Слово на Рождество Христовопрот. о.А.Введенского(1924г.) Сегодня в гимнах Рождественских песнопений воспета была Христу рожденному: ?слава в вышних Богу и на земли мир, в человецех благоволение?. И вот, еще не знающие, еще не могшие понять, что случилось, бегут эти пастухи, склоняются там, у пещеры. Тогда они воочию, своими глазами видят Малютку и в детских глазах увидели они мира правду, в детских ручонках увидели властную, любящую десницу Вседержителя, Который ныне пришел, ныне стал доступен, здесь, с нами Спаситель, Христос—Бог с нами… А еще верующее сердце слышит, как там, далеко, на востоке, топот верблюдов нарушает тишину ночную—волхвы с дарами спешат к Христу.… Пришли, поклонились, упавши, и бесценные принесли дары: золото, ливан и смирну. Мы с детства знаем эту картину, с детства она стала нам без конца дорога, горит несказанной теплотой Рождественской ночи. С детства эта картина разве не дороже всех других картин? И когда душа бывает полна священного восторга, когда душа сознает, что это не только прекрасное, хотя бы самое прекрасное, воспоминание, но это правда, так было и так есть, Христос с нами, небо пришло на землю, земля стала небом, весь мир наш, какой бы он ни был пещерный, скучный, отныне, от лучей родившейся Божественной Любви, поистине делается Чертогом Божества, — тогда наше сердце от радости не знает, что ему делать! Когда радуется человек, когда в нем это чувство заливает горячей волной все уголки его существа, тогда оно требует какого-нибудь выявления, какой-то кристаллизации, оно хочет превратиться в дело. Посмотрите, когда пастухи увидели очами веры Христа, когда услышали ангелов, поющих, они оставляют стадо, земное дело, спешат, бегут поклониться Христу. Когда три волхва, эти мудрые Вавилонские звездочеты, увидели звезду на небе, когда поняли, что это отблеск Солнца на небе, они оставляют свое дело, свои книги, астрономические наблюдения, все дела и поспешно бегут, спешат поклониться Христу. Так в сегодняшнюю ночь сердца всех любящих Христа, во всех уголках земного шара, весь христианский мир, сегодня справляют Рождество Христа. И в эту ночь так хочется, чтобы мы оставили все, так же как пастухи и пришли к Христу, Да, братья, нет большего дела, как однажды в жизни,— пусть это будет для многих сегодня,— придти к Христу, взглянуть в Его очи. Бог стал доступен— неприступный, перед Которым никнет ангельская мысль, испытующее философское сознание не может найти слова, равного понятию Божества, невидимый, Всемогущий, перед Которым вся Вселенная есть малая капля Его добра,— с нами, здесь, Он простирает Свои объятия каждой душе, хочет, ждет, чтобы в Его очи, полные такой бесконечной любви к человеку, посмотрели наши глаза. Как в глазах вообще мы видим отражение себя, когда глядим в очи другого, так мы, когда духовно смотрим в очи Христовы, видим, как мы жалки, как ничтожны наши порывы, как мелка наша радость! И благо тому человеку, который понял всю свою немощь, бессилие, что сам я, оторванный от Бога, меньше, чем ничто, и в то же самое время почувствовал, что я так любим Им, Он ради всего мира и ради меня лично, пришел на землю, индивидуально, каждого человека спасти, что в Его безграничном вселенском сердце отражается вся моя душа, вся, со всем моим восторгом и она родная Ему душа, близкая, своя… Господи! Это понять— это значит понять все, это сделать— значит Христу отдать себя, потому что кто раз посмотрел в очи Христовы, тот увидел тихую ласку в них, которые сейчас смотрят с детским приветом на мир, а потом будут смотреть с Голгофскою, тяжелою мукой…Это глаза Бога, любящего нас и выше этой любви, и большего счастья, которое несет эта любовь,—нет и быть не может… Один луч Вифлеемской звезды, случайно упавший через замерзшее оконце твоей души, растопит лед этого оконца, обшарит все уголки твоей души и увидевши, как жалка жизнь без Бога, этот луч согреет тебя, скажет, что и для тебя, хотя бы ты был оставлен, покинут всем миром, есть Тот, Который никогда не покинет, никогда не обманет, всех любит, всех зовет— Христос… Когда ты поймешь это, почувствуешь, тогда, тогда совершится то таинство, которое Христос пришел совершить в мире. Он родился в пещере, в стойле, в хлеву, чтобы рождаться в самой темной, нечистой, пещерной человеческой душе. Он не гнушается соломой. Он не гнушается этим стойлом, для того, чтобы потом нас превращать в Чертог Божества. Вся тайна христианства, вся его сила, весь его несказанный восторг,— ибо христианство есть восторг, ибо христианство есть смысл бытия,—это всегда быть с Христом,— с Христом, Который живет на далеком Небе, с Христом, Который рождается в Вифлееме, с Христом, Который хочет родиться в душе и уже родился в миллионах душ и сердец, которые в историческом своем беге поняли, где правда, где красота и где смысл жизни. В сегодняшний праздник Церковь зовет Вас на пир. Придите же к Христу! Да не будут у нас больше закостеневшие сердца! Знайте и верьте! Почувствуйте ту правду, о которой говорит мое немощное человеческое слово! Единый луч от звезды Вифлеемской все согреет, все осветит, новым сделает… Итак, если ты сер перед Богом и темен, познай темноту сердца своего и жадно подставь свою душу под звезду Вифлеемскую. Если уже некогда упал луч ее на тебя, посмотри, в течение года они гасли, посмотри, не падал ли. Ну, а если пал,— люби, встань! Любя— встанешь, любя—найдешь, любя— спасен будешь, любя— Христов будешь!... Радуется сегодня вся вселенная, ликуют все уголки бытия, небо и земля сплелись сегодня в единый торжественный гимн, небо и земля сегодня ожерельем драгоценн7ым падают перед колыбелью Младенца-Христа… И ты принеси камешек своего сердца Христу. Каждое сердце может засверкать лучше всякого драгоценного камня, лишь ты полюби Христа, пойди к Нему, все позабывши, как пастухи в ту рождественскую ночь, сердцем своим увидь Христа, взгляни, и ты будешь частицей этого ожерелья алмазного, что сияет, светит и украшает землю. Слово на Введение во храм Пресвятой Богородицы, произнесенное в церкви св.