Яков Кротов. Богочеловеческая история. Вспомогательные материалы.

Берроуз Данэм

ГЕРОИ И ЕРЕТИКИ
Политическая история западной мысли

К оглавлению

имен соответствовала широкому размаху их деятельности. Они не были скромными, склонными к уединению мыслителями, даже когда становились монахами или отшельниками. В общественных условиях они вели активную борьбу против бесчисленных врагов; находясь в одиночестве, боролись против множества искушений. Их врагами среди людей были либо чиновники империи, либо соперники по религии или сектанты внутри церкви — всех их не так легко было одолеть. Другими врагами являлись, очевидно, плотские страсти — тоже достаточно сильные, чтобы с ними можно было быстро справиться. В борьбе против людей и искушений, враждебных им в равной степени, отцы церкви использовали силу личных моральных качеств и доктрину об искуплении грехов.

Далее, существовала известная связь между требованием морального совершенствования и желаемой ясностью доктрины. «Люди устают от всего необычного и непоследовательного,— говорит Шарль Гиньбер,— вера большинства обычных людей, естественно, тяготеет к постоянству, которое является для них синонимом истины» 1. Мне кажется, что и все мы иногда невольно принимаем прочно сложившееся мнение за истинное, и в первую очередь потому, что истина действительно вносит в нашу жизнь устойчивость. Но бывают случаи, когда эта устойчивость проистекает из других источников, например создается поддержкой со стороны организации, и тогда мы ошибочно смешиваем видимость истины с ее сущностью.

В течение II и III веков отцы церкви трудились, разбираясь в массе возникших к этому времени противоречивых доктрин с целью уточнить каждую отдельную доктрину, а затем свести их воедино в логично построенную систему. Результаты их индивидуальных усилий не смогли бы считаться ортодоксальными, если подходить к ним строго с меркой постановлений Никейского собора (325 год н. э.), но они подготовили почву для этих канонических актов и, по существу, внесли свой вклад в общее дело. Сомнительно, например, чтобы учение Оригена о «подчиненности бога-сына» 2 выдержало испытание в IV веке. Впрочем, сам Ориген, автор этой явно еретической идеи, был склонен признать единство божества. Юстин

1 Charles Guignebert, Christianity, Past and Present, New York, The Macmillan Company, 1927, p. 131.

2 0 r i g e n, De Principiis, 3:6.

118

Мученик и Климент Александрийский, подверженные сильному влиянию эллинизма, были более заинтересованы в философском Логосе, чем в христианском боге; во всяком случае, Климент был скорее пуританским критиком современных ему нравов, чем теологом. Тертуллиан фактически впал в одну из возникших уже ересей — ересь монтанистов, которые предписывали абсолютное безбрачие и практиковали «моления на своем языке». И тем не менее все трое были слишком значительными фигурами, чтобы их можно было игнорировать или хотя бы упрекнуть в чем-либо. Юстин умер мучеником; он и Климент сделали христианское учение привлекательным для «язычников», а в лице Тертуллиана христианство нашло сильнейшего из своих защитников (хотя бы даже в чисто юридическом смысле). Таким образом, то же самое стремление к привлечению в лоно церкви максимального числа верующих, которое в IV веке породило ряд тщательно продуманных догматов, спасло первых отцов церкви если не от налета ереси, то, во всяком случае, от обвинения в ней.

II

В то время как отцы церкви трудились в указанном выше направлении, Римская империя постепенно клонилась к окончательному упадку. Политика террора, преднамеренно проводившаяся Домицианом (95—97 гг. н. э.), несомненно, казалась по сравнению с безумствами Калигулы и бессмысленной жестокостью Нерона в какой-то мере объяснимой. Однако Домициан, выступая в роли спасителя государства от подрывной деятельности христиан и евреев и тем самым в качестве защитника эксплуататорских классов вообще, оказался втянутым в ожесточенную борьбу с сенатом. Дело в том, что сенат был в основном органом крупных римских землевладельцев, которые составляли весьма влиятельную часть правящей верхушки. Внезапное посягательство на их права со стороны тиранов-императоров привело их на время в один лагерь с обычной жертвой тирании — народом. Возможно, что и обращение в христианство некоторых представителей высших классов произошло в результате этой новой, хотя и временной, расстановки политических сил.

Террор Домициана закончился с его убийством. Во время правления последующих императоров — Нервы,

119

Траяна, Адриана — империя приобрела некоторую видимость процветающего государства. Это была, как отмечает Робертсон, реформистская фаза, «которая так часто непосредственно предшествует окончательному краху империализма» 1. Неожиданно угнетенные классы приобрели в глазах своих угнетателей иное значение, чем в качестве источника выгодной рабочей силы.

Прежде всего Римская империя ко времени правления Адриана (117—138 гг. н. э.) перестала территориально расти и перешла, по существу, к обороне своих границ. Класс рабов не мог больше пополняться с помощью новых завоеваний. Таким образом, при относительной нехватке рабочей силы наличный ее контингент стал значительно более ценным. Вместе с тем возросло также значение разорившихся вольноотпущенников и других свободных людей. На Апеннинском полуострове эти перемены ощущались с особой силой. По мере того как империя слабела и клонилась к упадку, экономическое процветание (в той степени, в какой оно еще сохранялось) и политическая власть все больше переходили к провинциям. Поэтому Нерва создал (а Адриан увеличил) фонд государственных средств, предназначенных для обучения детей римской бедноты и поддержки их жизненного уровня.

Далее, оборона империи требовала устойчивости внутри самой страны: следовало прекратить внутренние распри и обеспечить каким-то образом лояльность подвластных Риму народов. С этой целью император Адриан провел ряд реформ, создавших ему дутую славу исключительно просвещенного правителя. Невзысканные подати были аннулированы, система откупа была заменена прямым налогообложением 2, а рабовладельцы лишены издавна принадлежавшего им права распоряжаться жизнью и смертью своих невольников. Совершив все это, правители империи, пожалуй, могли сказать своим подданным:

«Под властью варваров вам бы жилось похуже!»

1 См. А. Робертсон, Происхождение христианства, стр. 236.

2 Система откупа (то есть предоставление сборщикам налогов известного процента от взысканных ими сумм) являлась на протяжении всей истории особенно ненавистным для масс методом сбора налогов, так как практически к установленным поборам добавлялись произвольные поборы, порождаемые алчностью самих сборщиков.

120

Так они фактически и заявляли. В период между 177 и 180 годами н. э. философ Цельс обрушился с рядом нападок на христианство 1. Он очень умело нащупал в христианском учении теоретически слабые места, и некоторые из его критических доводов появятся шестнадцать веков спустя у Вольтера. Но главным в его критике было утверждение, что отход христиан от государственной религии серьезно ослабил всю оборону империи. Цельс призывал христиан помнить, что они тоже погибнут в случае победы варваров. Это предостережение оказалось на деле совершенно ошибочным. Христиане еще до победы варваров постарались обратить их в свою веру, и Аларих при разграблении им Рима в основном пощадил христианские святыни и имущество.

Римская империя, как уже сказано, представляла собой огромный политический аппарат, направленный на сохранение рабовладельческого строя. Учитывая низменность его целей, жестокость его приемов и необычайно высокую стоимость его содержания, следует признать. что этот аппарат продержался поразительно долго. Колониальные режимы XIX века, совершенно не способные противостоять национально-освободительным движениям и войнам, которые они сами породили, рушатся на наших глазах, просуществовав каких-нибудь сто — сто пятьдесят лет. Если бы кому-либо пришла !) голову мысль изложить дальнейшую историю Римско» империи, не считаясь с реальными историческими событиями, он мог бы представить себе, что восстание обездоленных масс рано или поздно сокрушило империю, или, пожалуй, с таким , же успехом утверждать, что римские власти благодаря своему поразительному искусству справились с этим восстанием. Но прежде, чем любой из этих двух вариантов смог осуществиться, волны «варварского» 2 вторжения сделали тот и другой исход одинаково невозможным.

^ 1 Подлинные труды Цельса были уничтожены восторжествовав-; шей церковью, но многочисленные выдержки из них дошли до нас в обширной критической работе Оригена «Против Цельса».

2 Римляне употребляли это слово для обозначения любого культурного явления, которое не было римским или греческим. Греки придавали ему отрицательный смысл, обозначая им все «иностранное» или «чужое». Согласно одному из предлагаемых объяснений, появление этого термина связано с тем, что для греческого слуха речь персов звучала как повторение слога «бар». Отсюда «варвар» тот, кто постоянно говорит «бар-бар».

121

Варвары представляли собой двигающиеся с востока на новые земли кочующие племена, которые, так сказать, гнали друг друга на запад до тех пор, пока не достигли линии внешней обороны Римской империи по Дунаю и Рейну. Отсюда они совершали набеги на территорию империи, но на первых порах линия обороны держалась в общем крепко. Давление с востока, однако, не ослабевало. В 376 году н. э., во время правления императора Ва-лента, вестготы, преследуемые гуннами, с согласия властей вступили в пределы Римской империи.

Но теперь империя была слишком слаба, а ее население было настроено слишком пассивно, чтобы организовать более длительное сопротивление. В 408 году Аларих привел своих вестготов к окраинам Рима и перерезал дорогу к морскому порту Остия, от которого зависела римская экономика. Город выразил готовность внести за себя выкуп. Аларих, проявив известное великодушие, дал согласие на это предложение п в течение многих месяцев терпеливо ждал уплаты выкупа. Когда же к 410 году стало ясно, что римляне и итальянцы не желают выполнять условий соглашения, началось разграбление Рима 4. Обширные районы Рима были преданы огню, а множество людей — мечу; однако, по сообщениям церковных источников, христиане, их имущество и целомудрие христианок были в основном спасены в результате благочестия Алариха и покровительства святых. Это был, по римскому летосчислению, 1163 год ah urbe condita [от основания Рима].

Излагая эти события, Гиббон в конце своего повествования бесстрастно заявляет, что «люди от природы очень склонны не ценить преимуществ настоящего времени и преувеличивать его дурные стороны» 2. Несомненно, он прав, и я сам должен откровенно признаться, что разделяю эту общечеловеческую слабость. Но даже теперь, сквозь века нельзя не слышать громовый грохот разрушающегося города, который стоял так долго и пра-

1 Гиббон справедливо отмечает, что защитники Рима были «не в состоянии уберечься от заговора рабов и слуг, которые желали успеха варварам или потому, что были одного с ними происхождения, или потому, что находили в этом свой интерес» (Эдуард Гиббон, История упадка и разрушения Римской империи, М., 1884, ч. III, гл. XXXI, стр. 446). Короче говоря, императорский Рим стал наконец в глазах своих жертв их главным врагом.

2 Там же, гл. XXXI, стр. 455.

122

вил столь обширными владениями. Тем более что падение Рима как бы символизировало собой другое, значительно более важное историческое событие. Целая общественно-экономическая формация, в основе которой лежало рабовладение со всем его вероломством, социальной несправедливостью и жестокими расправами, превратилась в конце концов в прах, и тогда то здесь, то там, сквозь руины погибшего строя пробились на свет те новые, странные, вертикальные древовидные побеги, из которых в конечном итоге образовались на местах раздробленные государства феодальной системы.

Крушение Римской империи под напором варваров было подготовлено целым рядом роковых обстоятельств. IV век, которым мы главным образом и занимаемся в этой главе, был отмечен общим сокращением населения и повышением детской смертности. В результате стало меньше налогоплательщиков и лиц, годных для пополнения римских легионов. Уменьшилось число городских жителей. Из года в год росло количество невозделанных земель, так как их владельцы старались избежать уплаты налогов. Среди голодающих крестьян Галлии и среди городского населения вспыхивали голодные бунты (например, в Ан-тиохми в 387 году н. э.). При этом в империи шла внутренняя борьба за власть, перераставшая в гражданские войны, и народные массы страдали от ненасытной жадности деспотов, одерживавших победу.

В обстановке этих, как и многих других, более ранних превратностей римские божества следовали своим обособленным, но ненадежным путем. Пантеон, где они размещались, был доступен и для многих чужих богов, но самыми странными экспонатами в нем были, пожалуй, «manes»— изображения подвигов целой плеяды сменявших друг друга императоров. Римские авгуры со всей проницательностью, на какую были способны, изучали полет птиц и внутренности овец, но так и не наступил момент, когда эти унылые прорицатели могли бы посмеяться над своими собственными предсказаниями. Юпитер, Марс, Вулкан, со всеми их женами и любовницами, встретили в лице христианского бога соперника, который отвергал даже знакомство с ними. Он не желал отказываться от всемирного первенства ради равенства с римскими богами и от власти на земле и на небесах ради места в их пантеоне. Подобное соперничество между богами свидетель-

123

ствовало лишь о том, что к концу III века христианская церковь уже сознавала свою силу; она сумела оказаться рядом в нужный момент, когда римскому императору ради сохранения власти пришлось признать христианство.

Римским богам еще никогда не бросали столь смелый вызов, хотя вообще вызовы бывали. С тех пор как (около 300 года до н. э.) Эпикур основал в Афинах свою общину на принципах дружбы, самодисциплины и науки, традиция, носящая его имя, распространилась по всему средиземноморскому миру. Его учение о том, что Вселенная состоит из движущихся частиц — атомов, было на редкость свободно от суеверий. Он признавал, правда, существование богов, но эти боги не имели ничего общего с повседневным миром. Обитатели какой-то отдаленной и блаженной сферы, они наслаждались добродетельной жизнью и плодами своего совершенства. С этой точки зрения официальные божества — боги царств и империй— были политическими фикциями, а поклонение им приводило к плачевным результатам. Великий Лукреций (99—55 гг. до н. э.), насаждавший эпикурейство среди римлян, в книге I своей поэмы «О природе вещей» останавливается на трагической истории принесения в жертву богам Ифигении. «Casta inceste...», «непорочная дева», «жертва печальная», она была убита «гнусно рукою отца... для ниспосланья судам счастливого выхода в море». И дальше Лукреций говорит с такой горечью, которая и сейчас отдает желчью: «Вот к злодеяньям каким побуждала религия смертных» 1.

Таким образом, эпикурейцы видели в официальной религии нечто противоречащее чувству гуманности и, по существу, не свойственное человеку. Религия навязывает ему зло и делает это с помощью иллюзий. Величайшим из этих зол является некий постоянный душевный трепет, страх, от которого, однако, человек может освободиться. По словам Лукреция:

... изгнать этот страх из души и потемки рассеять Должны не солнца лучи и не света сиянье дневного, Но природа сама своим видом и внутренним строем "-.

1 Лукреций, О природе вещей, изд. АН СССР, М., 1958, кн. I, ст. 98—102, стр. 28.

2 Там же, ст. 146—148, стр. 29. Лукрецию так нравились эти строки, что он повторял их в поэме несколько раз.

Наука должна быть утешением человека; благодаря знаниям земля впервые оказывается пригодной для жизни на ней.

Эти взгляды, навеянные древним ионийским материализмом, наносили удар по безнадежно слабой официальной идеологии. Боги были фактически изобретением — сначала индивидуальной фантазии, а затем государственной власти. На этой второй стадии они служили целям правительства, наделяя правителей сверхъестественными свойствами и усмиряя подданных лучше всякой силы. Но эпикурейцы не были революционерами. Они просто предлагали в своих общинах приют для бедных и добродетельных людей, а в своей доктрине — спокойную и мирную жизнь. Государство, однако, смотрело на них подозрительно; они не пользовались большим почетом, и только в своих частных письмах Цицерон осмелился признаться, что когда-то читал «De rerum natura».

Эпикурейство таило в себе лишь потенциальную угрозу, присущую идеям, отнюдь не связанным с активными действиями. Христианство же представляло собой нечто совсем иное. Власти Римской империи никогда полностью не доверяли христианам, когда те отрицали наличие у своей организации каких-либо революционных целей. Это подтверждается тем фактом, что гонения на христиан возникали внезапно, после довольно длительных перерывов, характеризующихся терпимостью и миром. Кроме того, преследования христиан происходили иногда в самых неожиданных местах под руководством людей, не имевших опыта в подобных делах. Плиний младший, например, в бытность свою прокуратором провинции Вифиния в 112 году н. э. пытался найти для себя правильную политическую линию, колеблясь между сознанием служебного долга и чувством отвращения к тем последствиям, которые влекло за собой выполнение этого долга. В конце концов он обратился с донесением к императору Траяну, спрашивая у него указаний 1. Плиний был искренним и честным человеком, ему претили инквизиторские приемы расследования. Он оставил после себя один из самых

1 Это знаменитое письмо — Письмо № XCVI (или, по некоторым подсчетам, XCVII) книги 10-й «Писем» («Письма Плиния младшего», изд. АН СССР, М.— Л., 1950, Письмо № 96, Плиний императору Траяну, стр. 343—345).

125

объективных документов, свидетельствующих о повседневном влиянии христианства на империю.

Проблема, возникшая в Вифинии, заключалась не в подготовке восстания и даже не в наличии революционных настроений: Плиний не мог обнаружить ни малейших признаков ни того, ни другого. Эта проблема носила прямой, открытый, почти заурядный экономический характер. Христианство добилось в провинции больших успехов. В христианскую веру обращалось множество людей, вследствие чего старые языческие храмы теряли своих посетителей, древние ритуалы отмирали и (что хуже всего) продажа жертвенных животных свелась почти к нулю. Христианство, объединявшее в себе бедняков, было по необходимости дешевой религией: на рынке духовных ценностей оно предлагало почти бесплатно самый совершенный и самый дорогой товар. Человек получал ни больше, ни меньше, как личное спасение. И это давалось ему отчасти в силу субъективного фактора — личной веры, отчасти благодаря дару свыше — от распятого Спасителя. Что касается денежных взносов в пользу церкви, то христиане давали (а не платили) сколько могли.

У нас нет документальных данных, но мы легко можем вообразить, какое глубокое возмущение вызвала у торговцев идолами, ягнятами и домашней птицей эта неравная конкуренция. На их глазах терпел крах обширнейший рынок: нельзя было представить себе более глубокого падения благочестия! Было ясно, что исконно почитавшиеся боги подвергались страшной опасности со стороны нового бога, с которого нельзя было сделать даже изображения и которому нельзя было принести никакой жертвы, кроме разбитого или кающегося сердца.

Затем последовали события, которые обычно происходят в том случае, когда порок попирает добродетель. Есть люди настолько бессовестные, что всякая возможность причинить зло своим более порядочным братьям неизменно доставляет им особое, изощрённое наслаждение. Так было и тут: анонимные доносы сыпались как из рога изобилия, и число лжесвидетелей росло с каждым днем. Плиний отлично понимал, что многие заявления были клеветническими, и все они вызывались личной враждой. «Вскоре в ходе самого разбирательства, как это обычно бывает, — писал он с некоторым смущением, — преступ-

126

ников стало набираться все больше, и появились многочисленные виды их. Мне был предложен список, составленный неизвестным и содержащий много имен» 1. Плиний тщательно допрашивал христиан, требовал, чтобы они принесли жертву ладаном и вином перед изображением императора, подверг двух рабынь пытке и казнил тех, кто после третьего допроса остался непоколебимым. Но ему удалось выяснить о христианах только то,

«...что они, обычно по определенным дням, собирались до рассвета, воспевали, чередуясь, Христа как бога и клятвенно обязывались не преступления совершать, а воздерживаться от воровства, грабежа, прелюбодеяния, нарушения слова, отказа выдать доверенное. После этого они обыкновенно расходились и приходили опять для принятия пищи, обычной и невинной...» 2

Так как выяснилось, что клятва и пища были безвредными, а в своем поведении христиане руководствовались принципами доброты и милосердия, то Плиний оказался в тупике. Допрос двух рабынь под пыткой не обнаружил ничего, кроме «siiperstitionem pravam et immodicam»—«безмерного уродливого суеверия» 3. Казнив только самых «упорствующих», Плиний убрал из общественной жизни Вифинии как раз тех людей, которые, вероятнее всего, служили бы ее украшением. Тем не менее принятые меры дали желаемые экономические результаты. «Достоверно установлено,— писал Плиний,— что покинутые храмы опять начали посещаться, торжественные службы, давно оставленные, восстановлены, и корм для жертвенных животных, на которых до сих пор едва-едва находился покупатель, теперь опять распродается»4. Из этих фактов Плиний делает вывод, что множество людей «можно исправить, если дать место раскаянию» 6. Трудно поверить, что Плиний был наивным человеком, и все же можно ли представить себе более откровенное отождествление религии с экономикой?

Император Траян ответил, что Плнний поступил совершенно правильно. Он добавил, пожалуй, несколько опти-

1 «Письма Плиния младшего», М.— Л., 1950, Письмо № 96, Плиний императору Траяну, § 4 и 5, стр. 344.

2 Там же, § 7, стр. 344. 8 Там же, § 8, стр. 344. 4 Там же, § 10, стр. 345. Б Там же.

127

мистически, в отношении потока анонимных доносов, что ото «пес nostri saeculi est»—«не соответствует духу нашего времени» 1. Но, увы! Вряд ли были такие времена, когда люди из боязни за свое благополучие не совершали бы бесчестных поступков. Чтобы покончить с подобным бесчестьем, придется ожидать лучших дней, когда правительства откажутся от политики террора. В те далекие, страшные времена, когда основанное на невежестве суеверие непомерно разрасталось, те самые люди, которых одолевали сумасбродные мечты и нелепые страхи, могли испытывать столь же нелепые подозрения. Христиане говорили, что (символически или как-либо иначе) они вкушают тело и пьют кровь своего воскресшего спасителя;

и на этом основании им приписывали людоедство. Они называли друг друга братьями и сестрами и добивались взаимной сердечной любви, а их обвиняли в кровосмесительстве. Еженедельная трапеза христиан была праздником братской любви и дружбы, прославлением «agape», а им приписывали организацию оргий. «Поистине собаки — это наши сводники! — с великолепной иронией восклицает Тертуллиан.— Опрокидывая привязанные к их хвостам светильники, они погружают нас в темноту и придают благопристойный вид нашему преступному вожделению. Вот какие дикие слухи вы постоянно распускаете о нас!» 2

Совершенно ясно, что римская публика II и III веков понимала христианство так же мало, как американская публика XX века понимает социализм. Столкнувшись с таким историческим явлением, как христианство, которое неуклонно ширилось, несмотря на яростные гонения со стороны властей, и не умея правильно его объяснить из-за ограниченности своего кругозора, скованного античной мифологией, римляне и другие «язычники» способны были сделать только один вывод: здесь орудуют ведьмы — злые силы, которые каким-то образом ускользают от преследования, извлекают для себя пользу из людских бедствий и, по-видимому, готовы свергнуть ослабленных богов. А на деле эти злые силы были не чем иным, как растущей религиозной организацией людей, ищущих правды. Они были сильны своей добродетелью — тем высоким

1 Там же, Письмо № 97, Траян Плинию, стр. 345.

2 Tertullian, Apologeticus, VII, 1.

128

качеством человека, которое обычно недооценивают, но которое легче всего объединяет людей. В руках лиц, умеющих правильно оценить политическую обстановку, это качество становится непреодолимой силой. Император Константин, пожалуй, не нуждался в небесном знамении над Мильвийским мостом, хотя оно наставило его на путь истинный и, как гласит предание, обеспечило ему победу. Несомненно, однако, что он нуждался в христианской церкви и поэтому, как разумный монарх, ею воспользовался.

III

На пути христианства к высшей власти простота и искренность его первоначального учения претерпели под влиянием новых политических условий значительные изменения 1. Для сохранения единства растущей церкви всегда требовалось известное единство взглядов; в то же время наряду с основной доктриной могло быть и фактически существовало множество различных ее толкований. Когда, однако, христианство восторжествовало в качестве «официальной» религии Римской империи, оно перестало быть тем, чем было до этого, то есть еретической теологией. В результате своего триумфа оно сделалось ортодоксией, и впервые за все время точная формулировка его догматов приобрела особо важное политическое значение.

Верующие, произносящие вслух «апостольское кредо» как символ христианской веры, сознают, что они тем самым подтверждают свою веру в нечто конкретно существующее и носящее название «святая католическая церковь». В этой фразе слово «католическая» означает, конечно, «вселенская», «всеобъемлющая», и протестанты, употребляя его, не имеют в виду Рим. Далее, из утверждения,

1 Относительно состояния христианства при Диоклетиане Гиббон пишет: «Благоденствие ослабило узы дисциплины. Во всех конгрегациях господствовали обман, зависть и злоба. Пресвитеры добивались епископского звания, которое становилось с каждым днем все более и более достойным их честолюбия. Епископы спорили между собой из-за первенства, и по их образу действии можно было заключить, что они стремились к захвату светской и тиранической власти над церковью, а живая вера, все еще отличавшая христиан от язычников, отражалась не столько в их образе жизни, сколько в их полемических сочинениях» (Эдуард Гиббон, История упадка и разрушения Римской империи, М., 1883, ч. II, гл. XVI, стр. 153).

129

что церковь является святой, можно сделать вывод о ее близкой связи с богом. Наименование ее христианской свидетельствует об особенностях ее идеологии. А термин «вселенская» указывает, что она каким-то образом охватывает все человечество. Эти три черты с соответствующими выводами помогут нам понять удивительную концепцию, которая с большой торжественностью и немалой таинственностью венчает величавое здание христианского вероучения.

Эта необычайная концепция — концепция троицы: три лица, которые в самом сокровенном смысле представляют собой одно лицо, и одновременно одно лицо, которое совершенно ясно представляет собой трех лиц. Прежде чем излагать историю борьбы, которая велась из-за окончательной формулировки этой концепции, будет нелишне обсудить само понятие троицы. В самом деле, его до сих пор все еще окутывает завеса если не полной абсурдности, то некой туманности, точно речь идет о предмете, который, по-видимому, реален, но в то же время настолько удален от нас, что его нельзя отчетливо различить. Поэтому поводу Гиббон в свойственном ему несколько скептическом тоне замечает, что «непонятная мистерия, которой мы поклоняемся, не подчиняется нашим исследованиям» 1. А Ныомэн, который в области религиозных верований был предельно далек от скептицизма, заявляет: «Здесь кончается пытливость благочестивого разума, так как в своем исследовании данного предмета он достигает той тайны, которая является его пределом» 2.

Признаюсь, что нужна известная смелость, чтобы игнорировать мнение такого знаменитого историка и столь просвещенного теолога, но все же, мне кажется, троица для меня понятна. Более того, именно та тайна, которая с точки зрения разума, несомненно, окутывает всю концепцию, как раз и способствует ее пониманию. Ведь сам факт наличия этой тайны, который, безусловно, признают все теологи, заставляет нас сделать вывод, что данная концепция не была выбрана по признаку самоочевидности, или ясности, или хотя бы вероятности. В сущности, она не была выбрана ни по какому логическому принципу вообще. Ее выбрали потому, что она, и только она, могла

1 Эдуард Гиббон, цит. соч., ч. II, гл. XXI, стр. 426.

2 John Henry Newman, Arians of the Fourth Century, London, Longmans, 1833, Book II, Chapter 1, § 1.

130

свести размышления трех веков в одно целое, законченное доказательство той идеи, что христианская церковь является величайшим, непререкаемым и всеобъемлющим авторитетом.

Однако, если бы концепция троицы была в действительности абсурдна, как думали и продолжают думать многие люди, а значит, и беспредметна, тогда христианство утверждало бы нечто абсолютно невозможное. Такой огромный дефект уже давным-давно привел бы христианскую доктрину к полному краху. Сам я лично не склонен думать, что идеология так сильно влияет на исторические события, как этого всегда опасаются реакционеры; но все же считаю невероятным, чтобы совершенно явная бессмыслица могла поддерживать существование какой-либо значительной организации в течение почти двух тысяч лет. Рассмотрение самой концепции покажет, что в ней нет ничего абсурдного, даже если с точки зрения реальности в нее довольно трудно поверить.

Первая трудность, возникающая перед нами, такова:

как могут три существа быть одним существом или одно существо — тремя? «Ну, и что же? — можно сказать в ответ.— Нет ничего проще». И действительно, чтобы понять это, от нас требуется совсем немного. Каждый здоровый человек живо ощущает единство своего тела, которое остается самим собой, даже если волосы поседеют, кожа покроется морщинами и все органы одряхлеют. А ведь наше тело состоит не из трех — из миллиардов существ. Если бы мы могли слышать и понимать горестные жалобы наших молекул, мы, пожалуй, имели бы более точное представление о том, каковы мы в действительности. Фактически же эти — пусть немые — молекулы представляют собой вполне обособленные организмы; они не обезличены, хотя и составляют одно целое. По сравнению с таким исключительно сложным сочетанием единства и независимости христианская троица кажется совсем простым делом.

Но в ней есть нечто более важное. Форма отношений, которая заложена в концепции троицы, является не только возможной; она служит также идеальным прообразом того, как должно строиться братство людей. Жители капиталистического мира, например, опасаются, что социализм подавит их индивидуальность, а народы социалистических стран знают из прошлого опыта, что капита-

131

лизм стремится социально разобщить людей. Отсюда ясно, что в условиях идеального братства будет развиваться каждая отдельная личность и одновременно укрепляться социальное единство всех членов общества, с тем чтобы воспользоваться преимуществами и того, и другого процесса. Единство без ущерба для индивидуальности — вот что символизирует троица. Это то, что наши молекулы уже осуществляют внутри нас, и то, чего мы, надо надеяться, достигнем когда-нибудь в своих отношениях друг с другом.

С точки зрения разума в троице не больше тайны, чем имеется в понятии предела, хорошо известном в математике. Предел, как его формулируют, есть «определенная величина или форма, к которой изменяющаяся величина или форма может бесконечно приближаться, никогда ее не достигая» 1. Мы можем постигать и выражать такие пределы на основе того, что нам известно из повседневного опыта. Если применять тот же критерий к христианской доктрине, то отношение, которое, по словам теологов, существует внутри троицы (единство без ущерба для индивидуальности), можно рассматривать как наивысший, конечный случай предела в ряду других хорошо известных случаев. Наш опыт отношений наглядно показывает, что любое отношение объединяет отдельные сущности Если их раздельность исчезнет, то исчезнет также и само отношение, так как ему нечего будет объединять. Но если, с другой стороны, раздельность элементов будет полной, то тогда элементы вообще не могут соотноситься. Обычно мы видим, что элементы существуют совершенно отдельно в их различных соотношениях друг с другом. Следовательно, чтобы уяснить себе понятие троицы, нам нужно только вообразить тот предельный случай, когда и состояние единства, и отдельность элементов сосуществуют в их наиболее полном, законченном виде.

До сих пор все обстояло не так сложно. Труднее, однако, сочетать в одно целое три специфических лица, на которых основывается христианская догматика. Этот вопрос во многом был осложнен метафорой, вокруг которой, в сущности, и разгорелся спор с представителями арианской ереси, подлежащий нашему рассмотрению. Понять буквальное значение (или ряд значений) метафоры

1 «Webster's Collegiate Dictionary», fifth edition, 1936, p. 582. 132

вообще нелегко, потому что мы редко можем узнать, где кончается метафора и начинается то, что не имеет переносного смысла. Что, например, имеется в виду, когда бога именуют отцом, а Христа — его сыном? Естественно было бы предположить, что бог-отец относится к Христу, как родитель относится к рожденному, как творец — к творению, как автор — к сделанной им вещи. У него будет первоначальность по времени и, пожалуй, еще превосходство престижа. Так в особенности должны были считать в древнем мире, где патриархальные обычаи и понятия с давних пор давали отцам право господства над семьей и собственностью; там эта важная и сложная метафора должна была указывать на более низкое положение сына божия — Иисуса.

Какие еще выводы можно было сделать, если рассматривать вопрос с биологической и социальной точек зрения? Сквозь прошедшие века до нас доносятся протестующие возгласы ариан: как* может сын быть ровесником отца? Как он может быть частью личности отца? 1 Мы увидим далее, что Арий просто-напросто не добился политического успеха, и поэтому его взгляды не смогли стать ортодоксальными. Если бы он одержал победу, мы, христиане, были бы все унитариями, как магометане, буддисты и евреи, а тринитарии, пожалуй, выжили бы как секта фанатиков in patribus infidelium.

Но (как говорится в исторических романах) этому не суждено было осуществиться. Ортодоксальные отцы церкви — а они ортодоксальны, поскольку смогли утвердить свою идеологию,— были мудры как змеи, хотя, пожалуй, и не так невинны как голуби. Невинными как голуби они в сущности и не могли быть: ни один голубь не вынес бы такой напряженной борьбы, ибо эта борьба, как мы знаем, шла за руководство организацией, существенно необходимой для безопасности Римской империи, той организацией, которая стала ее преемницей.

В деятельности отцов церкви больше всего поражает величие поставленных ими целей. Находясь в мрачной

1 Сам Арий (256—336) изложил свои возражения в очень осторожной форме как в интересах точности, так и для защиты от своих противников: «Нас преследуют, потому что мы говорим, что Сын имеет начало, а Бог — безначален». (Письмо к епископу Никоме-дии Евсевию, около 321 года. Приводится в отрывках у Беттснсона.) (Documents, p. 55.)

133

обстановке середины XX века, когда, кажется, погрязнуть в пороке так же просто, как и дышать, мы с трудом можем представить себе (или, представив, поверить), что какая-либо человеческая организация способна претендовать на столь высокое положение. Нам, бессильным убедить друг друга в чем бы то ни было, подозревающим (увы, на основании собственного печального опыта) в каждом доводе тенденциозность, нам, повторяю, нелегко понять людей, которые были убеждены, что, являясь посланниками бога, правят и врачуют с помощью высшего морального закона, внушающего императорам чувство благоговения, приводящего людей к святости и осеняющего мрачное настоящее грядущим блаженством.

Более того, в результате трехсотлетнего существования теории демократического государства создана юриспруденция \ диаметрально противоположная той, на которой основана концепция троицы. Возьмем хотя бы великий вольнодумный труд —«Энциклопедию», которую Дидро издавал между 1751 и 1765 годами, где в разделе «Политическая власть» говорится: «Монарх получает от самих своих подданных ту власть, которую он имеет над ними» 2. Ни один патриарх или император в старые времена не смог бы разделять подобные взгляды. Такие правители никогда бы не подумали — вернее, никогда бы не сказали,— что власть, суверенитет, законное право на власть проистекают из «согласия управляемых». Верховная власть не восходила тогда снизу — от народа; она нисходила от еще более высокой власти, неоспоримо высшей. Она была связана либо с божественностью самих правителей, либо с какими-то особыми отношениями, существовавшими между этими правителями и божеством.

Традиция, сложившаяся в верхах Римской империи, может показаться, на мой взгляд, несколько примитивной. Она сводилась к обожествлению каждого последующего императора, как только он вступал на престол. Эти внезапные метаморфозы — превращение, как правило, людей грубой силы в богов, требующих -поклонения,— подвергали тяжелейшему испытанию веру людей. В про-

1 То есть учение о природе и функциях закона.

2 «Le prince tient de ses sujets memes 1'autorite qu'il a sur enx». Статья написана самим Дидро. Ее можно найти в отрывках в книге Джона Лока (John Lough, The Encyclopedic of Diderot and D'Alembert, Cambridge, Cambridge University Press, 1954, pp. 6—15).

тивоположность этому как прочно, надежно и убедительно выглядело христианское учение об устройстве Вселенной! Существовал некий творец, который сделал все. Был сын этого творца, который спас все (или по крайней мере все то, что стоило спасать). Был своего рода дух-вестник, который нисходил на людей в подходящий момент, чтобы подтвердить своим радостным для них явлением предопределенные богом чудесные события. В ходе всех этих дел сын и единственный наследник бога основал организацию, названную в честь его христианской, поставил никому не ведомого рыбака первым ее главою и дал обоим — главе и организации — полную власть над людскими судьбами 1. Эти предназначения и эту власть дух-вестник подтвердил, внезапно снизойдя на избранников, как в день пятидесятницы 2.

В христианской догматике, которая стала ортодоксальной, власть нисходит свыше, а спасение восходит к небу;

даже более того,— спасение не сможет восходить к небу, если власть предварительно не снизойдет свыше. Вот почему в положении членов христианской п,еркви покорность явно доминирует над произвольностью действий. Предполагается, что только в силу таких решений, как те, что спускаются по иерархической лестнице, сам член церкви воспарит к окончательному и вечному блаженству. И если в уме этого члена возникнет вопрос,— а он может, конечно, возникнуть,— какую реальную силу имеют эти решения, ответ будет один и тот же, что они, все до единого, исходят из Первоисточника, в котором навеки сочетаются промысл божий и истина.

Согласно иерархической теории, покорность воле божьей неразрывно связана с повиновением людям, поставленным богом: приказы генерала не становятся менее обязательными оттого, что они были объявлены случайно через сержанта. Тут не возникает вопрос: являются ли эти приказы полезными или действенными; тут речь идет о другом: исходят ли они действительно от генерала,

1 Евангелие от Матфея, гл. 16, ст. 18—19. Этот знаменитый отрывок (являющийся более поздней вставкой, поскольку ранняя церковь не имела таких претензий) гласит: «И Я говорю тебе: ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою, и врата ада не одолеют ее. И дам тебе ключи Царства Небесного; и что свяжешь на земле, то будет связано па небесах; и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах».

2 Деяния святых апостолов, гл. 2, ст. 1—4,

135

и, далее: является ли генерал на самом деле верховным главнокомандующим? Этот последний вопрос отцы церкви сочли возможным решать без всякого компромисса, безапелляционно. Основатель их церкви должен быть не просто человек, не пророк, не посланник бога, не полубог, не какое-либо обожествленное существо, а неотъемлемая часть самого божества. Он будет иметь не врученную кем-то, а изначальную и притом наивысшую власть;

он будет частью и тождеством того Первоисточника, откуда проистекают все власти. Земные цари могли претендовать, как это было еще в начале современной нам эпохи, на осуществление власти по «божественному праву» (то есть потому, что бог даровал им законное право царствовать);

но Христос-сын, как и бог-отец, правит по Наивысшему Праву, будучи тем Существом, в котором сочетаются все Права, являющиеся атрибутом божественного естества. Как вы, наверно, заметили, при изложении этой теории я вынужден употреблять заглавные буквы, они необходимы здесь для обозначения абсолютных понятий.

По своей основе и мотивировке догмат троичности не относится к области теологии, философии или этики, хотя и связан с ними. Он относится непосредственно к области юриспруденции, потому что выражает стремление — самое поразительное по своей грандиозности — обосновать право одной определенной организации быть законодателем, руководителем и высшим арбитром всех возможных человеческих дел. Эта юридическая направленность догмата полностью раскрывается в практическом применении его со стороны сменявших друг друга римских пап.

