Яков Кротов. Богочеловеческая история. Вспомогательные материалы.

Берроуз Данэм

ГЕРОИ И ЕРЕТИКИ
Политическая история западной мысли

К оглавлению

ГЛАВА 1

Человек и организация

С самых давних известных нам времен жизнь человека всегда протекала в общественной среде и, следовательно, была организованной. Только случайно, как исключение, появлялись одинокие Робинзоны Крузо. Излюбленное мнение наших предков, будто общество возникло на основе соглашения между разобщенными до зтого людьми, исторически не подтверждается, а является домыслом — своего рода данью «робинзонаде».

Неправильно было бы также считать, что развитие человеческого общества идет по пути превращения людей в одиноких отшельников. Уже сам рост населения сделал бы одиночество затруднительным, если бы даже оно и было желательным, чего в действительности нет. Более того, тот небольшой период времени, который имеет письменную историю, является как бы своеобразной школой цивилизации — нелегкой науки, благодаря которой люди становятся civcs, гражданами, способными жить сообща с наименьшим количеством конфликтов и недоразумений. Примером в этом отношении для нас служит муравей, а не крот. Мы совершаем наши самые благородные поступки именно в обществе и на виду у всех.

Несомненно, в силу этого появились понятия, выражаемые такими многозначащими собирательными именами

существительными, как «человечество», «общество», «нация», «церковь». Они являются собирательными в том смысле, что обозначают собой целые системы с особен структурой взаимоотношений, составляющей основу их организации. Члены этих систем принадлежат к ним иногда по своему рождению или вследствие принуждения, а иногда и но личному желанию, но к любом случае их членство оказывает сильное влияние на их внутренний склад. Если бы нужно было выделить на всего комплекса поведения людей те моменты, которые возникают иод влиянием общества, то остаток, пожалуй, был бы меньше по объему и значению, чем вычитаемое.

Однако остаток все же был бы. В поведении каждого человека наблюдается какая-то сумма самостоятельных действий, выражающих его стремление удовлетворять свои личные потребности и желания. Этот давно установленный факт и наряду с ним объективно существующий процесс исторического развития человечества являются двумя основными критериями всякого социального исследования. В самом деле, вряд ли случится что-нибудь такое, что изменит природу человека как существа, имеющего свои определенные потребности в жизненной борьбе, и едва ли какое-либо обстоятельство сдвинет ход истории с пути, предначертанного для нее законом общественного развития и взаимодействием многих, миллиардов человеческих воль.

Возьмем такой пример. Каждый человек нуждается в пище, и этот факт влечет за собой как следствие другой факт — он пытается ее добыть. Однако это не определяет еще ни способа, каким он осуществит свою попытку, ни средств, с помощью которых он получит желаемое. Характер этих способов и средств определяется в первую очередь социальной средой, в которой живет человек; они зависят не от человеческой воли, а от процесса развития человечества в целом. Конечно, при такой взаимосвязи между самим человеком и окружающей его средой происходят некоторые еле заметные изменения в обоих факторах. Отдельный человек, когда его потребности превращаются в явно выраженные желания, чувствует, что эти желания во многом определяются традициями и укладом окружающего его общества. Вместе с тем сам ход исторических событий, какими бы значительными и неотвратимыми они ни были, все же подвергается какому-то влиянию

и воздействию воли отдельного человека. Значит, деле обстоит так, что люди могут совершенствовать историче ский процесс, и, наоборот, этот процесс в свою очередь может совершенствовать людей.

Если вся общественная деятельность человека зависит от взаимодействия этих двух постоянно действующих факторов, то этика, являющаяся одной из форм социального общения, также связана с ними. Наши твердо сложившиеся моральные критерии зависят, по-видимому, от определенных желаемых состоянии общества и человеческого «я». При этом совершенно очевидно, что мы не можем сознательно отвергать ни один из этих моральных критериев ради другого: мы не можем потребовать or человека, чтобы он деградировал ради общества или чтобы общество деградировало ради отдельных людей. Прямота, честность являются, пожалуй, самым важным личным качеством человека, а единство и согласие — главным общественным благом. Однако стремление достигнуть одновременно того и другого часто приводит к конфликту. Еретики утверждают свою правоту в противовес обществу, а общество отстаивает свое единство в борьбе против еретиков. В ходе этого конфликта постоянно и неизбежно гибнут большие моральные ценности. Логический вывод из этого: лучше всего нам было бы вообще избавиться от такого конфликта.

На протяжении всей нашей истории еретики пользовались большим сочувствием, но не всегда—свободой. Мы склопны рассматривать их как героев, которых преследовали н уничтожали невежественные и злые люди. Нет сомнения, однако, что некоторые из еретиков были всего лишь вздорными чудаками и что общество вправе было ограждать себя от них. И все же, мне кажется, более важен тот факт, что множество еретиков были подлинными борцами за свободу, подвергались гонениям и погибли от рук людей, нс желавших видеть парод свободным.

Поэтому для нас небезынтересно рассмотреть ряд конфликтов, встречавшихся в ходе развития западной идеологии. Это будет история обманов, насилия и героизма — иными словами, политической борьбы, та история, где добродетельные не всегда страдают, жертвы не всегда добродетельны, правители не всегда зловредны, а злые не всегда обладают властью. При этом надо помнить, что власть — это узаконенное насилие, а наука — мирное по-

знание. Между ними всегда происходят серьезные столк-новения.

Отсюда ясно, что достоверной историей философии может быть именно политическая ее история. В ней будут изложены как доктрины, так и ход борьбы и убедительно доказано, что всякий переворот в области идеологии является предпосылкой для революции в общественной жизни. В ней будет обнародована истина, давно известная каждому инквизитору,— что теория ведет к изменению практики и что, следовательно, теоретики, когда они не связаны строжайшим надзором, являются божьей карой для правителей.

Итак, попытки людей понять мир возникали и все еще возникают и теперь в условиях яростного столкновения противоборствующих сил. Не учение Сократа, а афинское правительство заставило его принять яд, не убеждения Жанны д'Арк, а интриги французских церковников и английских военачальников бросили Орлеанскую деву в пламя костра. Я надеюсь, что не всегда будет так и что хотя бы в XXV веке философ сможет заниматься своим делом в той спокойной обстановке, в какой, если верить традиционной истории философии, он якобы трудился всегда. Пока же, славя людей, мы вынуждены славить и оружие.

Ввиду того что, фиксируя события, принято определять и моральные критерии, люди считают необходимым объяснять и оправдывать свои собственные поступки. Для нас всегда важно знать точку зрения других людей на то или иное дело и мотивы, которыми они руководствуются, принимая то или иное решение. Если они умалчивают об этом или говорят неискренне, мы будем искать ответ на интересующий нас вопрос в нх поведении, которое может оказаться куда красноречивее любых слов.

Такой подход еще более верен в отношении организаций. Они большей частью бывают общественными и потому подконтрольными; и даже если организации являются в какой-то мере тайными, они и в этом случае могут подвергнуться проверке, причем подозрение тогда вызывает к ним повышенный интерес. Отдельное лицо, ведя себя осторожно и скромно, может не привлечь к себе посто

роннего внимания, но всякая организация, и в особенности массовая, ведет свои дела на глазах у всех. Если отдельный человек имеет свои личные планы и мнения, то у организации есть программа и политика, вытекающие — фактически или на словах — из определенных взглядов на реальные события и моральные принципы. Эти взгляды, выраженные словами, составляют то, что можно назвать «идеологией».

Организации особенно заинтересованы в объяснении и оправдании своих действий. Так они вынуждены поступать прежде всего ради своих собственных членов, которые в противном случае станут сомневаться в целесообразности своей принадлежности к данной организации. Делать это они должны также и ради лиц, не состоящих еще в организации, с целью привлечь их на свою сторону или сделать терпимыми к своим взглядам. Но больше всего в таком самооправдании нуждаются государства, потому что они обладают огромными размерами и силой, вершат массу важных дел и, осуществляя эти дела, не могут не затрагивать частную жизнь своих граждан.

Идеологические взгляды организации независимо от их широты содержат обычно три типа положений. В них будет прежде всего несколько пунктов, где описываются объективные условия, в которых действует организация, и излагаются моральные принципы, которых она придерживается. Если взять, например, Соединенные Штаты, то такие тезисы можно найти во 2-м параграфе Декларации о независимости. В свое время они предназначались, несомненно, для того, чтобы объяснить сам акт отделения колоний от метрополии, но потом стали использоваться для обоснования американской политики в целом. Вот эти тезисы:

«Мы считаем очевидными следующие истины: все люди сотворены равными, и все они одарены своим Создателем некоторыми неотчуждаемыми правами, к числу которых принадлежат: жизнь, свобода и стремление к счастью. Для обеспечения этих прав учреждены среди людей правительства, заимствующие свою справедливую власть из согласия управляемых. Если же данная форма правительства становится гибельной для этой цели, то народ имеет право изменить или уничтожить ее и учредить новое правительство, основанное на таких принципах и с такой организацией власти, какие, по мнению этого народа,

всего более могут способствовать его безопасности и счастью»1.

Вторая группа положений будет освещать цели организации и ее структуру. Подобные положения можно найти в преамбуле Конституции Соединенных Штатов:

«Мы, народ Соединенных Штатов, вводим и утверждаем эту Конституцию для Соединенных Штатов Америки с целью образовать более прочный союз, утвердить правосудие, обеспечить внутреннее спокойствие, охранять общую безопасность, способствовать общему благосостоянию и обеспечить блага свободы и для себя самих и для нашего потомства» 2.

После этого идут статьи, описывающие, что представляют собой Соединенные Штаты Америки, по крайней мере по смыслу их Конституции.

В третью группу входят такие положения, в которых указывается, как достигнуть целей организации в данных объективных условиях. Эти положения представляют собой как бы выводы из первых двух групп. Они, следовательно, носят программный характер: в них формулируется политика, излагаются планы, определяются методы руководства. Если, например, цель —«всеобщее благосостояние», а объективные условия — промышленная страна середины XX века, то, очевидно, будут намечаться государственные мероприятия по образованию, медицинскому обслуживанию населения и обеспечению престарелых граждан.

Ясно, что организация, в идеологии которой отсутствует какая-либо из трех вышеназванных составных частей, окажется неспособной объяснить или оправдать свое существование и свою деятельность. Без описания объективных условий нельзя ничего объяснить; без определенной системы моральных принципов нельзя ничего оправдать. Без изложения целей невозможно понять, для чего создана организация; без программы нельзя узнать, как будут достигнуты эти цели.

Таким образом, указанные три типа положений, составляющие в целом идеологию и используемые для объяснения и оправдания действии организации, являются важ-

1 «Конституции и законодательные акты буржуазных государств XVII—XIX вв.», Госюриздат, М., 1957, стр. 167.

2 Там же, стр. 178.

ным средством ее сплочения. Они связывают людей со своей организацией и друг с другом, так как содержат в себе, по-видимому, то, что считает правильным каждый член данной организации. На самом же доле есть основания полагать, что это только видимость. Вполне возможно, что не все члены организации толкуют идеологию одинаково. Может случиться даже так, что некоторые ее представители не понимают кое-каких положений и что имеются и такие пункты, которых не понимает ни один из членов организации.

Например, члены протестантской конгрегации оказались бы перед трудной задачей, если бы каждый из них должен был объяснить символ веры, который они время от времени читают нараспев. Они, наверное, очень удивились бы, узнав, насколько различно у них понимание изложенного догмата о триединстве бога. Тем не менее их совместное чтение выражает их стремление быть в согласии друг с другом. И пока это стремление существует, будет существовать и единство. Организации больше всего опасаются, как бы это стремление не исчезло.

Далее, люди обычно имеют всякого рода недостатки, и, следовательно, им свойственно ошибаться. Органы чувств, связывающие их с окружающим миром, недостаточно емки и восприимчивы — даже с помощью научной аппаратуры,— чтобы точно отобразить мир в какой-либо один момент или хронологически. Поэтому для восполнения неустранимых дефектов чувств люди вынуждены прибегать к логическим рассуждениям. «Наука,— сказал Фонтенель,—рождается из любознательности и слабого зрения»1.

Но, увы! интеллект обладает ограниченным кругозором, склонен к нелогичным выводам и подвержен влиянию предрассудков. Так, иногда мы утверждаем то, чего не знаем, а иногда даже не понимаем того, что утверждаем.

Люди задумывают и создают организации и провозглашают идеологические принципы для них. Отсюда следует, что в идеологию той или иной организации могут вкрасться ошибки, иногда весьма серьезные. А коль скоро эти ошибки попали в доктрину, их уже нелегко устранить, так как они становятся одним из факторов

1 «Toute la philosophic n'est fondee que sur doux choses; sur ce qu on a 1'esprit curioux et.les yeux mauvais». (Entretions sur la plu-ralite des mondes, Premier Soir.)

единства. Их удаление было бы уже не просто научной корректировкой данной доктрины, а ломкой всех идеологических взглядов организации.

Далее, всякое положение само по себе, если тстдько оно не двусмысленно, может быть или правильным, или ложным, оставаясь таковым и после того, как становится частью доктрины той или иной организации. Однако теперь оно приобретает некоторые новые, поразительные свойства. Получив одобрение всех членов организации и став, таким образом, одним из элементов основы их взаимного соглашения, оно оказывается тесно связанным со всей ее идеологией, с принципом верности всех членов своей организации и с политическим курсом, который проводится ее руководством. Если определенное число членов организации уверены, что то или иное положение правильно, и если благодаря такой уверенности они довольны пребыванием в ней, сохраняют свою преданность ей и готовы платить членские взносы, то ни они сами, ни их лидеры не захотят уже признать, что данное положение неверно. Ибо, если только они не собираются следовать лозунгу «credo, quia absurdum» 1, то должны будут согласиться с бесспорной истиной, что нельзя верить тому, что неверно. И с этого момента узы единства организации начнут ослабляться. Ведь если выяснится, что данная организация проповедовала какую-либо ложную доктрину, то вполне можно будет допустить, что она способна провозгласить и другие, столь же неправильные положения.

Теоретически возможно — и даже вполне реально — существование организаций, настолько гибких в вопросах единства и с таким искусным руководством, что ошибочные положения могут быть устранены из их идеологии без особого риска для их будущего. Впрочем, очень многое зависит от важности той доктрины, которую объявляют неправильной. Если она лежит в основе данной идеологической системы, как, например, догмат о воплощении в христианской религии, тогда при объявлении ее ошибочной всю организацию может охватить неверие. В этом случае организация лишится возможности или, во всяком случае, традиционного способа для объяснения и оправдания своих действий. Ни одно руководство добровольно не допустит такой ситуации. Поэтому стратегия и тактика

1 «Верую, потому что это нелепо» {лат.}.

всякого руководства сводится, между прочим, к тому, чтобы рассматривать доктрины не просто как правильные или ложные, а как благоприятные для единства организации или опасные для него. В этом втором противопоставлении и заключается разница между ортодоксальностью и ерьсыо. Доктрина ортодоксальна в том случае, если она способствует единству организации, и еретична — если подрывает его.

Когда речь идет о том, верно или ошибочно данное положение, то это научный, логический или философский вопрос. Если же спрашивается, ортодоксально или еретично данное положение,— это вопрос уже чисто организационный, того же порядка, что и вопросы, касающиеся уплаты членских взносов, посещения собраний или избрания руководящих органов. Человек, скажем, бывает честным или не вполне честным, и, конечно, желательно, чтобы руководящим лицом в организации был безупречно честный человек. Тем не менее, с точки зрения организации, избранный руководитель есть лицо, уже облеченное определенными полномочиями, и поэтому вопрос, честен он или нет, отпадает. Точно так же доктрины могут быть правильными или ошибочными, и, конечно, желательно, чтобы те из них, которые составляют идеологию организации, были правильны. Тем не менее, раз доктрины, составляющие идеологию организации, уже вошли в нее, то теперь неважно, правильны они или нет.

Поэтому правильность или ошибочность и ортодоксальность или еретичность — это совершенно разные понятия. Более того, между ними идет активная политическая борьба. Вопрос правильности или ошибочности вызывает среди членов организации и нередко внутри ее руководства попытку исправить то или иное положение, когда исправление кажется необходимым. Вопрос же ортодоксальности или ереси вызывает у руководства, а также у части членов организации стремление сохранить единство своей организации, оставив идеологию в неизменном виде. Поскольку очевидная цель новаторов — установление истины, даже когда они сами ошибаются, их поведение кажется в общем благородным и гуманным. И поскольку явным мотивом лидеров организации является ее организационное единство, то их действия — правы они или ошибаются—выглядят косными и реакционными. Тот факт, что слово «реакционный» является теперь

оскорбительным эпитетом, служит доказательством жестокой борьбы в прошлом. Существовала длительная эпоха, завершившаяся приблизительно триста лет назад, когда наиболее древняя идеология считалась самой достоверной. В своем «Предостережении» (434 год н. э.) Винцент с о-ва Леринс определил ортодоксальность как «то, чему верили везде, всегда и все». «Ubique, semper, et ab omnibus creditum est» 1 — это сказано достаточно смело и выражает стратегический идеал лидера организации: создать руководство на максимально широкой основе. Но не менее характерно и прошедшее время глагола, употребленное Винцснтом. Взгляд Винцента, обращенный в глубь веков, продержался до XVII столетия как непререкаемая основа для научных поисков. Даже Реформация, чтобы идти вперед, оглядывалась назад.

Только начиная с XVII века (в философии — от Декарта, в социологии — с периода развития капитализма) наука обратила свои взоры в будущее, и притом настолько решительно, что по отношению к прошлому выработалось чисто обывательское пренебрежение. И все же, несмотря на отдельные преувеличения, обращение науки в будущее было прогрессивным явлением и значительно осложнило жизнь лидерам организаций: они не могли уже ссылаться только на древность доктрины. Новый радикальный курс ставил теперь под сомнение прежние взгляды, утверждая, что чем старее идея, тем она ошибочнее. В отношении естественных и общественных наук эта позиция, несомненно, хорошо обоснована. Меньше оснований для критики старых вглядов в философии и, пожалуй, совсем нет — в области этики и искусства.

Я оставляю для последующего рассмотрения ряд связанных с этим парадоксов. Возьмем такой пример:

правила хорошего поведения люди знали задолго до того, как постигли физические законы, и, однако, добились гораздо больших успехов в изучении физики, чем в широком распространении приличного поведения. Здесь хочется отметить как некоторый признак прогресса, что в области убеждений человека идея истинности начинает явно преобладать над идеей ортодоксальности. Значит, лидеры организаций имеют теперь менее сильное, чем раньше, влияние на умы людей.

1 «Чему верили везде, всегда и все>> (лат.).

111

Так неизбежно то, что люди должны жить организованными группами, и так тесны связывающие их между собой узы, что нельзя представить себе с полной достоверностью, каковы были бы люди вне общественной среды. И все же в деятельности людей существует одно чисто субъективное явление, выражаемое словами «принятие решения». На нем, несомненно, сказывается влияние многих социальных факторов, но кульминационный, решающий все акт совершается самим индивидом.

Этот акт, или возможность совершить его, называется по традиции «свободой воли». Мне лично кажется, что наличие этой возможности подтверждается путем самоанализа. Но если все же требуется какое-то научное определение, то я сказал бы, что свобода воли — это элемент самовыражения в любой причинной связи. Каждое явление в мире бывает по-своему новым и имеет свое особое значение и влияние. Точно так же в поведении каждого существа всегда имеется нечто не зависящее от внешнего воздействия.

Это «нечто», которое не является простым следствием чего-то и, значит, не характеризуется обычным в таких случаях состоянием пассивности, всегда имело и имеет для людей особо важное значение. Оно эгоцентрично и окружено той любовью, которой человек любит самого себя. Человеку больно и трудно пережить провал своих планов, крушение своих надежд, и все же он в силах перенести это, так как чувствует, что в душе у него остаются еще какие-то ценные для него идеалы. Но если у человека отнята способность принимать самостоятельные решения и самому определять свое поведение, то есть, если он лишен свободы воли, тогда, пожалуй, действительно для него уже «нет ничего хорошего в подлунном мире».

Далее, одним из важных элементов самовыражения является обычно возможность определять самому правильность тех или иных взглядов. Никто из взрослых здравомыслящих людей не склонен признать ту или иную идею правильной только потому, что ему так сказали; еще менее охотно сделает он это под нажимом. Более того, нередко человеку так хочется, чтобы его взгляды отличались подлинной оригинальностью, что он всяче-

ски старается сделать их как можно менее похожими на чьи-либо еще. Иначе говоря, у него проявляется некоторая склонность к чудачеству. Конечно, это, может быть, выглядит несколько глупо, но по крайней мере в данном случае человек избегает умственной пассивности.

Оказывается, такая склонность к независимому суждению отражена в греческом корне нашего слова «ересь». Существительное произошло от глагола (airew), который первоначально имел смысл «взять рукой», а впоследствии, путем метафоры, стал означать «лично выбрать». Какой бы оттенок ни придавался понятию «ересь», она, во всяком случае, представляет собой оригинальное мнение какого-либо лица по тому или иному вопросу. Ересь есть не что иное, как принятие человеком своего собственного решения. Этого проявления самостоятельности часто опасаются лидеры организаций и обычно резко его осуждают. Именно этим страхом и объясняется то представление о своеволии и бунтарстве, которое до сих пор вызывает у нас слово «ересь». «Superbia mater omnium haereti-corum!» 1 — восклицал Августин, который поддерживал одни ереси, подавляя другие.

Если только способность самовыражения не утрачена человеком в результате какой-то ему самому неведомой психической травмы или вследствие насилия, которое он прекрасно сознает, то эта способность не только сохраняется, но и быстро прогрессирует, становясь субъективной преградой для власти организаций. Она напоминает крепость, которую можно сдать - добровольно, но нельзя взять приступом. Организации властны физически одолеть человека или даже лишить его жизни, но не могут подавить его волю, если он сам не допустит этого. Если все же они действительно добились его покорности, то что это им даст? Безвольный человек для них полезен не больше, чем любой предмет обихода или инструмент. Он не может стать столь же ценным членом организации, каким был бы, если бы действовал добровольно.