пр. Захарии и Елисаветы (в Ленинграде) после всенощного богослужения 20 ноября ст.ст. 1924 г. Настоятелем храма прот. о. Александром Введенским. ВО ИМЯ ОТЦА И СЫНА, И СВЯТОГО ДУХА.Введение во храм Пресвятой Богородицы, вот что собрало нас сегодня под священные своды светлого Захарьевского храма. И невольно вспоминается другой храм, в который вошла преблагословенная; и невольно вспоминается тот мир, среди которого был тот храм— древний мир, мир, полный грехопадения. Сколько раз мы избирали предметом нашего благочестивого внимания этот древний мир, оторвавшийся от Бога, проклятый Богом, захотевший жить без Бога. И невозможно с достаточной ясностью уяснить себе всю ту трагедию, которую создало человечество тогда, когда оно было призвано, призвано с благоговением на устах к радости, а избрало печаль. И вот совершает человечество свое земное странствование, а над ним страшные черные небеса и нет на них ничего кроме Бога. И человечество, конечно, должно было бы погибнуть, в буквальном смысле этого слова, если бы Бог, позволивший человеку идти так, как захотел идти человек, не до конца прогневался, если бы милость Его не победила эту жестокость, это тупоумие— сказал бы я резко, но верно,— сердца человеческого, которое предпочло жить само по себе, а не с Богом. И вот одним из величайших проявлений милости Божией было то, что Господь на земле, которая после грехопадения воистину стала вертепом человеческих страстей, человеческой низости, кошмаром человеческих грехопадений, как будто захотел— пусть на одной только точке, на одном только пункте, в одном только месте— но основать Свой Чертог. И посмотрим, как на таинственной горе, в молнии, при громовых восклицаниях, Господь показывает Моисею этот храм— Скинию, в котором Он благоволил жить среди грешной, забывшейся и потому проклятой земли. И строит Моисей Скинию по тому чертогу, по тому плану, по тому усмотрению, которое было ему дано с Небес. Это было временное пребывание Бога среди не до конца покинутого Им народа. И через некоторое время по образу этой ветхозаветной Скинии создается уже постоянный храм, тот храм, где небо соединяется с землей и земля подводится, на сколько это возможно к небесам. Помните постройку храма Соломона, когда этим мудрым человеком двинуты все силы, которые были в его распоряжении, чтобы земля могла создать, как казалось тогда, достаточный храм Тому, Кого не вмещал весь мир. Мрамор и золото, бесценные камни, чистый виссон и пурпур, все лучшее, что имело человечество из материалов, все было принесено к ногам Неприступного Божества. И воздвигся храм, и был он воистину величайшей святыней, которую имело человечество после того, как оно захотело отойти от Бога. Это был единый пункт, единое место, где не было кошмара человеческого существования. Это было единое священнейшее место, где еще был Рай; это было место, где Сам Господь пребывает Своим Существом. Правда, при мысли, при взгляде на этот священнейший чертог Небесного Господина у ветхозаветного человека не могло еще и еще раз не сжиматься сердце страшной болью, которую мы, пожалуй, сейчас вовсе не поймем, о том, что некогда был тот период, то время, когда вся земля была пребыванием Творца и радости, когда весь земной шар, вся наша планета была чертогом Творца всех миров, Творца всего космоса. Но все же не прогневался Он, не до конца оставил нас— вот пусть отпали, пусть согрешили, вот пусть справедливо стоит херувим с огнепылающим мечем… Он не оставил меня до конца. Вот это волнует, вот это наполняет религиозное сознание лучших людей того времени. «Коль возлюблена селения Твоя, Господи сил, желает и скончавается душа моя во дворы Господни». И сейчас еще новозаветная церковь постоянно читает этот пламенный вопль псалма Давида. Но и здесь следствие правосудия Божьего— на храм Господень ветхозаветное человечество имело право только смотреть; оно не имело права входить в храм. Помните устройство этого храма? Он состоял из трех существенных частей: двор, Святое и Святое Святых. Кто мог туда входить? Только первосвященники и то раз в году. Во Святое Святилище входили и прочие священники, а народ, миряне, так сказать, все человечество, имело право входить только во дворы Господни; оно могло только смотреть на то , что слава Божия есть, но эту славу не видали. Оно могло видеть, что среди дыма и кошмара жизни без Бога, есть и свет…вот он близко, но тяготеет грехопадение и не имеет права войти в светозарный храм Господень павший по своей злой воле человек. И мы видали эту, за душу хватающую картину, как человечество вот в этой тоске по храму Живого Бога, стекается в лице богоизбранного народа к священному сосредоточению неба и земли, к Соломонову храму, к местопребыванию Божества; стекаются мужчины, женщины, дети, молодые и старые— всех волнует одна и та же жажда: в храм Господень приходят…и в храм Господень их не пускают— невидимо стоит тот же херувим и тот же пламенный меч и то же повеление Господне: «Ты, ушедший из Рая, не можешь входить в свой Рай, в Мой Дом. Моя милость в том, что ты можешь в священном трепете и в священной тоске, в божественной жажде, никогда не утоляемом желании входить лишь в Мои Дворы». Таков был возлюбленный храм, и таково было к нему отношение человечества. Он был храмом Всесовершеного и Всесвятейшего Бога. Во Святом Святых Господь действительно присутствовал; помните, что Он иногда в виду облака, в виду особого несказанного сияния Неприступного Своего Божества воочию показывал, что Он здесь есть. Потому и было это Святое Святых, что там был Святой Святейших, что там был Сам Господь, но никто никогда, кроме одного того, кто был наиболее освященным среди всех, кроме первосвященников, не мог видеть этой славы. И помните, что и сами первосвященники входили во Святое Святых с таким ужасом, который граничил с паническим,— они вбегали туда и выбегали, потому что страшно было присутствовать перед Очами, перед действительно ощущаемом пребывании Божества. Под конец первосвященники стали так бояться входить во Святое Святых, что разрешение входить туда раз в году не было использовано. К моменту прихода на землю Христа Спасителя никто никогда не дерзал входить во Святое Святых. Итак, смотрите— снова какая трагедия. Здесь Святой Святейших, здесь любимый любимейших. Вот несколько шагов… вот можно посмотреть на сияние Его славы…вот еще несколько шагов, и снова в Раю.