Ксения Касьянова

ОСОБЕННОСТИ РУССКОГО НАЦИОНАЛЬНОГО ХАРАКТЕРА

К оглавлению

ГЛАВА 15

Личностный статус в нашей культуре

Понятие «социальная структура» было введено в теоретическую социологию в конце 20-х — начале 30-х годов нашего века. Первая попытка расчленения социальной структуры на положения, занимаемые отдельными людьми, членами общества, была сделана Ральфом Линтоном. Он назвал такое место в обществе статусом, и с тех пор термины «положение» и «статус» употреблялись как взаимозаменяемые. Только в начале 40-х годов теоретики функциональной школы (Талкотт Парсонс, Роберт Мертон и Кингсли Дэвис) предложили развести два типа положений: «статус» и «должность», принимая, что статус — «это положение в общей институциональной системе, которое определяется и поддерживается обществом, оно создано не искусственно, а естественно вырастает из него и коренится в обычаях и нормах общества», а должность — «это положение в искусственно созданной организации, которая управляется ограниченной группой людей при помощи особых, специфических правил»287. Так крупный экономист по своему положению в обществе, т. е. статусу,— ученый, а по положению внутри конкретной организации (например, какого-нибудь научно-исследовательского института), т. е. должности, может быть директором, заведующим лабораторией и т. д. Безусловно, чтобы стать директором или занять любую другую должность, он должен обладать определенным статусом, с другой стороны, сама по себе должность, которую он занимает, конечно, влияет и на его статус, но, тем не менее, это вещи, очевидно, различные. В особенности для людей, близко знающих ту область, в которой данный человек функционирует, его нефор-

9 266

Личностный статус в нашей культуре

мальный, общественный статус и его должность отнюдь друг к другу не сводимы.

Суть положения в обществе, как должностного, так и статусного, заключается в том, что, будучи связано с выполнением определенных функций, оно закрепляет за человеком, его занимающим, определенный комплекс прав и обязанностей. При этом права, с точки зрения лица, занимающего должность,— это обязанности, с точки зрения других членов общества, занимающих другие должности и статусы, и наоборот. В любом обществе происходит постоянный обмен действиями по правилам, предписанным этими правами и обязанностями.

Почти каждое положение имеет свою сферу власти, поскольку любое коллективное действие «предполагает объединение отдельных воль и подчинение их друг другу в одной или нескольких сферах»288. Так возникает то, что Дэвис называет «авторитетным контролем» и что в нашем случае точнее будет назвать контролем «должностным» или «позициональным», поскольку он не предполагает никакого авторитета в нашем смысле слова, а основан «на наличии самой должности» как таковой, то есть это именно то, что в самом правильном смысле соответствует понятию «власть» — это детерминация поведения других, связанная с выполнением функций, закрепленных за данным статусом.

Различные положения в обществе, будучи связаны с выполнением различных функций, а функции эти имеют неодинаковое значение для существования общества в целом (с точки зрения общественного сознания на данный момент времени), имеют неодинаковую значимость, т. е. обладают неодинаковым престижем.

Престиж, как его определяет К. Дэвис, есть «одобрение, которое связано только с занимаемым положением, т. е. одобрение, сопровождающее данное положение, качества выполнения человеком обязанностей»289.

Казалось бы, какой смысл «одобрять» или «не одобрять» индивида не за качество выполнения им своих обязанностей, а просто за сам факт обладания статусом или должностью? Оказывается, для общества в этом смысл есть и весьма основательный: престиж положения «мотивирует индивида стремиться занять именно это положение» . А потому от престижности тех или иных положений в обществе на данный момент зависит заполнение этих

267

ГЛАВА IS

положений кадрами определенного качества: на высокопрестижные положения многие хотят попасть и возникает стихийно нечто вроде конкурса, в котором отбираются лучшие по способностям, в то время как непрестижные положения заполняются людьми, которые не обладают способностью продвижения.

Но престиж — не единственная составляющая того уважения, которым может пользоваться индивид. Кроме статуса, который он занимает, существует еще роль, с этим статусом связанная. К. Дэвис определяет роль «как способ, которым индивид в данный момент времени выполняет требования своего положения»291. Существует определенный эталон выполнения этих требований, и от индивида ожидается, что он будет их выполнять достаточно близко к этому эталону. «В некотором смысле, роль — это путь, которым данный индивид по мере возможности приближается к модели»292. И вот за то, насколько ему удалось приблизиться к эталону, индивид вознаграждается со стороны окружающих уважением. «Уважение — это разновидность одобрения, которое относится к правильному выполнению обязанностей положения»,— формулирует К. Дэвис и добавляет: «Социальная система, хотя она, конечно, использует и уважение, не может быть построена исключительно на нем, так как должна существовать не только мотивация выполнения тех требований, которые предъявляет положение, но также и мотивация к стремлению занять это положение. Уважение направлено на создание статического общества, престиж же — на создание мобильного»293.

Итак, в общий баланс оценок данного конкретного человека входит как престиж его статусов, так и уважение за выполнение ролей, с ними связанных. Сам набор статусов, которыми обладает человек в различных социальных подструктурах общества (производство, семья, искусство, которым он может заниматься не профессионально, различные хобби, которые тоже ведь являются занятиями, сфера развлечения, в которой есть свои статусы и роли и т. д.) в значительной степени индивидуален, при этом свои роли индивид может выполнять различными способами — и все эти факторы влияют на его интегральную оценку как личности. Но ко всему этому может добавляться (а в нашем обществе добавляется и весьма ощутимым образом) проблема рассогласования статусных иерархий, т. е. наличия различных ранговых шкал в разных частях общественного сознания: одни и те же статусы, одни

265

1 . -l

Личностный статус в нашей культуре

и те же способы выполнения ролей по-разному могут оцениваться различными группами людей.

Ко всему этому добавляется еще оценка элементов неструктурной личности, т. е. качеств личности, не оформившихся еще ни в какие статусы и роли или не могущих в них оформиться. Это оценка, например, еще нереализованных возможностей и способностей человека, его поступков чисто морального характера, не связанных со статусами и ролями (например, помощь человеку совершенно незнакомому и случайному и другие подобные реакции) . Все это вместе взятое создает то, что можно было бы назвать репутацией личности.

Слово «репутация» здесь применено в том самом смысле, в каком оно употреблялось в русском языке в XIX в., когда под «репутацией» подразумевалось все на свете: и те должности, которые человек занимает, и те, которые может занять, и те материальные блага, которые он имеет, и те, которые будет иметь в недалеком будущем, и его политические взгляды, и воспитание, навыки, привычки, вкусы, плюс к этому еще и репутации родственников, красота жены, поведение детей и т. д. Влиять на репутацию могло решительно все. Но не все реально влияло. В каждый данный момент человек, оценивающий другого человека, выбирал и применял к нему критерии оценки, наиболее значимые для него самого. А поскольку репутация складывалась по оценкам не одного, а многих людей, то в конечном счете при ее создании работали критерии, которые были признаваемы важными в общественном сознании.

И здесь мы подошли к очень существенному моменту в рассуждении: в репутации на первый план выдвигаются не те результаты, которых оцениваемый человек достиг к настоящему времени, а то, к чему он стремится, т. е. какие ценности он признает и реализует. И исходя именно из этих ценностей, общественное сознание дает человеку определенное место в том обществе, которое существует в его (общественного сознания) представлении. И отводя определенным людям определенные места в этом обществе, общественное сознание оказывает существенное влияние на движение реального общества в направлении модели, существующей в этих представлениях (или поддерживает его в рамках этой модели, что тоже требует определенных усилий и постоянной работы). Все изменения, вносимые в общество

269

ГЛАВА 15

отдельными группами без учета этой модели, имеющей для общественного сознания общепризнанный статус, обречены на бесплодие. Только то, что имеет аналогии в этой модели, внедряется прочно и существует успешно. Поясним этот тезис подробнее.

Как утверждалось в начале этой работы, государство представляет собой статический срез общества, некоторую реализованную на практике модель, существовавшую в общественном сознании на момент реализации. Что входило тогда в эту модель? Некоторое представление о значимости различных функций, без выполнения которых не может существовать общество (политическая организация, производство, здравоохранение, образование, социальное обслуживание и другие функции). Представление о сложности и трудности выполнения тех или иных функций, что в свою очередь, предполагает какое-то представление также о структурировании этих функций, т. е. разделении их на частички-элементы, каждая из которых может выполняться одним человеком, и далее — о целесообразном объединении этих частичек в комплексы, которые представляют собой основание существующих в обществе организаций. Собственно, такое разделение функций на элементы-статусы и объединение этих элементов в комплексы-организации — и есть модель социальной структуры данного общества. Но сама по себе модель эта меняется очень редко и медленно. Элементы-статусы и комплексы их — организации — это вещь необычайно устойчивая. Те же изменения, которые связаны с изменением государства (как принято говорить у нас в марксизме, общественного строя), касаются, главным образом, переоценки значения самих функций и связанных с ними статусов. И это влияет, прежде всего, не на само структурирование, а на распределение вознаграждений.

В момент реорганизации государства это распределение «подгоняется» к модели, существующей на данное время в общественном сознании (или в части его, если реорганизация производится насильственным путем по отношению к основной части общества).

Но как бы ни была мала та часть общественного сознания, которая произвела реорганизацию и как бы ни была «страшно далека она от народа», тем не менее, каким-то боком в общую модель, характерную для коллективных представлений данного общества в данную эпоху, она все-таки входит. Например, совершенно невозможно было бы понять бешеный успех идеи о «води-

270

Личностный статус в нашей культуре

тельстве» рабочего класса в определенной части общества в России (идеи, в каком-то смысле чуждой и самому рабочему классу, и России как стране со своей культурой*, если бы не память о народниках, полвека тому назад (и даже меньше) ходивших в народ с ощущением своей вины и попыткой «возвращения долга». А до этого еще иногда великие личности — святые подвижники — становились на колени перед неграмотным простым крестьянином, признавая его в чем-то выше себя. Конечно, подвижник восхищался не человеком физического труда в первую очередь, а

Мы считаем, что идея эта нашей культуре чужда, так как наша культура весьма мало ориентирована на материальные блага, а следовательно, на ценность функции их производства и накопления. Можно возразить, указав на множество людей, которые ценят материальные блага, накапливают их и т. д. Но эти возражения некорректны, мы говорим здесь не о людях, а о культуре, в сфере же действия любой культуры есть масса некультурных и малокультурных людей, т. е. людей, плохо социализированных и действующих, если можно так выразиться, «примитивно» в смысле ценностных иерархий своей культуры.

Другое возражение было бы более обоснованным: если наш соотечественник, эпилептоид по типу личности, а в характеристику этого типа в качестве одной из основных черт входит, как мы цитировали по Кемпиньскому, основательность, умение строить отдельные и сложные планы и их реализовывать «несмотря ни на что», то он должен быть склонен к накопительству, запасливости, стремлению создавать больше, чем необходимо, а на нижних этажах культурного здания — среди людей простых и слабо социализированных — это качество должно приводить к «кулацкой» линии поведения (производить больше, тратить меньше, при возможности выменивать за меньшее большее и все это складывать «про запас»), и все это — относительно материальных благ, потому что блага духовные на этих этажах и мало доступны, и слабо воспринимаются.

В этом возражении есть доля истины, и на нижних этажах здания нашей культуры такое явление можно наблюдать. Однако весь пафос нашего утверждения был направлен опять-таки на то, что это проявляется там, где «недорабатывает» культура.

В этой, как и в других выше разобранных сферах, наша культура, как мы неоднократно подчеркивали, действует против генотипа. Поэтому, вероятно, она такой большой вес придает отрицанию владения материальными благами и особенно накопительства. «Кулак» в нашей деревне был действительно и в полном смысле явлением антикультурным, и потому его так крепко не любили: он отрицал ценность бедности и страдания, хотел на всю жизнь обеспечиться против них. Об этом же говорит и тот факт, постоянно встречающийся ныне и в прошлые времена, когда человек, заработавший большим трудом, лишениями, воздержанием какие-то средства, могущие обеспечить ему спокойную жизнь на много времени вперед, вдруг в один вечер все эти средства спускает самым бессмысленным и нецелесообразным образом. Не сын его, не внук, которые сами не зарабатывали и не знают, почем фунт лиха и как плохо жить в бедности,— сам он, все знающий, все отбрасывает (другими словами этого не назовешь) и возвращается «на крги своя».

271

ГЛАВА 15

«простецом», человеком младенчески наивным и в этой своей наивности — детски чистым и доверчивым. Он поклонялся ему как страдальцу, берущему на себя часть зла, существующего в мире, и своим нежеланием его видеть и признавать «гасящему» это зло, которое не может «пройти через него», не передается другим людям.

Уже народники сделали в этой традиции сдвиг, привнесли в этот пиетет некоторый момент утилитаризма (он для нас трудился, мы ему «должны», он нас «всех кормит»). А далее марксисты делают уже вовсе немыслимое сальто, утверждая что «он все создает» (что само по себе неверно, потому что «он», т. е. человек физического труда, создает вовсе не все, а только материальные вещи и то не целиком, а только на этапе реализации готового проекта вещи, которую предполагается создать). А из этой неверной посылки был сделан еще более неверный вывод (более неверный, потому что он из этой посылки логически не выводится): «раз он все создает, он и должен всем владеть и всем распоряжаться, следовательно, ему должна принадлежать власть, он должен быть лидером». Нельзя обвинить людей, так рассуждавших, в большой степени логичности и умении продумывать свои лозунги, но это уже дело второе, главное же — момент пиетета перед трудящимися, находящимися внизу общественной лестницы, всегда присутствовал в культуре, и, следовательно, идея о «водительстве» рабочего класса одним боком соприкасается все-таки с моделью общества, существующей в общественном сознании.

Итак, модель, существовавшая в общественном сознании, в результате реформы, революции и других мероприятий превратилась в реальность и воплотилась в государстве. Это означает, что все признанные в модели статусы оформлены юридически или посредством записи в других формальных документах со всеми своими правами и обязанностями, с соответствующим вознаграждением в виде денег и различных льгот (доступа к дефицитным благам) в соответствии с общей схемой престижа различных функций.

Что происходит дальше? Почти сразу же становится очевидным, что реальная модель во многих отношениях недостаточно эффективна (а в некоторых, наиболее прискорбных, случаях она хуже предыдущей). Общественное сознание начинает эти недостатки осмыслять и переделывать модель. Естественно, не реально, а пока только теоретически. Но важно то, что теоретическое переосмысление значимости отдельных функций и занятий в

272

Личностный статус в нашей культуре

общественном сознании влечет за собою изменение престижа статусов отдельных типов и изменение это отнюдь не теоретическое.

Изменение престижа немедленно ведет к понижению курса статусов данного типа (или наоборот — к его повышению), что, в свою очередь, вызывает приливы и отливы в кадрах. Вдруг обнаруживается, что несмотря на то, что в нашем государстве нет занятия почетнее, чем рабочие профессии, что именно рабочие являются владельцами всего и управляют нашим государством, что все «равняются на них» и т. д.,— никто не хочет быть рабочим. Напротив, служащие, среди которых так много осмеиваемых бюрократов, работа которых, казалось бы, вовсе не ценится,— служащие недостатка в кадрах не имеют. Конечно, работать физически тяжело, но, кроме того, непрестижно. Но работать-то кто-то здесь должен!

Тогда государство (т. е. те люди, которые имеют соответствующий статус, в обязанности которых входит обеспечивать устойчивость именно этой системы общества) начинает защищаться посредством манипуляции вознаграждениями и льготами. Повышаются зарплаты непрестижным профессиям. Если это не очень большая категория населения, то им предоставляется ряд льгот (например, философы, литераторы и художники одобряемых марксистских направлений получают привилегию — поездки за границу, что остается недоступным для всех других философов, литераторов и художников; указанные привилегии показывают, что марксистские направления в указанных областях науки и искусства престижем не пользуются). Посредством денег и льгот часть кадров удается привлечь к непрестижным положениям и даже иногда повысить их престиж, что является уже престижем вторичным, производным от льгот (человек, много ездивший по Европам, пользуется некоторым уважением, поскольку предполагается, что-то из виденного откладывается в нем). Во всяком случае, возникает мотивация к занятию этих положений, которые без таких дополнительных вознаграждений вовсе остались бы пустыми или заполнились бы кадрами, которые не смогли пройти ни на какие другие положения в силу своей непригодности ни к чему.

Человек должен жить и кормиться хотя бы в какой-то минимальной степени, поэтому он идет на положения, связанные с вознаграждениями и льготами, но при этом он всегда осознает, что они не работают на его репутацию, а в некоторых случаях работают на нее отрицательно. Те цели, которые он таким образом

273

ГЛАВА 15

осуществляет, оказываются ориентированными на ценности, расположенные довольно низко в ценностной иерархии данного общества, поэтому реализация этих целей не приносит ему особой славы или приносит славу весьма сомнительного свойства.

Вовсе без репутации или с плохой репутацией тоже не проживешь, и человек начинает лавировать. Он определенным образом комбинирует свои положения: какое-то количество — приносящих вознаграждение, какое-то — связанных с престижем. При этом он старается добавить себе уважения посредством особого внимания к хорошему выполнению ролей плохо вознаграждаемых положений; выделяет какие-то положительные моменты в ролях отрицательно в целом престижируемых статусов; он использует часть средств, полученных от вознаграждения за выполнение непрестижных статусов, на цели, которые вызывают одобрение окружающих (занимается филантропией, поддерживает какие-то общественные начинания, скупает картины непризнанных государством художников и т. д.). Наконец, он усиленно работает на повышение своей репутации в системе своих неформальных связей.

В этом смысле в каждом из нас живет наше на данный момент существующее государство: оно живет в наших действиях и линиях поведения, которые оплачиваются или отсутствие которых наказывается. Но одновременно в каждом из нас живет также общество, которое также требует от нас поступков, но часто ориентированных совсем на другие ценности, чем те, с учетом которых создалось это ныне существующее наше государство. В этом нет никакого парадокса и ничего неестественного: современное (и не только современное) производство и все обслуживающие общество сферы не могут функционировать в условиях непрерывной «текучести» социальных структур и статусных иерархий; вместе с тем общественное сознание, непрерывно осмысляя меняющуюся обстановку, не может оставаться неподвижным. Выработав какую-то точку зрения, оно сразу же начинает ее развивать, менять и может через некоторое время вовсе отказаться от нее.

А человек существует на пересечении этих структур: между государством, озабоченным тем, чтобы станки вертелись, поезда ходили, почта доставлялась и сев и уборка осуществлялись худо-бедно любмми способами, и обществом, озабоченным отношением всего этого копошения к высшей справедливости, к идеалам и ценностям, без какового отношения человек по существу жить.не может.

274

Личностный статус в нашей культуре

Наиболее простой случай, когда человек, живущий в определенном государстве, усваивает идеологию, это государство обосновывающую, которая создавалась большей частью до его становления и продолжает существовать вместе с ним, поддерживая и оправдывая его (связывая его с этой самой высшей справедливостью). Все остальные случаи являются более сложными, с точки зрения тех людей, с которыми они случаются. Идеологий в любом обществе — большой набор, кроме того — бесчисленное количество различных отдельных, «внесистемных» мнений и представлений.

Разумеется, для приверженца какой-либо идеологии его собственная идеология — прежде всего, но таких в каждом обществе не так уж и много. Большинство относит себя к той или иной системе условно, ориентируется на нее. Вот эта-то масса ориентирующихся и есть главный субъект общественного мнения. Оно бесспорным большинством голосов выносит свои оценки и суждения относительно государства, того или иного элемента в нем, того или иного человека. Оно и определяет репутацию человека.

В том секторе общества, в котором существует и функционирует данный человек, существует и функционирует также общественное мнение в своем местном, локальном варианте. Это какой-то вариант представления о связи различных конкретных поведений, поступков и деятельности (а часто также и взглядов, рассуждений отдельного человека) с высшей справедливостью, моралью, с общепризнанными в данном обществе (данном локальном социуме) системами ценностей. И вот по этой связи человек оценивается и ему «строится» репутация.

Репутации бывают самого разного типа в зависимости от тех ценностей, которые человек реализует в своей жизни, т. е. в зависимости от дела, которому он служит, хотя не о всяком человеке можно сказать, что он чему-то служит. Есть люди, к которым больше всего подходит выражение «добрый малый» или «славная девочка», тем не менее — это тоже тип репутации, и он определяет отношение к носителям такого вида репутации, которое тоже бывает типичным.

Но нас здесь интересуют не всякие репутации, а только связанные с высоким личностным статусом, а такие репутации, как правило, приобретают только люди, которые чему-то «служат». Каким бы славным ни был «добрый парень», сколько бы симпатий он не вызывал, его личностный статус весьма ограничен, т. е. он не будет пользоваться достаточно большим авторитетом.

275

ГЛАВА 15

И это станет понятным, если мы внимательнее присмотримся к тому, что же представляет собой авторитет.

Авторитет, как и любое другое влияние, возникает там, где человек приобретает возможность определять поведение других. Авторитет — это такой тип влияния, который возникает помимо статусов-должностей, а часто также и помимо статусов-институ-ционализированных положений в обществе (таких, например, как «глава семьи», «ученый» и др.). Но, как мы видели выше, только такие статусы определяют права человека относительно окружающих людей, связанных с ним системой статусных отношений. Вне этих отношений какие он может иметь права, а если он не имеет прав, как он может определять поведение окружающих?

