П. Гири

ПАМЯТЬ

В книге: Словарь средневековой культуры. М., 2003, с. 342-348

Память (лат. memoria). Немногие слова средневековой латыни столь же многозначны. Во множестве ее форм, memoria была в сердце христианства, с его евхаристическим предписанием: «делай это в П. обо мне», и иудаизма, с его библейским императивом: zakhor, «помни». Memoria — ритуальная П. об ушедших: похоронные процессии, годовщины смертей, литургическое поминовение усопших, как обычных людей, так и особенных, т. е. святых. memoria служила не только напоминанием живым об умерших, но посредством манипуляций словами (именами в особенности) и предметами заставляла некогда усопших присутствовать в настоящем. Такими предметами являлись в первую очередь могилы и могильные памятники, но также вещи, особенным образом связанные с важными личностями и событиями, —реликвии всякого рода. В расширительном смысле memoria были храмы и алтари, заключающие в себе эти памятные могилы и реликвии. Memoria занимает центральное место и в светской сфере правовой и институциональной легитимации с ее зависимостью от consuetudo, обычая, и прецедента. В английских судах, французских enquetes или немецких Weistumer от присяжных ожидают обоснования фактами прошлого реалий настоящего и будущего. Наконец, memoria находится в центре христианской антропологии Августина, считавшего человеческий разум состоящим из intelligentia (понимания), amor (любви) и memoria — говоря словами Г. Ладнера, «П.и о грехопадении и Боге, вольной или невольной, которая является мостом, связующим вневременное совершенство триединого творца и временную природу несовершенного творения».

К этой множественности смыслов понятия memoria возможно подступиться с трех сторон. Социальная П. может быть рассмотрена в качестве процесса, посредством которого общество актуализирует и переформyлирует свое восприятие прошлого как неотъемлемой составляющей своей идентичности. Понятая таким образом социальная П. включает литургическую практику memoria, историографию, генеалогию, устную традицию и другие формы культурного производства и воспроизводства, в рамках которых индивиды и группы соприкасаются с прошлым. Кроме того, история П. и - это практики тренировки П.и, т. е. мнемонические техники, помогающие интеллектуалам запоминать и вспоминать информацию. Наконец, существенный аспект истории П.и - теории П.и, в особенности теории Платона и затем Аристотеля, давшие ключевые элементы средневековой антропологии, гносеологии и теологии. Данную проблематику обогащает современная психология П.и, описывающая ее как активный и креативный процесс. Запоминание и воспоминание подразумевают уподобление нового уже известному, организацию и преобразование нового опыта при помощи таких шаблонов восприятия, как образы, аналогии, ярлыки, логические последовательности, которые образуют семантическую структуру П. и.

Литургическая память

Клирики, монахи в особенности, - средневековые специалисты в области П. и. Они не только обязаны хранить П. о прошлом, но и ответственны за выбор в спектре возможных memorabilia того, что является memoranda, т. е. вещами, помнить которые должно. Средоточие монашеской П.и составляет литургическое поминовение, opus Dei, центральный момент монашеской жизни и ее оправдание. Ритуальная П., примером чего предстает таинство евхаристии, означает нечто большее, нежели только воспоминание о прошлом. Налицо разрушение временного барьера, отделяющего прошлое от
342

настоящего. По ходу мессы возникает не просто воспоминание о страстях Христовых, но и сама принесенная на Голгофе жертва, как провозглашение имен усопших христиан знаменует не только П. о них, но и их присутствие в настоящем.