Размышляя на эту тему в ходе борьбы, развернувшейся в Англии в XVII веке, Джереми Тейлор включил в одну из своих проповедей весьма характерное высказывание:

«Всякое усердие полезно религии, кроме усердия посредством меча и гнева... ибо если проповедник возь-

«Гордыня — мать всех еретиков» (лет.).

мется за меч и станет навязывать свои взгляды силой вместо убеждения, внушая человеку с помощью кинжала мысль о том, что ему грозит смерть, если он будет верить в то, в чем сейчас искренне, по своему неведению убежден,— то люди будут бояться проверять свои мысли, выяснять сомнения, задавать вопросы... Это может погубить души людей, превратив их в лицемеров, в легкомысленных и податливых или вовсе бессовестных людей; это отнюдь не спасет их души, хотя, казалось бы, должно направить мысли людей на путь истинный» 1.

Иными словами, насилием нельзя направить мысли человека «на путь истинный». Этой цели можно достигнуть только в том случае, если человек просто будет убежден в правоте и ценности высказанного ему мнения. Однако когда тот же Тейлор, став в 1661 году епископом Даунским и Коннорским, обнаружил среди подчиненного ему духовенства группу кальвинистов («шотландских пауков», как он их называл), которые организовали заговор, намереваясь объявить самого епископа еретиком, то он снял тридцать шесть из них с пасторских должностей, то есть прогнал с насиженных мест тех духовных лиц, которых не смог убедить. Что же касается ирландских католиков в его епархии, говоривших только по-кельтски, то Тейлор заставил их посещать церковные службы, совершаемые на непонятном для них языке и содержавшие религиозные верования и обряды, которые прихожане наверняка отвергли бы, если бы могли уяснить себе их смысл.

Следует ли сделать из этого вывод, что Тейлор был лицемером? Совсем нет. Джереми Тейлор был одним из самых честных и искренних людей, когда-либо живших на земле. Высокий стиль его литературных высказываний отражал подлинное благородство его характера. А случилось просто то, что человек, говоривший одно как рядовой член организации, стал ответственным руководителем этой организации и, следовательно, вынужден был говорить и поступать совсем по-другому. В жизни организаций действует непреложный закон, что некоторые добродетели (например, терпимость) в гораздо большей сте-

1 Цит. в сборнике «English Prose» под редакцией У. Пикока (W. Р е а с о с It, Oxford, Oxford University Press, World's Classic Series, 1925, Vol. II, pp. 56—57).

пени свойственны рядовым членам организации, чем ее руководителям. Иной администратор, возможно, и рад бы и по своей натуре способен на деле быть терпимым, но если он будет проявлять терпимость в ущерб руководству, то, в сущности, перестанет руководить. Как это ни печально, но администратор — должностное лицо и, конечно, должен выполнять свои обязанности, а значит, и следовать той практике, какая принята в данной организации.

Таким образом, если вы одобряете — что вполне естественно,— поведение отдельного лица, отстаивающего свою правоту, то должны по меньшей мере понимать и руководителя, защищающего жизнь и единство своей организации. У него возникают заботы, каких не знает рядовой член организации, и значительно более сложные, чем у того, проблемы. Если, например, он является главой великой державы, то бремя его власти столь тяжело, а риск, на который ему приходится идти, столь велик, что просто поразительно, как находятся люди, готовые взять на себя такую ответственность. Как говорит у Шекспира накануне битвы при Азснкуре Генрих V:

Все, все — на короля! За жизнь, за душу,

За жен, и за детей, и за долги,

И за грехи — за все король в ответе!

Я должен все снести. О тяжкий долг!

Близнец величин, предмет злословья

Глупца любого, что способен видеть.

Лишь горести свои! О, скольких благ,

Доступных каждому, лишен король! 1

Поэтому в дальнейшем изложении я не собираюсь придерживаться той точки зрения, что любое руководство неправильно, раз оно связано с насилием. Я уверен, что ортодоксальные взгляды защищались против некоторых еретиков совершенно справедливо, как убежден и в том, что насилие, применявшееся в борьбе против ереси, иногда возникало не от жестокости руководства, а просто по незнанию им других, лучших методов борьбы. Прежде чем обвинить кого-либо, следует всегда поставить себя на место обвиняемого и мысленно представить, каковы могли бы быть ваши собственные поступки.

1 У. III с к с и и р, Полп. собр. соч., М., 1959, изд-во «Искусство». т.4, стр. 446.

Впрочем, это факт, что иногда на страже ортодоксальности стояли люди, которые заботились не об организационном единстве, а о выгодах для руководства, или те, кто преследовал не провозглашаемые публично гуманные цели, а социальные преимущества для своей организации. Такие лидеры действовали вполне сознательно и, конечно, были бесчестными людьми. История заклеймит их за то, что по их вине погибли лучшие их современники. Позорные действия этих лиц роковым для них образом вызывали у других людей диаметрально противоположные настроения и поэтому были обречены на провал.

В заключение я хотел бы сказать, что не стремлюсь установить точное соотношение между требованиями личной честности и необходимостью соблюдать организационное единство. Эта проблема порождала на протяжении веков массу казуистических рассуждений, к которым нельзя добавить ничего нового. Пожалуй, было бы целесообразнее и, может быть, даже реальнее сократить произвол организаций хотя бы в такой степени, в какой сами организации уменьшили брожение умов среди своих членов. Тогда в рамках достигнутого руководству будет легче отрешиться от нетерпимого отношения к мнению своих членов, а члены организаций будут реже стоять перед выбором между честностью п личной безопасностью.

Наше время, по-видимому, не очень благоприятно для таких перемен. Однако именно теперь, когда нет еще подходящих для этого условий, нам легче попять, что является нашей насущной задачей. Мы не можем избежать социальных сдвигов, направленных к тому, что земля переходит в руки широких масс. При этом нельзя не учитывать, что международные конфликты так остры и гонка вооружений настолько смертоносна, что человеческая жизнь на нашей планете висит на волоске. Поэтому и простой инстинкт самосохранения, п человеческий разум побуждают нас искать мирное решение споров, и в этом смысле нам может пригодиться опыт прошлой борьбы. Ибо мы должны стремиться к тому, чтобы повсеместно установить такой социальный строп, где хотя и будут горячие дискуссии, но не будет уже ни ортодоксальности, ни ереси. Тогда мы сможем вести себя в области политики так, как ведем себя теперь в области науки, и на Земле воцарится мир.

ГЛАВА II

Изгнание и яд

Когда мыслители XVIII века дали своему столетию гордое наименование «век Просвещения», они ознаменовали тем самым факт освобождения людей от ига теологии1. Они отвергали как ложную и опасную мысль о том, что явления материального мира зависят от воли сверхъестественных сил. Поэтому вместо того, чтобы просить милостей у высших существ, люди должны сами управлять природой, познавая ее законы. Заболевая, им следует полагаться на медицинскую науку, а не на молитву. Оказавшись в опасном положении,— искать выхода в преодолении самой опасности.

Сознание свободы, тесно связанное с таким взглядом, основано на том, что, понимая сложившуюся обстановку, люди обычно могут принять необходимые меры. Думаю, всем нам по опыту наших взаимоотношений с правительствами знакомо чувство какой-то беспомощности вследствие зависимости в важных для нас вопросах от чужих планов и решений. Поэтому, когда природа начала попадать под всесторонний контроль людей, они почувствовали себя (ибо так и было в действительности) менее зависимыми и, следовательно, более свободными.

1 См. гл. XIII данной книги.

Любопытно, что в VI веке до н. э. в Древней Греции произошло сходное по своим масштабам и характеру интеллектуальное событие. Оно имело место в Ионии, приморской области, протянувшейся вдоль восточного побережья Эгейского моря, и поэтому известно нам под названием Ионийского просвещения. Когда мы оглядываемся назад, событие это кажется нам внезапным: мы почти ничего не знаем о его предпосылках. Но это факт, что там, в городах Ионии, стало бурно развиваться просвещение, сопровождаясь обычным в таких случаях расцветом сатиры и критики. Эти города — Милет, давший миру Фалеса, Анаксимандра и Анаксимена, и Клазомены — родина Анаксагора — были связаны торговыми путями с самыми процветающими районами мира: по суше - с Сардами, по морю — с побережьем Понта и Египтом. Их язык и культура были греческими, к ним перешло из Греции мировоззрение, тогда уже архаическое, которое мы встречаем у Гомера и Гесиода.

Мне кажется, что в Ионийском просвещении многое объясняет торговля. Идеи всегда следуют по торговым трактам и распространяются, в сущности, быстрее, чем товары. Кроме того, в торговле проявляется в известной степени власть человека над материальным миром. Торговля развивается на основе трезвой оценки реальной обстановки, где нет места магии и сверхъестественным явлениям. Коммерсант, во всяком случае, знает свою личную роль в получении прибыли и менее, чем кто-либо, склонен считать это делом какого-то божества.

Вследствие этого в культуре обществ, развивающих торговлю, имеется тенденция к ниспровержению богов, так как подлинным кумиром все более явно делаются те богатства, которые позволяют преуспевать государству и процветать культуре. Описания мира становятся близкими природе. Все фантастическое более охотно признается плодом воображения, и, если вымысел ошибочно принимают за науку, это считается уже суеверием.

Такой процесс развития зашел в Ионии далеко. Сохранившиеся до нашего времени, хотя и в отрывках, весьма убедительные литературные памятники не оставляют у нас в этом сомнения. Эти памятники свидетельствуют прежде всего об отрицании сверхъестественного мира и воспевших его великих поэтов. Это отрицание началось довольно серьезно и торжественно, но к концу VI века

приняло формы подлинно вольтеровской иронии. Как сообщают доксографы, Гераклит из Эфеса, города, посвященного Диане, заявлял, что Гомера следовало бы обесславить и наказать розгами и что знакомство со многими науками, очевидно, не прибавляет ума, иначе Гесиод был бы более рассудительным человеком 1. А Ксенофан, самый последовательный из древних вольнодумцев, изложил в пяти сокрушительных строках гекзаметра свое классическое мнение о происхождении антропоморфизма:

Если б волы или кони и львы — все руками владели,

Были способны рукой рисовать и творить то, что люди,

Кони богов для себя рисовали бы в виде коней, а волы —

В образе тех же волов: каждый из них придавал бы телам

очертанья,

Точно такие, какие имеет он сам 2.

И Ксепофан приводил антропологическое доказательство правильности своих слов:

Все эфиопы твердят, что их боги курносы и черны;

Фракийцы — что их божества голубоглазы и рыжеволосы 3.

Вместе со здравым смыслом прогрессировала и мораль. Греческие боги, как это многократно отмечалось, были весьма непривлекательной компанией: Зевс — отцеубийца, муж, находящийся под башмаком у жены и притом развратник; Гера — терроризирующая своего мужа, непутевая жена; Ганимед — юноша-виночерпий, склоняющий богов к педерастии; Афродита — жена Гефеста, изменяющая ему с Аресом1; Гефест — мишень для острот других богов, потешающихся над его хромотой. Боги совершают утомительно однообразные «подвиги» по части убийств, краж и прелюбодеяний, причем их любовные похождения дали некоторым избранным семьям Греции весьма выдающихся предков.

1 См. Diogenes L а е г t i s, Lives and Opinions of Eminent philosophers, Book 9, § 2.

Диоген писал во II веке н. э., и сообщаемые им сведения уже прошли через руки нескольких доксографов. Но он умел собирать различные слухи и питал настоящее пристрастие к эпиграммам.

2 Цитируется Климентом Александрийским в «Строматах», V, 109, 3 («Строматы»— название литературного жанра TI века н. э.).

3 Там же, VII, 22, 1.

4 То есть Любовь, связанная брачным союзом с Техникой н обманывающая ее с Войной,— удивительно глубокая идея, над которой нам следует призадуматься.

Греческая теология (хотя ее и не следовало бы так называть) была неиссякаемым источником соблазнов для низменных инстинктов людей 1. Пусть существование богов считалось бесспорным, но их моральные качества не могли не вызывать сомнения. Если учесть сказания о них, от которых волосы встают дыбом, упрек Ксенофана кажется довольно сдержанным, хотя и достаточно веским:

Гомер и Гесиод богам все приписали,

Что у людей считается позорным, мерзким 3.

К этому скептицизму в отношении богов Ионийское просвещение добавило,— что весьма характерно,—материалистическое объяснение мира. Суть его сводилась к тому, что все в мире произошло или было создано путем воздействия силы на какое-то простое, первозданное вещество, подобно тому, как гончар придает форму глине. Самые ранние догадки относительно того, что это за «вещество», строились под влиянием унаследованной от предков доктрины о земле, воздухе, огне и воде как основных элементах мира. В поисках простого вещества философы считали необходимым или выбрать один из указанных элементов, или отказаться от всех. Так, например, Фалес предложил признать таким веществом воду, Анаксимсн — воздух, а Гераклит — огонь (что дало ему одновременно материю и энергию). Анаксимандр, отказавшись от всех четырех элементов как от слишком примитивных, предполагал, что существует особое вещество, которое отличается свойствами нейтральности н беспредельности.

Эти представления были более глубокими, чем казалось на первый взгляд. Сама идея о том, что части Вселенной связаны общностью происхождения, то есть генетически сходны, была исключительно плодотворной и, как выяснилось впоследствии, очень точной. Сейчас на ней основаны все науки, а в те далекие времена она уже позволила Анаксимандру высказать свою замечательную догадку

1 В иудсйско-христианской традиции иногда обожествляется человеческая совесть, а иногда — авторитет религиозной организации. Теоретически здесь нет отступления от моральных норм. И я думаю, что именно это заставило Суипберна сокрушаться в «Гимне Прозерпине»: «Ты победил, о бледный Галилеянин; мир потускнел от твоего дыханья...»

2 Цит. Секстом Эмпириком в его сочинении «Adversns Mathema-ticos» («Против астрологов»), IX, 193.

о том, что люди происходят от рыб: «Анаксимандр говорил, что первые живые существа возникли в воде и были покрыты чешуей, но потом, по мере своего развития, выходили наружу, па более мелкие места и, когда чешуя у них спадала, жили в течение небольшого промежутка времени иной жизнью» 1.

Хотя эта мысль отличалась глубиной, открывая богатые возможности для дальнейших научных выводов, терминология автора с современной точки зрения кажется наивной. Как обобщающие термины «материя» и «энергия» значительно более научны, чем, скажем, термин «огонь», который означает только частный пример их обеих. Но примитивная терминология позволяет нам видеть то, что более сложная могла бы завуалировать, а именно подлинность ионийского материализма. Люди, говорившие о воде или огне, совершенно очевидно, не имели в виду никаких сверхъестественных сил. В противном случае вместо стихий они назвали бы имена владыки морей Посейдона, бога огня Гефеста или хотя бы титана Прометея, который принес в дар человечеству огонь, похитив его с Олимпа.

Как бы ни были близки великим ионийцам материалистические взгляды, как бы твердо ни были они убеждены в том, что мир есть материя и ничего больше, города-государства Древней Греции имели совсем другие понятия. Боги-покровители очень ценны: они охраняют силу и безопасность подопечных им народов. Следовательно, сомневаться в их существовании или отрицать его — значит лишиться (или как будто лишиться) насущно необходимой защиты. Это может показаться даже своего рода изменой интересам общества.

Такой взгляд, несомненно, был несколько надуман. Если бы национальные боги на самом деле существовали и действительно защищали город, то никакое отрицание этого факта не могло бы его поколебать. Просто выяснилось бы, что скептик был неправ. Логика, однако, имеет удивительную особенность — отступать перед суеверием, и организации, отстаивая свои взгляды, не всегда опираются на нее. Свойственные правителям опасения, будто любые споры могут привести к разладу в государстве,

1 Цит. из Аэция в: G. S. К i r k and Y. E. R a v e n, The Рго-Socratic Philosophers, Cambridge, Cambridge University Press, 1957, p. 141.

перерастают в религиозный страх, что отрицание богов вызовет с их стороны гнев.

Далее, если полностью очистить политику от мистических наслоений, то нашим взорам предстанет весьма неприглядное зрелище: останется голый факт, что всякое правительство возникало насильственным путем и так же принудительно поддерживало свое существование. Ни один милостивый, справедливый и мудрый бог не захотел бы иметь ничего общего с такой политикой, разве только греческие боги — мастера по части лжи и обмана.

Мифы живучи в политике, потому что вместе с ними выживают и правительства, а народы легко приводятся к повиновению. Содержание этих мифов не обязательно берется из мифологии: мифы могут быть созданы вновь из научных данных путем неправильного истолкования или искажения фактов 1. Но политические мифы имеют гораздо больше силы, если берут свое начало из легендарного материала, от идей, настолько древних и широко известных, что они кажутся вам самыми привычными взглядами, естественной, даже единственно возможной точкой зрения.

Убедить людей отказаться от традиционных (хотя и ошибочных) идей — это все равно, что уговорить их подвергнуться хирургической операции. Они согласятся на это только в том случае, если какое-либо авторитетное лицо даст им такой совет, разъяснив опасность мыслить или действовать по-старому. Но представим себе, что верховная власть, опирающаяся на полицейскую силу, предлагает людям поступать по-прежнему; естественно, что они с одинаковой готовностью отвергнут и просвещение, и хирургическое вмешательство. Таким образом, хотя олимпийские боги могут казаться нам морально низкими, они, несомненно, были объектами благоговейного страха и поклонения для верующих, которые готовы были видеть в скептицизме по отношению к ним прямую угрозу своему благополучию.

Греческий пантеон был населен многочисленными божествами. Здесь имелись самые различные боги или полубоги, олицетворявшие все виды явлений, включая и те, которые

1 Например, псевдодарвиновская доктрина о «способности выживать», которая используется в наше время против бедняков для оправдания богачей.

мы назвали бы «небесными». Луна была богиней Селеной, иступившей в момент легкомысленного увлечения и связь с пастухом Эндимионом. Солнце было богом Фебом (или Гелиосом), который ежедневно совершал свой путь в колеснице по небу, что делает даже и теперь, красуясь на сохранившихся скульптурных остатках Парфенона. Образы прекрасных богов-покровителей позволяли грекам жить в ладу и согласии со всей Вселенной. В такой именно обстановке философ Лнаксагор обнародовал свое мнение, что солнце — вовсе не Феб, а раскаленная докрасна масса металла (mudros). Тем самым он публично отрекся от бога в пользу научного объекта, ибо можно поклоняться богу Фебу, но нельзя без известной натяжки почитать раскаленную докрасна материю.

Анаксагор из Клазомен был одним из последних ионийских философов-вольнодумцев. Он родился около 500 года до н. э. и еще молодым переселился в Афины. Получив образование в период полного расцвета Ионийского просвещения, Анаксагор попал теперь в более крупный город, где просвещение только начинало распространяться, а в области материалистической философии так никогда полностью н не утвердилось. Там он стал другом Перикла и учителем Еврипнда, причем знакомство с любым из них могло, бесспорно, считаться большим жизненным успехом. Мы не имеем об этом прямых данных, но можем легко представить себе, что критический талант и оригинальные научные взгляды Анаксагора заставили смотреть на него с самого начала, как на несколько «опасную» личность.

В дальнейшем, как и следовало ожидать, он стал в Афинах своего рода еретиком и подвергся преследованию. Доксографы, если сопоставить все их показания, упоминают о двух судебных процессах по обвинению Апаксагора в ереси: на первом из них обвинителем был Клеон, и философу инкриминировалось безбожие, а на втором обвинителем был Фукидид, и Анаксагору приписывалось уже не только религиозное вольнодумство, но и «медизм», то есть сочувствие иностранной державе 1. Возможно,

' По словам Диогена Лаэртского, Сотиоп упоминает первый процесс, а Сатир — второй (см. Диоген Лаэртский, Жизнь философов, книга II, разд. 3, § 9, стр. 60—61 в журнале «Гимназия», вып. 5, Ревель, 1898). «Медизм» означает сочувственное отношение к Персии, побежденному, но вечно памятному врагу Афин. Фукидид, о котором идет речь, но знаменитый историк, а другое лицо.

впрочем, что здесь речь идет об одном и том же событии, которому придано два различных толкования, но обвинение в медизме звучало бы более правдоподобно и веско, если бы было выдвинуто в то время, когда Клеон еще не был знаменит, то есть в период жизни поколения, родившегося около 480 года до н. э. Приняв эту точку зрения, мы можем предположить, что Анаксагор впервые подвергся преследованию около 455 года до н. э., был амнистирован примерно в 445 году, снова привлечен к суду около 430 года и затем выслан в Лампсак, где и умер в 427 году. Итак, в лице Анаксагора мы видим образец последовательного материалиста, убеждения которого не изменились ни на йоту от политических гонений. Можно легко поверить рассказу, что после своего вторичного осуждения Анаксагор хладнокровно заметил: «Природа давно уже вынесла свой приговор как мне, так и моим судьям».

Обвинения против Анаксагора, вызвавшие судебные процессы, и те результаты, к которым они привели, теперь уже стали классическими и не только потому, что все это произошло в Греции. Политическое преследование оппозиционно настроенных лиц при малейшем подозрении, что они создают раскол и становятся поэтому опасными, начинается обычно с обвинения, резко выделяющего их из среды остальных граждан. Это обвинение всегда связано с вопросами морали. Намеченного в качестве жертвы человека надо изобразить так, как будто он говорит и действует вразрез с общепринятой моралью и его поведение создает серьезнейшую угрозу для безопасности государства. Например, обвинение Анаксагора в медизме возводило на него злостную клевету, будто бы он хотел оказать помощь Персии в ущерб Афинам.

Таким образом, тактика изоляции строится с прямым расчетом приписать оппозиционеру цели и замыслы, враждебные целям и курсу государственной политики. Он сразу же вынужден защищаться и, вместо того чтобы отстаивать правоту своих подлинных взглядов, тратит силы на то, чтобы доказать, что его взгляды совсем не совпадают с теми, какие приписывает ему правительство. Он оказывается в крайне затруднительном положении, так как вынужден отвечать на вопросы, не имеющие к нему никакого отношения, тогда как остальных граждан заставляют бесконечно подтверждать свою преданность тем идеалам, которым не грозит никакая опасность.

Все это приводит нас к вопросу о греческом патриотизме вообще и афинском патриотизме в частности.

