Ион Друцэ

СУББОТА В НАЗАРЕТЕ

Оп.: Журнал "Континент", №85, 1995 г.. Номер страницы после текста на этой странице.

См. евангельский рассказ.

Пять тысяч мужей, не считая женщин и детей, возлежали на густой траве и славили жизнь. Ели ячменный хлеб, густо намазанный лучами заходящего солнца, наслаждались сушеной рыбкой, взращенной святыми водами Галилейского моря, вытирали бороды теплыми ветрами земли обетованной, и неудивительно, что настал час, когда захмелели. Веселый человеческий дух — это Божий цветок, который долго оставаться без посвящения не может, и потому Хозяин великолепного пиршества, поднявшись, запел сильным красивым голосом:

Не нам, Господи, не нам,
Но имени Твоему дай славу;
Ради милости Твоей, Ради истины Твоей,
Дай славу...

Пять тысяч мужей, не считая женщин и детей, подхватили псалом Благодарения; они пели, потрясенные свершившимся чудом, ибо немыслимо, чтобы пятью хлебами да двумя рыбками можно было накормить такую уйму народа; пели, возвышенные любовью к ближнему, пели, осененные красотой и слаженностью собственных голосов.

Сын Человеческий сиял. Славу израильского дома составляло прежде всего гостеприимство, которое Он был в

что гостеприимепю было печатью достоинства израильского дома.

Что и говорить, дом Марии в Назарете был скромным, ему не по силам было соперничество более зажиточных домов. Бывало, на закате дня дальние путники проходили мимо, в поисках большею достатка, и можно только догадываться, как страдало сердце Матери, в доме Которой жил Господь.

Но должен же был когда-нибудь наступить час и для Ее дома! И вот он наступил. Сегодня Иисус Назарей, Сын Марии, принимал у Себя такую уйму народа, которая разве что царским домам была под силу.

Иисус пел и был счастлив вместе со всеми Своими гостями.

Но что-то там, на западе, не давало покоя.

Повернув голову, Он увидел висевший в вечернем небе огромный огненный крест...

Это было знамение, это был Символ, это был Призыв. Во дни земного служения пред Ним часто возникало на небесах это будущее орудие Его казни, и каждый раз, едва увидев Свой крест, Он оставлял все и шел ему навстречу.

Так было и на этот раз. Допев гимн, благословив и отпустив народ, Сын Человеческий повернулся и спешно пошел на запад. Но пять тысяч мужей, не считая женщин и детей, поднялись и последовали за Ним. Возлюбив Его, они уже не могли и не хотели с Ним расстаться. Чтобы не потерять Его, некоторые, быстрые на ногу, даже опередили Его. Они шли впереди, шли по бокам, теснились сзади, так что временами Учителя было и вовсе не видно.

Вдруг, остановившись, Иисус спросил:

— Кто прикоснулся к Моей одежде? Ученики сказали Ему:

— Ты видишь, что народ теснит Тебя со всех сторон и говоришь — кто прикоснулся ко Мне? Может, кто и случайно...

— Нет, — сказал Иисус, — ко Мне прикоснулся кто-то глубоко страдающий, ибо Я почувствовал силу исцеления, исшедшую из Меня.

Шествие, раздробившись на части, замерло. Пять тысяч мужей, не считая женщин и детей, стояли в ожидании, когда виновник явит себя, освободив народ от подозрений.

Иисус огладывался вокруг, чтобы найти ту, которая нуждалась в Нем, и женщина, видя, что ей не удастся утаить себя, стала пробираться сквозь толпу. Она шла с покрытой головой, так что плохо видела, куда ступает, и натыкалась то на одного, то на другого. Подойди, пала пред Ним й взмолилась:

— Господи, прости рабу Твою грешную.

Стоявшие вокруг стали ее попрекать, говоря — кто молит о прощении, не сняв покрова с головы? — Я не могу этого сделать, — сказала женщина.

— Отчего?

— Мое лицо слишком печально для такого славного дня.

— Что той печали в тебе? — спросил Иисус.

— Господи, — сказала женщина. — Я родилась и живу среди людей, хлеб которых — недоброжелательство. Живя долго среди них, я разучилась улыбаться, быть собой, радоваться жизни. Даже сегодня, на Твоем чудесном пиру, и просидела окаменелая. И вкусить со стола не смогла, и петь мне не пелось. И тогда я подумала — если бы мне прикоснуться к одеяниям Его...

Возложив на нее руки, Иисус сказал:

— Дочь моя, вера твоя спасла тебя. Встань. Господь нынче с тобой.

Медленно, скидывая с себя горы обдд и несправедливостей, она поднималась с колен, обретая свое место среди живых людей. Выпрямившись во весь рост, она оказалась молодой, статной, но нельзя сказать, что ты увидел человека, не видя его лица. Покров же она не снимала. Висевшие вдоль тела руки вздрагивали от волнения, и тогда Сын Человеческий Сам снял с ее головы покров. Народ замер В изумлении.

Женщина светилась. Она светилась умом, красотой, целомудрием. Было что-то завораживающее в том, как она стояла, смотрела, слушала. «Суламифь!!» — воскликнул кто-то из толпы, ибо она в самом деле казалась одной из тех иудеянок, о красоте которых слагались легенды.

Поднялось большое волнение. Всем хотелось поближе разглядеть это чудо, прикоснуться к тому удивительному свету, который она излучала. Началась давка, потому что некоторые мужи, оказавшись рядом, не хотели уступать свое место, наслаждаясь соседством и разглядывая красавицу с нескрываемым вожделением.

Властно подняв руку, освободив Себя от цепких объятий толпы, Иисус долго и задумчиво шел по косогору. Остановился. Помолился. И, преисполнившись Духом Святым, заговорил громко, охватывая молодым голосом все собрание, от края до края.

— Вы слышали, сказано было — не прелюбодействуй. А Я вам говорю, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем. .

Лучи заходящего солнца, отражаясь в водах Галилейско- го моря, слепили глаза, и некоторые мужи ладонями по- крыли свои лица.

— Светильник для тела есть око: итак, если око твое будет чисто, то и все тело будет чистым; если же око твое будет худо, то и все тело будет темным. А из темноты до света путь далек и долог.

Народ стоял в молитвенном оцепенении, внимая.

— Вы также слышали, сказано было -— люби ближнего и ненаввдь врага своего. А Я вам говорю — не допускайте, чтобы зло и обида пустили корни в сердце вашем, дабы они не погубили вас. Ничто да не затемнит ваши души, осененные верой в Господа. И потому, где бы вы ни родились и где бы вы ни жили, любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас, молитесь за обижающих вас. Будьте совершенны, как совершенен Отец ваш небесный...

Солнце садилось далеко за горами, и отсвет ухоцящего светила то угасал, то снова вспыхивал на Его лице. Он был воистину не от мира сего, не по-земному мудр, величествен, и потрясенный Его словами народ, снявшись вдруг с места, стал придвигаться к Нему. Вперед вышел однорукий праведник, прижимая единственной рукой к груди крохотного агнца. Низко поклонившись, сказал:

— Сын Давидов! Прими от нас в знак послушания и будь нам царем.

Иисус взял агнца. Он умел их держать, когда-то в юности многих взрастил на Своей груди. Крохотное создание, уютно устроившись, вмиг заснуло. Держать спящего агнца на Своей груди — что может быть прекрасней для Пастыря? Но далеко на западе продолжал висеть в небе, полыхая, огромный крест...

— Отче, да свершится воля Твоя...

Оставив народ, Он быстрым шагом пересек макушку холма. Толпа неотступно следовала за Ним, но на противоположном склоне росли кусты орешника, и люди потеряли Его из виду. А Он все спешил и спешил с уснувшим агнцем на руках, пробираясь по известным одному Ему тропам.

К полуночи, преодолев крутой горный хребет, спустился в скудное каменистое ущелье, долину Бедных, в которой прошла вся Его юность. В расщелинах скал по-прежнему сочилась родниковая вода; едва Он прикоснулся к ней, как выглянула из-за гор полная луна, и Он увидел в глубине долины пять тысяч мужей, не считая женщин и детей.

— Сын Давидов! — только и сказал однорукий праведник. И осекся.

— Время позднее, — сказал Иисус. — Будем готовить ночлег. — И, собрав вокруг сухие сучья, развел костер.

Богоизбранный народ вел в те годы полукочевой образ жизни. У каждого была плетеная корзина со всем, что может понадобиться в пути. Пять тысяч мужей, сбросив плащи, принялись обживать новые места. И вот суровая Каменистая долина Бедных из края в край осветилась веселыми язычками костров.

Укрытый покровом ночи и потому несколько осмелев- * ший, свободно распелся удивительный по красоте женский голос:

Ты избавил душу мою от смерти,

Очи мои от слез,

Буду ходить пред лицом Господним,

На земле живых...

Псалём подхватили все, но на этот раз пели тихо, задумчиво, чтобы не вспугнуть пламя света, ибо каждый

костер — это очаг одинокой души, гнездо Божьей семьи. Допев, долго еще пребывали во власти былого, потому что дым родного очага — это самое древнее, самое любимое, самое святое воспоминание.

Сын Человеческий был Богом, но Он был еще и человеком. Поток былых воспоминаний не мог миновать Его душу. Он сидел у костра, призадумавшись, и глаза Его были полны слез, потому что за соседней горой все еще дымился очаг, который взрастил и вскормил Его. Но дороги туда уже не было.

Назарет Его не принял. С Назаретом Он распрощался, у Него и времени на Назарет не оставалось, ибо там, на западе, продолжал полыхать в небе огромный крест. Но почему этот скромный назаретский очаг все еще продолжал смущать Его душу? Чье сердце там по Нему так тоскует, кто в том Назарете не успел еще бросить в Сына Человеческого свой камень и ждет не дождется, чтобы покрыть себя позором?..

К полуночи, когда лагерь уснул, у крайнего костра одиноко спал на Господнем плаще ягненок. Самого Пастыря там уже не было.

Он выплыл из ночи вместе с вершинами и был задумчив, безмолвен и печален, как и гора, на которой стоял. Темно-синее, усыпанное звездами небо праздновало новолуние, и Его тень, сорвавшись вниз, по кручам, как бы спешила в ту Божественную Чашу, где в окружении виноградников и садов, досыпала Его малая родина.

— Мир тебе, Назарет.

И — умолк. Это маленькое горное селение было Его постоянной мукой, постоянной болью, ибо среди побеленных плоскокрышных домиков, рассыпанных по склону холма, там, напротив источника, дремало при лунном свете построенное Его руками жилище, которое, в минуты печали и усталости, неизменно вырастало перед Ним, заманивая под свой кров.

Шел третий год после того, как Сын Человеческий, оставив дом, ушел в мир проповедовать. За это время Галилея и вся Палестина были пройдены Им вдоль и

поперек. И в этих трудных хождениях по следам боли и страданий человеческих иной раз нет-нет да и выкатывалась Ему навстречу та единственная тропка, по которой тайно тосковало Его сердце. Но Он упорно обходил ее, направляя Свои стопы в другие, и в другие, и опять в другие К|кш, и никогда в Свое родное селение...

Державшие в руках Евангелие несомненно помнят, что между Спасителем и Его малой родиной были трудные, мучительно сложные отношения. Может статься, что там, и Назарете, разыгралась одна из величайших драм человечества; очень может быть, что именно там в последний раз наш грешный мир встречался лицом к лицу с миром I Господа Бога.

Но, как это часто бывало, нас не было дома, когда тиорилась История. Вернувшись, мы застали только бревна и гвозди. Небесное, отделясь от земного, возвратилось в мир вечности, оставив нас, на две тысячи лет, наедине с томным началом как единственной реальностью, которая | лам ведома и которую мы признаем...

— Мир пастбищам, и виноградникам, и садам твоим... Конечно же, Он любил Свой родной Назарет, конечно же, Он по нему тосковал. На этих выгоревших пастбищах, на этих горных тропах прошли годы отрочества и юношества; годы вызревания Духа, годы постижения Слова. Здесь Он впервые залюбовался той полевой лилией, которая была одета так, как даже царь Соломон, во дни славы своей, не § одевался; в этих ущельях, в годы пастушества, искал Он ту единственную заблудившуюся овечку, возвращение которой праздновало потом все селение. Под крышами этих - домов жили неверные рабы, на которых хозяин оставил свои виноградники, и блудные сыновья, которым отцы так радовались при их возвращении.

В этой Божественной Чаше, в этом райском уголке возродилась Благая весть; здесь из крошечного семени Он взрастил могучее древо новой веры. Это была тайна, в которую были посвящены только Он и Отец небесный. И когда исполнились сроки и наступило время сева, Дух Господен повелел Ему оставить эти места, уйти в мир, неся людям свет добра и любви.

За неполные три года слава Иисуса Назарянина обошла все земли Израильские. Великое море людское сопровождало его во всех краях, внимая каждому Его слову. Исцеленные Им славили Сына Человеческого у ворот городов и селений; угнетенная страна провозглашала Его Пророком, Учителем, Царем, и только здесь, в родном Назарете, Он оставался по-прежнему просто плотником, сыном Марии.

Паскаль полагал, что в Своей земной жизни Спаситель часто бывал наивным — по нашим земным представлениям. Но этим-то Он нам особенно и близок, и дорог.

В самом деле, если так подумать — Его притчи и проповеди, единожды произнесенные, ходили на своих ногах по всему белу свету. И, обойдя Галилею, Самарию, Иудею, они, несомненно, когда-нибудь добрались бы и до этого горного селения.

Но, как было уже сказано, Сын Человеческий любил Свой родной Назарет; Ему, верно, хотелось Самому одарить Свою малую родину светильником новой веры. Не нам судить о поступках нашего Господа, однако трудно предположить, что те, кто в юности доверял Ему своих овечек, захотят доверить Ему теперь и свои души; трудно допустить, что те, кто приносил Ему для починки деревянные плуги, которыми пахали в ту пору, понесут к Нему на суд и свою темноту...

Но Он все-таки навестил Назарет вместе с учениками уже в начале Своего служения; возможно, именно из этой Божественной Чаши Он и собирался начать Свой победоносный путь. О том, что последовало, поведали нам Евангелисты. «Откуда в нем вся эта премудрость? — стали вопрошать себя назаряне, оборвав проповедь Сына Человеческого в самом начале. — Не плотников ли он сын? Не его ли мать называется Марией? И братья и сестры его не все ли туг меж нами?..» И — соблазнились о Нем, или, другими словами, пренебрегли Им. Ибо если, по словам Евангелиста, даже братья Его не верили в Него, с чего бы уверовать простым односельчанам?

Чтобы утвердить себя в своей неправоте, назаряне потребовали сотворить тут же, при них, чудо. Это была старая болезнь древнего мира. По свидетельству апостола Павла,

греки постоянно ^требовали мудрости, иудеи требовали чудес. На поле неверия чудеса не произрастают, и Спаситель не захотел в Своем родном селении творить чудеса исцеления, которые творил во множестве в других краях. И, опечаленный неверием ближних, произнес знаменитое, библейское: «Не бывает пророка без чести, кроме как в своем отечестве».

