Татьяна Григорова

ВРЕМЯ, СОБЫТИЯ, ЛЮДИ

http://www.grigorov.ru/memory/vrema_sobytia_ludi.html, 2008

См. библиографию.

Биографическая справка:

Т.Л.Рудыковская (в замуж.Григорова-Рудыковская) род.13 окт.1892 г. в СПб, в семье генерал-майора Леонида Петровича Рудыковского (из киевских дворян). (*) (*) Т.Л. - правнучка доктора Евстафия Петровича Рудыковского (1784-1851г.г.). Е.П. окончил Военно-Медицинскую академию в Петербурге. Он воевал в 1812г. В качестве домашнего доктора сопровождал семью ген.Раевского на Кавказ в мае 1820 г. Оставил записки «Встреча с Пушкиным», опубл. в 1841 г. в «Вестнике Европы». А.С.Пушкин посвятил доктору шутливое стихотворение: «...Аптеку позабудь ты для венков лавровых, И не мори больных, но усыпляй здоровых!»

Доктор вылечил А.С.Пушкина от желтой лихорадки (малярии), о чем свидетельствует сохранившаяся история болезни А.С.Пушкина.

Окончила Высшие Педагогические курсы (ныне Педагогическая Академия им. Герцена). Начала работать репетитором еще в студенческие годы. По окончании курсов учительствовала, преподавательский стаж - более 40 лет. Работала на общ. началах лектором общества «Знание». Награждена орденом Трудового Красного Знамени, медалями «За оборону Ленинграда», «За доблестный труд в годы Великой Отечественной войны 1941-45г.г.», и другими медалями и памятными знаками.

Будучи географом по образованию, много путешествовала (посл. раз - в возр. 83 г. поехала поездом до Красноярска, а оттуда - теплоходом в Норильск).

Умерла 22 дек.1981 г., похоронена на Шуваловском кладбище в СПб.

*

...На своем долгом жизненном пути / сейчас мне 85-й год / мне пришлось вращаться в кругу различных людей, иметь многие встречи с людьми искусства - композиторами, музыкантами, артистами оперы, балета, драмы, художниками, даже политическими деятелями своего времени. Если бы я когда-нибудь думала, что пройдет моя жизнь в такой интересной обстановке, я, конечно, была бы более наблюдательна, внимательна к окружающим меня людям и старалась бы запомнить все до мелочей, но тогда мне было 15 лет и все казалось вполне естественным, не имеющим особого значения. Действительно, «кабы знал, где упал, так соломки подослал» , а теперь многое и забыто, мимо многого прошла без внимания.

Вернувшись из Эривани войною 1907 года в столицу для окончания среднего образования именно в столичной гимназии, я поступила в 6 класс в ту же гимназию, где начинала свой приготовительный класс, т.е. в гимназию Екатерины Ивановны Песковской - двоюродной сестры Владимира Ильича Ленина; в то время о нем не упоминалось, но весь дух учебного заведения дышал новизной свободных идей. Председателем Педагогического Совета был профессор Сергеевич, преподаватели - молодёжь, среди которой был зять профессора Тарле / А.М.Тарновский / и т. Полетаев, ставший в начальные годы революции во главе Комиссариата Народного Образования в г. Петрограде. Гимназия занимала З-й этаж углового дома по Среднему проспекту и 6 линии Василевского Острова. Вход был со Среднего проспекта, а на личную половину Песковских с 6 линии. В угловой комнате был расположен «фонарь», так называемый застекленный угловой балкон, заполненный большими цветочными горшками зеленых растений, среди которых стояла кресло-качалка. Позднее я узнала, что это был любимый уголок Владимира Ильича, когда он бывал в семье Песковских. О Матвее Леонтьевиче Песковском у меня сохранилось очень смутное воспоминание, связанное с похоронами единственной дочери /от Екатерины Ивановны/, умершей от инфекционного заболевания, кажется, скарлатины. Мне запомнилась его седая «грива» и добрые глаза. Женя училась в наши гимназии, катафалк с гробом стоял в зале и на последней панихиде присутствовали ученицы. Родители ее очень любили и старшая сестра - Мария Матвеевна Песковская, всегда рассказывала мне очень много хорошего о ней. Говорила даже, что идея создания гимназии возникла с обучением Жени, а после ее смерти, Екатерина Ивановна бесплатно обучала всех девочек с именем Жени. Мария Матвеевна - падчерица Екатерины Ивановны - была ее главной помощницей в делах. Она не вышла замуж, хотя некрасивой ее назвать нельзя, черноглазая, с широкими бровями и пышными черными волосами, очень подвижным лицом и твердо очерченными усиками, Мария Матвеевна обладала и умом и остроумным и веселым нравом. Я ее очень любила, называла «солнышко мое», она в ответ звала меня «луночкой» и относилась ко мне, как и сама Екатерина Ивановна, с большой теплотой, особенно после смерти отца. Наша переписка прекратилась где-то в конце 20-х годов, когда мы с мужем переехали в Озерки и я не сумела выбрать времени, чтобы по-прежнему забегать к ним в Зоологический переулок, где они жили после ликвидации «частной» гимназии.

Именно в гимназии я впервые столкнулась с представителями искусства: танцы нам преподавала балерина Мариинского театра. Ан. Ал. Эрлер и, вероятно, ей обязана я теми призами на студенческих балах, которые я получила в Политехническом, Электротехническом и у себя в Педагогическом Институте. На гимназических балах бывал у нас И.Ф.Кшесинский, брат Матильды Феликсовны Кшесинской, фаворитки Николая 11, его жена - Спрышинская - тоже артистка балета. И.Ф. танцевал с нами и дирижировал танцами. На гимназических спектаклях присутствовали тоже артисты. Однажды мне было поручено «занимать» Гурия Федоровича Стравинского, певшего в Мариинском Оперном, брата композитора Стравинского. Мне кажется, мы оба остались довольны проведенным вечером, в результате которого, уступая усиленным просьбам своего партнера, я обещала приехать к нему домой. Через какое-то время под предлогом доставить лотерейные выигрыши от вечера, билеты на которые Гурий Федорович оставил у меня, я поехала по данному адресу. Застала дома, Гурий Федорович познакомил меня с артисткой Александрийского театра - Апполонской, бывшей там. Он немного спел, меня заставили мелодекламировать, и этот второй вечер со Стравинским оставил самое приятное, теплое воспоминание об этих интересных, привлекательных людях. Таланту Гурия Федоровича не удалось развернуться, он был убит в 1-ую мировую войну.

В 6 классе гимназии училась со мной Лариса Рейснер, Чирикова, кажется, Женя, и Зилоти Вера. Рейснер пробыла у нас один год. Мне запомнился гордый поворот головы, красивое лицо, обрамленное локонами, спадавшими до плеч, ее ровный, спокойный характер. Держалась со всеми одноклассницами приветливо, никого не выделяя своей дружбой, говорила вдумчиво, иногда иронично, Почему она не закончила нашу гимназию - не знаю.

