Михаил Казаков

ЕПИСКОП И ИМПЕРИЯ

Амвросий Медиоланский и Римская империя в IV веке

Казаков М.М. Епископ и империя: Амвросий Медиоланский и Римская империя в IV веке. Смоленск, 1995. 334 с.

Сколь нам прискорбна и горестна самая краткость жизни! Отрок желает достигнуть юношеских лет, юноша помышляет о совершенном возрасте, и будучи недоволен цветущими летами, желает почтения старых. И так все, по природе, желаем перемены: ибо неприятно нам все настоящее. Да и самые желания наши по исполнении их не нравятся нам, и чего желали получить, того, получивши, отвращаемся.

Амвросий Медиоланский. О надежде воскресения.
(Пер. И. Харлакмова)

ВВЕДЕНИЕ

IV век был интереснейшим временем в римской истории. Он начался последними годами правления императора Диоклетиана, который ценой неимоверных усилий сумел вытащить Римскую империю из тяжелейшего кризиса и отсрочить окончательное падение античного мира почти на два столетия. А за 5 лет до конца IV в., после смерти последнего великого римского императора Феодосия, Великая Империя была разделена па Западную и Восточную и уже никогда больше не возродилась как единое целое.

Агония Империи была долгой и мучительной, и 476 г. считается лишь условной датой ее гибели, когда вождь германского племени скиров Одоакр низложил последнего императора Западной Римской империи Ромула Августула (по злой иронии судьбы он носил имя основателя и первого царя Рима и уничижительное прозвище "августишка", образованное от титула первого римского императора) и отослал знаки императорского достоинства в Константинополь. Но перед тем как Империю охватила смертельная болезнь, она произвела па свет чудесное дитя, которому суждено было пережить не только гибель античного Мира, но и все последующие эпохи. Это творение, возникшее из руин античности и постепенно завоевавшее весь мир, и сегодня объединяет почти третью часть всего населения земного шара вокруг веры в Христа.

IV век по значимости для судеб христианства и его дальнейшей истории можно поставить на второе место после времени самого Христа и века Апостолов. Это - время легализации христианской религии, распространения ее вширь и вглубь и окончательного торжества Церкви над всеми остальными религиями. Это - время оформления христианского вероучения и окончательного состава всех частей Нового Завета. Это - время формирования института христианской церкви со всеми ее атрибутами и превращения ее в важнейшую экономическую, идеологическую и политическую силу общества. Наконец, это - время бурной деятельности выдающихся христианских лидеров - отцов церкви, чей авторитет для всех христиан может сравниться разве что с авторитетом самого Священного Писания и чьи произведения стали классикой христианской литературы.

Среди отцов церкви IV века, украсивших церковное здание своими великими делами, праведными трудами и мудрыми писаниями, стоит имя Амвросия Медиоланского. Значение этой выдающейся личности не исчерпывается лишь историей христианства, хотя Амвросий был прежде всего, епископом, а после смерти его причислили к лику святых. Его многогранная деятельность неотделима от политической истории IV в., насыщенной драматическими и яркими событиями, которые придавали жизни служителя церкви особый "мирской" колорит. В личности Амвросия, жившего на закате античности, можно увидеть черты, свойственные как "лучшим из римлян" - наследникам героического прошлого вечного города и созданной им державы, так и "святым отцам" средневекового Запада. Значение Амвросия выходит далеко за рамки IV века, а его популярность в Италии и особенно в Милане столь велика, что профиль епископа чеканился на монетах, именем его названы базилика, библиотека, галерея и даже банк; мало того, его имя стало нарицательным, и в современном итальянском языке словом ambrosiano называют миланцев.

История роста и становления христианской церкви в IV в., ее борьба с ересями и язычеством, формирование отношений церкви и государства, деятельность и творчество отца церкви Амвросия Медиоланского были предметом самого пристального внимания исследователей и тщательно изучались как в церковной, так и в светской историографии. В 1981 г. в Милане был издан библиографический указатель книг и статей, посвященных Амвросию, а также общих трудов, в которых так или иначе затрагиваются проблемы с ним связанные [1]. Этот указатель охватывает издания последних ста лет и включает названия около 2350 исследований 1425 авторов! Однако из всего обилия этих работ особо выделяются 4 труда, являющиеся бесспорными лидерами в зарубежном амвросиеведении, авторами которых являются Г. Кампенхаузен [2], Ж- Р. Паланк [3], Ф. X. Даддеп [4] и А. Пареди [5]. Эти труды охватывают практически все источники, имеющие отношение к Амвросию, излагают все события, связанные с ним, дают широкий исторический фон, на котором проходила жизнь епископа, и представляют собой своеобразные энциклопедии национальных историографий по Амвросию, чаще всего цитируемые в литературе [6].

В отечественной литературе Амвросий совершенно незаслуженно оказался обойденным вниманием исследователей, и на русскоязычные названия в названном миланском библиографическом указателе приходится менее 1%. Лишь два русских исследователя основательно занимались изучением Амвросия в начале XX в. - Г. В. Прохоров [7] и И. И. Адамов [8]. С тех пор значительных работ по Амвросию на русском языке не публиковалось, и его имя остается почти неизвестным современному читателю. Целью настоящей книги является восполнить этот досадный и несправедливый пробел.

[1] Cento anni di bibliografia ambrosiano (1874-1974)./ A cura di P.F.Beatrice (et al.) - Milano, 1981.

[2] Campenhausen, H. von. Ambrosius von Mailand als Kirhenpolitiker. - Berlin & Leipzig, 1929.

[3] Palanque J.-R. Saint Ambroise et l'empire romain. - Paris, 1933.

[4] Dudden F. H. The Life and Times of Saint Ambrose.- Oxford, 1935.

[5] Paredi A. Sant'Ambrogio e la sua eta. - Milano, 1941. Недавно появился сокращенный перевод этой книги на русский язык, изданный за рубежом.

[6] Прохоров Г. В. Нравственное учение св. Амвросии Медиоланского. - СПб., 1912. Этому же автору принадлежит перевод на русский язык одного из самых значительных творений Амвросия "Об обязанностях священнослужителей". - Казань, 1908. (Репринт: Москва - Рига: "Благовест", 1995}.

[7] Адамов И. И. Св. Амвросий Медиоланский. - Сергиев Посад, 1915. Основная часть этого обширного труда посвящена исследованию догматических воззрений Амвросия.

[8] Пока настоящая книга готовилась к печати, в США вышла интереснейшая монография выпускника Оксфордского университета Нейла МакЛинна. "Амвросий Медиоланский. Церковь и двор в христианской столице" (издательство университета Калифорнии, 1994). О ней см. в Эпилоге.

ГЛАВА I

ВРЕМЯ, В КОТОРОМ ОН "БЫЛ ПОТЕРЯН"

(Амвросий. О покаянии 2, 73)

Префект Галлии от души радовался рождению сына. Он не был первенцем в семье, но его мягкие и кроткие черты вызывали такое умиление, что префект, несмотря на присущую его сану строгость, широко улыбнулся и сказал жене:

— Давай назовем его Константином в честь нашего великого императора.

Она нежно посмотрела на него, потом поправила одеяло в колыбельке младенца и тихо произнесла:

— Я хочу, чтобы он носил твое имя. Если Константин назвал своим именем старшего сына, да еще и дочь, то почему бы не поступить также и представителю старинного римского рода Аврелиев.

Немного помедлив в ожидании ответа префекта, продолжавшего любоваться крохотным существом, барахтавшимся в своей кроватке, с трепетом в голосе она добавила:

— Я ведь так люблю тебя, Амвросий, а наш сын - вылитый ты.

Суровый префект сразу смягчился, нежно обнял жену и прошептал ей, словно стесняясь глазевшего на родителей малыша:

— Я тоже очень люблю тебя, моя прелесть, и не смею возражать твоему столь приятному для меня желанию. Итак, решено: отныне этот младенец будет носить имя Амвросий Аврелий...

История обычно не сохраняет для нас никаких данных о том, что сопутствует появлению на свет великих людей. Да и возможно ли вообще определить в момент рождения человека, что его ждет в будущем? И лишь когда человек занимает подобающее место в жизни, появляются истории и легенды, повествующие о знаменниях, предрекавших будущее величие. Есть такая легенда и в биографии Амвросия.

Служанка-рабыня удобно устроила колыбельку маленького Амвросия во дворе резиденции префекта в тени могучего платана, раскинувшего свои ветви почти на весь двор и дававшего желанную прохладу в часы летнего зноя. Младенец был слегка простужен, но ветра не было, и служанка решила, что свежий воздух пойдет ему на пользу. Однако вскоре подул легкий ветерок, и она решила сходить в дом, чтобы принести тонкое покрывало. Через минуту она снова вышла во двор и едва не лишилась чувств от ужаса: над головой мирно спящего с открытым из-за простуды ртом младенца кружил целый рой пчел, которые садились на его лицо и даже заползали к нему в рот. Эту жуткую картину увидели и родители ребенка, тоже вышедшие во двор отдохнуть от только что покинувших их гостей и поделиться впечатлениями от рассказанных за обедом свежих новостей из Рима.

Служанка рванулась по направлению к младенцу, но, к ее удивлению, префект властным жестом остановил ее и продолжал спокойно наблюдать за происходящим. Тем временем пчелы взлетели, не причинив ребенку никакого вреда, и вскоре поднялись в небо на такую высоту, что их едва видели человеческие глаза. Префект перевел взгляд на онемевшую от страха жену и произнес:.

— Если этот ребенок будет жить, из него выйдет нечто великое. Посмотри, пчелы оставили мед на его устах, и он станет великим оратором и политиком.

Несмотря на сотни существующих жизнеописаний Амвросия, основанных главным образом на собственных трудах епископа и биографии, составленной его секретарем Павлином, многие факты его жизни остаются неизвестными, либо освещаются различным образом.

Местом его рождения предположительно считают Трир на том основании, что этот город был резиденцией префекта Галлии - отца Амвросия. А если последний действительно занимал этот пост (из всех источников об этом говорит только Павлин), то в его власти находилась весьма значительная территория: собственно Галлия, Британия, Испания и Мавритания Тингитана. Высокая позиция, занимаемая его отцом, его собственная карьера, богатство, которым он владел ко времени избрания епископом, - всё указывает на то, что Амвросий принадлежал к римской аристократии. Судя по греческим именам, фамилия Амвросия имела греческих предков, но за несколько поколений была полностью романизирована, и среди ее членов были даже консулы. По справедливому замечанию Ф. Фаррара, "в творениях Амвросия нет ни малейшего следа, чтобы он сколько-нибудь гордился этим своим благородным происхождением, но несомненно, что ему он обязан отчасти своей привычкой повелевать и той печатью знатности и превосходства, которыми отличался весь тон его духа, делавший его "последним из римлян" в более истинном смысле, чем многих из тех, которым давался этот титул" [1].

Год рождения знаменитого епископа датируется довольно широким промежутком времени между 333 и 340 гг. Единственную возможность для определения этой даты даст письмо Амвросия к Северу (Ер. 59, 3-4), в котором он сначала пишет о военных бурях и полчищах варваров, а ниже говорит, что ему уже исполнилось 53 года. Однако нападения варваров и военные бури во второй половине IV в. были столь частым явлением, что определить, какие именно события Амвросий имел здесь в виду, не представляется возможным. Одни исследователи считают, что епископ подразумевает здесь узурпацию Максима (387 г.) и датируют его рождение 333-334 гг., другие - узурпацию Евгения (393-394 гг.) и склоняются в пользу 340 г. - официальной даты, принятой церковью; третьи относят упомянутые в письме события к вторжению варваров в Паннонию, которое сильно напугало жителей Медиолана в 392 г., и считают, что Амвросий родился в 339 г.

Рим встретил Амвросия неприветливо. Серое небо низко нависло над вечным городом, на который сыпал мелкий дождь. "Совсем как у нас в Трире", - подумал мальчик, и минувшие события вихрем пронеслись у него в памяти.

Он вспомнил, как прощался с ним отец, отправляясь вместе с императором Константином II в поход на Италию. Префект заехал домой не надолго, молодцевато соскочил с коня и широкими шагами вошел и дом. Маленький Амвросий играл во дворе с сестрой и братом и почему-то первым обратил внимание па слезы в глазах матери. Отец что-то говорил ей, но она, казалось, не слушала, а продолжала тихо плакать, Амвросий отвлекся от игры и попытался узнать, почему мама плачет. Когда он подходил к родителям, он услышал, что отец говорит про какую-то Африку, которую младший брат императора Константина II император Констант почему-то не хочет ему отдавать. Амвросий никак не мог понять, почему из-за этой Африки его отец должен надевать доспехи, брать этот тяжелый меч, который он сам едва мог поднять двумя ручками, и отправляться в долгий поход в далекую Италию через высокие Альпы. Обратив внимание па подошедшего Амвросия, отец поднял сына могучими руками, посмотрел ему прямо в глаза и, улыбнувшись, сказал:

— Расти, сын, и будь достойным своего отца, который всегда останется верен присяге, данной им императору.

Отец уехал, и потянулись тоскливые зимние дни. Наступила весна. Яркое солнце и расцветающая природа ничем не предвещали беды. А потом наступил день, который Амвросий запомнил на всю жизнь и про который он дал клятву матери никогда не вспоминать.

В тот памятный апрельский день в Трир прибыл центурион, которого Амвросий несколько раз видел в обществе отца. Его разговора с матерью он не слышал, но по ее виду понял, что произошло что-то страшное. Лишь вечером, когда утомленная горем и рыданиями мать уснула, сестра Марцеллина, ни на минуту не отходившая от нее, рассказала братьям о постигшем их семью несчастье.

Когда император Константин II со своими войсками вторгся через Альпы в Италию во владения своего брата Константа, последний находился в Дакии. Константин II, заранее торжествуя победу, неспешно продвигался к Риму, не подозревая о том, что коварный брат выслал против него свои войска. Однако Констант отдал своим когортам приказ не вступать в открытое сражение с Константином II, армия которого казалась ему сильнее. Зная беспечный и доверчивый нрав брата, Констант направил к нему своих легатов, снабдив их письмом, в котором просил его согласиться на переговоры и коварно намекал, что готов пойти на уступки. Константин II легкомысленно клюнул на эту уловку, обрадовался возможности избежать кровопролития и, доверившись брату и его посланцам, отправился на встречу с ним в сопровождении небольшого отряда, в составе которого был и префект Амвросий. В густом лесу этот отряд попал в засаду и был изрублен, а все земли Константина II оказались в руках Константа.

Из рассказа сестры маленький Амвросий понял, что он больше никогда не увидит своего отца и что их семью ждут большие перемены.

Теперь, проезжая по узким улицам Рима, Амвросий вдруг вспомнил, что отец во время последнего прощания с ним как-то по-особенному взглянул ему в глаза, и промелькнувшая в этом взгляде искорка теперь обожгла сердце мальчика щемящим жжением, напоминая о горечи утраты.

Потеряв отца, Амвросий не лишился подобающих его аристократическому положению привилегий. Захватив владения брата, алчный, но ленивый Констант не развернул политических преследований и репрессий, хотя потом эта бездеятельность дорого ему обошлась - спустя 10 лет он сам пал жертвой заговора. Однако вдова префекта Галлии хорошо знала, сколь переменчивы власть предержащие и как шатко положение семьи человека, близкого к свергнутому правителю. Поэтому она взяла с детей клятву не вспоминать об отце в присутствии чужих людей (Амвросий следовал этой клятве всю жизнь и в своих многочисленных произведениях ни разу не упомянул своего отца [2]), и вскоре стала готовиться к отъезду.

Покупать новый дом в Трире не имело смысла, так как здесь всё напоминало о безмятежной жизни за спиной могучего и властного префекта, тем более что в Риме у семьи Амвросия тоже был дом, который можно было содержать на доходы от африканских поместий, обрабатываемых десятками рабов, обеспечивавших немногочисленной семье безбедное существование.

О времени пребывания Амвросия в Риме нам почти ничего не известно. В литературе, посвященной епископу, можно встретить расхожее мнение, что он едва ли не с младенчества был склонен к христианству, что весь его жизненный путь был освящен богом, что он был знаком с христианским учением и что только обычай вынуждал его отсрочивать крещение [3]. Часто ссылаются на то, что Амвросий жил в христианском окружении и что его семья имела давние христианские корни. Вряд ли можно считать серьезным основанием для этого упоминание самого Амвросия о его двоюродной бабке. Сотерии, пострадавшей за веру во время гонения Диоклетиана (Поощрение девственной жизни, 12, 82). В пользу того, что христианином был отец Амвросия, нет никаких данных, а относительно матери биограф епископа Павлин лишь один раз говорит, что она целовала руку священнику, да и то этот эпизод введен именно для того, чтобы подчеркнуть будущее предназначение Амвросия: ..."когда он увидел, что домочадцы, сестра или мать целовали руку священникам, сам, играя, протянул правую руку, говоря, что это же они должны сделать и ему, так как в будущем он назовет себя епископом; говорил же в нем дух господень, который взращивал его к священничеству..." (Житие Амвросия, 4). Старший брат Амвросия Сатир был крещен уже после того, как сам Амвросий стал священником (Амвросий. На смерть брата Сатира, 52). И лишь о сестре Амвросия Марцеллине можно с уверенностью говорить, что она была убежденной христианкой и, вступая в ряды "невест Христовых", приняла покрывало девственности от римского епископа Либерия в 353 или 354 г. (Жизнь Амвросия, составленная по его произведениям, 7). Несомненно, Марцеллина и другие бывавшие в их доме христианские девственницы (например, Кандида, о которой Павлин говорит, что она еще жила в его время в Карфагене в глубокой старости) оказывали определенное влияние на Амвросия. Однако будущий епископ уже учился в Риме в языческой школе, и влияние христиан на него, хотя и могло быть значительным, не было безраздельным. К тому же Амвросий и сам говорит, что не был даже знаком с христианским учением: "...я же, взятый на должность священника от судебных и управленческих обязанностей, начал учить вас (клириков - М. К.) тому, чему сам еще не научился. Итак, получилось, что прежде я начал учить, чем научился сам. Поэтому мне надо и учиться и учить..." (Об обязанностях священнослужителей 1, 1, 4). Амвросий нигде в своих сочинениях не упоминает, что он был катехуменом, но, напротив, вспоминает о годах молодости, прошедших без крещения, как о времени, в котором он "был потерян", и сожалеет, что не был воспитан в церкви (О покаянии 11, 72-73).

В Риме Амвросий получил языческое образование, обучившись "свободным дисциплинам" (Павлин, Житие Амвросия, 5), под которыми в поздней античности понимали грамматику, диалектику, риторику, геометрию, арифметику, музыку и астрологию. Христианских школ в Римской империи не было до конца IV в., хотя среди учителей уже в середине столетия было немало христиан. Кстати, прототип христианской школы был создан как раз Амвросием, когда он развернул бурную епископскую деятельность. Школа Амвросия называлась пресвитериум и предназначалась для подготовки священников.

Вообще же система образования в Риме сформировалась под влиянием греков в I в. н. э. и ко времени Амвросия не претерпела существенных изменений. В основных своих чертах она сохранилась и в средневековых монастырских школах.

Римское образование было частным и имело три ступени. В элементарной школе обучали чтению, письму и началам счета. На средней ступени ученики за плату посещали учителя, который преподавал грамматику, совмещая ее с основами риторики. Программа обучения включала чтение греческих и римских авторов, разбор текстов, изучение правил стилистики. Однако обучение не ограничивалось только этим, а было, выражаясь современным языком, интегрированным. Как писал известный оратор и учитель риторики I в. Квинтилиан, при чтении нельзя обойтись без музыки, ибо предстоит говорить о стихотворных размерах и ритмах, ни без знания астрономии, ведь иначе не поймешь поэтов, которые столько раз упоминают в своих стихах восходы и заходы небесных светил, чтобы дать представление о времени года или суток. Но не обойтись и без знания философии: тема каждого поэтического произведения связана с глубочайшими и тончайшими явлениями природы и человеческой души (Воспитание оратора 1 4,4).

Изучение языков и литературы велось одновременно с преподаванием римской истории, состоявшим главным образом в сообщении исторических примеров достойного поведения предков. Уроки музыки и гимнастики как таковые отсутствовали, вместо них часто проводилось практическое обучение верховой езде, фехтованию и плаванию. Значительное место в школах отводилось изучению римского права.

Местом для занятий обычно служило помещение под колоннами на городском форуме, отгороженное матерчатой занавеской и украшенное изображениями муз. Учитель сидел на стуле, а ученики располагались вокруг него на простых табуретах. Писали ученики на деревянных табличках, покрытых воском и скрепленных между собой в форме тетрадок шарниром или простой бечевкой, положив их прямо на колени. Инструментом для письма служил стиль - палочка, заостренная с одного конца и сплющенная с другого, чтобы стирать написанное. Часто для письма использовали таблички без воска, на которых можно было писать чернилами, реже - дорогой папирус в форме листков, сшитых бечевкой в тетрадку.

Методика преподавания была простой: учитель читал вслух и диктовал, а ученики постоянно повторяли и записывали услышанное. Учебниками в средней школе служили оригинальные тексты классиков (Гомер, Еврипид, Менандр, Демосфен, Вергилий, Теренций, Цицерон и Саллюстий), снабженные пояснительными записками на полях (схолиями), издания различных писателей и краткие сборники по отдельным важнейшим отраслям знаний - компендии по мифологии, метрике, географии, хронологические обзоры исторических событий и т. д.

Занятия в школе средней ступени продолжались обычно до семнадцатилетнего возраста. В 17-18 лет молодому человеку предстояло на время оставить учебу и пройти военную службу. После этого следовало высшее образование, заключавшееся прежде всего в изучении риторики, права и философии. Программа была обширная и требовала больших затрат труда как от преподавателя, так и от учеников. Обучение складывалось из теории ораторского искусства и из практических упражнений, заключавшихся в составлении речей на заданную тему из истории, мифологии, литературы или из области общественной жизни.

Наши источники ничего не сообщают о школьных годах Амвросия, но мы можем судить о его образованности по его произведениям, написанным во время епископского служения. Амвросий обладал большой творческой работоспособностью, прекрасно знал греческую и римскую литературу, особенно Вергилия и Цицерона. Так только в сочинении "Об обязанностях священнослужителей" Амвросий цитирует 15 греческих и латинских классиков, и без малейшего колебания вводит классическую древность в другие свои произведения, не опасаясь испортить их христианское содержание языческой мудростью. Воспоминание о двух несчастных императорах приводит ему на ум судьбу Низуса и Эвриала, и Вергилий помогает ему достойно оплакать их. Что бы утешить сестру, потерявшую при трагических обстоятельствах брата, он находит самым удобным воспроизвести часть письма Сервия Сульпиция, обращенного к Цицерону, где объясняется тленность всего земного. И даже описывая козни еретиков, Амвросий не может удержаться, от сравнения опасности со Сциллой и Харибдой.

Об образовании Амвросия может свидетельствовать и его дальнейшая карьера. Вероятно, уже в детстве он решил последовать примеру отца и посвятить себя административной деятельности, наиболее подходящей для людей его происхождения. Для этого было необходимо пройти военную службу и глубоко, в рамках высшей ступени образования изучить риторику и право. Относительно военной службы Амвросия источники не позволяют сказать решительно ничего, а риторикой и правом юноша, несомненно, овладел блестяще.

Происхождение и образование открывали Амвросию широкие возможности. Около 365 г. он завершает учебу и покидает Рим, чтобы исполнять обязанности адвоката префектуры претория в г. Сирмиуме, который в то время являлся центром Италии, Иллирика и Африки.

[1] Фаррар Ф. Жизнь и труды свв. Отцов и Учителей церкви.- СПб., 1903. С. 95.

[2] Впрочем, ни в одном из своих трудов он не упоминает также ни имени своей матери, ни своих воспитателей.

[3] Отсрочка крещения - катехуменат - существовала в древней церкви для того, чтобы обращаемые в христианство язычники могли подготовиться как к самому таинству, так и к будущей христианской жизни.

ГЛАВА II

"АМВРОСИЙ - ЕПИСКОП!"

(Павлин. Житие Амвросия, 11)

— Взгляните на него, - пылко говорил Амвросий, обращаясь к присутствующим в зале преторианского суда и простирая руку по направлению к пожилому, но статному и крепкому человеку, сидящему па скамейке напротив судьи. - Разве заслуживает он осуждения? Нет, он не молит о снисхождении, не просит нашей милости. Он заслужил уважение и почет своей бескорыстной службой во славу Рима. Разве его раны не являются лучшим свидетельством его подвигов? В его плечо вонзалась всепроникающая парфянская стрела, когда он своим телом прикрыл центуриона, поднимавшего в атаку воинов императора Юлиана на штурм крепости Анафан в Ассирии. Он был поражен в бедро копьем во время осады Сенон аламанами. Шрам на его щеке напоминает о ране, нанесенной ему готским мечом. Оп служил под знаменами Юлиана, Иовиана и ныне здравствующего Валентиниана и никогда не нарушал присягу, данную им римскому народу.

Чем отплатил Рим храброму воину, чья кровь обильно оросила владения вечного города? Какую славу заслужил этот боец, который подобно героическому Коклесу сдерживал на мосту через Данубий полчища варваров? Рим выделил ему участок земли в окрестностях Сирмиума, Рим выплатил ему денежное вознаграждение за долгую службу. Но теперь Рим должен защитить его права.

Никто не обращал внимания, когда молодая жена, прельстившаяся его деньгами, а не бескорыстным сердцем, бросила его ради молодого любовника, будучи не в силах выносить его стоны и крики по ночам, когда кровавые события минувших сражений вихрем проносились в его воспаленном мозгу и зажившие было раны вновь вспыхивали острой болью. Никто не обращал внимания, когда град побил его посевы и, чтобы прокормиться, он был вынужден продать своих немногочисленных рабов. Никто не обращал внимания, когда он в одиночку, прихрамывая на одну ногу и управляясь одной рукой, скрепя зубами обрабатывал свой участок земли. Но тщетно: год не принес обильного урожая, и этот убеленный сединами ветеран, разуверившись в благосклонности к нему богов, обратился к ростовщику - алчному, жадному и хитрому, как сам Меркурий, Палладию, который, не имея чести и не зная жалости, дал ему деньги под самый высокий процент.

Что Палладию слава Рима и его легионов? Что Палладию раны ветеранов, проливавших кровь за благополучие римского народа и его собственное спокойствие? Корысть и нажива, золото и рабы, роскошная утварь и развратные наложницы - вот его крепость, осаду которой он успешно ведет легионами своих процентов.

Так должны ли мы осудить храброго Марка за то, что он, не имея меча, дубиной защищал свое владение, подаренное ему за верную службу Римом и его императором, когда Палладий и его продажные подручные попытались силой прогнать его с земли за неуплату в срок грабительских процентов по долгу? Должны ли мы выразить свое сочувствие и благодарность Палладию, получившему удар по голове - свою единственную боевую рану - при осаде крепости, имя которой Алчность?

Так пусть же весы Фемиды взвесят все обстоятельства этого дела и пусть решение высокого суда будет справедливым.

Речь Амвросия была выслушана в полном безмолвии и явно увлекла всех присутствовавших. Красноречию и убедительности аргументов молодого адвоката поражались даже побывавшие па десятках процессов секретари суда. Его уверенность в правоте подзащитного передалась всем, и решение суда было встречено как само собой разумеющееся: обвиняемого в нанесении телесных повреждений Марка оправдать, а ростовщику Палладию принять выплату долга и процентов по нему в рассрочку. Одобрительные возгласы, раздававшиеся в зале после оглашения судебного вердикта, адресовались не столько тому, чьими устами произносился приговор суда, сколько молодому адвокату.

Еще во время произнесения своей речи Амвросий заметил в зале человека, явно благородного происхождения, который, казалось, слушал его с особым вниманием. Гордая осанка, независимая поза, строгий взгляд слегка прищуренных и светящихся умом глаз заметно выделяли его на фоне присутствующих, которые состояли в основном из ветеранов - друзей Марка, с одной стороны, и из торговцев и ростовщиков с мясистыми лицами, с другой.

После окончания судебного заседания этот человек подошел к Амвросию, который начал было консультировать своего брата Сатира, ибо и ему предстояло вскоре выступать в качестве защитника.

— Так это и есть тот самый Амвросий, - с легкой улыбкой произнес незнакомец. - О твоем красноречии много говорят в Сирмиуме, но, скажу честно, то, что я услышал, превзошло мои ожидания.

— "Дар речи дан всем, душевная мудрость - не многим", - цитатой Катона ответил Амвросий, - а у меня, - скромно продолжил он словами Саллюстия, - "достаточно красноречия, мало мудрости".

— "Практика - лучший учитель", так, кажется, говорил Цицерон. - Продолжил игру в цитаты незнакомец.

— Увы, - с грустью в голосе промолвил адвокат, - Цицерон - мой недосягаемый идеал. Однако, - он вдруг насторожился, - я хотел бы знать, кому я обязан столь высокой оценкой моих скромных талантов?

— Я новый префект претория Проб, назначенный императором Валентинианом на место Вулкация Руфина, которому предписано явиться ко двору. - Немного помедлив, чтобы дать прийти в себя собеседнику, он продолжил. - Я прибыл в Сирмиум несколько дней назад и специально не афишировал своего приезда, чтобы самому познакомиться с обстановкой и подобрать достойных людей в свой совет. И здесь я не случайно. Твоя речь действительно впечатлила меня, и я хочу предложить тебе, Амвросий, стать членом совета префекта претория.

Позднее Амвросий очень скромно упоминал о своих заслугах: "Почестей этого времени мы (с братом - М. К.) достигли не потому, что было ожидаемо их получение, а потому, что виделось нескромным пренебрежение ими" (На смерть брата Сатира, 25).

Выбор Проба оказался весьма удачным, ибо Амвросий полностью оправдал его надежды. Спустя некоторое время [1] префект Проб, должным образом оценив деловые и административные качества Амвросия, рекомендовал своего советника императору Валентиниану и способствовал назначению своего протеже наместником провинции Эмилия и Лигурия [2]. Отправляя Амвросия к месту новой службы, Проб, не скрывая радости, напутствовал его такими словами: "Езжай и веди себя не как судья, но как епископ" (Павлин. Житие Амвросия, 8), давая тем самым мудрый совет являть провинциалам скорее епископское милосердие, чем суровость судьи. Но думал ли Проб, сколь пророческими окажутся его напутственные слова?

Заняв должность наместника провинции, Амвросий стал членом римского сената и получил титул clarissimus [3]. Это была вторая ступень из шести высших рангов римских чиновников, определенных еще Константином.

Центром провинции, назначенной в управление Амвросию, был Медиолан. В то время этот город являлся средоточием общественной, политической и религиозной жизни в западной части Римской империи и фактически представлял собой западную столицу, конкурируя с Римом. Особое значение Медиолана определялось тем, что с начала IV в. он был западной резиденцией римских императоров, которые не очень-то баловали своим вниманием вечный город, где до сих пор заседал сенат, хранивший последние остатки безвозвратно ушедших в прошлое республиканских традиций.

Медиоланская церковь к этому времени являлась крупнейшей и наиболее значимой после Рима епископией на западе, как в силу предания о древности распространения здесь христианства апостолом Варнавой, так и в силу того, что ей были подвластны 17 церквей и епископов (она была митрополией Лигурии, Турина, Генуи, Болоньи и Равенны).

