Ко входуЯков Кротов. Богочеловвеческая историяПомощь
 

Берроуз Данэм

ЧЕЛОВЕК ПРОТИВ МИФОВ

К оглавлению

 

Глава одиннадцатая

О НЕСОВМЕСТИМОСТИ СВОБОДЫ И ОБЕСПЕЧЕННОСТИ

Теперь нам должно стать ясным, что в краю социальных мифов поведение обитателей настолько же привычно с точки зрения принятой рутины, насколько странно с точки зрения разума. Существует, однако, еще один мошеннический прием, нами пока не описанный, который, пользуясь знаменитым выражением Бредли, можно было бы назвать "призрачным балетом бескровных категорий". Приберег я его к концу не потому, что в нем есть какая-то изюминка, но потому, что лучше всего он раскрывается с помощью трех понятий, составляющих как бы итог всей социальной мысли. Эта троица – Свобода, Равенство, Братство. А указанный прием состоит в манипулировании этими понятиями, как марионетками.

В абстрактных категориях есть нечто такое, что делает их очень привлекательными для мошенников. Дело не в том, что это понятия общие, способные охватить множество индивидуальных предметов, а в том, что, будучи абстрактными, они утратили непосредственную связь с предметами и в своем высоком парении не способны донести до нас, какие именно предметы они когда-то обозначали. И все же, подобно цветам из холодильника, они сохраняют прежний аромат и красоту. Мы продолжаем восхищаться ими, ничего не зная о тех широтах и тех садах, в которых они произрастали. Если затем лукавый торговец цветами скажет, что эти цветы, благоухавшие в роскошных садах под широким небом, выращены в его скромном хозяйстве, мы можем всерьез этому поверить.

Хитрость заключается в том, что, пока социальные понятия остаются замороженными абстракциями, их можно определять по собственному произволу. Небольшая группа людей может навязать выгодную для себя интерпретацию понятия и с помощью пропаганды всеми стилями речи внедрять это понятие в новом значении. Понятие, однако, сохраняет свое общественное звучание. В результате это общественное звучание окрашивает собой новое искаженное значение, и люди начинают воспринимать как истинное для всего общества то, что в действительности отвечает лишь скрытому интересу особой группы.

Думаю, что всего убедительней это можно показать на понятии свободы. Властителям общества вполне естественно считать свободу несостоятельностью собственных действий. Если им удастся убедить остальных членов общества принять такое определение свободы и все-таки считать хорошей вещью, то это будет означать, что они сделали все необходимое для оправдания своего господства в глазах общественности. Чего-то подобного уже и добились монополисты и руководители картелей, сумевшие все виды своей экономической деятельности прикрыть почетным титулом "свободного предпринимательства". Существуют и другие столь же избитые наименования. Они так набили оскомину, что изрекающий их представляется человеком-автоматом, которого зарядили каким-нибудь десятком фраз. Но повторение, коробящее одних, убеждает других; соответственно каждое употребление подобной фразы становится еще одним кирпичиком в стене, охраняющей понятие от непосвященных.

Однако используемые властителями абстракции могут обернуться и против них самих. Та же неопределенность значения, которая позволяла правителям аннексировать понятие в своих целях, позволяет и народу поступить с ним точно так же. И вот уже все члены общества интерпретируют понятие по-своему, исходя из собственного опыта: они начинают трактовать свободу как некоторую возможность собственного участия в контроле над национальной экономикой. Немного найдется правителей, готовых одобрить подобную трактовку. Когда престиж старой идеи начинает окрашивать понятие в новом его значении, до властителей доходит, что они невольно вооружали народ боевым лозунгом. Оказывается, они подняли против себя врагов, организовали их и даже снабдили словами для воззваний.

Теперь приходится обращаться с понятиями более тонко. Если народ ухватился за какую-то идею как выражение его насущных потребностей, этой идее надо противопоставить другую. Если, например, идея равенства выразила чаяния народа, как это случилось в конце XVIII в., тогда правители пытаются заменить ее другой идеей, не менее престижной, но менее демократической по содержанию. И вот мы слышим невозмутимый голос Иеремии Бентама, который говорит: "Равенство не следует поощрять, за исключением случаев, когда оно не угрожает безопасности, не идет вразрез с ожиданиями, порождаемыми законом, и не расстраивает установившегося порядка распределения" [1]. Иными словами, – а Бентама всегда приходится перефразировать – равенство вполне заслуживает похвалы, пока никоим образом не влияет на существующее имущественное распределение.