… Но, нельзя, но запрещено, но херувим стоит, и совесть грешного человека свидетельствует, что не несправедлив этот приговор Божий, что не смеет входить тот, кто однажды так страшно отверг всю ласку, всю любовь, всю милость Господа. И вот в сегодняшний день, когда все перестали входить во Святое Святых, в это Верховное Святилище вводится Преблагословенная Отроковица— Ей было позволено войти и там быть в Святом Святых, и ясно вам, почему Ей, почему Ей только одной? Потому, что единственная та судьба, которая ожидала эту озаренную светом Маленькую Девочку— через Нее должно было быть совершено примирение Неба и земли; Она пришла для того, чтобы лилией Благовествования угасить пламенный меч Архистратига, и потому Она входит, и потому Она пребывает. И это вспоминает сегодня так светолепно, так радостно, так празднично Святая Матерь-Церковь. Совершается спасение— Небо примиряется с землей истинно сегодня, не в какой-нибудь другой день, а сегодня Церковь начинает прославлять Имеющего родиться Христа Спасителя. Ведь вспыхнули слова: «Христос рождается— славите, Христа с небес срящите». Встречайте, потому что входит Божия Матерь во Святое Святых. Это была встреча в лице Девочки Отроковицы Марии человечеством Христа. Человечество встречает и оно встретило: и пришел Христос и совершил дело Своего Спасения. Небо сочеталось с землей, земля стала Небом. Ты спросишь: «Разве? Разве все не по-прежнему?». Я отвечаю—нет. Земля уже стала Небом. Если ты мне скажешь: Покажи такую географическую карту, где земля стала Небом, я скажу: «Ну, вот здесь. Ну, вот наш храм и все тысячи миллионов во имя Иисуса воздвигнутых чертогов, которые, конечно, краше всех звезд, которые сияют на полуночном северном небе, которые горят и ликуют во вселенском восторге». Древняя трагедия человечества, которую мы наблюдали сейчас, когда созерцали неприступные громады Сионского храма; эта трагедия, возлюбленные, кончилась и совершилась радость. Тогда люди могли смотреть на храм Божий, и в лучшем случае входить в его дворы и только избраннейший из избранных первосвященник мог входить в то Святилище, где живет Само Божество, а не Его Образ; ныне всем нам, кто верует в Христа, разрешено входить в Его верховное Святилище и все мы стали первосвященниками перед Богом, потому что нам всем равно дано это великое право наполнять не дворы Господни, а чертоги Божии. Святое Святых открылось для нас. О, возлюбленные, вникните в наше это священное право и эту нашу безмерную радость: входить сюда и пребывать здесь. Знаете ли вы, что такое храм Божий? О, я вчерашний день беседовал с одной женщиной, простой сердцем, которая сказала мне так: «Я много раз слышала, как наши священники говорят о святыне храма Божия, но мало меня как-то трогали эти слова. И вот я встретилась с одним очень известным литератором А.А.Волынским, которого никак нельзя считать православным, который на мой вопрос: «Как Вы верите?»—сказал: «Если бы вы знали, какая Святыня ваши храмы и как никто из вас, христиан, недостоин переступать через их порог». Это сказал человек, относительно которого мы затрудняемся сказать, что он христианин и который сказал то, что мы христиане не знаем и не чувствуем, что такое для христианина храм. Здесь все живо, все исполнено той ясности, которая будет только там; той гармонии, которая будет только там; той любви, которая будет только там и той Пасхи, которая будет совершена в последний миг всем космосом, всем миром, здесь все живо… «Озарены церковные ступени, их камень жив и ждет твоих шагов». Это сказал погибший А.Блок. «Озарены церковные ступени, их камень жив»… Самые камни живы или, как говорит церковный устав, что тот мусор, та грязь физическая, которая заносится нашими ногами в храм Божий, она делается как-бы святыней, ибо сказано: когда пономарь или сторож подметает сор в церкви, его нельзя выбрасывать куда попало; его нужно выбросить в чистое место. Самый сор мира, такова основная мысль этого повеления, самый сор мира, сама физическая грязь мира в храме делается чистой, потому что здесь все чисто; только мы не всегда чувствуем, как все здесь чисто, живо и как все здесь прекрасно. Помните, я вам рассказывал о том, что если ночью придти к храму, когда никого здесь нет и приложить свое ухо к замочной скважине, тогда кажется, грешный услышит, как поют здесь серафимы. Как это трогательно и какая тут глубокая правда и какой радостью и красотой прозвучало для меня сообщение о том, что раз некто дежурил в нашем храме, а потом ночью встал, что бы пойти на колокольню; «потому что,— сказал он,— поют колокола, поют колокола», когда ничья рука не берет этого била, не ударяет в священную бронзу, потому что все всегда в храме живо; надо иметь только тонкий слух, надо иметь только живое сердце, что бы увидеть, что все здесь живо. Есть прекрасные слова одного немецкого поэта Шлегеля, которые в русском прозаическом переводе звучат приблизительно так: «Во всем мире звуков есть таинственный звук, верный и чистый, но доступный лишь чуткому сердцу, чуткому уху». Вот храм наш, эти светозарные огни; эти звезды, эти лампады Вечности, что заправлены, что зажжены здесь Господином всех времен, которые горят в беге нашей относительности. О, этот храм Божий! О, эта красота наших храмов, эта внутренняя красота! Как жутко, как грустно, как холодно за такого человека, который этого не видит, да и нами не всегда воспринимается, мы не видим этой красоты, не упиваемся ею. Смотри, дорогой брат, дорогая сестра, здесь, когда творится литургия и в иные минуты мы чувствуем небо и видим Самого Иисуса. Скажу, если у тебя сердце живое, какую радость ты здесь не получил бы, каким светом ты здесь не сиял, каким восторгом не исходило твое умиленное