Ксения КасьяноваОСОБЕННОСТИ РУССКОГО НАЦИОНАЛЬНОГО ХАРАКТЕРАК оглавлению ГЛАВА 11Целеполагание в нашей культуреВыше уже приводились высказывания доктора Кемпиньского об эпилептоидном типе личности, в которых подчеркивалась сильная склонность эпилептоида к разработке детальных планов и к поэтапному неуклонному их осуществлению. Эпилептоид, с этой точки зрения, является человеком очень организованным, очень целеустремленным и сугубо индивидуалистичным. По нашему собственному внутреннему ощущению и по наблюдениям о нас иностранцев, не отличаемся мы этими чертами: ни целеустремленностью, ни индивидуалистичностью. Слабо выражена в нас та черта, которую весьма уважают американцы и называют «достижительностью» («achievement»). Так мы все убеждены. А что показывает тест? Тест высказывает по этому поводу весьма своеобразную точку зрения: он уверяет нас, что мы — лучшие достижители, чем американцы. На рис. 4 представлены несколько шкал, связанных с достижительностью; наши средние на этом графике своим профилем отличаются от американских средних. Мы в целом и в среднем имеем большую силу воли и большую упорядоченность, чем американцы (эти шкалы уже фигурировали на прошлых графиках как наши эпилептоидные характеристики). По «конкурентности» (шкала Ср, 260) мы совершенно совпадаем со «средним американцем». Причем по этой шкале почти нет разброса: при средней в 12 баллов — у нас и у американцев (для мужчин) — самая верхняя точка, до которой «добирается» наш соотечественник,— 14 баллов. По шкалам «целеустремленности» (Goal, 132) и «деловая установка» (Wa, 305) сопоставление тестовых результатов и независимых оценок показывает, что люди с наиболее сильно выраженными качествами «целеустремленности» и «деловитости» 161
выбирают по этим шкалам наименьшее число баллов. Посему мы поставили на графике указанные шкалы «вверх ногами», чтобы сохранить общую тенденцию: подъем по шкале означает нарастание качества. И что же мы видим? По «целеустремленности» и «деловой установке» мы отклоняемся по сравнению с американцами вниз, т. е. в худшую сторону, хотя сами эти отклонения и весьма слабы и, если говорить о каждой шкале отдельно, на них нельзя полагаться, так как тут вступать в силу уже могут случайные факторы: «испорченность» ряда вопросов при переводе, некоторый сдвиг выборки и многое другое. Но, рассуждая «от здравого смысла», мы склонны соглашаться с тем, что мы, конечно, менее целеустремленные и деловые люди, чем американцы,— и даже от этого самого здравого смысла наши'средние должны были бы пройти гораздо ниже, чем они проходят по этим шкалам на самом деле. И, конечно, сдвиг имеет место: наша выборка по существу почти вся распадается в пределах «среднего класса» и даже скорее — верхней его части, т. е. тех, кого американцы называют «верхним средним классом». Немного захватывает она, правда, и «нижний верхний класс» и «нижний средний», но «нижнего класса» в ней почти нет, а в американских средних, надо полагать, он введен. Это, по-видимому, должно сказаться прежде всего на шкалах, связанных с достижительностыо: ведь «верхний средний класс» — это хорошо образованные люди, а само по себе образование — это процесс, приучающий человека ставить отдаленные цели, отодвигать непосредственное удовлетворение, т. е. быть деловым и целеустремленным. Так может этим же сдвигом обусловлен подъем и нашей средней на шкале «недо-сверхдостижитель» (U-0, 291)? К сожалению, по этому поводу вообще ничего невозможно сказать. Дело в том, что люди, признаваемые по независимым от теста оценкам хорошими достижителями, оказываются то вверху, то внизу, и то же происходит с теми, кого признают достижителями слабыми. В общем, по всей видимости, шкала эта на нашей выборке не работает. Что же это означает? Что мы вовсе не достижители или, наоборот, сильные достижители? Ни то, ни другое. Это означает, что те качества и способы, которые предусмотрены в данной американской шкале, в нашей культуре для достижения целей являются иррелевантными. И это — самое интересное заключение, которое можно вывести из сопоставления данных. Из всего этого вместе взятого, т. е. из анализа отклонений и высказанных по этому поводу предложений, можно попытаться 163
ГЛАВА 11 весьма осторожно сформулировать гипотезу, что в нашей культуре существуют собственные архетипы целеполагания и целедостижения, непохожие на западноевропейские. Почему важно к целедостижению добавить в этом контексте также целеполагание? Потому что само целеполагание зависит, несомненно, от общей структуры всего комплекса целей, существующего в сознании человека. В каждой ситуации активизируются все цели, имеющие к этой ситуации хоть какое-то отношение и, требуя реализации, они друг друга ограничивают или, наоборот, усиливают, в общем вступают в сложное взаимодействие друг с другом. А поведение человека в ситуации, в которой указанные цели, так сказать, «задействованы», определяется именно этим взаимодействием многих целей. А само взаимодействие протекает в зависимости от распределения «задействованных» целей по их значимости для данного человека. Анализировать все детали и тонкости этого взаимодействия и взаимного расположения целей друг относительно друга невозможно сейчас за отсутствием достаточного материала, можно высказать только обобщающее предположение, а именно: что наш соотечественник в среднем, оказавшись в ситуации действия, отдает предпочтение действиям ценностно-рационального типа перед целе-рациональными. И это обусловливает своеобразие модели целедостижения. Поясним свое рассуждение. Типологию действий, содержащую, в частности, целе- и ценностно-рациональный типы, ввел в науку Макс Вебер. Типология Вебера содержит ряд конструктов, получивших теперь в науке название «идеальных типов», описывающих переход от действий — «естественных событий» (т. е. не осуществляемых человеком преднамеренно, а как бы «случающихся» с ним) к действиям целеустремленным, которые человек планирует и в которые он вкладывает определенные, целенаправленные усилия. К действиям — «естественным событиям» относятся действия «аффективные», совершаемые под влиянием чувства и не имеющие никакой осознанной человеком и уж тем более заранее предусмотренной цели. Противоположность им составляют действия «рациональные», включающие элемент намерения, расчета и цели. Между ними как промежуточное звено вклинивается тип «традиционных» действий, которые человек совершает, потому что «все так делают», «всегда так было» и «так положено». При этом он может совершенно не осознавать, «зачем это нужно» и «что из этого выйдет» (может, впрочем, и осознавать); на протекание самого действия это никак не влияет, все 164
Целеполагание в нашей культуре, равно выбора у человека, по существу, нет: он должен так делать, а не иначе,— и все тут. На самом деле в действии традиционного типа цель, конечно, есть, но она существует в нем латентно; она представляет элемент не структуры целей данного человека, совершающего действие, а структуры целей данной культуры в целом. И тут нет никакой мистики. Культура имеет цели. Эти цели вкладываются в нее людьми. Культура должна обеспечить их совместную жизнь: налаживать коллективные действия, соотносить друг с другом их потребности и цели, строить модели взаимодействия по разным поводам и т. д. На основе культуры традиционного типа вырабатывается сложная модель, в которой действия всех людей тщательно продуманы в деталях, предусмотрены, соотнесены друг с другом, распределены по их значимости, обязательности, показаны на примерах и закреплены в эталонах. Человеку остается только выполнять их последовательно и добросовестно. От него совершенно не требуется, чтобы он понимал что к чему. Если он все правильно выполняет, то результат получается как бы сам собой. Не следует при этом представлять себе носителя такой культуры как человека ограниченного, покорного, готового делать то, что прикажут (социологи часто бывают не свободны от таких оценочных представлений). Человек традиционной культуры вполне может осмысливать свои действия, связывать их с теми или иными результатами, пытаться совершенствовать, но делать это он может только через культуру. Изменить действие можно только изменив эталоны, а это означает ввести в культуру новый элемент. И это в принципе вполне возможно, но только не в момент самого действия. Действовать человек может только по общепризнанному на данный момент эталону, иначе он внесет дезорганизацию во всю совокупность действий: ведь другие ориентируют свои действия на него по общепринятой модели. Итак, традиционное действие — уже не вполне естественное событие, которое с человеком «случается». Он может это событие предвидеть, но он не может изменить его хода. В действиях рационального типа человек имеет на выбор много способов достижения определенного результата. И сама форма результата может в значительной степени варьироваться. От человека требуется только, чтобы при постановке целей и выборе средств их достижения он соблюдал определенные принципы. Рационализация представлялась Максу Веберу генеральным направлением развития человеческого общества. Один из иссле- 165