О каком равенстве идет здесь речь? О равенстве, какое бывает среди рабочих. Ясно, что этим понятием не изобразишь отношения между предпринимателями-конкурентами, каждый из которых стремится урвать все, что может, а еще в меньшей степени отношения между рабочими и работодателями. "Если бы трудолюбивым, – говорит Бентам, козыряя уже тогда избитым доводом, – жилось не лучше, чем бездельникам, то не было бы смысла быть трудолюбивым".

Итак, мотив стяжательства, подкрепленный чувством надежного обладания собственностью, рассматривается как необходимая предпосылка функционирования общества. Даже могучая притягательная сила свободы, равенства и братства не способна победить того, что Бентам называет "естественным отвращением к труду". По плечу это только праву собственности, выражающему собой "идеи удовольствия, изобилия и безопасности". Таким образом, грандиозные цели трех революций (в Англии, Америке и Франции) уступают место другим целям, более соответствующим духу времени. Люди должны быть менее свободными, не вполне равными и испытывать меньше братских чувств друг к другу, чтобы мотив стяжательства мог разжигать аппетит, а чувство безопасности вознаграждало за усилия. Ах любезная коммерция! Какой смелой ты была, когда все приобретения были еще впереди, и какой разжиревшей и боязливой ты стала, когда пришло время охранять приобретенное!

Однако понятие "обеспеченность" тоже абстракция с аналогичной судьбой: народ перехватил это понятие. Особенно в последние 15 лет идея обеспечения наиболее точно выражала потребности населения, изнуренного депрессией и войной. С этим понятием стали связывать такие вещи, как страхование по безработице, пенсии по старости и национальная программа медицинского обслуживания. Короче говоря, оно стало символизировать по крайней мере частичную перестройку общества в интересах всех его членов в противоположность своей прежней нацеленности на выгоду для немногих. Капиталисты, от имени которых Бентам некогда выдвинул понятие безопасности или обеспеченности в противовес понятию равенства, вынуждены теперь противопоставлять идее обеспечения идею свободы. Они не могут обнажиться до такой откровенности, чтобы сказать: "Мы считаем правильным и справедливым, чтобы вся организация общества была подчинена исключительно интересам нашей выгоды". Напротив, их апологеты вынуждены всячески доказывать, что от подобной организации выигрывает общество в целом. Для этого они разработали теорию, что нельзя быть одновременно свободным и обеспеченным и что лучше быть свободным, если уж придется выбирать. "Лучше, но для кого?" – спросим мы, рискуя показаться не очень любезными.

СОБЛАЗН АВАНТЮРЫ

Не только писатели и лекторы занимаются прибыльным делом апологии существующего. Апологетов мы найдем и среди воспитателей юношества. Разумеется, чем больше философских обобщений содержит теория, тем больше вероятность обращения за помощью к наставнику. И наверняка, им окажется человек степенный и рассудительный, смотрящий на жизнь трезвыми глазами и охватывающий ее в целом (по крайней мере, наслышанный, что таким ему подобает быть, согласно Мэтью Арнольду). В тонкости прозы его посвятил факультет английского языка, а с более широкими обобщениями он знакомился по Барлеттовскому руководству. Рассуждает он примерно так:

"Чрезмерно подчеркивая права и привилегии индивида безотносительно к его ответственности, мы впали в ту ошибку, что подменили свободу безопасностью в качестве цели общественных усилий. Восстановление чувства ответственности у нынешнего и последующих поколений, возрождение нашей веры в ценность и значение индивида, а также решимость строить американскую жизнь в соответствии с этой концепцией – все это необходимо для того, чтобы не изменить принципам, положенным в основу американской республики и определившим ее развитие...

Надо помнить, что в жизни нации, как и в жизни индивида, обеспеченность является побочным продуктом хорошо организованной жизни. Она не дается в руки тем, кто делает ее целью своих поисков. Она подобна счастью, выпадающему на долю тех, жизнь которых плодотворна, и неуловимому для тех, кто специально его ищет...

В жизни наций, как и в жизни индивидов, фиксировать внимание на проблеме обеспечения как задаче первоочередной важности – значит обречь себя на застой и поражение...

Слишком большая предусмотрительность и слишком большая забота о том, чтобы задуманные действия принесли выгоду, означает застой в промышленности и бизнесе. Точно так же чрезмерное настаивание рабочих на своем праве заключать коллективный договор о продолжительности рабочего дня, о величине зарплаты и характере и надежности найма замедляет прогресс" [2].