П. в литургике имеет два аспекта. Первым и базовым является сам навык литургической службы. Последняя предполагает запоминание огромного объема литургических текстов, прежде всего псалмов, а также литургической ритмики и мелодики их исполнения. О технике запоминания литургических текстов до XII в. известно немного, но, по-видимому, в монастырях существовали элементарные мнемонические системы. Ок. середины этого столетия Гуго Сен-Викторский констатировал, что традиционным способом запоминания полутора сотен псалмов было создание воображаемой структуры из ста пятидесяти секций, каждая из которых содержала один псалом и отождествлялась посредством условного символа или предметного образа и воображаемого указателя псалмов по их первым словам. В подобной системе, происходившей из классической риторики, условные обозначения создавали эффективную структуру запоминания и вспоминания. Вооруженные такой техникой, грамотные монахи могли читать псалмы в любом порядке. Как минимум до IX в. запоминание мелодического строя литургии имело то отличие, что он передавался исключительно изустно. Участие в повседневной литургической жизни монастыря или канониката требовало владения огромной и сложной музыкальной традицией без какого-либо дополнительного обращения к тексту, достижение чего занимало годы и в итоге давалось едва ли не одним тем, кто вступил в монастырь в детстве или юности. Введение в IX в. музыкальной записи невмами переменило немногое. Музыкальная нотация на протяжении высокого средневековья вероятнее всего играла вспомогательную роль aide memoire, нежели являлась более или менее точной музыкальной транскрипцией. Она давала образец, отправляясь от которого следовали местной традиции, остававшейся вне письменной фиксации. Более того, сам характер музыкальных нотаций заставляет усомниться в их практическом богослужебном использовании — до появления в позднее средневековье крупноформатных литургических книг.

Существенная часть монастырской службы была посвящена memoria другого рода, а именно литургическому поминовению живых и усопших. Она знала две формы. Первая восходит к литургической практике раннего христианства и представляет собой поминовение усопших в каноне мессы. Как правило, это были те, чьи имена занесены на диптих подле алтаря или в libri memoriales — получившие распространение со времен Каролингов поминальные книги, списки живых и умерших монахов и донаторов той или иной обители, а также членов монашеских общин, связанных с ней узами молитвенного братства. Второй момент поминовения усопших наступал после ежедневного чтения Устава Бенедикта, когда должны оглашаться имена умерших в этот день монахов и донаторов. Данная практика способствовала появлению рукописей, включавших монастырский устав, существующий в обители мартиролог и некролог, между строк мартиролога либо в виде отдельного текста. После еврейских погромов в рейнской Германии во время Первого крестового похода в иудейских общинах также стали составляться своего рода мартирологи — т. н. Memorbucher, списки известных раввинов и лидеров общин, а равно евреев — жертв христианской резни, оглашавшиеся в субботу перед Шавуотом, в годовщину первого такого погрома. Древнейший памятник происходит из Нюрнберга, он велся с 1296 по 1392 гг. и содержит имена жертв христиан с 1096 г. до погромов времени Черной Смерти. Помимо Memorbucher еврейские общины создавали selihot, мемориальные покаянные молитвы о постигших еврейство исторических катастрофах, вводя их в литургию своих синагог. Как и в христианстве, П. в иудаизме предстает, по сути, литургической.

Тесно связанной с христианской литургикой поминовения была П. о донаторах и дарах, сделанных ими религиозному сообществу в залог взаимной поддержки и уз, не терявших силу и после смерти. Дарственные грамоты, именовавшиеся traditiones, сохранялись по меньшей мере с VIII в., а с IX в. целиком копировались в т. н. картулярии. Служившие разнообразным административным целям,
343

подобные коллекции traditiones зачастую определенно имели в виду регистрацию П.и о донаторах параллельно с libri memoriales, а то и вместо них. Согласно прологу, Фрейзингский картулярий IX в., один из древнейших, составлен неким Козрохом, «дабы П. о тех, кто обогатил сей дом божий своей собственностью и сделал своим наследником, сохранилась вовек, что бы они ни передали или ни вложили во спасение души». Отчасти эти записи, особенно в том, что касается вкладов на устройство поминальных трапез, копировались в некрологах. Краткие описания дарений нередко вносились в поминальные книги. Как следствие, граница между двумя типами памятных текстов зачастую стиралась.