С Верой Зилоти нас связывала тесная дружба, длившаяся до их эвакуации из Петрограда после революции. Семья Зилоти чрезвычайно сердечно приняла меня, и я бывала у них постоянной гостьей как на детской половине, так и за общим столом. Вот там-то я и повидала целую плеяду артистов Мариинского театра, европейских гастролеров, двоюродного брата Александра Ильича Зилоти - композитора С.В.Рахманинова. Это был очень гостеприимный дом - занимали они весь этаж по Крюкову каналу 19, комнат 14-19. Детей было 5 - Оксана, Вера, Кина /Кириенна/ и племянник Аркаша Зилоти. Каждый имел свою комнату. Старший cын Саша жил в Париже, занимался в студии художника Бенуа. А маленькой я совсем не видела. У Веры Павловны и Александра Ильича было по 2 комнаты - спальни, будуар и кабинет, в которых стояли небольшие рояли. Затем приемные - гостиная, столовая. Столовая представляла зало, наверное, окон в 5, разделенное поперек портьерой. В дни празднеств портьера раздвигалась, и получался огромный зал. Для приезжих гастролеров у них тоже была отведена часть квартиры; имела отдельную комнату старушка- няня, чуть ли не кормилица Веры Павловны, урожденной Третьяковой - ее отец владелец знаменитой сейчас Третьяковской Галереи в Москве. В доме жили 3 гувернантки, и каждый день недели был посвящен определенному языку, на котором обязана была говорить семья. Я не знала английского языка и, несмотря на старания Веры, никак не могла овладеть разговорной речью, поэтому просила ее не приглашать меня в «английские» дни. Оксана, как старшая, была у отца вроде секретаря - следила за репертуаром, нотами, вела даже переписку. Эти обязанности она сохранила за собой и в Нью-Йорке, когда после революции все члены семьи собрались там у Рахманинова. С Аркашей мы, как подростки, дружили, но оба были забияки и спорщики, ни в чем не уступая друг другу, так что Вера и Кина бегали вокруг нас, опасаясь, что произойдет потасовка. С ним мы встретились случайно на Невском проспекте уже в 30-х годах. Он был артист Александрийского театра, а его жена Уварова /или Усачева/ - артистка театра Пассаж. Когда я решилась несколько месяцев спустя зайти к ним, согласно приглашению на Греческий проспект, посещение оказалось неудачным. Из квартиры выносили вещи, Аркаша задержал меня на улице, предупредив, чтобы я не входила. Больше я его не видела, он исчез из Петрограда и театра, и его дальнейшую судьбу я не знаю. Сам Александр Ильич Зилоти был добрейший и симпатичнейший человек, пользовавшийся самым искренним расположением артистов Мариинского театра. Он обладал способностью располагать к себе людей. Всегда оживленный, остроумный, он задавал «тон» гостям, не давал падать настроению и чувствовалось, что артисты не только уважали и ценили его, как дирижера и музыканта, но и любили просто, как человека. Он очень любил арию Вани из оперы «Иван Сусанин» в исполнении Е.И.Збруевой, и она часто исполняла ее у них, любил русские песни в исполнении М.И.Долиной, которую ласково звал «наша Машенька». Бывала у него Больска, Фигнер, М.Н.Кузнецова, Ершов. Мы с мамой с 1908 года по 1917 год имели 2 абонемента в Мариинский театр, и потому за этот почти 10-ти летний период я пересмотрела весь репертуар и уже не могу точно сказать, кого из артистов я прослушала еще в камерном исполнений у Зилоти. Больше всех запомнился мне С.В.Рахманинов и Ф.И.Шаляпин. Композитор Рахманинов был в общении просто обаятельным человеком, веселым, остроумным и прекрасно относился к нам - «детям». Играл с нами в жмурки и еще в какую-то игру, кажется, «третий лишний», для каждого из нас находил приветливое слово, и мы всем сердцем радовались, когда он заходил на детскую половину. Мне лично Рахманинов очень нравился своей высокой, худощавой и стройной фигурой - он казался юношей, хотя ему уже было за 30 лет. Поражала бледность лица и углубленные глаза, которые, казалось, смотрели скорее внутрь себя, чем вокруг. Как будто он прислушивается к тому, что происходит не вокруг, а внутри себя. Среди взрослых я ни разу не слышала его громкого смеха, а с нами - «детьми» - он так весело смеялся, что все лица расплывались улыбкой и чувствовалось, какой это хороший и сердечный человек.

Он был частым посетителем семьи Зилоти, как любимый кузен Ал. Ильича, который, кажется, в детстве Рахманинова был даже его опекуном. Вера Павловна всегда находила для него ласковые слова и в ее обращении прямо чувствовалось ее доброе отношение к «Сереженьке». Вера Павловна, вообще, была очень приветливой, гостеприимной хозяйкой и на ее красивом лице всегда играла добрая улыбка. Полненькая, невысокого роста с пышными волосами, заколотыми наверх, она производила впечатление славной женщины русского типа. Она очень любила Александра Ильича, но, мне кажется, женская половина родственников с его стороны не очень дружественно относилась к ней, поддразнивая ее, иронизировала над «ревностью», в которой они упрекали Веру Павловну. Рахманинов часто заходил и утром и днем, шел в будуар к Вере Павловне и садился там за рояль, играя часа два.

Однажды я попросила Веру Павловну разрешить мне из ее комнаты послушать игру Сергея Васильевича. Мне очень нравился его мощный удар по клавишам, быстрота движения тонких и длинных пальцев его крупных бледных и каких то нервных рук. Вера Павловна сказала, что «Сереженька не любит, чтобы кто-нибудь его слушал, когда он занимается», и потому я должна буду сидеть так тихо, чтобы он меня не заметил. Я свернулась калачиком в ее мягком кресле так, чтобы в приоткрытую дверь была видна клавиатура, и терпеливо высидела все время его игры, не шевелясь. Я не знаю, что он исполнял, мне запомнились только переливы колокольчиков, и я узнала эти отрывки, когда в Филармонии исполнялась симфоническая поэма «Колокола». Вера Павловна сказала ему о моем присутствии позднее, и он прозвал меня «мышкой». Рахманинов часто выступал на концертах Зилоти то как композитор, то как пианист или автор романсов. В декабре 1917 года он выехал за границу на гастроли, сначала в Швецию, потом в Америку, где ему был оказан выдающийся прием.

Гражданская война задержала его возвращение в Россию. Но разлука с родиной отозвалась на его творчестве, он долго ничего не создавал нового, но в США был материально обеспечен, уже к 1920 году у него был там свой 5 этажный дом на заливе Гудзон. Вероятно, семья Зилоти, собравшаяся там после эвакуации из СССР, и жила у него. Когда в голодные годы нам США присылали материальную помощь, я через Отдел Народного Образования я лично на свое имя получила 2 посылки «Ара». У нас никого родных и близких в Америке никогда не было, и кто послал - мне неизвестно. Может, это был дар от семьи 3илоти-Рахманинова.

Вторым, запечатлевшимся в памяти лицом - был Федор Иванович Шаляпин. Имея абонемент, я видела и прослушала весь его репертуар в Мариинском театре, и только оперу «Вражья сила» слушала в Народном доме на Кронверкском проспекте, где он гастролировал в 1910 году. Возвращаясь с этой оперы, я была искренне возмущена, зачем Федор Иванович взялся петь такую отвратительную личность, как Ерёмка, и только позднее поняла, какой силы образ Ерёмки был создан мощью его таланта.

«Гениальный голос», «изумительный артист» - двух мнений не было, это говорили и друзья и недруги, но приятным человеком он был далеко не всегда, и многие его не любили. Меня в операх поражала не столько мощь его голоса, как драматизм игры, мимика, грим, его перевоплощение в образ. Не чувствуешь, что сидишь в театре, все, что происходит на сцене, переживаешь вместе с ним. В сцене Бориса Годунова с видением царевича Дмитрия я вся дрожала и видела собственными глазами все, что казалось царю Борису. Его «Чур меня» - было потрясающим. А в «Русалке» я просто боялась помешанного мельника, он был действительно страшен. Эти сцены не забудешь никогда. Однажды, я тоже продежурила ночь на площади Мариинского театра, где студенты выстаивали очереди, не потому, что мне нужен был билет, а чтобы побыть с ними и понять, что заставляет молодежь полуголодную мерзнуть, греясь у костра, чтобы получить билет на галерку, откуда и полсцены не увидишь, если «поет Шаляпин». Его действительно боготворили, Федор Иванович сам понимал силу влияния своего таланта на окружающих и чувствовал, что многое прощается ему за него и, мне кажется, пользовался этим иногда. Он был раздражителен, вспыльчив, и тогда груб и резок. О нем много говорили между собой артисты, вспоминая, каким он приехал «невеждой и недотепой», как учил его Юрьев умению носить костюм или Мамонт-Дальский держаться на сцене, потому что Шаляпину всегда мешали его длинные руки, он не знал, куда их девать. Он прекрасно сознавал свои недостатки и внимательно наблюдала за жестами, походкой, одеждой других артистов и принимал их дружеские советы, но не прощал насмешек, был очень самолюбив и в дни своей славы резко реагировал на замечания, напоминавшие о его происхождении. Иногда он умышленно подчеркивал свое «мужланство», как бы давая понять, что он «невежда и мужик» - сейчас стоит выше других в силу своего таланта и это позволяет ему не считаться с общественными условностями. Никогда не чувствовалось в разговоре о нем зависти. Все, безусловно, принимали его гениальность, но эта неровность его характера, делала его каким то колючим, его все ценили, но любили, по моим впечатлениям, немногие.