Действительно, в любом обществе люди имеют четко определенные права, одни из которых признаны «естественными» и «неотъемлемыми», другие со всей очевидностью зависят от занимаемых положений, но сверх всего этого многообразия существует еще одно право, которое, пожалуй, можно отнести в разряд именно естественных и неотъемлемых: это право в любой момент отказаться от осуществления любого из своих прав. И вот на поверку это право оказывается колоссальным резервом общества и сильнейшим рычагом его изменений.

Авторитет, как мы его здесь понимаем, есть оценка репутации человека, связанная в сознании окружающих с решением содействовать ему в реализации его целей. Это содействие выражается в добровольном отказе от некоторых своих прав в «его пользу», т. е. в пользу того дела, которое он делает. Этот отказ, совершающийся на основе чисто неформальной и не закрепленный никакими конкретными социально-нормативными системами, равносилен принятию на себя обязанностей по отношению к данному носителю репутации. Возникает система взаимных прав и обязанностей, которая есть не что иное как статус в самом прямом и точном значении этого понятия. Этот статус, как мы видели, не только не оформлен юридически, но и не институционализирован в своих конкретных проявлениях, он очень чувствителен к любому колебанию в поведении носителя репутации (любой поступок его может изменить оценку, а тем самым и авторитет) и может изменяться по объему и содержанию в зависимости от обстановки и целей. В культуре закреплены только некоторые архетипы, порождающие такой статус. В отличие от всех прочих статусов, мы будем называть его здесь личностным, ибо он ориентирован не на функцию, а как правило,, на личность определенного типа.

276

Личностный статус в нашей культуре

Личность этого типа зависит от характера ценностей, ею реализуемых: чем важнее ценности, тем важнее и личность. Безусловно, этот момент учитывается в авторитете. Но любопытно, что минимальным условием личностного статуса является именно сама установка на «служение», а не тип дела, которому человек себя отдает.

Рассмотрим рис. 9. На нем представлены данные, полученные с помощью теста Тимоти Лири. Эта методика нацелена на выявление отдельных личностных качеств, важных в контексте социальных отношений. Испытуемому задается 128 определений на различные конкретные черты, установки, линии поведения. Его задача заключается в том, чтобы выбрать те из них, которые, как он считает, присутствуют в нем или в каком-то другом человеке. Относительно себя он может много раз повторять выбор, ориентируясь на различные задачи: «Каков я есть на самом деле», «Каким я кажусь окружающим», «Каким бы я хотел быть» и т. д. Можно также варьировать задачи на описание различных категорий «других» — ближних и дальних. При этом, естественно, наилучшая информация будет касаться не реальных черт этих «других», а идеальных моделей, лучше всего соответствующих различным положениям и статусам, типам отношений.

Мы использовали тест, поставив испытуемым вопрос: «Каковы, по Вашему мнению, качества личности, наиболее подходящей для должности руководителя государства в момент изменений». Разумеется, ожидалось получение чисто идеальной модели. Указанная модель и демонстрируется на графике.

Шкалы (называемые в методике Лири «октантами», так как каждая из них включает одну восьмую часть от всей совокупности заданных вопросов) представляют собой каждая отдельное сложное качество, которое имеет три степени (границы, разделяющие диапазоны степеней на графике отмечены горизонтальными линиями), нарастание степени качества идет снизу вверх. Максимальное число баллов на каждой шкале одинаковое — 16. Однако переход от первой степени ко второй и от второй к третьей происходит неодинаково на разных шкалах: на первой, например, чтобы перейти во вторую степень, необходимо набрать более 7 баллов, для перехода в третью — более 12, в то время как на второй переход во вторую степень происходит в момент превышения 5 баллов, а в третью степень — в момент превышения 10.

Октанты имеют следующее содержательное значение:

277

Рис. 9

Личностный статус в нашей культуре

Согласно представлениям автора методики, первая степень каждого качества играет положительную роль в отношениях между людьми и весьма желательна (о чем свидетельствуют и названия этих качеств), вторая степень представляет уже акцентуацию, которая может выполнять отрицательную роль и создавать трудности, третья степень делает человека трудным в общении и очень плохо приспособляемым.

Профиль, нанесенный жирными линиями, показывает степень, до которой желательно или допустимо (верхний с двумя точками пунктир) или — второй вариант — до которой необходимо (нижний пунктир) наличие данного качества в человеке, могущем, по мнению испытуемых, хорошо выполнить роль руководителя нашего государства в момент изменений (т. е. в каком-то смысле в момент критический и трудный для государства).

Поскольку вопрос был поставлен о необходимости той или иной степени качеств именно в момент изменений, т. е. в условиях «подвижности», нестабильности всей социальной структуры, в том числе статусной, в модели, как предполагалось, следовало сделать упор на качества, обеспечивающие авторитет, не зависящий от должности, или — личностный статус.

Получился, как мы видим, чашеобразный профиль, как нижний (необходимая степень качеств), так и верхний (желательная или допустимая): верхние точки каждого из профилей лежат на

279

ГЛАВА IS

крайних шкалах. Для нижнего (необходимого) — это первая шкала и одновременно — седьмая и восьмая (при этом первая на полбалла превышает седьмую и восьмую), для второго (желательного) это — те же самые шкалы с добавлением третьей (при этом пик на седьмой шкале лежит на полбалла ниже двух одинаковых пиков — на первой и третьей, пик же на последней шкале превышает эти последние на полтора балла и выходит в пределы третьей степени).

И этот самый высокий пик показывает нам, что от человека, имеющего очень высокий личностный статус, ожидается не только отзывчивость, но в полном объеме — бескорыстие и даже жертвенность. Почти в полном объеме требуются от него также властность, непримиримость и... несамостоятельность. Очень парадоксальное сочетание.

Впрочем, парадоксальность эта вытекает лишь из нашей привычки мыслить «штампами». Шкала седьмая диагностирует, строго говоря, «конформизм». «Конформизм» в обыденном сознании осмысляется как что-то такое плохое, что-то слабое, неумелое, несамостоятельное: человек «боится» и потому «подчиняется». Однако на уровне поведения конформизм есть просто отказ от самостоятельной линии в пользу общепризнанной, так что, если уж быть точными, мы должны признаться, что мотивация тут не при чем. «Боится» ли человек или нет, ничего про это неизвестно. Просто он склонен или даже умеет действовать социально одобряемыми средствами: их выбирать и предпочитать для достижения различных целей. Согласитесь, что для главы государства в критические эпохи такая линия поведения совсем не вредна. Но самое главное, что на уровне личностных качеств она предполагает прежде всего хорошее знание этих самых средств, т. е. уверенное владение собственной культурой.

Такое толкование поддерживается отчасти и движением профиля на второй шкале («уверенность в себе» — «самоуверенность» — «самовлюбленность»): нижний профиль свидетельствует, что уверенность в себе необходима человеку, имеющему высокий личностный статус, примерно в той же степени, что и требовательность; однако при переходе ко второму профилю (при резком возрастании первой и восьмой шкал) требовательность может возрастать сильно, приближаясь к жесткости, нарастание же самоуверенности и приближение ее к самовлюбленности считается нежелательным. И это логично: «самовлюбленность» не сочетается ни с «жертвенностью», ни с «культурностью», посколь-

280

Личностный спштус в нашей культуре

ку две последние шкалы как раз и предполагают умение отказываться от себя в пользу чего-то, гораздо более высокого, чем «я».

Вот это умение (и готовность) отказываться от себя: полная бескорыстность и строгое (иногда даже педантичное) соблюдение моральных правил — и обеспечивают человеку высокий личностный статус. Они для окружающих — показатель того, что он делает не свое, т. е. не личное дело. Это дело — наше общее, а следовательно, мы обязаны ему содействовать. Поэтому мы все «придерживаем» свои личные дела, «пропуская его вперед». Это культурный архетип. И нельзя сказать, конечно, что он свойствен только и исключительно нашей культуре. Он, видимо, столь же древен, как и человеческое общество. Просто у нас в культуре он акцентирован в силу, может быть, очень большого значения репрессии.

Как мы пытались показать в главе о целеполагании, отказ от собственных целей и планов в пользу ценностно-рационального действия не представляется нам трагедией, наоборот,— удобным случаем поработать на пользу всех.

Это знает любая домохозяйка, которая, желая урвать себе в магазине кусочек получше или поменьше постоять в очереди, обязательно сошлется на «ребеночка» или «больного» («мне в больницу, девушка»), и очередь, поворчав немного (не по поводу ребенка или больного, а по поводу вероятного их отсутствия в данном случае), тем не менее, довольно легко откажется от своего права на равный кусок или равное стояние в очереди и даже не очень почувствует себя ущемленной (а кто и почувствует, тот ни за что не обнаружит, сознавая, что такое поведение было бы «некультурно»). И наоборот, инвалид, всем показывающий свое удостоверение, дающее ему бесспорное право не стоять в очереди, вызывает, как правило, сильную неприязнь, хотя, казалось бы, должно быть как раз обратное: там неизвестно, есть этот больной или нет, а тут — вот он сам, собственной персоной, дело без обмана. Но там женщина просила не для себя, а этот хочет использовать свою льготу для себя лично — это-то и вызывает раздражение. Та, стараясь для другого, приобретает хоть маленькую нашу симпатию, а этот, даже если по другим параметрам и мог ее иметь (возраст, положение), в данном случае, наоборот, теряет.

Желая подорвать неудобный для себя личностный статус какого-нибудь деятеля, первое, что необходимо сделать, поставить под сомнение его бескорыстие. Отсюда погромные статьи в нашей желтой прессе против диссидентов обязательно за основу прини-

28]

ГЛАВА 15

мают их «нечистоплотность»: очень желательно обвинить диссидента в том, что ему его диссидентство зачем-то нужно, хотя бы ради самоутверждения его никчемной личности (а лучше всего, если он из него извлекает материальную выгоду). Совершенно очевидный расчет на архетип, который должен сработать без задержки, на подсознательном уровне и с большой эмоциональной силой. Отсюда же и самый простой и эффективный способ реабилитации указанного диссидента в личном разговоре: оборвав на полуслове рассуждения собеседника («Как это можно! Связываться с американцами! Разве он не понимает, что они нас ненавидят?!»), сказать совершенно без всякой связи с его предыдущими словами: «Да что ты вздор несешь! Нашел тоже кому верить! Я лично этого человека знаю: это — святой человек, подвижник. Ему ничего для себя не нужно, в одном пальто десять лет ходит, и от получки до получки пятерки стреляет...» Может быть, собеседник по инерции будет что-то еще лепетать, но у него сразу же пропадет эмоция. Человек, которому ничего не нужно для себя, не может вызывать раздражения.

И именно этот способ создания личностного статуса применяется той же нашей прессой по отношению к лицам, которых необходимо возвысить. Какую бы книгу о Ленине вы не открыли, вы обязательно встретите там упоминание о его «спартанской обстановке», о его «аскетических привычках» в быту, о том, как он отказывался от присылаемых продуктов в пользу детей и т. п. Цель — показать, что для себя ему ничего не было нужно. Прием классический и всегда действующий безотказно. У простого читателя, особенно женского пола, обязательно на глаза навернутся слезы: подумайте, такой человек, а жил в такой комнатке, а ведь если бы захотел, мог бы иметь все... И пойди, объясняй ей потом, что он в политике не сильно разбирался и что-то так напортачил, что мы до сих пор не можем разобраться. Какое это все имеет значение для оценки человека, ведь он от всей души хотел, чтобы было как лучше. И вот это-то ему и засчитывается в его личностный статус.

И надо сказать, что это в общем — правильная точка зрения как в отношении диссидента, так и в отношении Ленина: если человек старается не для себя, не нужно ему, по крайней мере, мешать и препятствовать. Может быть, из этого ничего и не выйдет, но кто же в данный момент, когда человек еще только «старается», может предсказать, что ничего не выйдет. А вдруг как раз и выйдет!

282

Личностный статус в нашей культуре

Против личностного статуса может действовать только другой личностный статус, носителю которого тоже для себя лично ничего не нужно. Но это уже совсем другая плоскость отношений. Этим вопросом мы займемся в дальнейшем (ибо, с нашей точки зрения, он имеет очень большое практическое значение для организации культуры), а пока необходимо более подробно показать механику действия личностного статуса.

Он организует вокруг себя структуру социальных отношений как бы на «пустом месте», и может создать ее действительно из ничего. Человек появляется в незнакомом окружении, совершает какие-то поступки, по-видимому, довольно мелкие, но характерные. И на нем вдруг начинают сосредоточиваться внимание и ожидания окружающих, возникает готовность стать к нему в определенные отношения: одни начинают без всякой просьбы делать что-то полезное ему, другие — «проявлять» себя, претендуя на его внимание, третьи ищут общих знакомых, чтобы представиться ему и пригласить, например, в гости. Так, человек, занимающий какую-нибудь довольно заурядную должность и слабо выраженный институционализированный статус, приобретает авторитет, и может этой складывающейся вокруг него структуре придать определенное движение и направленность.

Но это — довольно редкий случай «творения» социальной структуры «из ничего». Гораздо чаще личностный и институционализированный статус работают «в системе», помогая друг другу. И это очень важный «узел» социальной структуры, через который осуществляется «приведение» институционализированной структуры и формализованных правил, на которых держатся государство и организации, в соответствие с обычным правом, с моралью, т. е. в конечном счете — с людьми, носителями данной культуры.

Сильный личностный статус часто «прорастает» сквозь государственные статусы, как трава сквозь асфальт. И государственная структура, если она не очень чужда данной культуре, если она в конечном счете сама есть ее производное, относится к такому явлению с удивлением и одновременно с пиететом, как нечто, неспособное к прорастанию, к тому, что в себе такое свойство имеет. Она расступается, давая место незапланированному феномену как Божьему дару, который «дышит, идеже хощет».

Мало ли было на Руси в XIV в. епископов и даже архиепископов? Митрополит свой был, даже несколько ранее — два митрополита (поставленных двумя разными константинопольскими патриархами, которые, впрочем, сравнительно мирно уживались, расположившись один в Москве, другой в Киеве, хотя оба счита-

283

ГЛАВА 15

лись митрополитами «всея Руси»). Но в момент, когда войско, собранное Дмитрием против Мамая, стояло еще на Коломне и князь еще мучился сомнениями, принимать ли бой или дать любую дань, которую запросят татары, лишь бы замириться,— в этот критический момент своей жизни и, может быть, всей русской истории, к кому отправился великий князь за советом? — к игумену Сергию в Троицкий монастырь, хотя был Сергий Радонежский по сану своему священником — и только. Потому что в своем скромном игуменском сане Сергий обладал личностным статусом, равным великокняжескому, да пожалуй еще митрополичьему. Он сказал князю: «Иди — и победишь». Князь двинулся против Мамая и, как все мы знаем из истории, победил. Правда, с огромными жертвами, что, впрочем, также, по утверждению летописей, было ему предсказано старцем Сергием294.

Но это — колоссальный статус, редко возникающий и накладывающий печать своего влияния на весь исторический период, внутри которого он возник и развивается. А что с, так сказать, рядовыми, малыми статусами? Эти в огромном количестве существуют во всех сферах, и они-то осуществляют кропотливую, незаметную, страшно трудоемкую, но совершенно необходимую работу по привязыванию каждой части государственного механизма к морали и смыслу, к высшей справедливости, без осознания которой человек вообще не может делать ничего.

Известно, например,— и социологами, а также социальными и индустриальными психологами написано по этому поводу уже множество работ — что на современном производстве должность мастера включает в качестве совершенно необходимого и очень важного, можно даже сказать должностнообразующего параметра, личный авторитет. Мастер не может работать, если он таким авторитетом не пользуется: он будет только мучиться сам и мучить людей. Но почему же так? Почему ему недостаточно специальных знаний относительно технологии производства, чтобы организовать работу? — Потому что прежде, чем он организует технологический процесс, в котором участвуют люди, он должен организовать в своем секторе производства моральный порядок.

И он его организует. Он мирит приятелей, подравшихся вчера из-за девчонки, отпускает женщину на проводы сына в армию, он заставляет парня дать обещание жениться на девушке, которую тот пытался обмануть,— в общем, проделывает кучу дел, совершенно не предусмотренных должностными инструкциями, которые, с другой стороны, невозможно оставить невыполненными, поскольку тогда люди окажутся не в состоянии работать. И так

284

Личностный статус в нашей культуре

он, на свой салтык и на свой манер, пытается изо дня в день восстанавливать и поддерживать этот моральный порядок и тем самым не позволять вверенной ему государственной ячейке сползать за пределы круга, очерченного идеалами высшей справедливости.

И это не только в нашей стране, где матснабжение нерегулярное, и алкоголизм, и еще масса факторов, мешающих наладить производство по типу часового механизма. Это везде так.

Вкладывание смысла в деятельность технологией производства не предусматривается. И приходится этим заниматься мастеру. Но сделать этого нельзя, не обладая авторитетом.

Личностный статус адаптирует государство к обществу и вообще к внешней ситуации, делает его более гибким. Но он его, строго говоря, и корректирует. Вырастая из той же культурной почвы, что и государство (если государство, как мы отметили выше, не является продуктом заимствования), он, тем не менее, вырастает из нее независимо, а потому имеет в ней свою опору. И опора эта смысл и ценность. Для тех частей государственной структуры, которые попросту «утеряли» смысл: «позабыли» его или «уклонились» от него, личностный статус выполняет адаптивную функцию, для тех же, которые прямо враждебны культурным ценностям,— он разрушителен.

И начиная с самых мелких и повседневных ситуаций, как только формальные структуры «теряют смысл» и начинают функционировать нелепо, люди немедленно «выходят» из них в систему неформальных статусов и ищут смысл там. Они обращаются друг к другу с простой и всем знакомой фразой: «Давайте поговорим как люди!»

Приведем здесь для большей наглядности пример. Не будем брать нашу страну, в которой отношения между государством и личностно-статусной структурой запутаны очень сильно. Возьмем родственную нам Польшу. И на этот раз обратимся к художественному произведению, это ни в чем не повредит нашему изложению.

Итак, детективный роман Иоанны Хмелевской. Ситуация типизированная и даже в определенных аспектах гиперболизированная.

Диспозиция такая: молоденький сержант расследует два совершенных в его районе убийства, местность сельская, все люди друг друга знают, нет оснований никого подозревать, наоборот, есть указания на то, что убийца появился извне, но больше ничего про него неизвестно. Сташек вызывает хозяина усадьбы, на

285

ГЛАВА 15

территории которой был найден первый труп, хозяин уверяет, что ничего не знает и не имеет к убийству никакого отношения. И говорит искренне. Но тут приезжают в отпуск городские родственники со странными вестями, и Франек (хозяин усадьбы) вдруг соображает, что он сказал неправду, что он, оказывается, что-то знает, хотя точно не может сказать, что именно. Действительно, отец что-то такое говорил старшему брату, был какой-то странный, оригинальный ларчик с бумагами, который потом исчез, отец что-то хотел сказать ему, что-то очень важное, но не успел. Вот, собственно, и все, что он знает. Идти с этим в милицию? Но нет ведь никаких доказательств, что эти его знания связаны с убийством. Про убийство вообще ничего не понятно. Просто есть предположение, что на территории усадьбы странная прабабка закопала какое-то наследство, состоящее из ценных предметов. Но это такое дикое предположение, что в него сами предполагаемые наследницы не очень верят, хотя очень интересно попытаться поискать — вдруг что-то да вскроется. Но рассказывать об этом другим — Боже сохрани, засмеют, и правы будут.

И вот четыре женщины, Франек, его сын-школьник и посвященный в тайну музейный работник (который и открыл документы о наследстве в оригинальном ларчике, сданном в музей) копают наугад, разрывая в усадьбе старые колодцы один за другим, вдруг да что-то найдется. А сержант Сташек что-то подозревает: как-то связывает эту бурную деятельность с причинами убийств, но у него нет никаких оснований подозревать Франека или его городских гостей — трех почтенных тетушек-сестер пенсионного возраста и женщину-писательницу, дочь одной из них. Временами наезжают и помогают копать отец писательницы и ее жених, еще менее уверенные в том, что фантастическое наследство прабабки существует на самом деле. Однако кто-то при этом «ходит вокруг», кто-то появляется по ночам и почему-то засыпает раскопанное. Кто-то, по всей видимости, весьма подозрительный, но с непонятными намерениями. И опять-таки по этому поводу нужно было бы обратиться в милицию, но тогда пришлось бы отвечать на вопросы: формальная сфера — логичная структура. А что можно ответить? «И Франек оказался бы в дураках».

Так две структуры — формальная и неформальная — существуют параллельно, не только не входя в соприкосновение, но как бы отталкиваясь друг от друга. Однако события нарастают, и столкновение структур все-таки происходит. Оно весьма болезненно ощущается людьми, хотя происходит по совсем небольшому поводу.

286

Личностный статус в нашей культуре

Музейный работник — Михал — дежурит ночью у раскопанного колодца со своей любимой музейной алебардой, которую притащил с собой отчасти как оружие, а отчасти просто как любимый предмет. «И вдруг что-то черное как будто выросло над его головой. Что-то черное кинулось прямо на него с каким-то страшным, неартикулированным хриплым визгом. На размышление у Михала не было времени, в действие пришел инстинкт самосохранения. И движимый этим инстинктом самосохранения, вскакивая на ноги, Михал изо всей силы махнул алебардой. Алебарда во что-то попала, черный враг покатился по камням и свалился в колодец, издав тонкий короткий крик».

Понятно, с каким ощущением Михал поднял немедленно на ноги обитателей усадьбы: «Я его убил,— всхлипывал он в ужасе.— Убил его! Он подкрался! Кинулся на меня! В черной епанче!... Я убил человека!» Обитатели, удивленные странной одеждой убитого тем не менее волнуются, пытаются что-то сделать... Наконец, Марек спускается в колодец и, вылезая оттуда, сообщает: «Боров. Великолепный экземпляр. Килограмм на двести пятьдесят. Удивительно, как при таком весе он мог ходить».

