Ксения Касьянова

ОСОБЕННОСТИ РУССКОГО НАЦИОНАЛЬНОГО ХАРАКТЕРА

К оглавлению

ГЛАВА 10

Обряды в нашей культуре

Описывая больных или детей, склонных повторять раз найденный способ поведения, психологи не преминут указать на будто бы понятные им мотивы этого поведения: веру в мистическую связь между способом действия и результатом; неумение «изобретать» новые способы, более тщательно адаптированные именно к данной ситуации; неспособность принимать решения и применение опробованного способа поведения как «необходимого»; наконец, страх и что-нибудь еще, столь же предосудительное. Неудивительно, что человек, которому приписывают любовь к обрядам, принимает во внимание также и представление о сопутствующей ей мотивации и начинает чувствовать себя как-то неуютно.

Мы утверждаем, что не такие уж мы и ритуалисты, что мы ничего не боимся и ничего мистического не предполагаем и т. д.,

132

Обряды в нашей культуре

забывая выдвинуть самый простой и неопровержимый аргумент, начисто разбивающий всю эту морально-интеллектуальную систему обвинений (потому что это всегда немного обвинения), а именно — что нам так удобно.

Действительно, не касаясь пока сферы собственно обрядов и религиозных ритуалов (к ним мы вернемся немного ниже), возьмем просто повторяющиеся действия, которые можно было бы назвать «привычками-ритуалами». Они не имеют явно никакой мистической окраски и применяются нами в повседневной жизни. Мы в самом деле, по-видимому, очень склонны к ним. Мы их непрерывно изобретаем, когда старые становятся непригодными. У нас существуют ритуалы самого разнообразного уровня и объема — от способа заваривания чая или кофе (который заключается, как правило, не только в том, чтобы класть в определенное время определенное количество заварки в определенным способом подготовленную емкость, но и в целом ряде подготовительных операций, прямо на качестве заварки не отражающихся) до ритуала подготовки ко сну или выхода из дома, не говоря уже о ритуалах приема гостей, генеральных уборок помещения и т. д.

Почему мы так упорно их создаем и поддерживаем? Чем они нам полезны? Какой в них прок?

Сейчас я попытаюсь дать этому некоторым образом научно обоснованное объяснение. Но для этого мне придется привести специальный график (рис. 2). Это 10 клинических шкал MMPI, основной фундамент всей методики. Кривые на них — это усредненный профиль, получаемый на наших выборках. Сравнивая между собой женские и мужские профили, полученные на выборке в 130 человек и в 860 человек (летчики Собчик), мы поразимся их трогательному единообразию: все профили дают три основных пика — по шкале Si (социальная интроверсия), по шкале Mf (мужественность — женственность) и по шкале D (депрессия). Причем мужчины самый высокий пик дают по шкале Si, a женщины — по шкале Mf. Депрессия стоит на третьем месте во всех четырех профилях. Шкалами Si и Mf мы пока заниматься не будем, поскольку происхождение этих пиков, по всей видимости, социальное. Мы рассмотрим их в другом месте. Обратимся к депрессии. Почему она здесь и что она означает?

Она означает прежде всего тот несомненный факт, что наш уважаемый эпилептоид был опрошен во время своего спокойного периода. Так получилось по той простой причине, что в каждой профессии существует своя техника безопасности: охотник воздерживается наступать на хвост спящему леопарду, китобой стремит-

133

136

Обряды в нашей культуре

ся удрать от разъяренного кита, а психолог избегает опрашивать эпилептоида, находящегося в периоде эмоционального дисбаланса и сводящего счеты со своим окружением. Вот когда эпилептоид пришел в равновесие, вооружился своим терпением, «надел на себя» все свои «социальные архетипы», тогда психолог может подступиться к нему и попросить, уговорить, воззвать к чувству долга, к любопытству и т. д. и усадить эпилептоида за тест. А раз согласившись, эпилептоид будет выполнять свою работу терпеливо, внимательно и добросовестно, обращаясь с вопросами к исследователю по поводу неясных мест, тщательно обдумывая ответы, раскладывая карточки на аккуратные стопки (или ставя в бланке аккуратные крестики). А у исследователя на графике будут возникать один за другим профили, почти однотипные: пик на социальной интроверсии, пик на женственности и пик на депрессии.

А что возникает на американских графиках? В среднем — те же самые пики*. Если мы произведем сравнение тем же способом, что и на рис. 1, т. е. расположив американские средние в качестве осей для шкал, то на рис. 2а (для мужских средних) и на рис. 26 (для женских средних) мы обнаружим, что первоначальные пики сохранились все (за исключением пика на шкале Mf для женщин, что означает только, что наши женщины женственнее американок).

Однако последовательность этих пиков несколько изменилась. «Возглавляет» теперь профиль шкала D — депрессия. Шкала Si — социальная интровертивность — продолжает иметь значение; для мужчин — шкала Mf. Неожиданно подскакивает шкала Sc — шизофрения — и шкала Pt — психастения. И мужчины дают добавочный «горб» на шкале Pd — психопатия.

Данные Собчик для мужчин дают несколько иную картину: здесь пика на депрессии нет. Это может объясняться тем, что в выборку летчиков (580 человек) попало значительное число носителей иного генотипа; по всей видимости, в ней большая добавка людей с выраженными признаками шизотимии. Женщины же из выборки Собчик дают профиль, весьма сходный с профилем,

Средние для американцев получены обратным пересчетом из таблиц для построения Т-коэффициента, приведенных в книге Березина, Мирошникова и Рожанца «Метод многостороннего исследования личности» 4. Березинские данные показаны на рис. 2а тонкой двойной линией, а на рис. 26 — двойным пунктиром.

137

ГЛАВА 10

характерным для березинской выборки и для нашей, «интеллигентской».

Обратим внимание еще раз на тот факт, что самая высокая точка на профиле — это шкала депрессии. Здесь наши средние расходятся с американскими наиболее сильно. И хотя для американцев также характерен циклоидный профиль, мы, будучи эпи-лептоидами, т. е. усиленными циклоидами, склонны в спокойные периоды к более сильной депрессии.

В спокойном периоде эпилептоид всегда переживает легкую депрессию. Это и понятно, ведь он циклоид. Его сверхактивность выражается в эмоциональном взрыве и «необузданном нраве», который в нем в этот момент проявляется; депрессия же характеризуется «апатией», некоторой вялостью, пониженностью настроения и психомоторной сферы.

Словарь определяет депрессию как «состояние неотзывчивости на действие стимулов или отдельных видов стимулов, пониженной инициативности и мрачных мыслей»175. Медики предполагают, что «на физиологическом уровне устранение тревоги по мере углубления депрессии может рассматриваться как устранение генера-лизованной активации и выраженных нарушений гомеостаза благодаря включению древних механизмов вегетативного регулирования, снижающих уровень вегетативных колебаний путем общего снижения активности (Г. Мэгун) в условиях недостаточности дифференцированного вегетативного регулирования»176. Другими словами, если «местные» нервные регулирующие механизмы не справляются и процесс «растормаживания» нарушает общее равновесие организма, он включает эти самые «древние механизмы», которые посредством выработки специальных химических веществ осуществляют общее, глобальное торможение. Это приводит к подавлению не только моторики, т. е. сферы, «заведующей» движениями, но и психофизиологической и даже чисто психической сферы. На уровне этой последней депрессия выражается в обесценивании потребностей. И таким образом возникает это состояние «неотзывчивости на действие стимулов». К этому присоединяется психомоторное торможение, которое «проявляется в малоподвижности,— движения замедлены, затруднены»177. Торможение распространяется также и на интеллектуальную сферу, подавляя ее активность и инициативу.