Я познакомилась с ним у Зилоти, когда он уже быстрыми шагами шел к славе. Жил Шаляпин со второй семьей где-то близко от Зилоти, по Крюкову каналу, и слыл у них частым гостем. Ни одной жены я ни разу не встречала. О Торнаго - Вера Павловна отзывалась мягко, о второй - отмалчивалась. Его первое появление передо мной запечатлелось очень эффектно. Мы сидели за чайным столом, когда раздвинулась портьера, и Шаляпин, пропев какую-то музыкальную фразу / кажется «Я здесь, Сегидилья»/(видимо подразумевается «Я здесь, Инезилья» – примечание редактора), остановился, сделал общий поклон и прошел к хозяйке. Сразу стало шумно. Его мощная фигура, рост, шумное появление невольно привлекли к нему внимание и мне всегда казалось, что его резкие манеры, громкие, иногда добродушно - насмешливые, а порою и грубо - ядовитые замечания нарочно рассчитаны на то, что бы обратить на себя внимание. Мы, дети, после его прихода вскоре отправились на свою половину. Не знаю, было ли это случайно или он не любил «мелюзги», относясь к нам как-то снисходительно-пренебрежительно, что нас тоже обижало. Александр Ильич, будучи крайне деликатным человеком, относился к нему добродушно и всегда старался смягчить резкие выпады. Также действовал на Федора Ивановича и иронически - ласковый взгляд Сергея Васильевича Рахманинова. Мне казалось, что Шаляпин поставил себе цель - стать «великим артистом» и он действительно, добился этой цели путем неустанного труда, самообразования и самовоспитания. А когда он пел в гостинной русские песни, забывались все разговоры о нем, а хотелось только слушать и слушать эти переливы нежного и могучего голоса. Можно только удивляться, сколько находил Федор Иванович интонаций для песни, как умел он брать и форте и пиано, не теряя ни на минуту чистейшей дикции. Ничего не скажешь - могучий талант. Но пришлось мне встретиться с Шаляпиным позднее уже в студенческие годы, и потускнел его образ в моих глазах. Шаляпин был жаден не только к славе, но и к деньгам. За выход на концертах или гастролях он брал вдвое больше Собинова - /1200р. - 2000р./. Он мог выбросить любую сумму ради озорства или рекламы на какие-нибудь мероприятия, но никогда в его поступках не чувствовалось глубокой внутренней доброты. Говорили, что он боится бедности, что жизнь на два фронта /две семьи/ стоит дорого. Ради его таланта ему много прощалось, и это его как-то иногда подзадоривало на грубые выходки, но пел он одинаково вдохновенно перед любой аудиторией, будь то рабочие, аристократы или студенты. Вот как-то перед 1-ой мировой войной, устраивался вечер в пользу недостаточных студентов, и я была выбрана в тройку по приглашению артистов. Зная обеспеченность Шаляпина, магнит его имени, мы решили поехать к нему - просить участвовать в концерте. Встретили нас очень сухо, просили подождать. Федор Иванович не вышел к нам, разговор велся через Дворищева /«Исайку» - как его все звали/, хотя мы слышали голос Шаляпина рядом в комнате. Когда он назвал нам сумму за выступление, у меня невольно вырвалось: «А что же останется студентам?!» «Это нас не касается» - с усмешкой ответил Дворищев. Нам осталось только встать и уйти, что мы и сделали, но это впечатление оставило во мне осадок на всю жизнь, и воспоминание этого эпизода даже мешало иногда мне слушать его исполнение. Может быть, мы попали в неудачный день и артист был не в духе, может ему уже надоели просьбы, не знаю, но на фоне его стяжательства, так резко выделялся облик Собинова, к которому мы обратились с такой же просьбой. Он ни разу не отказывал студенчеству в помощи и только весело спросил: «А мои земляки там будут?» Не взял никакого гонорара и даже отказался от кареты, в которой мы хотели заехать за ним: «Не бойтесь, приеду», смеялся Леонид Васильевич, и действительно, приехал в указанное время.

Была я и на том «скандальном», как его называли, спектакле не то в ноябре 1910 года, не то в январе 1911 года, когда в театре присутствовал Государь. Тогда Шаляпин вместе с хором опустился на сцене на колени и пел коленопреклоненным «Боже, Царя, храни». Вся прогрессивная общественность была возмущена, над Шаляпиным подтрунивали, издевались, он срочно выехал на гастроли за границу и вернулся только в сентябре. На каких условиях Федор Иванович выступал на концертах Зилоти - не знаю. Война 1914 года застала его за рубежом, но он пробрался на родину через Англию. В это время у него, кажется, было уже звание Солиста Его Величества, В 1918 году Советская власть ему первому присвоила звание Народного артиста республики. Он много участвовал в концертах для рабочих. Уезжал на гастроли, возвращался и, наконец, в конце июня 1922 г. отплыл на гастроли в Англию, но больше не вернулся. Не знаю, в какое время у меня запечатлелась отправка вещей с улицы Графтио, где он жил во втором этаже с 1914г. Я помню только группу людей на улице и Дворищева, заботливо устанавливающего вещи на грузовик, с просьбой «осторожней, там стекло». Мимолетная встреча на улице была в апреле 1922 года, когда он ехал зачем-то в порт, в таможню. Больше мы не встречались. Его вторая жена не была мне симпатична, артисты подсмеивались, что в 1920 году она не нашла лучшего разговора с Уэлсом, как поинтересоваться модами Лондона, т.к. «последний журнал у нее за 1917г.» Было известно, что продовольственный кризис его семьи не коснулся, но когда эвакуировалась семья - не знаю. Среди молодежи упорно ходили разговоры, что виновницей его ухода за рубеж была жена и она мешала ему вернуться на Родину. Прав был Горький, когда сказал, что Шаляпин явился, чтобы показать нам, как велик и талантлив русский народ.

С семьей Зилоти последняя встреча была очень печальна и оставила у меня очень тяжелое впечатление. После революции мы встречалисъ редко. Время было тревожное, голодное, насыщенное событиями политического и военного характера, заботами о своей педагогической работе. Зашла я как-то к ним на Крюков канал, а там - одна старушка- няня. Рассказала она мне, что однажды группа вооруженных матросов явилась в квартиру и предложила оставить помещение, причем реквизиции подлежало все имущество. Няня снесла, что сумела поценнее из вещей - одежду и может быть, драгоценности к себе в комнату, а когда обыск дошел до их половины, няня сказала, кто она, и подтвердила, что вещи здесь принадлежат лично ей. У нее ничего не искали и все оставили в целости, так ей удалось кое-что сохранить для семьи. Расспросив, где же все члены семьи, няня толком мне не сказала и указала только на противоположную сторону канала, где в доме красного цвета живет Вера Павловна и Александр Ильич. Я нашла эту квартиру. Вход из-под ворот, 3 ступеньки вверх. Прошла одну, вторую комнату - по стенам потеки, без обоев, пол не окрашен и мебели никакой. Наконец в глубине 3-й комнаты вижу большое глубокое кресло, в котором сидит Александр Ильич, укутанный в одеяла, бессильно свесив свои худые руки. Сзади стоит одетая Вера Павловна Я, пораженная, остановилась на пороге и слезы градом покатились из глаз. Ко мне подошла Вера Павловна, обняла за плечи и тихо сказала: «Не плачь, девочка. Видишь, что они с ним сделали!» Зилоти сидел тихо, молча, не поворачивая головы, с каким то отсутствующим взглядом в глазах. Мне не сдержать было слез, такой несправедливостью казалась нанесенная ему обида. Сколько добра он делал для пропаганды музыкального образования среди неимущих. Его концерты в Дворянском Собрании (т.е. Филармонии) пользовались огромным успехом, выступали в них зарубежные и наши знаменитости, и он сделал генеральную репетицию общедоступной - входной билет стоил 1 рубль. Мы с Верой часто посещали эти репетиции. После революции он вместе с Шаляпиным организовывал концерты для рабочих. За что же с ним так обошлись?! Я смотрела на эти бессильные руки, извлекавшие когда-то чудесные звуки, вспоминала, как он забавлял нас, детей, исполняя какую-нибудь вещь, стоя спиной к роялю, вспоминала время, проведенное так интересно в их семье и плакала, плакала, обнявшись с Верой Павловной. - «Как же будете жить дальше?» «Ты понимаешь, Тизя, что в таких условиях ему жить нельзя, погибнут от холода руки. Мы уезжаем сегодня». «Куда?» - «За границу. Переезжаем Финский залив на санях в Финляндию» - «Но это же опасно!» - «Мы едем не одни, с Александром Ильичей в санях поедет кн. Аргутинский. Прощай».

Таков был наш последний разговор, я ушла, и больше никогда мы не имели сведений друг о друге и не встречались больше. Только при случайной мимолетной встрече с Аркадием Зилоти уже много лет спустя, он мне сказал, что после различных препятствий - Вера заболела и осталась в лечебном заведении в Германии, кто-то попал к Саше во Францию, кто-то в Англию и, наконец, вся семья соединилась в Нью-Йорке, по-видимому, у Рахманинова, который с 20-го года уже прочно обосновался там.

Из зарубежных знаменитостей, останавливающихся в семье зилоти, я четко помню двух лиц - певицу Марию Гай и скрипача Изаи. В театре я Марию Гай не слышала, но вечером у Зилоти она протанцевала на столе, полностью сервированном для ужина - сцену из оперы «Кармен» /Хабанеру/, Это было изумительно изящно и грациозно, ни один бокал не упал. Успех среди присутствующих был огромный, овации, аплодисменты, поцелуи.

И были мы на концерте с участием Изаи, когда случилось это чрезвычайное происшествие. Несколько раз Изаи выходил на вызовы со скрипкой Страдивариуса в руках. Потом перед выходом на эстраду положил скрипку на стул у дверей и шагнул на эстраду. Наша ложа была 2-ая с левой стороны и я сама видела, когда он положил скрипку. Затем все внимание перенеслось на подношения артисту, овации, а когда он повернулся уходить - стул был пуст, скрипка исчезла. Закрыли выходы, осмотрели здание - инструмент пропал. Как там Зилоти вышел из этого «чп» - не знаю. Нашли или не нашли скрипку - не помню.

