Яков Кротов. Богочеловеческая история. Вспомогательные материалы: Россия в 1917-м году.

Владимир Войтинский

1917-Й. ГОД ПОБЕД И ПОРАЖЕНИЙ

К оглавлению

Глава пятая ПРИ ПЕРВОМ КОАЛИЦИОННОМ ПРАВИТЕЛЬСТВЕ

Я отмечал уже, что вопрос об армии, об обороне сыграл решающую роль при ликвидации правительственного кризиса, наступившего после апрельских дней. Правительство не могло оставаться у власти уже в силу ненависти, которую оно вызвало к себе в солдатской массе. Не только интересы внутреннего мира и порядка в стране, но и интересы обороны требовали немедленного обновления кабинета -- устранения из него наиболее одиозных имен и введения в его состав представителей советских партий.

Я не буду подробно описывать ход переговоров, которые привели к образованию нового кабинета. Напомню лишь главные вехи событий. 26 апреля появилось воззвание Временного правительства, подводившее итоги его двухмесячной деятельности и заканчивавшееся обещанием "с особенной настойчивостью возобновить усилия, направленные к расширению состава (правительства)133 путем привлечения к ответственной государственной работе представителей тех активных творческих сил, которые доселе не принимали прямого и непосредственного участия в управлении государством". Это было публичное предложение советским партиям делегировать в правительство своих представителей. Чуть ли не в тот же день кн. Львов письмом к Н.С. Чхеидзе официально поставил перед Исполнительным комитетом вопрос о коалиции. Казалось бы, в этом не было ничего неожиданного: коалиция с буржуазными партиями была предрешена той политикой, которую Совет с самого начала занял по отношению к кабинету кн. Львова--Милюкова--Гучкова.

Мне лично позиция моей партии в данном вопросе казалась довольно шаткой: ведь в глазах народных масс мы все равно несли ответственность за каждый шаг правительства. И сложить с себя эту ответственность, по соотношению реальных сил в стране, мы не могли. Участвуя в правительстве, мы, по крайней мере, знали бы, за что отвечаем. Но среди руководителей Исполнительного комитета мысль о вступлении в правительство не встречала сочувствия. Решительнее всех восставал против нее Церете

ли, считавший, что этот шаг свяжет нас как во внешней, так и во внутренней политике и оттолкнет от нас народные массы. На такой же точке зрения стоял Чхеидзе.

29 апреля Исполнительный комитет обсуждал ответ на письмо кн. Львова. Прения были беспорядочные. Привычные группировки внутри Комитета перепутались. Против коалиции возражали, с одной стороны, Церетели, с другой стороны -- большевики и интерна-циона-листы. Церетели оспаривал целесообразность коалиции с точки зрения интересов обороны и политики мира. Большевики громили коалицию как перенесение на русскую почву "шейдемановшины". И все же при голосовании голоса разбились: 23 против коалиции, 22 -- за при 8 воздержавшихся. Это было почти победой сторонников коалиции: их противники получили, правда, одним голосом больше, но это "большинство" состояло из чересчур разнородных элементов и, очевидно, должно было распасться при первом внешнем толчке. Таким толчком явилось известие о выходе в отставку Гучкова.

1 мая вопрос о вступлении в правительство вновь обсуждался в Исполнительном комитете. В начале заседания Церетели заявил, что при сложившейся обстановке он не может дольше возражать против вступления представителей Совета в правительство. Проголосовали вопрос о коалиции: за -- 41, против -- 18 при 3 воздержавшихся. На этот раз против коалиции голосовала лишь левая оппозиция Комитета. Приступили к выработке условий соглашения с буржуазными партиями. Вопрос о числе и распределении портфелей представлялся второстепенным по сравнению с вопросом о платформе. Всю ночь продолжалось заседание Исполнительного комитета, всю ночь кипел бой между сторонниками и противниками коалиции.

Переговоры представителей Исполнительного комитета с Временным правительством продолжались три дня. В правительство из советских людей вошли Церетели, Скобелев и Чернов. Кроме них два портфеля получили социалисты, стоявшие в стороне от Советов -- Пешехонов134 и Переверзев135. Одновременно Керенский с поста министра юстиции перешел на пост военного и морского министра. Портфель министра внутренних дел был сохранен за председателем правительства кн. Львовым. Милюков в обновленный кабинет не вошел, и его портфель был передан Терещенко. В общем, в новом правительстве социалисты получили 6 мест, а цензовики -9136. Но платформа, принятая обновленным кабинетом, почти полностью воспроизводила программу, составленную нами в ночь с 1-го на 2 мая.

5 мая новые министры-социалисты выступили перед торжественным собранием Петроградского совета. Их ждала восторженная встреча. Совет подавляющим большинством голосов принял резолюцию, в которой выражалось "полное доверие" новому правительству, демок

ратия призывалась оказать ему "деятельную поддержку, обеспечивающую ему всю полноту власти" и устанавливался принцип ответственности министров-социалистов перед Петроградским советом впредь до создания всероссийского органа Советов.

Вступление социалистов в правительство огромным большинством депутатов было встречено не как компромисс, не как уступка социалистов буржуазии, а как победа демократии, как шаг революции вперед. То же настроение преобладало в эти дни в рабочих кварталах и казармах. В этом я лично мог убедиться, выступая на полковых митингах, устроенных с целью ознакомления солдатской массы с новым положением и с практическим значением перехода от формулы "поддержи постольку-поскольку" к новой формуле "полного доверия и деятельной поддержки".

Солдатская масса встречала вступление социалистов в правительство с подлинным энтузиазмом; особенно радовало ее то, что министром земледелия будет Чернов и что военное министерство из рук ненавистного Гучкова переходит в руки "товарища Керенского". В дни, когда Керенский переменил свой выигрышный, эффектный пост "министра юстиции революции" на бесконечно тяжелое положение военного министра при непопулярной и безнадежно проигранной войне, он был подлинным кумиром солдатской толпы. Полковые комитеты и митинги один за другим выносили резолюции, обещавшие ему беспрекословное повиновение. На заводах такого энтузиазма не замечалось. Но и здесь у нового правительства было больше друзей, чем противников.

* * *

Декларация, опубликованная правительством 6 мая, вызывала всеобщее одобрение. Приведу здесь текст этого документа в части, излагающей правительственную программу:

"1. Во внешней политике Временное правительство, отвергая в согласии со всем народом всякую мысль о сепаратном мире, открыто ставит своей целью скорейшее достижение всеобщего мира, не имеющего своей задачей ни господства над другими народами, ни отнятия у них национального их достояния, ни насильственного захвата чужих территорий -- мира без аннексий и контрибуций, на началах самоопределения народов. В твердой уверенности, что с падением в России царского режима и утверждением демократических начал во внутренней и внешней политике для союзных демократий создался новый фактор стремлений к прочному миру и братству народов, Временное правительство предпримет подготовительные шаги к соглашению с союзниками на основе декларации Временного правительства 27 марта.

В убеждении, что поражение России и ее союзников не

только явилось бы источником величайших бедствий для народа,

но и отодвинуло бы или сделало невозможным заключение всеоб

щего мира на указанной выше основе, Временное правительство

твердо верит, что революционная армия России не допустит, что

бы германские войска разгромили наших союзников на западе и

обрушились всей силой своего оружия на нас. Укрепление начал

демократизации армии, организация и укрепление боевой силы ее,

как в оборонительных, так и в наступательных действиях ее, будут

являться важнейшей задачей Временного правительства.

Временное правительство будет неуклонно и решительно

бороться с хозяйственной разрухой страны дальнейшим проведе

нием государственного и общественного контроля над производ

ством, транспортом, обменом и распределением продуктов, а в

необходимых случаях прибегнет и к организации производства.

Мероприятия по всесторонней защите труда получат дальней

шее энергичное развитие.

Предоставляя Учредительному собранию решить вопрос о пе

реходе земли в руки трудящихся и выполняя для этого подготови

тельные работы, Временное правительство примет все необходимые

меры, чтобы обеспечить наибольшее производство хлеба для нужда

ющейся в нем страны и чтобы регулировать землепользование в ин

тересах народного хозяйства и трудящихся населения.

Стремясь к последовательному переустройству финансовой

системы на демократических началах, Временное правительство об

ратит особое внимание на усиление прямого обложения имущих клас

сов (наследственный налог, обложение военной сверхприбыли,

поимущественный налог и т.д.).

Работы по ведению и укреплению демократических органов

самоуправления будут продолжены со всей возможной настойчиво

стью и спешностью.

Временное правительство приложит все усилия к скорейшему

созыву Учредительного собрания в Петрограде".*

Это была наша программа, выработанная в Исполнительном комитете, с небольшими и неуловимыми для массового читателя поправками, внесенными во время переговоров с цензовиками. Прием, оказанный этой программе и вообще новому правительству в Петрограде и в провинции, в городах и в деревне, в тылу и на фронте, заставил поколебаться даже противников коалиции из интернационалистского лагеря. Это проявилось на всероссийской конференции РСДРП, открывшейся 9 мая137. Здесь, на

* Суханов Н. Записки о революции, кн. 4, с. 9.

первом же собрании, большинством в 44 голоса против 11 (при 13 воздержавшихся) была принята резолюция, одобрявшая вступление социал-демократов в правительство и обещавшая новому кабинету доверие и поддержку.

* * *

Правительство приступило к работе при наилучших предзнаменованиях. Но меньше, чем через неделю, все изменилось: в рабочих кварталах Петрограда и в казармах поднялась волна недоверия, раздражения против коалиции, и день ото дня, час от часу эта волна поднималась все выше, все грознее. Не апрельские дни и не июньское наступление138, а именно середина и вторая половина мая принесли нам в Петрограде наиболее тяжелые поражения. На этом переломе в низах должен с пристальным вниманием остановиться историк.

Стремительный поворот настроения в народных низах объяснялся, думается мне, тем, что массы ждали от коалиции чуда. Из первого пункта правительственной декларации массы уловили лишь одно слово

мир; из второго пункта, посвященного вопросу об армии, до их созна

ния дошло лишь слово демократизация; дальше шли широкие формулы

"государственный контроль", "всесторонняя защита труда", "переуст

ройство финансовой системы на демократических началах"... Но про

шло пять дней, прошла неделя, и все оставалось по-старому. Правда,

газеты сообщили о каких-то шагах министерства иностранных дел, о

разработке законопроектов в каких-то комиссиях... Но не этого ждали

массы. Где мир? Где хлеб? Где чудо? Вместо ожидаемого мира -- слухи

о готовящемся наступлении на фронте. Вместо хлеба -- дальнейший

рост разрухи, дороговизны, безработицы. Вместо земли -- какая-то

статистика. Чудо не пришло! И независимо от будущих ошибок и грехов

коалиции в этом был ее первородный, ее основный грех. Утопический

максимализм низов -- против реально достижимого путями демокра

тии, -- вот формула расхождения, наметившегося в мае между рабоче

солдатским Петроградом и руководителями советского большинства. И

это расхождение сразу учли большевики. В начале апреля они представ

ляли собой крошечное меньшинство, гонимую кучку, и мы должны

были защищать их от клеветы врагов и от ярости толпы. В конце апреля

они уже оспаривали у нас политическое господство на заводах и в казар

мах. В мае они начинают штурмовать Петроградский совет, пытаясь

выбить из него укрепившееся там течение, -- и каждый день приносит

им новые успехи. Ибо теперь они уже не ищут новых путей, не пред

лагают революции своих схем, а плывут со стихией, возглавляя и выра

жая ее. 11 мая Ленин пишет в "Правде":

"Коалиционное министерство ничего не изменило. Тайные

договоры царя остаются святыней для него. И вы хотите, господа, чтобы это не "будило страсти"? За кого же принимаете вы сознательных рабочих и солдат? Или вы и впрямь считаете их "взбунтовавшимися рабами?"."

"Коалиционное министерство ничего не изменило", хотя оно у власти уже 4 дня, уже 5 дней, уже целую неделю! В этой демагогии была основа большевистской агитации и ее сила. Заводские митинги один за другим выносили резолюции с выражением недоверия коалиционному кабинету. На многих заводах большевики предлагали потребовать, чтобы такой-то "товарищ министр" явился на митинг для доклада и объяснений. Такие предложения встречали горячее сочувствие со стороны рабочих -- хотя бы потому, что каждому любопытно было увидеть и послушать министра. Когда меньшевики и эсеры, сторонники коалиции, доказывали, что министрам некогда ездить по заводам, в ответ раздавалось: "С рабочими им говорить некогда, а с буржуями небось целый день разговаривают!". А когда в назначенный день никто из министров-социалистов на завод не являлся, это давало большевикам повод вынести новую резолюцию --с выражением порицания, требованием отставки и т.д.

На одном из утренних совещаний "звездной палаты" я поднял вопрос о необходимости принять меры против растущего недоверия рабочей массы к правительству. Решили провести однодневную митинговую кампанию на крупнейших заводах с участием министров-социалистов и советских работников. Митинги были назначены на 17 мая. На мою долю выпало выступать вместе с Пешехоновым на Трубочном заводе, где как раз накануне большевики провели резкую резолюцию против правительства и избили противников этой резолюции. Встретили нас холодно. Пешехонов произнес деловую речь, обходя все "опасные" вопросы (о войне, о власти Советов, о тайных договорах и тд.). Его слушали сдержанно. Когда он кончил, немного похлопали. Такие результаты не удовлетворяли меня, и я сделал попытку переломить настроение толпы, ребром поставив перед ней наиболее волнующие ее вопросы. Но лишь только я заговорил о том, что Россия не может сразу выйти из огненного круга войны, поднялись крики "Долой!", мне пришлось прервать речь. Неожиданно попросил слова "для разъяснения" незнакомый мне молодой человек -- это был левый интернационалист Чудновский139, позже перешедший к большевикам и погибший на фронте гражданской войны. Его на заводе знали, и при его появлении на трибуне все стихло. Чудновский начал говорить о том, что я только что вернулся из Сибири, что отбыл каторгу и десять раз сидел в тюрьме за рабочее дело. Прием, оказанный толпой моей речи, он характеризовал как хулиганство. После этого я мог продолжать, и рабочие даже устроили мне овации. Но в

смысле политическом эти овации ничего не стоили -- они относились к моему, прошлому, а не к той политике, которую я защищал, -- завод был прочно в руках наших противников.