ГЛАВА 11 дователей Вебера — К. Левит — считает, что в этом термине Вебер выразил своеобразную проблематику нашей действительности. Рационализация заключается в «объективно необратимом становлении личности, ответственной за себя саму,— становлении, которое человек осуществляет собственными силами». Смысл свободы личности заключается в том, что «по отношению к этому миру она ставит собственные цели, которые имеют своей исходной точкой не мир в целом, но саму эту личность»192. По мнению другого исследователя Вебера — И. Дикмана — «рациональность — это способ мышления, который подразумевает определенное состояние сознания, а именно: представление людей о том, что всем существующим можно овладеть посредством познания и расчета»193. Итак, рациональное действие предполагает наличие в человеческом сознании представления о результате, выбор способов достижения этого результата, определенную степень знания, предвидения и расчета. Но если человеку предоставлено ставить цель самому и самому выбирать средства, то как достигается согласованность в целом: как координируются его действия с действиями других? Посредством этики. Причем этика может быть двух видов: ограничительная и положительная. В первом случае человеку указывается, каких целей он не должен себе ставить, каких средств — не выбирать, каких последствий избегать; во втором случае ему предлагаются, так сказать, готовые способы действий, ведущие к определенным целям. Цели тогда формулируются весьма обобщенно и столь же обобщенно описываются пути к ним. И то и другое выступает в виде ценностей. Ценности, впрочем, руководят действием человека и в первом случае (они всегда лежат в основании целей), но там они влияют деликатно и скрытно, предоставляя субъекту большую свободу в построении планов, в разработке «дерева целей», в манипулировании средствами,— в общем, как говорится, «твори, выдумывай, пробуй». В заключение приведем формулировку этой типологии, данную самим Вебером, с интерпретацией терминов, сделанной Т. Парсонсом: «Социальное действие, как и любое действие, детерминировано, а именно: (1) целерационально (zweckrational), когда существуют определенные ожидания относительно поведения объектов внешней среды, а также других лиц, и с помощью этих ожиданий осознанно оцениваются и рассчитываются "условия" и "средства", с точки зрения рационально поставленных целей; (2) ценностно-рационально (wertrational), когда 166
Целеполагание в нашей культуре имеется в наличии сознательное убеждение в том, что определенная линия поведения абсолютно ценна сама по себе, с точки зрения этической, эстетической, религиозной или какой-либо другой, совершенно независимо от ее результатов; (3) аффективно, т. е. сильно эмоционально, окрашено аффектами, или чувствами; (4) традиционно, когда оно основано на установившейся практике»*. Поскольку все четыре типа, как было оговорено выше,— это идеальные типы, т. е. чисто теоретические конструкты, то невозможно ожидать, что в реальности мы встретим «чистые» линии поведения, детерминированные одним каким-либо типом. Поскольку все мы — современные люди — живем в культурах, зашедших весьма далеко по пути рационализации (в веберовском смысле этого слова), то в нашем поведении широко представлены, наряду с аффективными и традиционными, также и целе- и ценностно-рациональные действия. Когда я высказываю гипотезу, что наш соотечественник предпочитает ценностно-рациональную линию поведения всем остальным, то это не означает, что он не подвержен аффектам, не ставит самостоятельно целей и не выбирает средств и т. д. Это означает только то, что ценностно-рациональное действие всегда для него более значимо, чем все другие. Оказавшись в ситуации, где он может определить свое действие несколькими разными способами, так сказать на выбор, он в большинстве случаев предпочтет ценностно-рациональный способ определения, т. е. сориентирует свое действие на ценность, а не на цель, поставленную им самим. И это не потому, что он «ленив» думать, рассчитывать, не хочет рисковать, ригиден или не имеет планов, но потому, что этого от него требует культура. И чем культурнее человек, т. е. чем лучше он знает и чувствует свою культуру, тем решительнее он сделает выбор в пользу ценностно-ориентированного действия. Все культуры в какой-то мере обязательно репрессируют действия, направленные на достижение личных целей, и поощряют действия, способствующие поддержанию социального целого, т. е. именно ценностно-рациональные модели поведения. Но в одних культурах достижение личных целей «дозволено» в большем объеме, а в других — в меньшем. Парадокс заключается в В главе XVII «The Structure of social action» Талкотт Парсонс специально разбирает концепцию «социального действия» Макса Вебера и затрагивает проблему двух типов этики: «этики ответственности» и «этики, основанной на убежденности», которая, как мне кажется, чрезвычайно интересна, но которую здесь рассматривать нет никакой возможности194. 167
ГЛАВА II том, что именно мы, эпилептоиды, про которых психиатры говорят, что их характернейшей чертой является некоторая изолированность, углубленность в свои дела, тяготение к построению сложных и тщательно разработанных планов и преследование поставленных целей, «невзирая ни на какие препятствия»,— именно мы выработали культуру, которая эти наши личные цели и планы репрессирует с особенной силой. Казалось бы, это — не для нас созданная культура, ведь она не учитывает наши геноти-пические характеристики. Однако, как выше указывалось, культура и складывается во взаимодействии с этими характеристиками: она не есть их продолжение, но способ их адаптации к окружающей среде. Посредством такой сильной репрессии наших личных целей и планов культура преодолевает нашу «некоопе-рабельность», нашу генотипическую склонность к индивидуализму и замкнутости, как говорит Кемпиньский, к «определенной изолированности», и тем самым делает нас приемлемыми друг для друга, делает возможным социальное взаимодействие, коллективное действие, существование устойчивых социальных форм. Мы выработали такую культуру, которая как бы говорит нам: «добиваться личных успехов — это не проблема, любой эпилептоид умеет это делать очень хорошо; а ты поработай на других, постарайся ради общего дела!» И культурный эпилептоид старается. Как только на горизонте появляется возможность реализации ценностно-рациональной модели, культурный эпилептоид с готовностью откладывает свои планы и всякие «житейские попечения», он чувствует, что вот наступил момент, и он может, наконец, сделать «настоящее дело», то дело, из которого лично он никакой выгоды не извлечет,— и вот это-то и есть в нем самое привлекательное. Никакое личное и полезное для него самого дело не делает культурный эпилептоид с таким удовольствием и запалом, с каким он осуществляет ценностно-рациональную модель, он вкладывается в нее целиком, он переживает при этом бурю эмоций, положительных и отрицательных,— это действует в нем сентимент, безошибочно указывающий на «социальный архетип», заключенный в данной ценностно-рациональной модели. Но такое отвлечение культурного эпилептоида в ценностно-рациональную сферу, случающееся с ним довольно часто, и понижает его достижительность. Свои дела он откладывает, а ценностное действие, как правило, не завершается каким-то определенным результатом: в нем это и не предусмотрено, ведь оно — часть какой-то коллективной модели, по которой должны «продействовать» многие, прежде чем что-то получится. И оказы- 168
Целеполагание в нашей культуре вается наш соотечественник человеком, который вечно «суется» в какие-то чужие дела, а свои собственные не делает. Но это только со стороны так кажется. На самом деле он делает чрезвычайно важное дело — он «устраивает» свою социальную систему в соответствии с определенными, известными ему культурными стандартами, а в хорошо отрегулированной социальной системе его собственные дела должны сами устроиться какими-то отчасти даже таинственными и неисповедимыми путями. Однако, на уровне общих слов и абстрактных понятий все это звучит несколько смутно. Удобнее будет разобрать некоторые детали на примере. Приведем для этого «случай из жизни». Случай этот действительно имел место, только, как говорится в детективных романах, место действия и имена изменены автором. Сотрудник Иванов поругался с очень высоким Начальством. Он высказал ему в лицо, что оно. Начальство, ведет себя неморально и не соблюдает ценностных ограничений. Обвинение было справедливое. Начальство очень сильно разобиделось, разъярилось и возымело намерение уволить сотрудника Иванова из вверенного ему, Начальству, учреждения. И хотя все средства производства в нашем государстве — общенародные, а «слуги народа» только управляют ими строго в соответствии с принципами общего блага, тем не менее уволить неугодного критикана такой слуга народа вполне может, для этого есть много путей. Очень высокое Начальство вызвало к себе Начальство не очень высокое и устроило ему разнос: за ослабление трудовой дисциплины, развал работы, за то, что сотрудники «много себе мыслят», а дела не делают, «болтаются» по коридорам, а Начальство набирает новых, в том числе по «хоздоговорам», от чего драгоценные государственные средства расходуются бесхозяйственно. Не очень высокое Начальство, которое чего-то подобного ожидало с того самого момента, как сотрудник Иванов выступил со своей критикой, немедленно связало в своем сознании бесхозяйственное расходование государственных средств с тем, что сотрудник Иванов как раз и работает в группе, где основная часть работы делается с привлечением дополнительных работников по «хозрасчетным договорам». Оно пообещало дисциплину наладить, работу продвинуть и штаты сократить, и было отпущено очень высоким Начальством выполнять его ценные указания. Не очень высокое Начальство вызвало к себе, в свою очередь, руководителя той группы, где работал сотрудник Иванов, и, не упоминая о дисциплине и «развале работы» (поскольку ничего такого в действительности не наблюдалось), сообщило ему, что 169