На посту наместника провинции Амвросий своими административными талантами приобрел расположение императора Валентиниана, и у населения снискал репутацию гуманного и справедливого человека. В его руках находилась вся гражданская власть, он имел право вершить суд, и в его обязанности входило поддержание порядка и спокойствия во вверенной ему провинции и, разумеется, в ее центре. По долгу службы Амвросию приходилось иногда вмешиваться и в церковные распри, которые раздирали христианство на протяжении всего бурного IV века, и особенно ярко проявлялись в крупных центрах империи. Надо полагать, наместника провинции, в недалеком прошлом адвоката и советника префекта, мало интересовала суть религиозных споров. Как представитель гражданской власти он действовал по отношению к христианам в русле политики Валентиниана I, главным религиозным принципом которого была веротерпимость, а целью - спокойствие и порядок в империи. И если Амвросий вмешивался в дела Медиоланской церкви, то лишь для того, чтобы предотвращать столкновения и смягчать вражду между внутрицерковными группировками.

Карьера Амвросия была в общем обычной для знатного римлянина, обладавшего талантом красноречия, здравым умом и незаурядными деловыми и организаторскими способностями. Он достиг больших высот, и всего лишь одна ступенька отделяла его от поста, который занимал его отец и который был возможным пределом его честолюбивых мечтаний, так как высшей, чем префект, гражданской властью обладал только сам император.

Однако в 374 г.[4] жизнь Амвросия повернулась для него самым неожиданным образом, когда скончался Авксентий, епископ Медиоланской церкви арианского направления [5], и за обладание важнейшей на западе епископской кафедрой разгорелась ожесточенная борьба.

Надо заметить, что в IV в. выборы на епископские должности происходили еще при участии всей паствы и оставались, пожалуй, едва ли не последним элементом демократии в условиях усиления деспотизма, милитаризации и бюрократизации позднеримского общества. Но когда демократия оказывается зажатой со всех сторон, она имеет обыкновение превращаться в худшую свою крайность - охлократию, власть необузданной толпы, которая идет обычно на поводу у бессовестных демагогов, вовлекающих ее, как правило, в бессмысленные и жестокие крайности.

После легализации христианства Константином в 313 г. и по мере роста церкви значение должности епископа быстро росло. Епископ становился носителем привилегий, которые предоставляло церкви государство, и его роль вырастает до значения высшего государственного сановника. Политизация церкви, оформление ее как политического института Римской империи явились необходимым условием для возвышения отдельных епископов в силу политического значения главных городов империи, в которых они занимали свои посты. Наличие прочной материальной базы в отдельных епископиях, распространение церковной власти епископов па значительные территории, большое количество членов клира, находившихся в подчинении у епископа и заинтересованных в усилении его власти, новое положение церковной власти по отношению к светской власти - все это создавало почву для появления церковно-политических группировок, стремящихся распространить свое влияние па целые регионы римского мира. Нередко эти группировки сталкивались между собой в ожесточенной борьбе, особенно, когда речь шла о замещении вакантных кафедр. Поэтому выборы на епископские должности были в IV в. поистине критическим моментом для общественного спокойствия.

Наиболее ярким и почти классическим примером таких выборов является борьба Урсина и Дамаса в 366 г. за римский епископский престол. "Партии разделились, - пишет историк Аммиан Марцеллин, - и борьба доходила до кровопролитных схваток и смертного боя между приверженцами того и другого. Не имея возможности ни исправить этого, ни смягчить, градоначальник Вивенций был вынужден удалиться за город. В этом состязании победил Дамас, благодаря усилиям стоявшей за него партии. В базилике Сицинина, где совершаются сходки христиан, в один день было подобрано 137 трупов убитых людей, а простонародье, долго пребывавшее в озверении, лишь исподволь и мало-помалу утихомирилось" (История XXVII. 3, 11-13). А ниже Аммиан очень ярко показывает причины стремления к епископской должности: "Наблюдая роскошные условия жизни Рима, я готов признать, что стремящиеся к этому сану люди должны добиваться своей цели с напряжением всех своих сил. Ведь по достижении этого сана им предстоит жить в благополучии, обогащаться добровольными пожертвованиями со стороны матрон, расхаживать в великолепных одеяниях и разъезжать в прекрасных экипажах, задавать пиры столь роскошные, что их яства превосходят императорский стол. Они могли бы быть истинно блаженными, если бы, презрев блеск города, которым они прикрывают свои пороки, они стали бы жить по примеру некоторых провинциальных пастырей, которые, довольствуясь простой пищей и проявляя умеренность в питии, облекаясь в самые простые одежды и опуская взоры свои долу, заявляют себя пред вечным богом истинными его служителями как люди чистые и скромные" (История XXVII. 3, 14-15).

Показательно высказывание префекта Рима Претекстата, язычника по вере, адресованное тому же Дамасу: "Сделайте меня римским епископом, и я стану христианином".

Надо полагать, и Медиоланская кафедра была не менее вожделенна для лидеров церковно-политических группировок, чем римский престол, так как этот город, как уже говорилось, был фактической столицей западной части Римской империи. Мы не располагаем подробностями этой борьбы, но несомненно, что она достигла угрожающих масштабов, ибо потребовалось вмешательство наместника Амвросия.

Моросил мелкий осенний дождь, навевая мрачное настроение. Амвросий задумчиво посмотрел на пустынную улицу и на время оторвался от чтения недавно присланного ему императорского эдикта, запрещавшего христианским клирикам посещать дома вдов и сирот и объявлявший недействительными их завещания в пользу духовных лиц.

"Как же так, - размышлял Амвросий, - христиане всё время говорят, что главное их богатство не деньги, а милость божья. Неужели злоупотребление доверием несчастных вдов и сирот со стороны отдельных христиан (нет, не всех, я не могу в это поверить!) приняло такие масштабы, что потребовался специальный эдикт императора? Впрочем, если церковь действительно стала на путь обогащения, тогда становится понятным, почему они никак не могут договориться о претенденте на пост епископа нашей Медиолапской церкви. Ведь уже, кажется, прошли все сроки, а епископа они все еще не выбрали".

Ход мыслей Амвросия был прерван неожиданным появлением его помощника, который был христианином и, как полагал наместник, должен был быть сегодня в главной церкви города, где уже в который раз решался вопрос о епископе.

— Сиятельный Амвросий, - едва переведя дух после сильной спешки, промолвил вошедший, - беда грозит нашему городу. Ариане совсем распоясались и угрожают всем, кто не согласен с их кандидатом, пустить кровь. Но и наши, то есть те, кто верит в единосущную Троицу, - пояснил он несведущему в хитросплетениях религиозной доктрины наместнику, - намерены стоять до конца и готовы дать должный отпор арианам. Я уже видел по дороге сюда, что к церкви стекаются люди, причем некоторые из них действительно вооружены чем попало. Быть беде, если ты не вмешаешься. Амвросий, медиоланцы любят тебя и считают самым честным и справедливым из всех должностных лиц города. Останови безумцев, они послушают тебя, ведь ты не принадлежишь ни к одной из партий.

— Закон и порядок для меня превыше всего, - ответил без колебаний Амвросий, - хотя я и не люблю вмешиваться в христианские дела. Однако я вижу, что ваши выборы грозят вылиться в большие беспорядки. Передай мой приказ городской страже, чтобы воины немедленно отправились к церкви.

Амвросий быстро зашагал по мокрой и казавшейся безлюдной улице. Но по мере приближения к церкви народу попадалось все больше. Шагавшего в том же направлении, что и народ, наместника никто не замечал.

"Спешат как на комиции во времена Республики, - подумал Амвросий. - И дождь им не помеха, и драки не боятся, А может это потому, что, выбирая епископа, они имеют единственную возможность высказать свое личное мнение, как в былые времена, когда римляне выбирали всех должностных лиц и принимали законы".

Чем ближе подходил Амвросий к церкви и чем плотнее становилось скопление людей, многие из которых пришли из простого любопытства и жажды скандального зрелища, тем больше усиливалась его тревога. Он уже начал жалеть, что пошел на это сборище один, без обычного для его ранга сопровождения, поддавшись благородному импульсу любой ценой спасти город от беды. Наэлектризованная соперничеством толпа счала впутать ему серьезные опасения, которые усиливались еще и из-за того, что его никто не приветствовал. Не обращая внимания на моросивший дождь, Амвросий решительным движением сбросил с головы капюшон, и теперь окружавшие церковь люди стали узнавать наместника, освобождая ему путь к главному входу.

Из церкви были слышны голоса, возбужденно выкрикивавшие незнакомые имена. Крики становились всё более яростными и ожесточенными, а когда Амвросий, наконец, протиснулся в церковь, превратились в сплошной, беспорядочный шум.

Один из церковных авторитетов, стоявший неподалеку от входа, узнал Амвросия и зычным голосом объявил о приходе наместника. Амвросий был приятно удивлен, когда при звуке его имени шум стал стихать. От его недавней тревоги не осталось и следа. Он снова обрел свою привычную уверенность и твердость, которые ему обеспечивал его несомненный авторитет среди жителей Медиолана. Когда шум окончательно стих, Амвросий, взобравшись на услужливо освобожденную для него скамью, обратился к собравшимся:

— Славные жители древнего Медиолана! Ваш город стоит уже несколько веков, но всегда он оборонялся только от внешних врагов. Теперь же ему угрожает внутренний - распря между гражданами, между братьями и сестрами, родителями и детьми, соседями и друзьями. Опомнитесь, говорю я вам, я - тот, кто не является поклонником вашего Христа, но кто всегда питал добрые чувства к христианам и с уважением относился к вашей вере. Как наместник, назначенный сюда самим императором, я призываю вас повиноваться законам Римской империи и внять голосу разума. Если вы не можете спокойно договориться о том, кто будет руководить этой церковью и ее верующими, разве это является поводом для взаимных оскорблений, разве можно доводить этот спор до кровопролития, что противоречит, насколько я знаю, тому, чему учил ваш Христос. Что может быть безрассуднее вражды между людьми одной веры?

Наместник сделал паузу, обдумывая продолжение речи, и в это время среди притихшего народа, внимающего популярному оратору, раздался тонкий детский голос, который все присутствовавшие не могли воспринять иначе, как знамение свыше: "Амвросий - епископ!" Кто-то произнес с явным раздражением:

— Но ведь он даже не крещен.

— Амвросий - епископ! - Снова послышалось откуда-то сбоку.

— Но ведь он наместник, назначенный самим императором, - возразил женский голос.

— Амвросий - епископ! - Подхватила толпа, и робкие возражения сразу потонули во всеобщем гуле, который наполнил церковь, вырвался на улицу и покатился по улицам города.

Церковные историки конца IV - начала V в. удивительно единодушны в описании этого события. Павлин, Руфин, Сократ и Созомен свидетельствуют, что Амвросий обратился к собравшимся в главной церкви Медиолана с речью и "остановил безумные порывы толпы" (Сократ). В этот момент "вдруг" (это слово присутствует у всех церковных историков) всем приходит в голову "одна мысль" (Сократ), "оставив гнев" (Созомен), "единогласно" (Феодорит), "в одном удивительном и невероятном единодушии" (Павлин) провозгласить Амвросия епископом. Причем Павлин дополняет рассказ о выборах тем, что в критический момент раздался детский голос среди народа и провозгласил (в некоторых манускриптах сказано: "трижды") Амвросия епископом.

Однако, даже если принять во внимание большую популярность Амвросия среди миланцев, трудно поверить, что христиане в разгар междоусобных распрей "вдруг" сошлись в выборе на постороннем для их общины человеке - некрещеном чиновнике.

В этой связи справедливой представляется версия, которой придерживается ряд исследователей [6], о вмешательстве императорской власти и, в частности, самого Валентиниана, в дело об избрании Медиоланского епископа. При всей своей веротерпимости Валентиниан I выше всего ставил государственные интересы и не мог пустить на самотек ход выборов главы столь важной епископии, тем более, что во время его правления уже был столь неприятный прецедент, как упомянутая борьба Урсина и Дамаса в Риме. Заинтересованным лицом в деле выборов предстает и Проб, который в то время был префектом Италии и отвечал за порядок в центре огромной империи.

Источники не содержат прямых указаний на вмешательство гражданской власти в ход выборов, но у Феодорита и следовавшего ему анонимного автора жизнеописания Амвросия содержится эпизод беседы Валентиниана I с епископами накануне выборов. Император обратился к священникам со следующими словами: "Вы хорошо знаете, потому что напитаны божественным учением, каков должен быть тот, кто удостаивается епископства; знаете, что он должен настроить своих подчиненных не только словом, но и жизнью, быть первым образцом всякой добродетели и в своем житии представлять свидетельство своего учения. Такого-то мужа и теперь возведите на епископскую кафедру, чтобы и мы, правители царства, искренне, как спасительное врачебное средство, принимали его увещания". (Феодорит. Церковная история IV, 6). Некоторые, как, например, Дадден, считают эту речь выдумкой историка, ибо сочинение речей за исторических персонажей было распространенным приемом античной историографии; отвергается и сам факт совещания императора с епископами. Но если согласиться с тем, что речь Валентиниана была сочинена Феодоритом полстолетия спустя, и поверить ему в передаче самого факта встречи императора со священниками, то можно допустить, что речь Валентиниана могла содержать перечень именно тех качеств, которыми обладал Амвросий и которые император должен был хорошо знать. Когда же собравшиеся епископы попросили Валентиниана самому сделать выбор, он, по словам того же Феодорита, отказался из скромности.

Таким образом, нельзя исключить, что император так или иначе дал знать священникам, кого он желал бы видеть на посту епископа Медиолана. Проведение такой директивы в жизнь не представляло значительной трудности: с одной стороны, авторитет Амвросия среди христиан Медиолана был достаточно велик, чтобы склонить в его пользу мнение колеблющихся, тем более, что он, нe будучи крещенным, мог принять сторону любой из враждующих группировок; с другой стороны, авторитет императора делал его слово законом для всех подданных, и вряд ли кто-нибудь из клира стал бы явно противиться ему. В пользу причастности Валентиниана I к этим выборам говорит и его молитва, в которой он обращается к Господу: "Благодарю тебя..., что тому же мужу, которому я поручил тела, ты поручил душу, и тем показал, что избрание Мое справедливо" (Феодорит. Церковная история IV, 7). О возможной причастности к этим выборам префекта Проба может свидетельствовать то, что он очень радовался избранию Амвросия и тому, что оправдались сто слова, с которыми он провожал Амвросия на пост наместника (Павлин. Житие Амвросия, 8). Да и сам Амвросий говорит, что Валентиниан "обещал ему спокойное будущее, если выбор поддержит духовенство" (Письмо 21, 7).

Что касается Амвросия, то для него такой поворот судьбы оказался полной неожиданностью. Павлин подробно описывает различные уловки, к которым прибегал наместник, чтобы избежать епископского сана: вначале он, вопреки своему обыкновению, приказал на суде пытать обвиняемых, затем явно приводил в свой дом публичных женщин, и, наконец, когда в ответ на эти попытки дискредитации собственной персоны от народа слышалось почти новозаветное изречение "Грех твой: на нас!", попытался бежать из Медиолана (Павлин. Житие Амвросия, 7-9).

В полночь он вышел из города и пошел по направлению к Тицину. Сбившись в кромешной тьме с дороги, он долго блуждал, а, когда забрезжил рассвет, с удивлением, переходящим в разочарование, обнаружил, что находится у ворот Медиолана, которые назывались Римскими, так как дорога из них вела в вечный город.

Смертельно уставшему Амвросию ничего не оставалось делать, как вернуться домой после бесплодных ночных блужданий. Забывшись тяжелым сном, он проспал весь день, а вечером, проснувшись, с удивлением обнаружил у своего дома двух соглядатаев, которые явно показывали всем своим видом, что намерены воспрепятствовать новой попытке бегства.

Однако и Амвросий на этот раз действовал более осторожно и расчетливо. Через преданных ему людей, не верующих в Христа, он договорился со своим другом Леонтием, которого он знал по совместной учебе в Риме у ритора. Леонтий владел красивой виллой, расположенной в живописном месте в окрестностях Медиолана; Амвросий часто бывал там на отдыхе, так как его собственные фамильные владения находились в Сицилии и в Африке, и он навещал их из-за загруженности делами очень редко, полагаясь на усердие и скрупулезность своего брата Сатира. К тому же Амвросий любил беседовать с Леонтием на философские темы и просто, вспомнить за кружкой тягучего терпкого вина беззаботное время юности, прошедшей в вечном городе.

В конечном итоге Амвросию удалось обмануть своих бдительных стражей, и он бежал во второй раз, воспользовавшись сильным ноябрьским ливнем, который заставил соглядатаев спрятаться под навес, откуда его дом просматривался не так хорошо.

Леонтий принял старого друга очень радушно, хотя и не одобрял его бегства. Впрочем, безмятежная жизнь Амвросия среди виноградников и ленивых рабов, постоянно стремившихся спрятаться от строгого вилика, продолжалась недолго.

Однажды Леонтий вернулся из Медиолана в дурном настроении. Амвросий, читавший в атриуме неоплатоническое сочинение Викторина, услышал, как приехавший хозяин отчитывал раба, потом досталось и вилику. Когда Леонтий, наконец, вошел в атриум, Амвросий встал с ложа, чтобы приветствовать друга, но тот, вместо ответа на приветствие, мрачно произнес:

— Плохие новости, Амвросий. Помнишь, мы читали у Платона: "Против необходимости не властны и сами боги"? И дело вовсе не в том, что я не могу больше укрывать тебя. Поверь, я всегда очень высоко ценил нашу дружбу. Но ты же сам говорил, что высшей добродетелью для римлянина является следование законам и преданность императору.

— Я и сейчас готов подтвердить это, - сухо сказал Амвросий.

— Так вот, ты нарушаешь закон тем, что не исполняешь обязанностей консуляра [7], и ты не предан императору, потому что не выполняешь его приказов.

— Ну что касается обязанностей консуляра, то я обычно, как ты знаешь, позволяю отдохнуть себе в конце осени недельку-другую, и император никогда не возражал против такого отпуска его наместника; а его приказам я всегда следую неукоснительно, - попытался возразить Амвросий.

— Ты обманываешь сам себя и боишься сознаться в этом. Я вижу, как ты мучаешься, Амвросий. Ты пытаешься найти утешение в неоплатонизме и перечитал гору свитков, но это не дает тебе удовлетворения. Я готов поклясться, что твое теперешнее состояние бездеятельности противоречит твоей натуре. И всё же, не в этом главная проблема.

Ну, говори же, Леонтий, ты совсем измучил меня своими речами, - нетерпеливо воскликнул Амвросий, теребя в руках недочитанный свиток.

— Дело в том, что сегодня в Медиолан прибыл посланник императора. Валентиниан одобряет итоги выборов и приказывает тебе сложить с себя полномочия консуляра. Все в городе только и говорят об этом. Народ радуется, что император одобрил его выбор, но народ в смятении, что его избранник скрывается. А еще говорят... - Леонтий замолк и тяжело вздохнул.

— Что еще? Говори, раз уж начал, - встревожено подбодрил друга Амвросий.

— Говорят, что в том распоряжении императора есть пункт, в котором он угрожает наказанием всем, кто укрывает у себя беглого народного избранника. Но ты не подумай, друг, я не боюсь наказания...

Амвросий виновато улыбнулся и, не сказав пи слова, направился в отведенную ему комнату.

— Что ты намерен делать? - Почти крикнул ему вслед Леонтий.

— Подчиниться, - твердо ответил Амвросий, - я еду в Медиолан.

Свое нежелание принимать епископский сан Амвросий впоследствии объяснял так: "Я же знал, что не достоин был называться епископом, потому что посвятил себя этому миру" (О покаянии II, 73). А в другом месте он пишет: "Как я сопротивлялся, чтобы не быть назначенным..., но имело значение не предписание, а давление" [8]. (Письмо 63, 65).

Надо полагать, в том, что Амвросий согласился стать епископом, первостепенное значение имели два фактора: распоряжение императора и выбор народа. Как истинный римлянин Амвросий не мог не подчиниться этим двум высочайшим в его глазах авторитетам.

30 ноября 374 г. он был крещен, затем в нарушение всех обычаев и канонов [9] в течение 7 дней был проведен через церковные должности, начиная с низших, а на восьмой, в воскресенье 7 декабря, рукоположен епископом.

[1] Относительно даты у исследователей расхождения от 369 до 374 г.

[2] В то время в территорию Лигурии входили города Бергамо, Брешиа, Комо, Лоди, Милан, Новара, Павия, Верчелли и Турин; а Эмилии: Болонья, Фаенца, Форли, Имола, Модена, Парма, Пьяченца и Реджо.

[3] Светлость или сиятельство.

[4] Приведенная дата является традиционной и принятой церковью. Самые авторитетные исследователи Паланк, Кампенхаузен и Дадден приводят аргументы в пользу 373 г.

[5] Авксентий занимал Миланскую кафедру с 355 г. после того, как был смещен и отправлен в ссылку Дионисий, придерживавшийся никейского символа веры.

[6] И. И. Адамов, К. Корбелини и др.

[7] Наместника.

[8] Возможен перевод этого слова в значении "впечатление".

[9] 2-й канон Никейского собора 325 г. прямо запрещал включение в состав клира лиц, только что принявших крещение.

ГЛАВА III

"Я СТАЛ УЧИТЬ ВАС ТОМУ, ЧЕМУ И САМ ЕЩЕ НЕ НАУЧИЛСЯ"

(Амвросий. Об обязанностях священнослужителей 1,1,4)

Амвросий начал свое пастырское служение, когда oон уже перешагнул возраст Христа. В эти годы уже не легко начинать новую жизнь, тем более что внутренне он не был готов к этому, а стал епископом, по меткому выражению А. Джоунса, из чувства долга.

Новоиспеченный епископ был человеком невысокого роста (163 см), но его гордая, благородная осанка не позволяла замечать этого недостатка. У него было узкое, продолговатое и весьма изящное лицо, обрамленное черной бородой, создававшей яркий контраст светлой тонкости его черт. Его большие и выразительные глаза производили сильное впечатление на собеседников не только в силу глубины и притягательности его взгляда, способного проникнуть в сокровенные тайники человеческой души, но и благодаря легкой асимметрии: его правый глаз был расположен ниже левого на 3 мм [1]. Благородное спокойствие и уверенность в себе выдавали в нем настоящего римского аристократа, предназначением которого было управлять судьбами и душами людей.

Для церкви Амвросий оказался ценнейшим приобретением. "Он принадлежал к разряду великих администраторов империи, солидных и здравых умов, напитанных принципами древнего права, уважающих власти, преданных поддержанию порядка. Он внес в управление церковью ясность взгляда, решительность, понимание действительности и жизни, приобретенные им при управлении провинциями" [2].

Как видно из биографии Амвросия до епископства, он не был христианином. В литературе есть точка зрения, что до выборов он был катехуменом, то есть следовал обычаю отсрочки крещения, чтобы подготовиться к этому важному акту. Однако в источниках нет прямых подтверждений этому мнению. Напротив, по положению и образованию Амвросий принадлежал скорее к языческому лагерю. Правда, источники не дают оснований утверждать, что он был горячим и убежденным сторонником языческого культа. Наиболее вероятным представляется то, что до епископства Амвросий, как и множество других римлян той сложной переходной эпохи, был относительно индифферентен к религии вообще и имел чисто практическую наклонность характера, выполняя лишь те религиозные нормы и обычаи, которые требовал его долг гражданина. Но, оставаясь идеологически и духовно за гранью христианства, Амвросий, как широко образованный и передовой человек своего времени, не мог не видеть, что именно эта религия, а не язычество, больше всего отвечает новым историческим условиям и что пост епископа в императорской столице открывает новые перспективы для его карьеры. Несомненно, переход Амвросия с поста наместника провинции на пост епископа не мог пройти совершенно безболезненно для него и сопровождался сомнениями, душевными муками и даже определенной ломкой сознания. Однако вряд ли можно сомневаться в том, что Амвросий пошел на новое поприще сознательно, хотя и под давлением обстоятельств, но, тем не менее, ощущая необходимость, а, возможно, и перспективность этого важнейшего шага в его жизни.

В любом случае нет оснований утверждать, что на Амвросия нашло некое озарение. Выбор был сделан им осознанно, и христианизация его личности происходила уже после того, как он принял крещение и стал епископом. Превращение Амвросия в христианина заняло не один день, а достаточно длительный период времени, возможно, на это ушло несколько лет. Вместе с тем, даже во время расцвета своей христианской карьеры Амвросий в первую очередь оставался политиком и практиком, и лишь во вторую был епископом и теоретиком.

Вступление Амвросия в новую должность не означало для него мгновенного разрыва с тем миром, в котором он прожил всю свою предшествующую жизнь.

Будучи человеком весьма состоятельным, вначале Амвросий должен был решить вопрос о своем имуществе. Приняв сан епископа, он сделал очень значительные пожертвования бедным и церкви. Отрекаясь от предыдущей жизни, Амвросий вряд ли думал, что для его нового служения потребуются деньги наместника провинции. К тому же на него произвел сильное впечатление упомянутый эдикт императора Валентиниана о недействительности завещаний вдов и сирот в пользу клириков, и Амвросий попытался продемонстрировать свое бескорыстие и перед императором, проявлявшим явную заинтересованность в престиже своего бывшего чиновника, и перед язычниками, использовавшими всякий повод для очернения христиан, и перед христианами, которым давался яркий моральный пример, возвышавший епископский авторитет, и перед клириками, которых этот жест нового руководителя должен был дисциплинировать и умерить в амбициях.

Однако Амвросий сохранил всю недвижимость и рабов, пользуясь тем, что родительским имуществом он владел нераздельно с братом Сатиром, который по-прежнему оставался "в миру". Со слов самого Амвросия известно, что Сатир управлял всеми делами их владений и даже совершил уже во время епископства Амвросия вояж в далекую Африку, чтобы взыскать недоимки с арендатора их земли некоего Проспера.

В разгар этой бурной деятельности Сатир скоропостижно умер [3], и Амвросий понес еще одну тяжелую семейную утрату, еще больше отдалившую его от прежней жизни. Именно по поводу этого печального события Амвросий и написал свое первое произведение в качестве христианина и епископа [4] - похоронную речь, которая в дальнейших подобных творениях развилась в новый жанр литературы - христианских утешений.

В содержании этой речи пока еще нет почти ничего христианского. Это - как бы диалог Амвросия с умершим братом, воспоминание о его достоинствах, изъявление братской любви:

"Ты был мне судьей в советах, соучастником в трудах, ходатаем в делах, гонителем моей печали, защитником моих дел и намерений. Ты один нес тяжесть домашних и общественных обязанностей. Я призываю твою святую душу в свидетели, что в учреждении церкви я часто опасался твоего неудовольствия в чем-либо... Ты без всякого порока управлял домом брата и делал честь его священству" (На смерть брата Сатира, 20).

Лишь позже Амвросий придал этой речи христианский оттенок, приложив к ней короткое произведение "О вере в воскресение", которое является словом, произнесенным через 7 дней после погребения, о воскресении мертвых и последних судьбах человека.

После смерти брата Амвросий передает свои поместья церкви, но всё же какую-то часть своих прежних владений оставляет за сестрой Марцеллиной. Последняя, впрочем, была христианской девственницей, и поэтому можно считать, что теперь никакие домашние, семейные и имущественные дела Амвросия с миром не связывали.

Около этого времени в отношения Амвросия с прежним миром легла еще одна трещина: 17 ноября 375 г. от инсульта, случившегося в припадке ярости, умер император Валентиниан. Из всех источников только историк Феодорит свидетельствует о присутствии Валентиниана на церемонии рукоположения Амвросия и о том, что спустя несколько дней после своего избрания епископом Амвросий смело разговаривал с императором и порицал незаконные действия властей, при этом Валентиниан воспринял такое поведение новоиспеченного священника как должное и даже поощрил его также смело и в соответствии с божественным законом действовать и впредь (Церковная история IV, 7). Достоверность этого сообщения вслед за многими исследователями с полным основанием можно подвергнуть сомнению. Конец правления Валентиниана был слишком беспокойным временем для Римской империи, чтобы император, почти постоянно находившийся на дунайской границе, истерзанной варварами, мог выкроить время на церемонию рукоположения в епископы пусть и любимого им чиновника. Да и молчание других источников на этот счет кажется по меньшей мере странным. И уж совсем невероятным кажется то, что вчерашний наместник провинции мог разговаривать с всесильным императором таким тоном. Амвросий смог позволить себе подобное обращение с власть имущими лишь в зените своей епископской карьеры.

Приняв сан епископа, Амвросий тем не менее сохранил дружеские и деловые связи с представителями языческой интеллигенции и поддерживал с ними постоянные личные контакты, нередко выходящие за рамки компетенции главы Медиоланской церкви. В одном из писем Амвросий даже ставит в пример христианам язычников, вернувшихся после управления провинциями с топором, не запятнанным кровью (Письмо 25, 3). Свидетельством связей Амвросия с языческой аристократией является его переписка. Среди корреспондентов епископа встречаются сенаторы Нонний Аттик Максим, Флавий Писидий Ромул и ряд других лиц, не являвшихся христианами. Но самый показательный факт - 8 дошедших до нас писем, адресованных Амвросию Квинтом Аврелием Симмахом - главным оппонентом епископа в споре об алтаре Победы [5], в котором решались судьбы язычества и христианства как государственных религий Римской империи. Причем все эти письма были написаны уже после спора, окончившегося поражением Симмаха. Вот одно из таких писем, стиль и тон которого крсаноречиво свидетельствуют о том, что в отношениях главы церкви и лидера язычников не было и тени той враждебности, которая нередко свойственна людям, придерживающимся противоположных убеждений:

"Симмах - Амвросию.

Эти достойные похвалы мужи, мои братья Дорофей и Септимий [6] прибыли вместе с письмом от тебя [7]. Я чувствовал своей священной обязанностью извлечь из этого двойное преимущество, так чтобы ты мог почувствовать себя более щедро одаренным из-за их удвоенного выполнения этой обязанности, и они оба получили пользу как личности от различия в рекомендательных письмах, которых они заслуживают. Хотя наш брат Дорофей уже пользовался твоим доверием, тем не менее, я желаю, чтобы предпочтение, оказанное ему моим высоким мнением о нем, могло поднять его еще выше в твоей благосклонности, что, без сомнения, будет главным обстоятельством, так как любовь благородного сердца всегда в состоянии стать сильнее, когда она стимулируется добротой". (Симмах. Письма III, 32).

Это и другие письма Симмаха, самого Амвросия и его корреспондентов свидетельствуют, что не существовало пропасти между язычеством и христианством, а, вернее, между язычниками и христианами, вышедшими из одной аристократической среды и получившими одинаковое образование. Эти люди были связаны тесными узами античной культуры и древнеримских традиций, их благородство не позволяло им переносить идеологические и религиозные разногласия в сферу личных отношений, и различия в вере не омрачали их бескорыстной дружбы, основанием которой являлись их честность и искренность.

Приняв крещение и вступив в должность епископа, Амвросий прежде всего взялся за изучение христианского учения - Священного Писания и трудов деятелей церкви. Серьезная учеба, несомненно, занимала большую часть его дня, а, возможно, и ночи. Наставником Амвросия был священник Симплиций, который занимал должность катехизатора [8] в римской церкви. Он обладал великолепным даром слова и способностью живо, ярко и интересно изложить то или иное учение. Вероятно, знакомство Амвросия и Симплиция состоялось еще во время пребывания будущего епископа в Риме, и Симплиций, узнав об избрании Амвросия, сам вызвался помочь ему разобраться в тонкостях христианской доктрины. Во всяком случае, Симплиция можно считать духовным отцом Амвросия, и последний питал к своему наставнику самые искренние чувства и горячую привязанность, не переставая называть его отцом даже в расцвете своей епископской карьеры, а перед смертью выбрал его своим преемником по Медиоланской кафедре.

Изучив в первом чтении Библию, к которой он после этого постоянно обращался как к неисчерпаемому источнику на протяжении всей жизни и на книги которой составил десятки комментариев, Амвросий принялся за изучение сочинений христианских писателей. Западное богословие в то время по уровню изложения, охвату теологических проблем, глубине мысли сильно уступало Востоку, но Амвросию, благодаря блестящему знанию греческого языка, не составило большого труда прочитать произведения самых знаменитых христианских авторов, таких как Ипполит, Ориген, Дидим, Климент Александрийский, Василий Великий.

