Ксения Касьянова

ОСОБЕННОСТИ РУССКОГО НАЦИОНАЛЬНОГО ХАРАКТЕРА

К оглавлению

ГЛАВА 2

Аутсайдеры и их роль в истории

В своей монографии, озаглавленной «Современные нации»7, Флориан Знанецкий выдвигает идею о том, что нация создается группой интеллектуалов данного этноса, своего рода умственной аристократией данной эпохи, которая и вырабатывает комплекс культурных ценностей, долженствующий лечь в основание кристаллизующейся национальной культуры.

Этот тезис в последние десятилетия получил развитие, в частности, в работах польского социолога Юзефа Халасиньского8, где он иллюстрируется конкретным историческим материалом. Эту концепцию мы и попытаемся изложить ниже, пользуясь материалом нашей отечественной истории.

Нация возникает на развалинах сословного общества. Процессы распада, развивающиеся в этом обществе в эпоху позднего средневековья и в новое время, порождают большое число «отщепенцев», или «аутсайдеров», людей, выпавших из прежних устойчивых социальных структур. Усиливается движение больших масс людей из сел в города и между городами. Вчерашние крестьяне становятся ремесленниками, ремесленники и купцы дают своим детям образование. Светское образование получают и многие дети священников. Люди переходят из одних групп в другие часто неоднократно в течение своей жизни. «Человек перестает быть от рождения прикрепленным к одной социальной группе, к единственной системе групповых ценностей»,— пишет Ю. Халасиньский.

Казалось бы: какие благоприятные обстоятельства, какой простор для развития личности! Наконец-то социальные путы ослабли и неусыпный социальный контроль выпустил из своих лап индивида. В конце XIX и начале XX в. много надежд было связано с

Аутсайдеры и их роль в истории

этой свободой, которую предстояло завоевать человеку, чтобы обеспечить себе возможность стать наконец «неповторимой человеческой индивидуальностью». Интеллигенты восторженно приветствовали освобождение человека «из-под гнета общины», которая «мяла и давила» его, по выражению Ленина. Маркс и Энгельс также возлагали надежды на капитализм, в частности, и потому, что он вырывал массы из «идиотизма деревенской жизни».

Так представлялось дело в теории. А что получалось на практике? Возьмем очерки Глеба Успенского. Он сам жил в деревне, наблюдал крестьянскую общину в период распада и много думал над этими проблемами. Вот цикл очерков «Из разговоров с приятелями» (на тему «власти земли»). Это — о раскрепощенных от общинных уз людях, бывших крестьянах, ремесленниках, становящихся в новых условиях мошенниками, эксплуататорами и даже наемными убийцами. По существу, все эти очерки — на одну и ту же тему: писателя поражает полная безответственность этих раскрепощенных индивидов, свобода от всяких моральных ограничений и совершенное неведение их в вопросах нравственности. Заголовки очерков говорят сами за себя: «Своим умом», «Беспомощность», «Без своей воли», «Маленькие недостатки механизма», «Опустошители», «Своими средствиями» и т. д. Это все о людях, пытающихся жить «своим умом» и «своими средствиями». И ум, и «средствия» эти оказываются весьма жалким подспорьем. Отпадение масс людей от устойчивых систем коллективных представлений порождает падение нравов, рост преступности, пьянство, хулиганство, бессмысленную жестокость.

И все эти люди — вчерашние крестьяне. А к крестьянам Успенский относится с большим уважением. И действительно, как сословию крестьянству невозможно вменить какой бы то ни было безнравственности: по преступности крестьяне занимали в России предпоследнее место среди всех остальных сословий (последнее занимало духовенство). Как же объяснить это «превращение»? В общине крестьянин как крестьянин, а выходит из нее и становится преступником? «Мне кажется,— пишет Глеб Успенский в очерке "Без своей воли",—что крестьянин живет, подчиняясь лишь воле своего т р у д а. А так как этот труд весь зависим от разнообразных законов природы, то и жизнь его разнообразна, гармонична и полна, но без всякого с его стороны усилия, без всякой своей мысли... Вынуть из этой жизни, гармонической, но подчиняющейся чужой воле, хоть капельку, хоть песчинку, и уже образуется пустота, которую надо заменять своей человеческой волей, своим человеческим умом... а ведь это как трудно! как мучительно!»9 И

ГЛАВА 2

вот из крестьянина, «выброшенного расстройством деревенского духа и быта» в город, получается человек, в котором писатель видит «готового подчиниться в чуждой ему среде всевозможным влияниям с наивностью ребенка, не имеющего возможности знать и понимать, что в этих условиях зло и что добро». «Своего по части убеждений и нравственности у него нет ничего,— пишет он с горечью,— хоть шаром покати. Это — совершенно пустой сосуд, который может быть наполнен чем угодно»10.