Например, папа Бонифаций I, впоследствии причисленный к лику святых, обращаясь с посланием к епископам Фессалии в тот период времени (422 год), когда папский престол в Риме еще только боролся за руководство христианским миром, говорил:

«Вселенское значение Римской Церкви, с момента ее основания, исходит от кафедры святого Петра, откуда и проистекает ее направляющая сила и ее верховная власть... Поэтому ясно, что эта церковь [то есть римский папский престол] является для всех церквей во всем мире тем же, чем голова для всех частей тела...» 1

1 «The Papal Encyclicals», edited by Anne Freemantle, New York, Mentor Books, 1956, p. 49.

136

В 1302 году один из преемников Бонифация I — Бонифаций VIII издал знаменитую буллу «Unam Sanctam» утверждающую превосходство церкви над всеми светскими властями. Сейчас его доводы должны показаться нам уже хорошо знакомыми:

«Следовательно, если земная власть впадет в заблуждение, то ее будет судить власть духовная; а если низшая духовная власть совершит грех,— то вышестоящая [духовная]... Более того, эта власть, хотя она дана человеку и осуществляется человеком,— не человеческая, а божественная, так как дана божественными устами Петру и основана на камне для него и его преемников самим Христом, которого он исповедовал; сам Господь сказал Петру: «...что свяжешь на земле», и далее. Поэтому тот, кто противится этой власти, установленной в существующем виде Богом, противится божьему повелению, если только он не верит, как манихейцы, в существование двух начал. Это мнение мы считаем ложным и еретическим, поскольку, по свидетельству Моисея, не «в началах», а «вначале» Бог создал небо и землю. Итак, мы провозглашаем, объявляем и устанавливаем, что каждой человеческой душе надлежит всецело подчиняться римскому первосвященнику. Латеран, 14 ноября, в наш 8-й год. Для непрестанной памяти об этом вопросе» 1.

Так как светские власти не были убеждены в правоте пап, наступил момент, когда папа Пий V столкнулся с королевой Елизаветой Английской, в личности которой сочетались в одно целое девственность, еретические взгляды и непреклонная воля. Вооруженный тринитариатской юриспруденцией, Пий не колебался: он отлучил ее от церкви и низложил с престола в столь же знаменитой булле, озаглавленной «Regnans in Excelsis» (от 25 февраля 1570 г.):

«Всевышний, Кому дана вся власть на небесах и на земле, вручил Свою святую католическую и апостольскую церковь, вне которой нет спасения, только одному лицу на земле, а именно Петру, первому из числа Апостолов, и его преемнику, римскому папе, дабы она управлялась им со всей полнотой власти. Его одного Он избрал главой над всеми народами и королевствами — искоренять, низлагать, разрушать, уничтожать, насаждать и созидать так,

1 «The Portable Medieval Reader», edited by Rosa and McLaugh-lin, New York,'The Viking Press, 1949, pp. 235—236.

чтобы он мог соблюсти своих верующих, сопряженных узами взаимного милосердия, в единстве Духа и мог представить их, чистыми и непорочными, их Спасителю.

...Но облеченные властью, данной Им, Кому было угодно избрать на высший пост судьи нас, хотя и не соответствующих столь великому бремени, мы всею нашей апостолической властью нарекаем вышеупомянутую Елизавету еретичкой и подстрекательницей еретиков и объявляем ее, вместе с ее пособниками в вышеуказанных действиях, навлекшей на себя приговор об отлучении от церкви и отрешенной от причастия Тела Христова.

Далее мы объявляем ее лишенной ее незаконных притязаний на вышеупомянутое королевство и всей власти, достоинства и каких бы то ни было привилегий» 1.

По тем мотивам, которые обусловили первоначальную ее формулировку, и по практическому применению ее в дальнейшем концепция троицы относится, как мы говорили, к области юриспруденции: она предполагает, что законная власть приобретается путем ниспослания,— то есть даруется некой «вышестоящей» властью, а в конечном итоге — некой «наивысшей» властью. Это толкование все еще кажется естественным: так мало мы отошли в области идеологии от феодальных времен. Но, будучи связано с легендой об основании христианской церкви, оно требует, чтобы Основатель церкви входил в состав божества, не утратив своей индивидуальности и своей человечности. Иными словами, он должен быть в одно и то же время полностью человечен и полностью божествен, что и символизирует имя «Иисус Христос». Если бы он был иным, основание им церкви и спасение им рода человеческого имело бы менее важное значение или не имело бы никакого значения вообще.

При некоторой склонности к скептицизму легко допустить, что всемогущий бог мог бы основать церковь и спасти людской род любым из имевшихся в его распоряжении способов и что признанный христианством способ, возможно, и не был самым удачным. Однако есть, вероятно, какая-то доля правды в утверждении, что для спасения человека нужен человек; во всяком случае, отцы церкви уже не могли игнорировать сложившуюся до них традицию. Образно говоря, они трудились в винограднике, приносив-

1 Freemantle, The Papal Encyclicals, pp. 83—84. 138

шем обильные плоды, но плоды эти давали лишь определенный сорт вина.

Хотя в основе концепции троицы лежат юридические соображения, не следует думать, что отцы церкви беспринципно жертвовали теологией ради политики. Они были совсем далеки от той практики, которую мы ассоциируем с Медисон-авеню, где с цинизмом дельцов интересуются в первую очередь сбытом товара, а идеология служит лишь средством торговли. Отцы церкви честно верили и более, чем кто-либо в те времена, имели право думать, что они владеют знанием основных истин и действительно могут осуществить для человечества нечто заслуживающее названия «спасение». Они стремились не просто к власти как таковой, а к справедливости, насаждаемой и достигаемой с помощью власти. Несомненно, на протяжении столетий рвение к справедливости постепенно остыло, тогда как жажда власти окрепла, но в этом не было вины ни Афанасия, ни Амвросия, ни Августина.

Рядовые христиане, являвшиеся непосредственным объектом пастырских забот, были, конечно, гораздо меньше заинтересованы в обладании политической властью:

это достояние они привыкли видеть в руках других людей. На протяжении трех столетий их цель оставалась неизменной — избежать морального разложения. Ведь деморализация — это гнусное парализующее человека состояние, когда он сознает, что уже не в силах сделать для себя что-либо полезное, что он так же безвольно подчиняется своим инстинктам, как требованиям правительства или эксплуататоров. Деморализация — это пассивное, медленное скольжение по наклонной плоскости, приводящее к простой автоматической реакции, при которой действие сразу следует за стимулом без всякого участия рассудка. Зачем рассуждать, мог бы спросить такой деморализованный человек, если любой выбор все равно не дает никаких результатов и события пойдут своим чередом независимо от нашей воли?

И все же, каждый деморализованный человек испытывает или смутно ощущает недовольство своим собственным состоянием. Он начинает злиться на самого себя, на те пороки, которые возникают у него не только в результате совершенных поступков, но и при простой пассивности в отношении инстинктов. Он утрачивает из-за недостатка тренировки привычку самостоятельно решать возникаю-

1.49

щие перед ним проблемы, и тогда они разрешаются сами собой в ущерб его организму. Он, допустим, лгал, воровал, развратничал; но самое худшее — в том, что он делал это только потому, что был не способен поступить иначе.

Ясно, что такой человек нуждается в помощи, и, встретив ее, на нее откликнется. Ему особенно важно иметь какую-то поддержку, на которую могла бы опереться его совесть, некое надежное и постоянное прибежище для своих идеалов. Если ему не удается добиться этого путем научного самоанализа, он все же сможет достигнуть цели несколько туманным, но надежным способом — с помощью метафоры. Пусть этот человек представит себе, что в мире существует некая высшая сила, величественная, но милостивая, чьи веления имеют такой же бесспорный авторитет, каким пользовались у него в детстве наказы его родного отца. И тогда он убедится, что, подчиняясь этой силе, он сам приобретет какую-то ценность, а признав известные моральные принципы, вновь ощутит в себе человеческое достоинство.

Если характер христианской доктрины можно отнести к области юриспруденции, то ее идеологическая сущность имеет другой источник. Она возникла из семейного быта человека, в первую очередь аллегорически, но вместе с тем как прямой результат патриархальных представлений. Те отношения, какие существуют внутри троицы и между троицей и церковью, вполне могут (или, во всяком случае, считается, что могут) оправдать церковную власть;

сама сущность троицы, ее великих божественных персонажей так же привлекательна для всех, как и легко всем понятна. Разве кто-нибудь нуждается в философских рассуждениях, чтобы понять, что такое отец, сын или мать или вестник хороших новостей — друг, всегда готовый прийти на помощь?

Семья с давних пор была и все еще остается в основном самой интимной формой общественных отношений. Она, как многие люди убеждаются на своем опыте, отнюдь не свободна от внутренних потрясений и антагонизма, и случающиеся от этого травмы хорошо известны психиатрам. И все же, когда в семье царит полное согласие или она близка к возможному идеалу, члены ее в полном смысле слова наслаждаются жизнью. Тогда они чувствуют, что застрахованы от невзгод, приносят сами какую-то пользу и что их ценят и понимают.

140

Теперь допустим, что мы мысленно распространим этот образ идеальной семьи на всю Вселенную. Предположим, что всеми человеческими делами — и, в сущности, всеми делами в мире вообще —руководит самый премудрый и заботливый отеческий ум, что, пожертвовав своим сыном, он устранил почву для возникновения пороков и сам по себе порок уже не влечет за собой тяжелых последствий, что есть сила, способная вести людей верным путем, и что, наконец, существует такая женщина-мать, воплощающая в себе наилучшие черты материнства 1, которая может вступиться даже за самых недостойных людей. Естественно, тогда каждый поймет, как поняли бы дети, что хорошие поступки будут замечены и вознаграждены, что ошибки будут прощены, если виновный раскается в них, и что моральная неустойчивость будет в любом случае воспринята без предубеждения.

Все это способно устранить из духовной жизни человека тот необъяснимый, казалось бы, пессимизм, который часто руководит его поведением и является следствием двух трагических моментов: хорошие поступки остаются непризнанными или даже караются, а злонамеренные прикрываются маской добродетели 2. И, пожалуй, еще неизвестно, что хуже — муки ли праведников или наказания грешников, лицемерно налагаемые на них еще большими, чем они сами, грешниками. Христианское учение теоретически осуждало такие крайности, превращая вселенскую церковь в моральную организацию, идеалы которой были доступны человеку. Несомненно, было бы лучше, если бы под влиянием христианства социальный строй во всем мире стал воплощением его моральных идеалов;

тогда человечество сочло бы моральную жиз"ь не только сносной, но и легкой и тогда не нужно было бы ожидать дней «страшного суда», который, по библейскому пророчеству, установил бы на земле тысячелетнее царство.

И, однако, всегда есть что-то полезное в заменителях, если даже они по самой своей сущности и не могут полностью удовлетворить запросы человека. Они поддерживают в людях их веру в идеал и надежду на лучшее будущее. Что касается меня, то я не сомневаюсь, что примерно

1 «веотояое»— «богородица», или «божья матерь».

2 Например, некоторые психопаты в наши дни требуют кастрации лиц, уличенных в прелюбодеянии.

141

в XXV веке, когда люди достигнут других планет, Вселенная покажется им такой же справедливой и ласковой, какой ее долго представляли себе христиане, и что человеческие взаимоотношения на нашей Земле, ставшей наконец цивилизованной, будут полностью напоминать все то, что вкладывается в понятие «братства во Христе». Тогда церковь (иными словами, человечество, живущее в мире и согласии) будет действительно католической [всемирной] и святой; святые приблизятся к нам; грешники получат прощение как не имеющие злого умысла, и (кто знает?) воскрешение из мертвых и вечная жизнь, то есть продление человеческой жизни до бессмертия, может быть станут научными фактами.

Сказать в IV веке, что все это уже случалось, было неверно и преждевременно. Но сказать так означало также предполагать, что это может случиться, и в этом отцы церкви были совершенно правы. Они были также правы в своей оценке значения христианской догматики и в своей уверенности, что духовное спасение людей является необходимой предпосылкой для власти над ними. Короче говоря, отцы церкви выработали доктрину, которая внушает членам организации преданность своей вере и надежду на будущее, а также благодаря своей юридической направленности оправдывает абсолютную власть церкви. Так не часто бывает в человеческих делах, и этим по крайней мере отчасти объясняется тот благоговейный трепет, который все еще окружает концепцию троицы.

IV

«Христианская церковь,— писал кардинал Ныомэн,— как и любая другая общественная организация, неизбежно представляет собой политическую силу или партию. Она может быть господствующей партией или партией, подвергающейся преследованию; но всегда должна быть партией, предшествующей по времени своего возникновения тем гражданским институтам, которыми она окружена, и (благодаря своей скрытой от взоров божественности) великой и влиятельной, вплоть до скончания века» 1.

1 J. Н. N е w m a n, Arians of the Fourth Century, pp. 257— 258. Ныомэн писал это в 1833 году, когда все еще был священником англиканской церкви.

142

Выражение «скрытая божественность» с поразительной точностью выявляет юридический характер претензий церкви, преподанных английской публике духовным лицом, жившим почти три века спустя после Генриха VIII. Исходя из этой отправной точки, Ныомэн далее дает понять, что вопросы христианской идеологии — это, по существу, замаскированные организационные вопросы:

«Христиане отклоняются от своего долга или становятся политиками в оскорбительном для церкви смысле не тогда, когда они выступают совместно как члены одной общины, а когда действуют так ради суетных целей или незаконным образом; не тогда, когда они разделяют взгляды одной партии, а когда раскалываются на многие» 1.

Иными словами, христиане совершат грубейшую политическую ошибку, если станут действовать вразрез с идеалами своего движения или позволят движению расколоться на секты. Таким образом, остаются в силе два руководящих принципа: организация должна неизменно следовать своим первоначальным идеалам и при этом всегда сохранять свое единство.

Как мы знаем, такие принципы легче провозглашать, чем осуществлять на деле, а отход от любого из них влечет за собой отход и от другого. Так, например, если организация начнет отклоняться от своих идеалов, то для исправления создавшейся ситуации потребуется нечто такое, что весьма напоминает раскольнические действия:

меньшинство, верное идеалам, будет вынуждено поправлять руководство. А если организация распадется на части, то это отнюдь не пойдет на пользу идеалам и они могут потерпеть полный крах. В IV веке отцы церкви, стремясь объединить величие церковной миссии с величием власти, столкнулись одновременно с обеими трудностями, но более болезненно и сильно — с опасностью раскола.

В марте 313 года императоры Константин и Лициний сообща издали эдикт о повсеместной религиозной терпимости. «Мы решили,— гласит этот документ,— что из всех дел, приносящих пользу людям, нашей первой и главной задачей должно быть по справедливости поклонение Богу и что христиане и все другие вправе свободно исповедовать ту религию, какая им нравится; так чтобы Бог, обитающий на небесах, был милостив к нам и ко всем

1 Там же, стр. 258. Думаю, что в последнем предложении пропущено существительное, и следует читать «многие партии».

143

нашим подданным» 1. В том же году за этим эдиктом последовали другие: о восстановлении церковной собственности, о субсидиях духовенству и об освобождении духовенства от государственных налогов. В 319 году Константин запретил деятельность бродячих проповедников, известных под названием «пророков», а в 321 году объявил воскресенье еженедельным днем отдыха, подходящим также для отпуска на волю рабов.

Церковь, добившаяся таким образом официального признания, была, однако, далека от столь необходимого для нее внутреннего мира и согласия. И действительно, Ньюмэн решается сказать почти с гиббоновской иронией, что победа Константина над «Востоком (323 год н. э.) только расширила для него перспективы распрей внутри христианства» 2. Незадачливый император, признавший христианство в силу его организационных достоинств, некоторое время считал, что навлек на себя лишь дополнительные беды, увеличив число и напряженность происходивших вокруг него конфликтов.

Та часть Римской империи, которая была известна под названием Восточной префектуры, включала северное побережье Египта (в первую очередь город Александрию), Грецию, Средиземноморское побережье Малой Азии и Палестину. Мы уже отмечали, что к IV веку зона экономического процветания передвинулась в основном с Запада на Восток. Интеллектуальная жизнь и идеологическая борьба также сосредоточились там отчасти потому, что они обычно сопутствуют коммерческой деятельности, а отчасти по той причине, что культура Востока отличалась большим разнообразием. Таким образом, если христианская церковь в Риме представляла собой дисциплинированную, построенную на военный лад организацию, какой желал ее видеть автор «Послания Климента», то христианская церковь на Востоке изобиловала фракциями. Именно оттуда вышло большинство известных еретиков:

Арий — из Александрии, Мелетий — из Антиохии, Савел-лий — из Птолемаиды Ливийской, Несторий — из Константинополя, Аполлинарий — из Лаодикеи, Павел — из Самосаты, Донат — из Карфагена. Правда, в Риме в 251 году возникла ересь Новатиана, но она касалась

1 См. В ettenson, Documents, p. 23. Константин и Лици-ний явно действовали как «перестраховщики».

2 N е w ш a n, op. cit., p. 247.

144

чисто организационного вопроса — о приеме назад вероотступников. Римляне никогда не увлекались теоретизированием и охотно придерживались доктрины троицы как наилучшей основы церковного единства.

Ожесточенная борьба происходила в Александрии, где в те годы была сосредоточена умственная жизнь Римской империи. Борьба велась всеми способами, вплоть до применения насилия и клеветы: противники были упорные, полемика беспощадная, интриги невероятно сложные. Епископы целыми группами носились, пешком или верхом, с синода на синод, с собора на собор, где, по выражению профессора Крюгера, они «по очереди проклинали друг друга» 1. Противникам приписывались все доступные воображению грехи (иногда совершенно нецензурные). На Кесарийском соборе (338 год н. э.) Афанасию Великому предъявили отрубленную кисть руки, якобы принадлежавшую епископу Арсению, и обвинили его в том, что он изувечил и убил епископа. Однако, к полному замешательству арианской партии, Афанасий, снискавший к этому времени дружбу Арсения, смог показать его присутствующим живого, в полном здравии и с целыми конечностями. Кому принадлежала отрубленная кисть, так никогда и не было выяснено.

Срок несколько больше жизни одного поколения разделял по возрасту главных противников: Ария (256— 336 гг.) и Афанасия (296—373 гг.). Оба они принадлежали к александрийской церкви, где Арий в течение многих лет был пресвитером, а Афанасий стал в 326 году епископом. Его долгое руководство, закончившееся только с его смертью, прерывалось пять раз, когда его отстраняли от должности и отправляли в изгнание. В целом это составило семнадцать лет, так что Афанасий провел почти треть своего епископства вдали от той кафедры, которая была местом и символом его власти. В течение всего этого времени, когда менявшие свой курс политические волны с силой ударяли о него, он был тем ныне легендарным Афанасием, о котором говорили: «Athanasius contra munduni» [«Афанасий против всего света»].

Арий в свою очередь обладал не менее сильными упорством и энергией. Хотя он и не был таким проницательным политическим деятелем, каким представляется нам

1 «Encyclopaedia Britannica», eleventh edition, vol. II, p. 544. 10 Герои и еретики 145

Афанасий, он был все же исключительно талантливым лидером, способным увлечь за собой массы. Теологи до сих пор подробно рассказывают (правда, в качестве слухов), как Арий перекладывал свои доктрины на музыку в виде песнопений, которые могли исполнять верующие, как он допускал, чтобы самые священные для христиан предметы становились темами уличных диспутов. При императорском дворе в Константинополе, говорит Ныомэн, «дворцовые евнухи и рабы (странно сказать) признали догматы арианства, а все самые пустые и легкомысленные люди позволяли себе превращать серьезный полемический вопрос в тему для светского разговора или литературной забавы» 1. В действительности дело обстояло, пожалуй, совсем по-другому: вопрос, ставший уже объектом политических страстей, еще не был в тот момент «серьезным» и не приобрел должного значения до тех пор, пока взгляды Афанасия не были полностью признаны ортодоксальными.

Но, во всяком случае, все эти факты дают основание предположить, что Арий был кем-то вроде народного вожака. Кроме того, он, по-видимому, имел пеструю группу сторонников, которая окружает обычно человека с раскольническими, но популярными идеями. Ведь, как говорит Гиббон, «он считал в числе своих непосредственных приверженцев двух египетских епископов, семерых пресвитеров, двенадцать дьяконов и (что может казаться почти невероятным) семьсот девственниц» 2. Если бы нам было известно, к чему стремились эти семьсот девственниц, мы бы знали больше об Арии, о его ереси и даже, пожалуй, о концепции троицы.

Надо думать, что Арий выработал свои доктрины в течение десятилетия, предшествовавшего 319 году, когда он их опубликовал. Вероятно, его шокировало неуважительное, как он считал, отношение к христианской доктрине со стороны его епископа Александра Александрийского. Точка зрения Александра, которая вскоре стала ортодоксальной и опиралась на несокрушимую поддержку Афанасия, сводилась к тому, что «как Бог извечен, так и Сын его,— оба равны во времени,— Сын присутствует в Боге, не будучи сотворен («-"^wri-ros),

1 N е w ш а п, op. cit., p. 264.

2 Э д у а р д Гиббон, цит. соч.,ч. II, стр. 424.

146

Как извечно-рожденный (iei-Yew^) и как нерожденно-рожденпый (я-^еуупто^еуг.е)» 1. Такие парадоксы были слишком замысловаты для Ария: нсрожденно-рожденный, Сын, равный по возрасту отцу. Конечно, эти парадоксы могли бы быть искусно объяснены научной гипотезой, предполагающей, что всякий будущий отец в какой-то мере «содержит» в себе своего потомка,— той гипотезой, которая сулит заманчивый вывод, что все поколения людей являются между собой современниками.

Арию эта мысль не пришла в голову, да она, смею сказать, не принадлежала и епископу Александру. Арий был уверен в том, что отец должен так или иначе предшествовать сыну. Конечно, отцы у людей предшествуют своим сыновьям но времени, но хронология не приложи-ма к двум великим Лицам, которые оба, согласно догматическому определению, существуют вне времени. Довод Ария, как он записан историком Сократом на том простом и точном греческом языке (столь характерном для трудов греческих философов), который нельзя перевести английскими идиомами, заключался в следующем: «Если Отец родил Сына, то рожденный им имеет начало бытия; отсюда ясно, что было, когда Сына нс было. Из этого неизбежно следует вывод, что он начал существовать из небытия» 2.

Теперь ясно, что происшедшее из небытия не могло существовать вечно и, значит, хотя отец существовал вечно, сын вечно не существовал. Этот факт указывал на более низкое положение сына. Так, после отделения сына от изначального божества вся концепция сына начинает сводиться к масштабам исторического Иисуса, постепенно теряя все больше и больше свойств, присущих таинственному богу апостола Павла. По-видимому, Арий и его последователи не собирались заходить так далеко, но руководители организаций, которые являются вместе с тем их идеологами, прекрасно понимают, что психология может легко подменить собой логику. В ответ на вы-

1 «Encyclopaedia Britannica», vol. II, p. 543.

2 См. Bettonson, Documents, p. 56. «Было, когда его не было» дословно передает слова оригинала: «г)у оте ouxt|v», но такое предложение звучит бессмысленно, пожалуй, па любом языке. Однако нельзя сказать: «Было время, когда...», потому что вся ситуация вне хронологии. Сократ писал около 440 года н. э. («Historia Ecclesiae», I, V).

147

ступление Ария Александр отлучил от церкви своего пресвитера и тех из его сторонников, кто подпадал под юрисдикцию епископа.

Борьба началась и шла с переменным успехом, постепенно ослабляясь, пока наконец Халкедонский собор (451 год) не разрешил основных спорных вопросов раз и навсегда. К этому времени Арий и Афанасий давно уже умерли; ушли также из жизни Амвросий, Евсевий Иероним и Августин, которые вместе с Григорием Великим являются четырьмя учителями церкви. Нельзя сказать, чтобы жестокая борьба заметно укоротила им жизнь. Арий умер восьмидесяти лет, Афанасий — семидесяти семи, Евсевий Иероним — восьмидесяти, Августин — семидесяти шести. Правда, Амвросию было только пятьдесят семь лет, когда он умер, зато феноменальный Хозий, епископ Кордовы, дожил до ста лет (умер в 357 году) и руководил своей епархией шестьдесят один год.

Первым откликом императора Константина на спор была попытка найти компромисс. В качестве государственного или по меньшей мере политического деятеля (при почти полном непонимании сущности спорного вопроса) он примирительно объявил, что у каждой стороны есть свои плюсы и минусы. Однако идеология официальной религии не могла оставаться под сомнением или оспариваться кем-либо. Требовалось точно сформулировать ее догматы. Для этой цели Константин созвал в 325 году в Никее (в провинции Внфиния) представителей церкви.

Всего на Никейском соборе присутствовало 2048 человек, в том числе 318 епископов. На заседании собора сам Константин сидел посреди собравшихся на низком табурете, имея вид ученика среди учителей,—пожалуй, немногие из присутствовавших были способны проявить такую скромность. За два месяца работы собор устранил мало разногласий, зато сформулировал очень многое. С замечательным лингвистическим мастерством он свел все споры по поводу троицы к выбору между двумя словами и смог избрать одно из них как приемлемое для всех выражение ортодоксальных взглядов.

Эти два греческих слова, воспроизведенные мной здесь латинским шрифтом и разделенные для большей наглядности дефисом, «homo-ousios» и «homoi-ousios». Легко заметить, что разница между начертанием обоих слов состоит в одной только букве «i» (или йоте), такая разни-

148

ца выглядит слишком несущественной, и было немало иронических замечаний по поводу пробитых голов и покалеченных тел — жертв одной-единственной йоты. Но ведь это пробивание голов было связано, конечно, с политикой и произошло бы при любых обстоятельствах. Йота же относится к области идеологии и отражает стремление двух соперничающих группировок завладеть общей традицией. Между тем христианская традиция за триста лет прочно укоренилась и по спору об одной-единственной йоте можно судить, как мало решались отклоняться от этой традиции противники.

Греческое прилагательное «homoousios» [«орЛ-обаюс»] означает «тот же самый», или «идентичный». Прилагательное «homoiousios» [«^ici-oucnog»] (где имеется йота) означает «похожий», «подобный» или «имеющий сходство».

Выражения «тот же самый» и «подобный» употребляются нами для характеристики различных степеней единства. Говоря «тот же самый» или «одинаковый», мы имеем в виду, что единство является полным или почти полным; когда же мы говорим «подобный», то имеем в виду, что единство в данном случае менее заметно, чем раздельность. Примените те же обозначения к концепции троицы и вы увидите, что одно дело сказать: «сын — такой же точно, как и отец», и совсем другое —«сын подобен отцу». Ведь если сын только «подобен», то сходство может заключаться в какой-либо второстепенной черте; а если сын «такой же точно» или «одинаков» с отцом, тогда не может быть разницы по существу, каковы бы ни были различия в деталях.

Поэтому, мне кажется, не подлежит никакому сомнению, что раз церковь желала обожествить своего основателя и, следовательно, сделать сына равным по своей божественности с отцом, то она должна была предпочесть, а значит, и утвердить прилагательное «homoousios». Только тождество могло отвечать той цели, которую ставила перед собой церковь. Признанием простого сходства создавалась бы для сына опасность спускаться незаметно вниз по всем ступеням, которые отделяют божественность от человечности, до тех пор, пока он не стал бы снова историческим Иисусом, распятым революционером. Такой взгляд на Христа показался бы современному историку вполне правдоподобным, но в IV веке он разрушил бы церковь, внушив верующим вольнодумные

149

идеи. Вот почему постановления Никейского собора в добавление к утвержденному им догмату содержат так же перечень доктрин, которые собор отвергает, а именно:

И тех, что говорят: «Было, когда его не было»,

и «до того, как он был рожден, его нс было»

ч что «он пришел в бытие из небытия»,

и тех, что утверждают, будто бы Сын Божий является

«состоящим из другой субстанции или сущности», или «созданным», или «непостоянным», или «изменяемым», —

всех их католическая и апостольская церковь предаст

анафеме 1.

В интересах последовательной идеологии оставалось разрешить еще одну связанную с предыдущей проблему. Как казалось неправильным отделить сына от отца внутри божества, так же точно представлялось неправильным и отделить божественное начало от человеческого в самой личности Иисуса. Идея о двух естествах в одном Лице была сложной, но не более трудной для понимания, чем идея о трех Лицах в одном Божестве. Вопрос ставился следующим образом: после того как произошло воплощение (то есть когда Слово стало телом), заменил ли божественный разум в Иисусе человеческий разум, а божественная воля — человеческую волю? Отцы церкви с обычным своим упорством не желали отказываться ни от одной доктрины, которую можно было бы сохранить. и, следовательно, говорили: нет. Иисус в своей жизни на земле имел одновременно и божественный, и человеческий разум, и божественную, и человеческую волю. Тот, кто утверждал, что Христос имел только один разум и именно божественный, оказывался «монофизптом» и еретиком. Тот, кто заявлял, что он имел только одну волю — божественную, оказывался «монофелитом» и еретиком. Как в троице нельзя было «объединять Лица или разделять единую Сущность», так и в Христе нельзя было объединять два естества в одно или разделять Лицо.

В таком как раз виде догмат и сохранился до нашего времени. Толкователи могут лишь осторожно повторять его, ибо древняя формула так точна, что всякий новый

1 Bettenson, Documents, p. 36. «Непостоянный» и «изменяемый» означает «изменяемый по существу».

150

вариант может привести к уклону, а каждое новое его обоснование — к ереси. Тот, кто желает верить, поступит правильно, если примет догмат в его настоящем виде, признав, что при всех условиях так дело и обстоит в действительности. Если же он не согласен на это, то пусть примирится со своим неверием в данном конкретном вопросе.

Все попытки рационализировать христианский догмат троичности или внести в него элементы здравого смысла потерпели неудачу и могут быть найдены в перечне ересей, уже давно разоблаченных и получивших соответствующее наименование. Например, если вы считаете более разумным рассматривать бога как единое существо, а три лица как «аспекты» этого единого существа, тогда вы «савеллианец» \ и еретик. Если вы полагаете, что сам бог-отец воплотился в Иисуса и таким образом претерпел его страдания, то вы «патрипассианин» 2 и еретик. Если вы утверждаете, что в духовном отношении Иисус был целиком Логос, а не человек, то вы «аполлипарист» 3 и еретик. Если вы считаете, что Мария могла быть матерью Иисуса только как человека, тогда вы «несторианин» 4 и еретик. Вы можете проделать этот опыт сами, если угодно, подбирая любые варианты, но, мне кажется, вы никогда не натолкнетесь на объяснение, которое но оказалось бы уклоном, или на уклон, который был бы новым.

Совершенно очевидно, что в споре между Арием и Афанасием победа должна была остаться на стороне iToro, кто владел всей традицией, а следовательно, в конце концов, и всей церковной паствой. Любая простая фракция, даже самая многочисленная, была бы обречена на провал; она была бы безнадежно слаба для того, чтобы выполнить внезапно выпавшую на долю христианской церкви миссию по организации и сохранению вселенской власти. Из каждого места своей ссылки, где бы он ни

1 По имени Савеллия из Птолемапды Ливийской (умер около 1250 года н. э.), который считал, что бог, так сказать, «сокрыт» за : тремя своими проявлениями перед людьми.

2 «Pater» плюс «passum est», то есть «отец пострадал». Эта романтическая точка зрения принадлежала Праксею, современнику Тертуллиана и жертве его нападок.

3 По имени Аполлинария, епископа Лаодикеи (умер в 392 году).

4 По имени Нестория, патриарха Константинопольского (428—431 гг. н.э.). Его утверждение, что Мария не может называться «eeoToy.og» («богородицей»), было предано анафеме на Эфссском соборе в 431 году.

151

жил — среди ученых богословов Галлии или среди монахов и отшельников Фиванской пустыни,— Афанасий неизменно возвращался назад и тем самым подтверждал политическую силу своей доктрины. Это только казалось, что он был «contra mundum»; фактически же он всегда был «cum mundo» [«с миром»], причем мир всегда находился на его стороне.

Что касается Ария, то ему доставались призрачные радости ловкого лидера, который, однако, не может уяснить себе до конца подлинный ход истории. Ему было суждено ошибочно принимать временный успех за победу, и даже сама смерть нашла его в момент такого заблуждения. В 336 году, после того как Афанасий впервые отправился в изгнание, Арий с триумфом вступил в Александрию. В тот момент, когда он отошел в сторону (как гласит молва), «чтобы удовлетворить естественную потребность», его постиг апоплексический удар. Арий умер. уверенный в победе, одержать которую было невозможно.

Смерть его действительно казалась знаменательной;

и Ньюмэн, размышляя о ней, не мог не увидеть здесь влияния магической силы. «При таких обстоятельствах,— писал он,— вдумчивый человек может усматривать в этом только одно из замечательных воздействий той силы, с помощью которой Божественное Провидение естественным ходом событий убеждает чувства людей в том, что с самого начала признает их разум, а именно что Оно не безразлично к их поведению» 1.

Все это можно рассматривать, как угодно. Но как бы вы ни относились к вопросу о вмешательстве божественного промысла, бесспорно одно: никакая доктрина не может стать ортодоксальной, если ей не будет сопутствовать с самого начала политический успех, а политически успешной она сможет стать только в том случае, если сумеет объяснить, метафорическим или научным путем, широким массам людей их подлинное положение и судьбу. Все это в IV веке совершил догмат о троичности божества. В результате он восторжествовал, тогда как ереси, отступавшие от этого догмата, оказались мимолетными и призрачными как туман.

1 N е w m a n, op. cit., p. 269.

ГЛАВА VI

Свобода воли и судьба организации

Около 416 года н. э., то есть шесть лет спустя после падения Рима, Рутилий Клавдий Наматиаи, галльский вельможа и поэт, стихи которого все еще обладали классической силой, так обращался к городу:

Внемли молитве, о кормилица людей и мать богов. (Святилища твои нас приближают к небу!) Поем и вечно будем петь тебя, пока судьба позволит.. .г

Но «кормилица людей и мать богов», хотя и могла еще слушать, не имела уже сил отвечать. Варвары захватили ее светскую власть, а христиане — духовную. Столица империи канула в Лету, куда и сама отправила немало других городов. Даже христианин Евсевий Иероним, виднейший ученый своего времени, чувствовал, что каким-то образом «весь человеческий род включен в развалины [Рима]» 2.

В том же самом 416 году молодой испанский пресвитер Орозий, который, как и другие испанцы с тех пор, усердно выступал против ереси, привез из Палестины в Северную

1 Этот отрывок можно найти под номером 373 в сборнике «Oxford Book of Latin Verse».

2 H. F. S t e w a r t, Cambridge Medieval History, 1911, vol. I P. 574.

153

Африку епископу Гиппона — Августину известие, касающееся достопочтенного главы еретиков Пелагия. Выяснилось, что Пелагий действительно утверждал то, что ему приписывалось. По его словам, люди могут достигнуть спасения собственными силами и, если в этом начинании им требуется божественная помощь, они все же должны сотрудничать с божеством, чтобы сделать его помощь действенной. Эти взгляды Пелагия и сам их автор подверглись в Иерусалиме расследованию, во время которого Пелагий пошел на некоторые уступки, как делают и другие люди под нажимом инквизиции. Но он не уступил ни в чем существенном; и Августин (который впоследствии стал святым за несколько веков до того, как его собственные доктрины были объявлены еретическими) решил добиться политического поражения своего упорного противника.

В то же время, около 416 года, Несторий, бывший тогда пресвитером в Антиохии, уже читал свои убедительные проповеди, где утверждал, что Мария, земная мать Христа, ни в коем случае не могла быть «genetrix» [родительницей] божественного естества во Христе. Тем самым Несторий как бы признавал, что второе лицо троицы является в большей степени человеком, чем богом, в противоположность епископу Лаодикеи — Аполлинарию, который за тридцать лет до этого, наоборот, считал второе лицо троицы в большей степени богом, чем человеком. Таким образом, ереси — странно, но неизбежно — порождают оппозиционным путем одна другую.

За год до этих событий — то есть в 415 году — в Александрии совершился самосуд над Гипатией, женщиной-математиком и неоплатоником, чье целомудрие подавляло чувства любви, возбуждаемые ее красотой. Это был, я полагаю, не первый случай фанатичной жестокости христиан, которые всюду, и в особенности в Александрии, издавна участвовали в преследовании евреев. Однако этот факт навсегда запечатлелся в памяти людей. Жертва была невинна и мудра, образованна и чиста; подстрекатель, скрытый за умело спровоцированным бунтом толпы, был первым из мрачной плеяды «eminences grises» [«серых иерархов»]: Кирилл, епископ Александрийский. Человек очень умный и изворотливый, он не позволял никаким моральным соображениям влиять на его политическую игру. Но кровь, сочившаяся из прекрасного обнаженного тела Гипатии, когда изуверы терзали его устричными

154

раковинами, оставила вечный румянен; стыда на лице христианской церкви 1.

Поэма Рутилия, мученичество Гипатии, полемический пыл Августина и безжалостные интриги Кирилла — все это характерные факты, в которых проявлялись яростные и позорные конфликты V века. Из этих конфликтов (между прочим, один из них, связанный с ересью Пелагия, до сих пор не разрешен) церковь вышла окрепшей как в области идеологии, так и практики. Она привела в порядок все свои доктрины, сколько-нибудь поддававшиеся систематизации; другие доктрины, которые были ей нужны, но не поддавались даже искусной диалектической обработке, она просто сохранила. Церковь, как и раньше, стремилась полностью использовать всю христианскую традицию и в то же время отвергала как еретическую любую доктрину, которая в случае ее признания могла вызвать хотя бы малейший раскол.

II

«Поем и вечно будем петь тебя, пока судьба позволит». Начиная с этого века в течение многих последующих столетий судьба позволяла воспевать лишь только Рим. Римская империя в зените своей славы была мировым рынком, связанным отличными дорогами и обеспеченным солидными резервами капиталов и кредита. В те мирные, счастливые (по крайней мере для правящих классов) дни экономические и политические силы были надежно координированы и содействовали поддержанию общей устойчивости империи.

Однако столь обширный рынок, как Римская империя, именно благодаря своей успешной деятельности пробудил творческие силы внутри провинций. Последние так быстро увеличили выпуск своеи продукции, что не только сами стали удовлетворять свои потребности, но и могли пред-

х Гиббон считает (ор. cit., Chapter XLVII, note 20), что применялись устричные раковитта, а не черепица, и этого утверждения для меня достаточно. «Вечный румянец стыда» можно видеть, например, в книге современного нам историка христианства И. Квэ-стена, который пишет, что Гипатия «была зверски растерзана на ступенях храма толпой христиан в марте 415 года» (J. Q u a s-t e n, Patrology, vol. Ill, p. 117). Однако он выгораживает Кирилла. Храм, о котором идет речь,— это Цезариум.