Франеку достаточно было бросить на него один-единственный взгляд: «Ах, Боже мой, черная свинья Пачурков! — сказал он горестно.— Ну это нам так не пройдет, Пачурек своего никому не отдаст. И сколько раз говорил я ему, чтобы не пускал борова пастись самого,— хоть бы что! Вечно эта скотина бродила по всей деревне».

Столкновение структур становится неизбежным и неотвратимым. «К восходу солнца на ногах была уже вся деревня, и у нас было множество не только зрителей, но даже помощников. Неизвестно, кто сообщил в милицию, но в момент, когда добытые из колодца останки борова лежали на траве, прибыл представитель власти. Он подошел энергичным шагом и обозрел борова внимательно и в молчании. "Ну вот, пожалуйста,— высказался он наконец со смесью озабоченности и удовлетворенности в голосе.— Нелегальный убой скота,— как на картинке. Что вы на это скажете, пан Влокневский?.." — "Это не мой,— горячо запротестовал Франек,— Не мой, и не имеет ко мне отношения!" — "А чей?" — "Пачурков".— "И мне так казалось. Пачурек зарезал?" — "Нет".— "Тогда кто?" Прежде чем мы успели вмешаться, Михал Ольшевский выступил вперед и мужественно сказал: "Я". Сержант поглядел на него с явным удивлением. "Вы? Как так... Это ваш ооров?" — "Нет. Вы же слышали, что Пачурков".— "Пачурек выразил согласие?" — "Не знаю. Пожалуй, нет. Я с ним не

287

ГЛАВА 15

знаком".— "Если вы не знаете Пачурка, я извиняюсь, тогда зачем вы зарезали эту свинью? Краденая, что ли?" Михал Ольшевский передернулся и покраснел: "Да вы что!.. Я ее не резал... То есть, я хотел сказать, что это вообще ошибка. Я совсем не хотел этого борова убивать!" — "Если вы, извиняюсь, не хотели этого, то почему вы его убили?" — "Потому что мне показалось, что это — человек".

И тут начались Содом и Гоморра. Михал Ольшевский пытался объяснить, почему он, не желая убивать борова, непременно хотел убить человека. Примчался владелец убитого, вышеуказанный Пачурек, со страшным скандалом, бросая вокруг себя подозрения, что его свинью зарезали из мести. Вечно кому-то это бедное животное мешало!.. Милиционер упорно рассматривал происшествие как классический пример нелегального забоя скота, и только не мог решить, на ком лежит ответственность за нарушение. И одновременно, между делом, пытался проводить расследование по делу о намерении убить человека. Прибыла милиция из Венгрова и собралась комиссия, чтобы оценить, насколько правильно боров зарезан. Единогласно постановив, что боров был забит совершенно правильным мясниковским ударом, стали искать нож. Информацию о том, что оружием преступления послужила алебарда, никто не принимал всерьез. Пачурек перестал скандалить, потому что на него пало подозрение, что он действовал в сговоре. Михал Ольшевский окончательно запутался в своих признаниях, и стал отказываться от всякого участия в убое борова, потому что органы милиции вдруг припомнили, что тут уже было два убийства. Сформировалась альтернатива: либо Михал Ольшевский убивал всех подряд, в том числе и борова, либо неизвестный преступник убил борова в качестве очередной жертвы. Из двух зол мы выбрали вторую версию и за нее уцепились».

Структуры наконец соприкоснулись, и сержант Сташек получил возможность вызвать на допрос интересующих его лиц и получить от них какие-то сведения. Однако он не пользуется этой возможностью. Сложившуюся ситуацию он использует совсем для другого. Его не устраивает скандал и нервная обстановка. Он хочет беседовать с людьми доверительно. И он делает жест, который должен помочь ему сориентировать их на себя, получить в их глазах определенный личностный статус.

Он поступает решительно, хотя и несколько странно. В глазах обитателей усадьбы Франека это выглядит так: «Положение разрешил молодой сержант, который один раз уже спрашивал нас о знакомстве с Лагевкой. "Мясо проверено, свинья здоровая, пусть

288

Личностный статус в нашей культуре

Пачурек забирает его себе. За нелегальный убой заплатит штраф. Он будет у нас за нарушителя, потому что я ни за что не буду писать в протоколе, что эту свинью зарезали алебардой. Пришлось бы еще вести расследование, откуда взялась музейная алебарда. Пана Ольшевского я знаю, все понимаю, и не буду строить дурака из себя. А вы этот штраф Пачурку возместите, и все будет в порядке. Согласны?" Мы горячо выразили свое согласие и наконец все вошло в какую-то норму».

Сташек не воспользовался своим положением и удобным случаем, не желая осложнять и так сложное положение людей, чем завоевал признание себя как личности. И затем, уже пользуясь этим неформальным признанием, он осторожно «внедряется» в необходимую ему неформальную структуру.

«Вся семья собралась в палисаднике перед домом, отдыхая от пережитых потрясений и стараясь набраться новых сил, потому что в ближайшей перспективе маячила еще одна сложная ночь. Наполовину раскопанный колодец оставался в опасности и следовало договориться между собой, как это дело наладить.

В палисаднике и нашел нас сержант.

"Разрешите, наконец, представиться,— сказал он галантно.— Старший сержант Станислав Бельский. Лучше поздно, чем никогда".— "Очень приятно",— сказала за всех Люцина и пригласила сержанта занять место в кругу семьи. Сташек Бельский уселся на березовом пеньке, снял фуражку и обмахнулся ею. Франек вздохнул: "Я уже догадываюсь, что будет",— сказал он с грустью. "И совсем неправильно догадываетесь",— ответил сержант Бельский решительно».

Действительно, в какую неудобную позицию поставил себя сержант, отказавшись от формального проведения расследования! Он встречается с людьми, от которых хочет что-то узнать, «на их территории», где, с одной стороны, законы гостеприимства обязывают хозяев к вежливости, а с другой стороны, положение гостя также требует соблюдения приличий. Гость не может повысить голос или оборвать собеседника высокомерным: «Вопросы здесь задаю я!» Кроме того, выйдя из формальных структур, сержант отодвигается в разговоре вообще на довольно периферийное место, поскольку по возрасту он здесь моложе всех (кроме сына хозяина, школьника). Он — местный паренек, все знают его как сына местного крестьянина — Сташека.

Но, если проанализировать ситуацию детально, ничего другого этому храброму Сташеку и не оставалось. По существу, у него и не было никаких альтернатив. Формальная сфера показала только

289

ГЛАВА 15

что свою полную неспособность справиться с этим несчастным боровом, случайно зарубленным алебардой. Представитель властей, пытаясь подвести «дело» хоть под какую-то осмысленную статью или параграф, пошел по линии выяснения: был ли это нелегальный убой или кража. Ни то, ни другое не соответствовало действительности, и в конце концов все вылилось в сумбур и полную околесицу. Обвиняемая сторона, первоначально собиравшаяся было вести себя честно, силою обстоятельств принуждена была отказываться от своих показаний и тоже нести какую-то околесицу. И Сташек также был вынужден, чтобы как-то «приемлемо для всех» разрешить возникшую ситуацию, «назначить» нарушителя, обязав действительных нарушителей возместить тому, назначенному, убытки. А ему предстояло теперь иметь дело не с боровом Пачурка, а расследовать обстоятельства появления в селе двух неизвестных трупов. Информации у него никакой не было — так, какие-то крохи. И у тех, на чьей усадьбе эти трупы были найдены, по-видимому, также никакой более менее цельной информации не было. Но если собрать все кусочки, да подумать, да заставить их повспоминать... Вот он и рискнул.

Он апеллирует не к гражданскому долгу и даже не к чувству благодарности этих людей, хотя имеет на это право (он от этих своих прав опять-таки отказывается, потому что это было бы снова кружение в системах юридических или институционализирован-ных отношений). Он обращается к ним как к людям, к их логике и здравому смыслу, к их моральным принципам, стараясь включить их в проблему.

Он излагает факты так, как они ему представляются, и делает вывод: «...Если все это не связано как-то между собой, то я, прошу прощения,— испанский кардинал. Вот я и подумал, что, может, мы заключим тут какое-нибудь соглашение, что ли, потому что лично я не верю в то, что именно вы тех двух поубивали. Поговорили бы по-дружески. Иначе нам придется делать официальное разбирательство, а вам придется давать ложные показания,— и зачем это кому нужно? Документы придется забрать на экспертизу, еще повредят их там...» Михал Ольшевский нервно зашевелился. Не обращая на него внимания, сержант Вольский продолжал: «Это значит, получатся из всего этого одни трудности и неприятности. А так, поговорим как люди, посоветуемся, и сразу обнаружится, что важно, а что нет. Ну, как?»

Мужчины реагируют сдержанно, женщины начинают волноваться. Но Сташек сделал совершенно беспроигрышный ход: он показал, что все другие способы действия только осложняют и без

290

Личностный статус в нашей культуре

того запутанное дело и одновременно показал себя как личность, с которой можно вступать в непосредственные отношения на основе личностного статуса.

Поэтому неуверенное молчание разрешается в пользу сержанта. «"Мы поговорим с вами как люди, потому что ничего другого нам все равно не остается, но с тем условием, что вы не будете подозревать Франека. Он столько же знает о том, чего мы тут ищем, сколько и все остальные. Мы бы не хотели каких-то глупых осложнений по этому поводу". Сержант торжественно поклялся, что такая идиотская мысль, чтобы подозревать Франека, в жизни не пришла бы ему в голову. Атмосфера значительно улучшилась, и у всего семейства явным образом развязались языки. Перебивая друг друга, рассказали мы ему всю правду, которую сержант воспринял с философским спокойствием...»

Разговор заканчивается действительно большим дружеским и одновременно деловым совещанием, в ходе которого на основании объединенной информации делаются новые выводы и сопоставления, основательно разбираются все детали и подробности и приводятся в окончательную ясность, вплоть до объяснения причины того, отчего боров влез на эту злосчастную кучу камней, с которой потом и свалился на голову Михала: «Ну, хорошо, могу вам объяснить,— благосклонно сказала Люцина.— Там лежали остатки хлеба...» — «А-а! — Утешился сержант, как будто мотивы поведения покойника-борова повергли его в глубочайшую озабоченность.— Если хлеб, тогда понятно. Свежий?» — «Свежий. Михал, скорее всего, и выбросил». Михал припомнил себе, что действительно, остатки ужина выбросил на камни. Но это были в основном кости от цыплят, хлеба только крошки... «Не важно,— успокоил его сержант.— У свиней хороший нюх, а свежий хлеб они особенно любят. Что же касается колодца, то не знаю... Людей у нас мало, и установить охрану не удастся. Но пока суд да дело, может быть, положить на него чего-нибудь чертовски тяжелое?..»

Структуры, наконец, нашли для себя вполне приемлемую форму контакта и заработали «в системе»,— и это сделал сержант Сташек посредством входа в систему личностных статусов.

И в каждом обществе это происходит буквально каждый день. Сотни людей приводят в соответствие жесткие и прямолинейные в своем движении социальные структуры посредством простого обращения друг к другу: «Давайте поговорим как люди».

И делают они это вовсе не по альтруистическим или каким-то абстрактно-теоретическим соображениям, а по той причине, что сотни и тысячи очень важных проблем невозможно разрешить

291

ГЛАВА 15

внутри «ставшей формальной» системы. А в целом этот кропотливый, муравьиный труд держит общество в состоянии жизнеспособности, делает его гибким и динамичным. Не соответствуют структуры вот этой данной сегодняшней задаче — выйдем из них вообще и поговорим как люди. А потом выработанные в таком «свободном» взаимодействии элементы войдут и в институционализированную, и в формальную структуру как останки коралла — в основание атолла. Так строятся не только отдельные элементы структуры, но и целые государства. Они растут, как коралловые рифы, из обычного права, а все системы отношений, в конечном счете,— из личностного статуса.

Это необычайно интересно — проследить, как растет государство из личностного статуса.

Вот приезжает в Киев богатырь Илья Муромец, говоря современным языком, поступать на работу, а по-тогдашнему — «послужить». И кто его там встречает? Приказные дьяки, канцелярии, пропускные пункты? Спрашивают документы? Предлагают написать заявление и заполнить анкеты? Передают бумаги из инстанции в инстанцию? Ничего подобного. Никто его ни о чем не спрашивает. Он направляется прямо в терем князя, восходит на крыльцо и идет в палаты, в гридницу. Там его встречает сам ласковый князь Владимир, берет его за руки, сажает его за стол, а княгиня Апраксеюшка приносит ему собственноручно чару зелена-вина. Гость есть гость. Гостя нужно встретить как положено. Затем его расспрашивают, кто он и откуда родом, и где был, и что там видел. И пока он это все рассказывает, о нем составляют представление. Тут выясняется, что богатырь врет: говорит, что приехал из Чернигова дорогой прямоезжею, а там, как всем известно, проезда нет, там Соловей-разбойник сидит. Илью обвиняют, Илья оправдывается, он приглашает всех во двор и демонстрирует указанного Соловья-разбойника, привязанного к стремени. Это в корне меняет отношение.

Илью вводят в гридницу вновь, ему определяют там место за столом, ему представляют других присутствующих, словом, его вводят в систему отношений. Не как воина или государственного деятеля, не как ученика или начальника, а как человека. Это потом уже определится, кем он станет. Это будет зависеть и от его способностей, и от внешних обстоятельств, и от состояния самой этой системы личных отношений (от набора личных качеств людей, в нее входящих). Но всегда и при всех обстоятельствах во внимание будет приниматься прежде всего его личность.

292

Личностный статус в нашей культуре

И когда бы кто ни приехал в Киев, всегда у князя Владимира сидят в гриднице люди, столы уставлены яствами и винами. Такое впечатление, что эта «верхушка феодалов» занята исключительно едой и питьем целые сутки напролет. А бедные смерды без устали работают в поте лица. Но ведь если бы эти только пили и ели, а те — только работали, то все давно бы развалилось. На самом деле, если присмотреться внимательно, это бесконечное сидение за столами в гриднице князя Владимира — постоянно действующий совет, который принимает заграничных послов и правителей, и ходоков от своих собственных областей, куда поступают жалобы и прошения, где выносятся все решения на уровне страны в целом, происходит суд и расправа, и рассмотрение самых различных и разнообразных дел. Это собственно государство и есть со всеми его многочисленными функциями, но почти без всяких формализованных органов власти. Здесь всегда говорят «как люди» и никаких процедур не соблюдают. В процессе выявления различных точек зрения богатыри могут подраться между собой. Но всегда между ними сияет круглое лицо князя Владимира «Красна Солнышка», — и мягко движется между столами одетая в парчу княгиня Апраксеюшка, готовая всех утешать и мирить. Богатыри и большие бояре шумят и «показывают себя», князь Владимир — всегда одинаков, во всех былинах: ровен, спокоен и всегда ласков.

Как искуснейший мастер, он постоянно ткет эту тончайшую и изящнейшую паутину личных отношений, вводя в нее новые цветные ниточки, подвязывая разорвавшиеся, налаживая вдруг застопорившийся станок и время от времени вдохновенно импровизируя новые детали в узоре.

Где-то Микула Селянинович пашет землю, «покрикивает, с края в край бороздки пометывает» («а у ратая кобылка соловая, сошка у ратая кленовая, и подузднички у ратая ременные» — как-то мало это похоже на смерда, надрывающегося на непосильной работе), где-то старенькие родители Ильи Муромца корчуют лес под пашню, а на заставе в степи стоят «сильны, могучи богатыри». И все эти узелки связаны незримыми нитями с непрерывным советом в гриднице через систему исключительно личных отношений. И в каждом звене — тоже своя личная система отношений. Крестьяне-землепашцы входят в общины с их древней системой институтов семьи, родства, поземельных отношений, культов. Все это — на основании неписанного (т. е. «обычного», основанного на обычае) права. В заставе богатырей нет никаких институтов, здесь, согласно былинам, Добрыня Никитич всегда держит под своим сильным моральным влиянием не только бес-

293

ГЛАВА 15

путного и бесшабашного Алешу Поповича, но и самого Муромца, который при своей необычайной силе отличается весьма простыми и непосредственными реакциями и своим поведением напоминает ребенка. Как это удается Добрыне Никитичу? Ведь он абсолютно ничем не командует и не имеет никакой власти помимо своего личного статуса. Его влияние основывается на том, что он человек образованный, человек очень высокой культуры и чрезвычайно строгих моральных принципов. Следовательно, он демонстрирует очень яркий культурный образец, который все понимают и уважают, потому что это образец родной им культуры. В трудных и неясных ситуациях все взоры обращаются на него: «Как он поступит? Он всегда поступает правильно. И как он сделает, так и мы за ним сделаем».

Откуда такое единство культурных эталонов? Чтобы понять это, достаточно взглянуть на этническую карту Европы конца IX в., составленную на основании различных письменных документов, дошедших от тех и позднейших времен. Мы увидим там расположение всех восточно-славянских племен, упомянутых в «Повести временных лет». Затем, перенеся взгляд на карту Киевской Руси, мы наглядно убедимся, что для единства культурных эталонов существовало хорошее основание: Киевская Русь формировалась исключительно на основе восточно-славянских племен, причем достаточно близких друг другу.

В конце IX в., т. е. в эпоху первых Рюриковичей, это прежде всего поляне с центром в Киеве и северяне, сидевшие к югу от Десны (современные Курская и Белгородская области), далее к северу — радимичи (между Днепром и Десной), еще севернее — кривичи (в верхнем течении Западной Двины и Волги, в основном на территории современной Калининской области) и далее — до Невы, Ладоги и Свири — ильменские славяне (или новгородцы). И все. Часть (и довольно значительная) восточно-славянских племен не вошла первоначально в Киевское государство. На востоке это были вятичи, «сидевшие» по своей Оке, нижнее течение которой оставалось в те времена еще не колонизированным. На западе это были дреговичи (располагавшиеся к северу от реки Припять) и древляне (располагавшиеся к югу от нее), далее к юго-западу — волыняне (в районе современных Владимир-Волынского и Перемышля) и еще юго-западнее — белые хорваты (в Карпатах). На юге вне пределов государства оставались уличи (к западу от нижнего Днепра — до Буга) и тиверцы (между Днестром и Прутом). Примесь угро-финских племен была крайне незначительной, главным образом, в районе новгородских земель: у

294

Образование древнерусского государств.

Древнерусское государстви в Х в. (912—972 гг.)

Личностный статус в нашей культуре

берегов Финского залива (водь в районе Копорья) и по Шексне, Мологе и у Белого озера. Земли эти были еще слабо связаны с Киевским государством;

Поляне и северяне, дробившиеся на множество мелких княжеств, то разделявшихся, то сливавшихся, безусловно, тяготели друг к другу и обладали наиболее близкими вариантами культурных образцов и эталонов. Кривичи тяготели к ильменским славянам и образовывали с ними общее княжество — Новгородское. В середине лежало Смоленское княжество родимичей. Отношения всех этих образований друг к другу определялись договорами князей, т. е. опять-таки личностными статусами.

Местные князья выбирались и свергались, между княжествами и племенами заключались и расторгались союзы, но все постоянно ориентировались в культурном отношении на киевское объединение племен и на киевского князя. А между тем с введением христианства появляются монастыри, начинают составляться хроники и кодифицироваться различные правовые нормы (при Ярославе уже записывается «Русская правда»). И постепенно (очень постепенно) в эту культурную орбиту втягиваются другие восточно-славянские племена, одни из которых ближе к новгородцам и кривичам (вятичи), другие — радимичам (древляне и дреговичи), третьи — киевским племенам (волыняне).

В конце XII и начале XIII в. (т. е. через 300 лет после первых Рюриковичей) мы видим на карте Киевской Руси уже присоединенных к ней вятичей с колонизированными ими муромой и рязанью (в виде Ростово-Суздальского и Муромо-Рязанского княжеств в составе Киевской Руси), дреговичей и древлян (в виде княжеств Турово-Пинского и Полоцкого) и волынян (в виде Владимиро-Волынского и Галицкого княжеств). Уличи, тиверцы и белые хорваты все еще были за пределами этого медленно складывающегося государства.

К западу, востоку и югу границы раздвинулись весьма умеренно. К северу они уходили в бесконечность, ибо новгородцы считали «своими» все земли современной Вологодской и Архангельской областей вплоть до Урала, а вятичи — верховья Ветлуги, Вятки и Камы. Но это освоение сводилось к единичным поселкам славян, разбросанным очень далеко друг от друга и размещавшимся исключительно вдоль больших судоходных рек, по которым они и связывались со своими культурными центрами на юге, а племена: карелы, печоры, самояди, перми и другие платили дань, а в остальном жили, как хотели, в своих лесах и тундрах.

297

ГЛАВА 15

В этой медленности роста был залог устойчивости образующегося государства: постепенное втягивание окрестных племен одного за другим каждый раз позволяло противопоставить вновь втягиваемому племени достаточно устойчивое единство всех других, уже довольно хорошо «проварившихся» в общем культурном котле. Поэтому введение нового культурно-нормативного сектора не разрушало уже установившейся структуры культурных эталонов. Коралловый риф государственности подрастал медленно, но неуклонно. Может быть, мы и имели бы теперь государство, развившееся на собственной этнической основе, если бы история отпустила для этой задачи побольше времени. Но этого, к сожалению, не случилось.