Литургическая П. знала своих профессионалов. В империи Отгонов это прежде всего каноники. Во Франции подобную роль поначалу играло реформированное монашество. Манера, в которой те помнили, представляет нам своего рода парадигму средневековой П.и. По своей сути это П. устная, заранее заданная, осуществляющаяся в социальном контексте. Даже будучи устной, она так или иначе сопряжена с использованием текстов. Как и в случае с музыкой, тексты, не подменяя П.и, служат скорее aides memoires. Помимо всего прочего, они открывают возможность транспортировать П. не только во времени, но и в пространстве. Те же музыкальные значки, по-видимому, впервые возникли из необходимости перенесения музыкальных традиций из одной местности в другую. Точно так же поминальные списки усопших, циркулировавшие между монашескими общинами, позволяли П.и выйти за пределы локального мирка. Само наличие подобных текстов заставляло мертвых присутствовать на богослужении, даже если их имена при этом не оглашались. Libri memoriales во время литургии обычно не читались. Для душеспасительного эффекта мессы было достаточно их присутствия на алтаре. С той же целью — присутствовать на всех последующих мессах — некоторые монахи писали на алтаре свои имена. Наконец, монастырская memoria не являлась пассивной; она избирательна, тенденциозна и прагматична. В случае с донаторами церковных учреждений это подразумевает тесную взаимосвязь между П.ю о дарениях и некрологами, сохраняющими П. о донаторах, — два типа текстов существуют в симбиозе, так что П. о земле и П. о людях представляются частями единого целого.

Подобно тому как П. о донаторах формирует рамки литургической тетопа, череда аббатов создает структуру восприятия монастырского прошлого. Если судить по монастырским хроникам, res memoranda включают, в этом случае, обстоятельства избрания аббата, его деятельность на поприще надзора за соблюдением монастырского устава, увеличения числа монахов и богатства монастыря, пополнения монастырской библиотеки и церковной ризницы, защиты монастырской собственности, а также имена главных донаторов и защитников обители из числа мирян. Так, баварский монах Готтшалк составил три текста о res memoranda своего монастыря. Первый содержащий краткую историю монастыря от его основания в VIII в., разрушения венграми в Х и воссоздания в XI в., за чем следует «Описание поместий» обители, и венчает документ список имущества, якобы отчужденного в прошлом. Второй текст - список имен «защитников и разрушителей» монастыря. Третий представляет собой собственно монастырскую хронику и включает значительную часть информации двух предыдущих. Подобно умственной сетке, рекомендованной Гуго Сен-Викторским для запоминания псалмов, структуру монастырского прошлого организуют имена аббатов, с чем соотносится все остальное. Некоторые сведения, содержащиеся в текстах Готтшалка, могли быть почерпнуты из некрологов, другие - из дарственных грамот. Прочее должно было сохраняться в устной традиции либо подлежало забвению.

Память мирян

Подобное взаимопроникновение устного и письменного начал отличает не только монастырскую литургическую П., но и другие формы ее фиксации и бытования. То же следует сказать по поводу П.и мирян. Им прошлое помнилось в родовых именах и землях. Как и в литургическом поминовении, подобная трансляция П.и облекалась в форму публичного торжественного акта, свидетелями и участниками которого становились члены локальных сообществ.
344

Передача П.и сопряжена с использованием таких мнемонических приемов, как аллитерация, формулы, рефрены и т. д., которые придавали воспоминанию необходимую структуру, упрощая устное воспроизведение. Родовые предания и chansons de geste сохранялись и передавались посредством подобных структур, одновременно облегчающих и ограничивающих П. Устные предания и публичные ритуалы придавали смысл письменной фиксации П.и. По отношению к ним само содержание писаного акта, той же дарственной грамоты, было вторичным, так что в формальной процедуре передачи прав запросто мог фигурировать еще чистый лист пергамена. Точно так же в последующих правовых спорах грамота, очевидно, служила скорее напоминанием о сути и обстоятельствах сделки, нежели доказательным свидетельством, правовым документом в современном смысле. Куда большей доказательной силой наделена П. приведенных к присяге живых свидетелей, достаточно компетентных, чтобы говорить о прошлом.