ГЛАВА 11 пришло распоряжение о сокращении штатов, финансы перерасходованы, стало быть вот... Руководитель группы, встретивший известие о перерасходовании финансов каким-то совершенно нелогичным восклицанием: «Я ему сто раз говорил, чтобы он не совался!»,— осведомился, сколько людей нужно уволить. Не очень высокое Начальство подумало: «Ты вроде кого-то собирался уже увольнять?» — «Собирался я увольнять Сидорова...» — «Ну вот и уволь его, и еще кого-нибудь... Например, Иванова».— «Понятно»,— сказал руководитель группы и отправился выполнять распоряжение. Он собрал группу и сообщил ей «пренеприятное известие» о перерасходовании финансов. Группа охнула. «С вами, товарищ Сидоров, разговор уже был,— приступил к делу руководитель с наименее болезненного пункта,— Вам было дано время на подыскание работы. Времени Вам дано было много. Теперь я буду оформлять Ваше увольнение с понедельника, так что, пожалуйста, если есть какие-то возражения...» Сидоров пробормотал что-то в том смысле, что, мол, возражай не возражай... «Придется, по-видимому,— продолжал руководитель, ощутив вдруг сильнейшее желание провалиться сквозь землю, умереть, уснуть и забыться,— ох, придется сократить какую-то тему...» Он поглядел в угол, противоположный тому, где сидел сотрудник Иванов, набрал в легкие воздуха... Но тут вмешался сотрудник Петров. Сотрудник Петров сказал: «Одну минуточку!» — и встал — он был молодой и стеснялся говорить сидя.— «Я тут... Мы все в общем понимаем что к чему... Я только хотел сказать: я... В общем, может это нехорошо, но я хотел уволиться и искал уже работу, я никому только не говорил... В общем, я нашел работу. Мне бы еще недели три посидеть здесь. Но раз такое обстоятельство, то я думаю, есть полный смысл вам сократить меня...» Все несколько ошалело посмотрели на сотрудника Петрова, потом победоносно перевели взгляд на руководителя группы. Руководитель группы открыл рот, потом закрыл его, собираясь с мыслями: какую же позицию занять ему при таком неожиданном повороте событий. Тогда взял слово сотрудник Смирнов: «Юра (кивок в сторону сотрудника Петрова) правильно сказал, мы тут все понимаем что к чему... Тебе как поставили задачу: уволить двоих или уволить кого-то определенного?» — «Н-нет,— сказал руководитель группы,— сократить вообще, а в частности, двух человек...» — «Ты сократил двоих,— сказал безапелляционно сотрудник Смирнов. Он был в группе моральный лидер, и мнение его много значило.— Зачем ты собираешься делать больше, чем 770
Целеполагание в нашей культуре тебя просили?» — «Я думаю, видишь ли...— сказал руководитель группы доверительно, будто бы сотруднику Смирнову, на самом же деле — оправдываясь перед всеми,— я думаю, что, если... то потребуют сокращать опять...» — «Вот когда потребуют,— возразил Смирнов,— вот тогда и будем думать, что делать». — «Вообще-то в этом есть резон»,— сказал руководитель группы облегченно. Отметим здесь сразу же, что повторного требования о сокращении группы не последовало. Сотрудник Иванов работал там, сколько ему было нужно, и уволился, когда пожелал уволиться. Таким образом, сотрудник Петров своим ценностно-рациональным действием спас его от крупных и длительных неприятностей. Рассчитывал ли он на это? По-видимому, нет. В то время все были уверены, что Иванова все равно уволят. Тогда чего же добивался сотрудник Петров? Он не добивался ничего конкретного, он просто противодействовал несправедливости. Его рассуждение при этом было совершенно логично и правильно: чтобы не увольнять Иванова, надо чтобы уволился кто-то из нас. Кто реально может сейчас уволиться? Женщины не в счет — у них болезни, у них дети, и они не умеют устраиваться. Леночка тоже не в счет — у нее ни квалификации, ни связей. Остаемся мы со Смирновым. Смирнов устроится, если захочет. Но он не собирался уходить, у него нет ничего на примете, и потом, ему здесь очень хорошо работать, он увлечен. У меня как раз есть место на примете, и я уже настроился... Эх, недельки бы три посидеть еще здесь, но эти три недели — все-таки наименьшее зло. Придется, видимо, увольняться мне. Так рассуждал сотрудник Петров, и из хода его рассуждения видно, что он оптимизировал не свою личную пользу, а пользу некоторого социального целого, которое в данном случае и является точкой отсчета, логическим исходным пунктом его поступка. Можно, конечно, сделать предположение, что все дело не в каком-то абстрактном целом, а в самом сотруднике Иванове: уж очень он сам по себе хороший человек и большой друг сотрудника Петрова. Но в данном случае (а случай, как читатель был предупрежден в самом начале, происходил в действительности) это предположение — неверное: сотрудник Иванов был Петрову именно сотрудником, никаким не другом. Честно говоря, Иванова в группе не очень любили. Характер у него был тяжелый, несколько замкнутый, способ действия — слишком прямолинейный. В отношениях с людьми (и в работе) он несколько напоминал бульдозер. Правда, положиться на него всегда было можно, как 171
ГЛАВА 11 на каменную гору, и если уж он давал слово, то держал его до конца. Но и обидеть человека мог сильно, и слабостей человеческих как-то совсем не понимал. И «не входил в положение», требования предъявлял очень высокие и жесткие. Сотрудник Петров в свое время даже вышел из той темы, в которой он был связан с Ивановым, утверждая, что Иванов на него «давит», что ему с ним трудно работать. И не рискнул бы сотрудник Петров за Иванова своими тремя неделями, если б не такой случай, что именно очень высокое Начальство взялось сводить счеты с Ивановым. Очень высокое Начальство творило в данном случае несправедливость, а этого не мог потерпеть сотрудник Петров. Он никак не мог пройти мимо такого удобного случая: щелкнуть по носу очень высокое Начальство и продемонстрировать ему: «Ах ты, бурбон проклятый! Так все и кинулись тебе увольнять Иванова! Ничего... ты с этим делом еще повозишься! Тебе придется весь этот шурум-бурум начинать по новой теперь!» И этот поступок сам по себе доставил ему искреннее удовольствие. В этом огромное преимущество ценностно-рационального действия: оно в себе самом несет удовлетворение. Он и несколько месяцев спустя, встречаясь с бывшими сотрудниками, с неподдельной радостью и некоторым удивлением восклицал: «А Иванов-то что? Говорят, все еще работает у вас?» — «Работает, Юра, ты знаешь, работает. Сами удивляемся».— «Ишь ты! Молодец какой! А?» — «Что он-то "молодец"? Это ты, Юра, молодец!» — «Я-то ничего такого... Видишь, устроился. И даже хорошо устроился».— «Как к тебе там на работе-то относятся?» — «Ты знаешь, очень славно. Даже немного неожиданно для меня. Вроде они меня не знают совсем. Вроде я ничем таким себя не проявил пока. Очень хорошо относятся».— «Это Михайлов, значит, не подвел; значит, он поговорил...» — «Какой Михайлов? Замдиректора, что ли? Откуда ты его знаешь? Он очень важная персона». — «Это не я его знаю, это Смирнов до него добрался».— «Когда добрался?» — «Да вот когда ты увольнялся. Там ведь, Юра, не все так гладко было... Ты знаешь, ну да теперь все равно уж, дело прошлое. Там хотели как раз другого человека брать».— «Леночка, откуда ты все это знаешь?» — «Я от Смирнова знаю. Он просил меня тогда разыскать этого... ну, как его?» — «Михайлова?» — «Нет, не Михайлова, а того, который — приятель Михайлова, и одновременно он — старый какой-то одноклассник, что ли, Смирнова... Они давно очень не виделись, а мой отец как раз этого человека по своей прошлой работе знал. Только он переехал, и никто не знал ни адреса его, ни телефона. Мы всех 172