Наиболее характерными чертами древнегреческого города-государства были его небольшие размеры, его изолированность и полная независимость от других городов. Афины в период максимальной плотности своего населения насчитывали около трехсот тысяч жителей, из которых одну треть составляли рабы. Спарта, наиболее яркий пример древнего милитаристского государства, имела значительно меньше жителей, но так как ее население было полностью военизировано, то в истории остался заметный след ее почти сплошь разрушительной деятельности. Мыслители-утописты типа Платона мечтали о создании идеальных общин примерно из пяти тысяч человек. Надо удивляться, что философы, мысль которых легко охватывала весь мир, в области социальной науки ограничивались такими узкими рамками и, несмотря на это, создали образцы самых глубоких социальных теорий. Впрочем, в теории древние греки всегда преуспевали.

Пожалуй, на структуру греческих городов-государств повлияло в первую очередь своеобразие географических условий Греции, Полуостров, где она расположена, представляет собой чередование гор и впадин, окруженных морем. После двух с половиной веков поэтического творчества Аркадия кажется нам теплой, тихой, благодатной страной, но подлинная Аркадия — это и теперь, и в прошлом суровая, неласковая местность, пригодная только для овец, коз и пастухов, где лишь очень немногие поэты согласились бы провести свою жизнь. Спарта лежала, как и теперь лежат ее руины, в чашеобразном углублении, среди нависших вокруг мрачных, угрожающих гор. Аттика, тоже с немалым числом возвышенностей, склонилась к морю. Если люди хотели жить на земле, которую могли бы обрабатывать, то их поселения неизбежно должны были иметь небольшую площадь. Греческая топография отличается коренным образом от топографии долины Нила, Месопотамской равнины или тех просторов сплошной пахотной земли, где в исторической последовательности осуществляли свое господство Ассирийская империя, Вавилонское, Лидийское и Персидское царства.

На первых порах греческие общины были организованы для обороны. Как сказал Аристотель с редкой для него выразительностью, «государство возникает ради потребностей жизни». Во время неприятельских вторжении или при угрозе нападения жители могли спасаться на какой-нибудь укрепленной горе, неподалеку от полей, где они работали. А такие события были довольно часты, ибо греческие общины не только воевали одна с другой, но и подвергались нашествию персов, критян и диких северных племен. Если община выдерживала натиск неприятеля, этот факт сам по себе подтверждал ее право на самостоятельность и вместе с тем укреплял у граждан чувство уверенности в своих силах и патриотизм.

Плюсы и минусы такой обособленности греческих городов-государств проявлялись на протяжении всей их истории. Стойкость в борьбе против внешних врагов и экономическое процветание внутри данной общины — эти два огромных преимущества греческих полисов казались грекам неизменными до тех пор, пока Александр Македонский, а вслед за ним и римляне не преподали им неожиданный урок, доказав на собственном примере, что размеры государства играют немаловажную роль. Но как раз в то время, когда Александр давал им этот урок, его бывший наставник Аристотель, все еще очарованный привычной миниатюрностью Афин, завершил свое высказывание о городе-государстве словами: «...но существует оно ради достижения благой жизни»2. Иначе говоря, защита от врага еще не все, чего ждет человек от общественного строя. Нужны также и развитие искусства, и экономическое процветание, и знания в области философии.

Важно понять, насколько естественным казался древнему греку такой государственный строй. Сам Аристотель, в полной мере обладавший человеческой слабостью путать привычное с насущно необходимым, определял человека как politikon zoon — то есть животное, приспособленное к жизни в полисе. Переведя это выражение как «политическое животное» или «общественное животное», мы получили возможность придать ему наше значительно более широкое толкование, что люди везде нуждаются в том, чтобы жить сообща. Но Аристотель, по всей вероят-

1Аристотель, Политика, М., 1911, стр. 6.

2Там же, стр. 6—7.

ности, хотел сказать только то, что жизнь в полисе — это нормальная общественная обстановка и что все другие формы жизни противоречат этой норме. Отсюда становится понятным, почему Сократ предпочел смерть изгнанию и почему для него покинуть Афины и переехать в Мегары (город в тридцати милях к западу) было все равно, что уехать из Афин на край света 1.

По сравнению с древними империями и даже в свете современных либеральных понятий политическая жизнь в греческом городе-государстве отличалась разумным демократизмом, если не считать существовавшего там рабства. Система рабского труда, которую греки применяли во имя наживы, испытывая при этом затаенное чувство стыда, была, конечно, самой отрицательной стороной их общественного уклада. Помимо вреда, который она причиняла самим рабам, эта система тормозила развитие техники, поскольку рабский труд был всегда дешевле механического производства. Она отрывала теорию от практики, так как теория служила развлечением для праздных господ, а ручной труд был уделом рабов. Даже в таком выдающемся уме, как ум Аристотеля, она породила теоретическое обоснование отвратительной доктрины биологической неполноценности 2.

Поэтому греческий государственный строй был демократичен лишь в той степени, в какой это было возможно при наличии рабовладения, но так или иначе, он создавал

1 В платоновском «Федоне» Сократ говорит: «...эти мускулы и кости давным давно были бы в Мегарах либо в Беотии, если бы я счел это за наилучшее и если бы я не считал более справедливым и более прекрасным вместо спасения бегством подвергнуться тому наказанию, к какому присудило меня государство» (П л а т о н, Федон, 98—99, Поли. собр. творений, т. I, 1923, стр. 183). Это знаменитый автобиографический отрывок, где Сократ критикует материализм Анаксагора, игнорирующего влияние этики на поведение человека.

2 «...Те [низшие] люди, по своей природе [курсив Б. Дацэма],— рабы; для них, как и для вышеуказанных [низших] существ, лучший удел быть в подчинении у деспотической власти» (Аристотель, Политика, М., 1911, стр. 13). В предыдущем тексте нам разъясняют, что «мужчина по своей природе,— сильнее, женщина — слабее, и вот мужчина властвует, а женщина находится в подчинении. Тот же самый принцип неминуемо должен господствовать и во всем человечестве». Несомненно, есть такие идеи, признавать которые недостойно человека, как бы ни был велик его ум и в какие бы далекие от нас времена он ни жил.

условия для мирного разрешения внутренних конфликтов. А такие конфликты постоянно возникали, ибо над рабами стояло не менее трех классов, соперничество которых иногда выходило за рамки закона. Существовали «аристократия», состоявшая из богатых наследственных землевладельцев; «олигархия», состоявшая из крупных торговцев, и «демократия», куда входили ремесленники и мелкие лавочники, причем к этому классу относились все лица, которые были лично свободны, но не были богаты1. Между этими классами беспрерывно шла острая борьба за власть. Каждый класс правил за счет других, и все правили за счет эксплуатации рабов.

Как бывает в таких случаях, узкоклассовые интересы иногда оттесняли на задний план общегосударственные. Известны факты, когда отдельные классы шли на сговор с иностранными правительствами против своих внутренних соперников в ущерб интересам всей общины. Так было, например, перед началом Пелопонесской войны, когда афиняне блокировали Митилену, город на о-ве Лесбос. Там, по словам Фукидида, разыгрались следующие события:

«...получивши вооружение, митиленяне [то есть «демократия»] перестали слушаться начальников и, собираясь на сходки, решили, что или богатые должны открыть свои запасы хлеба и разделить его между всеми гражданами, или же они одни вступят в соглашение с афинянами и сдадут им город. Стоявшие во главе правления лица, сознавая себя бессильными воспрепятствовать демократии и не желая подвергаться опасности в том случае, если они не примут участия в договоре, сообща [с демократической партией] вошли в соглашение с Пахетом [афинский военачальник] и его войском на следующем условии: афиняне могут принять относительно митиленян решение,

1 Сами греки дали эти названия различным классам: «аристократия» означала «власть лучших людей», «олигархия»—«власть немногих», «демократия»—«власть народа». Эта классификация была, по-видимому, придумана аристократами, и Платон, сам будучи аристократом (он считался потомком бога Аполлона), использует ее в своем «Государстве». Наше современное понимание этих терминов было установлено революциями XVII и XVIII веков, во время которых, согласно официальной версии, «демократия» свергла «аристократию».

какое будет им угодно; митиленяне допускают афинское войско в город...» 1

Таким образом, верность граждан полису значительно ослаблялась преданностью их своему классу. Вследствие часто возникавших на этой почве беспринципных политических махинаций правительства проявляли в отношении граждан большую подозрительность. Кем в подобном случае мог казаться афинскому правительству Анаксагор, который происходил из мест, весьма близких к Персии? Как афинское правительство, находившееся в руках демократии, должно было судить о Сократе, порвавшем с классом ремесленников, к которому он по рождению принадлежал, чтобы вести дружбу с аристократами вроде Платона и богачами типа Кефала? 2

Афинская демократия как политическая система имела благородные идеалы, прекрасно изложенные Периклом в его речи на погребении первых афинских воинов, павших в Пелопонесской войне:

«Называется этот строй демократическим, потому что он зиждется не на меньшинстве [граждан], а на большинстве их. По отношению к частным интересам законы наши предоставляют равноправие для всех; что же касается политического значения, то у нас в государственной жизни каждый им пользуется предпочтительно перед другими не в силу того, что его поддерживает та или иная политическая партия, но в зависимости от его доблести, стяжающей ему добрую славу в том или другом деле... Мы живем свободной политической жизнью в государстве и не страдаем подозрительностью во взаимных отношениях повседневной жизни; мы не раздражаемся, если кто делает что-либо в свое удовольствие, и не показываем при этом досады, хотя и безвредной, но все же удручающей другого» 3.

Несомненно, Перикл, пользуясь теперь хорошо нам известным приемом, прикрывал демократическими идеалами грабительскую сущность Пелопонесской' войны. И все-таки это были настоящие идеалы, которые имели соответствующее практическое применение. Например, для того чтобы обеспечить всеобщее участие в управлении

1 Ф у к и д и д, История, т. I, кн. III, 27—28, М., 1915, стр. 188.

2 «Государство» Платона представляет собой рассказ о длинной беседе в доме Кефала в Пирее.

3 Фукидид, История, т. I, кн. II, 37, стр. 120.

государством, некоторые должности заполнялись не путем выборов, а по жребию. Так именно были избраны и судьи на процессе Сократа. Незначительное большинство голосов, поданных за его осуждение, свидетельствует о том, что обвинители, вынужденные маскировать свои классовые интересы притворной заботой об общественном благе, рисковали все же не достигнуть цели 1. Пользоваться жребием значило выбирать беспристрастно: общественное положение кандидата (за исключением, конечно, рабства) не могло играть роли. Несомненная объективность выбора способствовала торжеству справедливости, если и не всегда его обеспечивала.

В Афинах практиковался также метод остракизма, хотя и слишком широко применявшийся и не всегда справедливый, тем не менее тоже удивительно целесообразный. Любой, даже самый выдающийся человек мог быть отправлен в изгнание простым большинством голосов (и, пожалуй, чем известней он был, тем большей опасности подвергался). Посетители Американского музея в Афинах могут видеть в наши дни коллекцию черепков (xstraca), где написаны имена людей, от которых древние афиняне сочли нужным избавиться. Среди этих черепков встречается несколько с именем Аристида, который был прозван в свое время Справедливым, но впоследствии лишился расположения сограждан. Совершенно очевидно, что афиняне опасались чрезмерного роста авторитета какого-либо одного руководителя, и периодически применявшийся ими метод остракизма в отношении отдельных выдающихся лиц во многом способствовал смягчению внутренней борьбы.

Так, греческая демократия добивалась и даже требовала участия граждан в государственных делах, пресекая в то же самое время карьеризм. Благодаря столь широким возможностям для общественной деятельности граждан и очень частому обновлению административных органов Греция, по-видимому, была избавлена от пагубного влияния бюрократического аппарата, тяжелым бременем лежавшего на древних деспотиях. В Греции существовали, на-

1 На процессе был 501 «судья» (вернее, присяжный заседатель). Сократ указывает, что для его оправдания не хватило 30 голосов (см. Платон, Апология Сократа, Зба, Полн. собр. творений, т. I, стр. 75). Отсюда следует, что окончательный результат голосования был следующим: 280 обвинительных голосов против 221 за оправдание.

пример, жрецы, но не было жреческого класса. Жрец отправлял свои обязанности, так сказать, в свое свободное время.

Итак, все граждане были вовлечены в политическую деятельность, и любой грек мог, не задумываясь, изложить вам свой взгляд на политику. Поэтому проблемы гражданства, общественного и частного поведения быстро ставились на обсуждение и так же быстро решались, хотя, может быть, и ненадолго. И если другие древние культуры оставили нам кодексы своих законов, то греки — политическую теорию. Все остальные просто указывали нам, что делать; греки же объясняли, почему следует поступать именно так, а не иначе. Убедительная естественность споров в философских произведениях Платона — и, в сущности, сам факт изложения их в форме диалогов — не оставляет сомнения (во всяком случае, у меня), что греки любили именно такой метод собеседования и рассуждали, как правило, именно о таких вопросах, как Добродетель с большой буквы, ее конкретные виды (мужество, справедливость и т. п.), социальная гармония и та конечная цель человеческих стремлений, которую они любили называть «благо». «...Величайшее благо для человека,— сказал Сократ своим судьям,— заключается в том, чтобы каждодневно вести беседы о добродетели и обо всем прочем... исследуя самого себя и других, жизнь же без такого исследования не стоит и называть жизнью...»1 И действительно, лишь очень немногие греки не подвергали жизнь исследованию или хотя бы обсуждению.

III

Нельзя не признать, что философские взгляды греков отличались широтой и гуманностью. В их мировоззрении не было ничего унижающего человеческое достоинство, как и ничего упадочнического, мрачного. Даже высокопарность их речи не могла скрыть широты их идеалов. Ибо философы «неизменно любят ту науку, которая открывала бы им бытие всегда сущее... при этом они любят ее всю... и добровольно не оставляют ни малой ее части, ни вели-

1 Платон, Апология Сократа, 38а, Полн. собр. творений, т. I, стр. 78.

кой, ни важной, ни неважной...»1 Философы должны были объяснять, что представляет собой Добродетель, и могли дать вам ее определение, даже если им самим и не удавалось овладеть этим моральным качеством.

Философские дискуссии у греков были направлены большей частью к тому, чтобы дать разумное обоснование их классовым интересам. Влияние социального начала заметно во всем. Аристократы типа Платона стремятся мыслить высокими категориями, а такие демократы, как Протагор,— с точки зрения житейской практичности. В сущности, афинская демократия создала целую философскую школу софистов, чье изречение: «Человек есть мера всех вещей»— означает, по-видимому, что человеческие знания глубоко субъективны, что в действительности они не более чем мнение какого-либо лица в какой-то данный момент. Этот взгляд, таивший в себе зародыши анархии и бунтарства, разложил в дальнейшем традиционную этику, так же как американский прагматизм разложил философские системы XIX века, но софисты были более искренни в своем утилитаризме, чем прагматисты. Представители первого поколения софистов (Протагор, Горгий) были порядочными людьми; между тем второе поколение, которое эти люди воспитали, отличалось беспринципностью и корыстолюбием. Можно, казалось бы, допустить, что учителя развратили учеников, но в действительности произошло обратное: ученики скомпрометировали теорию учителей. Как бы то ни было, принципы софистов стали использоваться практически в целях наживы. Что еще можно было ожидать, когда философия попала в руки мелких дельцов?

По-видимому, Сократ и запутался в этой казуистике и в той междоусобной борьбе, которую она за собой повлекла. Возможно, так же обстояло дело и с Анаксагором, но то, что нам о нем известно, сводится в основном к обвинению его в безбожии. Сократу же легко было приписать еще и то, что он «изменил» своему классу или по крайней мере отошел от него. По рождению он принадлежал к демократии: отец его, Софрониск, был скульптор-ремесленник, а мать, Фенарета,— повивальная бабка. Но стяжательство было чуждо его натуре, а забота только о личных интересах противоречила его моральным взглядам. Он свободно раз-

1Платон, Государство, кн. 6, 485в, Соч., СПБ, 1863, ч. III, стр. 306.

бирался в тенденциозном споре и, что менее похвально, отличался также большим умением вести его. Вообще же он предпочитал, отрешившись от партийных и классовых интересов, углубляться в изучение сущности великих идей.

В культуре аристократов Сократ нашел свое духовное прибежище. Эти праздные богачи, располагая свободным временем для бесед и питая склонность к теоретизированию, занимались в весьма изощренной форме обсуждением вопросов философии и искусства. Конечно, на всем этом был налет дилетантства, свойственного «первым семьям». Но мне кажется, есть основания полагать, что Сократ больше всего любил именно такие вечера импровизированной риторики и чисто философских споров, как тот, что изображен в «Пире» Платона. В этом замечательном произведении мы видим, что ничто не может отвлечь Сократа от его любимой страсти — ни скучные рассуждения других собеседников, ни льстивые речи Алкивиада, ни вино и яства, ни девушки-танцовщицы. И в конце концов, когда занимается заря и все другие гости, кроме двух драматургов, уснули, Сократ все еще продолжает вести литературную дискуссию.

В Сократе, как ни в ком другом, уживались крайние противоположности. Именно эта противоречивость его натуры, отраженная Платоном без всяких скидок или прикрас в литературном портрете великого мыслителя, и делает этот портрет столь убедительным. Сократ трезв, хотя может выпить больше всех. Он морально стоек, хотя ведет себя крайне свободно в компании молодых людей. Он любит правду и честный спор, но стремится во что бы то ни стало одержать верх в любом споре — тут хороши все средства. Он очень рассудителен и в то же время подвержен каталептическим приладкам, которые, возможно, возникают на почве истерии. Единственной чертой характера, не имеющей своей противоположности, является его самоуверенность. Сократ не бывает сдержан или скрытен и никогда, разве что шутки ради, не теряется. В самом деле, робкий Сократ выглядел бы нелепо.

Не стоит сожалеть, что все обстояло именно так, ибо благодаря этому слава Сократа только возрастает. Другие философы с их недостатками, но без соответствующих достоинств, горько жаловались на трагичность своего

существования. Сократ старался преодолеть в себе внутренний разлад, и это ему так хорошо удавалось, что независимо от того, пал бы он жертвой произвола или нет, все равно он сохранился бы в памяти потомства как идеал мудрого человека. Он знаменит своим умом, а не страстями, воздержанием, а не распутством. Эта его слава стоила ему, должно быть, огромной выдержки и величайших душевных переживаний; не эта ли отчаянная внутренняя борьба и заставила его смотреть на смерть как на освобождение? 1

Не приходится также сожалеть о всегдашнем его самовосхвалении. Сократ был вполне достоин того, чтобы им восхищались. Однако современников Сократа, не менее нас преклонявшихся перед его умом, раздражала его самоуверенность. С их точки зрения, он был виновен в столь тяжком грехе, как «высокомерие» (hubris). Он общался с врагами своего класса. Он бескорыстно учил молодежь. Этим он отличался от софистов (которые брали за свой труд очень высокую плату), хотя по своей склонности к любым хитроумным способам аргументации казался весьма похожим на них. Хуже всего, пожалуй, была его привычка ссылаться на тот удивительный факт, что прославленные и добродетельные отцы редко имеют сыновей, которые обладали бы хоть какими-нибудь добродетелями. «Тебе, кажется, нетрудно, Сократ, худо отзываться о людях,— сказал ему однажды Анит.— Но если хочешь послушаться меня, советую быть осторожнее» 2.

Дело в том, что Сократ признавал верность Афинам, а не одному какому-либо классу внутри полиса. Его презрение к софистам, к их корыстной педагогической деятельности показывало, что сам он не был расчетливым торгашом. Консерваторов тревожило его пристрастие к критике существующих порядков с позиций философии. Так он дожил до преклонного возраста, имея нескольких учеников, множество слушателей и не встречая обществен-

1 В предсмертных словах Сократа мы встречаем, пожалуй, самую выразительную метафору в мировой литературе: «...Критон, сказал он, Асклепию-то мы должны петуха. Воздайте, непременно позаботьтесь!» (Платон, Федон, 118а, Полн. собр. творений, т. I, стр. 210). Асклепий считался богом врачевания, и было принято, выздоравливая после болезни, приносить ему жертву. Смысл образа поэтому в том, что Сократ с помощью смерти как бы выздоравливает после долгой болезни, которой являлась жизнь.

2Платон, Менон, 94е, Соч., л. II, стр. 199.

ной поддержки. Он имел все необходимые качества для того, чтобы стать жертвой в тот момент, когда правительство в ней нуждалось.

Долгая разорительная война между Афинами и Спартой подошла к концу. В 406 году до н. э. афиняне отсрочили свое поражение внезапной победой в морском сражении при Аргинусских островах. Однако их военачальники не позаботились о том, чтобы похоронить по обычаю тела убитых. Демократия, находившаяся тогда у власти, хотела предать суду всех 10 стратегов и затем казнить их. Такое решение шло вразрез с законом, и Сократ, один из проэдров «совета пятисот», выступил против него. Остальные девять проэдров, вначале разделявшие его взгляд на это дело, были запуганы и отказались от своего мнения под угрозой, что их имена также будут включены в обвинительный акт. Старый философ, однако, держался твердо.

В 404 году Афины сдались спартанскому полководцу Лисандру, который заменил демократический строй олигархическим режимом, известным под именем правления «тридцати тиранов». Их власть была кратковременной, но кровавой. В течение этого периода Сократ опять имел возможность доказать свою верность правосудию, отказавшись произвести незаконный арест. Он ссылался на этот факт во время своего процесса1, но это не произвело должного впечатления на судей.

Олигархический террор окончился в 403 году в результате восстания демократии. Начались поиски «виновных», и появилась возможность свести старые счеты. Хотя мы и знаем, кто формально выдвинул обвинение против Сократа в 399 году, все же не ясно, у кого именно возникла мысль привлечь его к суду. У него было, как он сам заявил2, много врагов, и ограниченным, мстительным умам лидеров демократии могла показаться заманчивой идея посягнуть на самый выдающийся ум Греции. Им хотелось доказать ему, что мысль не может господствовать над властью, и одним жертвоприношением смыть все грехи, которые их собственное корыстолюбие давно сделало для них тягостными. В этих своих попытках враги

1 Платон, Апология Сократа, 32с — d, Полн. собр. творений, т. I, стр. 70—71.