А с другой стороны, классическая русская литература начинает изображать нам целую галерею «лишних людей». «Лишние люди»— это явление сложное, и существует большая критическая литература, истолковывающая его различными способами. Но, минуя все богатство конкретных деталей, можно тем не менее о всех них сказать, что это безусловно люди, отважившиеся жить «своим умом» и постоянно попадающие в ситуации, в которых они оказываются вынужденными совершать поступки, получающие весьма отрицательную моральную оценку со стороны окружения. Правда, мотивация их столь сложна, и переживания их по поводу этих поступков столь тонки и окрашены в такие трагические оттенки, что читатель невольно проникается глубокой симпатией к ним и склонен во всем винить «окружение», «среду», которые не дают жить хорошему человеку в соответствии с его взглядами.

Но проходит время. Писатели все глубже разворачивают эту проблему, и все с большей очевидностью обнаруживается, что все трудности «лишних людей» в том, что они «аутсайдеры», «выпавшие» из своих структур, что их стремление жить «своим умом» весьма часто оканчивается так плачевно не из-за сопротивления среды, а по внутренним причинам. Образы «лишних людей», созданные Тургеневым, вызывают уже протест молодого поколения, увидевшего в них «пасквиль» на себя, на свои убеждения. Но что в этих образах такого уж предосудительного? Пожалуй, писатель только несколько «снизил» их, лишив романтического ореола. И они вдруг стали выглядеть довольно наивно и даже убого. «Рудин был олицетворением глубоких убеждений, но без нравственных сил, необходимых для их осуществления, и даваемых только историей, характером национальности, свойствами культуры (разрядка моя. — К. К.), личными свойствами. Базаров в 1862 г. явился уже законченным типом человека верующего только в себя и надеющегося только на самого себя, но смелым — по незнанию жизни, решительным и на все готовым — по отсутствию опыта, резким в суждениях и поступках — по ограниченному пониманию людей и света. Это был истинный

Аутсайдеры и их роль в истории

представитель своей эпохи, который еще долго жил и после того, как сошел со сцены, но его неспособность к творчеству и к серьезному делу, равно и его последователей, обнаружилась вполне»",— так охарактеризовал «нового человека» современник Тургенева, критик П. В. Анненков.

В 60-е годы XIX в. «аутсайдеры» составляют в русском обществе уже значительную массу, и объем этой массы продолжает стремительно увеличиваться. Она сама, эта масса, неоднородна. Верхний слой ее составляют люди, осознающие себя (и осознаваемые окружением) «аутсайдерами», т. е. «выпавшими из разных сословий», о чем и говорит закрепившееся за ними название «разночинцы». Люди, входящие в этот слой, к счастью, не представляют собой совершенно «пустых сосудов», которые «могут быть наполнены чем угодно». Именно в них заключается надежда общества, переживающего социальный кризис. «Прежде всего отщепенцы-интеллектуалы, поддерживаемые аристократами с воображением и теми, кого называли "выбившимися в люди", были создателями революционной идеи нации как общества, основанного на единстве представлений, и тем самым преодолевающего как аутсайдерство, так и сословность»12.

Выработать такую идею об обществе — это значит ни много ни мало — трансформировать культуру. Честно говоря, представить себе в такой роли Базарова весьма трудно и, пожалуй, страшновато. Он — разрушитель и ниспровергатель. Все силы его уходят на самоутверждение и защиту своих взглядов. Впрочем, Базаров — это крайний тип. В том виде, как его изобразил автор, ему только и оставалось либо умереть, либо начать меняться. Он — всего лишь один из аспектов, или один из этапов развития русского разночинства. Это как бы «чистый продукт распада» сословных отношений. Но разночинство уже и в период написания романа (и даже раньше) состояло не из одних Базаровых. Были и другие. В частности, Герцен. Герцен ведь тоже был аутсайдером.