лагать специальный ассортимент товаров на вывоз. В «Экспозиции всего мира и всех народов», переведенной с греческого на латинский язык около 345 года н. э., приводится интересный список этих статей экспорта 1. Аскалон и Газа отправляли вина в Египет; Скифополь, Лаодикея, Библ и Тир — ткани во все страны мира. Из Цезарей, Тира, Сарапты и Неаполя прибывали окрашенные пурпуром тонкие ткани. Египет, имевший монополию на папирус, вывозил также пшеницу в Константинополь и восточные провинции. Каппадокия поставляла меха; Галатия — различные виды одежды; район Геллеспонта — пшеницу, вино и масло; Македония и Далма-ция — железо и свинец; Иллирия — свинину и сыр;

Эпир — рыбу; Нумидия — скот; Испания — свинину, масло и мулов, а Паннония и Мавритания — рабов.

По мере того как провинции превращались в экономически развитые области, они становились независимыми, и их товарооборот принимал обычный характер торговой конкуренции. Мне кажется, есть основания считать, что эта конкуренция во многом влияла на основные споры по поводу христианской доктрины. Участники спора фактически группировались по географическому признаку, и каждый получал политическую поддержку от местных организаций. Так, в V веке Александрия обычно спорила с Константинополем и Антиохией, в то время как Рим оказывал поддержку то одной, то другой стороне попеременно. И в последнем из этих конфликтов Александрия и Константинополь примирились на условиях, которых Рим не одобрял.

Районы, о которых идет речь, уже не были просто епархиями; они получили более внушительное наименование патриархий. Это название свидетельствовало, что их размеры, богатство и степень организации значительно возросли. Так старая империя, уже разделенная в области светской власти между двумя императорами, раскалывалась еще дальше на свои первоначальные и, можно сказать, «естественные» компоненты. Этот процесс в самом начале способствовал успеху варварских вторжений в пределы Римской империи, а успех варваров в свою очередь ускорил дальнейший распад империи.

1 «Cambridge Medieval History», vol. I, p. 548. Как много вызывают в памяти эти географические названия!

156

Ёсе это время императоры Востока и Запада старались поддерживать единство империи целым рядом мер, направленных на сохранение статус-кво. Эти меры не приносили особого успеха и даже доставляли им немало забот, но они все же были на путях истории своего рода тормозом, каким обычно располагают правители.

Так, к концу III века император Диоклетиан, чьи солдаты во время передвижения по империи страдали от непомерной дороговизны, установил общий контроль над системой цен. Он угрожал смертной казнью и иногда применял ее. Кровь текла ручьями, но торговцы, одержимые одной из самых сильнейших, хотя и не самых достойных человеческих страстей, не давали себя запугать. Цены вращались в пределах той нормы, которую порождает сочетание нехватки товаров с алчностью коммерсантов, и «первородный грех» продолжал проявляться не совсем в такой форме, какую предвидел Августин 1.

Делались далеко не безуспешные попытки закрепить всех граждан за их профессиями и специальностями, подчинив их такому жесткому распорядку, какой всегда был уделом рабов. Члены корпораций и торговых гильдий должны были оставаться в них в течение всей своей жизни: если, например, вы были судовладельцем (navi-cularius), то вам запрещалось быть кем-либо еще. В 395 году императоры Аркадий и Гонорий издали указ о взыскании штрафов в золоте с тех, кто оказывал защиту или предоставлял убежище человеку, сбежавшему из корпорации, причем штраф взимался поголовно — за каждого беглеца. Отсюда можно заключить, что уклонения от закона были довольно частыми, и вполне возможно, что сами корпорации одобряли эти штрафы, так как в противном случае они должны были отвечать перед государством за своих сбежавших членов.

Конечно, контроль со стороны имперских властей над торговлей был всегда необходим. В частности, снабжение Рима продовольствием не могло быть оставлено на

1 В IV веке кусок окрашенного пурпуром льняного полотна, применявшегося для украшения одежды, весом в шесть унций мог стоить от 80 до 120 долларов при пересчете на современную американскую валюту. См. «Cambridge Medieval History», vol. I, p. 549. Августин рассматривал «первородный грех» с точки зрения политической и сексуальной, то есть как неподчинение властям или как разврат. Но, пожалуй, стремление к наживе не может даже с натяжкой подойти под это определение.

157

произвол частного предпринимательства. Допустимо ли, чтобы население столицы голодало только потому, что предприниматели в Египте или в районе Геллеспонта сочли выгодным для себя задержать поставки пшеницы? В соответствии с этим было установлено, что всякий судовладелец обязан отправлять свои корабли в море, по крайней мере один раз в два года, и если какое-либо судно, везущее пшеницу, задерживалось по пути в одном из портов, местные власти должны были срочно отсылать его по назначению. В довольно частых случаях кораблекрушений должно было проводиться официальное расследование, причем оставшиеся в живых моряки допрашивались под пыткой, а владелец обязан был возместить причиненный Риму ущерб. Именно из этих соображений епископ Гиппона Августин отклонил посмертный дар одного судовладельца, по имени Бонифаций, который, лишив наследства своего сына, пожелал завещать свое предприятие церкви. Слишком рискованно было брать капитал, который находился как бы в закладе у государства.

Растущие трудности Римской империи особенно ярко проявлялись в тяжелых испытаниях, выпадавших на долю горожан из среднего класса, так называемых куриалов (curiales), которым волей-неволей приходилось выполнять некоторые неприятные поручения правительства. В частности, они должны были помогать в сборе налогов и в ликвидации задолженности по этой части, а также проверять имеющиеся запасы товаров. Многие куриалы пытались уклониться от выполнения таких щекотливых обязанностей, но никто не имел права покинуть город без специального разрешения властей. Со временем положение этого класса стало настолько плачевным, что в него стали насильно, в виде наказания, зачислять осужденных преступников: «Например, те из сыновей ветеранов, кто, отрубив себе пальцы, делали себя негодными для военной службы, насильно зачислялись в курии, и та же самая судьба ожидала недостойно ведущих себя священников»1.

Как это нередко случается при разложении общественного строя, потеря каких-либо привилегий господствующими классами сопровождается приобретением некоторых привилегий теми слоями населения, которые до этого

1 «Cambridge Medieval History», vol. I, p. 557. 158

не имели никаких особых прав. Римская империя, при всей своей широко развитой торговле, опиралась на сельское хозяйство как на прочную, основную базу. В более благоприятные времена сельское хозяйство состояло из крупных поместий, где земля обрабатывалась рабами. Мы уже отмечали растущую нехватку рабов и соответствующее повышение цен на них на невольничьих рынках. К этому можно добавить теперь тот факт, что захваченные в плен варвары — германцы, славяне, гунны — оказывались исключительно не приспособленными к подневольному сельскохозяйственному труду и были поэтому невыгодны для эксплуатации в качестве рабов. Выход можно было найти в том, чтобы поселить их на римской территории как мелких, но независимых земледельцев.

Далее, сельское хозяйство, как экономическая база империи, было крупным источником дохода по линии налогообложения, и правительство было вынуждено обращаться с ним осторожно. Уже происходило некоторое сокращение сельского хозяйства, так как землевладельцы покидали свои поместья, чтобы избежать правительственных поборов, а латифундии вообще приходили в упадок из-за нехватки дешевого труда. Поэтому следовало поощрять и всячески убеждать аграриев продолжать заниматься своим делом. На смену крупным поместьям постепенно приходила своего рода издольная система в сочетании с мелким хозяйством свободных землепашцев. В ходе таких изменений бывшие рабы стали подниматься до уровня свободных крестьян (coloni). Целая серия указов, изданных имперской администрацией, лишала хозяев той почти абсолютной власти, которую они некогда осуществляли над своими рабами, но в то же время обязывала всех — рабовладельцев, рабов и крестьян разного положения — оставаться на земле, которую они имели и обрабатывали. Землевладелец не мог продать часть своей земли '; без одновременной передачи покупателю обрабатывавших I эту землю крестьян; он также не мог продать более плодородный участок своих владений отдельно от менее пло-^дородного, и наоборот.

Совершенно очевидно (по крайней мере сейчас, при взгляде назад), что рабство, как установившаяся веками система эксплуатации человеческого труда, стало к этому времени невыгодным с экономической точки зрения и обременительным в политическом отношении.

159

Таким образом, хотя империя и стремилась сохранить систему рабовладения, конечным результатом ее внутренней эволюции, осуществленной постепенно усилиями римских армий и администрации, была новая, феодальная система, которую умирающая империя создала на своей собственной могиле.

В течение этих бурных десятилетий, когда пал Рим и классицизм отошел в область литературы, когда империя стала распадаться на отдельные части, когда варвары овладели Францией, Испанией, Германией и Италией и начали осаду Гиппона, в самый момент смерти Августина, епископы и священники христианской церкви выполняли весьма сложные обязанности. Возьмем функции епископа.

«Он не только,—говорит профессор Райт,—крестил, исповедовал, читал проповеди, налагал эпитимью, предавал анафеме или отменял отлучение от церкви,— он посещал также больных, напутствовал умирающих, хоронил мертвых и оказывал помощь вдовам и сиротам. Он строил церкви, основывал больницы, выкупал пленников, управлял доходами церкви, выступал в роли миротворца в частных тяжбах и как арбитр — в конфликтах между различными городами. В то же время он писал трактаты по вопросам христианской доктрины и теологии, боролся против ересей и язычества, вел переписку с другими церквами, епископами, монахами и отшельниками и заседал на бесчисленных соборах и синодах. Наконец, его во многих случаях призывал к себе император, чтобы получить от него совет по вопросам внешней политики или направить его в качестве посла для переговоров к каким-либо захватчикам или к предводителям варваров» 1.

А многочисленные трактаты и обширная корреспонденция! Как среди стольких разнообразных трудов эти епископы находили время для своих сочинений? Труды Кирилла занимают десять томов в «Патрологии» Миня (М i g n e, Patrologia). Существует четыреста подлинных проповедей Августина, не считая многочисленных полемических сочинений и двух знаменитых его шедевров — «Исповедь» и «О граде божьем». Иоанн Хризостом (Иоанн Златоуст), епископ Константинопольский, оставил после себя удивительное собрание дошедших до нас проповедей и поучений, Амвросий увенчал все свои другие достижения

1 W r i g h t, op. cit., p. 14. 160

рядом замечательных гимнов, все еще живущих в литературе и создавших в латинском языке новые поэтические формы:

Сиянье славы божества, Из света свет проистекающий, Источник света, света Свет, День, дни все светом озаряющий 1.

Свет в этих строках ослепительный, и все же терпимый;

но таким свет епископов был не всегда. Однако они умели вести себя с большим достоинством в самых различных обстоятельствах, о чем можно судить по одной из бесед между префектом Модестом и Василием Великим, епископом Кесарийским. Василий был ортодоксальным последователем Афанасия, и император Валент, арианин, послал к нему Модеста, угрожая изгнанием и конфискацией имущества. Василий очень спокойно заявил, что тому, у кого нет имущества, нечего бояться его конфискации, а тому, кто не имеет дома,— опасаться изгнания. Что же касается смерти, то она будет «актом милосердия, ибо приблизит меня к богу» 2. Модест заметил, что никогда еще никто не говорил с ним так смело. «Возможно,— сказал Василий,— что ты никогда не встречал раньше епископа».

Под руководством таких, как он, каждая церковь становилась убежищем, в пределах которого — и на расстоянии пятидесяти ярдов от него — все несчастные люди, испытавшие горе, совершившие ошибку или невольное преступление, могли найти приют. Епископ вел дела своей церкви, окруженный этими отверженными, которые оказались вне общества и были лишены всех прав. Ведь в конце концов таких людей революционно настроенный Иисус некогда принимал в свое движение; именно ради того, чтобы спасти таких людей и пришел на землю мистический Христос Павла. Эта постоянная связь церкви с обездоленными придавала сочинениям отцов церкви ярко выраженную гуманность.

Имея таких противников, язычество было обречено на гибель. Его экономическая база в сельском хозяйстве, основанном на рабском труде, рухнула. Его философия —

iWright, op. cit,., pp. 188—189. 2 Q u a s t e n, op. cit., vol. Ill, p. 206.

11 Герои и еретики 161

цаже философия просвещенных материалистов — никогда не смогла зажечь неугасимый огонь. Был, правда, короткий период возрождения язычества при императоре Юлиане, который правил недолго—с 360 по 363 год. На форуме был восстановлен алтарь богини Победы — символ прежней римской власти; были возобновлены олимпийские игры и элевсинские мистерии, а в административной деятельности снова водворилось то разумное затишье, которым так восхищался Гиббон.

Но это затишье было покоем дряхлого и онемевшего организма в обстановке бурного роста нового. Рим потерял свое значение как административный центр Западной империи. Это значение в IV веке перешло к Милану, а затем, после 402 года,— к Равенне 1. Именно в Милан направился в 384 году Аврелий Симмах, известный защитник язычества и тогдашний префект Рима, чтобы уговорить императора Валентиниана II снова восстановить алтарь богини Победы. Старая религия, сказал он по этому поводу, возвеличила Рим и вновь сделает великой Западную империю; он хотел, чтобы молодые римляне, поклоняясь богине, укрепляли свое мужество и стремились к победе. И все же, несмотря на ораторский талант Симмаха (а он был лучшим оратором своего века), Амвросию не стоило никакого труда убедить Валентиниана, что предложение Симмаха, по существу, греховно и что безопасность империи должна впредь опираться на христианскую доктрину и христианскую практику. В результате алтарь Победы был окончательно предан забвению, олимпийские игры прекратились в 394 году, а элевсинские мистерии — в 396-м. Языческие храмы, уже и так мало посещавшиеся, были теперь вообще закрыты или даже снесены, а жертвоприношения старым богам запрещены.

Триумф христианства к концу IV века был внешне полным. Однако идеи часто продолжают жить там, где практика уже отсутствует, и проникать в запретные для них области. Евсевий Иероним никогда не переставал быть большим приверженцем классицизма, а Августин никогда полностью не избавился, несмотря на свой благочестивый ужас перед ересью, от неоплатонических и мани-хейских представлений, в которые он в какой-то период

1 Сейчас небольшой городок около Венеции, славящийся замечательной мозаикой.

162

своей жизни горячо верил. Этимология слова «язычество» («paganism») сама по себе очень поучительна. Она связана, конечно, с теми верованиями, которые имелись у «paga-ni» ' крестьян, земледельцев, сельских жителей.

«Pagani» 400 года н. э. верили в древнюю магию, во власть привычных злых духов и местных божеств. Христианство желало и пыталось все это устранить; но невольно напрашивается вопрос, не оказало ли язычество в процессе взаимного приспособления значительно большее влияние на христианство, чем само христианство — на язычество. Со временем святые и их мощи стали совершать то, что уже давно творили добрые духи, и, пожалуй, в этом отношении они вели себя скорее как духи, чем как святые. Магия, фальсифицируя подлинную связь явлений в природе, оказывает свое влияние не на объективный мир, а на мозг верующего. Следовательно, разница между языческим магом и христианским чудотворцем с точки зрения науки или даже их целей была не так уж велика.

При окончательной формулировке доктрин шла, однако, довольно упорная борьба, частично перешедшая из IV в V век, а одно из ее проявлений, столь же удивительное, как и неожиданное, даже возникло заново. Основной догмат троичности был, конечно, твердо установлен; но оставалось много неясного в вопросе об отношении человека Иисуса к божественному Христу. Имелось также сомнение (оно выявилось в ходе спора с донатиста-ми) в том, являются ли действительными священные таинства2 , совершенные такими священниками, которые не подчиняются церковным властям или впали в ересь. Поскольку ортодоксия не была еще окончательно утверждена, а епископы имели пагубную привычку отлучать от церкви один другого и поскольку все священники тем не менее совершали религиозные таинства, возникал мучительно неопределенный вопрос, является ли данный человек подлинно причащенным, обвенчанным или получившим отпущение грехов. Ибо если соответствующее таинство оказывалось недействительным, могло полу-

1 От позднелатинского слова «pagensis», которое в свою очередь происходит от «pagus» («сельский район»), где, вполне естественно, жители будут называться «pagani» («pagans» [англ.] —«язычники») .

2 Официально имеется семь таинств: крещение, миропомазание, брак, покаяние, священство, причащение и елеосвящение.

163

читься так, что человек вместо того, чтобы жить в браке, впадает в разврат; вместо того, чтобы получить отпущение грехов, остается нераскаявшимся, а вместо причащения святых тайн оказывается отрешенным от них и, следовательно, подверженным проклятию.

Затем совершенно неожиданно выявилась настоящая проблема, то есть проблема, представлявшая собой нечто большее, чем сведение имеющихся догматов в одну доктрину. Данная проблема, как ни странно, никогда не заботила древних (они ее даже не замечали), хотя лежала в основе всех прочих проблем. Это был вопрос, касавшийся влияния не столько человеческих поступков на внешние события, сколько решений человека на его собственное поведение. Это была проблема свободы воли.

Христианство может считать одним из своих достижений открытие этой проблемы. Она была открыта именно потому, что христианство заботилось обо всех людях и об их возможном спасении и поэтому было заинтересовано прежде всего в том, чтобы узнать истинную природу тех существ, которых надлежало спасать. В основе этой природы лежит реально существующий акт выбора. Все люди вынуждены делать какой-то выбор, и их спасение зависит именно от того, что они изберут. Однако, хотя все они имеют способность выбора, эта способность проявляется у них иногда, по-видимому, довольно слабо. Принятие некоторых решений требует больших усилий, и человек, стоящий перед необходимостью принять те или иные решения, задается вопросом, откуда должна взяться у него нужная для этого сила воли. Есть ли она уже у него? Может ли он, по собственному желанию, мобилизовать ту силу, которая требуется для данного решения? Или эта сила имеет иной источник, помимо его самого, и поэтому следует ожидать ее появления откуда-то извне?

Августин и его противник Пелагий совершенно четко поставили вопрос о свободе воли. И мы сейчас обратимся к рассмотрению их взглядов.

III

Американцам более, чем кому-либо другому, может быть интересно узнать, что имя «Пелагий» (от «лг^куос;»— «море») — это аналогия в греческом языке кельтскому

164

\ имени «Морган» («моряк»). Возможно, что греческий вариант звучал более солидно, чем кельтский, но я думаю, что Пелагий, как скромный человек, хотел только разъяснить свое имя. Он был английский монах ирландского происхождения, приехавший в Рим в 400 году, и не мог ожидать, что римлянам будет понятно его имя «Морган».

Случилось так, что в том году, когда Пелагий приехал в Рим, Августин опубликовал свою «Исповедь»— одну из самых замечательных автобиографий, написанную, несомненно, в назидание читателям, но вместе с тем и для осведомления бога 1. Пелагий, читая ее, был обескуражен встретившейся ему ныне знаменитой мольбой:

«О любовь, которая всегда горишь и никогда не погасаешь! Любовь, Боже мой, воспламени меня. Ты Предписываешь воздержание; дай силы выполнить, что .предписываешь, и предписывай, что хочешь» 2.

С внешней стороны это выглядит как просьба слуги облегчить ему несение службы или — без такой крайности в сравнении — просьба подчиненного человека к вышестоящему лицу помочь ему в соблюдении дисциплины.

Слова Августина звучат достаточно правдиво: он действительно думал то, что говорил. И в то же время Августин был слугой или подчиненным не в большей степени, чем ими могут быть молнии, ветры, тихая прекрасная погода или какое-либо другое явление природы. Что же это тогда — та непоследовательность, которая кажется нам столь привлекательной в здоровых натурах? Возможно, но я думаю, что, по существу, никакой непоследовательности здесь нет. Социальные отношения нижестоящего к вышестоящему в том смысле, как они выражены у Августина,— это просто метафора и драматический прием. Он фактически взывает к своей совести, к своей «высшей натуре» и просит ее дать ему наряду с ее повелениями силу повиноваться им. Когда эта сила будет дана, говорит он, тогда пусть совесть приказывает все, что ей угодно.

1 Повествование изобилует обращениями Августина к богу, где он объясняет ему действия его же собственного, божественного Провидения. Августин пишет иногда как школьник, показывающий

1 учителю, как хорошо он выучил урок, но иногда (это приятно

| отметить) и как человек к человеку.

2 «Исповедь блаженного Августина», М., 1914, кн. X, гл. 29, стр. 277.

165

Конечно, Августин был человек, епископ, святой, но он представлял собой нечто большее, чем все это. Подобно Рабле, Шекспиру и Толстому, он был как бы одной из сил природы. Все, что может быть найдено в природе — ив особенности в человеческой натуре,— было свойственно и ему: грех и чистота, страстность и рассудительность, разгул и дисциплина, гнев и милосердие, злоба и любовь. Он был человеком, которого терзали страсти, и открыто признавался в этом. Он не скрывал ничего и рассказывал обо всем; его откровенность проистекала не столько из мужества, сколько из твердой убежденности в своей правоте.

Грехи Августина, в которых он искренне признается, были довольно незначительны. Однажды, еще будучи мальчиком, он вместе с товарищами стащил груши из соседнего сада и теперь сокрушается, что испытал удовольствие от акта воровства в гораздо большей степени, чем от самих груш 1. Иначе говоря, он был озорным подростком, избравшим объектом своих проделок узкую сферу частной собственности. Будучи юношей, он влюблялся, как и все здоровые нормальные молодые люди. В молодости Августин искренне и горячо полюбил девушку, которая родила ему сына Адеодата, и заботился о воспитании своего сына, как и следует отцу. Он оплакивал свою возлюбленную, когда расстался с ней по требованию матери из-за возможности выгодной женитьбы 2. Его жизнь с этой возлюбленной была, по существу, браком и настолько удачным, что при расставании любимая им женщина поклялась «никогда не знать другого мужчину».

Мать Августина — Моника быда движущей силой в его жизни. В выразительном ее портрете, нарисованном

1 «Исповедь блаженного Августина», кн. II, гл. 4, стр. 34:

«Я украл такую вещь, каких у меня и даже весьма лучших было слишком много. Учинили воровство не для того, чтобы воспользоваться украденным, а по удовольствию к воровству и греху».

2 «При предположении вступить в супружество моя наложница была удалена, как главное препятствие к предстоявшему браку. Этим сердцу моему, свыкшемуся уже с нею и пристрастившемуся к преступной любви, нанесена была самая тяжелая и чувствительная рана» (там же, кн. VI, гл. 15, стр. 145). Августин так и не женился на своей невесте. В тот момент она была слишком молода для брака, а прежде чем она достигла необходимого возраста, Августин стал христианином и дал обет безбрачия.

166

в «Исповеди» i, обычная откровенность Августина настолько преобладает над сыновней любовью, что перед нами встает образ женщины набожной, внешне уступчивой, но в действительности не знающей поражений, неумолимой и страшной. История знала немало подобных женщин, и, столкнувшись с ними, мужчинам лучше всего было бы сразу же прекратить борьбу и сдаться. Моника всегда была христианкой, а ее муж Патриций большую часть своей жизни был язычником; она обратила его в свою веру. Ее сын Августин был язычником до 32 лет, но и его она обратила в христианство. С виду скромная и терпеливая, прощающая мужу и сыну любые слабости, она в конце концов превратила своего мужа в сторонника единобрачия, а сына — в монаха. Моника умела делать вид, что предоставляет им свободу выбора, а потом все совершалось по ее желанию.

Какое заключение мог сделать Августин из таких фактов? Он очень любил свою мать; ее воля была для него мерилом совести. Его инстинкты, вполне нормальные, сталкивались, «естественно, с ее желаниями. И он, как и следовало ожидать, все время чувствовал себя грешником. Когда ему было уже 32 года, эта внутренняя борьба, несомненно чувственная по своему происхождению и содержанию, внезапно нашла свое разрешение. Однажды днем в саду около Милана, после удивительного совпадения слов из Послания Павла к римлянам с послышавшимся ему криком ребенка, Августин вдруг понял, что может дать обет безбрачия 2. Моника оттеснила всех соперниц и безраздельно подчинила сына своей воле.

Конечно, такая мать будет держать в своей власти любого сына. Окончательное обращение Августина в христианство, происшедшее в саду, было конечным результатом ее влияния. Она ловко сыграла на грехах сына, накопившихся за 32 года его жизни. Столь тяжелое бремя должно было или свалиться с плеч, или раздавить того, кто его нес. И оно свалилось прочь. Для Августина, который хорошо понимал, что такие факты и их последствия не зависели от его собственной воли, это показалось

1 «Confessions», Book IX, Chapter 8—9 and 17—22. (См. «Исповедь блаженного Августина», М., 1914, кн. IX, гл. 8—9, стр. 230—235.)

2 Там же, кн VIII, гл. 12, стр. 213—214.

167

чудесным избавлением, явным вмешательством бога. Августин всегда хотел быть покорным и вместе с тем всегда сопротивлялся повиновению, но тут внезапно повиновение (по крайней мере в области чувственной любви) возобладало. Он примирился с матерью и богом — конечно, среди слез и страданий, но без малейшего колебания. Следовательно, невольно подумал он, существует некая сила. вне нас, которая делает нас добродетельными; она схватывает человеческую волю (как человек мог бы схватить плетку), чтобы покарать страсти и пресечь их бунт и анархию. Действие такой силы непреодолимо, но, если она перестает действовать, человек гибнет.

Так Августин говорил много раз * и в этом, несомненно, был убежден. Но в голове у него были и другие, совершенно противоположные идеи. Мрачная пелена, которая должна окутывать человека, чувствующего себя неспособным к добру,— фикция; она нисколько не затемняет его жизненные пути. Наоборот, божественная радость сметает все препоны. Нам говорят: «По некоторому естественному влечению самое существование до такой степени привлекательно, что и несчастные не желают уничтожения...» [то есть смерти] 2. Здесь уже Августин, выступающий в своей роли силы природы, живой, влюбленный в жизнь, подлинное олицетворение безграничного милосердия. «А как велика любовь к знанию, и насколько природа человеческая не желает обманываться, можно понять из того, что всякий охотнее желает плакать, владея здравым умом, чем радоваться в состоянии помешательства» 3. Эту любовь к жизни и к познанию факта своего существования Августин считает особым свойством людей, их особым преимуществом. А почему? «Ибо у нас есть иное чувство — внутреннего человека, далеко превосходнейшее этого,— посредством которого мы различаем справедливое и несправедливое... Через него я убеж-

1 Например, в трактате «О природе и благодати», гл. 11 («On nature and цгасс»)' «...без милости божьей человек не может избавиться от греха» и в трактате «О благодати Христовой», кн. I, гл. 13 («Do gratia Christi»): «...no милости божьей происходит так, что мы не только узнаем, что должно быть сделано, но и совершаем то, что нам открывается».

2 См. Творения блаженного Августина епископа Иппоний-ского, ч. 4, изд. 2, Киев, 1905, «О граде Божпем», кн. XI, гл. 27, стр. 218.

3 Там же, стр. 219.

168

ден, что я существую и что знаю это; через него я люблю это и уверен также, что люблю» 1.

Ничего монашески строгого нельзя вывести из этого рассуждения. Паря теперь на -крыльях, которые дала ему успешная защита христианства 2, Августин далее показывает, что люди отнюдь не бессильны; они фактически гораздо более дееспособны, чем сами думают. Древние вообще очень часто рассматривали человеческую историю, как процесс деградации от первоначального совершенства 3. С этой точки зрения современное мастерство является лишь рудиментарным остатком более великого искусства, ныне утраченного, и примеры выдающегося искусства только подтверждают тот факт, что некогда все искусство было совершенным. А что же такое идеальное, совершенное искусство? Это полный контроль человека над своим поведением в определении цели, в выборе средств и в исполнении намеченного.

Августин полагал, что Адам был создан со свойством этого совершенного контроля и, следовательно, владел им. Все его действия были с самого начала добровольными; он не имел тех нервов, из-за которых действие превращается в простой рефлекс. Первородным грехом Адама было неповиновение запрету бога, и грех проистекал из какого-то порока в самой натуре Адама. Как такой недостаток, столь фатальный по своим последствиям, мог оказаться в натуре, созданной совершенной, мы затрудняемся сказать. Бог не мог бы поместить его туда; но почему он вообще допустил его существование, в особенности когда предвидел столь ужасные последствия? В этом вопросе Августин, как и большинство других теологов, отступает под прикрытие доктрины, что,

1 Там же, стр. 220.

2 Августин написал трактат «О граде Божием» между 413 и 427 гг. с целью доказать, что 1) христиане неповинны в падении Рима, 2) христианское учение не содержит ничего, угрожающего социальной катастрофой, и 3) наоборот, христианство храпит и проповедует социальный идеал спасения людей.

3 См. знаменитое высказывание настоятеля собора св. Павла Уильяма Инга: «Говорят, что древние язычники относили свой Золотой век в прошлое; мы видим наш — в будущем. Греки гордились тем, что они являются ухудшенными потомками богов; мы гордимся тем, что являемся весьма достойными потомками обезьян" («The Idea of Progress» .[first paragraph, in «Outspoken Essays, Second Series», London, Longmans, Green and Company, 1922).

169

в конце концов, «пути господни неисповедимы», а это означает, иными словами, что никто не знает, почему 1.

Отказ христианской теории объяснить этот факт не является, пожалуй, столь трагическим: истоки всех вещей всегда теряются в тумане. Но не так обстоит дело с выводами из этих предпосылок. Грех Адама обусловил наказание, а наказание заключалось в том, что отныне он должен был испытывать борьбу внутри самого себя «...в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего...» 2. В этой борьбе «члены» всегда неправы, а «ум» всегда прав. Поэтому, если бы человек делал только то, что действительно хочет делать, он погряз бы в грехах. Свою внутреннюю деградацию н роковую борьбу Адам передал по наследству всем без исключения потомкам. Так приобретенное свойство впервые было передано по наследству, и в этом заключалась вся беда.

Эту моральную неполноценность человека, о которой наглядно свидетельствует целый ряд фактов, Августин расширил до космических масштабов. Спасение в любом случае находится вне человеческих возможностей. Бог создал все души одновременно: некоторые из них он избрал с целью их спасти; другие — чтобы подвергнуть проклятию. Избранные кандидаты проживут свою жизнь, не зная ее окончательного исхода; они узнают о нем только тогда, когда, достигнув загробной вечности, увидят себя навеки спасенными или навеки погибшими. Добродетельная жизнь может дать надежду, но не дает гарантии спасения; греховная жизнь может привести к проклятию, но не делает его обязательным. Это великая драма, творимая богом, и в последнем акте нас ожидает много сюрпризов.

Но если мы отбросим метафору, чтобы рассмотреть сам факт, то, действительно, обнаружим, что среди человеческих «душ» существует известная первичная дифференциация по их физиологическим и психологическим качествам. Я лично склонен думать, что нравственный человек таит в себе полученную им от природы (или, если хотите, от «бога») способность быть таковым. Развитие же этой способности является делом самого человека, и поэтому он в достаточной мере ответствен за результаты

1 Например, возьмем такой отрывок из трактата «О природе и благодати» (гл. 35): «Но я хотел бы так подойти к этим вопросам, чтобы признать свое невежество, перед глубокой мудростью бога...»

з Послание Павла к римлянам, гл. 7, ст. 23,

170

своих действий. Эту точку зрения высказал Пелагий, как можно судить по отрывку, который цитирует Августин в своем трактате «О благодати Христовой»:

«Мы различаем три вещи и располагаем их в определенном норядке. На первое место ставим «posse» [способность, возможность]; на второе —«velle» [волевой акт];

на третье —«esse» [существование, действительность]. «Posse» относим к природе, «velle»— к воле, «esse»— к фактическим действиям. Первая из них, «posse», соответственно приписывается богу, который ниспосылает ее своим творениям, в то время как две другие, «velle» и «esse», могут быть отнесены к действиям человека, поскольку они имеют источник своего происхождения в его воле...» 1

И еще:

«Все хорошее и все злое, за что мы достойны хвалы или порицания, совершается нами, а не рождается с нами. Мы рождаемся не в полном нашем развитии, но со способностью к добру и злу; при рождении в нас нет ни добродетели, ни греха, и до начала деятельности нашей личной воли в человеке нет ничего, кроме того, что вложил в него бог...» 2

Эта гуманная, а вместе с тем и гуманистическая идея наталкивает на некоторые выводы, к которым и пришли Пелагий и его ученик Целестий. Раз мы предполагаем, что природа (или «бог») наделяет хотя бы часть людей способностью быть добродетельными, то мы можем меньше беспокоиться о первородном грехе Адама. Нет никаких оснований думать, что дети рождаются заклейменными этим грехом или что, умерев некрещеными, они должны подвергнуться проклятию 3. Как раз наоборот. Можно

1 «О благодати Христовой», гл. 5. Августин всегда цитирует точно и подробно, поэтому у нас достаточно ipsissima verba Пелагия. Эта цитата, в частности, взята из работы Пелагия «Pro libero arbitrio» («В защиту свободы воли»).

2 Цитируется также из «Pro libero arbitrio» в работе Августина «О первородном грехе», гл. 14. (См. Bettenson, Documents, р. 75.)

3 Эта поразительная, абсурдная идея (которую профессор Уорфилд, набожный христианский ученый, называет «ужасной и невероятной») принесла больше вреда христианству вообще, и в особенности протестантству, чем какая-либо другая идея в христианском учении. Мне кажется, она, в сущности, связана с теорией апостола Павла об искуплении грехов вторым Адамом, но Павел был слишком умным человеком, чтобы делать абсурдные выводы, даже если они логически вытекают из данного положения,

171

с уверенностью считать детей такими невинными, какими они нам кажутся; даже достигнув зрелости, они все еще сохранят возможность быть праведными или почти безгрешными людьми. Но тут, в этом последнем пункте, Пелагий, при всем его терпении, начинает раздражаться. В обстановке римской лени и распущенности он часто слышал, как люди объясняли свои грехи простой человеческой немощностью: «Что я могу еще сделать? В конце концов, я — только человек». На это Пелагий давал резкий ответ: «Сделай усилие! Попытайся!»

«...мы жалуемся богу [писал он] в презренной лености наших сердец и говорим: «Это слишком трудно и сложно. Мы не можем это сделать. Мы — только люди, и нам препятствует слабость нашей плоти». Слепое безумие и самонадеянное кощунство!.. [Бог] не пожелает приказать что-либо невозможное, ибо он справедлив, и не захочет осудить человека за то, что от него не зависит, ибо он свят» *.

По всем этим пунктам Пелагий, по-видимому, так же точен, как и ясен. Его концепция свободы воли процветает в наш век науки, и я сомневаюсь, чтобы какие-либо новые эмпирические доказательства могли сильно поколебать эту точку зрения. Для либерально настроенных теологов Пелагий является святым, а Августин — еретиком, но via media [средний путь] н,еркви (не столь уж media, в конце концов, и, пожалуй, даже не совсем удачная via) лежит ближе к Августину, чем к Пелагию. Причина этого ясна: она связана с уже знакомой нам проблемой сохранения наибольшей численности прихожан. Как римская церковь, так и другие церкви зависят во многом от чувства вины, которую испытывают их прихожане. «Мы немощны»,— говорится в одной из самых распространенных молитв, и те, кто шепчет эти слова, по-моему, приписывают себе больше грехов, чем они совершили за всю жизнь.

Что бы мы ни думали об окончательном спасении людей и о возможности даровать его, факт остается фактом:

,4 христианские церкви, неделя за неделей, и даже день У, за днем, облегчают людям бремя вины и тревоги. .Без этой функции им, пожалуй, было бы трудно существо-

1 «Letter to Demetrias», 16. (См. Bettenson, Documents, p. 74.)

172

вать. Поэтому они вряд ли поддержат доктрину, которая, полностью устраняя чувство греховности, не оставит на совести людей никакой тяжести, которую следовало бы облегчать. Теория Пелагия как раз это и делает, разрывая тем самым (во всяком случае, идеологически) одну из теснейших связей между церковью и ее членами. Епископ Августин легко уяснил себе этот факт — и как руководитель церковной организации, и как теолог. Он поторопился заявить — и не раз еще повторял,— что Пелагий «лишил крест Христа его значения» 1; то есть если люди могут быть добродетельными сами по себе, то в таком случае для них не нужны ни жертва Христа, ни его церковь.

Сам Пелагий тоже сознавал, к чему может привести его идея, и под давлением церкви отказался от нее. Его ученик Целестий был, однако, более стойким, так же, как и его последователь Юлиан из Экланума, один из 19 епископов-пелагийцев, изгнанных эдиктом императора в 418 году. По-видимому, Пелагий никогда не понимал или понимал, но очень смутно, что его философия носит натуралистический характер. Фактически он рассматривал человека скорее как разновидность животного, чем как божье творение, и если бы он жил в XX веке, то, несомненно, предпочел бы религии психиатрию. Августин, обладавший значительно более глубоким умом, чем Пелагий, легко понял эту тенденцию, принижающую значение религии, и в целой серии замечательных трактатов разъяснял ее своим братьям христианам.

Завязавшаяся в связи с этим политическая борьба длилась около 7 лет. Пелагий покинул Рим вскоре после его падения, остановился на короткое время в Гиппоне и уехал оттуда, не приняв приглашения Августина обсудить с ним теологические вопросы. Из этого Августин сделал вывод об известной нерешительности Пелагия, которая, по всей вероятности, была действительно ему свойственна. Августин являлся, конечно, грозным противником в споре; кроме того, Пелагий, по-видимому, принадлежал к такого рода интеллигентам, которые,

1 Например, в трактате «О природе и благодати», гл. 10 и 21. Эта работа была написана в 415 году. В приведенном отрывке из гл. 10 говорится далее: «...Выходит, что Христос умер напрасно, раз все могли бы совершить это даже в том случае, если бы он никогда не умирал».

173

Избегая политической борьбы, надеются, что провозглашенные ими идеи будут действовать в их отсутствие так же хорошо, как и при них. Вера в силу идеологии очень часто скрывает неприязнь к активным действиям.

Из Северной Африки Пелагий поехал в Палестину, где простота его манер и ясность мысли быстро завоевали ему авторитет. Но в Палестине жил также прославленный Евсевий Иероним, а в завязавшемся споре он был на стороне Августина. В 415 году по настоянию Иеронима Иоанн, епископ Иерусалимский, вызвал Пелагия на допрос. Столкнувшись с искусной полемикой Пелагия, Иоанн не добился особого успеха, и в декабре того же года для расследования дела Пелагия в Диосполе (Лидде) собрался синод из 14 епископов. Заседания были совершенно безрезультатными. Епископы говорили на разных языках не только с обвиняемым, но и друг с другом. Утверждения, которые вообще трудно изложить на любом языке, были таким образом целиком передоверены переводчику, и Пелагий блестяще маневрировал в обстановке разноязычия. Когда епископы настаивали, чтобы он осудил какую-либо доктрину, он выполнял их желание, не затрагивая при этом своего собственного варианта этой идеи 1. Епископам ничего не оставалось делать, как оправдать его.

