О смысле истории, 1994.

Карасев Л. В. Философия смеха. М.: Российский государственный гуманитарный университет, 1996. 232 с.

Оп.: Человек, 1999, №6.

Смех, как и любая исследовательская проблема, требует серьезного подхода. Это подтверждает и публикуемая беседа Татьяны Миловой с Леонидом Владимировичем Карасевым, старшим научным сотрудником Института высших гуманитарных исследований, автором вот уже двух книг и множества статей по проблемам смеха, юмора, комического. Однако, похоже, сама тема провоцирует курьезы.

Т.М. - Сбывается история, придуманная Умберто Эко, - на это Вы намекаете? Не исключено, что вторая часть "Поэтики" Аристотеля, посвященная комедии, действительно существовала?  

Л.К. - Скорее, существует наша извечная надежда на то, что загадка смеха разрешима и однажды уже была кем-то разрешена. С другой стороны, никакая по-настоящему важная мысль не утрачивается бесследно в культурной традиции; так или иначе, до нас дошли бы ее отголоски в пересказах, афоризмах, в критике, наконец. Что касается сути дела, то выходит, что все известные нам теории смеха - Гоббса, Канта, Гегеля, Бергсона, Бахтина - восходят к аристотелевой формулировке из первой части "Поэтики": смешное обнаруживает некоторую меру зла, не причиняющую страдание и не пагубную. Впрочем, загадка от этого не исчезает: почему нашей реакцией на зло - пусть на зло адаптированное, умеренное - оказывается не гнев, не скорбь, не осуждение, а именно смех?  

В том-то и парадокс: смех - единственное из наших душевных движений, которое во многом противоречит причине его породившей. Несмотря на свою неожиданность и непредсказуемость, смех - это своего рода зеркало, в котором отражаются и преображаются все наши эмоции, как бы удваивая "пространство души". Отсюда и многообразие оттенков смеха, которое не поддается исчерпывающему перечислению (а пытались это делать). Смех плюс гордость и смех плюс гнев дают нам новую гордость и новый гнев. Их необычность уже в том, что они имеют другой "градус" существования, они бескорыстны и не переходят в дело, хотя потенциально обладают не меньшей силой, чем "исходные" чувства.  

Т.М. - В такой интерпретации смех сродни искусству, еще одному способу отражения: здесь то же удвоение мира, та же самоценность и неприложимость к реальности… Да и то, что Бергсон назвал кратковременной "анестезией сердца", необходимой для восприятия смешного, вполне сравнимо с так называемой "эстетической дистанцией". Смех оказывается такой же "роскошью", как и вся человеческая культура, и нам, похоже, пришлось долго "учиться" для того, чтобы впервые рассмеяться…  

Л.К. - Нет смысла говорить о какой-то реальной хронологии, как говорится, "не знаю, не видел". С философской же точки зрения, человеческие эмоции, слово, мысль, искусство, быть может, вера, - все сплетено в единый узел; это один "раскат грома" по Бонхефферу. Собственно, именно эта целокупность и образует понятие "человек". Вот такой человек, понятый, увиденный как родовое существо, на протяжении своей истории уже не менялся; будучи изъят при рождении из своей конкретной эпохи, он легко смог бы прижиться в любой другой.  

Т.М. - И его эмоции выражались бы одинаково во всякой культуре?  

Л.К. - В основном, да. Вот, кстати, и еще один парадокс: откуда берется улыбка на лице новорожденного младенца - беспричинная, бессознательная, когда еще и речи нет ни о каком целенаправленном сопротивлении злу. Да и понятия-то о зле еще нет. Так обнаруживается вторая ипостась смеха, - его способность выражать чисто телесную радость бытия. Эта улыбка на лице существа, еще целиком принадлежащего миру природы - аванс от мира человеческой культуры. Многие века варварского хохота должны были пройти, прежде чем младенец унаследовал способность улыбаться, еще не понимая смысла того, что он делает. С возрастом "смех ума" теснит первостихию телесной радости с тем, чтобы позднее разрешиться в улыбке мудрости: в той улыбке, которую мы можем увидеть на лицах античных куросов или Будды.  

Т.М. - Но тогда размывается и двойственность смеха: "смех плоти" перетекает в "смех ума", витальная радость несет в себе остроумие предыдущих поколений… Смех оказывается "человеческим, слишком человеческим", отрекаясь от биологических корней.  

