688 года ввели у себя современную систему взимания налогов. Но этого, как мы уже сказали, не произошло. Итак, Франции пришлось удовлетвориться описанной выше системой - без сомнения, весьма архаичной. Тем не менее авторы двух недавно вышедших книг, Франсуаза Байяр и Даниэль Дессер, сходятся на том, что в конечном счете именно "замечательная жизнеспособность этой системы", ее гибкость,- "чрезвычайная", по мнению первого автора, "исключительная", по мнению второго, позволили французской политике преодолеть, "несмотря на тревоги и банкротства", все испытания царствования Людовика XIV¹¹⁴³. Короля обирают, немалая часть налогов, взымаемых его подданными, до него не доходит, но, судя по всему, и он не остается в накладе. Дело в том, что деньги государству представляют не столько финансисты, сколько люди, которые скрываются за их спиной,- зачастую куда более богатые, чем финансисты, и принадлежащие (как в социальном, так и в экономическом смысле) к высшим сословиям, к "аристократии шпаги, мантии или Церкви"¹¹⁴⁴ включая вельмож и министров. Операция приносит значительные доходы и в принципе не связана ни с каким риском, поскольку обеспечена доходами короля; имена заимодавцев хранятся в строго соблюдаемой тайне¹¹⁴⁵ (поскольку финансисты имеют сомнительную репутацию, богачи не хотят выставлять свою связь с ними напоказ); итак, финансисты почти без труда могут удовлетворять потребности власти. К их услугам огромные капиталы, владельцы которых сами предоставляют их с тем, чтобы поделить барыши. Короче говоря, система эта имеет, по всей видимости, то преимущество, что позволяет извлечь из сундуков спящие капиталы.

Что, впрочем, не мешает расти ни королевским долгам, ни общей сумме налогов, взимаемых с несчастных подданных. Оба процитированных автора вполне обоснованно заключают, что если Франция снесла это тяжкое бремя, значит, она была гораздо богаче, чем принято считать, и торговый баланс ее был также гораздо более положительным, чем обычно утверждают, ибо огромные суммы, собираемые стараниями финансистов, были всегда суммами наличными, в звонкой монете.

Эти спокойные выводы открывают возможности для реабилитации старых королевских финансов. Пора отложить в сторону книгу Феликса Гэффа "Изнанка Великого века", наделавшую в недавнем прошлом слишком много шума. Не стоит также принимать всерьез карикатурные обвинения драматургов, которые не щадили финансистов, изображая их выходцами из низших сословий, что неточно, транжирами и плутами, что вполне возможно, и, наконец, находящимися под каблуком у аристократок, которых они же и содержат. Между тем, не в обиду будет сказано Лесажу, автору "Тюркаре", откупщик - вовсе не мелкий ростовщик, который ссужает деньги под еженедельные проценты, "продает серебро по цене золота" и ловит на удочку простофиль...

Как бы там ни было, описываемая нами система - не результат свободного выбора. Разве не была она обусловлена обстоятельствами? До конца понять ее можно, как мне кажется, только заглянув в историю гораздо глубже XVII века, начав по крайней мере с царствования Генриха II. Скучная эпоха, скучные люди- но это не мешает ни развитию экономики, ни развязыванию войн. Война не утихает, и правительству постоянно требуются деньги. Поэтому оно берет их взаймы на богатейшем лионском рынке, причем, против обыкновения, обращается не только к итальянским негоциантам и банкирам, уже давно играющим главные роли в интернациональном банке. Уже в 1542-1543 годах (то есть еще при Франциске I), кардинал де Турнон (1489-1562), архиепископ Лионский, сумел осуществить весьма выгодное сближение государственных финансов с частными капиталами французского рынка. Ту же операцию, только в гораздо большем масштабе, он произвел накануне заключительного эпизода Итальянских войн, в 1555 году. Речь идет о так называемой "большой прибыли" (grand party): банкиры предоставляли королю кредит в 2 600 000 экю, последовательно на 41 ярмарке, причем процентная ставка для каждой из ярмарок равнялась 4 процентам, плюс 1 процент за погашение долга. Поскольку ярмарки устраивались четыре раза в год, заем приносил в год 20 процентов, а брался сроком на десять лет. Лионский сборщик принимал деньги не только от банкиров, но - и в этом заключалось новшество - от любого частного лица, которому взамен выдавалось долговое обязательство. Тотчас объявилась целая толпа микроподписчиков. "Каждый спешил внести свои деньги [...] даже слуги расставались с накопленными сбережениями. Женщины продавали драгоценности. Вдовы продавали свои ренты..." Подписывались на заем также и иностранцы, "причем не только жители Швейцарских кантонов или немецкие князья, но также турецкие паши и купцы под именами их посредников"¹¹⁴⁶.

Мы видим, что заем этот, в котором участвовали как банкиры (по обыкновению, вносившие деньги третьих лиц), так и публика, был очень "современным": совершенно таким же образом производились голландские займы в XVII и XVIII веках¹¹⁴⁷. Точно так же действовали много лет спустя, в 1840-е годы и позже, Ротшильды, величайшие мастера организации займов для французского правительства. Одним словом, "большая прибыль" выбивается из рамок финансовой рутины. Ажиотаж, сопутствовавший подписке на этот займ, не имел ничего общего с той спокойной обстановкой, в которой еще во времена Фуке выпускались ренты на Ратушу, процентная ставка которых была, однако, сказочно велика.

Тут, однако, наступило 10 августа 1557 года, французы потерпели сокрушительное поражение при Сен-Кантене, ставшее прелюдией к Като-Камбрезийскому мирному договору и внезапной, трагической смерти Генриха II (10 июля 1559).

Оставленный королем долг был огромен. Акции "большой прибыли" продавались за 80, 70, 50 и даже 40 процентов¹¹⁴⁷. Такой исход затормозил развитие французских финансов, привел их в расстройство. Они почти полностью утратили связи с деловыми людьми, с капитализмом вполне современного типа. Долгое время я вслед за Френком Спунером считал, что в ту пору центр тяжести в том, что касается экономики, переместился из Лиона в Париж - сдвиг, который наш американский коллега уподобляет смене Антверпена Амстердамом. Сегодня я уже не верю в это перемещение; я убежден, что Париж сумел отвоевать у Лиона первенство не раньше конца XVIII столетия. Однако после 1559 года в Париж действительно переместились итальянские фирмы, такие, как Каппони или живописнейший персонаж по имени Себастьен Заме¹¹⁴⁹... В ту пору они входят в милость при французском дворе.

Кризис 1559 года был тем более серьезен, что охватил всю Европу: он свирепствовал в Антверпене и в Венеции, в Испании, Кракове и Лионе, на "главной ярмарке". С другой стороны, эти потрясения и разрушения происходили в то же самое время, когда начинался не слишком благоприятный для Франции и гибельный для Лиона "век генуэзцев", ознаменовавший поворот европейской экономики в сторону Средиземноморья, возвращение к старинному порядку вещей. Анри Озе, Ролан Мунье, Хартлауб придерживались по этому поводу того же мнения, что и я. Анри Озе считал даже, что "кризис 1557 года [...] возможно, замедлил развитие мирового капитализма"¹¹⁵⁰.

Финансы и банки, потерянный шанс.

Финансовая система, созданная во второй половине XVI века, остается в употреблении на протяжении всего долгого царствования Людовика XIV. Частые войны подвергают ее суровым испытаниям, но поскольку ничего другого в распоряжении королей не имеется, система лишь укрепляется. Казна, вынужденная платить по долговым обязательствам, обращается за помощью к чиновникам финансового ведомства, откупщикам, генеральным откупщикам и бесконечным людям, отвечающим за откупа, созданные специально для них и часто самым нелепым образом,- ибо правительство, ежедневно сталкивающееся с необходимостью очередных выплат, решительно теряет голову. Впрочем, надо признать, что при этом откупщики и чиновники финансового ведомства, как правило, не создают конкретных правительственных долгов, ибо и те и другие наживаются на грядущих государственных доходах, на деньгах налогоплательщиков, которые же сами и собирают.