В "Былом и думах" описывается момент осознания мальчиком своего положения «незаконного сына»: «мысль, укоренившаяся во мне с того времени, состояла в том, что я гораздо меньше завишу от моего отца, нежели вообще дети. Эта самобытность, которую я сам себе выдумал, мне нравилась». По прошествии некоторого времени: «внутренний результат дум о "ложном положении" был довольно сходен с тем, который я вывел из разговоров двух нянюшек. Я чувствовал себя свободнее от общества, которого вовсе не знал, чувствовал, что, в сущности, я оставлен на собственные силы...»13

ГЛАВА 2

В воспоминаниях Анненкова о Герцене в период его парижской жизни отчетливо проступает момент «освобождения» не только от сословных, но и от всяких других «пут». Анненков пишет, например14, что Герцену и его жене «страшно надоела дисциплина, которую ввел и неуклонно поддерживал тогдашний идеализм между друзьями. Наблюдение за собой, отметание в сторону как опасного элемента некоторых побуждений сердца и натуры, неустанное хождение по одному ритуалу долга обязанностей, возвышенных мыслей,— все это походило на строгий монашеский искус. Как всякий искус, он имел свою чарующую и обаятельную силу сначала, но становился нестерпимым при продолжительности. Любопытно, что первым, поднявшим знамя бунта против проповеди о нравственной выдержке и об ограничении свободы отдаваться личным физическим и чувственным поползновениям, был Огарев. Он и привил обоим своим друзьям, Герцену и его жене (особенно последней), воззрение на право каждого располагать собой, не придерживаясь никакому кодексу установленных правил, столь же условных и стеснительных в официальной морали, как и в приватной, какую заводят иногда дружеские кружки для своего обихода. Нет сомнения, что воззрение Огарева имело аристократическую подкладку, давая развитым людям с обеспеченным состоянием возможность спокойно и сознательно пренебрегать теми нравственными стеснениями, которые проповедуются людьми, не знавшими отроду обаяния и наслаждений полной материальной и умственной независимости».

Это, с точки зрения разбираемых нами здесь проблем, весьма любопытное свидетельство. Из него явствует, что дворянское сословие поставляло своих аутсайдеров, которые та-кже проходили процесс освобождения от «уз», но процесс этот для них совершался с меньшей затратой духовных сил и не становился главным делом жизни. Более того, по свидетельству того же современника, освобождение это никогда не достигало своего логического завершения: Герцен так и сохранил для себя «запас старых и никогда вполне не растраченных убеждений». «От некоторых основных начал исповедованной им ранее философско-моральной доктрины он никогда уже и не отказывался. Впоследствии он даже казался на основании именно этого первородного греха многим умам и характерам, позднее народившимся и уже не знавшим никаких стеснений, полулибералом и нерешительным человеком...»15

Почему Герцен не склонен был «идти до конца», защищая свободу своей личности от всяческих социальных ограничений? Очевидно, потому, что свободное следование «некоторым побуж-

Аутсайдеры и их роль в истории

дениям сердца и натуры» никогда не было главной потребностью его жизни. Его влекли к себе совсем другие цели и задачи. Очутившись в Париже, «он бросился тотчас же в это сверкающее море отважных предположений, беспощадной полемики, всевозможных страстей», «он очень скоро сделался, как и Бакунин, из зрителя галереи, участником и солистом в парижских демократических и социальных хорах». «Он начинал удивлять людей, и немного прошло времени с его приезда, как около него стал образовываться круг более, чем поклонников, а, так сказать, любовников его со всеми признаками страстной привязанности»16.

Именно в этом факте образования вокруг него новых отношений и «уз» кроется объяснение «половинчатости» Герцена в его борьбе с социальными ограничениями. Его страстно волнуют социальные проблемы. Он не только обдумывает их в тиши, он хочет обсуждать их с другими: высказывать им свои мысли, выслушивать их реакции, убеждать их и самому убеждаться. Но такая социально-деятельная жизнь совершенно невозможна для человека, расторгшего все социальные связи и отказавшегося от всяческих обязательств. Для такой жизни необходима, как воздух, близкая и благожелательная социальная среда. И разночинцы-интеллигенты создают вокруг себя эту среду в виде множества связанных друг с другом кругов и кружков, в которых они делятся своими мыслями и наблюдениями, обсуждают события, спорят, в которых постоянно кипит и бьется живая мысль, направленная на осмысление своей ситуации и положения общества.