Находясь в периоде такого торможения, человек просыпается утром и чувствует, что ему ничего не хочется,— не хочется вставать, куда-то идти, что-то делать. Ему тяжело поднять свое тело, напрягать ум, что-то предпринимать, что-то решать. Един-

Обряды в нашей культуре

ственное его желание — чтобы его оставили в покое. Он с удовольствием оказался бы где-нибудь на краю света, «в уединенном домике, в лесу или в горах», подальше от всей этой беготни, шума, волнений. Все его раздражает, все кажется ненужным, бессмысленным, излишним. В таком состоянии есть три средства, способных возвратить эпилептоида к деятельности: непосредственная опасность для жизни, чувство долга и... ритуалы.

Поскольку непосредственная опасность для жизни — явление не очень частое в нашем цивилизованном мире, а если она и случается, то не обязательно в период депрессии носителя нашего этнического типа личности, то остаются, следовательно, только чувство долга и ритуалы. Чувство долга дает первый импульс: эпилептоид с отвращением поднимается и вяло тащится на кухню. Теперь важно, чтобы чайник стоял на обычном месте. Если он там стоит (а у хорошего эпилептоида — он всегда стоит так, чтобы не делать лишних движений), он одной рукой привычно сует его под кран, а другой в это время, не глядя, нащупывает на полке спички. Бухнув чайник на огонь, он со вздохом отправляется в ванную.

Он совершает очень немного движений, и они требуют от него совсем немного умственных и психических усилий, поскольку последовательность их выполняется автоматически, вещи как бы «сами лезут в руки», расставленные с вечера по «своим местам». И если дети не рассыпали зубной порошок, ЖЭК с вечера не отключил воду и не случилось никакого другого стихийного бедствия, то за вторым стаканом чая эпилептоид приходит к мысли, что жить в общем можно, что жизнь не так несносна, тяжела и бессмысленна, как показалось ему в момент пробуждения. Привычки-ритуалы выполнили свою функцию: они «раскачали» эпилептоида, находящегося в депрессии, мягко включили его в обычные повседневные структуры деятельности.

Он еще и на работе будет раздражаться по мелким поводам: что папки в шкафу стоят не на обычных местах, что кто-то утащил отточенный с вечера карандаш и т. д., но он уже вполне в рабочей форме. Он может и предпринимать что-то, и решать, и даже проявлять инициативу и изобретательность — но только в той сфере, которая на данном этапе выделена им как «проблемная». Все остальные сферы он «спускает на автоматизмах». И здесь вы совершенно напрасно будете ему доказывать, что то-то и то-то гораздо эффективнее делать совсем иным способом. Он вас выслушает, согласится, даже, может быть, восхитится, но воспользоваться новым методом откажется: «Да ладно,— скажет,— я уж так привык». И будет совершенно прав. Привычки-ритуалы эко-

139

ГЛАВА 10

номят ему силы, в которых в период депрессии он остро нуждается. Попробуйте пожить под постоянным давлением «древних механизмов», которые «снижают уровень вегетативных колебаний путем общего снижения активности в условиях недостаточно дифференцированного вегетативного регулирования», и вы поймете, что разнообразие, смена впечатлений, поток лиц и событий не всегда доставляют человеку радость.

Любопытно отметить при этом, что в период вялости и апатии эпилептоид ворчит, раздражается, но чрезвычайно мало жалуется на здоровье, что является одним из признаков классической депрессии. Шкала ипохондрии Hs (первая в клиническом профиле), которая как раз и показывает обеспокоенность проблемами своего здоровья,— у нашего эпилептоида самая низкая. По ней он выбирает в среднем от 3-х с небольшим до 10-ти с небольшим вопросов.

То же можно проследить и на рис. За. Здесь сопоставлены пять шкал, не имеющих средней для американской популяции, отсчет на них идет от нуля. Шкалы Д2, Дз, Д4 — это развертка шкалы депрессии. Из них, на наш взгляд, эпилептоид решительно выбирает только Д2 — психомоторную заторможенность, женщины еще выбирают Д4 — жалуясь на умственную заторможенность. Дз — жалобы на плохое самочувствие — дает почти такое же понижение, как и Маг, которая показывает психомоторную ускоренность, т. е. является обратной по отношению к шкале Дг. Д2 — это наша национальная шкала. При этом также по шкале Sc2b — недостаток власти эго волевой — мы выбираем тоже довольно умеренное количество баллов. И это, по-видимому, соответствует истинному положению вещей: волевые механизмы у эпилептоида довольно сильные.

Рис. 36 показывает, что по причине описанной выше психомоторной заторможенное™ в периоды депрессии возникает подъем на шкале каудильности, которая диагностирует органические нарушения в мозговой сфере. Если не знать, что перед тобой эпилептоид, который просто находится в периоде действия «древних механизмов», то можно приписать ему болезнь, а просто дело в том, что кау дальность выявляется по признаку заторможенно-сти, замедленности, отставания.

Шкала «стремление к уединению» (Sec, 239) — это еще одна тема жалоб эпилептоида. Собственно, шкала эта — прямое продолжение шкалы Si — социальной интровертивности, но к этому добавляется еще мечта укрыться где-нибудь от шума и суеты и тихо пересидеть период депрессии.

140

141

ГЛАВА 10

Удивительно, что при всем описанном выше состоянии, явно характеризующем замедленность и инерционность, наш эпилептоид совсем не проявляется на шкале ригидности. Он набирает на ней те же пять с небольшим баллов, что и американцы. По-видимому, наиболее интересным было бы объяснение, что наш респондент не принимает мотивации, заложенной в шкалу ригидности. Он инерционен, не склонен к изменениям, любит привычные ситуации, но не потому, что боится нового или в принципе неспособен к нему приспособиться. Он только не хочет, потому что ему трудно фиксировать внимание сразу на многом. Но если нужно (и когда это имеет смысл), он вполне способен вводить и даже «внедрять» новое и сам может изобретать. И здесь, мне кажется, можно усмотреть корень отличия ригидности от ритуа-лизма. Ригидность — это страх перед изменением, неумение к нему приспособиться. Ритуализм сам по себе такого страха не предполагает. Он может вызываться им, но может и не вызываться, а может вызываться не им, а другими причинами. Психологи, антропологи и другие ученые, изучающие культуру и личность, почти всегда предполагают в ритуализме — ригидность и отсутствие творческих способностей. Сопоставив две последние шкалы рис. 36 (Rg и Ord), мы можем наглядно показать, что бывает ритуализм ригидный и неригидный. Мы — ритуалисты не рипнд-ные. Мы — ритуалисты по выбору, мы умеем манипулировать своими ритуалами, перемещая их из одной сферы в другую или вообще отказываясь от них на время, а потом вновь возвращаясь к ним. Это показывает, что ритуалы для нас — не внешнее ограничение, наложенное культурой на индивида, а инструмент, средство, своеобразный способ упорядочения (а следовательно, подчинения себе) мира. Ритуализм наш, как показывает шкала «упорядоченности» (Ord, 120), есть именно не что иное, как наведение порядка в себе и вокруг себя, поскольку «порядок», как объясняется в словаре, есть «любая система отношений, в которой можно переходить от одной точки к другой только в соответствии с определенными правилами или в определенных направлениях, которые нельзя нарушать»178. Такие твердые правила перехода от одних действий к другим, от одних моделей к другим выполняют очень важную задачу: они облегчают переключение от одних структур деятельности к другим, а от тех — к третьим или обратно к первым, ибо как раз способность к быстрому переключению — одно из наиболее слабых мест в личности эпилептоида. Как мы помним, он склонен «копаться» и «застревать» на отдельных деталях. Порядок действий в ритуале не позволяет ему этого