И Он покинул Назарет во второй раз, теперь уж окончательно. Казалось, взаимоотношения Сына с Его малой |юдиной были исчерпаны, мосты сожжены. Но отвергнувшее Его отечество продолжало следить за Ним недобрыми глазами. И бывало, на путях служения Ему порой попадались хитро спрятанные назаретские шипы и колючки. Маленькое горное селение никак не могло смириться с тем, что мир поклоняется Тому, Кого они начисто отвергли.

Иисус был по-Божественному мудр, и односельчане никак не могли уразуметь, откуда у Него это. Иисус бывал бесконечно добр, и этого односельчане тоже не могли ни понять, ни простить. Оставив колючки, они принялись в спешке копать ямы. Но было уже поздно. Слава молодого Плотника продолжала греметь. С большого приморского пути сворачивали в Назарет новообращенные, чтобы поклониться домику, в котором Он жил, освежиться у источника, из которого Он пил, посидеть возле Его мастерской... И это ставило Назарет в тяжелое положение, разрушая основы исключительного самоуважения, на котором маленькие мирки только и держатся.

Не может быть, в сердцах рассуждали меж собой назаряне, чтобы среди нас жил до тридцати лет Пророк и чтобы мы этого не заметили! Что представляет собой весь их род? Когда их дом славился достатком? А если достатка нет, откуда взяться уму? Они оговаривали Его, злословили, переиначивали притчи и крылатые выражения, произнесенные Им, и в этой неприязни зашли так далеко, что даже понудили Марию и Его братьев пойти за Ним на берега Галилейского моря — с тем, чтобы забрать Его домой по той причине, что Он, мол, не в себе.

Ему сказали во время одной из проповедей, что вот — Твоя Мать и Твои братья стоят подле, но не могут пробить-

ся к Тебе из-за множества народа, окружающего Тебя. Спаситель, конечно, знал, с чем они пришли. Он, конечно же, знал и кто направил их в этот трудный, мучительный для них путь. И потому, глядя на Своих учеников, изрек знаменитое — вот Моя Мать и Мои братья... Это было сказано, конечно же, не родным и близким; это было сказано Назарету, разрыв с которым становился теперь окончательным и бесповоротным.

Мы не знаем, что происходило в Его душе, ибо трудно смириться с тем, что мир, в котором Ты жил и трудился до тридцати лет, начисто отвергает Тебя, считая сумасшедшим, однако доброта Сына Человеческого воистину не ведала границ. В оставшихся свидетельствах Спаситель нигде не произносит ни одного худого слова о Своем родном Назарете. Надо думать, Он оставил их с миром.

Но они уже не оставляли Его. Почти на всех своих проповедях Он видел мелькающие тут и там в толпе каменные лица односельчан, опущенные над затаенными обидами веки, видел их огромные, все запоминающие уши. Они уже не решались вступать с Ним в спор, боясь Его разительного языка, но они нашли себе союзников в лице книжников и фарисеев. Между скромной Назаретской синагогой и величественным Иерусалимским храмом, несомненно, существовала своя особая тропа.

И день за днем, капля за каплей, они-таки добились того, что двери большинства синагог стали закрываться пред Сыном Человеческим. Капернаум, город Его славы, город Его молодости, Его вторая родина, уже с трудом и без особой охоты открывал Ему свои ворота. Хоразин и Вифсаида, города, по улицам которых ходило множество Его учеников, города, которые Он щедро одаривал самым дорогим из того, что уродила Его Божественная душа, теперь, следом за Капернаумом, отпали от Него. Горе тебе, Хоразин, горе тебе, Вифсаида, в сердцах воскликнул Тот, Который все прощал.

Теперь Он вынужден был перенести Свое служение под открытое небо. Берега Галилейского моря стали Его сина-

гогой, каменные выступы гор стали Его кафедрами. Над святым городом полыхал день и ночь символ страданий, символ славы Сына Человеческого. Он спешил к Нему, что было сил, но оставался еще Назарет, и домик, который мучил Его воспоминаниями, и чья-то тоскующая душа, и старая олива во дворе...

И вот Он стоит на вершине горы, у каменных ворот, называемых в народе Верблюжьими горбами. Здесь перед путником впервые открывается во всей своей красе Божественная Чаша. Теперь она нежилась в сказочном лунном свете и была так наполнена, что свет тот переливался через край.

Благословенный Господом уголок, не ведающий горя и печали. Кругом мир, и покой, и Божья Благодать. Темно-синие небеса, начавшие голубеть по краям, в преддверии зари, поют славу Создателю. Вместе с ними славят небеса тающие в туманах горы, омытые росой сады, пахнущие сладким хмелем виноградники, а у Сына Человеческого ком застрял в горле, и глаза полны слез.

— Мир... всем вам...

Запах цветущего миндаля витал в ту ночь над Божественной Чашей. Вокруг одни камни, да обгоревшая от зноя травка, да обглоданные козами каперсы, а миндаль продолжал цвести. Лето было на исходе. Уже ничто не цвело и не могло цвести, и только один миндаль продолжал буйствовать. Он был и там, на вершине, он цвел и здесь, в низине, и вообще следовал за Ним шаг в шаг. Воистину межа времен и судеб была означена теми печальными стихами:*...когда дрогнут стерегущие дом... и умолкнут жернова... и зацветет миндаль...»

Впрочем, здесь, в этом райском уголке, все ночи были окрашены своими особыми запахами. В начале весны ночи пахли молодыми побегами и козьим молоком; потом наступали ночи свежевспаханного поля, ночи цветущего разнотравья, ночи спелых хлебов; ближе к осени по ночам мучил дурманящий запах спелого винограда, канун молодого вина. Миндаль, как известно, цветет очень рано, в

феврале-марте, иной раз даже в январе; миндаль — это предвестник пробуждающейся природы. Из-за раннего цветения его часто настигают холода, и весь урожай гибнет. Как говорится, первым зацвел, первым отцвел, и дело с концом, но после откровений Екклезиаста запах миндаля стал, подобно колоколу судьбы, возвещать о том, что, кто рано цветет, тот может так же рано и погибнуть.

Во времена сотворения мира Великий Творец, восхищенный редкостной удачей, забыл, надо полагать, внутри этой Божественной Чаши массив окаменелой глины, из которой созидались окружающие горы. Вот на этом самом, забытом Богом внутри Чаши холме и был расположен Назарет. Подойти к Назарету было не просто, потому что нужно было сначала по ущельям спуститься на самое дно Чаши; зато потом, словно в награду за труды, с холма мир смотрелся нескончаемым праздником.

Он знал здесь каждую тропку, каждую скалу и каждый обрыв. Он так стосковался по давно обжитому миру, что запах миндаля уже не поспевал за Ним; а когда подошел к дому и коснулся задвижки, чтобы открыть малые врата, которые впоследствии стали называть калитками, запах миндаля и вовсе исчез, уступив свое место отстоявшемуся духу родного дома.

У порога постоял, прислушался к сладкому, колыбельному покою ночи. В минувшие времена Он часто просыпался по ночам и выходил во двор. Мыслителю нужен покой, чтобы додумать свои тревоги до конца, и Он подолгу стоял в раздумье подле дома, перебирая золотистые кудри лунных ночей. Что-то Его там, в этом царстве покоя, тревожило, какой-то стон, какой-то зов о помощи чудился Ему. Вот и теперь, стоя у порога, Он вдруг услышал слабое потрескивание живой древесины. Дерево страдало, дерево звало на помощь.

И Он не стал тревожить покой близких, а, сменив тропинку, которая привела от калитки до порога, на другую, которая вела от порога вглубь сада, направился к зеленому гиганту, покрывавшему своей кроной едва ли не половину всего двора. Богоизбранный народ шел по Исто-

рии рядом с этими великанами, возраст которых приближался к вечности; по ним он исчислял свои предания, свою верность заповедям Господним, свои надежды на лучшие Времена.

Господь отмечал дома праведников такими свидетельствами вечности, и, само собой разумеется, во дворе Святого Семейства тоже росло такое чудо-дерево. Под его гигантской кроной прошла почти вся жизнь Иешуа. Здесь, укрытый густой зеленью от зноя, играл Он в детстве; здесь Же, сидя на старом верстаке, блаженной памяти Иосиф учил Его Писанию и плотницкому ремеслу. Много лет спустя, возмужав, под этим деревом зарабатывал Он Свой хлеб насущный. Сюда приводили для снятия мерок домашний скот, ибо одно из главных занятий плотников в те времена было изготовление ярма для рабочей скотины. Заказывали эти орудия труда для каждого осла, мула или вола отдельно, сообразуясь со статями самой скотины. По вечерам, оставшись Один, убрав это великое храмовое пространство от усталости и суеты, Он тут же молился, пел псалмы, и часто под этой же листвой проходило Его краткое ночное отдохновение.

Однако славно было это древо не только густой тенью во время летнего зноя, но, главным образом, своими плодами, ибо это была, конечно же, вечнозеленая маслина. Хлеб, масло, вино, сушеные фрукты и маслины — вот, собственно, питание Святого Семейства и всего богоизбранного народа. Остальное — мясо, мед, сыры — доставалось главным образом по праздничным дням, и потому, отправляясь в очередное изгнание, иудеи никогда не забывали брать с собой пшеничные зерна, виноградную лозу и косточку вечнозеленой маслины.

По преданию, росшая во дворе Святого Семейства маслина была посажена сразу после выхода из Египетского плена, и это было похоже на правду. Маслины живут тысячелетиями, и эта старушка славно потрудилась на своем веку, кормя поколение за поколением. Должно быть, за свое усердие она и удостоилась на старости лет содержать Святое Семейство. К сожалению, во дни глубокой старости не только люди, но и деревья переживают некое расстрой-

ство между желаниями и возможностями. Кормилица-маслина во дворе дома Марии — чем древнее становилась, тем обильнее плодоносила, так что по ночам, во время наливания плодов, слышно было, как ее ветки потрескивают от непомерного груза.

Это была вечная забота покойного Иосифа — как бы не рухнула старушка. Бывало, он вставал по ночам ставить подпорки, ибо это большое искусство — врачевать непомерно уродившую маслину. Когда Иосифа не стало, забота перешла к Иешуа. Маслина, должно быть, знала то, чего ни одна маслина на земле не знала, и потому Сьш Марии исполнял свои обязанности по отношению к ней свято. Это была не просто маслина; это был храм Его встреч с Отцом небесным. И даже после того, как Он покинул Назарет, каждое лето, когда начинали созревать маслины, где бы Он ни находился, спал ли на горячих камнях Иудейской пустыни, на корме рыбацкой лодки или под чьим-нибудь гостеприимным кровом, Он сквозь сон перебирал тишину ночи и прислушивался, не трещат ли ветки старой маслины.

Боже, как Он соскучился по этому зелено-серебристому царству, как давно Его руки не ощущали нежное тело обкатанных в хозяйстве подпорок! Свисавшие целыми гроздьями маслины вместе с влажной от росы листвой касались Его рук, Его плеч, Его лица, точно приветствовали после долгой разлуки; их трепетное послушание наполняло душу покоем и радостью земного бытия.

Исполнив Свой долг по отношению к кормилице, Иешуа подошел к старому другу-верстаку. Давно уже не светилась на нем свежая стружка, давно его прочность и мудрая неуклюжесть не просились мастеру в помощники. Радом с верстаком лежала древняя, служившая для разных необхо-димостей в хозяйстве чурка, на которой так любили отдыхать добиравшиеся издалека.

Что ж, Он тоже издалека пришел. Из очень большого далека и по очень важному делу. У Него был долг в этой Божественной Чаше. Ему не давала покоя по ночам непомерно уродившая маслина. А Он был главой этого дома, Он обязан был позаботиться о кормилице...

Освободив Себя от этого долга, Сын Человеческий уселся на старой чурке, прислонился спиной к верстаку и сейчас уснул.

Мария только и жила, что ожиданием Божественного Сына. Ее часто будил по ночам Его голос, мнимый звук Его шагов. Она и на этот раз проснулась, когда Он был еще далеко от дома. Она слышала, как Он снял засов, отворил медленно калитку и медленно направился к дому. У порога постоял в раздумье — это тоже была одна из Его привычек — не входить в дом, не испросив у Всевышнего благословения. Но вот вместо стука Мария слышит, как шаги удаляются — правда, не в сторону ворот, а вглубь сада. Когда зашелестела маслина, Мария улыбнулась. Так и есть, предчувствие не обмануло Ее. Он-таки вернулся.

Быстро достала светильник из-под старого горшочка, поставила на обычное место. При слабом мерцающем свете оделась, прибрала Себя, но, когда добралась до маслины, Он уже спал на старой чурке, спиной прислонившись к верстаку. Глаза Матери наполнились слезами. Как жестоко и несправедливо обращался мир с Ее Сыном, как Он устал, какая великая печаль томит Его дух!

Тяжело, с болью, вздохнула, ибо чем живет Сьш, тем живет и Мать. И вот плечи Матери опустились от великой усталости, глаза не захотели больше видеть мир, голова сникла в печали. Она тихо присела у Его ног и, стосковавшаяся сверх всякой меры, украдкой принялась разглядывать Сына. Давно Она Его так хорошо, так близко не видела. Высокий, чистый, светлый лоб постоянно пребывал в тревогах и молитвах. Винного цвета волосы, расчесанные на прямой пробор, кудрявились над ушами и в самой бороде, но на голове лежали прямые, ровные, пышные. Тонкое, безупречное лицо, освещенное острым умом и постоянной готовностью помочь ближнему...

Сын Давидов — окликали Его повсюду, и в Нем действительно было нечто царское. Ты царь Иудейский? — спросит Его через полгода Пилат, и не потому, что ему особо об этом сообщили, а потому что стоявший перед ним Странник Своим величественным видом, Своей мудрой

неторопливостью наводил на мысль о высоком благородстве Своего происхождения. Даже и теперь, на рассвете, устав чрезмерно, уснув ненароком, припав к верстаку, Его тело еще хранило гордую осанку Сына небес. Сознание богоизбранничества не покидало Его даже во сне, и только ноги, эти бедные, усталые, запыленные ноги, носившие Свет по самым темным уголкам этого греховного мира, лежали рядышком, как бы залечивая усталость друг друга. А между тем вот-вот наступит суббота, святой для иудеев день. Через час-другой Божественному Сыну предстояло идти в синагогу, предстать пред теми, которые так не любили Его, так злословили на Него. Чем Мать могла помочь Сыну? Ну, по крайней мере тем, чтобы Он предстал достойно в этот трудный для Него день. Обязанности женщин в иудейских домах были выработаны веками. И, стало быть, пока не поздно, по той же извечной дороге, с тем же старым кувшином...

Мария тихими, неслышными шагами спускалась к древнему источнику. Идти было недолго, источник был наискосок, через дорогу. Доставали воду с большой глубины деревянной черпалкой, выдолбленной из цельного куска дуба, подвешенной к железной цепи. Обычно цепь производила шум, и слышно было по всей округе, если кто приходил за водой; теперь же надо было набирать воду как можно тише. Грешно было приходить в субботний день за водой с таким большим кувшином. Празднование субботы у иудеев было расписано по граммам, по метрам, по минутам — что можно, а чего упаси Бог...