Однако возможности налогоплательщиков не бесконечны. Франция, платящая налоги,- это Франция по преимуществу крестьянская, которая по большей части не охвачена монетаризацией и чье благосостояние зависит исключительно от урожая: если он слишком обилен, это приводит к стремительному падению цен, если он скуден, крестьян ждет нужда, а то и голод. Поэтому система функционирует не без рывков, не без трудностей. Суровым испытанием стала война за Пфальцекое наследство (1686-1697); она исчерпала наличные капиталы откупщиков и чиновников финансового ведомства. Начало в 1701 году, после смерти Карла II, войны за Испанское наследство, застает их врасплох. Волейневолей им приходится обращаться к банкирам, и тут-то так называемые протестантские банкиры, уже успевшие заявить о себе и до 1697 года, силой завоевывают себе место в истории французской монархии.

С этими интернациональными, "интер-европейскими" банкирами произошло то же, что произошло с новыми христианами - выходцами с Иберийского полуострова: изгнанные из родных краев, они пустились странствовать по свету, завязывая связи с чужестранцами и сохраняя связи между собой. А банку именно такие международные связи и необходимы; без них он существовать не может. Я уже писал, что новые христиане, осев в Голландии, сумели прибрать к рукам политическое серебро его католического величества,- успех поистине неправдоподобный: пришельцы, только что обосновавшиеся в чужой стране, враги Испании, приучают короля пользоваться их услугами (оказываемыми, как правило, без обмана), несмотря на то, что кастильские власти обвиняют их, зачастую без всяких оснований, во всех возможных прегрешениях, причем не только религиозных. Конечно, у протестантских банкиров сфера деятельности была более обширна, нежели у новых христиан во времена Филиппа IV Испанского. Тем не менее сама эта деятельность начиналась в обоих случаях совершенно одинаково.

Разумеется, некоторое количество протестантских банкиров существовало и до отмены Нантского эдикта: поскольку доступ в государственную службу был реформатам запрещен, они посвящали себя промышленности, торговле, финансам. Однако банкиры эти отнюдь не принадлежали к числу непреклонных протестантов, и, пользуясь в Париже покровительством монархических властей, они при первой же угрозе обратились в католичество,- обратились, конечно, только на словах, но безропотно. Впрочем, много нашлось среди них и таких, которые выбрали изгнание и обосновались в Женеве, Базеле, Франкфурте, Амстердаме и Лондоне, невольно заводя при этом знакомства, без которых успешная банковская деятельность решительно невозможна. Поистине отмена Нантского эдикта создала или по крайней мере укрепила позиции протестантских банкиров, позволив им ни больше ни меньше как почти открыто возвратиться в Лион, а затем в Париж, причем на сей раз никто уже не требовал от них отречения от протестантской веры. Не стоит думать, что произошло чудо, восторжествовала справедливость и протестанты получили моральную компенсацию за перенесенные страдания. После 1935 года мне случалось плавать в Америку на кораблях, заполненных несчастными эмигрантами, которых изгнали из их родной страны нацисты; так вот, позже мне пришло на ум, что некоторым из них, в частности, людям, связанным с такой сверхприбыльной сферой, как банковское дело, изгнание принесло немало преимуществ.

Во время войны за Пфальцекое наследство протестантские банкиры волею обстоятельств стали служить Людовику XIV. В пору, когда Франция враждовала со всей Европой, Женева оставалась единственным "коридором", который позволял ей торговать с Европой и пользоваться амстердамскими кредитами (Голландия принадлежала к числу наших противников, но коммерческих связей с нами не прерывала). Через Женеву во Францию поступали золото и серебро, без которых наши монетные дворы не смогли бы чеканить монету, а ведь она нужна была постоянно для содержания армии. Эта воистину бешеная деятельность меняет облик Женевы, в ту пору еще очень маленького городка; промышленность, бывшая прежде главным источником ее существования (в частности, производство шелка), отступает на второй план, и цехи ремесленников громко осуждают богатейшие семейства города, променявшие промышленность и торговлю на банковскую деятельность.

Так Женева сблизилась с финансами Франции. Этому способствовала долгая война за Испанское наследство, грандиозная драма, разыгравшаяся в последние годы царствования Людовика XIV. На сей раз Франция сражается на стороне Испании, королем которой стал, под именем Филиппа V, герцог Анжуйский. Остальная Европа снова выступает против короля-Солнца. Союз с Испанией избавляет Францию от поисков драгоценных металлов, но финансовая ее система расстроена, и на помощь вновь призываются протестантские банкиры, прежде всего женевские. Руководит этими операциями Самюэль Бернар, один из тех банкиров-"реформаторов", которые не покинули Францию и под давлением властей в декабре 1685 года приняли католичество. Весьма любопытным, или, вернее, весьма загадочным, образом он разбогател сразу после отмены Нантского эдикта. Без сомнения, он стал банкиром протестантов-изгнанников и в его распоряжении оказались их капиталы, которые требовалось перевести за границу. Во всяком случае, он хвастал тем, что никогда не брал ссуд во Франции¹¹⁵¹ Это сколоченное в тиши состояние позволило ему претендовать на главенство и добиться желаемого. Так состоялся "первый триумф банкира - в довершение всего космополита и гугенота - над старомодными финансистами, которым отводилась куда более скромная роль сборщиков податей"¹¹⁵².

В самом деле, представителям старой системы - соглашающимся на это с большой неохотой,- отводится всего одна роль: собирать деньги с налогоплательщиков для того, чтобы король мог расплачиваться со своими заимодавцами. Банкиры - или, точнее сказать, Самюэль Бернар,- предоставляют королю деньги для срочных платежей, выпуская векселя, необходимые в военное время прежде всего за границей - в Германии, Италии, Испании. Можно сказать, что они занимаются "учетом государственных и полугосударственных ценных бумаг"¹¹⁵³, что приводит, говорят авторы "Частной монеты и власти государя", к новому - по правде говоря, не такому уж новому - искажению природы векселя; однако разве не благодаря цепи подобных искажений вексель обновлялся и приобретал новые функции? На сей раз с его помощью банки вначале добывают деньги для королевской казны, а затем переводят их в нее. Остается лишь получить деньги назад. Тут-то и разыгрывается драма: у ног банкиров разверзается пропасть.

Безрассудство, неопытность, бешеная страсть к наживе (учетная ставка доходила до 36 процентов), уверенность, что такое выгодное дело ни в коем случае нельзя упустить,- все это в конце концов поставило женевских банкиров (сначала Гугетана, обанкротившегося первым, затем братьев Хоггеров) в безвыходное положение, из которого им и конце концов все-таки удалось - не без труда - выйти только благодаря взаимной поддержке. Самюэль Бернар, наиболее опытный, хранивший свои средства, в частности, у Андре Пельса (негоцианта, судовладельца, банкира, одного из крупнейших деловых людей Голландии¹¹⁵⁴) и, главное, приближенный в Париже ко всесильным генеральным контролерам финансов, борется, лавирует, выдает ссуды, скупает едва ли не все векселя. Но в 1708 году момент истины наступает и для него. Он должен заплатить в Лионе безделицу - 14 миллионов наличными, огромную сумму, которой он в тот момент предоставить не может. Он располагает только 18 миллионами в билетах, выпущенных в 1705 году и потерявших более 80 процентов своей стоимости. Меж тем именно Самюэль Бернар в 1704 году был среди тех, кто выступал за выпуск билетов,- тогда он не думал, что они обесценятся так стремительно. Однако случилось именно это. Если на иностранных рынках, в частности в Амстердаме, репутация Самюэля Бернара остается незапятнанной, в Лионе дело обстоит иначе: этот рынок, где положение Бернара весьма непрочно, где его боятся и ненавидят, ускользает из-под его влияния. В Лионе дела ведутся по старинке.

