К оглавлению
Мировая наука и мировая политика
Физики укрепляют, маршалы направляют? Письмо в ЦК об опасности обороны Несостоявшийся диалог в “Литературной Газете” У памятника Пушкину в День Конституции
О симметриях Вселенной и о вакуумной природе гравитации Сахаров размышлял на Объекте, продолжая - по его словам, “не за страх, а за совесть” - развивать “большую новую технику”, - если применить тактичное выражение его дважды коллеги Зельдовича. От разработки термоядерного оружия Сахарова отстранили летом 1968 году.
Вглядываясь в события, которые привели к этому отстранению, особенно интересно понять, что его удерживало на Объекте. Почему он не последовал за Зельдовичем, который в 1964 году ушел в Академию наук?[I]
Сахаров считал, что его “пребывание на Объекте в какой-то острый момент может оказаться решающе важным”. Но что побуждало его так думать? Только ли успешное вмешательство в Договор о запрете испытаний 1963 года?
Физики укрепляют, маршалы направляют?
Особенно загадочной эта верноподданность выглядит в свете истории, которая произошла еще в 1955 году, но оставила глубокий рубец в памяти Сахарова.
Тогда, по случаю успешного испытания (“Третьей идеи”), военный руководитель испытаний, маршал Неделин, устроил банкет. Первый тост он предложил произнести Сахарову:
“Я взял бокал, встал и сказал примерно следующее:
– Я предлагаю выпить за то, чтобы наши изделия взрывались так же успешно, как сегодня, над полигонами и никогда – над городами.
За столом наступило молчание, как будто я произнес нечто неприличное. Все замерли. Неделин усмехнулся и, тоже поднявшись с бокалом в руке, сказал:
– Разрешите рассказать одну притчу. Старик перед иконой с лампадкой, в одной рубахе, молится: “Направь и укрепи, направь и укрепи”. А старуха лежит на печке и подает оттуда голос: “Ты, старый, молись только об укреплении, направить я и сама сумею!” Давайте выпьем за укрепление.
Я весь сжался, как мне кажется – побледнел (обычно я краснею). Несколько секунд все в комнате молчали, затем заговорили неестественно громко. Я же молча выпил свой коньяк и до конца вечера не открыл рта. Прошло много лет, а до сих пор у меня ощущение, как от удара хлыстом”.
Сейчас этот рассказ воспринимается как символ положения Сахарова в советском военно-техническом комплексе. Но то был лишь эпизод в его двадцатилетней карьере разработчика оружия, и рассказал о нем Сахаров через годы после “отчисления”. На многое он уже смотрел другими глазами. И знал, что история трагически дополнила маршальскую байку до поучительной притчи.
В 1960 году маршал Неделин руководил испытанием новой ракеты. При подготовке ракеты к старту произошел сбой, и технические специалисты – те, кто “укрепляют” – рекомендовали отложить старт, чтобы выяснить причину неполадки. Тем не менее маршал – который “направлял” – хотел, чтобы испытание прошло в срок. И решил устранить неполадку на ходу. А чтобы придать уверенность технарям, сам остался рядом с ракетой. Подчиняясь законам физики, а не воле начальства, ракетный двигатель заработал и сжег заживо 74 человека, включая самого маршала. [1]
В распоряжении Сахарова имелись, однако, и другие факты, которые до некоторого момента позволяли ему думать, что Неделин – это еще не все правительство, что правительство нуждается в мнении технических специалистов и способно прислушиваться к ним.
Сам характер техники, которой занимался Сахаров, и ее государственное значение требовали широкого – государственного – кругозора. Одной из причин было то, что ядерным зарядам должны были соответствовать средства их доставки. Вскоре после испытания 1953 года Сахарова и его коллег познакомили с ракетно-космической программой. Экскурсоводом был сам Главный конструктор С. П. Королев (1907- 66), который
“был не только замечательным инженером и организатором, но и яркой личностью. Много в нем было общего с Курчатовым. У Курчатова очень важной чертой была любовь к большой науке. У Королева – мечта о космосе, которую он сохранил с юности, с работы в ГИРД (Группа Изучения Реактивного Движения). Циолковский не был для него, я думаю, фантазером, как для некоторых. Как и у Курчатова, был у него грубоватый юмор, забота о подчиненных и товарищах по работе, огромная практическая хватка, быть может чуть больше хитрости, жесткости и житейского цинизма. Оба они были военно-промышленными “деятелями” – и энтузиастами одновременно”.
Научный энтузиазм и сила личностей защищали Курчатова и Королева от порабощения военно-промышленным комплексом, отчего и сам этот комплекс выглядел не столь зловещим в глазах Сахарова. Они могли думать, что научно-техническая элита способна влиять на государственную жизнь, превращая сталинский социализм в социализм “научный” – в настоящий социализм.