Соотношение между письменной и устной П.ю разнится в разных частях Европы в разные столетия. Недавно высказанные оценки уровня грамотности в среде мирян с VI по IX вв. заставляют думать, что, возможно, большинство населения Италии, Галлии, Испании, Англии и Ирландии могло прочесть текст на разговорном или близком к таковому языке раннесредневековой письменности, тем самым делая ее элементом своей П.и, особенно в том, что касалось прав землевладения. Возрастающее с IX в. использование реформированной Каролингами латыни и исчезновение разговорного языка из английской административной практики после нормандского завоевания сделали письменную П. недоступной для большей части общества, за исключением средиземноморских регионов, — вплоть до появления текстов на народных языках в кон. XII и в XIII столетиях. Правда, при посредничестве клириков по меньшей мере некоторые миряне имели доступ к письменности как способу сохранения П.и — в рамках монастырской memoria либо на службе у светских правителей. Впрочем, как и в клерикальной среде, письменные тексты были в таком случае лишь вспомогательными инструментами П.и, не отменявшими необходимости помнить. Прежде всего светские сеньоры полагались на монастырские архивы и хроники в том, что касается сохранения родовой идентичности. Генеалогии, все чаще появляющиеся с XII в., представляли собой комбинацию внутрисемейных преданий и сведений, почерпнутых из монастырских архивов и литургических текстов. Так, ок. 1097 г. граф Фульк Анжуйский объяснял свою недостаточную осведомленность в вопросе, кто были его предки, тем, что не знает, где они покоятся. Это признание подразумевает, что его П. о предках ограничивается их религиозным поминовением. Даже короли обращались в монастыри как хранилища П.и. В 1291 г., рассчитывая найти доказательства своих прав на Шотландию, Эдуард I повелел монастырям исследовать на этот предмет свои «хроники, описи и другие архивы».

С XII в. все больше светских сеньоров обзаводится собственными арцхивами — хотя (помимо королевских) ранее XIV в. от них мало что сохранилось. Исключение представляет собрание текстов, начало которому было положено в 1166 г. графом Сибото IV Фалькенштейном. Рукопись адресована сыновьям и составлена на случай его смерти в дальнем походе. Сборник открывается памятным изображением Сибото в окружении жены и детей. Свиток в его руке гласит: «Дети, пожелайте доброго пути отцу вашему и будьте ласковы с матерью вашей. Мы умоляем вас, возлюбленные читатели, помнить нас. Мы просим о том всех, а в особенности вас, наши премного любимые сыновья». Рукопись включала список ленов графа, вклады в часовни его замков, разнообразные traditiones, поместные описи. Впоследствии Сибото повелел дополнить свод списком своих вассалов, инвентарными описями оружия и прочего добра, реестром доходов в роли защитника различных церквей, заметками об освящении часовен и совершенных им покаяниях, семейной генеалогией, записью о затмении, виденном в юности, неким медицинским предписанием, письменным повелением своему человеку извести некоего врага. Все это составляет res memoranda знатного человека XII в. Впрочем Сибото, очевидно, не только фиксировал прошлое, но и пытался его изменить. По крайней мере, в случае с семейной генеалогией он допустил намеренные искажения с целью скрыть кровосмесительный характер своего первого брака.
345

Трудно оценивать практическую полезность подобных коллекций memoria для клириков или мирян. Генеалогические разыскания Фулька Анжуйского по поводу событий столетней давности оказались менее успешны, нежели недавнее исследование, отделенное от его времени почти тысячелетием. Эдуард I так и не сумел добыть какую-либо информацию, которая могла бы продвинуть его дело против Шотландии. И хотя собрание текстов, составленное для Сибото, со временем разрослось и впоследствии даже было переведено на немецкий язык, входившие в него списки ленов и вассалов, описи поместий не подвергались ревизии, так что в скором времени перестали соответствовать действительности. Такой род складирования memoranda скорее сродни монастырской memoria, нежели играет роль в сохранении и воспроизводстве практически полезной информации.

Ученая мнемоника

Начиная с XI в. нужды проповедников вели к новому пробуждению интереса к классической мнемонике, знание которой происходит главным образом из трактатов «Об ораторе» Цицерона, «Наставление оратору» Квинтилиана и анонимной «Риторики к Гереннию». Последняя, составленная между 86 и 82 гг. до н. э., — наиболее развернутый курс по развитию П.и, сохранившийся с античности и известный на протяжении средних веков, обычно ошибочно приписываемый Цицерону. Этот текст предлагает разработанную систему запоминания огромного объема материала ad verbum дословно. Он рекомендует представить себе архитектурный ансамбль, устроенный определенным образом и обозреваемый умственным взором с расстояния тридцати шагов. Структура запоминания состоит из повторяющихся архитектурных элементов, в роли которых могут выступать стоящие вдоль улицы дома, пространства между колоннами или арками и т. п. В каждом элементе воображаемой картины фиксируется выразительный образ, облегчающий вспоминание. Желающий вспомнить слова или вещи мысленно прогуливается по улице или портику, всматриваясь вокруг и собирая воспоминания, ключом к которым служат скульптурные образы. «Риторика к Гереннию» оставалась малоизвестной в раннее средневековье. Только в кон. Х в. появляются признаки серьезного интереса к этому сочинению и—едва ли случайное совпадение — первые полные списки. Ок. сер. XI в. Ансельм из Безаты использовал полный текст памятника при написании своей «Риторомахии». Хотя особые техники П.и были в ходу у всех риторов, мнемонические трюки, служившие дословному воспроизведению текстов, вызывали нарекания еще у Цицерона и большинства тех, кто находил наиболее эффективной формой запоминания не memoria ad verbum, а memoria ad res: информация должна быть воспринята таким образом, чтобы стать частью собственной мысли говорящего.