Следует отметить, что христианское образование отнюдь не означало для Амвросия отречения от знаний, полученных в языческой школе. Как и многие другие римляне того времени, Амвросий прекрасно сочетал христианское и языческое образование, совершенно не нарушая цельности своей личности и выставляя источником истины Священное Писание. Уже будучи епископом Амвросий понимал, что на просвещенных римлян невозможно воздействовать путем голого отрицания христианскими истинами всех достижений античной культуры, и он настойчиво проводит мысль, что языческие авторы не были наделены истинной мудростью, а черпали ее из Ветхого Завета. Ведь библейские авторы жили раньше знаменитых языческих писателей и, по мнению Амвросия, давали пищу для идей лучших языческих мыслителей. В своих произведениях епископ находил возможным доказать заимствования из Библии у таких светочей античной мудрости как Сократ, Платон, Аристотель, Пифагор, Зенон, Цицерон. Он выводил доктрину стоиков из Книги Бытия, а простоту Священного Писания противопоставлял напыщенному стилю Аристотеля и перипатетиков.

Но вряд ли можно утверждать, что Амвросий сам был твердо убежден в верности своих доказательств. Для этого он был слишком хорошо образован и весьма умен. За всей этой хитрой словесной эквилибристикой, думается, скрывалась другая цель, о которой Амвросий говорит в некоторых своих произведениях, хотя сознательно не акцентирует на этом внимания. Эта цель - приобщить христиан к лучшим ценностям античного гения, остановить процесс разрушения, порой намеренного, античной культуры, сохранить преемственность древней языческой и новой христианской культуры. Вот почему Амвросий говорит, что христианин, пользующийся идеями лучших языческих мыслителей, не заимствует чужое, а лишь возвращает свою собственность, так как главный источник - Священное Писание, и мудрость древних авторов - это всего лишь побочный продукт христианской мудрости. А может Амвросию и другим передовым, мыслящим деятелям христианской церкви следует поставить в заслугу, что благодаря их стараниям, до сих пор не оцененным по достоинству, сохранилось очень многое из бесценного античного наследия, и не все было уничтожено безумными христианскими фанатиками, в неистовом исступлении уничтожавшими величайшие творения мировой культуры?

Интенсивное начальное христианское образование Амвросия продолжалось около двух лет, так как на третьем году своего епископства он, наконец, решается опубликовать свое первое христианское произведение "О девственницах" в трех книгах. Оно посвящено его сестре Марцеллине, принявшей покрывало девственности еще в то время, когда Амвросий жил в Риме. Брат и сестра сохраняли родственную связь и духовные контакты на протяжении всей жизни, и посвящение Амвросием своего первого христианского произведения сестре было данью братской признательности за то, что она заменила ему мать.

Сочинение "О девственницах" состоит из трех проповедей, обращенных не только к девам, но также к их родителям. Оно прославляет девственную жизнь как особую добродетель, включает поучительные примеры знаменитых девственниц и содержит разнообразные нравственные наставления.

— Куда это ты так спешишь, Присцилла? - спросила проходившую мимо соседку пышнотелая, цветущая матрона, явно стремившаяся выглядеть моложе своих лет.

— Разве ты не знаешь? Сегодня отец Амвросий в честь праздника святой Агнессы будет читать проповедь о девственной жизни, - ответила, едва переведя дух, не броско одетая, но статная женщина, хранившая отблеск былой красоты, уже увядшей под бременем лет и горя, которое выдавала седина, выбивавшаяся из-под темного покрывала, и усталый, мрачный взгляд.

— Что-то я раньше не слышала, чтобы побывавшие замужем женщины снова становились девственницами. Или ваш Амвросий такой мастак, что способен сделать это? Ведь ты похоронила мужа, помнится, лет пять назад.

— Шесть, - уточнила Присцилла и с нескрываемым негодованием продолжала: Но как ты можешь кощунствовать, ведь ты - язычница даже не представляешь могущества господа нашего Иисуса Христа. И речь вовсе не идет о том, чтобы вернуть девственность. Для Христа главное - вести девственную жизнь, быть добродетельной, честной, воздержанной. В нашей общине одинаковым почетом пользуются и девы - невесты Христовы, и вдовы, которые дали обет не вступать в новый брак и воздерживаться от плотского общения с мужчинами. И тех и других ждет блаженство в загробной жизни и благодать Христова.

— Ну уж нет, не нужна мне ваша благодать и блаженство. Я блаженствую по ночам, когда меня согревает крепкий центурион или осыпает благодатью заезжий торговец. Я ведь еще ничего, правда? - игриво повиливая бедрами, сказала пышнотелая язычница, на что Присцилла, брезгливо поморщившись, вместо ожидаемого одобрения воскликнула:

— Постыдись, Ливия! Ведь ты тоже вдова, и твой муж был уважаемый в городе человеком, членом совета декурионов. И если ты не чтишь его доброй памяти, постеснялась хотя бы дочери. Она у тебя уже совсем взрослая и все понимает.

— Вот именно, взрослая. Так пусть и поучится у матери, как обольщать мужчин, а не шляется по церквам и не слушает россказни ваших священников о блаженстве на небе. Надо блаженствовать здесь, на земле. А то наслушается всякой чепухи и будет потом всю жизнь висеть на шее матери.

Понимая, что ее доводы не действуют на беспутную и нахальную Ливию, Присцилла лишь раздраженно махнула рукой и, прекратив бесполезный разговор, поспешила в церковь. Когда она вошла внутрь храма, проповедь Амвросия была в самом разгаре. Присцилла обратила внимание на то, как внимательно слушали епископа собравшиеся, среди которых можно было увидеть представителей обоих полов и самых разных возрастов. То, о чем говорил Амвросий, было созвучно их мыслям и настроениям, и живой, неподдельный интерес к содержанию проповеди читался на их одухотворенных и бледных, словно излучающих свет в полумраке, лицах. Негромкий, проникновенный голос Амвросия мягко звучал под сводами храма:

— Скажет кто-нибудь: ты ежедневно поешь перед нами похвалы девственницам. И какой мне толк, если я ежедневно буду распевать одно и то же и не буду иметь никакого успеха? Но это не по моей вине. И вот приходят для принятия посвящения девы из Плаценции [9], приходят из Бононии [10], приходят из Мавритании, приходят для того, чтобы здесь принять покрывало девственности. Вы видите великое дело. Здесь я действую, а в другом месте убеждаю... Что же это значит, что следуют за мной даже те, которые меня не слышали; так неужели не последуют за мной те, которые слушают? Вот я узнал, что очень многие девы желают последовать моему совету, но матери препятствуют им даже выходить в храм для слушания проповеди... (Амвросий. О девственницах 1, 11, 57-58).

Так Амвросий проявил свои незаурядные качества с самого начала епископского служения. Понимая, что он пока не может учить тому, "чему и сам еще не научился", то есть христианскому вероучению, он нашел очень важную и актуальную точку приложения своего таланта. Новый епископ Медиолана направил все свои ораторские и писательские способности, свой дар убеждения, свой прежний авторитет на прославление девственной жизни, что являлось одной из самых насущных проблем развращенного римского общества, задачу нравственного оздоровления которого небезуспешно пыталось решить в то время христианство.

Нам совершенно ничего не известно о том, был ли Амвросий до епископства женат или хотя бы близок с какими-либо женщинами, кроме матери, сестры и их подруг - христианских девственниц. Упоминание Павлина о том, что Амвросий, дабы уклониться от епископства, против обыкновения приводил в свой дом блудниц, свидетельствует о том, что в своей дохристианской жизни он совсем не отличался распущенностью. Да и тот факт, что за два года его проповеди о девственной жизни приобрели необычайную популярность и стали известны даже в Африке, явно указывает в пользу того, что произносивший эти проповеди должен был сам быть образцом добродетели, иначе его словам просто никто не поверил бы. Можно высказать предположение, что в молодости или в детстве Амвросий перенес какую-то болезнь или травму, которая поневоле сделала его святым и целомудренным. И теперь Амвросий сознательно стал проповедовать то, к чему был предрасположен самой природой.

Популярность его проповедей оказалась столь велика, что он продолжает писать на эту тему. Из-под его стиля в последующие годы выходит целая серия трактатов о девственной жизни, которые принесли ему славу как при жизни, так пользовались авторитетом после его смерти.

Непосредственно после произведения "О девственницах" Амвросий пишет трактат "О вдовах", который содержит описание преимуществ вдовства по сравнению со вторичным замужеством. Начальный период творчества епископа венчает труд "О девственности", составленный из проповедей, произнесенных во время праздника Св. Петра и Павла. Здесь Амвросий отвечает на нападки в связи с появлением первых двух книг и его апологией девственной жизни. Вероятнее всего все три произведения были созданы Амвросием в течение нескольких месяцев 377 г. И хотя после этого Амвросий посвящает этой теме специальные труды только в конце своей жизни, проблема девственной жизни волнует его постоянно, и он неоднократно обращался к ней в письмах и произведениях на другие темы.

Круг обязанностей епископа в IV в. был весьма широк, и его функции в церкви были универсальны. Епископ управлял всеми делами церкви, возводил в должности других представителей клира, являлся высшей инстанцией при разборе дел, связанных с отступлениями от христианской веры и морали, был главной фигурой при отправлении культовых действий и высшим авторитетом в вопросах вероучения, распоряжался материальными средствами церкви и, наконец, осуществлял связь церкви с государственной властью.

Из источников трудно судить, какие из перечисленных функций в большей степени занимали Медиоланского епископа в первые годы его служения, но как церковный политик Амвросий впервые выступил на поприще внутрицерковной борьбы.

[1] Столь точное описание облика Амвросия позволяет сделать исследование его останков, проведенное в конце XIX в. после того, как была открыта могила епископа в базилике, носящей его имя.

[2] Буассье Г. Падение язычества. Исследование последней религиозной борьбы на Западе в IV в. - М., 1892. - С.429.

[3] Смерть Сатира датируется разными исследователями от 375 до 379 г., больше оснований есть в пользу ранней датировки.

[4] Нам ничего не известно о творчестве Амвросия до епископства.

[5] Об этом споре см. гл.XI..

[6] Об этих людях ничего не известно.

[7] Это письмо Амвросия не дошло до нас.

[8] Обязанностью катехизатора было готовить к крещению катехуменов и обучать их основам христианского вероучения.

[9] Город в Галлии.

[10] Ныне Болонья.

ГЛАВА IV

"АРИАНСКИЙ ЯД"

(Амвросий. О Святом Духе I, 17)

На протяжении всего времени становления христианства как мировой религии серьезную эволюцию претерпевали и вероучение, и культ, и социальная доктрина, и организация этой религии. Возникнув как секта в рамках иудейской религии, христианство не стало сразу ортодоксальным, а складывалось в борьбе различных и весьма многочисленных течений и сект, которые по мере преобладания той или иной группировки или богословской школы зачислялись в разряд ересей, хотя каждая из таких сект ставила своим высшим авторитетом Священное Писание и претендовала на знание единственного и истинного пути к спасению.

Во время гонений, в условиях внешней опасности христиане, как правило, консолидировались и забывали о разногласиях, хотя даже в самом тяжелом для "христианства III в. происходили столкновения между различными течениями и церквами. После 313 г., когда положение христианства в Римской империи стало легальным, внутрицерковные разногласия стали одной из самых главных проблем.

Образование церковно-политических группировок внутри христианства было тесно связано с процессом формирования догмы и оформления церковной иерархии, поэтому наиболее удобным в борьбе за выгодные церковные кафедры являлось обвинение соперника в отступлении от "истинной" веры или выдвижение собственного учения и толкования Священного Писания, которое объявлялось единственно истинным. В связи с этим IV век оказался особенно "урожайным" на ереси: так христианский автор Епифаний перечисляет 60 ересей, его младший современник Филастрий-128, Августин в начале V в., использовав эти данные, привел цифру 87, а Феодорит в середине V в. еще насчитывал 56 ересей. А наиболее полным официальным перечнем ересей является список императора Феодосия II (правил с 408 по 450), включавший 22 еретических учения (Кодекс Феодосия XVI, 5, 65).

Наличие разногласий в христианстве не могло удовлетворять ни господствующий класс Римской империи, ни императорскую власть, ни саму церковь. Для церкви догматические споры играли пагубную роль, ибо она претендовала на знание абсолютной истины, которая могла оставаться таковой только в случае ее незыблемости. Возможность дискуссии по религиозным вопросам вела к свободомыслию, которое могло подвергнуть сомнению существующий общественный порядок и, следовательно, угрожало господству правящего класса. В единстве церкви было заинтересовано христианизирующееся римское государство, которое стремилось найти в христианстве с единой доктриной свою опору. Императорская власть в IV в. часто пыталась брать на себя роль верховного арбитра в религиозно-догматических спорах, при этом она иногда лавировала между религиозно-политическими группировками, иногда становилась на точку зрения большинства, но всегда старалась занять в этих спорах политически выгодную позицию. Именно поэтому среди императоров IV в. можно встретить и ортодоксов, и еретиков, но и для тех, и для других было одинаково характерно стремление поддержать идейную монополию церкви.

Центральное место в истории христианства IV в. занимает борьба с арианством - самой значительной ересью эпохи первых вселенских соборов. Эта борьба вышла далеко за рамки чисто догматических споров, охватила большие массы людей и играла важную роль в государственной политике Римской империи.

Основоположником этой ереси явился пресвитер Александрийской церкви в Египте Арий, который вначале попытался обвинить своего епископа Александра в савеллианстве [1], а затем сам выступил с новым учением. Это учение вызвало самый первый по времени и самый крупный по масштабам догматический тринитарный спор. Вся полемика вращалась вокруг одного вопроса - какое положение в небесной иерархии должен занимать Иисус Христос, и от решения этого вопроса зависела дальнейшая судьба христианства как мировой религии. По мнению отцов церкви, стоявших у истоков ортодоксии, основоположник христианства не мог быть ни человеком, ни второстепенным божеством: он должен быть таким же изначальным как и Бог-Отец и воплощать в себе всю полноту божественной и всю конкретность человеческой природы. Любой другой статус мог в корне изменить сущность его спасительной миссии, а, следовательно, и сущность самого христианства как религии.

Ариане, избегая скрытого тритеизма (один бог в трех сущностях), пытались сохранить единство божества путем полного разделения сущностей, подчиняя их друг другу и считая Богом в абсолютном смысле одного Бога-Отца. При этом в самом арианстве не было единства относительно связи Бог-Отец - Бог-Сын - Мир. В зависимости от положения Бога-Сына в этой триаде существовали различные разновидности арианства, основными из которых были аномии, омии и омиусиане (терминологические разногласия спора сводились к различным вариантам написания греческих слов "единосущный" и "подобносущный").

В догматическом содержании тринитарного спора нет ни малейшего намека на политическую, социальную или какую-либо другую программу. С точки зрения здравого смысла (если таковой вообще возможен при анализе иррациональных по своей сути систем) и та" и другая сторона могла претендовать (и претендовала!) на освящение власти императора в том смысле, в каком этого требовала взявшая себе в союзники христианство политическая система домината.

Так, Амвросий, полемизируя с арианами, убеждал императора в том, что царство Троицы является нераздельным и поэтому непобедимым (О вере I, II), то есть неразделенная власть на небе означала, по мнению епископа, единоличную власть императора на земле. Ариане же, со своей стороны, видели отражение единоличной земной власти в абсолютном приоритете Бога-Отца и подчинении ему остальных лиц Троицы.

И у той, и у другой стороны абстрактные теологические идеи, оторванные от реальной действительности, давали возможность народу верить, будто различные интерпретации догм в какой-то степени объясняют людям их судьбу, и усматривать в них отображение их земной жизни. В этом, пожалуй, главная причина живучести арианства. Но были и другие причины.

Арианство, пытаясь рационалистически истолковать христианские догматы, опиралось на традиционное античное философское мышление [2]. Наличие мощного философского пласта в учении ариан делало его популярным в среде интеллектуалов, особенно на Востоке, буквально пропитанном греческой философией. Другая причина состоит в том, что арианство опиралось и на чисто христианскую традицию. Помимо того, что идейные истоки арианства исследователи видят в александрийской или антиохийской богословских школах, либо в оригенизме, следует учесть, что ариане в большей степени, чем ортодоксы, опирались на Священное Писание, которое допускает довольно свободное толкование тринитарной формулы и в котором отсутствует в чистом виде формула единосущия Троицы.

Разногласия и споры в церкви, развернувшиеся после 313 г., не устраивали императора Константина, предоставившего свободу христианам отнюдь не для того, чтобы они ввергались в пагубные раздоры, и он предпринял ряд шагов с целью примирить спорящих богословов. Однако его скромные попытки не возымели действия, и чтобы покончить с разногласиями 20 мая 325 г. в Никее по прямому указанию Константина был созван собор, на который были приглашены предстоятели всех церквей империи. На собор, который вошел в историю как Первый Вселенский, съехалось 318 представителей церквей Азии, Африки и Европы. В работе собора активное участие принимал сам император.

После споров и прений собор предал анафеме учение Ария, осудил защитников и распространителей этой ереси, лишил их церковных постов и отправил в заточение. На соборе был принят символ веры, который в дальнейшем получил название "никейский" и явился основой ортодоксального христианства. Соборное изложение веры гласит: "Веруем во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца всего видимого и невидимого; - и во единого Господа Иисуса Христа, Сына Божьего, единородного, рожденного от Отца, то есть из сущности Отца, Бога от Бога, Свет от Света, Бога истинного от Бога истинного, рожденного, не сотворенного, Отцу единосущного, через которого всё произошло, как на небе, так и на земле, ради нас человеков и ради нашего спасения низшедшего, воплотившегося и вочеловечившегося, страдавшего и воскресшего в третий день, восшедшего на небеса, и грядущего судить живых и мертвых; - и в Духа Святого. Говорящих же, что было время, когда не было Сына, что Он не существовал до рождения, и произошел не из сущего, или утверждающих, что Сын Божий имеет бытие от иного существа или сущности; или что Он создан, или изменяем, или преложим, таковых предает анафеме, католическая и апостольская церковь" (Афанасий. Письмо к Иовиану; Сократ. Церковная история I, 8; Феодорит. Церковная история I, 12).

Никейский собор установил 20 канонов или правил поведения клириков и мирян, а также установил единый день празднования Пасхи для западных и восточных христиан. В специальных посланиях по окончании собора Константин присоединился к его решениям и тем самым придал им характер государственной санкции. Всем, кто утаивал арианские книги, император грозил смертной казнью.

Однако с окончанием Никейского собора история арианства отнюдь не завершилась. Напротив, это было только начало длительной и ожесточенной борьбы, порой даже доходившей до кровопролития. В течение последующего полувека христианскую церковь раздирали непрекращающиеся распри, выливавшиеся в обвинения и изгнания епископов, волнения прихожан, конфликтовавших между собой и с властями. Борьба затронула и высшие сферы Римской империи и не оставила в стороне самих императоров, в ориентации которых перевешивали то религиозные, то политические мотивы, иногда сливавшиеся в одно целое.

Когда единым правителем империи стал Констанций II (353 г.), арианство стало господствующим вероисповеданием и орудием его политики. Во время его правления противоречия внутри христианства обострились до крайности. Враждующие христианские группировки набрасывались друг на друга с яростью, превосходившей, по словам Аммиана Марцеллина (XXII, 5, 4), ярость диких зверей. Все оппозиционные элементы собирались под знаменем православия, и из этого лагеря шли требования независимости церкви и яростные обличения Констанция. После смерти этого императора-арианина общая траектория арианства стала клониться к закату, хотя до полной победы никейцев было еще далеко, особенно на Востоке, где к власти пришел новый арианский император Валент, мало уступавший в своем рвении Констанцию.

Вместе с тем, степень распространения арианства в различных регионах римского мира была неодинаковой. На западе вплоть до середины IV в. многие епископы не имели об арианстве никакого представления. Проарианская политика Констанция не только способствовала знакомству западных с арианской доктриной, но и привела к изгнанию целого ряда православных епископов, в том числе римского епископа Либерия. Однако насильственные методы насаждения арианства, практиковавшиеся Констанцием, на западе, не могли не привести к тому, что эта разновидность христианства с самого начала стала непопулярной и не нашла широкой поддержки. Хотя это вовсе не означает, что запад не воспринял арианство совсем. Благодаря активной деятельности арианских епископов Урсакия и Валента, арианство распространилось в придунайских провинциях, Ульфила столь энергично проповедовал эту веру среди варваров, что даже считался почти достойным имени Апостол, большим влиянием пользовались епископы Авксентий, создавший оплот арианства в Медиолане, и Герминий, занимавший сирмийскую кафедру.

Авксентий являлся епископом Медиолана с 355 г., когда он был назначен на этот пост Констанцием вместо изгнанного императором отродокса Дионисия. В 369 г. в Риме состоялся собор из 93 епископов по поводу деятельности Авксентия и омиев в Венеции и Галлии. Собор отлучил от церковного общения Авксентия и его единомышленников, выразил приверженность к никейской вере и направил послание иллирийским епископам. Однако сместить Авксентия не удалось: пользуясь поддержкой императора Валентиниана I и, вероятно, части населения города, он оставался на посту Медиоланского епископа вплоть до своей смерти в 374 г. Римский собор без поддержки императорской власти оказался бессильным поколебать положение ариан и в других западных провинциях империи: в Галлии, Венеции, Иллирике. Правда, в Иллирике состоялся собор, отлучивший шестерых арианских епископов и утвердивший римские постановления, но большого эффекта это не имело: Иллирик в целом оставался под влиянием омиев.

*          *          *

Как уже говорилось, Амвросий был избран епископом Медиолана после смерти Авксентия, когда борьба между арианами и ортодоксами за этот пост достигла наивысшего накала. Видимо, и одна, и другая церковная группировка надеялась увидеть в Амвросии защитника своих интересов, и он, несомненно, являлся компромиссной фигурой. Такое положение заставляло новоиспеченного христианина и епископа в начале своего нового поприща придерживаться очень осторожной тактики. Он сохраняет на своих постах членов медиоланского клира (нет сомнения, что при Авксентии все или почти все священники Медиоланской церкви были арианами), но в то же время возвращает с востока останки умершего в изгнании Дионисия. Амвросий весьма осмотрительно держался на первых порах нейтралитета, чтобы, как он сам говорил, "не вносить беспокойств в церковь Медиолана" (Об обязанностях священнослужителей I, VIII, 72). Но бесконечно долго так продолжаться не могло, и новый епископ должен был занять определенную догматическую позицию.

В своей догматической ориентации Амвросий руководствовался не столько Священным Писанием, которое он еще только изучал, сколько оценкой расстановки религиозно-политических сил, а общая ситуация в это время на западе складывалась не в пользу арианства. Да и новый император Грациан проявлял определенную склонность к ортодоксии.

Около 376 г. Амвросий подвергся какому-то давлению со стороны ариан, вызванному, вероятно, тем, что новый епископ не желал открыто становиться на их сторону. После смерти Авксентия ими руководил Меркурии, епископ Доросторский. Именно он был кандидатом со стороны ариан на Медиоланскую кафедру в 374 г. и после этого оставался некоторое время в Медиолане, переменив свое имя на Авксентия в честь умершего арианского епископа. Очевидно, его отношения с Амвросием сразу не сложились, и их личная неприязнь могла сказаться на общем отношении нового епископа Медиолана к арианству.

Скоро в истории Поздней Римской империи произошли события, которые оказали сильнейшее воздействие и на Амвросия, и на всех его современников.

В середине 370-х годов резко обострилась обстановка на дунайской границе империи. Теснимые наступавшими с востока из причерноморских степей гуннами и аланами вестготы, жившие к северу от Дуная, попросили у императора Валента разрешения на поселение в границах Римской империи. В 376 г. Валент разрешил им поселиться во Фракии на условиях службы в римских вспомогательных войсках. Однако притеснения со стороны римских чиновников и искусственно вызванные трудности с продовольствием вскоре привели к восстанию готов против Рима, которое принимало всё более грозные масштабы. Опасность оказалась столь серьезной, что Валент был вынужден перебросить несколько легионов с востока и лично возглавил армию, выступившую против восставших. На помощь Валенту из Италии поспешил со своей армией Грациан, заранее предупредив своего восточного соправителя не начинать сражения до подхода его войск.

Но малообразованный, раздражительный, упрямый, корыстолюбивый и жаждавший военной славы Валент поддался на льстивые речи придворных и решил действовать самостоятельно, чтобы не делить лавры победы с Грацианом. 9 августа 378 г. у фракийского города Адрианополя состоялось одно из самых грандиозных сражений поздней античности. Вот как описывает эту битву Аммиан Марцеллин:

"Как молния, появилась готская конница с крутых гор и понеслась в стремительной атаке, сметая всё на своем пути. Со всех сторон послышался лязг оружия, и полетели стрелы. Беллона, богиня войны, в невероятной ярости испустила бранный клич на погибель римлянам. Битва разгоралась, как пожар, и ужас охватывал воинов, когда они видели, как копья и стрелы варваров пронзают по несколько человек сразу. Наконец, оба войска столкнулись наподобие сцепившихся носами кораблей, и, тесня друг друга, стали колебаться, словно волны во взаимном движении. Но когда варвары хлынули всей массой, римское войско было раздавлено и опрокинуто, словно прорвало гигантскую плотину. Римские воины оказались так плотно стиснуты, что нельзя было даже размахнуться и пустить в дело мечи. От поднявшихся клубов пыли не стало видно неба, которое как бы эхом отражало грозные вопли. Отовсюду неслись стрелы, дышавшие смертью, и попадали в цель, потому что нельзя было их увидеть и нельзя было от них уклониться. Сцепившиеся враги вместе валились на землю, и равнина сплошь покрылась распростертыми телами убитых. Вызывая ужас, повсюду слышались стоны умирающих и смертельно раненых. Всё кругом покрылось черной кровью, повсюду громоздились горы трупов, и ноги живых топтали мертвые тела. Высоко поднявшееся солнце жгло римлян, истощенных голодом и жаждой и обремененных тяжелым оружием. Наконец, под напором сил варваров римская боевая линия пришла в полный беспорядок, и воины обратились к крайнему средству: побежали врассыпную, кто куда.

Пока римские воины, рассевшись, отступали по неведомым местам, император Валент, попавший в гущу этих всех ужасов, бежал с поля битвы, с трудом пробираясь по грудам мертвых тел.

Метая молнии из глаз, двигались варвары за римлянами, у которых кровь уже холодела в жилах. Варвары сокрушали всякое сопротивление и не давали пощады сдававшимся. Дороги были забиты ранеными, а равнину заполняли целые валы павших лошадей вперемежку с людьми.

Этим невозместимым потерям, которые так страшно дорого обошлись Римской империи, положила конец ночь, не освещенная ни единым лучом луны.

Поздно вечером император, находившийся среди простых воинов, был тяжело ранен стрелой и испустил дух; потом его нигде не нашли.

Были слухи, что приближенные Валента отнесли его, еще живого, на второй этаж какого-то дома, но, варвары окружили дом и подожгли его: все, находившиеся в доме, погибли". (Аммиан Марцеллин XXXI, 12, 17-13, 12, 19).

Адрианопольская катастрофа явилась сильнейшим потрясением для всего римского мира и, несомненно, повлияла на сознание его обитателей, оказав воздействие и на их религиозные пристрастия. Среди тех, кто считал, что причиной вторжения готов, гибели горячо покровительствовавшего арианству Валента и поражения римской армии, было отступление от истинной веры, находился и Амвросий. Об этом он недвусмысленно говорит в трактатах "О вере" (II, 139-140) и "О Святом Духе" (I, 17).

Гибель арианина Валента, арианская вера варваров, причинивших столько бед империи, беспокойства, доставляемые арианами Медиоланской церкви и, наконец, никейская ориентация императора Грациана, с которым многие теперь связывали надежду на спасение империи - всё это способствовало тому, что осенью 378 г. изрядно поднаторевший к этому времени в христианском вероучении и тонкостях церковной жизни Амвросий сделал свой окончательный выбор в пользу никейской веры и сделался ее ярым защитником.

По просьбе Грациана, отправлявшегося на арианский Восток, Амвросий приступил к написанию своего первого фундаментального догматического труда "О вере". Первые две книги этого трактата, написанные в сентябре - октябре 378 г., были посвящены описанию в никейском духе божественности Иисуса Христа. Амвросий поставил своей целью доказать совечность и единосущность Отца и Сына с помощью цитат из Ветхого и Нового Завета и опровергнуть арианские мнения на этот счет. Впрочем, Амвросий не ограничился чистой теорией. "Твое священное величество,- обращался он в прологе к императору Грациану,- отправляясь на войну, попросил меня о книге, разъясняющей веру, так как твое величество знает, что победы в большей степени достигаются верой командующего, чем доблестью солдат" [3] (О вере, I, 3). Епископ вооружает императора никейской верой, подразумевая, что победа над варварами, чья вера была арианской, будет способствовать победе никейской ортодоксии в самой Римской империи: "Иди вперед под защитой щита веры и вооруженный мечом Святого Духа, иди вперед к победе, обещанной в старые времена и предсказанной пророчествами, данными Богом" (О вере II, 136).

Грациан оказался настолько удовлетворен этим трактатом Амвросия, что попросил его написать продолжение и развить тему божественности Святого Духа. Епископ откликнулся на новую просьбу императора, и в течение следующего 379 г. из проповедей составил еще три книги трактата "О вере", которые в окончательном виде были отправлены Грациану в 380 г. Однако в связи с появлением новых арианских произведений Амвросий лишь развил и дополнил тему божественности Иисуса Христа из первых двух книг. В целом же трактат "О вере" всегда имел высочайшую репутацию, на него впоследствии часто ссылались теологи и неоднократно цитировали.

Тем не менее Амвросий всё же выполнил просьбу императора и в 381 г. написал еще одно продолжение- "О Святом Духе" в трех книгах. В этом трактате Амвросий излагает в связи с учением о Троице учение о Святом Духе, его участии в творении, промышлении и искуплении. Он показывает, что Святой Дух является богом и что он одной природы и одной субстанции с Отцом и Сыном.

В этом произведении Амвросий решил блеснуть уже не только своим знанием Писания, но и широко использовал труды греческих христианских авторов - Дидима, Василия Великого и Афанасия - признанных лидеров никейской ортодоксии.

И, наконец, завершает цикл этих догматических творений Амвросия еще одно произведение, написанное в конце 381-начале 382 г.,- "О таинстве божественного воплощения", которое является продолжением двух предыдущих трактатов и иногда обозначается как четвертая книга "О Святом Духе" или девятая книга целой работы: "О вере" - "О Святом Духе" - "О воплощении".

Последнее произведение, как и два предыдущих, направлено против ариан и последователей Аполлинария [4] и излагает учение о Троице, Сыне Божьем и о таинстве воплощения, как бы подводя итог догматическому учению медиоланского епископа.

Но вернемся к событиям, последовавшим сразу за Адрианопольской катастрофой. В отличие от Амвросия, сделавшего свой окончательный выбор в пользу никейской веры, первой реакцией императора Грациана было издание закона о веротерпимости. Несомненно, этот закон был вызван страхом императора перед возможными волнениями в условиях крайне серьезной внешней опасности для империи.

После битвы при Адрианополе готы, соединившись с племенами аланов и гуннов, двинулись на Константинополь. Лишь хитрость и решительность командующего римской армией Юлия спасла восточную столицу от разгрома, а провинции от разорения. "Получив известие о несчастьях, происшедших во Фракии,- пишет Аммиан Марцеллин, - он относительно всех готов, которые раньше были приняты на службу в римские войска и распределены по разным городам и укреплениям, отдал тайный приказ всем их командирам (все они были римлянами...) вызвать их к себе в одно и то же время якобы для вручения жалования и всех их перебить. Это разумное распоряжение было исполнено без замедления и без шума, и благодаря этому восточные провинции были спасены от великих бедствий" (Аммиан Марцеллин XXXI, 16).