Меня всегда поражала способность участников банкетов сразу после усвоения пищи переходить к усвоению идеи, ибо меня лично некоторое время после кофе клонит только ко сну. Однако слушатели д-ра Кармайкла перешли не только к усвоению идей, но и к возрождению своей веры в ценность и значение индивида. Я думаю, что такого рода таланты нужно приветствовать как образец беспримерной выносливости. Может быть, достижение и не столь значительно, как кажется, ибо оратор уверял аудиторию, что ценность и значение индивида не предполагают, а скорее противополагаются коллективному договору, сокращению рабочего дня, повышению зарплаты и полной занятости. Такая интерпретация помогает банкирам возрождать веру в ценность и значение индивида. При подобных обстоятельствах ценность и значение индивида понимается таким образом, что хочется повторить восклицание Джека Хорнера: "Ах какой я пай-мальчик!".

Ободряет, должно быть, также и остроумный довод, который доказывает, что обеспеченности нельзя достигнуть запланированными действиями. Подобно счастью, гласит этот довод, обеспеченность сопутствует чему-то другому и не может сама по себе быть целью. На это, я думаю, можно ответить, что если "а" сопутствует "б", то вполне мыслимо, стремясь к "б", достигать вместе с "б" также и "а". И если достижимым является сочетание "а" и "б", то непонятно, почему мы не можем сказать, что из двух элементов нас больше интересует "а". Точно так же непонятно, почему мы не можем планировать достижение "б" именно вследствие того, что ему сопутствует более желательное для нее явление. Довод д-ра Кармайкла относится к разряду тех, в основе которых лежит надежда, что вывод будут помнить, а посылки забудутся. Лелеется надежда, что если удастся убедить людей в невозможности сделать целью обеспеченность, то они, очевидно, и не будут за нее бороться.

Однако классический довод в пользу несовместимости свободы и обеспеченности изложен в двух последних абзацах. Этот довод гласит, что обеспеченность ведет к "застою". Автор исходит из убеждения, что, как только люди почувствуют себя обеспеченными, они перестанут работать и превратятся в праздных лентяев. В его сознании начинает витать образ нового сибарита вместе с отрезвляющим воспоминанием о народе, изнеженном до беспомощности. В условиях достигнутой обеспеченности оказываются бездейственными все побудительные мотивы, а без них никого нельзя заставить работать.

Забавно, что этот же довод, здесь служащий для доказательства вреда обеспеченности, Бентам использует в защиту обеспеченности. Он считает, что, если люди не уверены в своих приобретениях, пропадает стимул к приобретению и всякая работа останавливается. Д-р Кармайкл считает, что стимул к приобретению, а значит, и к работе пропадает, когда люди уверены в своих приобретениях. Бентам и Кармайкл создали вдвоем гигантскую дилемму, где один и тот же вывод о всеобщей праздности следует из двух противоположных посылок: наличия или отсутствия обеспеченности. В отношении общества, подобного нашему, где имеет место реальный, хотя и неравномерный технический прогресс, такой вывод – явная нелепость. Ясно, что нельзя один и тот же довод брать для доказательства двух противоположных утверждений. Если обеспеченность действительно необходима, чтобы побудить людей трудиться, и если труд людей действительно достоин поощрения (в чем я не сомневаюсь), тогда обеспеченность, безусловно, является общественным благом. Если же обеспеченность отнимает у людей охоту трудиться, тогда как труд заслуживает поощрения, то она уже общественное зло. Придется делать выбор: Вентам и Кармайкл не могут быть оба правы. А если, введя временное измерение, вы хотите спасти обе точки зрения, вам придется объяснить, почему Бентам был прав для своего времени и не прав для нашей эпохи и почему Кармайкл оказался бы не прав в эпоху Бентама, но прав сегодня.

Существует еще один способ примирения обеих позиций: мы можем допустить, что Бентам и Кармайкл по-разному понимают обеспеченность. Когда Бентам говорит, что обеспеченность желательна, ибо она защищает собственников, то он имеет в виду, что хорошо бы капиталистам иметь эту обеспеченность. Когда Кармайкл говорит, что обеспеченность нежелательна, ибо она делает чрезмерной упор на коллективные договоры, сокращение рабочего дня и повышение заработной платы, то он имеет в виду, что такого рода обеспеченность невыгодна капиталистам. При такой интерпретации оказывается, что и для Бентама, и для Кармайкла ориентиром является одна и та же ценность – благополучие капиталистов. Кажущийся конфликт исчезает, и мы обнаруживаем, что согласие между обоими было бы совершенно явным, если бы случайно не изменилось значение термина "обеспеченность".