сердце. Возлюбленные! Думали ли мы с вами, для чего все это здесь подается, задумались ли те, которые вошли в храм Господень, ибо несомненно священное упоминание о том, что Мария вошла в ветхозаветный храм, вошла не только телом, но всем существом; так предчувствует, предугадывает, подсматривает, я бы сказал, наше верующее сердце, в Святом Святых Мария была еще ближе к Божеству, каким-то непонятным, но, чувствуется, действительным образом. Вот это напоминание, что Мария вошла в ветхозаветный храм, Мария—хвала человечества, это напоминание должно звучать священным предостережением и после всего спросить нашу совесть, входим ли мы с Вами в храм Божий? и являются ли мои слова только словами, которые, может быть, интересуют, но не затрагивают сердце или тем, что я хочу сказать не от моего сердца, а от Вашего сердца, от общего— а уста, а сердце одно. Я говорю, как умею то, что здесь все чувствуем. Да, здесь небо! Да, здесь радость! Да, здесь Бог! Кто это знает сердцем, тот скажет, что мои слова—Его слова, тот войдет в храм Божий, в чертог Отца и будет самый счастливый среди всех самых счастливых; есть ли еще какое-нибудь счастье сверх этого? А тем, кто не вошел, тем скажем: «Войди, посмотри, здесь светло, посмотри, какой свет. В сравнении с Ним все солнца мира с их стихийным светом всего навсего великая тьма— так светел, так страшно близок Он, Тот, Которому мы служим. Пойди. Ты найдешь здесь самого себя и своего Бога». Но не к ним мое слово, а к вам, которые пришли сюда по первородному праву; к Вам, которые,—пусть недостойные,—Господи, кто же достоин? Все по Твоей милости,—которые любили, которые вошли, которые пребывают, которые вместе со Христом торжествуют, возвеселяются. Еще раз спрошу Вас: «Для чего открылась Вам эта красота? для чего этот храм?». О, ответит пусть Сама эта Отроковица, пусть Ее живой пример, Ее дальнейшая жизнь покажет, для чего мы входили в храм Божий душой. Она вошла, Мария, в храм Божий, Святое Святых, потому что через Нее должно было физически родиться Божество. Она приготовлялась к этому подвигу, и Вы знаете, что этот подвиг Святой Дух совершил через Нее. Так вот я говорю: Вас вводит благодать Божия в Его Чертог, для Вас отступил херувим и нет пламенного меча только для того, что бы помочь Вам— это слово да не покажется дерзким и богохульным—родить в Вашем человеческом сердце того же Бога, потому что если Марии было даровано право и всемогущественная благодать родить Бога, то каждый из Вас, как свидетельствует Слово Божие и как разъясняли просвещенные отцы церкви,—каждый должен родить в себе Бога; он должен родиться для Бога и Бог должен родиться в человеке. Нужно сделать в себе храм Божеству, ибо, если прекрасен ветхозаветный храм, ибо, и если воистину всесветлый наш храм, то все-таки остается непреложным Слово Духа Святого: не в рукотворенном храме хочет жить Божество, а в сердцах человеческих, и это единственный храм, который жаждет, так жаждет иметь Божество: «Дай Мне,— говорит это Божество словами пророка,— дай Мне сердце твое, человек». И помните, как апостол Павел, который все знал, насколько возможно знать, сказал: «Знаете ли вы, что вы—храм Святаго Духа?». Вот я спрошу Вас, спрошу сердце свое, спрошу всех, кто хочет слышать этот вопрос: «знаем ли мы, что мы должны быть храмом Святаго Духа, что для того мы вводимся в чертог Неприступного Божества телом, чтобы наши души сделались светозарным престолом Господа. Ты скажешь: «кто же смеет? Иные должны, иные могут. Были иные, у которых были планы, циркули, чертежи, материалы, чтобы из души своей сделать Христу чертог, но не я». Я спрашиваю: «Разве не ты? Может быть, ты?». Если ты скажешь: «Разве?», то я напомню, как один из нас, хотя это были тысячелетия тому назад, ибо все мы, которые верим в Бога, составляем единую неразрывную цепь и, как звенья в цепочке цепляемся друг за друга, а мастер, который спаял разрозненные души в единую золотую цепь— Господь—один из тех, которые сверкают особенно прекрасным звеном в длинной золотой цепи, которую Христос кует из душ человеческих и подводит к Престолу, был Исаия. Он жил среди грешного народа и был человеком с нечистыми устами и лукавым сердцем. И вдруг он был взят в Духе—туда—помните? Он видел телесными очами Господа на престоле и окруженного серафимами и слышал он ликование, которое потрясало своды чертога Вседержителя, и голоса их, говорившие слова, которыми мы хотим выразить в литургии: «Свят, Свят, Свят Господь Саваоф! Вся земля полна славы Его».И видит трепещущий Исаия Бога своего и глядит на Него, а Бог на него. Что мог чувствовать Исаия? Возлюбленные, он почувствовал то, что почувствовали бы мы, если бы были там, а не здесь. Он сказал: «Господи, кто я, чтоб видеть Тебя? я человек с ничтожными делами, лукавым сердцем. Возьми кого-нибудь вместо меня». А помните, что сказал Господь? Он не захотел слушать Исаию. Вот ангел светлый от жертвенника Божия подходит к Исаии, берет уголь от алтаря Господня, рассекает ему грудь, вынимает его сердце человеческое, и кладет ему уголь от жертвенника Пренебесного, и услышал Исаия голос: «Это коснулось тебя, и беззаконие твое удалено от тебя, и грех твой очищен». Встал Исаия, бестрепетно посмотрел на Творца и пошел творить волю Творца. Почему? Потому что у него было вынуто сердце человеческое, и в него был заключен огонь от алтаря, алтаря Божия. Он стал храмом Небесного огня, а был он человек, нечестивый, живший среди нечистого народа, и было сердце у него лукавое. Так и Вы, знаю я,—о, кто знает это так, как знает каждый пастырь, что все мы, и пастырь, и пасомые, и все человеки вообще нечистые, с лукавыми сердцами, и живем среди нечистых и лукавых, все человеки, но призваны, как Исаия, более чем Исаия, ибо Христос распят, умер, обагрил кровию души наши. Если не было в действительности конкретно в жизни твоей момента, чтобы ты стоял телом перед Престолом Вседержителя и слыхал серафимов и херувимов и видел, как трепещут небесные своды и глядел в Очи Божьи,—все равно, если этого не переживал (а многие