В средневековье воображаемая картина, вроде описанной в «Риторике к Гереннию», редко бывала трехмерной. Вместо объемной архитектурной конструкции, пространство П.и охотнее представляли себе разлинованной книжной страницей — возможно, потому, что основной предмет средневековой мнемонической практики — не речи на форуме, а книжное знание, будьте Библия или иные тексты. Техника запоминания была теснее увязана с чтением, и примечательным образом именно книга стала основной метафорой и моделью понимания процесса П.и. Обозначениями единиц текста служат буквы, цифры и другие условные значки, вроде знаков зодиака: они могли фигурировать на полях рукописи и одновременно в некой графической структуре, предваряющей или завершающей текст, например, в аркадах стилизованного изображения портика, заставляющего вспомнить опыт классической мнемоники. Вполне возможно, появившиеся в XII в. техники составления подобных указателей были призваны упростить не столько чтение, сколько запоминание. Роль своеобразных мнемонических значков могли играть и рисунки, возникающие на полях средневековых рукописей вне всякой связи с содержанием.

346
Теория памяти

П. — и нечто большее, нежели только механизм актуализации прошлого. В неоплатонизме Августина она предстает основополагающим элементом того, что несет в человеческой душе печать божества, первичной умственной способностью, отражающей божественную Троицу. В сочинении «О Троице» изложены основные принципы его понимания П.и. Как Бог-Отец является первой ипостасью Троицы, memoria — первый элемент психического триединства, наряду с intelligentia (пониманием) и amor (любовью, или voluntas, волей). Мemoria — это сознание, причем одновременно внешнего мира, помнящего субъекта и Бога. Intelligentia вытекает из memoria и, таким образом, соотносится со второй ипостасью Троицы, Богом-Сыном, происходящим от Бога-Отца. Amor (или voluntas), невозможный без сознания и мысли, связывает их воедино и подобен Св. Духу, третьей ипостаси Троицы. Таким образом, для Августина, П. — высшая умственная способность и ключ к взаимосвязи между Богом и человеком. На протяжении средневековья эта тринитарная аналогия пользовалась авторитетом, в частности появляется в IX в. у Алкуина («О разуме души к деве Евлалии»): «Душа, таким образом, в самой своей природе имеет... образ божественной Троицы — в том, что наделена пониманием, волей и П.ю... Но в этих трех вещах есть единство: я понимаю, что понимаю, желаю и помню; я хочу понимать и помнить и желать; и я помню, что я понимал и желал и помнил». На более приземленном уровне: агиограф XI в. Арнольд из Регенсбурга, пересказывая слышанные в детстве истории о чудесах небесного патрона своей монашеской общины, св. Эммерама, сознавал, что соучаствует в величайшем таинстве Троицы «разума, П.и и воли». Так человеческая П. выступает отражением истинной природы божества.

В традиции, идущей — через Аверроэса и Авиценну — от Аристотеля, П.и также отводится центральное место в человеческом познании, однако трактуется она несколько иначе. П. изначально физиологична и начинается с чувственных впечатлений. Она часть души, которой присуще воображение, и все доступное воображению по своей сути является объектом П. и. Чувственный опыт продуцирует некоторые образы, как перстень отпечатывается на воске. Вспоминать означает созерцать запечатлевшиеся в душе образы, или фантазмы, и через них - то, слепком чего они предстают. Воображение следует за П.ю и воздействует на сознание таким образом, что заставляет его заново испытывать прошлые чувственные импульсы. Последователи Аристотеля в XIII в. разделяли его взгляд на квази-физическую природу фантазмов и пассивный аспект П.и, выраженный в образе печати и воска — ставшей основополагающей метафоре активности человеческого разума. Для Фомы Аквинского силы души подразделялись на здравый смысл, фантазию, силу воображения, оценки (или познавательную силу) и силу П.и. Под влиянием познавательной силы фантазмы производят воспо-минания. Впрочем Аквинат находил, что люди могут удерживать в П.и не только чувственные образы, но и некогда почерпнутые из них общие понятия и вследствие этого обнаруживать способность суждения.