Рассмотрим еще один вариант подобной аргументации. 8 октября 1945 г. д-р Ирвинг Лэнгмюр, помощник директора исследовательских лабораторий компании "Дженерал электрик", выступил с речью в объединенном подкомитете сената. Темой его выступления было принятие закона об оказании федеральной помощи научным исследованиям. Д-р Лэнгмюр был обеспокоен тем, что некоторые правительственные меры могут ослабить действие стимулов, побуждающих ученых проводить свои исследования.

"От нашего прошлого, – говорил он, – мы унаследовали систему стимулов (свобода личности, свобода мысли, свобода предпринимательства, система патентования и т.п.) более действенную, чем аналогичные системы других стран. Однако вполне очевидная необходимость правительственного контроля над некоторыми сторонами нашей капиталистической системы зачастую приводит к выпадам против капиталистической системы в целом, выпадам против ее отрицательных сторон, но точно так же и против ее положительных сторон. Позвольте мне перечислить некоторые меры, которые направлены на ограничение и даже подавление стимулов. Перечисляя эти меры, я не хочу сейчас высказываться ни за, ни против какой-либо из них. Я просто хочу привлечь внимание к факту их влияния на стимулы" [3].

Д-р Лэнгмюр перечислил следующие меры: антитрестовские законы, налогообложение, законы о государственной службе, предпочтение ветеранов войны при найме на работу, законы о социальном обеспечении и нападки на патентную систему, т.е. он перечислил почти все виды законодательных мер, ограничивающих деятельность монополий и предоставляющих некоторые льготы рядовым членам общества. Короче говоря, стимулировать научные исследования должно то, что способствует образованию монополий.

Далее он говорил:

"Есть признаки постепенного исчезновения пионерского духа в Соединенных Штатах. Сегодня мы рассуждаем о тридцатичасовой рабочей неделе – о праве на место, не на труд. Мы придаем слишком большое значение социальному обеспечению и слишком малое – развитию возможностей" [4].

Прислушиваясь к такой апологетике, можно подумать, что пионеры были движимы только мечтой о смелых похождениях. На самом деле пионеры были людьми здравомыслящими и не покидали своих домов, пока их не принуждали к тому хозяйственные неурядицы или перспектива вполне осязаемой выгоды. В большинстве своем они не были заражены безрассудной страстью к авантюрам ради авантюр. На риск и лишения они шли ради какой-то цели. Обеспеченность существования – вот то, чего они искали и чего не находили дома. Забавно. Пионеры прилагали усилия, чтобы обрести обеспеченность, мы же должны отказаться от нее ради того, чтобы иметь возможность трудиться, как пионеры. Пионеры шли на риск, чтобы их дети могли быть надежно обеспечены, а мы, их дети, должны отказаться от обеспеченности, чтобы рисковать, как пионеры. От нас ждут, что мы будем подражать пионерам, разрушив цели, ради которых они трудились. Поистине этот довод ставит все с ног на голову.

ОБЕСПЕЧЕННОСТЬ И ПРАЗДНОСТЬ

Интересно отметить, что "угрожает" свободе и "подавляет" стимулы всегда только обеспеченность рабочих, фермеров и мелких дельцов. Никто никогда не слышал, чтобы к таким печальным результатам вела обеспеченность корпораций или гарантированный поток прибылей. Нет, считается, что свободе угрожают такие вещи, как тридцатичасовая рабочая неделя или полная занятость. Но чья свобода при этом страдает? Разумеется, не свобода рабочих, которых гарантированная занятость и тридцатичасовая рабочая неделя сделали бы более свободными, чем прежде. И не свобода фермеров и мелких дельцов, которые при условии полной занятости имели бы устойчивый рынок для сбыта своей продукции. Пострадала бы только "свобода" крупных предпринимателей, которые не могли бы нанимать и увольнять рабочих, как им вздумается, и увеличивать рабочий день по своему усмотрению. Все, что потеряли крупные предприниматели, составило бы выигрыш остальной части общества.

Поэтому если определять обеспеченность как социальные завоевания подавляющего большинства людей (а д-р Лэнгмюр так ее и определяет), то противоречить она может только единственному виду свободы, а именно свободе тех, кто проигрывает, когда выигрывает большинство. Но в.таком случае оказывается, что слово "свобода" прикрывает особые интересы немногочисленного класса эксплуататоров. Как только этот факт будет осознан, нельзя уже будет с помощью понятия свободы провести знак равенства между особыми классовыми интересами и благополучием всего общества. Свобода, обозначающая безудержную погоню за прибылью, конечно, противоречит безопасности, которая означает полную занятость и тридцатичасовую рабочую педелю. Но кто будет утверждать, что подобная свобода может быть доступна для общества в целом?