Конечно, правительство выдало Самюэлю Бернару в качестве залога целый ряд платежных распоряжений и приказов об уплате денег "на Королевские откупа, на откупа табачный и почтовый, на судебную канцелярию, на королевских секретарей, на чистку и освещение улиц, на парижских мясников, на наложение ареста на движимое имущество, на генеральных сборщиков"¹¹⁵⁵ (короче говоря, на источники доходов старые и новые, изобретаемые чуть не ежедневно) и на казну, куда поступала лишь малая часть королевских доходов. А позже на кассу чрезвычайных издержек... Но все это одни лишь обещания. А ведь время - деньги, и всякое опоздание чревато катастрофой. В Лионе многие банкиры ссудили Самюэля Бернара деньгами, а он, с их согласия, перевел на них векселя,- дело обычное. Однако все ждут возвращения своих средств. И вот, устав ждать, а вдобавок коварно желая навредить сопернику, двое кредиторов Бернара, Люллен и Констан, продают королевские билеты, выданные им в качестве залога, за 70 процентов стоимости. Билетам тем самым наносится страшный удар.

Разбираться в подробностях краха, постигшего Самюэля Бернара, в том, произошел этот крах или нет, скучно. Достаточно будет сказать, что в самый последний момент Бернара спас указ об отсрочке, который в конце концов - 22 сентября 1709 года - подписал новый контролер финансов, Никола Демаре, остававшийся на этом посту до смерти Людовика XIV (1715) и выказавший проницательность, ум и энергичность, достойные всяческого уважения. Но он был человек Королевских откупов, человек Старого порядка; чем он руководствовался: принципом или необходимостью? Именно он в сентябре 1709 года спас Самюэля Бернара, но разве в данной ему отсрочке не нуждалось и государственное казначейство для выполнения своих собственных обязательств? Можем ли мы судить этих двух людей - иначе говоря, можем ли мы объяснить, какую игру они вели? Самюэлем Бернаром руководило его безграничное честолюбие, желание стать единственным банкиром на службе у короля и присвоить себе единоличное право извлекать выгоду из королевских богатств. Демаре, в отличие от своего предшественника Шамийяра, превосходно разбирался в финансовых вопросах, но, сменив (в 1708 году) того, кто долгое время был его начальником, он оказался в положении практически безвыходном. Обойтись без банкиров и без Самюэля Бернара он не мог.

Шамийяр предпринял такую попытку незадолго до того, как утратил пост генерального контролера, в том же 1708 году. Французские войска повсюду, кроме Испании, были отброшены от наших границ. В связи с этим платежи за пределами Франции, через посредство Милана и Амстердама, сделались бесполезны. Шамийяр отдал приказ "собрать имеющиеся у провинциальных казначеев наличные средства и отправить их войскам, минуя посредников и не прибегая к переводным векселям на заграницу"¹¹⁵⁶. К несчастью, это ничего не решало. Армиям средства требовались регулярно, а перевозка монеты, сопряженная со многими трудностями и по природе своей нерегулярная, была неспособна обеспечить выплату жалования солдатам и предоставлять средства на нужды армии в определенные сроки. Пришлось вновь прибегнуть к Самюэлю Бернару, к быстрым трансфертам посредством векселей. Потому-то в 1709 году Демаре, может быть и без особой радости, вновь включает в игру авантюриста Самюэля Бернара. Отсрочку Бернару Демаре предоставил далеко не сразу, и это позволяет потомкам выдвигать самые разнообразные гипотезы по поводу тайных пружин - если таковые имелись - его поступка. Как относился он к дерзкому (пожалуй, даже чересчур) банкиру - любил его или ненавидел?

Возможно, он несколько отдалился от Бернара, когда тот занялся проектом - к сожалению, неосуществившимся - создания Королевского банка. Самюэль Бернар всеми силами продвигал это дело. Такой банк стал бы звеном, связующим монархическое государство и частный кредит. Ибо он не находился бы под контролем правительства. Он перевел бы на себя долг короля - сотни миллионов билетов, которые ликвидировал бы, а вместо них ввел в обращение новые, более ценные. Тем же занималась, но в меньшем масштабе, под давлением каждодневных нужд. Касса генеральных сборщиков, так называемая Касса Лежандра, которую создал Демаре.

Какая судьба ожидала бы этот банк, в котором Франция и монархия испытывали такую сильную потребность? Он наверняка сделался бы депозитным и эмиссионным банком по образцу Английского банка, созданного в 1688 году,- образцу, в ту пору уже хорошо известному. Да, но хозяевами его были бы Самюэль Бернар и другие банкиры. Отмены проекта добились финансисты, люди, связанные с Королевскими откупами, генеральные сборщики. А также (это мне, впрочем, совсем непонятно) негоцианты. Наконец, против, очевидно, был настроен и Демаре? Таким образом совершился возврат к прошлому, к Франции финансистов. Касса Лежандра была мнимым банком, я бы даже сказал: антибанком. Время вторгнуться в толщу королевских финансов для банкиров еще не пришло. Впрочем, благодаря своим векселям, депозитам, участию в крупных предприятиях - в освоении Луизианы вместе с Антуаном Кроза, в морских экспедициях жителей Сен-Мало и их страховании, в корсарской войне, в покупке хлеба за границей,- они продолжают играть центральные роли в торговле с дальними странами и торговле внутриевропейской. Они по-прежнему, подобно их предшественникам и тем, кто позже придет им на смену, остаются деловыми людьми, подвизающимися в самых разных сферах. Однако появившийся шанс был потерян.

Финансы и банки (продожение и окончание).

Итак, по воле Демаре или, по крайней мере, с его разрешения, старая система откупов продолжала действовать. Она упрочилась и, несмотря на свою тяжеловесность и многочисленные изъяны, позволила монархии выжить и каким-то чудом дожить до конца бесконечной войны за Испанское наследство. Не стану утверждать, что логическим итогом существования этой системы стало создание в марте 1716 года Судебной палаты, призванной отыскивать "злоумышления и злоупотребления [...] наносящие урон и ущерб нашим финансам", однако для монархии, испокон веков несправедливой и грубой, такая реакция была вполне естественна. Сразу после смерти Людовика XIV Демаре прогнали, а вместе с ним настал конец и Кассе Лежандра. В эту пору по поводу 8000 финансистов было начато дознание; 4410 были приговорены к реституциям и штрафам, а кое-кто и к тюремному заключению¹¹⁵⁷.

Разумеется, система, о которой мы ведем речь, не может нести ответственность за другую, куда более знаменитую систему, созданную Лоу (1716-1723), шумная и всем известная история которой окончательно засвидетельствовала несовместимость французской экономики и современного капитализма. Англию потряс скандал с акциями Южного моря. South Sea Bubble^16*, аналогичный эпизоду с Лоу, однако английская экономика сумела устоять и вскоре вновь обрела равновесие, поскольку Государство поддержало стоявшую на грани банкротства компанию,- во Франции же, напротив, все рухнуло разом, из опыта Лоу не было воспринято ровно ничего¹¹⁵⁸.

Я не верю в односторонние объяснения, которые дают этому явлению историки. Тьер утверждает, что Лоу совершил ошибку, прибегнув к "фиктивному капиталу", к акциям "сомнительной стоимости", одним словом, посягнув на металлические деньги, составлявшие в ту эпоху, да и много позже, потолок экономической жизни Франции¹¹⁵⁹. Якоб ван Клаверен, самый проницательный из наблюдателей, связывает все с крушением луизианского проекта, с неудавшейся экспедицией в Южное море, а также с коварством вельмож, принца де Конти и принца де Конде; разгул спекуляции на улице Кенкампуа, этой бирже под открытым небом, не кажется ему первостепенным. Со своей стороны, сам Лоу будет утверждать задним числом - но можно ли ему верить? - что его предприятие погубила марсельская чума, парализовавшая в 1720-1721 годах четверть Франции.

Каждое из этих объяснений до какой-то степени справедливо, но необходимо объединить их все и понять, что главным источником бедствия была французская экономика с ее старомодными привычками, отторгнувшая систему Лоу. Сам он, благодаря покровительству Регента, который, если верить слухам, получил свою долю прибыли в звонкой монете, сумел бежать. Тосканский посланник в Париже 30 сентября 1720 года писал без малейшего колебания: "II Reggente ne deve certo avere accumulate al meno per trecento miglioni^17*...¹¹⁶⁰. В том, что Регент имеет касательство к этому делу и извлек из него выгоду, сомнений быть не может, но какое именно касательство и какую выгоду? Он ли виноват в том, что, когда буря утихла, Франция вернулась к старым порядкам? ("Палата Виз"^18* стала новой, последней Судебной палатой.) Его ли вина в том, что после катастрофы ему пришлось вознаградить финансистов, предоставив им ликвидацию наследства Лоу? Да, это означало возврат к старой системе, подвергавшейся в 1715 году столь яростным поношениям, к ужасным братьям Пари,- но что еще оставалось делать? Никакую другую карту разыграть было нельзя.