После этой неудачи я принялся с большой энергией за посещение рабочих митингов. Не всюду дело обстояло так плохо, как на Трубочном заводе. Кое-где настроение в пользу коалиции и всей политики Петроградского совета было еще достаточно сильно; кое-где имена Керенского, Церетели, Чернова еще пользовались популярностью. Но общее положение было тяжелое -- в рабочих кварталах почва уходила у нас из-под ног. То же самое наблюдалось и в казармах.

* * *

Отдавали ли себе руководители Совета отчет в серьезности положения? Почему не учли они своевременно царившее в Петрограде настроение?.. Но что значит для политического деятеля учесть настроения толпы? Значит ли это подчиниться данным настроениям и держать курс по течению слепой стихии?

Стихийность определенного настроения -- не гарантия спасительности его для народа и не клеймо пагубности. Порою о кликах толпы мы говорим "Глас народа -- глас Божий", но бывают условия, когда мы обязаны противопоставить этим кликам все силы нашего разума и нашей воли. Бывают условия, когда стихийные силы, разнуздываемые революцией, увлекают ее в сторону утопий, эксцессов, гибели, и тогда долг революционера -- встать на пути стихийных сил, и вероятная его участь -- быть раздавленным этими силами. И таковыми представлялись условия в середине мая 1917 г.

Что могло быть "стихийнее" волны экономических забастовок, которая началась в это время по всей России? Стремление рабочих добиться улучшения своего положения было трижды законно:

После падения самодержавия, неизменно стоявшего на стра

же интересов имущих классов, пролетариат не мог не заявить о сво

ем праве на лучшее существование.

Рост дороговизны делал неизбежным пересмотр ставок зара

ботной платы, а добиться такого пересмотра рабочие могли лишь

упорной борьбой.

Прямым вызовом рабочим являлись скандальные прибыли

военных лет.

Итак, все наши симпатии a priori140 были на стороне забастовщиков. Но мы не могли не сознавать, что не все выдвигаемые забастовщиками требования осуществимы, не могли не видеть, что иные из них ведут к увеличению хозяйственной разрухи. И мы выступали против стихийного потока забастовок, апеллировали к сознательности рабочих, взывали к "самоограничению" масс.

Но призыв к "самоограничению" принадлежит к числу тех призывов, которые всего труднее находят доступ к разуму и сердцу людей. Против этого призыва скорее всего просыпаются подозрения. А вся обстановка русской жизни должна была возбуждать в рабочих массах особенно острое недоверие к тем, кто выступал против их экономических требований.

П. Милюков в своей "Истории" приводит справку из заявления, поданного в правительство промышленниками и характеризовавшего положение в Донецком бассейне: 18 металлургических предприятий в этом районе, владея основным капиталом в 195 миллионов рублей, получили за последний год 75 миллионов валовой прибыли и выдали дивиденд в 18 миллионов; между тем рабочие требовали увеличения заработной платы на 240 миллионов в год; промышленники в ответ предлагали им прибавку, выражающуюся в сумме 64 миллионов, но рабочие не хотели и слышать об этом*. Если эти данные соответствовали действительности, то призыв к самоограничению был в этом случае необходимым.

Но рядом вот другой факт, о котором напоминает Суханов: пароходная фирма, имевшая за год прибыль в 2 1/2 миллиона рублей, объявляет локаут рабочим и служащим, предъявившим требование прибавок в общей сумме на 36 тысяч**.

С подобными примерами рабочие встречались на каждом шагу, и в этих случаях проповедь "самоограничения" должна была производить на них впечатление возмутительного лицемерия.

Между коалиционной организацией власти и лозунгом "самоограничения" не было прямой связи, к этому лозунгу мы пришли бы и при чисто буржуазном, и при чисто социалистическом правительстве. Но в обстановке, сложившейся к середине мая, каждое выступление против чрезмерных требований рабочих так же, как каждый обращенный к солдатам призыв о поддержании дисциплины, об укреплении фронта, каждое слово, шедшее против максималистски-бунтарских настроений, развивавшихся в массах, принимало характер защиты "коалиции".

Авторитет Совета был все еще настолько велик, что, может быть, нам удалось бы в конце концов преодолеть в рабочей среде настроения социального утопизма, максимализма, бунтарства, если бы... если бы в политике коалиции была революционная энергия, если бы в ней чувствовалась твердая воля, несмотря на все препятствия осуществить возвещенные в декларации 6 мая обещания. Но этого не было. Наталкиваясь в области внешней политики на глухую стену в виде сопротив

* Милюков П. Указ. соч., с. 189. ** Суханов Н. Записки о революции, кн. 4, с. 145.

ления союзников, в вопросах внутренней политики правительство встречалось с упорным противодействием цензовых элементов, считавших всякую уступку требованиям демократии -- "расточением государственных ценностей". Оппозиция была не только внешняя, но и внутренняя -- в частности, в ней видели весь смысл своего участия в правительстве представители партии народной свободы. Они открыто сказали об этом в своем заявлении, опубликованном одновременно с правительственной декларацией, "всецело одобрявшем внешнюю политику Милюкова" и требовавшем от правительства, чтобы ни в социальных, ни в национальных, ни в конституционных вопросах оно "не предвосхищало" Учредительного собрания! Это была их платформа коалиции.

Но и эта коалиция с демократией была принята не всеми цензовыми кругами и даже не всей конституционно-демократической партией: в партии оставалась весьма влиятельная оппозиция, которая была вообще против всякого соглашения с социалистами и предпочитала политику "твердой власти" без Советов и против Советов. На такой точке зрения стоял, между прочим, П.Н. Милюков, который, по собственному его рассказу, перед самым образованием коалиционного кабинета указывал кн. Львову альтернативу: или последовательно проводить программу твердой власти и, в таком случае, отказаться от идеи коалиционного правительства, пожертвовать А.Ф. Керенским... и быть готовым на активное противодействие захватам власти со стороны Совета -- или же пойти на коалицию, подчиниться ее программе и рисковать дальнейшим ослаблением власти и дальнейшим распадом государства*.

Люди и группы, разделявшие такую точку зрения, должны были не только тормозить деятельность правительства, но и приветствовать каждый признак охлаждения между ним и народными массами.

Отсутствие искреннего соглашения между представленными в коалиционном кабинете группами накладывало на решения правительства отпечаток половинчатости, нерешительности, робости. Требования демократии если и осуществлялись, то с опозданием, с урезками, с оговорками -- так что у масс каждый раз являлось подозрение, нет ли здесь подвоха, обмана. И в отдельных случаях эти подозрения не были лишены основания**.

* Милюков П. Указ. соч., с. 108.

** Набоков так характеризует министра иностранных дел при коалиции Терещен

ко: "В своей деятельности как министр и[ностранных] д[ел] он задался целью следо

вать политике Милюкова, но так, чтобы С[овет] р[абочих] д[епу-татов] ему не ме

шал. Он хотел всех надуть -- одно время это ему удавалось"

{Набоков В. Д. Временное правительство, с. 46).

Больше твердости, больше смелости в давлении на цензовые элементы коалиции, с одной стороны, и в сношениях с союзниками, с другой стороны, --в этом, казалось бы, было спасение. Но для твердой, смелой, энергичной политики нам нужно было иметь вокруг себя и за собой сплоченные народные массы, а их уже не было, была лишь недовольная, глухо ропщущая толпа.

А затем -- и это главное -- "энергичная" внешняя политика приводила к разрыву с союзниками и упиралась в сепаратный мир; "энергичная" внутренняя политика взрывала коалицию и прямым путем вела к диктатуре Советов. Мы хотели избежать того и другого, но не видели путей к решению этой двойной задачи, -- и отсюда то убийственное топтание на месте, которым характеризовалась описываемая фаза революции.

Я думаю, что среди руководителей Исполнительного комитета не было в это время ни одного человека, который не чувствовал бы, что дела принимают в высшей степени опасный оборот. Настроение в Комитете было нервное, подавленное, тяжелое. Но в одном отношении мы оставались неисправимыми оптимистами: мы верили в мудрость народных масс, верили, что рабочие и солдаты в конце концов поймут, что есть в революции предел осуществимого. Эту ошибку мы делили с руководителями крестьянского ЦИК: и они надеялись путем уговоров овладеть крестьянской стихией, удержать крестьян от самочинных захватов земель и эксцессов.

* * *

В это время в Исполнительном комитете окончательно определилась группировка политических течений: демаркационная линия между большинством и оппозицией стала отчетливее, резче и передвинулась вправо. Оборонческому большинству, по-прежнему возглавляемому Церетели, теперь противостояли большевики и меньшевики-интернационалисты 141.

Я не хочу сказать, что "интернационалисты" лишь в мае появились на советском горизонте -- нет, они работали в Таврическом дворце с первых дней революции, еще до прибытия в Петроград нашей "сибирской группы". Но в марте и апреле они выступали против оборонческого большинства просто как люди с особо радикальными устремлениями; а теперь они сплотились в особую группу, теперь у них были свои опорные пункты в заводских районах, свой печатный орган, свои признанные руководители.

Выступления "интернационалистов" -- против коалиции, против Временного правительства, против подготовки наступления на фронте, против займа свободы -- были водой на мельницу большевизма.

Но если они были свободны от характерной для партии Ленина демагогии, они вносили в умы солдат и рабочих другой яд -- путаницу, которая была опаснее всякой демагогии.

На майской всероссийской конференции меньшевиков победило "правое" течение. Это течение утвердилось и в руководящем центре партии ("Организационном комитете"). Но в петроградской организации уже в середине мая господствующее влияние получило противоположное направление. Таким образом, группа меньшевиков-оборонцев, руководившая Петроградским советом, оказалась лишена опоры собственной партии в рабочих районах столицы. Это отсутствие поддержки со стороны местной партийной организации лишь в малой степени компенсировалось голосованиями Организационного комитета, который сам висел в воздухе, и усилиями "Рабочей газеты", которая, увы, не имела ни влияния, ни читателей. Слабость этой газеты особенно подчеркивалась сравнением с "Новой жизнью", бывшей неофициальным органом "интернационалистов" .

Выше я говорил о своей первой встрече с руководителями "Новой жизни". Расскажу здесь о своих дальнейших сношениях с этой группой.

Платформа газеты выяснилась не сразу. Выработке ее был посвящен ряд совещаний, происходивших в конце марта и в начале апреля на квартире Горького. Не помню, кто составил первоначальный проект платформы. Во всяком случае, большая часть его не вызвала споров. Лишь вокруг вопроса об отношении к проблемам внешней политики и к войне разгорелась борьба. Я отстаивал положения "революционного оборончества" и предлагал с самого начала заявить, что газета разделяет в вопросах войны и обороны позицию Исполнительного комитета (или Всероссийского совещания) и будет поддерживать их политику. На этой точке зрения стоял и Горький, ему нравилась идея связать газету с политикой советского большинства. Поддержали мое предложение также Базаров и Гольденберг; против нас с большой энергией выступил Суханов, на стороне которого оказались Авилов и Тихонов142.

Все же большинство членов редакции склонялось в пользу того, чтобы в платформу газеты была внесена формула "революционного оборончества". Вопрос был окончательно решен в этом смысле по приезде из Москвы Ст. Вольского143. Таким образом, была выработана оборонческая платформа "Новой жизни". Но "победа" оборонцев в редакции оказалась призрачной. Когда 18 апреля вышел No 1 "Новой жизни", выработанной после стольких споров платформы там не оказалась. Не вошла в него и моя статья о рабочей политике в революции. В этой статье я исходил

из того положения, что рабочие не только имеют право, но должны добиваться в ходе революции улучшения своего положения. Но помимо экономических интересов у рабочего класса имеются и политические интересы, и главный из них -- укрепление революции. Этим определяется граница экономических требований рабочих: недопустимо предъявление требований неосуществимых, грозящих усилением хозяйственной разрухи, т.е. ослаблением революции и, в конечном счете, ослаблением пролетариата.

Моя точка зрения показалась руководителям газеты чересчур умеренной ("кадетской", по характеристике Авилова), и рукопись была возвращена мне для переработки. Для меня стало ясно, что со времени выработки платформы в редакции произошло самоопределение в чуждом мне направлении, и я отказался от дальнейшего участия в газете.

Но, не принимая участия в "Новой жизни", я до конца оставался ее читателем. Газета была в смысле литературном талантливая. Ей удалось широко поставить и заграничную информацию, и местную хронику. Порой в ней появлялись положительно блестящие статьи. А главное, это была единственная настоящая, большая газета левого направления.

Но в смысле политическом "Новая жизнь" велась ниже всякой критики. В ней странным образом уживались две тенденции: "умеренная", представителями которой были Горький, Гольденберг, Базаров, Ст. Вольский, и безответственно доктринерская, возглавляемая Сухановым. Тон задавали газете представители второго течения. А соединение на одном листе бумаги того и другого направления было будто нарочно рассчитано на то, чтобы сбить с толку читателя и стереть в его понимании грань между возможным и невозможным в революции. Это был орган интеллигентского революционизма, упивающегося радикальными словами, но отступающего перед действием; орган маниловского максимализма, не знающего пределов в требованиях, но мечтающего о том, чтобы все требования были осуществлены "по-хорошему", без насилий, без крови; орган лишенного пафоса и страсти, оскопленного большевизма.

"Новая жизнь" не завоевала себе в рабочих кварталах такого влияния, как "Правда" с ее прямолинейными лозунгами, чутко отражавшими затаенные, стихийные стремления рабочих масс. Но, будучи как газета неизмеримо лучше "Рабочей газеты" -- не говоря уже о советских "Известиях", -- "Новая жизнь" сыграла свою роль в ряду факторов, подмывавших почву под "революционным оборончеством" в Петрограде.