Что касается варваров, стоявших под стенами Константинополя, то внушительный вид городских оборонительных укреплений отрезвил самых отчаянных из них. Не имея осадных орудий и лишенные поддержки со стороны тех варваров, которые находились на воинской службе в римской армии, они не решились на штурм.

Тем временем Грациан прибыл на Восток и попытался овладеть ситуацией. Однако очень скоро молодой император понял, что управлять огромной империей, находившейся в состоянии, близком к краху, ему одному не под силу. Сводный брат Грациана Валентиниан II не мог быть в этом ему помощником, так как в 378 г. ему было только 7 лет, и тогда выбор императора пал на Феодосия, военные заслуги которого были хорошо известны в империи и который был, пожалуй, единственным в то время человеком, способным разгромить готов и других варваров и навести порядок в восточной части державы.

Феодосий родился около 346 г. в Испании. Его отец был видным военачальником Валентиниана I и прославился многими военными подвигами в Британии и в Галлии. Благодаря отцу Феодосий с раннего детства познал военную науку и военную дисциплину и уже в 374 г. получил должность военачальника верхней Мезии. Здесь он нанес несколько поражений варварам, завоевал популярность среди народа и любовь у солдат. Впрочем, обратной стороной его успехов стала зависть со стороны бездарных царедворцев. И его успешная карьера неожиданно прервалась, когда в результате дворцовых интриг попал в опалу и вскоре был казнен его отец. Феодосию же в виде милости было позволено удалиться в Испанию в свое имение и вести там частную жизнь.

И вот в момент наивысшей опасности для империи о Феодосии вспомнили: он был вызван из Испании и 19 января 379 г. в Сирмиуме торжественно провозглашен императором. В управление ему были даны восточные провинции Римской империи, а также на него было возложено ведение войны с готами.

Новый император принял энергичные меры по укреплению армии, объявил новый набор в нее всех боеспособных мужчин, кроме слуг и рабов, и уже в том же 379 г. сумел нанести ряд поражений варварам во Фракии и Мезии. Грациан же, положившись на Феодосия на востоке и опасаясь за судьбу своей части империи, отвел свои войска на запад.

*          *          *

Пока императоры вершили великие дела империи и сражались с варварами, церковные распри отнюдь не пошли на убыль. Вот как описывает положение в церкви Василий Великий незадолго до своей смерти (он умер в 379 г.): "...наши испытания тяжки и долговременны... дело идет не об одной церкви, или двух: буря свирепствует от пределов Империи и до пустыни Фиваиды. Превращены догматы благочестия, изглажены уставы Церкви; страсть господствования преобладает; и предстоятельство церковное предлагается в награду за нечестие. Пастыри предают стадо Божие и расхищают милостыни нищих. Исчезла строгость правил, дана широкая свобода грешить... Не стало суда праведного, всякий ходит по желанию своего сердца... Стяжавшие власть чрез угождение человекам сделались рабами, оказавших им милость. У некоторых и защита православия обратилась в орудие взаимной брани; скрывая свою вражду, они дают ей вид поборничества по благочестию. Другие поощряют народ к взаимным ссорам, чтобы общими пороками скрывать свои. Поддерживается непримиримая брань. Этому смеются неверующие, колеблются маловерные... Умолкли уста благочестивых, развязан всякий хульный язык, осквернено святилище, здравомыслящие убегают домов молитвенных как училищ нечестия и в пустынях со стенаниями и слезами воздевают руки к Господу, сущему на небесах" [5].

В начале 379 г. Амвросию пришлось столкнуться с сильной арианской оппозицией. Готское вторжение привело к бегству в Италию значительного числа жителей придунайских провинций. Вероятно, большая часть беженцев-ариан устремилась в Медиолан, который был оплотом западного арианства на протяжении 20 лет епископства Авксентия. Здесь же находились и лидеры западного арианства Урсин и Валент. Сюда же примерно в это время под угрозой опасности перебрался из Сирмиума двор Валентиниана II, мать которого императрица Юстина придерживалась строгих арианских взглядов. Кроме этого, положение осложнялось изданным Грацианом законом о веротерпимости.

В этой ситуации Амвросий не смог воспрепятствовать тому, что ариане заняли одну из базилик города. В источниках нет никаких подробностей этого эпизода. Не совсем ясен и сам факт такого захвата, который произошел, по всей вероятности, накануне Пасхи 379 г.

Основанием для него, как можно предположить, было то, что Амвросию постепенно удалось заменить арианских священников в своих церковных штатах на православных и таким образом лишить ариан возможности отправлять культ. В письме епископу Констанцию, написанном накануне захвата базилики, Амвросий выражает тревогу по поводу распространения арианства и инструктирует его не подпускать верующих близко к арианам, чтобы те не заразили их "фальшивыми зернами" своего учения (Письмо 2, 28). Видимо, в это же время происходит столкновение Амвросия с арианами по вопросу о церковной собственности, когда Медиоланский епископ переплавил церковные сосуды с тем, чтобы выкупить пленных римлян у варваров (Об обязанностях священнослужителей II, XV, 70; XXVIII, 136).

Так или иначе, но захват базилики арианами явно ущемлял власть Амвросия как епископа и наносил удар по ортодоксии. В этих условиях Амвросий решает обратиться за помощью к Грациану, который принимает довольно мудрое решение: он отдает распоряжение префекту отнять базилику у ариан, но не отдавать ее православным, а конфисковать. Таким образом, обстановка в крупнейшем городе Италии несколько разрядилась в критический для судеб Римской империи момент. Однако вскоре конфискованная базилика всё же была возвращена православным. Амвросий говорит, что это произошло внезапно (О Святом Духе I, 19-20), но такая внезапность объясняется не столько "просветлением" императора в результате наставлений епископа, хотя они и сыграли определенную роль, сколько изменением политической обстановки и ослаблением позиций арианства на востоке, благодаря переходу в никейскую веру Феодосия.

Общее положение, сложившееся к концу лета 379 г. в Римской империи, и настойчивость Амвросия по отношению к Грациану привели к изданию закона 3 августа, осуждавшего в числе других ересей и арианство. Преимущества религиозного единства империи с политической точки зрения были очевидны. Обвинения во всех бедах империи еретиков, и в первую очередь ариан, со стороны Амвросия и других ортодоксальных епископов достигли цели. Кроме того, важнейшие епископские престолы, находившиеся вдали от беспокойных дунайских провинций, представлялись в этих условиях центрами стабильности и поддержки римских традиций, в то время как к арианству были привержены готы и другие варвары. Интересы Римской империи требовали в тот момент поддержки ортодоксии и борьбы с арианством. В 380 г. Амвросий предпринимает беспрецедентную попытку вмешательства в выборы епископа Сирмиума. Эта церковь находилась не только в другой провинции, но и в другом диоцезе, и вмешательство Амвросия нельзя было оправдать ни одним каноном, ни одним древним обычаем. Однако слишком уж велико было его стремление сокрушить столь важный оплот ариан.

Уже смеркалось, когда вдали показались окрестности Сирмиума. Немногочисленные спутники Амвросия - священники Медиоланского клира, находившиеся в одной повозке со своим епископом, казалось, задремали, утомленные долгой и трудной дорогой. До места назначения еще было около часа езды, но к Амвросию сон не шел. Епископ размышлял о том, что ему предстоит предпринять завтра - в ответственный день выборов на сирмийскую кафедру - и корил себя за опоздание.

"Впрочем, - успокаивал себя Амвросий, - я и так сделал всё, что мог. Ведь известие о смерти Герминия, этого нечестивого арианина, взбудоражившего своими лживыми проповедями весь Иллирик, пришло из-за козней императрицы-арианки Юстины слишком поздно, чтобы я успел оповестить других епископов Италии и западных провинций. Сама-то она наверняка уже в Сирмиуме и подготовила своих сторонников к завтрашнему дню. А тут еще эти досадные задержки в пути". Здесь он вспомнил, как долго пришлось искать брод через неширокую, но глубокую и строптивую речку из-за того, что какие-то варвары или разбойники явно от нечего делать спалили мост. "Уже прошло почти два года после Адрианополя, а порядка в империи всё еще нет,- продолжал свои размышления Амвросий. - Но Феодосий, надо отдать ему должное, оказался как раз тем человеком, которого следовало поставить управлять восточными провинциями. Вряд ли кто-нибудь еще был бы способен действовать так решительно, как он. Как видно, выбор нашего Грациана оказался верен".

Между тем повозка со священниками уже продвигалась по улицам Сирмиума. Уже совсем стемнело, и возница с трудом отыскал нужный дом, в котором жил Анемий - кандидат никейской партии в епископы. Он вышел навстречу прибывшим, обнял в христианском приветствии каждого из них и невнятно начал рассказывать об обстановке в Сирмиуме. Амвросию показалось, что он либо не в себе, либо пьян, но потом епископ догадался, что состояние кандидата на сирмийскую кафедру объясняется нервным перенапряжением и растерянностью. Из его сбивчивого рассказа Амвросий понял, что его худшие опасения оправдались. В городе хозяйничали ариане. Особенно воинственно были настроены женщины, которых привела своими речами в неистовое возбуждение приехавшая накануне Юстина. Сторонники никейской веры в дни, предшествовавшие выборам, почти не показывались на улицах, хотя, судя по словам Анемия, были настроены решительно.

Совещание священников в доме Анемия было недолгим. Амвросий решил побыстрее закончить этот мини-собор, чтобы все его участники успели хорошо выспаться перед завтрашней битвой за истинное благочестие. Как полководцу в битве нужны свежие силы, так и Амвросий решил не утомлять свое немногочисленное христианское воинство бесплодными разговорами. И как настоящий полководец Амвросий уже имел план предстоящего сражения и знал слабое место обороны противника.

Таким слабым и одновременно сильным местом у ариан была Юстина. Как мать императора, не управляющего империей, она не обладала реальной властью. Но как мать императора, носящего этот титул, она обладала огромным авторитетом, особенно среди женщин. Находившееся в оппозиции к правящему императору Грациану арианство было сознательно выбрано Юстиной как средство для достижения политической цели - добиться реальной власти хотя бы над частью Римской империи. Однако Грацианом был издан закон о конфискации мест собраний еретиков и передачи их православным, следовательно, императорская администрация Сирмиума должна поддерживать его, Амвросия, как защитника православной веры правящего императора, а не Юстину, защищающую арианское нечестие и не представляющую правящего императора.

С этими мыслями утомленный Амвросий заснул. Сон его был глубоким и недолгим. Рано утром он разбудил: весь свой "штаб" и после совместной утренней молитвы и легкого завтрака провел "военный совет", на котором каждому из священников были даны четкие распоряжения, касавшиеся главным образом оповещения христиан-никейцев о том, что они должны прибыть не позднее полудня - обычного времени выборов - к главной церкви Сирмиума и активно поддержать православных священников. Не рассчитывая на то, что никейцев окажется больше, Амвросий отправил своего доверенного диакона с запиской к Марку, которого он так блестяще защитил на судебном процессе еще в бытность свою адвокатом. В записке содержалась просьба к Марку собрать друзей-ветеранов, которые, как предполагал Амвросий, должны были ненавидеть варваров, проливавших их кровь, а, следовательно, с недоверием относились и к арианам, так как именно в арианском варианте воспринимала христианство варварская периферия римского мира. Среди седых ветеранов, прошедших сквозь жестокие битвы и суровые испытания и часто смотревших смерти в лицо, было немного христиан, но Амвросий был уверен, что Марк, который после того нашумевшего процесса стал пользоваться особым авторитетом, сумеет убедить своих товарищей прийти на помощь и поддержать их в борьбе против ненавистных варваров и ариан.

Сам Амвросий знакомой дорогой направился к зданию префектуры с тем, чтобы заручиться поддержкой местных властей. Улицы еще были пустынны, но Амвросий ощущал какую-то тревогу, словно повисшую в густом прозрачном воздухе города.

С префектом Амвросий встретился беспрепятственно и обо всем договорился. Префект обещал обеспечить порядок на выборах и прислать к храму солдат. В случае необходимости он обещал лично выступить в поддержку кандидата никейцев, хотя и уклончиво ответил на вопрос Амвросия о том, будет ли он сам присутствовать на выборах. Амвросий не был ранее знаком с префектом, но из разговора с ним узнал, что тот был хорошо осведомлен о положении в Медиолане и о дружбе епископа с императором. Узнал Амвросий и о том, что префект не был крещен и прохладно относился к христианским распрям. "Вот почему он сам не хочет присутствовать на выборах", - догадался Амвросий.

Близость Амвросия к императору открывала ему все двери и обеспечивала ему твердую поддержку со стороны чиновников. В префектуре он встретил нескольких старых знакомых. Все они подчеркнуто радовались встрече с ним, и, казалось, все эти годы только и делали, что скучали по нему и ждали его приезда.

"О Господи! Как портит людей чиновничья служба! Как трудно в этих льстивых, раболепных людях отыскать хотя бы отблеск того гордого величия и непреклонного достоинства, свойственного магистратам прежних времен. Ведь я знал их другими несколько лет назад. Помнится, мы были в неплохих, почти дружеских отношениях и часто проводили благодатные часы, беседуя на возвышенные темы в местных термах. А теперь: Клодий совсем обрюзг и едва носит свое жирное брюхо, Альбин, кажется, еще не проспался после вчерашней попойки, а Децима ничего не интересует кроме денег, и мне жаль тех крестьян, которые приходят к нему в качестве просителей - наверняка он обирает их до нитки, хотя на самом деле вряд ли способен сделать что-нибудь существенное. Впрочем, Бог им судья. Главное, что они согласились помочь мне и переговорить с местными влиятельными особами, способными оказать определенное воздействие на исход выборов. Хотя я сомневаюсь, что они сделали бы это, не будь я близок к императору. Здесь уж и старая дружба не помогла бы".

С этими мыслями Амвросий подошел к Сирмийскому храму. К нему уже стекался со всех сторон народ, в возбуждении обсуждавший предстоящее событие.

— Веселенький предстоит сегодня денек, - сказал молодой человек в пышном одеянии, выдававшем в нем заезжего торговца.

— Бог справедлив, - отозвался невысокий и тщедушный священник, которого Амвросий ни разу раньше не видел. - Он не допустит, чтобы на нашу кафедру был избран епископ, который будет клеветать о единосущии Отца и Сына.

— Какая вам разница, - возразил торговец. - По-моему, главное - вера в Христа, который обещает спасение каждому, уверовавшему в него.

— Я вижу, ты недавно обратился в христианскую веру.

— Не прошло и года, как я был окрещен в Фессалониках.

— Поэтому и рассуждаешь ты неправильно, что не научен еще должным образом. Приходи ко мне сегодня же вечером, если сможешь. Я живу вон в том доме, - он показал рукой на невзрачное строение на другом конце площади. - Я готов растолковать тебе истинную веру. Но сейчас, прошу тебя, проголосуй за нашего кандидата - Секундиана. А мне, извини, сейчас недосуг. Наши уже собрались и ждут меня.

С этими словами говоривший засеменил в сторону церкви, откуда всё громче звучали голоса. Амвросий поспешил за ним, так и не встретив никого из знакомых. Вначале он не придавал этому значения, потом начал беспокоиться, но, наконец, понял, что ариане просто опередили его: "Выборы начинаются раньше обычного, и наши сторонники еще просто не успели собраться. Этого я не предусмотрел. Юстина и ее арианское окружение перехитрили нас. Ну уж нет! Я должен протянуть время до подхода наших". Амвросий взглянул на небо и по солнцу определил, что никейцы должны быть уже на подходе. Он решительно вошел в храм и стал протискиваться сквозь толпу, состоявшую преимущественно из женщин. С церковной кафедры вещал о достоинствах Секундиана какой-то местный пресвитер.

— Я полагаю, благочестие, вера и образ жизни нашего Секундиана ни у кого из присутствующих не вызывают сомнения. Он без сомнения достоин быть епископом и нести свет нашего учения по всем приходам Сирмийской церкви. Если есть еще желающие выступить, пусть скажут, - закончил свое выступление пресвитер, уверенный в том, что противники еще не пришли.

— Что тут долго говорить, - раздались голоса. - Давайте голосовать. Народ нас поддерживает. Быть Секундиану епископом!

В этот момент Амвросий, наконец, пробрался к кафедре и громким голосом попросил слова. Из-за его невысокого роста и неосвещенного места, где он предусмотрительно занял удобную позицию, его никто не узнал. Ему разрешили говорить, и он начал свою неторопливую речь с рассуждения о рае и жизни в нем прародителей человечества до их грехопадения [6]. Начало проповеди, исполненной высокой риторики и глубокого смысла, так пленило присутствовавших, что они, казалось, забыли, зачем собрались здесь. Первым опомнился Авксентий - соперник Амвросия еще со времени выборов на Медиоланскую кафедру. Узнав епископа по голосу, он громко выкрикнул:

— А почему это наш сладкоречивый оратор находится в тени? И что за речи он здесь ведет? Мы собрались, чтобы выбрать епископа, так и давайте говорить о кандидате.

— Правильно, - поддержали Авксентия, - пусть говорит с кафедры и по сути дела.

Амвросий спокойно взошел на кафедру и уверенно обвел взглядом настороженную аудиторию:

— А почему речь идет только об одном кандидате? - как выстрел, прозвучал его вопрос, и в этот момент он удовлетворенно заметил, что в храме стали появляться его сторонники. - Ведь есть человек не менее достойный, чем Секундиан. Я могу сказать даже, что его благочестие выше всех похвал, и он уже проявил способности к епископскому служению. Пора бы теперь обсудить кандидатуру известного вам Анемия.

— Да ведь это же сам Амвросий, - пронеслось по толпе. Многие знали его еще по службе в сирмийской префектуре, другие слышали о его епископстве в Медиолане и о том, что он близок к императору Грациану.

— Вы не ошиблись, братья, - произнес Авксентий, - это действительно Амвросий, и он, не имея на то никакого права, приехал в другой диоцез смущать нас своими лживыми речами и навязывать нам своего кандидата от никейской партии. Но мы и сами знаем, кого нам выбрать. Нам не нужны советы заезжего Медиоланскогого епископа.

Толпа угрожающе зашумела. Ее возбуждение нарастало, и обстановка накалилась до предела. Ситуация была почти такой, как во время выборов в Медиолане в 374 г., когда наместник Амвросий вошел в храм, чтобы успокоить бушевавшие страсти. Но если тогда толпа смолкла, лишь стоило ему заговорить, то теперь, наоборот, его выступление привело людей в неистовство. Его уже никто не слушал, а перекричать ревущее море людей было делом явно бессмысленным. С кафедры он увидел, что в храм уже входит Марк в окружении своих товарищей. Опыт воина позволил ему сразу сориентироваться в незнакомой обстановке, и он начал энергично пробиваться сквозь толпу на выручку спасшему его когда-то в бытность адвокатом Амвросию.

Несколько женщин, настроенных особенно агрессивно, кричали в адрес епископа оскорбления, а одна из них, более бесстыдная, чем остальные, взобралась на возвышение и, подзадориваемая безумными выкриками, схватила его за одежду, намереваясь стащить его к другим, чтобы побитый ими он был изгнан из церкви. Амвросий, сопротивляясь ее яростному натиску, успел сказать:

— Даже если я не достоин поста священника, не подобает ни тебе, ни статусу твоему налагать руку на любого священника. Ты должна бояться суда Божьего, чтобы с тобой потом что-нибудь не случилось...

Договорить он не успел и, будучи больше не в силах сдерживать мощный напор дюжей арианки, рухнул вниз.

Очнулся Амвросий в доме Анемия. У его постели сидел сам хозяин и подобострастно смотрел на распростертого перед ним епископа. Хотя ушибленная голова сильно болела, Амвросий сразу же попросил Анемия рассказать о том, что произошло после того, как он лишился чувств.

Анемий налил Амвросию полную чашу ароматного вина последнего урожая, осушив которую епископ почувствовал, что головная боль пошла на убыль, и принялся неторопливо рассказывать.

Как только Амвросия сбросили с кафедры, туда, наконец, пробился Марк и оградил своего защитника от всяких посягательств со стороны разъяренной толпы. Впрочем, видя бесчувственное состояние известного епископа, близкого к императору, женщины сразу присмирели. К тому же к церкви подошли солдаты, присланные префектом, и никаких беспорядков больше не произошло. Когда Амвросия на носилках выносили из храма, в нем уже было достаточно сторонников никейской веры, и выборы прошли без каких-либо осложнений. Большинство голосов и среди клира, и среди мирян получил Анемий. Он долго и назойливо благодарил Амвросия и извинялся за случившееся так, словно это он сбросил епископа с кафедры.

Наутро Амвросий почувствовал себя значительно лучше и распорядился, чтобы его спутники собирались в обратный путь. Анемий уговаривал его остаться еще на пару дней, но Амвросий сказал, что он и так на слишком большой срок оставил свою епископию.

Перед самым отъездом Амвросию сообщили, что женщина, напавшая на него в церкви, попала под лошадь и умерла от полученных ушибов. Это событие взбудоражило весь Сирмиум и внушило благоговейное почтение к Амвросию. Епископ попросил возницу сделать небольшой крюк и заехать на городское кладбище, где как раз проходила печальная процедура прощания с покойной; он проводил ее до самой могилы, отплатив милостью за оскорбление.

Отъезд Амвросия никого не оставил равнодушным: одни вздохнули с облегчением, избавляясь от страха, который он внушал своим противникам; но большинство всерьез полагало, что Сирмиум лишился своего защитника и покровителя.

Законы Грациана против ересей, а также поражение ариан на выборах епископа Сирмиума заставили арианских лидеров Секундиана и Палладия просить императора Грациана о созыве вселенского собора (из западных и восточных епископов), " на котором они собирались доказать правильность своих догматических взглядов, не без основания рассчитывая на поддержку востока. Встревоженный растущей оппозицией своей власти со стороны ариан император дал согласие провести такой собор в Иллирике и пригласить восточных, надеясь с помощью ортодоксальных епископов склонить ариан на свою сторону.

Однако Амвросий не был уверен, что участие в соборе восточных епископов может обеспечить победу никейцам. Отношения между восточными и западными епископами, даже ортодоксального толка, оставляли в то время желать лучшего, да и борьба Феодосия с арианством еще только начиналась, и большинство восточных кафедр находилось в руках ариан.

В конечном итоге Амвросию удалось убедить Грациана ограничиться созывом собора только западных епископов, состав которых, несомненно, был подобран Медиоланским епископом. По подсчетам А. Пареди, на соборе присутствовало 35 епископов: 2 из Африки, 6 из Галлии, 3 из Иллирика, 13 из Италии и другие из различных западных провинций. Интересно, что в работе этого собора не участвовал римский епископ Дамас и даже не послал на него своих представителей, хотя он и направил собору 3 своих письма, которые были зачитаны Амвросием. Из ариан на собор прибыли только те, кто обращался с просьбой к Грациану: епископы Палладий из Рациарии и Секундиан из Сингидунума, а также пресвитер Аттал.

Собор состоялся в Аквилее. Относительно его датировки среди исследователей существуют разногласия, но наиболее веские основания существуют в пользу конца весны-начала лета 381 года, то есть как раз в то время, когда проходил Константинопольский собор, получивший впоследствии статус Второго Вселенского. Ни участники Аквилейского, ни участники Константинопольского соборов не знали соответственно о таких значительных событиях в двух частях римского мира, хотя оба собора были направлены против арианства. Это дает возможность полагать, что оба собора происходили одновременно.

Представление о ходе собора и его результатах дают Деяния Аквилейского собора, которые представляют собой протоколы происходившей на нем полемики, и соборные послания, обозначаемые обычно первым словом, с которого они начинаются. Составление или редактирование этих соборных посланий приписывают Амвросию и включают в собрания его писем.

Формально председателем собора был епископ Валериан, но фактически всем его ходом руководил Амвросий. Показательно, что не только не все православные епископы считали этот собор необходимым, но и не все из них верили в справедливость обвинения Палладия и Секундиана в ереси. Амвросию пришлось применить довольно коварный метод, дабы изобличить обвиняемых. Он намеренно выбрал единственное письмо Ария, которое находилось в согласии с омийскими положениями - самой мягкой формой арианства, и стал зачитывать его, в то время как Палладий и Секундиан должны были опровергать или подтверждать отдельные его положения. Благодаря такому скрупулезному исследованию, беседе о Священном Писании и развернувшейся на соборе полемике, Палладий, Секундиан и Аттал были признаны виновными в арианской ереси, осуждены и лишены церковного общения и сана священников.

В соборном послании Benedictus содержалась специальная просьба к императорам о том, чтобы были изданы указы об изгнании этих еретиков. Эта просьба ярко иллюстрирует, сколь важна была для Амвросия и его сторонников поддержка императорской властью решений собора, несмотря на то, что на просьбу Палладия представить светских свидетелей с той и с другой стороны Амвросий ответил фразой, ставшей потом в церкви крылатой:

— В делах веры священники судят мирян, а не миряне священников!

В соборных посланиях участники Аквилейского собора уведомляют императоров об опасности со стороны других лидеров западного арианства-Урсина и Юлиана Валента, отказавшихся участвовать в работе упомянутого собора. Последний был учителем Палладия и неприязнь к нему со стороны ортодоксов была столь велика, что он не избежал обвинения даже в склонности к идолопоклонству, причем не в римском языческом варианте, а в намерении походить на готских жрецов, что значительно усиливало тяжесть обвинения. В послании говорится, что Урсин и Валент развернули арианскую агитацию в самом Медиолане, что они устраивают тайные сходки и вербуют себе новых приверженцев. Участники Аквилейского собора перечисляют многочисленные "злодеяния" этих еретиков, просят императоров предоставить им безопасность и удалить возмутителей спокойствия.

Исход собора в Аквилее означал временную победу западных ортодоксов, руководимых Амвросием, над арианами, которые однако, вопреки скоропалительному заявлению Медиоланского епископа о полной победе над арианством, отнюдь не сложили оружия.

Палладий выразил свой протест против решений Аквилейского собора в специальном сочинении, где он дал свою трактовку его хода, полемизировал с отдельными положениями трактата Амвросия "О вере" и требовал грандиозного вселенского собора в Риме. Кроме того, как сообщает Павлин, два арианина из свиты Грациана вызвали Амвросия на диспут о вере, который должен был состояться в одной из базилик Медиолана, но это мероприятие, задуманное для компрометации Медиоланского епископа, сорвалось по причине гибели оппонентов в перевернувшейся повозке по пути в базилику. Но всё же в борьбе с арианством на западе на несколько лет наступило затишье.

В начале 380-х годов позиции ариан сильно пошатнулись и на востоке.

В середине января 380 г. императора Феодосия, успешно боровшегося с готами, настигла тяжелая болезнь, когда он находился в Фессалониках - городе, которому суждено было сыграть огромную роль в его христианской жизни и тогда, и десять лет спустя. Как это часто бывало в те времена, Феодосии вверил свою судьбу богу и решил принять крещение прежде, чем силы окончательно покинут его. К счастью для будущих судеб христианства и никейства, поблизости от императора оказался епископ Асхолий, которого Амвросий называл "оплотом веры и святости". От этого Асхолия Феодосий и принял таинство крещения и оказался первым на востоке императором никейского вероисповедания.

Стоит упомянуть и еще об одном эпизоде, сообщаемом церковными историками и подвигнувшем Феодосия к никейству. Когда старший сын императора Аркадий в 383 г. был провозглашен августом и соправителем, во дворце был устроен торжественный прием, во время которого подданные должны были изъявить покорность и преданность восседавшим на троне монархам. Во время церемонии епископ небольшого города Икония Амфилохий отдал должные почести Феодосию, а с Аркадием обошелся так же фамильярно, как это было принято в обращении с простолюдинами. Феодосии посчитал себя оскорбленным таким неподобающим отношением к его царственному сыну и приказал немедленно выгнать дерзкого епископа. Когда стража уже схватила его, он успел выкрикнуть, осуществляя ранее задуманный план: "Таково, император, обхождение, предназначенное Царем Небесным для тех нечестивых людей, которые поклоняются Отцу, но не хотят признавать такого же величия в его Божественном Сыне". Феодосий сразу понял антиарианский смысл дерзкого поступка Амфилохия, по-христиански обнял его, и с тех пор не забывал этого урока.

Вскоре после крещения в 380 г. Феодосий издает свой знаменитый эдикт Cunctos populos. В нем император повелевает всем народам, находящимся под его властью, исповедовать никейскую веру, принятую на I Вселенском соборе: "Последователям этого учения, - говорится в эдикте, - мы повелеваем именоваться православными христианами, остальных же присуждаем нести бесславие еретического учения, собраниям же их не приписываем имени церквей. Кроме приговора божественного правосудия, они должны будут понести строгие наказания, каким заблагорассудит подвергнуть их наша власть, руководимая небесной мудростью" (Кодекс Феодосия XVI, 1, 2).

Этот эдикт был грозным предостережением всем, кто не придерживался никейского догмата. Феодосий, признав, как это явствует из его последующей политики, никейскую веру за безусловную истину, поставил своей целью при помощи государственных мер добиться религиозного единства в Римской империи. Император прекрасно понимал, что религиозное разномыслие является одним из главных препятствий для достижения внутреннего мира, и помимо религиозных чувств Феодосием, несомненно, руководили и политические соображения. Ведь никейской веры придерживался Грациан и большинство христиан в западной части империи, а на востоке на сторонников никейства Феодосии мог опереться в своей борьбе с варварами-арианами.

Совершив в конце 380 г. триумфальный въезд в Константинополь, Феодосий стал думать о проведении собора, который, по его замыслу, должен был положить конец разногласиям в церквах восточной части империи. Весной 381 г. в Константинополе по повелению императора собралось 150 епископов и состоялся собор, которому суждено было войти в историю в качестве Второго Вселенского, хотя западные на нем не присутствовали и, как уже говорилось, даже не знали о нем.

Вначале собор решал вопросы о замещении церковных кафедр, в частности, вместо добровольно ушедшего в отставку Григория Назианзина на Константинопольскую кафедру был избран Нектарий, происходивший из знатного сенаторского рода и бывший тогда претором, человек преклонных лет и самой честной жизни. Затем, после решения организационных вопросов, отцы приступили к дискуссии о вере, которая завершилась подтверждением никейского символа, расширенного толкованием божественности Святого Духа. Именно этот символ и стал основой Православия.

Особым постановлением собора были преданы анафеме ереси, особенно арианская. Собор изложил несколько частных правил-канонов, относящихся к управлению церкви. В ряду этих канонов было правило, дающее одно из первых официальных определений ереси: "Еретиками же мы называем тех, которые издавна отчуждены от церкви, и тех, которые показывают вид, будто исповедуют истинную веру, однако ж отделились и составляют свои собрания против наших правильно поставленных епископов"... (Канон 6).

Император Феодосий на соборе не присутствовал, но внимательно следил за его ходом и после его окончания постановил, чтобы все епископы, отступающие от константинопольского символа, лишены были епископства, и не только не были переводимы в другие места, но чтобы удаляемы были от церквей, от городских стен, от сообществ людей.

В 382 или 383 г. Феодосии созвал в Константинополе "собор всех ересей", повелев собраться на него епископам независимо от веры или принадлежности к какой-либо секте. На этом соборе император заставил всех ересиархов представить ему письменное изложение их учений и мыслей о вере. Приняв от каждого такое изложение, Феодосий одобрил ортодоксальное, а остальные разорвал. Как пишут церковные историки, еретики разошлись с этого собора в унынии.