2 Там же, 18а — 19d, стр. 52—53.

Сократа потерпели сокрушительный провал и в конце концов дошли до нас сквозь века как мелкие, злобные людишки и беспросветные глупцы 1.

Обвинителей было трое: политик Анит, поэт (точнее, рифмоплет) Мелет и профессиональный оратор Ликон. Эти люди нигде прямо не характеризуются, но мне кажется, я знаю, что они собой представляли и даже как они выглядели. Анит был респектабельный с виду «умеренный» политик, беспринципный соглашатель, не имеющий собственных убеждений и потому беспрестанно меняющий их; словом, вполне законченный либеральный болтун. Мелет был молодой человек средних способностей, неразборчивый в средствах карьерист. Ликон был просто краснобай, оратор, и этим все сказано. Эти двое — Мелет и Ликон — затравили философа до смерти. Старый Анит только им поддакивал, изрекая при этом прописные истины.

Против Сократа было выдвинуто два обвинения: подрыв традиционной религии и развращение афинской молодежи. Такие обвинения имеют поразительную силу: при всей своей абсурдности они все же влекут за собой осуждение. Ни один человек не может личными усилиями опровергнуть признанную целым обществом доктрину; ни один человек не может развратить целые поколения. Для достижения любой из этих целей требуется организованное движение. Что касается, в частности, морального разложения молодежи, то оно наблюдается из года в год в самых различных, испокон веков существующих институтах, которые составляют в целом систему образования.

Лживые обвинения заслуживали лишь презрения, и Сократ отнесся к ним с полным пренебрежением, порой с блеском демонстрируя свойственное ему умение побеждать в споре. Был один прекрасный момент, когда, играя на боязни Мелета оскорбить судей и публику, Сократ вынудил его категорически заявить, что он, Сократ, является единственным человеком в Афинах, развращающим молодежьа. Эта явная нелепость, несомненно, повре-

1 Сократ предупреждал их об этом (там же, 35Ь, стр. 74), но он не мог, конечно, предвидеть, насколько глубок будет их нозор. Ведь чтобы добиться столь эффективного результата, человеку нужно не только самому обладать величием, но и иметь такого биографа, как Платон.

2 Там же, 24с — 25Ь, стр. 60—61.

дила обвинению, но последовавшее за этим замечательное выступление Сократа со своим кредо, хотя и опровергло окончательно обвинение, способствовало также гибели самого Сократа. Исход дела был предрешен в тот важнейший момент его речи, когда он изложил свой взгляд на долг философов:

«Ведь я только и делаю то,— сказал Сократ,— что хожу и убеждаю вас, и молодых, и старых, не заботиться ни о теле, ни о деньгах прежде всего и так сильно, как заботиться о душе, чтобы она была как можно лучше. И говорю я вам: «Не от денег добродетель рождается, а от добродетели и деньги, и все прочие блага для людей и в частной жизни, и в общественной». Если я такими словами развращаю молодых людей, эти слова были бы вредны. А кто утверждает, что я говорю не это, а другое, тот говорит вздор. И я мог бы сказать вам сверх того: «Афиняне, послушаетесь ли вы Анита или не послушаетесь, отпустите меня или не отпустите,— поступать иначе, чем я поступаю, я не буду, даже если бы мне предстояло умереть десять раз» 1.

После этого заявления, которое показалось присутствующим верхом высокомерия, в зале суда поднялся невообразимый шум и Сократ был вынужден воскликнуть: «Не шумите, афиняне! Исполните то, о чем я просил вас,— не шуметь по поводу того, что я говорю, а слушать!»2 Вопрос, однако, был уже решен, и смерть от яда цикуты обеспечена. Судьи и публика могли бы, пожалуй, снести самоуверенность Сократа, его пренебрежение к их власти и даже тот острый сарказм, которым была пронизана его речь3, но они не могли простить обвиняемому его моральное превосходство. На этой почве и произошло наконец решительное столкновение. Те, кто при этом выжил, исчезли из памяти людей, покрыв себя несмываемым позором, а их жертва продолжала жить в веках, чтобы просвещать грядущие поколения.

Обвинители, низкие, коварные людишки, жестоко просчитались. Они заранее изучали свою жертву, взвешивали

1 Платон, цит. соч., 30а — с, стр. 68.

2 Там же, 30с, стр. 68.

3 Например, он признал, что является самым мудрым человеком в Греции, как назвал его когда-то дельфийский оракул, ыо только потому, что остальные греки слишком невежественны (там же, 20е — 24b, стр. 55—59).

возможные ответы обвиняемого; они узнали все, за исключением самой личности Сократа. Его они не понимали, да и не были в состоянии понять. Тот Сократ, который так внезапно и так ярко засиял перед ними в афинском судилище, был по природе человеком с горячим темпераментом, обузданным совестью и «пониманием наивысшего блага». При всей пылкости натуры Сократа в нем всегда сохранялось какое-то внутреннее равновесие, которое в течение семидесяти лет его жизни все больше и больше крепло, пока наконец не стало для него нормой поведения. В последние свои дни Сократ был безмятежно спокоен.

Этот человек никогда не поддавался влиянию других людей, а был духовно независим, за что суд и вынес ему обвинительный приговор. Находясь в тюрьме, он проявил еще одну не менее привлекательную черту своего характера. Его друг Критон, богатый человек, подкупил тюремщиков, чтобы организовать побег заключенного. В таких случаях побег был обычным делом, и власти, как правило, смотрели на него сквозь пальцы. Но Сократ, строгий приверженец правосудия, лояльный афинский гражданин, желал, чтобы все совершалось по закону. Да и что, скажите на милость, стал бы делать он в Мегарах?

Решение Сократа оказалось, пожалуй, несколько эксцентричным и в какой-то мере было вызвано желанием доказать свое моральное превосходство над врагами. Но, очевидно, последовательный еретик вряд ли мог поступить иначе. Разумно мыслящий еретик должен показать — и в этом Сократ может служить для других примером,— что слово у него не расходится с делом и что вместе с тем он предан до конца своему государству. Между этими двумя моментами нет обязательного конфликта, однако тактика деспотических правительств направлена к тому, чтобы создать такой конфликт. Они говорят оппозиционно настроенному человеку: «Если ты хочешь доказать свою лояльность, согласись с нами». В таком случае инакомыслящий человек, желая, чтобы его признали лояльным, должен покориться, то есть должен в какой-то мере изменить самому себе. А если он не склонен уступить и решает остаться самим собой, то вынужден доказывать свою лояльность иным способом — вынося репрессии правительства до тех пор, пока его сограждане, в разной степени прозорливые, не научатся уважать его взгляды и его самого.

Чтобы разбираться в таких вопросах, нужен своего рода талант, пожалуй, прирожденный либо приобретенный трудом или в силу каких-то внешних условий. Однако полное понимание приходит к нам гораздо легче 2400 лет спустя после смерти человека, который сделал это предметом своей защитительной речи и содержанием жизни. Сократ придерживался мнения (среди многих других мыслей — иногда ошибочных, а иногда очень глубоких), что добродетель, честность, привычка действовать вполне сознательно делают человека недосягаемым для зла 1. С этой точки зрения наказание мучительно, но не позорно; смерть трагична, но не страшна.

Так ли это на самом деле? Я размышлял над этим вопросом много лет, сомневался в правильности высказанного Сократом мнения и не смог решить окончательно. И все же мне кажется, что в каком-то интуитивном, нелегко определяемом смысле это мнение почти наверняка правильно.

1 «...с человеком хорошим не бывает ничего дурного ни при его жизни, ни после смерти...» (Платон, цит. соч., 41с — d, стр. 82).

ГЛАВА III

Царство божие

Есть некоторые предания, настолько притягательные и так глубоко отвечающие желаниям человека, что их красота кажется нам убедительным доказательством их правдивости. Мы сначала верим им, затем отрицаем их реальность, наконец, если мы становимся достаточно умудренными,— не мешаем вымыслу широко распространяться уже в качестве легенды. Мне кажется, нет прекраснее легенды, чем та, где рассказывается о младенце, лежащем в яслях в глубине пещеры, неподалеку от многолюдного караван-сарая, об изумленных пастухах, о поклоняющихся младенцу волхвах и о внезапном славословии с небес. Если бы человечеству суждено было иметь среди своих сынов хотя бы одного подлинного спасителя, ему следовало бы появиться на свет именно так.

Но легенды — не научные труды, не конкретное и точное описание, а поэтическое творчество. Поэтому историк, которому нужно установить истину, должен опираться не на метафоры, а на факты. Если он в состоянии оценить по достоинству хороший рассказ, то, наверное, сможет понять, когда рассказ слишком хорош, чтоб ему можно было верить. Из всего сказанного мной ранее совершенно очевидно, что мой взгляд на историю не позволяет мне верить в сверхъестественные силы, которые якобы правят миром или влияют на него согласно своим собст-

венным сверхъестественным предначертаниям. Поэтому я не могу признать христианских ортодоксальных представлений о личности Иисуса Христа. Я должен относиться к ним как к поистине прекрасной поэтической легенде, но не как к научной реальности. С исторической точки зрения я могу рассматривать Иисуса Христа только как человека, а отнюдь не как бога, аналогично тому, как считаю вас и себя только людьми, а не божествами.

Мне кажется, такая точка зрения максимально близка к истине, но я не навязываю ее другим и не имею намерения доказывать здесь ее правильность. Слишком много надежд и страхов, слишком много усилий в борьбе за правду связано теперь с этой столь важной по своему значению легендой, чтобы я мог убеждать кого-либо признать то, что представляется ему неприемлемым.

Однако независимо от того, признавать ли ортодоксальную версию научной правдой или поэтическим вымыслом, несомненно одно, что исторически существовавший Иисус был в свое время и в современных ему условиях еретиком. Поэтому в данной книге я ставлю перед собой задачу — показать на основе соответствующих доводов, в чем, на мой взгляд, заключалась эта ересь. Позвольте мне с самого начала заявить, что, по моему мнению, исторический Иисус Христос был вождем вооруженного национально-освободительного движения. Предательски раскрытое накануне восстания движение было подавлено, а вождь — казнен. Эти события произошли примерно в 30 году н. э.— во всяком случае, до 36 года, когда Понтий Пилат был отозван в Рим.

Я понимаю, что взгляд на Иисуса как на активного революционера может смутить и даже ужаснуть кое-кого из читателей. Однако в Евангелии есть на этот счет прямое указание, особенно веское потому, что его нельзя заподозрить в тенденциозности и нужно, следовательно, рассматривать как отражение подлинного исторического факта. Более того, такой взгляд во многом поможет нам установить, что в Евангелии является действительно тенденциозным, и заодно объяснить (чего я не имел в виду, начиная это исследование), почему христианская религия такова, как она есть, и, в частности, почему христианский бог мыслится и должен был мыслиться троичным.

Такое представление об исторической личности Иисуса я считаю логически оправданным, полагая, что оно, по всем данным, более правильно, чем любая другая известная мне версия. И все же, как и все остальные варианты, оно в целом менее достоверно, чем хотелось бы историку. Мы знаем об историческом Иисусе даже меньше, чем нам известно, например, об историческом Сократе. Сведения о Сократе нам оставили три различных писателя — Платон в диалогах, Ксенофонт в «Воспоминаниях о Сократе» и Аристофан в комедии «Облака», причем у всех этих авторов он, несомненно, одно и то же лицо. Но четыре евангелиста (конечно, совсем не те лица, которым приписывается авторство) не были отдельными наблюдателями жизни одного человека. Это были люди, которые обрабатывали исторические сведения, почерпнутые ими частично из устных, а частично из письменных источников спустя период времени от сорока до семидесяти лет после описываемых событий1. Эту обработку они проводили с учетом современной им политической обстановки. Они ставили своей целью заверить римское правительство, что, как бы ни вели себя остальные евреи, христиане, во всяком случае, не занимались подрывной деятельностью и что Иисус Христос не имел в виду, что его царство будет «от мира сего». Они особенно стремились убедить в этом власти после совершенно неожиданных гонений на христиан, начатых Нероном в 64 году н. э.

1 Епископ Иорополиса — Папиас, писавший около 130 года н. э., говорит, что «Марк стал выразителем мыслей Петра и записывал аккуратно все, что тот помнил, однако не соблюдал строгого порядка в повествовании о сказанном или сделанном Господом». Произведение Папиаса «Толкование слов Господних» было утеряно, но эта цитата сохранилась в «Церковной истории» Евсевия (3, 39. 15). Я заимствовал ее из книги Иоганпеса Квэстена «Патрология» (Joahannes Quasten, Patrology, Brussels, Spectrum Publishers; n. d., V. I, p. 83). Относитыюявлепис Евангелия к периоду времени после 70 года н. э. следует хотя бы потому, что в нем рассказывается о разрушении в этом году Иерусалима римскими войсками под предводительством Тита. Рассказ об этом событии, конечно, вложен в уста Иисуса как пророчество, но мы должны следовать правилу, гласящему, что все пророчества, которые оказываются подробными и точными, были написаны после предсказанного ими события. Кроме того, некоторые подробности совпадают с изложением этого события у Иосифа Флавия в его книге «Иудейская война» (J о s e p h u s, The Jewish War, BookV, Chapters 10—13).

Проримский, антиеврейский тон Евангелия достаточно заметен и проявляется наиболее разительно в таких местах повествования, в правдивость которых трудно поверить. Ученики Христа, например, изображены недалекими, трусливыми людьми: они часто не понимают добрых советов и изречений своего учителя и покидают его в решительный момент ареста, а Петр, первый из них, на вопрос, принадлежит ли он к числу последователей Иисуса, отвечает:

«Не знаю Человека Сего, о Котором говорите»1. Римский наместник в Иудее Понтий Пилат, жестокий угнетатель народа, ведет себя как гуманный, сочувствующий Иисусу человек, а евреи наоборот — с воплями требуют его смерти. Нам внушается, что Пилат, обязанный в первую очередь подавлять восстание, был готов, под нажимом евреев, освободить заключенного бунтовщика Варавву, чтобы заменить его Иисусом2.

Как известно, еврейский народ уже не раз доказывал свою смелость и заслужил у римлян репутацию мятежников. Первые христиане были сектой внутри еврейской синагоги, а первыми христианскими миссионерами — облеченные специальной миссией евреи. И вполне естественно, что римские чиновники смотрели на новое движение как на потенциально подрывное. Поэтому участникам его нужно было отмежеваться от революционных идей, реабилитировав себя в глазах римлян, что, кстати сказать, христианам так никогда и не удалось сделать. Возможно, римляне знали истоки христианского движения лучше, чем мы, и понимали, что цель Иисуса была точно такой же, как и миссия Иоанна Крестителя и Иуды Маккавея до него, то есть освобождение страны и создание идеального государства.

Рассмотрим теперь доказательства в подтверждение нашей точки зрения. Мы уже говорили, что евангелисты сохранили следы первоначальных фактов, как природа сберегла остатки геологических пород, которые показывают, каков был в древние времена рельеф местности. Например:

«От дней же Иоанна Крестителя доныне Царство Небес-

1 См. Библия, М., 1956, Новый завет, Евангелие от Матфея, гл. 26, ст. 69—75; от Марка, гл. 14, ст. 66—72; от Луки, гл. 22, ст. 54—62; от Иоанна, гл. 18, ст. 25—27.

2 Евангелие от Матфея, гл. 27, ст. 15—26; от Марка, гл. 15, ст. 6—15; от Луки, гл. 23, ст. 18—23; от Иоанна, гл. 18, ст. 39—40.

ное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его» 1.

А вот аналогичный отрывок у Луки:

«Закон и пророки [были] до Иоанна; с сего времени Царство Божие благовествуется, и всякий усилием [силой] входит в него» 2.

Странно встретить такие фразы в повествовании, которое претендует на описание человека, не ставящего себе революционные цели и лишь мечтающего о царстве «не от мира сего». Если они метафоричны и означают только то, что человек должен затратить много усилий для достижения царства божия, то они удивительно гиперболичны. Если же эти фразы представляют собой более поздние вставки, в таком случае мы должны предположить (хотя это, несомненно, противоречит фактам), что миссии апостолов имели в конце концов какие-то революционные цели. Моя догадка сводится к тому, что эти фразы подтверждают некий факт, который уже был доказан тысячелетним опытом людей, а именно что освобождение страны требовало вооруженной борьбы и только так могло быть достигнуто «царство божие».

Далее, в Евангелии от Луки имеется поразительная 22-я глава, в которой среди фраз, явно вставленных позже, чтобы придать законную силу причастию, мы наблюдаем картину собрания группы революционеров (своего рода исполнительного комитета или главного штаба), ужинающих совместно накануне восстания. Вождь объявляет то, что он сам заподозрил или узнал от кого-то, а именно, что один из них является тайным агентом властей. Маленькая группа поражена и напугана; тайный агент все бесстыдно отрицает. Начинается спор из-за вопроса, кто должен получить лучшие места при новом политическом порядке. Вождь указывает, что честные революционеры не домогаются личной карьеры, а только ставят себя на службу всему обществу 3. Тем не менее он говорит своим соратни-

1 Евангелие от Матфея, гл. 11, ex. 12.

2 Евангелие от Луки, гл. 16, ст. 16. В греческом тексте глагол pikseotcu («подвергаться принуждению, насилию»).

3 Евангелие от Луки, гл. 22, ст. 25 — 27. «Цари господствуют над народами... А вы не так: но кто из вас больше, будь как меньший, и начальствующий — как служащий. Ибо кто больше:

возлежащий, или служащий? пе возлежащий ли? А Я посреди вас, как служащий».

кам и помощникам по руководству восстанием: «Да ядите и пиете за трапезою Моею в Царстве Моем, и сядете на престолах — судить двенадцать колен Израилевых»1.

Затем неожиданно вождь продолжает:

«...Когда Я посылал вас без мешка и без сумы и без обуви, имели ли вы в чем недостаток? Они отвечали: ни в чем. Тогда Он сказал им: но теперь, кто имеет мешок, тот возьми его, также и суму; а у кого нет, продай одежду свою и купи меч; ибо сказываю вам, что должно исполниться на Мне и сему написанному: «и к злодеям причтен». Ибо то, что о Мне, приходит к концу. Они сказали: Господи! вот, здесь два меча. Он сказал им: довольно» 2.

Это звучит как подготовка к восстанию, не правда ли? Если все действительно было так, то предательство Иуды впервые становится для нас понятным. Согласно Евангелию, акт предательства Иуды состоит в опознании Иисуса перед арестующими его солдатами. Но ни они, ни синедрион не нуждались в такой услуге. К тому времени Иисус был значительной общественной фигурой, и у городских ворот его приветствовали толпы людей, выкрикивавших мятежный лозунг: «Осанна!» («Освободи нас!») Но если Иуда дал знать властям, что восстание вот-вот должно начаться, то такой донос вполне стоил тридцати сребреников.

Наконец, то, что восстание было на повестке дня, можно видеть из двух отрывков, касающихся Вараввы. Марк сообщает: «Тогда был в узах некто, по имени Варавва, со своими сообщниками, которые во время мятежа сделали убийство» (от Марка, гл. 15, ст. 7). Лука говорит: «Варавва был посажен в темницу за произведенное в городе возмущение и убийство» (от Луки, гл. 23, ст. 19). То были далеко не спокойные времена, и только богатые люди оказались надежными сторонниками римлян.

Если признать, что Иисус как историческая личность был социальным революционером, то можно легче понять множество радикальных доктрин, которые содержатся в Евангелии. По существу, одного «золотого правила» достаточно, чтобы уяснить, что речь идет об искоренении

1 Евангелие от Луки, гл. 22, ст. 30.

2 Там же, ст. 35—38. С точки зрения правительства, «злодей» (avojios) — подходящий термин для революционера.

эксплуатации, но, кроме этого, имеется немало доктрин, которые направлены к прямому изменению общественного строя. Последние должны стать первыми; простые люди должны стать хозяевами земли. Что касается самого движения, то в нем нет места лозунгу «торговля как обычно»,— торгующие с позором изгоняются из храма. Соглашатели из высших классов, сотрудничающие с Римом, уподобляются «окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты» 1. «Книжники» и фарисеи — это «вожди слепые, оцеживающие комара, а верблюда поглощающие» 2. В ответ на заданный ему провокационный вопрос, следует ли платить римский налог, Иисус просит показать ему, какого рода монеты идут обычно в уплату. Один из его собеседников предъявляет динарий и попадает в глупое положение, опровергая и разоблачая сам себя — ведь у кого скорее всех может оказаться динарий, как не у прислужника римских администраторов? 3 Тех, кто хотел поймать его в ловушку, Христос заставляет после этого замолчать краткой репликой: «Отдавайте кесарево i кесарю, а Божие Богу» 4, то есть «отдайте Цезарю то, что [принадлежит ему, а нашей стране дайте принадлежащую 'ей свободу».

Из всех евангельских эпизодов самым поразительным во всех отношениях является рассказ о встрече Иисуса с богатым юношей, по-видимому, обаятельным человеком, так как Иисус сразу же проникается к нему симпатией. Молодой человек, который вел себя до этого безупречно, хочет знать, что еще требуется от него для достижения вечной жизни. «Одного тебе недостает: пойди, все, что •имеешь, продай и раздай нищим...— говорит Иисус,— и приходи, последуй за Мною». По благонамеренный юноша, как и многие другие после него, не может изменить своему классу, не может отказаться от личной обеспечен-I ности ради смелой, но очень рискованной попытки социальной реформы. Он смущенно удаляется, и Иисус поясняет, что «имеющим богатство» всегда будет весьма трудно

1 Евангелие от Матфея, гл. 23, ст. 27.

2 Там же, гл. 23, ст. 24.

3 Этот пример заимствован мною у профессора Дж. Спенсера Кеннарда.

4 Евангелие от Луки, гл. 20, ст. 20—26.

«войти в Царство Божие», то есть в идеальное государство: легче верблюду пройти сквозь узкие ворота 1.