* * *

В середине мая среди рабочих и солдат в Петрограде со дня на день усиливалось раздражение против политики Исполнительного комитета, Совет все больше отрывался от масс, все в меньшей степени отражал волю своих избирателей. Казалось бы, для выборной демократической организации мог быть лишь один выход из этого положения: перевыборы Совета и Исполнительного комитета. И, конечно, руководители Исполнительного комитета без всяких колебаний приняли бы этот выход, поставили бы на голосование петроградских солдат и рабочих вопрос о политическом доверии и ни одного дня не стали бы "цепляться за власть", если бы дело шло о вопросе, который мог быть разрешен перевыборами Петроградского совета. Но с мартовского Всероссийского совещания Советов Исполнительный комитет не только по существу, но и формально был всероссийским органом. Решая вопросы общегосударственной политики, он обязан был считаться не только с настроениями столичного гарнизона и петро-градс-ких рабочих, но и с бесчисленными провинциальными Советами и армейскими организациями. А оттуда непрерывным потоком неслись в Петроград резолюции, одобрявшие нашу политику.

Таким образом, намечалось глубокое расхождение между настроениями революционной демократии в Петрограде и в провинции. Правда, дальнейшие события показали, что это расхождение было в значительной мере кажущееся, что здесь и там протекал один и тот же процесс, с той лишь разницей, что в столице он начался раньше и протекал более бурно, более стремительно, чем в провинции. Правда и то, что, констатируя расхождение между столицей и провинцией, мы склонны были настроения провинции оценивать исключительно по резолюциям местных организаций, упуская из виду, что и против них, как против нас в Петрограде, подымается уже из низов волна оппозиции.

Но так или иначе, в мае мы имели основания считать, что огромное большинство революционной демократии России поддерживает нашу политику. И это обязывало нас относиться с большой осторожностью к вопросу о перевыборах Петроградского совета. Перевыборы, устраиваемые наспех, без серьезной предвыборной кампании, зачастую на почве случайных лозунгов, при демагогическом использовании оппозицией местных поводов неудовольствия, те перевыборы, которые проводились в это время большевиками, лишь вносили деморализацию в рабоче-солдатскую массу. Исполнительный комитет должен был выступить против таких перевыборов. Но что он мог поделать, когда рабочие того или другого завода, солдаты того или другого полка выносили резолюцию недоверия своим депутатам и выбирали вместо них новых

кандидатов? Объявить перевыборы недействительными? Сохранить мандат за людьми, заведомо не выражающими воли избирателей? Или вовсе лишить данную группу избирателей представительства?

Мало-помалу в Петроградский совет просачивались элементы, враждебные политике его большинства. Борьба внутри Совета принимала день ото дня все более острый характер. С этим приходилось мириться как с особенностью петроградской политической жизни. Приезжавшие из провинции советские работники в один голос твердили, что у них, на местах, не наблюдалось ничего подобного.

* * *

Мне лично за это время пришлось быть лишь на одном провинциальном съезде Советов -- в Финляндии. И меня поразил контраст между той картиной, которую мне пришлось наблюдать здесь, и тем, что я оставил в Петрограде. Съезд собрался в Гельсингфорсе, 20 мая. Преобладали матросы и серые солдаты, представители частей, сравнительно недавно переведенных в Финляндию с фронта. Рабочих была маленькая кучка, и держались они как-то незаметно, будто робея немного посреди военных людей.

Съезд открылся обсуждением вопроса о войне. Солдаты и матросы были против войны, но и сепаратного мира они не желали, так как питали к "немцу" далеко не дружественные чувства. А так как стояли они в безопасном месте, вне досягаемости для германских батарей, имели хорошие квартиры и не терпели материальных лишений, они не видели оснований спешить с заключением мира. Сношения с союзными демократиями, созыв международной социалистической конференции и оборона фронта в ожидании результатов этой политики, короче, тактика советского большинства представлялась им вполне приемлемой. Наоборот, тактика большевиков вызывала в них недоверие, подозрительность. Рабочие, напротив, были склонны решать вопрос о войне по-ленински --всемирной революцией или, по крайней мере, братаниями.

После продолжительных прений я предложил резолюцию, повторявшую постановление предыдущего съезда и подчеркивавшую необходимость для армии быть готовой к наступательным действиям. Большевики внесли свой проект резолюции -- в духе их общероссийской конференции. Большинством, 102 голосов против 17 при 8 воздержавшихся, съезд принял за основу мою резолюцию. Тогда большевики потребовали, чтобы тот пункт резолюции, в котором говорилось о готовности к наступлению, был выделен и поставлен на поименное голосование, так как большевистская организация намерена, мол, сообщить на фронт имена делегатов, посылающих солдат на смерть.

Среди членов съезда произошло движение. Часть их принялась бурно протестовать против поименного голосования. Но я поддержал требование большевиков, заявив, что ничего не стоят голоса тех, кто боится подать свой голос открыто. Произвели именное голосование: за необходимость готовности к наступлению высказалось 80 человек, против -- 26, воздержалось -- 16. Большинство все еще было внушительное. Но чувствовалось уже, что по внутреннему своему настроению это большинство ненадежно.

Перешли к вопросу об отношении к Временному правительству. Съезд принял сочувственно мой доклад, но еще больший успех выпал на долю солдата Сергеева, выступившего после меня в защиту коалиции. Мне запомнилась и наружность этого солдата, и его речь. Был он невысокого роста, приземистый, бородатый, круглолицый, в теплой ватной безрукавке поверх выцветшей гимнастерки. Начал он с того, что он, Сергеев, "человек деревенский, а потому натуральный и всякое дело понять может лучше, чем городские, которые все с порчей". В виде примера порченно-сти "городских" ссылался на своего племянника, с малых лет живущего в городе, и привел кое-какие справки относительно его интимной жизни. Затем перешел собственно к вопросу о коалиции.

-- Я с Исполнительным комитетом в этом вопросе очень согласен, --говорил он. -- Только товарищ докладчик не так ясно показал, почему без буржуазии мы не можем. А я так полагаю, что без нее нам нельзя, мне это г. Скобелев в Петрограде объяснил. Я, это, его спрашиваю, на что нам, к примеру, г. Милюков? А г. Скобелев мне и говорит: "Вот ты, Сергеев, умный человек, так рассуди сам. Нужно нам со всеми государями разговаривать, чтобы войну кончать? Нужно! А ведь по-русски они ни бельмеса не поймут. Нужно, значит, с аглицким государем говорить, а с немецким по-немецки, а с хранцузским по-хран-цузски. Вот мы пошлем тебя, что ты им скажешь?" А г. Милюков все языки превзошел, так и чешет, как по-русски, со всеми государями говорить может по-ихнему. Ему, значит, и быть министром иностранных дел.

Милюкова давно не было в правительстве, и сам Сергеев был, быть может, из тех, что месяц назад шли к Мариинскому дворцу, требуя его отставки. Но "милюковский" аргумент в пользу коалиции казался ему решающим. И не один Сергеев так подходил к вопросу о коалиции!

Резолюция о "полном доверии и безусловной поддержке" коалиционному правительству была принята съездом почти единогласно -- против десятка большевиков, частью голосовавших против, частью воздержавшихся. Но, выступая против резолюции о доверии и поддержке, каждый большевик считал своим долгом начать и закончить

свою речь заверениями, что большевистская партия подчиняется большинству и свято чтит революционную дисциплину. "Доверять правительству мы не можем, но если большинство Советов за поддержку -- мы тоже будем его поддерживать". Это была весьма сдержанная, корректная оппозиция --значительно более умеренная, чем оппозиция Меньшиков-интернационалистов в Петрограде.

Я не могу утверждать, что во вторую половину мая большевики так держались повсюду в провинции. Но на основании сообщений, поступавших в Исполнительный комитет и в редакцию "Известий", у меня сложилось впечатление, что в то время в провинции еще не замечалось тех тревожных настроений, которые окрашивали жизнь казармы и пригородов в Петрограде и нашли особенно яркое воплощение в Кронштадте, игравшем роль общероссийской цитадели большевизма.

* * *

К этому времени тактика большевистской партии окончательно выкристаллизовалась: если в апрельских тезисах Ленина на первый план выдвигалась революционная пропаганда, то теперь партия со всей решительностью стала на почву бунтарской агитации, сделала ставку на стихийные силы бунта, повернулась спиною к Марксу и лицом к Бакунину. И если бы Бакунин в мае 1917 г. восстал из гроба, он должен был бы признать, что его идеал осуществился в Кронштадте. О кронштадтской эпопее я хотел бы рассказать здесь подробнее.

В начале мая в Кронштадт был послан в качестве комиссара бывший депутат Второй Государственной думы д-р Виноградов144, считавший себя меньшивиком, но слабо разбиравшийся в политике. Приезжая в Петроград, он не мог нахвалиться революционностью кронштадтцев, но жаловался на то, что петроградцы не обращают на Кронштадт должного внимания, в результате чего между местным Советом и петроградским Исполнительным комитетом нет надлежащего контакта. Он просил меня приехать в Кронштадт и прочесть там доклад на митинге.

16 мая я поехал в Кронштадт. Митинг собрался на Якорной площади. Огромная толпа -- тысяч 10 человек, может быть и больше. Преобладали матросы, но были и солдаты, и рабочие. Поблизости от раскрытой лестницы, служившей ораторской трибуной, стояли тесной кучкой люди, явно поставившие себе задачей сорвать доклад. Они поминутно перебивали меня враждебными возгласами и хуже всего было то, что каждое их слово вызывало бурные выражения сочувствия со стороны толпы. Я боролся, как мог, с бившимися вокруг меня волнами недоверия и вражды. Но чувствовал, что мои слова отскакивают от сознания толпы.

После меня начали говорить "большевики" -- так, по крайней мере, они сами называли себя. Я слушал их и ушам своим не верил: в одном из них можно было сразу узнать перекрасившегося черносотенца, в речи другого грубая демагогия настолько била в глаза, что казалось, будто он издевается над слушателями. Но не было такого черносотенного, демагогического вздора, который не вызывал бы кликов восторга на Якорной площади!

Вот оратор читает по бумажке о том, что Временное правительство по предложению Чернова постановило взыскать с крестьян по 1000 руб. за десятину земли в пользу помещиков.

-- Товарищи! -- кричит он. -- Ведь таких цен мы и при царе не

платили!

Я задаю оратору вопрос, откуда он взял эту нелепую выдумку. Он отвечает:

-- Нам все известно!

И обращается к толпе:

Верите вы мне, товарищи? Или тем верите, которые с вас

последнюю рубашку снимают?

Тебе верим! -- ревет толпа.

На лестницу поднимается человек в матросской форме. Этот говорит о войне:

-- Мы, матросы, ждать не будем, пока гг. офицеры войну кон

чат. Им что? Чины получают, жалованье, паек, -- а мы кровь свою

проливаем. Мы сами войну кончать должны: заклепывай пушки и

ружья за борт -- вот наша программа.

И опять в ответ бурные выражения восторга.

Одним из последних говорил человек средних лет -- мне сказали, будто это был один из руководителей местной большевистской организации. Он говорил о коалиционном правительстве и специально о Церетели.

На кого министры-социалисты стараются, я вам, товарищи,

сейчас докажу. Вот Церетели -- министр почт и телеграфов. У каж

дого из вас, товарищи, имеется или брат, или кто из родных на фрон

те. А много ли вы от них писем получаете?

Ничего не получаем! -- кричат из толпы.

А теперь гг. офицеров возьмите. Им, небось, что ни день, то

письма, телеграммы. Почему? Потому что министр приказ отдал:

солдатские да матросские письма выбрасывать, а гг. офицерам на

дом доставлять. Правильно я говорю?

Правильно!

Так не должны вы Временному правительству верить!

Долой! -- несется из толпы.

Эта толпа на Якорной площади до жуткости напоминала мне дру

гую толпу -- толпу арестантов в пересыльной тюрьме, затеявших "волынку" с начальством. Та же озлобленность, подозрительность к "чужим", слепое доверие к своим "иванам", та же беспомощность. Да и слова, висевшие в воздухе, были те же мерзкие слова, которыми пропитаны бывают самые стены в уголовных камерах. Это было тяжелое, угнетающее душу зрелище. Но всего хуже было то, что рядом с картиной "волынящих" арестантов вставали в памяти картины "красного Кронштадта" 1905 года: не так ли 12 лет назад эти же самые темные люди, принявшись за "революцию", не знали, что им делать, и в конце концов пошли громить винные погреба и разбивать публичные дома?

Не помню, чем закончился митинг -- кажется, приняли какую-то резолюцию против Временного правительства. А может быть, разошлись и без резолюции --но настроение Кронштадта после митинга стало для меня совершенно ясно. Та стихия бунта, которая начинала разгораться в рабочих кварталах Петрограда, здесь, в Кронштадте, уже кипела ключом, бурлила, готова была вылиться через край.

-- В чем причина этого явления? -- спрашивал я себя.

Само собой разумеется, не могло быть речи о высокой революционной сознательности этих слепых, темных людей. Смешно было бы говорить о том, что они проникнуты духом интернациональной солидарности и потому не разделяют нашей политики обороны. Нельзя было ссылаться и на их усталость от войны: Кронштадт не нюхал пороха. Но в течение многих лет для всех этих людей крепость, живую силу которой они составляли, была бездушной, мертвящей тюрьмой. Бесправие, свирепая муштровка, издевательства, жестокие наказания за малейшую провинность -- все это оставляло отпечаток в их душах, родило в них обиду, злобу, жажду мести. И вот теперь пришел их час. В их руках пушки, форты, боевые суда -- весь город. С наиболее ненавистными офицерами покончено в первые же дни революции. Другие сидят под замком в тех самых казематах, в которых не так давно они гноили матросов.

Теперь все должно быть по-иному, по-нашенски! Как это "по-нашенски" --темный разум кронштадтского матроса не знал. Но он готов был идти за всяким, кто звал его мстить за старые обиды. И он загорался злобой на тех, кто удерживал его от мести, кто напоминал ему о дисциплине, о долге. В смысле марксистском это была масса, не только лишенная пролетарского классового самосознания, но деградированная, деморализованная каторжными условиями существования при царизме, масса с психологией люмпенов, то есть слой, который скорее должен был представлять угрозу для революции, нежели опору ее. Но для бунта в смысле Бакунина едва ли можно было представить себе более подходящий материал.

На другой день на квартире Скобелева я рассказал товарищам о том, что видел в Кронштадте. Но мой доклад большого впечатления не произвел: в самом Петрограде все тоже шло достаточно плохо. А между тем Кронштадту предстояло в ближайшие дни стать центром всеобщего внимания. 17 мая Кронштадтский совет вынес резолюцию, в которой объявлял:

"Единственной властью в городе Кронштадте является Совет рабочих и солдатских депутатов, который по всем делам государственного порядка входит в непосредственный контакт с Петроградским советом рабочих и солдатских депутатов. Административные места в городе Кронштадте занимаются членами Исполнительного комитета".