Таким образом, Феодосий с самого начала своего правления возвел охрану никейского вероучения и борьбу с отклонениями от него в ранг государственной политики. За время своего правления он издал в общей сложности 17 законов против ересей, неуклонно контролировал ход церковных соборов и назначения на важнейшие кафедры. Борьба с инакомыслием, даже в рамках одной религии, становится с этих пор важнейшей функцией государства, и ереси начинают теперь рассматриваться как государственные преступления.

В 382 г. Феодосием была решена и другая жизненно важная для Римской империи проблема - готская. Отчасти благодаря военным победам, отчасти благодаря щедрым подаркам готской знати и не менее щедрым обещаниям Феодосию удалось привести мятежных вестготов к повиновению и заключить с ними мирный договор.

По этому договору готы были признаны федератами Римской империи и получали право поселиться под управлением своих племенных вождей сначала в Мезии и Фракии, а потом в Иллирике на условиях службы в римской армии. Теперь Римскую империю от варваров должны были защищать сами варвары. Однако этот договор с готами имел далеко идущие последствия. Разрешение целому варварскому союзу жить по своим законам и со своей администрацией положило начало созданию на территории Империи прообразов будущих варварских королевств, определивших облик Европы в эпоху раннего средневековья.

[1] Савеллий в III в. учил, что Бог есть единая сущность, единое лицо, а Троица - только три имени. Его ученики называли Бога на небе - Отцом, на земле - Сыном, а в живых существах - Святым Духом.

[2] В литературе идут несмолкаемые споры относительно того, какой из античных философских систем следовали ариане: Аристотеля, Платона или Плотина.

[3] Примечательно, что спустя 6 лет в споре с язычниками Амвросий заявит прямо противоположное.

[4] Аполлинарий Лаодикийский (ум. в 390 г) высказал свое учение в 352 г. В центре его стоял вопрос об отношении Сына Божьего к человечеству. В нераздельном единении божественной и человеческой природы Иисуса Христа он видел подтверждение его целой природы - спасения и обожения. Однако, признавая совершенную божественную природу Христа, Аполлинарий доказывал, что человеческая природа во Христе не могла быть полной и совершенной. Это учение стало впоследствии основой монофизитской ереси.

[5] Цит. по кн.: Бахметова А.Н. Рассказы по истории христианской церкви. - М., 1895. - С.18-19.

[6] Произведение Амвросия "О рае", по мнению ряда исследователей, было написано до 380 г. и основано на проповедях.

ГЛАВА V

У ИСТОКОВ ВЕЛИКОГО ЦЕРКОВНОГО РАСКОЛА,
ИЛИ РАЗНОГЛАСИЯ "МЕЖДУ САМИМИ ПРАВОВЕРНЫМИ"

(Амвросий. Письмо 12, 4)

Внутрицерковная борьба в христианстве в IV в. происходила не только по линии еретики-ортодоксы. Как не было единого "еретического лагеря" (каждая из ересей находилась в оппозиции и к ортодоксам, и к другим еретическим течениям), так не существовало единства между ортодоксами (или никейцами, или правоверными, или католиками). Разногласия выливались в самые различные формы соперничества и принимали разные масштабы. Но самым крупномасштабным религиозно-политическим соперничеством между ортодоксами явилась борьба Рима и Константинополя (или, точнее, востока и запада), стремящихся распространить свое влияние на целые регионы римского мира и претендующих на роль вершителей религиозной политики в масштабах всей Римской империи.

Дивергенция западного и восточного христианства была изначально предопределена различными историческими условиями развития античной цивилизации. Политические события IV в. ускоряли этот процесс, основными вехами в котором были основание новой восточной столицы Константином (330 г.) и окончательный раздел Римской империи на Западную и Восточную после смерти Феодосия (395 г.).

В нашем распоряжении есть интересные источники, которые позволяют пролить свет на отношения западных и восточных церквей в последней четверти IV в. и заглянуть в самые истоки великого церковного раскола - разделения христианской церкви на православную и католическую в 1054 г. Одним из главных действующих лиц, как и во многих других событиях конца IV в., здесь является Амвросий Медиоланский.

В ходе догматических баталий середины IV в. отношения между восточными и западными церквами фактически оказались разорванными. Попытки восстановления церковного мира в масштабах всей Римской империи энергично предпринимал в 70-х годах Василий Великий, усилиями которого в 379 г. общение между востоком и западом было на некоторое время восстановлено. То, что инициатива в этом принадлежала востоку, было вызвано бесконечными раздорами, раздиравшими восточные церкви, в то время как запад являл собой относительное церковное единство.

Однако Рим относился к мольбам востока о помощи спокойно и равнодушно, что вызвало прямые упреки со стороны Василия, который умер, так и не дождавшись церковного единства. Равнодушие Римской церкви можно объяснить тем, что, предъявляя претензию на непререкаемый приоритет в церковных делах, Рим не столько не желал, сколько был бессилен что-либо сделать для наведения порядка на востоке. В тех условиях Риму не оставалось ничего другого, как занять позицию стороннего наблюдателя, приняв однако вид вершителя судеб церковной политики в масштабах всей империи.

Тем не менее, восточные церкви всё же сумели доказать свою жизнеспособность и самостоятельность. Хотя большая заслуга в этом принадлежит не только церковным иерархам, но императору Феодосию, который выступил с активной прохристианской политикой и лично приложил усилия для наведения порядка в восточных церквах. Причем Феодосий хотел покончить с разногласиями в них не через запад, а, по выражению Н. Ф. Чернявского, "через православную силу Востока".

Как уже говорилось, созванный Феодосием в 381 г. Константинопольский собор по своему составу был исключительно восточным. Теперь восток проигнорировал запад, и главной причиной этого было стремление восточных церквей к самостоятельности и независимости от Рима. Несмотря на разногласия и полемику, на соборе было всё же достигнуто определенное единство в восточных церквах.

Западные епископы почувствовали себя оскорбленными тем, что их не пригласили на Константинопольский собор. Примечательно, что римская церковь признала вселенский характер этого собора только в 530 г., хотя такой статус был присвоен ему еще в 451 г. на Халкидонском соборе, да и то признание ограничилось только символом веры и не распространялось на каноны собора.

Заявка восточных церквей на самостоятельность вызвала на западе серьезную обеспокоенность, и западные во главе с Амвросием предпринимают меры для сохранения пошатнувшегося авторитета. Взаимоотношения западных и восточных церквей в этот период ярко иллюстрируют одно из писем Аквилейского собора и два письма западных епископов к императору Феодосию. Составление всех этих писем исследователи приписывают Амвросию Медиоланскому, и они традиционно включаются в собрания его писем.

Первое из них адресовано императорам Грациану, Валентиниану II, и Феодосию от имени участников Аквилейского собора. Из этого письма ясно, что его авторам еще ничего неизвестно о Константинопольском соборе, и больше половины его посвящено разногласиям "между самими правоверными" (Амвросий. Письмо 12, 4).

Главная проблема, затрагиваемая в этом письме - вопрос о церковной общности с епископом Александрийской церкви Тимофеем и епископом Антиохийской церкви Павлином. И тот, и другой находились в церковном общении с западными епископами, но были осуждаемы ортодоксальными восточными епископами. Тимофей был обвинен в ереси Аполлинария и смещен со своего поста Константинопольским епископом Григорием Назианзином. Павлин являлся соперником Мелетия на Антиохийский епископский престол и был признан схизматиком, хотя Григорий Назианзин не возражал, чтобы после смерти Мелетия он стал во главе Антиохийской церкви. На этот счет даже существовало специальное соглашение, однако после смерти Мелетия восточные епископы избрали на Антиохийскую кафедру Флавиана - главу "Мелетианской фракции".

В своем послании участники Аквилейского собора во главе с Амвросием настойчиво просят императоров созвать собор всех ортодоксальных священников Александрии с тем, чтобы обсудить этот вопрос о церковном общении. Свое обращение за помощью к императорам они мотивируют тем, что вражеское вторжение и расстройство государства являются препятствием для направления своих представителей в качестве посредников с целью восстановления мира.

Внешне просьба западных епископов к императорам выглядит весьма пристойно и может быть истолкована как действительное желание мира в церкви. Однако Амвросий и другие западные епископы скрывают за красивыми фразами свою истинную цель - претензию на приоритет запада над востоком в решении церковных вопросов. По выражению В. В. Болотова, западные епископы "имели слабость держать себя с проконсульской важностью в отношении к востоку", и это отношение проступило более явственно в следующем послании, адресованном непосредственно императору Феодосию. Это письмо написано от имени Амвросия и других епископов Италии (без перечисления имен) вскоре после предыдущего письма, когда на западе уже стало известно о смерти Мелетия и выборах Флавиана и Нектария. Был ли по этому поводу на западе созван специальный собор (в литературе его иногда называют италийским, медиоланским или амвросиевым), или письмо было написано Амвросием по предварительному согласию с другими епископами, неизвестно.

Письмо начинается с констатации факта, что "легче было для церкви выгнать еретиков, чем найти согласие между правоверными" (Амвросий. Письмо 13, 1). Западные епископы сетуют, что восточные поступили вопреки их мнению, изложенному в предыдущем письме: на место умершего Мелетия оказался избранным не Павлин, как было условлено, а некто другой. Осуждается в письме и избрание на пост главы Константинопольской церкви Нектария, хотя избрание последнего потом нередко сравнивали с избранием самого Амвросия, так как Нектарий тоже происходил из знатного рода, не был крещен и избран по прямому указанию императора Феодосия.

Далее в письме западные во главе с Амвросием вступаются за некоего Максима, епископа Александрийской церкви, который был лишен общения с восточными церквами за махинации и обман, но сумел завоевать доверие западных епископов, предоставив им на каком-то соборе, вероятно Аквилейском, подложные письма умершего епископа Александрии Петра.

Своим письмом западные епископы пытаются оказать давление на Феодосия с тем, чтобы он способствовал принятию угодных западу мер "на пользу общему миру и согласию" (Амвросий. Письмо 13, 4). Западные называют свой собор (очевидно Аквилейский) всеобщим и говорят о Константинопольском соборе, как о собрании тех, кто отклонил этот всеобщий собор. При этом делается существенное замечание, в котором церковная историография видит одно из древнейших указаний на приоритет Рима в церковных вопросах: Константинопольский собор не был провозглашен законным образом и по обычаю предков, так как епископы востока не обратились "за суждением к церквам Рима, Италии и всего запада" (Амвросий. Письмо 13, 4). Западные требуют, чтобы вопрос о церковном общении был вынесен для общего приговора и предлагают провести с этой целью вселенский собор ("из нас и восточных") в Риме, одновременно предлагая альтернативу, а, по сути, жесткое требование: вернуть ранее назначенных епископов на свои посты, имея в виду Павлина и Максима.

Таким образом, это письмо в целом выражает полную оппозицию запада Константинопольскому собору и его решениям, а также претензию запада на приоритет над востоком в церковных делах. А в конце письма проступает и политический оттенок обращения западных епископов к Феодосию: они прямо говорят, что написали его по побуждению Грациана. Вероятно, в этом Амвросий и другие западные епископы пытались найти политическую поддержку для осуществления своих планов: опираясь на авторитет императора, назначившего Феодосия, обеспечить проведение в жизнь своих намерений "сверху", то есть по политическим, а не по церковным каналам.

Однако Феодосий никоим образом не посчитал себя обязанным идти на поводу у западных епископов. Подчиненное положение восточных церквей западным в то время означало умаление власти Феодосия, как императора, и даже определенное политическое подчинение востока западу, если учесть ту роль, которую стала играть христианская церковь к концу IV в. в Римской империи. И Феодосий справедливо рассудил, что, возвышая и укрепляя церковь в своей половине империи, он тем самым укрепляет и свое собственное положение.

Ответ восточного императора западным епископам не сохранился, но о нем можно судить по следующему письму Амвросия и других к Феодосию (письмо 14). Общий тон этого письма не оставляет никаких сомнений в том, что Феодосий в очень резкой форме попытался поставить западных епископов на место, призывал их заниматься своими делами и упрекал за претенциозность в общении с востоком.

Отвечая Феодосию, западные снова возвращаются к тем же вопросам, но тон их письма уже совершенно иной: они стараются оправдаться и реабилитировать свою позицию. Письмо начинается с льстивых восхвалений веры восточного императора и объяснения побудительных мотивов в написании предыдущего письма. Западные осторожно не называют никаких имен восточных епископов и выражают сожаление, что их обвиняют (вероятно, сам Феодосий) в пренебрежении дружбой с восточными. Далее западные ставят себе в заслугу победу над арианством в своей половине империи и обеспечение в ней мира и безопасности (чем не могли похвастаться восточные) и ратуют за удаление беспокойств из всей церкви, но опять обходят вопрос о назначении упомянутых в предыдущем письме лиц, так как, если судить по контексту, Феодосий уже дал свое разъяснение на этот счет.

Наконец, после объяснения своей просьбы созвать собор и уверений в том, что данное послание имеет целью ни больше, ни меньше, как завоевать благосклонность императора, западные стараются убедить Феодосия в том, что они не вносили предварительного решения вопроса и что они не считают себя достойными порицания.

Несмотря на общий "извинительный" тон письма и "должное почтение" к власти Феодосия, западные по-прежнему остаются на своих позициях. Правда, на этот раз они соглашаются изменить лишь место проведения нового вселенского собора, исходя из соображений безопасности.

По словам Ф. Даддена, в отношениях с восточной церковью Амвросию "не удалось показать свою обычную проницательность государственного деятеля". И как бы ни старались западные епископы во главе с Амвросием продемонстрировать свое рвение за церковный мир, на самом деле их амбиции и претензии на приоритет оказались выше этого. Показательно, что Медиоланский епископ в этом церковном деле ведет себя именно как политик. Его политический расчет виден уже из того, что все эти письма были адресованы не восточным церквам и их лидерам, а непосредственно императорам. Здесь налицо попытка решить внутрицерковные вопросы с помощью светской власти.

Нужно заметить, что этот эпизод нечасто можно встретить в жизнеописаниях Амвросия и в историографии, ибо действия выдающегося епископа действительно были, как выразился тот же Ф. Дадден, "неблагоразумны". Однако таковыми их можно признать только с точки зрения церковного мира. Напротив, вмешательство Амвросия и других западных во внутренние дела восточной церкви представляется вполне логичным и рассчитанным с точки зрения политической и папистской. Хотя, надо признать, что расчеты Амвросия и его ставка на Феодосия оказались действительно неудачными. Взаимоотношения церкви и государства на востоке складывались совершенно иначе, чем на западе. Да и Феодосий был достаточно проницательным государственным деятелем, чтобы понять, что кроется за "рвением" западных за мир в церкви.

Ответа Феодосия на последнее письмо западных, видимо, не последовало. Император оставил это дело восточным епископам, которые летом 382 г. снова собрались в Константинополе на собор с целью дать ответ западным, как сообщает Феодорит, сохранивший письмо этого собора Дамасу, Амвросию, Асхолию, Валериану и другим епископам запада.

В этом письме восточные епископы говорят о невозможности своей поездки на Римский собор, объясняя это тем, что они не могут оставить свои только что начавшие обновляться церкви. Вместе с тем, собор направил в Рим своих делегатов и, как говорится в письме, через них объявил о своих миролюбивых намерениях и ревности в вере. Однако наряду с миролюбивыми намерениями Константинопольский собор твердо заявил о признании Нектария, Флавиана и Кирилла Иерусалимского и столь же твердо просил западных общаться с ними (Феодорит. Церковная история. V, 9).

Тем же летом 382 г. состоялся собор западных в Риме, хотя на нем присутствовали представители востока: Иероним (в недалеком прошлом сам западный), Епифаний Саламинский, Павлин из Антиохии и делегаты Константинопольского собора - епископы Кириак, Евсевий и Прискион. Ходом собора формально руководил римский епископ Дамас, но главную роль на нем играл Амвросий, который был и автором основных документов собора. Амвросий, несомненно, являлся более яркой и значительной фигурой, чем Дамас, но, судя по его произведениям, Медиоланский епископ отдавал должное значение римской кафедры и признавал приоритет Рима в плане религиозной доктрины.

Вопреки решению и письму восточных Римский собор не изменил прежней позиции запада (вероятно, благодаря настойчивости Амвросия): Павлин был принят как епископ Антиохин, а Диодор из Тарса и Акакий из Берои, рукополагавшие Флавиана, были лишены церковного общения с западом. В противовес 3-му канону Константинопольского собора 381 г., определявшему Константинополю второе место в церковном мире после Рима, Дамас провозгласил, что Римская церковь не зависит от решений этого восточного собора и что второе место Рим предоставляет Александрии, а третье - Антиохии.

Таким образом, запад упорно стоял на своем и не желал считаться с мнением восточных церквей, которые, в свою очередь, сознавали свою силу и не желали подчиняться решениям Рима.

На протяжении десяти лет восток и запад сохраняли статус кво в своих отношениях, но в 392 г. вновь возник вопрос об Антиохийском церковном престоле. Перед смертью Павлин, которому так и не удалось сместить с поста епископа Антиохии Флавиана, сам выбрал себе последователя - Евагрия, причем сделал это в нарушение церковных канонов - единолично. Флавиан же по-прежнему пользовался благосклонностью восточных епископов и самого императора. В этой ситуации западные не нашли ничего лучшего, как поддержать Евагрия. В Капуе даже был созван собор, на котором решено было провести испытание веры Евагрия и Флавиана. Однако Флавиан в Капую не явился, сославшись на болезнь, и обратился за помощью к императору Феодосию, который попросту аннулировал работу Капуанского собора.

Зная о твердой позиции Феодосия, Амвросий на этот раз попытался действовать по церковным каналам. Он пишет письмо Теофилу, епископу Александрии (западные церкви в то время поддерживали общение с египетскими церквами). В этом письме Медиоланский епископ сетует на трудности созыва нового собора, порицает Флавиана за неявку и не обходит укором Евагрия,, который поносил Флавиана и "защищался его пороками, а не своими добродетелями" (Амвросий. Письмо, 56, 5). Амвросий просит Теофила и других священников Египта снова вызвать Флавиана. Он ничего не говорит о цели этого вызова, но ссылается на письмо самого Теофила, в котором епископ Александрии писал, что может быть найдено соответствующее средство, благодаря которому несогласие Флавиана будет устранено. В случае же упорства последнего и его неявки Амвросий рекомендует Теофилу поступить так, "чтобы не казалось, что мы разрушаем то, что было построено" (Амвросий. Письмо 56, 6), а также советует обратиться к епископу римской церкви. Издатели писем Амвросия обычно обращают здесь внимание на то, каким древним было основание обращаться к суду римского понтификата, однако Амвросий в этом месте ничего не говорит о том, что решение Рима по этому вопросу может быть единственно правильным и неоспоримым, и лишь указывает, что одобрение римской церкви было бы для него приятным.

Как видно из этого письма, Амвросий уже не предлагает никаких решительных мер и не очень старается навязать своз мнение. Бесплодность попыток влезть в чужой монастырь со своим уставом стала очевидной, но отступить от прежней позиции он уже не мог. Да и твердость Феодосия не оставляла Амвросию надежды, что восток подчинится диктату запада. Потерпев неудачу в стремлении навести "порядок" на востоке политическими средствами, Медиоланский епископ попытался вовлечь в свою политику египетскую церковь, но и эта слабая попытка не имела успеха. Как пишет Феодорит, в спор снова был вынужден вмешаться Феодосий, который убедил западных епископов уничтожить вражду и принять послов Флавиана. Однако примирение западных и восточных по этому вопросу состоялось уже после смерти Амвросия, когда во главе римской церкви был папа Иннокентий (Феодорит. Церковная история V, 23). Таким образом, борьба между восточными и западными церквами велась в конце IV в. в основном политическими методами, и в орбиту этой борьбы оказалась втянутой императорская власть. В этой борьбе совершенно не затрагивались догматические вопросы, она велась в рамках ортодоксального христианства, и целью ее было достижение приоритета в церковном мире. Уже тогда стала очевидной невозможность создания единого церковного организма в условиях усиливающегося политического раскола Римской империи. Семена раздора, посеянные в IV в., упали на благодатную почву и дали обильные всходы. Претензии на приоритет в церковных делах и со стороны Рима, и со стороны Константинополя оказались достаточно сильными, и каждое новое перемирие между церквами востока и запада так и оставалось только перемирием. Политические события раннего средневековья неуклонно вели христианство к великому расколу, неизбежность которого уже столь явственно ощущалась во время религиозно-политических демаршей конца IV в.

ГЛАВА VI

"ПРЕВОСХОДНЕЙШЕМУ АВГУСТУ ГРАЦИАНУ И ХРИСТИАННЕЙШЕМУ ПРИНЦЕПСУ
АМВРОСИЙ ЕПИСКОП"

(Амвросий. Письмо 1)

Грациан был сыном Валентиниана I от Северы, его первой жены. В 367 г. император провозгласил своего сына августом, когда ему было всего 8 лет.

Однажды уже немолодая Севера имела неосторожность расхваливать перед мужем прелести одной женщины, с которой она познакомилась в термах. Это была отнюдь не безутешная вдова и весьма сексапильная особа по имени Юстина. Валентиниан так вдохновился красочным рассказом своей супруги, что загорелся желанием познакомиться с прекрасной вдовой. Состоявшееся вскоре знакомство не обмануло ожиданий императора, следствием чего стал развод с Северой, от которой у Валентиниана было трое детей (у Грациана было две сестры - Констанция и Лета), и женитьба на Юстине. Любвеобильный император до своей скоропостижной смерти успел произвести на свет еще одну дочь Галлу, ставшую впоследствии женой Феодосия, и еще одного сына - Валентиниана, появление которого на свет создавало трудности для уже вкусившего власти Грациана.

Смерть Валентиниана I в 375 г. повлекла за собой автоматический переход власти на западе к августу Грациану, соправителем которого на востоке оставался Валент. Однако даже смена отца сыном на императорском престоле в истерзанной предыдущими междоусобицами Римской империи уже не могла пройти спокойно и без осложнений. Видимо, при дворе нового императора, как это бывало и ранее, произошла перегруппировка политических сил. В результате дворцовых интриг, возможность ведения которых облегчалась молодостью императора, победу одержали представители сенаторского сословия центральных областей, в частности Италии, оттеснив на второй план провинциальную знать, преимущественно Паннонии и Балканских провинций, доминировавшую при дворе Валентиниана I.

Не оставалась пассивной и вдова умершего императора Юстина. Через 5 дней после смерти Валентиниана I - 22 ноября 375 г.- войсками в Паннонии был провозглашен императором четырехлетний сын Юстины Валентиниан II. Хотя Грациан неожиданно для себя получил в лице своего сводного брата соперника, у него хватило благоразумия не начинать гражданскую войну. Он лишь выразил недовольство этим событием и подверг наказанию некоторых наиболее ретивых участников провозглашения Валентиниана II. Положение Грациана на престоле было недостаточно прочным, и ему ничего не оставалось делать, как смириться с появлением малолетнего соправителя.

"Грациан был образованным выше среднего уровня человеком,-характеризует императора Аврелий Виктор (Извлечения о жизни и нравах римских императоров, 47), - слагал стихи, красиво говорил, умел разбираться в контроверсиях по правилам риторики". Этим он был обязан выдающемуся ритору и поэту поздней античности Авсонию, который был его учителем на протяжении 10 лет.

Аммиан Марцеллин характеризует Грациана следующим образом: "Это был молодой человек, широко одаренный, красноречивый, сдержанный, воинственный и вместе с тем мягкий, и он мог бы пойти по стопам лучших императоров прошлого, если бы не склонность его к забавам, которая под развращающим влиянием ближайших к нему лиц обратила его к пустому времяпрепровождению..." (История XXXI, 10, 18). Правда, до поры, до времени эта склонность Грациана мало давала о себе знать, и в начале своего правления он больше был озабочен укреплением своего положения.

После 375 г. в западной части Римской империи явственно обозначились две политические группировки, которые концентрировались вокруг императорских дворов Грациана и Валентиниана II. В религиозном отношении окружение Грациана, вероятно, состояло из христиан ортодоксального толка, ибо никейской веры придерживался сам император, и язычников, по-прежнему занимавших видные места в государственном аппарате. Соотношение тех и других, как кажется, было на первых порах одинаковым, хотя, возможно, несколько преобладал языческий элемент.

Окружение Валентиниана II составляла преимущественно провинциальная знать, придерживавшаяся арианской веры, которой была привержена императрица Юстина, и тоже какой-то части язычников.

Такая расстановка религиозно-политических сил заставила Грациана в начале своего правления следовать политике религиозной терпимости своего отца. Пытаясь с помощью этой политики возвыситься над враждовавшими между собой религиозно-политическими группировками, Грациан, тем не менее, не мог не понимать, что равновесие между ними довольно эфемерно и не может продолжаться бесконечно долго.

С усилением готской опасности, возможно, еще до Адрианопольской катастрофы, двор Валентиниана II перебрался из Сирмиума в Медиолан, и Грациан испытал на себе давление со стороны, властной и своенравной мачехи Юстины. Последняя стремилась подчинить своему влиянию молодого императора, и в качестве одного из средств для достижения этой цели использовала арианство. В то же время давление со стороны ариан испытывал и Амвросий. Таким образом, возникла реальная почва для сближения епископа и императора: Грациан нуждался в поддержке Амвросия и церкви, чтобы противостоять Юстине и ее арианскому окружению; Амвросий нуждался в поддержке Грациана и императорской власти, чтобы бороться с арианами и другими еретиками и укрепить авторитет Медиоланской церкви.

Источники не сохранили никаких данных о первой встрече Амвросия и Грациана. Некоторые исследователи, например А. Пареди, считают очень возможной такую встречу летом 376 или 377 г., когда император наносил официальный визит в Рим и проезжал через Медиолан. Однако с большей определенностью можно предполагать, что очное знакомство епископа и императора состоялось в 378 г. Сам Амвросий говорит, что Грациан попросил его дать разъяснение в вере перед отправкой на восток на помощь Валенту. (Амвросий. О вере I, 3). Епископ, как уже говорилось, выполнил эту просьбу, и основа для их дальнейшего сближения была заложена.

Однако отношения императора и епископа в IV в. не могли быть просто отношениями - дружескими или деловыми - двух конкретных людей - Грациана и Амвросия. В их лице вступали во взаимодействие два общественных института - церковь и государство, а их отношения имели длительную и противоречивую историю, которая не могла не наложить отпечатка на Грациана и Амвросия.

*          *          *

Вопрос о взаимоотношениях религии и ее учреждений с государственной властью не стоял в античном мире вплоть до возникновения христианства. Само государство являлось единственным устроителем и распорядителем религиозных обрядов и церемоний, которые были неотделимы от политических акций. Большинство жреческих должностей в полисах Древней Греции и в Римской Республике были выборными, и само служение богам рассматривалось как общественное дело. В языческой мысли даже не было разделения между категориями религии и политики вплоть до времени Юлиана Отступника, который создавал свою "языческую церковь" уже под влиянием христианства.

Христианская религия возникла и развивалась в совершенно иных исторических условиях, чем языческие культы и традиционная римская религия. Первохристиане терпели преследования и гонения и со стороны римских обывателей, с подозрением относившихся к их тайным собраниям и проповедям любви и добра, и со стороны официальных властей, опасавшихся, что за проповедью равенства перед богом может прийти призыв к насильственному переустройству общества на земле, и видевших в отказе последователей Христа следовать официальным религиозным обрядам и жертвоприношениям реальную политическую оппозицию.

Со своей стороны и первохристиане, во всяком случае, некоторая их часть, направляли свою идеологию против Римской империи: Рим был объявлен "великой блудницей" и "воплощением Антихриста", Империя противопоставлялась "царству божию" и т. д. Особенно яркое воплощение эти идеи получили в "Апокалипсисе Иоанна" - именно той части Нового Завета, которая вошла в него последней только в начале V века. И, если первые христиане и не призывали к открытой борьбе с властями, то во всяком случае относились к ним с глубоким недоверием и неприязнью.

Но существовала и другая тенденция, направленная на достижение компромисса с внешним миром и позволявшая христианам выжить в нем. Ее сторонники проявляли полную лояльность по отношению к светским властям, и, даже отправляясь на казнь, не высказывали никаких крамольных идей.

В Священном Писании обе эти тенденции нашли своеобразное отражение: с одной стороны, "Воздайте кесарево кесарю, а Божие Богу" (Матф. XXII, 21), "Царство мое не от мира сего" (Иоанн, XVIII, 36), слова о равноправном положении светской и духовной власти (Римл. 13, 1) и даже о некотором преобладании второй над первой (Деян. 4, 19); с другой стороны, запрещение бунта против богоустановленных властей, проповедь полной покорности им, терпения от гонений и притеснений, почтения к ним и молитвы за них (I Петр., 2, 17-20; Римл. 13, 1-5; I Тим. 2, 2).

Вплоть до начала IV в. христианство оставалось гонимой религией, приверженцы которой подвергались репрессиям и не имели возможности открыто пропагандировать свои взгляды. К этому времени по самым смелым подсчетам они составляли не более 1/10 всего населения Римской империи, но их число вопреки гонениям и репрессиям не только не уменьшалось, но, напротив, стремительно росло. Гонения не сломили христиан, а придали им ореол мученичества, столь притягательный для всех 'людей и народов, томившихся под гнетом огромной империи. Но христианство притягивало не только угнетенных. Ни одна другая религия античности не задевала глубоко сокрытых струн души человеческой, не давала надежды на будущее избавление от всех тягот сурового бытия в бренном мире, не открывала души людей навстречу друг другу, не опиралась на все те моральные ценности, которые в подлинном смысле делали человека венцом творения.

В начале IV в. в принципе сложились все необходимые предпосылки для союза христианства и Римской империи:

Во 1-х, система домината, создаваемая реформами Диоклетиана - Константина, нуждалась в новой идеологической опоре, качественно отличной от язычества, которое, будучи связанным с полисными ценностями, исторически изжило себя;

во 2-х, несмотря на репрессивную политику властей, популярность христианства продолжала расти, а, следовательно, росла и оппозиция внутри государства;

в 3-х, христиане в IV в. имели в своих рядах не только рабов, колонов и люмпенов, но и представителей средних и высших слоев римского общества, причем их количество увеличивалось, да и социальная доктрина христианства за три века претерпела существенные изменения: дух оппозиционности первых христианских общин постепенно улетучивался, и атмосфера церквей всё больше наполнялась сладким ароматом лести по отношению к властьпредержащим;

в 4-х, христианство располагало к тому времени достаточно мощной организацией-церковью, которая могла стать важной опорой домината в качестве дополнительного звена управления-параллельно бюрократии, деятельность которой не распространялась на все сферы, жизни, прежде всего духовные и идеологические;

в 5-х, сама церковь испытывала острую потребность в легализации, так как в связи с распространением христианства насущно необходимым стало расширение и укрепление материальной базы, что было крайне трудно осуществить в условиях гонений.

"Свидетельством о рождении" союза Церкви и Империи стал Миланский эдикт 313 г., изданный Константином и Лицинием, который давал христианам право открыто отправлять свой культ и владеть имуществом, возвращал конфискованное во время гонений имущество и запретил привлекать христиан к участию в общественных языческих жертвоприношениях.

Изменение положения церкви в государстве, формирование ее как важного и необходимого элемента политической и общественной организации Римской империи, растущая материальная база церкви-всё это требовало оформления ее отношений с императорской властью. Родившийся союз должен был получить определенную форму, и в этом были заинтересованы обе стороны.

И в силу традиции, сохранявшей дух оппозиционности по отношению к светской власти первохристиан, и в силу процесса христианизации Римской империи, постепенно ставившего церковь в положение государства в государстве, и в силу переходных процессов в недрах римского общества, когда государство еще олицетворяло античный уклад, а церковь, формируясь в новых условиях, всё более связывалась с укладом протофеодальным, и, наконец, в силу самой противоположности светского и духовного - столкновение между двумя общественными институтами Поздней Античности - церковью и государством-в IV в. было неизбежным. Однако борьба между ними велась не за победу одного над другим, а за выявление наиболее удобной и выгодной формы союза между ними, ибо основные цели церкви и государства совпадали, и главной из них было обеспечить наиболее эффективное функционирование всей позднеримской цивилизации в столь сложную и противоречивую эпоху.