На это ученики, «чрезвычайно изумленные», как любят изображать их евангелисты, восклицают: «Если богатые не могут спастись, кто же тогда может?» И Иисус в ответ говорит иносказательно, что нельзя добиться спасения, думая лишь о себе самом, по, если действовать так, как велит история, все станет возможным. Кстати, этот важный и верный принцип давно уже стал забываться людьми. Тем временем ученики, вспомнив о принесенных ими лично материальных жертвах, начинают беспокоиться о своем будущем вознаграждении. По словам Марка, на это следует такой ответ:

«Истинно говорю вам: нет никого, кто оставил бы дом, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради Меня и Евангелия, и не получил бы ныне во время cue, среди гонений, во сто крат более домов, и братьев, и сестер, и отцов, и матерей, и детей, и земель, а в веке грядущем жизни вечной. Многие же будут первые последними, и последние первыми» 2.

Во время сие! Следовательно, не все награды имеют отвлеченный смысл и не все откладываются до какого-то другого вида бытия. По крайней мере частью их можно будет наслаждаться уже в тот самый- период, когда идет ради них борьба. Эти награды будут заключаться в экономическом процветании («дома» и «земли») и в более широком, более дружном братстве людей.

Если считать, что целью Учителя было национальное освобождение, то какую оценку мы можем дать ему как лидеру движения: был ли он в условиях того времени достаточно умелым и политически дальновидным руково--дителем? Оглядываясь назад, на долговечность и прочность Римской империи, опиравшейся на грубую силу, мы могли бы предположить, что Иисус жестоко ошибался в своих расчетах. Однако в действительности было не так. Палестина всегда находилась на дальней окраине империи. Можно было с полным основанием ожидать, что народ, охваченный широким освободительным движени-

1 Евангелие от Марка, гл. 10, ст. 17—22. «Игольное ушко», как мне сказали, было метким названием одних особенно узких ворот в Иерусалиме.

2 Евангелие от Марка, гл. 10, ст. 29—31. Курсив Б. Данэма.

ем, под руководством преданного делу и талантливого вождя окажется способным с помощью оружия выйти из состава Римской империи и создать свое независимое государство. В то время и другие думали точно так же. Это было идеей Иоанна Крестителя и, возможно, Вараввы.

Я не склонен считать, что Иисус ошибался в своем «руководящем штабе»— учениках. Приписываемая им тупость и ограниченность — неправдоподобный вымысел. Они прекрасно знали цели движения, и, когда оно потерпело неудачу, без всякой надежды на возрождение ученики Христа спасли и распространили среди народа то, что могли,— высокие моральные принципы и широкие социальные идеалы. И это, надо признать, было выполнено ими так хорошо, что в XX веке христианство все еще сохраняет свой революционный пламень, и никакие толкования любых теологов мира не в состоянии его потушить.

Наконец, нет ни малейшего сомнения в том, что движение пользовалось прямой поддержкой народа. Об этом свидетельствуют слова еврейских жрецов, заявивших Пилату: «...Он возмущает народ, уча по всей Иудее, начиная от Галилеи до сего места» 1. И действительно, есть некоторые основания полагать, что римляне и их прислужники из числа евреев нанесли удар восстанию в самый последний момент и что дальнейшее промедление было бы для оккупантов гибельным. Ибо Иисус понимал законы всех таких движений; он знал, что народу следует разъяснить его подлинные социальные нужды и задачи, а затем организовать его для достижения поставленных целей: «Вы узнаете правду, и правда освободит вас».

Бремя руководства тяжело даже в обнадеживающей обстановке. Иисус, укрепляя свою волю в Гефсиманском саду, желал того, чего желает каждый подлинный вождь,— не быть лицом, возглавляющим движение, хотя, конечно, знал, что эта миссия, со всем ее риском, неотвратимо лежит на нем. Но это был уже последний момент перед катастрофой. Подошла римская стража с толпой людей и арестовала его. Затем развернулись знакомые нам события:

инсценированный суд, провокационные вопросы, на которые Иисус не отвечал вовсе или давал иронические ответы, избиение плетьми, издевательски подносимые атрибуты царской власти, терновый венец, крест, который он уже

1 Евангелие от Луки, гл. 23, ст. 5. 73

был не в силах нести, и, наконец, сама мученическая смерть. Уже будучи распят на кресте и видя, как руками самих его порабощенных соотечественников поддерживается режим угнетения, Иисус воскликнул: «Отче! Прости им, ибо не знают, что делают!» 1

По пути на Голгофу был момент, когда впервые Христос понял, что все кончено, что движение, сулившее так много, обречено на провал. Если он потерпел такое поражение, то кто сможет добиться успеха? Он остановился на секунду посреди рокового пути и сказал: «Если с зеленеющим деревом это делают, то с сухим что будет?»2

Так завершилось событие, которое изменило мир. Даже не подозревая, что произошло нечто необычное, Пилат перешел к другим делам, а его жена — к толкованию других снов. Синедрион возобновил свою борьбу против смуты. Ученики Иисуса, пережившие поражение, вновь сплотились как секта внутри синагоги, твердо веря в чудесное возвращение своего Учителя. Они напоминали друг другу обо всем, что он им говорил,— о его сверхъестественной проницательности, об удивительных по глубине мыслях: как мудро мог он истолковать пророчества, как умело действовал, чтобы даже случай с гергесинским свиным стадом послужил наглядным уроком, внушающим мысль, что римских свиней следует утопить в море! 3

Затем неожиданно, около 35 года н. э., в условиях совершенно другой культуры и под совсем иным небом произошло психологическое событие, отголоски которого не стихли до сих пор. Некий еврей из эмигрантской семьи, по имени Павел (ранее Савл), внезапно почувствовал себя избавившимся от гнета одолевавших его тяжелых душевных переживаний. Считая, что в этом помог ему распятый Мессия, он, вполне логично, решил, что другие люди также нуждаются в подобной помощи, и стал заботиться об их духовном исцелении. Павел не одобрял национально-освободительного движения и, в сущности, даже активно выступал против него, может быть, потому, что

1 Евангелии от Луки, гл. 23, ст. 34.

2 Там же, ст. 31.

3 Евангслио от Матфея, гл. 8, ст. 28—32.

понимал его несбыточность в данных политических условиях. Но мысль о столь бескорыстной любви к людям и столь благородном самопожертвовании, которое проявил Мессия, наполнила его чувством острого стыда за свою оппозицию новому движению. Павел вообще обладал повышенной чувствительностью, а в тот момент стимул для раскаяния был особенно сильным. Он решил, что искупит свою вину тем, что, примкнув к движению, направит его на путь успеха. Ему стало казаться, что, по всей вероятности, в этом и заключалась с самого начала его жизненная миссия 1.

Он был выдающимся в своем роде человеком, хотя и не имел такого личного обаяния, как предполагаемый Основатель движения (о котором, оказывается, он почти ничего не знал). Тем не менее Павел создал по всей Римской империи, с большим риском для жизни и здоровья, движение, которое в конце концов восторжествовало как в самой империи, так впоследствии и среди гуннов, готов, вандалов и всех других варварских племен, вторгавшихся на Запад, в римские владения. «Разве не знаете, что мы будем судить ангелов,—заявлял Павел коринфянам,— не тем ли более дела житейские?» 2 Так и получилось в действительности, хотя, конечно, сам Павел не мог предвидеть столь грандиозного исторического успеха.

Теперь, какова же была та организация, с которой Павел должен был иметь дело, и каковы были ее «рюпха», ее «дела житейские»? Надо сказать, что эти «дела» резко отличались от всего того, что имел в виду Основатель движения. Намерения Основателя, если мы правильно их определили, сводились к созданию в Палестине свободного, утопического по своей природе еврейского государства, и ради этой цели он отдал свою жизнь. А Павел был эллинизированный еврей, родившийся, согласно преданию, в городе Тарсусе, в Киликии, в семье владельца

1 Послание к галатам св. Апостола Павла, гл. 1, ст. 15—16 («Когда же Бог, избравший меня от утробы матери моей и призвавший благодатью Своею, благоволил открыть во мне Сына Своего, чтобы я благовсствовал Его язычникам...») Это послание написано или самим Павлом, или кем-либо из его близких друзей;

оно кажется надежным источником.

2 Первое послание к коринфянам св. Апостола Павла, гл. 6, ст. 3. Конкретная цель этого замечания — побудить христиан самим решать свои споры друг с другом, нс обращаясь к помощи закона в «языческих» судах.

мастерской, изготовлявшей военные палатки и, возможно, поставлявшей их римскому квартирмейстеру. Поэтому в его культуре было столько же эллинизма, сколько иудаизма, а в его образе мыслей — первого даже больше. В самом деле, интеллектуальная сторона посланий Павла резко отличается от духа Евангелия — подобно тому, как греческая культура отличается от иудейской. Раввин Сэндмел высказывает очень убедительное соображение, что древние евреи-эмигранты настолько же отличались от палестинских евреев, насколько современные евреи в Соединенных Штатах отличаются от своих предков-иммигрантов 1. Имеется общая традиция, во многом, однако, изменившаяся под влиянием нового, более широкого окружения. Эта перемена неизбежна и отнюдь не зависит от личного желания человека, которому приходится решать свои жизненные проблемы в том месте, где он живет, и в сложившихся уже там условиях.

И Павел тоже имел свои проблемы — главным образом психологические, которые он анализировал с поразительной проницательностью до самого основания. Он испытывал с особой остротой отчаянную внутреннюю борьбу, которая известна всем нам, как борьба совести против грубого инстинкта. Всеобщность этой борьбы, ее наличие у каждой нормальной личности — вот причина триумфа проповедников христианства. Эта причина ставила христианское движение (по самому его характеру) вне власти правительства, которое не было в состоянии его подавить.

Это удивительное обстоятельство позволяет нам наблюдать в очень крупных масштабах взаимодействие личных проблем с социальными и показывает, что любые решения, достигнутые в одной области, могут оказать существенное влияние на другую. Вообще говоря, люди выдвигают перед собой те проблемы, которые можно решить в данных конкретных обстоятельствах. Если движение, ставящее своей целью социальные реформы, рушится, если на какое-то время нет шансов разрешить возникшие проблемы непосредственно, путем переустройства общества, то внимание людей направляется на психологические проблемы, которые резко обостряются самой социальной

1 Samuel Sandmel, The Genius of Paul, New York, Farrar, Sfcraus, and Cudahy, 1959, p. 16.

несправедливостью. Зло, лежащее в основе общественных отношений, осложняет жизнь каждого человека и сказывается в первую очередь на моральной стороне его поведения.

Проблемой, которая тревожила римские власти, был вопрос о сохранении системы рабского труда. Эту постыдную задачу Рим унаследовал от своих соперников и предшественников, некогда грозных, но потерпевших крах именно вследствие своей полной неспособности разрешить проблему сохранения рабства. Македонская империя, которая с равным успехом уничтожила независимость греческих городов-государств и господство Персии, предложила наиболее подходящее по тем временам решение. Но власть Македонии была все же ограниченной. Для удовлетворительного решения проблемы требовалось не меньше, чем объединение всего Средиземноморского бассейна под одной верховной властью. Пока гиганты-разбойники вели между собой войны, ограбляемые ими массы могли всегда найти себе союзников.

Римская империя в течение четырех столетий — от основания ее Августом до нападения на нее Алариха — напоминала собой огромный и мощный желудок, занятый усвоением неудобоваримой пищи. Наблюдались, конечно, периоды относительного спокойствия, и Риббон был, пожалуй, прав, когда восхищался видимой безмятежностью «века Антонина». Но система рабского труда, неудобоваримая сама по себе, порождала еще и другие неурядицы. Рабский труд подрывал труд свободных людей; он вытеснял крестьян из их хозяйств, а ремесленников — из их мастерских. Кочующие массы «свободных» людей, которых не могла занять ни одна отрасль хозяйства и даже армия, передвигались по империи или скапливались в городах, куда (говоря словами Тацита о Риме) «отовсюду стекается и где развивается все ужасное и срамное»1.

Дикие суеверия, самые низкие пороки, бездонное море насилий и разврата — со всем этим ежедневно сталкивались люди. И, пожалуй, хуже, чем угроза смерти — хотя она неотступно преследовала их,— была трудность или (как им, наверно, часто казалось) невозможность сохранить человеческое достоинство.

1П. Корнелий Тацит, Соч., М., 1870, ч. II, гл. XV, 44, стр. 352.

Столь грандиозное социальное здание, воздвигнутое на таком ненадежном фундаменте, настоятельно требовало перестройки. Однако шли годы, за ними — целые десятилетия, и все оставалось почти без перемен. Время от времени картина становилась страшной от мертвых тел восставших и распятых рабов; римские легионы продолжали свои походы, убивали людей и погибали сами от рук мятежников, а в подвластных Риму провинциях правящие классы по-прежнему заигрывали с римскими, властями в ущерб своим народам. Текущие события снова и снова отодвигали на неопределенный срок триумфальное пришествие Мессии, пока наконец этот завершающий момент не был окончательно отнесен к совершенно иному миру явлений. Между тем простые люди по-прежнему влачили жалкое, беспросветно мрачное существование. Надо было что-то предпринимать, и, если человек не мог изменить жизненных условий, то, возможно, он был в состоянии измениться сам.

Около 35 года н. э. личные проблемы Павла получили (или, во всяком случае, ему показалось, что получили) внезапное разрешение. Он узнал (не известно, как и в какой форме)1 о распятии Иисуса, о последующем его воскресении из мертвых и об ожидаемом втором его пришествии. Это было все, что Павел знал или, вернее, хотел знать о данном событии: в тех местах посланий, которые написаны самим Павлом, есть только единственная ссылка на одно из высказываний, приписываемых Иисусу 2. Павел мало верил в социальные реформы, еще меньше — в социальную революцию. Возможно, его политическое чутье подсказало ему, что все это было в тот момент нереально. Об иерусалимских христианах у него первоначально сложилось мнение, что они пред-

1 Знаменитая история обращения Павла в христианство, вполне достойная повествовательного таланта Луки, трижды повторяется в Книге деяний апостольских (гл. 9, ст. 1—9; гл. 22, ст. 6—11; гл. 26, ст. 12—18), в третий раз — сильно приукрашенная, чтобы подтвердить его «миссию к язычникам». Эта история, однако, является неправдоподобной и не только потому, что рассказывает о чуде. В Послании к галатам (гл. 1, ст. 13—17) ее нет, более того, там говорится, что Павел прибыл в Иерусалим лишь спустя три года после своего обращения в христианство, в то время как в Книге деяний этот период определяется в несколько дней.

2 Первое послание Павла к коринфянам (гл. 7, ст. 10), где приводится высказывание Иисуса против развода.

ставляют собой склонную к фантазиям, а следовательно, опасную секту. За всю свою жизнь он так и не смог почувствовать к ним симпатии.

Но известие о распятом и воскресшем Мессии было в самом деле поразительным. А что, если это событие, как и многое другое в еврейских преданиях, имело аллегорический, смысл? И может быть, то, что произошло, было не просто казнью бунтовщика, а необычайным событием вселенского масштаба, когда Логос (Logos), основной принцип мироздания, принял форму человека, претерпел земные муки и, выйдя из всего этого победителем, доказал, что грех и смерть, злейшие враги человека, сулящие ему окончательную гибель, могут быть сами попраны. Если допустить реальность такой величайшей по своему значению идеи, то по законам логики можно было прийти к полуэмпирическому, полумистическому выводу: главное в деле спасения человека уже достигнуто, и от людей требуется теперь активность не в политике, а в области веры.

Эта замечательная идея подвергалась столь суровой критике со стороны буржуазного радикализма или, по терминологии римско-католической церкви, «секуляриз-ма», что интеллигенты в наши дни не могут даже представить себе, чтобы кто-то мог так рассуждать. Они безоговорочно отвергают всю эту концепцию, не понимая, что при этом также забывают о природе религии и наличии в ней элементов поэтической фантазии, как и любой глубоко верующий человек. Религиозные взгляды Павла, в той мере, в какой мы можем ознакомиться с ними по его Посланиям, представляют собой драму, созданную с эсхиловским мастерством. В ней описывается, не реалистически, а интуитивно, то состояние, в котором неизбежно должны пребывать люди до тех пор, пока богатство и власть немногих основываются на нищете и бесправии большинства. Она содержит, пожалуй, не все, что требуется для спасения человека, но то, что в ней излагается, необходимо человеку.

Павел свел к минимуму обязательную для всех идеологию, придав ей почти неотразимую привлекательность. Бог (или Логос — Слово) так создал мир, что вы можете спастись от греха и смерти. В этом, собственно, и состояла вся доктрина, которую вам следовало признать, чтобы стать христианином.

Стремясь облегчить людям восприятие новой веры (хотя ее сущность была уже и так достаточно притягательной), Павел добавил еще несколько образов, с помощью которых вы могли бы лучше ее постигнуть. Например, можно было рассматривать Христа как второго Адама, который искупил грех первого, или полагать, что Логос усыновил вас, как приемные родители усыновляют чужих детей и как сам Христос был, по евангельскому сказанию, усыновлен богом-отцом, или, пожалуй, еще лучше — можно было верить, что, вступив в христианскую общину, вы каким-то таинственным, но убедительным способом приобщаетесь к Христу 1.

Результат деятельности Павла виден на примере различных общин, которые он основал. С их жизненным укладом и обычаями, с их заблуждениями, а также с их сердечным братским отношением друг к другу можно познакомиться, прочитав главы 11—14 Первого послания Павла к коринфянам. Это трогательная и глубоко волнующая картина. Небольшая группа обращенных в христианство, главным образом простых людей,— а среди них и несколько людей с высоким положением,— обосновавшись в одном из самых распутных городов того време-ния Коринфе, пытались жить, не кривя душой, и следовать наставлениям своего основателя: «...Все должно быть благопристойно и чинно»2.

Это было для них нелегко. Они принесли с собой в новое движение различные взгляды, разные таланты, всевозможные привычки и склонности. Некоторые любили молиться в церкви вслух «каждый на своем языке», некоторым нравилось изрекать пророчества, некоторые предпочитали просто проповедовать. И так как все они участвовали в одной организации, то возникало много споров по поводу законности того или иного поведения. Но какое указание дал им учитель-организатор? Он сказал, что все их различные таланты полезны, что их

1 См. соответственно Первое послание к коринфянам (гл. 15, ст. 21—22 и ст. 45—49), Послание к римлянам (гл. 8, ст. 15), Евангелие от Марка (гл. 1, ст. 11) и Первое послание к коринфянам (гл. 12, ст. 12—27).

Последний отрывок, блестящая краткая беседа о политической теории, заканчивается словами: «...И вы — тело Христово, а порознь — члены».

2 Первое послание к коринфянам, гл. 14, ст. 40.

разногласия не должны разрушать, а, наоборот, могут даже укрепить их единство:

Дары различны, но Дух один и тот же;

и служения различны, а Господь один и тот же...1

Павел был противником сектантства, и приведенный выше пример — это один из тех уроков, о которых забыли его последователи.

По воскресеньям члены общины имели общую трапезу, которая являлась символом их братства и имела при этом цель — подкормить более бедных братьев. Это была настоящая еда, а не современный символический ритуал причастия, и участники трапезы иногда набрасывались на пищу, как голодные волки. «Если вы так сильно голодны,— наставлял их дальновидный организатор,— вы можете поесть дома, а здесь старайтесь показать лучшие манеры»2.

У новых христиан наблюдалась также обособленность мелких групп3 и идеологические разногласия, касающиеся главным образом основной доктрины христианства — воскресения из мертвых4. Греки вообще так стойко придерживались материалистических взглядов, что могли относиться скептически к подобным вопросам, и, очевидно, те из них, кто был недавно обращен в христианство, сохранили свои сомнения. Павел не мог, в сущности, ничем доказать свой тезис, но он посвятил вопросу о воскресении из мертвых одно из самых выразительных высказываний, какие нам только известны. Английский перевод Библии 1611 года воздает ему должное:

1 Там же, гл. 12, ст. 4—5.

2 Там же, гл. 11, ст. 33—34. «Посему, братия мои, собираясь на вечерю, друг друга ждите. А если кто голоден, пусть ест дома, чтобы собираться вам не на осуждение».

3 Там же, гл. 11, ст. 18—19. «Ибо, во-первых, слышу, что, когда вы собираетесь в церковь, между вами бывают разделе шя; чему отчасти и верю. Ибо надлежит быть и разномыслиям между вами, дабы открылись между вами искусные». Сколько организаторской мудрости заключено в этих строках!

4 Там же, гл. 15, ст. 12. «Если же о Христе проповедуется, что Он воскрес из мертвых, то как некоторые из вас говорят, что нет воскресения мертвых?»

«Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся вдруг, во мгновение ока, при последней трубе; ибо вострубит, и мертвые воскреснут нетленными, а мы изменимся. Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие. Когда же тленное сие облечется в нетление и смертное сие облечется в бессмертие, тогда сбудется слово написанное: «поглощена смерть победою». «Смерть! где твое жало? ад! где твоя победа?»1

В пламени этой риторики сгорали сомнения, и даже сегодня требуется приложить некоторые усилия, чтобы не поддаться ее влиянию.

Но решающее значение имел факт братства, новая, несказанно прекрасная форма взаимоотношений, которая выражалась словом «agape». У вас мог быть дар красноречия или пророчества, вы могли проникать в сокровенное и постигать науки, вы могли полностью разорить себя, помогая бедным, или пожертвовать собой во имя спасения общины, но всем было ясно, что если вы не обладали при этом «agape» (чувством любви, милосердия, братства) и если «agape» не было стимулом всех ваших достойных поступков, то фактически вы не были ничем и не могли принести никакой пользы. Ибо люди теперь знали, что любовь терпелива и добра, свободна от зависти и бахвальства, счастлива, когда видит добро, не склонна судить о других плохо, всегда полна надежд и веры в лучший исход. Сквозь хаос смутных, не осознанных еще стремлений стало постепенно складываться убеждение, что людям для их же собственного блага нужна какая-то вера в своих ближних и их дела, какая-то надежда на лучшее будущее, какая-то внутренняя радость от взаимного общения. И каждый понимал, что решающую роль во всем этом играло чувство братской любви и уважения.

Таковы были люди, которых в 64 году н. э. признали виновными (как говорит Тацит) «не столько в причинении пожара, сколько в ненависти ко всему человеческому роду» 2. Не в первый, да и не в последний раз группе людей приписывались взгляды, прямо противоположные тем, какие у них были. Но в те дни христиане представляли собой незначительное, беззащитное меньшинство, явля-

1 Первое послание к коринфянам, гл. 15, ст. 54—55.