Эта резолюция вызвала целую бурю. Буржуазная печать поняла -- или истолковала -- ее как отпадение от России морской крепости, являвшейся ключом к Петрограду. Я думаю, что для такого толкования этой резолюции не было оснований, тем более что кронштадтский Совет вынес ее не в виде декларации, определяющей конституцию города, а "так себе", мимоходом, по поводу частного вопроса, в порядке разъяснения существующего положения. Да и Совет по составу был не "страшный"; на перевыборах, закончившихся всего за неделю до того, в него вошли: 93 эсера, 91 большевик, 46 меньшевиков и 70 беспартийных*. Но дело в том, что хозяином в Кронштадте был не Совет, а бунтарски настроенная, готовая на эксцессы толпа, во главе которой стояли частью опьяненные бунтарской стихией демагоги, частью психически неуравновешенные подростки (вроде Рошаля)145, а частью совершенно темные элементы (уголовные преступники, черносотенцы-иоанниты)146. Положение было довольно серьезное. И серьезность его усугублялась тем, что бешеная кампания буржуазной печати против Кронштадта вызвала взрыв сочувствия к кронштадтцам среди петроградских солдат и рабочих.

Исполнительный комитет сделал попытку уладить инцидент и вызвал к себе представителей Кронштадтского совета. Кронштадтцы не заставили себя ждать. Держались они чрезвычайно скромно и миролюбиво; уверяли нас в полной своей солидарности с Петроградским советом и свою резолюцию от 17 мая объясняли тем, что для них, в Кронштадте, были не вполне ясны взаимоотношения, установившиеся в Петрограде между Советом и Временным правительством; с негодованием отвергали "клевету", будто Кронштадт собирается отделиться от России, или отказывается признавать правительство, или ведет какую-то свою политику.

Наша беседа с кронштадтцами закончилась обещанием делегации, что Кронштадтский совет издаст "разъяснение" к своей

* Резолюция была принята большинством в 216 голосов против 40 при 16 воздержавшихся, значит, за нее голосовала часть меньшевиков и эсеров.

резолюции. Такое "разъяснение" действительно появилось 21 мая. В нем говорилось:

"...Объявив себя для Кронштадта единственным органом местной власти, Кронштадтский совет р[абочих], с[олдатских] и м[атросских] д[епутатов] заявил, что по делам государственного порядка он входит в непосредственные сношения с Петроградским советом р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов]. Это значит, что при решении важнейших политических вопросов, имеющих государственное значение, Кронштадтский совет р[абочих], с[оддатских] и [матросских] д[епутатов] будет прямо и непосредственно сноситься с таким же выборным органом в Петрограде. Но это вовсе не исключает сношений с Временным правительством. Такие сношения с центральной властью, кому бы она ни принадлежала, совершенно неизбежны и буквально неустранимы.

Мы признаем центральную власть Временного правительства и будем ее признавать до тех пор, пока вместо существующего правительства не возникнет новое, пока Всероссийский центральный Совет р[абочих], с[олдатских] и кр[естьянских] д[епутатов] не найдет возможным взять в свои руки центральную власть"*.

Это разъяснение не разрешало всех вопросов, всплывших в связи с резолюцией 17 мая. Но теперь была, по крайней мере, почва для дальнейших переговоров. 23-го в Кронштадт выехали Церетели и Скобелев. В их присутствии местный Совет принял огромным большинством голосов такую резолюцию:

"Согласуясь с решением большинства демократии, признавшего нынешнее правительство облеченным полнотой государственной власти, мы, со своей стороны, вполне признаем эту власть. Признание не исключает критики и желания, чтобы революционная демократия создала новую организацию центральной власти, передав всю власть в руки Совета р[абочих] и с[олдатских] д[епутатов]. Но пока это не достигнуто... мы признаем это правительство и считаем его распоряжения и законы столько же распространяющимися на Кронштадт, сколько на все остальные части России. Мы решительно протестуем против попыток приписать нам намерение отделиться от остальной России в смысле организации какой-нибудь суверенной или автономной государственной власти внутри единой революционной России, в противовес нынешнему Временному правительству".

Помимо этого Церетели успел договориться с кронштадтцами по вопросу о судьбе арестованных в февральские дни морских офицеров. Было решено передать их дела следственной комиссии, которая будет прислана из Петрограда.

* Известия, 1917, 29 мая.

24-го собрался Петроградский совет. Церетели доложил ему о достигнутом соглашении с кронштадтцами. Представители кронштадтского Совета опять говорили о своей лояльности и солидарности с Петроградским советом. Дело кончилось принятием резолюции, осуждавшей вообще "захват власти местными Советами".

По отношению к Кронштадтскому совету резолюция была составлена настолько мягко, что даже кронштадтские делегаты могли со спокойной совестью голосовать за нее.

Конфликт казался окончательно ликвидированным. Но 25-го в Кронштадте на Якорной площади собрался огромный митинг, предъявивший местному Совету требование отменить решения, принятые два дня назад в присутствии Церетели, и порвать сношения с правительством. Митинг был крайне бурный. Взрывами восторга встречались речи о том, что "наши братья, немецкие рабочие и крестьяне, могут смело идти на Петроград -- наши пушки готовы, чтобы поддержать их против русской буржуазии и разбойничьего правительства кн. Львова". Раздавались призывы, не дожидаясь немецких броненосцов, повернуть против Петрограда орудия крепостных фортов. Слышались угрозы расправиться с собственными депутатами, продавшимися буржуазии.

С Якорной площади толпа хлынула к местному Совету. И в этой обстановке Совет постановил телеграфировать председателю Временного правительства, что его резолюция от 23 мая недействительна, что "он остается на точке зрения резолюции 17 мая и разъяснения к ней 21 мая и что единственной местной властью в городе Кронштадте является местный Совет рабочих и солдатских депутатов".

В результате нового разъяснения получилась окончательная путаница: теперь Кронштадтский совет сам не знал, признает ли он центральное правительство или нет.

В тот же день, когда на Якорной площади бушевала толпа, громившая свой Совет за соглашательство с врагами народа, в Таврический дворец явилась группа военных -- офицеров и солдат,-- назвавшаяся депутацией от кронштадтского форта Ино. Я вышел для переговоров с ними. Депутаты заявили, что их форт (так же, как и форт Красная Горка) разделяет позицию петроградского Исполнительного комитета и готов всеми средствами -- если понадобится, то и силой -- ее поддерживать. Я спросил депутатов, что представляют собою форты Ино и Красная Горка. Один из них на это ответил:

-- В нас вся сила, Кронштадт только дурака валяет.

Другой делегат взял бумажку и быстро набросал на ней схему морской обороны Петрограда: остров Котлин с окружающими еще малыми фортами и на противоположных берегах Финляндс

кого залива два форта с дальнобойными орудиями -- Ино на востоке, за Териоками, и Красная Горка на западе, со стороны Ораниенбаума. К боевому значению собственно Кронштадта представители Ино были проникнуты полным презрением, подчеркивая, что их форт может в 1/4 часа превратить весь Кронштадт в груду развалин.

Я предложил делегатам созвать немедленно на обоих фортах митинги, на которых была бы сделана своего рода очная ставка между представителями петроградского Исполнительного комитета и представителями Кронштадтского совета. 26 мая состоялся митинг в Ино. Собрание происходило под открытым небом, над высоким берегом Финского залива. Ораторская трибуна -- под старой развесистой сосной, вдали -- бетонные убежиша тяжелых орудий.

Гарнизон форта составляли главным образом артиллерийские команды. Они были в то время очень многочисленны, до 3000 человек. Вид у солдат был подтянутый, слушали с напряженным вниманием. От кронштадтцев выступил Рошаль. Он говорил, как избалованный ребенок, сильно картавя и то и дело спрашивая:

-- Ведь вы мне верите, дорогие товарищи?

Но артиллеристы отвечали ему холодным молчанием. А порой слышались даже замечания:

-- За что тебе верить? Мы тебя в первый раз видим.

Рошаль, видимо не привыкший к такой атмосфере, робел, пугался и становился окончательно похож на напроказившего школьника. Играя на местном, кронштадтском патриотизме, Рошаль доказывал, что Петроградский совет несправедливо обидел кронштадтцев, так как принял резолюцию, в которой заключается порицание Кронштадту. Я же, имея в виду новое выступление кронштадтцев, доказывал, что порицание в полной мере ими заслужено и что они могут снять его с себя, лишь проявив на деле свою лояльность. В том же духе говорил приехавший со мною на митинг молодой поэт В.В. Прусак, мой товарищ по иркутской ссылке.

Резолюция, предложенная мною, была принята митингом единогласно (лишь шесть человек партийных большевиков воздержались при голосовании).

Вечером собрался Петроградский совет. Это заседание запомнилось мне как один из наиболее драматических моментов 1917 года. Церетели от лица великой и всенародной российской революции обвинял Кронштадт как очаг бунта, позорящий революцию и готовящий ее гибель. Представители Кронштадтского совета защищались. Их речи производили впечатление искренности: они считали положение в Кронштадте вполне законным "углублением" революции и не могли по

нять, что хочет от них Церетели. Со страстной зашитой Кронштадта выступил Троцкий147. Позиция "интернационалистов" была, как всегда, промежуточная, расплывчатая, не-определенная. Наша резолюция, составленная на этот раз в резких выражениях, собрала 580 голосов, против нее было подано 162 голоса, 74 человека воздержались. При парламентском голосовании такой результат мог бы считаться блестящим, но Совет не был парламентом, его полигика обладала устойчивостью лишь до тех пор, пока она поддерживалась единодушно или почти единодушно рабочими и солдатами Петрограда. А голосование показало, что почти треть депутатов не видит зла в переводе революции на бунтарские рельсы. Это было плохим знаком.

Во время заседания Совета мне сообщили, что после моего отъезда с форта Ино туда пришла из Кронштадта телефонограмма с предложением 27-го собрать новый митинг для окончательного решения всех вопросов. Вместе с Н.Д. Соколовым148 я поехал на форт.

Из Кронштадта туда приехало человек 300 матросов с Рошалем и Раскольниковым149 во главе -- они должны были создавать "настроение". Кроме того, по требованию кронштадцев на митинг были приглашены пехотные части, стоявшие невдалеке от форта в качестве его прикрытия с суши. Твердого, однородного настроения на этот раз уже не было. Кронштадтцы говорили гарнизону:

-- Вчера вы приняли резолюцию солидарности с Петроградским советом. Значит, с Петроградом у вас полное согласие. Теперь вы должны заявить, что вы солидарны и с Кронштадтским советом -- тогда у вас со всеми будет мир.

Мы с Соколовым, напротив, настаивали на том, чтобы решение форта было ясно и определенно: или -- форт отказывается от вчерашнего решения, осуждает политику петроградского Исполнительного комитета и будет отныне поддерживать Кронштадтский совет, или -- он остается при вчерашнем решении, осуждает действия Кронштадта и будет поддерживать петроградский Исполнительный комитет.

Такая постановка вопроса дала кронштадтцам повод утверждать, что они, мол, за единение и согласие, а петроградцы ищут ссоры и пытаются внести рознь между частями крепости. Но мы твердо стояли на почве принятой накануне резолюции.

При голосовании в собрании произошел раскол: артиллеристы в огромном большинстве были за нашу резолюцию; пехотинцы и прибывшие из Кронштадта матросы шумно поддерживали резолюцию, предложенную Рошалем и Раскольниковым. Решено было для окончательного определения позиции гарнизона произвести закрытое голосование по командам. Такое голосование и было произведено в ближайшие дни. Точных результатов его я не помню, но, во всяком случае, они были не в пользу Кронштадтского совета.

"Фронт" бунтарской крепости был, таким образом, прорван. Голосование Красной Горки расширило этот прорыв. В это время и среди кронштадтцев начались колебания. Часть матросов испугалась поднявшегося вокруг кронштадтской истории шума. На Якорной площади раздавались ругательства и угрозы против вожаков, которые "неизвестно чего хотят". Бунтарская волна в Кронштадте шла на убыль. Местный Совет заявил о готовности исполнять приказания правительства. В Кронштадт прибыла следственная комиссия, приступившая к рассмотрению дел арестованных офицеров. Буйные собрания на Якорной площади стали реже и малолюднее.

"Красный Кронштадт" перестал быть пугалом для правой печати. Но газеты не скрывали своего раздражения таким разрешением конфликта: зачем Церетели и Скобелев ездили разговаривать с мятежниками? Почему не проучили бунтовщиков? Впрочем, кронштадтская эпопея этим не кончилась. Большевики повели в частях петроградского гарнизона агитацию за необходимость поддержки "революционных выступлений" Кронштадта. Целый ряд полков вынес соответствующие резолюции.

Большевистские лозунги обогатились около этого времени новым требованием -- перевода Николая II в Кронштадт, и этот лозунг в короткое время приобрел огромную популярность. Стал входить в употребление и кронштадтский стиль в сношениях с правительством. Так, всю печать обошла резолюция линейного корабля "Гангут", требовавшая перевода Николая II в Кронштадт и заканчивавшаяся такими словами: "Мы в третий раз выносим наше решение и не намерены шутить. Это наша последняя резолюция. После нее мы уже будем действовать открытой силой"*.

Кронштадтской бунтарской стихии суждено было проявить себя еще не раз. В июльские дни она залила кровью улицы Петрограда. В октябре она напомнила о себе стрельбой "Авроры" по Зимнему дворцу. С нею столкнулись представители демократии в день разгона Учредительного собрания150.

* * *

На фронте назревали в это время события исключительной важности: подготовлялось наступление. 14 мая появился знаменитый приказ -- воззвание Керенского к войскам:

"Во имя спасения свободной России вы пойдете туда, куда поведут вас вожди и правительство. Стоя на месте, прогнать врага невозможно. Вы понесете на концах штыков ваших мир, правду, справедли

* См.: Новая жизнь, 1917, No 53, 27 мая.