Забвение

Забвение — фундаментальный аспект П.и, осознаваемый таковым в средние века. В сознании людей, превозносящих П. и обязанность помнить, забвение таило в себе угрозу, а человеческий ум признавался слишком слабым и не соответствующим задаче. Почерпнув общее место из формуляра клюнийских грамот, Петр Достопочтенный открывает пролог к своему «Домоводству», описанию мер, принятых им для улучшения материального положения Клюни, словами: «Человеческая П. исключительно слаба, и смертные не могут оставить потомкам правдивый отчет о своих деяниях». Для людской забывчивости предлагались разнообразные объяснения. В аристотелевской традиции П. была физической деятельностью, и забвение понималось следствием физической неполноценности — преклонного возраста, недостаточной зрелости или недостатка разумения, — препятствующей удержанию образов. Более приземленные умы находили, что кражей П.и у монахов пробавляется дьявол — дабы те не могли должным образом исполнять свои литургические функции. Описанные выше мнемонические техники, некрологи, картулярии и пр. представляли собой, таким образом, оружие против забвения, которое шло теми же путями, что и П. Поскольку П. активна и креативна, динамика запоминания трансформирует прошлое. Библейские и литургические тексты, часто цитировавшиеся по П.и, перефразировались, сокращались и даже намеренно упрощались. Генеалогические данные спрессовывались по мере того, как сливались в восприятии одноименные персонажи — например. Карл Мар-
347

телл, Карл Великий, Карл Лысый, Карл Простоватый. П. полагается на модели, в рамках которых постоянно осуществляется ее ассимиляция актуальными стереотипами и потребностями. По мере удаления прошлого П. о нем реорганизуется и сходит на нет. Отчасти этот процесс был непреднамеренным,-отчасти составлял необходимую задачу отделения memoranda от memorabilia. В любом случае, прошлое помнили не ради него самого. Говоря словами баварского монаха XI в., «новому подобает сменять старое: если старое беспорядочно, его следует целиком отбросить; если же оно соответствует должному порядку вещей, но пользы в нем мало, — с почестями похоронить».

Йейтс Ф. Искусство памяти. СПб., 1997; Bournazel E. Memoire et parente // Delort R .(dir.). La France de 1'an Mil. P., 1990. P. 114-124; Carruthers M. The Book of Memory: A Study of Memory in Medieval Culture. Cambridge, 1990; Clanchy M.T. From Memory to Written Records, 1066-1300. Oxford, 1992; Colman J. Ancient and Medieval Memories: Studies in the Reconstruction of the Past. Cambridge, 1992; Fentress J., Wickham C. Social Memory. Oxford, 1992; Freed J.B. The Counts of Falkenstein: Noble Self-Consciousness in Twelfth-Century Germany. Philadelphia, 1984; Geary P.J. Phantoms of Rememberance: Memory and Oblivion at the End of the First Millennium. Princeton, 1994; Guenee B. Histoire et Culture historique dans 1'Occident medieval. P., 1980;Yerushal mi Y.H. Zakhor: Jewish History and Jewish Memory. Seattle, L., 1982; Le Goff J. Histoire et memoire. P., 1988; Oex1e O .G . Memoria und Memorialuberlieferung // Friihmittelalterliche Studien. Bd. 10 (1976). S. 70-95;Ruiz Domenec J . E . La memoria de los feudales. Barcelona, 1984; Schmid K., Wollasch J. (Hg.). Memoria: Der geschichtliche Zeugniswert des liturgischen Gedenkens im Mittelalter. Miinchen, 1984;Treitler L. Medieval Improvisation // The World of Music. Vol. 33/3 (1991). P. 66-91.