В Мариинке дирижеров - гастролеров видела, кажется, всех - Cтоковского, Коутси, Ар.Никиша, Кусевицкого. Много превосходных певцов переслушала, но ни с каким голосом не сравню Л.В.Собинова. Его именно чарущий голос проникал до глубины души. Все восхищались им в «Майской ночи», в «Евгении Онегине», а у меня он оставил неотразимое впечатление в Лоэнгрине. Когда слушаешь Собинова - все кажется второстепенным, его льющийся, нежный голос проникает до мозга костей, захватывает дыхание. Когда, позднее, я увидела его как-то в зале Мариинского театра среди зрителей, с женой /«московской купчихой» - как говорили/ - уже толстеньким, полысевшим, постаревшим, стало грустно и не хотелось услышать его уже измененный голос, когда в душе неповторимо звучали нежные, чарующие звуки. Слышала я о его первой любви - «на заре туманной юности» влюбился он в дочь арт. Садовских - Елизавету Михаиловну, игравшую в том же молодежном спектакле «Снегурочку». Это была чудесная, пылкая любовь, но Елизавета Михайловна не простила Л.В. временной измены и ушла от него, умерла она в 1934г., а Собинов сохранил к ней трогательное внимание на всю жизнь, отмечал поздравлениями ее личные и общие праздники, а его чувство всегда отражалось в создаваемых образах, в своих партнершах он видел свою «Снегурочку» /Ромео, Ленский, Лоэнгрин, Альфред, князь из «Русалки»/.

В первой четверти XX века Мариинский театр был силен не только вокальными силами, но это был период, когда артистки Преображенская, Красавина, Павлова, Спесивцева, Гельцер, Кшесинская очаровывали наших балетоманов. Меня почему-то всегда смешило, что первые три ряда партера сплошь «блестели лысинами». Драматические образы Жизели и Эсмеральды были превосходны в исполнении Красавиной и Павловой, а концертное исполнение «Умирающего Лебедя» Павловой было таково, что ни одной балерине не следовало бы исполнять этот номер после ее игры. Матильда Феликсовна Кшесинская технически была безупречна, но мне она казалась какой то холодной, бездушной. Может быть, мы, молодые, невольно переносили свою антипатию на нее как на общепризнанную любовницу Николая 11. За границей она вышла замуж за в/кн. Андрея Владимировича, но ходили слухи, что в 30-х годах она тайно приезжала в наш город - посмотреть свой дворец.

В драматических театрах я бывала значительно реже, т.к. абонемента туда не было, но игру Варламова и Давыдова, особенно в пьесах Островского, запомнила отлично, это было истинное удовольствие. В годы студенчества близко соприкоснулась с артистом Юрием Эрастовичем Озаровским, который преподавал в институте у нас и «ставил» нам голос для преподавательской деятельности. На всю жизнь осталась у меня «громкость» голоса, хотя мне кажется, что я говорю совершенно нормально и тихо. Вот Юрий Эрастович долго убеждал меня переменить педагогическую будущность на театральную, обещал и свою помощь и руководство на первых шагах, но мне это казалось совсем не серьезным, никаких талантов я в себе не находила, хотя очень любила участвовать в любительских спектаклях и часто играла в молодости. Может быть, еще не был изжит предрассудок нашей среды в отношении женщины-актрисы, может быть, твердо запали в душу слова Екатерины Ивановны Песковской - «у тебя талант к педагогической деятельности», но артисткой сцены я не стала.

В последние годы перед 1-ой мировой войной, когда я вновь встретилась со своей школьной приятельницей по Эривани, Верой Михайловной Парчинской - я встречалась в ее доме с арт. Тиме, М.Г.Савиной, Федотовым и П.Серебряковым, т.к. ее муж - Иван Константинович Де-Лазари был артистом и режиссером Александрийского театра. Но в период нашего знакомства, Ив.К. был известным гитаристом и носил титул Солиста Его Величества. Играл он виртуозно, голос был небольшой, но владел он им изумительно, пел исключительно задушевно. Его очень любили наш нефтяные магнаты - Манташев, Льянозов - и очень часто приглашали к себе на ужины, одаривая ценными подарками. Судьба его печальна. Из Петрограда он переехал в Москву, жена осталась здесь. В период войны он много выезжал на позиции с санитарными поездами и как член агитбригад, и всегда встречал и у солдат и у офицеров восторженный прием. Революционные события застали его в Севастополе, а титул «Солист Его Величества» привел к катастрофе. Однажды ночью ворвалась возбужденная толпа в гостиницу, где он жил и, прочитав на двери его визитную карточку со столь ненавистным званием, выломала двери и, не разбирая в чем дело, избила до полусмерти, искалечив и руки и лицо. Ему выбили челюсти, каблуками переломали руки, повредили горло. После всех операций он выжил, но голос пропал совсем, он говорил только шепотом, пальцы потеряли гибкостъ. Так больно было смотреть на него и слушать игру, помня, как чудесно он исполнял эти романсы, хотя муж мой, Валерий Михайлович, впервые слышавший его исполнение, был восхищен его задушевным исполнением. Мне очень жаль, что в годы гражданской войны Вера Ми­хайловна продала кому-то скульптуру Ивана Константиновича во весь рост с гитарой - выполненную скульптором Фредман-Клозелем. Я часто ездила с Де-Лазари по его делам, то приглашать к нему в гости кого-нибудь из крупных артисток /например, я была у Св.Ив.Тиме и М.Г.Савиной/, то еще куда-нибудь. Так попала я в мастерскую Фредман-Клозела на Каменоостровском пр. - в этом доме позднее жил т.Киров. Ожидая, когда Иван Константинович освободится от позирования, я сидела в приемной одна. Входит очень высокий молодой офицер, галантно расшаркался - отчеканил - «Иоан Константинович». Отвечаю: «Татьяна Леонидовна. Садитесь, пожалуйста». Вели мы наш светский разговор минут 15, пока вышли к нам Фредман-Клозел и Де-Лазари, сделав большие глаза. Когда мы распрощались - я узнала, что это был Его Высочество Иоан Константинович - старший сын великого князя Константина Константиновича, который являлся шефом нашего института. Сестра Веры Михайловны (жены Де-Лазари, моей школьной приятельницы по Эривани), Парчинская Мария Михайловна, была крупной артисткой Суворовского театра на Фонтанке / ныне театр им.Горького/, артист Глаголин был ее мужем, и оба они имели большой успех у зрителей. Мария Михайловна была высокой, статной женщиной исключительно интересной наружности. Я пленялась ее игрой в «Сказках Гофмана» и в «Принцессе Грезе». Видимо, она нравилась нашим «Высочествам» и ее часто приглашали играть в театр Эрмитаж при Зимнем Дворце. Потом у нее вышел какой-то скандал с Глаголиным, она дала ему публично пощечину и разошлась с ним. Позднее в нее влюбился польский магнат В., женился, но настоял, чтобы она оставила сцену и они уехали в Польшу. В Ленинград она не вернулась, но славилась своей красотой и красавицей дочкой Региной, кажется, еще много лет в Варшаве. Переписка ни с братом, ни с сестрами не наладилась, и она исчезла с нашего горизонта.

Саша Парчинский был моим первым поклонником еще в Эривани, и моя мама звала его всегда «первой мухой». В I мировую войну он был гвардии офицером Измайловского полка и в сражении под Тумбиненом получил прозвище «поручик Бессмертный», как о нем писала петербургская газета. Он дружил с Александром Смирновым /артист Мариинского театра/ и Сашей Макаровым - певцом Эстрады. Эта тройка часто собиралась у Веры, вместе с другими гвардейскими офицерами и их любимой певицей была Раисова, исполнительница цыганских романсов. Я так и помню всю эту компанию - Раисова поет, большей частью сидя в кресле, а наша гвардейская молодежь лежит у ее ног.

Оба Саши /Макаров и Смирнов/ пели и под аккомпанемент гитар и используя пианино. Эти вечеринки были уже другого жанра, не похожие ни на вечера у Зилоти, ни на товарищеские посиделки Дэ-Лазари. В первые десятилетия XX века на концертной эстраде процветала Варя Панина, А.Дм.Вяльцева и Плевицкая, из них больше всех меня пленяла Панина - исполнительница цыганских романсов, хотя я слушала ее, когда ее голос был на исходе. Ее глубокое контральто проникновенно захватывало сердце, а слушая ее «Лебединую песню» - невольно слезы набегали на глаза. Она пела не громко, задушевно, давая массу оттенков словам песни, но смотреть на нее во время исполнения я избегала. Варя Панина была уже грузной женщиной с больными ногами, почему она пела сидя, широко расставив ноги и опираясь руками на колени. Ее позу нельзя было назвать красивой, а широкое смуглое лицо с черными усами, как-то не вязалось с нежным лирическим исполнением. А пела она чудесно.

Совсем другого жанра была исполнительница романсов Анастасия Дмитриевна Вяльцева - обаятельная артистка. Просто приятно было смотреть на эту красивую, изящную женщину, против чарующей лукавой улыбки которой невозможно было устоять. В голосе не было высоких нот, но задушевность, задор, лукавство - покоряли слушателей. Когда на концерте присутствовал ее муж - офицер Бискупский - Анастасия Дмитриевна начинала программу с романса «Дай, милый друг, на счастье руку» - грациозным жестом протягивая руку в его сторону. Обычно он сидел во втором ряду, у левого прохода. Публика привыкла к ее внешнему виду - милое лицо с пышными волосами зачесанными на верх - и громом аплодисментов встречала ее выход. Однажды она вышла на эстраду, изменив прическу - с локонами до плеч. Ей прическа очень шла, но к моменту ее выхода смолкли аплодисменты от неожиданности впечатления; внешний облик был «чужой», «не наша Вяльцева».