142

Обряды в нашей культуре

делать. И при этом, поскольку переход от одного действия к другому в ритуале привычен и совершаемся автоматически, отпадает необходимость мобилизации психики для переключения. Каковая мобилизация происходит в эпилептоиде медленно: он должен сначала освоиться с мыслью о переключении, потом подумать, все ли он завершил на данном этапе (эта его основательность доставляет ему много лишних хлопот), сделать какие-то подготовительные операции — только после всего этого он «созрел» для переключения на другую структуру деятельности. В ритуальном порядке всего этого просто не нужно. Ритуал «думает» и решает за эпилептоида.

Правда, предварительно эпилептоид сам продумал этот ритуал со всей присущей ему основательностью, предусмотрительностью и тщательностью,— он мастер завершенных и детально проработанных систем,— но, продумав, создав и «запустив» в работу, он будет теперь избегать менять что-либо, пока необходимость в изменении не станет совсем уж настоятельной. Он любит свои конструкции, привыкает к ним. Ведь они — часть его личности, правда,— периферийная ее часть, но все-таки. К тому же и разработка новых конструкций всегда требует времени, внимания и вообще вещь хлопотная. Поэтому эпилептоид уважает свои ритуалы, привычки, хотя и смущается, когда его обзывают «ритуалистом», но от ломки ритуалов в принципе всегда уклоняется. И правильно поступает.

Из всего сказанного выше понятнее становится и значение обрядов в нашей культуре. Они также есть ритуалы, но несравненно более высокого порядка. Их неизменность относительно отдельного человеческого существования придает им необычайную силу и действенность. Именно обряды в нашей культуре (в прошлом, потому что в настоящее время мы фактически не имеем полноценных обрядов, кроме тех, которые сохранила в своем упорном, хотя и несколько обособленном существовании православная Церковь) осуществляли специфическую функцию — предварительной, так сказать, профилактической эмоциональной «разрядки» эпилептоида, по возможности разгружая его от эмоций до того момента, когда наступит переполнение психики и полетят все предохранительные механизмы. Как мы уже говорили выше, предоставленный самому себе эпилептоид именно до этого всегда и доводит дело. Он терпит и репрессирует себя до последней крайности, пока заряд эмоций не станет в нем настолько сокрушителен, чтобы разнести эти запретительные барьеры. Но тогда уже он действует разрушительно не. только на эти барьеры, но и

143

ГЛАВА 10

на все вокруг. Кроме отдельных редких случаев (например, отечественных войн), такие разрушительные тенденции, как правило, пользы не приносят. Но сам эпилептоид ничего с этим сделать не может — он своей эмоциональной сферой не владеет, это она владеет им. Однако культура выработала форму, регулирующую эпилептоидные эмоциональные циклы. И этой формой (по совместительству, потому что у него есть много и других функций) является обряд.

Обряд правит эмоциями и делает это очень эффективно. Он — сильное средство, и сила его заключается в его связи с культом. Только благодаря этой связи он получает тот громадный авторитет, который позволяет ему владеть сердцами: он не просто способен вызывать или успокаивать эмоции, он может их окрашивать в тот или иной настрой, он может переводить их в другую плоскость. Сошлюсь здесь на отца Павла Флоренского, который, как мне кажется, написал о культе в этом плане наиболее интересное исследование179. И процитирую из него несколько отрывков, которые будут много лучше всего, что удалось бы сказать мне самостоятельно.

«Назначение культа — именно претворять естественное рыдание, естественный крик радости, естественное ликование, естественный плач и сожаление — в священную песнь, в священное слово, в священный жест. Не запрещать естественные движения, не стеснять их, не урезывать богатство внутренней жизни, а напротив,— утверждать это богатство в его полноте, закреплять, взращать. Случайное возводится культом в должное, субъективное просветляется в объективное. Культ претворяет естественную данность в идеальное. Можно было бы постараться подавить аффект. Но задержанный аффект сгноит душу и тело. Да и где граница допустимого и недопустимого? Кто устанавливал ее? — Что значит она, условная? По какому праву она навязана будет мне, потрясенному аффектом? И если вступить на путь борьбы с аффектом, то придется в корне отвергнуть саму природу человека — бездну аффекторождающую и в себе самой ничего, кроме аффектов, не содержащую. Вступить в борьбу с аффектами значит одно из двух: если она неуспешна — отравить человечество "загнанными внутрь страстями", если же удачна — оскопить и умертвить человечество, лишив его жизненности, силы, и наконец,— жизни самой. Культ действует иначе: он утверждает всю человеческую природу, со всеми ее аффектами; он доводит каждый аффект до его наибольшего возможного размаха,— открывая ему беспредельный простор выхода; он приводит его к благоде-

144

Обряды в нашей культуре

тельному кризису, очищая и целя... Он не только позволяет выйти аффекту всецело, но и требует наибольшего его напряжения, вытягивает его, обостряет, как бы подсказывает, подстрекает на аффект. И давая ему полное признание, утверждая аффект в правде его, культ преображает его»180.

Поэтому наш соотечественник — эпилептоид — был таким любителем и суровым хранителем обрядов: они приносили ему огромное облегчение, не только раскрепощая и давая выход эмоциям, но еще и окрашивая эти эмоции в светлые, праздничные, радостные тона. Современная промышленная цивилизация отняла эту радость не только у нашего, но и у всех народов, втянутых в ее орбиту, по существу уничтожив, дисквалифицировав праздник. Она разрушила циклическое движение времени, вытянув его в одну сплошную одноцветную нить, устремленную в неопределенное будущее.

Очень хорошо описал это Отто Фридрих Больнов в своей книге «Новое сокровенное»: «Человек никогда не живет только сегодняшним днем, в этом он сам убеждается постоянно: в течение всей своей жизни он находится в такой ситуации, которая требует от него принятия решений. И всегда он ощущает необходимость заботиться о собственном будущем, своими сегодняшними действиями формировать свое будущее бытие... Хайдеггеровское понятие "заботы" (Sorge), из которого мы позднее пытались вывести временную структуру надежды, воспроизводит эту взаимосвязь на более глубоком уровне. Необходимо напомнить здесь, что "забота" означает не переходящее состояние озабоченности, существующее в какой-то определенный момент времени, но неразрывно связанный с человеческой жизнью факт, что, как бы ни была бессмысленна жизнь вообще, всегда приходится как-то планировать свое будущее и тем самым переносить внимание от настоящего момента к будущему. Хайдеггер определяет эту структуру бытия как "опережающее себя бытие". "...Человек... изменяет жизненные условия, в которых он находится, и одновременно с этим он изменяет себя самого,— и именно в необратимом смысле. Последующее состояние всегда отличается от предшествующего таким образом, что из этого последующего состояния всегда можно двигаться только вперед, что невозможно вернуться в предшествующее состояние. Реальное историческое время — это одностороннее направленное движение, всегда поступательного характера...