Л.К. - А вы полагаете, животные смеются? В свое время я увлекался натуралистической концепцией смеха: наблюдения над приматами обнаруживают у них богатую гамму мимики и развернутую систему "ритуальных приветствий", превращенной формой которых и мог впоследствии явиться смех. Увы, ближайшим его источником - из всего набора животных эмоций - оказывается агрессивность; именно она, согласно гипотезе Лоренца, ответственная за наши первичные контакты. Даже улыбка, которую можно назвать "венцом" смеховой эволюции, несет на себе след агрессивности; ведь, улыбаясь, мы приподнимаем уголки губ так, что становятся видны верхние резцы…  

Т.М. - Оскаливаем клыки… Обидно. Ну, а если забыть об обезьяньем прошлом, как быть с теперешними физиологическими видами смеха - истерическим и от щекотки? Теоретики комического или обходят их молчанием или упоминают, по-настоящему не объясняя, как В. Пропп в книге "Проблемы комизма и смеха". Вот Вам "смех плоти" в чистом виде…  

Л.К. - Не могу с этим согласиться. Эти явления действительно вне эстетики, но не вне психики. Подозреваю, что смех от щекотки - одна из форм смеха истерического, а он, в свою очередь, рождается из того же источника, что и смех "нормальный". Просто здесь гораздо больше энергетики. Человек, раздираемый противоречивыми чувствами или намерениями, буквально взрывается смехом...  

Т.М. - Чтобы мозг не разорвало безумием. Природа напоминает о себе хотя бы тем, что превращает смех в свой защитный механизм. "Научи меня смеяться, спаси мою душу", по английской пословице…  

Л.К. - И душу, и тело. Наивно было бы недооценивать нашу биологическую зависимость, но еще более неверно - отрицать приоритетную роль психики. В медицине давно сформировалось понятие "психосоматических болезней" - целый класс органических заболеваний, таких как астма, язва желудка, колит и пр. оказывается результатом душевных расстройств, не всегда подлежащих ведению психиатрии. Эмоциональный голод, неумение давать выход своим чувствам, в том числе и негативным, - из числа таких предпосылок. Что касается положительного спектра, то "смехотерапия" давно уже практикуется в западных клиниках. Параллельно накапливается статистика, и на одном из ежегодных конгрессов Международного общества по изучению смеха (Бирмингем) приводились данные по раковым заболеваниям; у больных, которых регулярно смешат - устраивают выступления юмористов и клоунов, а то и шуточные соревнования между самими пациентами, - выше процент излечения, лучше медицинские показатели по сравнению с контрольной группой, не говоря уже об общем психологическом настрое. Не случайно, следующую конференцию намереваются провести прямо в онкологическом центре в норвежском городе Бергене.  

Т.М. - Согласно известной шутке - "Пять минут смеха заменяют двести грамм сметаны". А если серьезно, мне всегда казалось, что смех действует скорее наркотически и с тем же двойственным эффектом, - разве что привыкания не происходит. Смех действительно переживается как "икота разума". Вы идете еще дальше, характеризуя смех, как "временное помешательство", когда некая сила извне входит в нас, лишая способности и думать и действовать. Наверное, и "брутальный" смех, смех воина перед лицом опасности, о котором Вы пишете в своей книге, может "опьянить" и привести к недооценке угрозы…  

Л.К. - Существует теория П. Симонова о гиперкомпенсаторной функции эмоций. При встрече с любым новым явлением - а опасность, безусловно, относится к числу таковых, - чувства как бы опережают разум, искажают в ту или иную сторону рациональную оценку происходящего. В пределе - просто погружают в оцепенение, в шок. На биохимическом уровне эксперименты подтверждают, что при смехе человеческий мозг вырабатывает эндорфины, сходные с теми, что образуются при наркотическом эффекте. Вопрос уже ставится шире - исследуются и фиксируются химические реакции, возникающие у человека в тот момент, когда он испытывает эстетическое удовольствие...  

Т.М. - Похоже, что когда установят соответствие между смехом и его химизмом, придет конец человеческой свободе. Не случайно, пока эстетика и биология, каждая со своей стороны, роют этот подкоп, социология рассматривает смех как средство управления обществом, поддержания в нем стабильности: сопротивление идеологии чужих социальных групп и контроль "моральной устойчивости" среди членов своей… Комический эффект может планироваться - к счастью, пока все это делается кустарным способом. Используется и заразительность смеха; она уже поставлена на поток: достаточно вспомнить закадровые взрывы хохота в комических сериалах. И это срабатывает… Вас не пугает такая программируемость человеческих эмоций?  