Целеполагание в нашей культуре обзванивали. Кошмарное дело! Я на телефоне висела день и ночь». — «Ой, Леночка! Значит, это я тебе обязан...» — «Мне ты ничем не обязан. Смирнов с ним встретился и поговорил. А он, видимо, поговорил с Михайловым, а Михайлов, соответственно, поговорил дальше там, с кем положено... Потому что они тому человеку отказали, а тебя взяли. А сперва хотели сделать наоборот».— «Подумай! А я этого ничего не знал. Совершенно».— «Ну а тебе зачем было знать? Ты бы сам сделать все равно ничего не смог. Тут такое дело. Удобнее было сделать так, чтобы другие за тебя попросили». Таким неисповедимым образом личные дела сотрудника Петрова устроились как бы даже помимо самого Петрова. Рассчитывал ли на это Петров? Вряд ли было разумно с его стороны на это рассчитывать. Во всяком случае не мог он знать, что у сотрудника Смирнова есть такой одноклассник, который знаком с Михайловым. И прочие всякие подробности... Он знал только одно, что он не пропадет. В это он верил твердо. Социальное целое, если оно правильно и хорошо организовано, не позволяет пропасть человеку, который умеет в нужные моменты совершать нужные ценностно-рациональные действия. Оно — это целое — на такого человека реагирует совершенно особым образом. Продолжая описывать это таинственное целое в терминах человеческого поведения, можно добавить, что оно, как правило, «слушается» сотрудника Смирнова и очень любит Леночку. Но почему-то к неприятностям, случающимся время от времени с сотрудником Сидоровым, оно относится с необъяснимым равнодушием. Может быть, оно просто платит взаимностью сотруднику Сидорову, который не только не интересуется его делами и его устройством, но иногда просто даже не верит в его существование. Он, сотрудник Сидоров, если уж говорить правду, «немножко слишком» увлечен устройством своих собственных дел. Он никогда не совершает ценностно-рациональных действий по внутреннему импульсу, хотя может совершать их по подсказке других, и может иногда реализовать модель поведения, похожую на ценностно-рациональную (он может, например, поругаться с очень высоким Начальством, рассчитывая этим чего-то достигнуть, или защищать сотрудника Иванова, потому что он его близкий друг). Для него как бы нет такой вещи, как абстрактно понимаемая справедливость. И не потому что он эгоист или убежденный карьерист, или циник. Он просто некультурный. Он, по существу, не знает и не ощущает культуры, в которой живет. 173
ГЛАВА 11 Для него весь социальный мир — это пустота, и в ней по разным направлениям, которые заранее невозможно предугадать (в соответствии со своими целями и потребностями) летят разрозненные атомы, стохастически сталкиваясь друг с другом. Где в таком представлении может быть размещена абстрактно понимаемая справедливость? Напротив, для человека культурного абстрактная справедливость — это большая и сложно дифференцированная модель, намечающая в общих чертах наши траектории так, чтобы мы по возможности не сталкивались друг с другом, или, по крайней мере, могли такие столкновения предугадывать. Сотрудник Петров отлично ориентируется в этом величественном движении социальных планет, комет, светил, метеоритных потоков — постоянных, временных и периодически возникающих. Он интуитивно умеет рассчитывать углы склонения, время движения, ускорение. Он строит опережающую модель, уверенно пролетает в образовавшийся разрыв, никого не задев и не оттолкнув, и совершает «мягкую посадку» на облюбованном месте. А как поступает сотрудник Сидоров? Он умножает два на два, получает четыре и строит прямую из точки А в точку Б, будучи в твердой уверенности, что прямая — всегда кратчайший путь (для него совершенно непонятна пословица, утверждающая, что «окольным путем — шесть верст, а прямиком-то — все десять будут»). И он летит по этой прямой в эту самую точку Б, и попадает туда раз и два, а в третий он встречается на этом пути с другим атомом, который, обладая гораздо большей устойчивостью (потому что идет по своей «законной» орбите), сообщает сотруднику Сидорову такое отклонение или даже обратное движение, при котором он может начисто потерять все достижения, приобретенные до тех пор. И никто не будет помогать Сидорову восстанавливаться на своей орбите, потому что у него нет орбиты, его движения случайны с точки зрения модели, задаваемой данной культурой. Они ей чужды, и более того — они вредны для нее. Они мешают налаженному функционированию, вносят путаницу, создают шум. Этот шум с тревогой улавливает ухо сотрудника Иванова и ухо сотрудника Смирнова, привыкшего слушать «музыку сфер», и болезненно реагируют на него. Шум извещает их, что с культурой не все в порядке, что культура больна, количество «случайных атомов» в ней превышает допустимые нормы, они «забираются» все выше, в сферы жизненно важные для социального целого, которого они не понимают, с которым не умеют обращаться. И само очень высокое Начальство — это тот же 174
Целеполагание в нашей культуре Сидоров, вскарабкавшийся очень высоко, и там, на вершине, наносящий невосполнимые повреждения культуре. Вот тогда и начинают включаться ценностно-рациональные модели. Каждый принимает решение индивидуально и действует только «за себя». Сотрудник Иванов выходит против Голиафа с пращей. Голиаф организует против Иванова хорошо продуманную акцию. Когда дело, пройдя почти все инстанции, докатывается до своего завершительного этапа, неожиданно включается сотрудник Петров и своим индивидуальным поступком все срывает. Почему Голиаф не повторил своей попытки? Скажем по секрету, он ее повторял. И она опять сорвалась, потому что на этот раз руководитель группы, чувствуя себя почти что подонком на фоне поступка сотрудника Иванова, пошедшего на риск, и сотрудника Петрова, также пошедшего на риск, и сотрудника Смирнова, который на риск не пошел, но хлопотал совершенно бескорыстно (усилия Леночки, волновавшейся и висевшей на телефоне несколько дней, вообще не считаются в таких мировых столкновениях), решил, что на этот раз с него хватит. Он устроил своему не очень высокому Начальству маленькую, хорошо рассчитанную, нигде не переходящую границ дозволенного, но тем не менее убедительную истерику. Он кричал, что он не может так работать, у него «забирают людей», ему не дают квалифицированных кадров, «народ» озлоблен и подавлен; если нет необходимости в нашей работе, то пусть закрывают темы и распускают группу. Не очень высокое Начальство не обманулось истерикой, но оно почувствовало, что группа сорганизовалась и дает отпор. Руководитель вполне может реализовать свою угрозу и подать заявление об уходе. Тогда последует взрыв хаотических, но очень резких ценностных реакций. Сотрудник Смирнов откажется замещать руководителя, женщины начнут бросать ему на стол заявления, коллектив развалится, работа остановится. И так как он — не очень высокое Начальство — как раз занимал такую должность, на которой еще не безразлично бывает то, что делается в подведомственной сфере, на которой человек еще понимает то дело, которым руководит, и оно даже, может быть, интересно ему, то он также решился — уже из целе-рациональных побуждений — что-то предпринять. Ни о каких истериках в данном случае, разумеется, речь идти не могла. Но у Начальства не очень высокого есть в распоряжении много способов другого характера. Оно проявило максимум забывчивости, непонятливости, нерасторопности, неповоротливости и бестолковости — всех тех качеств, которые мы, русские, с великим 175
ГЛАВА 11 мастерством умеем применять и демонстрировать, когда имеем намерение тянуть, волочить, тормозить и всячески препятствовать какому-нибудь делу, не вызывающему наших симпатий. Очень высокое начальство отлично раскусило эту тактику, но вместе с тем восприняло ее как указание на то, что сопротивление среды возрастает: данный участок социальной системы отрегулировался, настроился, включил защитные механизмы. Теперь, чтобы уволить сотрудника Иванова, нужно было преодолеть и взломать эту оборону. Дальнейшее покрыто мраком уже полной неизвестности. Однако можно предположить различные варианты. Один из них состоит в том, что в тот момент, когда очень высокое Начальство сидело и раздумывало, доводить ли ему дело с сотрудником Ивановым до конца или уже не доводить, в другом филиале, расположенном в совсем другом месте, другой сотрудник Иванов «дошел до точки», взорвался и бросил ему обвинение в том, что оно — очень высокое Начальство — неморально и не соблюдает ценностных ограничений. И пришлось очень высокому Начальству срочно заняться этим Ивановым-Вторым, а наш Иванов тем временем спасся. А что было с Ивановым-Вторым — это уже совсем новая история. История же, как известно, не повторяется, поскольку в одну реку дважды ступить нельзя. У Иванова-Второго в его рабочей группе, может быть, не оказалось не только сотрудника Петрова, но даже и сотрудника Смирнова (а это — уж совсем бедная группа, если в ней нет морального лидера), а сидело там, напротив, целых три сотрудника Сидорова (как мужского, так и женского пола). И на что мог рассчитывать Иванов-Второй в такой ситуации? Однако, как выше было сказано, совершая ценностно-рациональный акт, человек может верить или надеяться, но рассчитывать ни на что не должен. Главный принцип этой модели действия гласит: «Делай, как должно, и пусть будет, что будет!» Вот исходя из этого принципа, Иванов-Второй и поступил. И как раз в то время, как сотрудник Петров и Леночка удивлялись тому факту, что сотрудник Иванов-Первый все еще работает, сотрудник Иванов-Второй сидел у себя на кухне и препирался с женой: «Что ты мне доказываешь? Я и без тебя знаю, что ничего не изменится от того, что я это сказал... Я на это и не рассчитывал, что я, ребенок что ли?..» — ... — «Что значит — никому не нужно? Ты ошибаешься: мне это нужно было...» — ... — «А вот затем! Сколько можно в этой грязи купаться? ...Противно мне стало,— вот и все!» 776