Известие об этом достигло Северной Африки на несколько месяцев раньше, чем подлинные отчеты о заседаниях синода. Соперничество на местах, как мы знаем, легко разжигалось, и разумеется, африканские епископы собрались, чтобы осудить попустительство своих братьев в Палестине. Обе стороны апеллировали к епископу Римскому Иннокентию I, который в свою очередь был крайне удивлен, но вместе с тем и польщен, что от него зависит принятие столь важного решения 2. Он стал на сторону африканцев и объявил Пелагия и Целестия отлученными от церкви до тех пор, пока они не покаются. Но вскоре он внезапно умер. Его преемник Зосима придерживался в основном политики лавирования. К нему поступили

1 Об этом рассказывает Августин в своей работе «Процесс Пелагия», написанной в 417 году н. э., и в трактате «О первородном грехе» (гл. 11—12), написанном в 418 году.

2 Римская церковь не была еще тогда первой кафедрой христианства, но Иннокентий с большой радостью замечал, что обстоятельства начинают складываться в ее пользу.

174

Письма от Пелагия, а Целестий явился сам лично в Рим — оба заверяли в своей верности ортодоксальной доктрине, в том виде, как ее формулировал римский престол. В связи с этим Зосима объявил обоих — Пелагия и Целестия — незаслуженно обвиненными в ереси и осудил африканцев за слишком поспешное решение.

Это была фатальная ошибка. Мудрый Августин, который знал политику столь же хорошо, как и человеческое сердце, и понимал скрытое влияние идеологии на политику, в течение всего 417 года тщательно изучал отчеты о заседаниях Диоспольского собора. В своих трактатах, проповедях и письмах он разъяснял все пагубные последствия доктрины Пелагия и показал, что может произойти, если члены христианской церкви начнут в нее верить. Руководители любых организаций, каков бы ни был их ранг, не могут не заметить угрозы раскола, и поэтому двести епископов, собравшись в Карфагене, очень энергично отвергли все, что решил Зосима.

Зосима опять стал изворачиваться, но, пока он лавировал, разразился удар. По-видимому, останется неизвестным, какую роль сыграл в этом деле Августин, хотя удар по своей необыкновенной меткости был вполне достоин его. Во всяком случае, 13 апреля 418 года император Гонорий в Равенне издал эдикт об изгнании всех пелагий-цев и о конфискации их собственности. Кто-то из чосла церковников (я лично подозреваю Августина) обратился к светским властям за помощью против ереси и таким образом создал прецедент для длинной и прискорбной серии мученичеств, в которых церковь выступала в роли инициатора, а государство — в роли палача. Известно, что Августин одобрял такую практику и, к сожалению, в этом случае отступал от своего собственного правила:

«Тот не епископ, кто предпочитает начальствовать, а не приносить пользу» 1.

Зосима должен был теперь уступить или сам подвергнуться изгнанию. Он уступил и вскоре умер. К 420 году Пелагий исчез со страниц истории. Целестий появлялся в Константинополе в 428 году, пытаясь обратить в свою веру Нестория, который, однако, был занят своей собственной ересью. Августин продолжал управлять епар-

1 Творения блаженного Августина, изд. 2, ч. 6, Киев, 1910, «О граде Божием», кн. XIX, гл. 19, стр. 143.

175

хией и писать. В 427 году он закончил свою работу «О граде Божием» и стал обсуждать в отдельных трактатах вопросы о даре стойкости и предназначении святых. Затем вандалы начали осаду его города, во время которой доведенный до истощения своим напряженным творчеством, он умер.

Вандалы взяли Гиппон, а затем Карфаген. Они давно уже исчезли с лица земли, оставив после себя только неблаговидное название.

IV

В 482 году восточным императором был Зенон (первоначальное имя его — Тарасикодисса, сын Рузумбладеста). Он происходил из Исаврии, горной области в Малой Азии, расположенной к северу от острова Кипр. Зенон был зятем императора Льва I и в 474 году наследовал, как это ни странно, своему собственному сыну-младенцу , Льву II 1. На короткий промежуток времени его родственник Василиск вытеснил его с трона, но своевременно одержанной победой Зенон оправдал — по крайней мере отчасти —те эпитеты, которыми он характеризовал самого себя в «Henoticon»'e: «благочестивый, победоносный, верховный, неизменно обожаемый» 2.

«Henoticon» («Предложение о единстве») был попыткой Зенона установить мир в церкви. Мира не было на протяжении всего столетия. Наоборот, «совершались [так говорится в «Хенотиконе»] бесчисленные убийства, и не только земля, но даже самый воздух были осквернены обилием пролитой крови» 3. Публичные высказывания императоров и епископов не страдали отсутствием гипербол, но это заявление, хотя несколько и преувеличивает истинное положение вещей, в сущности, правдиво. Во имя единства церкви совершались убийства и многие другие преступления, и в конце концов церковь оказалась еще менее монолитной, чем раньше. «Кто не станет молиться,— спрашивал Зенон в «Хенотиконе»,— об изменении этого положения вещей на благо людям?»

1 Это стало возможным благодаря системе «коллег». Лев I взял себе в коллеги своего внука — сына Зенона, а затем, после смерти Льва I, Зенон добился того, чтобы его объявили коллегой малолетнего Льва II.

2 Bettenson, Documents, p. 125.

3 Там же, стр. 126.

176

В течение V века три последовательных столкновения по вопросу о природе Христа (отрасль богословия, известная под названием христологии) одно за другим потрясали церковь. Во всех этих столкновениях главными соперниками были Александрия и Константинополь, и отдельные эпизоды их борьбы могут поэтому обозначаться по именам соперничавших епископов: Феофил против Хризо-стома, Кирилл против Нестория, Диоскор против Флавиа-на. Во всех этих спорах Александрия, казалось, одержала явную победу, но фактически она ослабела под бременем своих многочисленных триумфов, и в конце концов христианский мир оказался (увы, в состоянии раскола) под властью Константинополя и Рима.

Теперь повторим вкратце все то, что мы уже говорили о христологии. В Палестине в первом веке н. э., по-видимому, существовал молодой революционный вождь, который стремился освободить свою страну, изгнав из нее римских колониальных правителей вместе с их агентами. Он потерпел неудачу и был казнен. Несколько лет спустя некто Павел из Тарса, из семьи эллинизированных евреев-эмигрантов, услышав эту историю, истолковал ее так, что явный революционер оказался, по существу, воплощенным богом, который имел своей целью не реально-историческое освобождение Палестины, а сверхъестественное спасение всего человеческого рода.

Обладая той и другой личностью — историческим Иисусом и мистическим Христом, христианская церковь стала развиваться. Этому способствовало утверждение, что два указанных лица представляли собой каким-то образом одно лицо. Но как следовало выразить это единство? Натура человека греховна — она обременена тяжестью грехопадения Адама; однако Христос как богочеловек, был, конечно, безгрешен в обоих естествах. Человек Иисус, имел земную мать; была ли она также матерью воплощенного Логоса, второго лица троицы? И кто пострадал на кресте — человек или бог, или оба они вместе?

Были и другие, более мелкие неясности, многократно подвергавшиеся обсуждению. Основой же спора был вопрос о самом единстве. Как это единство должно быть сформулировано? Поглотила ли божественная натура человеческую или (говоря более осторожно) господствовала ли она над человеческой? Может быть, дело обстоя-

177

ло так, что Логос, как божественный разум, просто заме нил собой человеческий разум, а божественная воля заменила соответственно человеческую? Если это правильно, то становится понятным, каким образом богочеловек мог оказаться безгрешным. Однако оба эти варианта были признаны еретическими.

Затем возник вопрос о неравенстве возраста. Второе лицо троицы, будучи предвечным наравне с отцом, было бесконечно старо. Человек Иисус, однако, был зачат в определенный момент, рожден во времени, воспитан во времени: он был эмбрионом, грудным ребенком, мальчиком и взрослым человеком. Трудно было сочетать все эти возрастные категории. «Я не могу говорить о боге, как о двух- или трехмесячном младенце»,— заявлял с грустью Несторий 1.

Проблема в целом создавала огромные трудности. Все ее детали представляли собой нагромождение льда, на котором легко можно было соскользнуть с истинного пути, будучи увлеченным своими пристрастиями или бессознательной силой своей точки зрения. Александрийцы после многих лет различных толкований с помощью аллегорий были менее склонны отдавать предпочтение божественному началу. Однако антиохийская школа, идеологически господствовавшая в Малой Азии, понимала все ссылки на божественность только буквально и оказалась значительно более восприимчивой к разнице между человеческим и божественным естеством, чем к единству их, которое каждый христианин считал так или иначе фактом. Феодор Мопсуетский (умер в 428 году), главный теоретик антиохийской школы, не мог подобрать более подходящего определения этому единству, как сравнить его с браком, в котором муж и жена образуют «одну плоть», оставаясь в то же время отдельными лицами й. А его ученик Несторий никогда не мог поверить, что Мария, женщина-мать, могла родить бога. «По крайней мере, не превращайте Деву в богиню!» s— воскликнул он однажды с возмущением после бесплодных споров.

1 См. «Cambridge Medieval History», vol. I, p. 497.

2 См. В ettonson, Documents, p. 65. Феодором много восхищались при его жизни, но спустя почти столетие после его смерти объявили еретиком.

3 «Cambridge Medieval History», loc. cit.

178

Церковь никогда этого и не делала, а если и делала, то, во всяком случае, не до конца; но она изгнала Нестория, чье имя и доктрины украшают секту христиан, все еще процветающую в наши дни.

Проблемам христологии были присущи как раз такие свойства, которые способны порождать разногласия: они имели важное значение, были очень запутаны и оставались пока нерешенными. Сами по себе эти проблемы вряд ли могли вызвать кровопролитие, но в тот момент они существовали не сами по себе. Наоборот, с тем или иным их решением были тесно связаны судьбы церкви и империи, а также степень влияния отдельных епархий и епископов на церковные и политические дела. От исхода догматического спора зависели привилегии богатства и ореол власти. Все это и создавало многочисленные поводы к раздору внутри церковной организации, что наглядно сказалось в последующих событиях.

Египет с главным городом Александрией был крайне неорганизованной провинцией. Там не было прочно устоявшихся институтов и традиций. Греческая культура наслаивалась на более раннюю египетскую, римская — на греческую, а христианская перекрывала их всех. В самой Александрии было полным-полно различных религиозных групп: язычники, евреи, христиане теоретизировали, обращали людей в свою веру и спорили друг с другом. В пустынях, где тысячи монахов и монахинь жили как отшельники или пустынники, наблюдалось сумбурное смешение анархии с фанатизмом. Несмотря на все свое уединение и кажущийся уход «из мира», монахи представляли собой политическую силу, с которой епископы были вынуждены считаться, но которой не могли руководить. Монахам были свойственны стойкие, хотя и довольно примитивные богословские взгляды: так, после осуждения антропоморфизма один из них пожаловался, что у него «отняли его бога» 1.

Над этими массами и среди всех этих группировок главенствовал Феофил, бывший в начале V века епископом Александрийским. Человек, всесторонне образованный, он зачитывался даже теми книгами, которые сам публично осуждал 2. Он был очень сведущ в церковных вопро-

1 «Cambridge Medieval History», vol. I, p. 490. л, -i.2 ^есь я использую эпиграмму Алисы Гарднер («Cambridge Medieval History», loc. cit.)

179

сах и умея, например, заранее высчитывать дни пасхального цикла на последующие годы. Феофил пользовался славой умиротворителя христианских церквей, но был нетерпим к чужим религиям и, в частности, уничтожил знаменитый древний храм Сераписа в Египте. Будучи в свое время сторонником учения Оригена, он потом обрушился на него с огромной яростью, причины которой были далеко не ясны. По его наущению александрийский префект приказал совершить ночью нападение на общину монахов — последователей Оригена в Нитрии. Монахи были разогнаны, а их четыре руководителя, известные в истории под именем Высоких братьев, бежали в Константинополь.

Здесь их ожидал вежливый прием со стороны епископа Иоанна Хризостома (Златоуста), испытывавшего все административные тяготы Феофила плюс еще одну значительно большую трудность: он должен был ежедневно и почти ежечасно иметь дело с императором Аркадием и императрицей Евдоксией. Хризостом, прекрасный оратор и строгий аскет, начал разоблачать ту страсть к развлечениям, которая была присуща в одинаковой мере и народу, и трону, и взял на себя неблагодарную задачу искоренять всюду, где только было возможно, продажность и взяточничество. Он занимался этим в Эфесе, сместив ряд священников, как раз перед тем, как к нему прибыли Высокие братья.

Однако рвение Хризостома сдерживалось в какой-то мере самодисциплиной. Ему не хотелось наживать себе неприятности с Феофилом. Убедившись в этом, Высокие братья однажды остановили императрицу, когда она проезжала в своей колеснице по улицам Константинополя, и попросили у нее покровительства. Светские правители тех дней были дилетантами в области теологии (пожалуй, большего от них нельзя было и требовать), и Феофила вызвали в Константинополь держать ответ по обвинению в преследовании монахов.

Этот вызов послужил в конечном счете стимулом к атаке со стороны Феофила. Он начал с того, что решил проникнуть во вражеский лагерь и поднять там вопрос, не имеющий никакого отношения к его собственному поведению. С этой целью он направил в Константинополь епископа Констанцы Епифания в сопровождении целого сонма других епископов и священников. По прибытии

180

туда эта делегация прежде всего самочинно рукоположила местного дьякона, что являлось прямым покушением на. права Хризостома. Выбор Епифания для выполнения миссии был очень тонким ходом со стороны Феофила. Епифанию было уже 86 лет, и в п;ерковных кругах он пользовался большим уважением. В свое время среди многих других сочинений он написал работу под заглавием «Домашняя аптечка» («Panarion») Эта «Аптечка», говорит Квэстен, предназначалась для того, чтобы «снабдить противоядием тех, кто был укушен змеей ереси, и защитить тех, кто сохранил в вере свое здоровье» 1. В сущности, это было самое обширное описание ересей, которое когда-либо выходило в свет: в нем перечислялись по меньшей мере восемьдесят ересей, включая даже двадцать таких, которые возникли еще до появления христианства. Столь выдающийся знаток ереси не мог, конечно, не обратить внимания на уклонения Оригена, который был, как мы знаем, самым ученым и философски настроенным из ранних отцов церкви 2.

Приехав в Константинополь с целой свитой церковников, Епифаний открыл поход против приверженцев Оригена. И действительно, их нашлось в Константинополе ..несколько человек, но до этого они даже и не подозревали, что являются еретиками. Хризостом со своей стороны держался нейтрально, и он не захотел открыто осудить Оригена. Епифаний уехал обратно, явно неудовлетворенный результатами своей миссии, но он создал рычаг, с помощью которого Феофил должен был перевернуть мир. Теперь речь шла уже не о том, обидел ли Феофил Высоких братьев, а о том, является ли сам Хризостом достаточно ортодоксальным.

В этот решающий момент появился сам Феофил с 36 епископами, имея в резерве еще и ряд других. У Хризостома было 40 епископов. Ловкой интригой Феофил добился поддержки императора, но, даже заручившись ею, он не рискнул начинать борьбу в самом Константинополе. Вместо этого он созвал в Дубе, предместье Халкедона, собор, на котором сам председательствовал. Ранее"Ъбви-няемый Феофил присвоил себе таким образом функции

1 Quasten, op. cit., Ill, p. 387.

2 См. гл. V данной книги. В V веке считали, что Ориген недооценивал человеческую природу Христа.

181

судьи. Четыре раза он вызывал на собор Хризостома, и столько же раз Хризостом отказывался приехать. На этом основании «дубовый собор» (как его впоследствии называли) сместил Хризостома и осудил его на изгнание. А что стало с Высокими братьями? К этому времени двое из четырех умерли, а два других не решились протестовать.

Хризостом был уже на расстоянии трех дней пути к месту своего изгнания, когда под Константинополем разразилось землетрясение, и многие сочли это божьим знамением. Хризостом вернулся назад и снова приступил к выполнению своих епископских обязанностей. Но пребывание его па епископской должности длилось на этот раз недолго. Возможно, из-за неприязненного отношения к нему императрицы оп выступил с проповедью, в которой сравнивал ее с Иозавслыо; а когда вторая проповедь Иоанна была прервана музыкой и танцами по случаю сооружения поблизости статуи императрицы, он расширил библейскую аналогию, вспомнив Иродиаду. «Снова Иродиада неистовствует; снова бесится; снова танцует;

снова требует голову Иоанна на блюде» 1.

Доводы по аналогии всегда рискованны: императрицу Евдоксито, теперь окончательно разгневанную, не постигла участь Иезаноли, но нечто весьма похожее на судьбу Иоанна Крестителя выпало па долю его тезки. Епископ Иоанн Хризостом был окончательно изгнан, сначала в городок Кукуз на границе Армении, а затем — в Питий на Черном море, недалеко от того места, где теперь находится Сочи,— место отдыха советских рабочих. Но етпе до прибытия в эту полезную для здоровья местность он умер 14 сентября 407 года. Феофил прожил после своего триумфа до 412 года; смерть его открыла путь для еще более опасного преемника.

Второе действие христологической драмы было повторением первого, по в более широком масштабе. Действующими лицами были: соперники епископы Кирилл и Несто-рий, император Феодосии 11 и две дамы в императорской семье — Пульхерия, старшая сестра императора, и Евдокия, его жена. Эти дамы, как и предшествующая им императрица, слабо разбирались в тонкостях теологии и находились под явным влиянием Александрии.

1 Цит. в: Q u a s t e n, op. cit., Ill, p. 427. 182

Кризисы в области идеологии часто происходят из-за второстепенных вопросов, потому что в них теоретические разногласия проявляются особенно заметно. Если, например, единство человеческого и божественного естества у Христа было абсолютным, то, очевидно, дева Мария должна была быть матерью и человека и бога. Но если она рассматривалась только как мать человека Иисуса, то единство становилось гораздо менее прочным. И чем больше оба естества разобщались идеологически, тем скорее сама церковь склонялась к расколу.

Как и во время дискуссий относительно троицы, разногласия свелись к одному слову: «©еотбиос;». Это слово, как отмечает Беттенсон, не имеет такого возвышенного смысла, как «божья матерь», а означает скорее «богородицу», что менее рискованно как термин. И если вы деву Марию будете именовать «веотбхос;», то сможете сохранить обе традиции, а вместе с ними и верующих объединенными. Именно это Кирилл и хотел сделать. Но тут он столкнулся с самыми различными взглядами, согласно которым второе лицо троицы имело только одно естество, поскольку здравый смысл подсказывает, что одна личность не может иметь две разные природы.

Те, кто разделял такие взгляды, назывались «моно-физитами», (то есть «одноприродными»), а их противники могли быть названы, если хотите, «диофизитами». Взгляды монофизитов имели свое преимущество — простоту. Как унитариатский бог в известной степени правдоподобнее бога тринитариев, так и единая природа более правдоподобна, чем двойственная. Даже компромиссные воззрения имели тенденцию стать монофизитскими: как мы увидим, вариант Евтихия сводился к тому, что Христос имел два естества до их объединения, а потом только одно.

Второй тур борьбы начался во время рождественских праздников 428 года, когда Прокл, епископ Кизикский, произнес в Константинополе проповедь, защищавшую доктрину «QeoToxog». Несторий ответил своей проповедью, вежливо предостерегая против столь крайнего взгляда. Затем последовала короткая переписка с Кириллом, в которой ортодоксальность Нестория подверглась резкой критике. Александрийцы всегда начинали с того, что выводили своего противника из равновесия.

Кирилл подготовился к наступлению очень тщательно. В серии писем, адресованных императорскому двору,

183

он обращался к Феодосию, называя его «образом божьим на земле», а Пульхерию и Евдокию —«самыми благочестивыми государынями». Эти льстивые обращения были прелюдией к целой теологической драме, разыгранной Кириллом и возымевшей свое действие. В христианском мире, заявлял Кирилл, возникла новая ересь, которая пытается утвердить двух Христов вместо одного и свести на нет все дело искупления, отделив бога от человека. О Несто-рии даже не упоминалось. Теологически настроенным дамам дипломатично предоставлялось сделать свои собственные выводы.

Одновременно с этим Кирилл известил обо всех своих делах римского епископа Целестина I. Надо сказать, что у Целестина был уже однажды конфликт с константинопольской кафедрой, который можно было назвать «пограничным инцидентом» в Иллирии. Поэтому он без труда обнаружил в несторианской христологии еретический уклон и в 430 году созвал в Риме собор, который осудил Нестория. Состоявшийся вслед за этим собор в Александрии подтвердил это решение, и Кирилл отправил в Константинополь письмо, извещающее об этом факте и содержащее знаменитые «12 анафем» '. Несторий ответил, как это было принято, списком контранафем.

Теперь на передний план выступил Феодосии с целью разрешить конфликт. Он созвал восточных и западных епископов на собор, который должен был состояться в Эфесе в 431 году, в праздник пятидесятницы, пятьдесят дней спустя после пасхи. Кирилл не терял ни минуты. Не заботясь о нуждах своей паствы в период пасхальной недели, он в сопровождении большой свиты покинул Александрию и прибыл в Эфес прежде, чем Несторий мог собрать там все свои силы. Так, например, Иоанн, епископ Антиохийский, и свыше двадцати других еписко-

1 В частности, анафеме были подвергнуты следующие доктрины:

1) что Дева была не «веотбиоб»; 2) что Слово не обт.единилось с плотью; 3) что два естества были просто соединены, а не объединены;

4) что из встречающихся в Евангелии суждений о Христе некоторые относятся к нему как к человеку, а некоторые — как к богу;

5) что Христос может быть назван «богоносным человеком»; 6) что Слово может быть именуемо Богом или Господом для Христа; 7) что Иисус как человек получил силу от Слова; 8) что Слово просто «приняло» плоть; 9) что Иисус применял божественную силу, чуждую ему...; 12) что Слово но пострадало во плоти и не было распято во илоти (В ettenson, Documents, pp. 65—66).

184

пов, ранее поддерживавших Нестория, дипломатически .замедлили свой приезд в Эфес, ссылаясь на занятость 1в дни пасхи.

Феофил, как мы помним, из обвиняемого превратился в судью. Кирилл же действовал как судья, превратившийся в прокурора. В качестве председателя он открыл заседание собора, выждав при этом приличный, но весьма выгодный для него срок в 16 дней, пока Иоанн все еще не появился. Несторий отказался прибыть в отсутствие Иоанна. Кириллу потребовался всего один день для того, чтобы добиться осуждения Нестория и смещения его с епископского поста. Спустя пять дней после этого прибыл Иоанн; он и Несторий созвали свой собственный собор, иронически названный «малым собором» («Concilia-bulum»). На этом соборе они отлучили от церкви Кирилла и епископа Эфесского Мемнона и сняли их с должности. Руководимый Кириллом собор ответил тем, что отлучил от церкви Иоанна.

Борьба за ортодоксальность достигла теперь такой точки, когда все участники оказались в той или иной степени еретиками. Феодосии решил навести порядок в создавшемся хаосе, посадив лидеров обеих сторон в тюрьму. Таким образом, Кирилл и Мемнон оказались в заключении; Несторий спасся, укрывшись в одном из монастырей. Между тем щедрые взятки и красноречивая пропаганда Кирилла делали свою хотя и медленную, но достаточно эффективную работу.

В результате сильного давления несторианская партия постепенно теряла почву под ногами. К тому времени, когда Кирилл и Мемнон были освобождены из заключения, между египтянами и азиатами было достигнуто согласие на основе формулы: «Два естества, объединенные в одно». Теперь оставалось только добавить к этой фразе слово «лицо», что и было сделано после третьего раунда борьбы на соборе в Халкедоне в 451 году.

Кирилл вернулся с триумфом в Александрию и управлял там в качестве епископа еще 12 лет. Когда он умер в 444 году, Феодорит, самый способный из числа теологов того времени и единственный из них''обладавший чувством юмора, внес предложение положить на могиле Кирилла большой камень, чтобы «удержать возмутителя спокойствия». В 435 году Несторий подвергся изгнанию в африканскую пустыню, где (беда никогда не приходит одна!)

185

он и умер, как говорят, насильственной смертью от руки Шенути, настоятеля монастыря, дожившего до 118 лет.

Третий раунд борьбы был пародией на предыдущий. Новые «personae dramatis» [действующие лица], за одним исключением 4, были людьми значительно меньшего масштаба, а некоторые просто типичные комедианты. Трудно найти персонажи, более нелепые, чем Петр Валяльщик, Петр Заика и Тимофей Кот. Все эти люди были епископами, а их достоинства соответствовали их прозвищам.

Диоскор, преемник Кирилла в Александрии, отличался беспринципностью Кирилла, не имея его проницательности, а Флавиан, епископ Константинопольский, обладал благочестием Хризостома без остальных его качеств. Один только Лев Великий показал себя достойным этого эпитета и в последующей борьбе установил если не приоритет, то по крайней мере независимость римской кафедры.

В то время в Константинополе или в его окрестностях жил настоятель монастыря по имени Евтихий (по иронии судьбы это имя в переводе означало «счастливый»). Евтпхий был стар, но полон энергии и, по словам Бет-тенсона, «аптинесторианское рвение постоянно заглушало таившуюся в его душе богословскую рассудительность» 2. В своем стремлении доказать, что Дева Мария действительно может быть названа «богородицей», он умалил человечность ее исторического сына и невольно впал в заблуждение, свойственное многим еретикам, полагавшим, что, опровергая какую-либо ересь, они тем самым уже становятся ортодоксальными.

В 448 году Евтихий, к своему удивлению, был вызван на местный собор епископов. Там под давлением со стороны Флавиана и других епископов он несколько отступил от своих позиций, признав, что, поскольку Дева Мария имела общую со всеми людьми субстанцию, то и ее сын также должен иметь общую с ними природу. Но Евтихий

1 Лов I (Лев Великий), епископ Римский, которого не следует смешивать с восточным императором того же имени.

2 В ettenson, Documents, p. 68. Мнение Беттенсона несколько пристрастно. Ептихий показал себя по меньшей мере человеком, желающим защищать то, во что он верил. Если это «безрассудство», тогда, пожалуй, как сказал Лппкольн по поводу виски генерала Гранта, «нам следует послать его немного и другим гене ралам».

180

не согласился признать правильным утверждение о двойственном естестве Христа. «Я следую,— сказал он,— учению благословенного Кирилла, святых отцов и святого Афанасия. Они говорили о двух естествах до объединения, а после объединения и воплощения они говорят об одном естестве, а не о двух» 1. Будучи осужден, Евтихий апеллировал к Льву и Феодосию, который все еще был восточным императором. Лев принял решение, направленное против Евтихия, и использовал данный случаи, чтобы еще раз подчеркнуть приоритет римской церкви в решении вопросов веры. Исходя из предпосылки, что «устами Льва говорит Петр», он составил и издал трактат, впоследствии названный «Книга Льва» («Tome of Leo»), где доказывал, что в Иисусе Христе «свойства каждого естества и субстанции сохранялись полностью и объединились, чтобы создать одно лицо» 2. Одна из целей «Книги» заключалась в том, чтобы помешать созыву Вселенского собора, но Феодосии уж решил, что собор должен быть созван. Он собрался в Эфесе 1 августа \'fi года, и на ном по примеру своих предшественников, Кирилла и Феофи-

^ла, председательствовал Диоскор, которого партия Евти-хия привлекла на свою сторону. Последующие заседания были настолько скандальными, что собор уже никогда не мог избавиться от названия «разбойничий собор»

'(«Latrocinium»), которое очень метко дал ему Лев.

Надо сказать, что «Книга Льва» не только не обсуждалась, но даже не была прочитана участниками собора. Высшие церковные сановники на соборе не присутствовали, и вместо них прибыли фанатично настроенные монахи из сирийских пустынь. Применение физического террора и психологическое воздействие дали желаемый эффект. Евтихий был объявлен ортодоксальным и восстановлен в своем сане. Му,дрого и доброго Феодорита низложили in absentia [в его отсутствие]. Флавиап был также отстранен от должности, и с ним обращались столь грубо, что вскоре после этого он умер. Гиларий, дьякон из Рима, единственный «contradicilnr» [проголосовавший против решений собора], бежал, спасая свою жизнь.

Это было в известном смысле победой для Диоскора, но победой последней и для него, и для Александрии.

1 Ibid., p. 69.

2 Ibid., p. 70.

187

Такие жалкие политиканы, действовавшие методами насилия, не могли, конечно, решать дела столь крупной международной организации, как христианская церковь. Постановления «разбойничьего собора», в сущности, никем не признавались, и Лев I с помощью нового восточного императора Маркиана 1 приступил к организации очередного собора, намеченного на 451 год. Вначале местом заседаний была избрана Никея, как город, освященный пребыванием в нем участников знаменитого и самого успешного собора. Но это было неудобно для императора, и в конце концов собор открылся в Халкедоне в церкви святой Евфимии.

Здесь дело пошло на лад, и собор отомстил за все беды, причиненные христианству «разбойничьим собором». Два заседания были отведены разбору дела Диоскора, чье поведение в Эфесе вызвало всеобщее возмущение, и он был лишен своей должности. Его соратники также пострадали, за исключением тех, кто, вовремя раскаявшись, заслужил себе прощение. Трех заседаний хватило на то, чтобы сформулировать догмат, и собор объявил, что второе лицо троицы—это

«...один и тот же Христос, сын, Господь, единственно рожденный, признанный в двух естествах, без смешения, без изменения, без разделения, без разобщения; причем различие того или иного естества ни в коей мере не исключается объединением, но свойства каждого естества сохраняются и совмещаются, чтобы создать одно лицо и одну субстанцию» 2.

Собор, заседания которого оглашались возгласами:

«Долой его!», «Смерть ему!»— и вздохами горестного раскаяния, добился большего успеха с догматом, чем с 30 канонами, изложенными как руководство для будущей церковной политики. Ибо 28-й канон весьма торжественно объявлял, что отныне кафедра в Константинополе признается равной кафедре в Риме и верховной по отношению ко всем другим кафедрам в Азии. Такого результата (Новый Рим — на одном уровне со Старым Римом) Лев отнюдь не желал. Он достиг многого в Халкедоне, но теперь его успех сводился на нет появлением новой противной

1 Муж Пульхерии.

2 Bettenson, Documents, pp. 72—73. Подчеркнуто Беттен-соном.

188

ему силы, которую он никогда уже не мог одолеть. Отныне ни на единство, ни на господство нельзя было рассчитывать; возможны были только разделение и раскол.

Александрийская церковь, споткнувшаяся после двух триумфов на третьем, стала теперь еще более дезорганизованной. Диоскора сменил Протерий, но он не пользовался никакой популярностью. Среди всеобщего недовольства некий Тимофей ночью, украдкой, пробирался к ложу выборщиков и, «пока они находились в дремоте, внушал им, что он ангел, посланный к ним свыше с повелением избрать себе нового епископа и именно Тимофея» 1. Это была, пожалуй, первая зафиксированная в истории небесная реклама, и она подействовала. Тимофей был тевтонец и первоначально носил племенное имя Герул, переделанное затем с помощью сатирической анаграммы в Элур (Кот). И так случилось, что Тимофей Кот, который, по-видимому, был виновен в убийстве своего предшественника, занял кафедру Кирилла, Феофила и Афанасия. Он управлял ею с некоторыми перерывами и в общем не так долго. За ним последовал Петр Заика, чьи руководство и ум были еще короче, хотя он действительно помог Зенону при издании «Хенотикона».

Монофизиты отнюдь не были сокрушены в Халкедоне. Время от времени они активизировали свою деятельность в разных местах Азии, подобно волнам, которые никогда полностью не утихают. Именно в такой момент Петр Валяльщик, епископ Антиохийский, вставил в одну из молитв литургии («Tpia-ayiov»), после слов «свят, свят, свят», рискованное определение: «Распятый на кресте за нас». Поскольку в молитве слово «свят» относится к «Господу богу Саваофу», то получалось, что отец |был распят наряду с сыном. Поправка Петра отбросила 'христианство назад на 200 лет — к «патрипассианизму».

Все это окончилось вместе с правлением узурпатора Василиска, который привел к власти Валяльщика, а «благочестивый... неизменно обожаемый» Зенон специально осудил в «Хенотиконе» все подобные ереси. Однако восточная прокламация —«Хенотикон» Зенона — не больше способствовала единству церкви, чем западная пропаганда— «Книга Льва». Новый римский папа Симплиций отлучил от церкви патриарха Константинопольского Акакия, и его

1 «Cambridge Medieval History», vol. I, p. 513. 189

посланный приколол извещение об этом к облачению Акакия в тот момент, когда он совершал богослужение. Симп-лиций не считался ни с какими авторитетами: он отлучил от церкви Петра Валяльщика, а также императора Зенона.

«Разделение церквей,— говорит Алиса Гарднер,— во многих случаях представляет собой в сущности разобщение народов и наций, причем религиозная рознь является скорее предлогом, чем причиной такого разобщения» 1. Это очень верное замечание. Вот почему Христос мог, с равной ортодоксальностью или еретичностыо, иметь в некоторых частях империи одно естество, а в других —два, хотя христианская церковь, стремясь все время к росту и единству, желала, чтобы он имел два естества в одном лице всегда и повсюду.

1 Ibid., p. 519.

ГЛАВА VII

Лисенята, которые портят виноградники

Примерно около 1140 года, когда Абеляр был осужден на соборе в Сансе, клюнийский аббат Петр Достопочтенный написал Бернару из Клерво несколько убийственных по смыслу слов: «Ты выполняешь все трудные религиозные обязанности: постишься, совершаешь бдения, занимаешься самобичеванием, но ты не способен выполнить самую легкую из них — любить [своего ближнего]» 1.

Легкость обязанностей зависит от того, кто их выполняет. Петр, самый добросердечный человек своего времени, считал любовь легкой обязанностью; Бернар, человек менее приятный, считал ее трудной. И тем не менее Бернар любил и даже написал книгу о своей любви — «De diligendo Deo» («О любви к богу»). Он любил, как любят руководители, то есть любил организацию, и в данном случае — церковь. А любовь к организации, как мы это наблюдаем у руководителей, имеет особое свойство: чем больше любят организацию в целом, тем больше недостатков усматривают в каждом из ее членов в отдельности.

Любовь Бернара к организации творила чудеса. Известно, например, что из плеяды его учеников вышли в свое

1 «Non vis lovia ferre, ut diligas». (cm. Henry Adams, Mont Saint Michel and Chartres, Chapter XIV.)

191

время один папа, шесть кардиналов и тридцать епископов 1. В одном из периодически возникавших папских расколов (1130—1138 гг.) он активно поддерживал папу Иннокентия II против «антипапы» Анаклета II, отец которого был банкиром в Риме и с помощью огромных подкупов добился избрания сына. В 1145 году Бернар по заданию папы Евгения III начал призывать в своих проповедях ко второму крестовому походу. Этот поход, предпринятый два года спустя, был еще менее успешным, чем первый.

Вообще же Бернар был прирожденным лидером — аскетически набожного склада. Искренность его веры, его целей и его нравственность всегда были вне подозрений и вне всякой критики. Этот изможденный человек, с темными горящими глазами, своим поразительным красноречием одинаково воодушевлял рабов и господ, рядовых священников и прелатов. Его аббатство в Клерво, славившееся аскетизмом и строгой дисциплиной монахов, служило постоянным живым укором для некоторых монастырей, где царили легкомыслие и распущенность. И если Бернар, как говорил Петр Достопочтенный, не умел любить, то его заслуга (по крайней мере, с моей точки зрения) в том, что он сумел разрешить трудную проблему свободы воли, признав за человеческой волей самостоятельность, позволяющую ей действовать в согласии с волей божественного провидения 2.

Но хотя Бернар считал, что человеческая воля по своей природе самопроизвольна, он не всегда и даже не часто одобрял те цели, к которым стремились вокруг него свободно изъявляющие свою волю люди. С точки, зрения руководителя организации, самым неприятным свойством самопроизвольности является стремление членов организации делать то, что она запрещает. Церковь

lAnne Free man tie (ed.), The Age of Belief, New York, Mentor Books, 1954, p. 101.

Самый выдающийся соперник Бернара—Абеляр способствовал появлению одного папы, девятнадцати кардиналов и более чем пятидесяти епископов (Pierre Gaxotte, Histoire des Fran-cais, Paris, Flammarion, 1957, p. 152).

2 «...согласие — это свободное изъявление воли... Воля не. может быть лишена своей свободы так же, как не может быть лишена самой себя» («De gratia et libero arbitrio», пит. в: A n n e F r e-e m a n t 1 e, op. cit., pp. 104—105).

192

требовала набожности, а вокруг наблюдалась беспечность. Церковь требовала самодисциплины, а везде царила распущенность. Церковь требовала стойкой веры, а повсюду выявлялись разногласия. Споры возникали в особенности там, где находился Абеляр. Пожалуй,' история сыграла злую шутку с Бернаром, заставив его бороться с первыми ростками Возрождения.

В самом деле, это время можно с полным основанием назвать Возрождением, хотя, конечно, подлинного Возрождения еще не было. Между эпохой Винцента и временем Бернара прошло около семи веков, отмеченных злобой, расколом и упадком. Раскол между Востоком и Западом, затронувший и церковь, и империю, упрочился навсегда. Магометанство распространилось в Малой Азии, в Северной Африке и Испании, принеся с собой много новой культуры и одновременно разрушив много старой. Прежняя изящная галльская цивилизация под властью королей Меровингов опустилась до уровня варварства. Римские епископы отчаянно цеплялись за последний престол в западной христианской церкви. Но даже огромный организаторский талант Карла Великого не смог придать подлинной силы папству и той Священной римской империи, которая, по знаменитому выражению Брюса, не была «ни священной, ни римской, ни империей».

Это было мрачное средневековье, когда новые строители, утратившие древнее искусство зодчества, расхищали остатки античных строений в поисках подходящего архитектурного материала. Теперь принято говорить, что средние века вовсе не были мрачными и что этот эпитет — просто клевета, возведенная на них модернистским усердием более поздних времен. Такой взгляд, как и большинство других точек зрения в истории, может быть подкреплен фактами: конечно, мозаичные произведения в Равенне (работы VI века) достойны удивления, а люди IX века, подобные Алкуину и такому замечательному философскому уму, как Иоанн Скот Эриугена, могли бы служить украшением любой эпохи. И все же если средние века и не были совсем мрачными, то они не были и очень светлыми. Трудно представить себе, чтобы какой-нибудь современный человек, как бы романтично он ни был настроен, захотел вернуться к тем временам.