Другой вопрос: стоит ли, как делает большинство историков, преувеличивать последствия системы Лоу? Если верить иным из них, она вдохнула жизнь в нашу экономику, умножила число золотых монет в чулках наших крестьян. Во всяком случае, один ее итог не подлежит сомнению: она раз и навсегда отняла у французов доверие к бумажным деньгам. Однако во всем остальном не была ли она просто мимолетной грозой, после которой небо тотчас яснеет? Граф Д. Гамильтон показал в своих четких статьях, что, в противоположность общепринятым мнениям, система Лоу не привела ни к фантастическому росту цен, ни к разорению владельцев огромных состояний. В Париже цены, ненадолго увеличившись вдвое, очень скоро упали до нормальной отметки. Однако историки либо не прочли эти статьи, либо не усвоили их смысла. Жан Поль Суассон, изучавший деятельность нотариусов в Париже и Версале в тот же период, констатирует, со своей стороны, полное затишье в их делах, тогда как следовало бы ожидать великой сумятицы¹¹⁶⁰. Громкие скандалы, подобно грозам, часто производят больше шума, чем зла.

Старая система восстановилась сама собой и долг короля стал исчисляться приблизительно той же суммой, что и в 1718 году. Кардинал Флери (1726-1743), правление которого было благотворным, что бы и сколько бы раз ни утверждал маркиз д'Аржансон в своем "Дневнике", сделало шаг назад, восстановив Королевские откупа (1726), которые с 1703 года, как я уже указывал, были заменены прямым взиманием налогов королевскими чиновниками.

Для нашей темы было бы, я полагаю, бесполезно исследовать во всех подробностях монотонную историю финансистов на службе монархии. Все повторяется: добрые намерения и неумолимое движение старых механизмов и жестоких властей. Мир между финансами и правительством нарушается лишь в самом конце их сосуществования, после 1770 года, в результате энергичной деятельности "триумвирата"^19*. Людовику XV, бесспорно, удалось на два десятилетия упрочить положение монархии; аббат Терре, назначенный генеральным контролем, перевернул все вверх дном, но мало что обновил.

В сущности, источником коренных перемен, как это часто бывает, стали совсем другие обстоятельства, а именно глубинные особенности экономической жизни Франции. В самом деле, старое королевство, подобно природе, обновляющейся с приходом весны, переживает мощный экономический подъем. Именно этот подъем, по замечанию Жана Бувье¹¹⁶¹, вновь воскрешает кредит, дает ему силу и могущество, распро- страняет вширь сферу его влияния. Протестантские банкиры-космополиты, которые никогда полностью не покидали королевства - да и могли ли они это сделать? - вновь входят в силу и становятся влиятельными, как никогда. Фирма Телюссона (известная под разными названиями, в том числе как дом Телюссона - Неккера в 1757-1768 году) обосновалась в Париже с начала XVIII века и в 1715 году (после возвращения к нормальному течению дел) имела филиалы в Генуе, Лондоне, Амстердаме и Женеве; Берне оседает в Париже в 1742 году, Перрего - в 1781 году, Бидерман и Клавьер - в 1782 году, Оттингер - в 1785 году.

Самым авторитетным в эту пору становится имя Неккера. Неккер, возглавивший в 1777 году ведомство Генерального контроля (хотя и не имел звания генерального контролера), вынужден 19 мая 1781 году уйти в отставку; однако расстроенные финансы монархии требуют его возвращения, и в августе 1788 года он вновь вступает в службу. Новая немилость настигает его 11 июля 1789 года. Популярность банкира так велика, что два дня спустя парижане поднимаются на борьбу, да и вообще в 1789 году банкиры выступают на стороне революции. Оба эти факта весьма примечательны, но я на них останавливаться не стану.

1789-1848 годы.

Я хотел бы, двигаясь вперед быстрее, чем раньше, рассмотреть кок целое долгий период, отделяющий 1789 год от года 1848, долгую и бурную революцию от революции не менее глубокой, которая, как известно, не успела свершиться. Против обыкновения я намеренно включаю в один период революцию 1789-1794 годов. Империю, Реставрацию и Июльскую монархию, ибо эти периоды вытекают один из другого, образуя весьма показательную цепочку: финансы в эту пору отступают на второй план, а банки, продолжая оставаться банками, занимают одновременно и территорию, оставленную соперниками, иначе говоря, сближаются с государством, начинают служить ему. Однако, по сути, они продолжают оставаться независимыми и этой ценой сохраняют свободу маневра.

Революционные события повлияли на положение дел больше, чем обычно считается. Во-первых, они расчистили почву. Во-вторых, они охраняли завоеванное и созидали новое. Наконец, они стали отборочными испытаниями для тех банков, которые, несмотря ни на что, работали в полную силу или хотя бы в полсилы.

Революция вымела вон все старое: в этом заключалась ее если не заслуга, то, во всяком случае, роль; отменив косвенные налоги (которые, впрочем, скоро были восстановлены на практике), собирая с грехом пополам или вовсе не собирая налоги прямые, представители государства разрушили существовавшую прежде систему. Тем самым они очень скоро обрекли себя на печатание ассигнатов и территориальных мандатов.

Спешное восстановление порядка стало одной из первых задач Консульства в конце 1799 года. Именно тогда была создана специальная администрация: на вершине министерство финансов (сосредоточивающее в своих руках все доходы государства) и государственное казначейство, отвечающее за расходы. "Нынешняя Франция слишком велика, чтобы одного министерства финансов хватило на все! - говорил Бонапарт.- Вдобавок я должен быть уверен в том, что с французскими финансами все в порядке; один-единственный министр мне этой уверенности не даст"¹¹⁶². Меня, разумеется, приводит в восторг первая фраза: Франция слишком велика... Два министра возглавляли разветвленную бюрократическую систему, которую составляли сборщики налогов и инспектора, назначенные государством и обязанные вносить каждый за себя значительный денежный залог. Несмотря на обновление системы, многие должности достались людям, подвизавшимся на той же ниве и до революции. Генеральным сборщикам назначались сроки, по истечении которых они были обязаны сдать все собранное центральной власти, причем за ними закреплялось право (вызывающее в памяти генеральных сборщиков дореволюционных времен) до окончания назначенного срока размещать деньги по собственному усмотрению. Какой соблазн для Казначейства - обратиться к ним за ссудами! Однако со старой системой откупов было покончено навсегда.

Однако разрушение шло параллельно с сохранением, обновлением, защитой. Создавая в 1800 году Французский банк. Консульство намеревалось взять под защиту банки и торговлю, имевшие в этом большую нужду. По сути, речь шла о преобразовании Кассы взаимных расчетов (Caisse des comptes courants) - коммандитного товарищества, созданного группой банкиров и действовавшего не слишком удачно; произошло это преобразование 24 плювиоза VIII года - 13 февраля 1800 года. Новый банк три года спустя получил исключительную привилегию на выпуск билетов; билеты эти представляли собою весьма крупные купюры, из чего мы можем заключить, что вначале - да и впоследствии - новый банк служил не столько государству, сколько богатейшим деловым людям. "Создавался он,- отмечает Бертран Жилль,- как своего рода общество взаимного страхования [к услугам богачей]. В самом деле, цена акций - 5000 франков - сразу выключала из игры мелких торговцев". Банк принадлежал банкирам, которые и были, по большей части, первыми его управляющими: Перье, Робийяру, Перрего, Малле, Лекульте, Рекамье, Жермену... Впрочем, среди них было все-таки несколько негоциантов и один нотариус. Не шокировал ли наследников революции тот факт, что подобный банк больше чем наполовину принадлежал представителям частного сектора? По правде говоря, поскольку старая система финансов оказалась выведена из строя, никакого другого решения предложить было нельзя. Зато для зачинателей дела оно стало настоящим золотым дном. Двери нового заведения впервые открылись 20 февраля 1800 года¹¹⁶³.