Курчатову, действительно, кое-что удавалось. В своей ядерной империи он предоставил “политическое убежище” генетикам – поперек официальной линии. Своим сенсационным докладом 1956 года в английском атомном центре Харуэлле он разрушил стену секретности в области контролируемой термоядерной реакции, что имело важные последствия и для научного сотрудничества и для политических контактов с Западом. [2]
Курчатов пользовался доверием Хрущева, и мог бы это использовать гораздо больше на благо науки и страны, если бы не умер так рано – 57-летним в 1960 году. [3]
Многое Курчатову удавалось из-за того, что к энтузиазму добавлялись его качества, которые на языке ГБ именовались: “человек скрытный, осторожный, хитрый и большой дипломат”. [4]
Сахаров такими качествами не обладал и, похоже, не замечал их в Курчатове. Но у него были основания думать, что и простой научной логикой, без хитрой дипломатии, можно влиять на принятие государственных решений.
Такое впечатление у него осталось, например, от знакомства с будущим Генсеком Брежневым. В конце 50-х годов, когда тот курировал в ЦК разработки военной техники, готовилось правительственное решение, которое физики Объекта считали неправильным. Оно отвлекло бы интеллектуальные и материальные силы “от более важных вещей (подразумевалось – в военно-промышленной сфере; речь не шла о перераспределении с мирными делами)”. Харитон решил объяснить это в ЦК и, взяв Сахарова для подкрепления, пришел к Брежневу. Тот выслушал их “очень внимательно, что-то записывая в блокнот”. И решение не приняли.
В начале 60-х годов социальное положение физики, было наивысшим в российской истории. Поэт Борис Слуцкий зарифмовал это в строках, которые тогда знали все:
Что-то физики в почете. Что-то лирики в загоне. Дело не в сухом расчете, Дело в мировом законе.
Почет был столь велик, что когда в 1964 году снимали Хрущева, товарищи по партии поставили ему в вину и неуважение к ученым. [II]
В 1965 году был создан Государственный комитет по науке и технике, председатель которого академик В. А. Кириллин занимал одновременно и пост заместителя главы правительства А. Н. Косыгина.
Весной 1966 года Кириллин пригласил к себе Сахарова, Гинзбурга, Зельдовича, и еще несколько крупных ученых и инженеров:
“Кириллин сказал, что в США много занимаются научно-технической футурологией, кое-что при этом пишут легковесное и тривиальное, но в целом эта деятельность не бесполезна, дает далекую перспективу, очень важную для планирования. Он предложил каждому из нас написать в свободной форме, как мы представляем себе развитие близких нам отраслей науки и техники в ближайшее десятилетие, а также, если хотим, коснуться и более общих вопросов. Мы разошлись. В ближайшие недели я с увлечением работал и написал небольшую по объему статейку с большим полетом фантазии. <>Для меня работа над этой статьей имела большое психологическое значение, вновь сосредоточивая мысль на общих вопросах судеб человечества”.
Сахаров написал здесь “вновь”, подразумевая, видимо, свою статью 1958 года, в которой он опирался на сверх-далекий социальный прогноз: на время полураспада радиоуглерода, около шести тысяч лет, численность человечества прогнозировалась около 30 миллиардов. При этом Сахаров отметил, что “такая численность не противоречит продовольственным возможностям земного шара с учетом прогресса науки”. [5]
Статью 1966 года “Наука будущего. Прогноз перспектив развития науки” Сахаров начинает с того, что ряд ее идей и оценок – плод коллективной работы и называет имена восьми своих коллег по Объекту. Первый раздел статьи – узкопрофессиональный: “Использование ядерных взрывов в научных и технических целях”, и уже здесь, после описания нескольких научных и промышленных применений, фантазия взлетает круто вверх, когда Сахаров, к примеру, пишет об управлении движением астероидов посредством ядерных взрывов.
Статья пышет беспредельным научным энтузиазмом: “Эта цель оправдывает любые расходы”, – пишет автор о поиске “динамических законов при высокой энергии, обогащающих наши представления о пространстве и причинности”.
И лишь один абзац посвящен социальному прогнозу:
“Прогресс кибернетики приведет к глубочайшим сдвигам в идеологии и философии, будет иметь большие социальные последствия. Можно думать, что прогресс технической и социальной кибернетики, наряду с успехами биологии, физики и астрофизики, и организационно-политическим творчеством народовластия внесет наибольшие и неожиданные коррективы в предсказание о социальной, бытовой и политической структуре будущего общества”. [6]
В целом автор выглядит законченным технократом, – лучше сказать – наукократом, не знающим удержу в своих научно-фантастических мечтаниях и не замечающим реалий окружающей жизни.