Можно назвать это "прогрессом" в широком смысле слова, не придавая, однако, этому выражению слишком оптимистического

145

ГЛАВА 10

значения... достаточно подумать только о современной технике, чтобы представить себе всю демоничность, заключенную в этом развитии, никогда не останавливающемся, неспособном вернуться в предыдущее состояние и в бешеном темпе стремящемся неуклонно все вперед и вперед.

Это — колесо времени, к которому мы прикованы. Это время не знает н и к а.к и х естественных остановок и никакого ритмического членения в себе самом, оно неустанно, не переводя дыхания стремится вперед в своем все ускоряющемся течении. Это приводит к гонке в современном цивилизованном бытии с ее разрушительным воздействием на человека. Мы страдаем от этого разрушительного воздействия»181. «Об этом времени Сент-Экзю-пери сказал, что теперь у него "нет лица". Человек теряет себя, когда в неделе нет такого дня, когда в году нет такого праздника, которые имели бы свое лицо»'82.

С беспощадной очевидностью современному человеку предстает истина, которую утверждают все великие религии мира — нет более жалкого и безнадежного рабства, чем рабство у собственных потребностей. Современный человек — каторжник своего собственного будущего. Непрерывно и «ударно», как говорили в 30-е годы, без выходных и отпусков, он работает на реализацию своих целей и планов, которых у него громадное количество. В сером потоке неотличимых друг от друга дней он трудится как муравей и в нем накапливается безысходная, застарелая, неизлечимая усталость.

Осознав усталость, он набрасывается на развлечения. Он стремится до отказа заполнить ими свои выходные и отпускные дни. При этом «общий для всех момент заключается в той поспешности, с которой человек стремится получить по возможности большее количество переживаний в это ограниченное время, так чтобы полностью измученным добраться с праздника домой, чтобы вернуться в понедельник на работу уже совершенно вымотанным, чтобы затем нужно было отдыхать от проведенного отдыха. То, что должно давать отдых, разрядку от напряжения, само становится напряжением... Это удивительное превращение — превращение нашего отдыха в нечто такое, от чего, в свою очередь, необходимо отдыхать,— указывает на то, что во всей структуре нашей жизни кроется какая-то глубокая ошибка, которая толкает нас вперед, ко все новым напряжениям и не позволяет по-настоящему глубоко расслабиться»183.

Как видим, проблема поставлена очень четко и убедительно. И Больнов дает ответ: для того, чтобы снять напряженность,

146

Обряды в нашей культуре

нужно остановить время. Однако остановить его можно только тогда, когда оно движется циклически, периодически проходя одни и те же фиксированные точки. Этими точками являются праздники —». они-то обладают свойством рассекать, структурировать и останавливать время. Устойчивыми ритуалами, по мнению Больнова, закреплена упорядоченность времени. А Сент-Экзюпери говорит, что «обряды существуют во времени точно так же, как родина — в пространстве», т. е. по обрядам человек «узнает», «отличает» определенные циклы во времени, к которым он как-то относится, испытывает какие-то чувства.

Обряд создает праздник, а праздник останавливает время и высвобождает человека из подчинения ему, позволяет человеку «выпрыгнуть» из бесконечной гонки за своим будущим. И только при этом условии возможна эмоциональная встряска и разгрузка, снятие напряженности. Но вся трудность заключается в том, что хотя обряд и может создать человеку праздник, создать сам обряд невозможно по усмотрению и для определенной цели: для того чтобы набрать силу, обряду нужны столетия.

В самом деле, ведь для того чтобы иметь право на наше уважение и подчинение, обряд должен приобрести вес, наполниться именами и событиями, «зацепиться» за время и «прорасти» в нем семенем вечности. Весьма редки случаи, когда единственное событие делает обряд значимым и действенным,— для этого само событие должно быть очень существенным. Так, в России в XIV в. Дмитрий Донской, вернувшись с Куликова поля, установил день, который ныне называется Дмитриевской родительской субботой, и завещал в этот день «отныне и навеки» поминать воинов, погибших в Куликовской битве. Прошли века, и теперь уже не только подвиг людей, погибших тогда, но и благородство народа, пронесшего память о своих сынах через годы, войны, катаклизмы,— именно о тех сынах, погибших в борьбе с татарами,— взывают к нашим чувствам. И человек, хоть немного знающий историю своей страны и уважающий свою культуру, не может со спокойной душой в этот день заниматься своими личными будничными делами. Он идет в церковь, где служится вселенская панихида по всем убиенным воинам, ставит свечу, вспоминает и своих родных, убиенных и неубиенных (просто усопших), ближних и дальних, думает о них, о прошлом и будущем, о жизни и смерти, о Боге. И душа его настраивается на возвышенный лад,— он смотрит на себя и на свои дела из этой перспективы, он оценивает себя, свою жизнь с точки зрения вечности. А время

147

ГЛАВА 10

покорно и терпеливо ждет, положив морду на лапы у порога вечности. Туда ему вход воспрещен.

Человек в такие моменты может свободно перемещаться во времени. Он ощущает прошлое, историю, связь поколений. Каждый человек переживает все это индивидуально, уже независимо от обряда. Обряд только подтолкнул его, создал мост, переход, помог выбраться из временного потока. Остальное — дело самого человека, его души, его памяти, его мыслей. Но без этого побуждающего толчка человек часто не может сам мобилизовать свои чувства и мысли и направить их на вечное.

В. В. Розанов пишет под датой 17 сентября (день Веры, Надежды и Любови и матери их Софии): «Ставлю на "Канун" две свечки: "Надежде" и "Вере". Верочка умерла 45 лет назад (сестра), Надежда (мать) лет 40. "Давно бы забыл". Церковь напомнила своим обычаем. Сыну и брату она напомнила, что он должен вспомнить, может вспомнить, проложила путь и создала форму для воспоминания.

Одна Церковь создала Вечную память.

Помня "святых своих", она этим самым проложила путь к "нашим" воспоминаниям о "покойниках". Это ещеот Евангелия, от пирамид, которые тоже "Вечная память".

Как же спорить с Церковью, как ее порицать. Как смеют говорить о ней лютеране и Гарнак со своей "разумностью". Что такое "память о покойнике"? Это и не разумно и не неразумно.

Это — хорошо.

Это — возвышенно, истинно, благородно.

Это — то, что называют святым»184.