2 П. К о р н е л и и Тацит, Соч., М., 1870, ч. II, гл. XV, 44, стр. 352.

ясь мишенью для любых нападок. Нерону было нетрудно переложить на них вину за поджог, совершенный им самим. И никому не могло прийти в голову — а меньше всех самому царственному безумцу,— какая сила таилась в любви, которая «не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде» 1.

Павел пал, как принято считать, жертвой нероновских кровавых репрессий; ему отрубили голову. Это был жестокий, но вполне закономерный жизненный финал еретика. Он оставил миру ересь, которая стала ортодоксальностью, учение о душе, которое выросло в целую науку — психологию, разрозненные религиозные общины, которые превратились в церковь, и церковь, которая стала мощной империей. Это было замечательное наследство, хотя оно и не было вполне царством божьим.

1 Первое послание к коринфянам, гл. 13, ст. 4—7.

ГЛАВА IV

Как создавалась ортодоксальность

Если император Константин в момент объявления им христианства государственной религией вспомнил слова из Евангелия: «Царство мое — не от мира сего», то, должно быть, он позволил себе при этом иронически усмехнуться. Правители обычно знают, что делают, и не склонны проводить политику, чуждую интересам власти. Константин признал церковь вследствие прямой необходимости, так как в его империи не было иной объединяющей силы, одновременно столь массовой и столь авторитетной. Добровольный выбор им христианства (как это, несомненно, казалось ему самому) или его капитуляция перед христианской религией (как это могло показаться христианам) были определенным политическим триумфом доктрины «agape» (agaph).

Философы, склонные видеть в исторических событиях действие закона диалектики — превращение всех явлений в свою противоположность,— могут восхищенно изумляться столь неожиданным результатам. Распятый Мессия добивался политической власти и не смог ее получить. Мученик-апостол игнорировал политическую власть, а его последователи в конце концов стали обладать ею. Движение, которое должно было создать «небесное царство» на палестинской земле, потерпело поражение.

Движение, сулившее людям рай на небесах, внезапно охватило своей властью всю землю. Весь заранее рассчитанный успех ускользнул из рук, и вся слава крепко внедрилась там, где ее не ждали.

При взгляде в прошлое, развитие любых событий кажется нам (таково уж свойство ретроспективноети) настолько же закономерным, насколько удивительным оно представлялось в свое время. Любые ошибки, любая оппозиция— все в равной мере содействовало достижению одного определенного результата. «Когда христиане жили в мирных условиях,— говорит Джореми Тейлор,— они приводили к себе новых последователей; когда же мир нарушался и они подвергались гонениям, то неофиты шли к ним сами»1. Христианская церковь крепла, опираясь на любовь, в то время как Римская империя приходила в упадок из-за своей жестокости, пока наконец не возникла эта удивительная смесь жестокости и любви, преходящей политики и вечных целей—папство, которое «представляет собой не что иное, как привидение умершей Римской империи, сидящее в короне на ее гробу» 2.

Эта глубокая перемена, в которой псе было так неожиданно и вместе с тем предусмотрено заранее, открывает перед нами, как в лаборатории, прямо противоположную и в то же время родственную природу ереси и ортодоксальности. В течение первых трех веков своего существования христианство было еретическим учением: его идеи не были признаны никакой организацией, правомочной по тому времени с социальной точки зрения, а некоторые из них даже шли вразрез с апробированными надлежащим образом понятиями. Например, имперская ортодоксальность требовала, чтобы правящему императору поклонялись, как богу, и отказ подчиниться этому требованию карался, как государственная измена. Однако христиане в области политики были реалистами: по их понятиям, бог был богом, а император — только императором. Они погибали тысячами, потому что не хотели признать за императором больший ранг, чем он фактически имел.

1 Из проповеди, произнесенной на похоронах архиепископа Кентерберийского (примаса англиканской церкви).

2 Т. Г о б б с, Левиафан, ч. IV, гл. 47, Избр.тфоизв. в 2-х томах, изд. «Мысль», М., 1964, т. 2, стр. 663.

Можно понять их чувства. Половина императоров были негодяями, и все они по положению были военачальниками, обагренными кровью множества людей. А бог христиан был голосом их совести, отражением их лучшего «я». Им не пристало колебаться, делая выбор, какой из двух богов более достоин поклонения. В то же время у христиан имелась и такая доктрина, которая предписывала им повиноваться законной власти, как бы ни был жесток и корыстен олицетворявший ее человек. Хотя Мессия с революционным энтузиазмом провозгласил, что в один прекрасный день последние станут первыми, осторожный и не разделявший столь опасных взглядов Павел подтвердил дважды в одном и том же месте своего послания:

«Каждый оставайся в том звании, в котором призван» l,— то есть каждый человек должен сохранить то социальное положение, какое имел до того, как стал христианином. Что же касается гражданского долга, то «всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божиго установлению. А противящиеся сами навлекут на себя осуждение» 2. Совершенно очевидно, что Иисус и Павел имели совсем разные понятия о стоящих над людьми правительствах.

Оба эти противоположных взгляда и составляют подлинное содержание христианского ортодоксального учения и, как это видно из истории, являются источником его жизненной силы. Вопреки утверждениям теологов христианство не представляет собой единого комплекса доктрин, открытых людям сверхъестественным путем и логически согласующихся между собой. Наоборот, в нем отражается постоянная борьба между доктринами компромиссного характера и доктринами, требующими решительных перемен. Долгая жизнь христианства и его современная актуальность объясняются именно этой борьбой, которая длится до сих пор и, по-видимому, никогда не завершится. И суть дела, пожалуй, в том, что, с одной стороны, нужно приспособиться к миру, чтобы его изменить, а с другой—нельзя приспособиться к миру, чтобы не изменить его в ходе приспособления.

1 Первое послание к коринфянам, гл. 7, ст. 20 и 24.

2 Послание Павла к римлянам, гл. 13, ст. 1—2.

Обычно принято считать, что социальная проблема должна решаться с помощью социальной программы, направленной непосредственно на ее решение; поэтому реформаторы вообще и революционеры в особенности нс желают тратить время на психологическую сторону вопроса. По существу, они правы в том отношении, что социальная проблема решается в конечном итоге социальным путем. Но что касается тактики при осуществлении основных задач, то тут нельзя преуменьшить значение психологического фактора. Иногда у людей наблюдается пассивность (граничащая с патологией), которая мешает им замечать недостатки существующего социального порядка и стремиться их устранить. Можно полагать, что борьба с такими психоневрозами будет в какой-то мере и, пожалуй, даже в очень сильной степени способствовать социальному прогрессу. Есть что-то обывательски ограниченное в представлении, что история движется сама по себе, без участия в ней людей или будто у людей нет никаких сознательных целей. История христианства опровергает этот обывательский взгляд и в противовес ему показывает, как небольшие группы людей, ближайшая цель которых заключается в том, чтобы жить совместно в мире и согласии, могут стать в определенных условиях великой социальной силой.

Причины этой удивительной метаморфозы мы и должны теперь рассмотреть. Прежде всего наглядно покажем те контрасты, которые более, чем точно, характеризуют возникновение христианского движения и его результаты. За период времени между миссиями апостолов и моментом капитуляции Константина христианская церковь перешла от демократического учения (в котором все еще тлели угольки революции) к авторитарной доктрине, от общинного самоуправления — к теократии, от неудовлетворенности «здешним» миром — к контролю над правителями этого мира, от гонений со стороны других—к покрови-, тельству им 1, от ожидания тысячелетней славы на небесах — к благополучному наслаждению земными, реальными благами. И вот конкретные доказательства этой метаморфозы:

1 См. F. A. W right, Fathers of the Church, London, George Routledge and Sons, 1928, p. 12.

1) В Евангелии от Луки дева Мария, узнав от архангела Гавриила, что должна стать матерью божественного сына, выражает свою радость торжествующим гимном «Magnificat»: «Величит душа Моя Господа» 1. Эта песнь, в сущности, аналогична той, какую несколько веков назад пела Ханна, когда после многих лет бесплодия зачала и родила жреца Самуила 2. Большая часть славословия Марии (стихи 51—53), как и Ханны, по своему смыслу мятежна:

... [он] рассеял надменных помышлениями сердца их;

низложил сильных с престолов,

и вознес смиренных;

алчущих исполнил благ,

а богатящихся отпустил ни с чем 3.

Так могла петь мать, которая хотела, чтобы ее сын освободил свой народ.

Но Евссвий Иероним, писавший в начале V в., примерно в период разграбления Рима Аларихом, рисует образ совсем иной Марии, у которой полностью отсутствуют все мятежные помыслы. Вот его вариант сцены благовещения:

«... благословенная Мария, чья непорочность была столь высока, что заслужила ей награду быть матерью Господа. Когда архангел Гавриил явился к ней в облике человека и сказал: «Приветствую в твоем лице ту, что благословенна свыше; с тобой Господь»,— она исполнилась страха и ужаса и не могла отвечать, ибо никогда до этого ее не приветствовал мужчина. Вскоре, однако, она узнала, кто был этот вестник, и заговорила с ним: та, что боялась человека, бесстрашно беседовала с ангелом» 4.

Эта Мария — «θεοτοχος», или «Богородица». Теперь, как и в дальнейшем, она уже не мать героя восстания. Ее сын был объявлен богом, а сама она стала «Божьей матерью».

2) Мы помним нелестную характеристику, которую дали евангелисты ученикам Иисуса Христа, изобразив их трусами и умственно отсталыми людьми. В «Послании

1 Евангелие от Луки, гл. 1, ст. 46.

2 1-я Книга Царств, гл. 2, ст. 1—10.

3 Евангелие от Луки, гл. 1, ст. 51—53.

4 Из письма Евсевпя Иеронима к Евстохии, знатной римской девушке, которую он старался склонить и действительно успешно склонил к монашеству (F. A. W right, op. cit., p. 263).

Варнавы» (около 120 года н. э.) те из двенадцати учеников, которые стали апостолами, изображаются как «сверхгреховные грешники»1. Однако еще до этой ранней даты те же самые «грешники» достигли высокого положения. В «Послании к коринфянам», написанном римским епископом Климентом вскоре после гонения на христиан, организованного Домицианом в 96 году н. э., впервые излагается доктрина иерархического характера: «Апостолы получили для нас Евангелие от Господа Иисуса Христа, а Иисус Христос был послан Богом. Таким образом, сам Христос—от Бога, а Апостолы—от Христа. Все они, следовательно, посланы по воле Бога в установленном порядке... Поэтому, проповедуя повсюду в селении и в городе, они назначали своих первых последователей, после испытания их Духом, епископами и дьяконами к тем, кто уверовал» 2.

К 250 году н. э., когда многочисленность верующих и власть церкви над ними стали очевидным фактом и когда руководители церкви могли уже предвидеть для нее большую политическую роль, карфагенский епископ Киприан пополнил иерархическую доктрину выделением апостола Петра как «первого среди равных» (primus inter pares):

«Другие апостолы были, конечно, такими же, как Петр, но ему предназначено первенство, а Церковь и [римский] престол мыслятся как одно целое. Точно так же все являются пастырями, но особо выделяется одна паства, которую единодушно пасут все Апостолы» 3.

И отсюда делается вывод, что «неиссякаемый источник ересей и расколов таится в отказе повиноваться священнослужителю божьему [епископу], в отсутствии в церкви такого лица, которое рассматривалось бы как временный наместник Христа в качестве священника и судьи» 4.

1 Гл. V, 9: «...'A'TCtc; ипф ясмтау a^aptia.v оуоиютфогс».

2 См. Bishop Lightfoot, The Apostolic Fathers, London, Macmillan and Company, 1898, p. 75. Слово «установленный» весьма симптоматично, так как указывает на более авторитетный источник власти. До этого епископы и дьяконы избирались членами общины.

3 «On the Unity of the Catholic Church», Chapter 4. (Henry Bettenson, The Early Christian Fathers, Oxford, Oxford University Press, 1956, p. 364.)

* Там же, стр. 370.

Итак, трусы и умственно отсталые люди, «сверхгреховные грешники» достигли очень высоких ступеней в иерархической лестнице.

3) Самые первые христианские общины не имели духовенства. Их молитвенные собрания были анархистским идеалом свободного участия всех в богослужении. Размер взносов был невелик, финансовыми средствами распоряжались весьма экономно, а руководители общины довольствовались самым скромным вознаграждением.

К 366 году, когда Дамас был избран епископом Рима, доходы этой епархии и взносы богатых патронесс достигли огромных размеров. Вследствие этого выборы епископа проходили в обстановке столь ожесточенной борьбы, что к концу дня выборов насчитывалось 137 трупов1. Сам Дамас приобрел прозвище «auriscalpiusmatronaruin» («дамский угодник»), так велико было его умение добиваться пожертвований от богатых римлянок.

Значительно более решительным образом действовал (начиная с 375 года) епископ Миланский Амвросий. Простой угрозой лишить церковного причастия он подчинил своему полному влиянию императора Грациана, а на императора Феодосия наложил церковную епитимию за учиненную им в Фессалонике массовую резню.

Какой огромный путь за столь короткий срок — от общины, созданной для самоусовершенствования, к всемирной власти!

Как мы уже отмечали, христианство и в теории, и на практике отражает борьбу двух противоположных тенденций: с одной стороны, оно стремится улучшить положение людей, а с другой — всячески избегать конфликтов с существующей законной властью. Зародыши этой борьбы, как мы тоже указывали, коренятся в двух традициях, из которых выросло христианство: палестинской, ставившей своей целью создать теперь же силой оружия рай на земле, и павловской, которая преследовала иную цель — нравственное совершенствование человека с помощью духовного воздействия и небольших экономических улучшений. Те, кто придерживался палестинской традиции (как, например, христиане Иерусалима), ожидали благо-

1 См. F. A. W rig lit, op. cit., pp. 12—13. 90

приятного момента для восстания или в более мистическом смысле — дня «страшного суда», когда должно состояться второе пришествие Мессии. Они чувствовали себя в равной мере и евреями, и христианами. Это были националисты, строго соблюдавшие установленные ограничения в пище, а также обряд обрезания и решительно отвергавшие всякую «миссию к язычникам». Что же касается последователей апостола Павла, то, будучи заняты вопросами морального порядка, они желали мирной обстановки, при которой процесс духовного совершенствования мог протекать быстрее, и были готовы поделиться своим психологическим опытом со всеми народами.

Мне кажется, было бы неправильно умалять роль какого-либо из этих двух направлений. Преданные своему делу мятежники не были просто «подрывными элементами»;

у них были определенные цели, которые человечество до сих пор жаждет достигнуть. Точно так же последователи Павла не были простыми оппортунистами; они трезво учитывали политическую обстановку. Перед теми и другими стоял жизненно важный, актуальный вопрос: каким способом эксплуатируемое большинство народа может покончить со злом, от которого оно страдает? Надо было продуманно решить: следует ли сделать попытку вырваться из оков римской оккупации революционным путем или создать небольшие колонии высокоморальных людей на широких пространствах существующей империи?

Церковь решила эту дилемму в основном в пользу павловской идеологии и благодаря этому достигла, совершенно неожиданно для себя, политического господства на земле. Это был блестящий урок, показавший огромные возможности тех, кто действует осмотрительно. Независимо от наших современных взглядов на религию, и в особенности на религию организованную, надо признать, что отцы церкви отнюдь не были простаками. Под личиной их теологии, теперь сухой, как кожа мумии, скрывались удивительно гибкие мускулы, а внутри их ныне слепого черепа — самый внимательный мозг. Этот мозг намечал, а эти мускулы выполняли невероятно противоречивые планы, результаты которых, менее очевидные для отцов церкви, чем результаты наших планов — для нас, предопределили, и пожалуй, к лучшему, а не к худшему, жизнь всех последующих поколений.

Рассмотрим теперь некоторые из основных противоречий ранней христианской политики. Стремление примирить их привело к созданию знаменитого ортодоксального учения, которое в свою очередь породило известные всем ереси. Все это — и ортодоксальность, и ереси в одинаковой степени — может послужить нам наглядным уроком для более разумного ведения человеческих дел.

Прежде всего надо было решить проблему, как отделить христианское движение от иудаизма, сохранив при этом многие его характерные черты. Мотивы такой попытки сочетать воедино обе эти противоположности совершенно ясны. В представлении правителей Римской империи иудаизм имел стойкую, явно мятежную окраску. Иудейские жрецы, конечно, продолжали раболепствовать перед властями и зорко следили за планами мятежников, но ни их раболепства, ни их бдительности уже не было достаточно. За восстанием 70 года н. э., подавленным Титом, последовало восстание в 116 году, которое было ликвидировано уже после смерти Траяна. Последовавшее за ним новое восстание (132—135 гг.) побудило Адриана к самым решительным действиям. Это восстание было разгромлено и залито потоками крови. Его вождь Симон Бар-Кохба был казнен, а с раввина Иосифа Акибы живьем содрали кожу. Адриан построил на развалинах Иерусалима новый римский город — Элиа Капитолина и взамен прежнего иудейского храма соорудил храм Юпитеру. Эдиктом императора все евреи были изгнаны из города, и возвращение их туда каралось смертью.

Эта катастрофа привела к окончательному отчуждению христиан от евреев, что само по себе было печальной развязкой. Ни одно организованное движение, каковы бы ни были объявленные им цели, не имело шансов выжить при таких связях. Но и, помимо этого, случилось много событий, которые склонили взгляды христиан в пользу обособленности. Массовые казни христиан Нероном явились для них полной неожиданностью. Возможно, что сам Нерон садистски наслаждался новизной ощущений. Но по какому признаку он избрал свои новые жертвы? Не произошло ли это именно потому, что римские христиане были выходцами из еврейской общины в Риме и, следовательно, внушали властям подозрение?

Преследования христиан императором Домицианом в 96 году несколько прояснили данный вопрос. Во время

этих гонений Домициан казнил своего двоюродного брата Флавия Клемента и изгнал его жену Домитиллу; ей было предъявлено обвинение в «безбожии и соблюдении еврейских обрядов»1. Но Домитилла была христианкой; одна из христианских катакомб находится на некогда принадлежавшей ей земле. Поэтому можно считать вполне вероятным, что христиане подверглись широко практикуемому ныне осуждению на основании «связи с неблагонадежными элементами», к которым относились евреи.

Кроме того, надо учесть, что правительство Римской империи вовсе не было враждебно к другим религиям, помимо государственной, и даже римский пантеон охотно принимал к себе чужие божества, если это отвечало политическим интересам Рима, да и сам город кишмя кишел всякими прорицателями, юродивыми и волшебниками. А раз так, то христиане, естественно, должны были удивляться тому, что они наряду с евреями оказались главными жертвами преследований. Им было бы понятно наказание за мятеж, но они никогда не были мятежниками. Почему так происходит, задавали они себе вполне логичный вопрос, что, несмотря на их клятву в верности и неизменное повиновение властям, они тем не менее систематически подвергаются преследованию? Должно быть, приходили они к заключению, власти смешивают их с евреями.

В этой атмосфере возрастающего разобщения христианское учение апостола Павла пользовалось заметным предпочтением по сравнению со старой традицией мятежа. В своде Нового завета только одна книга — пламенный трактат, называемый Апокалипсисом, — носит антиримский характер2. Остальные, с разной степенью выразительности, подчеркивают разницу между иудаизмом и христианством. И все же тот факт, что Апокалипсис пользовался огромной популярностью и был рано включен в число канонических книг, показывает, как сильно

1 См. А. Р о б е р т с о н, Происхождение христианства, ИЛ, 1959, стр. 221. Робертсон говорит далее: «Восемь месяцев спустя Домициан был убит в своей спальне управляющим Домитиллы Стефаном и его сообщниками. По крайней мере хоть один человек из христиан —и притом женщина — не был непротивленцем!» (там же, стр. 221— 222).

2 В Апокалипсисе император Нерон аллегорически изображен как «зверь» с «числом 666» (гл. 13, ст. 18).

еще желали христиане неотложных политических преобразований.

Однако, если взять в целом все книги Нового завета, как канонические, так и неканонические, то из них видно, что между Павлом с его таинственным богом — Христом — и иерусалимскими христианами с их освободителем-Мессией шла жаркая и даже острая борьба. Уже то обстоятельство, что Павел не был связан с первоначальным христианским движением, должно быть, создавало впечатление, что он просто-напросто выскочка, претендующий на руководство движением без достаточных к тому оснований. Павел не был в числе первых борцов за свободу; он лично не испытал внутреннего подъема и разочарования тех роковых времен. Фактически иерусалимские христиане считали его гонителем верующих, хотя и не имели к тому прямых доказательств. Между тем с самого начала Павел проявил себя как замечательный организатор и пропагандист. Его услуги были слишком очевидны и ценны, чтобы можно было от них отказываться.

Компромисс в идеологической области был достигнут с большей легкостью, чем можно было ожидать, хотя вообще-то с идеологией, самым эластичным из людских изобретений, можно сделать, по правде говоря, все что угодно. В Книге деяний апостольских кладется как бы конец холодной войне, провозглашается принцип сосуществования и подписывается договор о сотрудничестве. Все это делается путем сближения двух главных противников — Петра и Павла — в области их тактики и опыта работы. Павел, как описывается там, подвергается преследованиям со стороны евреев-нехристиан точно так же, как им подвергались раньше ученики Иисуса Христа, а Петр крестит необрезанного римлянина Корнилия и заодно тех из домашнего круга Корнилия, кто оказывается в тот момент на месте1. Согласно повествованию, Петр был подготовлен к такому серьезному отступлению от

1 Сначала Павел рискует быть убитым дамасскими евреями (см. Деяния святых апостолов, гл. 9, ст. 23; затем его пытаются убить евреи в Иерусалиме (там же, гл. 21, ст. 27—31). На этот раз его спасает отряд римских легионеров, совсем как в американском фольклоре кавалерия Соединенных Штатов спасает осажденную добродетель. История явно антиеврейская и прорим-ская. Крещение Петром Корнилия можно найти в Книге деяний, в гл. 10-й (ст. 1—48).