193

Однако многие не отказались бы вернуться в XII век, так как ценность того, что было бы утрачено при этом, может показаться им менее значительной, чем ценность того, что было бы взамен приобретено. Конечно, они немало прогадали бы в области науки и техники, но море невежества и произвола, в которое они погрузились бы в этом случае, оказалось бы, наверно, не хуже, чем море знаний и насилия, в котором они сейчас плавают. При этом в виде компенсации они могли бы присутствовать на диспутах Абеляра, где всякая идея обращалась в свою противоположность; восхищались бы красноречием Бер-нара; пели бы очаровательные гимны Адама из церкви святого Виктора; возможно, блистали бы на ристалищах любви и, что всего заманчивее, могли бы наблюдать, как в Шартре воздвигается, камень за камнем, знаменитый готический собор богоматери с его огромными окнами и изумительными витражами! А если бы они дожили до XIII века, то познакомились бы со святым Франциском Ассизским, этим «воплощенным духом любви ко всем живым твореньям», светлым олицетворением своего века.

Феодализм тогда не был новым явлением; как известно, следы его можно найти еще в эпоху Диоклетиана. Однако его расцвет был новым фактом. Незаметно возникший в процессе длительной эволюции из рабовладельческого общества феодализм на какой-то срок надежно разрешил две проблемы: как добиться того, чтобы земля обрабатывалась, и как защитить жизнь земледельцев. Основным владельцем земли был крупный феодал, иногда даже сам король. Он управлял своим поместьем с помощью целой системы ленных владений; в основе ее лежал ч руд земледельцев, которые обычно ничем не владели,но выполняли все необходимые работы. Феодал предоставлял подвластным ему людям только одно — защиту от внешнего нападения. Его вассалы со своей стороны обязаны были ему повиноваться. Земледельцы же были обязаны отдавать всем, кто стоял над ними, установленную феодальной практикой значительную часть продуктов своего труда. Мы увидим далее, что феодал извлекал все преимущества из этой системы; такое неравенство, естественно, порождало непрерывные волнения и наконец подорвало феодальную систему.

И все же феодализм как общественный уклад имел некоторые преимущества, каких капиталистический строй

никогда не мог предоставить людям. Главным из этих преимуществ было особое чувство, владевшее всеми членами феодального общества, а именно сознание ими своей принадлежности к единому целому и выполнения какой-то полезной, притом определенной функции внутри этого общества. Вы могли знать почти a priori или, во всяком случае, предугадать по вашему социальному происхождению свои будущие обязанности и быть вполне уверенным, что ваша роль в обществе, будет ли она блестящей или нет, окажется насущно необходимой. По выражению Иоанна Солсбери 1, земледельцы были «ногами тела-государства», ближе всех стоявшими к земле, и, хотя они нуждались в руководстве, тем не менее были необходимы как для движения общества вперед, так и для периодов его покоя. Средневековое общество имело много недостатков, но «взаимоотчужденности» в числе этих недостатков не было.

Таким образом, отдельные феодальные владения, какими бы анархичными они ни были по отношению одно к другому, обладали внутренней слаженностью. Конечно, на деле они не удовлетворяли всем законным требованиям людей и не имели того единства, которое можно было выразить излюбленным в те времена сравнением с органическими телами. Но средневековый человек чувствовал, что небеса благожелательны к нему так, как может быть благожелательна семья, то есть что там предусмотрен такой моральный и материальный порядок, при котором обязательное устранение несправедливости и неизбежное наказание за грехи редко влечет за собой полную отверженность грешника. Нужно было стать изменником по отношению к богу, чтобы небеса окончательно отвернулись от человека. Три самых отъявленных негодяя у Данте в «Аду», томящиеся в ледяных глубинах преисподней, где их, каждого в отдельности, вечно жуют огромные сатанинские челюсти,— это не воры, не сводники и даже не тираны; это предатели.

Другой чертой средневекового общества, которая, конечно, имела свои отрицательные стороны, было отсутствие в представлении людей четкой грани между поэтическими образами и реальными фактами. А это значит,

М^,1^^011^1'"^'6-^- '"'риеок в хрестоматии «The Portable Medieval Reader» (pp. 47—48).

195

что когда Иоанн Солсбери, говоря о земледельцах, называл их «ногами тела-государства», то он наглядно представлял себе существование такого тела именно с такими ногами. Точно так же утверждение, что церковь является телом Христовым, понималось тогда буквально. Подобная параллель проводится и в наше время, но теперь она вряд ли может быть уместна даже как поэтический прием. При столь удивительном смешении научных знаний и фантазии, характерном для средневекового ума, все силы, желания и идеалы людей олицетворялись в виде божественных или демонических существ, и эти персонажи были привычными спутниками каждого человека.

Совмещение реальности с поэтической выдумкой, связанное при этом с представлением о дружественной людям Вселенной, чуть не привело европейское христианство к ереси. Лично мне кажется, что фактически так и произошло, но что это событие, одновременно и столь трагическое, и столь интересное, просто замалчивалось. Ведь в Европе XII века главенствовало самое привлекательное из всех сверхъестественных существ: мадонна, святая Дева, «беотбхой» [богородица] Кирилла, ставшая полностью божественной. «По крайней мере не превращайте Деву в богиню!»— воскликнул Несторий во время спора с Кириллом. Но как можно было не делать этого, если именно она определяла отношение людей к небесам в целом? Будучи богородицей, она была для них выше троицы — как мать, родившая свое дитя, как творец, создавший свое произведение, как причина, повлекшая за собой следствие. Несомненно, богоматерь являлась величайшим объектом поклонения,— и это было тем более естественно, что именно от нее люди ждали материнской, всепрощающей любви. Вот почему гильдии меховщиков, гончаров-глазировщиков и других профессий приносили ей в дар те драгоценности, которые так ярко сияют в Шартре, воплощая волновавшую их мысль.

Подобные мысли внушал Адам мистически настроенной братии монастыря святого Виктора, воспевая в своих гимнах Деву Марию.

Таковы были два главных мистических направления XII век'а: в монастыре святого Виктора — спокойное поклонение благостным небесам; в Клерво — воинствующая, строго соблюдаемая преданность правящей церкви. Но сам по себе мистицизм, как правило, не создает воз-

196

рождения; для этого необходим еще взлет человеческого разума. Этот взлет — или, во всяком случае, парение — мы можем наблюдать в блестящем, беспокойном уме Абеляра.

Абеляр не был основоположником схоластики —эта честь обычно приписывается его первому учителю Рослену [Росцелину]. Но Абеляр был оводом в стиле Сократа и впился так глубоко в средневековый ум, что в течение двух столетий после этого ученые-схоласты, включая Дунса Скота и Уильяма Оккама, трудились, чтобы создать обоснованное, энциклопедическое изложение христианского вероучения.

Абеляр, блестящий, страстный человек, очень способный от природы и жадно стремившийся выказывать свои таланты, жил в обществе, привыкшем ограничивать возможности тех одаренных людей, которыми оно само же восхищалось. В конце концов после физических и духовных скитаний, столь разнообразных, что они вполне могут быть названы авантюрными, он умер примиренный с церковью и даже окруженный некоторым ореолом святости. Абеляр представлял собой тип ученого, хорошо знакомый нам сейчас, который сознает, насколько связывает его организация, но не может найти в себе решимости отказаться от участия в ней. Иначе говоря, он был в достаточной степени еретиком, чтобы позволить себе заигрывать с доктриной, но не имел достаточно сил, чтобы бороться за ее исправление. Поэтому-то он кончил тем, что совсем очистился от ереси.

И все же очень немногим из знаменитых людей того времени удалось стать столь популярными при жизни и обеспечить себе такое заметное место в истории, какое выпало на долю Абеляра. XII век не сохранил нам обильных литературных источников о выдающихся людях того периода, но от Абеляра осталась автобиография и переписка его с Элоизой. Его автобиография, своеобразно названная «История моих бедствий» 1, очень убедительна, хотя и не во всем заслуживает доверия. А письма, как известно, вызвали целый поток литературы и явились даже поводом для любовных куплетов, написанных Александром Попом.

Отец Абеляра, рыцарь не очень знатного рода,

1 См. П. Абеляр, История моих бедствий, изд. АН СССР, М., 1959.

197

владевший замком в Бретани около Нанта, желал, чтобы его сыновья стали грамотными до того, как научатся владеть оружием. Такое воспитание оказалось необычайно плодотворным в отношении Абеляра, который отрекся от своих прав по майорату и задался целью овладеть царством разума, насколько это было возможно по тем временам. Номинализм 1, которому Абеляр научился у Рослена, дал ему сокрушительное оружие для словесной войны, и с помощью этого оружия он повел атаку против своих более поздних учителей.

Вряд ли очень многие из наших профессоров согласились бы преподавать теперь в тех условиях, какие преобладали в XII веке. В те времена, если у вас было призвание обучать молодежь, вы селились в каком-нибудь культурном центре (например, в Париже), выполняли требуемые формальности, объявляли о начале курса лекций по таким-то и таким-то вопросам и начинали ждать слушателей. Слушатели, если таковые находились, слушали ваши лекции, а затем дискутировали с вами, причем чаще всего являлись не столько слушать, сколько спорить. Вы всегда рисковали, что ваши аргументы будут опровергнуты каким-либо блестящим выскочкой-студентом. Если вы встречались с подобным субъектом, то попадались в настоящую ловушку, так как не могли уже без позора отказаться от дальнейших дискуссий, а дальнейшие дискуссии могли принести вам только новые поражения.

Пожалуй, следует пояснить, что означает в такой ситуации слово «поражение». Смысл его не обязательно в том, что вас уличат в ошибках; оно будет лишь означать, что кое-что из сказанного вами в одной части лекции кажется слушателю противоречащим чему-то, что вы сказали в другой части той же лекции, или чему-то такому, что блестяще эрудированный ученик вынудил вас сказать во время задаваемых им вопросов. Но если мир сам по себе полон противоречий, то, очевидно, всякое правдивое описание мира будет также противоречивым.

1 Вообще говоря (чего, в сущности, не могут позволить себе номиналисты, отрицающие обобщения), философия номинализма утверждает, что индивидуальные вещи являются реальными, а классы и системы — это «абстракции» или просто имена (noinina). Так, например, ваша любимая собачка реальна, а собаки вообще (то есть собаки как биологический вид) нереальны.

198

Отсюда, чем честнее ваши намерения и чем более точно ваше описание, тем легче обвинить вас в противоречии самому себе. Ваш находчивый ученик имеет в этом случае все преимущества перед вами и, как правило, не преми нет ими воспользоваться.

Абеляр был самым блестящим из всех блестящих учеников. В двадцатилетнем возрасте он разгромил своего учителя Гильома из Шампо, подобно тому как порыв бури рассеивает без остатка зерно или солому. Он не нанес большого ущерба теоретической позиции Гильома — она, в сущности, осталась несокрушимой,— но зато сам Гильом свалился под его напором. После нескольких лет взаимного соперничества уже не в роли учителя и ученика, а в качестве соревнующихся лекторов Гильом удалился в монастырь, а торжествующий и полный идей Абеляр остался на холме святой Женевьевы.

После трагической развязки романа с Элоизой Абеляр решил удалиться в монастырь в Сен-Дени, где с самого начала его дела пошли плохо. Безупречный философ, который загнал в тупик Гильома и выкорчевал эту «бесплодную смоковницу»— Ансельма из Лана1, напал на монахов, как коршун па полевых мышей. Он разоблачал их лень и аморальность и затем принялся доказывать, что их патрон святой Дионисий отнюдь не то лицо, которого, как полагали, апостол Павел обратил в христианство в Афинском ареопаге. Из этих стараний Абеляра ничего не получилось, хотя все обвинения его оказались правильными.

Наступил неизбежный разрыв. В 1122 году Абеляр стал искать убежище и нашел его. В окрестностях Ножа-на-сюр-Сэн он собственноручно построил хижину из камыша, где смог поселиться и предаваться в уединении своим мыслям. Но такой человек, как Абеляр, редко остается один. Вокруг него стали собираться ученики. Они соорудили для себя хижины и познали, как выразился Морис де Гандильяк, «двойное наслаждение одиночества и вегетарианства» 2. Наконец, учеников собра-

1 «Historia Calamitatum Mearum», За: «...ficulneam cui male-dixit Dominus» (см. П.Абеляр, пит. соч., стр. 17). Этого Ансельма не следует смешивать с великим Ансельмом Кентерберийским, автором «онтологического доказательства» бытия бога.

2 «Oeuvres choisies d'Abelard», textes presentes et traduis par Maurice de Gandillac, Paris, Aubier, 1945, p. 16.

199

лось так много, что потребовалось построить часовню из прочного камня. Вполне удовлетворенный числом своих последователей, Абеляр посвятил эту часовню духу утешения — святому духу-заступнику.

Жизнь, подобная той, какую вел Абеляр, может порождать злословие, но не обязательно превращает человека в еретика. Чтобы обнаружить, впадал ли Абеляр в ересь, мы должны рассмотреть некоторые из его доктрин и прежде всего коснуться одной очень сложной проблемы, которая выглядит особенно запутанной в изложении схоластиков на их заумном и колючем языке. Это проблема общих понятий (универсалий).

Если мы заглянем в свой личный непосредственный опыт, то легко убедимся, что существуют такие предметы, которые кажутся чисто индивидуальными и не могут быть спутаны ни с какими другими предметами. У нас есть именно этот определенный отец и именно эта определенная мать, этот определенный брат (или сестра), этот определенный муж (или жена), этот определенный костюм или платье, эта определенная пара перчаток и т. д. В то же время все такие слова, как «отец», «мать», «костюм», «платье», являются сами по себе столь общими по смыслу, что если мы хотим ограничить их значение одним и только данным предметом, то должны добавить поясняющие слова «этот определенный». Несомненно, это происходит потому, что только одно лицо может быть этим определенным мужем или этой определенной женой, в то время как множество людей могут быть женами и мужьями.

Далее, нам кажется, что когда люди становятся мужьями или женами, то становятся ими в одном и том же определенном смысле. Если вы говорите, что герцог Эдинбургский является мужем королевы Елизаветы II, а президент Кеннеди — мужем Жаклин Бувье Кеннеди, то вы, конечно, имеете в виду, что отношения между членами каждой такой пары являются одинаковыми. Это фактически брачные отношения, и они являются общими в том смысле, что могут повторяться в бесконечном количестве вариантов.

Отсюда как будто бы вполне ясно, что частности так или иначе вкраплены в общности, а общности так или иначе проглядываются в частностях. Однако после двадцати пяти веков размышлений все еще нет доста-

200

точно четкой формулировки этих взаимосвязей, которая могла бы исключить все другие имеющиеся определения. Одна трудность является лингвистической: английский язык до сих пор еще не обладает необходимой для решения этой задачи терминологией, и я, как видите, был вынужден прибегнуть к таким словам, как «вкраплены» и «проглядываются». Другая трудность заключается в том, что, хотя научные исследования и начинаются с изучения частностей, они обязательно заканчиваются формулировкой общих понятий: где-то в процессе своего развития наука теряет каким-то образом свои истоки.

Если вас интересует конечный результат исследования, то вы (подобно Платону) будете считать общности более важными и, пожалуй, также более реальными. Если же для вас интереснее факты, фиксируемые наукой, то (подобно Аристотелю) вы будете считать частности более важными и, пожалуй, также более реальными. Несомненно, можно еще считать обе эти категории явлений равно реальными и одинаково важными, но философов, склонных поддерживать такое равновесие, удивительно мало.

В средние века взгляды ученых на этот вопрос колебались между двумя крайностями 1. Крайние реалисты (слово «реалист» означало всякого, кто верит в объективную реальность общностей) считали, что общности существуют извечно как образы в божественном разуме: uni-versalia ante res, если употребить латинское выражение. Крайние номиналисты считали, что общности едва ли можно считать даже именами — это только звуки, издаваемые простым дыханием: universalia post res. Между этими крайними точками зрения существовал взгляд на общности, как на нечто существующее «в» вещах: universalia in rebus. Но этот взгляд, хотя и очень разумный, открывал возможность уклоняться в любом из двух указанных выше направлений.

Рассмотрим теперь влияние этой философии на понятие троицы (три лица в одном лице). Из крайнего реализма, то есть из доктрины, что общность более реальна, чем частность, вытекало, что в боге единство более реаль-

1 В наши дни дело обстоит иначе. Крайних реалистов найти невозможно, хотя умеренные реалисты встречаются. Но зато есть масса крайних номиналистов (например, семантики), и они пользуются большим авторитетом.

201

но, чем троичность. Иными словами, реализм вел прямо к унитариатству, и опять возникал призрак Ария. Даже более того, реализм имел вообще тенденцию стирать различие между богом и миром и таким образом скатывался весьма опасным образом к пантеизму. Именно эти выводы использовал Абеляр против Гильома из Шампо. Последнего погубила не столько логика Абеляра, сколько боязнь своих собственных выводов.

С другой стороны, и номинализм вел столь же прямо к ереси. Если частности более реальны, чем общности, тогда три лица более реальны, чем один бог. В этом случае имеется в сущности три бога — своего рода политеизм— и опять возникает призрак другого еретика — Савеллия. Гильом, по-видимому, не использовал данный аргумент против Абеляра, но этот момент не ускользнул от внимания Бернара из Клерво. В перечне обвинений, предъявленном Абеляру на соборе в Сансе, прежде всего говорилось, будто он высказал мысль, что «отец имеет полную власть, сын — некоторую степень власти, а святой дух не имеет никакой власти вообще» 1. Эта дифференциация между лицами божества по признаку их действенности является как раз тем результатом, которого следовало ожидать от номинализма. Абеляр, по-видимому, не говорил ничего подобного, но церковь всегда очень чутко реагирует на возможные конкретные выводы из общих философских теорий.

Совершенно очевидно, что доктрину троицы можно строить только на предположении universalia in rebus, где утверждается, что общности и частности одинаково реальны и при этом связаны между собой самым близким образом. Интересно отметить, что если эта близость должна быть абсолютной, то следует отказаться от логики Аристотеля (и вместе с ней от большей части современной логики) и поставить на ее место диалектическую логику.

Номинализм представляет собой огромной силы мыслительный дезинтегратор, способный разъединить все, что угодно. Он производит, таким образом, своеобразный эффект, не разрешая проблем, а вызывая их исчезновение. Дело в том, что при разрешении всякой проблемы сначала необходимо определить ее отдельные элементы, а затем проследить, как они относятся к целому. Если

' D e G a n d i 1 1 а с, ор. cit., p. 333. 202

же нет целого, то элементы соотноситься между собой не могут, и тогда странным образом, но неизбежно они начинают исчезать из виду. Тенденция номинализма у Абеляра, как он сам с ужасом обнаружил 1, могла бы привести к ликвидации не только единого бога, но также и всей троицы.

Однако гораздо сильнее, чем прямую опасность номинализма, церковь хотя и смутно, но правильно различала наступление новой эпохи, когда люди открыто будут больше интересоваться преходящими вещами, чем вечными, когда они будут больше доверять научному методу, чем внимать голосу авторитетов. Ибо номинализм, несмотря на свою неспособность объяснять явления, все же, как уже сказано, направил внимание людей туда, где зарождается наука. И в этом первоисточнике знаний, который представляет собой не что иное, как непосредственно получаемый нами чувственный опыт, просто нельзя найти никаких сверхъестественных факторов.

Индивидуализм, который вдохновляет логику номиналистов, повлиял также на этические взгляды Абеляра. Его главная работа в этой области была многозначительно озаглавлена «Scito te ipsum» («Познай самого себя»), и в ней он утверждал, что «хорошее намерение делает хорошим действие» а. Соответственно грех заключается в «согласии совершить зло» 3. Эта точка зрения очень убедительна и достаточно гуманна, но она не дает ответа на вопрос, как следует расценивать действия, которые при всей их прекрасной мотивировке все же влекут за собой трагические последствия. Что, например, думать о распятии Христа? Можно объяснить этот факт (как и объясняет его Абеляр) искренним неведением римлян и евреев, которые совершили преступление: «Их неве-

1 Например, в ответ на обвинения, выдвинутые в Сансе, Абеляр говорил в своем «Кредо» («Profession de foi»): «Злонамеренно утверждали, будто я написал: «Отец имеет полную власть, сын — некоторую степень власти, а святой дух не имеет никакой власти вообще». Такие слова можно считать скорее дьявольскими, чем еретическими. Я в полном согласии с правосудием испытываю к ним отвращение, ужасаюсь ими, осуждаю их, как я осудил бы любого, кто их написал. Если случайно они окажутся в моих сочинениях, тогда я признаю, что и в самом деле способствую ереси» (De G а n d i 11 а с, ор. cit., р. 336).

2 Там же, стр. 164.

3 Там же, стр. 167.

203

дение снимает с них всякую вину» '. Абеляр считает, что именно таков был смысл знаменитых слов Иисуса, прощающего своих врагов: «Отче! прости им, ибо не знают, что делают»2.

Церковь, однако, не считала возможным относиться так снисходительно к убийцам своего основателя. Казалось, нет оправдания тем, кто совершил такое страшное злодеяние, как бы невежественны (а значит, в той же мере и невинны) они ни были. А если человек проявляет такую снисходительность к убийцам Иисуса Христа, то как же он будет относиться к внешним и внутренним врагам церкви? Такой человек способен заявить, что мусульмане невинны в силу своего неведения и что точно так же невинны и вальденсы, и альбигойцы и т. д. и т. п.— словом, прощение достигнет вселенских масштабов. Поэтому-то в перечне преступлений, о котором мы уже упоминали, против Абеляра выдвигалось обвинение (пункт десятый) в том, что он сказал: «Те, кто распял Христа, не ведая, что они творят, не совершили греха, и вообще ничто, сделанное по неведению, не должно рассматриваться как вина» 3.

Абеляр уже сталкивался с церковными авторитетами в 1121 году на соборе в Суассоне. Ему запретили тогда читать лекции и обрекли на постоянное пребывание в монастыре. Однако решение это оказалось фиктивным. Абеляр, хотя и осужденный собором, в конце концов опять, с большим триумфом, вернулся к преподавательской деятельности и продолжал в течение двадцати лет свою авантюрную карьеру. Но к 1140 году Бернар Клер-воский стал пользоваться таким влиянием у папы римского и приобрел такую широкую популярность, что почувствовал себя в силах покончить раз и навсегда с жалом овода. Собор в Сансе был отлично подготовлен, и результаты его можно было предвидеть заранее. Судьи (все до одного — прелаты римской церкви) дремали на утомительно скучных заседаниях, просыпаясь время от времени лишь для того, чтобы пробормотать: «Damnamus — па-mus» *. Бернар, знавший, что Абеляр имеет своих поклон-

1 Там же, стр. 164.

2 Евангелие от Луки, гл. 23, ст. 34.

3 De Gandillac, op. cit., p. 333.

4 A d a m s, op. cit., Chapter XIV. Из слова «namus» («мы плывем») можно легко сделать каламбур.

204

ников в папской курии, постарался настроить против него папу Иннокентия II. В результате Иннокентий утвердил приговор собора и приказал сжечь труды Абеляра на площади перед собором святого Петра.

Абеляр (которому исполнилось уже шестьдесят лет) собирался как раз отправиться в Рим, когда ему стали известны происшедшие события. К этому времени он успел выпустить свое «Кредо», где отрицал, что когда-либо высказывал те или иные взгляды, которые на самом деле он, конечно, высказывал, или различные другие мнения, которые, пожалуй, можно было вывести из его доктрин. «Всем известно,—так начиналось «Кредо»,— что ни о чем нельзя сказать настолько точно, чтобы смысл сказанного нельзя было извратить» 1. Подобным образом, заявлял Абеляр, был искажен смысл и его собственных доктрин, возможно даже по злому умыслу. Конечно, могли быть — где их не бывает? — какие-то произвольные выводы или просто ошибки при устном пересказе.

Убедившись во враждебности к нему церковных властей, Абеляр отказался от поездки в Рим, остановившись в Клюни, где аббатом был Петр Достопочтенный. Этот замечательный, редкой души человек, в каком нуждается каждая организация, но какого она редко находит, не только приютил у себя Абеляра, но вскоре даже добился его примирения с Бернаром из Клерво. Абеляр и в самом деле был теперь изнурен борьбой, но что могло погасить непрерывно раздуваемое пламя ненависти Бернара? По-видимому, только безграничная любовь Петра к людям. Он дарил своей любовью каждого из них, а не объединяющие их организации, так как считал, что все люди независимо от их принадлежности к разным организациям и различия их интересов едины.

Абеляр умер 12 апреля 1142 года, и Петр с исключительной чуткостью послал Элоизе сообщение об этом, отметив, что кончина Абеляра была такой благочестивой и мирной, какую только можно пожелать близкому человеку. Петр понимал Элоизу не хуже, чем она сама себя, и значительно лучше, чем понимал ее Абеляр. Петр сообщал, что направил Абеляра в более здоровый климат Шалони и «выбрал для него удобное местопребывание

1 De G a n d i 1 1 а С, op. cit., p. 334.

205

возле самого города, на берегу реки Соны» 1. Здесь Абеляр возобновил свои творческие размышления с должным усердием и молитвой. «В этих-то занятиях священными предметами застал его приход евангельского посетителя, который нашел его не спящим, как многих других, но бодрствующим. Да, поистине бодрствующим нашел он его и призвал к свадьбе с вечностью не яко неразумную, но яко мудрую деву» 2. Элоизе отрадно было верить, что все произошло именно так.

Странно сказать, но любовь, это сильнейшее средство объединения людей, редко встречается внутри организаций. При дружеских отношениях между людьми могло бы произойти так (а там, где царят любовь и дружба, так и случается), что ортодоксальность становилась бы более гибкой, а ересь — менее резкой. Но опыт XII столетия, я полагаю, наглядно показывает нам, с каким трудом зарождается любовь и как, зародившись, может быть направлена не туда, куда следует. Бернар, бесспорно, любил церковь. Элоиза любила Абеляра. Петр Достопочтенный любил всех, и от этого все только выигрывали. Асам Абеляр? Он любил, в сущности, только самого себя, и нам кажется, что именно этот эгоизм был для него тяжелым бременем, снижавшим его природный талант и часто делавшим бесплодными все его усилия. У него было множество идейных последователей, которые тратили свои способности на то, чтобы выставлять себя напоказ; другим людям они принесли мало радости, так как почти не интересовались ими, зато Петр Достопочтенный знал по опыту общения со многими людьми, а Элоиза — с одним, в каких случаях можно сказать:

Любовь такая прелестью сияет,

И поразительно отрадной вырастает,

И с наслажденьем узнает все то, нто знает,

И в упоении и счастье пребывает 3.

1 «The Portable Medieval Reader», p. 337. См. П. Абеляр, История моих бедствий, Спб., 1902, Послание Петра Клюнийского к Элоизе, стр. 88.

2 Там же, стр. 88—89.

3 Стихотворение анонимно. Некогда авторство приписывалось Бернару из Клерво, но, как потом было доказано, это яетверости-шие принадлежит перу одного безыменного английского цистер-цианпа.

206

11

В нашем повествовании о христианских ересях мы до сих пор имели дело с такими религиозными уклонами, которые возникали из-за противоречий между соперничавшими церковными кафедрами и районами империи. В XII веке мы встречаемся со множеством ересей, имеющих самые различные наименования, но одну идейную сущность. Это, собственно говоря, ересь низших, непривилегированных слоев населения, и заключается она в утверждении, что простые люди по праву должны и будут иметь возможность жить в соответствии со своими лучшими идеалами.

Среди таких еретиков самым выдающимся был Арнольд из Брешии 1. Он родился незадолго до 1100 года и, по словам Оттона Фрейзингена, был учеником Абеляра в Париже в 1115 году. Даже при наличии некоторых сомнений это очень вероятно. Но бесспорно одно: в какое-то время между Арнольдом и Абеляром существовала та или иная связь. Оба они были осуждены на соборе в Сансе в 1140 году, и Бернар в последовавшем за этим событием письме к папе римскому отмечал с библейской выразительностью, что «французская пчела нажужжала итальянской пчеле и обе они выступили против Господа и против его Христа» 2. Иными словами, они «выступили» против правящей церковной иерархии.

Здесь перед нами классическое сочетание: Бернар, преданный церкви и потому враждебный ко всяким изменениям в идеологии или структуре христианской организации, был типичным консерватором; Абеляр, любивший философские идеи и дискуссии, был либералом;

Арнольд, отстаивавший нужды простого народа и ненавидевший князей, был радикалом. Бернар, как можно

1 Брешия, находящаяся в Ломбардии на севере Италии,— это древнеримский город Бриксия, упоминаемый, например, в стихотворении Вергилия о погонщике мулов, которое он написал в виде шутливого подражания Катуллу: «...заставляла ль работа его мчаться в Мантую или Бриксию».

2 См. George William Greenaway, Arnold of Brescia, Cambridge, Cambridge University Press, 1931, p. 76. Метафора Бернара имитирует текст пророка Исаии: «И будет в тот день, даст знак Господь мухе, которая при устье реки Египетской, и пчеле, которая в земле Ассирийской» (Книга пророка Исаии, гл. 7, ст. 18).

207

думать, усматривал в деятельности Арнольда социальный результат либерализма Абеляра: недаром в политической жизни либералы сплошь и рядом обвиняются в «связях с радикальными элементами». Во всяком случае, вольные мысли Абеляра оказались близкими к определенной политической платформе, которую папа и папская курия уже вряд ли могли игнорировать.

Нам хотелось бы знать (что, к сожалению, невозможно), какого рода знания получил Арнольд от Абеляра. Начиная учение в Париже, Арнольд имел уже определенные политические убеждения. Они сложились у него в Брешии под влиянием патаренов, которые яростно боролись против системы церковной иерархии и пытались вернуться к равенству времен раннего христианства 1. Абеляр со своей стороны не проявлял большого интереса к социальным вопросам. Пожалуй, их взаимоотношения свелись к тому, что Арнольд с радостью обнаружил известную непоследовательность в средневековой теологии, а Абеляр нашел (возможно, с меньшим удовлетворением) социальную базу для своего личного скептицизма.

Капитуляция и примирение Абеляра с церковью не были, мне кажется, простым следствием его усталости и пожилого возраста; он капитулировал бы в любом случае. Но Арнольд, с юных лет полностью посвятивший себя заботе о благе обездоленных, не мог отказаться от своей жизненной цели, не отрекшись от самого себя. Он, вероятно, всегда помнил о риске, связанном с борьбой, и, будучи поклонником ранних христиан, вряд ли испугался бы мученичества. Вполне возможно, что Абеляр, оказавшись в иной ситуации, проявил бы героизм Арнольда; но интеллигенту, который полагается только на других интеллигентов и не ищет себе союзников среди будущих хозяев земли, не остается ничего другого, как только колебаться и раскаиваться. Арнольд же начал с того, что сделал основной выбор, и сделал его правильно.

Это был как раз тот выбор, какой сделал некогда исторический Иисус, за исключением разве того, что планы Арнольда, по-видимому, не предусматривали насильственного захвата власти и не шли дальше вооруженной

1 Название «патарены» произошло от того факта, что их центр в Милане находился в квартале старьевщиков. Слово «pates» на местном наречии означало «тряпка».

208

защиты интересов народа. Арнольд был бы удовлетворен, если бы церковная иерархия была свободна от жадности и высокомерия, имела ограниченные административные права и вела себя скромно по отношению к верующим. На эти уступки, однако, иерархия не желала пойти, пожалуй, не столько из своекорыстных соображений, сколько из опасения, что если не проявлять власть, то вскоре можно ее лишиться.

Так, еще с юношеских лет Арнольд занял определенную позицию в классовой борьбе, которая уже давно расшатывала и наконец сокрушила феодальную систему. По существу, борьба шла между капиталом, основанным на торговле, и капиталом, созданным эксплуатацией сельскохозяйственных рабочих. К 1050 году в городах Ломбардии снова начала процветать торговля. «Старые, давно забытые торговые пути были открыты вновь, — говорит профессор Гринэвей,— причем растущие связи между городами облегчались наличием великих римских военных дорог, пересекавших равнину Ломбардии» 1. С оживлением торговли начался тот вид культурного развития, который церковь до сих пор называет «светским». Иными словами, наряду с появлением новых форм экономического прогресса стали создаваться и новые формы науки, идеологии, мировоззрения 2. Научные знания, искусство и (что наиболее важно) политика перестали быть монополией церкви. Мысль о том, что судьба каждого человека заранее предопределена, постепенно сменялась представлением, что каждый человек может кое-что сделать сам для себя. Моральные нормы уже не ограничивались требованием покорности церковной организации; теперь приходилось умиротворять и собственную совесть человека.

Между тем церковь, как одна из человеческих организаций, приняла на себя наравне с другими атрибуты фео-

1 Greonaway, op. cit., p. 16.

2 Оттон Фрейзинген жалуется на ломбардцов, что «они не считают зазорным поднимать до положения рыцаря и до всех степеней власти молодых людей низкого звания и даже рабочих презренного механического труда, таких, которых в других местах гонят как чуму от более благородных и свободных профессий. Поэтому получается так, что они выделяются среди других стран мира своим богатством и властью. И этим они обязаны также, как было сказано, своему собственному трудолюбию...» См. «The Portable Medieval Reader», p. 282.

далы-юн власти. Писатели XII века (включая самого Барбароссу) обычно говорят о «Pontifex Maximus», как о «сеньоре папе». Кардиналы, епископы и другие иерархи относились к нему, как в светском обществе подданные-феодалы — к своему королю; и избрание на папский престол было связано с такими же точно политическими интригами, как избрание главы Священной римской империи. Произвол и беззаконие, преобладающие теперь в отношениях между нациями, царили тогда даже среди самых мелких феодалов. Самозащита требовала от них применения грубой силы наряду с менее жестокими, по не менее порочными методами интриги и обмана.

Однако христианская идеология в том виде, как она изложена в Евангелии, полностью противоречит всяким действиям с позиции силы. Чистые сердцем, которые, по Евангелию, достойны узреть бога, должны ради сохранения своей чистоты избегать и чуждаться всех тех ухищрений, которые позволяют другим людям, не видя бога, править империями. Если руководствоваться христианскими нормами, то в любом конфликте обе стороны должны действовать согласно одним и тем же моральным принципам; иначе, поскольку насилие не имеет ничего общего с моралью, та сторона, которая прибегнет к силе, всегда одержит победу над тон стороной, которая ее не будет применять. Нельзя, однако, ожидать, чтобы руководители, обязанные в первую очередь защищать свою организацию, позволили морали вообще и христианской, в частности, ослабить их силу. Не следует смотреть на таких руководителей как на людей развращенных, хотя они и могут быть пли стать развращенными. Нужно только признать, что применение силы — это и ость то, что позволяет руководителю руководить.

Здесь возникает парадокс, весьма неприятный для организованного христианства, который заключается в том, что духовенство и в особенности его иерархия, руководя церковными делами, вынуждены совершать такие действия, которые их идеология явно запрещает. Идя на это, они тем самым порочат себя; если же они воздержатся. от таких поступков, у них не будет церкви. В этой беде они, кстати говоря, не одиноки: тот же парадокс преследует либералов и социалистов. В сущности, он является следствием попытки осуществить какие-либо идеалы в мире насилия.

21 U

Когда по тем или иным жизненным обстоятельствам людям приходится разбираться в политике своих руководителей, их всегда крайне поражает несоответствие между этой политикой и теми идеалами, которые провозглашает данная организация. Ломбардский торговец хотя бы XI века, только что вступивший на путь процветания, сразу обнаружил бы в этом отношении явное противоречие. Что может быть общего между феодальным магнатом и любым членом той группы первых христиан — рыбаков и других простолюдинов,— которые жили некогда на берегах галилейских?

Далее, на какую бы огромную власть ни претендовали папы, ссылаясь на преемственность от наместника второго лица троицы, рыбака Петра, другие (и в том числе'светские) феодальные магнаты признавали эту власть только в той мере, в какой папы могли подкрепить ее силой. В противоположность доктрине божественного назначения пап появилась доктрина божественного нрава королей 1, которая в свою очередь осуществлялась в той мере, в какой короли могли поддержать ее силой. Не один, а многие из пап испытали па себе, как и их основоположник, горечь поражения и изгнания. Церковники, вполне естественно, очень любят вспоминать, как великий Гильдебранд (папа Григории VII) в 1077 году заставил Генриха IV, императора Священной римской империи, простоять в течение трех дней босым на снегу в Каноссс, по известен и тот факт, что семь лет спустя Генрих получил возможность низложить папу Григория, который умер (в 1085 году) пленником норманнов в Салсрно.

Итак церковь, всегда боровшаяся против внешних врагов, не могла терпеть раскол в своих рядах. Однако как раз в тот момент, когда ее политика менее всего отвечала принципам ее основателя, возник новый социальный

1 В 1157 году Фридрих Барбаросса, император Священной римской империи, однажды заявил каким-то послам папы Адриана IV: «Поскольку королевство, вместе с империей, принадлежит нам, в силу избрания нас князьями по милости Господа бога, который страданием своего сына Христа подчинил мир господству двух необходимых мечей [государства и церкви]; и поскольку апостол Петр преподал миру наставление: «Бога бойтесь, кесаря чтите»,— всякий, кто скажет, что мы получили корону империи как дар от сеньора папы, противоречит божественным установлением и учению Петра и будет виповеп во лжи» («The Portable Medieval Reader», p. 261).

211

повод для раскола. Торговцы, ремесленники и рабочие могут нуждаться в религии или считать, что они в ней нуждаются. Но в любом случае для них крайне важно то, чтобы исповедание веры не обходилось слишком дорого. Свои пожелания они на протяжении многих веков выражали совершенно ясно. В особенности их тяготил, и об этом они часто заявляли, большой сановно-бюрократический аппарат церкви, расходовавший огромные суммы на свое содержание и пустое повторение обрядов. По-видимому, человек может приблизиться к богу со значительно меньшими затратами и с тем же самым эффектом. Для чего же иного нужна молитва? И об успехе приближения верующих к богу можно будет судить по их трезвости, нравственной чистоте и скромности их поведения.

Таков, как мы узнаем в дальнейшем, был подлинный голос протестантства, который раздавался уже в XII веке. Этот голос говорил устами Арнольда и с убедительностью, достойной красноречия самого Бернара. Ибо, как сказал Иоанн Солсбери, Арнольд «был возмутителем спокойствия и организатором раскола, и, где бы он ни жил, он никогда не позволял мирянам находиться в согласии с духовенством» 1. В Брешип он добился такого успеха в своей антицерковиой пропаганде, что местные жители стали выступать против возвращения своего временно отсутствовавшего епископа.