Надо, правда, учитывать заданные рамки статьи – прогноз развития науки. Читательская аудитория тоже была в узких рамках, - статья опубликована в сборнике тиражом 120 экземпляров с грифом “для служебного пользования”, то есть только для управленческой элиты.
Итак, летом 1966 года Сахаров размышлял о прогрессе науки по существу в отрыве от всего остального. Меньше двух лет отделяло его от другой статьи, в которой он уже соединил неразрывно научно-технический прогресс, мирное сосуществование и индивидуальную свободу, – от статьи, ставшей поворотным пунктом в его биографии.
Письмо в ЦК об опасности обороны
Вспоминая события, происшедшие за эти два года, Сахаров рассказал и об одной своей статье, оставшейся в рукописи. По его словам, пришел к нему знакомый журналист и предложил написать статью, в форме диалога с ним, “о роли и ответственности интеллигенции в современном мире” для “Литературной газеты”. Сахаров согласился, однако то, что он написал, напугало редакцию своей радикальностью. Потребовалось “добро” сверху. Сахаров послал рукопись в Политбюро и получил отрицательный ответ. И что же автор? Отдал рукопись журналисту и “забыл обо всем этом деле”.
Мало похоже на Сахаровскую неукротимость – пусть и мягкую внешне.
И совсем не сочетается этот рассказ с началом главы “Перед поворотом” из Сахаровских “Воспоминаний”. Там он пишет о своих профессионально-оружейных заботах того времени, когда по долгу службы он участвовал в военно-стратегических обсуждениях:
“того, что пришлось узнать, было более чем достаточно, чтобы с особенной остротой почувствовать весь ужас и реальность большой термоядерной войны, общечеловеческое безумие и опасность, угрожающую всем нам на нашей планете. На страницах отчетов, на совещаниях по проблемам исследования операций, в том числе операций стратегического термоядерного удара по предполагаемому противнику, на схемах и картах немыслимое и чудовищное становилось предметом детального рассмотрения и расчетов, становилось бытом – пока еще воображаемым, но уже рассматриваемым как нечто возможное. Я не мог не думать об этом – при все более ясном понимании, что речь идет не только и не столько о технических (военно-технических, военно-экономических) вопросах, сколько в первую очередь, о вопросах политических и морально-нравственных”.
Новым горячим вопросом тех обсуждений стала противоракетная оборона (ПРО) – ракетные системы, предназначенные уничтожать атакующие баллистические ракеты противника. Несмотря на оборонительное назначение новой системы оружия, Сахаров пришел к выводу, что создание такой обороны чрезвычайно опасно. Новая гонка оборонительно-наступательных вооружений подорвала бы действенность прежнего стража мира – Взаимное Гарантированное Уничтожение. Хоть этот страж и выглядит довольно безумно, но лучше такой, чем никакого.
И на таком трагически-серьезном профессиональном фоне у Сахарова хватило досуга сочинять какую-то необязательную статью о роли интеллигенции? А услышав сверху “Цыц!”, тут же забыть о ней?! Что-то не то…
И в самом деле – не то. А “то” скрывалось долгое время в архиве ЦК. Когда ЦК закрыли, его Архив открылся, и письмо Сахарова в ЦК от 21 июля 1967 года стало доступно для изучения. [7]
Это большое послание включает в себя 9-страничное письмо с грифом “секретно” и 10-страничную рукопись статьи, подготовленной “совместно с известным публицистом Э. Генри” для опубликования в “Литературной газете”.
Тема письма – мораторий ПРО, предложенный незадолго до того (в марте 1967) президентом США Л. Джонсоном и министром обороны Р. Макнамарой. Речь шла “о двустороннем отказе США и СССР от сооружения системы противоракетной обороны (ПРО) против массированного нападения сильного противника, с сохранением тех работ, которые необходимы для защиты от ракетной агрессии малого масштаба”.
Угроза “ракетной агрессии малого масштаба” – атаки, предпринятой шальным правительством или террористами, – стала актуальной в 90-е годы, когда появились соответствующие технические возможности. Но и в 1967 году Сахаров видел проблему защиты от “небольшого числа ракет агрессора или провокатора” и отделял ее от проблемы “массированного нападения”. Понятию “агрессии малого масштаба” он посвятил специальное дополнение к письму, сделав практический вывод: “создание ПРО от массированного нападения нереально, а от единичных ракет - трудно, но возможно”.
Возникает вопрос, а был ли Сахаров сведущ в противоракетных делах? Ведь он занимался созданием средств нападения, а не обороны?