еврейского закона (ему запрещалось даже вступать в общение с необрезанными людьми) привидившимся ему накануне сном, суть которого сводилась к указанию: «Что Бог очистил, того ты не почитай нечистым»1. В присутствии Корнилия Петр быстро решает, что «Бог нелицеприятен; но во всяком народе боящийся Его и поступающий по правде приятен Ему» 2. Этот интернационализм тут же подтверждается сошествием святого духа па всех присутствующих. Как рассказывает позже Петр, все было так, как в день Пятидесятницы 3.

Этот небольшой эпизод придает законную силу «миссии к язычникам», которая была главной идеей последователей Павла. Как бы для того, чтобы окончательно закрепить эту уступку, в Книге деяний описывается возникший вслед за этим спор между Петром и его собственными сторонниками, «партией обрезания», которых он с поистине замечательной легкостью убеждает в правоте точки зрения Павла. Раввин Сэндмел, играя на знаменитой фразе Павла, говорит, что Книга деяний рисует нам не просто Павла, а «Павла, ставшего нейтральным»4. Несомненно, отчасти это так, но «нейтрализация» Павла — ничто в сравнении с превращением Петра в его последовательного сторонника. Петр был главным помощником Иисуса в повстанческом движении. Теперь его постигает судьба, аналогичная судьбе его вождя: вождь становится таинственным богом, а его помощник — мнимым главой таинственной религии.

В Книге деяний апостольских отмечается также двойная победа Павла: в равной мере и над реакционерами, и над радикалами. Нудный спор по вопросам обрезания и ограничений в пище заканчивается в пользу Павла, и удивительный комплекс унаследованных от предков запрещений сводится наконец к трем из них: не есть идоложертвенной пищи, не вкушать крови животных и «удавленины», не предаваться «блуду»5. В то же время представители воинствующего иудаизма приглашаются

1 Там же, гл. 10, ст. 15.

2 Там же, гл. 10, ст. 34—35.

3 Там же, гл. 11, ст. 15.

4 S a n d m e 1, op. cit., p. 161.

8 Деяния святых апостолов, гл. 15, ст. 20. Тот же перечень приводится вновь в гл. 15, ст. 29 и в гл. 21, ст. 25.

пересмотреть свои утопические мятежные планы и заменить их заботой о душевном спокойствии в настоящее время и ожиданием личного бессмертия в будущем. Но такие предложения гладко не проходят. В Книге деяний апостольских, как и в других книгах Нового завета, евреи изображаются косной и упрямой массой, и Павел с Варнавой, символически отряхая прах от своих ног перед синагогой в Антиохии, восклицают: «Вам первым надлежало быть проповедану слову Божию, но как вы отвергаете его и сами себя делаете недостойными вечной жизни, то вот, мы обращаемся к язычникам» 1.

Но иудаизм был отвергнут только затем, чтобы ухватиться за него снова. Этот идеологический компромисс касался той части иудаизма, в которой сохранялась хотя и рискованная, но вожделенная тайна — старая революционная традиция. Дело в том, что для народных масс она была самым важным и самым привлекательным стимулом нового движения. Рабы, вольноотпущенники и свободные люди, все одинаково обнищавшие и потому ставшие потенциальными кандидатами для обращения в новую религию, требовали, чтобы в христианском обещании, что «последние станут первыми», был какой-то конкретный смысл. Вследствие этого первоначальные организаторы церкви столкнулись со своего рода дилеммой. Выхолащивая старую традицию, они тем самым в какой-то степени угождали римским властям, но в той же степени они рисковали лишиться членов своей церкви. На такой ущерб церковь никогда не шла охотно, и мы в дальнейшем убедимся, что очень многое в христианской теологии объясняется именно попытками избежать этого ущерба.

Нежелание церкви расстаться с иудаизмом проявляется наиболее заметно в ее отношении к ересям «докетов» и «маркионитов». Это были первые отклонения, которые молодой, растущей церкви — или, во всяком случае, ее руководителям — удалось с успехом объявить еретическими. Ересь «докетов» получила свое название от греческого слова «бохесо» (= «казаться» или «представляться»), и смысл ее сводился к утверждению, что Христос

1 Там же, гл. 13, ст. 46. Конечно, автор выдает свои симпатии, заявляя, что «язычники, слыша это, радовались и прославляли слово Господне» (ст. 48).

был богом и только казался человеком, принявшим мученичество на кресте. На самом же деле, как утверждали сторонники ереси, был распят совсем другой человек, и философ-гностик Василид высказывает смелую догадку, что это был Симон Кириот, который, согласно евангельскому преданию, помогал Иисусу нести крест.

Цель докетизма заключалась в том, чтобы, отрицая Христа как историческую личность, тем самым поколебать веру в бесспорную реальность как раз тех событий, которые произошли в определенное время и в определенном месте и, согласно христианскому учению, спасли мир. Если бы такая гипотеза когда-либо стала ортодоксальной, исторический Иисус выпал бы из религиозной доктрины, а с ним исчезли бы и последние следы революционной традиции. Можно представить себе, какое впечатление произвело бы это на членов христианских общин! Выступая против ереси, автор «Послания к траллийцам» (предположительно антиохийский епископ Игнатий) гневно заявляет:

«Поэтому будьте глухи, когда кто-либо говорит с вами, кроме Иисуса Христа, из рода Давида, сына Марии, кто был истинно рожден, вкушал и пил, кто истинно претерпел гонения при Понтии Пилате, был истинно распят и истинно умер... Но если он принял муки только по видимости, как говорят некоторые безбожные, неверующие люди (может быть, и сами они только видимость?), то почему же я сейчас в заточении?» 1

Маркионская ересь еще более интересна, так как обнаруживает прямое влияние на религию экономического фактора. Маркион, живший в Синопе, на побережье Черного моря, был богатым судовладельцем, то есть предпринимателем, который имел вполне понятные причины для выхолащивания из христианства его революционного содержания. И если, как мы увидим, он был к тому же антисемитом, то здесь классическим образом сказывалось влияние торговой конкуренции. Маркион был последователем философии гностицизма, которая, в сущности, представляла собой фантастическую смесь самых различных религиозных и философских понятий, и в частности содержала взгляд (сам по себе не такой уж

1 Befctenson, Documents of the Christian Church, Oxford, Oxford University Press, 1947, pp. 49—50.

бессмысленный), что сотворенный мир не делает особой чести его творцу, свидетельствуя о том, что и сам этот творец далек от идеала. Гностицизм признавал, однако, иерархическую систему божеств, называемых заумным и туманным термином «aeons», которые приближались к совершенству по мере удаления их от реальной действительности. В этой иерархии бог-творец нашего мира занимал довольно низкое место, причем этого бога-творца Маркион стал отождествлять в дальнейшем с богом евреев Ягве. Он утверждал также, что Иисуса в наш мир послал не этот бог, а некое высшее существо — Эон («Aeon»). Иисус явился внезапно, как ураган, чтобы развеять в прах иудейский закон и все пророчества. Это сверхъестественное космическое явление должно было раз и навсегда покончить с еврейским происхождением христианства.

Маркион действительно сумел основать несколько своих церквей и стал таким образом еретиком. Он издал также Евангелие от Луки и Послания Павла, предварительно удалив оттуда все подрывные высказывания и все, что напоминало о еврейских истоках христианства1. Произведения Маркиона были затеряны или умышленно уничтожены, но его взгляды стали известны нам из пространных выступлений против него со стороны Лионского епископа Иринея и Тертуллиана. Тертуллиан, как обычно, бьет свою жертву всем, что попадается ему под руку, начиная с населения, топографии и климата родного города Маркиона: «Gentes ferocissimae... sedes incerta... vita cruda... libido promiscua... dies nunquam patens... sol nunquam lucens... omnia torpent... omnia rigent». («Adver-sus Marcionem», § 1.) Это стоит перевести: «Дикие племена... ненадежный кров... грубый образ жизни... беспорядочный разврат... День никогда не занимается... волнце никогда не сияет... все оцепенело и окостенело». Совершенно очевидно, что Тертуллиан плохо представлял себе климат Черноморского побережья.

Ириней приводит два курьезных случая, которые, независимо от того, соответствуют они действительности или нет, ярко рисуют тот почти мистический ужас, с-каким некоторые из отцов церкви относились к гностическим уклонам:

1 См. А. Р о б е р т с о н, Происхождение христианства, стр. 256.

«...Иоанн, ученик Господа, пошел в бани в Эфесе, но, увидев там Церинта [видный гностик], выбежал оттуда, без омовения, с воплями: «Бегите! Спасайтесь, пока бани не обрушились; ведь здесь Церинт, враг истины!» ...Поликарп [епископ Смирны] однажды встретил Маркиона, который спросил его: «Ты знаешь, кто я?» На это Поликарп ответил: «Знаю, что ты — первенец Сатаны». Апостолы и их ученики испытывали такой ужас перед ересью, что опасались даже устного общения с теми, кто искажает истину» 1.

Отход Маркиона от церковной идеологии сопровождался отклонениями в области религиозных ритуалов и прак-, тики. Он учил своих собратьев христиан строго подвиж-|, нической жизни с отказом от всех телесных удовольствий. В частности, следовало воздерживаться от брака, а также дд-мясной пищи. Еженедельную общую трапезу, на которой одновременно кормили бедняков и отмечали память , основателя религии, он свел к норме, состоящей из хлеба и воды. Короче говоря, требования Маркиона перешли ту грань, за которой духовные блага оказываются достаточной компенсацией за земные беды. Логично будет предположить, что если бы Маркион взял верх над отцами церкви, то число членов христианских общин быстро сократилось бы до одиночных лиц, которые были способны вести аскетическую жизнь. Тогда христианство стало бы простой сектой и превращение христианской церкви в империю было бы невозможно.

В причастии хлебом и водой, предлагаемом Маркио-ном, можно также усмотреть, правда несколько предположительно, дальнейший выпад против революционной традиции. Люди делали вино в те времена, как кое-кто делает его и теперь,— давя ногами виноград. Кроме того, некоторые вина имеют цвет крови. Поэтому вино могло тогда символизировать торжество людей над их угнетателями, а также кровь жертв революции. Американцы, величайшим гимном которых является «Боевой гимн Республики», легко могут вспомнить слова о господе, который «давит виноград», символизируя тем самым конец рабства. Значит, вполне возможно, что для некоторого

1 «Adversus Haereses», III, 3. (В е t t e n s о n, Documents, P. 126.) Как выясняется, Иоанн, о котором идет речь в этом эпизоде, не ученик Иисуса, а Иоанн, пресвитер Эфесский и, возможно, подлинный автор четвертого Евангелия.

числа христиан вино причастия прославляло и освящало социальную революцию. Как расценивали эти христиане хлеб и воду Маркиона, нетрудно догадаться.

Во всяком случае, гностическая идеология была совершенно непригодна для массовой организации и массового движения. Она в корне противоречила человеческим желаниям, человеческим привычкам и во многом — человеческому разуму. Подобно всем таким идеологиям, служащим забавой для мыслителей, она размножалась внутренним делением до тех пор, пока количество различных форм гностицизма не сравнялось с числом «эонов», которым можно было поклоняться. Автор Первого послания к Тимофею в Новом завете проявляет дальновидный ум организатора, когда предостерегает против «запрещающих вступать в брак и употреблять в пищу то, что Бог сотворил, дабы верные и познавшие истину вкушали с благодарением» 1. И в конце Послания он точно указывает, кого имеет в виду:

именно тех, кто навязывает «антитезы гносиса, ложно так именуемого» 2. «Антитезы» — заглавие одной из работ Маркиона, а «ложно так именуемый» гносис — это, конечно, философия, известная нам, как гностицизм. Мар-кион был способный человек, но далеко не столь талантливый, как выступавшие против него организаторы церкви.

Итак, в силу явного компромисса христианство в одно и то же время признавало и отрицало иудаизм. Результаты этого компромисса видны и по сей день. Каждый понимает, что христиане — не евреи, а евреи — не христиане, но каждый, если он только вообще способен мыслить, знает также, что сама традиция должна называться «иудейско-христианской». В христианских церквах к Ветхому завету относятся так же благоговейно, как и к Новому; бывали даже такие моменты, например, у пуритан, когда Ветхий завет пользовался преимуществом. Десять заповедей являются, несомненно, иудейскими, но каждый христианин учит их, а некоторые их даже соблюдают. И во времена социальных кризисов христианские конгрегации опять слышат гневные голоса пророков, и распятый Мессия снова и снова заявляет, что низшие должны вла-

1 Первое послание Павла к Тимофею, гл. 4, ст. 3.

2 См. Робертсон, цит. соч., стр. 250, а также Первое послание Павла к Тимофею, гл. 6, ст. 20—21.

100

деть миром. Ибо революция всегда умирает и всегда рождается вновь, а христианство, к большому огорчению католической иерархии, с древних времен является ее носителем.

III

Теперь мы обратимся к рассмотрению вопроса об эволюции христианства «от гонений со стороны других к покровительству им», от демократических к иерархическим формам организации. Здесь не было столь явного компромисса, как между признанием и отрицанием иудаизма. Ведь в конце концов церковь сложилась по образцу империи, и люди, желавшие восстановить чистую жизнь раннего периода христианства, вынуждены были искать ее в простоте монастырских или отшельнических порядков.

С самого начала в христианской общине преобладала почти полная демократия. Общину составляли люди, либо чуждые системе рабовладения, либо страдавшие от нее в качестве рабов. Вытекавшая из этой системы зависимость большинства населения от принудительных мер, от хлеба и зрелищ, которые соответственно питали и развлекали их, порождала в массах характерные психологические недостатки: пассивность, озлобленность, разврат, пьянство и неуважение к своему человеческому достоинству. И хотя эти «грехи», характерные для жертв произвола, могли постоянно возникать и умножаться в условиях столь порочной социальной системы, последняя, однако, не могла полностью помешать людям бороться с ними. Существовала все же возможность научить подверженных моральному разложению лиц известному самоконтролю и соблюдению элементарных норм общественной жизни. Дальновидность и организаторский талант Павла проявились в том, что он понял эту возможность и указал людям с помощью особой интуиции необходимые для усовершенствования пути.

Следуя его учению, ранние христианские общины ставили своей целью привить своим членам стремление к тем добродетелям и положительным моральным качествам, которые вытравляло в них римское общество, и тем самым подавить в человеке животные инстинкты. Основными чертами христиан должны были стать чувство братства и сознание своего высокого назначения. Вместо страхов,

101

которые порождает зависимое положение в обществе, должна была появиться уверенность в своей безопасности среди равных между собой друзей, а вместо бесцельного прозябания, во многом зависящего от случайностей или прихоти вышестоящих лиц, человек мог посвятить себя какой-то сознательной цели — и даже не просто цели, а величайшей из целей.

Этот психологический расчет Павла был исключительно верен. Я смело берусь утверждать, что нет такой радости в жизни — радости ли славы, победы или удовлетворенного желания,— которую можно было бы сравнить с радостным чувством товарищества в достижении возвышенной цели. Ибо тогда человек любит и бывает любим не просто в силу людской добросердечности (или по крайней мере не только поэтому), но и как лицо, приносящее пользу общему делу и разделяющее преимущества совместно достигнутого успеха. И каждый, кто испытал эту радость товарищества, знает, как она прекрасна.

Итак, первые христиане жили в обстановке искреннего задушевного общения. Они поверяли друг другу свои надежды, свои ошибки, свои страхи и опасения. Их учили также открыто признаваться в затаенной вражде, если они питали ее к кому-либо, чтобы это чувство не мучило их больше, как мучило раньше, в скрытом виде. Так, избавлявшиеся постепенно от пороков, дружелюбно настроенные один к другому, они собирались раз в неделю на совместную трапезу, оказывали помощь нуждающимся братьям по вере (чаще подысканием им работы, чем милостыней), проповедовали, пророчествовали и «говорили каждый на своем языке» 1. У них не было духовенства, так как в те времена все верующие имели право священнодействовать. Иными словами, все христиане были тогда одинаково осенены благодатью, и им еще предстояло узнать, что некоторые из них, оказывается, специально предназначены благодаря своему особому благочестию стать духовными наставниками христианских общин.

В 1875 году, при разборке древних рукописей, была найдена небольшая работа, имевшая хождение в Египте и Сирии около 100 года н. э. под названием «Учение двенадцати апостолов» и именуемая теперь кратко «Дидахе»

' То есть бессвязно бормотали, что считалось (хотя Павел не разделял этого мнения) проявлением особого вдохновения.

102

[греч. «δ?δ?χ?»— «наставление», «поучение»]. В ней даются советы по ряду вопросов, касающихся поведения христиан, и таким образом проливается свет на многие стороны повседневной жизни первых христианских общин. «Дндахе» не оставляет сомнения в том, например, что совместные трапезы были действительно обычной едой: «После вкушения,— говорится в тексте,— так поблагодарите»1. В тексте нет никаких ссылок на то, что хлеб и вино символизируют тело и кровь Христа; наоборот, определенно сказано (§ 9), что хлеб — это символ единства всех членов внутри организации. Условное же значение вина осталось неразъясненным, возможно потому, как предполагает Робертсон, что уточнять эту деталь было слишком рискованно.

В «Дидахе» уделяется большое внимание вопросу о странствующих проповедниках; их надо было гостепри-' имно встречать, но не следовало оставлять у себя более двух дней и лучше ограничиваться только одним днем. То же самое правило распространялось и на всех приезжих христиан. Если кто-либо из них хотел поселиться в общине навсегда, он должен был найти себе работу. Для человека, знакомого с каким-нибудь ремеслом, затруднений не было, «если же он не владеет ремеслом, то вы, по своему разумению, предусмотрите, чтобы христианин не жил с вами праздно»2.

Причина столь большой предосторожности ясна. Некоторые из странствующих проповедников оказывались просто-напросто мошенниками и авантюристами, ищущими легкой наживы. «Уходя,— говорится в «Дидахе»,— пусть апостол [то есть странствующий проповедник] ничего не возьмет, кроме хлеба до места ночлега. А если он потребует денег, то он лжепророк» 3. Далее в этом наставлении говорится: «Так что по поведению можно узнать лжепророка и пророка... не всякий, говорящий в духе пророк, а лишь в том случае, если он блюдет пути господни» 4.

Приведенные выше строки подтверждают оспаривав-

1 А. Б. Р а н о в и ч, Первоисточники по истории раннего христианства, М., 1933, стр. 160.

2 Там же, стр. 161.

3 А. Б. Р а н о в и ч, О раннем христианстве, М., 1959, стр. 272.

4 Там же, стр. 272.

103

шуюся в свое время и в какой-то мере антипавловскую точку зрения, что «человек оправдывается делами». Эта теория обычно ассоциируется с народными движениями, потому что содержит в себе принцип, дающий массам основание осуждать демагогию своих господ. В Послании Иакова, в Новом завете, высказывается, например, знаменитый афоризм: «Вера без дел мертва» (Иаков, гл. 2, ст. 20). Это изречение находится в конце довольно длинного текста, касающегося вопросов неравенства внутри некоторых церквей. Классовые различия, обычные в окружающем христиан мире, появились каким-то образом и среди них самих: богатые стали получать лучшие места во время молитвенных собраний;-бедняки вынуждены были стоять или сидеть на полу. Казалось, был забыт практический принцип всей религии, гласящий, что «чистое и непорочное благочестие пред Богом и Отцем есть то, чтобы призирать сирот и вдов в их скорбях и хранить себя неоскверненным от мира» (Иаков, гл. 1, ст. 27).

Впрочем, нет ничего удивительного, что общественный строй огромной империи уже в начале II века начал разлагать христианскую практику. Людям свойственно в силу их натуры реагировать на наиболее сильное социальное воздействие. Император Адриан оставил тревожный, хотя, может быть, и несколько утрированный отзыв о том, как далеко зашла в римских владениях коррупция. В 130 году н. э. он посетил Александрию и оттуда сообщал своему родственнику Сервиану, что местные жители имеют только одного бога — деньги. «Вот перед кем воистину благоговеют христиане, евреи и весь мир» 1. В этом саркастическом замечании императора была, несомненно, большая доля правды. Ремесленники и торговцы в христианском движении подчинялись, конечно, законам товарного оборота и, впадая в соблазн, нередко прибегали к обману, если это сулило им выгодные сделки. Так, например, в одном весьма популярном произведении времен императора Антонина, под названием «Пастырь Гермы», автор сокрушается и проливает слезы раскаяния по поводу надувательства, которое он допускал в своей торговой деятельности. Пастырь уверяет его, что если он исправится и будет впредь поступать правдиво и честно,

1 А. Робертсон, Происхождение христианства, стр. 248.

104

то этим загладит свою вину и даже создаст себе задним числом хорошую репутацию в своих «πραγματε?αι», то есть в «коммерческих делах»1. Все повествование выдержано в обнадеживающем тоне: по словам Пастыря, раскаянием можно добиться чего угодно, и, если не считать злостных вероотступников, проклятие падает на голову только тех, кто окажется нераскаявшимся в момент своей смерти. Главное — не лгать, не домогаться чужого, не красть; в общем, в первую очередь следует избегать «экономических» грехов. «Делай свое дело, и ты будешь 5 спасен» 2.

Однако любое массовое движение требует руководства. Если только участники движения не хотят тратить все свое время на организационные дела, они должны передать некоторые из своих функций и часть своей власти определенным людям, которые действовали бы от их имени. В этом неизбежно возникающем моменте заложено начало бюрократизма и всех его пороков. Беда заключается не столько в самом факте передачи власти, сколько в вытекающем отсюда разделении обязанностей, так как после этого большинство членов организации станут заниматься своими обычными, повседневными делами, а избранные ими представители — управлять всей организацией. Как только члены организации установят у себя такой порядок ведения дел, организация начинает выходить из-под их контроля. Никакие перевыборы, как бы часты они ни были, не вернут членам тех прав, которыми они пользовались до того, как выбрали своих уполномоченных .

По-видимому, первые христиане подходили к этой организационной перемене очень осторожно. «Рукополагайте себе епископов,— говорится в «Дидахе»,— достойных господа, людей кротких и не сребролюбивых, верных и прославленных»3. В Первом послании Павла к Тимофею говорится то же самое, только более подробно:

1 «Shepherd of Hennas», Mandate 3. Герма — имя автора, по видимому, подлинное. Он эмигрировал из Греции (возможно, из Аркадии) в Рим. Небезынтересно отметить, что Герма употребляет греческое слово «πραγματε?αι» («коммерческие дела»), от которого произошел термин «прагматизм».