В эпоху Консульства и Империи Французский банк помог торговцам и парижским, а подчас даже и провинциальным банкам разрешить многие из встававших перед ними проблем. Он играл тройную роль: был одновременно банком депозитным, учетным и эмиссионным. С самого начала его владельцы вели себя очень осторожно, и позже осторожность также оставалась главным законом их деятельности. Учет векселей производился лишь при наличии трех подписей и не раньше, чем за три месяца до срока. Тем не менее при необходимости Французский банк помогал фирмам с хорошей репутацией, если они попадали в затруднительное положение; помогал он и государству, если оно испытывало недостаток в средствах, однако государство не имело права распоряжаться банком по-хозяйски. Одним словом, то было заведение высокого полета. Такого высокого, что кризисы 1803, 1806 и даже 1810 годов на нем нисколько не отразились. Чего нельзя сказать о парижских банкирах.

Я уже писал, что в периоды подъема банковский сектор развивается быстрее, чем торговля, также находящаяся на подъеме, промышленность же и сельское хозяйство следуют за ними на почтительном расстоянии. Напротив, при упадке или застое сельское хозяйство продолжает, хотя и очень медленно, двигаться вперед, промышленность также развивается, торговля же стремительно отступает назад и увлекает за собой кредит, иначе говоря, банки. Примерно так обстояли дела с 1789 по 1815 год. Тем не менее главные парижские банки - назовем среди них банк Перрего, таинственного "банкира Комитета общественного спасения" - пережили нелегкую революционную пору без особенных затруднений¹¹⁶⁴. В столь страшные времена разумнее всего было, конечно, затаиться, вести себя скромно: "Именно такую политику вели банкиры Малле: в 1788 году их капитал исчисляли 800 000 ливрами, в 1792 году- 525000 ливрами, в 1794-240000, а в славную пору ассигнатов свелся к нулю..."¹¹⁶⁴ Они вкладывали большие средства в недвижимость, в землю. Банкиры Перье также приобрели большие поместья и долю в Анзенских рудниках. Воцарение Бонапарта и надежды на сильную власть ненадолго оживили банковскую деятельность. Однако разрыв Амьенского мирного договора и последовавшие за ним в 1803, 1806 и 1810 годах кризисы и разорения нанесли парижским банкам жестокие удары, от которых они оправились лишь в эпоху Реставрации¹¹⁶⁵.

Итак, ни Консульство, ни Империя не благоприятствовали развитию кредита. Говоря сегодняшним языком, можно сказать, что в тот период господствовал стиль ретро. И это было бы довольно справедливо. Разве великий делец Габриэль Уврар не исполнял при Наполеоне старинную роль купца-банкира? Он спекулировал на государственных имуществах, на колониальных товарах, на армейских поставках, на массовых закупках хлеба в Голландии и Англии во время голода 1801 года; в 1804 году он снабжал провиантом Испанию, которой грозил голод, и получал за это плату в Мексике, в Новой Испании, откуда серебро доставлялось в Европу на английских кораблях. Уврар был гений¹¹⁶⁶, однако разве не был он человеком из прошлого - человеком, который любит роскошь, не боится рисковать, при необходимости без малейшего раскаяния нарушает свои обязательства?

В 1815 году положение Франции было очень тяжелым. Даже если барон Дюпен слегка сгустил краски, подведенные им итоги недалеки от истины¹¹⁶⁸: два миллиона мобилизованных, один миллион погибших, 700 000 ветеранов, нуждающихся в устройстве, два нашествия чужеземных армий, и в результате полтора миллиарда убытков, а затем иностранная оккупация до 1817 года, потребовавшая еще стольких же затрат... Однако жизнь берет свое; сельское хозяйство, промышленность, торговля начинают развиваться... Снова, как и всегда, мир, пришедший на смену войне, оказывается прекрасным лекарем. Все приходит в движение, некоторые передовые секторы экономики: финансовые операции, коммерческие общества, новые отрасли металлургической и химической промышленности, лионские общества газового освещения, каналы, пароходы, железные дороги - обновляются сами и приближают обновление других сфер... "Ежедневно мы видим,- отмечает экономист Адольф Бланки,- как исчезают маленькие мастерские, домашние ремесла, уединенный труд. Промышленность развивается на огромных заводах, похожих на казармы или монастыри, оборудованных внушительным инвентарем, обслуживаемых мощнейшими моторами"¹¹⁶⁹. Стиль у этого пассажа чуть-чуть выспренный, однако разве не вправе были современники восхищаться достижениями своей эпохи, которые бесспорно ознаменовали начало новой эры? Прогресс пронизывает все сферы жизни, особенно благодаря железным дорогам, строительству которых способствовало принятие закона 1842 года.

А поскольку для решения столь грандиозных задач необходимы деньги и еще раз деньги, кредит и еще раз кредит, на сцену выходят акционерные общества, юридическая основа которых была определена еще в 1807 году; в 1825-1837 годах на 1039 коммандитных товариществ (в целом 1,2 миллиарда капитала) приходится всего 157 акционерных обществ (с капиталом 393 миллиона). Но это только начало: не все сразу... Акционерное общество, затевая крупные дела, предоставляет всю власть немногочисленному административному совету; эти привилегированные акционеры наживаются за счет акционеров мелких, то есть налицо, вне всякого сомнения, эксплуатация высшим этажом этажей низших, но что, собственно говоря, в этом нового? Сила старых правил функционирования общества, залог их бессмертия - в том, что они постоянно приспосабливаются к новым обстоятельствам. И на сей раз, хотя на верхних уровнях экономики совершаются заметные изменения, ничего совершенно нового, в сущности, не происходит. Акционерные общества, упомянутые в законе о торговле 1807 года, существовали в потенции еще прежде, чем получили реальное распространение. Сходным образом подъем банков намечался уже много лет назад. Быстрое возрождение банков после упадка в эпоху революции и трудной полосы во времена Империи происходит не столько благодаря созданию новых заведений (которые, как правило, оказывались весьма недолговечны), сколько благодаря возвращению в строй старых банкирских домов, добрая треть которых действовала еще при Старом порядке¹¹⁷⁰. Если после революции 1830 года, при Июльской монархии, банкиры. Казимир Перье и Жак Лаффит, оказываются в числе министров, то лишь потому, что большие банки очень быстро укрепили свои позиции. Они укрепят их еще сильнее при Второй империи и Третьей республике, когда поле их деятельности резко расширится.

Выражение "большие банки" оставалось в ходу до 1914 года, а возможно, и позже. Под ним подразумевались крупные и крепкие парижские банки, известные всей Франции и, больше того, вхожие в интернациональные финансовые круги. Владельцы этих банков, по большей части очень старых,- люди весьма влиятельные в экономической, общественной и политической жизни страны: Жак Лаффит (преемник Перрего), Оттингер (уроженец Цюриха), Гентш, Перье, Делессер, Фульд, Джеймс Ротшильд... В общей сложности двадцать - двадцать пять домов, из которых многие - иностранного происхождения. Но разве во всех известных нам случаях, с самых древних времен это не было непременным условием, обязательным правилом? Для крупных дел необходимы связи с заграницей. В 1820 году пятеро сыновей Мейера Ансельма Ротшильда разлетаются по миру: Ансельм устраивается во Франкфурте, Соломон в Вене, Натан в Лондоне, Карл в Неаполе, Джеймс в Париже; они наблюдают за Европой, создавшей условия для их поразительного взлета, и используют ее в своей игре. При этом, в соответствии с не менее старинным правилом, они занимаются всеми делами сразу: денежными вкладами, учетом векселей, переводом денег, государственными займами, посредническими операциями большого масштаба, связанными с крупной торговлей. Джеймс, живущий в Париже, "для осуществления своих крупных финансовых операций содержит доки в Гавре, снаряжает в плавание корабли, является едва ли не единственным импортером чая во Францию, покупает большие партии льна, зерновых и шелка"¹¹⁷¹. Казимир Перье, который в течение недолгого периода был первым министром Луи Филиппа и погиб от холеры в 1832 году, на пороге удачной политической карьеры, "занимается всем: оснасткой и фрахтом судов, банковским делом, спекуляцией на недвижимости, долговыми обязательствами государства и частных лиц, заводами литейными, стекольными и сахарными, мыловарением и помолом зерна - и все это в большом масштабе". Короче говоря, банкиры эти остаются больше чем наполовину негоциантами и промышленниками.