Действительно, только Церкви под силу заронить зерно вечности во время. Ведь когда-то эти Вера, Надежда и Любовь были обыкновенными девочками (на иконе они изображаются длинноногими подростками вокруг матери своей — Софии), но вот — пострадали и были канонизированы Церковью. И теперь все Веры, Надежды, Любови и Софии, сколько ни есть их в России, в один и тот же день именинницы. И это создает между ними какую-то мистическую связь. Ведь день рождения — это (как правило, в пределах моего социального окружения) только мой праздник. Это — подчеркивает мою индивидуальность, но в то же время как бы выделяет меня из всех других людей. Зато именины у меня общие со всеми другими людьми, носящими то же самое имя, поскольку у нас один общий покровитель (или покровительница), и он входит в наше число. В этот день он как бы существует вместе с нами. И это именно он нас объединяет, причем как видно из

148

Обряды в нашей культуре

приведенного выше отрывка, написанного Розановым, объединяет не только всех живых, но и умерших, как бы преодолевая не только время, но и смерть. Отсюда понятным становится выражение отца Павла Флоренского: «Бог дарует победу над временем, и эта победа есть "памятование" Богом-Незабвенностью: Сам — над временем и все может приобщить вечности. Как? — Памятуя о нем»185.

И здесь нельзя не отметить еще одну, впрочем в настоящее время хорошо осознаваемую функцию обряда: из разрозненных индивидов и жизней он создает целое. Но и эту свою функцию обряд может выполнить только при условии преодоления времени и закрепления в вечности. Отсюда такое большое место культа предков в древних религиях.

«Если и преувеличена теория, по которой вся языческая вера со всеми своими жизненными осуществлениями... лишь безмерная вариация на тему "культа предков"», то «что же такое это общение с усопшими, как не попытка осуществить религиозное поминовение их, как не ответ на беспокойство отошедших предков о вечной памяти в потомстве,— настоящем и быть имеющем. Весь общественный строй обслуживает первее всего именно эту потребность... Что это как не твердое решение потомков не выбросить их, а благоговейно схоронить, то есть сохранить ...»186 Зачем? — Да затем, что сохранение памяти об умерших есть сохранение целокупности общества. А общество не ограничено настоящим тонким слоем бытия: оно имеет протяженность от прошлого к будущему. И без сохранения памяти о прошлом все настоящее — лишь фрагменты и осколки чего-то целого и осмысленного. Потому что и само общество в настоящем — лишь часть, нечто, находящееся в процессе становления, проходящее определенную конкретную эпоху и стадию.

И на этой стадии обществом используется далеко не все, что заключено в хранилищах его культуры. Культура — это память общества, в которой заключено огромное количество необходимой ему информации, в том числе и неиспользуемой в данный момент. Причем именно не используемой информации в культуре, по-видимому, на каждый данный момент гораздо больше, чем той, которая находится в непосредственном обращении. Некоторые эталоны, ценности, философские системы и фрагменты мировоззрения могут лежать «невостребованными» в течение столетий. Но наступает критическая ситуация, и тогда горе народу, если в нужный момент не распечатается соответствующая ячейка его культурной памяти. Ключами же к таким ячейкам служат воспо-

149

ГЛАВА 10

минания об .определенных событиях, символы, но чаще всего имена.

Именно поэтому в 1941 г. в тяжелой обстановке военных неудач не кто иной, как Сталин, вынужден был произнести всенародно те имена, которые с 1917 г. ни разу не произносились с высоких трибун. В самом деле, к каким именам апеллировали наши вожди, для того чтобы «поднять массы»? — к «пламенным революционерам» типа Баумана, к «мученикам» революции, своим и иностранным (в ходу были имена Карла Либкнехта и Розы Люксембург и еще многие вроде Сакко и Ванцетти). Но в данной ситуации все эти имена указывали «не в ту сторону». И Сталин оказался перед необходимостью употребить единственные подходящие «ключи». Со своей высочайшей трибуны он произнес:

«Пусть вдохновляют вас в этой борьбе образы наших великих предков: Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина, Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова»,— и тем распечатал ячейку памяти, связанную с отечественными войнами, со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Но это удалось лишь потому, что неудачными оказались все мероприятия предыдущих двадцати с лишним лет, направленные к тому, чтобы изгладить из памяти народной именно эти (и еще огромное число имен, связанных с нашим этнически прошлым) и «набить» ее другими именами, более уместными, с точки зрения господствующей идеологии. Счастье наше, что эта разрушительная работа имела меньший эффект, чем было запланировано «вождями».

Впрочем, по-видимому, наибольший урон памяти о прошлом, а следовательно, и связывающим нас всех социальным узам, наносят не эти идеологически запланированные официальные попытки, а распространяющееся вместе с технической цивилизацией и сопровождающей ее материалистической философией мироощущение человека, который «живет один раз» и за гробом его ничего не ожидает, кроме небытия и тления. Это мироощущение проникнуто страхом перед смертью и беспомощной борьбой с воспоминанием о ней.

«Как олово отличается от серебра, хотя и подобно ему по виду, так и различие между естественным и противоестественным страхом смерти для рассудительных ясно и очевидно»,— говорит Лествичник187. Попытки любыми средствами вытеснить из памяти воспоминание о смерти приводят к тому, что изгоняется все, намекающее на нее, как-то связанное с нею. Детей тщательно

150

Обряды в нашей культуре

оберегают от этого «ужасного впечатления», хороня умерших близких поспешно и незаметно, «с черного хода». В результате дедов и прадедов своих мы совсем не помним, не вспоминаем, не знаем о них ничего, а это ведь означает, что их с нами больше нет. Так расторгается наша связь с личным нашим прошлым и разрушаются мосты, ведущие от меня — к нашему общему прошлому с его великими событиями и громкими именами. Именно в этой точке и происходит разрушение социальных уз.

В результате такого расторжения это наше общее прошлое перестает быть также и моим личным прошлым, отчуждается от меня. Одновременно отчуждается и обряд, который закреплен в вечности именно событиями и именами этого прошлого. Равнодушие к прошлому порождает и равнодушие к обряду. А это, в свою очередь, выключает современного человека и из того, налаженного многими поколениями наших предков, магнитного поля, которое держало его в расчлененном и структурированном времени. Траектория его движения выпрямляется, и мы получаем то ощущение времени, о котором Больнов говорит, что оно «не знает никаких естественных остановок и никакого ритмического членения в себе самом» и которое «неустанно, не переводя дыхания, стремится вперед в своем все ускоряющемся течении», и еще более кратко и выразительно — Сент-Экзюпери, что «у него нет лица». Выше было сказано, к какому напряжению и неудовлетворенности приводит эта гонка за «распрямившимся временем». Как же наши предки жили в своем «циклическом» времени?

До того, как время «распрямилось», человек жил в естественном циклическом времени природы — зима, весна, лето, осень; сев, жатва, молотьба. И тогда год был буквально весь расписан, расшит, изукрашен праздниками. А каждый праздник был совершенно непохож в своей оригинальности — святки, масленица, троицкий семик с завиванием березок, встречи и проводы весны, осеннее варение пива и свадебные гуляния. Все это приходило в свое время и возвращало человека самому себе, снимая с него на данный момент бремя всех забот и мысли о повседневных делах, давая выход и даже повелительно требуя выхода для эмоций, чувств.

Такое праздничное членение года характерно для всех народов. Если же говорить именно о нашем, то, по-видимому, уместно здесь будет высказать несколько гипотез о специфике наших праздников.