пережили это свое небесное восхождение), ты должен знать, что каждая душа уже не уголь, хотя и от жертвенника Перенебесного взятая, но чаша, в которой хранится, в которой сияет то, что больше всего—Кровь Иисуса, та Кровь Иисуса, Которою искуплен и ты, хотя бы ты был самый нечистый, и, может быть именно потому, что ты самый нечистый, ты искуплен Кровью Иисуса, ты храм Живого Бога, и в душе твоей жертвенник, престол, алтарь, и стоит на нем Чаша, а в ней Всесвятые Дары. Знаешь ли это ты, который имеет право забывать все, но не это? Я еще раз спрошу Вас словом апостола Павла: «Знаете ли Вы, что Вы храм Духа Святаго?». Знаете ли Вы, что потому мы и переживаем здесь хотя бы то, что пережили в сегодняшнюю всенощную, когда может быть отблески лучей Вифлеемской звезды коснулись нас, знаете ли к чему это нас обязывает? Чтобы Вы сами были звездами, чтобы Вы сами были Светом, чтобы Вы сами были храмом, перед которым темны и низки своды самого высокого церковного чертога. Это обязывает нас к тому, чтобы жил в нас Христос, чтобы Вы родились для Бога, чтобы в Вас родилось Божество. Господи Иисусе Христе, Рождающийся Свет Мира, на темном небе звезду Вифлеемскую, дар любви Своей зажегший, темные души наша освети! Зажги в них милостию Твоею Вифлеемскую звезду Милосердия Твоего. В хлеве Ты родился— и сделался он чертогом, и поклонилась ему вселенная. Хуже хлева я и те, которые меня слушают, мы человеки, но сделай нас чертогом, и да поклоняемся мы в нем Тебе всегда. А м и н ь. Смысл страданий беседа, предложенная протоиереем отц.А.Введенским в церкви св.прор.Захарии и Елизаветы во вторник 14-27 сентября 1921г. «О смысле страданий» —вот тема, которую я хочу предложить вам в сегодняшней моей беседе. Но прежде чем говорить о смысле страданий, приходится сказать, что страдания человеческие, со всею их безмерностью, когда не знаешь, что об этом думать, так поражают человека, что самая тема о смысле страданий может показаться бессмысленной. В самом деле, наука установила, что земля —круглый шар плотного вещества, в котором моря занимают, правда, значительную долю поверхности, но все же часть, а жизнь показывает, что весь наш земной шар —это какой-то грандиозный отравленный кубок слез человеческих, тех бессчетных слез, что лили люди с той поры, как в первый раз открылись глаза человеческие. Капля за каплей, видимые и невидимые, текли эти страшные потоки. Если бы собраны были воедино все эти слезы человеческие, тогда бы потонули миры; всемирным потоком слез человеческих сделалась бы наша планета, и не осталось бы жизни на ней, если бы не высыхали эти слезы. Но вы знаете, что высыхают одни слезы на глазах, но бывают и такие муки, что слезы от них никогда не высохнут. И никогда не перестанут литься эти слезы. И как невозможно изобразить всю полноту жизни океана, так же невозможно, когда думаешь о страданиях, представить себе весь этот ужас и все многообразие человеческого страдания. О, эти ужасные страдания, эти ужасные муки бытия! Возлюбленные! Есть целый ряд мыслителей, которые приходят к заключению, что вообще вся жизнь человека есть страдание, одно страдание, только страдание —и больше ничего. Есть мыслители, которые подчеркивают, что в самой радости нашей есть страдание, только страдание, и что радость только кажущаяся. Это то, о чем говорил Шопенгауэр, заявивший, что судьба не дает нам счастья, а если и даст, то только для того, чтобы показать, что не стоило гоняться за этим счастьем. Схватит человек счастье свое,— вот оно в руках, эта «синяя птица»,— посмотришь— и руки пустые, и тоска на душе. Возлюбленные! Это— конец человеческого счастья. Посмотрите на тех, кого мир считает счастливыми, на тех, которым— все равно, каким путем— удалось вырвать лакомый, жирный кусок. Счастливы ли они, самодовольны, сыты? Не чувствуют-ли они в конце своего счастья пресыщение и скуку? Тот же самый Шопенгауэр говорит, что жизнь подобна маятнику: маятник размахивается направо и налево; так размахивается и маятник жизни человеческой, и справа страдание, и слева— скука. «Мне скучно, бес»,— помните,— это сказал Фауст, продавший душу свою бесу, чтобы получить счастье, а потом бросивший это «скучно». Вот конец счастью человеческому— пресыщение; не это нужно, а что-то большее; всегда человек куда-то рвется и к чему-то стремится, и когда достигает, то видит, что он еще не дошел, не достиг того, к чему стремился. Так в самой радости человеческой есть страдание— внутренняя сущность радости нашей бывает грустна и печальна: хочется чего-то лучшего; к какому-то идеалу, к какой-то отдаленной нездешней радости рвется человек и не понимает этой радости— и скучно, и разочарованно делается на сердце бедного, бедного человека. Но это— страдания в радости, а бывают страдания, где нет радости; бывают такие безмерные страдания, с которыми наша жизнь сталкивается на каждом шагу. Преувеличу-ли я, сказав, что каждое сердце, бьющееся в этом храме сейчас перед Всевидящими Очами Христа страдает— у каждого есть своя боль, свое затаенное страдание— и тяжко порой вздыхает грудь человеческая, и льются отравленные слезы, и не понимает человек, для чего он живет. Вот прежде всего есть физические страдания: голод, страшный, жуткий призрак холода, страшные болезни. Пройдите по госпиталям, по больницам; посмотрите на людей только что бывших здоровыми, цветущими, которые теперь трупами живыми разлагаются в тяжких болезнях, и приходят врачи и созывают консилиумы, но вся мудрость человеческая не может справиться с маленькой бактерией, которая попала в благородный, совершенный организм человеческий, и смеется над усилиями человека, и пожирает болезнь человека, и мучается человек, и хочется человеку смерти избавительницы, и не приходит она к нему. Это физические страдания. Это муки тела нашего. А не страшнее ли муки сердца нашего, муки нравственной пытки, которые страшнее всякого адского пламени? Возлюбленные! Может быть многие из вас не испытали физических страданий— тело их здорово. Но кто не испытал и не испытывает, может быть и в эту