Дело в том, что противоракетная оборона развивались рука об руку со средствами ракетно-ядерного нападения. Еще летом 1956 года противоракетчики впервые прибыли в главный ядерный центр страны - на Объект, где Сахаров и его коллеги конструировали ядерные боеголовки. Цель командировки - провести эксперименты по обстрелу одной из этих боеголовок, пока лишь наземные эксперименты. [8] Противоракетчикам надо было узнать, как устроены боеголовки ракет нападения, чтобы их успешно поражать. А конструкторы боеголовок нападения с тех пор, соотвественно, стали думать, как их сделать неуязвимыми для противоракет.
Сахаров, по своему высокому положению, был в курсе всех этих ракетно-ядерных дел. В 1967 году именно соотношение средств нападения и обороны было темой самых горячих и совершенно секретных обсуждений.
Свое секретное письмо в Политбюро Сахаров начинает с вежливого, но вполне определенного несогласия с мнением главы советского правительства - Косыгина. Незадолго до того, на пресс-конференции в Нью-Йорке Косыгин высказался против моратория ПРО. Он заявил, что такой мораторий может быть лишь частью общего соглашения о разоружении, а по-отдельности средства обороны всегда моральны, - в отличие от средств нападения.
Эта “простая” точка зрения, унаследованная от до-ядерно-ракетной эры, имела хождение и в США. И в американском Конгрессе и в советском ЦК имелись политики, уверенные, что способны разобраться в любой проблеме, полагаясь на “простой здравый смысл”. В обоих военно-промышленных комплексах, кроме того, имелись инженеры, лично заинтересованные в разработке противоракетных систем и желающие это свое интересное занятие продолжить. Американские противоракетчики убедили себя, что они на 20 лет обогнали советские разработки, их советские коллеги точно так же считали себя “впереди планеты всей”. [9] Каждая из когорт противоракетчиков старалась убедить и своих государственных политиков в своей правоте.
Была, однако, и разница между двумя странами.
Американский министр обороны Макнамара пришел в политику из мира свободной конкуренции. Столкнувшись с новой стратегической проблемой, он организовал изучение проблемы, обеспечив конкуренцию мнений экспертов – физиков и инженеров. Победила точка зрения экспертов-физиков, пришедших к тому же выводу, что и Сахаров: создать систему ПРО, непроницаемую для массированной атаки, невозможно, а гонка в этой области значительно увеличит опасность ядерной войны и, в лучшем случае, приведет к бессмысленной трате огромных средств.
В СССР тоже были знающие эксперты, но им приходилось иметь дело с политическими лидерами, которые прошли школу “несвободной” конкуренции, школу партийно-дворцовых интриг. Сахаров в своем письме высказал не просто свое личное мнение, но и мнение своих коллег - экспертов по стратегическому оружию. Он, в частности, упоминает об “официальных документах [по проблеме ПРО], представленных в ЦК КПСС товарищами Харитоном Ю. Б., Забабахиным Е. И.”, то есть научными руководителями обоих ядерных Объектов. Видимо, на эти официальные документы не последовало реакции, и Сахаров решил добавить свой голос.
Он, должно быть, вспомнил свой вклад в договор 1963 года, запретивший атмосферные испытания. Ситуация была похожей: от неподъемной связки проблем отвязывается одна, решение которой осуществимо и важно. Важно и само по себе и как шаг к стабильности мирного сосуществования.
Письмо Сахаров адресовал Суслову, как Председателю Комиссии по иностранным делам Верховного совета СССР, и просил ознакомить с его письмом Косыгина и Брежнева. С Сусловым Сахаров познакомился в 1958 году. Тогда, в первой же беседе, на вопрос Суслова о генетике он ответил целой “лекцией”. Член Политбюро внимательно слушал его, “задавал вопросы и делал пометки в своем блокноте”. Сахаров допускал, что когда за падением Хрущева последовал конец и лысенковской биологии, могла сработать та его лекция. Поэтому он мог думать, что к его письму Суслов отнесется внимательно. Физик стратегического назначения тогда ощущал себя всецело преданным стратегическим интересам социализма и реалистически смотрел на капиталистических политиков:
“Выдвижение этой проблемы [моратория ПРО] Джонсоном и Макнамарой, по-видимому, носит временный, конъюнктурный характер и обусловлено, вероятно, предвыборными соображениями, но объективно, по моему мнению и мнению многих из основных работников нашего института, отвечает существенным интересам советской политики, с учетом ряда технических, экономических и политических соображений”.
Эти соображения Сахаров и изложил в своем письме. Исходит он из того, что СССР обладает “значительно меньшим технико-экономическим и научным потенциалом, чем США”: по валовому национальному продукту в 2,5 раза, по выпуску компьютеров в 15-30 раз, по расходам на точные науки в 3-5 раз; по эффективности расходов в несколько раз. “Разрыв по всем этим и другим важным показателям, кроме валового - возрастает”, - подчеркнул Сахаров.