Особенно Марию беспокоил стоявший лад источником дом, в котором проживал Вооз, начальник Назаретской синагоги. Человек он был славный, благочестивый, дальний родственник Иосифа, как бы опекавший дом Марии; именно поэтому не хотелось его огорчать. Каждую пятницу он обходил соседние дома, напоминая женщинам запасаться водой, потому что в субботний день закон запрещал носить тяжести. Если у кого был больной в доме, тому дозволялось в субботу идти к источнику, но только с маленьким кувшинчиком, в который следовало налить

воды не более одной чаши—ровно столько, сколько нужно для разового утоления жажды. Впрочем, сама суббота еще не наступила, так что если быстро и тихо набрать воду, можно успеть вернуться домой с большим кувшином без особого греха.

Женщины — по природе своей — боятся железа, но чем больше они его избегают, тем непослушнее оно становится и их руках. Звон цепи разбудил Асадия, раба, спавшего во дворе Вооза. Выглянув через зеленую изгородь и увидев Марию у источника, он туг же поспешил в дом, прошел на ту его половину, где спали женщины; войдя в комнату Серафимы, младшей дочери начальника синагоги, шепнул п темноту:

— Мария пришла за водой. С большим кувшином. Девушка вскочила с постели, точно она только этой весточки и дожидалась. Накинув на себя покрывало, взяла маленький субботний кувшинчик и поспешила к источнику. Мария тем временем отдыхала перед обратной дорогой, ибо, как известно, легко спускаться с пустым кувшином, тяжело подниматься, коща кувшин полон. А может, Она просто сидела и дожидалась Серафимы — видела, как разбуженный раб вошел в дом, и хорошо знала, кто после этого из дому выскочит.

Юная и горячая, полуребенок-полуневеста, девушка бросилась к Марии, открыла было уже рот, чтобы спросить, по Мария, возложив Свой перст на уста, ввергла ее в немоту, и обе замерли у греховного порога; с минуты на минуту должна была наступить суббота, праздник целомудрия, воздержания, а слово — это великий Божий дар, им не следовало пользоваться впопыхах, всуе.

Скинув с себя остатки сна и детской непосредственности, Серафима достала воду, налила в кувшинчик ровно столько, сколько позволял закон, после чего, присев у ног Марии, глазами спросила — верно ли?.. Мария улыбнулась, наклонилась и материнским движением, рожденным в Бе душе еще гам, под вечнозеленой маслиной, обняла девушку.

Стало быть, это было правдой. Радость не скроешь. И Чем большая радость, тем труднее ее скрыть. Поднявшись, Серафима водрузила себе на голову огромный кувшин,

предоставив Марии идти рядышком с маленьким субботним кувшинчиком. У Святого порога, сняв кувшин с головы, Серафима хотела пройти в дом, поставить его на обычное место, но Мария остановилась, любуясь Сыном издали. Посмотрела и Серафима в ту сторону. Увидев спящего Гостя, ахнула, взяла свой кувшинчик и побежала домой.

Елиша, разбуженный, как ему показалось, среди ночи, открыл было рот, чтобы издать свой первый вопль, но Серафима стояла уже наготове с мокрым кляпом, который туг же воткнула ему в рот.

Обычно в каждом доме есть то, что принято прятать от посторонних глаз; в доме Вооза это были вопли старшего сына, с которыми тот каждый день просыпался. Правда, тайны тут особой не было. Елише было уже за тридцать, под его вопли выросло целое поколение в Назарете, к ним привыкли; но если Елиша начинал вопить в неурочное время, все прибегали к Воозу спросить, что случилось. И потому, когда нужно было разбудить Елишу пораньше, тем более затемно, нужно было заготовить кляп.

Будучи наделенным от природы недюжинной силой, Елиша попытался освободить себя. Тяжело, нахраписто дыша, он боролся с обидчиками, пытаясь скинуть их с себя, однако сильные руки раба пригвоздили его к постели. Выбившись из сил, Елиша утих. Стал оглядываться и соображать. В полутемной комнатке никого из посторонних — только младшая сестренка, его любовь, и вернейший из рабов, Асадий. Но тогда кто навалился на него, кто воткнул ему в рот это грязное, мерзкое, мокрое?..

Пока Елиша соображал, Серафима, не тратя попусту время, принялась расчесывать дикие заросли на голове брата — так, чтобы он в тот день выгладел поприличнее. А зачем, спросил сам себя Елиша, ей так уж нужно, чтобы я хорошо смотрелся? Собираемся ли мы куда? И тут его осенило. Они решили уйти с ним рано утром из дому — так, чтобы не разбудить отца, заранее зная, что отец будет против. Но что такое могло произойти ночью в Назарете для того, чтобы они чуть свет принялись его собирать?.,

— Верна ли моя догадка? — спросил он глазами младшую сестренку.

Серафима утвердительно кивнула, 1уг же вытащила кляп из его рта и прошептала:

— Да поможет нам Бог!

Они очень спешили — и Серафима, и Асадий. Елиша улыбался в предчувствии возможного счастья — он уже знал, куда они спешат. Сегодня в синагогу придет Сын Марии, и руки, вернувшие к жизни множество увечных и калек, если на то будет воля Божия, будут возложены и на его бедную голову.

— Как ты смогла узнать посреди ночи? — не удержался он, чтобы не спросить.

Серафима повторила жест Марии, приложив палец к губам. Пустословие — великий грех, а пустословие по субботам — один из величайших грехов, искупить который мало кому дано.

Самое трудное было — вынести их за ворога, Елишу и его повозочку. Серафима понесла повозочку. Асадий водрузил себе на спину своего господина и медленно, тихо, на цыпочках — так, чтобы ни одна живая душа... Выбравшись за ворота, стали перешептываться.

— На себе ты его не донесешь, — сказала Серафима. — Лучше сразу усади на повозку.

— Телега наша громыхает и вопит, как дикая ослица. Разбудим весь Назарет, люди догадаются, куда мы спешим, и пока доберемся, опередят другие.

— Большой будет грех, — не унималась Серафима. — Уже начало светать. С минуты на минуту наступит суббота. А по субботам нельзя нести на себе груз, который тяжелее двух сушеных смокв.

— Ничего, — сказал беззаботно Асадий, держа на спине Елиша и болтая его безжизненными ногами. — Главное, чтобы смокв было ровно две...

— Не кощунствуй! — возмутилась Серафима.

— Пусть, — заступился за своего раба Елиша. — Веселое слово по утрам — это же благодать Господня.

Когда с крыши Назаретской синагоги серебряная труба возвестила о наступлении субботы, в дверях синагога тол-

пились около дюжины немощных калек. Елиша — соеед и друг детства Сына Марии, был первым среди ожидавших в тот день сотворения чуда Господня.

Обязанность будить на рассвете Назарет, призывая его к утреннему жертвоприношению и молитве, лежала на служителе синагоги, но вернувшийся из Иерусалима после завершения учения сын раввина выхлопотал эту обязанность себе. И прекрасно с ней справлялся. Несмотря на юный возраст, Сиф что ни день просыпался вместе с первыми петухами и поднимал Назарет мягко, но неукоснительно. Правда, злые языки утверждали, что в этой службе была у Сифа и своя корысть. Дело было в том, что раввинский сьн до зрелых годов сохранил слабый детский голосочек, и существовало такое поверье, что труба может в конце концов пробудить в юноше мужа.

Сиф был правнуком Ира, столетнего старца, который все еще жил — на удивление своей родне и всему Назарету. К великой радости Ира правнук был похож на него, как две капли воды; к тому же, как это и полагалось раввинскому отпрыску в четвертом поколении, Сиф был благочестив и отличался редким законопослушанием.

Завершив обучение в Святом городе у Гамалиила, Сиф вернулся молчаливый, постоянно углубленный в постижение Писания. В разговоры вступал редко и неохотно, вероятно, стесняясь своего голоса, но те, кому удавалось его разговорить, утверждали, что его слова оставляют след в душе слушателя. Божественная Чаша расправила плечи и воспрянула духом, ибо с правнуком Ира назаряне связывали свои самые сокровенные надежды.

Той осенью ожидалась свадьба Сифа. После свадьбы, по утверждению погонщиков ослов, мужской голос начинает матереть, наливается мужской хрипотцой. И как только голос станет на свое место, Сиф займет место отца. И будет он не просто раввином; Сифу суждено было стать белым раввином. И этого Назарет ждал как главного события своей многовековой истории.

Углубленный в постижение вечных истин, будущий белый раввин спустился с плоской крыши синагоги, про-

шел мимо обиженных Богом, толпившихся в дверях. В душе своей Сиф считал себя книжником, а образованные книжники редко снисходили до малообразованных, дабы по растрачивать накопленное. Но может также статься, что он стеснялся своего не устоявшегося еще голоса. Во всяком случае, обходя толпившихся в дверях, он что-то проронил, не глядя на них; ему тоже что-то ответили, так же не видя Его. На этом утреннее общение односельчан было завершено, и Сиф стал подниматься по тропинке, проторенной тремя поколениями раввинов, к большому каменному дому, окруженному виноградником.

Двумя вещами гордились назаряне — огромной синагоги со сводчатыми потолками и раввинскими виноградниками. Правда, синагога, по слухам, не заслуживала той славы, которую ей приписывали. Каменная громада, по-строенная совершенно без окон, освещалась светильниками и свечами, отчего в жаркое время года пожилые падали в обморок. Зато виноградники у раввинов действительно Ьыли великолепны.

Часто богатые иудеи из рассеяния по дороге в Иерусалим или при возвращении из Святого города сворачивали с большой приморской дороги и поднимались в предгорья только для того, чтобы купить несколько мехов вина у назаретских раввинов. Смешивая разные сорта винограда, вывезенные, по слухам, из Антиохии, назаретские раввины вырабатывали красное, густое, отдававшее орехом вино, о котором слагались легенды. По мнению знатоков, раввинское вино было незаменимым в дороге; оно укрепляло тело И дух и вселяло надежды на завтрашний день.

Жили назаретские раввины в огромном доме, всем кланом, поскольку глава этого клана, столетний Ир, на удивление своей родне и всему Назарету, все еще держал в своих руках как дом, так и синагогу. Правда, года два тому назад с ним случился удар; теперь он больше лежал, потеряв способность двигаться, но голова его по-прежнему удивляла назарян своей разумностью, так что жители горного селения наиболее трудные дела отдавали на его суд. Слово слепого раввина было законом для всего Назарета,

хотя в действительности Ир вовсе не был слепым. Оберегая свое зрение, он часто заставлял учеников читать в синагоге вместо себя, отчего и был прозван «слепым раввином»; а прозвище, как известно, если уж пристанет к человеку, то это навсегда.

Быть раввином — дело нелегкое. Быть раввином у горских иудеев — дело немыслимое, но, будучи сам горцем до мозга костей, Ир легко справлялся со своей ношей. Ему кланялись не только в Назарете, но и в соседних селениях, и он вполне заслужил эту честь. Отец Ира был погонщиком ослов, прожившим свой век на горных тропах, и надо думать, что у него была нелегкая жизнь. В те времена существовали разные касты погонщиков — погонщики ослов, погонщики волов, погонщики верблюдов. В одиночку выжить было трудно, времена были воистину дикие. Всюду войны и восстания, грабежи, разбой на всех дорогах. Чтобы заработать свой хлеб, погонщикам приходилось вступать в сговоры не только друг с другом.

В Израиле презирали погонщиков, особенно погонщиков ослов, считая их большими грешниками, что было, ввдимо, недалеко от истины. Святой обязанностью каждого иудея считалось обучение своего сына грамоте, молитвам и Писанию. За этот труд, по утверждению раввинов, Господь отпускал половину грехов; а коща погонщикам, постоянно находившимся в пути, воспитывать своих детей?..

Ир был уже юношей, когда его отец, перед кончиной подозвав его к себе, дал пять динариев и сказал ему:

— Слушай мое к тебе слово, Ир. Встань завтра рано утром, поди в Антиохию, к моему брату Сабу. Он учит детей мудрости и разводит виноград. Поучись вместе с его детьми и поработай на его виноградниках пять лей Когда вернешься, построишь большой каменный дом на этом месте и обсадишь весь этот склон виноградной лозой.

— Для чего так много винограда? — спросил Ир.

— Для того, чтобы никто не стучался к тебе по ночам и не говорил, что луна взошла, пора в дорогу. Отлепи наш род от греховной жизни, отмой наши корни от ослиного помета. Докажи миру, что нам не только ослы, нам и великие истины послушны.

Ир отправился в Антиохию, а через пять лет вернулся в Лазарет, построил дом, обсадил весь склон виноградником; когда назаряне попробовали его вино, они сделали его споим раввином, что было очень мудро. При молодом раввине Назарет проснулся от вековой спячки; слава рав-ви некого вина вывела это маленькое горское селение в большой мир. Когда Ир состарился, раввином стал один из его многочисленных внуков. Но как бы ни менялись раввины в Назарете, все равно главным судьей и воспитателем оставался сам Ир.

Достигнув столетнего возраста, устав от мирских передряг, Ир только тем и жил, что ожиданием Сифа, своего правнука, обучавшегося в Иерусалиме. Он в нем души не чаял; временами ему казалось, что вместе с правнуком сама молодость возвращается к нему. И в самом деле, когда Сиф был рядом, у старика и дыхание становилось более полным, и речь более умудренной. Их беседы продолжались часами, ибо с этим правнуком Ир связывал свои самые сокровенные надежды.

По слухам, Назарет основали в древние времена погонщики ослов, что похоже было на правду. Худая слава, как известно, более подвижна и живуча, чем добрая. Во всяком случае, в Израиле этой легенде поверили. Она, должно быть, и породила известную поговорку: «Может ли быть что доброе из Назарета?»

Само собой, эта поговорка глубоко оскорбляла жителей Назарета, и особенно их честолюбивого раввина. Как известно, бороться против людской молвы—дело пустое, ибо молва анонимна, безлика и потому безответственна. Однако люди, дома которых окружены виноградником, отличаются особой смелостью и часто берутся за дела, за которые другие во веки веков не взялись бы.

Сиф — вот кто должен был, по представлениям Ира, спасти положение. В Израиле существовало поверье, что праведниками становятся раввины в четвертом поколении — при условии, что все они — и отец, и сын, и внук — прослужат в одной и той же общине. Вот этого самого потомка в четвертом поколении и принято было называть «белым раввином». Ему полагалось носить белый хитон, и

за потомками белого раввина сваты гоняли по всему Средиземноморью.

К тому времени добрая часть богоизбранного народа жила в рассеянии, р;азбросанная по всему миру. Сохраняя веру и обычаи предков, иудеи жили, как правило, маленькими колониями. Грешили понемногу, молились и каялись. Случались, должно быть, и прегрешения, которые Господь не склонен прощать. Но главная опасность была в том, что живя маленькими замкнутыми общинами, женясь и выходя замуж в одном и том же кругу, иудеи обрекали себя на вырождение, и некоторые ветви народа стали чахнуть.

Что было делать, как спастись от этого страшного бедствия?

Мудрые головы решили, что нужна свежая кровь с Земли Обетованной, а роды, которым угрожает полное вымирание, должны породниться с потомками белых раввинов, чтобы обрести себя вновь.