В перерыв на сцену отправилась делегация от публики с просьбой «перечесаться» и во 2-м отделении Анастасия Дмитриевна вышла с обычной прической. Что творилось в зале - невообразимо! Шум, восклицания, аплодисменты, смех и слезы на глазах. Едва удалось утихомирить присутствущих, чтобы начать 2-е отделение. Мы вышли из зала по окончании концерта, когда публика еще бесновалась. Кажется, ее тогда на руках вынесла молодежь на улицу. Умерла Вяльцева в 1913 году от белокровия / как и Шаляпин /, подорвав свое здоровье гастрольными поездками по стране. Материально она не выигрывала, т.к. в Москве и Петербурге ей за концерт платили 12 тысяч рублей, а на гастролях она не разрешала антрепренерам назначать высокие цены /«Мне жаль слушателей» - говорила она/ и сбор в провинции давал тысячи полторы - две. Пользовалась она всеобщей любовью и популярностью везде. Исполнение романсов «Ай-да, тройка», «Захочу - полюблю», «Ах, да пускай свет осуждает», «Ласточка» - еще не нашел себе равных. Ее похороны по всей обстановке и количеству провожающих не уступали похоронам В.Ф.Коммисаржевской, которая умерла в 1910 году тоже в гастрольной поездке, в Ташкенте, но хоронили ее в Петербурге, как знаменосца всего прогрессивного мира, кумира молодежи, это была демонстрация народной любви, горе театрального мира. А проводы М.Г.Савиной, ушедшей из жизни скоропостижно в 1915 году - звезды I величины, диктатора Александрийского театра, грозы театральной молодежи, которой она не давала ходу, стремясь сама занимать места «инженю», были много скромнее.

Играла она великолепно, но голос у нее был препротивный, какой то гнусавый, который лично мне портил впечатление от создаваемых образов. Ее в театре не любили, но талантливость признавали все. Кажется, в некрологе была сказана фраза, что «старый Петербург в ее лице хоронил свое прошлое». Ее упрекнули в том, что она свой талант приноровила к вкусам Императорского двора.

Третьей певицей эстрады блистала Плевицкая, исполнительница русских песен. Ее раздольный и одновременной певучий голос, умение мелкими штрихами выделить сущность песни - создавали ей большую популярность, В ее исполнении очень хорошо звучала песня «Помню, я еще молодушкой была» и «Чайка» /«Вот вспыхнуло утро...»/.

Была у нас в тот период еще одна замечательная артистка Липковская. Вот голос, действительно, хрустальный, и никто лучше ее не исполнял арии с колокольчиками из «Лакмэ», но судьба ее не совсем ясна. Она была за границей, там вышла замуж и после революции приезжала к нам на гастроли, пользуясь обычным для нее успехом. Но, возвращаясь за границу, муж и она были арестованы в Киеве по обвинению в скупке золота и брильянтов, как говорила молва. И дальнейшая их судьба мне не известна.

Закончив I2/11 1915 года Пединститут, я стала готовиться к государственным экзаменам, которые надо было держать в мае при Университете. Надо было сдать латынь, которую я не знала и потом занималась с преподавателем Мурзиным, находящимся на пенсии и жившим в Коломягах. В мае я получила диплом I степени и сразу же передала документы в гимназию Песковской Е.И., которая забронировала мне работу уже давно в своей гимназии. Но уроки русского языка в V классе меня не прельщали, и когда Александр Васильевич Королев, муж моей приятельницы по Пединституту, предложил мне обмен — отдать уроки географии и истории в Покровской Женской Гимназии Мариинского ведомства, а Катю устроить к Песковской, я согласилась и с 1915 года по 1920 год проработала там. Преподавателем рисования в Покровской гимназии был художник Василий Иванович Ткаченко, член общины художников, ученик Репина. Мы с ним очень сдружились, и он ввел меня в среду художников. Я посещала с ним все выставки и вернисажи, его друг - Вадим Михайлович Шульц, стал позднее моим кумом /крестным отцом моей дочери/ и в его семье я познакомилась с художниками Любимовым, Авиловым, Альбрехтом Л. П., Третьяковым П.Ник., Лажечниковым, Беляевым и др. Знакомства эти были довольно поверхностны, кроме Ткаченко и Щульца. Воспоминанием этого периода являются картины или сувениры. Лето 1917 года мы проводили всей кампанией вместе на Волге, в Плессе. Там познакомилась я с Александром Маковским и его женой Ниной /отчество забыла/. Обычно мужчины писали, а я им что-нибудь читала. Клава Шульц всегда хозяйничала. Правда, эта волжская эпопея кончилась несколько трагично. Жена В.И.Ткаченко, в серьез приревновала меня к мужу. Ее культурный уровень был не высок, она была натурщицей в Академии Художеств для студентов, когда Василий Иванович женился на ней. Друзья меня предупредили, что она способна на всякие выходки и я ее оберегалась, и всегда окружали меня, стараясь оттеснить ее от меня.

Однажды она набросилась на меня с палкой, когда я пела, обвиняя, что я пением соблазняю мужчин, другой раз - подсыпала в молоко мышьяк, и я только случайно не выпила его, и в третий раз, в наше с мамой отсутствие, влезла через окно в комнату и похитила все наши золотые безделушки - броши и кулон, подаренный мне на 18-летие. Можно было подать в суд, т.к. она, роясь в вещах, уронила в корзину свою пуговицу заказной работы / филигранная пуговица из серебра в виде цветка «Иван-да-Марья»/. Но жаль было Василия Ивановича - это могло повредить ему и в художественной среде и главное, у них было 3 детей до 12 лет. Посоветовавшись с друзьями, мы решили уехать с дачи раньше и вернулись домой в начале августа, когда июльские события в Петрограде уже кончились и шли репрессии Временного Правительства.

Василий Иванович рисовал мой поясной портрет для выставки, Мария Ивановна его уничтожила в мастерской. Чтобы обезопасить меня от неприятностей, Ткаченко перевелся из Петрограда куда-то в Белоруссию, и там он умер. Жаль! Человек он был очень скромный, мягкий даже слабовольный, но одаренный, Репин звал его «наш Мурильо». По внешности он был некрасив, немного заикался, но его душевные качества делали эти физические недостатки незаметными. Он крепко привязался ко мне, наши совместные посещения собраний Общины художников /она помещалась в 2-х этажном каменном особняке на Б.Пушкарской улице/, беседы с художниками, научили меня понимать картины, отличать особенности стиля каждого художника, манеру письма.

Картины Василия Ивановича вызывали у меня невольное сравнение с элегией в поэзии. Через его нежные, мягкие краски (т. иногда яркие) пробивалась какая-то грусть, неудовлетворенность. Я чувствовала, что дома он не находит того, что хотел бы, и относилась к нему всегда ласково, внимательно, за что он и отвечал своей проникновенной, скрытой любовью.

Две его вещицы хранятся мною до сих пор. «Белая ночь на Волге» и «Базар в Плессе». «Белую ночь» он написал ночью из окна зала нашей дачи. Меня пленило облачко, плывущее над рекой, он его моментально зарисовал, а потом написал большую картину и подарил мне, но просил разрешения выставить в Академии Художеств, а так как на выставке сейчас же нашелся покупатель, я отказалась от прав собственности и Василий Иванович нарисовал ее мне вновь в уменьшенном виде, фиксируя главным образом внимание на полюбившемся мне облаке. «Базар» - акварель на местной почтовой бумаге.

Дружба с семьей В.Мих.Шульца продолжалась до самой их смерти в Отечественную войну.

Беляев совсем другого типа - держал себя броско, иногда вульгарно, говорил очень громко, и Шульц и Ткаченко оба просили меня поменьше показываться в его обществе. В его живописи было нечто декадентское. Подарил мне открытку фотопортрета с надписью.

Авилов был всегда сдержан, говорил серьезно. Очень симпатичным человеком был художник Леонид Павлович Альбрехт. Он был не женат, жил с сестрой при мастерской на Галерной улице /против Репинского Института/, его заботливость и внимание к сестре были исключительны, но он был очень скромен и молчалив, мог за вечер не сказать ни слова. Очень любил играть с В.Мих. в шахматы. Писал он много, но картины продавались мало, они тоже были осеннего настроения. Мне очень нравилась одна из картин: Уголок Павловского парка. На фоне густой темной зелени - пять мраморных ступенек и на парапете низкая ваза с густо цветущей яркой настурцией. До сих пор жалею, что не купила эту картину.