“Это отличие заставляет СССР и США по разному оценивать возможность создания наступательного и оборонительного оружия”. В наступательном оружии существует эффект насыщения, однако его нет в области ПРО, где исход соревнования “определяется соотношением технико-экономических потенциалов”.
Поскольку система ПРО гораздо дороже равносильной наступательной системы (в 3-10 раз, как пишет Сахаров), Советский Союз, как сторона более слабая технико-экономически, будет вынужден развивать средства нападения:
“Работы по ПРО в США очень продвинуты, имеется солидный “технический” задел по ряду систем. Хотя все это еще не дает эффективного решения проблемы ПРО, но является симптомом, что начавшийся в 1957 году период приблизительного и неустойчивого равновесия сил возмездия не вечен, возможно нарушение этого равновесия или иллюзия нарушения. Неужели мы упустим возможности общего урегулирования, пока они существуют?”
Поэтому и необходимо “ ‘поймать американцев на слове’, как в смысле реального ограничения гонки вооружения, в котором мы заинтересованы больше, чем США, так и в пропагандистском смысле, для подкрепления идеи мирного сосуществования”.
Сахаров считает, что открытое обсуждение проблем моратория в советской печати оказало бы поддержку группам “зарубежной научной и технической интеллигенции”, “которые при благоприятных условиях могут явиться силой, сдерживающей “ультра” и “ястребов”. Эти группы играли важную роль при подготовке Московского договора о запрещении испытаний”.
К письму он приложил “дискуссионную статью на эту тему” и попросил разрешить ее публикацию.
Несостоявшийся диалог в “Литературной Газете”
В статье-диалоге “Мировая наука и мировая политика” Сахаров опускает жесткие слова и цифры о технико-экономической слабости СССР, но главная мысль от этого не очень зависит: гонка противоракетной обороны значительно увеличит опасность ядерной войны из-за иллюзии безнаказанности, и роль ученых - разъяснить и предотвратить эту опасность.
Сахаров напоминает событие недавнего прошлого – Московский договор 1963 года. Договор “прекратил отравление атмосферы, ежегодно обрекавшее на гибель свыше ста тысяч наших современников и потомков, ослабил гонку вооружений, привел к выяснению политической позиции ряда стран. Его можно по праву считать первой ступенью эскалации мира в 60-х годах. Хочу напомнить, что заключение Московского договора было подготовлено широкой всемирной кампанией интеллигенции”.
Когда в своих ответах журналисту Сахаров переходит к проблеме ПРО, доводы его становятся слишком профессиональными, чтобы считать Генри инициатором этого диалога. Легче предположить, что это физик хотел с помощью известного журналиста предать гласности мнение технических экспертов по злободневному вопросу, чреватому мировой войной.
Скорей всего, именно военно-технические подробности в этой рукописи беспокоили редакцию газеты и требовали санкции сверху, а не прогрессивная интеллигентность автора рукописи :
“Credo прогрессивных ученых, прогрессивной интеллигенции во всем мире – открытое и непредвзятое обсуждение всех проблем, включая самые острые”.
Тем более, что на вопрос журналиста: “А если американские политические руководители будут по-прежнему играть с огнем?” прогрессивный советский ученый ответил: “Тогда, мне кажется, слово за американским рабочим классом, американским народом и не в последнюю очередь – за интеллигенцией и учеными”. И закончил статью призывом: “Плечом к плечу с рабочим классом, противостоя империалистической реакции, национализму, авантюризму и догматизму, ученые и интеллигенция должны осознать свою силу как одна из главных опор идеи мирного сосуществования”
Сахаров еще целиком “свой”, верный защитник социализма.
Руководители советского социализма, однако, не нуждались в его непрошенной защите. Секретарь Суслова сообщил Сахарову, что публиковать статью нецелесообразно, так как в ней “есть некоторые положения, которые могут быть неправильно истолкованы”.
Очень скоро Сахаров убедился, насколько своевременным был его совет. Чтобы “поймать американцев на слове”, у Советского правительства оставалось немногим больше месяца. Под давлением американских “ястребов” и при ледяном молчании СССР, в сентябре 1967 года Макнамара объявил о решении США строить первую систему ПРО. Тем самым, предложение о моратории из реальной политики перекочевало в сферу политической риторики.
Убедился Сахаров и в готовности “зарубежной научной и технической интеллигенции” сдерживать своих ястребов. В марте 1968 года в популярном журнале Scientific American видные физики, причастные к военно-научному комплексу, Ганс Бете и Ричард Гарвин проанализировали проблему ПРО, показав опасность и бессмысленность новой формы гонки вооружений[10].