Татарское нашествие разметало и смяло всю эту систему, державшуюся в значительной степени на личных отношениях, оно физически уничтожило всю правящую верхушку, а вместе с нею и все статусные иерархии, связывавшие племена и княжества в союзы и культурные общности. Оно страшно обескровило всю популяцию: ожесточенное сопротивление вызывало ожесточенную расправу с побежденными, что, в свою очередь, вызвало дикую ненависть к завоевателям, передававшуюся затем из поколения в поколение с неослабевающей силой.

В сознании русского человека татарин всегда был «поганым», т. е. диким, некультурным, не имеющим принципов и морали. А потому и по отношению к нему не действовали никакие принципы. Находясь перед лицом такого глобального неприятия всей их культурной системы, татары надеялись только на принцип голого насилия и его реализовывали во всех случаях, благо военный перевес был всегда на их стороне. Но этим вызывали установку на такое же действие и по отношению к себе самим: навязанные силой договоры при любой удобной возможности можно отбрасывать, обещания, данные под угрозой, можно не выполнять, ведь они и не обещания в точном значении этого слова. Любого отбившегося от своих татарина можно убивать, Бог за это не накажет, а может быть, даже вознаградит. И вообще мстить и вредить татарину можно всякими способами, он вне морали.

Но такое отношение к врагу влечет за собой весьма небезвредные последствия как для человека, так и для целого народа. Если моральные принципы не абсолютны, то они весьма шатки. Исключив из сферы действия морали татарина навсегда, я могу на время исключить и какого-то соотечественника, который сам нарушил по отношению ко мне моральные принципы. Приравняю его к татарину — и все. И принцип голой силы и исключения из

298

Личностный статус в нашей культуре

сферы морали распространяется по всей стране, распавшейся на мелкие обособленные княжества, каждое из которых всеми силами и средствами вынуждено было защищаться от татар и от соседей.

Народ почти два века жил в состоянии непрерывной войны и аморальности. Власть, основанная на личном авторитете и общей культурной модели, заменилась авторитарной властью военного времени: делай, как я тебе говорю, а иначе я тебя прибью, а если я не прибью, то татарин или соседний князь нас всех прибьет. Аргумент неопровержимый: чтобы нас всех не передушили как котят, нужно всем вместе что-то сделать по какой-то общей модели, неважно по какой. Правильная она или неправильная, моральная или неморальная эта модель, все равно нужно действовать по ней, потому что другой никто не предложил, а опасность — вот она. Отобьемся, тогда подумаем.

В непрерывной борьбе с татарами и друг с другом происходило постоянное накопление опыта организации, но одновременно — страшное разрушение культуры. То общее, что было наработано в Киевской Руси, распадалось, а утверждалось свое особенное в каждом районе.

К концу XV в., когда власть прочно сосредоточилась в руках московских великих князей и утвердился порядок престолонасле-дования по прямой линии от отца к старшему сыну, мы видим на Руси уже зачатки настоящих государственных органов, что выражается как в образовании приказной системы (приказов), так и в реорганизации боярской думы, ее превращении в постоянный верховный совет при великом князе со строго определенным, назначаемым великим князем составом.

По «Судебнику» 1497 г. приказы, существовавшие до сих пор как «поручения», превращаются в правительственные учреждения, дьяки превращаются в сословие, имеющее свои ранги («думные дьяки», т. е. введенные в Думу, и просто дьяки, а кроме того, подьячие). «Судебник» вводит на территории всего государства единообразный порядок суда и правления.

Так что в отношении развития государства как будто бы все движется по прямой линии: тот же постоянный совет при князе, что и во времена Владимира, только функции усложняются, расчленяются и оформляются в учреждения. Однако облик великого князя московского совсем не напоминает «красного солнышка». Со времени своей женитьбы на Софье Палеолог Иван Третий начинает вводить во дворце строгий ритуал, сложные церемонии, пользуется символами византийского императора, называет себя царем. Немыслимо, чтобы кто-то мог запросто приехать к князю

299

ГЛАВА 15

издалека, войти в гридницу и представиться: вот я такой-то и такой-то, приехал к тебе, князь, поговорить о важных, как мне кажется, делах...

Иван III первым, еще до своего незадачливого внука, носил на Руси прозвание «Грозного» (а поскольку он тоже был Иваном Васильевичем, можно предположить, что многие легенды, первоначально сложенные о нем, только потом были отнесены далекими потомками к Ивану IV, отчего и произошел удивительный феномен «любви народа» к «деспоту» и душевно больному человеку).

Действительно, Иван III был решителен, крут на расправу и суров с врагами, но другого типа князь и не смог бы «собрать» под свою власть русские земли: еще при отце его — Василии II — бушевала самая дикая усобица, тянувшаяся десятилетиями, во время которой великого князя два раза захватывали его мятежные двоюродные братья, а во время второго захвата, произведенного в Троице-Сергиевой лавре, где князь молился после возвращения из Орды, его ослепили (почему он и получил в истории прозвище «Темного»). Города разорялись, люди гибли не от татарских набегов — от своих же собственных князей. Единственная сила, которая могла противостоять этой кровожадной толпе князей, алчных, вероломных и совершенно аморальных — было единовластие. И такое единовластие Василий Темный в конце концов установил, а сын его сурово и твердо соблюдал. Поэтому лик его строг и рука тяжела как тяжелы его роскошные одежды, как тяжела, по справедливому выражению, образовавшемуся, вероятно, в те же времена, шапка Мономаха, в которой он заседал в своей Думе.

Не из-за глупой гордости принимает Иван III все эти знаки величия. Как показывает вся его деятельность (а он был на престоле около 45 лет), он был человеком очень умным, энергичным, прекрасным организатором и устроителем своей земли: то, что он строил, он строил основательно и на века. Он выписал первоклассных зодчих из Италии, и отстроенные ими Кремль и кремлевские соборы стоят до сих пор. После страшного пожара 1492 г. он запретил селиться вокруг Кремля. Он обнес Москву поясом великокняжеских садов. Фактически весь центр Москвы сформировался по своей структуре во времена Ивана III.

Его сильная личность выразительно отпечаталась на нашем государстве, хотя мы и не осознаем этого в полной мере. Но несмотря на крепкие ростки государственных учреждений и права страна все еще в сильной степени держалась на личностном статусе

300

Личностный статус в нашей культуре

верховного своего правителя, а потому он этот статус и укрепляет всеми средствами — от военной силы до чисто внешних атрибутов. Еще живы были целые поколения князей, выросших и воспитавшихся в обстановке беспардонной драки за власть. Все они должны были вымереть, отчасти пожрать друг друга, отчасти разбежаться за пределы страны, чтобы можно было открыть двери «гридницы» и безбоязненно принимать каждого желающего поступить на службу или обсудить с князем важные дела. А самое главное — дело выработки единых для всей страны культурных моделей и эталонов нужно было начинать заново.

Вновь образовавшееся государство было несколько сдвинуто на восток, если сравнивать его границы с границами Киевской Руси. Не говоря уже о Владимире-Волынском и Перемышле, о Турове и Пинске, даже Киев находился еще за пределами его. Чернигов, Новгород-Северский, Курск, Брянск и Смоленск были отвоеваны у Литвы лишь в начале XVI в., при Василии III. Зато вместе с Новгородом вновь были присоединены все бескрайние колонии на севере, вплоть до Ледовитого океана и Уральского хребта, а также земли вятские и пермские (в верховьях рек Вятки и Камы). Впрочем заселены эти земли были очень слабо. Русское население по Северной Двине с ее притоками (Сухоной, Вагой, Вычегдой и Пинегой) в середине XVI в. составляло около 30.000 человек, что же касается Поморья, то русское население его было очень незначительно, а в Печерской земле постоянных русских поселений, если не считать Пустозерского острога, в начале XVI в. вообще не было. Нерусское же население Севера: ненцы (самоеды), ханты (остяки), манси (вогулы) — в Печорской земле и в Приуралье, коми-зыряне — в верховьях Вычегды, саами (лопари) — на Кольском полуострове, карелы — в Северной Карелии было очень невелико. То же можно сказать и о Вятской, и Пермской землях.

Однако этого, вновь родившегося младенца, некому было крепко спеленать; А без этрго, как утверждает современная медицина (вопреки тому, что она утверждала несколько десятилетий назад), у ребенка плохо развиваются все двигательные мышцы и может неправильно формироваться скелет. Только на севере море представляло естественную преграду. На востоке же, юге и даже на западе границы были неустойчивы и очень легко раздвигались. Орда находилась в состоянии разложения, и отдельные ее княжества были легкой добычей для любого сильного войска. Литовско-Польское государство никак не могло стабили-

301

Личностный статус в нашей культуре

зироваться и было внутренне довольно слабым. Границу с Русским государством ему, правда, удавалось держать, но его военных сил оно связывало мало. А потому, начиная с Ивана IV, т. е. с половины XVI в., Русское государство начинает быстро расширяться на восток. Иван IV начинает это движение завоеванием Казани. К концу века юго-восточная граница государства проходит уже от Путивля к устью Дона, и далее, огибая земли Малых Ногаев и черкесов (по Кубани) — до Каспийского моря вдоль Терека, на котором расселяются терские казаки. Волга во всем своем течении уже включена в состав России, а по Волге — мордва, черемисы, удмурты, башкиры, пермяки — вдоль всего течения Камы и по реке Белой. В 1587 г. казаки завоевывают Тобольск, в 1594 г.— Тару, в 1596 г.— Нарым, к России присоединяется все нижнее и среднее течение Оби с Сургутом, Березовым и Обдор-ском (как утверждают некоторые исследователи — легендарное Лукоморье).

И этот век сказочных успехов и головокружительных завоеваний, век выхода к неизведанным и богатейшим областям — это одновременно и век опричнины, казней, дикого произвола и параноических метаний русского самодержца, век убийства царем собственного наследника, боярских измен, завершившихся наконец приводом на Русь литвы и шведов, дикой усобицей, новым обескровленном популяции, разорением страны. Случайна ли связь между всеми этими событиями?

Чтобы ответить на этот вопрос, нужно разобраться с проблемой — почему начал метаться Иван IV. Великий самодержец, у которого реально уже никто не смел оспаривать власть, вдруг по совершенно непонятной причине начинает чувствовать себя неуверенным, начинает бояться, дрожать за свою жизнь и преследовать окружающих, подозревая их в самых немыслимых злонаме-рениях. Внешней причины к этому нет никакой, измены бояр в значительной степени были вызваны его же собственной политикой по отношению к ним, а не наоборот. Следовательно, причина этого срыва чисто внутренняя.

Понять эту причину можно, если принять во внимание то, что мы уже говорили выше: государство в России еще не сформировалось, сложились только отдельные его элементы, а все это в целом держалось на высоком личностном статусе великого князя и на той системе опять-таки личностных статусов, которую ему удавалось организовать вокруг себя (если удавалось). Но личностный статус принадлежит не деятельности, не сану, не званию — он

303

ГЛАВА 15

принадлежит человеку. А на первый взгляд, уже видно, что Иван IV вовсе не похож на своего деда как человек: тот был сильный, решительный, умный, одновременно упорный и то, что называется, хваткий; этот — слабый, неуверенный в себе, слишком чувствительный, постоянно мечущийся.

Но, подождите-ка, разве дело только в чертах характера, которые отличают одного человека от другого? До сих пор все время говорилось о ценностях, которые составляют основной стержень личностного статуса.

Действительно, характер ценностей, реализуемых личностью, определяет характер нашего к ней отношения: положительный или отрицательный. С этой точки зрения, и «славный малый», и «хорошая девочка», и сильный лидер — все они одинаковы, все вызывают нашу симпатию. Собственно «высоту» и, если так можно выразиться, «крепость» статусу дает степень реализации указанных ценностей и отчасти, наверное, способ этой реализации. И вот здесь-то черты характера конкретного человека начинают играть свою роль.

Выше мы показали, как человек, обладающий личностным статусом, может сотворить социальную структуру «из ничего», как к нему начинают тяготеть окружающие, искать с ним отношений, желать его общества. Вот от умения отобрать из всех тяготеющих только тех, кто, по-видимому, может реализовать те же самые идеи, от умения расставить их друг относительно друга, организовать в некоторое действующее целое безусловно зависит степень реализации ценностей, защищаемых носителем личностного статуса, а следовательно, и твердость и высота этого статуса.

В противном случае... Нельзя забывать, что личностный статус держится на добровольном отказе окружающих от реализации каких-то своих прав и на добровольном же принятии ими на себя дополнительных обязанностей. И такой отказ, и такое принятие продолжаются до тех пор, пока окружающие уверены, что их усилия чему-то способствуют. Если носитель личностного статуса «не справляется» и другим это становится очевидно, он начинает терять способность воздействовать на поведение окружающих, т. е.— свой авторитет в их глазах.

Сегодня человек выполнил его поручение, завтра выполнил, а потом вдруг взял, да и отказался.

И ничего не попишешь: потерял авторитет, значит потерял и право на добровольные услуги окружающих. Люди сразу же вспоминают, что у них собственных дел непочатый край... И

304

Личностный статус в нашей культуре

социальная среда, организовавшаяся вокруг данного личностного статуса, начинает распадаться. Впрочем, она может болезненно отреагировать не на поступки самого носителя, а на чьи-то коварные происки, направленные на подрыв его авторитета.

Как поступает носитель личностного статуса в такой ситуации? Характерный архетип в нашей культуре: отказ от должности. Такой отказ применяют оказавшиеся на должностях носители как культурного, так и деятельного статуса.

Пример: отказ Сергия Радонежского от игуменства в своем монастыре. «Житие» так описывает это событие. «В один из дней, в субботу, пели вечерню. Святой же Сергий в алтаре служил. Вышеуказанный брат его по плоти Стефан стоял на клиросе и спросил канарха: "Кто велел тебе взять эту книгу?" Тот отвечал:

"Мне ее дал игумен". Стефан сказал: "А кто у нас тут игумен?' Разве не я первый поселился на этом месте? И церковь я построил",— и еще говорил разные нелепые слова. А блаженный слышал это в алтаре. Никому ничего не сказав, выйдя из церкви, святой не вернулся в свою келью. Он ушел из монастыря так, что никто этого не видел и пошел один по дороге, ведущей в незаселенные места. Пришла ночь, он провел ее один, молясь. Утром опять двинулся в путь и достиг монастыря на Махрище, пришел к игумену по имени Стефан и попросил у него брата, знающего места, чтобы он указал ему пустынные. Они обошли много мест. И нашли одно, очень красивое и высокое, а близ него внизу была река по названию Кержач. Где и ныне монастырь стоит во имя пречистой Богородицы и честного ее Благовещения»295.

Что за этим последовало, очевидно: «Тогда ужасошася братия и оскорбеша зело. И распустивше повсюду братию искати его по пустынех. Зело бо любяше старец безмолвие. Братиям же ищущи святого, плачущи и рыдающи, не бо терпяху такового пастыря разлучитеся»296.

Святого Сергия находят, но он не торопится возвращаться, он уже поставил себе на новом месте келью и начинает строить церковь. Совершенно очевидно, что он может основать себе новый монастырь и жить в нем. Он самодостаточен. Уже и на новом месте вокруг него организовались люди: «бяху убо множество деятелей, иноцы ж и белцы, поспешествующи на дело. Ови велии зиждущеи, ини иное потребная монастырю, и приношаху святому князю и вельможи сребра довольно, подающе на строение монастырю. .И тако благодатию Божиею вскоре церковь поставлена бысть. И множество братии собравшеся к святому...»297

305

ГЛАВА 15

Братия прежнего монастыря посылает ходоков к митрополиту Алексею, прося вернуть им игумена. Митрополит посылает к Сергию двух архимандритов, увещевая его словами из Священного Писания. Сергий со смирением отвечает: «Вся от твоих уст, яко от Христовых с радостью принимаю, и ни в чем же преслушаюся тебе». И возвращается в монастырь святой Троицы. И вновь управляет им, не сказав ни слова брату своему Стефану.

Он был готов отказаться от своей должности, так как ощутил сомнение в своем личностном статусе. Реакция братии убедила его, что статус его стоит высоко, тогда он снова согласился выполнять обязанности игумена.

Такое поведение необычайно сильно подчеркивает трудности, возникающие у исполнителя должности, если он обладает высоким личностным статусом: ему необходимо постоянно его испытывать, а должность мешает.

Окружение всегда горит желанием «продвинуть» носителя личностного статуса на высокие должности, чтобы создать ему более широкое поле деятельности. Соединение высокой должности или положения с высоким личностным статусом — это действительно необычайно могущественное средство воздействия на мир. Но носители личностных статусов, наоборот, не горят желанием такие высокие должности занимать. Они осознают, что должность не только добавляет им прав, но одновременно и накладывает свои, дополнительные, формальные обязанности и ограничения. Им, добровольно наложившим на себя массу обязанностей и ограничений, имеющих ясный и высокий смысл, дополнительные должностные ограничения только усложняют жизнь. Но самое главное — наличие формальных прав начинает им мешать видеть колебания реальной оценки их личности в глазах окружающих, мешает следить за движением личностного авторитета. А задачи, ради которых они и соглашаются занимать высокие должности, требуют использования не только формальных прав.

А теперь вернемся к нашему царю Ивану IV. Что означает этот его внезапный отъезд из Москвы и отказ от царства?. Безусловный наш этнический архетип — проверку личностного статуса. И бояре его так поняли. Собрали народ и отправились просить царя вернуться на царство, уверяя, что без него не могут жить. Он вернулся, но очень неуверенный в себе. Он все время не уверен в себе. Ему везде мерещатся враги, заговоры, яд, оружие, а самое главное — у него нет друзей. Он никому не верит, потому что не понимает окружающих.

306

Личностный статус в нашей культуре

Государство еще в значительной степени держится на личностном статусе царя, а царь не знает, каков на самом деле его реальный статус и на что он может рассчитывать в критический момент. Почему сложилось такое взаимное непонимание «наверху» государства?

Можно предположить здесь действие двух причин. Первая — это, несомненно, византийский ритуал при дворе, который запретил окружению все непосредственные проявления своих чувств и заменил их условными обязательными действиями и формулами. Это отдалило самодержца от его непосредственного окружения и затруднило для него постоянный «зондаж» своего личностного статуса в глазах других. Начиная от Ивана III, личностный статус царя предполагается очень высоким, и это предположение помогает до определенной степени внушать окружению такую мысль. Но, конечно, только до определенной степени. Когда у власти, например, оказался Борис Годунов, то никакой ритуал не помог, и в критический момент оказалось, что его личностный статус недостаточен, чтобы противостоять разброду и шатаниям в мыслях. Несомненно, что именно этого боялся Иван IV. Но выйти из рамок византийского этикета не мог. Он вообще не мог ничего изменить из того, что было основано его дедом и отцом.

Но почему тот же самый этикет не мешал Ивану III? Здесь нужно помнить, что Иван III вырос в обстановке страшной усобицы и очень много пережил. Еще ребенком князь Ряполовский передавал его на руки епископу, чтобы тот отвез его Дмитрию Шемяке, который только что непосредственно перед этим ослепил его отца и держал его в заточении в Вологде. С епископа брали страшную клятву перед иконой Божией Матери, что с детьми ничего не случится, а дети (будущий Иван III с братом Юрием) при этом присутствовали. И затем отправились к Шемяке, а потом — к отцу в Вологду. Вместе с отцом он переживал все перипетии борьбы за власть, видел измены бояр и их преданность. И хорошо умел различать людей. А потому византийский этикет ему не мешал, а помогал. Он был человек сильный, решительный и умный, и свой личностный статус умел держать на хорошей высоте. У его внука качества эти отсутствуют. Это, по всей видимости, человек слабый, чувствительный, мнительный, очень обидчивый и склонный к преувеличениям, а также склонный к «предчувствиям», как это часто бывает у нервных людей, причем в случае «предчувствия» — это всегда что-нибудь плохое. И все эти качества характера имели для своего развития необычайно

307

ГЛАВА 15

богатую почву в атмосфере дворца с его постоянными интригами, лицемерием и скрытностью.

Но было и еще одно обстоятельство, которого во времена Ивана III еще не было: это появление в царском окружении большого числа татарских царевичей и других придворных инородного происхождения. Собственно сам по себе этот факт ничего опасного не представляет для государства. Наоборот, происходит добавка в складывающуюся систему новых моделей поведения, способов мышления и т. д. Но одновременно же происходит и некоторое смещение архетипов в царском окружении: инородцы не знают наших этнических моделей и выражают свои реакции в иной, более свойственной их культуре форме. Но читать эту символику форм и интерпретировать ее правильно может только человек, знающий соответствующую культуру, причем не на уровне общей информации об этой культуре, а на уровне подсознательно закрепленных моделей дешифровки и декодировки чужого поведения. Вряд ли Иван IV и его ближайшее окружение такими моделями дешифровки владели. В результате царь никогда не мог с уверенностью «проникнуть в мысли» того же, например, Годунова. Уверяет Годунов в своей преданности и вроде действует в пользу царя, а что он думает при этом на самом деле — неизвестно. «Доброжелатели» говорят о нем плохо; может быть, они правы, а может, нет. Кто может предсказать поведение такого Годунова в критической ситуации, когда перед ним откроется, например, блестящая перспектива стать царем самому? Какие моральные и ценностные соображения будет он принимать тогда во внимание? Кто их, татар, знает. И вот Иван IV, мучимый предчувствиями, старается избавляться всеми средствами от возможных в будущем врагов. И одновременно придумать какие-то формы государственного управления страной.

А страна продолжает территориально расширяться с невероятной быстротой, и верхние звенья управления уже не знают, что делается не только на нижних, но и на средних уровнях. Всякая возможность личной связи. между этими звеньями теряется, и необходимо вводить формальные предписания. Но к этой форме управления население должно привыкать постепенно, ибо со времен Владимира Киевского был архетип обращения за судом лично и непосредственно к лицу и апелляции к нему, а вовсе не к закону. Да и сами эти формальные постановления должны были «отстояться», «утрястись» и как-то согласоваться друг с другом — а все вместе это требовало времени и практики.