Л.К. - В сущности, это вопрос о вере - есть в человеке искра Божья, или вся его душевная жизнь сводится к сумме химических реакций. Я предпочитаю первое. И, возможно, только вера, только ощущение вертикальной связи, существующей между человеком и Небом, может противостоять автоматизации жизни, ее горизонтальному измерению. Если деградирует культура смеха, то деградирует и культура стыда. Я убежден, что подлинной антитезой смеха является стыд, а не слезы. Плач - одномерен и одномирен, в нем нет той двойственности интеллектуального и телесного, которую мы наблюдаем в смехе. В этом смысле смех и плач - вещи не противоположные друг другу, а всего лишь различные. Противоположности, как известно, сходятся - в данном случае, сходятся в своем истоке, в генезисе. Чувственный, плотский смех, радость взволнованно-смущенного тела - достояние ранней юности. Позже "смех ума" и этический стыд, уже разойдясь, отделившись друг от друга, займут крайние "пространственные" точки. Смех - обращается вовне человека, стыд, напротив, идет внутръ, вглубь души. Высшая победа человека - это смех над собой и стыд за другого. Зеркало души становится двусторонним.  

Т.М. - Значит ли это, что "зеркалом", разделяющим и формирующим два этих мира, является нравственный закон, согласно которому смех возникает лишь в соотнесении с морально должным, как утверждает Пропп?  

Л.К. - С той оговоркой, что это пространство "должного" выходит за рамки отдельных религиозных ориентаций. Стыд столь же определяет человека как родовое существо, сколь и смех. Это такое же "условие" человечности человека. Смеховая культура Древней Руси сдерживала "позором" экспансию разгульного хохота. Ведь "позор" это одновременно и то, что постыдно, и то, что предназначено для разглядывания. Лобное (место) и улыбка - слова однокоренные… Это есть и в русской классической литературе - особенно у Достоевского, Сологуба.  

Т.М. - Не сказала бы, что они были такими уж ортодоксальными христианами… Как правило, особенно в пору Средневековья, христианская мысль сосредоточивалась на стыде, а смех отписывала по ведомству зла…  

Л.К. - Да, и смех в таком понимании становился "демоническим", хохот - "адским", улыбка - "бесовской"… Достоевский наделил такой улыбкой беса-Верховенского. Христианство, возникнув как антитеза язычеству (я говорю о его интерпретаторах), поначалу действовало достаточно прямолинейно. Все что считалось благом прежде - земное, плотское, сделалось греховным. А символом подлинной духовности стали страдание и слезы. Телесная радость и смех указывали на весь набор земных наслаждений и должны были быть отвергнуты как уступка дьяволу. А вместе со "смехом тела" под подозрение попал и "смех ума". Это уже потом появились слова об умеренном смехе, о его допустимости. Появился Франциск Ассизский и вся линия францисканского отношения к смеху…  

Однако с "основным" противоречием трудно было что-то сделать. В большинстве своих проявлений смех действительно выступал как знак зачатия, плодородия, рождения. Это сказалось и в символике человеческого тела: рот стал восприниматься как греховная точка лица. Рот, особенно рот открытый, смеющийся, с колотящимся в нем языком, соединяет в себе признаки "срама" мужского и женского одновременно. Смех вообще в чем-то похож на соитие - тот же взрывной характер, тот же ритмический рисунок, та же разрядка в финале…  

Т.М. - Но в таком случае, смеющийся человек - символически - оказывается двуполым. Уж не эхо ли это того изначального, а возможно, и грядущего андрогина, о котором мечтал другой неортодоксальный христианин Бердяев?  

Л.К. - Право, не знаю… Мне хочется думать, что смех - это знак будущего. Слишком уж он несоразмерен с обычными душевными движениями. Он дан нам как бы "про запас". Смех - вестник нового мира, нового человека, но не того, о ком говорил отвергавший стыд ницшевский Заратустра. Союз смеха и стыда заключен против нашей ограниченности и приземленности. Человек больше своего тела, и он нуждается в том, чтобы ему об этом напоминали. Собственно, смех и стыд этим только и занимаются…