К весне 1968 года Сахаров уже не доверял тогдашним лидерам государства так, как он доверял Хрущеву. Новые руководители не сделали ничего, сопоставимого с хрущевским разоблачением сталинизма и попытками – хоть и неуклюжими – обновть общественную жизнь. Напротив, после снятия Хрущева появились признаки ползучей реабилитации Сталина.
И это самые руководители отправили в архив 20-страничный труд – плод серьезных размышлений академика Сахарова и его коллег о жизненно-важном вопросе войны и мира. Как и маршал Неделин за 12 лет до того, Сахарову предложили заниматься “укреплением” оружия, предоставив Политбюро решать, как его направлять.
Но что с того, если член Политбюро сказал, что публиковать статью нецелесообразно? Для Сахарова авторитет аргумента значил гораздо больше чем аргумент авторитета. Такой способ жизни обеспечил все его научно-технические достижения. Естественно было держаться своих привычек и вне науки. Никто же не противопоставил его военно-политическому анализу какие-то доводы по существу.
Спустя несколько месяцев Сахаров вернулся к замыслу дискуссионной статьи, к необходимости открытого обсуждения взрывчатого клубка проблем, в котором противоракетную оборону он считал бикфордовым шнуром.
Но прежде, чем обратиться к его новой статье – к знаменитым “Размышлениям о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе”, надо ответить на простой вопрос: почему же Сахаров не рассказал предысторию его неожиданного публичного выступления, чтобы объяснить серьезность его причин и ответственность намерений на крутом повороте судьбы ?
Не рассказал он этого потому, что считал себя пожизненно обязанным хранить государственные тайны. Соответствующее обязательство он добровольно принял в 1948 году и о событиях 1948–1968 годов рассказывал “с некоторыми умолчаниями, вызванными требованиями сохранения секретности”, - предупредил он читателей своих Воспоминаний, написанных во время Горьковской ссылки. Рядом с ним тогда была Елена Боннэр – самый близкий ему человек. Они были готовы умереть вместе в голодовках, но он ей так и не сказал, что недалеко от Горького расположен тот самый Объект, где он провел два десятилетия, хотя о своей жизни на Объекте много чего рассказывал ей и писал в своих воспоминаниях, которые она перепечатывала. После того, как рукопись воспоминаний выкрали ГБисты, он составил и позже дополнял хронологию основных событий своей жизни, чтобы легче было восстанавливать пропавший труд. В хронологии упомянуты и его письма в ЦК, но не письмо 1967 года о противоракетной обороне. [11] Это письмо было секретным, и Сахаров не мог о нем рассказывать. И в его “Воспоминаниях” предмет секретного письма оторван от статьи для Литературки. Лишь в одном месте, тремя главами раньше, проявилась эта связь:
“Конец этой чисто профессиональной работе разработчика оружия положило только мое отчисление в 1968 году. О дискуссиях этого периода, в частности по противоракетной обороне (ПРО), я рассказываю в других местах книги.”
Эту связь можно увидеть и в интервью Сахарова западным журналистам 23 августа 1973 года, в котором он сказал, что его взгляды “изменились из-за опасности ядерных испытаний, гонки вооружений, строительства наступательных и противоракетных систем”, что “с одним журналистом он написал статью (нигде не опубликованную) о противоракетной защите и о роли интеллигенции в современном мире. Отсюда - прямой переход к меморандуму 1968 года”[12]
У памятника Пушкину в День Конституции
Разрыв Сахарова с профессией разработчика оружия прозвучал на весь мир в июле 1968 года, когда его статью “Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе” опубликовали на Западе. Этот его шаг был подготовлен, помимо “внутреннего” письма в ЦК, и внешними событиями предшествовавших лет.
Первым можно считать его выступление против лысенковщины в июне 1964. Трехминутная речь в Академии Наук прорвала окружавшую его завесу секретности и его собственной необщительности. Его узнали – или узнали заново – среди интеллигенции, близкой к академической науке. Секретный физик-академик и Трижды Герой был желанным союзником для реформистски настроенных интеллектуалов в стремлении к благородной цели. Этой целью чаще всего был социализм – “ленинский”, “истинный”, “демократический”, “с человеческим лицом”, – эпитет выбирался по вкусу. Общий знаменатель – “несталинский”.
Люди, которых к Сахарову привело его трехминутное выступление, сильно различались степенью общественной активности и свободомыслия, которое они себе позволяли.