Поиски таких форм союза велись на протяжении всего IV в. и вылились в появление двух доктрин отношений церкви и государства - цезарепапизма и папизма.

Доктрина цезарепапизма в известном смысле была наследием языческого понимания роли религии в государстве, и первые ее признаки отчетливо проявились сразу после легализации христианства. Константин видел в христианстве опору своей власти и стремился придать этой религии статус государственного института, подвластного императорской власти и служащего ей. Он без колебаний вмешивался в дела церкви, созывал и распускал церковные соборы, способствовал избранию угодных власти кандидатов на епископские кафедры и смещал неугодных. Хотя в своих юридических действиях император скрупулезно избегал узурпации епископских полномочий.

Определенным вкладом в формирование доктрины цезарепапизма явилось произведение Евсевия Кесарийского "Жизнь Константина", в котором император описан как представитель бога на земле, назначенный им претворить божественный план для человечества.

Однако наиболее полное воплощение доктрина цезарепапизма получила во время правления Констанция II. Этот император возвел вмешательство в дела церкви в ранг государственной политики и, поступая с епископами более бестактно, чем Константин, сделал из этого вмешательства систему. Констанция нередко называют богословом на престоле, и наиболее точно его позицию по отношению к церкви характеризуют слова, вложенные в его уста Александрийским епископом Афанасием: "Что я повелеваю, пусть и будет считаться каноном". Деятельность Констанция, в целом направленная на обеспечение единства церкви, выливалась в ссылки и смещения неугодных епископов, в принуждение их принимать угодные ему решения, в беспрестанные созывы и роспуски церковных соборов. "Целые ватаги епископов, - пишет Аммиан Марцеллин, - разъезжали туда и сюда, пользуясь государственной почтой, на так называемые синоды в заботах наладить весь культ по своим решениям. Государственной почте он причинил этим страшный урон" (История. XXI, 16, 18).

В целом многими церковными писателями и историками правление Констанция II рассматривалось как подлинное бедствие для церкви, как тирания над ее делами, и потом об этом императоре вспоминали не как о восстановителе единства, а как о еретике, который навязывал свою волю церкви.

Подводя краткий итог, можно сказать, что в первой половине и середине IV в. императоры пытаются взять церковь под свою опеку, защищают то, что представляется вредным для их политики, придают своим авторитетом силу и законность решениям церкви и вообще стараются подчинить себе весь церковный институт, представляя себя "епископами внешних дел".

Доктрина цезарепапизма находила своих сторонников не только в императорской среде, к которой принадлежал, например, Евсевий, но и в церкви, причем и на востоке, и на западе. Интересно, что именно западные епископы-донатисты - первыми обратились к Константину, чтобы он уладил внутрицерковные распри, просили его запретить лишение церковного общения своих сторонников, а также согласились на его право созывать соборы и получать отчеты от них.

Принципы абсолютной власти императора, в том числе и над церковью, были провозглашены африканским епископом Оптатом, который четко сформулировал ряд положений доктрины цезарепапизма: никто не выше императора, кроме Бога; все люди, включая епископов, подчиняются императору, даже в церковных делах; церковь в государстве, но не государство в церкви.

Появление таких идей было закономерно и для востока, и для запада в первой половине IV в., пока христианство еще только набирало силу. Но также закономерно, что доктрина цезарепапизма во второй половине IV в. поворачивает на восток и вскоре прочно обосновывается именно там. Запад оказался в конечном итоге чуждым цезарепапизму, и объяснялось это не столько его приверженностью к никейской вере и традициями (монархия-восток, республика-запад), хотя это и играло определенную роль, сколько ростом экономического и политического могущества церкви на западе к концу IV в. в условиях сокращения государственного (императорского) сектора экономики и ослабления политической власти западных императоров.

Следует учесть и еще одно обстоятельство. Система домината фактически уничтожила традиции муниципального самоуправления, и епископа, еще избираемого населением, всё больше воспринимали как лидера гражданской общины, который кроме основных епископских функций часто выступал как судья, покровитель вдов и сирот, посредник между населением и властью и даже иногда как военный предводитель, причем это было более характерно для западной части империи. Как отмечал А. Мюррей, вовлекаясь в управление городами, епископы "перевернули цезарепапизм вверх дном и появились в Поздней Империи как разновидность феодальной теократии".

Противоположная цезарепапизму доктрина, которая постепенно формировалась в доктрину папизма, также берет свое начало со времени Константина. Интересно, что провозвестниками ее явились те же донатисты, которые, получив неблагоприятный для них вердикт императора, выступили с лозунгом независимости церкви от государства. Однако более широко и громко это мнение прозвучало в церкви в ответ на политику Констанция, протест против которой выразили Афанасий, Иларий Пиктавийский и их сторонники. Обличая Констанция как Антихриста и выражая идею независимости Церкви, они, тем не менее, не отражали общих настроений в церкви в то время. Хотя эти протесты и находили сочувствие, Констанция осуждали больше за следование арианству в ущерб никейской вере, чем за вмешательство в дела церкви, которое тогда еще почти все считали нормальным явлением. В середине IV в. для лозунга о подчинении государства церкви еще не созрели условия.

И все же в это время уже был создан прецедент оппозиции лидера церкви императорской власти, который никогда не был забыт. Александрийский епископ Афанасий за свою непоколебимую приверженность никейской вере 5 раз изгонялся и почти треть своего епископства провел за пределами своей епархии, но так и не подчинился императорам, установив своим поистине стоическим поведением предел их власти.

Была и еще одна достаточно веская причина, которая заставляла церковь искать независимости от светской власти. Правление Юлиана ясно показало, что нестабильность отношений церкви и государства может привести не только к торжеству еретического христианства, как при Констанции (но все же христианства!), но и вообще вернуть времена гонений и торжества язычества.

Можно сказать, что к последней четверти IV в. созрели условия для появления доктрины папизма и практического применения уже витавшей в воздухе идеи о независимости церкви от государства и превосходства духовной власти над светской. Характер отношений Амвросия Медиоланского с императорской властью, несомненно, в значительной степени определялся личностью епископа, но такие отношения не могли иметь места прежде, чем для них была подготовлена почва.

*          *          *

До начала 380-х годов среди епископов, в том числе и на западе, преобладали цезарепапистские настроения. Это еще раз подтвердил Римский собор 378 г. Участие Амвросия в работе этого, собора достоверно не зафиксировано источниками, но не исключена возможность, что он там присутствовал и даже участвовал в составлении соборного послания императора.

Участники Римского собора обратились к Грациану с двумя "законопроектами": чтобы осужденные церковным собором епископы принуждались к ссылке гражданскими властями, а также, чтобы епископы, уклоняющиеся от церковного суда, были приводимы в Рим гражданскими властями; и что епископ Рима не подлежит юрисдикции никакого суда, кроме суда императора. Ответом Грациана была инструкций префекту, в которой император согласился с первой частью просьбы епископов, а относительно второй ограничился неопределенной декларацией.

Соглашаясь в принципе с политикой невмешательства государства в дела церкви, епископы, тем не менее, чувствовали себя неспособными обойтись без помощи гражданской власти в определенный случаях и прямо попросили санкционировать такую помощь. А согласие на подсудность римского епископа императору свидетельствует о понимании императорской власти, как высшей для церкви инстанции.

Грациан, однако, не желал вмешиваться церковные дела и не считал себя достаточно опытным, тонким и сильным правителем, чтобы принять роль "богослова на престоле", определяющего церковную политику. Да и его религиозная позиция, как явствует из просьбы императора к Амвросию о наставлении в вере, не была достаточно твердой. В пользу этого говорит и факт конфискации базилики в Медиолане в начале 379 г., о чем уже говорилось. Видимо, именно этот факт дал понять Амвросию, что для привлечения Грациана на свою сторону недостаточно одного трактата о вере, но необходимы более тесные контакты и настойчивые действия.

В начале 379 г. Грациан написал письмо Амвросию, вероятно, из Трира по возвращении с востока.

"Амвросию, священнику религии всемогущего Бога, Грациан-император.

Я очень желаю, чтобы так, как я вспоминаю отсутствующего, как разумом я с ним, я бы также и телом присутствовал у него. Итак, поспеши ко мне священник религии Бога, чтобы ты научил меня учению истинной веры, чтобы я не просто изучал религиозный спор, но чтобы в моей открытой душе укоренилась божественность".

Амвросий оторвался от чтения письма императора, чтобы поправить фитиль в светильнике. Подливая в него масла, епископ подумал, что император, кажется, неплохо усвоил его урок, преподанный трактатом "О вере". А раз так, значит следует продолжить наставления. И если император сделается твердым сторонником никейства, можно будет уговорить его издать законы в пользу истинной веры. И тогда...

Мечты Амвросия о будущем церкви прервал прислужник, сообщивший, что ужин готов и клирики Медиоланской церкви уже ждут своего епископа на вечернюю трапезу.

После легкого ужина, состоявшего из хлеба, овощей и рыбы, Амвросий поспешил в свой кабинет и еще раз пробежал глазами тот абзац из письма Грациана, в котором император излагал свое понимание веры, хотя еще недостаточно четкое, но вполне никейское. Потом епископ с удовлетворением перечитал последние строки этого короткого, но очень тешившего его самолюбие письма:

"Прошу тебя, чтобы к тому трактату, который ты мне уже предоставил, ты прибавил рассуждение о вере в Святой Дух, чтобы ты доказал, что это Бог, выдержками из Писания и аргументами. Да хранит тебя божественность на многие годы, отец и почитатель вечного Бога, которого и мы почитаем - Иисуса Христа".

Отложив с благоговейным почтением письмо Грациана, Амвросий взял в руки стиль и задумался над обращением к императору. Потом медленно, но уверенно начертал:

"Превосходнейшему августу Грациану и христианнейшему принцепсу Амвросий-епископ."

"Такое обращение, - подумал Амвросий, - должно подчеркнуть не просто мое почтение к нему как к императору. Титул "христианнейший" означает, что он остается нетронутым арианской заразой, и одновременно сделает его обязанным к защите христианской веры". Это нововведение Амвросия впоследствии привилось, оказалось популярным и не покидало титулатуры монархов вплоть до эпохи Просвещения.

Амвросий продолжал писать, почти не отрываясь и лишь изредка обдумывая отдельные фразы в стремлении придать им большую убедительность и блеск:

"Я не испытываю недостатка в чувстве, христианнейший принцепс, ибо я не могу сказать ничего более истинного, чем это; не испытываю недостатка, я говорю, в чувстве, но именно чувство почтительного уважения удержало меня от того, чтобы я поспешил навстречу твоей милости. Однако если я и не поспешил к тебе навстречу по твоему возвращению ногами, я устремился к тебе душой, я устремился к тебе молитвой, в которой есть высший долг священника. Я сказал, что устремился к тебе? Когда же я не был с тобой: за кем я следовал со всей моей любовью, с кем я был тесно связан мыслями и чувствами? И конечно, важнее присутствие души. Я ежедневно читал о твоем путешествии, ночью и днем чувством и заботой помещенный в твой лагерь я выставлял стражу из молитв. И если я слаб по заслугам, я неутомим в переживаниях.

И это притом, что, когда мы заботились о твоем благополучии, мы тем самым заботились и о своем. Здесь нет никакой лести, в которой ты не нуждаешься и которую я считаю чуждой нашей должности, но зато есть благосклонность, которую ты даровал. Знает сам наш Судья, кого ты признаешь и в кого ты благочестиво веришь, что мои внутренние силы восстанавливаются благодаря твоей вере, твоему благополучию, твоей славе, и что я молюсь не только из-за того, что ты несешь общественное служение, но также из-за моей личной любви. Ибо ты вернул мне мирную церковь, ты закрыл рты неверующим, о если бы ты закрыл им и сердца!-и ты сделал это не в меньшей степени верой, чем авторитетом власти.

Что же мне сказать о твоем недавнем письме? Ты всё письмо написал своей рукой с тем, чтобы сама рукопись говорила твоей верой и благочестием".

Здесь Амвросий прекратил писать, встал со своего места и прошелся по небольшому кабинету, разминая ноги и обдумывая продолжение письма. За окном уже была ночь, но епископу не хотелось спать. Ведь он писал самому императору, и от этого письма во многом зависело и его будущее положение и судьбы самой церкви. Амвросий вернулся к письму, повертел в руках стилем, словно настраивая его на нужный лад, и продолжил свое послание рассуждением об Аврааме из Книги Бытия, развивая его мыслями о вере императора. Амвросий держал перед собой письмо Грациана и с удовлетворением подтверждал правильные мысли императора о Боге. Потом епископ решил, что Грациан будет доволен, если он напишет, как жаждет встречи с ним:

"Разумеется, я приеду и поспешу, как ты приказываешь, чтобы услышать это, лично присутствуя, чтобы, лично присутствуя, внимать словам, когда они выходят из уст твоих. Но я послал две книги, опасности для которых я уже не боюсь, так как они одобрены твоей милостью. Между тем я прошу позволения написать о Святом Духе..."

Написав короткий пассаж на эту тему, как бы предварявший будущий трактат, Амвросий понял, что письмо будет иметь меньший эффект, если окажется чересчур длинным. И он решил завершить свое послание ярким панегириком, который, по его мнению, должен был еще больше расположить Грациана и к церкви, и к ее епископу:

"Благословеннейшему и прекраснейшему Бог всемогущий, Отец Господа нашего Иисуса Христа, твоей эпохе благоприятствующий и правлению твоему в высшей славе, и мир постоянный укрепить благоволит, государь император август, избранный по воле Божьей, славнейший из государей" (Амвросий. Письмо I).

В конце июля 379 г. Грациан прибыл в Медиолан. Источники не засвидетельствовали подробностей встречи императора с Амвросием, но нет никаких сомнений в том, что эдикт 3 августа 379 г. об отмене веротерпимости был издан под влиянием Медиоланского епископа. Тем не менее, было бы неправильно обвинять Амвросия в грубом вмешательстве в политику, а Грациана - в детском подчинении епископу: летом 379 г. ситуация в Империи уже отличалась от той, что была за год до этого, и с политической точки зрения религиозное единство имело явные преимущества.

Однако с этого момента Амвросий уже не ослабляет своего влияния на Грациана: адресует императору догматические трактаты, регулярно встречается с ним в Медиолане, консультирует его по вопросам религиозной политики. Именно влиянию Амвросия приписывают издание в это время ряда законов в пользу христианской церкви, а также проведение комплекса мер против язычества, о чем еще пойдет речь ниже. Можно согласиться с Ф. Дадденом, который писал, что "Амвросий стал не только наставником императора в католической вере, но и советником по вопросам политики империи".

Наряду с этим следует признать, что влияние Амвросия на Грациана не было безраздельным. Так, значительное влияние на молодого императора оказывал начальник пехоты [1] Меробод, который принимал участие в дележе империи и возведении Грациана на престол, чем в известной мере обязал его по отношению к себе. Большую роль при дворе играл Македоний, занимавший пост начальника императорской администрации. Наконец, несмотря на молодость, неопытность и подверженность влияниям, правление Грациана нельзя представлять так, что он действовал только по чьей-то подсказке. Император, несомненно, был способен на самостоятельные действия и соотносил советы придворных с собственным мнением и пониманием политической ситуации. Многие принятые Грацианом решения представляются вполне логичными и отвечающими потребностям времени, а не случайным настроениям самого монарха или окружающих его лиц.

И всё же отношения Амвросия с Грацианом в целом способствовали значительному повышению авторитета и престижа епископа и формированию первых элементов его концепции взаимоотношений церкви и государства. В своих ранних произведениях конца 370-х - начала 380-х гг. Амвросий проводит мысль о независимости церкви в вопросах веры и доктрины. Церковь служит государству молитвами, но и государство, считает епископ, должно поддерживать церковь, защищать ее от нападок язычников и еретиков, которые должны быть лишены всякой государственной поддержки. Амвросий признает за императорской властью право созывать церковные соборы, ратифицировать их решения и проводить их в жизнь, в частности, применять гражданские санкции по отношению к епископам, не подчиняющимся решениям соборов. Однако за гражданской властью он не признает права вмешиваться в ход церковных соборов. По мысли Амвросия, церковь и государство - это две независимые, но союзные власти; религия и политика должны преследовать одну и ту же цель, и высшее благо империи состоит в согласовании государственных мероприятий с заповедями христианства.

Насколько можно судить по источникам, Амвросий никогда не допускал прямого давления на Грациана, ограничиваясь рекомендациями общего порядка и апеллируя к религиозным чувствам императора. Так, источники не зафиксировали ни одного случая конфронтации Грациана и Амвросия. Вероятно, и сам епископ Медиолана еще не чувствовал себя достаточно сильным, чтобы противостоять императору, и считал, что может достигнуть своего, играя роль духовного наставника. Правда, это удавалось не всегда, особенно в последние месяцы жизни Грациана.

[1] Одна из высших военных должностей в Римской империи.

ГЛАВА VII

"АЛТАРЬ ХРИСТА НЕ ПРИНИМАЕТ ТВОИХ ДАРОВ,
ПОТОМУ ЧТО ТЫ ПРИНЕС ЖЕРТВУ АЛТАРЮ ИДОЛОВ"

(Амвросий. Письмо 17, 14)

Первые годы епископства Амвросия не были отмечены никакими значительными событиями, связанными с противостоянием христианства и язычества, которым наполнен весь IV век и которое можно назвать главным антагонизмом эпохи. Амвросий был столь тесно связан со своим языческим прошлым и столь многим обязан этому прошлому, что с самого начала своего нового служения просто не мог объявить войну старой религии. Да и политика веротерпимости, проводимая Валентинианом I и на первых порах Грацианом, заставляла епископа до поры до времени воздерживаться от демонстрации своей позиции по отношению к факту мирного сосуществования двух враждебных религий в одном государстве. Однако острота проблемы не позволяла откладывать ее разрешение на бесконечно долгий срок.

*          *          *

Процесс распространения христианства в Римской империи обычно называют термином "христианизация", и он включает в себя не только количественный рост сторонников веры в Христа, их появление в различных регионах римского мира и в разных социальных слоях римского общества. Христианизация включает также и становление христианской церкви, как элемента надстройки общественного строя, и взаимодействие и противоборство языческой и христианской культур. Очень важной стороной этого процесса была религиозная политика римских императоров, начиная с Константина, и их отношение к язычеству и христианству. Рассмотрение именно этого аспекта христианизации позволит лучше понять роль и место Амвросия Медиоланского в победе, одержанной христианством над язычеством на исходе IV в.

Император Константин, осознавший, раньше своих соперников значение христианского фактора в политике, продолжал покровительствовать христианству и после Миланского эдикта. Правда, действовал он еще довольно осторожно и предоставлял привилегии церкви с определенными оговорками. Так, христианские клирики были освобождены от муниципальных повинностей, но, исходя из финансовых соображений, Константин запретил переход в клир куриалам, обладавшим большим состоянием, и были изданы законы о возвращении в курию лиц, ранее поставленных в церковные должности. В 326 г. Константин даже попытался сократить неумеренный рост количества клириков и установить церковные штаты: было издано постановление о том, чтобы новых клириков принимали только на места умерших. Однако уже тогда государству была не под силу задача регулирования роста церковной организации, и в конце концов забота о церковных штатах была передана компетенции епископов.

Закон 315 г. освобождал церковь от налога на недвижимое имущество, но он относился только к церковным зданиям, как местам богослужения, и не распространялся на церковные земли. Константин предоставил церквам право отпуска рабов на волю, но только с согласия хозяина и при свидетелях. На христианские храмы распространялось право убежища, но таким же правом обладали и языческие святыни и статуи императоров. Церкви были предоставлены и судебные привилегии: в 318 г. епископский суд был признан равносильным государственному, если обе стороны передавали дело на рассмотрение епископа; в 321 г. было постановлено считать приговоры епископов окончательными и безапелляционными, а в 333 г. епископ приобрел право рассмотрения гражданских исков по желанию только одной стороны.

Однако все эти привилегии, за исключением судебных, не выходили за пределы тех благ, которыми уже на протяжении многих веков пользовалось язычество. И лишь одно деяние Константина действительно достойно того, чтобы быть вписанным золотыми буквами в историю христианства: после Никейского собора император распорядился, чтобы сбор с определенной части податной земли каждого города отдавался местным церквам. Этим была заложена основа будущего экономического могущества растущей церкви.

Предоставляя привилегии христианству, Константин всю свою жизнь фактически оставался язычником и не сделал ничего, что могло бы серьезно пошатнуть положение языческой религии. Он носил титул Великого Понтифика, являясь официальным главой всего римского языческого культа; при нем сохранился культ императора, к которому был присоединен еще и культ Флавиев - рода, из которого он происходил; многие годы его монеты сохраняли осторожную двусмысленность, которая позволяла его подданным-язычникам понимать их символизм в традиционном духе, и даже его надзор за делами христианской церкви мог быть представлен как часть традиционных императорских обязанностей. И хотя Константин не останавливался перед беззастенчивым грабежом языческих храмов для решения финансовых вопросов и для строительства новой восточной столицы империи - Константинополя, основанного в 330 г., он никогда не лишал язычества той поддержки, которую старая религия на протяжении многих веков получала от государства. Мало того, обряд крещения этот поистине великий для христианства император, принял лишь в 337 г., когда он находился на смертном одре.

Нельзя не согласиться с теми авторами, которые объясняют двусмысленность религиозной политики Константина проницательностью государственного деятеля. Его союз с христианством носил прежде всего политический характер, и он никоим образом не желал порывать с язычеством. Религиозная политика Константина характеризуется довольно широкой веротерпимостью, благодаря которой создавалась прочная социальная база режима и создавались благоприятные условия для проведения мероприятий по укреплению системы домината.

Своих сыновей Константин воспитал в христианском духе, и они действовали по отношению к религиям империи в рамках политики своего отца. Из их законов следует отметить эдикт Константа от 349 г., которым он попытался ввести духовенствов ранг наследственной касты. Правда, успеха это не имело: хотя и существовали семьи клириков, христианский клир кастой в строгом смысле так и не стал.

Новым этапом в сосуществовании язычества и христианства стало правление Констанция II, который не только продолжил политику раздачи привилегий христианству, но и начал борьбу против язычества.

Еще в 343 г. Констанций освободил клириков от налогов в торговле, в 353 г. они были освобождены от общественных повинностей, а в 361 г. Констанций постановил, что епископы, какое бы имущество они не имели, освобождались от куриальных обязанностей, а, начиная с пресвитеров и до низших клириков, духовенство могло свободно располагать своим имуществом, если эти лица избирались на церковные должности по требованию народа и с согласия курии.

Наряду с этим Констанций стал первым императором, который развернул целую серию репрессивных мер против язычества. Началом новой политики стал закон 341 г., который запрещал жертвоприношения в общей форме. В 353 г. были запрещены ночные жертвоприношения, а в 356 г. Констанций приказал закрыть все храмы и определил смертную казнь всякому, кто будет уличен в жертвоприношениях и поклонении идолам. В 357 г. было издано два закона против прорицаний, которыми занимались языческие гадатели. Однако эффективность этих довольно суровых мер была, видимо, очень низкой. Они носили скорее декларативный характер и практически не проводились в жизнь. Во всяком случае, не было известно ни одного случая, когда была бы применена смертная казнь к язычнику, который был захвачен при исполнении своих религиозных обрядов.

Да и сам Констанций оказался непоследовательным. В 357 г. во время посещения Рима император-христианин восхищался красотой языческих храмов и статуй, исполнил буквально все отправления верховного жреца, подтвердил привилегии весталок, учредил обычные пособия на языческие обряды и назначил членов римской языческой знати на различные должности. Единственной антиязыческой мерой Констанция во время его визита в Рим был приказ удалить из зала заседаний сенатской курии алтарь Победы.

В целом религиозная политика Констанция оказалась несостоятельной: раздоры в среде христиан усилились при нем настолько, что отвратили от христианства многих колеблющихся и даже новообращенных; меры против язычества оказались малоэффективными: запреты, несмотря на их строгость, оставались мертвой буквой, и языческий культ не был отделен от государства. Попытка нанести удар древней религии в условиях ослабления внутренними раздорами и внешним давлением церкви с самого начала была обречена на неудачу и привела к противоположному результату - короткому, но яркому периоду возрождения язычества при Юлиане.

Недолгие годы правления - с 361 по 363 - этого без сомнения талантливого и яркого императора оказались переломными в сосуществовании язычества и христианства и имели большое значение для судеб последнего. Юлиан по существу дал понять христианским лидерам, что христианизация Римской империи не произойдет автоматически, и заставил их всерьез задуматься над тем, к чему может привести "обращение" христианства в империю. Кроме того, Юлиан дал христианам образцы борьбы с враждебной религией в условиях "мирного" сосуществования, причем об эффективности их христиане могли судить по собственному опыту.

Меры Юлиана по отношению к христианству отнюдь не были столь суровыми, как его предшественника в отношении язычества. Прямыми репрессиями можно считать лишь отстранение христиан от общественных должностей и стеснение их в получении образования, что выразилось в запрете преподавать в школах христианским учителям. Вместе с тем, Юлиан не только предоставил христианам свободу вероисповедания, но даже вернул из ссылки сосланных Констанцием епископов, не без основания рассчитывая тем самым ввергнуть церковь в новые губительные междуусобные распри. Но Юлиан попытался сделать по отношению к христианству то, что спустя два десятилетия обрекло на гибель язычество - лишил церковь государственного субсидирования и отменил существовавшие на этот счет законы Константина-Констанция и привилегии клириков. Фактически этим был приостановлен процесс слияния церкви с государством. Действуя по отношению к христианству мудро, осторожно и расчетливо, Юлиан не дал повода даже церковным историкам назвать его гонителем христиан [1], хотя антихристианская направленность его политики никогда не подвергалась сомнению.

Политика Юлиана по отношению к язычеству может быть охарактеризована как попытка создания своеобразной государственной языческой церкви или как желание перекроить язычество на христианский лад. Религиозные реформы Юлиана вытекали из внутренних потребностей язычества, которое нуждалось в перестройке в духе времени и изменившихся условий. При Юлиане древняя религия в последний раз испытала все блага государственного покровительства: восстанавливались и строились заново храмы и алтари, возобновлялись старые обряды и празднества, жрецы и служители храмов осыпались почестями и привилегиями и освобождались от повинностей, храмам возвращались отнятые у них деньги и хлебные запасы. Однако торжество язычества было очень кратковременным. Реанимация древней религии в новых исторических условиях не могла иметь успеха. Историческая инициатива уже была у христианства, которое обладало многим из того, чем хотел наделить язычество Юлиан. Вместе с тем, "языческая реакция" показала, что древняя религия обладает еще значительной силой и большим количеством сторонников, которые активно сопротивлялись христианизации.

И решительный разрыв с религиозной политикой Юлиана произошел сразу после его смерти. Император Иовиан отменил все антихристианские мероприятия своего предшественника, восстановил почти в полной мере привилегии христиан [2], существовавшие до Юлиана, и вернул тех, кто был сослан "за неотступление от благочестия" (известно только три случая изгнания наиболее активных епископов и будущего императора Валентиниана I). Никаких репрессивных мер в отношении язычества предпринято не было. Напротив, Иовиан издал эдикт о терпимости, в котором гарантировал безопасность отправления старинных обрядов.

Сменивший Иовиана, который правил меньше года, Валентиниан I открыл своим правлением последний период религиозного мира. Хотя новый император, по свидетельству христианских источников, был ревностным христианином, внешняя опасность со стороны варваров, внутренняя нестабильность в империи и противодействие язычников христианизации, которую серьезно пошатнуло правление Юлиана, заставили его вернуться к принципу веротерпимости.

В отношении христианства Валентиниан действовал довольно сдержанно. Он снова разрешил христианским учителям преподавать в школах, подтвердил христианские иммунитеты и привилегии и запретил ставить воинов-христиан на посты около языческих храмов, а также постановил не принуждать христиан к участию, в гладиаторских играх. Однако, по выражению Г. Буассье, Валентиниан I "никогда не соглашался давать христианам привилегии, противные интересам государства", и издал ряд законов, ограничивающих их права. Так, было ограничено право убежища, возвращены в курии лица, вступившие в клир, чтобы избежать муниципальных обязанностей, обложены налогом клирики, занимавшиеся торговлей и, наконец, был издан уже упоминавшийся закон, запрещавший клирикам посещать дома вдов и сирот и объявлявший недействительными, их завещания в пользу духовных лиц.

Язычество при Валентиниане I не подвергалось каким-либо серьезным ограничениям и притеснениям, и политика по отношению к древней религии определялась в первую очередь заботой императора о внутреннем мире в государстве и идеей веротерпимости. Хотя Валентиниан отобрал у языческих храмов имущество, возвращенное им Юлианом, он не отдал его прежним владельцам христианским церквам, а присоединил всё к государственным владениям. Подтвердив легальный статус язычества, Валентиниан тем не менее возобновил упраздненные Юлианом законы против тайных жертвоприношений, гаданий, предсказаний судьбы и приказал строго применять их, а также приравнял магические обряды к тяжким преступлениям.

В целом же религиозная политика Валентиниана I вызывала одобрение как христиан, так и язычников. Аммиан Марцеллин характеризует ее, такими словами: "Славу его правления составляет та сдержанность, с какой он относился к религиозным раздорам; никого он не задевал, не издавал повелений почитать то или другое и не заставлял своих подданных по строгому принуждению склоняться перед тем, во что верил сам, и эти дела он оставил в том положении, в каком их застал" (История XXX, 9, 5).

Таким образом, от терпимости Константина через крайности Констанция и Юлиана религиозная политика Римской империи вновь вернулась к терпимости Валентиниана I. Однако это совсем не означало, что вернулось то же положение, как было при Константине. Если веротерпимость творца Миланского эдикта имела целью расширить социальную базу его режима, лишь открывая возможности для христианства, то веротерпимость Валентиниана I означала уже реализацию этих возможностей церковью за прошедшие полвека и отражала примерное равновесие сил между язычеством и христианством. Сам Валентиниан был вынужден учитывать это равновесие в своей религиозной политике и не решился изменить баланс в пользу одной из религий, хотя и испытывал явную склонность к христианству.

Для понимания событий, связанных с последней битвой христианства и язычества в Римской империи в конце IV в., очень важным является вопрос о степени христианизации римского общества. Источники не содержат на этот счет никакой статистики, и сведения о социальном составе обращаемых в христианство крайне скудны. Кроме того, общая картина никогда не была стабильной, да и грань между язычеством и христианством, как в общественной, так и в частной жизни не всегда была достаточно четкой.

К 70-м г. IV в. христиане были уже во всех слоях римского общества и во всех провинциях Римской империи, а также за пределами ее границ. С известной уверенностью можно утверждать, что среди христиан IV в. самую значительную часть составляли "страждущие и обездоленные" и в социальном, и в жизненном смысле. В социальном смысле сюда относились городская беднота, вольноотпущенники, рабы и мелкие крестьяне, попадавшие в долговую кабалу, либо бросавшие, свои скудные участки, пополняя ряды люмпенов. В "жизненном" смысле это были люди, выбитые в силу каких-либо передряг из обычной колеи, имеющие физические недостатки и страдающие от болезней. Именно эти обездоленные в этой жизни люди находили выход из своего безнадежного положения в том пути, который предлагало христианство. Именно к ним были обращены церковные проповеди, содержащие выражение любви к ближнему, готовности помочь и обещания справедливости в будущем. И именно такой язык был незнаком язычникам.