Изгнанный папой Иннокентием II из Ломбардии во Францию, Арнольд начал свое долгое (время от времени прерывавшееся) учение у Абеляра, а после того, как его наставник был осужден на соборе в Сансе, даже занял место Абеляра в качестве лектора на холме святой Женевь-евы. Там, как говорит Иоанн Солсбери, «у него не было других слушателей, кроме бедняков; они открыто просили милостыню, переходя из дома в дом, а все остальное время проводили со своим учителем. ...Он не щадил епископов, порицая их за жадность и позорное корыстолюбие, а также за то, что очень часто они вели порочную жизнь и пытались строить божью церковь, проливая кровь» 2.

Неутомимый Бернар добился его высылки из Франции. Арнольд нашел себе на время убежище в Швейцарии

1 «Historia Pontit'icalis». См. «The Portable Medieval Reader», p. 339.

2 Там же.

среди сочувствовавших ему представителей мелкого рыцарства. Между тем один из прежних учеников Бернара стал папой под именем Евгения III. И тогда произошло, как это ни странно, примирение Арнольда с церковью, причины которого не только не ясны, но просто не известны. Арнольд обещал повиноваться церкви и даже фактически выполнил епитимью 1. Однако ничто в его дальнейшем поведении не свидетельствует о том, что он пожертвовал теми принципами, которые проповедовал всю жизнь (во всяком случае, это кажется почти невероятным). Папа Евгений, возможно, добился таким соглашением некоторого умиротворения сторонников Арнольда.

В разгар этого нового единства Арнольд появился в Риме, где единства было очень мало. Рим в те времена управлялся олигархией богатых семейств, которые в борьбе против папского престола опирались на поддержку народа. Сам папа удалился в Витербо, периодически наезжая оттуда в Рим и возвращаясь обратно, как того требовала беспокойная обстановка конфликта. Арнольд сразу же превратился в народного трибуна;

это была его излюбленная и хорошо знакомая ему роль, которую, однако, ему теперь пришлось играть в последний раз. Четыре активные силы того времени — римский народ, римская олигархия, папа и император Священной римской империи — достигли в 1155 году известного равновесия (вернее, неравновесия), и это погубило Арнольда.

В тот момент папой стал уже Адриан IV, настоящее имя которого было Николае Брейкспир. Это единственный англичанин, когда-либо избранный на папский престол. Императором в то время был Фридрих Барбаросса, который приехал в Италию с целью короноваться в Риме и по пути прихватил железную корону Ломбардии. В Кампо Грассо произошло непредвиденное осложнение. когда Фридрих отказался держать стремя Адриану, сходившему с лошади, и всю традиционную церемонию пришлось проделать снова на следующий день. Эпизод этот весьма характерен: он свидетельствовал о том, что четыре силы могли столь же легко стать врагами, как и друзьями; никто не знал, какой оборот примут события.

Известно было только одно — судьба Арнольда.

1 Так говорит Иоанн Солсбери (там же. стр. 3'i0}, который, однако, не приводит условий соглашения.

213

Адриан уже добился его изгнания из Рима, а Фридрих выманил его из тосканского убежища, захватив одного из его покровителей в качестве заложника. В возникшей после коронации вооруженной борьбе войска императора одержали победу над римскими гражданами, и Рим лишился своей независимости. Арнольд, сторонники которого были рассеяны, а союзники запуганы, должен был теперь встретиться с неизбежной судьбой. Состоялся суд, затем обвинительный приговор и казнь через повешение. Труп был сожжен, а прах развеян над Тибром. На эшафоте Арнольд держал себя бесстрашно и гордо (mirabile dictu 1, говорит анонимный хроникер), заявив, что его идеи кажутся ему, как и прежде, правильными и он не видит в них ничего пагубного или неразумного. Он вполне готов, сказал он, за них умереть и с этими словами продел голову в петлю.

«О мудрый Арнольд,—говорит хроникер, движимый если нс состраданием, то любовью к риторике,—какую пользу принесли тебе столь большая ученость, столь частые посты, столь большой труд и столь примерная жизнь, в которой ты пренебрегал отдыхом и телесными радостями? Что побудило тебя выступить против церкви с клеветой, приведшей тебя, несчастного, к трагической петле? Посмотри теперь на судьбу идеи, за которую ты пострадал: все доктрины гибнут, и твоя тоже скоро забудется. Она была поглощена пламенем и превращена имеете с тобой в небольшую горсточку пепла, чтобы нс осталось случайно чего-либо такого, что могли бы почитать люди» а.

Все руководители, считающие идеологию досадной для себя помехой, искренне рассчитывают на то, что dogma pcrit [доктрина исчезает, гибнет] 3. Однако в действительности ни одна доктрина никогда ire исчезает, если только не становится бесполезной. Идеи Арнольда выжили и способствовали победе Реформации, да и теперь для них все еще хватает работы. А что касается вопроса:

«Quid profccit. tibi?» («Какую пользу приносит это тебе?»), то ответа на него никогда не понять человеку, который его задал. Люди, подобные Арнольду, поставившие себе

' Странно сказать (лат.).

2 «Gesta di Fedorico», by the Bergamasque Pout, lines 851_86U. ;! «Что надо этим философам?»— воскликнул однажды в разговоре со мной проректор одного из университетов.

цель освободить простой народ, желают для себя лично только одного — быть борцами за свободу других. Они приходят в наш мир заранее вознагражденными; наградой им служит постоянная вера в свой идеал.

Какие нелепые понятия у власть имущих и у тех, кто пресмыкается перед ними! Ведь моральное совершенство, даже наказанное, остается совершенством. Правда будет правдой и тогда, когда ее поглотит пламя, а лживое утверждение так и остается лживым, даже если избежит огня. Несомненно, с помощью вязанки хвороста и веревки можно выяснить, сколько людей достигло морального совершенства и провозглашало истину, но, безусловно, невозможно подобшдми методами, да и вообще какими-либо другими способами изменить сущность самих идей. Они существуют как тормоз для руководителей, и те правители, которые игнорируют их или думают, что могут шутить с ними, рискуют гораздо большим, чем они, по-видимому , предполагают.

111

Религиозное рвение Бернара из Клерво сменялось изредка благодушием, и как-то в один из таких моментов он назвал еретиков «лисенятами. которые портят виноградники» 1. Здесь он имел в виду, мне кажется, не тех выдающихся людей, которые благодаря своим оригинальным взглядам: и влиянию возглавляли движение еретиков, а тех простых людей, которые п силу своей массовости являлись особенно опасными. И (если допустимо пользоваться и дальше этой метафорой) совершенно очевидно, что Бернар был больше заинтересован в целости виноградных лоз, чем самого винограда. Потеря нескольких или даже многих виноградных гроздей будет ущербом, но не катастрофой. А если повреждены лозы, то в дальнейшем не будет вообще никакого винограда.

Лозы — это, конечно, организация. Большая лиса, ведущая за собой остальных лиспц, опасна в том отношении, что является зачинщицей и верховодит в затее, но она сама по себе не может испортить много виноградных

1 Бернар заимствовал это выражение из «Песни песней» Соломона: «Ловите нам лисиц, лисепят, которые портят виноградники;

а виноградники наши в цвете». (Книга Песни песней Соломона;

гл. 2, ст. 15).

лоз. А целая стая лисиц, пробираясь со всей присущей этой породе зверей хитростью, может погубить навсегда весь виноградник. Точно так же и масса еретиков может развалить целую организацию.

Образ лисы красноречиво выражает точку зрения руководителя также и в других отношениях. Дело в том, что члены организации, замышляя какой-то раскол, обычно (хотя и не всегда) действуют с известной серьезностью. Они ценят организацию и хотят только очистить ее от того, что им кажется ошибочным и порочным. Но для руководителя организации все такие усилия оказываются неожиданными. В них ему чудится какая-то хитрость: он не заметил ни начала их, ни первого движения — и вот внезапно лисицы уже в винограднике!

К середине XII века насчитывалось тысячи таких лисиц. Как обычно делается в подобных случаях, можно было бы отвлечь их внимание другой приманкой, признав тем самым за ними право чем-то питаться. Но, как тоже часто бывает в подобных обстоятельствах, хозяева виноградника не желали идти на такие расходы. Гораздо проще, решили они, уничтожить лисиц, и этот способ оказался настолько успешным, что замедлил развитие человечества по меньшей мере на четыре века.

Лисенята образовали много группировок. В Боснии были богомилы («богомольцы»), в Ломбардии,— пата-рены, в Лионе — тиссераны («ткачи») и вальденсы (сторонники Петра Вальдо), а в Лангсдоко, на юге Франции, альбигойцы, знаменитые впоследствии жертвы религиозной нетерпимости. У этих группировок имелись свои варианты религиозных доктрин; однако у нас нет о них четкого представления, так как они известны нам главным образом в изложении их противников. Поэтому когда какая-либо доктрина приписывается той, а не иной группе, всегда существует вероятность, что за этим кроется какое-то особое предубеждение.

Теперь принято обозначать все указанные выше группировки одним общим для всех названием «катары» («чистые»). Это слово прекрасно отражает тот знаменательный факт, что люди, именуемые катарами, совершали большой моральный подвиг. В самом деле, катары рассматривали религию главным образом, и даже почти исключительно, как форму личной этики. Они стремились к тому, чтобы добиться моральной чистоты в своей личной жизни,

и гораздо меньше интересовались судьбой церкви как организации. У них был с известной точки зрения глубоко практический взгляд на человеческое совершенство:

они желали быть добродетельными здесь и сейчас и получить должное вознаграждение за это в будущем.

Такая мораль привлекала трудолюбивых, бережливых, трезвых и честных людей. Катары были вполне готовы к тому, чтобы их принципы рассматривались как критерий их поведения и чтобы о них самих судили по степени их соответствия этим принципам. Они представляли собой — ив этом, конечно, была их огромная вина с точки зрения церкви — полную противоположность людям организованным. Члену организации достаточно иметь только одно положительное качество — умение повиноваться приказам вышестоящих лиц. Опираясь на эту добродетель, члены церковной организации в те времена (как, впрочем, и впоследствии) взбирались вверх по не столь уж широкой лестнице (ибо лестница никогда не бывает очень широкой) иерархической карьеры. А катары, далекие от мысли о каком-либо общественном положении, не заботились даже о богатстве. Они хотели просто следовать голосу своей совести и, стремясь к достижению лишь чисто морального успеха, проявляли в этой области неистощимое рвение.

Влияние этики на историю человечества является темой, которая вызывает обычно насмешки или пошлые суждения. Однако это одна из самых поучительных тем, какие только возможны. Она не заслуживает ни насмешек, ни пустых споров, которые ей в равной степени приходилось вызывать. В истории преследования катаров больше всего поражает и ужасает борьба между огромной властью руководства и высокой моральнои стойкостью членов организации. Результат, как и следовало ожидать, был таков, что катары пали жертвой своей добродетельности, а их преследователи одержали победу благодаря своей власти.

Идеи катаров распространялись по торговым путям на Запад из одного общего источника на Балканах. К XII веку эти идеи распространились на севере Италии, на юге Франции и даже проникли в Нидерланды. В Антверпене, например, появился удивительный пророк Танхелин, явно сумасшедший, который в один прекрасный день объявил о своем предстоящем браке с Девой

W

Марией. Поскольку уже «весь Антверпен был ого гаремом» х, этот заключительный акт не казался абсурдным, и ученики толпились вокруг пророка, когда он нес по улицам города изображение своей невесты.

Как правило, катары были в такой же мере разумны, в какой сам Танхелин был ненормален. Однако у них было и нечто общее (не утратившее еще своей рациональности в его нелепых рассуждениях) — убежденность в том, что их верования являются их частным делом. Движение было направлено своим острием против духовенства. В сущности, катары были настолько далеки от уважения к священникам, что считали их возможными орудиями сатаны и в доказательство этого ссылались на различные, всем известные примеры морального разложения духовенства. Если, например, богатый человек покупал себе место епископа, то трудно было представить, что его новый пост имеет что-то общее с приписываемым ему наследием апостола. Альбигойская часть движения катаров усвоила, по-видимому, старые взгляды манихей-цев о том, что добро и зло являются одинаково мощными силами мира. Осуждая политику церковной иерархии, они считали церковь более близкой к сатане, чем к богу. А они отнюдь не хотели для себя этой близости.

Словом, катары хотя и были членами христианской организации, но постоянно отвергали свое официальное руководство и вследствие своей многочисленности (а их насчитывались тысячи человек) грозили создать такую ситуацию, при которой их руководители больше не могли бы ими руководить. К концу XII века организационный кризис стал реальным и очевидным для всех: эти ранние протестанты, предоставленные самим себе, споро достигли бы без всякого насилия тех результатов, каких более поздние протестанты добивались среди бесконечного дыма и пламени. Иначе говоря, они ликвидировали бы феодальную структуру церкви и, вполне возможно, так/не феодальную систему вообще.

В течение XI и XII веков кризис развивался довольно медленно. Возникавшие время от времени преследования катаров только способствовали распространению их идей и объединению верующих. Обличения со стороны Бернара

1 J о h 11 L о fc h r о p M otic v, Hiso of tin' Dutch Republic. New York, A. L. Burt, n. d., vol. T. p. 59.

при всем их красноречии не давали должного эффекта, и даже еще в 1165 году на соборе в Ломбере ортодоксальные теологи должны были мирным путем обсуждать спорные вопросы с учеными-катарами. Между тем Лангедок стал наиболее культурной частью Европы, где удивительно удачно сочетались воедино лучшие стороны рыцарства и деловая практика. Здесь преуспевали трубадуры (на севере их называли «troveres») и процветали суды любви, где рыцарь мог услышать весьма строгое суждение о правильности своего поведения. При вынесении в этих судах решений, и остроумных, и безапелляционных, руководствовались взглядом, что всякая дама достойна поклонения, так как является совершенным существом. Следовательно, каждый рыцарь должен тоже стать безупречным и доказать это на деле своим благородным поведением. Эта замечательная идея, которая, однако, не смогла устоять против сатиры Сервантеса, насаждала религиозный культ в светских условиях. Священная и мирская любовь, поклонение святой Деве и обожание дамы сердца почти теряли свое различие. Пожалуй, их сближение отражало в известной стопени мирную жизнь обитателей Лапгедока.

На фоне этих изысканных аристократических развлечений рядовые альбигойцы-катары, не возражавшие, чтобы их. называли еретиками, ставили перед собой различные задачи личного спасения. Некоторые из них достигали наивысшего положения perfecti (совершенных). Это были аскеты, которые отказывались от брака и осуществляли на практике общность имущества. Остальным, credentes (верующим), разрешалось стремиться к духовному совершенству по их способностям. От них не ожидали больших достижений в аскетизме и даже не требовали признания всех доктрин катаров, но они должны были обещать, что перед смертью или в момент ее прихода примут consola-mentum, крещение святого духа, который приведет их, очищенных от греха и морально возвышенных, к вечной жизни.

Интересно, как катары пытались «смягчить ветер для стриженой овцы». Их религия, казалось, гласила: пусть станут праведными те, кто может, а остальные — настолько приблизятся к праведности, насколько им позволит их темперамент, и, во всяком случае, пусть обретут хотя бы в последний момент средство к спасению,

Мне кажется, не было в человеческих делах более разумного принципа, чем этот. Пред нами тот идеал, который, надо надеяться, мы увидим в действии при каком-то отдаленном и прекрасном социальном строе.

Альбигойцы уже поставили перед собой такую цель, и церковь не могла допустить этого. Будучи сама обречена на отчаянную политическую борьбу в условиях коррупции, когда выжить можно было, только проявляя жестокость, церковь смотрела со смешанным чувством стыда и ужаса на мирно развивавшуюся цивилизацию катаров, где исторически сложившиеся преимущества христианства оказывались так или иначе доступны всем. Катары были проникнуты мятежным духом или, во всяком случае, упорствовали в своих заблуждениях. Они были уязвимы по целому ряду пунктов церковной доктрины, и в частности тяготели к манихейской ереси, которая всю жизнь смущала святого Августина (хотя он всячески подавлял ее в себе). Обдумав все эти вопросы, папа Иннокентий III (1198—1216 гг.) решил действовать.

Первые предпринятые папой шаги носили ориентировочный, но решительный характер. Папский легат Петр из Кастельно отправился в Лангедок и потребовал разоблачения н выдачи всех еретиков. Это было равносильно требованию выдать все население Лангедока. Поэтому местный феодал — граф Тулузский Реймон VI при всем своем миролюбии и уступчивости отклонил требование папского легата. В ответ на это Петр отлучил его от церкви. Вслед за этим один из вассалов Реймона, желая отомстить папе, убил Петра. Это было, в сущности, объявлением войны.

Иннокентий не был самым приятным из пап, но зато, несомненно, был одним из наиболее способных. К 1208 году уже состоялось четыре крестовых похода против мусульман п Палестине и Египте. Эти походы дали крестоносцам очень мало трофеев, если не считать тонн разных религиозных реликвий (в виде святых мощей и пр.) 1, но папа Иннокентий отлучил от церкви участников четвер-

1 После разграбления Константинополя в 1204 году некий Мартин, настоятель монастыря в Перисе (в Эльзасе), сообщал, что он добыл руку святого Иакова и «довольно значительную толику» мощен святого Иоанна Крестителя (Charles Homer Has-k i n s, The Renaissance of the Twelfth Century, Now York, Meridian Books, 1957, p. 234).

220

того крестового похода за то, что они якобы руководствовались не его указаниями, а свойственной венецианцам личной алчностью. Между тем, к огорчению крестоносцев, мусульмане оказались очень стойкими противниками. И все-таки идея крестовых походов по-прежнему привлекала рыцарство. А что, если организовать поход поближе к дому, против альбигойцев?

Эта идея была неотразима по своим материальным выгодам и сулила успех. Рыцари, «принявшие Крест», получали поразительные религиозные преимущества и притом сразу же. Их грехи — прошлые, настоящие и будущие — полностью прощались; все они обеспечивали себе место в раю независимо от любых проступков, совершенных на земле. Но одно только отпущение грехов не привлекло бы многих феодальных сеньоров к участию в крестовых походах. Такие походы обходились слишком дорого, и поэтому требовалось стимулировать их участников перспективой какой-то материальной и политической выгоды. Феодальные поместья, захваченные у мусульман, были одной из форм такой награды, но закрепить их надолго за собой не удавалось. Мусульмане были упорным и сильным врагом, способным вернуть себе все потери. Конечно, совсем иначе обстояло бы дело (так оно и оказалось в действительности) с соседними альбигойцами, которые, правда, тоже отличались упорством, но не имели достаточно сил для борьбы — их можно было атаковать с меньшими затратами и с большими шансами на успех.

Руководствуясь такими соображениями, папа Иннокентий с помощью ордена цистерцианцев призвал феодалов Северной Франции принять участие в крестовом походе против Лангедока. Собственность еретиков, так или иначе теряемая ими, достанется тому, кто ее захватит. Северные феодалы без всякого труда поняли, что успешное искоренение ереси будет способствовать увеличению их владений. Никогда еще до этого, смею утверждать, не было в истории столь лаконичного и идеологически убедительного поощрения грабежа. Оно разжигало аппетиты и оправдывало любые действия.

Крестовый поход против альбигойцев начался весной 1209 года. При появлении крестоносцев граф Реймон капитулировал, отказавшись от своей власти, графского достоинства и многих замков. Распаленные этим легким

221

успехом, крестоносцы подошли к Безье — окруженному стеной городу на пути между Марселем и Каркассопном:. Здесь альбигойцы собрали свои силы для решительного сражения. Однако вылазка в лагерь осаждающих окончилась неудачей, и, отступая, альбигойцы открыли врагу путь в город. Поражение было полным. Крестоносцы, еще не сознавая, что все моральные нормы здесь отменены, и полагая, что при расправе с людьми нужно учитывать разницу между еретиками и сторонниками ортодоксальности, спросили папского легата Арнольда Амальриха, как отличить тех, кого следует убивать. «Убивайте всех! — воскликнул этот феноменальный изувер: — Бог своих узнает!» 1

И крестоносцы убили всех, а их было не менее пятнадцати тысяч. Затем, в течение последующих месяцев и лет — в битвах, с помощью вероломства и инквизиции,— они убили еще множество люден по всему Лангедоку. Предводитель крестоносцев Симон де Монфор недолго пожинал плоды своих кровавых деяний. Папа Иннокентий умер в 1216 году, успев увидеть наряду с победой над альбигойцами работу четвертого лютеранского собора (1215 г.), который объявил, что церковные таинства являются необходимым средством для ниспослания божьей благодати, и еще раз осудил катаров за то, что они этого не признавали. 13 1226 году под предводительством короля Людовика VIII состоялась последняя кампания, покончившая с замечательной цивилизацией Юга. Три года спустя его сын Людовик IX Святой, пятнадцати лет от роду, официально получил права на Тулузское графство. Таким образом, владения этого святого простерлись под покровом ортодоксальности от Парижа до берегов Средиземного моря.

При таких трагических обстоятельствах альбигойцы, в сущности, исчезли с исторической арены, хотя все еще встречаются французы, при этом добрые католики, ежегодно совершающие паломничество в Монсегюр, в департамент Жиронда, чтобы почтить память жертв инквизиции, павших семь веков назад. Из всех других катарских сект выжили и сохранили свою организацию только вальденсы (vaudois), хотя их численность значительно

1 «Tuoz-les tons! Diou rcconnattra les siens!»— так, согласно преданию, прозвучал знаменитый клич, последнее слово воинствующей ортодоксальности.

222

сократилась. Им повезло, что в течение тех страшных лет они не владели ни скотом, ни поместьями, которые могли бы разжечь алчность феодальных сеньоров. Тут церкви было труднее отстаивать свою ортодоксальность, не имея возможности посулить участникам похода материальные выгоды.

Эти еретики, называвшие себя довольно необычно — «Li Poure de Lyod» 1, были последователями Пьера Вальдо, некогда богатого лионского купца. Вальдо изучил Священное писание и обнаружил, что его содержание (по крайней мере частично) понятно всякому разумному и внимательному человеку. Так, например, было ясно, что заповедь, повторяемая в трех Евангелиях синоптиков:

«Все, что имеешь, продай и раздай нищим» 2, является, конечно, основной для христианского вероучения, ибо, как утверждают евангелисты, это был собственный ответ Иисуса на вопрос: «Что я должен сделать хорошего, чтобы приобрести вечпую жизнь?» Между тем сложившаяся церковная практика очень мало соответствовала этому принципу: прелаты были явно богаты, а простые люди столь же явно бедны.

Как мы видели, катары во всех своих сектах проявляли похвальное стремление в каждом своем поступке следовать тем идеалам, которые, по-видимому, делают верующего подлинным христианином. Желая осуществить это стремление, Вальдо однажды предложил своей жене сделать выбор между земельной собственностью и движимым имуществом. Она предпочла земельную собственность, и он продал движимое имущество. Часть вырученной суммы Вальдо выделил двум своим дочерям, которых поместил после этого в монастырь Фонтевро, а остальные деньги раздал бедным. Сам же целиком посвятил себя преподаванию и пропаганде своего религиозного учения.

Из всех доктрин Вальдо особенно интересны три идеи, оказавшие заметное влияние на христианскую организацию. Первая из этих доктрин возрождала старый дона-тистский еретический взгляд, что религиозные таинства не могут законно совершаться морально неустойчивым

1 «Лионские бедняки». Лион теперь по численности населения — третий город Фрашцш (в 512 километрах к юго-востоку от Парижа). Римское название города было Луглупум.

2 Евангелие от Матфея (гл. 19, ст. 21); от Марка (гл. 10, ст. 21);

от Луки (гл. 18, ст. 22).

22;i

Священником. Однако из этого Вальдо делал другой, обратный, вывод, что священные таинства могут совершаться любым морально чистым христианином. Следовательно, право проповедовать зависит не от организационной структуры церкви, а от требований этики. Легко себе представить, какова была бы судьба любой человеческой организации, имеющей иерархическую структуру, если бы члены этой организации могли признавать или отвергать ее политику и повиноваться или не повиноваться ее решениям в зависимости от того, кажутся ли им лидеры добродетельными или нет. В таких условиях иерархическая структура очень скоро была бы изменена и даже ликвидирована, а сама организация превратилась бы в вольное скопление самоопределяющихся единиц.

Нечто похожее на это произошло после Реформации, когда возникло множество протестантских сект. Однако как бы мы ни расписывали все воображаемые беды, связанные с безначалием, все же в иерархической системе остается неустранимый порок — противоречие между авторитетом руководителя и моралью. Безнравственное поведение духовенства действительно бросает тень на те акты, которые, по установленному порядку, оно совершает; и верующие чувствуют, что ни благодать, ни добродетель не могут пройти неоскверпенными через порочную среду. Больше того, раз моральная чистота и мудрость так же доступны рядовым членам, как и руководителям (пожалуй, даже в большей степени), и раз эти высокие качества (по мнению катаров) окончательно воплощены в словах Священного писания, мы невольно приходим к знаменитой протестантской доктрине о «всеобщем священстве всех верующих». Это и было второй важной идеей Вальдо.

Третья идея, столь же анархистского характера, заключалась в признании безусловной аморальности клятв, особенно в форме присяги. Прекрасное подтверждение этой точки зрения можно найти, например, в Евангелии от Матфея (гл. 5, ст. 33—37); «Еще слышали вы, что сказано древним: «не преступай клятвы, но исполняй пред Господом клятвы твои» (Левит 19, 12. Второзак. 23, 21). А я говорю вам: не клянись вовсе: ни небом, потому что оно престол Божий, ни землею, потому что она подножие ног Его; ни Иерусалимом, потому что он город великого царя; ни головою твоею не клянись, потому

224

что не можешь ни одного волоса сделать оелым или черным. Но да будет слово ваше: «да, да»; «нет, нет»; а что сверх этого, то от лукавого».

Теперь, если исторический Иисус, вождь революционеров, действительно сказал так, то, вполне возможно, что в этом его запрещении содержится глубокий политический смысл. Клятвы (такого рода, в которых человек клянется не делать того-то и того-то) с давних пор были орудием тирании. Их смысл, как однажды очень метко выразился Эразм Роттердамский, в том, «что за непокорность можно наказывать, как за клятвопреступление» '. Пользуясь подобным способом, можно на законном основании карать за огромное множество таких действий, которые иначе были бы вполне легальными. Это «простен-.ший способ расправы с еретиками», чью деятельность никак нельзя, без явного преувеличения, назвать подрывной.

Предположим, например, что вы дали клятву никогда не вступать в «подрывную организацию». Спустя несколько лет та организация, в которой вы фактически состоите и которая никогда и не думала ни о какой подрывной деятельности, навлекает на себя немилость другой организации, обладающей государственной властью. Ваша прежняя клятва, о которой вы, по привычке соблюдать закон, начисто забыли, теперь послужит основанием для обвинения вас в клятвопреступлении, если власть имущим удастся отнести вашу организацию к категории подрывных. Таким образом, учитывая современные политические тенденции, вам в интересах вашей собственной безопасности следует либо не вступать ни в какую организацию, либо не давать никаких клятв.

Вторая из этих альтернатив и стала основным принципом Вальдо и вообще катаров. Она служит, пожалуй, примером того, как чисто политическое требование превращается в моральную заповедь. Именно так рассматривают вопрос о присяге современные нам квакеры и другие секты, которые можно назвать «левым крылом протестантства». Средневековая инквизиция имела на этой почве немало беспокойства, потому что свидетель, подняв в ходе разбирательства совершенно новый вопрос, мог лавировать в течение долгого времени, уклоняясь от

1 См. J. A. F г о u d e, Life and Letters of Erasmus, New York, Charles Scribncr's Sons, 1894, p. 68.

самого главного, то есть клятвы в том, что он не разделяет еретических взглядов. В начале XIV века Бернар Ги, умный человек и далеко не худший представитель отвратительного племени инквизиторов, написал руководство по этой части, называемое «Practica» [«Практика»], в котором он приводит такой образец допроса (И.— инквизитор, А.— свидетель):

«И.— Поклянетесь ли вы в таком случае, что никогда не изучали ничего, противного христианской вере, которую мы считаем истинной?

А. (бледнея) — Если я должен поклясться, то охотно

поклянусь.

И.— я не спрашиваю, должны ли вы поклясться. а спрашиваю, будете ли вы клясться?

А.— Если вы прикажете мне поклясться, я поклянусь.

И.— Я не принуждаю вас поклясться, потому что если вы считаете клятвы незаконными, то на меня падет грех, что я принудил вас; но если вы поклянетесь, я выслушаю клятву.

А.— Зачем я должен клясться, если вы не приказываете мне сделать этого?

И.— Для того чтобы вы могли снять с себя подозрение в том, что вы — еретик.

А.— Синьор, я не знаю, как это сделать, если вы меня не научите.

И.— Если бы мне нужно было поклясться, я бы поднял руку, выпрямил пальцы и сказал: «Да поможет мне бог^ я никогда не изучал ереси и никогда не верил тому, что является противным истинной вере».

Тогда, дрожа, как будто ему трудно повторить эту фразу, он будет запинаясь бормотать, говоря не то за себя, не то за кого-либо другого, так что фактически нет абсолютной формы клятвы и все же можно считать, что он поклялся» 1.

Вальденсы, действовавшие по этим принципам, никогда не были полностью истреблены, но часто подвергались преследованиям. Однако, по мере того как в Европе приближалась эпоха Реформации, гонения ослабевали. В Пьемонте вальденсы занимали определенную террито

1 Н е n r у С. L e a, The Inquisition of the Middle Ages, abrid-p-ed by Margaret Nicholson, New York, the Macmillan Company, 1961, p. 192.

226

рию и ряд городов, которые они успешно защищали. Резня, которой они все же подверглись в этом районе в 1655 году, вызвала энергичный дипломатический протест со стороны Кромвеля и величественные, громоподобно звучавшие слова сонета Мильтона: «Отмети, о господи, за смерть твоих святых...» Святые не были никогда вполне отомщены, но, во всяком случае, держались так стойко, что могут служить примером для XX века. Ибо клятвы под присягой и инквизиция отнюдь еще не умерли, и, следовательно, текст Евангелия от Матфея (гл. 5, ст. 33—37) все еще имеет силу.

Катары не возродили духовно церковь, но вызвали в ней некоторые перемены внутреннего порядка. Их призыв вернуться к первоначальному христианству, к гармоническому сочетанию личного поведения с религиозными идеалами нельзя было просто подавить; более того, приходилось ему даже подражать. Так внутри церкви возникли нищенствующие ордена доминиканцев и францисканцев, которые задались целью, используя принцип нищеты, сделать ортодоксальную доктрину более убедительной для широких масс. Доминиканцы, названные так по имени своего основателя Доминика Гусмана (1170— 1221 гг.), слишком быстро отказались от своих возвышенных взглядов; именно им была доверена инквизиция, в результате чего за ними закрепилось сатирическое прозвище, основанное на каламбуре,— «Domini canes»— «псы божьи».

Францисканцы тоже постепенно переродились, но зато их основатель остался для верующих настолько же светлой человеческой личностью, насколько Дева Мария была светлым божеством. Если даже считать, что Франциск Ассизский был не совсем нормальным человеком, то пусть бы его безумием заразился весь мир! Ибо Франциск любил все живые существа — людей, зверей, птиц — не менее горячо, чем бога. Для него средневековые fabliaux (фаблио, рассказы о животных) превратились в своего рода науку, как надо жить: он проповедовал, как мы знаем, ласточкам и другим птицам; дружески беседовал с Братом Огнем, который тлел у него на рукаве;

волка Губбио превратил в доброе существо.

«Обещай мне,—сказал он волку,—что ты никогда не подведешь меня, твоего поручителя». Тогда волк, подняв правую лапу, положил ее в руку святого Франциска.

227

После чего... всех людей охватил такой бурный восторг,— вызванный не только поразительным чудом, но и самим фактом примирения людей с волком,— что все стали громко кричать, прославляя небеса...» \

Мир, заключенный с волком! Это поистине урок, который следовало запомнить и оценить по достоинству. Мы смотрим на окружающий нас мир, физический и социальный, как на скрягу, не желающего расставаться со своими сокровищами; мы стремимся вступить с ним в борьбу и вырвать у него эти блага. Франциск думал иначе:

мир — это щедрый даритель, а гармонии в нем можно достигнуть только добротой. Никто до него и никто после него так ясно и так поэтично не представлял себе, на что будет похожа та жизнь, при которой люди будут считать весь мир своим домом. Его называют первым умом нового века, но это наше бахвальство: нам все еще не хватает его фантазии. Мы следуем за ним по времени, но чаще всего — на большом моральном расстоянии и сравняемся с ним не раньше, чем заключим мир с волком, иными словами — между собой.

Далее, Франциск был своего рода вольнодумец и стал бы настоящим еретиком, если бы церковь это допустила. Он был пантеист: божественность природы и божественность бога были для него почти идентичными понятиями. Как все мистики, он доверял больше всего личной интуиции и имел также свойственную мистикам привычку игнорировать человеческие правила. Он нс испытывал особой любви к доктринам и еще меньше интересовался вопросом их совершенствования. В этом пункте его обычно безграничная любовь переставала действовать. На собрании своего ордена в 1218 году, за восемь лет до смерти, Франциск произнес в присутствии святого Доминика свои замечательные слова:

«...Я прошу вас не говорить мне ни о каких правилах — ни святого Бенедикта, ни святого Августина, ни святого Бернара,— а также ни о каком другом способе или другой форме жизни, за исключением тех, которые бог в своем милосердии указал и даровал мне. Бог выразил мне свою волю, чтобы я был нищим телом и духом — юродивым — в этом мире, и сказал, что не поведет нас никаким другим

lThomas Okcy, The Little Flowers of Saint Francis, Everyman's Library, London, J. M. Dent. and Sons. 1910, pp. 40—41.

путем познания, кроме этого. За вашу науку и ваше умствование бог проклянет вас, и я верю в то, что через стражей своих, дьявола и слуг его, бог покарает вас и что вы, хотите ли сами того или нет, с позором вернетесь назад — в ваше прежнее состояние» 1.

Так могли бы сказать и катары; и, однако, они были объявлены еретиками, тогда как Франциск в 1228 году стал святым. В чем же была разница? Я бы сказал, в прозорливости церкви. Как в случае с Августином, 1«фковь и теперь решила поглотить все, что она могла переварить;

а Франциск со своей стороны никогда не вел себя дерзко. Поступив так, церковь украсила свою историю подлинным святым, его добрыми делами и тем безмерным его обаянием, которое привлекало к Франциску, как и к Деве Марии, все помыслы людей. Со стороны церкви это был ловкий маневр государственных деятелей самого крупного масштаба.

Ну, а как с лисенятами — могут ли они стать святыми или по крайней мере получить спасение? Могли и могут, но пока что еще не известно, как отрегулировать их отношения с виноградником.

' Adams, op. cit., Chapter XV.

ГЛАВА VIII

Петр Пахарь и его плуги

«Если бы было сто пап,— восклицал Джон Уиклиф v 1382 году,— и если бы все монахи превратились в кардиналов, их мнениям по вопросам христианской веры можно было бы доверять только при условии, что они основаны на Священном писании» 4. Папы, кардиналы, монахи. Священное писание — как все они были связаны между собой?

Монахи составляли нищенствующие ордена доминиканцев и францисканцев, созданные с целью доказать, что сама церковь или ее филиалы могут практиковать святую нищету так же успешно, как это делали катары. Однако уже в течение первых ста лет с момента создания этих орденов они стали постепенно превращаться в солидную организацию, приобретая все большую политическую силу. Нищенство у них стало формой величайшего искусства. Монахи нищенствующих орденов имели право выслушивать исповедь и совершать отпущение грехов 2; это давало им возможность узнавать тайны как простых, так и высокопоставленных лиц и руководить поведением множества людей. Бродячая жизнь позволяла им проникать в самые различные слои населения по всей стране;

1 «Trialogus», 266. (См. Herbert В. Workman, John Wyclif, Oxford, Oxford University Press, 1926, vol. II, p. 3.)

2 По постановлению папы Григория IX в 1227 году.

230

они были, если можно так выразиться, «указующим перстом», нажимавшим на свободную волю каждого человека — и притом нажимавшим беспрестанно.

Такое влияние они завоевали не сразу. Первые шаги монахов, еще при жизни Франциска и Доминика, вызвали столкновение их с другими представителями церковной организации. Поясним это на примере. Члены монашеских орденов в своих скитаниях имели при себе переносные алтари, используемые в нужных случаях для богослужения. Кроме того, они выслушивали исповеди и отпускали грехи. Все эти важные функции выполнялись до этого духовенством местных приходов. Находясь вдали от Рима и на значительном расстоянии друг от друга, духовные лица пользовались известной свободой действий, которой очень дорожили, особенно потому, что давно уже привыкли собирать с прихожан плату за обслуживание их церковными требами.

Действительно, к этому времени христианство далеко ушло от бескорыстного лозунга святого Павла: спасение за веру. Теперь можно было приобрести спасение только за веру плюс подношение. Фактически взималась плата по всякому важному поводу в жизни человека начиная с его рождения и кончая похоронами. Помимо оплаты самих похорон, требовались взносы для совершения молитв за упокой вашей души и за упокой всех тех душ, которые были вам дороги. В наше время люди меньше заботятся о вечном спасении души, и набожный делец в лучшем случае оплатит вечный уход за своей будущей могилой.

Приходское духовенство, как и епископы в своих епархиях, натолкнулись на конкуренцию со стороны , нищенствующих монахов в двух наиболее чувствительных 1 пунктах: кошелек и престиж. В деятельности духовных лиц имелись отрицательные стороны, присущие всем представителям древних институтов: они были хорошо известны своим прихожанам и даже порядком наскучили им, слишком часто злоупотребляя своей властью. А монахи приходили извне, предлагая те же самые, нужные прихожанам службы, но не требуя за это (первоначально) никакой платы, а довольствуясь простой едой и приютом на ночь. Спасение стало вдруг очень дешевым, да и не только спасение души, но и сохранение . язического здоровья. Сам Франциск лечил прокаженных, не боясь при-

231

касаться к их язвам, и это стало правилом для его последователей — лечить все человеческие недуги, какими бы страшными они ни были. В период ужасного средневекового бедствия —«черной чумы» (1348—1350) — монахи преданно ухаживали за больными, в то время как многие священники обратились в бегство.