В наше время, когда «интеллигенция» признана «прослойкой», т, е. вполне самостоятельной частью структуры социалистического общества, постоянно возникают споры о том, что же такое «на самом деле» интеллигенция. Главная посылка к возникновению всех этих дискуссий — отрицание того, что уровень образования может автоматически сделать человека интеллигентным. Эталоном при этом служит «старый», «прежний» интеллигент, в котором было «что-то», чего нет в современном, часто очень хорошо образованном и даже «культурном» (интересующемся различными культурными новинками и явлениями) человеке.

Глеб Успенский дает такое («функциональное»!) определение интеллигента: «Интеллигенция среди всяких положений, званий и состояний исполняет всегда одну и ту же задачу. Она всегда — свет, и только то, что светит, или тот, кто светит, и будет исполнять интеллигентное дело, интеллигентную задачу»17. А в другом месте он еще более точно и конкретно определяет эту

ГЛАВА 2

задачу интеллигенции для России в тот период времени, когда эта интеллигенция сформировалась и осмыслила себя именно как «интеллигенцию», т. е. как «несущую свет разума» в хаос нарушившихся отношений. «Нисколько не теряя веры ни в народную душу, ни в народный ум, мы, люди, принадлежащие к так называемой интеллигенции, но по несчастию забывшие, что обязанность наша непременно помнить только о благе общем, чтобы деятельностью в этом смысле оправдывать свое положение,— присутствуем перед поразительно-безобразным зрелищем. Видим, как "своими средствиями" — всегда тяжелыми, грубыми, мучительными, исполненными страданий, ошибок и напрасных мучений — народ ставит и пытается разрешить такие вопросы, которые давным-давно поставлены; глядим на это и знаем, что рано ли, поздно ли (десятками лет) он придет именно к тому фазису вопроса, который давно у нас уже перед глазами... Народ, идя к разрешению того или другого занимающего его вопроса, бредет ощупью, не зная завтрашнего дня... Мы знаем этот день и — молчим»18.

Интеллигент, следовательно,— это человек, имеющий концепцию культуры того общества, в котором он живет, и, в силу этого обстоятельства, за указанную культуру ответственный. Он обязан вносить свет этого представления в умы своих современников, сокращая тем самым родовые муки новых общественных состояний и структур. В этом смысл его существования и его призвание. Как видим, Глеб Успенский в середине XIX в. имел представление об интеллигенции весьма близкое к тому, которое в XX в. сформулировал польский социолог Халасиньский (см. выше, стр. 13). Функция интеллигенции как сословия — сплотить нацию на основе единства представлений. Но прежде это единство и сами эти представления должны быть выработаны.

В период распада сословного общества люди интеллектуальных занятий, принадлежащие к одной и той же культуре, составляли большую, но не беспредельно группу, все члены которой более или менее, прямо или косвенно, знали друг друга и в какой-то степени были связаны личными отношениями. Кроме того, в это время в сфере деятельности, связанной с созданием и поддержанием культуры, не было еще достаточно глубокого разделения труда. Тогда все интеллектуалы могли быть в какой-то мере энциклопедистами, людьми, знающими свою культуру в целом. Эти обстоятельства способствовали постоянному общению всех интеллигентов друг с другом в различных группах, кружках и салонах, свободным дискуссиям между ними по глобальным

Аутсайдеры и их роль в истории

проблемам. Каждый человек, не затрачивая при этом совсем уж чрезмерных усилий, мог быть в курсе самых различных течений и направлений, знать все разновидности общественной мысли своего времени (или, по крайней мере, большую часть) и тем самым всегда держать в своем сознании схему собственной культуры, иметь представление о динамике ее и веере возможностей. И только при этом условии интеллигент считался интеллигентом, т. е. человеком, ответственным за национальную культуру, за будущее своего общества.

В силу неистребимой потребности любого человека ощущать свою принадлежность к какому-то целому, в котором существовала бы «личная связь между людьми как автономными свободными существами, связь, возникающая из общей системы ценностей»19 (разрядка моя. — К. К.), интеллигенты,— во всяком случае их активная часть, а таких было довольно много, поскольку сам «выход в аутсайдеры» предполагает определенную долю активности,— начинают работать над созданием такой системы ценностей и тем самым над определением лица складывающейся нации.