Во-первых, и главное, они были долгими. Великие праздники (а их было в году 12) праздновались три дня. Кроме того, были

151

ГЛАВА 10

целые праздничные недели. Строго соблюдалась Святая неделя (послепасхальная), во время которой работать было нельзя. От Рождества до Крещения длились святки, во время которых нельзя было работать по вечерам. Широко справлялась масленица, которая длилась также целую неделю: в понедельник была встреча масленицы, во вторник — заигрыши, среда называлась «лакомкой», четверг — «широким», то есть в этот день гуляние было самым интенсивным и, так сказать, «массовым», в пятницу были «тещины вечерки», а в субботу — «золовкины посиделки», в воскресенье происходили проводы, прощание с масленицей и испрашивалось прощение у всех окружающих — перед великим постом и покаянием.

В более древние, еще языческие, времена, по-видимому, были и еще недели празднования: скорее всего — летом от окончания сева до начала покоса, затем неделя эта совместилась с троицкой, которая, по Далю, называлась «семицкая — седьмая по Пасхе,— русальная, зеленая, клечальная, зеленые святки, задушные поминки, кукушки, завивание венков и проч.». В самих названиях сохранились указания на обычаи, связанные с этой неделей. Можно предположить, что такая же неделя всеобщего празднества была и осенью — после полной уборки всего урожая, включая овощи. Тогда она должна была приходиться на октябрь — начало ноября: именно на 1 ноября приходился «курячий праздник», когда резали кур и устраивались обеды из курятины, тогда же варили пиво (после XIV в. этот обряд — пивоварения — приурочивался к Дмитриевской родительской субботе и поминовению усопших).

В общем, сопоставляя все эти приметы, мы придем к выводу, что предки наши любили разгуляться, попраздновать. И это понятно, если принять гипотезу, что предки наши были по типу личности эпилептоиды. Эпилептоиду нужно много времени, чтобы по-настоящему отдохнуть; он не виноват, у него заторможенность, у него репрессия,— он не может вот так сразу взять и начать праздновать. Он должен «раскачаться», войти в новый для него ритм, привыкнуть к мысли, что праздник, что можно веселиться. На это у него уходит много времени. Только после этого он может начать «выкладывать» свои эмоции. Один день для эпилептоида — вовсе ничто, он и растормозиться как следует не успеет. С другой стороны, начав веселиться, он также не может сразу остановиться, и веселится долго и основательно, пока не исчерпает запас веселья. А запас у него большой. Вот и растягивается праздник на несколько дней, а то и на недели.

152

Обряды в чашей культуре

Как «раскачивается» настоящий праздник, отлично описывает один из наших фольклористов О. Ларин в статье «В Усть-Цильме "горка"»188. Это не реконструкция древнего обряда, это — сегодняшняя Усть-Цильма. «Горка» играется в Петров день — 12 июля по новому стилю,— а с 13-го начинается сенокосная страда. Вечером в Петров день начинается сбор — «По мосткам по двое, по трое лебединой походкой шли женщины, шурша атласом». «Парад нарядов в полном молчании двигался по главной улице... В воздухе пахло "горкой", но никто не мог взять на себя роль заводилы. И сигнал к началу праздника запаздывал». Однако «усть-цилемки прохаживались с такими каменными лицами, что напомнить им об этом было просто неприлично...»

«Первая фигура в хороводе называется "столбы"» — «ходить столбами. Она напоминает детсадовскую группу на прогулке. С той лишь разницей, что задняя двойка или тройка поочередно переходит с песней вперед, в голову процессии. Хоровод все увеличивается, растягивается, выплескивается вдоль улицы». Но многие «стоят в толпе и пока не участвуют в гуляний».

Затем «в хороводе образуется круг и начинается медленное хождение "посолонь". Женщины идут, опустив глаза: нельзя им разгуляться, нельзя распотешиться... И сдержанность, строгость во всем — в жестах, улыбках, в мимике». И главные фигуры — поклоны. «Это целая гамма человеческих взаимоотношений. Есть поклон — любовь, поклон — снисхождение, поклон — почтительность. Древнейший ритуал на Руси перешел в народную хореографию, органично вплелся в танцевальный узор». Хороводные фигуры следуют одна за другой. «А публика все прибывает и прибывает». «"Горка" входит в самый накал, женщины понемногу расходятся, распаляются, хотя движения их по-прежнему скупы и сдержаны. Все громче пение и смелее улыбки».

Но и это — еще не кульминация. Еще будут водить «Долгую», а потом — кадриль. «С царственно-величавой осанкой "вожатая" плетет замысловатые узоры, чертит змейки, и весь хоровод повторяет за ней многоступенчатое кружево фигур. Не поймешь, где начало, где конец цепочки». В кадрили фигуры могут сочиняться на ходу. Темп ускоряется все больше, элементы все больше разнообразятся. Только теперь прибывают, наконец, гармонисты. «Хоровод останавливается, не доиграв последней фигуры. Все ждут музыки, все соскучились по музыке». Гармонисты «долго и вальяжно рассаживаются, перемигиваются с "горошницами", снимают пиджаки»,— и тут начинается «девятый вал» веселья.

153

ГЛАВА 10

«Круг растет, полыхая красками, распадается на пляшущие пары». В пляску втягиваются молодые и старые, и «бабуся», которая утром еще утверждала, что «по мне уже гробовая доска стучит»,— вдруг юлой влетает в круг. «Что творила она — трудно представить... Загнала одного партнера, принялась за другого...— Мама! — кричали ей дочери, довольно пожилые особы.— Сердце надорвешь! — А мама дробушки выбивает, да в присядку кидается».

«Из-за дальних лесов тяжело и мутно выкатилось солнце...

"Горка" обессилела. Она медленно растекалась по дворам, всхлипывая гармонями... И всё носились в воздухе протяжные "эх" да "ох"... Утром Усть-Цильма выйдет "страдать сено"».

Здесь праздник достигает настоящей завершенности, которая, по мысли Больнова, создается в «полном удовлетворенности вечернем ощущении остановки, без мыслей о вновь начинающейся завтра работе, но и без желания продлить эту остановку, в таком соотношении удовлетворенности и завершенности, в котором настоящее покоится и никто не заглядывает в завтрашний день»189. Но этого состояния нужно достичь, к нему ведет, как мы только что видели, длинный, постепенный, медлительный путь.

А сборам к хороводу еще предшествует обед с его обилием, неспешностью, разговорами. Назначение праздничного обеда, разумеется, не в том, чтобы вкусно поесть, хотя для него готовятся самые любимые блюда. Обед собирает вокруг себя ближних и дальних родственников, друзей дома — это очень важное подтверждение существования данной общности, ее крепости, наличия в ней связей, отношений, чувств. За обедом обсуждаются отвлеченные проблемы, ведутся рассказы и дискуссии.

Обеду, в свою очередь, предшествует его приготовление, которое само по себе есть обряд и окружено целой гаммой чувств и человеческих отношений. И есть этапы, предшествующие приготовлению обеда, а именно — праздничная приборка дома. И в ней, как утверждает Больнов, «речь идет о чем-то гораздо большем, чем просто соблюдении целесообразности и гигиены. Порядок и чистота означают совершенно новую очевидность и ясность окружающего человека мира, устранение удручающего хаоса, который присущ будничной, наполненной заботами жизни человека. Освобожденный от неразберихи будней, человек ощущает, как в него вливается неизведанная легкость...»190

Вот какая сложная иерархия подготовительных этапов создает «настоящий» праздник. И, не проходя их все, человек не достигает

154

Обряды в нашей культуре

естественного состояния раскрепощенности и «пира чувств», которым праздник должен завершаться.