Остается еще один, последний довод, который, казалось бы, с социальных позиций оправдывает свободу капиталистов и осуждает обеспеченность всех остальных. Этот довод можно найти и у Кармайкла, и у Лэигмюра, а состоит он в утверждении, что обеспеченность парализует деятельность, устраняя стимулы. Если выразить этот довод на языке экономической науки, то он сведется к утверждению, что люди не будут производить товары в отсутствии стимулов к этому, что в системе социального обеспечения люди лишаются этих стимулов и поэтому при состоянии обеспеченности люди не будут производить товаров.

Этот довод поражает своей наивностью, ибо молчаливо допускает, что единственными мотивами, способными побуждать к производству, являются мотивы, побуждающие капиталистов производить товары. Разумеется, для всех капиталистов характерно, что их всегда интересует не производство само по себе, а производство как средство извлечения прибыли. Отнимите возможность извлекать прибыли, и для капиталистов производство товаров потеряет всякий смысл. Это не какая-то врожденная слепота, которой страдают капиталисты, эта слепота есть следствие их социальной роли. Если хотите, это их особый вид профессионального заболевания.

Во всяком случае, одним из главных эпитетов капиталистической апологетики стало представление о том, что только ради владения производственными товарами люди их не будут производить. Считается, что должен быть еще какой-то дополнительный стимул – немедленная или будущая прибыль, надежда подняться по социальной лестнице, приманка славы. Все это могучие и властные стимулы, наводящие на мысль о труде в поте лица от зари до зари, о вершине общественного признания, к которой с радостью бросается развалина, слишком истощенная, чтобы пользоваться наградой. Наоборот, полная занятость и тридцатичасовая рабочая неделя наводят на мысли о жизни, удобной и легкой, когда рабочий с прохладцей что-то делает в течение тридцати часов в неделю, а остальные сто тридцать восемь часов слоняется или спит. Такая жизнь (о которой все втайне мечтают) вполне может быть оправданна с точки зрения разума, но нравы пока еще против нее и будут, я думаю, против нее до тех пор, пока манипуляторы нравами будут заинтересованы в пятидесяти- или шестидесятичасовой рабочей неделе.

Мнимый конфликт между обеспеченностью и стимулом исчезает, как только мы осознаем, что обеспеченность сама является стимулом. Социальная обеспеченность есть защита от всего, что может угрожать вашему экономическому положению, вашим видам на счастье. Обеспеченность есть знание, что вы сполна получаете долю всего произведенного вами, что вы трудитесь сегодня, не боясь потерять работу завтра, что ваши семейные и дружеские узы не будут порваны, что в старости вас не ожидают бедность и унижение. Все это служит могучим стимулом; по сути дела, этого люди в конечном счете и хотят, если у них здравые желания. Именно такие цели дают человеку заряд бодрости и наполняют смыслом всегда напряженный, а иногда и неприятный труд. Эти факты почти величественны в своей человечности. Отвлечемся, однако, от высоких материй и спросим: если обеспеченность не стимул, то что побуждает покупать страховой полис?

Кроме того, обеспеченность не есть некое раз и навсегда достигнутое состояние, не требующее от нас никаких дальнейших забот. Напротив, обеспеченность должна постоянно поддерживаться объединенными усилиями всего общества. Если сколько-нибудь заметное число людей уклонится от этой задачи, от обеспеченности не останется следа. Это верно даже в жизни отдельных людей. Возьмем хотя бы двух наших ученых апологетов. Можно сказать, что по всем разумным меркам они обеспеченны, насколько такое возможно в современном мире. Какую форму принимает эта обеспеченность? Форму договора об окладе; такой договор может быть расторгнут. Чтобы продлить свою обеспеченность, апологеты должны продлить договор. Чтобы продлить договор, они должны и впредь оказывать услуги (и какие услуги!), обусловленные договором. Если они перестанут оказывать услуги, действие договора прекратится, а если оно прекратится, то кончится и обеспеченность (или они должны будут искать ее в другом месте). Так что обеспеченность в настоящем и будущем явно один из стимулов их работы.

Если обеспеченность сама по себе является стимулом и если она есть состояние, которое надо продлевать, то, следовательно, вполне мыслима работа ради достижения обеспеченности, а потом работа ради ее поддержания. Но если это так, то обеспеченность не обязательно несовместима со стимулом и, значит, она не может служить причиной всеобщего безделья. Полная занятость и тридцатичасовая рабочая неделя как цели способны скорее побудить к труду, чем безделью. Такие цели, поскольку к ним может стремиться огромное множество людей, пожалуй, могущественней и универсальней в качестве стимулов, чем маловероятная перспектива "пробить себе путь наверх".