минуту, как умирает душа от страданий нравственных? Кто не хоронил близких? Кто не стоял с тревогой у постели больного? Кто не ловил жадными взглядами последний проблеск жизни любимого? Вот он лежит, и не могу ему помочь; вот он с тоской простирает ко мне руки— все равно уходит; можешь закричать, можешь сам умереть— смерть все равно возьмет его, и ты ему не поможешь. Эта агония умирающего, когда знаешь, что близка разлука, когда сердце слезами исходит! Возлюбленные! А тот ужас душевный, который заставил праведного Иова томиться вопросом: «где же правда?»,— этот праведный Иов, всю жизнь по заповедям Господним ходивший… Огорчения и муки как коршуны все богатство души этого человека опустошили— гибнет имущество, гибнут близкие, гибнет плоть и кровь его: милые дочери, семья— оплот и надежда старости, и, наконец, сам Иов превращается в заживо разлагающийся труп, так, что этого, так недавно всеми уважаемого человека, выбрасывают вон из города; он садится на мусорную кучу и черепками соскабливает струпья со своего тела. И приходит жена его и говорит ему: «Похули Бога и тогда ты умрешь». Но страшнее этой безмерной муки, этой безмерной пытки было для Иова это мучительное сомнение: «Где же Бог? Где же Тот, Который видел мою праведную жизнь и допустил это?»— Он допустил, что бы пришли самодовольные друзья Иова, грязную и непотребную жизнь ведшие, и смеялись над ним, и бранили его, и говорили: «Путь, видимо, осязательно неправилен; надо жить по-нашему». Возлюбленные! Эта трагедия Иова— вечная трагедия человеческая,— она, эта трагедия, повторяется каждый день. Что это, как не предел муки человеческой? Где же ответ на этот раскаленный, огненный поднятый вопрос? Не колеблется ли сама вера в Бога, который мог допустить все то, чем страдало человечество целые тысячелетия? Страдал человек под тропиками, страдал в умеренном поясе, исходил от пламенной муки там, где ночь и вечный холод. Что же Бог?— и приходят мудрецы, и говорят: «По заслугам, по делам нашим муки приемлем…». Но… но, возлюбленные,— почему страдают дети? У Достоевского Карамазов говорит: «Когда Господь возьмет меня в Свой Рай и даст мне право входа, я почтительнейше возвращу Ему билет на вход в Рай, потому, что я видел слезы детей и не хочу быть в чертогах Того, Кто видел эти слезы детей и допускал эти слезы». Страдания детей,— этот ужас детских страданий, который Вы можете видеть на каждом шагу. Я под впечатлением того, что видел вчера: двое голодных детишек 5-6 лет, без взрослых, а у этих, трясущихся от холода, голодных, изорванных детишек— грудной младенец на руках… И равнодушные, сытые шли мимо люди. Возлюбленные! А кто хоронил своих детей! Возлюбленные! Кто держал в своих объятиях маленькое детское тельце, которое хотело радоваться жизни и миру и вот, смертная тоска очи ребенка застлала. Плачет он, ручонки к родителям протягивает… дикие муки тело малютки коверкают; и ничего нельзя сделать, и не понимаешь, зачем же такая мука тем, кто ничего не сделал, ничего не понимает. Возлюбленные! У меня когда-то на руках моих умирала в страшных муках моя четырехлетняя девочка, моя Оля, и я понимаю всю бездну, весь ужас этого вопроса: зачем? Возлюбленные! А это разве не предел ужаса,— я рассказывал об этом уже в церкви,— приходит ко мне женщина, простая женщина и говорит: «Вот, у меня есть сын; всю душу ему отдала: я не доедала, я не досыпала. Он вышел в люди. Умер муж мой,— осталась одна с сыном; ему 20 лет. Он приходит ко мне и ругает меня, и говорит: «Ты стара, ты надоела мне»,— разве это не меньше детской муки? Возлюбленные! Я не буду больше говорить об этих пытках, потому что зарыдает храм наш, потому что когда думаешь об этом,— сердце рыдает. Возлюбленные! И стоишь в жутком недоумении и спрашиваешь: «где же Всемогущий, Всемилосердный Бог?», и отвечают: «Его нет». Отвечают это мыслители, мудрецы и философы, и ученые: «нет там никого, здесь— все». Это сказал один из величайших представителей философского пессимизма, школы отчаяния Эдуард Гартман. Он сказал: «Мир есть порождение слепого случая или безумной воли». Ты скажешь: «бывают радости, зачем сгущать краски». Да, радости бывают, но разве не прав Петрарка, который сказал: «Тысячи радостей зачеркиваются одним страданием». Или вот мудрый из мудрейших, Лейбниц, говорит, что наш мир лучший из всех возможных. Но разве не прав тот же Гартман, который сказал: «Да, наш мир— лучший из возможных, но все же он настолько плох, что было бы лучше, если бы его совсем не было». Возлюбленный! Ты скажешь: «Ты сгущаешь краски, ты субъективен, ты пристрастен». Я расскажу об одном очень интересном исследовании профессора медицины, известного психиатора Чижа, у которого есть работа «Пессимизм с биологической точки зрения. И вот он приходит с естественной медицинской точки зрения к заключению, что страдания господствуют в человечестве, что страдания, губительно действующие на наш организм, превалируют, преобладают в бытии. Это говорит не проповедник, пытающийся воздействовать на душу слушающих,— это говорит представитель так называемого точного знания в одном медицинском журнале. Возлюбленные, пусть эта тайна слишком жутка, пусть эта правда слишком сумасшедша, но это правда: страданий в мире так много, что тонет радость наша. Это то, о чем сказал нам русский профессор Киевского университета Гиляров: «В молодости жизнь кажется прекрасной, но чем дальше уходишь от этой молодости, от этого рая, тем жизнь бывает ужаснее, и с недоумением спрашиваешь себя: неужели я тоже был в этом раю?— настолько жизнь становится адом с каждым годом, по мере удаления от легкомысленной, завлекающей весенней пламенной юности». Что же делать?