Идея сделать Назарет родиной белых раввинов вынашивалась Иром давно; по сути, он посвятил ей всю свою долгую жизнь. И хотя сам Ир был не очень здоров, худой и с желчным цветом лица, он, тем не менее, никогда не скрывал, что мечтает разбросать свой род по всему миру. Такое желание, видимо, в человеческой природе: чем хилее человек, тем больше у него тяга к тому, чтобы пустить как можно больше корней.

Впрочем, здоровье и цвет лица потомков Ира улучшались от поколения к поколению; а что до Сифа, будущего белого раввина, завершавшего свое обучение у Гамалиила, то он был и вовсе хорош собой. Высокий, статный, умеренный во всем, и только молчаливость, порожденная, надо думать, сохранившимся с детства голосочком, выдавала в нем смурную натуру погонщика ослов.

Но и то сказать: время шло, а голос все не устанавливался на своей оси. Как пробудить в этом юноше мужа? Сифу нашли уже пухленькую развеселую невесту. После свадьбы, утверждали знатоки, они так распоют друг друга, что придется уши затыкать.

Однако Ир этому не верил. Он считал, что существует только один путь выправить положение. Правнука нужно

было бросить в бой. В тяжелый, жестокий, беспощадный бой, ибо только бой превращает юношу в мужа.

Битв в те времена было предостаточно; у ворот каждого дома, у ворот каждого города. Однако это были скорее не битвы, а стычки, которые, как известно, никогда ни к чему не приводят. Только шум, треск и порча нервов. Сифу нужно было то единственное в жизни сражение, в котором участвует весь твой род. Все твои предки. И твои сверстники. И твои потомки. И твой Бог.

И это великое сражение, к счастью или несчастью для Ира, замаячило на горизонте.

Был день, когда Ир, взобравшись на крышу дома, совершал очередную молитву; и поднялся к нему старший сын, и сообщил, что Иешуа, сын Марии, оставив дом, ушел.

— Куда?

— Ушел в мир.

— Для чего?

— Проповедовать.

— Боже мой, Боже мой...

Оглушенный этим известием, Ир, прервав молитву, спустился с крыши, долго блуждал по винограднику, пока не остановился у того каменного выступа, откуда виден был, как на ладони, и весь Назарет, и окружавшие его горы, и даже мир, простиравшийся за горами назаретскими.

— Боже мой, Боже мой... — повторял он без конца, сидя под каменным выступом, и, качаясь из стороны в сторону, посыпал при этом голову пеплом в знак великого, непоправимого горя...

Хуже всего было то, что Иешуа был его учеником. Он был самым трудным учеником из всех, кого Иру приходилось просвещать, а слепой раввин учил детей при синагоге с молодых лет и до той поры, пока мог еще без посторонней помощи подниматься в гору.

Сын Марии был и оставался величайшей загадкой для старого Ира. С первого же дня, как только он переступил порог школы, спокойная жизнь для раввина кончилась. Иешуа был настолько одарен и необычен, что можно

было подумать, будто до того, как переступить порог назаретской школы, он уже успел проучиться в какой-то другой школе. У него было все свое. Свои любимые псалмы, свое понимание древних изречений, своя радость и свои печали.

Худшего ученика невозможно было себе представить, ибо в те времена обучение при синагогах состояло главным образом в том, чтобы во всем копировать учителя. От манеры держать свиток и до полагающихся пауз в тех или иных местах. Конечно, Иешуа был послушным мальчиком; его можно было уговорить повторить молитву с той интонацией, которая традиционно закреплена за тем или иным стихом. Однако спустя время, когда в ходе урока возникал пройденный стих, сын Марии произносил его с собственной интонацией, точно Ира и на свете не было. Нередко он стоял молчаливый, одинокий, отрешенный от царящей вокруг суеты. Однако цепкий глаз его не пропускал ничего значительного из происходящего вокруг, и наступали времена, когда в нем возмущался Дух. Заговорив, он туг же, на глазах, превращался в зрелого мужа. Речь в минуты гнева становилась острой, точной, ослепительной: выражения афористичны, крылаты, неповторимы.

Если сын Марии возмущался посреди урока, Иру ничего не оставалось, как только отпустить детей по домам. Переспорить его было трудно, а с годами и вовсе невозможно. Закрыв синагогу, Ир медленно поднимался в гору с приступами головной боли, а дети всю дорогу приставали к Иешуа, чтобы он открыл им, где вычитал то или иное. К чести слепого раввина, он никогда не выспрашивал у своего ученика, где и что было им вычитано. К тому времени Ир прожил уже долгую жизнь, в его руках истлело достаточно свитков. Он прекрасно понимал, что эти мол-ниеобразные разряды суть цветы Духа Господня, распускающиеся на твоих глазах.

Такие вот чудеса. Прошел Дух Божий по всему Назарету мимо самых достойных и благочестивых домов, нигде не остановясь, а почил в скромном домике, который иной раз и не замечали, проходя мимо. Что ж, Божий дела неподсудны, помыслы Его неведомы нам...

Однако с годами слепого раввина начали одолевать сомнения — а подлинно ли Дух Господен говорит устами сына Марии? Сомнение возникло от того, что, как известно, святое тянется к святому, а самая главная святыня иудеев — храм Господен в Иерусалиме. Однако годы шли, а сын Марии пас скот да плотничал. И все это — молча, словно главной его заботой был поиск необычайных слов, хотя, как известно, все слова, необходимые для спасения души, уже найдены. Они собраны в Писании, и правоверному иудею нужно только учить их, молиться и жить ими...

Бедный мальчик, временами жалел его про себя Ир. Он и сам еще не ведает, какая буря зреет в нем; эта буря способна потрясти д<э самых основ не только Назарет, но и горы, на которых он стоял. А Ир не любил никаких трясок и переделок; Ир считал мир и покой высшими благами жизни, но по мере того, как мужал сын Марии, росла тревога слепого раввина за вверенную ему паству.

— И что мне с этим плотником делать? — спрашивал себя бессонными ночами столетний старик.

— А ты обсади его одиночеством, — посоветовал как-то Иру книжник-попутчик, с которым они шли в Святой город на праздник Кущей. Как принято было в те времена, шли пешком, шли долго, почти неделю, и дорогой, как водится, перебирали вслух каждый свои заботы. Ну и, конечно, дошла очередь до плотника.

— Обсадить одиночеством?! — изумился Ир новой вдее. — И что будет?

— Дух угаснет сам собой. В пустшу слов никто не бросает; там ничего не растет.

— Возможно ли обсадить кого одиночеством?

— Отчего нет?

— Но... как это сделать?

— Это делается само собой.

— Как?

— Очень просто. Ты же сам говоришь, что плотник временами как бы несет несуразное...-

— Нет, я говорил о том, что временами его речь так свежа, остра и необычна, что может показаться как бы несуразной...

— Вот-вот... Надо, чтобы не только ты в Назарете так подумал.

Искусство травли уже в те времена достигло необычайного расцвета — что у греков, что у римлян, что у иудеев. К тому же раввин все-таки был сыном погонщика ослов, прожившим свой век на дорогах, среди воров и разбойников. Не говоря уж о том, что пламя Духа Господня обжигало в Назарете не только одного раввина. Иру нужно было только бросить клич, и от явных и тайных помощников отбоя бы не было. Ничто так не воодушевляет серость, как возможность участвовать в борьбе под собственным серым знаменем.

Вот уж когда Ир стал, что называется, самим собой! Ни разу не проронив худого слова о сыне Марии, не дав никому ни малейшего повода подозревать себя в недобром, более того, помогая, при случае, дому Марии, он вместе с тем постоянно создавал вокруг молодого плотника славу опасного странника. А странников и пришельцев, как известно, либо превращают в своих, либо извергают вон. Работа шла день и ночь. Если к этому добавить многодетную семью, заботу о хлебе насущном — сколько великого, рассеянного Господом, было похоронено под этими мелкими житейскими заботами!..

И вот в Божественной Чаше голос Иешуа слышен все реже и реже. Не видно Его по вечерам у ворот города, среди назарян. Конечно, Он знал, что вокруг Него происходит, но, оставаясь верным Себе, решил уклониться от борьбы, всецело положившись на Отца небесного. Более того, похоже было, что Он даже принял на Себя обет молчания, что было очень даже благоразумно, по мнению Ира. Так или иначе, покой был сохранен в Назарете; слепой раввин готовился отпраздновать великую в своей жизни победу, уверенный в том, что Господь на его стороне.

Что и говорить, нелегко переносить травлю близких тебе людей, но величайшая мудрость жизни заключается в том, чтобы причиняемое тебе зло обернуть во благо. В годы травли и печального одиночества Сын Человеческий вынашивал в Себе стратегию нового мира. Шлифуя очередное ярмо для шеи бедной скотины, Он в то же время шлифовал

основы новой веры, очертания Нового Завета. Ибо только наивный может полагать, что Нагорная проповедь родилась в одночасье на склоне горы, экспромтом. Посеянное Господом произрастало по законам естества, медленно, трудно, в означенные сроки. Все вынашивалось, рождалось и муках, обретая себя в священной борьбе противостояния...

Но уж когда эта огромная, непостижимая для человеческого духа работа была завершена...

Тогда-то и настал тот самый день, когда ранним утром гю время очередной молитвы к слепому раввину поднялся ©го старший сын и сказал, что Иешуа, сын Марии, оставив дом, ушел в мир проповедовать.

— Боже мой, Боже мой...

Целый день и целую ночь Ир просидел под каменным выступом, расположенным над виноградником, откуда был виден весь Назарет, и окружавшие его горы, и даже мир, стоявший за теми горами, и, посыпая голову пеплом, повторял без конца:

— Вернись, Иешуа... Не смущай души людские, я ведь больше твоего прожил, я лучше знаю природу человеческую. Те, которые тебя примут, завтра же предадут; ученики — это самые ненадежные люди, а мы, как были, так и останемся односельчанами/Вернись, Иешуа, не сей смуту в этом мире, полном радости и покоя...

Сын Марии все не возвращался, а Ир настаивал на своем. Он уговаривал его еще один день и еще одну ночь, пока на третий день не хватил его удар.

Вызванный из соседнего селения врач застал дом раввинов в большом смятении. Парализованный старец лежал под каменным выступом и кричал, чтобы к нему не прикасались; он, мол, единственный в состоянии вернуть обратно сына Марии, а без этого возвращения мир погибнет...

— Вернись, Иешуа! Именем Господа нашего заклинаю—вернись!..

После пиявок, которыми облепили шею и виски, старец ипал в спячку, и врач ушел, наказав не трогать его с места, если он сам того не пожелает. А поскольку старик, отоспав-

шись, и не подумал сменить место своего наблюдения за миром, сыновья наломали веток, соорудили над ним шалашик. Постепенно, день за днем, шалаш тот укрепляли и украшали, так что он стал похож на сторожку, которые в ту пору строили для охраны виноградников. Странность состояла только в том, что старик, лежавший в той сторожке, и не думал заботиться о сладких гроздьях. .— Вернись, Иешуа...

Боже, что Ты в нас такого заложил, если стоя уже двумя ногами в могиле, охваченная местью тень не желала думать о своей кончине. Больше того, Ир решил, что для спасения мира нужно дать.Бой, Великий Бой, а это означало, что все еще впереди. Теперь главное было в том, чтобы как можно тщательнее подготовить генеральное сражение.

И вот сыновья, внуки, правнуки Ира отправляются в дальний путь — у Ира всегда были огромные связи по всему Израилю. Дело шло о величайшем грехопадении, и Ир трубил во все трубы, бил во все колокола. Тревожный звон из Назарета расходился по всей Палестине; целая армия ортодоксов принялась помогать слепому раввину. С рассвета и дотемна в шалаше над виноградником шла работа — старый Ир плел гигантскую сеть вокруг молодого Проповедника. Все Его высказывания и притчи собирались сюда, растолковывались, переосмысливались, извращались и уже в новой упаковке отправлялись в Иерусалим. Слепой раввин не спускал глаз с Сына Марии.

И вот, через книжников и фарисеев он добился-таки того, что целые города начали отпадать от Сына Человеческого. Закрывались двери синагог, в которых Он раньше проповедовал; принявших новую веру начали одолевать сомнения. Ир хорошо знал свою работу. Он укорачивал пути Иешуа, загоняя все ближе и ближе к Назарету, откуда Ему было уже не выбраться.

И день тот настал. Конечно, Мария первой услышала шаги приближающегося Божественного Сына, но ненависть не менее зряча, чем любовь, ибо вместе с Матерью, а может и чуточку раньше слепой раввин заметил стоявшего в лунном свете, меж Верблюжьими горбами, Сына Человеческого.

Подставив ладонь козырьком, Ир все глдцел и глядел, не веря собственным глазам. Лицо разрумянилось, дыхание стало полным, и с игривой интонацией, вернувшейся Бог весть с каких времен, он вопросил сам себя:

—- А никак гости к нам пожаловали?..

Подойдя к дому, Сиф снял сандалии и дальше пошел босиком, однако шалашу над виноградником все эти хитрости были известны.

— Сиф! — позвал его сиплый голос прадеда. Ир, конечно же, слышал, как правнук вышел с трубой и направился в синагогу; слышал призыв к утреннему жертвоприношению; слышал, как Сиф возвращался после исполнения долга.

Сиф стоял босой у порога дома и раздумывал. Чрезмерная привязанность старика угнетала его. Есть какой-то разумный предел в человеческих отношениях, и прадеду с правнуком почти всегда уже не о чем говорить. Возникает несовместимость поколений. В этом, может быть, и заключена тайна ритмического обновления мира...

— Чего тебе?

— Войди.

Под утро выпала обильная роса, и Сифу не хотелось тащиться в праздничном хитоне через весь виноградник, но что делать? Тот же белый хитон был задуман, пошит и побелен стараниями прадеда. К неумеющим перебороть себя Господь не благоволит.

— Тут я.

— Подойди ближе. Ты чего лицо как бы отвращаешь, подходя к шалашу?

— Повторяю псалом. Готовлюсь к утренней молитве.

— Ты уже помолился. Поднять с постели Назарет — это большая заслуга пред Господом.

Присев у входа в шалаш, Сиф любовался светлой зарей, накинутой горами на плечи предгорий, а старец лежа любовался правнуком.

— Ты сегодня славно исполнил призыв к жертвоприношению. Лучше, чем вчера.

— Вчера была пятница. Сегодня суббога.

— И то правда. Но отчего они так шумят?

— Кто? Где?

— Там, возле синагоги.

— ...и никакого там шума. Мир и покой.

— Какой покой, когда я отсюда слышу шум и гомон! Они были больные, неуравновешенные, они безбожно там шумели, и Сифу пришлось вспомнить:

— Верно, стоят там некоторые в ожидании...

— Что рано так пришли?

— Божью милость взыскивать.

— Если они пришли помолиться, почему все время суетятся, скрипят, стучат? Их что, на повозках привезли? Они на костылях притащились?

— Всяко. Кто на повозках, а кто и на костылях...

— Прибежали за исцелением, — пожаловался Ир каменному выступу, который торчал над ним и был, видимо, посвящен во все раввинские дела.

— Елиша, сын Вооза, тоже там?

— Елиша?!

— Да, Елиша. Сын начальника синагоги.

— Что-то я его там не видел.

— Как же ты его там не видел, когда я отсюда слышу голос раба, на спине которого живет Елиша.