Поэтому удивительно, как вообще могла возникнуть мысль о том, что обеспеченность порождает праздность. Отчасти эта идея – чистая выдумка, но есть одно социальное явление, в какой-то мере с ней перекликающееся. Если мы зададимся вопросом, в какой части нашего общества обеспеченность и праздность идут рука об руку, то ответом будет: в нетрудовом классе. Члены этого класса вложили достаточно денег в различные коммерческие предприятия, что позволяет им безбедно, а может быть, роскошно жить на проценты. Этот доход по определению нетрудовой, т.е. ради него его получатели могут не ударить палец о палец. Их обеспеченность совершенно гармонирует с их праздностью. Для полной гармонии, однако, нужно, чтобы праздными были и остальные люди, которые вынуждены работать частично для поддержания своего собственного существования, а частично для того, чтобы рантье могли стричь купоны.

Так что есть только одна общественная группа, в чьей обеспеченности можно видеть вероятный источник ее праздности. Если обеспеченность, как утверждает наш миф, есть нечто вредное, толкающее людей к праздной жизни, то для начала надо лишить обеспеченности рантье, чтобы заставить их работать. Пусть гусь купается в своем соку [5]: если во имя стимулов нам придется отказаться от полной занятости и тридцатичасовой рабочей недели, то давайте сначала обдадим этим бодрящим холодком необходимости класс бездельников. Изымем у них их нетрудовой доход, и пусть они живут себе в свое удовольствие честным трудом, которым они так восторгаются со стороны. Если мы это сделаем, поднимется такой вой, что небеса содрогнутся и целая армия издателей, комментаторов, обозревателей на следующий же день начнет доказывать, что обеспеченность важней свободы, а праздность (по крайней мере, известного круга людей) является заметным украшением общества: "Забавно, когда попадают в собственный капкан".

Из всех рассмотренных нами мифов миф, говорящий нам о невозможности быть одновременно и свободным и обеспеченным, особенно тенденциозен. Властители думают о своей собственной свободе и своей собственной обеспеченности, а не о нашей. Если мы скажем, что хотим быть свободными, они ответят, что нет, им нужна обеспеченность, а если мы выразим желание обеспечить себя от превратностей судьбы, они ответят, что нет, им нужна свобода. Иными словами, их свобода совместима с их безопасностью, но и то и другое несовместимо с нашей свободой и нашей безопасностью. Наверное, так оно и есть. Но если это так, то пропагандирующие эту теорию теоретики не должны упрекать других за предположение, что, возможно, существует борьба между классами. Этой борьбой пронизана их собственная песня, и завлекательная мелодия лишь едва прикрывает ее.

СВОБОДА, РАВЕНСТВО, БРАТСТВО

Если, как мы говорили в начале главы, свободу, равенство и братство составляют триединое целое, то сущность этого целого можно называть обеспеченностью. В этом можно убедиться, окинув мысленным взором все примеры необеспеченности, какие только можно представить. Вы обнаружите, что все они сводятся к трем главным типам. Положение людей непрочно потому, что, во-первых, они скованы иррациональностью, вместо того, чтобы быть разумно свободными; во-вторых, в их жизни царит резко выраженное неравенство; в-третьих, борьба между группами (т.е. отсутствие всеобщего братства) постоянно угрожает как самой жизни, так и ее созданиям. И когда человек добьется свободы, равенства и братства, тогда он, наконец, узнает, что значит обрести обеспеченность.

Эта троица заслуживает и преклонения. Даже мошенническое злоупотребление ее понятиями не может развеять очарования высоких идеалов. Их основное содержание, возвышенное наперекор всему, сопротивляется любым попыткам произвольно изменять его, и чем дальше от них мир, тем с большей ясностью он осознает их ценность. Даже цинизму не под силу принизить подобные идеалы. Справедливо, конечно, что чаще всего о них разглагольствуют люди, жаждущие их развенчания, испытанные их приверженцы молча хранят в своем сердце. Но словоблудие и предательство существуют потому, что одни люди являются эксплуататорами, другие – эксплуатируемыми и эти группы находятся в конфликте, который может быть разрешен только путем уничтожения эксплуатации. Однако конец эксплуатации означал бы начало действительного братства, конец неравного распределения власти знаменовал бы собой начало равенства, а конец неограниченных привилегий для немногих – начало подлинной свободы для всех.