Можно согласиться с А. Джоунсом, что в IV в. христианство было в основном городской религией и находило своих сторонников среди низших и средних городских слоев, преимущественно людей физического труда и торговцев. Процесс христианизации деревни не завершился и в VI в. Свободные землевладельцы, использовавшие рабский труд, связанные с общинной собственностью и принадлежавшие к сословию декурионов были основой глубокого социально-религиозного консерватизма и дольше всего сопротивлялись христианизации.

Хотя еще в I-III вв. среди христиан были представители господствующего класса, легализация христианства и растущие привилегии со стороны государства по отношению к этой религии не могли не привести к большому росту числа ее сторонников из высших слоев римского общества. Благодаря легализации исчез риск (с социальной точки зрения) быть христианином; к тому же обращение в христианство и переход в клир сулили и некоторую материальную выгоду. Росту числа приверженцев христианства из высших и средних слоев способствовала и социальная переориентация церкви.

Особый интерес представляет проблема христианизации аристократии - высшего в Римской империи сенаторского сословия. Старые аристократические римские роды в IV в., как и на протяжении всей римской истории, считались хранителями древних традиций и были своего рода. символом славы и величия Рима, неразрывно связанных с языческим прошлым. Исконная римская аристократия издавна входила в состав римского сената, который и стал, по выражению А. Момильяно, "последним бастионом язычества". К 380-м г. в римском сенате сформировалась группировка радикально-языческого направления, которая держала в своих руках высшие военные и гражданские посты.

Но сенаторское сословие в целом было уже довольно смешанной группой, и наряду со старыми фамилиями, обладавшими крупными земельными владениями и множеством рабов, в него входили и представители новой знати, выдвинувшейся в ходе социальных изменений в связи с установлением системы домината. Именно эта часть сенаторского сословия оказалась наиболее восприимчивой к христианству и к концу IV в. христианизировалась почти полностью.

В IV в. увеличилось количество христиан среди чиновников императорской администрации. Эта социальная прослойка в наибольшей степени была зависима от императоров, и направленность их религиозной политики не могла не отразиться на религиозном сознании непосредственных проводников и исполнителей этой политики. Вместе с тем, регулярное повторение и подтверждение некоторых императорских декретов, касающихся религии, свидетельствует, что христианизация чиновничества шла не столь уж быстрыми темпами, и число язычников в этой среде вплоть до конца IV в. всё еще оставалось большим.

Важнейшей опорой домината была армия, и она, как полагают западные исследователи, была преобладающе языческой на протяжении всего IV столетия. Однако разные подразделения римской армии на огромной территории империи подвергались различной степени христианизации. Очевидно, в наибольшей степени в последней четверти IV в. христианизировались мобильные части, которые играли главную роль в военной деятельности императоров. Во всяком случае, в борьбе язычества и христианства армия играла преимущественно пассивную роль, и солдаты одинаково подчинялись и ярому христианину Констанцию, и Юлиану Апостату, и терпимому Валентиниану I - дисциплина и привычка повиновения были для них сильнее религиозных убеждений.

Проникновение христианства в среду римской интеллигенции, вероятно, происходило медленно. В пользу этого говорит тот факт, что до конца IV в. в Римской империи не было даже христианских школ, и в основном образование было языческим, хотя среди учителей уже были и христиане. Христианская философия еще переживала стадию формирования, и подавляющее большинство римских философов верило в старых богов. В позднеантичной философии можно увидеть усиление религиозных мотивов, особенно в самом популярном течении этого времени - неоплатонизме, но синтез философии и религии пока еще осуществлялся на старой, языческой основе. Общей основой римской литературы и изобразительного искусства также в IV в. оставалось язычество, и появление христианских произведений еще не стало столь заметным, чтобы говорить о переломе в пользу христианства в этой сфере, тем более, что многие из них по форме и содержанию либо перекликались с творениями языческих авторов, либо включали языческие элементы.

Однако в целом для интеллектуальной жизни этого времени был характерен заметный упадок, что с явным сожалением констатирует один из самых ярких писателей IV в. Аммиан Марцеллин: "Людей образованных и серьезных избегают как людей скучных и бесполезных. Даже те немногие дома, которые в прежние времена славились серьезным вниманием к наукам, теперь погружены в забавы позорной праздности, и в них раздаются песни и громкий звон струн. Вместо философа приглашают певца, а вместо ритора - мастера потешных дел. Библиотеки заперты навек, как гробницы, зато сооружаются водяные органы, огромные лиры величиной с телегу, флейты и всякие громоздкие орудия актерского снаряжения... Иные боятся науки, как яда..." (История XIV, 6, 15, 18; XXVIII, 4, 14). Этот упадок, несомненно, способствовал росту популярности христианства и притоку в ряды сторонников этой религии части римской интеллигенции.

Несмотря на очевидные успехи христианства в "обращении" Римской империи, позиции язычества до 80-х г. IV в. оставались достаточно сильными. В отличие от христианства язычество не представляло собой единой религиозной системы, как не существовало и единого языческого культа в масштабах всей Римской империи. Таким официальным общеимперским культом можно считать лишь культ императора, но в IV в. он по мере обращения в христианство самих императоров утрачивает всякое значение. В провинциях и даже в самой Италии в удаленных от центров цивилизации районах сельские жители исповедовали религию, еще хранившую, явный отпечаток первобытных верований. Наиболее распространенным в Римской империи было собственно римское язычество, включавшее в себя мощный пласт древнегреческой религии. Оно пользовалось поддержкой аристократии, крестьян и куриалов в провинциях, много язычников было и в городской среде. Наконец, в восточных провинциях и в некоторых центрах западных провинций широкой популярностью пользовались разнообразные древневосточные и эллинистические мистические культы, среди которых особо выделяется соперник христианства - митраизм.

В IV в. римское язычество всё больше ассоциировалось с прошлым, но опиралось оно не только на традицию. К последней четверти столетия сохранились все атрибуты языческого культа, жрецы и храмы которого продолжали пользоваться вековыми привилегиями и поддержкой государства и обладали огромными богатствами. Язычники занимали важнейшие посты в императорской администрации, и даже придворный этикет "христианнейших" императоров оставался по своей религиозной окраске языческим.

Однако язычество не было подготовлено к борьбе. В качестве официальной религии оно всегда рассчитывало на поддержку государства, у него отсутствовала организация, подобная церкви, позволившей христианству пережить гонения, у него не было объединенной партии сторонников, способных отстаивать его интересы, наконец, язычество вообще ни с кем не собиралось бороться, ибо по сути своей было терпимой религией и готово было мирно сосуществовать с христианством.

Следует иметь в виду, что в Римской империи в IV в. были еще и люди, индифферентные по отношению к любой религии. Они не были атеистами в полном смысле слова и даже могли формально относиться к язычникам или, реже, к христианам. Их вера часто зависела от обстоятельств или от занимаемого поста и не была искренней и глубокой. Да и в целом в те времена грань между язычеством и христианством не была столь резкой, как это может показаться на первый взгляд. Язычество вполне уживалось с христианством, и последнее до поры до времени терпимо относилось к древней религии.

Показательно, что религиозная принадлежность в IV в. не препятствовала занятию государственных постов и общественных должностей. Вплоть до времени Грациана язычество было "нормой" среди занимавших преторианскую, городскую и Египетскую префектуры, наиболее престижных проконсульских должностей и постов начальника пехоты и префекта Востока. Но не менее важные посты в это же время занимали и христиане. И те, и другие имели равный доступ ко двору и к императору, и в выполнении государственной службы часто сотрудничали, не принимая во внимание различие в вере.

Индифферентное отношение к государственной языческой религии часто преобладало среди низших слоев римского общества, особенно в деревне: сельские жители пассивно сопротивлялись христианству, но в то же время равнодушно взирали на разрушение языческих храмов. Городские низы иногда вставали на защиту языческих храмов, но христианским правителям редко стоило большого труда привести их к повиновению.

Для определенной части римлян был характерен религиозный синкретизм: соединяя вместе привычки и суеверия различных культов, они создавали себе, по выражению Г. Буассье, "весьма пеструю религию", в которой уживались самые разнообразные религиозные представления.

Исторические условия IV века способствовали тому, что отказ от язычества в качестве государственной религии Римской империи и переход этой роли к христианству означали не окончательный разрыв с прошлым, но сохранение основных светских традиций и трансформацию их применительно к новой обстановке. Отцы христианской церкви не помышляли о социальных изменениях и коренном переустройстве общества. Церковь лишь стремилась занять достойное место в сложившейся системе общественных отношений. До 80-х г. IV в. христианство практически не вмешивалось в политическую жизнь империи. Не велико было влияние новой религии на традиционную мораль, в частности, на патриотический дух: патриотизм по-прежнему ассоциировался со старыми богами, олицетворявшими великие победы римлян. Христианство не привело ни к каким изменениям в рабстве, не отменило гладиаторских боев, не смягчило судебных наказаний, не прекратило коррупции и других общественных и людских пороков.

Таким образом, степень действительной христианизации римского общества к 80-м г. IV в. была не столь уж и значительной, а язычество еще обладало сильными позициями и имело многочисленных приверженцев. Основная борьба между двумя религиями пришлась на последние два десятилетия IV в., и хотя к 400 г. язычники еще составляли примерно половину населения, в следующее столетие Римская империя вошла в основном христианизированной, и христианство стало доминирующей религией.

*          *          *

Амвросий поспешил во дворец, как только узнал о прибытии Грациана в Медиолан. Беспрепятственно миновав стражу, которая привычно отдавала честь духовному отцу их императора, он решительным шагом вошел в императорские покои. Грациан лежал на роскошных подушках, отдыхая после долгого и утомительного путешествия, и читал какой-то свиток, который, как заметил Амвросий, был непохож на государственные бумаги. Увидев епископа, император обрадовано улыбнулся и встал со своего ложа, чтобы приветствовать его:

— Я знал, что ты придешь без моего вызова, и я очень рад видеть тебя, отец Амвросий. Наконец-то у меня появилось немного времени, чтобы пообщаться с тобой и поговорить на волнующие мою душу темы.

— О, император, епископу всегда лестно слышать, что души его подопечных нуждаются в наставлении пастыря,- скромно, но с достоинством молвил Амвросий. - Мне тоже есть о чем поговорить с тобой, и поэтому я сразу пришел к тебе, отложив все епископские дела.

— Сейчас ты мне расскажешь, чем жили христиане за время моего отсутствия, но вначале позволь мне прочитать тебе этот маленький шедевр, написанный рукой моего учителя Авсония. Мне не терпится сделать это, потому что, поверь, мне не приходилось читать ничего лучшего о столь близком моему сердцу Медиолане.

Грациан развернул свиток и звучным голосом стал декламировать:

"Дивен Медиолан и многого полон богатства:
Неисчислимы и пышны стоят в нем дома, даровиты
Люди и веселы нравы; двойною стеной окруженный,
Там раскинулся цирк, краса городу, люду услада,
И за такой же стеной сходят скатом ступени театра.
Пышные храмы, высоты дворцов, казны изобилье
И Геркулесова сень над прославленной в людях купальней,
Всюду дворцы и сады в изваяниях мрамором блещут,
И огибают валы укрепленные город стеною.
Все здесь величием спорит и все превышает друг друга,
Не затмеваясь ничем, даже близостью вечного Рима" [3].

— Ну как? - с мальчишеским задором спросил Грациан, явно ожидая одобрения этих красивых строк со стороны начитанного епископа.

Амвросий криво усмехнулся, но кивнул головой в знак одобрения, потому что стихи ему действительно понравились. Немного помедлив, в расчете на то, что радостное возбуждение Грациана спадет, он взглянул на императора пронзительным испытующим взором и, тщательно выговаривая слова, произнес:

— А про Рим у Авсония есть что-нибудь подобное?

— Мой славный Авсоний подарил мне целый цикл стихов о знаменитых городах Империи и, конечно, Рим стоит у него на первом месте. Но почему-то вечному городу он посвятил всего одну строку. Впрочем, я, кажется, понимаю: о Риме столько уже сказано и написано, что одно его название говорит само за себя. И всё же послушай:

"Рим золотой, обитель богов, меж градами первый" [4].

— "Обитель богов", - словно эхо повторил Амвросий, всё больше мрачнея.

— Я знаю, что для слуха епископа это звучит не очень приятно, но ведь это одностишие великолепно и потом, - здесь Грациан запнулся, подбирая правильные слова, - Рим ведь возник задолго до того, как Христос пришел на землю.

— Однако уже прошло три с половиной столетия с того момента, когда злобные иудеи и жестокие римляне предали его казни на кресте. И всё это время Рим остается обителью богов, адепты которых сгубили Спасителя и подвергали гонениям его последователей.

— К чему ты клонишь, епископ? - с подчеркнутой твердостью в голосе спросил молодой император.

— Ты воспитан в христианстве, сын мой. Отец твой, блаженной памяти Валентиниан, был добрым христианином и даже пострадал за веру от Отступника. На востоке Феодосий, назначенный тобой, твердой рукой защищает церкви Христовы от еретиков и язычников. Уже третье поколение христиан пользуется благами государственного покровительства благодаря мудрому и славному правителю блаженной памяти Константину, который раскрыл врата Империи и впустил туда стадо Христово.
Но что же это? Я приезжаю по делам епископским в Рим - столицу Империи, обретающей, наконец, истинную веру в Отца, Сына и Святого Духа, и вижу: всюду приносятся в жертву невинные животные, на каждом углу стоят алтари и статуи богов языческих, которых и богами-то язык не поворачивается назвать, ибо они не что иное, как демоны; везде слышатся нечестивые клятвы и поминовения обитателей Олимпа и Капитолия, где их никто никогда не видел; по улицам Города разгуливают жрецы и весталки в роскошных одеждах и чувствуют себя хозяевами положения. А языческие храмы! Их роскоши мог бы позавидовать и ты - император. Епископ римский Дамас рассказывал мне, что однажды христиане попытались пересчитать их. И что ты думаешь? Дойдя до 400, они сбились со счета и прекратили это пустое занятие. А знает ли мой благочестивый принцепс, в чьей власти находится Римская империя, принцепс, которого не столь уж давно я называл христианнейшим, обязывая к защите веры, сколько христианских зданий есть в Риме, где могли бы удовлетворять свое благочестие верующие в Христа?

— Мне стыдно, Амвросий, но я действительно не знаю, - смущенно сказал Грациан, потупив взор, словно школьник, не знающий урока.

— А знает ли христианнейший принцепс,- продолжал свой допрос епископ, - сколько денег и зерна из государственных запасов потребляют ежегодно языческие храмы и их жрецы, в то время как постоянную нужду испытывают и твои подданные, и твоя армия?

— Но, Амвросий, не может же император знать всё обо всём в своей империи. К тому же у меня есть чиновники, которые всегда могут дать мне необходимые сведения, - попытался возразить Грациан, не рассчитывая, впрочем, что его неосведомленность может извинить его в глазах строгого духовного наставника.

— Может быть, всё обо всём ты знать и не обязан, но когда дело касается религии, император должен быть во всеоружии и защищать истинную веру всеми своими силами, - сурово произнес Амвросий и вдруг замолчал.

Грациан некоторое время предавался раздумьям, а потом словно стряхнул с себя оцепенение, и, взяв Амвросия за руку, кротко сказал:

— Отец Амвросий, я понимаю, что виноват перед тобой и перед церковью Бога истинного Иисуса Христа, Я знаю, что не всегда действовал правильно по отношению к религии. Но, слава Господу нашему! - я обрел, наконец, мудрого советника - служителя веры Христовой. Подскажи, отец Амвросий, научи, что делать, как поступить. О, если б ты знал, как тяжко бремя государственной власти, как много сил оно отнимает. Я еще молод, а дела Империи занимают столько времени, что его не остается даже на обычные для моего возраста развлечения - охоту и чтение, я имею в виду то, что не противоречит христианской вере, И мне так нужны добрые и верные советники, а что касается религии, то я во всем полагаюсь только на тебя.

— Хорошо, сын мой. Я доволен твоей речью и не сомневаюсь в искренности твоих слов, подтверждающих, что ты остаешься благочестивым сыном церкви, почитающим Бога истинного, свет от света. Я благословляю тебя как императора христианской империи, и если ты действительно готов содействовать тому, чтобы она стала таковой, я помогу тебе. Но я прошу тебя об одном. Я не хочу, чтобы наши недоброжелатели думали, что ты не способен принимать самостоятельные решения. Пусть никто не думает, что ты поступаешь по чьему-то совету. Ведь ты и в самом деле искренне хочешь помочь церкви?

Грациан утвердительно кивнул, и епископ продолжил уже совсем доверительным тоном:

— Пусть твои меры не будут оформлены в виде письменных эдиктов - отдай соответствующие распоряжения устно. Мы должны увидеть, какая реакция последует на это. Я полагаю, что твои распоряжения должны быть следующими...

Поворот в религиозной политике Грациана от терпимости к отказу от язычества в качестве государственной религии обозначен-комплексом мер, которые не сохранились в главном юридическом памятнике эпохи - Кодексе Феодосия, но они легко реконструируются по письмам Амвросия и Реляции Симмаха. Кстати, сам Амвросий спустя десять лет в довольно туманной фразе отрицал свою причастность к разработке этих мер (Письмо 57, 2), но вряд ли м.ожно объяснить простым совпадением то, что эти меры были приняты после визита Грациана в Медиолан осенью 382 г. и после того, как летом того же года Амвросий побывал в языческом Риме христианизирующейся Империи.

Вероятно, первым шагом Грациана, ознаменовавшим поворот от старой религии, стал его отказ от титула Великого Понтифика. Этот титул ставил императора во главе всего языческого культа Римской империи, и его носили все римские императоры, начиная с Цезаря и Августа. Языческий историк V в. Зосим, единственный из всех, сообщает об этом факте: к Грациану явилась делегация жрецов с предложением одежд понтифика, но император гордо отказался от их предложения, на что последовала угроза главы делегации передать этот титул восставшему в Британии узурпатору Максиму (Зосим IV, 36). Хотя некоторые исследователи считают эту угрозу, оформленную историком в эффектную фразу: "Если принцепс не желает называться понтификом, тогда скоро понтификом Максим станет" [5], выдумкой, можно полагать, что даже если так и не говорили прямо Грациану, когда весть о восстании Максима достигла Италии, эта фраза была на устах у многих язычников. Но вероятнее всего, что вообще не было никакой делегации жрецов, а просто был удален сам титул Великого Понтифика, как не подобающий христианскому императору, и этим подчеркивалось отделение императорской власти от языческой религии. Возможно, ввиду того, что этот титул существовал еще с республиканских времен, он был отвергнут и по политическим соображениям.

Далее последовала целая серия мероприятий против язычества, которые превосходили всё то, что было сделано в этом направлении до Грациана и которые были направлены на отделение старой религии от государства. Меры были следующими: было отказано в денежных государственных расходах на языческие обряды и жертвоприношения, а также на содержание жрецов и весталок; языческие храмы и их жрецы были лишены привилегий, которыми пользовались на протяжении многих веков; была проведена секуляризация земли храмов и служителей культа и, наконец, из зала заседаний римского сената был удален алтарь Победы [6].

Эти меры относились к традиционной римской религии и пока не касались других культов, причем направлены они были не против отдельных лиц, а против язычества в целом и его учреждений. Так, Созомен приводит любопытный эпизод заступничества Амвросия за язычника из числа придворных, приговоренного к смерти за то, что он называл Грациана недостойным отца (Церковная история VII, 25). Вмешательство Амвросия как раз и было вызвано его стремлением подчеркнуть, что меры Грациана не являются религиозным гонением. По свидетельству Созомена, Амвросию удалось уговорить Грациана помиловать виновного в оскорблении величества.

Как показывает история IV века, процесс отделения старой религии от государства шел параллельно с христианизацией Римской империи, и рост могущества церкви неизбежно сопровождался потерями со стороны язычества. Однако вплоть до 382 г. язычество продолжало считаться государственной религией империи, хотя после Юлиана это было уже скорее данью традиции. Антиязыческие меры Грациана знаменовали собой отделение языческой религии от государства, но не запрещали поклонения богам и отправления культа. Император стремился завоевать расположение христианской церкви, но в то же время боялся окончательно порвать с язычеством, поэтому в его политике наблюдается интересный момент: язычество уже не было государственной религией, а христианство еще не могло считаться таковой.

Первой реакцией язычников на меры Грациана, помимо естественного возмущения и негодования, была поддержка культов за счет собственных средств. Одновременно в римском сенате возникла оппозиция антиязыческой политике императора.

Нужно заметить, что к этому времени римский сенат уже утратил все республиканские функции и перестал быть верховным органом государства. Его функции частично перешли к императорскому консисторию, частично были присвоены императором-доминусом, и фактически сенат уже не оказывал никакого влияния на политику империи, решая малозначительные и частные вопросы, касавшиеся главным образом городской жизни Рима. Так Амвросий говорил, что сенат имеет в лице императора главу, что император созывает его заседания и что сенат собирается для императоров и им предоставляет свою совесть (Письмо 18, 33). Вместе с тем, если роль сената как государственного органа была низкой, то этого ни в коей мере нельзя сказать о самих сенаторах. Сенаторское сословие продолжало оставаться высшим в Римской империи, его представители занимали важнейшие государственные посты и обладали львиной долей земельных владений и значительными материальными средствами.

Из всего комплекса антиязыческих мер сенаторов больше всего возмутило, по крайней мере внешне, удаление из сенатской курии алтаря Победы. Этот алтарь вместе со статуей богини был установлен там еще Октавианом Августом в 29 г. до н. э. в ознаменование окончания гражданских войн. На протяжении четырех веков сенаторы приносили у этого алтаря клятвы верности императорам, он являлся святыней римского народа и символом побед римского оружия. В IV в. в связи с усиливающимся влиянием христианства алтарь Победы стал еще и символом приверженности древним традициям, неразрывно связанным с языческим культом.

Как уже говорилось, к середине IV в. среди сенаторов было немало христиан, и наиболее ревностные из них считали, что алтарь Победы оскорбляет их религиозные чувства. Именно из этих соображений алтарь был в первый раз удален из курии Констанцием. Однако при Юлиане он был возвращен. Новое удаление алтаря Победы из сенатской курии было произведено Грацианом тоже из религиозных соображений - убрать препятствия для христиан-сенаторов, вынужденных участвовать в языческих обрядах. Но сенаторы-язычники восприняли эту меру как оскорбление традиций и их религиозных чувств. Мало того, удаление алтаря рассматривалось как посягательство на последние остатки былого величия сената как политического органа. Поэтому борьба за алтарь Победы имела еще и политический оттенок. Сенат в этой борьбе действовал исключительно законными методами, хотя общий исход всей борьбы решился не словесным диспутом, а кровопролитным сражением.

Едва сенату стало известно о мерах Грациана, он, судя по всему, собрался на экстренное заседание, на котором было решено всеми легальными путями стремиться к тому, чтобы император отменил несправедливое распоряжение. С этой целью к Грациану была делегирована часть сенаторов во главе со знаменитым и влиятельным Квинтом Аврелием Симмахом.

В самом конце 382 г. делегация сенаторов прибыла в Медиолан. Однако ни именитые представители римской аристократии, ни их великолепный предводитель не были допущены даже до аудиенции у императора. "Как только почтеннейший сенат, - говорил позднее Симмах, - рассмотрел вкравшиеся в законы ошибки и увидел, что благодаря благочестивым государям снова воссияла слава нашего времени, он, следуя принципу доброго старого времени, исторгнул вопль долго подавляемого горя и вновь приказал мне стать поверенным по его жалобам. Но бессовестные люди не допустили до аудиенции.." (Реляция III, 1).

Кто же эти "бессовестные люди"? Ответа на этот вопрос Симмах не дает, зато полная информация на этот счет содержится у Амвросия. Оказывается, пока Делегация сенаторов-язычников собиралась отправиться в Медиолан или уже находилась в пути, епископ римский Дамас переслал Амвросию контрпетицию сенаторов-христиан. Они выражали свой протест по поводу решения сенаторов-язычников и предупреждали, что перестанут посещать заседания сената, если Грациан отменит антиязыческие решения. Эту жалобу Амвросий немедленно передал императору, и первая миссия язычников в защиту алтаря Победы закончилась полным провалом (Амвросий. Письмо 17, 10).

Излагая эту историю, а также на протяжении всей последующей полемики с Симмахом об алтаре Победы Амвросий настойчиво убеждает императоров и их окружение в том, что христиане составляют подавляющей большинство в сенате. Это утверждение вызвало большие споры в литературе, которые не умолкают до сих пор.

Долгое время абсолютно преобладало мнение о языческом большинстве в сенате, основанное более на "здравом смысле" [7], чем на анализе источников и их интерпретации. Но следует иметь в виду, что Амвросий в своем утверждении не мог ни ошибиться, ни прибегать к сознательной фальсификации. Любое искажение фактов могло быть легко использовано в полемике его противником, и, представляя церковь перед императором, Амвросий, надо полагать, тщательно отбирал аргументы. Да и у Симмаха нет и намека на то, что Амвросий сознательно искажает истину.

Проблема о соотношении христиан и язычников в римском сенате может быть разрешена, если предположить, что Амвросий имел в виду не только самих сенаторов, а все сенаторское сословие. Преобладание же христиан в целом сословии к началу 380-х годов вполне допустимо. Мало того, можно допустить, что христиане могли преобладать и в римском сенате в количественном отношении, но они сильно уступали сенаторам-язычникам и в богатстве, и в положении, и в авторитете. В таком случае получается, что и Симмах и Амвросий имели достаточные основания к спору: Амвросий выступал против того, что Симмах говорил от имени всего сената; Симмах имел основания так говорить, потому что решение направить делегацию к императору было принято на официальном заседании сената. В письме 17 Амвросий ясно дает понять, что сенаторы-христиане не присутствовали на том заседании сената, на котором было вынесено решение добиваться отмены антиязыческих мер. Характер высказывания Амвросия дает основание заключить, что это было сделано намеренно: по взаимной договоренности христиане бойкотировали "языческое" заседание. Что касается контрпетиции христиан, переданной Амвросию Дамасом, то она, вероятно, не была, принята на аналогичном заседании христианской "фракции" сената, но были собраны подписи не участвовавших в языческом заседании сенаторов-христиан. Причину этого следует видеть в том, что сенаторы-христиане были, в основном новыми .людьми и, видимо, опасались пошатнуть свои позиции вступлением в открытый конфликт с авторитетнейшими лицами Римской империи.

Как бы то ни было, но в качестве итога можно согласиться с Дж. Мэттьюзом, который отмечал, что если и могут быть какие-то сомнения относительно степени перемен в составе сената, не может быть никаких сомнений в отношении их направленности, и Амвросий знал, что он был в выигрышном положении.

Однако дальнейшее развитие событий оказалось не столь гладким, как это можно было предполагать на исходе 382 г.

[1] Например, Созомен прямо говорит, что его именем гонения не было.

[2] Феодорит сообщает, что Иовиан смог из-за голода вернуть церквам только треть того количества хлеба, которое было установлено Константином.

[3] Перевод М. Гаспарова.

[4] Перевод В. Брюсова.

[5] В латинском языке имя узурпатора и приложение к титулу понтифика "Великий" звучат одинаково.

[6] См. письма Амвросия 17, 18 и 57 и Реляцию Симмаха.

[7] Как писал Э. Гиббон: "Амвросий постоянно утверждает, наперекор со здравым смыслом, что христиане имели большинство в сенате" (с. 281).

ГЛАВА VIII

"СКОРБЛЮ О ТЕБЕ, ЛЮБИМЕЙШИЙ СЫН МОЙ ГРАЦИАН;
ТЫ ДАЛ НАМ МНОГО ДОКАЗАТЕЛЬСТВ СВОЕГО БЛАГОЧЕСТИЯ"

(Амвросий. На смерть Валентиниана, 80)

После того, как Грациан в результате энергичных усилий Амвросия отказал языческой делегации сената, между епископом и императором, вероятно, произошел какой-то разлад. Наши источники сохраняют полное молчание на этот счет, и нам ничего неизвестно о каких-либо контактах Амвросия и Грациана с начала 383 г. Возможно, молодой император слишком увлекся охотой и общением с варварами, что отнюдь не вызывало восторга патриотично настроенного и равнодушного к светским развлечениям епископа.

Как раз об этих увлечениях Грациана свидетельствуют Аммиан Марцеллин и Аврелий Виктор. Причем Аммиан даже находит возможным сравнивать Грациана с Коммодом, которого биографы называли скорее гладиатором, чем императором и, в свою очередь, сравнивали с такими одиозными фигурами, как Тиберий и Калигула: "Как Коммод, взявший себе привычку убивать метательным оружием диких зверей в присутствии зрителей, впадал в нечеловеческий восторг, если ему удавалось перебить сразу сотню львов, выпущенных на арену амфитеатра, причем каждая стрела поражала с первого раза, так и Грациан с восторгом убивал стрелами зубастых зверей в загонах, огороженных загородками... Многим серьезным делам Грациан не придавал значения и это в то время, когда будь даже власть в руках Марка Аврелия, то и тот едва ли сумел бы справиться с тяжкими бедствиями государства, не имея равных себе помощников и разумных советчиков" (Аммиан Марцеллин. История XXXI, 10, 18).

Аврелий Виктор дополняет эту характеристику: "Грациан пренебрегал военным делом и предпочитал старому римскому войску небольшие отряды аланов, которых нанимал к себе на службу за очень большие деньги, и настолько увлекался общением с варварами и чуть ли не дружбой с ними, что иногда даже появлялся перед народом в варварской одежде, чем вызывал к себе ненависть у воинов" (Извлечения, 47).

О деятельности Амвросия в первой половине 383 г. нет никаких сведений. Ариане на время успокоились и не тревожили Медиоланскую церковь, язычники не решились повторно обратиться к императору, не пожелавшему даже выслушать их. Вероятнее всего Амвросий занимался текущими делами: решал вопросы церковной жизни, выступал с проповедями, писал комментарии на книги Библии (именно эти произведения епископа труднее всего поддаются датировке, и проще всего отнести их на те периоды жизни Амвросия, которые не были наполнены бурной практической деятельностью).

Между тем внутреннее спокойствие в Западной части Римской империи снова было нарушено. В начале 383 г. восставшими войсками в далекой Британии был провозглашен императором Магн Максим. Как и Феодосий, он был родом из Испании и участвовал вместе с ним в боевых походах. Возможно, Максим завидовал быстрому возвышению своего земляка и сослуживца.

Максим был энергичным и очень честолюбивым человеком. Источники не сообщают ни имени его отца, ни рода, из которого он происходил, ни даже должности, которую он занимал в Британии. В литературе чаще всего говорится, что он был наместником Британии, хотя есть мнение, что он был снят с этого поста Грацианом, и именно этот факт послужил причиной узурпации. Как бы то ни было, Максим был популярен среди солдат, и он сумел обратить себе на пользу их недовольство Грацианом. Его личные качества обеспечили ему быструю и широкую поддержку со стороны населения западных провинций.

Нарушив клятву верности законному императору, Максим уже не мог ограничиться одной Британией и, пользуясь поддержкой войск, поощрявших его честолюбивые амбиции, подготовил и осуществил вторжение в Галлию, где был восторженно встречен населением и галльской армией, не оказавшей ему никакого сопротивления. В общем итоге получилось так, что узурпатора Максима не только не обвиняли в измене императору, но встретили его как освободителя от Грациана, изменившего армии и народу.

Грациан узнал о высадке узурпатора в Галлии в начале лета 383 г., однако, судя по всему, на первых порах, он не придал серьезного внимания случившемуся и направился в Рецию с тем, чтобы начать очередную кампанию против постоянно досаждавших Империи аламаннов. По пути император всё же счел более серьезной угрозу со стороны Максима и двинулся с армией к нему навстречу.