Целеполагание в нашей культуре Можно разработать чрезвычайно остроумные системы стимулирования, премирования, дополнительных и очень соблазнительных льгот за лояльность, оснастить их добавочными подсистемами лишений и наказаний различной степени,— все это может определять поведение Ивановых лишь до определенной точки, дойдя до которой, он вдруг почувствует, что ему «противно — вот и все!» И совершит свой, по-видимому, совершенно бессмысленный, ценностный акт самосожжения, который нужен, прежде всего ему самому: его душа требует очищения. Но акт этот нужен также и другим людям: в них он вызывает волну чувств, которые пробуждают дремлющий «социальный архетип» защиты культуры. «Душе моя, душе моя, восстани, что спиши?» — вдруг раздается в нашей устроенной, привычной, суетной жизни. И мы глядим в тишине, как взлетает ракетой этот Иванов-Второй, которому вдруг стало противно, и он применил тот прием, который на языке военных летчиков называется «таран»,— и, распустив за собой длинный пылающий кометный хвост, по странной параболе медленно уходит от нас куда-то за пределы нашей системы. Он сделал свое дело («настоящее дело»), и ему больше ничего не нужно, и помочь ему тоже нельзя ничем. Наша странная и суровая культура, вся основанная на суппрессии и репрессии, предложила ему для высшей формы самовыражения такую именно форму действия, которая является как бы квинтэссенцией ее (культуры) сути — самопожертвование. И вот он выразил себя так. Он возвысился над этим миром, где за такое-то действие полагается такое-то вознаграждение, а за такое-то действие — такое-то наказание, он как бы отверг этот мир, отрешился от него — и выразил это на всем понятном языке. И в этом отрешении вновь примирился с ним. И, может быть, вошел в то состояние, которое в своем стихотворении передала Анна Ахматова, по-видимому, в одну из подобных же минут своей жизни: Земной отрадой сердце не томи, Не пристращайся ни к жене, ни к дому, У своего ребенка хлеб возьми, Чтобы отдать его чужому, И будь слугой смиреннейшим того, Кто был твоим кромешным супостатом, И назови лесного зверя братом, И не проси у Бога ничего. 177
ГЛАВА 11 Но ведь если этот акт — самопожертвование — содержится в арсенале культуры, значит, он для чего-то предназначен, значит, с точки зрения культуры, он чему-то служит. Вообще ценностно-рациональные действия в культуре имеют различное назначение. Самопожертвование — это для всех окружающих сигнал, призванный всколыхнуть чувства, привлечь внимание. Он говорит нам: «Несправедливость достигла невыносимых размеров!» Завидев на своем небе эту красную ракету и, может быть, другую и третью, культура должна спешно начать приводить в действие свои защитные механизмы. А что такое «защитные механизмы культуры»? — Это мы с вами и есть. Мы, люди в этой культуре живущие и знающие ее, должны срочно начать обдумывать эту ситуацию, волноваться, обсуждать и спорить, соображать, что же можно тут сделать. Хотя, конечно, сделать что-то сразу никто не может. Нужно ввести в культуру новые элементы, которые противодействовали бы именно этой форме несправедливости, нужно фактически изменить культуру. В отличие от сигнала-самопожертвования изменение культуры — акт не индивидуальный и не разовый. Это — длительная процедура. Поэтому наряду с постепенным приведением в действие этих «защитных механизмов» каждый человек на своем частном поле должен мобилизоваться для противодействия несправедливости своими собственными подручными средствами. Для этого имеются свои ценностно-рациональные модели. Акт самопожертвования — это непосредственный удар по нашим чувствам, это потрясение, в результате которого все наши обычные будничные житейские заботы уходят на второй план, и на поверхность всплывают ценностно-рациональные формы действия. Каждый, в зависимости от конкретной ситуации, выбирает линию поведения: он будет действовать либо как сотрудник Петров, либо как сотрудник Смирнов, либо, наконец, как Леночка, или изобретет что-то еще, в зависимости от того, какие средства есть в его распоряжении. Каждый культурный человек знает эти модели, и эти средства, и эти ситуации. Важно, чтобы мы приготовились и настроились. Эту роль и выполняет в культуре вершинный акт самовыражения — самопожертвование. Естественно, что чем более человек открыт миру, чувствителен, умеет болеть за других и за какие-то общие дела,— тем сильнее в нем проявляется этот архетип. Чем ближе человек к своей культуре, тем он жертвеннее. Недаром все исследователи нашей истории конца XIX — начала XX в. в один голос утверждают, что русской интеллигенции в высочайшей степени была 178
свойственна жертвенность: социалисты, террористы, либеральные марксисты, материалисты, народники, толстовцы, политики, кри тики, литераторы, инженеры, врачи — все отличались этим качеством. И, может быть, за всеми их доктринами, теориями, программами, партийными спорами, уставами, фракциями и г. д. все время, как натянутая струна, вибрировало это чувство: невозможности жить в этой ситуации бессмысленности и несправедливости и желание пострадать, пожертвовать собой. Они одевали это в различные рассуждения, их рефлексия этого ощущения выливалась в разные учения и проекты, но погибая якобы за эти учения и те или иные представления о «светлом будущем», они, по существу, непрерывно «сигналили» — обществу, миру, всем, всем, всем,— о том, что с культурой неблагополучно, что культура больна, культура погибает. И с тех пор до сего времени на нашем небе постоянно эти кометы. Мы без них не живем, они стали как бы частью нашего постоянного окружения. Казалось бы, пора уже привыкнуть и перестать реагировать. Но слишком это чувствительно, когда живой человек приносит себя в жертву. Уж очень это сильнодействующее средство, и мы все еще достаточно культурны, чтобы воспринять этот сигнал соответствующим образом. Мы все вновь и вновь мобилизуемся и повторяем свои попытки противодействовать несправедливости подручными средствами. Только подкрепление не приходит. Почему наша культура не включает своих долговременных средств преодоления несправедливости? Куда подевались эти «защитные механизмы» культуры? Но выше мы сказали, что эти механизмы — в нас же самих. И ситуация наша означает только одно, что «сигналить» мы умеем, и «пострадать» мы всегда готовы. Это — готовые средства, испокон века существующие в арсеналах нашей культуры; но вот чтобы конструктивно придумать что-то новое — с этим у нас похуже. И не потому, что мы в принципе неспособны придумывать. Придумываем мы без конца. От теорий разумного эгоизма, всяческих разновидностей социализма и коммунизма, через безграничное развитие самодостаточной и самодовлеющей личности и религиозной веры в научный прогресс, до современных попыток «приспособить к делу» буддизм, телепатию. астрологию — мы все время изобретаем и ищем. И все эти наши изобретения постоянно отвергаются нашим же внутренним чувством как ложные, как не обеспечивающие смысла нашего существования. 179
ГЛАВА II Но какая же теория, или система, или просто комплекс идеалов будут иметь смысл? По-видимому, те, которые завершат и организуют в нечто целое наши «социальные архетипы», потому что только тот порядок, в основание которого будут положены они — эти наши архетипы — будет признан нашим внутренним чувством, нашей совестью справедливым. А до этого мы будем постоянно жить на грани полной духовной дезорганизации, во внутреннем разладе и с ощущением бессмысленности, пустоты, необоснованности нашего бытия. В самом деле, если для того, чтобы достигнуть устроения каких-то своих дел, мне, согласно архетипической модели, нужно сначала устроить дела некоторого социального целого, которое более важно, чем мои собственные дела, а потом уже это целое начнет действовать в мою пользу по своему усмотрению, то это означает на языке обыденном, что я лучше знаю дела этого целого, чем свои собственные. Более того, именно созидание порядка в этой области — в области социального целого — приносит мне самое большое удовлетворение, приносит мне чувство своей нуж-ности, значимости в этом мире. На социологическом языке это означает, что в этой сфере лежат основные, наиболее сильные наши ценности. Отсюда и такая огромная значимость для нас ценностно-рациональных моделей поведения, почти целиком направленных на пользу этого социального целого. Мы народ воистину коллективистский, мы можем существовать только вместе с социумом, который мы постоянно устраиваем, охорашиваем, волнуемся и переживаем за него, который, в свою очередь, окружает нас теплом, вниманием, поддержкой. Он, этот социум, впитывает наши идеи, реагирует на наши призывы, отзывается на наше волнение и вдохновение. Он есть тот сложный и умный инструмент, с которым мы подходим к миру вообще, к большому миру — космосу, в который бросила нас жизнь, чтобы воздействовать на него в том направлении, в каком предписывают нам поддерживать его наши ценности. Наш социум, наша группа — это средостение, связующее звено между нами и этим миром. Чтобы стать личностью, самостоятельной относительно космоса, мы должны стать соборной личностью. Представим себе теперь, что этот наш социум (как правило, это малый социум: круг общения, производственный коллектив, небольшая территориальная община) «отказывает». Он еще существует, но он нарушен, «расстроен», он агонизирует. Тогда окажется, что мы остаемся без средств для реализации ценностей. Но разве человек не может воздействовать на мир в одиночку? 180