Третьяков Петр Николаевич - высокий, худощавый, всегда казался болезненным, да, вероятно, таким и был - он не перенес голодовки 1918 года. В какой-то праздник он пришагал с Гончарной ул., где жил, ко мне на 25 линию Васильевского Острова, чтобы поздравить с праздником. И я помню его счастливое выражение лица, когда я в качестве праздничного угощения, предложила ему гречневую кашу! Приобретенная мною за 100 рублей на выставке его картина «Пасмурный день в деревне» - неразрывно связана с его внешним обликом - грустное лицо неудовлетворенного человека.

У них я встретилась с тремя интересными людьми - артисткой МХАТ О.Н.Андровской, племянницей Вадима Михайловича, Дмитрием Дмитриевичем Шостаковичем - только что окончившим Консерваторию - с сестрой и матерью которого давно дружила Клавдия Александровна и с писательницей Еленой Афанасьевной Грековой - женой известного в ту пору хирурга - Ивана Ивановича Грекова.

Ольга Николаевна Андровская пленяла нас с мужем своей игрой в пьесах Бернарда Шоу. Приезжая на гастроли в Петербург, она любила «дни отдыха», по ее выражению, проводить в семье Шульца. Внешне она не казалась мне красивой, но удивительно умела расположить к себе. Простота общения, женственность, грациозность движений и, особенно, ласковая открытая улыбка, делали ее просто обаятельной. В ее присутствии становилось как-то легко и весело, в домашнем кругу ее все звали «Люлюшей». В ее личной жизни, видимо, не все было благополучно. Мужа ее я никогда не видала, и о нем разговор не поддерживался. Дома у них жили какие-то родственницы, типа приживалок, а Ольга Николаевна испытывала даже материальные затруднения из-за каких-то хозяйственных забот.

В один из своих приездов в Петроград, Ольга Николаевна вместе с Шульцами, своей дочкой и зятем /артистом Алекс. Баталовым/ приехали к нам, в Озерки, и наш совместно проведенный вечер мы всегда вспоминали с большим удовольствием.

Дмитрия Дмитриевича Шостаковича я встретила у Шульц, только один раз на каком-то семейном торжестве; он был с женой, очень тихой незаметной шатенкой. На вид ему было не более 20-25 лет. Он только окончил консерваторию, и его сестра Соня и мать с радостным возбуждением рассказывали, каких похвал он был удостоен, и какую блестящую будущность ему предрекали. Эти разговоры приводили его в большое смущение, он краснел, как юноша и отмалчивался. Слышать его игру в домашней обстановке не пришлось, т.к. у хозяев не было инструмента. Впервые, как дирижера, я услышала его в блокаду, когда исполнялась в Филармонии «7 симфония». Зал был переполнен, было очень оживленно, даже шумно. Спорили, но равнодушным никто не остался. Многие плакали. Я была горда и счастлива тем, что в таких тяжелых условиях /ведь это был 1941 год/ находятся люди, которые могут творить и верить в светлое будущее.

Познакомилась я у Вадима Михайловича и с поэтессой Изабеллой Гриневской. В гостях она своих стихов не читала, да как-то странно было бы слышать ее сугубо лирические и романтические стихи, глядя на ее слишком полную фигуру с мужеподобным лицом. Несоответствие ее внешнего облика с внутренним содержанием сразу вызывало представление о Варе Паниной, своеобразие было в моем представлении у обеих.

Но знакомство с Еленой Афанасьевной Грековой доставило мне огромное удовольствие, Мы просто сдружились, не взирая на разницу лет. Я вообще любила бывать в обществе интересных красивых женщин, а Елена Афанасьевна была обаятельна своими мягкими чертами милого лица, дружественной ласковостью в обращении с людьми. Меня к ней, конечно, еще привлекал ореол писательницы, а что она во мне нашла, не знаю, вероятно - жизнерадостность моего характера нравилась ей.

Грекова настоятельно «потребовала», чтобы я посещала ее журфиксы /кажется по средам/. Иван Иванович был хлебосольным хозяином, Елена Афанасьевна собирала у себя начинающую выдвигаться литературную молодежь, приглашала к себе артистов, музыкантов, дом был гостеприимный, веселый, интересный. Здесь слушала я еще ненапечатанные произведения Константина Федина, слушала пение арт. Грохальского и П.Курзнера, много было талантливых гостей, ставших потом «именами», но не запоминались они мною. В альбоме лежит фотооткрытка Грохальского с надписью «милой Татьяне от кн. Гремина», как память тех вечеров, да две книги Грековой с ласковой надписью.

Елена Афанасьевна выезжала со мной на различные литературные собрания, посещали мы артистические кафе, типа «Бродячей собаки». Знакомила она меня со многими, но память не удержала их имен. Однажды приехали мы в какое-то литературное кафе - что-ли. Помещалось оно в I этаже углового дома на Марсовом поле, окна выходили на площадь и р. Мойку. Сидели за столиком вдвоем, а напротив нас, лицом к входной двери, столик занимала одинокая женская фигура, жгучая брюнетка с резко очерченными бровями, с трагическими глазами, гладкой прической «на пробор» в черном облегающем платье с небольшим декольте. Очень эффектная дама! Она вся горела беспокойством, и я невольно следила за ней глазами. Вдруг она как-то просветлела, засияла, подалась вперед, глаза стали огромными. Следя за направлением ее глаз, я обернулась назад. Откинув рукой красную бархатную портьеру, закрывавшую вход, в дверях стояла высокая фигура в ярко желтой блузе, с гордо поднятой головой, увенчанной волной темных волос. Он медленно обвел своими выразительными глазами зал, опустил портьеру и шагнул назад. Так появился в кабаре Владимир Маяковский! Когда он исчез, я перевела взгляд на заинтересовавшую меня соседку. Перемена была разительная! Она потухла; сидела безвольная, совершенно белая с опущенной головой. Кто это? - спросила я Грекову -«Анна Ахматова». Так, в этой мимо­летной встрече, ярко проявилось ее личное отношение к Владимиру Маяковскому, которое она не в силах была скрыть.

Военные и политические события 1917-18 годов разъединили нас, журфиксы прекратились, у них болел психически сын Ваня, тоже готовившийся стать медиком, я попала в круг других людей и мы больше не встречались.

Знала я еще одного писателя, но мало известного. Мы встречались у арт. Де-Лазари Ивана Константиновича - это был его брат, Николай Константинович Де-Лазари. Он жил и работал в Москве, был женат, но бездетен. Писал он мне часто, иногда присылал на корректуру свои рассказы. Звал, как вдохновляющую «музу», поехать куда-то на Карельский перешеек, где приобрел небольшой участок с домиком, названный им «Нурмес», посвящал стихи, потом так же увлекся моей хорошенькой подругой, жившей в Москве, та уже была замужем, я еще нет. В память этого знакомства хранится у меня книжечка его рассказов с трогательным автографом и его фотография.

И детские годы, и годы учебы я провела в кругу обеспеченных людей и никогда в своей семье, в моем присутствии, не обсуждали политических вопросов, нигде «в гостях» не касались политики. Только раз, когда шел разговор о гибели адмирала Макарова и художника Верещагина на взорвавшемся броненосце «Петропавловск» и спасении Великого князя Бориса Владимировича (вероятно, Кирилла - прим. А.И.Г.), меня удивила фраза отца «Права народная мудрость, когда говорят, что золото ко дну идет, а дерьмо на поверхности плавает». Обычно мировоззрение молодежи формируется в студенческие годы: там различные кружки, землячества, собрания, сталкиваются люди разных социальных условий, а наш Императорский высший женский Педагогический институт был скорее закрытым учебным заведением. Попасть туда было не так просто, процент титулованных был основательным, /я сама принадлежала к числу «Ваше превосходительство», как дочь генерала /, детей людей науки и высшей интеллигенции тоже, на нашем курсе я знала только одну Клаву Сергееву, считавшуюся «из простых» - она была, по-моему, сектантка. Интересно, что позднее мне рассказывали, что она выступала на эстраде легкого жанра.

Даже допуск приглашаемых на наш вечера проходил цензуру администрации. Кружки были только предметного характера, хотя профессора приглашали нас к себе домой на вечеринки. Я была у проф. Шляпкина, проф. Петрова, читавших на литературном отделении, по разу, и по несколько раз у проф. С.Ф. Платонова - у которого и писала свою дипломную работу по истории «Временник Ив. Тимофеева». Слушая рассказы своих школьных подруг (Саша Лазаренко и Шура Родзивил) о жизни Бестужевских курсов, где они учились, я чувствовала, что мы идем по разным руслам.

И именно здесь, в институте, я пережила первое глубокое возмущение против Императорского дома.