Принято также считать, что праздники наши были слишком уж разгульными, с пьянством, драками и всякими безобразиями. И здесь также можно сделать предположение, что «привязывание» к праздникам обязательного пьянства — явление более позднее и само оно — уже результат распада всей этой сложной структуры организации времени, которая, по-видимому, в более древние времена обеспечивала нашему предку эмоциональное равновесие. И распад этот начался именно с сокращения времени праздников. Сокращение это, вероятно, началось давно и шло постепенно. Закрепощение крестьян, развитие рынка и товарно-денежных отношений, постепенный отлив части населения в города и увеличение налогов, поборов, повинностей — все это требовало от крестьян все больше и больше работы. Работа отнимала у праздников дни и недели. И эпилептоид стал ощущать эмоциональный дисбаланс — он не успевал «разрядиться» в праздничные дни. И обряды постепенно также отмирали — те, которые не вобрала в себя православная Церковь и не освятила своим культом. Все эти игры, хороводы, кулачные бои, зимние городки — становились не обязательными и проводились от случая к случаю. Так что и эти специальные средства «раскачки» тоже уменьшались. И тогда эпилептоид прибег к древнему средству интенсификации переживаний и эмоций — к алкоголю. Нельзя сказать, чтобы он не употреблял его и раньше, но, по-видимому, в меру, не злоупотребляя им. Теперь он стал употреблять водку вместо праздника. И чем меньше оставалось праздничного времени, тем больше употреблялось водки. Опьянение создавало — и быстро — то раскрепощение, которое так необходимо эпилептоиду, чтобы начать праздновать: оно снимало тормозные механизмы и высвобождало эмоции. Другими словами, пьянство стало выполнять роль обрядов.

Процесс этот шел постепенно и неуклонно. «Революционная» отмена всех религиозных обрядов и «освобождение» народа от этого «опиума» сыграла в этом процессе совершенно фатальную роль: создался вакуум в свободном времени, который весь заполнился пьянством.

Уже В. В. Вересаев в 20-е годы с беспокойством указывал на то, что отмена всяких обрядов превращает дни рождения, похорон, свадеб в безличное, бесконечное пьянство, что нужно хотя бы что-то вместо обрядов. Примерно через полвека мысль эта, наконец, пробила себе дорогу в головы наших идеологов, и теперь

155

ГЛАВА 10

началась настоящая кампания по созданию «советских обрядов». Десятками и сотнями пишутся сценарии, главным образом, для комсомольских свадеб — в массе своей очень низкого качества, но даже лучшие из них — это просто сценарии, никакие не обряды, так как не имеют никакой укорененности не только в вечности, но даже просто во времени, а потому и не вызывают никаких существенных эмоций, если нет алкоголя. Вся эта макулатура создается и функционирует от полной безнадежности: что-то надо же предпринимать, ведь спивается народ.

Над всеми этими хлопотами по созданию обрядов тяготеет один основополагающий просчет — убеждение наших идеологов и людей, воспитанных в марксистской теоретической мысли, что обряд — это какие-то внешние действия, в которых нет смысла. Просто люди веселятся, говорят какие-то слова, потому что так принято. Но раз эти слова и действия, хотя они и бессмысленны, людей все-таки объединяют, то установим такие слова и действия, и все будет в порядке. И такие слова и действия предлагаются людям. В них даже вложен определенный смысл,— и по этому признаку наши советские обряды, как предполагается, выгодно отличаются от «старых»: в тех ведь не было смысла, а в этих есть, можем засвидетельствовать, сами вложили.

Действительно, смысл вроде бы вложен. Но что это за смысл! Он отличается от смысла настоящего обряда как сказка братьев Гримм от евангельской притчи: в сказке все лежит на поверхности и ясно с самого начала (и в этом ее достоинство — ведь она для детей), в притче — все неясно и странно, иногда кажется, что в ней нет вообще никакого смысла. И это тоже понятно — ведь она для всех: чем старше человек, тем взрослее тот смысл, который он из притчи извлекает, чем больше развит, образован человек — тем более сложен смысл; и все эти смыслы в притче реально существуют, но существуют сокровенно, нужно подумать, потрудиться, чтобы их оттуда извлечь. И в этом — вечность, неиссякаемость притч. Каждое поколение, каждая эпоха приходит к ней со своими, новыми проблемами, а притча во всех случаях оказывается на высоте. Она не дает прямого и однозначного ответа (прямой ответ устарел бы очень быстро), но она как бы описывает некоторое пространство, внутри которого следует искать, и снабжает человека определенными векторами, указывающими ему, в каком направлении искать. Двигаясь внутри указанного ему пространства и в соответствии с предложенными направлениями, человек сам находит ответ.

156

Обряды в нашей культуре

Так действует и настоящий обряд. Он не предлагает человеку готового смысла, он выводит его на путь к нему. Человек должен сам хорошо потрудиться, чтобы обрести смысл. Он работает над этим всю жизнь. А обряд должен ему в этом только помогать и направлять. И он выполняет эту задачу очень тонкими средствами: путем окрашивания эмоций в определенные тона и оттенки. Один обряд отличается буйными и контрастными красками (игры, пляски), другой — странными и фантастическими (ряженье, гаданье), третий — скорбными (похороны), четвертый — мягкими и задумчивыми, возвышенными (поминовение усопших).

И каждая из этих «цветовых гамм» как бы приглашает человека восчувствовать и осмыслить в определенном ракурсе свою жизнь. Это не означает в чисто интеллектуальном смысле понять, для чего я живу, это означает ощутить всем существом, что вот я — человек, а вот моя жизнь, она лежит передо мной, обычно за делами и заботами я не вижу ее так, всю сразу, но сегодня — праздник, дел нет, а жизнь — вот она. Из этой перспективы «остановленного времени» я вижу, что она идет неудержимо, она совершается,— удовлетворен ли я тем, как она совершается? Каков будет ответ каждого конкретного человека на этот импульс зависит от этого человека. Дело обряда привести его в этот пункт и поставить перед лицом жизни. И каждый раз такая встреча «лицом к лицу» вызывает в человеке катарсис. Только после этого можно считать, что разрядка эмоций в человеке завершилась. Но такого катарсиса человек не может пережить, не встретившись со смыслом.

В этом, мне кажется, основная трагедия нашего этнического пьянства. Человек пьет, потому что чувствует неудовлетворенность от серой, бессмысленной текучки, от этой суеты, которая не может быть настоящей жизнью, он как бы отбрасывает ее от себя, хочет выйти вовне, стать над нею — и для этого напивается, раскрепощается, дает волю эмоциям. Эмоции бушуют, но они бушуют в пустоте. Опьяненное сознание заполнено призраками, искаженными образами, иллюзиями, иногда — мрачными и тяжелыми, иногда — безудержно оптимистическими и восторженными, но всегда — ложными. И по поводу этих иллюзий он переживает фальшивые катарсисы. Проспавшись и вернувшись к своим будням, он ощущает (не понимает, а именно «нутром ощущает», переживает) возросшую неудовлетворенность и продолжающуюся пустоту. И он... опять прибегает к вину, считая, что в предыдущий раз просто не хватило времени, не те были обстоятельства и т. д.