С одного края были те, кого вполне удовлетворяли хрущевские рамки разоблачений сталинизма. Таким “консервативным реформатором” был и журналист Эрнст Генри (1904 -90). [13] К Сахарову его привел в январе 1966 года знакомый физик. [14] Тогда, накануне первого послехрущевского съезда партии, появились признаки, что руководство страны собирается как-то реабилитировать Сталина. Генри составил письмо Брежневу, предостерегающее против этого. Предполагалось, что такое письмо, подписанное видными деятелями советской науки и культуры, поддержит прогрессивные силы в руководстве страны. Письмо подписали 25 человек, в том числе физики Арцимович, Капица, Леонтович, Сахаров, Тамм, а также известные писатели, режиссеры, артисты, художники. [15] “Генри ни в коем случае не был диссидентом”, – подчеркнул Сахаров, рассказывая об этом письме и допуская даже, что инициатива письма исходила откуда-то сверху. Он не считал бессмысленным выражение “прогрессивные круги КГБ”.
Сахаров познакомился также с настоящими диссидентами и стал читателем самиздата. Оба слова и оба явления вошли в жизнь в середине 60-х годов. Самиздат иронически воспроизводил название и восполнял пробелы Политиздата - главного советского издательства идеологический литературы. Пробелы заполнялись без помощи типографий, но и без участия цензуры. Роль типографий брали на себя пишущие машинки. Машинка давала 5 копий, и каждое следующее издание умножало тираж на 5. Самиздат распространял разнообразную литературу от стихов классиков из трудно доступных изданий до явно антисоветских сочинений. Столичная интеллигенция вовсю пользовалась этой самозародившейся свободой печати (в первое десятилетие самиздат выпустил около двух тысяч произведений).
Сахарову открылись “нецензурные” факты советской истории и советского настоящего, от которых он был до того изолирован: “Даже если в этих рассказах не все было иногда объективно, на первых порах главным было не это, а выход из того замкнутого мира, в котором я находился”.
Сахаров был настолько изолирован, что не заметил даже громкого дела двух писателей, арестованных в сентябре 1965 и осужденных в феврале 1966 за то, что публиковали свои произведения за границей и не покаялись: “Во время суда над Синявским и Даниэлем я был еще очень “в стороне”, практически я о нем не знал”. А ведь именно тогда начиналось демократическое, или диссидентское, движение в СССР. [16]
Не знал Сахаров и о первой организованной форме этого движения – демонстрации на одной из центральных площадей Москвы, у памятника Пушкину 5 декабря 1965, в государственный праздник – День Конституции. То была молчаливая демонстрация с развернутыми в определенный момент лозунгами “Уважайте конституцию - основной закон СССР!” и “Требуем гласности суда над Синявским и Даниэлем”.
Год спустя Сахаров получил по почте анонимное приглашение принять участие во второй подобной демонстрации. Предлагалось в День Конституции 5 декабря 1966 года прийти к памятнику Пушкина “за пять-десять минут до 6 часов вечера и ровно в 6 часов снять, вместе с другими, шляпу в знак уважения к Конституции и стоять молча с непокрытой головой одну минуту”.
Сахарову понравился этот замысел, принадлежавший, как он узнал позже, Александру Есенину-Вольпину – автору и “ других очень оригинальных и плодотворных идей”. [III] Подчеркнуто законную и мирную демонстрацию, освященную близким именем поэта, Сахаров вполне мог счесть “организационно-политическим творчеством народовластия”, о котором упомянул за несколько месяцев до того в футурологической статье. [17] И решил сам принять участие в таком творчестве. Впервые в жизни.
“Около памятника [Пушкину] стояло кучкой несколько десятков человек, все они были мне незнакомы. Некоторые обменивались тихими репликами. В 6 [часов вечера] примерно половина из них сняли шляпы, я тоже, и, как было условленно, молчали (как я потом понял, другая половина были сотрудники КГБ). Надев шляпы, люди еще долго не расходились. Я подошел к памятнику и громко прочитал надпись на одной из граней основания:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
Потом я ушел одновременно с большинством”.
“Большинство” это было из очень малого меньшинства столичной интеллигенции. Объединяло их стремление к открытости общественной жизни, к гласности, а проще говоря, к свободе. Двадцать лет спустя “гласность” станет политическим термином, в таком качестве войдет в иностранные языки, а на своей родине обозначит конец советского режима. Но участники молчаливых митингов у памятника Пушкину видели в гласности скорее средство улучшить советский социализм, а не свергнуть его.
Сахаров готов был улучшать социализм и в “разрешенной” общественной жизни. В начале 1967 году он включился в защиту озера Байкал от промышленных загрязнений. В комитет защиты Байкала при ЦК комсомола вошли видные ученые, писатели, инженеры. Свое участие в этом деле Сахаров считал безрезультатным, но очень важным для понимания взаимосвязи экологии и социального устройства общества. Он воочию увидел, что независимая экологическая экспертиза невозможна, когда у науки и у промышленности один хозяин – правительство.