В I мировую войну при нашем институте был открыт госпиталь для раненых солдат. Желающие студентки работали там помогающим персоналом. Я прослушала какие-то месячные курсы и тоже работала в качестве «хирургической сестры». Врачом у нас был какой-то черногорец. Однажды начальство предупредило нас, что госпиталь посетит вдовствующая императрица Мария Федоровна и греческая королева Ольга Константиновна, приехавшая временно в Россию. Ольга Константиновна была русская княжна, сестра великого князя Константина Константиновича (ему принадлежал «Мраморный дворец», где сейчас музей Революции), бывшего шефом нашего института, часто приезжавшего к нам и баловавшего слушательниц и профессоров различными экскурсиями по стране и за границу. Меня назначили сопровождать их величества по госпиталю и давать объяснения высоким гостям. Настроение у солдат в то время было неважное. Я много слушала рассказов о непорядках в армии, о хищениях в интендантском ведомстве, что приносило бойцам немало вреда, ожесточенно обвиняли в своих военных поражениях - «изменников, царицыных сподручников», с хмурыми лицами и жесткими глазами поверяли мне свои единственные желания - «все бросить и уйти деревню, где пропадает оставленное хозяйство и семья». Ушедшие на фронт офицеры писали, что не знаешь, откуда придет первая пуля - в спину или в грудь? И вот их навестила «русская царица», не умеющая говорить по-русски! Мне было стыдно перед ранеными: ко мне обращались по-немецки, я отвечала по-французски. Надо бы видеть глаза и лица солдат, когда они услышали немецкую речь. Одни повернулись к стенке лицом, другие закрылись с головой одеялом, а некоторые с такой открытой ненавистью и презрением смотрели на царицу, раздававшую «люски зёлдат» крестики для подъема их воинского духа, в знак того, что «Бог благословляет войну», что я боялась скандала - как бы не запустили ей в физиономию все эти «милости». Под предлогом, что эта партия тяжелораненых, с нервным расстройством, я поспешила увести посетительниц из палаты. Чего только не выслушала я потом от солдат, вплоть до проклятий и брани. А ведь это были добрые, честные души. Сколько фото хранятся у меня от них «на память», сколько писем я получала от «крестников», так назывались раненые, уходящие о нас на фронт, которым сестрицы дарили образки и крестики. В этом эпизоде я впервые почувствовала, как чужды и далеки друг от друга народ и власть имущие.

Вторая встреча привела меня в полное негодование. Это была встреча с Григорием Распутиным «в домашней обстановке». Однажды тетя Агн.Фед.Гартман (мамина сестра) спросила меня - не хочу ли я увидеть Распутина поближе. Эта личность была на языке всех слоев общества и конечно, мне было очень интересно проверить все наяву. Аристократия его презирала и ненавидела за хамство и наглые действия, которые он позволял себе, прикрываясь расположением царицы Александры Федоровны, студенты и интеллигенция возмущались, что он открыто брал взятки за устройство дел, в народе слыл то «божьим человеком», то предателем. Я не сожалею, что дала согласие - это было очень интересно, но так возмутительно, что через 50 лет я не могу говорить спокойно.

Получив адрес на Пушкинскую ул., в назначенный день и час я явилась в квартиру Марии Александровны Никитиной, тетиной приятельницы. Войдя в маленькую столовую, я застала уже всех в сборе. За овальным столом, сервированным для чая, сидело человек 6 -7 молодых интересных дам. Двух из них я знала в лицо (встречались в залах Зимнего Дворца, где был организован Александрой Федоровной пошив белья раненым). Все они были одного круга и в полголоса оживленно беседовали между собой. Сделав по-английски общий поклон, я села рядом с хозяйкой у самовара и беседовала с ней. Вдруг пронесся как бы общий вздох - Ах! Я подняла глаза и увидела в дверях, расположенных в противоположной стороне, откуда я входила, могучую фигуру - первое впечатление - цыгана. Высокую мощную фигуру облегала белая русская рубашка с вышивкой по вороту и застежке, крученый пояс с кистями, черные брюки на выпуск и русские сапоги. Но ничего русского не было в нем. Черные густые волосы, большая черная борода, смуглое лицо с хищными ноздрями носа и какой-то иронически-издевательский улыбкой на губах - лицо, безусловно, эффектное, но чем-то неприятное. Первое, что привлекало внимание - глаза: черные, раскаленные, они жгли, пронизывая насквозь, и его взгляд на тебя ощущался просто физически, нельзя было оставаться спокойной. Мне кажется, он действительно обладал гипнотической силой, подчиняющей себе, когда он этого хотел. Здесь все ему были знакомы, наперебой старались угодить, привлечь внимание. Он развязно сел за стол, обращался к каждой по имени и на «ты», говорил броско, иногда пошло и грубо, подзывал к себе, сажал на колени, ощупывал, поглаживал, похлопывал по мягким местам и все «осчастливленные» - млели от удовольствия! Смотреть на это было противно и обидно за женщин, унижающихся, потерявших и свое женское достоинство, и фамильную честь. Я чувствовала, как кровь приливает к лицу, мне хотелось закричать, стукнуть кулаком, что-то сделать. Сидела я почти напротив «высокого гостя», он прекрасно чувствовал мое состояние и издевательски посмеиваясь, каждый раз после очередного выпада, упорно вонзал в меня глаза. Я была новым, неизвестным ему объектом.

Нахально обращаясь к кому-то из присутствующих, он произнес: «Ты видишь? Кто рубашку-то вышивал? Сашка!» (подразумевается государыня Александра Федоровна). Ни один порядочный мужчина никогда не выдал бы тайны женского чувства. У меня от напряжения в глазах темнело, а распутинский взгляд нестерпимо сверлил и сверлил. Я отодвинулась ближе к хозяйке, стараясь укрыться за самоваром. Мария Александровна с тревогой посмотрела на меня. «Машенька», - раздался голос, - «хочешь вареньица? Поди ко мне». Машенька торопливо вскакивает и спешит к месту призыва. Распутин закидывает ногу за ногу, берет ложку варенья и опрокидывает ее на носок сапога. «Лижи»- повелительно звучит голос, та становится на колени и, наклонив голову, слизывает варенье... Больше я не выдержала. Сжав руку хозяйки, вскочила, выбежала в прихожую. Не помню, как надела шляпу, как бежала по Невскому. Пришла в себя у Адмиралтейства, домой мне надо было на Петроградскую. Полночи проревела и просила никогда не расспрашивать меня, что я видела и сама ни с мамой, ни с тетей не вспоминала об этом часе, не видалась и с Марией Александровной Никитиной. С тех пор я не могла спокойно слышать имени Распутина и потеряла всякое уважение к нашим «светским» дамам. Как-то, будучи в гостях у Де-Лазари, я подошла на телефонный звонок и услышала голос этого негодяя. Но сразу же сказала, что знаю, кто говорит, а потому разговаривать не желаю. Вскоре его заманили в особняк кн. Юсупова на Мойке, соблазнив встречей с женой князя - Ириной Александровной, племянницей Николая 11. Там, в ожидании хозяйки, его угостили отравленным пирожным. Почуяв что-то недоброе, гость заторопился домой, но при выходе его застрелили. На выстрел прибежал дежурный околоточный, ему кто-то сказал - «Собаку застрелили». Дело происходило у боковой маленькой дверки на Мойку, не знаю, сохранилась ли она до сих пор или заделана. В этом деле участвовал сам Юсупов, великий князь Дмитрий Павлович и Пуришкевич. Они отвезли тело к Тучкову мосту и бросили в прорубь реки Ждановки, напротив современного стадиона. Через несколько дней была обнаружена его шапка на снегу, тело вытащили и похоронили в Царском Селе. Царица была безутешна. Распутин убедил ее, что пока он, Григорий, жив - 6удет жить и наследник. Царевич болел какой-то неизлечимой болезнью рода Гогенцолернов, а Александра Федоровна была двоюродной сестрой императора Вильгельма II. Отсюда и вся ненависть к императорскому двору, кишевшему приближенными «немцами» и нападки на измену со стороны царицы. А в результате - слова Распутина оправдались - начали с его убийства, а кончилось дело расстрелом царской семы в Свердловске. Я посетила Свердловск, когда еще в домике, где жила царская семья, ремонта не было сделано и через окна полуподвального этажа на стенах была видна отбитая штукатурка и рыжие пятна крови. Но никто из живущих вблизи не мог рассказать об их расстреле и захоронении. Только одна старушка поведала, что видела выезжавшую телегу со двора, закрытую не то брезентом, не то мешками и перевязанную. Уехали в лес. Но и мальчишки и мужчины, рыскавшие в лесу, не нашли ни следов, ни свеженарытого холмика.

Работа в лазарете, встреча с Распутиным как-то заставили меня задуматься над вопросами социального быта. Настроенность всей страны была тревожной. Обывательская масса никак не могла уяснить причины наших отступлений, потерь, неудач, после первоначального быстрого и удачного наступления. Высшие военачальники спорили, обвиняли друг друга, кадровое офицерство наполовину выбыло из строя, дисциплина расхлябалась, участилась случаи дезертирства. Все шумели, волновались, словно чего-то ожидая.

А 1917 год высыпал на наш головы столько событий, что не было сил разобраться.

Февральская революция. Помню, когда какой то парень залез на фонарный столб угол Введенской улицы и Большого проспекта Петроградской стороны, и яростно вопил: «Да здравствует Константин и его жена Конституция!» Государственная дума, речи Родзянко, Пуришкевича, кн. Львова, мартовское отречение от престола Николая 11, когда поезд царский безрезультатно сновал между Петроградом и Царским Селом. Волнения - кто будет на престоле? Михаил или великий князь Николай Николаевич, у которого под рукой была армия, и слухи, слухи без конца. Возникло много разных политических секций - социал-революционеры, социал-демократы, кадеты, марксисты и т.д. Каждый считал свою партию самой правильной, пропаганда через газеты и собрания шла во всю силу.