— Верно, — вспомнил Сиф. — Асадия я там видел. Он. чуть ли не первым стоит в дверях.

— А если там раб, как ты не подумал, что где-то рядом должен быть и его господин?

— Я так и подумал. Где-то рядом должен быть Елиша.

— А если так подумал, почему ты его там не уввдел?

— Как не увидел! Елиша там.

— А если увидел Елиша, притащившегося чуть свет в синагогу, как ты мог пройти мимо, не спросив его... ?

Тяжело вздохнув, Сиф высоко поднял голову. Видит Бог, он оберегал здоровье прадеда, но Иру тихая жизнь была не нужна. Ему нужен был бой. И только бой.

— Я спросил.

— И что же? Верно ли то, что сын Марии?..

— Верно. Он вернулся этой ночью.

Не успело солнце взойти, не успели дома назарян наполниться запахом хлебного жертвоприношения, как по улицам юрного поселка прокатилась волна оглушительного лая. В древней Иудее собак во дворах не держали, но они тем не менее жили при каждом селении. Назаретские песики целыми днями копошились за воротами, в мусорных ущельях, куда назаряне сбрасывали всякие нечистоты. В самом селе-лии жили две-три дворняжки; стоило, однако, хоть одной из них залаять, как из ущелий выскакивали полуголодные своры и заполняли Назарет оглушительным лаем.

Благочестивый Амалик, живший на самой окраине поселка, произносил вдохновенную речь перед своими тремя сыновьями, готовясь к службе в синагоге, где ему предстояло читать Писание. У порога дремала тихая и добропорядочная сучка, увязавшаяся за Амаликом где-то в горах года три тому назад и так и не отходившая от него. Когда собачий набег оказался у них во дворе и сучка заскулила, Амалик вынужден был прервать речь и пойти спасать честь дома.

Выбежав во двор, он разогнал собак, но вернулся чем-то Встревоженный. Поставил палку на место и сказал сыновьям:

— Слепой раввин зовет. Что-то случилось в Назарете.

— Как ты это узнал?

— Ир спустил с цепи Легионера.

Уже много лет раввинский виноградник сторожил коренастый, черной масти римский кобель, прозванный Легионером. По причине свирепого нрава приходилось держать его на цепи, и только изредка, когда Иру нужен был Амалик, с которым у слепого раввина постоянно были какие-то дела, он спускал с цели Легионера. А поскольку в Назарете была только одна сучка, Легионер единым духом мчался к дому Амалика, ибо не только один Ир мечтал разбросать свое потомство по всему миру.

— Что ему от тебя надо в такую рань? — спросил старший сын.

— Боюсь, не случилась ли беда какая, — предположил Амалик. — По пустому делу Ир не стал бы в субботу, рано утром, спускать с цепи собаку.

— Храни вас Господь, — напутствовала их жена Амали-ка, когда они выходили из дому. Она панически боялась как раввина, так и его Легионера.

Амалика отличала тихая, вдумчивая, вкрадчивая походка. Что и говорить, погонщику всегда надо быть осторожным, готовым ко всяким неожиданностям. Горы — это не только вулканическое нагромождение окаменелостей, но и способ жизни. Беззаботные в горах не выживают; и потому благочестивый Амалик был осторожен. Даже в своем родном селении. Даже в субботний день. Даже по дороге к слепому раввину. Все в руках Господних, любил повторять Амалик, то и дело оглядываясь.

Не зная толком, зачем их позвали и что их там ждет, Амалик благоразумно оставил сыновей за воротами; пошел по винограднику один.

— И сколько раввин может ждать погонщика!!!

— Тут я, мой господин.

— Войди в мое жилище.

— Ничего, я постою подле.

— Войди. У виноградных кустов иногда вырастают уши. Особенно в засушливые годы.

— И то правда, — сказал Амалик, не без труда заставляя себя переступить порбг наполненного тяжелым духом лежбища.

— Слушай мое к тебе слово, Амалик. Ты мне должен. Надеюсь, помнишь?

— Достойные люди каждое утро сами себе напоминают свои долги.

— Это хорошо, что ты себя считаешь достойным человеком и помнишь свои долги. А задолжал ты мне немало.

-— И это помню.

— По правде говоря, и отец твой задолжал мне немало, но по прошествии семи лет, как того требует закон, я вынужден был простить ему тот долг.

— Видит Бог, что это было именно так.

— Я уже не говорю о твоем деде, которому дважды, каждые семь лет, списывал долги.

—. Господь воздаст тебе сторицей.

— Наученный твоими предками, ты, должно быть, думаешь, что через два года, когда наступит новый срок списывания долгов, я спишу и тебе, как списывал отцу и деду?..

— Грешно сознаться, но мысль такая посещала меня...

— Так вот, напрасно она тебя посещала, ибо нового списывания не будет, Амалик! Сегодня наступил тот день, когда ты должен вернуть мне долг сполна.

— Как я могу это сделать, если пояс мой пуст?

— Никто и не помышлял о твоем поясе.

— О чем же тогда речь?

— О твоих руках.

— Что могут для тебя мои руки?

— Они могут в течение дня заменить мне ноги.

— Каким образом?

— Найди себе троих помощников, и весь день, от 1юсхода до заката, будете при мне. Нынешний день, возможно, буцет лучшим днем в моей жизни.

— Ир! Ты хочешь... в счет того долга, унизить меня?..

— Избави Бог! Я хочу, чтобы ты помог мне приблизиться к Господу. А что может быть почетнее для иудея, чем помочь своему Учителю приблизиться к Предвечному?

— Ир, но почему ты хочешь, чтобы лучший день в твоей жизни оказался худшим в моей?

— Тебе зазорно нести на себе своего Учителя, который пыучил тебя грамоте, Писанию и всему тому, что ты согодня знаешь?

— Мне не зазорно, но в твоем доме полно мужей.

— Они мне ничего не должны. А ты должен. И немало.

— Грешно унижать своего должника, Ир. Ты хорошо знаешь, что я йе последний человек в Назарете. Я занимаю первый стул среди старейшин, и при судебных разбирательствах, когда отсутствует начальник синагоги, я замещаю «го. Не говоря уже о том, что у меня трое взрослых сыновей. Что скажет Назарет?

— О Назарете забудь на один день.

— Как можно забыть о Назарете, если я в нем живу?

— Очень просто. Забудь и все. На один день.

— И для чего я должен сказать себе, что Назарета нету?

—Для того, чтобы быть свободным. Бывают дела, которые решаются вдвоем. Только ты и я, и никакого Назарета.

— Живя среди людей, постоянно видя и слыша их...

— Не лукавь, Амалик! Когда вы ко мне приходили среди ночи и нужно было за вас поручиться, и нужно было вытащить, о Назарете никто не вспоминал.

— Так, — сказал Амалик упавшим голосом, ибо считал ту историю канувшей в Лету, однако она, оказывается, еще не канула. — Положим, я приму твое условие, соглашусь, но где мне взять помощников? Кто согласится согрешить вместе со мной в субботу, неся на себе такой груз?

— Какой там груз! Не человек, а одуванчик. К тому же не забывай, что я раввин. Бог может за это кое-что простить сверх того.

— Да, но в субботу, рано утром, найти троих!..

— А позови своих сыновей, которых ты оставил за воротами.

— Ир, на тебе Бога нет! Ты безжалостен.

— Ничего, — сказал Ир, — сыновьям твоим такой труд пойдет на пользу.

— Они что, от этого поумнеют?

— И очень даже.

— Нет, — сказал Амалик. — Сам я, хоть и неохотно, могу оставаться при тебе весь день в счет погашения того долга, но сыновей своих втянуть в это дело — ни за что!

— Так, — сказал Ир и призадумался. Потом вдруг спросил:

— Сколько у тебя верблюдов, Амалик?

— Четверо, а что?

— Если по правде, у тебя их не четверо, а только два.

— Это почему же?

— Два из них — мои.

— Отчего так?

— Оттого, что моя доля в том нашем деле была половинной, а ты дал мне только треть.

— О каком деле ты говоришь, Ир?

— Ночью, тогда, в Илафских ущельях...

— Господи!! — взмолился Амалик. — Эта голова, хоть и усохла, но все помнит!..

И онемели оба. Илафские ущелья лучше было не вспоминать. У погонщиков есть дела, в которые непосвященным людям вникать не стоит. Деликатность ситуации, однако, заключалась в том, что Ир уже выбрался из ямы прошлого, он прожил уже две человеческих жизни наверху, и то время как благочестивый Амалик только выбирался. Ему нужна была еще помощь Ира, чтобы окончательно порвать с прошлым.

— Что же — ты идешь за сыновьями или не идешь?

— Иду, мой господин, иду!

Вернувшись, при сыновьях, Амалик был весь покорность и услужение. Ир облегченно вздохнул; половина дела была сделана.

— А ребята у тебя славные, крепкие. И голосами, надо думать, их Бог не обидел.

— Голосами наш дом знаменит. Иной раз распоемся так, что светильник в доме гаснет.

— Рад это слышать, хотя сегодня вряд ли понадобятся пиши голоса. Не на свадьбу идем.

— А куца? — спросил старший сын Амалика, не отли-чппшийся особым воображением.

— Сынок, видишь вон там, подле забора, старое плетеное седалище?

— Как не видеть?

— Принеси.

Тот принес и поставил.

— А теперь вытащите из забора пару кольев, привяжите их крепко-накрепко по бокам седалища так, чтобы удобно было нести.

— Нести кого?

— Нести меня.

Сыновья вопросительно посмотрели на отца — возможно ли такое? А что — и будем нести, говорил решительный вид отца.

— Для четверых туг нет работы, — сказал тоном большого знатока старший сын.

— Конечно, нет. Пока двое будут готовить седалище, другие двое пусть снимают с меня это провонявшее тряпье И окунают меня в тот каменный чан с дождевой водой.

— А ты, это самое... не захлебнешься? — спросил Амалик.

— Ну, захлебнусь — так захлебнусь. А если вытащите живым, позовите из дому женщин; после того, как они переоденут и расчешут, усадите в седалище, и двое спереди, двое сзади; с Божией помощью поднимете в синагогу.

— Чего тебя поднимать, когда синагога — вон она, в низине. Не поднимать, а спускать тебя будем, — сказал Амалик.

—- Нет, поднимать, — настаивал Ир.

— Отчего так?

— Синагога, конечно, в низине, но я уже третий год не видел Назарет в лицо; с тех пор, как потерял подвижность. И потому, прежде чем переступить порог синагоги, я хочу облобызать свой родной Назарет...

«Он-таки хочет опозорить нас», — подумал про себя Амалик, но вслух спросил:

— А по силам ли тебе столь долгий путь?

— Восседать на плечах своих учеников — это не работа. Что было делать! Раздели старика, сунули в воду, переодели. Старик посинел, и трясло его так, что казалось, конец.

— На-на-на-на всякий случай... При-прихватите-те два горшочка. О-о-один пустой, другой с водицей...

— С водицей-то зачем? — спросил старший сын, которому явно не хотелось таскаться с горшками через все село.

— В синагоге, от духоты, часто старики падают в обморок... тогда нужно смочить голову...

— Ну, а пустой-то зачем? ?

— Сын мой! Об этом не принято спрашивать у стариков, а я уже трижды стар...

Зрелище шествующего в плетеном седалище слепого раввина, который уже и голову по-настоящему держать не мог, она у него, как у малых детей, постоянно валилась с боку на бок, потрясло весь Назарет. Уж если старого Ира собрали по черепку и понесли в синагогу, стало быть, это и есть тот самый день, ради которого нас матери рожали. И скорые на подъем назаряне, едва успев умыться и накинуть на себя плащи, поспешили в синагогу.

Теперь самое главное занять место поудобнее—так, чтобы уицдеть все собственными глазами. Достоверными считались только свидетельства очевидцев. Показания слышавших, но м иидевших своими глазами в расчет не принимались. Ну, а видя все своими глазами, недолго и самому поучаствовать в утверждении справедливости, иначе зачем бы они именовали себя сынами богоизбранного народа?

Иудеи подарили миру единого животворящего Бога; ими пробили туннель сквозь горы дикости и варварства, и ни великая историческая заслуга навсегда останется за ними. Поэтому, должно быть, они и стали народом, избранным Господом. И заплатили иудеи за свое избранничество немыслимую цену. Почти сорок раз на протяжении его истории Иерусалим грабили и опустошали. Ни в одном городе мира не пролилось столько крови, сколько пролилось ее в Святом городе. Египетское, Вавилонское пленение; трижды разрушенный до основания храм, поколения павших, поколения проданных в рабство — и все это только треть цены, которую иудеи заплатили за свою веру.

По природе своей иудей — это человек, посвятивший себя поискам вернейших и кратчайших путей постижения Истинного Бога. Остальное для него — второстепенное. Именно поэтому иудей каждый день, каждый час должен соотносить свои помыслы, свои поступки, свои слова с тем, несколько они согласуются с законом.

Иудей следит за собой и за своими близкими постоянно, причем так уж человеческий глаз устроен, что за ближним он легче и охотнее следит, чем за собой. Иудей готов за малейший проступок поставить ближнего перед судом, зато и сам безропотно станет, если к тому пойдет дело. Иудей живет в тревожном ожидании, что в любой момент кто-нибудь рядом возопиет: «Смерть ему!» За то и сам он, если будет нарушен закон, готов издать этот клич и первым поднимет камень, лишь бы сохранить в святости и чистоте имя Господне.

В большинстве своем назаряне, травившие Сына Марии одиночеством, весьма зауважали Его после того, как Сын

Человеческий прославился. Однако суть конфликта оставалась, и заключался он в том, что Иешуа продолжал заявлять о Своей особой близости к Богу. А это, по мнению назарян, унижало Самого Бо:га, и потому, хотя в синагоге уже некуда было ногой ступить, люди все шли и шли.

Любое общество людей — это дом в каком-то смысле, а добровольно из своей среды никто никого не отпускает. За свободу принято платить, и чем больше ты уносишь с собой, тем большая будет наложена на тебя дань. Сын Марии, по мнению некоторых назареян, вынес из этой Чаши величайший Божий дар, и долг его перед малой родиной был неисчислим. Ибо, рассуждали меж собой назаряне, если он действительно отмечен Господом и в нем действительно Дух Святой, зачем он тратил время у верстака вместо того, чтобы просветить и направить на путь истины окружавшую его темноту? Ну, а если все это пустое, тогда камням пора сказать свое слово...

Стояли смурные, выращивая в себе громы и молнии; они пришли сюда сегодня не молиться, а отстаивать своего Бога. «Слыханное ли дело!» — вдруг прорвется у кого-нибудь, и весь зал содрогнется, ибо это маленькое горное селение буквально болело Сыном Марии. Трудно смириться с тем, что у кого-то созревает рожь, тогда как твое поле остается в запустении. Единственный путь — оболгать урожай труженика. Первые вести об успехах молодого Плотника на ниве проповедничества были встречены в Назарете усмешками. Разговоры о творимых Им чудесах вызывали только улыбки. Ну, а легенда о воскресении Им дочери Иаира, начальника синагоги, вызывала повсеместный хохот.