— и вот что ответил на это один представитель точного знания, знаменитый французский естествоиспытатель Ледантек в своей книге «Атеизм»: «Конец жизни без Бога есть самоубийство», то, о чем говорил мудрый языческий философ Сенека, когда он рисовал или ему рисовали ужасы бытия: «Всюду есть избавление— посмотри на эту гору: ты можешь сброситься с нее и разбить себе лоб; посмотри на это море: ты можешь ввергнуться в него и утонуть; посмотри на это дерево: ты можешь на нем повеситься». Но… не слишком ли оно кошмарно, это утешение? Возлюбленные! Значит это правда, значит мы, как какие-то безумцы, которые сели в роскошный автомобиль, поехали в легких весенних одеждах, с песнями радости по прекрасной, казалось бы, дороге, и вдруг на повороте автомобиль с размаху срывается в обрыв и разлетается на мелкие кусочки. Если такова жизнь, тогда или нет Бога, или, в самом деле, дьявол царит над миром. И напрасны человеческие попытки, и мудрого Лейбница, и иных в защиту Бога, которые пытаются как-то обойти, как-то смягчить этот ужас страдания. Нет, не закрывать глаза надо, а пересмотреть все до конца. Но знаете, что тогда будет?— не будет того, о чем говорит Надсон: «Если заглянуть бесстрашно в пропасть бытия, там ничего не увидишь». Если до конца просмотреть все бытие, если до конца заглянуть в бездну бытия, тогда ты увидишь, что все радость. Возлюбленные! Страшный вопрос о смертных страданиях не разрешается на земле. На земле можно с ума сойти от этого вопроса и пожелать покончить с собой, когда эти страдания переживаешь. Надо, если возможно, оторваться от земли, надо, если возможно, стать над страданиями и посмотреть, что это такое и почему. Знаешь, что ты увидишь? Ты увидишь, что страдания— мировой закон. Посмотри, как загораются миры: они горят, эти миры. Если бы атомы, из которых составлены миры, чувствовали, если бы у них была нервная система, они исходили бы в муках, ибо горят. Посмотри, как бросают осенью зерно в поле. Представь, что зерно чувствует, а кто докажет, что в конце концов какой-нибудь микроскоп не найдет там нервной системы, что оно должно было бы чувствовать. Взяли его, погребли, оно распалось. А дальше? Миры горят, а потом обращаются в твердые планеты; на них зажигается, вспыхивает новая жизнь. Бросаешь в землю зерно, а весной оно дает зеленый листок, колос, и живет новою жизнью. Возлюбленные, как родились мы с Вами? Какие муки выстрадала наша мать ради нас? Может быть, ради этих материнских мук так дорога нам мать. Ведь когда-то женщина, имя которой не сохранила история, сказала устами одного древнегреческого драматурга про мужчин, хвалящихся своею доблестью, мужчин, хвастающихся воинскими своими делами: «Все ваши воинские подвиги— ничто в сравнении с теми подвигами деторождения, которые мы, женщины, покорно, неслышно каждый день творим». Агония матери— и вспыхивает новый свет. Возлюбленные! Перенесемся теперь с Вами в ту жизнь, которая выше всех жизней. Мы посмотрели жизнь неорганическую— там страдания. Мы посмотрели жизнь органическую,— жизнь растений, жизнь человека,— она заканчивается и продолжается мукой. Возлюбленные! Здесь собрались мы, верующие. Посмотрите на жизнь Евангельскую, на жизнь Христа, на жизнь Божества. Что такое жизнь Христа, как не Голгофа? Что такое была жизнь Иисуса Христа, как не крест с той минуты, когда в первый раз в Вифлееме глаза малютки Иисуса увидали человеческий свет? Слышал Он, как пели архангелы «Слава в вышних Богу»; слышали уши малютки Христа мерный топот караванов верблюдов, с которыми шли мудрецы Востока поклониться Богу. Но слышали ли те же уши малютки Христа, как совещались в Иерусалиме, как точили ножи, как вопли избиваемых в Вифлееме младенцев заглушили эти архангельские голоса?— В первую же минуту Своей жизни Христос встретился с ужасом бытия. Можно было бы проследить, проанализировать все страницы Евангелия и показать, что вся жизнь Христа была подвигом, вся была мукой
. Милосердие Божие только скрыло, не захотело показывать все глубины этого самопожертвования, эти безмерные страдания Христа. Есть одно лишь место, где Христос как будто, говоря по-человечески, не выдержал: «Крещением,— сказал Он,— Я должен креститься, и как Я томлюсь, пока не совершится это крещение». А потом— Голгофа, потому что, о чем нельзя говорить, потому что нет слов, потому что при одной мысли об этой Голгофе архистратиги закрывают лица, потому что при одном каком-нибудь к сердцу идущем проникновении в это таинство, сердце останавливается перед страданиями Божества. Это— муки, имя которым «голгофские». Здесь сказано все, и здесь не прибавишь ничего, и эту муку Безгрешный пил до конца— Чаша была послана, хотя Христос молился, чтобы не было Чаши; и Чаша была испита, и эта Чаша была Крови Его. Здесь— все; здесь ответ на все загадки, разрешение всех проблем. Здесь вопрос, поставленный вначале, перестает быть серьезным. Я не говорю, что я сорвал покров со всех тайн, нет,— рука человеческая не сорвет тех покровов, которые Неприступное Божество набрасывает на план Своего миротворчества, но сердце человеческое уже смирилось, сердце человеческое уже спокойно. Если Христос страдал, можно ли спрашивать, почему страдают матери, почему страдают наши братья и сестры, и даже страдают младенцы? Если Чистейший шел путем этим, если Возлюбленный испытал эти ужасы,— ты ли, человек, будешь больше Творца? Ты скажешь: «Я в недоумении, я все же не понимаю». Я не буду шарлатаном и не стану раскрывать тебе нераскрываемое; я знаю, что ряд вопросов останется вопросами, но я утверждаю, что эти вопросы перестали быть колючими, перестали быть огненными,— стали лучезарными. Какое-то недоумение, и в то же время радостное доверие, что так надо. Возлюбленные! Ведь так называемая наука человеческая, которая говорит, что звук есть колебание эфира, и т.д. и т.