Стараясь как-то разобраться во всем этом хаосе, я посещала собрания всех видов, но прояснение шло медленно, и я в основном, углублялась в свою педагогическую работу, где мне были совершенно ясны и цели и пути. Среди педагогического персонала Покровской Гимназии появился новый преподаватель математики - Латонин Николай Афанасьевич - в педагогическом деле это был случайный новичок. По образованию юрист, по убеждению пацифист, он принципиально уклонялся от участия в войне, считал ее «ненужным злом», «безрассудным убийством» он пошел из юристов на педагогические уроки, так как учителей на военную службу не брали. Увлекался он индийской философией, учением йогов. По внутреннему содержанию он был очень интересный. Мы крепки сдружились и многим обязана я ему в формировании моего характера. Человек большой эрудиции, он знакомил меня с различными философскими течениями, их нравственным кодексом, давал читать соответствующие книги, просил подчеркивать понравившиеся мне мысли, прочитанное мы обсуждали. Не знаю, были ли вопросы, которых мы бы не затрагивали в своих разговорах, тем мы не искали, беседа лилась непрерывно, пока мы гуляли по набережной после занятий. Много порассказал он о себе, когда остался после смерти матери десятилетним ребенком, при трехмиллионном наследстве. Им принадлежал огромный дом на Фонтанке, где он жил со старшим братом Сергеем Афанасьевичем, женатым на артистке балета Мариинского театра Люком Елизавете Михайловне. Я была у них несколько раз, но огромная квартира с громоздкими дорогими вещами, тяжелыми темными портьерами, производила на меня какое-то гнетущее впечатление, и я не любила заходить к ним. А Люком навсегда запомнилась мне очаровательной кошечкой из балета «Спящая красавица». Я считаю, что Латонин просто руководил формированием моего мировоззрения, его некоторые письма хранятся у меня, я поверяла ему свое увлечение авиацией, впечатления от знакомств в мире художников и литераторов. Наша дружба протянулась на полстолетия, но слов любви между нами не было сказана никогда, А когда муж мне иногда говорил: «Да в кого же ты уродилась такая хорошая!», я всегда говорила: - «Благодари Николая Афанасьевича, это он меня сделал такой.»

После Октябрьской революции он попал все же на военную службу, когда учительская льгота была отменена. Его часть стояла на станции Проба, но в какой должности он там находился - не знаю. Разок я съездила туда к нему, но не застала дома и вернулась домой, хотя и пришлось идти по шпалам пешком. Расписание было неустойчиво, спасибо, какой то одинокий паровоз меня подобрал по дороге и подвез в Петроград. Наши пути разошлись, я была уверена, что ему удалось выехать в Индию, т.к. это была его мечта. Прошло несколько лет. Я в качестве общественного поручения получила работу в Статистическом бюро по проверке граждан, проживающих в Петрограде. Разбирая карточки, наткнулась на его фамилию, проверила, действительно это он, мой старый друг. Случайная встреча на улице восстановила наш личный контакт. Как-то весной 1923г. в одной из задушевных бесед я рассказала о знакомстве с Валерием Михайловичем и о том, что я решила выйти за него замуж. В ответ услышала: «Ну, теперь и я могу жениться». На вопрос - давно ли он любим и любит, и кто его избранница, получила неожиданный ответ: «Одна девушка давно хочет иметь от меня ребенка. Ребенка я ей дам, а большего пусть с меня не спрашивает». Меня ошеломил и возмутил такой ответ, мне казалось это оскорблением женщины и совсем не вязалось с душевным обликом Николая Афанасьевича, и я резко высказала свое мнение: «Слава Богу, что я становлюсь не Вашей женой. Какую обиду Вы нанесли бы мне, сказав про меня кому-нибудь такую фразу!» - «Я мог сказать это Вам, но не о Вас». На этом разговор прекратился, и мы никогда не возвращались к нему. Как-то зашла я к нему за книгой на улицу Салтыкова-Щедрина, где он жил совместно с семьёй брата. Тогда я узнала, что жена и сын давно живут отдельно. Мы редко переписывались, встречались только случайно и не бывали друг у друга. Если он провожал меня домой, то до калитки Озерковского сада, ни с мужем, ни с мамой так ни разу не виделись. Раздавался телефонный звонок: «Я хочу слышать Ваш голос», и начинался долгий разговор о жизненных проблемах, о мечтах и надеждах, как будто продолжалась беседа, которая велась только накануне. Мы всегда держали друг друга в курсе своих дел. Может быть, по современным понятиям, это были какие то странные отношения, но я глубоко благодарна ему за те мысли, которые он мне внушил в отношении поведения с людьми, с которыми приходится общаться, за твердость характера, за умение владеть собой, за жизнь внутри себя. Это так много помогло мне счастливо пройти свой жизненный путь. Последний раз мы виделись в 1965-67 г., а последняя телефонная беседа была в 1972г., месяца за два до его ухода из жизни. Потеря была для меня большая: большего друга, кроме Валерия Михайловича, у меня не было, и я впервые ощутила своё одиночество на земле.

Как-то в конце мая 1917 года получила я приглашение от Екатерины Ивановны Песковской зайти к ним, т.к. будет обсуждение вопроса «О равноправии женщины». Уже в прихожей были слышны взрывы смеха, значит, там Марк Тимофеевич Елизаров рассказывал что-то. Он был изобретательным рассказчиком, исключительно передавал народные сказки, особенно о животных, и его в семье часто звали «Кот-Котофеич - Василь-Тимофеич». Забавлял он слушателей воспоминаниями о приключениях с дамами, едущими на какие-то богомолья по Волге, в бытность его плавания на волжских пароходах акционерного общества «Самолет», кажется, в качестве капитана. В этот вечер собрались Мария Ильинична, Елизаровы, Стасова Е.Дм., еще кто-то - точно не помню, кажется, жена Зиновьева - Лилина. Надежды Константиновны я ни разу не видела у Песковских, между ней и Екатериной Ивановной пробежала какая-то «черная кошка» и они не бывали друг у друга, Марию Александровну Ульянову тоже здесь не встречала, хотя все Ульяновы жили в это время в одной квартире на Широкой улице Петроградской стороны. Позднее, приезжая в Москву, Екатерина Ивановна останавливалась обычно у Марии Ильиничны. Когда перешли к обсуждению вопроса, явившегося причиной этого собрания - шум не прекращался. Спорили о положении и правах женщин, об их месте в жизни общественной и семейной. И вдруг, неожиданно для меня, раздался голос Владимира Ильича: «Эх! Женщины, женщины, если бы вы только осознали свою силу!» В голосе его прозвучал не то упрек, не то сожаление. Оказывается - он все время сидел в угловом фонарике, в кресле - качалке, скрытый зеленью фикусов и др. зимних растений, заполнявших этот крытый балкон. Позднее Мария Матвеевна мне объяснила, что это было излюбленное местечко Ленина, когда он бывал у Песковских. Мне кажется, ему было удобно просматривать вдоль 6 и 7 линию в обе стороны - Средний пр. на случай, если он заметит за собой какую-нибудь «слежку».

Поразила меня удивительная способность Ленина разговаривая с одним человеком, вникать в смысл всего, что говорилось вокруг и, вдруг, дать такую реплику «в самую точку», точно, определенно, как будто именно этим то вопросом он и занимался все время.

Уже в конце вечера Владимир Ильич как-то мимоходом спросил меня, давно ли я в партии? И так же тихонько я выпалила в ответ, что никогда ни в какой партии не состояла, не состою и не буду состоять, так как не хочу, что бы меня когда-нибудь упрекнули, что я партийным билетом прикрываю свое генеральское происхождение, но всей своей деятельностью докажу, что родину можно любить и без билета. Формулировку точную, конечно, не помню, но смысл ответа был таков. Зато я накрепко запомнила несколько удивленно приподнятые брови и лукавый блеск прищуренных глаз, которым окинул меня Владимир Ильич вместе ответа. Прощаясь, Ленин крепко пожал руку, пожелав удачи, и что-то добавил, вроде «безбилетному или беспартийному большевику» и снова подарил мне искорки юмора своих прищуренных глаз. Больше мне не пришлось встретиться с Лениным в домашней обстановке, я слышала только его выступление у дворца Кшесинской.

Никогда и никому не стремилась я сообщать о своем знакомстве с семьей Ульяновых, только раз в жизни, когда в 1928 году мне в уголовном розыске, помещавшемся тогда на пл. Искусств рядом с Михайловским театром, пригрозили арестом, я сказала, что если до 10-ти часов вечера я не вернусь домой, письмо, оставленное в руках членов семьи Ульяновых, будет передано лично Владимиру Ильичу в Москву.

В последующие годы жизни уже не было на моем пути встреч с замечательными людьми своего времени, но просто хороших людей было много встречено мною.