308

Личностный статус в нашей культуре

Отметим, что пришедший на смену Ивану IV Федор Иоанно-вич не был «грозным», никого не устрашал, не казнил предполагаемых будущих врагов, хотя по типу личности тоже был человек слабый, неволевой, нерешительный. Он нашел совершенно правильный способ поведения в сложившейся обстановке, которого не мог найти (а может быть, не мог принять по типу своей нервной и тревожной личности) Иван IV. Он сделал упор на соблюдение религиозных предписаний, на поддержание личной моральной чистоты, чем повысил «культурную» компоненту своего личностного статуса. И культурные эталоны тут же сработали безотказно:

как известно, православная религия делает очень сильный упор на смирение. Царь принял эту форму поведения, чем отчасти преодолел барьер, созданный византийским ритуалом. Он открыл пути возможного влияния на себя со стороны окружения, прежде всего со стороны патриарха и духовенства. И несмотря на свою «слабость» царствовал более или менее спокойно (по сравнению с Иваном IV, конечно; все познается только в сравнении). Тем не менее вред, нанесенный стране Иваном IV, сказался, когда к власти пришел Борис Годунов. Он был монарх и решительный, и деловой, и умный, и даже дипломат хороший. Но ему явно не хватало культурного взаимопонимания с окружением. И в критический момент его личностный статус не сработал. Оказалось, что он его не имел.

Страна опять подверглась страшному разорению и кровопусканию. Никто из возможных претендентов на престол не имел достаточно высокого личностного статуса. Личностным статусом, самым высоким в стране, обладали патриархи. И они-то в значительной степени способствовали новому собиранию государства: сначала Гермоген, героически отказавшийся признать католическое правительство поляков, а затем Филарет. Михаил Романов был избран на престол не по своему личностному статусу, а по авторитету своего отца — Филарета.

Те, кто обвиняет нашу. Церковь за то, что она «всегда действовала заодно с государством», должны помнить историю: Церковь во времена усобиц (начиная с XIII и XIV в.) всегда работала не «заодно» с государством, а «в пользу государства», так как она выступала в качестве объединяющей силы в моменты всеобщего разброда, когда государства, по существу, не было. Епископы мирили князей, служили парламентерами, брали под свою защиту слабых и бесправных от сильных и вооруженных, действовали словом, убеждением, взывали к морали. И в XVI, и

309

ГЛАВА 15

XVII в. царская власть не была еще настолько сильна, чтобы не было опасности новых взрывов мятежа и хаоса. То, что патриархи всегда направляли в пользу государства свой могучий авторитет, означает прежде всего действие не «за» царя, а «против» возможного хаоса.

Митрополит Филипп не поддерживал безоговорочно Ивана IV, он его обличал. Зато «слабых» царей, прежде всего Федора и Михаила, патриархи поддерживали очень последовательно, но они же при них и имели большое влияние на все государственные дела. Первые Романовы — Михаил и Алексей Михайлович — приняли модель поведения Федора Иоанновича. И царствовали оба долго и довольно спокойно.

При Алексее Михайловиче существовал один любопытный обычай — проводить в вербное воскресенье на Красной площади «действо». Из Спасских ворот торжественно выезжал на осле патриарх, осла вел под уздцы царь, за ослом следовали пешком придворные и духовенство. Народ стоял по сторонам всего пути до Лобного места и, как ему положено, выражал свой восторг и бросал под ноги ослу вербу.

А между тем Алексей Михайлович был вовсе не слабый царь. И он был достаточно умен. Хотя для того, чтобы проводить в России эффективную политику, нужен вовсе не ум, а инстинкт и хорошо развитая интуиция. Именно интуитивно нашел царь Федор эту правильную модель поведения для русского царя «переходного к государству» времени. И на интуиции же восприняли ее первые Романовы. Нужно было дать время государству «для созревания». И они, по возможности, это время обеспечивали. И, может быть, государство «вызрело» бы в России уже к XVIII в., если бы не безграничное разрастание территории, страшно осложнявшее управление. Во времена Алексея Михайловича к России была присоединена почти вся Сибирь, в состав ее вошла Малороссия. Достаточно бросить взгляд на карту, чтобы осознать, какой огромный и развитый аппарат необходим для того, чтобы не то что проводить какую-то конкретную и разумную работу по управлению, но хотя бы осуществлять контроль за всей этой территорией.

Цари соблюдали все уже сложившиеся установления: при них постоянно заседала боярская дума, активно работали приказы, все более превращавшиеся в государственные учреждения, появилась постоянная армия, которая к тому же сама себя кормила (стрельцы, расселенные слободами вокруг Москвы и других крупных

310

Личностный статус в нашей культуре

городов), проводилась постоянная работа по кодификации права. «Внизу» все совершалось по обычаю: барин судил и рядил «своих» крестьян, он разбирал их взаимные тяжбы, иногда переводил с места на место, иногда женил или выдавал замуж; передел общинных земель производил сельский «мир», и он же решал все остальные вопросы, возникавшие на местах.

Между этими двумя «уровнями» помещалось среднее звено управления, которое находилось в самом неразвитом, рыхлом и слабом состоянии. Здесь действовали «наместники» и «воеводы», которые «кормились» от местного населения, и судили и рядили, принимали решения в основном также на основании обычного права. Но как раз обычного права на этом уровне почти совсем не существовало. Обычное право не было выработано для управления ремесленными слободами и торговым населением. Кроме того, значительную часть России теперь представляли области, заселенные нерусским населением, у них было свое обычное право, которое русские наместники и воеводы знали слабо.

И вот весь этот конгломерат племен, областей и типов поселений образовал такой гигантский котел, который не мог не только достаточно хорошо «провариться», но даже не успел еще по-настоящему «прогреться». А территории все расширялись, расширялись — ив «котел» поступали все новые и новые «добавки», и каждая новая достаточно большая «добавка» смещала весь процесс и приводила его к исходной точке. Химического синтеза культур все никак не получалось, то, что образовывалось, скорее напоминало раствор или даже взвесь — механическое перемешивание разных культурных моделей и архетипов, которое соответствовало механическому перемешиванию их носителей. Но взвесь, как известно, явление неустойчивое и неперспективное: вещества, соединенные механически, механически же выпадают в осадок и никаких новых соединений не дают. Расширение территории, таким образом, способствовало затягиванию процесса складывания государства во времени. Пришел к власти Петр и стал вводить западные модели управления целыми блоками. Государство возникло наконец, но отдельно от культуры. И теперь уже начался процесс «введения» этого государства в культуру.

Результаты этого процесса, продолжавшегося ни много ни мало 300 лет, мы все можем наблюдать воочию. О том, что все мы не знаем и знать не хотим своего собственного государства, говорилось уже в начале этой работы. То, что не знаем,— в общем объяснимо, скажем, отсутствием информации, специального обра-

311

ГЛАВА 15

зования по этому вопросу, сложностью самих кодексов, но то, что не хотим знать, всеми этими причинами объяснить нельзя.

Один юрист рассказывал всем случай, по-видимому, сильно поразивший его самого. Сам по себе довольно мелкий факт этот заключается в том, что в кодексе есть закон: всякая сумма, данная в долг, если она превышает 50 рублей, должна быть зафиксирована специальным документом, иначе в случае невозвращения долга суд дело к рассмотрению не принимает. Юрист провел в своем окружении весьма подробное выяснение по этому вопросу: кто знает о существовании такого положения? Естественно, оказалось, никто, кроме юристов, которые специально в этой области работают. Хорошо. Юрист наш провел дополнительную работу по разъяснению всем своим знакомым указанного положения. После чего спросил: «Ну, что? Ясно вам, что к чему?» «Ясно»,— ответили знакомые, все люди образованные и рассудительные, некоторые даже с юридическим образованием. «Так будете оформлять дачу денег в долг специальным документом?» — «Да ты что, спятил? — ответили знакомые.— Как это мы будем требовать квитанцию? Да ведь это в высшей степени неэтично по отношению к своим знакомым! А незнакомым мы не одалживаем, потому что они к нам не обращаются,— ведь не принято просить в долг у незнакомых». Юрист наш опешил. «Да ведь знакомый,— стал он разъяснять,— тоже может не возвратить долга!» — «Может,— согласились просвещаемые его друзья и приятели.— Ну, значит, и не возвратит, тут уж ничего не поделаешь...»

«Просящему — дай, и у взявшего у тебя — не требуй обратно». Это — мораль. Мораль всегда имеет высший смысл. И законодательство тоже должно иметь высший смысл. Наше законодательство для нас такого смысла не имеет. Я думаю, что какой-то высший смысл в нем есть. Этот смысл вложили в него те народы, которые создавали его первоначально на основании своего собственного обычного права, которое, в свою очередь, всегда обязательно опирается на какую-то изначальную и исконную систему коллективных идеалов. Но это не наш смысл и не наши идеалы. И потому они нам не видны. А свой смысл мы не можем поместить в эту систему. И потому государство и культура продолжают столетиями существовать параллельно, сталкиваясь и мешая друг Другу.

Образовывают нас, образовывают, лекции нам читают, проекты Конституции выносят на наше обсуждение, приглашая участвовать в творении собственной государственной системы. И все

3]2

Личностный статус в нашей культуре

зря. Хотя нельзя сказать, что мы не проявляем желания принимать участия в этом творении. Только мы действуем архетипиче-ски. Мы идем обычно снизу, от фактов, которые нас задевают или возмущают. Эмоции — безошибочный показатель ценностного отношения. Что-то, что противоречит нашим системам идеалов, заставляет нас мобилизоваться. И тогда мы обращаемся непосредственно к лицу, начисто игнорируя всю систему уже существующих законоположений, учреждений, инстанций и должностей. Мы находим себе среди этих должностных лиц такое, которое, по нашему мнению, соответствует требованиям высокого личностного статуса, и обращаемся именно к нему, опять-таки стараясь миновать все установленные формальные процедуры. Единственно, что нам нужно, — это чтобы с нами поговорили как с людьми. У нас есть мысли относительно того, как вот это конкретное в конкретном месте осуществлющееся зло преодолеть. И стимул, и подоплека, и соображения — все исключительно на архетипах. Мы идем в таких случаях исключительно от смысла, который нам важен. И то, чего мы в действительности, часто сами не осознавая того, требуем, можно было бы назвать: оформление в систему законов и формальных предписаний нашего представления о справедливости.

Другими словами, при наличии развитого государства и с числом служащих, превышающим, должно быть, сотни тысяч и даже миллионы человек, мы требуем... создания государства. Как будто ничего этого вовсе нет. Как будто Петр никогда не вводил своих учреждений, всех этих Сенатов, Синодов, коммерц- и прочих коллегий, судов, губернаторств, табели о рангах и прочее, и прочее. Как будто в течение трехсот лет система эта не развивалась, не усложнялась, не оформлялась точными формулировками.

Этот архетип «хождения за правдой» к лицу, имеющему статус, есть архетип очень древний, и в сочетании с архетипом «судейского комплекса» (поисками объективной и абсолютной вечной справедливости) это именно государствосозидающий архетип. Давай, князь, поговорим и разберемся, как мы живем и как должны жить, и как нам сделать, чтобы мы жили так, как должно, а не так, как живем. Устраним хаос, наведем порядок в данной сфере.

Современный князь принимает нас, как правило, ласково (поскольку и попадаем мы к нему, как правило, посредством личных связей и «ходов»), но он в самом начале разговора гасит

313

ГЛАВА 15

наш запал поговорить о справедливости вообще и о положении дел вообще. Он — человек практический и хочет нам добра, а потому вводит разговор в конкретные рамки данного случая, выясняя условия, обстоятельства и, в конечном счете,— возможности подвести данный случай под существующие уложения. И старается подвести, нажимая в некоторых случаях пружины личных связей и влияний. Дело иногда и улаживается. И все, казалось бы, хорошо. Получили мы то, что хотели? Получили... Чем же мы недовольны? Да как-то это все «сбоку», с черного хода. Нет ощущения, что это вот и есть «настоящая» справедливость, будто воровски тебе вынесли под полой кусок пирога...

Вздохнет современный опытный князь и скажет: «Когда же вы, черти, будете свои собственные законы знать и уважать? Это все — все — сделано по закону, все справедливо. Вы могли этого требовать открытым судебным процессом. Но вы этого не знаете. Когда же настанет такое время, что на Руси будут знать свои права и законы?» — Тогда, князь, когда на Руси не останется русских совсем... Но ты не огорчайся, это, должно быть, скоро и произойдет: уже сейчас мы так горячо подражаем Западу, что готовы молиться на его тряпки, на его учреждения, на его законы, на его благосостояние, на его музыку, на его искусство вообще, и готовы все это ставить себе в качестве эталона. Только какие-то темные, непонятные остатки на дне души время от времени всплывают на поверхность, как тот самый динозавр в озере, и издают странный трубный звук. И от этого звука пронизывает душу какое-то необъяснимое сильное волнение и тоска. Но пройдет это, наверное, со временем. Время лечит от всего. Особенно, если будет благосостояние, и благоустроенность, и законность.— И опять вздохнет князь; и ничего не скажет. Потому что, хоть он и опытный и современный, но динозавр и в нем живет. И время от времени трубит.

Но пока еще мы не дошли до полного благосостояния и законности и не превратились в средне-западно-европейский народ, подумаем: может быть, мы как-то этого динозавра пристроим. Раз уж он дожил, несмотря на все законы природы и климатические колебания, от столь древних времен и продолжает существовать — значит, сила жизни в нем колоссальная. И опять-таки волнует он нас, вызывает в нас чувства (и даже, если разобраться строго, то только он один и вызывает настоящие, так сказать, полноценные чувства), следовательно, надо дать ему жизненное пространство, позаботиться о нем: пусть живет, богаче с ним мир.

314

Личностный статус в нашей культуре

Нужно только сделать так, чтобы ему было естественно существовать, а об остальном он сам подумает.

Никто не говорит, что наука и техника, и благосостояние — это все не стоящее внимания, а только вот этот динозавр имеет значение. Отнюдь. И благосостояние, и законность — вещи очень хорошие и желательные. Тем более, что ни тем, ни другим мы вовсе не избалованы. Но кто и когда доказал, что они несовместимы с динозаврами? Вот японцы своего динозавра пристроили внутри вполне современной цивилизации. Цивилизация цивилизацией, а культура культурой.

По-видимому, вся трагедия слома исконной, коренной культуры происходит от того, что слишком жадно набрасываются на «блага». Там нечто новое открыли, а здесь вот что изобрели — давай, скорее хватай, тащи, используй, а то отстанем, другим достанется больше. И вводится в культуру слишком много новых предметов, а с ними — новые технологии, новые производства, которые целиком заимствуются, а вместе с производствами заимствуются и отношения.

И культура не может всего этого освоить, «переварить», организовать, распределить. Тогда начинают заимствоваться и культурные модели.

Хорошо, скажут нам. А как заимствовать не «поспешно», а культурно и правильно? Можете вы что-нибудь по этому поводу сказать?

Пожалуй, попытаюсь. Есть у меня в запасе один пример, может быть, не совсем правильный и, так сказать, «эталонный», но достаточно характерный. И опять-таки наш родной, этнический.

Лет 30 назад историки одного из научно-исследовательских центров установили связь с раскольниками на территории Восточной Сибири. Они вошли к ним в доверие через хорошее знание книг и квалифицированное ведение диспутов с ними. Диспуты по поводу религиозных правил раскольники очень любят и людей, умеющих их вести, очень уважают. Кроме того, разумеется, историки не злоупотребляли их доверием, а потому получили возможность бывать в их селах и скитах и хорошо познакомиться с их жизнью. Возвратившись однажды из очередной поездки к раскольникам, они поразили всех сообщением, что те поставили наконец к своим лодкам моторы. Столько лет противились и вот — уступили! «Новое,— говорили с торжеством историки,— найдет себе путь всегда, и старое не может ему противостоять!» — «Ну

315

ГЛАВА 15

уж! — сказали социологи.— Не поверим, чтобы дело здесь было в "победе" одного над другим. Вы что, будете утверждать, что каждый отдельный раскольник сам принимал решение и ставил себе мотор?..» — «Нет, конечно,— признались историки.— Они все поставили одновременно».— «А этому предшествовало...» — высказали догадку социологи. «И здесь вы правы. Этому предшествовало...» — согласились историки. И рассказали, что вопрос о моторах был вынесен на обсуждение старцев. Старцы собрались из всех скитов и сидели над «Кормчей книгой» несколько дней в непрерывных дискуссиях. Это была настоящая ассамблея. Миряне также присутствовали на ней и высказывались, но весьма скромно, и ни один из них отнюдь не приводил в качестве аргумента соображения утилитарной выгоды. Вопрос решался принципиально. Исследовав еще раз всю «Кормчую» досконально, раскольничьи старцы пришли к выводу, что никакого прямого запрета на пользование подобными приспособлениями в Книге нет, следовательно, нет никакого резона отказываться от моторов по религиозным соображениям. Когда решение было четко сформулировано, все раскольники, имеющие соответствующие лодки, одновременно купили, привезли и поставили к ним моторы. «Ну и кто кого здесь победил? — спросили социологи.— Произошло введение нового факта в культурную систему, т. е. в строгом смысле слова подчинение нового старой культурной системе».

Вот в этом процессе постоянного освоения новых фактов и эталонов культурой, организации их на основе культуры, очень важную роль играют носители личностных статусов культурного типа. Принимаемое ими не разрушает культуры (важно также и то, как это новое принимается ими, в какой контекст ставится), следовательно, им можно безбоязненно пользоваться.

Почему окружение носителя личностного статуса так уверено в этом? Потому что он сам не только отлично знает свою культуру, но еще и верит в нее. Он уверен, что все формы поведения (или, по крайней мере, огромное большинство их), одобренные и, так сказать, обкатанные культурой, имеют в себе не только очевидное, на поверхности лежащее рационально-целевое содержание, но и глубинный моральный план, т. е. они не только позволяют делать дело тем или иным способом, более или менее удобным, но и предусматривают, чтобы это дело делалось без нарушения моральных ограничений. Поэтому во всех ситуациях он и стремится отдавать предпочтение старым, проверенным культурным способам.

316

Личностный статус в нашей культуре

Иногда он может ввести новый конкретный образец действия, ориентируясь на важные общие принципы, которые ощущает и которыми владеет в совершенстве. Но чаще идет по линии возрождения старых, признанных в новых условиях непригодными. Он показывает, что их можно соблюдать, а раз можно, то и нужно;

и нечего прятаться за рассуждения о невозможности. Если он, например, священник (а статус этого типа более всего характерен как раз для священников и монахов), он не ограничивается тем, что соблюдает посты и «правила», он начинает ходить везде в рясе. В наших условиях для всех очевидно, что в рясе ходить невозможно: каждый встречный будет к тебе цепляться, милиция будет заявлять претензии, и, в довершение всего, последует вызов в государственные органы, которые попросту потребуют от тебя по улице в рясе не ходить. И что ты можешь противопоставить всему этому? А этот ходит, вызывая вокруг себя «нездоровое любопытство» и «оживление», переходящее в эксцессы, действительно нарывается на неприятности, на приводы в милицию, действительно вызывается наконец к какому-нибудь местному правителю и получает приказ в виде вежливой просьбы: «прекратить эту наглядную агитацию». Он отвечает на этот приказ вежливым сожалением, что не может его выполнить, ибо это — одежда Христа, и он ее обязан носить, а что другие не носят — это его не касается. Он за других не отвечает, он отвечает за себя и не перед людьми, а перед Богом. «А если я от Вас этого потребую решительно?» — спрашивает лицо, наделенное властью. «Пожалуйста, в письменной форме,— отвечает он.— Я покажу это своему владыке, пусть он примет меры. Потому что это — самоуправство. Вы этого от меня требовать не можете». Лицо, наделенное властью, осознает, что либо надо поднимать настоящее «дело» против этого человека, либо... пусть ходит. Он и ходит. И помаленьку другие тоже начинают следовать его примеру. «Почему нельзя,— говорят они своим доброжелателям,— вон отец Ферапонт ведь ходит...»

Зато уж если сам отец Ферапонт одобрил какой-то новый способ поведения, на нем можно ставить высшую культурную пробу. Его девиз, необычайно актуальный для нашего времени,— каждое дело нужно делать не только рационально, но прежде всего культурно!

Вот живет такой отец Ферапонт среди нас. Ездит время от времени в московском метро в своей старенькой рясе, служит в маленькой, затерянной в полях деревенской церковке где-нибудь

317

ГЛАВА 15

«за Можаем», куда приходят к нему зимним вьюжным или летним благодатным субботним вечером десяток-полтора городских парней и девушек (а иногда и довольно солидных людей) — на исповедь, и ведет свою непрекращающуюся никогда работу по соотнесению культурно одобренных способов поведения с новыми целями. Он стремится жить в новом мире в строгом соответствии с вечными принципами морали и своей культуры. Он работает на организацию своей культуры, на поддержание ее эффективности и жизнеспособности в данных условиях. Другой такой отец Фера-понт, уже не духовного звания, лечит где-нибудь больных или что-нибудь такое конструирует и по совместительству также выполняет эту функцию.

Но почему же так слабо проявляются результаты их работы в обществе? Отдельные люди принимают те или иные модели поведения, как бы открывают их для себя, применяют, передают другим людям, но все это не касается институциализированных и формальных структур. Здесь процесс идет сам по себе, а те структуры существуют сами по себе.