вость. Вы пойдете вперед стройными рядами, скованные дисциплиной долга и беззаветной любви к революции и родине..."

Этот приказ вызвал много толков. Одни восхищались проникавшим его пафосом, другие морщились от его театральной напыщенности. Правая печать торжествовала возвращение России к традиционной политике верности союзникам. Большевики метали громы и молнии против военного министра, вновь собирающегося бросить миллионы солдат в бойню.

Но Керенскому принадлежало в данном случае лишь выполнение, а не инициатива: необходимость оживления фронта, возобновления активных боевых операций, перехода в наступление была признана всем правительством, и в этом вопросе между советскими министрами и цензовиками не было разногласий. Уже в правительственной декларации 6 мая, в словах "Временное правительство твердо верит, что революционная армия России не допустит, чтобы германские войска разгромили наших союзников на Западе и обрушились всей силой своего оружия на нас" было высказано решение положить конец сепаратному перемирию, фактически установленному на нашем фронте германским командованием.

Но если советские деятели сходились с представителями цензовых кругов в признании необходимости оживить застывший фронт, то мотивы у тех и у других были различные. Для цензовиков переход армии в наступление означал возврат России к политике Милюкова и, вместе с тем, средство прибрать к рукам армию и положить конец революции. На этой точке зрения, в частности, стоял генералитет, оказывавший в то время большое влияние на правые и либеральные политические круги. Генерал Лукомский151 в своих "Воспоминаниях" прямо пишет:

"...Союзники настаивали на начале активных действий на нашем фронте. С другой стороны, теплилась надежда, что, может быть, начало успешных боев изменит психологию массы и возможно будет начальникам вновь подобрать вырванные из их рук возжи"*.

В советских кругах в пользу наступления приводились совершенно иные соображения. Станкевич, отмечая появившуюся в начале мая в этих кругах тенденцию в пользу наступления, высказывает уверенность в том, что "помимо соображений международной политики и действительного искания путей к миру в новых настроениях играли значительную роль соображения внутренней политики. Бездеятельная армия явно разлагалась... Надо было дать армии дело... Конечно, быть может, лучшим исходом было бы в смысле внутренней политики, если

* Ген. А.С. Лукомский. Из воспоминаний // Архив русской революции, кн. 2. Берлин, 1922.

бы наступление начал сам противник. Но он не наступал. Значит, надо было двинуться на него и ценою войны на фронте купить порядок в тылу и в армии"*.

Но это не совсем точно. Станкевич в то время работал на фронте и не имел непосредственного контакта с Таврическим дворцом. Указываемые соображения были у него, у некоторых фронтовых работников, у Керенского. Но они были чужды руководящим кругам советского оборончества. Были мы правы или нет -- но для нас наступление являлось необходимой ценой за приближение всеобщего мира, и ни за что, кроме мира, не согласились бы мы платить эту цену, в которую входили тысячи новых могил.

Положение рисовалось нам в виде дилеммы: сепаратное перемирие или наступление. Большевики защищали фактически установившееся перемирие так же, как они защищали закреплявшие это состояние фронта братания. "Правда" писала:

"...Что же дурного в фактическом перемирии?.. Нам возражают, что перемирие установилось только на одном фронте и что потому оно грозит сепаратным миром... Возражение до очевидности несостоятельное, явная выдумка, попытка засорить глаза...

Братание на одном фронте может и должно быть переходом к братанию на всех фронтах. Фактическое перемирие на одном фронте может и должно быть переходом к фактическому перемирию на всех фронтах...

Что дурного в таком переходе?"**.

В таком переходе не было бы, с нашей точки зрения, ничего дурного, но дурно было то, что такого перехода в действительности не происходило и практическое сепаратное перемирие с Россией лишь давало германскому командованию возможность увеличить ожесточение боев на западных фронтах, вводя в бой новые и новые дивизии, снимаемые с русского фронта. При таком положении дел на нашем фронте у нас не могло быть никакой надежды сговориться с социалистами Запада относительно общей борьбы за демократический мир, как не было надежд и на совместный с союзниками правительственный пересмотр целей войны.

Сепаратное перемирие загоняло, таким образом, российскую революцию в тупик. Переход в наступление русских армий на фронте становился предпосылкой нашей внешней мирной политики. Но "оживление фронта" практически означало возобновление кровопролития. И каковы бы ни были мотивы в пользу такой политики, против нее было естественное элементарное чувство самосохра

* Станкевич. Воспоминания, с. 123. ** Правда, 1917, 9 мая.

нения каждого отдельного солдата. Отсюда то сопротивление, на которое должна была натолкнуться агитация Керенского и поддерживавших его армейских организаций.

Эта агитация ставила себе воистину неблагодарную задачу. В марте--апреле мы призывали солдат к защите фронта. Но тогда затишье, установившееся на фронте, делало сравнительно малой ту жертву, которая требовалась от солдата. А теперь нам предстояло самим разрушить это затишье, привлечь вновь на русский фронт снятые с него вражеские дивизии. Теперь во имя долга, во имя блага России, во имя спасения революции от солдат требовалась величайшая, последняя жертва.

И все же агитация, начатая в этом направлении, не осталась бесплодна. В войсках разгорался революционный энтузиазм. В тылу кое-где формировались добровольческие "ударные" части. Но одновременно в солдатской массе, и на позициях, и в тыловых гарнизонах, зрели настроения неповиновения, дезертирства, бунта. Упорнее, чем раньше, отказывались от выступления на фронт маршевые роты. Начались затруднения при смене резервными частями полков, стоящих на позициях. Солдаты с растущим сочувствием слушали речи о том, что война не нужна, что буржуазия для своей выгоды толкает пролетариат в бойню, что нечего сознательным солдатам умирать за капиталистов: вот если бы власть была в руках Совета рабочих и солдатских депутатов -- тогда другое было бы дело! На этих дрожжах быстро поднималось на фронте влияние большевиков. Росло число "большевистских" полков. На всю Россию прогремел Гренадерский полк, и вынесенная им резолюция-воззвание стала своего рода платформой темных солдатских масс, жаждущих сохранения затишья на фронте. Приведу здесь этот документ полностью:

"Мы, гренадеры, собравшись на митинге 29 мая с.г., постановили:

В то время, когда свобода только засветилась, как яркая звезда, перед русским пролетариатом, буржуазия для достижения своих капиталистических целей хочет толкнуть русский пролетариат в бойню.

Мы, гренадеры, при Николае, одураченные им, шли и стойко умирали, мы не хотим дальше умирать за чуждые нам интересы капиталистов.

Мы не хотим умирать, когда в душу закрадывается сомнение, что снова вовлечены в бойню капиталистами. Нет сил с легкой душой двинуться вперед.

Мы считаем, что министерство, состоящее в большинстве из буржуазии, только задерживает дальнейшее успешное развитие революции и мешает правильному и скорому разрешению вопроса о мире.

Мы умрем все за Совет с[олдатских] и р[абочих] д[епутатов]. Нам не страшна смерть, страшно сгубить свободу. Нужна уверенность перед смертью, что умираем за дело народа, а для этого требуется, чтобы вся власть была у народа, вся власть у Совета с[олдатских] и р[абочих] д[епутатов].

Тогда нет места сомнениям, тогда мы всюду за Советом с[олдатских] и р[абочих] д[епутатов], тогда мы готовы каждую минуту отдать свою жизнь.

Итак, если нужно пожар тушить пожаром, если для скорого достижения мира нужна война, нужно наступление, -- то, чтобы пойти вперед, необходимо, чтобы Совет взял свою власть в свои руки.

Горе тому, кто захочет помешать этому. Всю силу своего оружия мы обратим против него.

Вся власть народу! Вся власть Совету с[олдатских] и р[абочих] д[епутатов]! Только тогда свобода наша. Только тогда может наступить конец войны".

Порою те же настроения выражались короче и проще. Помню, газеты передавали резолюцию митинга солдат какого-то тылового гарнизона: "Умрем, но на фронт не пойдем". В петроградском гарнизоне до подобных резолюций пока еще не доходило. Но и здесь толки о предстоящем наступлении, в связи с отправкой маршевых рот, вызвали сильное брожение в солдатской массе. И если в апреле Исполнительный комитет пользовался еще в казармах почти неограниченным авторитетом, к концу мая большая часть петроградских полков стояла уже в оппозиции к Комитету.

В Совете оставалось сплоченное оборонческое большинство; оборонцы преобладали и в полковых комитетах; а на полковых митингах солдаты освистывали собственных депутатов, с раздражением слушали представителей Исполнительного комитета и встречали овациями большевистских агитаторов, доказывавших, что "декларация прав солдата" устанавливает в армии такое бесправие, какого не было даже при Николае II.

Вообще за май большевизм сделал в петроградском гарнизоне огромные успехи. Но это был своеобразный "большевизм", не предусмотренный ни Циммервальдом, ни Кинталем, ни тезисами Ленина. Ограничусь одним примером этого настроения солдатской массы. Командование петроградского округа по соглашению с военной секцией Исполнительного комитета выработало проект переформирования гвардейских запасных частей. Не помню всех подробностей этого проекта, но суть дела была в приведении гарнизона в боевую готовность на случай наступле

ния противника. 29 мая представители полков были созваны на совещание для обсуждения мер проведения этого проекта в жизнь. После бурных прений собрание большинством, 23 голоса против 2, вынесло резолюцию:

"Ознакомившись с проектом переформирования запасных батальонов в резервные полки и разобрав главную мотивировку проекта -- защиту Петрограда при высадке десанта, -- собрание пришло к заключению, что она недостаточно обоснована, так как при высадке десанта на Финляндском побережье враг встретится с миллионной армией, находящейся в этом районе. На основании вышеизложенного собрание категорически протестует против предложенного переформирования петроградского гарнизона.

В свою очередь мы предлагаем:

чтобы военное министерство немедленно вооружило пулеме

тами все батальоны, не менее 24 пулеметов на каждый батальон;

чтобы немедленно батальоны были пополнены офицерским

составом, не менее 20 на батальон путем производства солдат в офи

церы, в порядке представления таковых батальонными комитетами

с одобрения рот и команд;

чтобы немедленно было проведено в законодательном поряд

ке разжалование офицеров, которые, по мнению батальонных ко

митетов, рот или команд, недостойны носить офицерские погоны.

Лишь по удовлетворении означенных требований петроградский гарнизон будет достаточно организован, боеспособен и послужит твердой опорой для зашиты революции от реакционных посягательств."

Здесь не было ни "всемирной революции", ни "власти Советов", ни громов и молний против французских и английских империалистов. Но это был подлинный гарнизонный "большевизм" -- с отказом от выступления на фронт, с требованием выборного командования, с выбрасыванием из полков нежелательных офицеров и с обещанием твердо защищать революцию против реакционных посягательств -- но, конечно, не против внешнего врага!

Воинские части, выносившие такие постановления, уже были "ненадежны" --не только с точки зрения командования, но и с точки зрения Исполнительного комитета. А между тем под приведенным решением были подписи представителей чуть ли не всех гвардейских полков Петрограда, то есть главной силы столичного гарнизона!

Глава шестая НАСТУПЛЕНИЕ НА ФРОНТЕ. РАЗВАЛ В ПЕТРОГРАДЕ

На 1 июня было назначено в Петрограде открытие Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов. Съезд открылся двумя днями позже и тянулся целых три недели152. В первые дни Кадетский корпус, где происходили заседания съезда, был центром всеобщего внимания. Зал не мог вместить всех желающих присутствовать на заседаниях этого "первого парламента революции". Но затем интерес к съезду в широких слоях населения потух, а вместе с тем и от самого съезда отлетел дух живой, на заседаниях его воцарилась тяжелая, серая скука. И теперь, пытаясь восстановить в памяти картину съезда, я вижу перед собой длинный, казенного вида зал; ряды слушателей, вяло аплодирующих оратору; усталые, поникшие люди за столом президиума; измученный, потерявший голос оратор, надрывающийся у края эстрады... И, несмотря на яркие вспышки, прорезывающие кое-где эту картину, от нее веет на меня чем-то безнадежно тоскливым.

Съезд был созван согласно постановлению мартовского совещания Советов. Формально перед ним лежала та же двойная задача, что перед совещанием: сплотить ряды революционной демократии и выяснить ее отношение к основным вопросам, поставленным на очередь дня развитием революции. Эти вопросы были все те же: о войне, о правительстве, о земле.

Но постановка вопросов была уже иная, и обсуждались они по-иному, и атмосфера Кадетского корпуса, где заседал съезд, ничем не напоминала атмосферы Таврического дворца дней первого Всероссийского совещания. За два месяца революции утекли многие годы. За это время коренным образом изменилось положение и внутри советской демократии, и вне ее. Тогда мы искали путей к соглашению всех наметившихся в Советах течений и, казалось, были недалеки от разрешения этой задачи (например, при обсуждении вопроса об отношении к Временному прави

тельству). Теперь в возможность соглашения почти никто не верил. Объединительные попытки делались без веры в успех, скорее для очистки совести, и, может быть, главным их стимулом было желание руководителей обоих течений снять с себя упрек за происшедший в рядах демократии раскол.

Линия борьбы была ясна: меньшевистско-эсеровский оборонческий блок -- с одной стороны, большевики -- с другой. Третьей силы не было. Левые эсеры и меньшевики-интернационалисты, колебавшиеся между противоположными лагерями, не шли в счет.

На съезде было около 100 большевиков, человек 250 меньшевиков, до 300 эсеров; да еще человек 250 приходилось на беспартийных и на мелкие группки, не игравшие заметной роли. "Интернационалистов" было человек 60--70 -- из них половина, с Мартовым153 во главе, входила в меньшевистскую фракцию, а другая половина, возглавляемая Троцким и Луначарским154, примыкала к большевикам.

Все голосования, насколько помню, давали одни и те же цифры: большинство в 500--600 голосов и меньшинство в 100--150 человек. Колебались эти цифры главным образом в зависимости от того, насколько полон был зал заседания. В этой обстановке не было места для развития борьбы в парламентском смысле, не было надобности в бесконечных речах, и съезд мог бы закончить свои занятия не в три недели, а в три-четыре дня. Но течение съезда определялось не фракционными группировками в его составе, а своеобразным очертанием линии раскола, которая делила в то время на два лагеря революционную демократию России.