Все эти россказни, по мнению светлых голов Назарета, не стоили даже того, чтобы выслушивать их до конца, однако их скептицизм не находил подцержки за пределами назаретскими. И получалось, как если бы назаряне плевали против ветра. Твое возмущение тебя же и припечатывает. Тогда раздосадованные горцы стали выходить на стоянки больших караванных дорог — то застрянут у водопоя, то у ворот чужих городов, пытаясь втолковать простодушным овечкам, что есть зерно истины, а что чистая мякина. Ибо

этот сын Марии, если уж на то пошло, если вы уж так хотите всю правду знать...

Святого оболгать невозможно, этого Господь Бог не позволяет. Настойчивость назарян привела лишь к тому, что их всюду стали избегать, как чумных или больных другой какой заразой. И пока растерянное горное селение прикидывало, как быть и что дальше делать, слава Сына Человеческого стала просто оглушительной. Следовавшие уа Ним толпы были столь преданы каждому Его слову, что опасно было стоять на их пути.

Оскорбленный Назарет замкнулся в своей среде, затих, и это не предвещало ничего хорошего, ибо когда горец замыкается в себе, тогда он опасней всего. Униженные грешники затаились и ждали. Ждали долго и терпеливо; более двух лет прождали, уверенные в том, что слепой раввин вернет Сына Марии обратно.

И вот этот долгожданный день настал. Синагога была битком набита. Не сумевшие протиснуться вовнутрь, толпились в притворе; не попавшие даже в притвор заполонили двор, обступив синагогу со всех сторон.

Стояли молча, хмурились и ждали. За долгие века своего существования никогда еще Назаретская синагога при столь целиком скоплении народа не сохраняла столь долгую, столь глубокую тишину. Защита веры — дело святое. Страшно промахнуться, еще страшнее самому согрешить. Чтобы, не дай Бог, этого не случилось, нужно было ко всему присмотреться, прикинуть возможное развитие событий...

Вот в правой стороне Возвышения, с которого читалось Писание, собрался весь раввинский клан. Стоят смиренно, молча охраняя покой столетнего старца, ибо когда дело будет запутано вконец и нужно будет сказать Слово, тогда не помнят его, куда денутся.

Родня есть родня, а это что такое? Каким образом среди раввинов затесался благочестивый Амалик, вместе со своими сыновьями? Осторожный Амалик выделялся среди прочих поразительными озарениями здравого смысла. Назарет мог год пробегать по кругу в поисках истины и ничего но найти, а вот Амалик едва выйдет на тот круг, нагнется

и поднимет столь искомое всеми. Бывали даже случаи, когда он оспаривал раввинов и доказывал, что раввины неправы: видимо, опасаясь его строптивой натуры, раввинский клан каким-то чудом заманил, замкнул его внутри себя, вместе с сыновьями, и видно было, что в ту субботу ему оттуда уже не выбраться.

С другой стороны Возвышения смиренно стояли в ожидании своей участи около десяти увечных и калек. Пристыженные репликами из зала, они стояли понуря головы и молились про себя. Конечно, будучи назарянами, они тоже считали себя глубоко оскорбленными уходом Сына Марии, но, обиженные Господом, они все-таки жили мечтой об исцелении, й тот же Иешуа, по слухам, мог им это исцеление принести. И потому, стоя с опущенными головами, каждый раз при скрипе входных дверей они вздрагивали, ибо в то самое мгновение могло войти Спасение.

Труднее всего, однако, приходилось Воозу, начальнику синагоги. Человек он был мирный, добрый; сосед и дальний родственник Святого Семейства. С раввином у него были хорошие отношения, с раввинами — сложные, чтобы не сказать плохие. В житейских передрягах не всегда две головы лучше, чем одна. Ну, а если их целых три, а рядом с ними выросла вот четвертая, будущий белый раввин, тогда как быть?

Допустим, что все они сегодня промолчат в пользу слепого раввина, ну, а толку что? Ир был в том возрасте, когда с человеком опасаешься спорить, дабы не навредить его здоровью, а спорить было о чем. Ир не любил Сына Марии, предчувствуя с ранних лет Его будущую славу. Плотнику нет места среди звезд на голубом небосклоне. Раввины полагают, что небеса — это их вотчина.

Положим, Вооз грешит в своих подозрениях; положим, Ир просто решил перед кончиной попрощаться с синагогой, с назарянами. В таком случае его притащили бы сыновья и домочадцы, или соседи, или родня, охотников нашлось бы немало. Ир прожил такую умную жизнь, что на старости лет все ему были должны. Но нет, ему подавай в услужение праведника, благочестивого Амалика, красу и гордость Назарета, обладавшего первым голосом в совете

старейшин. Как без его ясного и трезвого ума управлять этой разъяренной массой народа?

Но и это бы еще ничего, не по этой причине так тяжело вздыхает бедный Вооз, постоянно переминаясь с ноги на ногу. Главная его боль заключалась в том, что минувшей ночью на рассвете Елиша без его ведома покинул дом и вот стоит, ждет исцеления. Своим появлением он связал отца по рукам и ногам. К тому же исцеление для него было совершенно невозможно, по понятиям Вооза.

А все дело было в том, что пока Иешуа не покинул дом, Елиша дружил с Сыном Марии. Не было дня, чтобы Ели, на плечах верного раба, не поднялся бы во двор Марии, чтобы часок-другой помолчать в обществе Плотника, потолковать с Ним о Писании или попеть вдвоем псалмы. Елиша был хорошим другом, но хотя он этого никогда не говорил, в душе своей он почитал себя равным Сыну Человеческому, а кое в чем и превосходящим Его; при таком состоянии Духа ни о каком исцелении не могло быть и речи...

Спаситель, конечно, знал, что будет происходить в день Его возвращения, и не был удивлен царившим вокруг столпотворением. Грех неправоты мучителен, и редко кому удается преодолеть его; потому все и норовят так или иначе подкрепить его какой-нибудь маленькой правденкой.

Стояли, сопели, сердитые и недовольные. Мало того, что прождали два года, так нужно было еще дожидаться, когда солнечные лучи, пробившись сквозь зелень, разбудят Сына Марии. Чтобы не сорваться раньше времени, они старались не смотреть, не видеть Иешуа, хотя при Его появлении расступились, дав Ему пройти. Он шел мимо, касаясь их, а они по-прежнему не видели Его. В Назарете это был один из самых расхожих методов оказать давление. Стоишь и не замечаешь человека, заставляя его таким образом почувствовать себя виноватым. А уж когда, как и и чем провинился, сам думай.

-- Сын Давидов! Мир Тебе! — воскликнул из густой зелени кипариса, растущего за оградой синагоги, местечковый чудак, но его быстро достали оттуда и заткнули ему рот.

— Мир тебе, Серух!

Сьш Марии шел по образовавшемуся коридору скромно и достойно, как и полагалось идти Тому, Кто шел под сенью Духа Святого. Окружающая неприязнь нисколько Его не смущала. Другого и не могло быть. Он шел медленно, задумчиво, готовя Себя к молитве, ибо не собирался вторично стучаться в двери, которые единожды затворились перед Ним.

Года два назад, в начале служения, Он попытался произнести здесь проповедь, но был отвергнут. «Откуда в нем вся эта мудрость? Не он ли сын плотника» —- и так далее... И все-таки за два года кое-что изменилось даже в этом горном селении... Хоть и ненавидя, они понимали, что Он идет не один. С Ним шел целый мир, и потому, когда Он был еще в притворе, как-то сама собой широко открылась входная дверь...

Едва Он переступил порог, переполненная синагога в приступе смиренности ужалась, образовала посреди дорожку, так чтобы Сьш Марии мог свободно пройти к Возвышению, с которого читалось Писание. Рядом был поставлен стул — с тем, чтобы читающий мог присесть и растолковать прочитанное...

Конечно же, это была ловушка, чтобы заманить Его в богословский спор. Сын Человеческий не собирался спорить с назарянами в тот день, не затем Он посетил Назарет. Он искал глазами укромное местечко, чтобы, встав, помолиться. Но как быть с тем, что когда двери большинства синагог закрывались перед Ним, дверь родной синагоги как бы отворилась сама собой?

«Отче?» — вопросил Он, как всегда, в трудный час, и Дух Господен сказал: — «Поди, исполни Свой долг».

Сьш Марии прошел по образовавшемуся коридору, встал на Возвышение. Служитель молча подал Ему свиток. Открыв его, Спаситель начал читать:

«Дух Господа Бога на Мне; ибо Он помазал Меня благовествоватъ нищим, и послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу...»

Свернув свиток, отдал служителю. Сел и задумался.

— Что он такое сказал? — вопросил слепой Ир.

— О помазании говорил, - ответил один из его сыновей.

— А мне показалось, будто он сказал: «Дух Господа Бога На мне».

— Так и было, — подтвердил внук Ира. — «Дух Господа Бога на Мне» — подлинные его слова.

Омертвевшие морщины Ира начали оживать. Предстоял бой.

— Но кто, разумный, может сказать про себя —" «Дух Господа Бога на Мне?»

— Нет, — сказал Сиф, будущий белый раввин. — Он иедь не от себя говорил. Он читал из пророка Исайи, но стоял боком и ты, верно, свитка у него в руках не заметил.

Переполненной синагоге этот примирительный жест не понравился. Не с этого начинают белые раввины, не с этого...

Но что такое? Похоже, Сын Марии не принимает протянутую Ему веточку? Поблагодарив Сифа улыбкой, Он тем не менее заявил:

— Верно то, что читалось со свитка; теперь же, сидя перед вами, я повторяю те же слова, но уже без свитка» «Дух Господа Бога на Мне; ибо Он помазал Меня благовествоватъ нищим, и послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу...»

Синагога замерла. С Назаретом, оказывается, уже не считались. Более того, ему бросали вызов.

— Вот уж спасибо, Сиф, что ты выставил меня на посмешище, — разнеслось вдруг на всю синагогу.

— Я не выставлял тебя на посмешище.

— Как не выставлял, если предположил, будто я не видел свитка, с которого читалось! Мало того, что я и так, будучи зрячим, прожил свой век с прозвищем «слепой раввин», так туг еще и ты стал на сторону моих хулителей.

По залу прошелся смешок, принесший некоторую разрядку. Ощущение того, что он все еще владеет людскими душами, помогло Иру прийти в себя. Как там ни толкуй, а слава — великое одухотворяющее начало, и то, что до этого тебе было не по силам, вдруг дается легко.

— Я видел свиток, который держал в руках читавший, — заявил воинственно Ир, — но я также хорошо знаю сына Марии, Знаю его голос, его ход мыслей, его способ чтения. Знаю, потому что сам же и учил его некогда в этой синагоге. И, конечно, я в состоянии отличить, когда он читает со свитка, а когда, держа свиток раскрытым перед глазами, говорит от себя. Ты протянул ему масличную веточку, а он пренебрег тобой.

— И разумно поступил, — сказал сын Ира, дед Сифа.

— Очень разумно, — подтвердил Ир, — потому что в синагоге добрых людей не бывает. В синагоге есть только ВЕРНО и НЕВЕРНО толкующие Писание, СОБЛЮДАЮЩИЕ и НЕ СОБЛЮДАЮЩИЕ закон.

— Одно дело неверно толковать, — сказал внук Ира, отец Сифа, правивший раввин, — одно дело неверно толковать, и другое дело присваивать себе слова Писания, переложив их как бы на себя. И что это, если не святотатство?

В Израиле обвинение в святотатстве почти всегда обретало образ Скалы Позора и цвет проливаемой крови. Зал недоумевал. Обвинение было оглашено слишком преждевременно. Скорый суд почти всегда есть суд неправый.

— Раввин неправ, — заявил вдруг Елиша, сын начальника синагоги. — Он сказал неверное слово.

Зал замер, потому что Елиша почитался самым образованным в Назарете. Его споры с раввинами были украшениями служб.

— А как будет верно? — спросил не без ехидства правивший раввин.

— Вот, — сказал Елиша. — Мы каждый день воспеваем псалмы, омывая их слезами свои судьбы, и никто нам это не ставит в упрек. Святое — оно потому и Святое, что от веков и на века. Для всех.

— Это так, — согласился с ним его отец. — Воспевая псалмы, мы молимся молитвами, одухотворенными Господом, которыми другие молились до нас, то есть присваиваем себе слова царя Давида, чтобы выразить ими стенания своей судьбы. Но, сын мой! В том-то и дело, что молитва обращена ко Господу, а прочитанные сегодня слова пророка обращены к миру и народам. А это совсем другое.

Синагога растаяла в удовлетворении. Отец поставил сына на место. На этом стоял и стоит Израиль, на это Нанизана вся его история.

Однако Вооз не принимал подарки в тог день.

— Иешуа, — произнес он мягко, ласково, с любовью. — Ты сегодня среди старых и добрых друзей. Здесь с нами тнои братья и сестры. Твои близкие и твои друзья. Проста тс, если мы что не так сказали, или не так поняли, но объясни нам, ради всего Сущего объясни, для чего ты второй раз повторил Пророка, уже без свитка?

— Для того, чтобы помочь вам уйти от греха.

— От какого греха?

— От самого тяжкого, от нелюбви к ближнему. Ибо, вот, хотя сегодня суббота и собрались здесь мои родные и друзья, что-то не похоже, чтобы вы настроились на молитву. Бремя сотворенной неправоты не дает вам покоя, и вы «се стоите и вздыхаете. Должно быть, нелегко стоять на ногах с полной пазухой камней.

— Вот! — сказал Вооз. — Я снимаю пояс с себя, чтобы ты видел, что ничего на пол не упадет.

— Не утруждай себя понапрасну, Вооз, — сказал Сын Марии. — Снятием пояса ты ничего не докажешь, потому что в Назарете все — камень. На камнях живете, камнями разговариваете, камнями грешите и каетесь.

— Потому ты и ушел от нас? — спросили вдруг из зала. И наступила долгая, мертвая тишина.

— Вот-вот, — сказал Сын Человеческий. — Одно только это и есть у вас на уме, только ради этого вы и собрались сегодня; вам хочется непременно узнать, отчего Я ушел от вас.

— А в самом деле, отчего ты ушел? — подал вдруг голос благочестивый Амалик. Он, хоть и находился в тот день в униженном услужении, но все-таки был совестью Назарета, его праведником, его душой, его голосом.

Вместо ответа Сын Марии в третий раз медленно, вдумчиво, печально произнес:

— Так, — сказал Амалик. — И после этих твоих слов, мы — где?

— На тех же камнях, в той же яме, где и были.

— А ты где?

— В миру, среди нищих, сокрушенных сердцем; среди пленных и измученных. Мне Господом завещано оставаться среди них, и не нужно плести против Меня интриги, не нужно копать ямы, ибо можно убить пророка, но невозможно вернуть его обратно.

Назарет вздыбился и замер. Дышал глубоко, играя мускулами. Это уже становилось опасным, очень опасным, и Вооз начал издалека.

— По-моему, всякий разумный человек, — сказал он, — может пойти вперед, может свернуть в сторону или даже вернуться обратно, если что не так. Почему же пророку, если он разумный, невозможно повернуть обратно?

— Потому что у Господа обратного пути не бывает.

Синагога замерла. Сын Марии опять как будто намекает на свое особое познание Господа. Что скажут раввины? Теперь слово остается за ними.