157

ГЛАВА 10

И чем больше марксистская идеология, имеющая в своей основе протестантскую иерархию ценностей, пытается направить его внимание на труд как главную жизненную потребность, как предназначение человека в мире, «соблазняя» возможностью «творчества», «созидания», «развития своих талантов», тем сильнее наша собственная, древняя система ценностей напоминает нам, что труд сам по себе — лишь «одна осьмая искомого». А где остальные семь осьмых? И тем более болезненно и страстно стремится человек остановить время, чтобы понять, как ему устроить свою душу на эти остальные семь осьмых.

Хорошо интеллигенту, научному работнику, инженеру, учителю — они силой профессии своей всегда «при смысле», а кроме того, имеют больший круг выбора: они могут переходить с одной работы на другую, существенно меняя при этом и сам характер труда, в соответствии со своим представлением о смысле. А что делать токарю, который всю жизнь точит небольшое количество видов деталей для каких-то неизвестных ему механизмов, которые собирают (часто даже на других заводах) неизвестные ему слесари, которым также, в свою очередь, неизвестно, в каком месте указанные механизмы будут работать, кто будет их использовать и для каких конкретно целей. И этим, бессмысленным для устроения его души трудом он должен заниматься всю жизнь с некоторым числом выходных, но практически без остановок во времени. Неудивительно, что он не просто отчужден от своего труда, он от него отвращается. И это лежит в основании феномена, называемого «бытовым пьянством».

Бытовое пьянство — это стереотип поведения, в который оформилась хроническая неудовлетворенность человека, занятого бессмысленным для него трудом, и столь же хроническая страстная жажда праздника.

Схема этого стереотипа очень проста: вырваться с работы — встретиться с компанией — купить бутылку — распить бутылку — найти еще денег — купить бутылку — распить бутылку — найти еще денег... и так до момента полного отключения. Утром человек появляется на работе несколько одуревший, но по мере того, как голова его проясняется, оживает неудовлетворенность, тоска и, как говориться в поговорке, лыко-мочало, начинай сначала.

И поскольку, как мы утверждали выше, соотечественник наш по природе своей ритуалист, он всю эту сферу бессмысленных поисков смысла и возни вокруг бутылки оформил как ряд совершенно автоматических реакций, привычек-ритуалов. К сожалению, по-видимому, это уже не просто индивидуально

158

Обряды в нашей культуре

устанавливаемые ритуалы, а начало укоренения «социального архетипа». Ситуация затянулась, надежды на изменение практически нет никакой — труд все больше индустриализуется, отчуждается от человека, обряды гибнут и распадаются, праздник становится все менее достижимым, время — все более неподвластным человеку. И тогда человек, ожесточившись, начинает разрушать весь этот порядок изнутри: он втаскивает свой убийственный стереотип в сферу труда и начинает пить на работе. Он достиг, наконец, определенного, хотя и очень плохого, состояния эмоционального баланса: его эмоции постоянно несколько «распущены», он взрывается часто, но по мелким поводам и вспышки эти кратковременны и неопасны. Сознание его постоянно замутнено и вполне мирится с ложными и иллюзорными смыслами. Он что-то утверждает, против чего-то борется в своем пьяном понимании. А фактически он живет вне реальной ситуации. Он таки вышел из-под принудительного гнета ценностно неприемлемой для него ситуации. Убийственным способом? — Да. А что, есть другие? Пусть ему покажут...

Все ощущают постепенно нарастающий развал производства: теперь уже не только некомпетентность сферы управления этому способствует, но и утверждающийся во все более широких размерах архетип бытового пьянства. Начинаются разговоры о том, что необходимо наладить организацию труда и поднять трудовую дисциплину. И все эти попытки претворяются в какую-то жалкую бюрократическую суету с проведением проверок, контролей и ловлей опоздавших. И этими убогими средствами надеются поправить то, что вызвано ни более, ни менее, как дезорганизацией духовной и эмоциональной сферы. Это все равно, что от смерти лечить припарками.

Что можно сделать с создавшимся положением вещей — вопрос трудный, непонятный и даже нет никакого представления, с какой стороны к нему подступиться. Социальные процессы медлительны, страшно инерционны. Чтобы все развалить и дезорганизовать, потребовалось столько лет! А сколько потребуется для того, чтобы наладить, даже подумать страшно. Если, конечно, мы спохватимся и начнем действовать до того момента, как станет совсем поздно.

Во-первых, очевидно, что, человеку нужно гораздо больше свободного времени, чем он его имеет теперь. Но если просто дать ему больше выходных, не расчленив и не организовав как-то это дополнительное свободное время,— оно все заполнится пьянством. Раз архетип начал действовать, он будет стремиться к распространению на все новые и новые сферы.

159

ГЛАВА 10

Бороться с архетипом формальными, государственными и юридическими способами бессмысленно, столь же бессмысленно здесь и говорение «жалких слов»: увещевание, убеждение, взывание к совести. Воздействовать на архетип можно только посредством другого архетипа, более сильного и ценностно значимого.

Но здесь пока никто ничего конкретного сказать, по-видимому, не может: мы не знаем своей культуры — ни ее архетипов, ни ее ценностных иерархий. Мы как-то поступаем, но почему мы так поступаем, неясно нам самим.

Во-вторых, можно предположить, что, независимо от того, какой путь преодоления этой дезорганизации будет найден, он не может быть путем строительства все новых «дворцов спорта» и «дворцов культуры» и приглашения в них всех желающих. Нужно преодолеть, наконец, отношение к народу как к массе, состоящей из отдельных самодовлеющих индивидов-монад: каждый имеет собственные представления, каждый сам себе ставит цели и подбирает средства для их осуществления. А наше дело обеспечить время и место и еще «материальную базу». Тем, кто хочет заниматься самообразованием,— «университеты культуры», тем, кто озабочен здоровьем,— стадионы и бассейны, тем, кто настроен развлекаться,— танцплощадки и концертные залы, а у кого стремление к творчеству — приходите в самодеятельные коллективы, там вас научат технике, дадут в руки инструменты, кисти и все, что потребуется.

Ничего нет более примитивного и внешнего, чем такой подход. Предполагается, что у человека есть устойчивые потребности, они, в свою очередь, дают устойчивую систему целей, и дело только в том, чтобы разделить эти цели на хорошие и плохие, и плохим не давать хода, а хорошим помогать реализовываться.

Клод Леви-Стросс сказал как-то про Декарта: «Декарт стремился перейти прямо от внутреннего мира человека к миру внешнему и при этом не заметил, что между этими крайними точками располагаются миры людей, общества и цивилизации»191. Человек не может, не умеет ставить целей вне культуры, общества прямо от потребностей. И поскольку мы признали, что дезорганизация нашего общества затрагивает духовную сферу человека, придется признать, что она не может не коснуться и самого процесса целеполагания, связанного с этими самыми смыслами, которых мы столь бессмысленно ищем.

И здесь, мне кажется, уместно поговорить об особенностях целеполагания в нашей культуре.