Целеполагание в нашей культуре Разве не может он поддерживать в мире порядок своими личными, индивидуальными актами? Может. Только для этого он должен его иначе видеть, иначе определять добро и зло, оперировать иными масштабами и размерами. Ведь вот сотрудник Сидоров из приведенного выше примера, он именно так и видит мир, что ему достаточно своих индивидуальных личностных актов для реализации своих ценностей. Ведь он не эгоистичен — этот сотрудник Сидоров: он по-своему понимает борьбу со злом и по-своему в ней принимает участие. Он видит, например, что в столовой крадут сметану,— пишет жалобу по инстанциям, потом, если есть время и силы, даже проверит эффект: нет эффекта — еще одну жалобу напишет. Это — действия в пользу порядка и справедливости. Он поможет женщине, к которой хулиган пристал, не пройдет мимо ребенка с папиросой. Он — за добро. Но он не умеет действовать через группу. Он ее не понимает, не разбирается в ней, не может управлять ею. Поэтому ему совершенно непонятен поступок сотрудника Петрова, отказавшегося от своих конкретных «законных» преимуществ в пользу — чего? Он бы сам ни за что не отказался. Он бы начал рассуждать и в рассуждении его чаще всего повторялись бы мотивы — «ведь все равно же...» и «какой смысл?» И именно по этому рассуждению и можно проследить степень его непонимания происходящего: он уверен, что сотрудник Петров имеет конечной целью защитить сотрудника Иванова — и все. В этом плане его рассуждение правильно и логически безупречно: если надо защитить Иванова, но защитить невозможно, так как вмешалась уж очень высокая инстанция, и все равно его уволят, тогда какой смысл мне терять свой шанс? — Нет смысла. Я лучше укреплюсь здесь и в таком положении эффективнее помогу уволенному Иванову найти что-нибудь. А сотрудник Петров как раз и посягнул на то, что Сидоров считал невозможным: он вознамерился противодействовать высокой инстанции и своим ценностным поступком «включил» целый ряд моделей поведения и действий других людей. Он организовал, активизировал свою социальную среду, свой «инструмент воздействия на мир», и сорвал почти уже достигшую цели акцию, обратил зло вспять. Чего, конечно, не мог сделать Сидоров даже самым героическим, но индивидуальным, не рассчитанным на включение других лиц актом. Сотрудник Иванов, сотрудник Петров и иже с ними совсем иначе видят зло, с которым следует им вступать в борьбу. Индивидуальные акты Сидорова их не удовлетворяют, это, с их 181
ГЛАВА 11 точки зрения, слишком расчетливая, осторожная и мало эффективная тактика, мирящаяся с «большим злом» (в силу невозможности противодействовать ему) и воюющая с малым. Противодействовать большому злу также возможно и нужно, если «навалиться на него миром». И они настраивают и организуют этот «мир», а сотрудник Сидоров со своими рассуждениями срывает им коллективное действие, дезорганизует все и мешает добиваться целей. Система целеполагания Сидорова приводит его, в конечном счете, к столкновению с Ивановыми и Петровыми, а чаще всего со Смирновыми, которые особенно и активно не любят рассуждающих Сидоровых. И, как мы видели, они не любят их не из-за какой-то необъяснимой ненависти к другим, мыслящим иначе, а по причине вполне объяснимых практических следствий, вытекающих из их поведения. Но откуда берутся эти Сидоровы в нашей культуре, в самом центре ее? Они порождаются нашей государственной идеологией, которая, как мы уже неоднократно говорили, вся построена на чуждых нам ценностных системах. Исходя из этой идеологии, проводятся все мероприятия по «улучшению условий жизни» нашего населения: все они рассчитаны на отдельного изолированного индивида, озабоченного только своим личным благом — заботой о своем здоровье, внешнем виде, культурном кругозоре, своем отдыхе и профессиональном статусе. И Сидоров всем этим озабочен, всего этого добивается, будучи в твердой уверенности, что это — естественный способ действия: такой разумный и такой понятный. То, что, согласно ортодоксальной идеологии, построенная система иногда требует от него уступок в пользу «общего блага» в виде субботников, сверхурочных (чаще всего неоплачиваемых) и поездок «на картошку», объясняется как промежуточное звено в общем стремлении опять-таки к этому самому его личному благу. Он «отрабатывает» субботники, сверхурочные и картошку как повинность, а центр его интереса — в его личных делах. И это хорошо для него, так как с другими точками зрения ему бы пришлось в данной системе плохо, как плохо приходится носителю нашего этнического архетипического характера. Человек, привыкший оперировать социальной системой (пусть не очень большого масштаба), умеющий и любящий взаимодействовать с другими ради «крупномасштабных» ценностных акций, «запертый» в узкую сферу своих личных интересов, должен чувствовать себя как волк, когда его, привыкшего пробегать в день десятки километров, преследовать добычу, терпеть неудобства, преодолевать трудности, сажают в клетку размером два на два или 182
Целеполагание в нашей культуре чуть побольше. Его регулярно кормят и даже витамины дают,— с голоду он не умрет, но и жить не сможет. Бедный наш архетипический соотечественник, с детства помещенный в эту обстановку для удовлетворения «постоянно растущих потребностей», привыкает к мысли, что все так живут, что ничего другого и не положено. И начинает сам удовлетворять потребности: он ходит в спортивные секции, делает гимнастику, рационально питается, покупает модную одежду, расширяет кругозор, развлекается, даже делает иногда карьеру. И получает какое-то частичное удовлетворение. Но как в волке, выросшем в клетке, живет в нем подспудно глубокая первобытная тоска по быстрому бегу, по полю, снегам, по луне, на которую можно повыть. Возникает феномен, который можно было бы назвать угнетение первичных ценностных систем. Откуда они берутся, эти первичные ценностные системы, у человека, ничего не видевшего в жизни, кроме условий для удовлетворения «постоянно растущих потребностей»? Как они передаются в этих условиях? Это — вещь совершенно таинственная. По-видимому, в процессе воспитания есть какие-то моменты, непонятные и неизвестные ни воспитателю, ни воспитуемому. Воспитатель ведь часто передает воспитуе-мому совсем не то или не совсем то, что намеревался. В конечном счете, он передает ему себя, со всеми первичными ценностями, которые сам когда-то получил такими же неисповедимыми путями от своих воспитателей и которые довольно часто не осознает явно, хотя по мере возможности реализует всегда. И воспитуемый, получив эти ценности, будет нести их через всю свою жизнь и прививать своим воспитанникам. И, удовлетворяя эти свои растущие потребности, будет постоянно страдать от того, что первичные ценности не реализуются. И будет не понимать, чего ему не хватает, какого такого витамина, без которого и шерсть на нем клочьями висит, не блестит, и глаза мутные, и не хочется ничего. Эти первичные ценностные системы повелительно требуют от человека быть причастным к чему-то «доброму, вечному» в мире, к чему-то непреходящему; они требуют, чтобы он своим поведением это «доброе, вечное» поддерживал, увеличивал, формировал. Только когда он эту свою причастность ощущает, он по-настоящему живет, он «не даром коптит небо», его жизнь имеет смысл. Но только наивный Сидоров искренне убежден, что он своим стремлением к личному благу увеличивает счастье всех; что то добро, которое он сам себе делает, каким-то таинственным образом в недрах вечных «законов истории и общества» превращается в 183