Следует еще раз акцентировать внимание на том, что Бронислав Малиновский вкладывал в понятие «активности нации как лаборатории культуры и прогресса»20. Своеобразие этого этапа существования этноса ведь в том и заключается, что нация возникает в особой ситуации, а именно: в условиях, когда сформировалась автономная человеческая личность, а следовательно, для того чтобы возникло новое этническое образование обязательно необходимо национальное самосознание. Другими словами, для того чтобы в этих вновь возникших условиях произошло новое объединение людей в этническое целое, между ними необходимо наладить связи другого типа, чем те, которые существовали раньше: в племени, народности и проч. Те, прежние связи были неосознанны и традиционны. Они распались. И теперь, для того чтобы восстановить единство между людьми, необходимо осознанное вмешательство в исторический процесс человеческой воли.

Выпадая из сложившихся социальных структур, человек, по выражению Глеба Успенского, вынужден жить «своим человеческим разумом». Какую же работу должен совершить этот разум, чтобы воссоздать разрушающееся целое? Перед ним стоит задача отрационализировать, перевести в план сознания и сформулировать некоторые ценностные структуры, существующие в каждом социализированном культурном существе на бессознательном уровне. Точно так же, как грамматические правила порождения

ГЛАВА 2

высказывания известны каждому носителю языка, хотя он исключительно редко формулирует их для себя в вербальной форме, эти бессознательные ценностные структуры существуют в каждом представителе данного этноса, представляя собой порождающую грамматику поведения. В каждом человеке, принадлежащем к тому или иному обществу, они заложены воспитанием.

«Именно лингвистика, точнее, структурная лингвистика,— пишет Леви-Стросс,— приучила нас к мысли о том, что фундаментальные духовные явления, которые обусловливают и определяют общие формы языка, располагаются на уровне бессознательного»21. Между языком и культурой есть прямая связь, и не только по аналогии: «Язык является условием культуры, поскольку последняя обладает сходной с языком архитектоникой... Язык также можно рассматривать как основу, на которую нередко накладываются более сложные структуры того же типа, соответ-

ствующие различным аспектам культуры» .

Язык складывается и функционирует стихийно. По мере разрастания и усложнения его начинается процесс познания — извлечение правил, по которым строится речь, их описание, сведение в систему. Ту же работу по созданию грамматики социального поведения должна продолжить и интеллигенция в период распада локальных структур. Это — необходимое условие, для того чтобы высвобождающаяся из-под контроля общинного и сословного общественного мнения масса «автономных личностей» переформировалась в новое социальное образование — нацию.

Собираясь в кружках и салонах, обсуждая и дискуссируя различные вопросы, вырабатывая в связи с этим целый веер различных теорий и концепций, разбиваясь по различным «направлениям» и «движениям», интеллигенты обобщают и формулируют какие-то инварианты сословных и локальных моральных принципов и максим, упорядочивают их, выстраивают в систему, обосновывают, пропагандируют, наконец, требуют проведения в жизнь соответствующих им законов и институтов, которые организовали бы человеческие отношения с точки зрения именно этих максим и теорий, ссылаясь на «неотъемлемые» и «прирожденные» права человека. По существу же они проделывают работу по переведению в план сознания и формулировке своих собственных, заложенных в них первоначальным воспитанием структур социальных отношений, свойственных именно данной, взрастившей их культуре. И от того, насколько им удастся основательно и полно проделать эту работу, зависит не только неповторимое лицо будущей нации, но, в каком-то смысле, и сама ее судьба.

Аутсайдеры и их роль в истории

Утешительно было бы думать, конечно, что какие-то глобальные «законы истории» страхуют их в этот период, что как бы они ни действовали, все равно в конечном счете будет создано именно то, что нужно, поскольку настал соответствующий «этап» развития. Но такое предположение, по-видимому, слишком все упрощает. От усилий интеллигентов, от содержания их сознания в данный момент времени, от качества человеческого материала, вошедшего в состав этой группы, зависит слишком многое, в частности, эффективность процесса складывания нации, быстрота, безболезненность, успешность слияния множества изолированных, хотя и однотипных общин-«родин» в большое социальное целое.

Будущая нация должна воспринять вырабатываемые интеллигентами идеи и принципы как выражение собственных представлений и убеждений. Другими словами, интеллигенты должны выявить и сформулировать некоторые важные принципы и основы национального характера.