Римская церковь была объединением различных соперничающих групп и направлений и этим напоминала все другие человеческие организации крупного масштаба. Священники и епископы, а также другие монашеские ордена ненавидели и преследовали нищенствующих монахов, которые непрерывно вращались среди населения, главного источника церковных доходов, глубоко проникая в самую его толщу. И что было хуже всего — население радушно их принимало. Удивительная смесь новизны, набожности и дешевизны обслуживания придавала их миссии особую притягательность. И поэтому священники и епископы, архиепископы и кардиналы обратились к наместнику Христа с просьбой прекратить деятельность нищенствующих орденов.

Можно было надеяться, что какой-либо из пап пойдет навстречу духовенству, но вместо этого последовал неожиданный и потрясающий отклик со стороны небесных сфер. Чудесные явления весьма своевременно подтвердили тот факт, что троица была пока что на стороне монахов и что второе лицо троицы было готово даже устранить своего наместника, чтобы внести ясность в создавшееся положение. Так, в 1254 году, когда монахи начали ожесточенную борьбу с Парижским университетом, глава богословского факультета Гильом из Сент-Амура получил от тогдашнего папы Иннокентия IV буллу «Etsi animarum», строго ограничивающую деятельность нищенствующих монахов. В ответ на это руководство доминиканцев приказало всем братьям начать специальные моления. 7 декабря, 16 дней спустя после издания буллы, Иннокентий внезапно умер, а вскоре после этого Альбанский кардинал, который особенно настаивал на издании буллы, погиб в своем доме от удара упавшей на него балки '.

Преемник Иннокентия стал на сторону монахов и отменил буллу. Но в 1287 году, после того как смени-

' L е а, ор. cit., pp. 132—133. 232

лось уже девять пап, случилось так, что нищенствующие монахи навлекли на себя гнев всей галльской церкви. Папа Гонорий IV решил издать новую буллу, лишающую их права проповедовать и выслушивать исповедь. Он предполагал обнародовать эту буллу в страстную пятницу, а в ночь на великий четверг умер 1. Небесный приговор был теперь для всех ясен. Его подкрепила также и политическая проницательность людей, так как руководители церкви стали понимать, что в лице нищенствующих монахов они владеют «самым эффективным из всех имевшихся когда-либо орудий для распространения власти святого престола непосредственно на церкви и народ в каждом уголке христианского мира... и установления прямой связи верующих с преемниками святого Петра» 2.

В среде доминиканцев, уже в самом начале их деятельности, возникла инквизиция. Во всех нищенствующих орденах сложилась система шпионажа, шантажа и предательства, которая привела к тому, что даже самый простодушный крестьянин спасался бегством при виде входящего в селение монаха 3. То, что, казалось, установил сам бог, люди были вынуждены в конце концов в целях самозащиты разрушать. Уилльям Ленгленд в «Видении о Петре Пахаре» (это, пожалуй, лучшая из английских народных поэм) так говорит нам об олицетворенном Милосердии:

Некогда можно было найти его в платье монаха, Но это было давно, во времена святого Франциска;

С тех пор в этом образе оно встречается слишком редко 4.

Как ни предосудительно было поведение нищенствующих монахов, деятельность других духовных лиц имела еще более неприглядный вид. Использование религии для выманивания денег у населения было хорошо известно еще жрецам древнего Египта, и, как мы видели, следы этой практики наблюдались и в раннем христианстве,

1 L е а, ор. cit., p. 1,'ill.

2 Там же, стр. 128-124.

3 Об этом сообщал Эравм Роттердамский (см. James Anthony Froude, Lectures on the Council of Trent, New York, Charles Scribner's Sons, 1896, p. 12).

4 Напечатано в отрывках в хрестоматии «The Portable Medieval Reader», p. 201. (См. также Уилльям Л е и г л е и д. Видение Уилльяма о Петре Пахаре, Изд. АН СССР, М.— Л., 1941.)

233

что нашло свое отражение в «Дидахе». Но даже сам «дамский угодник»— папа Дамас был бы поражен ловкостью и дотошностью своих средневековых подражателей. К XIV веку великий институт, основанный для спасения человеческих душ, превратился в обширный механизм для эксплуатации. Ни одна область жизни не была свободна от его настойчивых притязаний. Например, священники, епископы, монахи, исследовав степень родства, могли в зависимости от решения церковных авторитетов объявлять браки законными или незаконными 1. Супружеские пары, которые в течение многих лет считали себя состоящими в браке, могли неожиданно для себя узнать, что они фактически прелюбодействовали, что их дети являются внебрачными и что права наследования детей подвергаются таким образом сомнению. Однако с помощью денег все это быстро улаживалось: после уплаты достаточной суммы брак признавался действительным, дети становились законными и получение ими наследства (теперь несколько оскудевшего) гарантировалось,

Весь этот грабеж верующего населения порождал сильнейшую конкуренцию, и в церкви шли бесконечные распри из-за дележа добычи. Трудности и опасности передвижения разобщали в то время Европу значительно больше, чем теперь — весь земной шар. Повсюду возникали самостоятельные религиозные секты, враждебные одна другой, а все в целом — пронырливым монахам. Великая церковь, невеста Христова и тело Христово, раздиралась смутами. Бывали такие моменты, когда скромные и набожные христиане, думающие только о поклонении богу, не знали, на какой церковный авторитет им опираться. Папы, занятые улаживанием конфликтов между орденами внутри церкви и внешней борьбой со светскими властями, иногда с большим трудом удерживали власть в своих руках, не будучи уверены в том, что они действительно папы. В течение примерно семидесяти лет — между 1305

1 Канонический закон по этому вопросу был и всо еще остается следующим: «Тот, кто скажет, что степени кровного родства и свойства, упомянутые в книге Левит (гл. 18, ст. 6), могут сами по себе препятствовать заключению брака или сделать брак, уже заключенный. недействительным; что церковь не может игнорировать некоторые из этих степеней или решать, что другие степени могут быть причиной препятствия к браку или его аннулирования, подлежит анафеме». (Приведено в книге: Gervais Dumeige, La Foi Catholique, Paris, Edition de 1'Orante, 1961, p. 498.)

234

и 1378 годами — папы, находившиеся под влиянием французов, пребывали вместо Рима в Авиньоне, откуда вернулись в Рим только для того, чтобы оказаться перед лицом великого раскола. Когда в 1415 году Ян Гус взошел на костер, имелось не менее трех пап, претендующих на престол. Иоанн XXIII, единственный папа, признанный собором, который приговорил Гуса к сожжению, сбежал в страхе за свою жизнь с этого собора, но был приведен обратно и низложен 1. Движение за расширение власти соборов, достигшее к тому времени своего зенита, угрожало превратить церковь из монархии в олигархию.

Феодальное общество фактически вступило тогда в эпоху самоуничтожения. В течение ста лет до появления Жанны д'Арк феодалы Англии и Франции убивали друг друга. Покончив со Столетней войной, они принялись за междоусобные распри и враждовали до тех пор, пока (с помощью пороха) их замки не были разрушены и заменены сельскими усадьбами, а самовластные бароны сведены на роль придворных при особе короля. Между тем торговые люди, скапливавшиеся в городах, постепенно богатели и при этом провозглашали «высоконравственные» лозунги; было совершенно очевидно, что они значительно лучше, чем феодалы, понимали, как следует руководить обществом, и что у них имелась для этой цели новая. хотя и еретическая, религия. А за спиной у них вырастала потенциальная мощь простых людей, рабочих и земледельцев, которые всегда были, как указывали некогда Иисус и Павел, слепым орудием в руках искушенных правителей и которые могли в один прекрасный день обнаружить это.

И действительно, растущее самосознание народа уже сказалось отчасти в восстаниях крестьян во Франции (Жакерия, 1358) и в Англии (1381). Восстание Уота Тай-лера, явившееся крупным событием в истории Англии, было подавлено Ричардом II с помощью низкого вероломства. С тех пор мощь народа, действующего в своих , собственных интересах, не ощущалась уже в течение многих лет. Теперь же ей предстояло напоминать о себе, и притом гораздо чаще — во все века, вплоть до наших дней. Однако в XIV веке то, что теперь является для нас

1 Низложение средневекового Иоанна XXIII позволило нашему современнику — ныне покойному папе Иоанну принять его имя.

235

научным выводом, было только мечтой. Автор «Видения о Петре Пахаре», желавший, чтобы у короля была совесть, а у всех священников — милосердие, добавляет к этому свою самую сокровенную мечту:

...чтобы Петр с плугами его, и новым, и старым. стал повелителем мира сего, а люди все — христианами i.

II

Таким образом, становится ясным смысл фразы Уик-лифа, приведенной нами в начале главы. Он искал уверенности в такое время, когда почти все было ненадежным. Враждующие между собой папы и соперничающие друг с другом епископы и прочие духовные лица затемняли образ церковной власти. Коррупция всех видов и всех степеней отклоняла христианскую организацию от ее божественной и евангельской цели. Безусловно, бог не мог поступать столь легкомысленно, чтобы оставлять неясным происхождение высшей церковной власти и допускать ее перерождение. Где-то должна была существовать нерушимая, непоколебимая твердыня. Такая твердыня действительно имелась — ею было Священное писание.

Превратности, выпавшие на долю этого свода различных произведений, известного христианам под названием святой Библии, дают нам весьма показательный урок п области развития идеологии и ее влияния на судьбы общества. Какими бы вдохновенными ни были эти произведения, они вдохновлялись, по-видимому, из самых разнообразных источников. Одни из них представляют собой народные сказания (как, например, книга Бытия);

другие — лирические поэмы (как «Песнь песней»), а некоторые — просто хроники, более или менее достоверные. В целом мы не найдем в этих писаниях последовательного изложения какой-то ясной и определенной доктрины, а, наоборот, столкнемся с множеством серьезных и даже непримиримых противоречий. Призывы к прощению и милосердию перемежаются в них с рассказами об удивительной жестокости, и та же самая книга, которая велит

1 «The Portable Medieval Reader», p. 199. (См. также У йл-льям Ленгленд, Видение Уилльяма о Петре Пахаре). «Плуги» — это два завета: Ветхий и Новый.

нам любить наших врагов, радуется, что Саул убил их тысячи, а Давид — десятки тысяч.

Ни один здравомыслящий человек, обладающий правом свободного выбора, не вздумал бы сводить воедино столь разнородный материал. Но дело в том, что сборник книг Священного писания создавался постепенно, в течение длительного времени, и его составители — люди многих поколений — не располагали свободой действия. Ранняя церковь не желала порывать с иудаизмом, и это привело к включению в Библию -всех тех книг, которые образуют Ветхий завет. В Новый же завет вошли те труды, которые, по данным опыта ранней церкви, оказались наиболее пригодными для пропаганды веры и сохранения единства верующих.

Короче говоря, содержание сборника священных книг определялось политическими соображениями и исторической необходимостью. Стремясь к единству и питая отвращение к расколу, отцы церкви действовали очень умело. Они следовали принципу, что книга, чтобы стать канонической, должна иметь прежде всего сторонников. Неувязки в тексте той или иной доктрины (которых так страшатся чистые теоретики), как мы уже знаем, их не смущали. Они сглаживали каждую шероховатость, когда это требовалось, или, не моргнув глазом, утверждали (иногда, впрочем, совершенно справедливо), что обе противоположности истинны.

Их преемники применяли ту же самую искусную тактику, но все с большим мастерством, до тех пор, пока христианское вероучение не стало представлять собой безупречно гладкую поверхность, и лишь немногие могли догадаться, какие опасные противоречия таятся внутри него. Эти противоречия, однако, продолжают находиться там и до сих пор, но, как показывает опыт, являются удивительно неуловимыми. По своему происхождению, а отсюда и по их возможному практическому применению они связаны непосредственно с борьбой слабых против власть имущих.

Поэтому, когда церковь ведет себя самодержавно, она сразу же вступает в конфликт с тем учением, на котором сама в первую очередь держится. Всем становится очевидно, что она творит такие вещи, какие по сути самого вероучения никогда не должна делать. Всякий акт произвола роднит ее с Нероном, Иродом, с первосвященником

Каиафой. Простые христиане чувствуют, что они идут в ногу с Иисусом, в то время как руководство церкви идет вместе с его палачами. Воплощение повторяется, но теперь уже в новом, знакомом нам виде, и бог, которого клерикалы к своей выгоде держали на небесах, нисходит на землю, чтобы покарать власть имущих.

За всю историю развития церкви — от ее зарождения до средних веков,— Священное писание никогда не имело того огромного значения, какое позже стало придавать ему протестантство. Священное писание вначале было, в сущности, частью общей традиции. Отделенное от нее с помощью канонических правил, оно получило тогда равные права с тем, что осталось, то есть с Традицией с большой буквы. Интерпретация различных соборов, комментарии отцов церкви и высказывания пап имели, конечно, большое значение. Совершенно ясно, что, с точки зрения руководителей, организация более монолитна тогда, когда ее официальная идеология сформулирована так, чтобы в случае необходимости ее можно было применять по-новому. Если члены организации имеют в своем распоряжении только книгу, где изложены основные доктрины, они легко могут затеять спор о том, какой текст подходит в данном случае и какое истолкование его правильно. А это скрытая анархия. И руководство организации приходит к выводу, что оно может лучше всего сохранить единство, объявив свою собственную интерпретацию столь же авторитетной, как и традиционные основы идеологии.

Вот почему римская церковь предпочитала и предпочитает до сих пор определять содержание догматов с помощью нескольких критериев: текста Священного писания, установившейся традиции, постановлений соборов и тех особо важных высказываний пап, которые считаются непогрешимыми 1. Поэтому когда возникает какой-то исключительный повод для истолкования догматов, в действие приходит весь сложный механизм; при этом вопрос (по возможности) решается на каком-либо сравнительно низком уровне, но, во всяком случае, так, чтобы оконча-

1 Догмат о непогрешимости папы внес в метод формулировки доктрины тот же иерархический принцип, какой принят в управлении церковью. Его значение — чисто организационное. Стоит только понять это, и вся видимая абсурдность заявления папы (Пия IX) о своей собственной непогрешимости отпадает.

238

Тельное решение способствовало единству всех верующих. Этот метод носит политический и, следовательно, прагматический характер. Конечно, таким путем нельзя разрабатывать научные проблемы. Но вместе с тем трудно сказать, каким еще иным способом можно добиться наибольшего единомыслия всех верующих по сложным вопросам идеологического порядка.

Однако без потери, кажется, не бывает выигрыша. Комбинированный метод формулировки догматов с применением различных критериев страдает от своей собственной эффективности. Все идет очень гладко, если обстоятельства складываются так, что комбинация может проводиться честно. Но когда порочность эксплуататорского общества начинает проявляться довольно резко, всякая формулировка доктрины в пользу богатых и власть имущих будет казаться явно надуманной и предвзятой. Это особенно верно, как мы знаем, в отношении христианства. Социальный строй, основанный на ограблении трудящихся и множестве других зол, ни в какой мере не соответствует христианскому учению, и те, кто руководит им, а равно и те, кто извлекает из него для себя выгоды, неизбежно лишаются того авторитета среди христиан, каким они должны были бы пользоваться. Их высказывания сводятся на нет их дурными делами. Люди не могут охотно повиноваться той власти, продажность которой для них очевидна, так как повиновение ей делает их соучастниками всех ее преступлений.

Далее, богатство феодалов было основано на эксплуатации труда земледельцев. Церковь, владевшая большим количеством земли и большим числом крестьян', была одним из главных эксплуататоров. В качестве органа феодальной власти она занимала классовую позицию на стороне феодалов против крестьян, городских ремесленников и торговцев. Участвуя в беззакониях, совершаемых классом феодалов, она добавляла к этому немало других неприглядных дел: продажу церковных должностей и индульгенций, семейственность, потворство пороку (если не прямое его поощрение). Совершенно ясно, например, что Чосер считает своего бедного священника исключением из общего правила. Этот человек не покинул своей паствы ради синекур в Лондоне; он не стремился «предавать проклятью» того, кто «десятину забывал» (то есть отлучать прихожан от церкви за неуплату церковных

239

поборов), наоборот, всегда был готов помочь неимущим прихожанам, делясь с ними своим скудным доходом:

Он слову божью и святым делам Учил, но прежде следовал им сам 1.

И далее Чосер показывает, что так поступали очень немногие.

Политика жестокой эксплуатации и насилия, а также сопутствовавшая ей коррупция, порочившая частную жизнь и общественную деятельность духовных лиц, приводили многих наблюдателей и всех, кто страдал от этого, к мысли, что в церковной жизни они имеют дело не с Христом, а с антихристом, не с богом, а с сатаной. Высказывания церковных деятелей теряли свой авторитет. Чем же еще после этого могли руководствоваться верующие? Сочинения отцов церкви содержали много спорного, да и сами отцы были всего только отцами, способными ошибаться, как и все люди. Оставалась традиция. Она вытекала из канонически признанного Священного писания, которое с давних пор считалось результатом божественного вдохновения. Священное писание, кроме того, отличалось полнотой и определенностью, а также объективностью в том смысле, что его содержание было изложено раз и навсегда и не зависело ни от каких зигзагов более поздней политики. Вы могли проверить высказывания пап и других духовных лиц, сопоставляя их со Священным писанием. Текст его был прост и широко известен всем, и это не позволяло духовенству извращать его смысл в своих интересах.

Народу требовалось нечто твердое и поэтому не поддающееся разложению, нечто авторитетное и, значит, такое, чему следовало повиноваться, что осуждало бы порочных людей, спасало страждущих, очищало церковь. Таким было Священное писание — «хартия, написанная богом», «разум всех законов». Эти выражения принадлежат Уиклифу, и к ним он добавляет колкое замечание, что «учение о боге хорошо питает людей; другая наука — пища для свиней, от которой люди становятся тучными здесь, а не после страшного суда» 2.

Пока происходили эти знаменательные перемены is настроении масс, другие не менее важные изменения

* Дж. Чосер, Кеитерберийскис рассказы, М., 1946, стр. 42. 2 См. W о r k rn an, op. cit., pp. 150—151.

240

стали проявляться в схоластической философии. Хотя сам Уиклиф был последним из выдающихся представителей этой философии \ вполне вероятно, однако, что схоластика была для него всего только частью той «другой науки», которая является «пищей для свиней». Напомним, что схоласты ставили себе целью дать систематическое изложение всего христианского вероучения таким образом, чтобы в полном тексте ни одно утверждение не противоречило другому. Никто из схоластов — за исключением, пожалуй. Абеляра, да и то с большими оговорками — не считал свое кропотливое занятие противоречащим в каког-либо степени вере и откровению. Скорее всего их труд напоминал спор с каким-нибудь арабским философом или евреем-талмудистом, когда обе стороны заранее условились строить процедуру спора па принципах логики. В данном случае сначала речь шла бы о формулировках и аксиомах, а затем о теоремах, вытекающих из этих аксиом. Результаты усилий схоластов были внушительны по объему, хотя часто и непригодны по содержанию;

тем не менее схоласты считали себя сильными защитниками веры. Роджер Бэкон (ок. 1214—^О^), схоласт-эмпирик и. очень чуткий наблюдатель, определял задачи схоластики аналогичным образом, но при этом он понимал, что любая философия имеет еще и политический смысл:

«И когда христиане беседуют с язычниками... язычники легко уступают им: и убеждаются в том, что неправы. '•ло подтверждается тем, что они готовы добровольно стать христианами, если церковь позволит им сохранить свободу и мирно пользоваться своей собственностью. Но христианские прелаты, которые трудятся над их обращением, и больше всего братья Тевтонского ордена, желают обратить их в рабство, как это известно доминиканцам и францисканцам, а также другим добрым людям по всей Германии и Польше. И поэтому они сопротивляются;

однако они противятся угнетению, а но доводам о превосходстве христианской религии» 3.

1 Он был «Doctor Evangeliciis», Фома Аквнпский—«Doctor Angelicus», Альберт Великий —«Doctor Univorsalis», а Дупс

кот ~ «Doctor Subtilis». В те времена существовал похвальный обычай давать выдающимся мыслителям эпитеты, отмечающие их особые таланты.

2 «Opus Mains», Moral Philosophy, Part IV. (См. «Selections trom Medieval Philosophy», New York, Charles Scribncr's Sons 1930, ^1. II, p. 106.)

Мне кажется, что представление Бэкона о той легкости, с какой язычники «уступают» доводам христиан, несколько преувеличено: острота его наблюдения была в данном случае притуплена его преданностью церкви. Но если мы возьмем картину даже в том виде, как рисует ее Бэкон, то окажется, что язычники, выступая против определенной политики, отвергали вместе с тем и философию, поскольку, противясь попыткам порабощения, отвергали и само христианское вероучение. Христианские же массы, страдающие под гнетом эксплуатации, не отвергали основ этого учения, а лишь полагали, что оно искажено как невольно допущенными ошибками, так и сознательным вредительством. Язычники не желали присоединяться к церкви, христиане же хотели оставаться ее членами. Между тем руководство средневековой церкви находилось в состоянии полной прострации; это подтверждается тем фактом, что к концу средневековья оно уже не в силах было ни вербовать новых членов, ни удержать старых.

При всех своих недостатках схоласты действительно обладали своеобразным критическим взглядом на вещг и применяли его в своей философии, что в какой-то мере ускоряло темп всеобщего идеологического распада. Их цель при всех условиях была недостижима. Пространную и противоречивую христианскую идеологию нельзя было уложить в одну стройную систему; и если бы это было даже практически возможно, ни один человек не смог бы этого сделать только своим личным трудом. Знания о Вселенной, о месте человека в ней, об обязанностях людей в отношении друг друга и о правах, которыми они могут пользоваться,— все это является достижением всего человечества и даже при столь огромной затрате труда всегда будет оставаться несовершенным. Однако, несмотря на всю нереальность задач, стоявших перед схоластикой, каждый видный схоласт оставлял по себе память —«свою историю добра и зла»— в огромных томах, представлявших собой смесь логических доказательств, учености и резонерства. Жизнь всех этих «систем» была, в сущности, коротка. Альберт Великий канул в Лету при появлении своего ученика Фомы Аквинского. Фома Аквинский, умерший в 1274 году, вышел из моды к концу чека и стал авторитетным философом церкви только во времена Контрреформации.

242

А его преемник? Им оказался Дунс Скот, который умер в 1308 году в возрасте (как полагают) менее сорока лет, оставив после себя свыше дюжины ученых томов. В течение своей короткой жизни «Doctor Suhtilis» в соответствии со своим именем выбил почиу из-под ног своих предшественников примерно тем же способом, каким позже — в 1781 году — Иммануил Кант расправился с «рациональной теологией». Дунс Скот утверждал, что нельзя делать теологические выводы, основываясь на данных науки; что научное знание само по себе является, во всяком случае, относительным и что абсолютная определенность свойственна лишь сверхъестественному откровению. На вопрос, заданный самому себе, «можно ли какую-либо бесспорную и абсолютную истину познать естественным путем, то есть разумом человека, без особого озарения его немеркнущим светом», он отвечает очень решительно: «Я утверждаю, что нельзя» 1.

Установленный таким образом факт отсутствия связи между наукой и теологией приводит к одному из двух возможных результатов: он делает либо теологию сомнительной, либо науку — несостоятельной. Более того, он создает соответственно два в корне различных способа познания истины: один — это метод, который мы теперь называем научным; другой — признание божественного откровения. В то же время он начисто освобождает науку от каких бы то ни было обязательств перед теологией:

от науки нельзя требовать того, в чем она ex hypothesi бессильна, то есть теологических выводов. Она должна поэтому сосредоточить все свое внимание на окружающем нас мире природы и людей, который поддается наблюдению. Такое изменение философских взглядов, происшедшее около 1300 года, тесно связано с работами Бэкона, и в частности с его блестящим анализом «эффекта радуги», который он наблюдал в некоторых камнях, в росе, в каплях дождя, в брызгах от колес водяной мельницы и от весел, а также в самой радуге 2. Как Абеляр предвосхитил эпоху Возрождения, так Бэкон и Скот предвосхитили идеи XIX и XX веков.

Все это так, но судьба Скота очень любопытна. После смерти он не был забыт, а стал мишенью насмешек. При

1 «Selections from Medieval Philosophy» с 41 Ч

2 Там же, стр. 80. '

жизни он слыл ревностным теологом без всяких признаков ереси. Но если бы его подлинные взгляды получили в свое время должное развитие, то философам, возможно, пришлось бы изощряться в иронии над его материалистическими, а не религиозными суждениями. Между тем из-за схоластических умствований Скота его имя Дунс превратилось в нарицательное — «dunce» [«дурак»], а его любимая конической формы шапочка стала символом глупости [«дурацкий колпак»]. В 1535 году один из корреспондентов Томаса Кромвеля писал, что в Оксфорде сочинения Скота были «крепко прибиты на столбах во всех местах общественного пользования, id quod oculis meis vidi» 1. Одной из причин такого отношения к Скоту было то обстоятельство, что ему, как и Аристотелю, не повезло с его последователями: спустя два века после него они пытались помешать расцвету гуманизма в английском Возрождении, которому немало содействовали философские взгляды Эразма Роттердамского.

Р? середине XIV века скучное резонерство схоластов достигло своего предела. Как иногда бывает с философскими концепциями, схоластика утратила связь с современным cii кризисом средневекового общества. Разве страдания люден и их борьба против организованной политической силы могли быть выражены в таких сухих, выхолощенных, заумных формулировках, во всех этих «quiddity», «haecceity», «susception»? 2 И разве мог найти в них свое отражение тот реальный мир, в котором, как надеялись люди, будет завершена борьба и устранены все беды? Схоластика, пожалуй, могла дать ответы на отдельные вопросы, но она не имела еще ответов по тем важным проблемам, которые касались самых существенных пороков данного века. Это хорошо понимал Уиклиф, последний из схоластов. И он нашел нужные ответы.

1 Workman, op. cit., vol. I, p. 109. Латинская фраза, сохраняя свой прямой смысл, звучит в то же время иронически. Корреспондент Кромвеля пародирует схоластов, вставляя фразу на ученом латинском языке среди самого бытового контекста: «Как я видел своими собственными глазами».

2 «Quiddity»=«cyimiocTb любой вещи»; «haecceity» (слово, изобретенное Скотом) -=• «специфичность вещи» («вещь» является этой., а не той); «susccptioii»-=«npiioupeToiuie вещью нового качества» (например, мой автомобиль теперь покрашен в голубой цвет).

244

Ш

Ответы эти, как и все основные идеи протестантов, основывались па творениях святого Августина. Этот факт — один из самых удивительных в истории человеческой мысли, потому что заимствованные у Августина доктрины, казалось бы, совсем не соответствуют той п,ели, для которой они практически послужили. В самом деле, как могли люди совершить огромную революцию, опираясь на взгляд, что бог уже решил все вопросы заранее, и как могли они создавать новый моральный кодекс, исходя из утверждения, что все люди. от рождения грешны? Каждый из этих взглядов противоречит действиям, которые должны были быть на нем основаны.

Однако так именно и бывает с идеологиями. Идеи не всегда порождают те действия, которые должны были бы из них логически вытекать. Иногда они оказывают этим действиям только косвенную поддержку, а в случае с протестантством идеологическая поддержка описала дугу в 180°, эволюционировав в противоположном направлении. Причиной этих очевидных странностей является тот факт, что идеологию, необходимую для обоснования социальных перемен, нельзя просто придумать; она должна быть основана, полностью или частично, па современных и знакомых всем представлениях. Иначе она нс встретит поддержки: ее потенциальные сторонники, столкнувшись с новыми, не привычными для них идеями, не будут убеждены. Кроме того, псами идеологи, ограниченные понятиями своей эпохи, нс способны создать ничего абсолютно нового.

Дать нечто всем знакомое, доступное и вместе с тем побуждающее к действию — вот что требуется от идеолога, если он хочет вести своих сограждан к переустройству социального порядка. Как мы уже видели, церковь очень предусмотрительно сделала Августина святым, хотя некоторые из его доктрин были явно еретическими. Как святой — а вернее, как первоклассный ум — он сохранил свое значение на протяжении всех средних веков. В своих трудах схоласты никогда не высказывали каких-либо положений, не подкрепив их ссылками на мнение авторитетов, и в таких ссылках имя Августина появлялось очень часто. Его взгляды были поэтому широко известны и стали в какой-то мере традиционными. Иначе говоря, они были всем знакомы и доступны.

245

Теперь попытаемся разобраться (поскольку этот вопрос может ввести в заблуждение), почему взгляды Августина могли побуждать людей к действию. Прежде всего, как мы уже отмечали 1, если их признать правильными, то церкви, в сущности, нечего будет делать. Ведь, если, как утверждал Августин, бог предназначил одних людей для спасения, а других. — для проклятия с самого момента их рождения, выходит, что церковь бессильна изменить судьбу какой-либо из человеческих душ. Тем самым Августин лишал церковь ее функции, а прихожан — главного повода для уплаты взносов. Он допускал, таким образом, вопиющую ересь: ведь действительно не может быть большей ереси для члена организации, чем утверждать или намекать, что организация не имеет оснований для своего существования. Августин, конечно, ничего подобного не утверждал ц, несомненно, пришел бы в ужас от таких выводов. Церковь проглотила его, как спасительное, хотя и горькое лекарство, и приступила к процессу переваривания.

Спустя тысячу лет сам Августин оказался переваренным, а его взгляды — нет. Фактически они разорвали церковное тело па части ц тем самым вышли за пределы моей метафоры. И Уиклиф, и последующие реформаторы, конечно, тоже не собирались делать вывод, что церковь не нужна для спасения людей; этот вывод был сделан в XVIII веке и позже. Однако они разделяли ту точку зрения, что верная первоначальному учению и потому истинная церковь является, по выражению Уиклнфа, «congregatio oiiiimim predestinatorum» 2, собранием тех, кто предопределен к спасению. В сущности, так и должно было быть на самом деле, иначе в церковную организацию постоянно входило бы некоторое число предопределенных к проклятию. А эти несчастные (или, по более суровой терминологии,— злодеи), конечно, во многом, как выразился Ян Гус, «подобны отбросам, которые в день страшного суда должны быть отделены от тела Христова» 3.

1 См. гл. VI этой KTinrii.

2 «dc Ecclesia», II, 5.

3 «Commentary on the Lombard», цит. в книге Гуса «De Ecclesia», представляющей собой почти дословное изложение работы Уикли-фа (New York, Charles Scribnor's Sons, 1915, p. Юп). «The Lombard»— это Петр Ломбардец (умер в 1164 г.), ученик Абеляра, чья книга «Sentences» била в средние века излюбленным учебником теологии,

Таким образом, бог сделал свой изначальный, властный и непререкаемый выбор между избранными и отверженными. Эти души были соответственно предназначены к спасению или к проклятию, ибо сам бог предопределил, какими они должны быть. Имелась, однако, та трудность (для людей, во всяком случае), что и сам факт выбора, и критерий для него были равным образом непостижимы. Ни один человек (говорил Уиклиф), будь он папа, священник или раб, «не ведает, будет ли он принадлежать церкви или станет одним из членов дьявола» 1. Сам Августин, наиболее искренний из мыслителей и исключительно чуткий к каким-либо неувязкам в теории, тоже столкнулся с этой трудностью, но все же утверждал, что предопределение непознаваемо: «Что же касается двух благочестивых людей, то здесь воля Господа одному из них дать твердость духа [то есть способность достигнуть спасения], а другому — не дать еще более неисповедима. Однако для верующих должно быть непреложной истиной, что первый относится к числу предопределенных к спасению, а второй — нет» 2. Довод Августина, таким образом, допускал возможность того, что тот или иной член церкви, от папы до простого мирянина, фактически не был членом истинной церкви (congregatio omnium predestinatorum), как бы внешне ни казался принадлежащим к ней. Признание такой возможности сразу же наводило на мысль, что некоторые из этих членов церкви являются самозванцами. Проникновение самозванцев в видимую церковь — это как раз то, чего следует ожидать от сатаны, а сатана, безусловно, выберет для этой цели самых лукавых из «членов дьявола».

Как же отличить христиан от самозванцев? Основной, божественный выбор, несомненно, остается непознаваемым, но могут быть еще внешние признаки, свидетельствующие о существующей разнице между людьми. Сам Августин сделал по этому поводу кое-какие намеки:

j «Тот, кто падает,—падает по" своей собственной воле, а кто стоит,— стоит по воле Господа» 3, то есть, иными словами, грешники должны винить лишь самих себя,

1 См. Workman, op. cit., vol. II, р. 9. По средневековым понятиям, сатана также имеет тело и люди могут быть его членами.

2 «De dono perseverantiac» («О даре стойкости»—последняя работа Августина), гл. 21. См. W а 1 1 i s, op. cit.. p. 532.

3 Ibid., Chapter 19.

(s то время как праведники могут отнести свою праведность за счет бога. Отсюда следует, что праведное поведение, исходя от бога, является некоторым признаком (хотя и не окончательным) избранности, в то время как грешное поведение, свободное от божьего влияния, служит некоторым признаком (и довольно точным) отверженности. Вообще говоря, логично предположить, что спасенные будут действовать таким способом, который даст повод думать, что они заслуживают спасения, а отверженные проявят на земле признаки своей будущей отверженности. Вот почему просвитериане стремятся к добродетельной жизни.

Видимая праведность совершенных поступков бралась за доказательство (хотя и не окончательное) будущей святости и, следовательно, за доказательство (хотя и не окончательное) принадлежности к истинной церкви. Таким образом, Уиклиф и Гус, а затем Лготер и Кальвин получали в этих мыслях Августина все то, что им было необходимо. Ибо, как известно, поведение пап, прелатов и деятелей церкви всех степеней отличалось исключительной порочностью и наносило пред как церкви, так и обществу в целом. Самые искусные апологеты терялись, сталкиваясь с абсурдностью их политики. Например, Ричард Фиц-Ральф, архиепископ Армага (в Ирландии), пытался в своем сочинении «Sumina 111 questlonibus armenorum» доказать, что духовенство в Риме имеет право избирать преемников святого Петра, то есть пап. Основанием к атому, говорил он, служит то, что Рим является столицей христианства 1. Свою идею он высказал, к сожалению, как раз в тот период, когда папы находились во Франции в Авиньоне, па что Уиклиф указал ему тотчас же и с большим удовольствием. Довод Фиц-Ральфа был тем более удивителен, что он и сам несколько раз ездил в Авиньон по церковным делам.

Сомнения (вызванные аморальным поведением духовенства) относительно права церковников совершать различные священнодействия вскоре коснулись важнейшего из всех таинств — причащения. Где бы и когда бы ни совершалось богослужение, наступал самый торжественный момент, во время которого два «дара»— хлеб и вино — становились, благодаря божественному пресуществлению.

1 Work man, op. cit., vol. II, p. 77. 248

телом и кровью Христа. Совершать это таинство были правомочны только посвященные в духовный сан лица. Причащение было, кроме того, самым желанным для верующих актом во всем христианском ритуале. Оно приобщало их к подлинным телу и крови «агнца, закланного за грехи людей», и таким образом предлагало им не символ спасения, а нечто реальное. Первоначальное, очень древнее и примитивное значение этого акта заключалось в представлении, что человек становится похожим на то, что он ест.

Легко понять, что должны были испытывать люди с чистой совестью, видя, как таинство причащения совершается всем известными, явными подлецами. Эти морально разложившиеся церковники, оказывается, могли совершать чудо пресуществления, а миряне, ведущие безупречную жизнь, не могли этого делать. Но так ли это на самом деле? Способны ли негодяи совершать такой великий акт? Может ли вообще плохой человек совершить настоящее чудо, а очень плохой человек — величайшее из всех чудес? В умах верующих возникало опасение, что в таких условиях, пожалуй, не происходит никакого пресуществления, никакого превращения хлеба в тело, а вина — в кровь. Решающим моментом — в любом случае — было присутствие самого Христа. Возможно, дело обстояло так, что Христос находился в церкви до, во время и после возношения святых даров — присутствуя наряду с атрибутами пресуществления (доктрина Лтотсра о «coiisuh-stantiation») и оставаясь после завершения таинства (доктрина Уиклифа о постоянном пребывании). Если вес это можно допустить, тогда священники и все другие церковнослужители являются просто участниками торжественной службы, а не совершающими великое чудо. Следовательно, они находятся на некотором отдалении от великого таинства и непосредственно не причастны к его совершению. Таким образом, их греховность не может опорочить само таинство, потому что не в силах с ним соприкоснуться.

Однако, с точки зрения руководства церкви, требовалась совсем иная доктрина. Право совершать данное таинство — то самое право, которое на протяжении многих столетий нисходило на священнослужителей посредством обряда рукоположения, было единственным признаком, отличавшим духовенство от всякой другой группы насе-

ления. Без этого права они могли быть кем угодно — учителями, философами, общественными деятелями или просто служащими, но не могли бы выполнять ту миссию, к которой (согласно христианскому учению) были предназначены свыше — от бога. Лишение их такой власти привело бы к еще большему умалению роли всей христианской организации, которая вынуждена была бы довольствоваться мелкими доходами от менее прибыльных функций.

Это, пожалуй, лучший пример того, каким образом организация оказывается скованной своей же собственной идеологией. Протестанты и некатолики вообще издавна утверждали, что догмат о пресуществлении даров не только надуман, но и не нужен христианской религии. Может быть, это и так. Но такой догмат абсолютно необходим римско-католической церкви, потому что эта церковь имеет особую историю в области идеологии. Как известно, церковная организация была построена на догматическом учении о том, что сын божий умер ради спасения людей; что верующие могут приближаться к спасению с помощью таинства пресуществления (в соответствии со словами Христа: «примите; ядите, сие есть Тело Мое... сие есть Кровь Моя нового завета»') и что в церковной организации имеется группа людей, специально предназначенных совершать это великое таинство. Отсюда совершенно очевидно, что никаких изменений в церковной идеологии быть не может. Эти доктрины не были выработаны сразу с учетом возможных будущих требований. Их разработка шла, в сущности, довольно медленно — по мере роста самой церковной организации; они обвивались вокруг нее, подобно виноградным лозам, а под ней превращались в окаменелости. Поддерживая церковь и в то же время ограничивая ее гибкость, они поставили в конце концов ее перед роковым выбором между радикальным изменением идеологии и потерей верующих. Церковь проявила известное мужество, отклонив первую альтернативу.

Во всяком случае, мы можем понять, почему вопрос о пресуществленпи даров, казалось бы, столь отвлеченный и даже чисто эсхатологический, вызвал в свое время пролитие слез и крови. Ведь в действительности тут дело было не в хлебе и вине и не в присутствии или отсутствии

1 Евангелие от Матфея, гл. 26, ст. 26—28, 250

воскресшего господа в момент пресуществления. Речь шла, по существу, о власти церковной иерархии, а следовательно, и самой церкви, которой она руководила. Иными словами, это был вопрос политический и организационный, связанный с весьма практическими понятиями богатства, господства и жизнеспособности. Большое преимущество XX века в том, что эти истины он может видеть открыто, вне того покрова, который некогда скрывал их. Мы можем радоваться этому счастливому обстоятельсгву, как и тому, что мораль совершила переворот в человеческих делах.