Да, это так. Наши формальные, государственные структуры не могут воспользоваться плодами той работы, которую ведут носители личностных статусов, они ощущают ее как враждебную себе, разрушительную. Они не только не дают место внутри себя носителю личностного статуса нашего культурного типа, но всячески ограничивают его рост, стремятся отторгнуть его от себя, а если ситуация позволяет, то и физически уничтожить.

Это и доказывает, что они совершенно чужды друг другу — наше государство и носители личностных статусов нашей культуры. Они не понимают друг друга и не хотят согласовывать свои действия. А может быть, и не могут.

У нашей культуры своя логика и своя жизнь, и там, где государство ослабляет свою хватку, она немедленно возникает. Носители культурного, «эталонного», так сказать, демонстрационного личностного статуса могут вдруг становиться деятельными.

Что это за личностный статус — «деятельный»? Человек обладает им не потому, что строго соблюдает какие-то принципы, а потому что деятельно реализует какую-то культурную ценность. Ярким носителем такого именно статуса был доктор Гааз. По существу, он реализовывал всего одну ценность («Спешите делать добро!»), но делал это очень последовательно, очень самоотверженно и даже жертвенно. Чем и приобрел себе необычайно высокий личностный статус.

318

Личностный статус в нашей культуре

Человек, занятый такой деятельностью, не может всегда строго отбирать способы действия, ему гажна цель. Он пишет прошения, ходит к влиятельным лицам, обращается к обществу за пожертвованиями. В момент, когда нужно спасти человека, он, не задумываясь, будет униженно просить власть имущего, посредством соответствующего «нажима» он заставит кого-то добавить недостающую сумму к собранным деньгам и т. д. Это не означает, конечно, что ему вообще неважны моральные принципы. Но он организует вокруг себя структуру совсем другого типа.

С носителя культурного личностного статуса в основном берут пример, на него ссылаются в спорах, его поведение используют как прецедент. Носителю деятельного личностного статуса в основном помогают: тащат деньги и вещи, приводят людей, организуют связи и «ходы». Оба они зависят от своего окружения, от тех «обязанностей», которые возлагают на себя по отношению к ним их ближние, но первый зависит не так непосредственно и сильно, как второй.

Если носитель личностного культурного статуса достаточно последователен (а только в этом случае он получает заметный статус), то его авторитет растет постепенно, но неуклонно и обладает очень большой устойчивостью. А если все же сламывается, то сразу и большей частью навсегда.

Другое положение у носителя личностного статуса деятельного типа. Как мы сказали, он использует очень разные средства, в числе которых могут оказываться время от времени и сомнительные. Поэтому его оценка постоянно колеблется и авторитет то возрастает, то уменьшается. Ему необходимо постоянно следить за этими колебаниями и, когда оценка слишком резко идет вниз, немного «поработать» на ее улучшение. Но как только авторитет его достигнет довольно высокой точки, он сразу же начинает испытывать искушение «использовать» его для доброго дела и начинает нещадно «эксплуатировать», что опять приводит к понижению его репутации, а следовательно, к затруднению в достижении цели. Следовательно, опять нужно последить за своим влиянием на окружение.

В действительности, конечно, эти типы статусов, описанные нами, слишком противопоставлены друг другу, чтобы подчеркнуть их главные особенности. А в жизни монах или священник берется строить церковь или организует больницу для бедных, а деятель типа Гааза время от времени испытывает большое желание «уйти от мира», чтобы навести порядок внутри себя и начинает придир-

319

ГЛАВА 15

чиво выполнять все моральные правила и запреты. И конечно, ни тот, ни другой не живут исключительно в отношениях личностного статуса. Они занимают какие-то институционализированные положения и должности.

В главе о диффузном общении мы стремились показать, что полноценная первичная группа формирует то, что принято называть «соборной личностью». Здесь происходит постоянное «биение мысли» над повседневными проблемами и самыми общими вопросами бытия: в постоянном обмене мыслями вырабатываются общие идеи, оценки и мнения, образующие то, что мы называем консенсусом. Консенсус — это единство точек зрения. Единство, выработанное в очень жарких дискуссиях, в процессе споров и компромиссов, но достигнутое и помогающее членам данной группы «брать в работу» все новые вопросы и факты.

Но первичные группы по причине своей «диффузности» — весьма замкнутые образования. То, что в них наработано, в них и остается. Необходимы более широкие единства, в которых происходил бы «обмен элементами консенсусов». Вот такие единства и складываются вокруг людей с высокими личностными статусами.

В противоположность первичным группам это весьма нестабильные структуры. Впрочем, носители высокого личностного статуса культурного типа образуют вокруг себя структуры значительно более стабильные, чем носители деятельного. Зато последние обеспечивают более активное общение в своем окружении. Нужно отметить еще, что «среда» носителя личностного культурного статуса отличается большой «чистотой» и надежностью (ибо она и организуется на основании защиты моральных эталонов и образцов «правильного» поведения), человек же, обладающий деятельным статусом, обычно окружен очень разными людьми, среди которых можно встретить и «сомнительных».

Люди всегда активно стремятся присоединиться к таким структурам. Во-первых, в них делается дело, которое значимо для всех, а мы все, как мы помним, очень уважаем ценностно-рациональные модели поведения.

Во-вторых, все отношения в этих структурах построены архе-типически, а следовательно, мы чувствуем себя в них весьма «комфортно» и легко.

А в-третьих, правительственные «компетентные органы» всегда перед этими структурами в нерешительности: люди делают что-то, с одной стороны, вроде бы вполне дозволенное (против

320

Личностный статус в нашей культуре

государства прямо не направленное), а с другой — как-то помимо всяких формальных учреждений. При этом говорят между собой совершенно неконтролируемым со стороны «компетентных органов» образом. Разогнать бы их хорошо, да вот основания нет. Правда, и без основания разогнать тоже можно, но шум будет из-за этого.

А люди между тем общаются. И что самое важное — общаются по поводу культуросозидающих идей или ценностно-значимых деятельностей. А поскольку группы архетипические, то это — наши идеи и ценности нашей культуры. Интуитивно и подсознательно мы всегда выбираем здесь большей частью правильные линии поведения. Но, вероятно, не будет ничего плохого, если мы добавим к интуиции еще и разум.

Как складывается личностный статус человека? Он «начинается», конечно, в самом ближайшем к нему кругу общения, участники которого знают данного человека досконально, конкретно и со всех сторон. И они-то первые дают ему этот статус в своих отношениях с ним. Затем по каналам неформального общения информация о том, что указанный человек обладает в своем кругу общения данным статусом, начинает распространяться в «прилегающих» кругах и в более отдаленных. Люди, воспринимающие ее из вторых, третьих, десятых рук, вынуждены брать эту информацию «на веру». Но тем не менее, по мере распространения такой информации, к человеку, обладающему личностным статусом, начинают «тяготеть» люди с разных сторон. С ним начинают искать общения, устанавливать отношения участники иногда весьма отдаленных групп. Таким образом личностный статус как бы «взламывает» герметическую замкнутость первичных групп диффузного типа общения. Он налаживает между ними связи и «каналы».

Очевидно также, что, в свою очередь, размеры влияния личностного статуса определенного лица зависят не только от достоинств данного лица, и даже не только от ценности или идеи, им реализуемой, но еще от структуры кругов общения и неформальных каналов распространения информации. Строгая ограниченность только неформальными каналами накладывает искусственное ограничение на распространение влияния данного статуса. Поэтому «просто хороший человек» не может получить большого влияния, поскольку его знает лишь ограниченное число людей, остальные (на которых он мог бы иметь влияние), т. е.

321

ГЛАВА I5

потенциальные его сторонники и последователи, попросту не знают о его существовании.

Однако неформальные круги общения — это не так уж мало. Русская интеллигенция испокон века держится на том, что, как правило, в пределах маленького города или даже некоторого района все знают друг друга в лицо. Однако выходить на «всероссийскую арену» могли до сих пор только политики и люди искусства, главным образом литераторы. Последние иногда получали статусы почти на уровне правителей России. Тот факт, например, что Лев Толстой имел личностный статус приблизительно равный статусу самых высоких лиц в государстве, доказывается тем, что правительство не смело его трогать и избегало вообще его задевать.

Вот что рассказывает В. А. Маклаков, в своей речи, произнесенной на вечере в память Л. Н. Толстого 5 мая 1921 г.: «Его сочинения казались опасными. За простое их хранение подвергали суду, а его, автора их, тронуть не смели. Когда судили его учеников за его сочинения, он не раз заявлял о себе, требовал суда над собой, указывая на нелогичность, на бесстыдство такого к себе отношения—и все было тщетно. Государство перед ним пасовало. Я помню, как на одном процессе, где я защищал, я подал прокурору его собственноручное заявление, что он — автор тех сочинений, за которые судили подсудимого. Прокурор отвечал, что подпись Толстого не засвидетельствована нотариусом и потому заявление надлежит оставить без всяких последствий. Конечно, смешна такая лицемерная отговорка, но не смешон сам факт:

государство не смело тронуть Толстого, Толстой был сильнее правительства»298.

И уже в наши времена, несравненно более беззаконные и темные, достаточно было Солженицыну опубликовать «Один день Ивана Денисовича» и несколько маленьких рассказов,— и он почти десять лет «бодался» с правительством, которое в конце концов разрешило мучившую его проблему солженицынского статуса посредством территориального удаления его из страны, оставив за собой «поле боя» в весьма условном, чисто пространственном смысле слова.

Но в наше время Произошло усиление неформальных каналов коммуникации посредством массового внедрения в быт техники размножения и записи: транзисторов, магнитофонов, фотоаппаратов; а также посредством необычайного умножения ротаторов, ротапринтов и другой множительной техники. Большое значение

322

Личностный статус в нашей культуре

имеет активная работа «тамиздата». Без этого «переворота» не получили бы своей несравненной популярности Высоцкий и Окуджава, а «Чонкин» и «Москва — Петушки» не вышли бы за пределы очень ограниченного круга читателей.

Кроме того, важное значение имеет также еще один сдвиг: личностный статус, почти равный статусу правителей, приобретают не только литераторы и певцы, но и физик Сахаров, а еще до него врач Войно-Ясенецкий (епископ Лука). Это означает, что в формировании личностного статуса большую роль начинают играть профессиональные каналы коммуникации. Поскольку наука и смежные с ней области не могут существовать без нормального циркулирования информации, они в наших условиях вынуждены были выработать сильные и очень четко работающие каналы неформальной коммуникации по профессиональным вопросам. И каналы эти, работающие «в обход» и помимо формальных каналов, безнадежно искажающих информацию, одновременно используются профессиональными группами и для наведения порядка не только по производственным, но и по этническим проблемам: они устанавливают статусные иерархии профессионалов, регулируют отношения между различными школами и направлениями данной отрасли, по ним профессионалы оказывают иногда «давление» друг на друга, по ним же транслируется и личностный статус профессионалов.

И они действуют настолько эффективно, что распространяют информацию на смежные сферы, на околонаучные круги, на «любителей», и, в конечном счете, на общество в целом.

Я могу сослаться на один очень примечательный с этой точки зрения эпизод, происшедший в одной из многочисленных «контор» (называемых иногда в просторечии «шараш-монтаж-конторами»: что-то при чем-то, организованное когда-то временно и превратившееся затем в постоянное, со столами, счетными машинками и чертежными досками). Этот эпизод случился как раз в момент очередного судорожного припадка нашей прессы на почве «разоблачения» деятельности академика Сахарова. Парторг нашего отдела, женщина весьма порядочная, но очень примитивного уровня, пришла с какого-то «закрытого» не то собрания, не то лекции, на которой им сообщалось нечто о Сахарове, очень взволнованная, в приступе морального возмущения: «Он, понимаете, говорит про нашу науку, что она такая, что она такая! Что он знает про науку? Откуда ему знать про всю науку?» — восклицала она, апеллируя

323

ГЛАВА 15

непосредственно к нам, на указанном не то собрании, не то лекции не бывшим, а потому попавшим в несколько пикантную ситуацию.

Глаза ее, голубые и светлые, глядели на нас почти с болью. Однако никто из остальных шести человек ее возмущения и вообще никаких ее чувств совсем не разделял. Мужчины равнодушно шелестели своими бумагами (подчеркнуто равнодушно), две молоденькие девочки, еще не вышедшие из комсомола «по возрасту», незаметно и напряженно переводили взгляды с одного «взрослого» на другого, а в углу женщина, обычно веселая и несколько легкомысленная, почему-то возилась и ерзала на стуле, и было видно, что ей что-то хочется сказать, но она понимает, что этого делать не следует. Ситуация неожиданно разрешилась после очередной «филиппики» нашей Анны Андреевны, которая таки вывела из равновесия нашу «хохотушку» Ниночку. «Слава,— сказала она совершенно невинным голоском, обращаясь к сотруднику, сидевшему как раз напротив.— Я вот по радио все слышу:

Сахаров, да Сахаров... А ведь был, помнишь, какой-то Сахаров, который изобрел, кажется, атомную бомбу... Этот не тот же самый? Или это другой?» — «Водородную, хочешь ты сказать,— "объективным" голосом уточнил Слава.— Потому что атомную американцы изобрели...» Последовала очень небольшая пауза, в течение которой Ниночка успела тихонько подтвердить: «Правильно, водородную...» После чего Слава поднял глаза и, не нажимая, сказал: «Это тот самый Сахаров»,— и вернулся к своим бумагам. Анна Андреевна умолкла, как будто споткнулась, и было видно, что информация эта совершенно убила ее. После чего все с удовлетворением занялись своими делами.

А больше всех были удовлетворены девушки-комсомолки. Было видно, что оглушительная канонада массовой прессы действует им на нервы: они не могли ее принять из-за слишком грубого и развязного тона «обличений», их чуткое ухо в самой этой грубости и оглушительности подозревало фальшь, но у них не было ничего, совершенно ничего такого, что можно было бы этому противопоставить. Поэтому они как бы «зажимали уши», чтобы этой канонады не слышать, но когда Ниночка обратилась к Славе (а Слава обладал в нашем отделе личностным статусом, правда, весьма локального действия, но все-таки...), они замерли и, казалось, их ушки порозовели и немножко оттопырились, чтобы не пропустить ни слова. И в эту фразу, сказанную Славой, в этот маленький квант информации, брошенный им украдкой, они буквально «вцепились» мертвой хваткой. И моментально все

324

Личностный статус в нашей культуре

пересмотрели с этой точки зрения и получили картину, которая была логична, понятна (в то время как картина, которую им рисовала пресса, была какой-то извращенной, чудовищной и напоминала немного бред шизофреника). И на этом утвердились. Они сразу повеселели, стали оживленно щебетать про какие-то тряпки (а до этого сидели с грустными глазами), а оглушительный рев средств массовой коммуникации просто перестал для них существовать. И такой «квант» информации, переданный тихим голосом, где-то между делом, перевешивает и обесценивает целые водопады слов, извергаемые радиоприемниками и телевизорами. Если человек изобрел водородную бомбу, он имеет право говорить о науке и от имени науки больше, чем кто бы то ни было. Это же очевидно!

В наше время профессиональное мастерство человека оцени-. вается с моральной точки зрения. Так как в системе экономического (и всякого другого, государством санкционированного) поощрения качество работы совершенно не учитывается (поскольку все стандарты, установленные для оценки работы по качеству,— чисто формальные и легко фальсифицируемые показатели). Оно учитывается помимо всех формальных систем и записывается человеку в его личностный статус. Выполняя свою работу качественно с профессиональной точки зрения и соблюдая нормы профессиональной этики, человек, по существу, трудится только и исключительно для других, поскольку вознаграждается за это только неформальной репутацией. И тем не менее, и в наше время есть немало профессионалов, совершенно бескорыстно соблюдающих высокое качество своей работы, часто за счет количества (а тем самым — за счет уменьшения собственного вознаграждения материального порядка), что можно объяснить только личным чувством ответственности перед людьми и перед миром, ощущением необходимости выполнять свою миссию в мире, свое призвание.

Отсюда такое необычайно высокое значение статусных иерархий, существующих внутри профессий. Отсюда же такой высокий личностный статус хороших профессионалов, который им создают другие профессионалы, но который затем выходит за пределы профессии и распространяется на довольно широкие сферы, особенно, если такой профессионал берет на себя подвиг защиты каких-то общекультурных моделей (как это было в случае с епископом Лукой и произошло с Сахаровым). Тогда вокруг такого человека организуются необычайно широкие структуры, куда

325

ГЛАВА 15

входят непрофессионалы, признающие его идеи, и профессионалы, не признающие его идей (или скорее равнодушные к ним). Но те и другие одинаково активно помогают ему и защищают его. И для государства оказывается необычайно сложной и хлопотливой задача заставить такого человека замолчать, загнать его в какой-нибудь отдаленный и забытый людьми угол, блокировать там и по возможности не выпускать.

В урбанизированном обществе, где глубоко зашедшие процессы индивидуализации приводят в конечном счете к атомизации социума, статус человека становится все «легковеснее», поскольку он является, как мы выше показали, оценкой человека по его должностям, ролям и институционализированным положениям, а оценка, в свою очередь, должна детерминироваться каким-то знанием обо всех этих параметрах, знание же в атомизированном обществе также атомизируется. Про наше же общество можно сказать еще, что здесь вдобавок существует сильная тенденция к дисквалификации общественным сознанием всех способов фиксации статуса, установленных в формальной сфере. Почти совершенно не котируются в профессиональных сферах получаемые официальным путем степени и звания, не придается значения никаким орденам, медалям и грамотам, в посмешище давно уже превратились звания «ударников», «передовиков», «почетных рабочих», «наставников» и пр.

В создавшихся условиях при формировании репутации человека роль играет только оценка его умений в своей профессиональной сфере, даваемая другими профессионалами (профессиональные неформальные иерархии), и оценка человека по моральным критериям, даваемая ближайшими к нему кругами неформального общения (т. е. первичными группами).

Такое положение подтверждает и всеми ощущаемый бесспорный факт развала социальных связей, скрепляющих наше общество. Поскольку, согласно социологической теории, «человеческое общество достигает единства благодаря тому, что его членам свойственны общие главные ценности и цели. Хотя эти ценности и цели — явление субъективное, они влияют на поведение и интеграция их делает общество как систему дееспособным»299, «солидарным обществом можно признать общество, в котором система положений интегрирована на основе общих первичных (основных) целей и взаимь и соотнесенности конкретных (инструментальных) целей...»300 У нас личность «раздроблена» между оценками, даваемыми на основании официальных показа-

326

Личностный статус в нашей культуре

телей (всеми этими званиями «ударников», «передовиков соц. соревнования» и прочими), от которых зависит ее продвижение по служебной лестнице, а следовательно, и кусок хлеба, и часто также крыша над головой, и оценками, влияющими на ее неофициальную репутацию, а следовательно, непосредственно на личностный статус и на всю систему первичных отношений. При этом противопоставленность этих репутаций показывает, что общество может стабилизироваться не на объединении того и другого, а только при условии полного перевеса какого-то одного из этих двух противоположных комплексов.

Пока что происходит все более углубляющаяся поляризация материального вознаграждения и моральных оценок.

И поскольку статус личностного типа возникает все чаще исключительно в сфере неформальных отношений, и все с большей легкостью организует вокруг себя свободно возникающую социальную структуру (потому что именно неформальная сфера отношений «монополизировала» в настоящее время моральный план оценок), он ощущается государством и его защитниками как опасный. И это в полной мере справедливо: он опасен для государства, так как переориентирует на себя людей, которые в противном случае были бы ориентированы на государственную идеологию (хотя бы из-за отсутствия выбора).

Отсюда борьба государственных органов с носителями высокого личностного статуса. Что, в свою очередь, привлекает внимание людей к существующему противопоставлению и усиливает тяготение все большего числа их к носителям неформальных личностных статусов. В том случае, когда носитель личностного статуса обладает осознанной и хорошо сформулированной идеологией, борьба приобретает по-настоящему идеологический характер: это борьба за ценности, за сознание и души людей.

А теперь, разобрав подробно функции, локализацию и каналы распространения личностного статуса в нашей культуре (в ее сегодняшнем состоянии), попытаемся сформулировать некоторые основные способы действия, характерные для носителей личностного статуса. Здесь мы воспольз\ 'мся снова данными теста MMPI. Они приведены на рис. 10 и 10а.

На рис. 10 первая шкала показывает социальный статус. Средние по выборке («интеллигентская выборка») нанесены пунктиром, (женская — пунктиром с двумя точками), для сопоставления приведены данные еще по одной выборке, состоявшей из

327

Личностный статус в нашей культуре

нескольких десятков человек — мастеров и инженеров на производстве.

Отметим сразу, что в выборке «интеллигентской» люди, чем-либо руководящие, составляют безусловное меньшинство; в выборке "производственников" (средние, нанесенные двойной сплошной линией и двойным пунктиром) все до одного — руководители, хотя бы самого низкого звена. Рис. 10 показывает, что статус ничем не руководящих интеллигентов выше статуса руководителей-производственников, обладающих формальными правами распоряжаться поведением подчиненных им людей. А статус тех и других выше американской средней. Американцы в среднем выбирают около 43% шкалы (мужчины — 8,34 балла, или 43,9%; женщины — 8,08 балла, или 42,5 %); наши мужчины выбирают: интеллигенты — 60,9% шкалы, производственники — 53,6% (женщины соответственно: 55,2% и 48,1%). В итоге отклонение нашей «интеллигентской» средней от американской составляет 17% общей длины шкалы (для женщин — 12,7%).