С другой стороны, Джеймс Ротшильд, благодаря своим прекрасным отношениям с королем Луи Филиппом, тесно связан и с государственными финансами. Постепенно он присваивает себе почти монопольное право на размещение государственных займов. Операция производится по старинным правилам, тем, что были приняты в Амстердаме еще в XVIII веке. Роль банкира в этом случае состоит в том, чтобы предоставить государству общую сумму займа еще прежде его объявления, купить у него ценные бумаги, естественно, ниже номинала. Государство предпочтет того, кто согласится на самые низкие проценты. После того, как ценные бумаги будут по номиналу проданы публике, начнется другая игра: добиться повышения их котировки на Бирже и продать по высокой цене те бумаги, которые банкир придержал, оставил при себе. Снова перед нами старые уловки, которые "сулят огромные барышни задешево и без большого риска"¹¹⁷² С этих пор банкир сближается с государством, слова "финансы", "финансист" теряют то специальное значение, какое имели прежде.

Но так ли бездеятельно, слабо, как кажется, само государство? Во всяком случае, после февральских событий 1848 года, которых деловой мир не мог предвидеть, правила игры изменятся. Вторая республика - время бурное, тяжелое, неблагоприятное для "космополитического финансового мира". Банк Хоупа даже перебрался ни больше ни меньше как в Англию. Что же касается Джеймса Ротшильда, который в августе 1847 года взял подряд на большой (250 миллионов) заем, он столкнулся с такими трудностями, что был вынужден прервать эмиссию¹¹⁷³. При Второй империи деловые круги и банки обрели второе дыхание, однако Ротшильд, по милости Фульда, был уже не так близок к властям, как во времена Луи Филиппа. Поэтому когда в 1854 году министр финансов Бино искал, кому поручить размещение займа на сумму 250 миллионов (необходимых на ведение Крымской войны), он отказался от услуг Ротшильда и, поддавшись на уговоры двух других финансистов, Дассье и Миреса, решился разместить этот заем среди публики без посредников, объявив общенациональную подписку. Затея увенчалась полным успехом, заем был размещен за несколько дней, и "Наполеон III с удовлетворением узнал результаты "всеобщего голосования капиталов"¹¹⁷⁴. Для больших банков, чьей квазимонополии пришел конец, то был жестокий удар¹¹⁷⁵. Государство снова прибрало к рукам своим займы - что, заметим кстати, довольно часто происходило при Старом порядке. Впрочем, это не помешало ему еще раз прибегнуть к помощи больших банков во главе с Альфонсом Ротшильдом для размещения займа на сумму 5 миллиардов - эту сумму необходимо было уплатить победителям после разгрома 1870 года¹¹⁷⁶.

Как бы там ни было, аристократия финансового мира не имела недостатка в компенсациях за утрату прежних привилегий. Ибо, выйдя из довольно глубокого кризиса 1846-1848 годов, Франция, а одновременно с ней и Европа вступают в период непрерывной эйфории. Вся европейская экономика находится в состоянии подъема. Быть может, этому способствовало открытие золотых рудников в Калифорнии и Австралии (1848 и 1851 годы), откуда в Европу стало поступать огромное количество золота - "за двадцать лет почти столько же, сколько было добыто начиная с XVI века"¹¹⁷⁷? Франция получила за десять лет 3 миллиарда 380 миллионов золотого металла и, напротив, потеряла 1 миллиард 100 миллионов серебра, которое, в связи с нуждами нашей торговли с заморскими странами, перекочевало на Дальний Восток. Дело дошло до того, что в 1861 году в 80 департаментах недоставало пятифранковых монет и мелочи¹¹⁷⁸. Золотые рудники и железные дороги - "вот два источника промышленного и коммерческого процветания Европы" - так писали в 1865 году.

Между тем железные дороги, пользовавшиеся с 1842 года особым покровительством властей, были одновременно одной из излюбленнейших сфер деятельности больших банков. Банкиры брали на себя сбор миллиардов, необходимых для прокладки новых линий, выпуская облигации, обеспеченные государством. Ни сами они, ни их конкуренты ничего на этом не теряли. Эти грандиозные предприятия отвлекли банки от крупной торговли, зато укрепили их связь, довольно тесную начиная с 1820-х годов, с промышленностью, рудниками, металлургией и такой сравнительно новой сферой, как страхование.

Тем не менее кризис 1846-1848 годов показал недостаточную развитость кредита во Франции и серьезную несбалансированность этой сф.еры. Основная банковская деятельность и учет векселей еще в 1840 году производятся в основном только в Париже, где обслуживают только крупную торговлю с заграницей. Напротив, провинция, национальные торговые центры и сельскохозяйственные области пребывают в запустении¹¹⁷⁹. Парижские дельцы сознательно затрудняют включение провинции в сферу их собственной кредитной и учетной деятельности, опасаясь, что провинциалы заполнят рынок товарами и, "составив конкуренцию людям, вот уже сорок или пятьдесят лет занимающим прочную позицию на рынке, быть может, даже разорят их" (эти размышления датируются 1840 годом)¹¹⁸⁰. Тем более противятся представители парижского делового мира созданию независимых провинциальных банков - противятся вполне успешно, поскольку для основания таких банков требуется предварительное разрешение Государственного совета. Итак, в течение первой половины века индустриализация повсюду, кроме тех областей, в которых были непосредственно заинтересованы парижские банковские круги, производилась исключительно подсобными средствами: предприятия и состоятельные клиенты помогали друг другу, соглашаясь, например, на отсрочки платежей или предоставляя краткосрочные ссуды. Так, в 1827 году эльзасскую текстильную промышленность финансировали гаврские импортеры хлопка и негоцианты из Парижа, Лиона, Базеля; в 1844 году 400 лионских фабрикантов использовали кредиты 70 местных фабрикантов шелка и 180 французских и иностранных комиссионеров. Однако этот краткосрочный кредит, предоставляемый торговцами,- вещь весьма ненадежная. В цепи случаются обрывы, происходят банкротства: именно это случилось в 1846-1848 годах¹¹⁸¹. Длительное нарушение нормального развития экономики требовало принятия срочных мер.

В этих условиях через несколько дней после свержения Луи Филиппа, 8 марта 1848 года, временное правительство, обойдясь без предварительного разрешения Государственного совета, основало в Париже Национальный учетный банк с филиалами, устроенными по образцу центрального заведения, во всех крупных городах Франции¹¹⁸². С этого момента парижская твердыня пала, так что мощный финансовый и промышленный подъем, который начался после переворота, совершенного Наполеоном III (и чем-то напоминает наше Славное тридцатилетие, наступившее после 1945 года), сопровождался лихорадочной и беспорядочной "конкуренцией между банками и банкирами"¹¹⁸³. Из созданных тогда заведений назовем некоторые, существующие и сегодня: "Земельный кредит" (Credit Foncier), основанный, как и "Кредит движимости" (Credit Mobilier), в 1852 году; "Промышленный и торговый кредит" (Credit Industriel et Commercial), основанный в 1859 году; "Лионский кредит" (Credit Lyonnais), основанный в 1863 году; "Генеральное общество" (Societe generale), основанное в 1864 году... Историки утверждают, что после 1848-го, а точнее, после 1852 года, возникает банковская система нового типа, в игру вступает новое поколение, а банк ротшильдовского типа уходит в прошлое¹¹⁸⁴. Вполне ли это справедливо?