Так, даже враги идеалов свободы, равенства и братства не могут скрыть их от нас или исказить своими истолкованиями настолько, чтобы мы не могли со всей ясностью видеть их подлинный смысл. Да и мы сами не можем напутать в отношении этих идеалов настолько, чтобы сама логика наших желаний не привела нас к осознанию наших ошибок. Действительно, забавный парадокс: чем ошибочней наши представления о конечных социальных истинах, тем настоятельней необходимость их правильного познания, чем больше лгут нам правители, тем легче нам развеять обман – при условии, конечно, что правителям не удалось (как удалось нацистам) парализовать в народе способность мыслить.

Больше того, указанные три идеала – в качестве понятий – объединены тем, что смысл каждого включает в себя смысл других. Невозможно приступить к раскрытию содержания одного из них, не поймав себя на мысли, что вы говорите сразу обо всех. Можно ли, например, представить себе свободное общество, в котором большее или меньшее число его членов не имеет минимальных условий свободы? Конечно, нет. Но если свободное общество – это общество, каждый член которого имеет минимум свободы, тогда все в этом обществе равны в отношении обладания этим минимумом. Равенство в этом отношении фактически и доказывало бы, что общество свободно. Далее. Можно ли назвать свободным общество, большее или меньшее число членов которого видит, что удовлетворению их насущных потребностей препятствует деятельность других? Опять же нет. Но если свободное общество – это общество, каждый член которого удовлетворяет свои существенные потребности, не только не встречая препятствий со стороны других, но даже с помощью других, то такое общество было бы обществом всеобщего сотрудничества, что стоило бы называть братством. Братский характер отношений фактически доказывал бы, что общество свободно. Что касается равенства и братства, то связь между ними, я полагаю, так очевидна, что не нуждается ни в какой разработке. Ибо братские отношения между неравными немыслимы, и равенство вне братского союза, по-видимому, не может существовать.

Все же, хотя эти три идеала в конечном итоге составляют единство, развитие индустриального общества ведет к их разделению; и, хотя содержание этих идеалов достаточно ясно всем, кто на них ориентируется, указанное развитие в значительной мере его вульгаризировало. Группа людей, чья социальная роль сводится к извлечению прибыли из труда других людей, не может в глубине души считать равенство и братство желанными идеалами. Все их благополучие покоится на неравенстве экономического положения людей – важнейшем из всех неравенств. Деятельность, направленная на извлечение прибыли, вынуждает их к конкурентной борьбе друг с другом и с теми, чьим трудом эта прибыль создается. Таким образом, сотрудничество извлекающих прибыль может быть лишь эпизодичным и не может служить основой их практики. Соответственно и братство вряд ли может служить для них идеалом.

Такие люди, я думаю, не раз должны были проклинать судьбу за то, что она поставила их революционных предков перед необходимостью поддержать эти идеалы. Решение об их поддержке было гениальным шагом, ибо именно лозунг "Свобода, Равенство и Братство" был необходим для мобилизации всех слоев феодального общества против аристократии. Он объединил всех недовольных аристократами и все их жертвы, а аристократов изолировал и сделал их беспомощными. Но после ряда революций, когда настала пора оплатить счет (мне эта метафора представляется уместной), победивший средний класс предпочел расплатиться не тем, что было обещано, а штыками и пулями. То, что Теннисону с высоты его британского Парнаса виделось как "неистовое красное безумство на Сене", было попыткой народа получить законно ему причитающееся, натолкнувшейся на отказ должников платить.

И конечно же, народ до сих пор не получил свое. Промышленный капитализм существует уже около полутора веков, в течение которых он в невероятных масштабах увеличил производительность труда и теперь увенчал все прошлые завоевания новым триумфом – покорением атомной энергии. Но теперь после стольких лет существования капитализма и после создания таких мощных производительных сил, в каком положении мы застаем мир? Европу, Азию и Америку потрясают экономические и социальные кризисы. По сообщениям, миллионы людей страдают от голода. Короче говоря, после 150 лет существования промышленного капитализма, превзошедшего по производительности все существовавшие до него общественные формы, большинство людей на земле не может удовлетворить своих простейших экономических потребностей.

Мало того, мы полностью отдаем себе отчет в том, что возможна новая война. Жива еще тяга к рынкам сбыта и источникам сырья, которая на протяжении столетия вела капиталистические страны от конфликта к конфликту. Стоя на страже интересов своих зарубежных капиталовложений, капиталисты держат колониальные народы под гнетом, который эти народы испытывают уже давно.

Однако за неравномерностью исторического развития, сохраняющего на новом этапе остатки старого, легко проглядеть действительные завоевания истории. Вторая мировая война уничтожила одну из ужасных форм тирании – фашизм стран "оси". Она также освободила ряд стран от власти иностранного капитала. Соответственно следует сделать вывод, что мы несколько приблизились к воплощению нашего триединого идеала. Прогресс осуществлялся трудным путем, но тем не менее это был прогресс. Мне кажется, мы забудем свой долг перед будущим, если будем думать, что наши страдания не принесут никакой пользы нашим детям.