Моральные требования, которые Уиклиф предъявлял ко всем членам церкви и ее должностным лицам, были исключительно строгими. По его мнению, как руководители, так и рядовые члены церковной организации должны были жить в такой же нищете и отличаться такой же кротостью, какие были присущи основателю религии и его ученикам. Подобно своему основоположнику, они должны были отказаться также от мирской власти и полностью посвятить себя духовным целям. Совершенно очевидно, что церковь не могла осуществить всего этого, не утратив своего феодального могущества и политической власти вообще. Руководство церкви не могло также жить в нищете, не отказавшись от всех церемоний, служащих наглядным символом его власти. Некоторые из средневековых пап не отличались карьеризмом, а были преданными слугами церкви; и все же, чем преданнее они служили церкви, тем сильнее у них проявлялось стремление признать, от имени организации, правомерность насилия и политической коррупции. Критикам всегда легче оценивать те или иные решения, чем руководителям принимать их; и историк может, пожалуй, с известным сочувствием представить себе, как многие папы, желавшие во всех других отношениях быть праведными, говорили себе: «Но если я поступлю так, может пропасть все дело». Мечтали ли такие папы о том, чтобы вернулись дни раннего христианства, когда не было других конкретных целей, кроме поклонения богу, исправления грешников и общих праздничных трапез? Я бы не удивился, узнав, что некоторые из них действительно мечтали об этом.

Как бы то ни было, но коррупция все усиливалась. Порождалось ли это зло общественными условиями того времени или было скорее следствием алчности карьеристов,

351

но оно наблюдалось повсюду и дало повод Уиклифу обрушиться на тогдашнего папу с целым рядом самых резких и оскорбительных прозвищ: «предводитель воинства сатаны», «рука Люцифера», «главный наместник сатаны», «безмерный глупец, обреченный стать дьяволом в аду» 1. Папа был, кроме того, «презренным беглецом», так как, подобно своим непосредственным предшественникам, /кил вдали от Рима в тиши и безопасности Авиньона. Примерно в 1300 году, когда Уиклиф был еще мальчиком, папа Иоанн XX И устроил в Авиньоне среди многих других празднеств один банкет, где гостям было предложено угощение, на которое пошло 8 быков, 55 овец, 4 свиньи, 8 поросят, 690 голов домашней птицы, 580 куропаток, 3000 яиц и бесконечное количество различных фруктов, овощей и хлеба. Именно такие факты имел в виду Уиклиф, когда писал лет тридцать спустя: «Если кто-либо скажет, что там, в Авиньоне, сидит Христос, не верьте ому, ибо по делам видно, что это антихрист» 2.

Из этого следует, что неповиновение церковному руководству, вызванное его моральным разложением, стало рассматриваться как добродетель, как единственное средство спасти церковь. Деятельность Унклифа развивалась обычным путем — от ереси к расколу: сначала — обличение огромного зла; затем — желание исправить его;

и наконец — поиски поддержки среди верующих. Уиклиф был преподавателем Бейлиолского колледжа в Оксфорде — первым выдающимся педагогом из плеяды будущих знаменитостей,— и Оксфорд оказывал ему уважение па протяжении всей его службы. Здесь он вербовал и отсюда рассылал в разные концы страны своих «нищих проповедников», задачей которых было, как в свое время у святого Франциска, проповедовать истинное Евангелие истинной церкви среди простого люда. «Бессловесные прелаты,— говорил Уиклиф,— несут церкви гибель», а проповедь Евангелия своей способностью удерживать людей от греха приносит «больше пользы, чем совершение любого таинства»3. И действительно, эта функция духовенства, если и не вышла к тому времени из употребления, то, во всяком случае, была крайне опошлена. Приходские священники тяготели больше к охоте на зайцев, чем к латинской

' W о г k in a n, op. cit.. vol. II, р. 81. 2 Там же, стр. 78. :! Там же, стр. 209.

252

премудрости, а монахи «охотнее проповедовали за меру пшеницы, чем ради спасения душ от мук ада» 1. Профессор Уоркман рассказывает нам, что в распоряжении обленившихся священников были целые тома готовых проповедей; заголовок одной из них «Dormi secure» («Спи спокойно») можно было отнести не к отдыху прихожан, а именно к совести проповедника 2.

Нищие проповедники говорили на местном диалекте, а не по-латыпи, и поэтому их слова проникали в жизнь и в сердца самых простых слушателей. Сам Уиклиф, широко образованный человек, обладал тем качеством, которое украшает ученых: желанием поделиться своими знаниями и опытом со всеми людьми на земле. Это желание внушало ему искреннюю веру в то, что к наукам способны все люди;

и чтобы они получили знания, их следует только учить. Этому желанию сопутствовала также любовь к людям,— та самая любовь, о которой в «Видении о Петре Пахаре» прекрасная дама, объясняющая суть христианства, говорит поэту (когда он видит во сне поле, полное народа):

«Небо сдержать не могло любовь, так была она тяжела сама по себе, но, вкусив свою долю земли и в плоть и кровь воплотившись, стала легче она, чем липовый лист, и острее и тоньше, чем кончик иглы. От нее не могли уберечь ни прочные латы, нп высокие стены» 3.

Вскоре, однако, стало очевидно, что требовалось нечто большее, чем просто проповеди на местном наречии. Если Священное писание является действительно непогрешимым источником и правилом веры, если, далее, оно предлагает всем единственно верное мерило праведности, то простым людям для их спасения необходимо знать, что говорит это писание. Они должны познакомиться с ним на своем собственном языке; поэтому необходим перевод Библии.

На пути к нему возникало много препятствий — главным образом из-за несогласия властей, которое со временем переросло в прямое противодействие. Духовенство, ревниво охранявшее свое право осуществлять контроль над вероучением, вовсе не желало, чтобы миряне создавали

1 W о r k m а n, р. 215.

2 Там же.

3 W. La ц gland, The Vision of Piers Plowman, Passus I, Baltimore, Penguin Classics, p. 74.

253

свое собственное, не согласованной с ними мнение — точно так же, как в наши дни радиокомментатор не желает, чтобы люди судили о текущих событиях сами 1. Кроме того, латынь (наряду с греческим и еврейским языками) считалась одним из трех «священных» языков; перевод уничтожил бы святость текста. И, наконец, по выражению доминиканца Томаса Палмера, английский язык звучал бы «как хрюканье свиней или как рычание львов» 2. Как это ни странно, но в истории не было ни одного прогрессивного социального движения, против которого не выдвигались бы возражения с точки зрения эстетики.

Энергия Уиклифа преодолела все трудности, и он стал инициатором и защитником первой Библии на языке, который уже может считаться «английским». Эту Библию, мне думается, следует называть только «уиклифирован-ной», поскольку не установлено и, по-видимому, никогда не будет установлено, есть ли в ней переводы, сделанные самим Уиклифом. По всей вероятности, работа была в основном выполнена его близкими помощниками Нико-ласом Херефордом и Джоном Пэрвеем. Херефорд, как выяснено, перевел текст Библии от книги Бытия до апокрифической книги Варуха. Он остановился на переводе книги Варуха (гл. III, ст. 20), потому что в момент работы над ней был вынужден бежать от ареста по обвинению в ереси. Возможно, что Уиклиф именно отсюда продолжал перевод до конца Евангелия, но стиль этой части перевода — менее благородный и живой, чем тех цитат из Библии, которыми наполнены его проповеди и трактаты (в одном «Trialogus» имеется не менее семисот цитат). Несмотря на указанную неясность в вопросе авторства, Уиклиф все же может считаться отцом этой Библии. Современники и люди более позднего времени приписывали данный труд именно Уиклифу. Так Арандел, архиепископ Кентерберийский, оголтелый охотник за еретика-

1 «Продолжатель» «Chronicon»'a Генри Найтона (начало XV века) писал: «Этот учитель Джон Уиклиф перевел па английский язык (увы, не па язык ангелов!) [каламбур со словом «Angles»] Евангелие, которое Христос дал учителям и служителям церкви, дабы они могли пристойно возвещать его мирянам и более слабым плотью людям... Так евангельский бисер, рассыпанный на дороге, топчется ногами свиней...» См. James Baikie, The English Bible and Its Story, London, Seeley, Service and Company, 1928, p. 127.

2 Workman op. cit., vol. II, p. 193.

254

ми, в 1412 году писал: «Этот негодный и подлый человек, проклятой памяти Джон Уиклиф, отродье древнего змея, истый вестник и исчадье антихриста, дабы пополнить меру своего злодеяния, замыслил осуществить новый перевод Священного писания на родной язык» 1.

Нищие проповедники основали движение, участники которого, в основном простолюдины, получили кличку «лолларды» (от глагола «lollen»—«бормотать»). Эти люди решили в своей личной жизни придерживаться простоты и трезвости, которые некогда украшали жизнь ранних христиан, а в дальнейшем стали именоваться «пуританскими». Выразительный эпизод, который Чосер приводит в своем маленьком прологе к истории моряка, по-видимому, точно передает обстановку того времени. Гость, бедный священник, которого хозяин (поклявшись при этом телом Христовым) приглашает рассказать какую-либо историю, упрекает хозяина в богохульстве. «По запаху лолларда узнаю!— Восклицает хозяин.— ... Сейчас мы проповедь твою услышим. Лолларду слово...» «...Клянусь отцовым прахом, пусть молчит»,— вмешивается моряк и затем поясняет, что лоллард будет «мутить воду» и «засорять пшеничное поле». Иными словами, по тогдашним понятиям, лолларды слыли подрывным элементом —«радикалами». И поэтому, чтобы помешать лолларду, моряк торопится сам рассказать историю, в которой, как он заявляет, не будет «ни капли вашей мудрости змеиной и философии...» 2 Священник, преподобный радикал, получает возможность поведать слушателям свою историю только в самом конце «Кентерберийских рассказов».

Движение лоллардов пережило смерть Уиклифа в 1384 году и продолжало развиваться. Оно черпало силу как раз в тех людях, которые были «ногами тела-государства» и таким образом подвергались жестоким поборам со стороны вышестоящих слоев населения. Правители всегда тревожатся, когда подвластные им народные массы начинают приходить в движение, и тревога их растет по мере того, как это движение усиливается. К концу века лолларды зашли гораздо дальше довольно умеренной доктрины Уиклифа. Они осуждали очень многое в религиозной практике, как излишне расточительное; устную нспо-

1 См. Baikie, op. cit.

2 Д ж е ф ф р и Чосер, Кентерберийские рассказы, М., 1946, стр. 172—173.

255

ведь считали ненужной и опасной процедурой, иконы и мощи святых и даже само причащение объявляли суеверной магией. «Мы искренне верим,— говорится в одном документе лоллардов от 1394 года,— что святая вода, применяемая в церкви, должна быть лучшим лекарством от всех недугов, например от язв, а между тем каждый день убеждаемся на опыте в совершенно противоположном»1.

Таким образом, укоренившийся среди масс трезвый эмпиризм начал принимать угрожающий характер. Парламент ответил па это актом, известным под названием «De Haeretico Coiuburcudo» («О желательности сожжения еретиков»). Отмечая, что «вышеуказанные лживые и нечестивые люди бродят из епархии в епархию... с целью полностью уничтожить всякий порядок, справедливость и благоразумие», акт требовал, чтобы уличенные в ереси люди предавались сожжению на каком-либо видном место, «дабы такое наказание вселяло страх и других людей» 2. Это было в 1401 году: законодатели в те времена выражались откровенно.

Этот парламентский акт был отменен королем Генрихом VI] I (он сам, как мы увидим, был своего рода еретиком), затем возобновлен при королеве Марии и снова отменен, па этот раз навсегда, при королеве Елизавете (дочери Генриха VTII, родившейся в дни его еретических увлечений). Однако и первого акта было достаточно, чтобы рассеять лоллардов. К этому времени Херефорд п Пэрвей уже были доведены до раскаяния. Восстание лоллардов в 1414 году иод предводительством Джона Олдкасла имело целью похищение молодого его приятеля Генриха V, с тем чтобы склонить короля на сторону лоллардов. Восстание потерпело неудачу. Олдкасл прожил еще три года, скрываясь от властей и по-прежнему .занимаясь агитацией, так как не сдавал легко своих позиций. Затем он был пойман и тяжело раненным привезен в Лондон; в конце концов его повесили, а тело сожгли: «последовала виселица,—говорит хроникер,—и все прочес». Но он неожиданно стяжал себе редкую посмертную славу, послужив прототипом, правда во многом измененным, «доброго малого, полного — и в вере, и в теле; веселого вида, с приветливым взором и с самой благородной осанкой». Словом, это был Джек Фальстаф!

1 Betfcenson, Documents, p. 250.

2 Ibid., pp. 255--256 п 258.

256

Уиклиф никогда не думал о каком-либо изменении в социальной структуре — он просто хотел реформировать общество, убеждая его членов действовать справедливо и добропорядочно. Он стоял в стороне от восстания крестьян 1381 года, в котором многие лолларды принимали участие, и, может быть, даже, как говорят некоторые, осуждал его. В более молодые годы он поддерживал отношения с Джоном Гентом, герцогом Ланкастерским, которые, впрочем, неясны и могли иметь разный смысл, но, как бы то ни было, люди Джона Рента дважды сорвали суд, на котором Уиклифа обвиняли в ереси. Эдуард III относился к нему благосклонно и, разумеется, одобрял его трактат, где Уиклиф убедительно доказывал, что Эдуард не должен платить папе Григорию XI требуемые им денежные суммы. «Англия,— писал Уиклиф в другом своем произведении,— не обязана выполнять требований папы, кроме тех случаев, когда это может быть подтверждено текстом Священного писания» *. Надо думать, что Уиклиф редко находил такое подтверждение, так как продолжал заявлять, что иностранные священники должны приносить присягу на верность английской короне.

Таким образом, Уиклиф с большой политической дальновидностью опирался на возникавший в то время национализм. Он предвидел (во всяком случае, мы вправе так думать), что этот национализм будет развиваться под лозунгом укрепления королевской власти, что он, следовательно, примет гражданские формы и встретит поддержку в широких массах англичан. Так в союзе с королевской властью и народом Уиклиф оказался непобедимым. Он никогда не бывал долго вне борьбы, а следовательно, и вне опасности, но в конце концов тихо скончался после второго апоплексического удара 31 декабря 1384 года. 34 года спустя по решению Констанцского собора (который признал Уиклифа виновным в 2GO е[етиче-ских утверждениях) его кости были извлечены из могилы, сожжены, а пепел брошен в маленькую речку Свифт 2

1 Workman, op. cit., p. 24.

2 Эта месть в отношении мертвых (и потому победоносных) еретиков применялась довольно часто и вызывалась борьбой, продолжавшейся и после их смерти. 13 начале царствования Карла 11 тело Кромвеля было изъято из Вестминстерского аббатства п повешено в Тайберне. В противоположность этому император Карл V в ответ па уговоры развеять прах Лютера сказал: «Против мертвых я не воюю».

«Его грешное тело,— сказал один присутствовавший при этом изувер,— предали адскому огню, а река поглотила его пепел» 1. Да, поглотила пепел, но, как мы видим, не память об этом человеке.

Есть что-то кощунственное и в то же время бессмысленное в физическом надругательстве над мертвыми. Подобное преследование живых, по существу, не менее отвратительно, но (по крайней мере, с точки зрения людей, совершающих это зло) таким путем можно заставить замолчать врага. Так, во всяком случае, надеются гонители. Но мученическая смерть Яна Гуса свидетельствует спустя несколько столетий, что и эта их надежда тщетна. В данном случае человек исключительной доброты и искренности столкнулся с церковным руководством, которое не было ни искренним, ни добрым. Этот человек был полон решимости добиться торжества своих идеалов; руководство же всячески стремилось сохранить в своих интересах единство церковной организации. Приведенный исторический эпизод исключительно ярко показывает, насколько беспомощным бывает честный человек перед властью организации и как предопределена заранее его судьба, если провозглашаемые им идеалы вызвали конфликт его с властью.

Причина этого совершенно ясна, и не нужно быть Макиавелли, чтобы ее понять. Во всякой борьбе за власть победа достается более сильному. Добродетель сама по себе не имеет никакого политического значения, кроме тех случаев, когда ей удастся получить поддержку со стороны народа. К сожалению, при отказе от всяких моральных норм власть часто даже усиливается. Еще хуже то, что такая аморальная практика может войти в привычку. В средние века, например, симонизм (продажа церковных должностей тем, кто заплатит дороже) был важным источником папского дохода. Я допускаю возможность того, что многие папы были бы рады отказаться от этой практики, но из какого другого источника они могли бы черпать такие же средства? Кроме того, практикуя симонизм, папа мог по крайней мере утешаться мыслью, что получает деньги от тех, кому легче всего позволить себе такой расход; что же касается административных способностей покупателей, то они вполне соответствовали требованиям

1 Workman, op. cit., p. 32(1. 258

организации. Так власть питалась грехом, а грех — властью; как можно видеть, это явление продолжается и до сих пор.

Женитьба Ричарда II на Анне Богемской в 1382 году открыла прямой путь для пересылки сочинений Уиклифа в Прагу. Они привозились туда придворными и учеными, подобными Иерониму Пражскому, который, посетив Оксфорд, собственноручно скопировал трактат Уиклифа «Trialogus». К тому времени, несмотря на явное противодействие властей, богемское национальное движение уже заметно окрепло. Поэтому учение Уиклифа быстро приобрело популярность. Здесь оно нашло выдающегося сторонника в лице Яна Гуса, безупречная жизнь и благородный характер которого отвечали идеалу народного вождя. Если Гус верил во что-либо, то верил всей душой; неуклонно и твердо следовал он путем, ведущим от убеждений к костру 1.

В это время церковная организация находилась в полном расстройстве. Между 1378 и 1409 годами папский престол занимали одновременно два лица, например:

Григорий XII (в Риме) и Бенедикт XIII (в Авиньоне). После 1409 года стало уже три параллельно действующих папы, так как появился еще Александр V. Александр был избран собором, заседавшим в Пизе, и многие надеялись, что после этого два других претендента отпадут. Но ничего подобного не случилось, а Александр через десять месяцев умер. Его преемником на этом ненадежном поприще стал Иоанн XXIII, очень лживый и изворотливый дипломат и (как позже выяснилось) крайне распутный человек. Однако его поспешные маневры не принесли ему особого успеха и, наконец, в 1415 году, уступая растущим требованиям со стороны прелатов церкви, он был вынужден созвать собор в Констанце.

На этот собор был вызван Ян Гус, чтобы дать объяснения в связи с предъявленным ему обвинением в ереси. Он приехал в Констанцу под защитой охранной грамоты, выданной ему императором Сигизмундом, который, когда борьба осложнилась, бесстыдно отказал ему в своем

_ Вот одна характерная сцепка, которую приводит Ли (L е а, op. cit., p. 509): «Один учепый-богослов убеждал Гуса подчиниться решению [Констанцского собора], говоря: «Если бы собор сказал мне, что у меня только один глаз, я признал бы, что это так, хотя знаю, что у меня их два», но Гус был глух к таким уговорам».

покровительстве. Конечно, Гус сознавал грозившую ему опасность; это подтверждается тем фактом, что перед отъездом из Праги он распорядился всем своим личным имуществом. Вообще приходится удивляться, зачем Гус поехал в Констанцу: в Богемии он был в безопасности. Не так-то легко понять психологию подлинных мучеников;

лучше будем считать его просто человеком твердых и ясных убеждений, не испытывавшим страха перед последствиями, какие могут навлечь на него эти убеждения, готовым постоять за правду и разоблачить негодяев и не терявшим надежд на успех в обоих случаях.

Но вскоре эти надежды Гуса рухнули: он оказался в берлоге диких зверей, хотя и прикрывавшихся видимостью законности. Агония была затяжной. Мы не будем останавливаться на ее подробностях. Однако два момента этой драмы весьма поучительны: поведение Стефана Палена и тактика папы Иоанна XXIII.

Стефан Палец был другом и учеником Гуса. Кратковременное заключение в тюрьме, которому подверг его Иоанн XXIII, внушило ему смертельный ужас, превратив его в доносчика, обвинителя и вообще в раба инквизиции. Вокруг пиршеств всегда бродят подобные ему шакалы. Стефан выразил готовность подтвердить и действительно подтвердил, «что с момента рождества Христова не было более опасных еретиков, чем Уиклиф и Гус» 1. Но, пожалуй, вернее сказать, что с момента предания Христа не было еще такого Иуды.

Перед казнью Гус выразил неожиданное для всех желание иметь своим исповедником Стефана. Стефан, придя к нему в камеру, стал убеждать его раскаяться в своих заблуждениях. «Что бы ты сделал, — спросил Стефана Гус,— если бы твердо знал, что не совершил приписываемых тебе греховных дел? Раскаялся бы ты?» У Стефана еще имелись остатки совести, и он ответил со слезами на глазах: «Это нелегко» 2. Он снова заплакал, когда Гус попросил у него прощения за те обиды, какие нанес ему на суде в пылу спора. Стефан плакал, но спустя год после смерти Гуса способствовал гибели другого благороднейшего реформатора, Иеронима Пражского. Организации причиняют неисчислимые беды многим людям, но самой худ-

1 Там же, стр. 501.

2 Там же, стр. 509.

шей из этих бед является, на мой взгляд, порождаемая ими трусость.

Процесс против Гуса длился, включая все связанные с ним события, более семи месяцев — с 28 ноября 1414 года (дата его ареста) до 6 июля 1415 года (дата его казни). В ходе его в марте 1415 года папа Иоанн XXIII, у которого возникли острые противоречия с собором, бежал из Констанцы в платье мирянина с арбалетом на боку. Он был задержан, возвращен в Констанцу и помещен в ту же самую тюрьму, где находился Гус,—замок Готлибен. За этим последовала небольшая драма, очень хорошо показывающая, как резко отличается судьба честного и мужественного человека от судьбы беспринципного прислужника организации. Ян Гус, уверенный в своей правоте, не стал признаваться ни в каких догматических извращениях и поэтому был осужден. Иоанн XXIII признал все, в чем его обвиняли, и полностью подчинился воле собора. Гус закончил свои дни в дыму и пламени на лобном месте у Рейна. Иоанн XXIII закончил свои дни в должности декана Святого колледжа при папе Мартине V.

Люди, уютно пригревшиеся на груди мощной организации, почти всегда надежно защищены. Но тех, кто в силу своих убеждений, вынужден оставаться в одиночестве, всегда пронизывает ледяной ветер опасности.

IV

О политических целях той или иной организации и ее отношении к своим членам можно ясно судить на основании литературы, какую она рекомендует или, наоборот, не советует читать своим членам. Терпимость в этом отношении в принципе лучше, чем нетерпимость: в попытках навязать другим людям свои вкусы и мнения в области знаний всегда есть что-то диктаторски самоуверенное. Однако такое ценное качество, как терпимость, может иметь место лишь в период стабильности, когда организация не испытывает больших трудностей. Оно начинает исчезать, когда в ней возникает внутренняя борьба, и пропадает совсем, если организация опасается за свое дальнейшее существование. Так же обстоит дело и в новых, одержавших победу революционных организациях. Они запрещают произведения, защищающие старый порядок, и даже некоторые из тех, что сохранились от прежних времен.

261

Всякая организация, как мы уже говорили, нуждается в своей идеологии, и поэтому руководство должно ее создавать. Что касается знакомства членов организации с этой идеологией, то объем и глубина его очень широко варьируются. При этом чем ближе и шире такое знакомство, тем больше вероятности, что у членов данной организации постепенно возникнет желание критиковать эту идеологию. Они становятся своего рода теоретиками (хотя, конечно, не профессиональными). Несомненно, это идет им на пользу, но руководство обычно предпочитает, чтобы интеллектуальная жизнь внутри организации протекала по возможности спокойно. Кроме того, ход событий в социальной области часто бывает настолько изменчив и переходы от одной крайности к другой так внезапны, что длительная общая дискуссия относительно тактики организации может привести к тому, что удобный момент для того или иного действия будет упущен.

В течение средних веков (и, в сущности, на протяжении всей предшествующей истории человечества) большинство населения не могло ни читать, ни писать, а для тех, кто был грамотен, имелось не так уж много книг или рукописей. Возможности частного лица, не связанного с монастырской библиотекой, иметь что-либо для чтения определялись в известной степени его состоятельностью. Так, в 1380 году король Ричард II выложил 28 фунтов стерлингов на частичную оплату стоимости Библии, «написанной на французском языке», одного экземпляра «Романа о Розе» и одного экземпляра романа Кретьена де Труа «Персеваль, или Повесть о Граале» 1. Из этого видно, что некогда лицо королевской крови имело только незначительную долю того, что сейчас доступно (по крайней мере в современных развитых странах) рядовому читателю.'

Массовая неграмотность и недостаток книг, а также то, что грамотность и книги являлись привилегией тех, кто занимал высокий пост в средневековом обществе, создавали идеальные условия для консервативной политики. Они тормозили в первую очередь развитие просвещения, а затем и всякие перемены вообще. Простые люди средних веков черпали свою идеологию из проповедей и церковных ритуалов, из рисунков на витражах и из тех прекрасных

' Workman, op. cit., p. 193. 262

скульптур (более выразительных, чем любой текст), которые все еще украшают церкви той эпохи. Такое «зрительное образование», пожалуй, не имело до той поры себе равного. Картины страшного суда красовались на порталах многих храмов, олицетворяя собой древние представления о вечных страданиях и вечном блаженстве;

достаточно было только взглянуть на них, чтобы получить необходимые ответы на вопрос о конечной судьбе, ожидающей каждого человека. Я бы сказал, что борьба протестантов против икон и скульптурных изображений была вызвана отчасти желанием ликвидировать эту наглядную пропаганду идей, которые были признаны устаревшими и пагубными для людей.

Иначе обстоит дело с организациями в процессе их развития и теми движениями, которые принимают форму организации. Для поддержания дисциплины и более эффективной деятельности тут требуется гораздо более развитый состав участников. Каждый из них, по существу, должен быть своего рода пропагандистом, причем рост движения зависит от того, насколько успешно он прививает другим свои идеи. Как мы уже видели, таковы были функции нищих проповедников Уиклифа; эти обязанности брали на себя и различные миряне, в особенности те, которые обладали хорошей памятью, поскольку книги тогда встречались редко (хотя и чаще, чем прежде), и пересказ текстов наизусть восполнял этот недостаток. В Англии в начале XV века немало людей было вызвано в церковные суды за такие публичные рассказы. Известно. например, что некий Томас Чейс читал наизусть послание святого Иакова и первую главу Евангелия от Луки1. Он их заучил со слов одной женщины, Агнес Ашфорд, которая помнила много библейских текстов. Епископы запретили ей обучать своему искусству других людей, и в первую очередь ее собственных детей.

Мы, представители XX века, на глазах которых значительные группы населения становятся грамотными, приобщаются к культуре и учатся управлять государством, можем лучше, чем предшествующие поколения, оценить всю пленительную красоту самоотверженных усилий наших отдаленных предков. Они тяготели к Библии, как к величайшему источнику просвещения, окружая ее

1 В a i k i e, op. cit., p. 144. 263

таким ореолом святости, какой может оыть создан только простым народом и то лишь в эпоху великого социального возрождения. Люди сидели иногда всю ночь напролет, чтобы почерпнуть из чтения или рассказа вдохновенные слова. Иногда они платили по пять марок или отдавали воз сена за рукопись, содержащую несколько глав из посланий апостолов Иакова и Павла. Сообщая об этих фактах, Джон Фоке далее говорит: «Когда мы мысленно видим их труды, их искреннее стремление к знанию и пылкое рвение, их чтения и бдения, их замечательные собрания, их любовь и согласие, их добродетельную жизнь и достойное верующих отношение к своим собратьям — все это заставляет нас, пользующихся сейчас полной свободой вероисповедания, покраснеть от стыда» '.

Фоке писал в эпоху королевы Елизаветы, когда восторжествовало английское протестантство; он описывает с достаточной точностью события, относящиеся к двум предыдущим столетиям. Однако сменилось еще одно поколение, прежде чем английская Библия приобрела в официальном варианте 1611 года ее нынешнее совершенство — как по красоте слога, так и по силе выразительности. Нет другой такой книги, кроме, пожалуй, немецкой Библии Лютера, которая так гармонично объединяла бы дух языка с духовной природой тех, кто пользуется этим языком. Не будь у других наций своих классиков литературы, они, пожалуй, могли бы еще как-то изъясняться на своем языке, но мы, люди, говорящие по-английски, были бы совершенно немыми, не будь у нас Библии короля Якова.

К этому результату привели три весьма важных события, происходивших параллельно на протяжении двух веков: 1) консолидация английской речи как общенационального языка, используемого всеми классами общества; 2) изобретение книгопечатания и 3) развитие и победа революционного движения. Без первого события не было бы английской Библии; без второго — Библии, напечатанной во множестве экземпляров; без третьего — той прозы, отражающей возвышенные чувства, над которой трудились целый век переводчики, совершенствовавшие работу друг друга и добившиеся в конце концов полного успеха.

' cm. В a i k i е, ор. cit., p. 145. 264

1. В 1300 году едва ли можно было предположить, что еще до конца столетия английский язык заменит французский в качестве общенационального языка.

Начавшаяся в 1338 году Столетняя война между феодалами Англии и Франции способствовала тому, что французский язык стал казаться англичанам недопустимым для патриотов. Растущее недовольство народных масс вызвало к жизни такое яркое произведение на местном языке, как «Видение о Петре Пахаре», а Чосер, один из величайших поэтов Англии, оказал литературную поддержку английскому языку просто тем, что на нем писал.

Столетие спустя Кекстон, применивший первый печатный станок в Англии, отмечал, как значительно изменился язык только в течение его собственной жизни, и сетовал на то, что в различных графствах он все еще звучит по-разному.

2. Книгопечатание, немецкое изобретение середины XV века, появилось в Англии около 1474 года. Это было, конечно, одно из величайших достижений человечества и притом самых демократических. Способность печатного слова поднимать массы людей на решение своей собственной судьбы отнюдь не исчерпана. С этого, в сущности, началась история книгопечатания и этим, вероятно, закончится. За исключением Библии, первые печатные книги не содержали в себе ничего особо еретического, но, как говорит Манере, книгопечатание «помогало формировать самостоятельное общественное мнение мирян, не зависящее по части информации от кафедры проповедника и монастыря» *. Вслед за революционным движением (у которого оно было прочным и верным союзником), книгопечатание внесло самый большой вклад в преобразование феодально-церковного общества в «светское», то есть независимое от влияния духовенства. Это преобразование, не ограниченное какими-либо рамками и вместе в тем необратимое, началось с «Открытой Библии», то есть Библии, вырванной из рук церковников и ставшей достоянием каждого грамотного человека. Без такого превращения любой шаг вперед в области свободы мысли был бы исключительно трудным; благодаря ему свобода мысли, несмотря на противодействие правительств, стала почти неизбежной.

_ 1 A. R. М у е г s, England in the Late Middle Ages, Baltimore, Penguin Books, 1952, p. 224.

265

3. За период от Уиклифа до Якова I знакомство народа с Библией постепенно увеличивалось: чтение ее уже не запрещалось, как раньше, а становилось более или менее обязательным. Римская церковь сопротивлялась этой перемене, руководствуясь в данном случае — как это обычно бывает с организациями, которым грозит упадок,— скорее страхом, чем благоразумием. Страх порождал невероятную нелепость, ставшую теперь очевидной,— преследование людей за то, что они могут прочесть наизусть первую главу Евангелия от Луки. Причины этого страха коренились в безошибочных предчувствиях. Духовенство опасалось, что, получив доступ к определенному произведению, люди смогут составить о нем свое собственное мнение. На деле так и вышло: они могли это сделать и сделали. Глупость же церковников заключалась в боязни конечного результата. Несомненно, таким результатом явились бы перемены как в самой церкви, так и в феодальной системе: средние века стали бы новыми временами. Но ведь, рано или поздно это все равно случилось. По-видимому, всюду происходит одно и то же явление — правящие группы и господствующие классы испытывают патологический страх перед «модернизацией». Я часто задавал себе вопрос, почему это так, и не мог объяснить. Даже психиатры, как правило прекрасно разбирающиеся в человеческих побуждениях, не дали до сих пор убедительного ответа на этот вопрос.

Героем борьбы за «Открытую Библию» был Уильям Тиндейл, который родился где-то вблизи Уэлса примерно в 1484 году и был казнен — задушен и сожжен па костре — около Антверпена в 1536 году. В Оксфорде, где Тиндейл получил ученую степень в 1515 году, он приобрел необходимые познания в языках и солидную подготовку для осуществления своей жизненной цели — перевода Библии на английский язык не с латинской Вульгаты, как сделали это сотрудники Уиклифа, а с подлинных текствв на еврейском и греческом языках. В 1516 году появился новый фундаментальный труд в помощь ученым — издание Нового завета на греческом языке, осуществленное Эразмом и снабженное комментариями, которые и теперь остаются кладезем премудрости в данной области 1.

1 Эразм был первым из «высоких критиков» Библии, подошедших к подлинным текстам Нового завета точно так же, как ученые— к любому древнему источнику, то есть с научной точки зрения.

266

Тиндейл начал свою работу в Англии и одно время даже рассчитывал завершить ее в пределах лондонской епархии. Однако преследования вынудили его эмигрировать в Германию, а в Германии— переехать из Гамбурга в Кёльн и затем в Вормс, где мощное лютеранское движение обеспечило ему спокойную обстановку. К 1526 году первый вариант сделанного им перевода Нового завета был напечатан, переправлен контрабандой в Англию 1 и там распространен преданными ему друзьями. Фроуд со свойственной ему выразительностью так описывает одну сцену в Лондоне:

«...нищие, бедняки жестянщики, ткачи, плотники, подмастерья и скромные ремесленники, люди низкого происхождения и небольшого достатка — вот кого можно было увидеть ночью на улицах и в переулках Лондона. Они пробирались с драгоценной ношей в руках — связками книг, обладание которыми каралось смертью, и готовы были отдать, если нужно, свою жизнь за право воспользоваться хотя бы ненадолго столь ценным для них сокровищем. Эти люди могли теперь скорее, чем кто-либо другой, пострадать от новой власти. Они были нарушителями порядка, смутьянами, теми, кто опорочен pravitate heretica [еретическим злом], чудовищными идеями и, следовательно, пагубной жизнью— людьми, которые поносили правительство и осмеливались читать Новый завет своими собственными глазами...» 2

Затем последовала, постыдная церемония у северного портала старинного собора святого Павла, где в присутствии кардинала Вулси, 18 епископов и 36 младших церковнослужителей было сожжено столько экземпляров Нового завета Тиндейла, сколько удалось отнять у верующих, и человек шесть распространителей, привлеченных к ответственности, публично покаялись в своем грехе. Растоптав таким образом первые ростки будущего, кардинал «удалился под балдахином со всеми своими прелатами и проследовал до второго портала собора св. Павла, где и сел на мула» 3.

1 Главным образом торговцами, растущей буржуазией!

2 J. A. F г о u d e, History of England, London, Longmans, Green and Company, 1870, vol. I, pp. 170—171. Это выдающееся произведение, вызывавшее в свое время большие споры, стало теперь классическим.

3 См. В a i k ]' e, op. cit., p. 172.

2fi7

Еще печальнее было наблюдать (несколько позднее), как великий Томас Мор, этот сложной души человек — наполовину гуманист, наполовину реакционер,— нападал с бранью на провозвестника нового века. Тиндейл, по словам Мора, был «диким животным, изрыгающим грязную пену богохульств из своей грубой звериной пасти». Он был также одним из «дьявольских псов, которых держит Вельзевул в своем логове» 1. Эти оскорбления были нацелены, пожалуй, не столько на перевод Нового завета Тиндейла, сколько на его примечания к тексту перевода. В его последующем переводе Ветхого завета также имеются очень интересные ремарки. Например, к тексту в книге Исход: «И поразил Господь народ за сделанного тельца, которого сделал Аарон» (Исход, гл. 32, ст. 35, Тиндейл делает такое примечание: «Папская булла убила больше людей, чем телец Аарона» 2. А по поводу текста в той же книге (там же, гл. 36, ст. 5—6), где Моисей удерживает народ от излишних приношений для святилища, Тиндейл восклицает: «Когда же папа скажет: «Ноо!» [довольно] и запретит пожертвования на постройку собора святого Петра? И когда же наше духовенство скажет: «Ноо!» и запретит давать ему новые земельные владения? Никогда — до тех пор, пока церковники не завладеют всей землей».

Экономические факторы в то время, как и всегда, служили стимулом к социальным переменам. Когда речь шла о богатстве и власти, то всякое, даже косвенно угрожавшее им действие неизменно вызывало кару. Поэтому и перевод Библии на народный язык стал рассматриваться как огромное преступление. Однако пользуясь надежным убежищем в большом торговом городе Антверпене, Тиндейл продолжал заниматься своей опасной работой. Известен забавный эпизод, когда, изыскивая средства дДя печатания исправленного издания Библии, он продал целую кипу книг Нового завета агенту епископа Лондонского, который увез их с собой для сожжения. Затем в Антверпене появился шпион, некий Генри Филипс, который увлек Тиндейла за пределы города, лишив его тем самым защиты, и там выдал стражникам. Прежде чем сжечь Тиндейла на костре, его задушили. «Господи, от-

1 См. там же, стр. 175.

2 Здесь в английском языке непереводимая игра слов: слово «bull» означает и «булла» и «телец».— Прим. перев.

268

крой глаза королю Англии!»— были последние слова Тиндейла перед тем, как веревка сдавила ему горло.

Как это ни удивительно, но чудо совершилось и, в сущности, стало фактом уже к моменту казни Тнндейла. В 1535 году в Лондоне появилась первая полная Библия, напечатанная на английском языке Майлсом Ковердей-лом. Как и все последующие издания, она основывалась на труде Тиндейла. Библия была издана под могущественным покровительством Томаса Кромвеля.

Однажды в одной из многих своих дискуссий Тиндейл, обращаясь к ученому оппоненту, сказал: «Если бог продлит мне жизнь, то в короткий срок я добьюсь того, что юноша, идущий за плугом, будет знать Библию лучше, чем ты». Это смелое заявление было тогда ересью и, как мне кажется, все еще остается ею. Но юноша, который некогда шел за плугом, теперь управляет тракторами и машинами, и вполне возможно, что в один прекрасный день он станет «владыкой мира».