Без сомнения, "большие банки", остающиеся, несмотря ни на что, семейными предприятиями, уступают в размахе коммерческим банкам и банкам с филиалами, таким, как "Лионский кредит" или "Генеральное общество", которые в конце концов приберут к рукам всю страну и все французские сбережения. Однако Леви-Лебуайе, специально исследовавший, как обстояли дела около 1860 года, приходит к выводу, что ни в распределении кредитов, ни в политике финансирования новые банки не изменили кардинально тех методов, какими пользовались старые частные банки¹¹⁸⁵. Новизну вносила лишь децентрализация, оказывавшая самое благотворное воздействие, и общий объем национальной экономики. Следует ли, однако, "отождествлять развитие экономики и деятельность банков"¹¹⁸⁶? Следует ли возлагать на банки ответственность за подъем в начале Второй империи и за спад темпов роста после 1860 года?

С другой стороны, мне кажется, что коммерческие или депозитные банки, подобно биржам, давним ярмаркам или менее давним рынкам, служат инструментами, средствами, роль которых меняется вместе с экономикой. Вправе ли мы сравнивать этих мастодонтов с крупными капиталистами, каких мы уже видели в Европе и каких еще увидим в Америке? Я хочу сказать, что центральную роль продолжают, возможно, играть именно эти последние. Не подлежит сомнению, что "большие банки" не остались в стороне от обновления банковской деятельности: как с 1800 до 1890 года их представители регулярно входили в совет Французского банка, так же при Второй империи они принимают участие в создании новых заведений: им принадлежат 20 процентов капитала "Земельного кредита", 50,5 процента "Кредита движимости" (а также 8 из двенадцати мест в совете), 23 процента в "Генеральном обществе", и проч.. Если наши коммерческие банки во второй половине XIX века бросаются на займы и дела, связанные с заграницей, если "Генеральное общество" ведет себя как капиталист прошлого, затевает рискованные предприятия в дальних странах, например в Латинской Америке, в Боливии, в Перу,- в этих бездонных пропастях, которые регулярно будут поглощать европейские деньги,- отчего они, несмотря на очевидные национальные корни, действуют именно так? По собственной воле или же оттого, что бок о бок с ними активно действуют "большие банки", владельцы которых оказывают на них влияние через административные советы, достигают высших уровней и закрепляются там?

На такие размышления наводит блестящая статья Жана Бувье, который анализирует одновременно величину прибыли и политику французских банков после 1850 года¹¹⁸⁷. Вплоть до начала Первой мировой войны все они, за исключением Французского банка и "Земельного кредита", остаются "заведениями чрезвычайно разносторонними" и рисковыми. Общий рост их прибыли (прерывавшийся двумя периодами застоя: в 1872-1882 и в 1893-1901 годах) объяснялся переориентацией их политики: значительное снижение процентной ставки и, следовательно, производительности капитала после 1873 года компенсировалось расширением кредитов для французской экономики, а уменьшение прибыли, получаемой на национальном рынке,- многообещающими крупномасштабными операциями на рынке внешнем. Меж тем вдохновители этой политики, "финансовые группы, производящие крупнейшие операции на парижском рынке - прежде всего размещение иностранных займов,- включают в себя вплоть до 1914 года представителей частных "больших банков", банков депозитных и коммерческих; все они действуют заодно". В таком случае, выходит, что "большие банки" прекратили задавать тон французскому банковскому делу в целом лишь после мировых войн?

Быть может, в части, посвященной обществу, я еще вернусь к этим проблемам. Ибо эта неповоротливая суперструктура - явление, значащее для нашей страны много больше, чем политические кризисы и внешние опасности, какими полна ее история.

Большое значение малого числа. Верхние этажи экономической жизни - это соединение власти, решимости, выгодных привилегий, оправданны они или нет, отвечают они или нет нашим нынешним представлениям о нравственности. Именно благодаря централизации, которая зачастую осуществлялась вслепую, эти преимущества достались группам относительно узким. Состав этих групп может меняться (хотя и не так значительно, как это обычно утверждают), но и новые избранники столь же немногочисленны, сколь и старые.

В Лионе на вершине процветания, около 1550 года, обменом валют и платежами на ярмарках занимаются 80 итальянских купеческих семейств. Когда новой главной ярмаркой, через которую проходит основной поток европейских денег, сделалась Пьяченца, все стало зависеть от шести десятков banchieri. Даниэль Дессер в своей недавней книге составил список "откупщиков", "дольщиков" и финансистов, помогавших Людовику XIV собирать налоги с его подданных и ссужавших его деньгами в счет грядущих сумм, полученных с налогоплательщиков. Этих значительных персон очень немного; с 1668 по 1715 год исследователь насчитал в общей сложности 693 человека, подписавших контракты с королем. Если же выделить тех, кто подписали от 6 до 50 и более контрактов, останется всего 242 имени¹¹⁸⁸. В большинстве своем эти "финансисты" - выходцы из "северной части страны, люди, рожденные к северу от линии, соединяющей Нант и Женеву" - вечного нашего перепутья'". И все они поселяются в Париже - "центре финансовых дел"¹¹⁸⁹. Вскоре они возводят для себя на Вандомской площади роскошные особняки. Итак, централизация предполагает два непременных условия: малочисленность участников и единство места.

В этом узком мирке откупщиков Королевские откупа являются главным бастионом, пределом мечтаний. После 1680 года, когда был заключен арендный договор на имя Фоконне, генеральные откупщики получили право, внеся аванс, взимать габель, эд^20*, ввозные и вывозные пошлины... Иначе говоря, косвенные налоги на огромную сумму. Историк, подробно исследовавший Королевские откупа, указывает, что "региональные различия [в XVIII веке в эту сферу триумфально ворвались уроженцы Лангедока) [...] здесь мало что значат, ибо генеральные откупщики выбирают себе невест из семейств других генеральных откупщиков, и эти брачные союзы заключаются систематически, так что в конце концов все эти семейства образуют две или три, если вообще не одну общую семью"¹¹⁹⁰. Однако эта чрезвычайно узкая группа богачей, прообраз "суперкапиталистов", располагает целой армией подчиненных, разбросанных по всему королевству. "Откупа,- пишет Гудар в 1756 году,- отвлекли из деревень более пятидесяти тысяч граждан, большая часть которых могла бы оставаться земледельцами, а не превращаться в чиновников. Откупщики дают работу и платят лишь двадцати пяти тысячам чиновников; но [...] число граждан, связанных с Откупами, гораздо больше"¹¹⁹¹ В самом деле, следует учитывать, что генеральные откупщики сдавали право сбора некоторых повинностей сдаточным откупщикам (sous-fermiers), по отношению к которым вели себя точно так же, как монархическое государство вело себя по отношению к ним самим, и которые, если верить их нанимателям, были предметом наибольшей ненависти. Действительно, народная ярость обрушилась прежде всего на этих откупщиков более низкого уровня¹¹⁹².

Одним словом, в этом случае, чрезвычайно удобном для рассмотрения, особенное значение имеет существование у айсберга, от которого мы, по обыкновению, можем видеть только верхушку, огромной нижней части. Всякая могущественная группа опирается на нижестоящих слуг, подчиненных или рабов.

Выше я показал, каким образом чрезвычайно выгодная торговля с Левантом сосредоточивалась в нескольких руках. В Марселе, который в XVIII веке переживает пору расцвета и откуда корабли отплывают, вместе с судами из Сен-Мало, в Атлантический океан, а позже - на Антильские острова, имелось, по подсчетам Шарля Карьера, 80 негоциантов - опять-таки узкий мирок привилегированных особ. В Руане в 1779 году негоциантов насчитывалось всего 61 человек¹¹⁹³. А разве парижские "большие банки" в эпоху Реставрации и позже не принадлежат от силы двум с половиной десяткам семей?

Это правило распространяется на гораздо более широкую сферу, чем видно по нашим примерам. Правило, похожее на закон - безнравственный, если вам угодно. Но безнравственен ли старый закон Мариотта? Быть может, обществу необходимы такие люди - повелевающие, призывающие к порядку? Как бы там ни было, нравится этот закон (а нравиться он нам не может) или нет, он десятки раз проявляется и в других странах; мы не единственные, кто ему подчиняется.