Как показывает расхождение «интеллигентской» и «производ-ственнической» средних по данной шкале, интеллигенция обладает культурным статусом, который превосходит должностной статус руководящих работников. Он, по всей видимости, включает институционализированный статус «культурного» или «образованного человека», «специалиста», но кроме того, в нем можно предположить также значительную добавку личностного статуса. Интеллигент, несмотря на весьма сумбурные чувства, питаемые к нему представителями других слоев нашего общества, тем не менее всегда потенциальный носитель высокого личностного статуса в силу самой своей «приобщенности» к культуре. Культурные эталоны понятны представителям всех сфер и всех степеней социализированное™ данного общества. Они легко «узнаются» по поведению, оцениваются окружающими, и человек, их демонстрирующий, всегда имеет возможность наладить взаимопонимание с любым социальным окружением в пределах данного социума и сориентировать данное окружение на себя.

Теперь посмотрим, какими приемами носитель социального статуса пользуется по отношению к своему социальному окружению. Лидерскими способностями ни носители «культурного» статуса, ни носители формального, должностного, статуса не отличаются: обе средние лежат здесь очень близко друг к другу и к американской средней (расхождения — от 0,26 до 1,24 балла, что составляет не более 2,5% шкалы). Такая же картина наблюдается

329

ГЛАВА 15

на шкале 234, которая называется «уважение к власти» (признание власти эффективным средством решения различных проблем) — все средние лежат близко друг к другу (выбирается от 35% до 44% шкалы), за исключением средней для женщин-производственниц, которые выбирали почти 49% шкалы и показали разницу с американской женской средней — 14,5% шкалы. Наконец, по шкале, называемой «студенческий староста» (С1, 31), наблюдается первое расхождение: «интеллигенты» остаются в пределах американских средних (те и другие выбирают от 44% до 47% шкалы), «производственники» показывают существенное отклонение вверх (мужчины — около 31 балла, или 52,5% шкалы, женщины — 29,7 балла, или 50,4% шкалы), что, впрочем, составляет расхождение с американскими средними в пределах от 3,5% до 6,5% шкалы.

Любопытен сам по себе факт, что производственники пользуются не лидерскими приемами, не властью, которую в определенной степени имеют, а пользуются приемами «студенческого старосты», т. е. убеждения, согласования мнений, поисками общепризнанных и приемлемых моделей.

Наконец, те и другие дают некоторое, не очень большое, но ощутимое повышение относительно американской средней по шкале «доминирование» (Do, 262). По ней американцы выбирают в среднем: мужчины — 14,32 балла (62,26% шкалы), женщины — 13,49 балла (58,6%), наши интеллигенты соответственно — 16,25 и 15,42 балла, что составляет 70,65% и 67% шкалы. Производственники забираются еще выше, выбирая соответственно 17,18 и 16,17 балла, что составляет 74,7% и 70,26% шкалы. Расхождение с американской средней (в баллах не столь заметное) составляет для интеллигентов 8,4% шкалы (для мужчин и женщин одинаково), для производственников — 12,4 и 11,5%. Шкала «доминирования» указывает на «одностороннее» воздействие, точнее — на демонстрацию образца и требование ему следовать. Такую позицию, естественно, занимают в культуре интеллигенты, но, что более неожиданно, такую же позицию занимают и производственники, а это показывает, что и они стремятся в своей деятельности опираться на культурный или личностный статус, и только необходимость постоянно решать какие-то текущие практические задачи заставляет их принимать положение «студенческого старосты» по отношению к своему окружению, т. е. стремиться подходить «конструктивно», что-то «налаживать», «устраивать», «разбирать», в чем нет необходимости у интеллигентов, не занимающих «руководящих» должностей.

330

Личностный статус в нашей культуре

Следующий блок, состоящий из четырех шкал, представляет попытку проследить, на основании чего происходит взаимодействие носителя статуса с его социальным окружением. По шкале «социальной ответственности» (Re-r, 280) все средние практически находятся в одном и том же месте, расхождение между ними нигде не превышает балла. Социальная ответственность — это ощущение закона в его точном юридическом смысле: это вера в закон, убежденность в его необходимости, действенности и готовность его соблюдать и защищать. В общем американская средняя на этой шкале лежит достаточно высоко (американцы выбирают от 67,4 до 71,85% шкалы, женщины — больше мужчин), у нас при том же соотношении — от 64,4% до 68% шкалы. Сказать, что мы уважаем законы меньше, чем американцы,— нельзя. Можно только сказать, что повышение статуса на этой шкале не отражается.

Зато сильное расхождение наблюдается между нашими и американскими средними по шкале «конселорности» (Cs, 299). На эту шкалу мы уже однажды ссылались. Здесь можно сказать о ней подробнее. Шкала «конселорности» — это «адвокатская школа», она диагностирует навыки и установки, направленные к тому, чтобы активно «работать на согласие», а в данном конкретном случае — на введение ситуации в рамки законности, т. е. общепризнанных эталонов. Она предполагает целый комплекс умений, необходимых хорошему адвокату,— гибкость и умение ориентироваться в ситуации, терпимость, последовательность — и наряду с этим, конечно, веру в закон и его действенность.

Почему же тогда мы, показывая явное отклонение по этой шкале от американских средних вверх, не показали того же отклонения по предыдущей шкале? Ведь для того, чтобы быть готовым более активно работать на пользу закона, нужно, наверное, и больше в этот закон верить? И кроме того, как могло возникнуть такое отклонение в выборке, в которой нет ни единого человека с юридическим образованием или работающего в этой области? Явно, что наши «адвокатские способности» направлены не в пользу закона как такового как понятия юридического.

Следующая шкала «эго-сверхконтроль» (Ео) показывает, в пользу чего мы «стараемся» — в пользу долга, т. е. образцов не юридических, а моральных, заложенных в нашем сверх-эго. Это же утверждает и шкала альтруизма Мгз. Выбирая по шкале «конселорности» в среднем около 58 % всех баллов (кроме тех же «отклоняющихся» женщин-производственниц, которые выбирают

331

ГЛАВА 15

только 51%) и превышая по ней американские средние приблизительно на 10% длины шкалы (американцы выбирают 48,3% и 47,3%), мы выбираем по шкале Ео (по которой, к сожалению, нет американских средних) около половины (интеллигенты — 48,1% и 53,6%, производственники — 49,9% и 57,1%; здесь женщины-производственницы опять-таки «отклонились» от всех прочих, но на этот раз вверх). Такое же положение и на шкале «альтруизма», только здесь интеллигенты и производственники поменялись местами: первые выбирают 53,5% шкалы (мужчины) и 67% шкалы (женщины); вторые соответственно — 45,9% и 45,0%. Относительно женщин-производственниц можно сделать вывод, что они просто менее гибки и склонны занимать более жесткую позицию, а иногда использовать и «власть» (см. шкалу 234), но это происходит, по всей видимости, от неумения, поскольку чувство долга им свойственно в очень высокой степени.

Чувство долга и установка на доминирование — это очень похоже на нашего соотечественника. Но гибкость, терпимость, налаживание согласия — в этом можно усомниться. По крайней мере, шаблонные представления о русских рисуют их чаще как людей негибких, плохо адаптирующихся к ситуации, склонных действовать именно односторонне.

Блок шкал на рис. Юа показывает, что это не так, по крайней мере, для носителя личностного статуса культурного типа. По шкале «женственность у мужчин» Mf-m и по шкале «истероид-ность» Ну, включающей сильную ориентацию на свое социальное окружение, потребность в его одобрении, в согласии с ним, наши интеллигенты превышают американские средние по первой — на 12,5%, а по второй: мужчины — на 9%, а женщины — на 12% шкалы (производственники — несколько меньше: примерно на 7 % для мужчин и женщин по шкале Ну, а по шкале Mf-m — на 4,1 %). Это — чувствительность к своему социальному окружению, к системе отношений с другими.

А вот шкала, показывающая ориентацию непосредственно на мнение этого окружения. Это шкала 271, которая так и называется «что люди думают». По ней американцы выбирают не более 43% (мужчины 39%) всей длины. Мы отклоняемся вверх значительнее, выбирая во всех случаях более половины шкалы: интеллигенты-мужчины — 13,46 балла (56%), женщины — 15,26 балла (63,6%);

производственники-мужчины — 12,7 балла (52,9%), женщины — 15,15 балла (63,1%). Как видим, женщины в обоих случаях

332

ГЛАВА 15

приближаются к 2/3 шкалы и превышают американскую среднюю на 20% всей длины шкалы.

Далее, мы показываем также более сильную эмпатию, способность сопереживания: по этой шкале американцы выбирают 45,5% (мужчины и женщины соответственно — 7,77 и 7,76 баллов); мы опять-таки во всех случаях выбираем больше 55% шкалы. Расхождение средних мужских по отношению к американским: для интеллигентов — 15%, для производственников — 11% длины шкалы; женских соответственно — 10% и 9,4%.

Все это свидетельствует о том, что наши носители культурного статуса обладают очень высокой чувствительностью к своему окружению. А как же «односторонность»? Односторонность происходит, по-видимому, оттого, что те культурные эталоны, согласно которым организуется социальная среда носителем личностного культурного статуса, не могут быть изменены. Это — не цели конкретного характера, с которыми в основном имеют дело лидеры: цели вариативны и предполагают возможность компромисса, изменения их с точки зрения ситуации. В случае, описываемом понятием доминирования, среда должна меняться в соответствии с эталонами, а не наоборот, так что, строго говоря, компромиссы здесь невозможны. Но возможны различные способы организации социальной среды с точки зрения эталонов. Вот таким образом и должен проявлять гибкость носитель статуса. Он, как предполагается, обязательно умеет по-разному «подходить» к разным людям, по-разному их убеждать, и именно в этом может проявляться его активность. Ему не должно быть безразлично, если окружение не откликается на демонстрируемые им культурные образцы. Хотя бывают случаи, когда он проявляет необычайную стойкость в совершенно чуждом ему культурном окружении. И вообще он может занимать очень жесткую линию по отношению к людям, противящимся культуре (морально «нечистоплотным» и т. д.).

Но и эта стойкость и жесткость — лишь способы действия, а не принципиальная позиция. Они должны сразу же сниматься, как только те, на которых воздействуют, начинают проявлять податливость. Вспомним эпизод с уходом преподобного Сергия из монастыря. Он, действительно, мог создать себе другой монастырь и жить в нем, тем более, что «любил старец безмолвие», но достаточно было «братии» проявить активность, показать, как они хотят его возвращения, как он согласился вернуться, и вернулся очень просто, и ни с кем не сводил никаких счетов. Наставлять

334

Личностный статус в нашей культуре

монахов, соблюдать строго монастырские и вообще религиозные образцы было его миссией, а не целью. И эту миссию он не мог «приспособить к ситуации». Как только он почувствовал, что она не выполняется, он ушел. А когда вновь появились признаки возможности ее исполнения, он вернулся.

И, наконец, еще одна, заключительная шкала, называемая «эффективный врач» (300). Она диагностирует комплекс качеств, необходимых человеку для того, чтобы быть хорошим врачом. Естественно, что в комплекс этот входят только личностные качества и установки. И вот по этой шкале вся наша выборка дает существенное отклонение вверх от американской средней. Американцы выбирают по этой шкале менее 40% всех баллов (около 39% для мужчин и женщин), мы выбираем половину шкалы (от 48,5% до 50,7%). Расхождение наших средних с американскими составляет от 10% до 12% всей длины шкалы.

Но хороший врач как раз и обязан быть, с одной стороны, твердым и непреклонным, умеющим «взять в руки» больного, добиться от него повиновения, а с другой — не должен делать этого посредством принуждения, должен чутко относиться к больному, в каком-то смысле учитывать его слабости, жалеть его.

Обратим внимание на «односторонность» отношений врача с больным: выполнение своего долга врачом никак не должно зависеть от отношения к нему больного. Хороший врач получает удовлетворение не от того, что больной его любит, благодарен ему, а от того, что удалось его вылечить, «признание» больного лишь помогает ему, но не мотивирует его, оно для него чисто «инструментально». Так и носитель личностного статуса чутко реагирует на свое социальное окружение не для того, чтобы изменить свое поведение и приспособиться к нему, а чтобы понять, какое средство применить в данном случае. Внешне он очень гибок и готов искать различные формы и средства, внутренне же — очень независим и по принципиальным линиям — крайне устойчив. Он фактически диктует человеку свою модель поведения, требует исполнения ее, но при этом держит этого человека «привязанным» к себе сетью отношений, помогая ему в его делах, сочувствуя ему, защищая от несправедливостей. Что это, как не доминирование, но при этом очень бескорыстное и даже жертвенное доминирование.

Таковы способы поведения носителей личностного статуса в нашей культуре. Этот набор способов, как можно предположить, архетипичен, при этом он свойствен любому культурному инди-

335

ГЛАВА 15

виду. Просто у носителей личностного статуса он ярче выражен. Но, как мы видели на производственниках, этот набор средств настолько эффективен в действиях, настолько органично входит в ожидания людей по отношению к любому лидеру, что люди, находящиеся на должностных статусах, также стремятся его реализовать, в определенной степени даже вместо других способов, предусмотренных формальной организацией и институциональными статусными моделями. Если мастер действует по чувству долга, естественно, это воспринимается подчиненными гораздо лучше, чем если он действует по инструкции или по приказу сверху.

Заключение

А теперь, завершив свои описания, бросим общий взгляд на целое. Есть ли в нем что-либо, чего мы не знали бы в себе раньше по своему внутреннему опыту? По-видимому, нет. Когда все эти данные тестов разложены перед нами, мы безошибочно узнаем в них себя: и это в нас есть, и это... И все это отдельными частями было уже много раз описано. Ну а что же вырисовывается в целом?

В целом перед нами предстает культура очень древняя и суровая, требующая от человека очень сильного самоограничения, репрессии своих непосредственных внутренних импульсов, репрессии своих личных, индивидуальных целей в пользу глобальных культурных ценностей. Все культуры в какой-то степени построены на таком самоограничении и на такой репрессии, без них нет культуры вообще. Но здесь важна также и сама степень. В нашей культуре эта требуемая от человека степень необычайно высока.

Может быть, еще несколько десятков лет назад такой вывод относительно собственной культуры был бы для нас, наверное, огорчительным, потому что она показалась бы нам какой-то уж очень «отсталой» и «первобытной». Ну были когда-то такие суровые времена, когда человек влачил жалкое, ограниченное существование, и тогда такое самоограничение было, наверное, необходимо ему для выживания. Но зачем оно в наш век, когда такую высокую ценность приобрело безграничное развитие всех способностей каждой личности, когда в качестве ценности провозглашается многогранность и многосторонность человека. А многогранность развития предполагает многогранность и потребления (и, добавим здесь, производства). Самоограничение действует тогда против этих главных ценностей, признаваемых современным миром.

337

Заключение

Но (как мы уже неоднократно отмечали по ходу разбора отдельных проблем) в последние десятилетия что-то изменилось в общественном сознании, и началось переосмысление прежних идеалов. И переосмысление это вызвано прежде всего тем примечательным эмпирическим фактом, что, сделав установку на развитие всех бесчисленных «граней» личности, мы почему-то всегда остаемся в пределах низших ее этажей, а до верхних не успеваем дойти. Не успеваем по причине именно бесчисленности «граней», подлежащих развитию, и ограниченности времени человеческого бытия. Оказывается, что безграничность саморазвития самым решительным образом противодействует возможности самоактуализации. Для того, чтобы сделать что-то ценное, что-то, что «переходит» за мои пределы и остается в мире после моей смерти, нужно в какой-то момент перестать, наконец, развиваться и направить свои усилия вовне — на какое-то дело. Но тогда часть моих «граней» (и весьма значительная) рискует остаться только в возможности... А их развитие доставляет мне такое удовольствие!

Происходит осознание того, что «вера в то, что в рамках ограниченного земного бытия можно достичь реализации предельных идеалов человеческого существования» есть не что иное, как «социальный идеализм»301. Еще точнее было бы применить здесь слово «социальный утопизм». И далее: «поскольку при такой установке это существование целиком заключается в рамки земных, попросту физических, условий, сами идеалы приобретают чисто гедонистический, чувственный характер. Забывается, что само это существование имеет предел, что способность человека к "счастью" имеет естественную границу»302.

И посмотрите, какой вывод делает автор из этих рассуждений: «Все результаты человеческой культуры достигнуты вытеснением и репрессией низшей чувственной природы человека — или сублимацией ее. Идея нерепрессивной культуры, не ограниченной никакой религиозно-моральной нормативностью — самый большой соблазн и самая большая опасность современного мира»303. И оказывается, что мы со своей архетипической репрессивной культурой в самых, можно сказать, передовых рядах современности: западная культура сделала всему миру «прививку» активности и динамичности, теперь она сама нуждается в «прививке», которая подняла бы в ней ценность самоограничения. И такую «прививку» в состоянии сделать культуры только сугубо репрессивные.

338

Заключение

Интересно сопоставить высказывание, только что процитированное нами, с другим высказыванием в том же номере журнала: в «Колонке редактора», посвященной избранию на папский престол польского кардинала Войтылы, есть такая фраза: «Выдающийся французский публицист Жан-Франсуа Ревель в своей статье, опубликованной недавно в парижском еженедельнике "Экспресс", не без упрека в адрес западной мысли отмечал, что все сколь-нибудь значительные идеи приходят в современный мир с Востока»304. Это не означает, что Восток стал вдруг выдвигать какие-то умопомрачительные идеи, о которых раньше никто никогда не слышал. Просто ценность идей, выдвигаемых Востоком, стала вдруг повышаться в глазах «современного мира», который ищет в них средство для борьбы со своими проблемами. И это — лучшее подтверждение того, что ценность каждой культуры заключается не в том, что делает ее похожей на «мировые» культуры, а в том, что есть в ней особенного, чем эти мировые культуры могут в нужный момент воспользоваться.

Но для того, чтобы сохранить свое «особенное», и в то же время пользоваться «благами», создаваемыми другими культурами, принимая от них время от времени «прививки», необходимо решать весьма сложные задачи на соотнесение, «сосуществование» различных элементов в едином комплексе, который, меняясь и принимая в себя новое, должен тем не менее постоянно оставаться всегда тождественным самому себе и не «терять своего лица».

Опыт показывает, что тысячелетиями выработанные механизмы саморегулирования культуры оказываются недостаточными в условиях повышенного «напора» новых элементов. Необходимо вмешательство человеческого разума в этот процесс. Того самого разума, на который такие великие надежды возлагались в век Просвещения, и той самой науки, к которой апеллировали философы XIX в. Великих надежд они не оправдывают, но на своем месте необходимы и полезны.

До сих пор мы не то что не хотели сознательно вмешиваться разумом в интимные процессы, происходящие в культуре, но как-то просто не думали об этом. Очевидно было, что мы не хуже других народов, имеем все атрибуты великой нации: территорию, экономику, язык, сильное государство, правительство, которое время от времени берет нас в «ежовые рукавицы», а время от времени восхваляет, называя «великим народом». Культура? —

339

Заключение

Какая-то есть и культура. Как же без культуры? Правда, бывают и затруднения, но как-нибудь со временем все образуется.

И забываем при этом, что не все само собою всегда налаживается. Тысячелетиями природа вокруг человека существовала по своим собственным неизменным законам: сама себя воспроизводила и сама себя восполняла. Но вот пришел момент, и человек обнаружил, что извечное это равновесие природой утрачено. И уже нельзя просто ловить рыбу и бить птицу, брать грибы и ягоды, рубить лес и т. д. Приходится думать о том, что там остается «на развод», что необходимо подсадить, подкормить, укрыть, от чего нужно отказаться сегодня для того, чтобы завтра вовсе не остаться без всяких «даров природы».

То же происходит и с культурами, и с нациями. Был период, когда они складывались в Европе в процессе стихийного «брожения» и взаимодействия: культурного обмена, культурного соперничества, навязывания своей культуры другим и борьбы за свою культуру. Мы в этом процессе участвовали слабо. Активной борьбы за свою культуру нам не приходилось вести со времен татаро-монгольского нашествия. Может быть, поэтому все культурно-синтетические процессы протекали в нашем обществе в замедленном темпе, как бы при очень низкой температуре. Мы стали в этом процессе «отставать» и «заимствовать». Заимствования составили очень большую долю в наших актуальных моделях поведения. И тогда наши архетипы вдруг стали порождать странные дисфункции.

Из личностного статуса стал вырастать культ личности. Почему? Может быть, само это явление — личностный статус — опасное и коварное? Любое явление, любой механизм может стать коварным, если его использовать не по назначению. Личностный статус — очень сильное средство культуры. Но он функционирует полноценно и эффективно только при определенных условиях:

влияние носителя личностного статуса на его окружение должно основываться на непосредственном знании этого человека его окружением, на конкретном взаимодействии с ним. Как только личностный статус начинает распространяться за пределы этого окружения, так сразу же возникает возможность разнообразных злоупотреблений и искажений. А личностный статус правителя нашего государства — это явление, возникающее всегда именно при таких недозволенных условиях. Правда, возникая всегда

340

Заключение

недозволенным способом, оно не всегда вызывало такие кошмарные последствия, как в эпоху Ивана IV или Сталина.

Действительно, если влияние носителя личностгого статуса распространяется на миллионы людей, 99,9% которые никогда не видело указанного носителя в лицо, то архетип содействия этому человеку есть практически карт-бланш, выдаваемый неизвестному лицу, которое может оказаться вполне добросовестным человеком, а может и элементарным проходимцем и даже душевнобольным. Сведения о нем, получаемые из десятых рук и по каналам массовой коммуникации, могут быть искажены как угодно сильно: непосредственное окружение этого деятеля, заинтересованное в том, чтобы архетип содействия продолжал функционировать, будет «разрисовывать» и даже «размалевывать» нам портрет указанного лица в полном соответствии с эталонами культуры: он будет в этом портрете и бескорыстным, и жертвенным, и величайшим эталоном и носителем эталонов своей культуры. И, в свою очередь, самому носителю будут столь же красочно «разрисовывать» отношение к нему указанных 99,9%, которых он тоже никогда не видел в лицо. А что из этого получается, тому мы все очевидцы и свидетели. Иногда получается черт знает что.