— Где написано, — вопросил Сиф, — что у Господа обратного пути не бывает? Ибо вот создав Адама и Еву, изгнав их из рая, Господь уже сколько веков мается с нами, каждодневно возвращаясь к делу рук Своих!

— Это не Он к нам возвращается, — сказал Сын Марии.. — Это мы, отбившись от пути истины, все время пытаемся возвратиться к Нему. Но даже если когда Господь к чему и возвращается, Он все равно идет вперед, ибо у Отца небесного только один путь, В Нем все начала и концы.

— Как говорит! — размягчился вдруг зал. — Что ни слово, то ангел с крылышками!

— А ведь еще недавно стоял у моих ворот в ожидании, когда женщины выдоят коз, чтобы пойти пасти их.

— В его словах живет мудрость...

— Пустое! Этому возрасту мудрость неведома.

— Очень даже! В юношеские годы Давид, плетясь за своим стадом, восхвалял Господа песнями, которые мы поем до сих пор!

— Сын Давидов! — воскликнул вдруг Серух, который каким-то чудом оказался в зале. — Благословен день, когда Ты покинул эту яму!

— Сгинь!! — зашикали на него.

— Иешуа, — мягко, ласкою, с любовью произнес Вооз. — Я знал тебя с малых лет. На моих глазах ты рос и мужал. Как глава всех мастеровых здесь, в Назарете, я помогал, чем только мог. Часто входил в ваш труд, вы с Иосифом входили и мой. Я человек мирный и, как говорит царь Давид, ищи мира и следуй за ним. Что копаться в прошлом? Мы все перед тобой виноваты. Ты прожил среди нас тридцать лет, и мы, надевшие тебя что ни день, на самом деле не ввдели, и слушавшие тебя, на самом деле не вникали в суть слов твоих. Но это только одна половина правды. Вторая половина состоит в том, что и ты сам немало перед нами виноват. Все, что ты несешь сегодня миру, все эти преисполненные муд-|юсти слова, все эти притчи и поучения, все было посеяно Господом и взошло на ниве народной мудрости здесь, в этой Божественной Чаше. И мы вправе спросить тебя — отчего ты, на нашей ниве взрастив тог дивный свет, ковда пришло время собирать урожай, собрал его и поспешил одарить им мир, оставив нас в той же тьме, в которой мы издревле пребываем?..

— Мало того! — воинственно заявил вдруг Сиф, и весь зал оживился, потому что впервые детский голосочек начал поливаться мужской хрипотцой. — Мало того, — повторил Сиф, уже с видимым удовольствием, — в одной из своих проповедей сын Марии даже утверждал, что у кого есть, тому дадено будет, а у кого нет, у того отнимется и та малость, которой он живет...

— Как же так? — принялся размышлять вслух слепой раввин. — Если, скажем, наша синагога построена без окон, только несколько отдушин там под потолком, так что мы вот в полдень светим себе светильником, то что же? У нас отнимут и ту каплю света, вокруг которого собрались?..

— Вы ее уже потеряли, — было сказано.— Когда? .— возопила вся синагога.

— Когда Сын Человеческий вам говорил, а вы не смогли то вместить.

— Да почему мы должны то в себя вмещать!!

Зал неистовствовал. Ярость сотрясала синагогу. От бесконечных воплей в самом деле погасли оба больших светильника, оставался только маленький, дежурный, и пока от него зажигали потухшие, Назарет безумствовал. Увы, если правда то, что гений — это бедствие для государства, то Сын Человеческий был поистине невыносимым испытанием для маленького горного селения.

— Иешуа, — с болью, со слезами на глазах проговорил начальник синагоги. — Я, вот, от имени всех прошу простить нас; мы же, в свою очередь, прощаем тебя. Возвращайся в свой дом, живи среди нас, и пусть все останется по-старому.

— По-старому оставаться уже никак не может.

— Но по-че-му?

— Потому что вы от нижних, Я — от вышних; вы — от мира сего, Я — не от мира сего.

—Да как ты не от мира сего, когда вот мои тельцы уже который год пашут в игах, изготовленных твоими руками?! Почему это ты не от мира сего?!

— Потому что Дух Господа Бога на Мне.

— Кто так сказал?

— Сказал Господь устами пророка, и пророчество то сегодня сбылось. Я три раза привел вам эти слова, вы три раза слушали и не услышали, вникали и не смогли вникнуть. А все потому, что в греховных заблуждениях своих вы стали пустыней, а пустыни, как известно, гласу Божьему не внемлют.

— А ты верни этой пустыне утерянное. Сотвори такое чудо...

Слово было брошено, и вдруг вся синагога в него вцепилась.

— Чу-до со-тво-ри! Чу-до со-тво-ри!!

Елшпа, стоявший неподалеку, поднял руки вверх в знак того, что он — первый. Сын Марии, встретив умоляющие глаза старого друга, подошел, опустился на колени, обнял его.

— Помоги мне, Иешуа, — попросил тот, и голос его дрогнул.

У него было все, что нужно человеку в этом мире, и только ног не было. О ногах просил. Больше ни о чем. Иешуа поднялся. Лицо Его было в глубокой печали, ибо старый друг щюсил об исцелении тела, а оно невозможно без исцеления духа. Время шло. Сын Марии стоял в печали. Елшпа умоляюще смотрел на Него, но в его глазах, на самом их донышке, можно было прочесть — а все-таки в школе я был лучше тебя, и дом наш зажиточней вашего, и мы с отцом работаем по меди, а вы с Иосифом по дереву, а это вещи совершенно разные... Бедный Ели! Он и два года назад мечтал об исцелении, и в его глазах было то же самое...

— Чу-да, чу-да, чу-да!! — вопила синагога.

— Ели! — вопросил Сын Марии. — Веришь ли ты, что Дух Господа Бога на Мне?

Бедный Елиша! Он хотел верить, очень хотел верить, И — не мог. В растерянности поблуждал по лицам в поисках опоры, в поисках поддержки, но нет, в такие минуты горцы предпочитают оставлять человека одиноким, чтобы посмотреть, на что он способен.

— Так, — чуть слышно прошептал Елиша. — Верую.

Опечаленный Сын Марии стоял рядом в раздумье, но Елише не терпелось вернуться в мир ходячих. Ухватившись за Сына Человеческого, он рванулся вверх что было силы. Он почти поставил себя вровень со здоровыми, но стоять ему, бедному, по-прежнему было не на чем, и, мгновение спустя, он грохнулся на пол. И заплакал.

Озверевший зал не спускал глаз с Сына Марии.

— Зачем же ты, Ели, сказал неправду? — с укоризной спросил его Сын Человеческий, опустившись опять к нему. — Ведь ты же не веришь?

— Так, — сказал Елиша сквозь слезы. — Верую, но не совсем. Не до конца. Я слишком тебя знаю, чтобы этому верить...

Синагога расхохоталась, а Елиша, спохватившись, что сказал лишнее, разрыдался так, что Вооз испугался — вот-вот начнутся его невыносимые вопли. Чтобы этого не произошло, Вооз присел рядом, обнял сына, утешая, как мог, что-то ему на ушко нашептывая, а синагога тем иременем безумствовала:

— Чу-да! Чу-да!! Чу-да!!!

Обиженные Богом изо всех сил рвались к Сыну Марии, и жалко было на них смотреть. Иешуа отошел; вернулся на Свое место и сел.

— Чуда сегодня не будет.

— Отчего не будет?

— Во дни пророка Илии, когда небо было заключено на три года и шесть месяцев и сделался большой голод по всей земле, много вдов в Израиле бедствовало, но ни к одной из них не был послан Илия, а только ко вдове в Сарепту Сидонскую...

— Сарепта Сидонская... там ведь... язычники!

— Что делать! Не на всякий булыжник падает милость Господня!..

«Что это сын Марии думает о нас? — вопросили себя вдруг назаряне. — То мы у него — камни, то пустыня, то булыжники...» Ярость, так долго клокотавшая в глубинах, прорвалась, и этот великий, горячий, в каком-то смысле непостижимый народ восстал против Сына Человеческого.

— Смерть ему!

— Что ж, — сказал Вооз после того, как первая волна ярости несколько поутихла. — Ступай себе с Богом, Иешуа.

Синагога, однако, стояла на своем.

— Смерть ему!!

Амалик вдруг почувствовал, что народ выходит из повиновения и он должен подать Воозу руку помощи; раввины, однако, заслонили его своими могучими спинами; к тому же сыновья поддались общему возбуждению и тоже принялись орать.

— Мы будем следить за тобой, Иешуа, — тихо, ласково проговорил Вооз, точно они тут были вдвоем и больше никого не было. — Будем молить Бога за тебя, потому что, как бы ты нас ни обходил в своих путях, как бы мы тебя ни оговаривали, мы повязаны вместе этим райским уголочком, и куца бы ты ни пошел, тебя повсюду будут звать Назарянином.

— Смерть ему!!!

— Мы проводим тебя до пределов назаретских, до Верблюжьих горбов...

— А как же Имя Господне? — спросил вдруг Амалик. Уходила суббота, в которой его голос не звучал в синагоге, а это невыносимо для праведника.

— При чем туг Имя Господне? — вопросил Вооз.

— А при том, что сын Марии, туг при нас, бросил тень на Имя Господне, заявив, что он Его Помазанник и что на нем Дух Господа Бога.

— Приравнивание себя к Господу, — сказал отец Сифа, правивший раввин, — есть святотатство. Пройти мимо такого греха невозможно, иначе он останется на нас и на наших детях.

Синагога взвыла. Мало ей своих грехов, так тут еще и грехи сына Марии нести на себе?

Но вот кто-то из глубины бросил спасительную реплику:

— Пусть Ир скажет.

И вся синагога подхватила:

— И-ра! И-ра! И-ра!!

А Ир тем временем, как на грех, вздремнул. Даже показалось, что он отошел, и всех охватил ужас. Этого еще не хватало, чтобы раввин помер в синагоге во время спора! Вот — говорят, дышит. Сидели тихо, перешептываясь — в ожидании, когда Ир проснется. А Ир, просыпаясь, попросил:

— Горшочек.

Амалик и трое его сыновей стояли в растерянности:

— Какой горшочек? — спросил старший сын. — Тот, что с водой?

Ир проснулся в бешенстве.

— Да зачем он мне, дурья твоя голова, горшок с водой! Амалик, ну, быстро!!

Бедный Амалик! Вернуть долги Илафских ущелий ока-иуюсь тяжелой, почти невыносимой ношей. Согнувшись в три погибели, взял горшок, подбежал, нашел что, где и как, подставил. Вялая струйка великого винодела заставила синагогу улыбнуться.

— Ну вот, — сказал Ир, освободившись от этого адового времени. — Так оно свободней. Разумней. Веселее. Что вы |н с о небесном, да о небесном, пора бы и о земном вспомнить.

Окинул взглядом переполненный зал, зевнул и как бы между прочим проронил:

— Смерть ему.

И этот слабый старческий шепот окончательно взорвал субботу в Назарете. Смерть ему — кричали улицы и дома; смерть ему — вопили камни и заборы; смерть ему — грохотал весь народ. И, не теряя времени, поспешили к Скале Свержения, чтобы оттуда, сбросив в пропасть, добить камнями.

Мария тем временем готовила дом к празднику возвращения Божественного Сына. Чистота, простота, благочестивость — вот главные достоинства Ее дома, но стол был безжалостен. Стол требовал должное. Столу не хватало хорошего вина и сочных плодов. Что делать?

Пока Назарет был в синагоге, Мария сбегала к женщинам раввинов. Мария славилась рукоделием. Ее этому обучили в приюте для сирот при Иерусалимском храме. Со временем Она достигла такого мастерства в рукоделии, что была избрана одной из двенадцати.женщин Израиля, которым поручалось цраздничное убранство Первосвященника. Скромная и целомудренная Мария не тратила это Свое умение на пустое, но в трудные минуты жизни, когда была острая нужда, Она брала под него в долг. Красиво одеваться любили всегда.

От раввинского дома Мария возвращалась с кувшином вина и чашей спелых гроздьев. Чтобы не смущать праведников, возвращалась низиной, а сама синагога стояла несколько выше по косогору. Мать шла счастливая, углубленная в предстоящие радости Своего дома, но вдруг остановилась, пораженная оглушительными воплями. Безумствующая толпа гнала впереди себя Божественного Сына, Он шел с высоко поднятой головой, воистину не от мира сего; спокойный, просветленный, а толпа бесновалась вокруг, выкрикивая какое-то страшное, жуткое, непостижимое слово, которое никак не доходило до Ее Материнского сознания.

Но вот мягко сполз кувшин с Ее головы; следом за ним улетела чаша с гроздьями. Она не слышала, как они грох-

нулись, не видела, как брызнули черепки во все стороны, и только потом приметила краешком глаза темно-красное, густое, липкое пятно, растекавшееся по камням, как кровь в дни большого жертвоприношения. И желтые, прозрачные, похожие на глаза приносимых в жертву агнцев виноградинки, подпрыгивая и резвясь, понеслись наперегонки и самую низину.

— Господи, не сокрушай меня...

Помолившись, Мария стояла в ожидании осенения. Не подлежало сомнению, что Назарет был вне себя. Она видела уже не раз Свое селение в состоянии возбужденного безумия. Оно опасно тем, что говорить не с кем; каждый сам по себе очень даже разумен, а вместе они уже вне себя. Но если молитвами и любовью иной раз удается отвести безумие от одного человека, почему не попытаться отвести безумие от восставшей толпы?

Только бы догнать их. Женщине нелегко догнать мужчин, особенно когда они несутся к Скале Свержения. Но был еще один путь. Если пойти напрямик, садами и виноградниками, их можно опередить — с тем, чтобы выйти навстречу, встать посреди дороги на колени и уже не сойти с того места, что бы с Ней потом ни случилось.

Подгоняемая хриплым ревом толпы, Она бежала; затем, выбившись из сил, пошла шагом, но подумала при этом, чю так может и не поспеть, и дальше побежала уже кое-как. От спешки и волнений Она запыхалась; скалы, деревья, тучи — все прыгало в Ее глазах, все неслось неведомо куда. Но вот Она их опередила-таки.

Скала Свержения находилась к югу от Назарета. От окаины села и до горных вершин дорога шла по иссохшему руслу ручья. Мария уже стояла на берегу этой иссохшей реки, а они только подходили. Вот они все ближе и ближе; теперь самое время сделать еще несколько шагов, ступить в это иссохшее русло, опуститься на колени и покорно ждать Своей участи, но...

Господь не допустил этого. У Марии вдруг отнялись ноги, и Она как стояла, так и села у самого бережка. Подняла голову, чтобы посмотреть, как этот ужас выглядит вблизи. Впереди шел Ее первенец. Хотя и печален сверх

всякой меры, Он шел достойный, не по-земному красивый, осененный Духом Святым, и потому выше их на целую вечность. Увидев садящую у дороги Марию, улыбнулся Ей, но тут же отвел глаза, чтобы не доставлять излишнее страдание.