п., и предлагает ряд готовых математических формул, никогда не объясняет, почему формула красного цвета такая-то, а другого цвета другая. Тут человек в неведении, здесь загадка бытия, но не бессмыслица. Таинство страдания есть мировой закон. Как вращаются планеты, влекомые центростремительной силой и отталкиваемые центробежной силой, в силу чего сохраняется гармония космоса, мироздания, так и Всеблагому Архитектору жизни вселенной угодно было, чтобы души человеческие пробегали подвиг жизни своей под знаком закона всемирного страдания, но не бессмысленного, не дьявольского, а благогдатно-таинственно-евангельского. Возлюбленные! От человеческого примера хочу поучить мудрости Божией: есть страшное вещество яд— мышьяк. Если ты возьмешь его и примешь в какой-нибудь большой дозе— ты в страшных мучениях окончишь свое существование, но приходит врач и в мудрой пропорции прописывает тебе яд, и этот яд излечивает от малокровия, от слабости, от телесной немощи. По существу он ядовит, но дан так, как нужно. Возлюбленные! Я не спорю, я знаю, я вижу, что на каждом шагу наши страдания губительнее, страшнее мышьяка, страшнее самого ужасного яда отравляют, подкашивают, убивают душу. О, сколько я видел отчаявшихся, хоронил самоубийц, но я знаю, что если это страдание брать от Христа, оно подобно яду, даваемого рукой врача искусного— оно дает тебе силы и смысл бытия. Возлюбленные! Сегодня пели: «Тебе, одеющегося светом яко ризою». Не проносилась ли пред умственным взором Страстная (Страшная) Пятница: Врата Царские открыты, но на престоле нет живого Бога,— лежит Его труп, Тело— Плащаница. Но кому бы пришло в эту минуту впасть в отчаяние и захотеть подумать о самоубийстве? Не смешиваются ли рыдания наши с непостижимой для мудрецов нашего мира, но нами пережитой и испытанной сладчайшей болью об Иисусе, к Которому не знаешь как подойти, какими руками прикоснуться к Нетленному Телу, как воспеть песни над Гробом, ибо погребают Иосиф и Никодим, и поют таинственно серафимы. Когда потом под волнующее: «Благообразный Иосиф» износится на середину храма Тело усопшего Бога, мы подходим к Нему. Вспомни, что у тебя было на сердце? Скажи: когда ты целуешь Бога, так лежащего,— разве поцелуи не безмерно слаще, чем поцелуи юности твоей или поцелуи любимой избранницы сердца твоего? Возлюбленные! Здесь тайна, которая не понятна этому холодному мозгу, но понятна сердцу. Напрасно думают, что здесь, в голове, раскрываются все проблемы. Все загадки раскрываются не в мозгу, не в интеллекте, а здесь— в сердце, которое бьется в унисон с сердцем Вселенной, и которое одинаково правильно может чувствовать и у мудреца и у невежды. В Христе Распятом— разрешение тайны, потому что распятие было подходом к победе— Светозарному Воскресению. Кто же не знает, что за Пятницей— трепетная Суббота, когда вся тварь насторожилась, чувствуя, что грядет Чудо? Все безмолвствует, потому что предчувствует, что умерший, убитый, окровавленный, опозоренный, погребенный Бог не убит! И помнишь?— когда в жуткой полночи, казалось, что все погребено, все окутано тьмой— Пасхальный колокол озаряет светом, которому нет иного имени, как нездешний, души наши. И приходит радость, и заливает сердца,— «Христос Воскресе»,— и не помнишь страданий. Возлюбленные! Пасха— венец Голгофы, Пасха— завершение страданий. В пламени бытия, на земле, среди отчаяния и страданий можно умереть, но надо уметь гореть сердцами, надо уметь подниматься сердцами туда, нужно смотреть не только здесь, но и там, и тогда и здесь можно увидеть, что там есть; Кто там есть, и как нас любит, и что для нас сделал Он. Если Его Сын страдал, то и воскрес, если вы страдаете, то Пасха обещает: «С Христом страдаете, с Христом воскреснете!». Возлюбленные! Что бы войти в радость бытия, надо быть готовыми. Ей,— там чертог, пред которым наши чертоги— жалкие, детские, глупые лачужки. Ей,— там свет, пред которым наш свет— тьма. Ей,— там правда, пред которой наша правда— ложь. Ей,— там блаженство, пред которым наша радость— насмешка; но войдет туда только тот, кто в брачной одежде; войдет только тот, кто украсил чело свое победным венцом дел добрых. Слушай: если хочешь этой радости, слушай, если ты трепещешь от нетерпения войти в тот чертог,— спроси себя: готов ли ты, не стоит ли около тебя, как около Адама согрешившего, Архистратиг с мечем пламенным? Слушай, где среди нас праведники и подвижники, которые совершили дело спасения и вошли? Не тонем ли мы в грехах, не погибаем ли в мерзости, не сгнили ли в непотребствах Иудиных, в которых виноваты все? И все-таки ты можешь туда войти, потому что устами вселенского учителя, который в сегодняшний день предал дух свой Богу,— я говорю об Иоанне Златоусте,— Христос сказал, что мужественное перенесение несчастий выше всех добродетелей, что кто с терпением несет иго жизни, тому готов венец мученический. Если дела ваши злы, непотребны, камнями пудовыми на вас наваливаются, если под тяжестью дел наших мерзких ризы наши разорвались, если под тяжестью жития нашего окаянного крылья наши сломались, и вихрь вверг нас в пучину жизни адовой, то терпение, каждый вздох покорности Богу— это камни бесценные, которые ты роняешь. И приказывает Христос ангелу собрать эти камни, и Христос из этих камней терпения, страдания нашего, из этих жемчугов, этих сапфиров, рубинов, изумрудов нашей покорности воли Божией уже плетет диадему победную. Если ты согрешил, если ты не достоин имени христианина, которое ты носишь, но если понесешь крест, который нес Христос и не согнешься под его тяжестью,— верь, знай, что настанет минута, это может быть будет последняя пытка физическая, и пойдет душа твоя к Богу; но когда закроешь глаза, эти глаза увидят свет Христов, когда уши перестанут слышать что-либо человеческое, ты услышишь голос Христа: «Подойди ко Мне»… И ты подойдешь и скажешь: «Господи, в чертог Твой не могу войти, Господи! наг, Господи! нет украшений души моей»,— и подойдет ангел хранитель, и в руках у него будет победный венец из камней бесценных, прекрасных, которые сверкают в венце. И скажет Христос: «Это твой венец, это— твои дела, это— терпение твое»… И увенчает Господь тебя победным венцом. И запоют колокола, потому что вошла душа оправданная. И нет Архистратига с мечем пламенным, у него белая лилия, и даст он тебе эту белую лилию вечной радости. Скажи, это моя фантазия, или я только своими человеческими словами передал то, что сказал Христос: «Кто претерпел до конца, тот спасен будет». Господи! даруй нам веру в Тебя! Господи, даруй нам только силы жить по вере, даруй нам только по вере терпеть; Господи, спаси нас! Господи… Господи, слава Тебе за все. |