Любопытно, почему не всегда получается это «черт знает что»? А не всегда потому, что иногда на месте носителя такого статуса оказывается не проходимец и не маньяк, а человек действительно культурный и бескорыстный. Как он там оказывается? Случайно? По-видимому, нет. Это зависит от качества того самого «непосредственного окружения», которое всегда все-таки знает его «в лицо» и имеет возможность на него влиять. Если такое окружение стабильно, преемственно и обладает своими традициями и этикой (такое окружение и складывается обычно вокруг «правящих династий») , оно имеет возможность корректировать поведение носителя личностного статуса. И если сам правитель умен и добросовестен, то дело идет и механизм функционирует. Но тем не менее он функционирует все-таки в нарушение нормальных условий, и «срывы» всегда возможны.

Но, опасаясь таких «срывов», как следует поступать? Вытеснить механизм вообще и чем-нибудь его заменить, менее опасным, хотя, может быть, и менее действенным? Конечно, и такой способ возможен. Но, может быть, лучше все же разобраться в том, как <>ействует и как устроен этот механизм, которым мы пользуемся до сих пор бессознательно, на чистой интуиции. А разобравшись,

341

Заключение

приспособить к делу. Лично мне кажется, что это — более хозяйственный подход.

И то же самое получается с нашим «коллективизмом». Ославили нас на весь мир какими-то безудержными коллективистами, которых достаточно собрать в кучу по любому признаку, как они тут же сразу и создадут коллектив. А на поверку оказываемся мы глубокими социальными интравертами, которые очень трудно «монтируются» в ту группу, консенсуса которой не разделяют. Дело осложняется тем, что все мы обладаем при этом весьма коллективистическими навыками внешнего общения и, действительно, помещаясь в любую группу, даже чуждую нам по своим взглядам и способам действия, внешне взаимодействуем с ней вполне благожелательно. Но мы ни за что не будем признавать и разделять целей этой группы, ее оценок и критериев. А не разделяя целей, мы и не будем на них «работать» с полной отдачей, хотя «лоияльно содействовать» будем считать своей обязанностью. Но как только нас попытаются покрепче «запрячь в дело», мы начнем себя ^щадить», отлынивать, халтурить. Никакой добросовестной работы (просто работы) невозможно с нас «получить», если нам безразличны цели, если они для нас не обоснованы ценностно. Этого мы не умеем. Это нас не мотивирует.

Знать необходимо структуру нашего «коллективизма», чтобы уметь «мотивировать», заинтересовывать нас, чтобы «управлять нашим поведением». На «материальных стимулах» тут не выедешь. Материальный стимул — вещь ограниченная.

Ну с государством все запутано давно и сильно. И никто не сказал об этом лучше Константина Леонтьева: «Россия, взятая во всецелостности со всеми своими азиатскими владениями, это — целый мир особой жизни, особый государственный мир, не нашедший себе своеобразного стиля культурной государственности»305. И только тот, кто сам пожил в таких условиях, может по-настоящему понять, что такое некультурная государственность.

А впрочем, других, что ли, обвинять нам в таком положении вещей? Вспомним слова отечественного нашего святителя Дмитрия Ростовского: «Многие полагают многие и различные причины Адамова падения: одни — неверие, другие — непослушание, третьи — гордость и славолюбие, иные же — иные различные причины. Мы же ни одной из них не признаем первейшею, кроме неразумения и нерассмотрения всех вещей.

342

Заключение

Первейшая Адаму заповедь в раю была — делать и хранить, т. е. делать разумом, чтобы хорошо разуметь, и хранить заповедь, чтобы не нарушить ее. Но так как он не делал разумом, то и заповеди не сохранил» .

И мы не сохранили своей культуры и не развили ее в полном объеме, потому что не рассуждали, не осознавали, потому что всю свою сознательную жизнь пользовались штампами.

И до сих пор еще, глядя на рублевскую Троицу восклицаем:

«Ах, русский Рафаэль!», «Русское возрождение!» Да как же можно что-нибудь понять, пользуясь такими аналогиями, которые все только запутывают и маскируют, прячут от глаз, вместо того, чтобы что-то выявлять!

Ренессанс — это в прямом смысле «возрождение». Для Европы это возрождение древнего античного идеала: идеала героя, атлета и олимпийца, свободного хозяина своей судьбы, стоящего выше страха, сомнения и других чувств, обличающих человеческие слабости. Этот идеал Европа пронесла сквозь все Средневековье (вспомним: «рыцарь без страха и упрека»). Но формировался и осуществлялся этот идеал только на основе совершенно особых социальных условий, обеспечивающих нерушимые гарантии этой самой свободе духа. Описывая эти условия, Аверинцев утверждает: «Афинский мудрец твердо знает, что его могут умертвить, но не могут унизить грубым физическим насилием, что его размеренная речь на суде будет длиться столько времени, сколько ему гарантируют права обвиняемого, и никто на заставит его замолчать, ударив по лицу или по красноречивым устам (как это случается в новозаветном повествовании с Иисусом и с апостолом Павлом)»307.

Без такого мироощущения, основанного на незыблемых социальных гарантиях, которые представляются полноправным гражданам города-государства античности, не мог сформироваться и античный идеал красоты, который затем в период Ренессанса вновь ожил и засиял полным блеском «в восторженном любовании видимым материальным миром, т. е. в подлинно родной ему стихии». И это любование «означало отрицание византийской манеры, самого византийского спиритуализма вместе со всем средневековым мироощущением»308.

Но в условиях Ближнего Востока и Восточной Европы такой идеал возродиться не мог, поскольку там его изначально не было. «В социальных условиях ближневосточной или византийской де-

343

Заключение

спотии классическое античное представление о человеческом достоинстве оборачивается пустой фразой, а истина и святость обращаются к сердцам людей в самом неэстетичном, самом непластичном образе, который только возможен, — в потрясающем образе "Раба Яхве" из 53-ей главы ветхозаветной "Книги Исайи", явившем собой для христиан подобие Христа: "Нет в нем ни вида, ни величия; и мы видели его, и не было в нем вида, который привлекал бы нас к нему. Он был презрен и умален перед людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от него лицо свое; он был презираем, и мы ни во что не ставили его".

Ветхий Завет — это книга, в которой никто не стыдится страдать и кричать о своей боли»309. Когда вчитываешься в тексты, то на уровне ощущения разница эта улавливается, разумеется, но ее крайне трудно всегда сформулировать. С моей точки зрения, книга С. С. Аверинцева — одна из самых успешных попыток в этом отношении. Мы и воспользуемся далее его формулировками, чтобы развить затем свое утверждение. «Вообще выявленное в Библии восприятие человека ничуть не менее телесно, чем античное, но только для него тело — не осанка, а боль, не жест, а трепет, не объемная пластика мускулов, а уязвляемые "потаенности недр"... Это образ страдающего тела, терзаемого тела, в котором однако, живет такая "кровная", такая "чревная", "сердечная" теплота интимности, которая чужда статуарно выставляющему себя напоказ телу эллинского атлета. Прекрасная и спокойная "олимпийская" нагота, никогда не воспринимаемая как нагота "срама", как оголенность и беззащитность, великолепна постольку, поскольку это нагота свободного и полноправного человека, наперед огражденного от унижающей боли, от пытки... Напротив, библейская литературная традиция укоренена в совершенно ином общественном опыте, а именно — в таком, который никогда не знал ни завоеваний, ни иллюзий полной свободы»310.

Это мироощущение было близко и нашему народу, который, как выше мы уже говорили, в этот период (и в предшествующие по большей части тоже) жил в обстановке столетиями непрекращающейся войны всех против всех. Только что Дмитрий Донской одержал победу на поле Куликовом, и Русь оплакала огромное число убитых, дорогую жертву, которой была куплена эта победа,— это было в 1380 г.,— а в 1382 г. татары опять разоряют русские земли. Это пришел хан Тохтамыш.

344

Заключение

Для нас, отдаленных потомков, это еще один набег, попытка татар вернуть себе власть и влияние; еще одно разорение, после которого Русская земля тем не менее оправилась. А вот как описывает взятие Москвы «Повесть о нашествии Тохтамыша».

«И тотчас начали татары сечь их всех подряд... И была внутри города сеча великая и вне его также... Люди христианские, сущий тогда в граде, метались по улицам туда и сюда, бегая толпами, вопя и крича, и в грудь себя бия. Негде спасения обрести, и негде от смерти избавиться, и негде от острия меча укрыться... Некоторые в церквях соборных каменных затворились, но и там не спаслись, так как безбожные проломили двери церковные и людей мечами иссекли. Везде крик и вопль был ужасный, так что кричащие не слышали друг друга из-за воплей множества народа. Татары же христиан, выволакивая из церквей, грабя и раздевая до нага, убивали, а церкви соборные грабили и алтарные святые места топтали, и кресты святые и чудотворные иконы обдирали... и со святых икон, оклад содрав, те иконы топтали, и сосуды церковные, служебные, священные, златокованные и серебряные, драгоценные, позабирали, и ризы поповские многоценные расхитили. Книги же, в бесчисленном множестве снесенные со всего города и из сел и в соборных церквях до самых стропил наложенные, отправленные сюда сохранения ради — те все до единой погубили...»3" А в 1395 г. приходил на Русь Тамерлан, а в 1408 г.— Едигей, который, правда, Москвы не взял, но все вокруг разграбил довольно основательно.

И это уже время, которое непосредственно предшествовало созданию рублевской «Троицы». Не правда ли, слова: «восторженное любование красотой материального мира» и совершенством человеческого тела приобретают в этих условиях даже какой-то кощунственный оттенок.

И автор «Повести о нашествии Тохтамыша» ссылается на библейский текст: «Боже, пришли враги во владения Твои и оскверниша церковь святую Твою, положиша Иерусалима яко овощное хранилище, положаша трупиа раб Твоих — брашно птицы небесным, плоти преподобных Твоих — зверем земным, пролиаша кровь их, яко воду...»

«Да, в слове ветхозаветных и новозаветных текстов выговаривает себя уязвимость и уязвленность, но такая, которая для слова есть одновременно возможность совершенно особой остроты и проникновенности»313. Отсюда можно оценить и специфику при-

345

Заключение

несенного христианством отношения человека к самому себе и к другому человеку.

Античный герой, стоящий выше страха и надежд, не должен испытывать таких чувств, как жалость или умиление. «Испытывать жалость, и тем паче внушать жалость, вообще не аристократично — "лучше зависть, чем жалость" как говорит певец атлетической доблести Пиндар. Позднее (античные) философы включают жалость ("элеос") в свои перечни порочных страстей, подлежащих преодолению, наравне с гневливостью, страхом и похотью»3'4.

А теперь прислушаемся к своему «внутреннему человеку», который реагирует за нас безошибочно-архетипически: близок ли нам этот античный идеал?

А может гораздо ближе нам святой отец Исаак Сириянин, который написал: «И что такое сердце милующее? ...Возгорение сердца у человека о всем творении, о человеках, о птицах, о животных, о демонах и о всякой твари. При воспоминании о них и при воззрении на них очи у человека источают слезы от великой и сильной жалости, объемлющей сердце. И от великого терпения умаляется сердце его, и не может оно вынести какого-либо вреда или малой печали, претерпеваемой тварью, а потому и о бессловесных, и о врагах истины, и о делающих ему вред ежечасно со слезами приносит он молитву, чтобы сохранились и очистились, а также и о естестве пресмыкающихся молится с великой жало-стию, какая без меры возбуждается в сердце его по уподоблению в сем Богу» .

Невозможно понять рублевской «Троицы», не принимая во внимание этих слов Исаака Сирина о «милующем сердце» и не зная того факта, что, судя по числу дошедших до нас списков того времени, его «Подвижнические слова» наряду с «Поучениями» преподобного аввы Дорофея и «Лествицей» игумена Синайской горы Иоанна были на Руси самыми читаемыми текстами. Чтение же наряду с молитвой и рукоделием было повседневным занятием каждого монаха. Миряне, естественно, в массе были неграмотны. Они пахали землю, воевали, отстраивали постоянно сжигаемые татарами города и веси и время от времени приходили «за смыслом жизни» в монастыри, к монахам. А в то исключи-

Мы процитировали здесь этот отрывок по работе Аверинцева, заинтересованных же отсылаем к первоисточнику .

346

Заключение

тельно тяжкое время вопрос о смысле жизни был отнюдь не праздным, он был, можно сказать, первоочередным.

«Русский народ нуждался в сильнейшей идейной поддержке для перенесения всех своих невзгод; более того, требовалось в основу государственного становления Руси положить краеугольный камень — идею, которая не только освещала бы путь людей для их объединения в деле создания национального государства, но и давала бы силу преодолевать трудности, через которые этот путь пролегал. Такой благодатной, все освещающей и все воедино соединяющей идеей явилось таинство любви во святой Троице, призывающей к подобному объединению всех людей: "Да вси едино будут" (Ио. 17,21). Преподобный Сергий был действенным носителем этой идеи...»

В этом смысле Рублев — выразитель народной идеи своего времени, народного идеала, народного миросозерцания. Но он не просто ее выражает, он ее формирует. «Вражде и ненависти, царящим в дольнем, противопоставилась взаимная любовь, струящаяся в вечной безмолвной беседе, в вечном единстве сфер горних. Вот этот-то неизъяснимый мир, струящийся широким потоком прямо в душу созерцающего от Троицы Рублева, эту невыразимую грацию взаимных склонений, эту премирную тишину безгласности, эту бесконечную друг перед другом покорность мы считаем творческим содержанием Троицы»,— писал священник П. А. Флоренский317.

«Бесконечная друг перед другом покорность», «сердце всех милующее», готовность душу свою положить за други своя — вот что лежит под словом «любовь», которое обязательно возникает в нашем сознании, как только мы начинаем пытаться выразить наши чувства от этой великой иконы XV в. Все эти слова словно кружатся вокруг какого-то центра, что-то хотят выразить, что-то такое близкое нам и высокое. И наконец, такое слово приходит:

самопожертвование. Любовь — самопожертвование, причем с ударением не на «жертвенности», а на этом «само-» — на добровольности этой жертвы. Не героическая жертва собою в борьбе и напряжении всех сил, всех страстей, в безоглядном стремлении к результату, а простое, смиренное, как бы логически вытекающее из общего мироощущения, которое можно назвать «просветленным страданием». Любое самопожертвование — это потрясающее величие духа, но в данном случае перед нами — величие духа не

347

Заключение

античного образца: «Чашу, юже даде Мне Отец, не имам ли пити ея?» (Ио. 18,11)

Страдание осмысленное, не как наказание за какие-то провинности, не как рок или фатум, слепо сваливающийся на человека, страдание необходимое для устроения и просветления мира, добровольно принимаемое на себя по жалостливости, по состраданию всей твари, всему миру (а раз всему — стало быть и врагам, и разрушителям, и тем, кто хотел бы сделать мою жертву напрасной). Только такое страдание действительно просветляет и возносит душу, и вводит ее в божественный, горний, вечный мир, в мир «этого Триипостасного Божества, вечного в Своем покое и одновременно находящегося в безмолвном строении жизни внутри Себя заключенной...»318

Вот что начинает проступать на рублевской «Троице», когда мы отложим в сторону Рафаэлей и «любование человеческим телом». Ренессанс! У нас не было Ренессанса. И именно поэтому мы до сих пор не можем сложиться в нацию. Не можем осмыслить свою собственную культуру.

Наш Ренессанс заключался бы в возвращении и осмыслении образцов XIV в. (потому что это был поистине великий век в истории России, а также потому, что от более ранних периодов фактически ничего не сохранилось), в попытках понять из них XV и XVI в., а также XVII в.— до того момента, когда культура наша была погребена под петровскими преобразованиями и замурована в фундаменте современного государства. Мы же все эти образцы последовательно и систематически изничтожаем. И не только в наше время, которое всеми воспринимается как варварское. Баженов, гениальнейший зодчий и культурнейший человек своего времени, разработал проект о снесении полностью Московского Кремля, с тем чтобы на его месте построить четырехугольный царский дворец в европейском духе. Только недостаток средств остановил реализацию этого проекта. А ведь была уже взорвана Троицкая башня и часть кремлевской стены разобрана. И так «всю дорогу». Но обо всем этом говорилось уже множество раз, и потому мы с этим здесь покончим.

И в заключение еще раз вернемся к примеру Японии, о которой мы говорили, что ей, по-видимому, удалось как-то разместить национальную культуру внутри западноевропейской цивилизации. Любопытно, в чем эта культура на нас похожа и какие у нее отличия.

348

Заключение

В 50-х годах группа японских ученых во главе с Еситомо Усидзима (университет в Кюсю) с помощью английских, немецких и французских коллег предприняла сравнительное изучение формирования личности в условиях Японии и Западной Европы3'9. Сравнительные исследования всегда вскрывают много интересного. По этой проблеме было издано несколько десятков работ . В начале 60-х годов Т. Ямамото на основании анализа 30 работ сделал доклад на симпозиуме по философии культуры, состоявшемся в 1961 г. в Австралии320. Поскольку данные этого анализа он представлял в «описательной форме и в удобном для себя порядке», извлечь из этой выжимки можно весьма немного, и выводы делать можно только сугубо предположительные. Но мы сделаем такие предположительные выводы, просто чтобы задуматься над тем, почему они эту проблему решают, а мы нет.

Как можно заключить из этих данных, японская этническая культура, по-видимому, также относится к типу репрессивных культур. Ее носители отличаются «терпеливостью и самоконтролем», а также «преувеличенным сознанием роли социальных связей и общественных обязанностей» и еще «знанием своего места в сложной социальной системе».

Однако этому факту исследователи уделяют немного внимания, гораздо больше делая упор на приверженность японцев к традиции, куда входит целый ряд черт: «нелюбовь к отрицанию без необходимости», «недостаточность творческого мышления и оригинальности» , «любовь к порядку», «склонность к завершенности в мелочах и простоте», «преданность семейным устоям», «уважение к религии предков, родителям, властям», «повышенное внимание к чести имени и к чести семьи».

По-видимому, эта приверженность традициям более ярко выражена у японцев и более конкретно оформлена, чем у нас, в силу одного обстоятельства: у них нет отчужденности от государства, поэтому для них характерно «представление о нации как о большой семье», «признание государственных интересов наивысшими», «восприятие руководителей как людей, поставленных

Из которых у нас не переведена, по-видимому, ни одна.

Казалось бы, какое унизительное определение! А означать может всего лишь нежелание создавать там, где все давно создано, и отсутствие стремления выделиться всеми возможными способами «из общей массы», предпочтение готовых форм.

349

Заключение

божественной волей», «благожелательность в отношениях между императорской семьей и народом», «покровительство руководителей подчиненным (как родителей детям), непротивление и покорность властям, верность в службе» и еще — «безразличие к политике» и даже «чувство стыда при мысли о возможности вмешательства в политику».

Может быть, именно эта конкретность традиционных форм, поддерживаемых правом и государством, помогла японцам проявить активность в их защите, приложить усилия к их сохранению. Но кроме того, отметим, что из-под культурных моделей «проглядывает», кажется, совсем другой, чем у нас, генотип: более живой, подвижный и реактивный. Исследователи подчеркивают в японцах «чувствительность», «сентиментальность», «мягкость, терпимость», «быструю реакцию на внешние влияния» и «чувствительность к мнению других народов», «быструю реакцию» вообще.

Кроме того, для японской культуры, по-видимому, характерно также допущение большего «утилитаризма и прагматизма», «способности приспосабливаться», а также «способность к компромиссам», «интуитивное и реалистическое мышление», «эмпиризм», «практицизм», «нежелание признавать факт, не подтвержденный конкретным примером», «преобладающее внимание к событиям и фактам ("кото") по сравнению с абстрактными законами и умозаключениями ("ри"), а также к частностям по сравнению с общими понятиями».

Наша культура больше обращена именно к абстрактному, к вечности. И мы, являясь традиционалистами, слабо воспринимаем конкретные формы этих самых традиций. К своим культурным и социальным устоям мы относимся как к части какой-то огромной, вечной, не зависящей от нас действительности, которая развивается по каким-то своим собственным законам, интуитивно нами ощущаемым, но недоступным нашему познанию. Что-то разрушается, что-то созидается в этой вечной действительности — все это от наших усилий не зависит, и лучше не мешать этим процессам своим неразумным произволом.

Но культура разрушается, и все большая часть населения впадает в духовное опустошение и алкоголизм. Приходит время нам вспомнить поучения Дмитрия Ростовского, утверждающего, что Адам не сохранил заповеди потому, что не привел в действие своего ума. «Но будь смиренен не безумно,— поучает он.—

350

Заключение

Смиренномудрствуй правильно, разумно. Не бессмысленно смиряйся во всяком неразумии, да не уподобишься скоту бессловесному. Смирение разумное, как и все другое, принимается за добродетель, а смирение бессмысленное отвергается, ибо и бессловесные скоты часто бывают смиренны, но без разума; потому и недостойны никакой похвалы. Но ты Смиренномудрствуй... в правом разуме, дабы не быть тебе во всем преткновенным»321.

И еще: «Да смыслиши о всех, яже твориши,— сказал Господь Иисусу Навину»322. И мудрейший Соломон заповедал нам: «Взыщите премудрости — и поживете, и приложатся вам лета жития».