Каждое из боровшихся в Советах течений противополагало свою политику политике противников, как пролетарскую линию в революции линии мелкобуржуазной. Это противопоставление было с обеих сторон неправильным или, во всяком случае, спорным: на стороне того и другого течения были и пролетарские, и мелкобуржуазные элементы; если большевики были сильны в рабочих районах Петрограда, то оборонцы почти безраздельно господствовали во многих промышленных центрах средней России; с другой стороны, главной, общепризнанной опорой большевизма был Кронштадт, гарнизон которого никак нельзя было причислить к "пролетариату" в марксистском смысле слова.

Но вот грань -- четкая до осязательности и твердая, как лезвие ножа: к началу июня Исполнительный комитет, проводивший политику обороны и коалиции, имел против себя большинство рабочих и солдат в Петрограде и за себя --революционную демократию остальной России. Как раз перед самым съездом большевики вновь одержали победу над нами на петроград

ской конференции фабрично-заводских комитетов155. Эта конференция, собравшаяся для обсуждения экономических вопросов, волновавших рабочих, вынесла предложенную Зиновьевым резолюцию, заканчивавшуюся требованием перехода всей государственной власти в руки Советов. За резолюцию было подано 297 голосов, при 21 -- против и 44 воздержавшихся.

Я думаю, что численное соотношение сторонников большевизма и оборончества на фабриках и заводах Петрограда было в начале июня близко к этим цифрам. Соотношение же сил обоих течений складывалось еще менее благоприятно для нас. Ибо как в механике при столкновении многих движущихся тел живая сила каждого из них измеряется его массой и квадратом скорости, так в революции при столкновении социальных групп численность каждой из них имеет меньшее значение, нежели ее устремленность, активность. А в петроградском пролетариате максималистские настроения охватывали в это время бесспорно наиболее активные элементы рабочих кварталов. За нами были чуть ли не исключительно те слои рабочих, которые оставались во власти инерции первых двух дней революции.

В провинции, как я упоминал уже, бунтарские, максималистские настроения нарастали значительно медленнее. Там в конце мая наблюдалась примерно та же картина, какую Петроград представлял в начале апреля -- слабая дифференциация течений при преобладании влияния оборонческих партий. Можно было по-разному оценивать это явление, но сам факт не внушал сомнений. А этот факт имел своим последствием то, что нам приходилось все с большей настойчивостью искать опоры нашей политике вне Петрограда. В орган такой апелляции и суждено было превратиться июньскому съезду. Говорю "суждено", ибо огромное большинство делегатов менее всего было расположено "разбирать петроградские споры" и предпочитало, чтобы петроградские политики сами сговорились между собою. А между тем не было возможности обойти эти "споры", так как в них был узел революции.

С другой стороны, было бы странно, если бы партия, составлявшая меньшинство в провинции, но чувствовавшая свою силу в столице, ограничивала себя в такой момент рамками парламентских дебатов и воздержалась от демонстрирования перед Всероссийским съездом своей власти над умами солдат и рабочих Петрограда. Если для одних съезд Советов был средством преодоления усиливавшейся в столице бунтарской стихии, то для других он явился сигналом, чтобы бросить эту стихию на абордаж твердынь оборончества. Отсюда своеобразное течение съезда.

* * *

Начало съезда ознаменовалось бурным инцидентом по поводу высылки Роберта Гримма156, швейцарского социалиста-интернационалиста, сыгравшего крупную роль в период Циммервальда и Кинталя и весной 1917 года приехавшего в Россию. Не буду рассказывать здесь всю эту историю. С Гриммом я встречался несколько раз. Он производил впечатление доктринера, не привыкшего лезть за словом в карман, бойкого, самоуверенного, но плохо разбирающегося в обстановке. За свое короткое пребывание в Петрограде Гримм наделал немало несуразностей и дал возможность "использовать" себя всем, кому было не лень. Широко использовали его большивики, еще шире --германский генеральный штаб, но наиболее ценные услуги он оказал, несомненно, нашим правым кругам, которым дал оружие против Советов и в особенности -- против советских министров Церетели и Скобелева, поручительство которых открыло Гримму возможность въезда в Россию.

Последним подвигом Гримма была попытка прозондировать почву об условиях, на которых германское правительство согласилось бы заключить сепаратный мир с Россией. Каковы бы ни были субъективные намерения Гримма, в то время, когда он предпринимал этот шаг, сепаратный мир с Россией был предметом мечтаний германского командования, в России же все партии сходились в решительном отрицании этого решения вопроса о войне. Таким образом, непримиримый интернационалист объективно оказался в данном случае в роли агента чужого правительства.

Когда это открылось, Временное правительство предписало ему покинуть пределы России. Меньшевики-интернационалисты выступили на съезде с протестом против этого "акта полицейского произвола". Мартов в пламенной речи громил Временное правительство и министров-социалистов, поднявших руку на швейцарского социалиста. Ему отвечал Церетели. На всех, кто чувствовал трагическое положение революции, гнетущее, подавляющее впечатление должен был произвести этот словесный поединок. Мартов и Церетели, оба одинаково искренние, одинаково мужественные воины демократии и революции, призванные, казалось бы, идти рука об руку, защищая общее знамя от врагов справа и слева, выступили здесь непримиримыми противниками.

Мартов, защищавший Гримма в уверенности, что этим он защищает честь революции и достоинство международного социализма, вызывал чувство глубокой симпатии своей искренностью, своим энтузиазмом, искрометной талантливостью речи. Но он был в полном смысле трагичен в этот день: чувствовалась

обреченность его мысли, ходящей вокруг да около, запутавшейся в сетях диалектики и не замечающей главного -- того, что революционная Россия находится в состоянии войны.

Церетели говорил с тем подъемом и блеском, которые свойственны ему при борьбе с сильным и честным противником. Сочувствие огромного большинства съезда было на его стороне.

Большевики отреклись от поддержки Гримма. Выступление "интернационалистов" осталось бесплодным и лишь продемонстрировало перед съездом и перед всей страной глубокий раскол в рядах социал-демократической партии. Было больно, что этим открылся первый съезд Советов.

* * *

Деловые занятия съезда начались прениями о власти и об отношении к Временному правительству. Прения продолжались пять дней. Наиболее интересным моментом этой части съезда явилось выступление Ленина157. Здесь он бросил свою крылатую фразу об "аресте сотни капиталистов" как первом шаге истинно революционной пролетарской власти. Здесь же впервые заявил он о готовности его партии в любую минуту взять всю государственную власть в свои руки.

Большевистская фракция восторженно аплодировала своему вождю. Но большинство делегатов слушало его с насмешливым любопытством. И на долю Керенского, выступившего с ответом Ленину, выпал шумный успех...

Закончились прения о власти резолюцией доверия коалиционному правительству, которая была принята огромным большинством голосов. Со следующего дня, 9 июня, начались прения о войне. Но они были нарушены бурным вторжением "улицы". Застрельщиками на этот раз выступали анархисты. Это была незначительная группа, неведомо откуда всплывшая на поверхность, в течение нескольких дней приковывавшая к себе всеобщее внимание, державшая в напряженной тревоге весь Петроград и вслед за тем исчезнувшая неизвестно куда, погрузившаяся в небытие. Суть дела была, впрочем, не в этой кучке, а в той бунтарски-максималистской стихии, которую она в течение нескольких дней отражала, но которая в действительности выражалась и возглавлялась большевиками.

Еще в начале революции люди, которым предстояло сыграть в июне роль бунтарской ракеты, поселились "коммуной" на даче Дурново, на Выборгской стороне158. Вначале никаких тревог обитатели дачи Дурново не вызывали, впервые я услышал о них как

о безобидных чудаках, чуть ли не толстовского склада; никто не видел преступления в том, что эти бездомные люди поселились в пустой даче бывшего министра. Но 5 июня обитатели этой дачи произвели вооруженный налет на типографию "Русской воли" и захватили ее. Вокруг типографии собралась возбужденная толпа обывателей, которая рвалась расправиться с налетчиками. Лишь вмешательство делегатов съезда, подоспевших на место происшествия, предотвратило кровопролитие. Типография была освобождена, анархисты разоружены и отправлены в Кадетский корпус, откуда после словесного внушения их отпустили на все четыре стороны.

После этого министр юстиции, по распоряжению Временного правительства, предписал анархистам в 24 часа очистить дачу Дурново. Это распоряжение, изданное с согласия Исполнительного комитета, оказалось искрой, зароненной в пороховой погреб. 8 июня на Выборгской стороне вспыхнула забастовка; в парке, окружавшем дачу, собрался огромный митинг, постановивший силой оружия защищать народное достояние против посягательств капиталистического правительства; на улицах появились группы вооруженных рабочих.

Съезд прервал свою деловую работу и занялся положением в столице. Большевики, верные своей тактике, защищали поднимавшуюся из Выборгского района волну. Напротив, большинство депутатов, отражая настроения провинции, отнеслись к начавшемуся движению с суровым осуждением. Но резолюция в этом смысле, вынесенная съездом, не потушила волнения. 9 июня на даче Дурново собрался особый "комитет" из представителей 90 фабрик и заводов. Неизвестно было, когда, где и кем избраны собравшиеся депутаты. Было известно лишь, что руководящую роль играют в комитете большевики и анархисты. Это была не политическая, а смутно-бунтарская организация -- и грозным симптомом было, что между нею и самыми широкими слоями рабочих масс Петрограда сразу протянулись незримые нити. Участвовали в "комитете" и кронштадтцы, и представители столичного гарнизона.

Опираясь на поднявшуюся волну, большевики решили на следующий день, 10 июня, вывести на улицу рабочих и солдат и бросить их против Временного правительства. Выступление подготовлялось с лихорадочной поспешностью и в глубокой тайне от Исполнительного комитета и партий советского большинства. Съезд узнал об этих приготовлениях на вечернем заседании 9 июня -- рабочие типографии, где печаталась "Правда", передали нам корректурный оттиск еще не вышедшего номера газеты.

В помешенном в этом номере призыве на демонстрацию были выставлены следующие лозунги:

"Долой царскую Думу! Долой Государственный совет! Долой десять министров-капиталистов! Вся власть Всероссийскому совету раб(очих), солд(атских) и крест(ьянских) депутатов! Пересмотреть декларацию прав солдата! Отменить приказы против солдат и матросов! Долой анархию в промышленности и локаут-чиков-капиталистов! Да здравствует контроль и организация в промышленности! Пора кончить войну! Пусть Совет депутатов объявит справедливые условия мира! Ни сепаратного мира с Вильгельмом, ни тайных договоров с французскими и английскими капиталистами! Хлеба, мира, свободы!".

Все это были обычные темы большевистской пропаганды тех дней. Но тревогу вызывало то, как подготовлялось выступление. Появившиеся откуда-то слухи, что речь идет о попытке вооруженного захвата власти, вызвали среди делегатов взрыв негодования против большевиков.

Поспешно созвали в Таврическом дворце военную секцию Петроградского совета. Б.О. Богданов159 и я представили ей доклад о положении в городе и об отношении съезда к затее большевиков. Настроение собрания было вялое. Депутаты полков ничего не знали о предложенном выступлении и подтверждали лишь, что в казармах "неладно". Почти без прений приняли предложенную мной резолюцию, объявлявшую дезорганизаторским актом назначение демонстрации без ведома представительного органа революционной демократии.

Ночью -- экстренное заседание съезда. Тяжелая атмосфера тревоги, неуверенности, подозрений. Провинциалы и фронтовики смотрели на большевиков с ненавистью. То здесь, то там вспыхивали бурные стычки:

-- Заговорщики! Предатели!

Керенский при бурных овациях съезда докладывал о принятых правительством мерах.

Приняли набросанное мною воззвание к солдатам и рабочим:

"Вас зовут на улицу для предъявления требования низвержения Вр(еменного) правительства, поддержку которого Всеросс(ийский) съезд только что признал необходимой. Те, кто зовут вас, не могут не знать, что из вашей мирной демонстрации могут возникнуть кровавые беспорядки... Вашим выступлением хотят воспользоваться контрреволюционеры. Они ждут минуты, когда междоусобица в рядах революционной демократии даст им возможность раздавить революцию".

И в заключение -- запрещение на три дня уличных манифестаций.

Большевики присоединились к последней мере -- к запрещению демонстраций. Приняв воззвание и избрав особую комиссию, собрание закрылось.

Остаток ночи с 9-го на 10-е члены съезда провели в казармах и в заводских районах. Впечатление получилось на этот раз убийственное. На мою долю выпало "уговаривать" 3-й пехотный полк. Несмотря на ночную пору, все солдаты были на ногах, многие при оружии. На мой вопрос, почему они не легли спать в обычное время, солдаты отвечали:

Велено быть готовыми выступать.

Зачем вы при оружии?

Идем резать буржуазию.

Собрав полк, обратился к нему от имени съезда Советов. Поднялись крики:

Не знаем никакого съезда!

Это съезд земских начальников!

Когда я сказал, что я -- член Исполнительного комитета Петроградского совета, опять крики:

-- Комитет жидами захвачен!

Все же выслушали меня, и казалось, что моя речь произвела некоторое впечатление. Но после меня выступил человек в солдатской форме, малоинтеллигентного вида, однако, видимо, привыкший говорить перед толпой.

-- Революция ничего не дала солдатам. Министры продались

буржуазии. Церетели взял взятку в 10 миллионов рублей. Нам

все равно, кто будет править Россией, -- хотя бы Вильгельм!

И солдаты, считавшие себя большевиками, бешено аплодировали этим словам.

Под конец все же поняли, что в Петрограде собрались представители всех Советов и что они все против демонстрации. Решили не выступать и хмуро разбрелись по ротам.

Не лучше была картина и в других воинских частях. Сильной черносотенно-погромной струей было отмечено также настроение рабочих кварталов.

Утром открылось в Таврическом дворце заседание съезда. Выяснилось, что демонстрации не будет -- но, вместе с тем, выяснилось из докладов членов съезда, насколько враждебна ему клокочущая в рабочих кварталах и в казармах стихия.