Голландские регенты, хозяева городов и торговых компаний, долгое время подчиняют себе самую блестящую из европейских экономик¹¹⁹⁴. Кадисом, в XVIII веке оживленнейшим из городов, единовластно правит Consulado Севильи, города, издавна могущественного и сохранившего свою власть. И вот 12 декабря 1702 года французский купец пишет: "Консульство [севильское] состоит из четырех - пяти частных лиц [баскских купцов], кои ведут торговлю в личных своих целях; флот выходит в море, когда им заблагорассудится, и возвращается в гавань, когда им будет угодно; есть у них свои люди в Индии [в Америке], кои получают все плоды [прибыль]. Говоря коротко, только эти пятеро и богатеют, а негоциантов для того обирают и разоряют"¹¹⁹⁶.

Но если перед нами в самом деле закон,- проявляющийся в истории, как и в других гуманитарных науках, довольно редко,- то он должен действовать и в других секторах, связанных с деньгами, И действительно, все формы власти принадлежат меньшинствам, до такой степени могущественным, что они прокладывают себе путь среди тех, кто лишен привилегий, по собственной воле - и к собственной выгоде. Не будет ли здесь кстати вспомнить название книги Пьера Губера "Людовик XIV и двадцать миллионов французов"? Эти двадцать миллионов, разъединенные, разрозненные, оставляют Францию, то есть самих себя, свое добро и свой труд, в распоряжении узкой группы аристократов. Те, не торопясь, подчиняют себе двор. Признаюсь, что, под влиянием моих учителей¹¹⁹⁷, я долгое время различал в истории Старого порядка два этапа: сначала завоевание двора; затем - завоевание государственной власти. Став в 1614 году духовником королевы Анны Австрийской, кардинал де Ришелье сделал первый шаг - тот же, какой совершает новый депутат, попав в Бурбонский дворец. Скажу честно, что, хотя я и твердо уверен в правильности моей новой трактовки, я был удивлен, узнав, что Клод Фредерик Леви, авторитетнейший автор, превосходный знаток XVIII века, утверждает совершенно безоговорочно: "В последние годы царствования Людовика XIV реальной властью обладал не дряхлеющий монарх и не его набожная подруга, но семьи двух министров: Кольберы и Фелипо"¹¹⁹⁸, Это - еще один штрих, объясняющий ту реакцию против Людовика XIV, какой стало Регентство. А также и немилость контролера финансов Демаре, "спасителя" монархии, находившейся на грани банкротства,- он был связан узами родства с названными семействами.

Оставим Францию и рассмотрим Англию в период наполеоновских войн; признаюсь, что я снова испытал удивление, когда прочел у полковника Пилле, проницательного наблюдателя, что в начале XIX века Англией правил десяток семейств. И что прославленный герцог Веллингтон был рядом с этими семействами лишь слугой, статистом, выскочкой. Выходит, что высшее, самое высшее общество руководит - явно или тайно - всеми действиями власти?

Даже история культуры, судя по всему, подчиняется правилу малого числа. Люсьен Февр считал, что у всякой эпохи имеется дюжина великих писателей и мыслителей, и если внимательно их прочесть, можно узнать в совершенстве все идеи их времени. Не останавливаясь на этом вопросе подробно, вспомним Плеяду или "философов" XVIII века, с Дидро во главе. А в живописи Бато-Лавуар^21*, Монпарнас, Барбизонский лес, берега Луэна... Если же обратиться к долгой истории религиозных движений, то здесь мы увидим меньшинства, терпящие поражение (Фенелон и его друзья), или меньшинства, которые имеют успех, но не добиваются победы: я с особым пристрастием читал и перечитывал "Пор-Руаяль" Сент-Бева...

Прерву, однако, эти путешествия во времени, которым смогу предаться в свое удовольствие в других разделах этой книги...

Я описал - но не обличил - капитализм, привольно обосновавшийся на вершине французской жизни. Капитализм, ставший заметным лишь в конце изобильного на события XVIII столетия. Говоря совсем коротко, я нахожу, что он проник во французскую жизнь слишком поздно. Быть может, дело тут в его слабой развитости даже во времена Джеймса Ротшильда, а может быть, в том, что, начав бурно развиваться во второй половине XIX века, он слишком часто отдавал предпочтение перед Францией внешнему миру, загранице, колониям (вспомните дельные и обоснованные диатрибы Лизи). Как бы там ни было, мне кажется, что строптивая Франция не взяла пример с соседей, не прониклась в должной мере страстью к наживе, а без этого мотор капитализма заработать не может. Не в том ли очарование и несчастье Франции, что она, как говорится, не покорилась капитализму? Очарование, ибо она осталась непохожей на другие народы. Несчастье, ибо она не осознала свои возможности и богатства, не смогла включиться на равных в борьбу между сильными мира сего.

Франция - страна, где недостаточно капитализма? Да, пожалуй. Однако она же - страна, эксплуатируемая капиталистами? Да, без сомнения. Я мог бы доказать это, опираясь на факты нынешней истории. Но я ограничусь тем, что процитирую Себастьена Мерсье, которого историки склонны считать журналистом, впрочем, мастерски владеющим пером и обладающим поразительной цепкостью взгляда. Однако и Мерсье случалось предаваться размышлениям. Послушайте, что он писал всего за несколько лет до Революции. Статья его называется "Капиталисты". "У народа,- пишет Мерсье,- больше нет денег; вот великое зло. То немногое, что у него еще осталось, вытягивают с помощью адской игры под названием лотерея или посредством соблазнительных и потому особенно опасных займов, которые объявляются беспрестанно. В карманах у капиталистов и их приспешников находятся не меньше шести сотен миллионов. С этой-то массой денег они и вступают постоянно в борьбу против граждан королевства. Кошельки их заключили между собою союз, и названная сумма никогда не поступает в обращение. Она, если можно так выразиться, пребывает в застое, помогает наживать еще большее богатство, диктует законы, подавляет, губит любого соперника, не питает собою ни сельское хозяйство, ни промышленность, ни торговлю, ни даже искусства. Она используется для одной лишь спекуляции, она несет с собою гибель и потому, что сеет крутом пустоту, и потому, что втайне заставляет работать на себя всю нацию. Пройдет пять-шесть лет, и насильственным путем все деньги попадут в руки капиталистов, которые помогают друг другу поглощать всех, кто не принадлежит к их числу"¹¹⁹⁹.

1* Тем более (лат.)

2* Накапливаясь частными лицами в виде сокровища (примеч. ред.)

3* само по себе (лат.)

4* Эту главу Бродель написать не успел (примеч. ред.)

5* На этой парижской улице располагался в 1719-1720 гг., вплоть до своего банкротства, Генеральный банк Джона Лоу (примеч. ред.).

6* Биллон - низкопробное серебро, неполноценная разменная монета (примеч. ред.).

7* Марка - весовая единица золота и сереора в западно-европейских государствах в IX-XIX вв., равнявшаяся приблизительно 200-300 граммам (примеч. ред.)

8* Дузен - старинная монета достоинством в 2 денье или 1 су (примеч. ред.)

9* Морская сила (англ.)

10* Род займа, по которому уплачивается ежегодно вместе с процентами и капитал (примеч. ред.)

11* Бумажные деньги, выпущенные в апреле 1796 года взамен отмененных ассигнатив (примеч. ред.).

12* Обратное движение, подписание второго векселя для уплаты процентом по предыду- щему займу (ит.)

13* Извлечение дохода из разницы вексельных курсов (примеч. ред.)

14* Встреча (ит.)

15* система взаимных расчетов между банками (англ.)

16* Мыльный пузырь Южного моря (англ.)

17* Регент, судя по всему, получил не меньше тринадцати миллионов (ит.)

18* Судебная палата, созданная в 1721 году, после краха системы Лоу, для осуждения чиновников, визировавших банковские билеты (примеч. ред.).

19* Триумвират - союз трех крупных государственных деятелей эпохи Людовика XV: Терре, канцлера Мопу и министра иностранных дел д'Эгийона (примеч. ред.).

20* Налог на соль; налог на розничную продажу вина (примеч. ред.)

21* Бато-Лавуар - группа зданий в Париже, на Монмартре, разрушенная в 1970 году; в начале XX века - знаменитая артистическая колония (примеч. ред.)