За Ним шли, безумствуя, те, с кем Он играл в детстве. : Те, на кого Он работал, — многие, воспользовавшись Его трудом, так и не отдали должное. В упоении, заводя друг друга, они выкрикивали на все лады вынесенный ими же приговор и были счастливы тем, что наперекор всей Галилее, всему Израилю, на чем стояли, на том и стоят. Что им окружающий мир, когда в одной руке закон, а в другой камень!..

Замыкал это шествие измученный разваливающимся на ходу седалищем Амалик. Конечно, он был и оставался совестью Назарета. Конечно, он был единственный, который мог бы как-то осадить это обезумевшее сборище, но что делать, если вот седалище разваливается по кускам, а привязанные к нему по бокам колья прямо изранили все плечи?

Старик тем временем неистовствовал. Как известно, подниматься в гору и кричать — дело нелегкое. Когда толпа, выбившись из сил, умолкала, разрумянившийся от прогулки старец кидал ей вдогонку:

— Смерть ему!

И все начиналось снова.

Но вот, преодолев ровный путь долины и не очень крутых подъемов, назаряне оставили русло речки, взяли левее и, продравшись сквозь дикие заросли алоэ, подошли к самой Скале. Была она темно-серой, не очень высокой, с выдолбленными тут и там уступами — так, чтобы осужденные сами могли взбираться на ее макушку. С противоположной стороны Скала опускалась вниз крутым обрывом метров на тридцать, до неширокого карниза, называемого в народе «кровавым порогом», а уж от кровавого порога Скала спадала новым обрывом метров сто, пока не упиралась отвесной подошвой в долину Ездрелонскую.

— Но где же камень? — нервничал старик. — Почему вы до сих пор не подобрали мне острый камень?

— Не хватает рук, — жаловался погонщик верблюдов, с трудом переводя дыхание.

— А вы разделитесь, — посоветовал старик. — Пускай трос несут, а четвертый вдет следом и ищет камень для меня.

— Троим будет не по силам. Можем уронить.

— Ну, уроните, так уроните. Главное, чтобы камень был хорошим...

Добравшись до Скалы, толпа стала сжиматься полукругом, от обрыва до обрыва, как бы заключив Сына Человеческого вместе со Скалой внутри себя. Теперь для Него оставался только один путь — пропасть. Устрашающая глубина на миг подействовала на толпу отрезвляюще, но тут благочестивый Амалик с сыновьями донесли-таки полуразваленное седалище с полуразваленным старцем.

— Смерть ему!..

Сын Марии легко взобрался на макушку Скалы. В годы пастушества Он часто взбирался на эту Скалу, чтобы полюбоваться Ездрелонской долиной, полем вековых битв Своего избранного народа за свое существование. Кто бы мог тогда подумать, что юному Пастуху првдется еще раз, уже и зрелые годы, будучи Сыном Человеческим, взбираться на пу Скалу и не по Своей воле?..

Но нет. Пустота нагоняет тоску, а дух и так в изнеможении. Сын Марии повернулся лицом к разъяренному Назарету, чтобы еще раз увидеть мир, в котором прошла Его жизнь. Боже, такие знакомые, милые, почти родные лица, и в то же самое время такие чужие, озлобленные, некрасивые. Он всегда знал истинную цену миру, в котором жил; эту холодную гору Он пронес на Себе до тридцати лет. Внутри этой темной горы Он взрастил семя любви к ближнему; отсюда, помазанный Отцом небесным, Он понес миру Благую весть, и под эти же каменные жернова суждено было Ему вернуться, чтобы завершить Свой земной путь...

Произошла, однако, заминка. Забыли прихватить с собой рожна. Для того, чтобы спихнуть осужденного в пропасть, нужны были длинные палки с острыми наконечниками,

которыми обычно погоняли скот. Руками спихивать было опасно. Случалось, что осужденные увлекали с собой в пропасть наиболее рьяных блюстителей закона.

Поблизости росли невысокие дикие яблони. Сыновья Ира и его внуки — и даже будущий белый раввин — бросились к тем деревцам. Наломали веток, счищая их зубами, но нет, ветки яблонь были коротки, для спихивания совершенно непригодны. Спустились вниз поискать что другое. К тому же капризного старика никак не устраивали камни, которые ему подбирали; он их поносил и отбрасывал один за другим.

Сын Человеческий стоял на Скале, лицом к Своей малой родине; Он не хотел их больше видеть, но глаза Назарета Его уже не отпускали. Утром, коща Он вошел в синагогу, они делали вид, что не замечают Его; теперь же не спускали с Него глаз. Вероломство глубоко заложено в человеческой натуре. Тот, кто не смог утвердить себя правдой, тот силой спешит утвердить себя, но чтобы на том свете не возникло какой-либо путаницы, кто и кого и по какой причине сверг; всем хотелось, чтобы именно их запомнила жертва в минуту своего свержения. А Сыну Марии не хотелось оказывать им эту услугу. Не стоили они того.

Отводя глаза в сторону, Он увидел на отшибе старого друга, Ели. Он добрался последним, потому что рабу было тяжело в одиночку тащить повозочку в гору. Елиша сидел на взгорке с высоко поднятой головой, и был он в то мгновение красив, величествен; ему не удалось в тот день получить исцеление, но он увидел, он понял то, что не каждому дано увцдеть и понять.

Рядом, опечаленный сверх всякой меры, вытирая со лба пот, стоял вернейший из рабов Асадий. А может, только делал вид, что вытирает пот; может, он на самом деле плакал, ибо Сын Человеческий, помазанный Господом принести рабам освобождение, стоит на Скале и ждет, когда принесут рожна...

А неподалеку, прислонившись к молодому деревцу, плакала, содрогаясь вместе с деревцем, Серафима. Она выросла возле Его верстака, играя стружками. Теперь, вот,

за какие-то два года, стала невестой. Она не скрывала своего горя, рыдая перед всем Назаретом. На нее злобно смотрели, шикали со всех сторон, и Сыну Марии стало жалко ее. Заставив сестру Елиша посмотреть на Себя, поймав ее помутневшие от слез глаза, Иешуа подбадривающе ей кивнул, как бы говоря — погоди, ничего еще не потеряно. Но Серафима после этого еще сильнее разрыдалась.

Сын Человеческий вспомнил о женщине, сидевшей на берегу пересохшего ручья. Ее тут, конечно, не было; не хватило сил дойти. И еще Он подумал, что если это произойдет, Она, брошенная всеми, так и не сможет дойти до Своего дома.

Тем временем обезумевший Назарет продолжал требовать Его скорейшей смерти, совершенно не понимая, что если это произойдет, гнев Господен будет беспощаден. Вечное проклятие покроет Божественную Чашу. Она превратится в пустыню, жители ее никогда не отмоются от этого греха. А между тем вокруг стояли и те, кто был Ему по-прежнему дорог; были и те, кого Он по-прежнему любил.

— Отче, — взмолился Спаситель, подняв к небу глаза, полные слез. — Если такова Твоя воля, пусть это свершится не сегодня. Не здесь. Не их руками...

Стоял жаркий поддень. Небо было чистое, солнце пекло и юните, но вдруг откуда-то с севера повеяло прохладой — и даже не прохладой, а каким-то пронизывающим холодом. Восставшая было толпа дрогнула и замерла с камнями, сжатыми в потных кулаках. Выскочив из-за северной горы, черная туча с лохматой седой бородой неслась прямо ни Божественную Чашу. И не столько сама туча, сколько ее седая борода привела толпу в состояние оцепенения.

Должно быть, Назарет действительно основали погонщики. Жизнь у них была нелегкая; многие из них погибали и пути, во время бурь и непогоды, когда горные тропки становятся скользкими, а рядом ни скалы, чтобы прижаться к ней, ни деревца, чтобы уцепиться, укрыться под ним. У погонщиков было крайне обостренное чувство перепадов погоды, они улавливали малейшие перемены на небесах. И хотя уже несколько поколений назарян проводили дни и

ночи в своих домах, умение почувствовать возможное небесное потрясение было у них в крови.

Тем более, что черная туча с белой бородой была наполнена градом — потому и несло от нее таким леденящим холодом. Назарет часто страдал от града — или, как это называлось в арамейском языке, дождя с камнями. Добро бы еще ранней весной, когда поля можно заново обсеять, а теперь, когда урожай созрел, но еще не собран, дождь с камнями был бы истинным бедствием!

На какое-то мгновение безумствующая толпа остепенилась и подумала — а что, если этот самый плотник, сын Марии, в самом деле Помазанник Божий? Что, если все-таки мир прав, а они неправы? Что, если свергнув его со Скалы и забросав камнями, они не успеют добраться до своих домов, как рассерженный Господь набросает в Божественную Чашу столько камней, что им рекуда будет возвращаться?..

Железная подкова, прижавшая было Сына Марии к пропасти, на миг дрогнула, размягчилась, местами даже как бы разломилась.

«А теперь пройди сквозь них и оставь эти места...»

Сын Человеческий спустился со Скалы Свержения, прошел сквозь них. Обогнув подкову с внешней стороны, подошел к краю пропасти, подобрал свисавшие над бездной корни диких маслин, повис на них. И тут же спрыгнул на какую-то никому неведомую тропу. Еще мгновение, и Он исчез. Какое-то время ветки диких зарослей качались на склонах, затем замерли и они, укрывая Его путь.

Тем временем черная туча, сбросив свою устрашающую белую бороду, свернула на восток и, как это часто бывает в горах, стала удаляться с той же скоростью, с которой появилась. И опять стоял жаркий день, опять солнце пекло в зените.

— Смерть ему! — завопил в восторге старый Ир, потому что, наконец, был найден камень, о котором можно было только мечтать. Овальная пластиночка с режущими краями. — Спустите меня с седалища и поддержите. По закону я первым должен бросить в него камень.

Амалик вместе с сыновьями не столько спустили, сколько разобрали под ним остатки седалища. Поставили на

ноги, но стояли подле: все-таки старший был без ног. Однако то, что они стояли рядом, мешало старику развернуться плечом.

— Да отойдите же, наконец! Что вы, словно мухи, облепили меня!

Он, конечно же, не то хотел сказать; в его возрасте часто произносишь совсем не то, что думаешь; однако оскорбленный Амалик отошел вместе с сыновьями, решив, что ни этом их служба завершена. Парализованный старик стоял на своих омертвевших ногах одинокий и беспомощный, не понимая, что случилось, почему все вдруг бросили его. Что же, сказал он сам себе, им еще предстоит узнать, кто таков раввин из Назарета. Еще раз обжил свой камень, удобно обхватив его по краям; развернулся и только в самое последнее мгновение увидел, что бросать не в кого. Скала сияла голой макушкой.

— Где он? — тихо, в ужасе спросил старец.

Ему не ответили, потому что в самом деле никто не нидел, когда, как и куда мог исчезнуть Сын Марии.

Тем временем вернулись посланные в Назарет за настоящими рожнами; они сложили их под Скалой и стояли взмокшие, удивленные тем, что никто не оценит их труд. Потом увидели, что спихивать некого.

— Где он?

Некоторые предположили, что, возможно, пока они все следили за черной тучей, он, сорвавшись сам по себе, полетел вниз. Растянувшись на животах, долго исследовали кровавый порог, но порог был и чист, и пуст, и сух.

— ГДЕ ОН?? — что было силы возопил слепой раввин, потому что в его голове казнь уже шла полным ходом, ее невозможно было остановить. Развернувшись еще раз, чтобы изо всей силы запустить камень, он потерял равновесие, рухнул наземь и испустил дух...

А Мария все сидела на полувысохшей травке, плакала и молилась. Она не то чтобы встать, Она головы поднять была не в силах. Сидела и ждала приговора. Ждала, когда Ей скажут, что самое страшное, что только могло случиться вI Ее жизни, уже случилось.

И вот — слышно, как спускаются с верховьев. Идут молча, точно стадо какое. Гулкие шаги, тяжелые вздохи; шуршат сандалиями о камни, и опять чей-то вздох заглушён чьим-то сморканьем. Горячая пыль, поднятая их ногами, обволакивает Марию, но вот пыль оседает, толпа удаляется. Они прошли рядом, в двух шагах, они все Ее хорошо знают, и хоть бы один подошел, хоть бы одно слово участия...

— Господи, не вмени им сего греха...

Хотя, кажется, еще не все прошли. С верховьев доносится скрип деревянной повозки. Верный Асадий, полусогнувшись, управлял колесами, держа за плечи своего господина, а за ними шла, не видя, куда ступает, и потому спотыкавшаяся о все камни Серафима. Вдруг она заметила сидевшую на обочине дороги Марию. Подбежала, села рядом, взяла Ее холодные руки в свои, заставив Марию поднять глаза.

В самом деле, странно что-то, подумала Мария. Лицо девушки в разводах, явно после большого плача, но глаза улыбались. И даже не то что улыбались — они искрились счастьем, они торжествовали!..

— Воз... можно... ли?

— Он ушел, — шепнула девушка. — ОН УШЕЛ!!! Руки матери начали наливаться теплом.

Под вечер они медленно входили в Назарет. Божественная Чаша уже жила своей жизнью. У источников женщины набирали воду и несли в огромных кувшинах по крутым тропкам. Крутили жернова, месили тесто, доили коз. Мужи, закрывшись в домах, заново принялись изучать Писание. Был шестой час, и хотя серебряная труба еще не оповестила, все знали, что суббота уже прошла. Завершилась. Сошла в Вечность.

К закату Сын Марии добрался до Верблюжьих холмов, открывавших вид на Божественную Чашу. Это было святое место для каждого назарянина. Здесь лежал рядом с дорогой Прощальный камень, отшлифованный хитонами селян, которые, поющая Назарет, присаживались, чтобы еще раз полюбоваться красотой родного гнезда.

Иешуа все еще был назарянином, Его ноги сами по себе остановились на том месте, где принято было прощаться с Назаретом. Теперь Он покидал его навсегда, и невозможно было, зная, что в последний раз можешь на него взглянуть, — невозможно было, прожив там жизнь, уйти не попрощавшись, не оглянувшись...

Но...

Оглядываться было нельзя. Каждый прожитый день песет в себе свое послание Отца небесного. Господь не пишет буквами, Его послания невозможно держать в руках, но Дух наш с трепетом внимает им. И посему по вечерам Сыну должно постигать послания Отца, а уразумев, — исполнять. И день, когда Сын не приблизился к Отцу, потерянныйдень.

Он стоял у Прощального камня, прохлада опускающейся ночи освежала Его лицо, и Он сказал:

— Возложивший руку свою на плуг и озирающийся назад не достоин Царствия Божьего.

И, не оглянувшись, стал спускаться по ту сторону горы.

В долине Бедных было пустынно; одни потухшие костры, да крошечный ягненок, зябко вздрагивая, оглядывал мир удивительно добрыми, чистыми глазами. Одев плащ, и взяв агнца на руки, Сын Человеческий пошел на запад — в ту сторону, где уже во все небо полыхал крест.

В сумерках, когда Он проходил мимо какого-то селения, некто, узнав Его, попросил:

— Господи! Я пойду за Тобой, куда бы Ты ни пошел... Печально улыбнувшись, Он ответил:

— Лисицы имеют свои норы, и птицы небесные — гнезда, а Сыну Человеческому негде голову приклонить...

Третьи сутки Он не ведал покоя, но крыша родного дома больше не манила.

Господь освободил Его от этой муки. Путь на Голгофу был открыт.

1993