День 10 июня прошел спокойно. Но мы жили как на вулкане. На следующий день по инициативе Церетели собрались на закрытое совещание членов петроградского съезда и бюро всех съездовских фракций. Собрание было тяжелое и бурное. Дан внес предложение установить на будущее время, чтобы воинские части мог

ли участвовать с оружием лишь в манифестациях, устраиваемых Советами, и чтобы вообще никакие демонстрации не устраивались без ведома и согласия Советов. Церетели говорил о "заговоре" большевиков против революции и требовал их разоружения.

Чтобы понять все значение последнего требования, нужно восстановить в памяти некоторые особенности положения в Петрограде. Еще в февральские дни в руки населения попало значительное количество оружия, частью переданного толпе солдатами, частью отобранного при разоружении полиции, частью взятого из разбитых оружейных магазинов и складов. В дальнейшем это оружие естественным образом стеклось к наиболее активным, бунтарски настроенным группам, которые продолжали непрерывно вооружаться и в последующие месяцы. Лозунг "вооружения рабочих" с начала апреля занимал видное место в большевистской агитации. Оппозиция Исполнительного комитета в глазах части рабочих лишь увеличивала обаятельность этого требования. Сочувствовали вооружению рабочих и бунтарски настроенные полки, и именно благодаря их содействию число винтовок и даже пулеметов в рабочих кварталах с каждым днем возрастало. Потом на всех крупных заводах появились вооруженные до зубов дружины. Они до поры до времени не выступали активно и даже, насколько помню, не выносили особенно "свирепых" резолюций, но ни для кого не было тайной, что они составляют "войско Ленина", готовое выступить против "войска Керенского". К разоружению этих рабочих отрядов, к роспуску заводских дружин и сводилось требование Церетели о разоружении большевиков. По соотношению реальных сил эта мера была неосуществима: дружины добровольно не сдали бы оружия, а солдаты отказались бы силой отбирать у рабочих винтовки, которые сами же в феврале и позже давали рабочим. Но поставленный Церетели вопрос о разоружении произвел на бунтарские элементы столицы впечатление "призыва к порядку" и в этом смысле не остался без последствий.

Большевики, протестуя против выступления Церетели, покинули собрание. В защиту их от несправедливых подозрений выступил Мартов. Провинциальные делегаты истерически протестовали против того, что петроградцы втягивают их в свои "домашние споры", призывали к единству, рассказывали о том, как хорошо уживаются они с большевиками "у себя" -- на Волге, на Урале, в Сибири. Та постановка, которую придавал Церетели вопросу о несостоявшемся выступлении, представлялась им слишком острой и несправедливой. При голосовании резолюции голоса разбились: половина собрания считала достаточ

ными меры, предложенные Даном, половина настаивала на более решительных шагах, и, в частности, на том, чтобы действия большевиков были осуждены как заговор.

Согласились, наконец, предложить съезду краткую резолюцию, устанавливавшую, что уличные демонстрации могут быть устраиваемы лишь с ведома и согласия Совета, но обходившую молчанием вопрос о разоружении большевистских организаций.

На съезде новый скандал: большевики представили письменное заявление с протестом против обвинения их партии в подготовке заговора и с шумом покинули здание. Ту же демонстрацию большевики повторили два дня спустя, 14 июня, на собрании Петроградского совета -- так велико было их негодование против контрреволюционной клеветы, приписывавшей им устройство заговора.

Ну а на самом деле? Был ли налицо заговор 10 июня? Действовали ли в данном случае большевики, как бакунисты160, разнуздывая бунтарскую стихию, или как бланкисты161, готовя технический аппарат для переворота? Материалы, опубликованные за последнее время, неопровержимо доказали, что в деле 10 июня бланкистский элемент в тактике большевиков сочетался с бакунист-ским: в то время как партия в целом разжигала бунтарские инстинкты, ее центр в глубокой тайне подготовлял план переворота. Дело должно было начаться вооруженной демонстрацией около Мари-инского дворца и закончиться -- в случае благоприятного хода событий --арестом Временного правительства*. Масса должна была создать обстановку, инициативная группа заговорщиков сохраняла за собой нанесение решительного удара. Именно потому большевики легко отказались от проектированного выступления, что с разоблачением его заговорщического элемента оно утрачивало в их глазах всякую ценность. К тому же другая цель, которую ставила себе партия -- продемонстрировать перед провинциалами свою силу в столице, -- была ею в полной мере достигнута.

* * *

История с несостоявшимся выступлением 10 июня имела свое продолжение. Чтобы сгладить оставленное ею неприятное впечатление, съезд решил назначить на 18 июня манифестацию, которая должна была бы выявить единство революционной демократии Петрограда. Затея в основе своей была нелепая: нельзя выявить то, чего нет; манифестация могла обнаружить только те

* См.: Суханов Н. Записки о революции, кн. 4, с. 317--323.

настроения масс, которые мы наблюдали в ночь с 9-го на 10-е -- лишь внешним образом облагородив их, придав им оболочку установленной обычаем революционной фразеологиии.

Но... интернационалисты искали путей для примирения с большевиками, которых так несправедливо обидел Церетели; часть меньшевиков-оборонцев хотела дать удовлетворение интернационалистам; провинциалы открыто заявляли, что ничего не понимают в петроградской "каше"; среди руководителей Исполнительного комитета нашлись люди, убежденные в том, что стихийные настроения толпы -- вздор, что все дело в организации и что в их руках манифестация не может не удасться. Именно эти маги организации и навязали съезду план манифестации 18 июня.

Заодно надеялись использовать манифестацию для того, чтобы познакомить рабочие и солдатские массы Петрограда с делегацией, которую съезд Советов решил отправить в нейтральные и союзные страны для агитации в пользу мира.

Казалось бы, эта заграничная делегация должна была играть крупную роль в нашей борьбе за мир. Но, как я упоминал уже, поглощенные текущей работой, увлеченные задачей повышения боеспособности армии, мы не уделяли достаточно сил и внимания положительной стороне мирной политики, и в результате вопрос о делегации как-то отодвинулся у нас на задний план. Организовывать ее принялись только в июне, выбирали ее наспех, и состав ее оказался случайный, недостаточно яркий. В нее вошли Гольденберг, Эрлих162, Русанов163 и два Смирновых (один -- рабочий164, другой -- фронтовик165). Широкие массы членов делегации не знали, да и интересовались ею так же мало, как и вопросом о международной социалистической конференции. Это должно было отразиться на успехах делегатов в Европе.

Но инициаторы манифестации рассчитывали помочь делу, поставив уезжающих в Европу делегатов в центр торжества и придав всей манифестации характер грандиозных проводов, устраиваемых им революционным Петроградом. В результате и рабочие, и солдаты должны были бы почувствовать, что у них есть надежда на близкий мир, и Европа должна была бы серьезно считаться с нашими посланцами.

Манифестация прошла с внешним порядком. Правда, по числу участников она сильно уступала состоявшейся два месяца тому назад первомайской манифестации, но все же и теперь демонстрантов приходилось считать сотнями тысяч. И когда правая печать на другой день утверждала, что демонстрация провалилась из-за равнодушия населения, это был, на лучший конец, самообман: манифестация была внушительна. Но действительно про

валился наш план при помощи нее укрепить единство в рядах демократии и влить новые силы в политику советского большевизма. Вместо этого получился смотр сил большевизма. Десятки и сотни тысяч солдат и рабочих шли с красными знаменами--в этом лесе знамен и плакатов наши лозунги сиротливо тонули среди тех лозунгов, под которыми должна была протекать большевистская демонстрация 10 июня.

Для нас было бы плохим утешением объяснять это преобладание большевистских знамен тем, что партия Ленина проявила больше энергии и ловкости, чем мы. Дело было не в энергии руководителей, а в настроении масс: оно было против нас, против Исполнительного комитета, против съезда Советов, против коалиции. О заграничной делегации во время манифестации никто и не вспомнил. Подводя итоги этого дня, "Рабочая газета" писала:

"Манифестация 18 июня превратилась в манифестацию недоверия Временному правительству.

Конечно, желательно было избежать всеми силами уличного столкновения противоположных манифестаций, но не такой ценой! Лучше было предоставить ленинцам устроить исключительно свою манифестацию, но нельзя было оказывать всем своим весом, всем своим влиянием фактическую поддержку ленинцам и их лозунгам"*.

Это была еще очень сдержанная оценка положения. И будто для того, чтобы дать исчерпывающее доказательство силы бунтарской стихии в Петрограде, анархисты прямо с демонстрации отправились к "Крестам"166 и силой освободили из тюрьмы несколько человек, которых признали "защитниками народа" (в том числе уголовных и привлеченных по обвинению в шпионаже), и торжественно увели в свою цитадель, на дачу Дурново**.

* * *

В тот самый день, когда максималистская стихия демонстрировала в Петрограде свои силы, произошло другое событие огромной политической важности -- наша армия на Юго-Западном фронте перешла в наступление.

Я говорил уже о майской кампании подготовки наступления

* Рабочая газета, 1917, No 85, 20 июня, статья Череванина. ** В последнем выступлении анархистов большевики непосредственно не участвовали, и Ленин даже осудил его на столбцах "Правды" (1917, No 87, 21 июня, статья без подписи)167. Но не подлежит сомнению, что в данном случае именно большевистские настроения рабочих и петроградского гарнизона развязывали руки анархистским группам

и о том, как связывалось в представлении сторонников "революционного оборончества" оживление фронта с борьбой за всеобщий мир. Отмечу здесь, что с начала июня политические круги в Петрограде ждали со дня на день известия о начавшихся на фронте боевых действиях. Ждали этого известия со смешанными чувствами. Правые круги частью рассчитывали на то, что наступление даст возможность "подтянуть" армию, а частью мечтали и о том, чтобы немцы показали "товарищам-солдатам", что нельзя воевать при комитетах, правах и свободах.

Среди руководителей Исполнительного комитета, как мне кажется, преобладал взгляд на подготовляемые операции как на последнюю карту. Не было уверенности в том, что предпринимаемый шаг принесет спасение, но было сознание, что иного пути не дано.

Большевики метали громы и молнии против предстоящего возобновления бойни. Но как "реальные политики" они учитывали, насколько улучшатся для них условия пропаганды, когда наступление из более или менее отдаленной возможности превратится в действительность, и потому они ничего не имели против того, чтобы Керенский "попробовал". "Меньшевики-интернационалисты", напротив, в борьбе против предполагаемого наступления развивали всю доступную им энергию. Так, при открытии съезда Советов они выступили с требованием поставить вопрос о наступлении первым в порядок дня. К этому же вопросу они возвращались не раз и в ходе прений о власти и войне.

Именно из интернационалистски-меньшевистских кругов вышли в это время два новых лозунга: требование немедленного всеобщего перемирия и требование разрыва с союзниками и перехода к "сепаратной войне". Лозунг "всеобщего перемирия" имел все преимущества простоты и ясности -- плохо было лишь то, что выдвигался он в то время, когда Россия фактически находилась в состоянии сепаратного перемирия с противниками, а на Западном фронте шли упорные бои. Русскому солдату этот лозунг не давал ничего нового. Требование же "разрыва с союзниками и сепаратной войны" было словесной эквилибристикой, лишенной всякого политического смысла.

19 июня в Петрограде стало известно о начавшемся накануне наступлении армий нашего Юго-Западного фронта. Телеграмма Керенского с места боевых действий давала восторженное изображение начатой операции. На съезде весть о наступлении вызвала взрыв энтузиазма. С неподдельным подъемом принял съезд ярко оборонческую резолюцию привета наступающим полкам, которым, согласно предложению Керенского, было присвоено почетное звание "полков 18 июня". И этот подъем расстроил

ряды оппозиции. Выступление ее представителей -- как большевиков, так и "интернационалистов" -- были слабы, бесцветны, неуверенны.

В это время на Невском проспекте происходили "патриотические манифестации" с портретами Керенского, которому в этот день даже "милюковцы" готовы были простить все его прегрешения. И здесь чувствовался подъем. Но состав манифестантов был отчетливо классовый: буржуазия, интеллигенция, студенты. Рабочие и солдаты Петрограда не принимали участия в ликованиях.

На другой день собрался Петроградский совет. В порядке дня был вопрос о наступлении. Церетели делал доклад, его прерывали то взрывами аплодисментов, то свистками и враждебными криками. Я должен был защищать резолюцию привета войскам и во время своей речи чувствовал, как борются противоположные страсти в собрании. Одно время мне казалось даже, что резолюция не соберет большинства. Но подсчет голосов дал 472 голоса за резолюцию при 271 против и 39 воздержавшихся.

Итак, мы все же собрали в Совете 60% голосов! Но в низах, в рабочих и солдатских массах Петрограда, большинство было на другой стороне -- после дела 10 июня и манифестации 18 июня на этот счет не могло быть никаких иллюзий. 20 июня "Рабочая газета" писала о начавшемся наступлении:

"Надо, наконец, понять, что судьбы Российской революции не могут, не должны зависеть исключительно от того, до какого момента в планы германского командования входит сепаратное перемирие на нашем фронте.

Надо, наконец, понять, что это сепаратное перемирие, в форме бездействия на фронте или братания, мешает процессу отрезвления от шовинистического угара демократий союзных стран, что оно усиливает аппетиты австро-германских империалистов...

...Пока российская демократия властна определять линию международной политики Временного правительства, пока она со всем напряжением ведет борьбу за всеобщий мир на демократических началах... -- до тех пор российская демократия будет единодушна со своей армией, и крики недопустимости наступления ее не смутят".

Но эти крики день ото дня звучали все громче и громче.

* * *

Большевики приняли весть о наступлении как вызов. 20 июня их петроградский комитет вынес резолюцию, заявлявшую, что приказ о наступлении "на деле лишь укрепляет позицию импе

риалистов во всех странах и усиливает организующуюся контрреволюцию в России". Но вполне очевидно, что, с точки зрения большевиков, такое значение имел вовсе не приказ о наступлении. Приказ, не выполненный войсками, или даже начавшееся наступление, окончившееся поражением, не могли, согласно их взглядам, "усилить контрреволюцию" в России. Опасно было успешное наступление, сплачивающее солдат вокруг командного состава, увеличивающее популярность правительства, создающее ореол вокруг тех, кто стоял за данную операцию.