Надежда так же вечна, как и история, которая, разумеется, и является ее источником. Но ее не следует искать там, где господствуют интриги королей и императоров, прелатов и лордов, монополистов. Ибо все они занимаются тем, что часть своего времени тратят на демонстрацию своей социальной никчемности, а часть – на то, чтобы хоть как-то оставить след в истории. Если они и совершали какой-то вклад в человеческий прогресс, это был невольный побочный продукт их борьбы за собственное благополучие.

Напротив, надежда жива в сознании угнетенных классов и народов и выдвигаемых ими вождей. Подобно тому как в недавнем прошлом будущее оказалось не за нацистами, но за народами, которые они поработили или надеялись поработить, так и теперь будущее принадлежит не тем, кто лелеет имперские амбиции, а тем, на плечах которых империи создаются. Завоевав свободу себе, они сделают свободным мир. Возвысившись до равенства и братства, они приведут нас всех к единству.

И теперь мы можем понять, какую величайшую ложь порождает убеждение, что некоторые народы "неполноценны по своей природе". Это убеждение делает нас неспособными учиться у них, ибо мы считаем, что у них нечему учиться. Существует опасность того, что, пока эти народы борются за свободу, равенство и братство, мы будем все больше и больше впадать в апатию относительно этих идеалов. Пока их опыт борьбы приближает к истине, мы будем все глубже и глубже погружаться в свои иллюзии. А из всех иллюзий величайшая и опаснейшая – отчаяние.

В XVII в. арауканы, южноамериканское племя индейцев, теперь почти забытое, с величайшей отвагой сражались против испанских оккупантов. Захватив одного из предводителей индейцев, испанцы отрубили ему обе руки, чтобы сделать его неспособным к дальнейшей борьбе. Вернувшись домой, индеец объяснил своему народу, что испанцы поступили так с ним из страха, ибо страх (как он выразился) "порождает жестокость, спутницу малодушия".

"Так вдохновлял он их на борьбу за жизнь, за свои тела, за свободу и учил, что лучше почетно умереть сражаясь, чем жить в рабстве в качестве отбросов общества. Он не оставил своего поста предводителя отряда; зажав обеими култышками пучки стрел, приходил на помощь каждому, кто в битве израсходовал все свои стрелы, и, появляясь то там, то здесь, воодушевлял и ободрял своих соотечественников, находя нужные слова; говорили, и этому охотно верим, что, не выпустив ни одной стрелы, он принес своими словами и своим присутствием больше пользы, чем целый отряд, сражающийся до последних сил" [6].

Нетрудно представить себе, что, если бы подобный героизм имел место в XX столетии, наши расистские мудрецы охарактеризовали бы его как проявление неизлечимого бунтарства неполноценных народов. Но такое проявление героизма может многому научить.

"Страх порождает жестокость, спутницу малодушия" – вот в чем разгадка фашистского варварства, и этим же объясняются чудовищные преступления, до сих пор совершаемые в мире. Жестокость – зараза, распространяемая умирающими тираниями (большими и малыми), которые силятся увлечь за собой все в небытие. Порождающий ее страх потерять власть и сопутствующее ему малодушие объясняются трусостью перед лицом более справедливого мира. Люди, пытающиеся жестокостью удержать старые порядки, – это те, кого страшит новое.

Но если нам и надо чего-то бояться, то скорее старых порядков, старой нетерпимости и преступности, старых мифов, когда-то застлавших наши глаза. Мы без колебаний и даже без сожалений отдаемся будущему, ибо видим в нем осуществление наших желаний. Если современных земных властителей можно склонить к миру и братству, то мы сделаем для этого все возможное. Но если они и впредь будут одаривать нас только слезами, то мы, народы мира, должны взять мир и перестроить его по нашей мечте. В любом случае мы окажемся гораздо ближе, чем раньше, к тем условиям обеспеченного существования, когда, взяв под общий контроль всю судьбу нашего общества, мы высвободим таланты и энергию, отбросим воздвигаемые неравенством и привилегиями барьеры и проявим, наконец, друг к другу действенное и нерушимое братство.

А пока борьба обостряется, зло не хочет сдавать своих позиций, а добро еще не повсюду торжествует, соберем все силы, какие у нас есть, всю веру и всю доблесть, чтобы наши малые победы увенчались триумфом и мир чаяний стал миром реальности.

 

 
 
Ко входу в Библиотеку Якова Кротова