ГЛАВА 11 вечное добро. Наши этнические ценностные представления в эти «законы истории» не верят. Если хочешь добра, нужно делать его усилиями, самоограничением, самоотречением. Так говорит нам наше моральное чувство. И занятый своим благом человек безошибочно ощущает, что он живет «неправильно». Он пытается еще искать «боковых» и «обходных» путей, ведущих к этим первоначальным ценностям — он бросается в любовь и в безграничное развитие личности. Но пути эти, взятые отдельно и сами по себе, никуда не ведут. Этот опыт уже был проделан однажды в нашей культуре, а именно — на заре XX в. Тогда распространился культ «индивидуальности», наиболее явно и сильно воплотили его в своих учениях декаденты и символисты, о которых Ходасевич писал в «Некрополе»: «Провозгласив культ личности, символизм не поставил перед нею никаких задач, кроме "саморазвития". Он требовал, чтобы это развитие совершалось; но как, во имя чего и в каком направлении — он не предсказывал, предуказать не хотел! да и не умел. От каждого, вступавшего в орден (а символизм в известном смысле был орденом), требовалось лишь непрестанное горение, движение — безразлично, во имя чего. Все пути были открыты с одной лишь обязанностью — идти как можно быстрей и как можно дальше. Это был единственный, основной догмат. Можно было прославл*ять и Бога и дьявола. Разрешалось быть одержимым чем угодно: требовалась лишь полнота одержимости. Отсюда: лихорадочная погоня за эмоциями, безразлично за какими. Все "переживания" почитались благом, лишь бы их было много и они были сильны. В свою очередь, отсюда вытекало безразличное отношение к их последовательности и целесообраз-. ности. "Личность" становилась копилкой переживаний, мешком, куда ссыпались накопленные без разбора эмоции, "миги", по выражению Брюсова: "Берем мы миги, их губя". Глубочайшая опустошенность оказывалась последним следствием этого эмоционального скопидомства. Скупые рыцари символизма умирали от духовного голода — на мешках накопленных "переживаний"»195. Но почему же это так все получалось? — удивится читатель. Откуда такая неразборчивость в «переживаниях»? Ведь можно же выбирать. Ведь личность — это как раз то, что умеет выбирать. Действительно, личность — это субъект, делающий выбор, но только и исключительно в том случае, когда сама по себе личность не является верховной и последней ценностью, когда она существует для чего-то и «под» чем-то и этим чем-то руководствуется, а 184
Целеполагание в нашей культуре в противном случае у нее нет критерия выбора. И то же с любовью, когда она — сама по себе высшее благо. Тогда тоже возникает погоня за переживаниями: чем больше, тем лучше и чем сильнее, тем лучше. И на этих переживаниях все кончается. А что же личность, когда она не верховная ценность? Ее, мне кажется, можно определить как некоторое единство человека и особого, неповторимого места в мире, в структуре космоса. Это не просто какое-то место в мире, которых в принципе много во вселенной, это — его место, оно как бы только для него существует, он его в некотором роде сам создал. И вот на этом месте он является не более не менее как частью этого самого космоса, его элементом, который может активно влиять, воздействовать на всю систему, во всяком случае, он чувствует, что он с ней взаимодействует. Когда человек для себя такое место находит (а это не просто и не автоматически происходит), то мы говорим про него, что он «нашел себя». Он «встроился» в мир, он в нем что-то делает, как-то его ощущает, он «при деле». Во всех других случаях он «суетится», хлопочет, переживает, волнуется, но как-то «в пустоте». Для человека, «нашедшего себя», целеполагание развертывается как бы естественным путем, на твердой основе его представлений о мире и своем месте в нем. Его целеполагание ценностно обосновано. Те цели, которых он достигает, нужны не только ему, но и миру,— это придает им вес, устойчивость, значение и четкую иерархичность: одни из них более важны, другие — менее, одни — больше для меня, другие — больше для других, но все они друг с другом связаны, друг друга подразумевают и подкрепляют. Такого человека очень трудно «выбить из колеи». Если случится несчастье, он будет страдать, если будет трудно — будет терпеть и бороться, но ему не придет в голову самый страшный вопрос: «а зачем все это нужно? А нужно ли кому-то, кроме меня самого, то, что я делаю?» Он на своем месте, он знает, для чего он. У человека, который себя «не нашел», все целеполагание развертывается как бы в пустоте: он может поставить себе любые цели и даже добиться их осуществления, но у него нет уверенности, что вот именно этих целей и следует добиваться, что они стоят того, чтобы на них потратить свою жизнь. Он не может выделить главное, у него нет критерия для этого. Тогда начинается метание от одного к другому, какие-то дела бросаются незаконченными, какие-то делаются, но без уверенности, что их нужно делать. И вопрос: зачем все это нужно — постоянно возникает где-то 185
ГЛАВА 11 на втором плане сознания и парализует те усилия, которые человек мог бы приложить к тому или иному делу. Дело осложняется еще и тем, что человек, себя не нашедший, склонен пользоваться готовыми моделями целеполагания. Он «берет пример» с каких-то понравившихся ему героев и стремится построить свою жизнь так же, как они. Здесь иногда помогает ему то, что «нравятся» ему именно те герои, в действиях которых «проглядывают» родственные ему ценностные иерархии, хотя он этого может не осознавать. Но бывает и так, что берет он за образец героя, понравившегося ему чем-то внешним или какими-то своими достижениями, а не выбором путей к ним. Вот тогда и начинает проявляться этот феномен «угнетения первичных ценностных систем», когда человек вроде бы и достигает чего-то, и все «складывается» у него, и «продвигается» он вверх по служебной лестнице, и обеспечен, но нет в его жизни чего-то капитально важного, и он вянет, тоскует, впадает в депрессию, иногда его даже начинают лечить таблетками. А чаще всего в таких случаях он сам лечится — алкоголем. От бессмысленности жизни. Хотя этого как-то вроде бы и не скажешь никому, что вот именно от бессмысленности такие меры принимаются. Странно и неудобно перед другими: кто-то болеет раком, кто-то потерял любимого человека, у кого-то ребенок умер, а этот — от бессмысленности жизни... Хотя, может быть, это последнее и более страшное явление, чем все остальные. Не войны, не голод и не эпидемии породили ширящуюся сейчас в мире эпидемию наркомании — именно ощущение бессмысленности жизни. А теперь посмотрим, как мы в связи со всем сказанным ощущаем себя на данный момент на фоне американцев, про которых нам говорят, и они сами про себя это утверждают, что их грызет и мучает постоянная неуверенность в завтрашнем дне и прочее. Вот на рис. 5 оказываемся мы набирающими по сравнению с американцами гораздо больше баллов по шкале, которая называется «установка на социальное отклонение» — т. е. то, что характеризует готовность человека нарушать общепризнанные нормативы (S-dev, шкала 235): американцы выбирают около одной трети (мужчины — 36,6%, женщины — 30,5% шкалы), мы — половину шкалы (мужчины — 52,6%, женщины — 45,6%). Это может означать только, что у нас сильнее идет сам процесс распадения и девальвации социально-нормативных схем. Мы сами позволяем себе нарушать эти схемы, не веря в их ценность, не ощущая их непреложной необходимости. 186
187
ГЛАВА II Отсюда мы имеем повышение также на шкалах, характеризующих деликвентность поведения. По шкале Dg (308), указывающей на те отклонения, которые возникают как преступление границ дозволенного в погоне за удовольствиями, за немедленным удовлетворением желаний, за острыми ощущениями и переживаниями, американцы-мужчины выбирают менее одной четверти шкалы (23,9%), наши мужчины — более трети (35,2%); для женщин соответственно — 18,7% и 28,3%. По шкале De (307), характеризующей отклонения, называемые «порочными», т. е. социально неодобряемые привычки и склонности (разного рода не вполне невинные «чудачества», пьянство и др.), расхождение средних составляет всего один балл, но любопытно, что процентное соотношение получается совершенно то же самое, что и на предыдущей шкале: мужчины-американцы выбирают 24,4% шкалы, наши — 35,0%, женщины соответственно — 21,7% и 32,7%. Рассмотрим следующие шкалы и убедимся, что нам самим прежде всего от этого нехорошо, неудобно, неприятно. Шкала At-s (206) характеризует «тревожность» — беспокойство, неуверенность, ожидание чего-то плохого. По ней расхождение средней у мужчин составляет около 17% всей шкалы, а у женщин даже 21,6% (наши мужчины выбирают в среднем 41,1 % по этой шкале, а женщины — более половины, точнее 53%). Но наибольший пик возникает по шкале «внутренней неадаптированности» (In, шкала 5), т. е. неумения достигнуть внутренней гармонии, слаженности, согласия с самим собой. По этой невероятно огромной шкале в 171 балл наши мужчины выбирают более четверти всей шкалы (25,9% или 44,25 балла), женщины же приближаются к одной трети (30,24 % или 51,71 балла); у американцев соответственно — 21,1% и 23,2% (что составляет 36,2 и 39,7 балла). Такое состояние приводит к тому, что называется «падением духа» и измеряется в данном тесте шкалами MOR (75) и ML (215). Шкала MOR характеризует разочарованность человека в окружающем, в условиях жизни и проистекающую отсюда неуверенность в том, что ему удастся в этой жизни чего-то добиться: ему мешают, к нему плохо относятся и вообще мир неблагосклонен к нему, жизнь его бьет. Шкала ML отмечает ту же неуверенность, но основанную скорее на неверии в свои собственные силы, человек видит причину своих неудач (прошлых и будущих, которых он ожидает) в себе самом. Для американцев характерно приблизительно одинаковое движение по той и другой шкале. Для нашей выборки — некоторое предпочтение второй шкалы (впрочем, по той и другой мужчины наши выбирают более трети: соответствен- 188