Раз не удалось помешать началу наступления, необходимо было сделать все, чтобы помешать его успеху. Логика вещей заставляла, таким образом, большевиков занять по отношению к начавшимся на фронте операциям активно пораженческую позицию. "Меньшевики-интернационалисты" не могли пойти за ними на этом пути. Но "изолированность" в данном случае не только не вредила большевикам, а скорее была выгодна им, создавая вокруг них ореол единственных защитников посылаемых на смерть солдат. И вот со стороны большевиков началась энергичная кампания, задачей которой был срыв наступления.

Как шла эта кампания на фронте, описывать я не буду. Расскажу лишь, как велось дело в Петрограде. Здесь исключительно благоприятную почву для большевистской агитации представляли запасные воинские части. Каждый солдат понимал, что пока на фронте длится фактическое перемирие, ему ничто не грозит, а с оживлением операций фронту потребуются пополнения, и благополучному житью тыловых гарнизонов придет конец.

-- Вот коли бы немцы всыпали хорошенько "нашим", чтоб сидели, дураки, в окопах, не лезли б на проволоку!

Мне самому много раз приходилось слышать подобные речи из уст темных солдат, считавших себя большевиками. На этой точке зрения стояли и целые воинские части. А 21 июня запасной батальон Егерского полка вынес резолюцию порицания 7-й и 11-й армиям за их наступление против "братьев-немцев". Впрочем, это было "слишком" -- резолюция вызвала целую бурю, и большевистская партия не решилась открыто солидаризироваться с нею.

На почве тех же пораженческих настроений солдатской массы произошло побоище в Петергофе. Когда ученики местного юнкерского училища вздумали устроить манифестацию по поводу наступления, солдаты напали на них, стреляли в них, кололи штыками, сбрасывали с моста в реку. Съезд поручил расследование этого происшествия особой комиссии, в которую вошли представитель 1-й армии Виленкин168, я и один из провинциальных делегатов-рабочих. Картина побоища, которую мы восста

новили путем опроса свидетелей, была удручающая. Но пострадавшие просили не искать виновников, чтобы не увеличивать раздражения солдатской массы против юнкеров.

Собрали солдат на митинг. Толпа была огромная -- не помню, было ли это собрание того полка, который избивал юнкеров, или всего петергофского гарнизона. Пока мы говорили о побоище, толпа соглашалась с нами, что буянить не следовало. Но когда мы перешли к вопросу о наступлении и принялись разъяснять позицию съезда, поднялся шум, свист, крики: "Долой!".

Мне запомнилось выступление на этом митинге Виленкина. Он был в походной гусарской форме, с георгиевскими крестами на груди, и с его боевым облачением странно расходился его медлительный говор -- в нос, с "пшютоватыми" нотками. Но говорил он блестяще -- ярко, остроумно, смело, --и его манеры, видимо, импонировали солдатам.

После одного особенно бурного взрыва протестов, когда после пятиминутного рева толпа, наконец, утихла, Виленкин сказал:

-- У вас, товарищи, свободу иначе понимают, чем у нас на фронте. Раз вы представителей Всероссийского съезда Советов не желаете выслушать, когда они вас против шерстки гладят, понятно, что вы на юнкеров с ружьями напали. Только на ружья свои вы больно не полагайтесь. Какие вы воины -- с первого взгляда видно. Если бы я с моими товарищами-гусарами был здесь, когда вы на училище напали, мы бы вам так всыпали, что в другой раз вы бы не полезли!

Толпа затихла. Но никто не думал тогда, что две недели спустя Виленкин действительно приведет своих гусар в Петроград!

В эти дни много говорили о пораженческих резолюциях различных тыловых полков. Были здесь пожелания наступающим частям "сложить в бою пустые головы", "понести равные с противником потери", были приветствия "немецким крестьянам и рабочим, борющимся с русским империализмом". Насколько были правдивы сообщения об этих резолюциях, судить я не могу. Скажу лишь, что они представлялись мне правдоподобными.

Борьба в рядах революционной демократии вспыхнула с небывалой силой. Большевистская партия отбросила оружие критики и открыто готовилась к критике силой оружия: с 20 июня она приступила к открытой подготовке вооруженных сил для свержения Временного правительства. Силы были налицо: запасные воинские части, боявшиеся отправки на фронт. Нужно было раскачать, объединить их и внушить им сознание, что "все могут". В этом направлении закипела работа. Уже 20 июня делегаты 1-го пулеметного полка открыто обратились к гренадерам с

предложением выступить с оружием в руках против Временного правительства и буржуазии, ссылаясь при этом на обещанную поддержку Московского и Павловского полков и 40000 пути-ловцев. В последовавшие дни хождение депутаций из полка в полк сделалось обычным делом. Выступили вновь и кронштадтцы. 22 июня митинг на Якорной площади вынес постановление отправиться в Петроград с оружием для освобождения анархистов, арестованных 20-го при "ликвидации" дачи Дурново.

* * *

24 июня закрылся Всероссийский съезд Советов. Результаты его трехнедельных занятий оказались близки к нулю. Правда, съезд вынес резолюции, утверждавшие политику революционного оборончества, принял резолюцию доверия коалиционному правительству, выпустил ряд воззваний и пр., и пр. Но все это была словесность: она не намечала новых линий политики, не меняла политических группировок, не создавала новых сил на стороне той политики, которую стремилась укрепить. Именно этой бесплодностью съезда объясняется то, что итоги его деятельности правым представлялись в виде капитуляции перед "улицей", тогда как левая оппозиция считала, что съезд сдал все позиции буржуазной контрреволюции.

Пожалуй, единственным осязательным результатом работ съезда явилось создание Всероссийского центрального исполнительного комитета Советов рабочих и солдатских депутатов169, к которому должны были перейти общеполитические функции, до сих пор -- согласно решению апрельского совещания -- лежавшие на Петроградском исполнительном комитете. Новый орган состоял из 300 человек. Из них половина была избрана съездом на началах пропорционального представительства фракций; 100 человек были избраны из числа провинциальных делегатов по принципу местного, территориального представительства; 50 человек должен был делегировать Исполнительный комитет Петроградского совета. Особенностью организации было то, что треть ее членов (провинциалы) должна была сразу после избрания рассеяться по России и вести работу на местах, в готовности в любой момент выехать в Петроград для участия в пленарном заседании ЦИК. Присутствие этой трети делегатов признавалось обязательным для решения принципиальных вопросов общегосударственного значения, тогда как текущую работу комитет мог вести в составе членов, остающихся в Петрограде.

Вместе с тем были установлены взаимоотношения между на

шим ЦИК и крестьянским центром170. Руководители крестьянской организации предлагали слить оба комитета и создать, таким образом, единый представительный орган всей революционной демократии. Но авксентьевские "мужички"171 не внушали нам доверия: слишком часто сквозь их эсерство пробивались истинно русские нотки. Решено было поэтому с крестьянским центром не сливаться, но работать в контакте с ним, устраивая в случае надобности совместные заседания обоих комитетов.

Заседание ЦИК разрешало тот вопрос, с которым мы столкнулись в связи с большевистской кампанией в пользу перевыборов Петроградского совета: под руководящий центр общероссийской демократии подводился фундамент, делавший его независимым от колебаний в настроениях солдат и рабочих столицы. Другими словами, политика, психологической опорой которой были настроения большинства страны, получала теперь и формальную опору в виде представительства провинциальных Советов.

Наряду с несомненными преимуществами это перестроение советского центра имело и теневую сторону: входило в норму, что центральный орган демократии опирался на территориально отдаленные от него силы, в то время как непосредственно окружающие его демократические элементы не только не поддерживают его, но и открыто идут против его политики.

Делегаты разъезжались со съезда в мрачном настроении. Провинциалы, прощаясь с петроградцами, старались выразить нам свое сочувствие: они считали, что мы остаемся во рву зверином, обреченные на всевозможные испытания. Особенно тягостное впечатление о положении в Петрограде увозили с собой фронтовики. Представители армейских комитетов Северного фронта, с которыми я познакомился, объезжая вместе с ними казармы, говорили, что если дела в петроградском гарнизоне и впредь будут идти так, как они идут теперь, фронту придется активно вмешаться.

* * *

Из решений съезда по частным, конкретным вопросам два заслуживают внимания: 1) требование прекращения отпуска средств Государственной думе и Государственному совету и 2) требование скорейшего созыва Учредительного собрания. Первое из этих решений явилось уступкой настойчивым требованиям, шедшим из низов.

Вспоминая теперь борьбу, которая разгорелась на съезде вокруг вопроса о Государственной думе, я не могу не признать, что

правы были в этом споре представители оппозиции, требовавшие ликвидации Думы как пережитка царизма, а не руководители советского большинства, пытавшиеся удержать съезд от резкого, по их мнению, решения. Явившаяся в результате этой борьбы резолюция оказалась половинчатой, слабой и никого не удовлетворила.

Существеннее было решение об ускорении созыва Учредительного собрания. Напомню, что уже в платформе, выработанной в Исполнительном комитете в ночь с 1 на 2 мая, был пункт о "скорейшем созыве Учредительного собрания в Петрограде". Но когда принимался этот пункт, логическое ударение в советских кругах ставилось не на времени, а на месте, где соберется Учредительное собрание. Признавалось существенным, чтоб оно было созвано именно в Петрограде, где всего напряженнее бился пульс революции, а не в Москве; вопрос же о том, соберется ли Учредительное собрание на месяц раньше или на месяц позже, считался сравнительно второстепенным.

Вообще, сознание того, что с созывом Учредительного собрания необходимо спешить, довольно поздно появилось в советских кругах. Этот вопрос -- один из кардинальнейших вопросов российской революции -- имел своеобразную историю. В декларации первого Временного правительства, опубликованной 6 марта, в перечне задач правительства на первом месте стояло: "Созвать в возможно кратчайший срок Учредительное собрание". Но этому обещанию придавалось так мало значения, что только 25 марта правительство приняло решение образовать "Особое совещание" для выработки избирательного закона. Далее, когда Исполнительный комитет получил приглашение делегировать в "совещание" своих представителей, этот вопрос долгое время переходил из порядка дня одного заседания в повестку следующего собрания в числе неспешных, "вермишельных" вопросов. "Совещание" собралось лишь 25 мая. И работало оно настолько медленно, что "Положение о выборах" было опубликовано лишь 26 июля, то есть только на исходе пятого месяца революции была исполнена та предварительная работа, которая должна была и могла быть закончена в течение 2--3 недель!

Такая медлительность объяснялась тремя причинами:

1) Временное правительство, имея в своих руках всю полноту исполнительной и законодательной власти, в первое время не считало, что для России будет лучше, если эта власть будет ограничена и если, в частности, право законодательствования перейдет из рук кабинета в руки громоздкого собрания неопределенного состава.

В правых кругах была с самого начала тенденция оттянуть

созыв Учредительного собрания до конца войны и во всяком слу

чае до того момента, когда рассеется "революционный угар".

В советских кругах в первое время преобладало безучаст

ное отношение к вопросу об Учредительном собрании, и налич

ный статус-кво представлялся более благоприятным для завоева

ний революции.

Это не значит, что советские деятели готовы были отказаться от Учредительного собрания. Нет, в Учредительном собрании для них с самого начала воплощалась идея суверенитета свободного народа, и отказ от этой точки зрения был бы в их глазах изменой идеалам демократии, изменой революции. Но была тенденция не спешить с выборами, дать народу время освоиться с новыми условиями, сжиться с новыми понятиями, познакомиться с программами различных партий. Отсрочка выборов представлялась предпосылкой того, чтобы выборы прошли сознательно и, действительно, отразили желания страны. К тому же и политическим партиям необходимо было время, чтобы наладить аппарат для предстоящей избирательной кампании.

В силу этих соображений в Таврическом дворце в первое время не было заметно стремления "форсировать" подготовку выборов. Сознание необходимости спешить явилось лишь тогда, когда выяснилось, что дела идут скверно и что нет возможности наличными средствами создать авторитетное и сильное правительство. Тогда -- в середине мая -- руководящая группа Совета сделала попытку ускорить работы Особого совещания. Но из этой попытки ничего не вышло: дело уже было поставлено на рельсы, все нити его были в руках противников скорого созыва Учредительного собрания, а в массах вопрос не вызывал большого интереса.

В конце мая у партии народной свободы окрепло убеждение, что "революционный угар" в стране пройдет не скоро -- из этого вытекала необходимость оттянуть выборы в Учредительное собрание как можно дальше. С этого времени в вопросе о сроке созыва Учредительного собрания наступила некоторая ясность: правые открыто оттягивают выборы, демократия отстаивает ускорение их, и настойчивость ее в этом требовании возрастает по мере того, как растет разруха и анархия в стране.

Эпизодом этой борьбы и явилась резолюция съезда. Казалось, что эта резолюция имеет непосредственные практические результаты: в исполнение воли съезда Временное правительство опубликовало 15 июня постановление, назначавшее на 17 сентября выборы народных представителей и на 30 сентября созыв Учредительного собрания. Но цензовики не считали себя побежден

ными. Одновременно с правительственным постановлением было опубликовано сообщение Особого совещания, заявлявшее, что выборы в Учредительное собрание не могут быть произведены раньше двух месяцев после повсеместного введения волостных и городских органов самоуправления на демократических началах. А так как эти органы могли быть введены повсеместно лишь к 1 октября, то выборы отодвигались таким образом до 1 декабря, а созыв Учредительного собрания -- до конца года.

В пользу отсрочки выборов, которая могла оказаться -- и оказалась --роковой для самого существования государства, приводились доводы, которые теперь, на расстоянии прошедших лет, звучат издевательством над здравым смыслом: в России нет необходимого количества конвертов для избирательных бюллетеней; нужно произвести капитальный ремонт Таврического дворца; пока не выбраны органы самоуправления, некому поручить составление списков для общегосударственных выборов...

Как будто нельзя было выборы в Учредительное собрание произвести одновременно с муниципальными и земскими выборами, с соблюдением той же процедуры, под контролем тех же межпартийных комиссий!

Но демократия не отдавала себе отчета в серьезности поставленного вопроса. Советские круги удовольствовались словесной победой, постановлением правительства о сроке выборов, а дело осталось в руках Особого совещания, которое настойчиво проводило политику конституционно-демократической партии, политику затягивания выборов. Из всех ошибок, совершенных демократией в ходе революции 1917 года, это была, быть может, самая тяжелая.