В 1966-67 годах распространялось много коллективных обращений к властям в защиту отдельных лиц и с предложением конкретных улучшений советской жизни. Подписывали такие петиции обычно люди науки и искусства, и некоторое время подпись не влекла за собой серьезных “оргвыводов”. “Подписантами” становились по разным причинам – от искренне свободолюбивых до элитарно-престижных. Считанные единицы затем стали диссидентами. Остальные перестали “высовываться”, когда это стало опасно – за несколько месяцев до оккупации Чехословакии в 1968 году.
Об общественном самочувствии говорит количество и “качество” подписей под петицией о свободе печати, составленной в октябре 1967 года.[18] Это – основательный документ (9 страниц на машинке) со ссылками на первые декреты Советской власти, на Конституцию страны и на программу партии. Петиция предлагала принять закон о печати и отменить цензуру. Такое посягательство на полномочия тоталитарного государства не испугало 125 человек, подписавших это письмо. Его инициаторы расшифровали пятьдесят наиболее видных подписантов в таком порядке: академики (7), член-корреспондент (1), члены Союза писателей (16), режиссеры (3), члены Союза художников (7), члены Союза композиторов (8), просто доктора наук (8).
По внешнему виду самой свободомыслящей выглядит подпись Зельдовича, стоящая выше других и с оговоркой “С критикой существующего состояния и необходимостью разработки нового закона о печати согласен” (петиция включала и “рабочий черновой проект закона о распространении, отыскании и получении информации”)
Подпись Сахарова от других отличается только более подробным указанием социального статуса “академик-физик, Трижды Герой Социалистического Труда”. А то, как сильно отличался он своим служебным положением, понимали лишь те, кому петиция была направлена.
В феврале 1967 года власти получили и единоличное закрытое письмо Сахарова в защиту четверых вольномыслящих, преступлением которых был документальный отчет о деле Синявского и Даниэля. До Сахарова дошли слова Министра Средмаша Славского по этому поводу: “Сахаров хороший ученый, он много сделал, и мы его хорошо наградили. Но он шалавый политик, и мы примем меры”. В результате принятых мер зарплата Сахарова уменьшилась вдвое.
Вряд ли июльское письмо Сахарова о противоракетной обороне лежало в ЦК в одной папке с его февральским ходатайством и октябрьской петицией. В его же собственных размышлениях к началу 1968 года все три обращения к правительству находились рядом. Все три оказались безрезультатны. Но самой красноречивой все-таки была тщетность секретного июльского обращения. Предмет его относился к области профессиональной компетенции Сахарова и убедительнее всего подводил к выводам государственного масштаба.
Сахаров достоверно знал, какой тяжелой ношей для страны был военно-промышленный комплекс. Когда для Царь-бомбы понадобился нейлоновый Царь-парашют, то в стране приостановили производство нейлоновых чулок. А когда для производства LiDочки понадобилась ртуть, из аптек исчезли градусники. “Страна ничего не жалела для …”, – гласила шаблонная советская формула. Или правительство не жалело страну? Сахаров жалел. Экономическую отсталость СССР по сравнению с США было чем объяснить – разрушительная война с фашизмом и сталинская тирания. Принимая необходимость ядерного равновесия для предотвращения войны, Сахаров гордился тем, что придумал для страны столь дешевый щито-меч. “Утверждение о высокой стоимости термоядерных зарядов – легенда. В любой системе оружия такие заряды – самая дешевая составная часть”, – писал он в июльской статьи для Литературной Газеты.
Ему, однако, пришлось убедиться, что правительство готово отрезать от бюджета страны огромный ломоть на новую систему оружия, не желая даже один раз отмерить, не желая вникнуть, почему эксперты-физики считают это и напрасной тратой народных денег, и очень опасной авантюрой.
Сахаров мог допустить, что не все знает о действиях четверки, в защиту которой выступил в феврале; быть может, они и нарушили какую-нибудь букву закона. Мог допустить, что реальное осуществление свободы печати не так просто, как представлялось составителям октябрьской петиции. Но в проблеме ПРО он был информирован профессионально на высшем уровне.
Когда он писал в июльской статье для Литературной Газеты, что ученые должны стать одной из главных опор мирного сосуществования, “ противостоя империалистической реакции, национализму, авантюризму и догматизму”, эти слова он адресовал Западу. Теперь выходило, что и внутри страны есть чему противостоять. Выходило, что советские “ястребы” не меньше нуждались в сдерживании, но советская печать была закрыта для открытого обсуждения жизненно важной проблемы.
В феврале 1968-го Сахаров начал работать над статьей “Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе”. Теперь он был свободен от соавтора-журналиста – ни-в-коем-случае-не-диссидента. Ему предстояло изложить свое понимание главных проблем, стоящих перед страной, – на основе своей компетенции и чувства личной ответственности.
<>