2 Parable I, § 11. В разделе, предшествующем этому правоучению, Герма приводит цитату из Послания Иакова (гл. 4, ст. 12).

3 Б. А. Р а п о в и ч, О раннем христианстве, стр. 136—137.

105

«...епископ должен быть непорочен, одной жены муж, трезв, целомудрен, (благочинен), честен, страннолюбив, учителен, не пьяница, не убийца, не сварлив, не корыстолюбив, но тих, (миролюбив), не сребролюбив, хорошо управляющий домом своим, детей содержащий в послушании со всякою честностью...» 1

То, что христианские общины иногда ошибались в таком выборе, хотя отнюдь не по недостатку старания, видно из текста «Пастыря Гермы», где говорится о «дьяконах, которые плохо выполняли свои обязанности, обижали вдов и сирот и извлекали для себя выгоду из богослужений, которые им поручено было отправлять» 2.

Теперь будет полезно коснуться слегка этимологии. Слово «пресвитер» происходит от греческого «яресгритерос;», что означало «старец», «старейшина». Слово «епископ»— от греческого «snicrxonog», что означало «наблюдатель», «надзиратель». «Дьякон»— от «6iuxovoc;», означавшего «служитель» или «слуга». «Клир» [духовенство] происходит от греческого «xpog», что означало «удел», «владение», «земельная собственность». Таким образом, духовенство, когда оно вполне оформилось, возможно, получило свое название потому, что ведало церковными доходами 3.

Этимология всех этих слов молчаливо свидетельствует о демократичности их первоначального смысла. Принято считать, что люди с возрастом становятся более мудрыми; отсюда следует, что община должна была выгадать, поручая старшим (пресвитерам) ведение своих дел. Епископ должен был надзирать за ними и осуществлять руководство всей общиной, дьякон — прислуживать епископу при совершении религиозных обрядов, а клирик — выполнять обязанности, близкие работе казначея. Эти выборные должности имели свой определенный статус, но в нем — шла ли речь о дьяконе, епископе или рядовом пресвитере — не было даже намека на их особое назначение свыше. Но именно эта иерархическая система назначения на должности и одержала в конце концов верх и, восторжествовав, почти полностью вытравила демократический

1 Гл. 3, ст. 2—4. То же самое относится к дьяконам, чьи жены, кроме того, должны быть «честны, не клеветницы, трезвы, верны во всем» (ст. 8—13).

2 Parable 9, § 26.

3 cm. F. A. W r i g h t, op. cit., p. 12.

106

дух первобытного христианства. Хотя этот демократизм никогда целиком не исчезал, но снова проявился по-настоящему только в период Реформации.

Если бы мы обладали циническим взглядом на вещи, то могли бы счесть такой результат закономерным, утверждая, что подобные метаморфозы всегда случаются там, где человека облекают какой-то властью. Низменная оценка человеческой натуры вообще предполагает, что любая хорошо оплачиваемая должность способна развратить того, кто ее занимает: он наслаждается своей материальной обеспеченностью и поэтому всячески стремится увеличить свои доходы. В истории ранней церкви, как мы видели, уже встречались свидетельства такой алчности.

Но в действительности ни алчность, ни карьеризм не смогут полностью объяснить тенденции к образованию иерархии. Епископы II века н. э. с негодованием отвергли бы все эти обвинения и стали бы утверждать — имея к тому немалые основания,— что иерархический принцип был необходим для укрепления основ церкви. Любая жизнеспособная организация, подвергшись преследованию, заменит самодеятельность масс строгой дисциплиной, сплотится вокруг своего руководства и сама будет побуждать это руководство применить власть. Так именно и случилось после неоднократных преследований христиан. Они подвергались яростным гонениям, терпели нечеловеческие муки. Многие члены христианской общины не могли вынести напряжения и либо отрекались от христианства, либо спасались бегством. И все же, как иронически заметил Энгельс по поводу последнего гонения на христиан при Диоклетиане, «...оно оказало настолько сильное действие, что через 17 лет подавляющее большинство армии состояло из христиан, а следующий самодержец всей Римской империи, Константин, прозванный церковниками великим, провозгласил христианство государственной религией» 1.

Вряд ли такой результат мог быть достигнут при нерешительном, слабом или неавторитетном руководстве. Наоборот, этот результат — явное доказательство того, что епископы, дьяконы, пресвитеры творили чудеса, воо-

1 К. Маркс и Ф. Энгельс, Соч., т. 22, Введение к работе К. Маркса «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.», стр. 548.

107

душевляя свою паству, подлинные чудеса, так как после каждого гонения христианское учение и сама жизнь в христианской общине начинали казаться людям все более привлекательными. Неофиты приходили десятками, а многие «lapsi» (вероотступники) умоляли принять их обратно.

Все эти события вызывали довольно сложные проблемы. Как следовало поступать с «lapsi», когда они хотели вернуться обратно? И что следовало делать с людьми, которых крестили «lapsi» или какие-либо еретики? Оба эти вопроса пытался решать Киприан, епископ Карфагена (с 248 по 258 год), и в обоих случаях приходил к жестким выводам: «lapsi» должны представить твердую гарантию, что их вера вновь окрепла, а сомнительно крещеных следовало крестить вторично. При этом преданность церкви имела тут первостепенное значение: «Тот не может уже иметь Отцом Бога, кто не имеет матерью церковь» 1.

Эта точка зрения, к огорчению Киприана, почти совпадала со взглядами Новатиана, который в 251 году стал раскольником и своего рода антинапой. Если осторожность Киприана по отношению к «lapsi» казалась и была на деле разумной, то его строгость в отношении людей, крещенных еретиками, могла привести к сокращению числа верующих. Поэтому епископ Римский Стефан заявлял, что повторное крещение совсем не обязательно, и даже отлучал от церкви тех, кто считал его необходимым. «Киприан,— писал Джереми Тейлор в «Свободе пророчества» (Jeremy Taylor, The Liberty of Prophesying),— поступал правильно и причинял зло... а Стефан, поступая неправильно, делал добро». Между тем церковь не упускала ни одного случая, чтобы как можно больше увеличить свою численность.

Заботясь об укреплении своей организации, руководители церкви стремились положить в ее основу те доктрины, которые были особенно широко распространены среди христиан, изгоняя таких уклонистов, как Марки-он и «докеты». Кроме того, они прославляли идею мученичества и, наконец, сами готовы были пострадать, когда в этом возникала необходимость. Не веря в реальность

1 Цит. в: В о fc t e n s о n, Early Christian , Fathers, p. 32. (См. Творения св. Киприана, епископа Карфагенского, ч. II, Трактаты, изд. 2, Киев, 1891, «О единстве церкви», стр. 181.)

108

того почти патологического пристрастия к мученичеству, которое приписывается в апокрифических посланиях антиохийскому епископу Игнатию, мы склонны допустить, что он действительно с большим мужеством вышел навстречу львам. Восьмидесятисемилетний епископ Смирны Поликарп проявил разумную стойкость взглядов, оказывая римским властям все требуемые формы повиновения, кроме согласия поклясться именем императора и тем самым унизить имя Христа. «Восемьдесят шесть лет я был Его слугой,— сказал старик,— и Он не причинил мне зла. Как же я могу поносить имя моего Царя, который меня спас?» 1 В результате Поликарп был сожжен на костре.

Юстин Мученик (по праву заслуживший это прозвище) был идеологом христианства, сделавшим очень многое для объединения христианского учения с греческой философией. Он открыл для нехристиан путь, по которому сам уже прошел, и тем самым навлек на себя гнев гонителей. Во время допроса в Риме префект Рустик сказал ему и шести его последователям: «Теперь перейдем к неотложному делу, стоящему перед нами. Договоритесь между собой и принесите совместную жертву богам». Юстин ответил: «Ни один разумный человек не обратится от истинной веры к ложной» 2. После этого сам Юстин и все его последователи были обезглавлены.

В свое время то же случилось и с Киприаном. 14 сентября 258 года римский проконсул в Карфагене Галерий Максим так вел официальный допрос:

— Ты Фасций Киприан?

— Я.

— Августейшие императоры повелели тебе совершить священный обряд [то есть принести жертву богам].

— Я отказываюсь.

— Подумай о своих интересах.

— Поступай, как тебе предписано. [ — Ответил Киприан.—] В столь ясном деле нет места для размышлений3.

1 «Letter of the Smyrneans», § 9 (Lightfoot, op. cit.).

2 «A Treasury of Early Christianity», edited by Anne Freemantle, New York, Mentor Books, I960, pp. 171—172.

3 Там же, стр. 199. (См. Творения св. Киприана, епископа Карфагенского, ч. I, стр. 74.)

109

За городом, около реки, находилось большое поле; и на этом поле на глазах толпы Киприану отрубили голову. Он оставил палачу двадцать пять золотых монет.

Насколько мне известно, никто из руководителей церкви не проявил постыдной трусости. Случалось, что они скрывались от преследований, но никогда нс отказывались от своих принципов. Киприан скрывался во время гонений, предпринятых императором Децием в 250 году, а известный христианский философ Ориген бежал из Александрии в 215 году, во время массовых убийств, известных под названием «безумства Каракалы». Уклоняться от ареста считалось обычно разумным делом: церковь была слишком проницательна, чтобы бессмысленно жертвовать сразу всем своим руководством. Во всяком случае, мученичество Киприана было достаточной жертвой, да и Ориген умер от последствий пыток, которым подвергся уже при Деции. Даже без этого свидетельства нравственной чистоты Оригена его следует признать выдающимся человеком. Ученик Оригена Григорий Тауматург оставил нам воспоминание о его педагогическом методе, которое и теперь может служить образцом характеристики всякого подлинного учителя.

«Ни один предмет не был под запретом, ничто не держалось от нас в тайне... Нам разрешалось знакомиться с любыми доктринами, из греческих и восточных источников, на духовные и светские темы, охватывающие весь объем знаний. [Учитель обращался к нам] с такими речами, которые вдохновляли нас своим смиренномудрием и одновременно непоколебимой уверенностью в том, что, как глаз ищет света, а тело алчет пищи, так и наш ум по своей природе жаждет познать правду божью и причины всех явлений» 1.

Так, своим личным трудом, умением и своей самоотверженностью руководители церкви успешно внедрили иерархический принцип в церковную организацию. Они приобрели власть благодаря своим заслугам, а также потому, что при решении любых существенных вопросов неизменно заботились о численном росте и укреплении единства членов организации. Они мастерски приспособляли свою идеологию к политическим задачам момента, и их деятельность в этой области была тем более приме-

1 См. Bettenson, Early Christian Fathers, pp. 26—27. 110

чательной, что значительная часть ее в силу необходимости являлась импровизацией: то, что они делали, почти не имело прецедентов.

Эти люди необычайно искусно вели полемику, обсуждая и устраняя внутренние разногласия, с нарастающим день ото дня успехом. И этот постоянно сопутствующий им успех внушал мысль об их личном священном предназначении и о божественной основе самой церкви. К 200 году н. э. все знали, что бок о бок с Римской империей существует другая власть и что она обладает необычайным свойством несокрушимости. Тертуллиан в своем трактате «В защиту христиан» многозначительно напомнил александрийцам, что могли бы совершить христиане, если бы не руководствовались принципом милосердия: «В одну только ночь, с несколькими факелами в руках, можно жестоко отомстить» 1. Далее он с гордостью заявлял (и это была правда): «Мы появились совсем недавно и уже заполнили собой все ваши владения — большие города, острова, крепости, поселки, места торговли, да! А также лагери, трибы, декурии, дворец, сенат, форум. Все, что мы оставляем вам,— это храмы!» 2 В наши дни газеты назвали бы это «тайным проникновением».

Между II и V веками н. э. христианская церковь уже перестала быть просто параллельной властью, а перешла на положение верховной власти в стране. В процессе такого превращения церковь складывалась все больше и больше по образцу империи и соответственно с этим рассматривала все взаимоотношения с точки зрения последовательной субординации. Первые признаки такого взгляда можно найти в «Послании к коринфянам», написанном римским епископом Климентом в 96 году н. э., где дается совет по урегулированию некоторых споров внутри коринфской церкви. Автор ссылается в качестве образца на легендарную' дисциплину римской армии:

«Поэтому давайте, братья, призовем себя, со всей строгостью, в Его безупречные ряды. Взгляните на солдат, служащих в армии наших правителей,— как точно, с какой готовностью и как послушно выполняют они полученные свыше приказы! Не все среди них префекты, командиры легионов, командиры центурий, когорт, манипул

1 Т е г t u I I i a n, Apologeticus, XXXVII, 3.

2 Ibid., XXVII, 4.

Ill

и так далее; но каждый человек в своей должности выполняет приказы, отданные императором и его властями» 1.

Такая дисциплина была ответом на преследования христиан при Домициане, и она сделала христианское движение неуязвимым.

Как же повлияли все эти перемены на основную доктрину христианства? Какой вид приняло в конце концов ортодоксальное учение и в чем выразились сопутствующие ему ереси? Если первоначальная демократия в церкви вела свое начало от мятежного Иисуса, то иерархическая система брала свое начало уже от павловского сверхъестественного Христа. Как мы знаем, вскоре стало ясно, что ни от одного из этих источников нельзя отказаться, не нарушив единства церкви. Потеря исторического Иисуса уничтожила бы чувство общечеловеческого родства, которое сближало христиан с их основоположником. Потеря сверхъестественного Христа порвала бы их связь с божеством.

Отсюда возникли две сложные проблемы. Каково отношение исторического Иисуса к трансцендентальному Христу или, говоря языком теологов, каково соотношение между божественным и человеческим естеством в личности Иисуса Христа? И каковы отношения между божественными ипостасями — Христом-сыном и богом-отцом? Официальное решение этих вопросов относится к IV и V векам, и мы рассмотрим его в следующей главе. Пока же познакомимся с тем, в каком направлении шел спор.

Как мне кажется, отцы церкви были, несомненно, убеждены в том, что имеют дело с вопросами познания, с «правдой божьей и причинами всех явлений». Они действовали не столь грубо, чтобы, выяснив, какая доктрина привлечет наибольшее число людей, объявить затем эту доктрину истинной. Они не были-теми записными ораторами, которые, используя чужие мнения, ловко подбирают в них доводы, оправдывающие заранее определенную политику. Эти люди ставили своей задачей сочетать утверждение на земле высшей правды с практикой руководства организацией. Они считали себя правомочными провозглашать доктрину, которая касалась ни больше, ни меньше, как вопроса о спасении человечества, и рассма-

1 «Epistle to the Corinthians», § 38, Lightfoot, op. cit.

112

тривали руководимую ими организацию как единственный способ, как образцовое средство и орудие этого спасения. Мы никогда не поймем, какую огромную ответственность брали на себя при этом отцы церкви, пока не убедимся, что они действительно сами верили в то, что несут на себе тягчайшее бремя.

И тем более поразительно, что по каждому из важнейших теоретических вопросов неизменно принималось такое решение, которое могло убедить и объединить максимальное число христиан. Некоторые христиане любили больше человека Иисуса, другие — бога Христа; ортодоксальное учение предлагало признавать в нем богочеловека. Некоторых христиан поражала больше мысль, что Иисус был сыном божьим, других — идея его равной с отцом божественности; ортодоксальное учение гласило, что он был одновременно и сын бога-отца и равный ему носитель божественной власти. Некоторые опасались, что церковные таинства будут недействительны, если они совершены еретиками, другие,— что действительность этих таинств узаконит еретиков; ортодоксальное учение поясняло верующим, что таинства остаются таинствами, а еретики — еретиками 1. Мне кажется, нет сомнения, что где-то, в подсознании, у отцов церкви действовал мощный талант, даже, по существу, гениальная способность к организации. Никогда они не избирали пристрастную или сектантскую точку зрения. Они всегда объявляли истинными те идеи, которые сочетали в себе две гарантии:

максимальное единство и максимальную численность членов. Однако этого могло и не быть, если бы они не принимали невольно политику за науку, а приспособление к фактам — за истину.

Компромисс в области идеологии был, как мы увидим, настолько тонок, что его крайне трудно было выразить словами. Если предположить, что люди не могут сами осуществить свое спасение (а это казалось тогда бесспорным), то для их спасения, если оно вообще требуется, необходим бог. И действительно, существовал (как утверждала христианская доктрина) такой бог, который в своем желании спасти человечество столкнулся с фактом, что проклятие, тяготеющее над людьми, является следствием

1 Этот компромисс применялся по отношению к ересям Нова-тиана и Доната.

113

первородного греха. С давних пор существовала практика искупать грех жертвоприношением. В соответствии с этим бог послал на землю часть самого себя, своего сына, чтобы тот воплотился в образе исторически существовавшего человека — Иисуса, претерпел страдания и умер совершенно безгрешным, искупив таким образом одной величайшей жертвой все грехи человечества.

В период своей жизни и страданий воплотившийся Христос основал организацию, чье «единственное государство есть царство небесное» 4 и чья прямая цель — приводить людей конкретным путем к спасению. Из этого акта учреждения организации вытекала власть епископов, пресвитеров, дьяконов и, по существу, всей церкви. Раз институт был божественным, то, следовательно, и власть у него была неограниченной.

Никакая другая организация в истории человечества не предъявляла столь огромных претензий. Ислам-могущественная религия, но его основатель называл себя только пророком. Буддизм имеет больше последователей, чем христианство, но основатель его Гаутама, весьма далекий от того, чтобы стать самому богом, склонен был развенчать и тех богов, которые тогда были 2.

Но отцы христианской церкви самым удивительным образом совмещали в себе способность к компромиссу со стремлением к высшим религиозным критериям. Их основоположник не мог быть просто человеком, пророком или каким-то второстепенным божеством. Он должен был быть и (по их утверждению) был таким же изначальным, как и бог-отец, только рожденным (конечно, сверхъестественным путем) истинным богом, происшедшим от истинного бога. Любой меньший статус унизил бы его авторитет и, следовательно, подорвал бы авторитет епископов и церкви. И поэтому, когда духовное лицо священнодействует «во имя отца, и сына, и святого духа», оно тем самым как бы провозглашает: «Нет и не может быть ничего более авторитетного, чем то, что делаю я».

Если было трудно доказать логичность компромиссов внутри христианской доктрины, то сравнение самой доктрины с объективной действительностью ставило челове-

1 Т е г t u I I i a n, Apologeticus, XXXVII, 3.

2 См. John В. Noss, Man's Religions, New York, The Macmillan Company, 1949, p. 171.

114

ческий разум в тупик. Можно сравнить, скажем, словесное определение горы с любой из существующих разнообразных гор и таким образом убедиться, что в горе действительно есть что-то, соответствующее определению. Но как установить, имеется ли в природе что-либо, соответствующее определению троицы? И еще более трудный вопрос:

как быть с определением, отдельные элементы которого прямо противоречат нашим знаниям о реальном мире? Насколько мы можем видеть, мертвые не встают, паралитики от одного прикосновения к ним рукой не начинают ходить и люди от девственниц не рождаются.

В сфере подобных вопросов отцы церкви парили на крыльях веры, и нигде еще их проницательность не проявлялась столь сильно, как здесь. Они знали препятствия и ограниченные возможности материального мира и понимали, что недоступное для людей надо сделать доступным с помощью магии. Иначе не будет места упованию, а без него — и самой христианской церкви. Столкнувшись с дилеммой быть или не быть, каждый из них нашел в себе нечто, близкое дерзости Тертуллиана. Ибо Тертуллиан, терзаемый колкими насмешками со стороны тех, кто явно уступал ему в моральном отношении, пытался доказать то, что было недоказуемо; он принимал как должное явные противоречия христианской доктрины и даже возводил их в достоинство:

Сын Божий был рожден, как всякое дитя; и нет позора в этом, так как самый факт — постыден. Сын Божий умер, как и всякий человек; и этот факт вполне правдоподобен, так как он абсурден. И он восстал из мертвых; факт этот несомненен, лишь потому как раз, что невозможен.

Историки философии, даже вполне достойные уважения, обычно сводят этот блестящий парадокс к простому афоризму: «Credo, quia absurdum», который они приписывают Тертуллиану, хотя тот никогда не высказывался именно в такой форме. Да и не мог бы этого сделать. Ведь парадоксы, которыми он буквально засыпал своих противников и в которых любой невежда мог обнаружить внутреннее противоречие, являлись прямым следствием

1 Tertullian, De Carne Christi, § 5.

115

политических разногласий внутри христианского движения, упорной тенденции слить воедино мертвого революционера с живым богом. Чем менее логичной становилась эта христианская концепция, тем больше она соответствовала нуждам и успеху организации. Эта концепция была и остается парадоксальной, но без таких парадоксов церковь погибла бы 1.

Конечно, мы не собираемся разубеждать скептиков в их сомнениях, тем более, что логика — на их стороне. Но, как правило, они не возглавляют организаций и не ответственны за разработку той или иной политической линии. Поэтому им не так просто понять, что всякая программа представляет собой смесь противоречий и что ни одна организация нс может существовать без известного компромисса между «отцом и сыном и святым духом».

1 Я здесь разработал в политическом плане один из взглядов Паскаля. В той части своего труда «Pensees», которая озаглавлена «Pensees chretiennes» («Размышления о христианстве»), он пишет: «Очень многие истины в области веры и морали кажутся противоречивыми, но они все-таки стоят все в удивительном порядке. Источник всех ересей есть исключение некоторых из зтих истин, а источник всех возражений, которые нам делают еретики, есть незнание некоторых из этих истин. Обыкновенно случается, что, не будучи в состоянии понять отношение двух противоположных истин и думая, что признание одной заключает в себе исключение другой, еретики привязываются к одной, исключая другую, и расходятся с нами в мыслях...» (Блез Паскаль, Мысли, изд. 3, М., 1905, стр. 223—224). «Несторианцы хотели, чтобы в Иисусе Христе сочетались два лица, как есть у него два естества, а евтихианцы, наоборот, хотели, чтобы было одно естество, потому что есть только одно лицо. Католики же ортодоксальны, так как объединяют обе истины вместе, то есть два естества и одно-единственное лицо» («Pensees»). Паскаль не применяет это толкование к янсенистской ереси, которой он сам придерживался.