Целеполагание в нашей культуре но 38,6% и 33,6 %, а женщины — более 40% шкалы: соответственно 45% и 41,7%. Как видим, «падение духа» — довольно ощутимое. Сами нарушаем, сами тревожимся по этому поводу и сами же падаем духом. Впрочем, это не вполне точно, что «сами нарушаем и сами же падаем духом», очевидно, что одни гораздо больше нарушают, а другие — меньше, но больше падают духом. Это и понятно: все мы в этом мире тесно связаны друг с другом и друг от друга зависим. И когда кто-то нарушает общепризнанную норму, кто-то другой, на эту норму «рассчитывавший», теряет от этого нарушения, остается «в накладе». И чем больше нарушений, тем больше разочарованных. На рис. 5, так сказать, невооруженным глазом видно, что нарушают больше мужчины, внутреннюю неадаптиро-ванность испытывают в большей степени женщины. Женщины сильнее ощущают последствия распада социально-нормативных систем, им за это приходится болезненнее расплачиваться. И не просто потому, что они вообще чувствительнее. По-видимому, процесс разложения социальных норм захватывает сейчас сферу интимных отношений между полами, которая по мере «обветшания» «социальных архетипов» становится все более неподвластной социальному регулированию, а тем самым человек в ней все более беззащитен против «произвола» своего партнера, который односторонним актом может порвать отношения, не выполнить обещаний, обидеть, оскорбить,— и остаться безнаказанным. И, говоря о женщинах как о несущих в большей степени последствия нашего нормативно-ценностного разлада социальной действительности, мы можем теперь еще раз вернуться к рис. 2, где выявился очень большой «горб» наряду с «депрессией» также на шкале «шизофрении». Дело в том, что шкала «шизофрении» (и предшествующая ей шкала «психастении» — седьмая) сильно связаны именно со шкалой In. Шкала «шизофрении» имеет со шкалой «внутренней неадаптированности» 45 общих вопросов, что составляет около 58% всей шкалы «шизофрении», шкала же «психастении» имеет общих вопросов с In — 38, или 80%. Для самой шкалы In эти общие вопросы составляют всего около 20%. Можно ли сделать из всего этого вывод, что повышение по этим двум клиническим шкалам обусловлено «просто» внутренней неадаптированностью, напряженностью, неустроенностью и не означает собственно болезненных симптомов? В конечном счете, нам некуда деваться от того факта, что заболеваемость психическими болезнями увеличивается. Она увеличивается не только в нашей стране, но и у нас проявляется этот симптом. Принято 189
ГЛАВА 11 объяснять этот печальный факт тем, что развитие цивилизации несет с собой хронический дефицит времени, «гонку», а слишком активная динамика, связанная, в частности, с техническими изменениями, дает сильную нагрузку на психику. В наши времена уже не скажешь, как сказал когда-то Гераклит, что «все течет»: нынче все летит, все мчится. Однако же сказать лишь это, по моему мнению, значит — не до конца сказать. Самое неприятное во всем этом стремлении то, что все больше осознается нами бесцельность этой гонки. Куда летит все? Что будет достигнуто в результате? Раньше на эти вопросы давало утешительный ответ учение о прогрессе, о том, что все неуклонно совершенствуется и улучшается. Но с того момента, как вера в прогресс пошатнулась, люди вновь начинают постепенно осознавать свою ответственность за то, куда же «все» стремится и что будет потом? Теория прогресса избавляла нас от необходимости думать о смысле нашей жизни, избавляла от ответственности. С постепенным ее крушением эти вопросы вновь возникают в сознании людей, и, может быть, они-то и дают самую страшную «нагрузку на психику». Бессмысленность жизни при отсутствии успокоительной уверенности в самостоятельно по законам истории наступающем прогрессе и «светлом будущем» оказывается не просто неприятной, не просто лично для меня обременительной, она становится причиной моего безответственного поведения и начинает осмысляться как грех, порождает чувство вины. И дальше следует уже полное неблагополучие на шкалах А1 (58) и Sui (332). Первая из них показывает, что в анализируемой здесь выборке из 130 человек, в которой по существу нет людей, занимающихся систематически пьянством, наблюдается превышение американской средней по шкале алкоголизма на четыре с лишним балла. Как мужчины, так и женщины выбирают половину всей шкалы (соответственно: 49,1% и 49,6%; американцы выбирают около 35%). Вторая шкала показывает «риск самоубийства»: по ней мы выбираем около одной трети (мужчины — 31,75%, женщины — 36,9%), американцы выбирают около четверти. Расхождение средних для мужчин — 5,4 балла, для женщин — .около 6. Принято отвечать на все эти неутешительные выводы, когда они возникают на графиках, возражением, что наши средние вообще повышены относительно американских, наши респонденты склонны больше выбирать положительных ответов, больше на себя наговаривать, и повышение средних — результат скорее способа ответа, чем собственно состояния отвечавшего. Однако это не 190
Целеполагание в нашей культуре вполне верно. Наши средние повышены относительно американских не по всем шкалам. И те шкалы, по которым наши средние отклоняются вниз, весьма характерны. Последняя шкала на рис. 5 — Trust (127) — это «открытость, доверие, оптимизм». Американцы по этой шкале выбирают более 60% всех вопросов (мужчины 20,8 баллов или 69,3 % шкалы, женщины — 18,7 баллов или 62,5% шкалы). Наши мужчины по своему оптимизму и доверию приближаются к американским женщинам, набирая 19,0 баллов или 63,2% шкалы, зато женщины наши не выбирают даже половины (13,5 баллов или 45,0% шкалы), их расхождение со средней, характерной для американок, составляет около 17,5% всей шкалы. Что уж тут говорить о способе ответа, все мы прекрасно ощущаем, что, может быть, женщины наши и отличаются открытостью, но уж никак не оптимизмом. Оптимизма (да, собственно, и доверия тоже) неоткуда им взять, жизнь им не дает поводов для этого. Описав состояние, свойственное «простому человеку», существующему в условиях развитого социалистического общества, перейдем к характеристике того, какие «ответы» на сложившуюся ситуацию мы выбираем для себя. На рис. 6 первые две шкалы Pdi и Pdz, для которых нет американских средних, показывают конфликтность: первая — в сфере семейной или родственной, вторая — в отношениях власти-подчинения, т. е. преимущественно в формальной сфере. По ним мы выбираем от 30 до 40% всей шкалы. Много это или мало? Поставленная рядом шкала AUT (233), по которой есть американские средние и которая также характеризует проблемы, возникающие в отношениях власти, показывает, что здесь наши средние соответствуют американским (почти в центре шкалы). Собчиков-ская выборка показывает еще большую умеренность по шкале Pd2. Шкала Arh (216) показывает «общую степень враждебности и взволнованности». Здесь расхождение средних очевидно. Мы отличаемся от американцев гораздо большей «степенью враждебности и взволнованности»: наша мужская средняя уходит вверх на 3,2 балла (11,5% длины всей шкалы), женская — на 5,2 балла (18,6%). Однако поставленная рядом шкала собственно враждебности (Но, 219) утверждает, что мы — не враждебнее американцев: все расхождения между средними не превышают полутора баллов. Мы, может быть, немного лучше контролируем свою враждебность, что отражается на шкале Не (185), но и здесь расхождения весьма малые. Данные Собчик выявляют тот же самый профиль. 191
Целеполагание в нашей культуре Если мы не враждебнее американцев, значит мы гораздо взволнованнее их. Однако, эта наша взволнованность не выливается ни в повышенную конфликтность, ни в цинизм, как показывает шкала Су (274), ни в предубежденность по отношению к людям вообще, как показывает шкала Рг (249). В чем же она выражается? Как свидетельствует последняя на рис. 6 шкала, она порождает комплекс внутренних состояний, характерных для так называемого «религиозного фундаментализма» (RF, 161). Наши мужчины выбирают около 40% всех вопросов, работающих на эту шкалу (39,2%), женщины — 45,5%. Расхождение средних (для мужчин — около 10% шкалы, для женщин — около 7%) довольно существенное. Следует оговориться при этом, что в отличие от всех других шкал, предназначенных для измерения религиозности и «религиозного фундаментализма», данная шкала, называемая «религиозный фундаменталист» и содержащая довольно большое число вопросов — 68, оказалась почти совсем не «испорченной» при переводе. Теперь остается интерпретировать, что же может означать эта характеристика — «религиозный фундаменталист» — по отношению к нашей выборке, в которой верующие люди присутствуют, но отнюдь не составляют большинства, а основной контингент состоит из людей, имеющих о религии весьма слабые и путаные представления, что неудивительно в стране, где не только полностью отсутствует религиозное образование, но постоянно и сознательно предпринимаются усилия, направленные на затруднение доступа к какой бы то ни было объективной информации об этой сфере жизни; атеистические же произведения у большинства образованных людей вызывают чувство брезгливости и отвращения, какое у здорового человека всегда вызывает трус, измывающийся над партнером, у которого связаны руки и заткнут рот.
|