Обе части римской армии, расколотой гражданской войной, встретились где-то неподалеку от Паризии (современный Париж), но ни та, ни другая сторона не решалась начать сражение. Противостояние продолжалось 5 дней, однако промедление и нерешительность оказались гибельными для Грациана: в течение этого времени армия императора таяла на глазах - одно за другим целые подразделения переходили на службу к удачливому узурпатору. Но, пожалуй, самым жестоким ударом для Грациана стало дезертирство Меробода - одного из главных его военачальников, занимавшего почетный пост консула в тот злополучный год.

Покинутый всеми Грациан в сопровождении всего 300 всадников личной охраны бежал с поля несостоявшейся битвы, преследуемый отрядами узурпатора. Впрочем, достичь Италии, где он чаял найти спасение, ему так и не удалось. В Лугудуне (современный Лион) 24-летний император был настигнут военачальником Максима Андрагафием и убит 25 августа 383 г. В популярной версии этого трагического события, передаваемой в числе прочих и В. Брюсовым, говорится, что последними словами императора были: "Амвросий! Амвросий! Где ты?"

Труп убитого Грациана был доставлен узурпатору, чтобы он мог убедиться в смерти законного императора. Однако Максим не предал его земле, а стал удерживать у себя, по политическим и дипломатическим причинам оттягивая похороны.

Известие о гибели Грациана сильно потрясло Амвросия, хотя выход своим чувствам он дал не сразу. Позднее же епископ неоднократно вспоминал этого императора, как истинного сына церкви, который действовал для' ее блага: "Итак, церковь оплакивает своего возлюбленного сына... По одной щеке ты получила удар, церковь, когда потеряла Грациана... В смерти верных императоров есть некий упрек церкви: столь безвременная смерть благочестивых правителей омрачает ее красоту. Скорблю о тебе, любимейший сын мой Грациан, ты дал нам много доказательств своего благочестия. Ты устремлялся ко мне среди своих бед, ты звал меня в крайних обстоятельствах, сожалея больше всего о моей печали по поводу твоих дел" (Амвросий. На смерть Валентиниана 6,80).

Амвросий в этих словах совершенно искренен, и его оценка Грациана вполне справедлива. Религиозная политика этого императора оказалась той гранью, которая отделяла христианизирующуюся Римскую империю от христианской Римской империи.

Одержав столь легкую победу над Грацианом, Максим нашел опору своей власти в среде галло-римской знати, которая была недовольна покровительством Грациана варварам. Сторонники низвергнутого императора были устранены, с политической арены и нашли убежище от преследований узурпатора либо в Медиолане, как Манлий Теодор, бывший префект Галлии, либо в церкви, как Левкадий и Нарсес, прибегнувшие к покровительству Мартина Турского.

Для укрепления своего престижа Максим вскоре после победы принял крещение от епископа ортодоксального толка и устроил свою резиденцию в Трире. Под его властью оказались Британия, Испания и Галлия.

Какие цели преследовал Максим, решаясь на столь рискованное мероприятие, как узурпация власти, и на столь жестокое и всегда порицаемое общественным мнением деяние, как убийство законного императора? Что двигало им? Жажда власти, ослеплявшая и лишавшая рассудка многих и до, и после него? Обида на несправедливость по отношению к его карьере? Или он был вовлечен в это роковым ходом событий и волей окружавших его людей? А может Максим преследовал какие-то особые цели и им двигало свойственное истинным римлянам чувство патриотизма, забота о благе Рима и могуществе Империи?

Из всего этого перечня наиболее вероятным представляется всё же последнее. Максим хотел создать с западной части Римской империи сильный военный режим в стиле Валентиниана I, при котором и протекала лучшая и большая часть его военной кареьры. По мнению узурпатора, именно такой режим власти создавал его сослуживец на востоке, причем, возможно, что Максим, учитывая опыт, накопленный к тому времени Феодосием, и его законное положение, не исключал свою подчиненность ему, как старшему августу. Существует даже такое мнение, что между Максимом и Феодосией существовал сговор с целью свержения Грациана, и что Феодосии пошел на такой сговор из-за того, что он не мог простить Грациану казни своего отца. Однако версия заговора не находит никакого подтверждения в источниках и представляется сомнительной ввиду того, что именно Грациану Феодосии был обязан своим теперешним положением. Не свидетельствует в пользу этой версии и дальнейший ход событий.

Так как Максим рассчитывал в первую очередь на поддержку Феодосия, сразу после того, как он обосновался в Трире, на восток было направлено посольство. По прибытии в Константинополь послы от имени Максима предложили Феодосию мир и союз или войну. Восточный император отделался уклончивым ответом, что позволило историкам (например, Зосиму) потом говорить о признании Феодосием Максима, хотя тот же Зосим сообщает, что Феодосий сразу же начал подготовку к войне.

ГЛАВА IX

"...ИЗ-ЗА МОЕГО ПОСОЛЬСТВА
ОН НЕ СМОГ ВТОРГНУТЬСЯ В ИТАЛИЮ..."

(Амвросий. Письмо XX, 23)

После гибели Грациана формально императорская власть на западе перешла к 12-летнему Валентиниану II, находившемуся под опекой своей матери - императрицы Юстины. Двор пребывал в то время в Медиолане, и лояльными по отношению к мальчику-императору и его матери оставались и приближенные убитого императора Грациана, и царедворцы, служившие еще их отцу - Валентиниану I. Возглавлял эту партию верных законной власти придворных и представителей римско-италийской знати никто иной как Петроний Проб, занимавший в ту пору уже в 4-й раз пост префекта претория. Поддержку Валентиниану II и Юстине оказывали и ариански настроенные элементы Италии и западных провинций, особенно дунайских.

Максим рассчитывал на легкую победу в Италии, но поддержка, оказанная юному Валентиниану II именно теми людьми, на чью помощь в создании нового режима власти надеялся узурпатор, озадачила его и заставила воздержаться от неподготовленного похода. Тем более что посольство, направленное к Феодосию в Константинополь, еще не вернулось.

Тем не менее, угроза вторжения узурпатора в Италию и свержения с престола Валентиниана II была слишком реальной, чтобы деятельная и энергичная императрица Юстина могла сидеть сложа руки. Но ей был очень нужен подходящий человек, который мог бы отправиться к узурпатору в Трир и заключить с ним мир. Но кто смог бы успешно выполнить столь сложную миссию?

Юстина долго раздумывала, перебирала всевозможные кандидатуры, взвешивала разные варианты, ломая голову над тем, как сохранить трон для своего единственного сына. Можно было бы послать в Трир Проба, но он стар, да к тому же еще язычник, а Максим только что принял христианство, и расхождения в вере могут послужить неудаче миссии. Симмах? Он в расцвете сил и таланта, великолепный оратор и хороший политик, его авторитет среди аристократии очень велик, но он тоже язычник и столь привержен древним традициям, что вспоминая Сципиона, Августа и Траяна может в запальчивости наговорить лишнего и спровоцировать честолюбивого узурпатора на новые военные подвиги. Явно не подходит и магистр пехоты Бавтон, хотя он и заслуживает доверия. Но он не только язычник, но еще и варвар, и как бы ни велики были его заслуги перед Империей, именно симпатия к варварам погубила Грациана. Наконец, Македоний. Веем хорош: и оратор, и христианин, и примерно служит при дворе, но еще при Грациане он оказывал покровительство еретикам, которые в конце концов попали в руки Максиму, и как решит их участь узурпатор, еще неизвестно. И чем больше думала Юстина, тем короче оставался список кандидатов для выполнения ответственной миссии.

Однако в этом списке всё время оставалось имя одного человека, к которому императрица питала явную антипатию и неприязнь. Этот человек уже не раз расстраивал ее планы, вступал с ней в противоборство, ущемлял ее интересы и подрывал ее авторитет. И всё же крайне шаткое положение на троне ее сына и дамоклов меч вторжения узурпатора в Италию в конце концов заставили Юстину поступиться своими личными религиозными арианскими убеждениями, женскими чувствами и гордостью императрицы и остановить свой выбор на Амвросии.

Юстина устроила помпезное представление епископу Медиолана своего сына-императора, а после этого обратилась к нему с неожиданной просьбой - совершить дипломатическую миссию в Трир для заключения мира с Максимом.

Амвросий действительно как нельзя более подходил для этой ответственной миссии. Его популярность как епископа к тому времени на западе была уже очень велика, и его имя было известно далеко за пределами Италии. За время правления Грациана он завоевал значительный авторитет не только в церкви, но и в мире политики. Большую роль играл и религиозный фактор: вера Амвросия и Максима совпадала, и Юстина предполагала, что миссия Амвросия не даст предлога узурпатору вторгнуться в Италию под маской ревнителя ортодоксии.

Поручение подобного рода не соответствовало привычным функциям епископа и не имело прецедентов в истории. Видимо, Амвросий согласился на эту миссию не без колебаний. Его отношение к Максиму перед посольством вряд ли могло быть благоприятным. Хотя узурпатор принял крещение и заявил о себе как сторонник ортодоксии, епископ не мог одобрять убийства законного императора, которому он был столь многим обязан, какими бы мотивами оно ни было вызвано. Как уже было показано, негативно относился Амвросий и к Юстине, которая доставила много беспокойств и церкви, и ему лично.

Однако как епископ и как государственный деятель Амвросий ставил во главу угла интересы мира, и он руководствовался не столько своими личными чувствами, симпатиями и антипатиями, а нравственными, политическими и религиозными соображениями. С точки зрения нравственной он чувствовал свою ответственность за жизнь еще совсем юного императора и не желал усиления власти узурпатора - убийцы законного императора; с точки зрения политической, как наследник римской аристократии и, будучи лояльным по отношению, к законному правительству, он не желал видеть империю разорванной гражданской войной; наконец, с религиозной точки зрения, а точнее, религиозно-политической, Амвросий в случае удачи этого посольства мог рассчитывать на усиление своего влияния на Валентиниана II в ущерб влиянию Юстины и ее арианского окружения, с другой стороны, союз с ортодоксальным Максимом сулил подавление ересей и язычества во всех западных провинциях Римской империи. Амвросий исходил из высших интересов государства и Церкви и рассматривал политическую деятельность как еще одну пасторскую обязанность.

По пути в Трир близ Могунтиака (ныне г. Майнц) посольство Амвросия [1] столкнулось с посольством комита Виктора, посланного узурпатором в Медиолан целью переговоров о мире. Когда Амвросий прибыл Трир, Максим принял его в консистории в окружении своих придворных, а не с глазу на глаз, и епископ был вынужден в интересах переговоров смирить свои амбиции и не обращать внимания на высокомерный тон узурпатора.

По всей вероятности, Максим не имел намерения лишать Валентиниана II жизни и титула, напротив, он первый предложил мир, но при этом поставил условие, что юный император должен прибыть в Трир, "как сын к отцу". Нетрудно догадаться, что целью Максима было под видом "отцовской" опеки установить свою власть над всей западной частью Римской империи. Разумеется, Амвросий догадался о намерениях узурпатора и да" такой ответ на это предложение: "Не следует, чтобы в суровое зимнее время мальчик с матерью вступал в Альпы... Наше посольство послано просить о мире, а не обещать его приезд". Максим же считал, что его положение достаточно прочно, и не стал торопиться с окончательным решением: "Давайте обождем, что Виктор принесет в ответ",- сказал он Амвросию. Епископу ничего не оставалось делать, как остаться в Трире во власти "надменного солдата", то есть фактически на положении заложника.

Виктор вернулся из Медиолана без согласия Валентиниана II приехать в Трир. После этого Амвросию было разрешено вернуться домой. На обратном пути он встретил новое посольство из Медиолана, которое подтвердило, что Валентиниан II не намерен ехать в Трир, Возвращаясь в Италию, Амвросий нашел альпийские проходы хорошо защищенными и справедливо посчитал свою миссию выполненной. Хотя епископу не удалось заключить официальный мир с узурпатором (это сделало второе посольство, состав и подробности которого нам неизвестны), именно благодаря его миссии войска Валентиниана II сумели занять горные проходы, укрепить границы Италии и тем самым вторжение Максима) было предотвращено. Главное, что Амвросий выиграл время, а это в тех условиях оказалось решающим фактором.

Таким образом, первый в истории опыт использования христианского епископа в качестве официального посла государственной власти оказался весьма удачным.

[1] Данные о посольстве Амвросия к Максиму содержатся в письме 24 епископа, которое адресовано Валентиниану II.

ГЛАВА X

"ВЫ ПРОСИТЕ У ИМПЕРАТОРА МИРА ДЛЯ СВОИХ БОГОВ,
МЫ ЖЕ ИСПРАШИВАЕМ У ХРИСТА МИРА ДЛЯ САМИХ ИМПЕРАТОРОВ"

(Амвросий. Письмо 18, 8)

Конец 383 и первая половина 384 г. ознаменовались событиями, которые способствовали некоторому укреплению позиций язычества. Смерть Грациана многие связывали с его антиязыческими мерами и приписывали ее мести отлученных от государства древних богов. И хотя религиозная политика Максима, принявшего крещение, не оставляла надежд на реставрацию язычества, Валентиниан II не был еще крещен, и это давало язычникам определенные шансы. Правда, юный император был катехуменом и находился под сильным влиянием ариан, но его незрелый возраст, неопытность и непрочность политического положения позволяли надеяться на успех новой делегации сената.

Признаком, явно указывавшим, по мнению язычников, на месть богов, оскорбленных мерами Грациана, явился голод в Италии и недостаток провизии в Риме в конце 383 г., что вызвало такую крайнюю меру, осуждаемую в числе других и Амвросием, как изгнание иностранцев из города. Нельзя исключить того, что голод и недопоставка продовольствия в Рим были вызваны искусственно, чтобы вызвать недовольство среди народа и наглядно показать, к чему может привести "гнев богов".

К лету 384 г. ведущие лидеры языческой группировки в сенате заняли важнейшие государственные посты: Претекстат был назначен консулом, Флавиан стал префектом претория в Италии, а Симмах - префектом Рима. Интересно, что Претекстату в 384 г. еще на посту префекта Италии удалось добиться указа о том, что разграбленное имущество языческих храмов, оказавшееся в руках честных лиц, должно быть отнято, а эти лица - преданы суду как грабители. Кроме того, под руководством Симмаха и Претекстата язычники начали восстанавливать на собственные средства свои храмы и их убранство.

Удобный момент для обращения к императору представился, когда Амвросия, влияние которого язычники не могли недооценивать, не было в Медиолане. В источниках ничего не говорится о причинах отсутствия епископа и его местопребывании. Судя по всему, он отсутствовал недолго и уезжал недалеко, так как его вмешательство в дело было незамедлительным. Надо заметить, что длительным отсутствием Амвросия во время его посольства к Максиму зимой 383-384 гг. язычники не воспользовались, вероятно, по той причине, что положение самого Валентиниана II тогда было еще слишком неопределенным.

Разгоревшаяся в связи с новым обращением язычников к римскому императору полемика вошла в историю как спор об алтаре Победы. Подробно рассмотреть ход этой полемики позволяют Реляция Симмаха и ответ на нее Амвросия (письма 17 и 18), которые поддаются сравнительно точной датировке. Полемика происходила, когда Симмах был префектом Рима, то есть не раньше лета 384 г., и не позже смерти римского епископа Дамаса, о котором Амвросий говорит как о живом, то есть до 11 декабря 384 г.

Возможно, опасаясь нового отказа в аудиенции, Симмах на этот раз составил письменное обращение к императору. При дворе Валентиниана II были и язычники, и христиане, поэтому исход дела зависел от красноречия и убедительности аргументов. Это прекрасно понимал Симмах, составивший свою Реляцию по всем правилам ораторского искусства. Ее высокие художественные достоинства признавал и сам Амвросий. В исторической литературе Реляцию Симмаха называют "шедевром красноречия" (В. Хайд) и "документом, полным величия римского народа" (X. Литцман).

Симмах начинает Реляцию с жалобы на несправедливость в отношении языческого культа и апеллирует к старине и обычаям предков: "Чему иному служит предпринимаемая нами (сенатом - М. К.) защита установлений предков, отечественных законов и судеб, как не славе веков? А последняя возрастает тогда, когда вы понимаете, что не следует ничего предпринимать против обычая предков". По мнению Симмаха слава Рима неразрывно связана с обрядами предков: "Представим себе теперь, что здесь присутствует Рим и ведет с вами такую речь: лучшие из государей, отцы отечества, уважьте мой почтенный возраст, к которому меня привело благочестие! Дайте мне совершать обряды дедов, вы не раскаетесь! Дайте мне жить по моему обычаю, ведь я свободен! Этот культ покорил моим законам весь мир, эти жертвы отогнали Ганнибала от моих стен, сенонов от Капитолия. Неужели же я сохранился, чтобы на старости терпеть поношения?"

Общественный идеал Симмаха лежит в прошлом, и он просит "о восстановлении того положения религии, которое долго было на пользу государству". Язычники видели роль религии прежде всего в той пользе, которую она приносит государству, и не мыслили себе политики религиозных учреждений отдельно от политики государства. Симмах подчеркивает, что благополучие римских императоров возможно лишь при почитании исконных обрядов, или, в крайнем случае, религиозной терпимости, которую проявляли предшественники Валентиниана II, и именно потому оказалась непрочной политика Констанция, что он отошел от привычного. Только варвары, считает оратор, могут не желать восстановления алтаря Победы. "Ваше благополучие,- говорит Симмах,- многим обязано Победе и будет обязано еще больше. Пусть отворачиваются от нее те, кому она никакой пользы не принесла - вы не отвергнете дружественную опору, помогавшую вашим триумфам. Это - сила, которой все домогаются; никто не откажет в почитании той, которую признает желанной".

Симмах, а с ним и другие представители языческой аристократии выступали против нововведений, которые в то время неизбежно ассоциировались с христианством, настойчиво отвоевывавшем позиции у старой религии на политической арене. Р. Маркус делает ценное замечание, объясняющее и другую сторону противодействия аристократии нововведениям: "Консерватизм сенаторской аристократии был введен в игру, дабы подвести фундамент под нечто более глубокое, чем узкий классовый интерес: публичное обязательство традиционного образа жизни и мысли". В более широком смысле консерватизм аристократии, проповедуемый Симмахом, следует понимать, как выражение политической лояльности к императору.

Будущее вообще мало заботит Симмаха, который видит залог его благополучия в отсутствии ошибок в настоящем: "Мы печемся о вечности вашей славы и имени, чтобы будущие поколения не нашли, в вашей политике чего-нибудь, нуждающегося в поправке".

Алтарь Победы в сенате не был только простым украшением, символизировавшим завоевания Рима. Именно у этого алтаря сенаторы приносили клятвы верности императорам, и этот алтарь был, по мнению Симмаха, своеобразным индикатором политической благонадежности, опорой единодушия в сенате и гарантом верности сенаторов своим решениям: "Этот жертвенник поддерживает общее единодушие, этот жертвенник закрепляет верность каждого в отдельности, и ничто не придает такого авторитета постановлениям, как то, что сенат выносит все решения как бы под присягой".

В своей Реляции Симмах отстаивает религиозный синкретизм, в соответствии с которым существуют различные пути и различные философские учения, которые помогают проникнуть в тайну божественности: "То, что пользуется почитанием у всех, по справедливости должно рассматриваться как одно. Мы видим одни и те же светила, небо у нас общее, нас заключает в себе один и тот же мир: какая же разница, как кто ищет своим умом истину? Ведь до такой великой тайны нельзя добраться, идя только одним путем". Симмах отнюдь не возражает против того, что и христианство может быть одним из таких путей, и последовательно отстаивает принцип веротерпимости.

Особое негодование оратора вызывает лишение языческого культа и его служителей материальной поддержки со стороны государства. С самого возникновения Рима язычество существовало за счет общественных и государственных средств. Лишение субсидии означало конец официального существования язычества, которое в лице государства теряло не только экономическую, но и политическую опору. Для Симмаха и его окружения потеря финансовой поддержки была достаточно серьезным ударом, но более значимым для них было разъединение государства и государственной религии: они искренне верили, что если культы не были официально признаны, то они переставали быть действенными и теряли свою эффективность. По мнению Симмаха, содержание храмов и их служителей было не частным, а общественным делом и должно было совершаться за счет государства. Если же это будет отвергнуто, то государству будет причинен ущерб. Это - центральная тема Реляции.

Симмах ратует и за привилегии служителей культов: "Неужели римское право не распространяется на римскую религию?" - негодует оратор и искренне возмущается тем, что весталки и служители культа частично лишены права наследования, в то время как рабы и вольноотпущеники таким правом пользуются. Такое положение Симмах считает оскорбительным для государства.

Одним из главных аргументов Реляции является ссылка на то, что святотатство по отношению к древним богам вызвало голод. "Жалкий урожай, - говорит Симмах, - обманул надежды всех провинций. Здесь не было вины в плохом качестве земли, мы не можем винить ветры, и не мучная роса повредила посевам, не сорняки заглушили колосья: год оказался тощим из-за святотатства. Всё, в чем отказывали святыне, должно было погибнуть. Конечно, если бывают такого рода бедствия, мы склонны приписывать их чередованию времен; но этот голод был вызван серьезной причиной. Поддерживают жизнь лесным кустарником, нужда снова погнала крестьянскую массу к деревьям Додоны [1]. Терпели ли провинции что-либо подобное тогда, когда служители религии получали почетное пропитание за общественный счет? Случалось ли, чтоб отряхивали дубы, чтобы выдергивали корни трав, чтобы прекратилось плодородие, взаимно покрывавшее недостающее в отдельных районах, в те времена, когда народ и святые девы питались из общего продовольственного фонда?"

Апеллируя к римскому праву, Симмах говорит: то, что было выделено из общего достояния, уже не является и не считается собственностью казны, поэтому и отбирать эти средства противозаконно: "то, что вначале было пожертвованием, под влиянием обычая и времени становится обязательным".

В заключение Симмах ссылается на Валентиниана I, который, по мнению оратора, охотно соблюдал обычай, и на Грациана, который провел антиязыческие мероприятия по чужому совету, не зная мнения сената. Симмах твердо убежден: именно для того, чтобы до императора не дошло мнение общества, делегация сената не была допущена до аудиенции.

В своей Реляции Симмах подчеркивает, что он выступает в роли просителя, однако в то же время он пытается опереться на авторитет сената и показать его значение как главного политического органа Римской империи. Для самого Симмаха сенат был по-прежнему высшим авторитетом, и его горячая убежденность в своей правоте придавала еще больший вес его Реляции. Борьба за алтарь Победы была для Симмаха и его окружения борьбой за сохранение хотя бы видимости былого значения сената, и в этом наглядно проступает политическая сторона борьбы между язычеством и христианством.

Обращает на себя внимание тот факт, что Симмах ни разу не упоминает христиан и тем более не допускает никаких выпадов в адрес христианской церкви. Не прошло и века со времени последнего гонения на христиан, как церковь превратилась в грозную силу, открыто критиковать которую не решился даже лидер сенаторской аристократии - высшего сословия Римской империи. Защита старой религии у Симмаха никак не связана с показом ее преимуществ перед христианством, за исключением старого аргумента о покровительстве богов, которым Рим обязан своим могуществом. Симмах ссылается на формальные и юридические основания и взывает к беспристрастию императоров, но без критики противника защита и без того слабых позиций язычества была малоэффективной.

Реляция Симмаха была зачитана в консистории в присутствии императора, и все присутствовавшие восприняли ее довольно благосклонно. Красноречивые обороты знаменитого оратора тронули не только язычников, но даже и христиан. Об этом свидетельствует и сам Амвросий (На смерть Валентиниана, 19). То, о чем говорил Симмах, было созвучно идеалам и чувствам истинных римлян, воспитанных на уважении к традициям предков и преклонении перед героическим прошлым Рима. Аргументы оратора выглядели очень убедительно, и, как полагают историки, не будь решительного вмешательства в дело Амвросия, просьба язычников была бы удовлетворена. Правда, против мнения всех был сам Валентиниан II (Амвросий. На смерть Валентиниана, 19). Можно допустить, что к этому времени император уже получил первое письмо-предупреждение Амвросия, который тем или иным образом узнал о замыслах язычников. Возможно также, что юный Валентиниан, просто уклонился от окончательного ответа, ожидая мнения на этот счет Амвросия, чей авторитет при дворе после посольства к Максиму был очень высок. Следует обратить внимание и на тот факт, что в противовес новой петиции языческой части сената не было составлено новой контрпетиции сенаторов-христиан. Объяснить это можно тем, что на этот раз, исходя из предшествующего опыта, петиция язычников составлялась втайне.

В ответ на Реляцию Симмаха Амвросий написал два письма. Первое - письмо 17 - было написано еще до знакомства епископа с текстом Реляции и в целом представляет собой предупреждение молодому императору воздержаться от необдуманных поступков, которые, по мнению Амвросия, могут повлечь серьезные последствия. Цель этого письма - убедить Валентиниана II если не отвергнуть петицию сената с порога, то, во всяком случае, повременить с окончательным решением. Письмо написано в спешке и не содержит развернутой аргументации, зато изобилует, в отличие от Реляции, обвинениями в адрес язычников и похвалами христианской религии.

"И об убытках жалуются те, - говорит Амвросий, - кто никогда не жалел нашей крови, кто разрушал сами здания церквей. Они добиваются того, чтобы ты предоставил им привилегии - тем, кто отказал нам последним законом Юлиана в обычной потребности говорить и учить; и те привилегии, которыми часто были обмануты христиане, так как некоторыми из этих привилегий частью через незнание, частью путем уклонения от обременительности общественных нужд они хотели нас запутать и из-за того, что не у всех было достаточно твердости, многие пали даже во времена христианских государей".

Епископ с благодарностью вспоминает Грациана, отменившего "злоупотребления" язычников в пользу "истинной веры", и призывает Валентиниана не отменять его решений. Хотя ниже Амвросий пытается обосновать принципы христианской веротерпимости: "Если обсуждаются дела военные, ожидают мнения человека, опытного в сражениях, и верность его совета подтверждается; когда речь идет о религии, думай о боге. Никому нет ущерба, если ему предпочтен всемогущий Бог. У Него есть свое мнение. Не помышляй заставить нежелающего почитать то, что он не хочет; это ведь вам и позволено, император, и пусть каждый терпеливо переносит это: он не может вынудить императора к тому, что он сам тягостно бы переносил, если бы император сильно стремился его' вынудить. Состояние лицемерия обычно неприятно и самим язычникам; ибо каждый должен открыто защищать веру и следовать замыслу разума своего". Однако из контекста письма ясно: слова о нежелании почитать то, что человек не хочет, относятся только на счет христиан, а отнюдь не язычников, чьих богов Амвросий называет демонами.

Чтобы убедить Валентиниана не соглашаться с просьбой язычников, Амвросий прибегает к своеобразному политическому шантажу: он намеренно преувеличивает последствия восстановления алтаря Победы и говорит, что если алтарь будет возвращен в курию, сенаторы-христиане перестанут приходить в сенат и участвовать в заседаниях, а если их принудят к этому, то такая мера будет рассматриваться как гонение:

"Если сегодня какой-либо языческий император, которого на самом деле нет, воздвиг бы алтарь идолам и заставил бы к нему собрать христиан, чтобы они участвовали в жертвоприношениях, чтобы дыхание и уста верующих были переполнены пеплом с алтаря, сажей святотатства, чадом пожарища; и в той курии произнес бы решение, так что поклявшиеся у алтаря идолов были бы вынуждены таким образом согласиться с этим решением (по этой же причине они объясняют расположение алтаря, чтобы благодаря их клятве, как они сами думают, каждое заседание действовало бы на общую пользу, хотя курия уже большим числом наполнена христианами), христианин, которого принудили бы прийти в сенат для исполнения такой воли, должен был бы посчитать это гонением; что действительно бы случилось, ведь с помощью насилия принуждали собираться. Следовательно, и тобой, император, христиане принуждались бы давать клятву перед алтарем? Что значит принести клятву, если не признать божественную силу того, кого ты удостоверяешь покровителем твоей веры? Когда ты - император, того просят и добиваются, чтобы ты приказал возвести алтарь и предоставил средства на нечестивые жертвоприношения?"

Вообще при чтении письма 17 обращает на себя внимание тон общения Амвросия с императором: это не разговор подданного с властелином римского мира, а перечень указаний императору, как ему поступить, как вести себя в этой ситуации, причем эти указания даются не только в форме "отеческих" советов, но и содержат порой прямые угрозы. Амвросий обязывает земных императоров служить богу и священной вере так же, как им служат люди, находящиеся под римской властью. Если же император поступит не в соответствии с "указаниями" епископа, то, войдя в церковь, он либо не найдет там священника, либо встретит сопротивление (Письмо 17, 13). Так в Амвросии постепенно крепло убеждение, что он - представитель власти, стоящей выше императоров, и акцент на политическую роль христианства, в отличие от язычества, здесь сделан достаточно четко. И действительно, епископ мог говорить так резко, ибо он знал, что двор Валентиниана II не рискнет начать открытую борьбу с ним: Максим был бы рад найти предлог для интервенции под маской защитника христианской веры.

Амвросий призывает Валентиниана не торопиться с окончательным ответом и предлагает обратиться за советом к императору Феодосию, благочестие которого не могло вызывать сомнений, а также просит полный текст Реляции Симмаха, чтобы дать более полный и аргументированный ответ.

Письмо завершается риторическими вопросами, которые Амвросий задает от имени священника, брата императора Грациана и их отца Валентиниана I. Вопросы задаются почти в утвердительной форме, и Валентиниану II не было никакой нужды ломать голову над ответами на них. Тем более, что последняя фраза письма не оставляла никаких сомнений: "Отсюда, как это видно, император, если что-либо такое будет постановлено, будет причинен ущерб сначала богу, затем отцу и брату; прошу, чтобы ты сделал то, что, как ты знаешь, будет способствовать твоему спасению перед богом".

Следующее письмо 18 было написано Амвросием уже после знакомства с текстом Реляции и представляет собой обдуманный и развернутый ответ на аргументы язычников. Здесь епископ ставит своей целью убедить Валентиниана II полностью отвергнуть петицию сената и доказать полезность христианства, его преимущества по сравнению с язычеством. По форме это письмо очень близко к речи и изобилует риторическими приемами. И хотя речь Симмаха, построенная по классическим образцам, по форме и стилю изложения стоит выше речи Амвросия, на которой лежит отпечаток церковной проповеди, по содержанию и убедительности аргументации епископ значительно превосходит своего противника. Амвросий искусно использовал традиционные аргументы христианских апологетов, разработанные еще во времена Климента Александрийского, и они оказались весьма уместными. В письме XVIII медиоланский епископ последовательно отвечает на три основных пункта Реляции: что Рим требует исполнения старых обрядов, что жрецам и весталкам нужно платить жалование, что отказ платить жрецам повлек голод.

Отвечая на первый пункт Реляции, Амвросий предпринимает смелую и неожиданную для епископа попытку взглянуть на историю Рима без религиозной предвзятости и убедительно доказывает, что не боги вершили судьбы римского народа:

"Ганнибал долго оскорблял римские святыни и, хотя боги боролись с ним, дошел завоевателем до самых стен города. Почему боги допустили, чтобы их подвергли осаде? За кого боги сражались своим оружием? В самом деле, что мне сказать о сенонах, которым римские реликвии не помешали проникнуть в святая святых Капитолия, если бы их не выдал крик испуганных гусей? Какие великолепные защитники у римских храмов! А где тогда был Юпитер? Или это его голос слышался в гусином крике? Но зачем мне отрицать, что их святыни сражались за римлян? Однако ведь и Ганнибал поклонялся тем же богам! Стало быть, боги могут выбрать, кого хотят. И если святыни победили у римлян, то, следовательно, у карфагенян они были побеждены, если они торжествовали победу у карфагенян, то, значит, они не принесли удачи римлянам". Далее Амвросий прибегает к риторическому приему своего противника и обращается от имени Рима к язычникам: "Не в гаданиях по внутренностям, а в доблести воинов залог вашей победы. Иным искусством я покорил мир. Моим солдатом был Камилл, который сбросил победителей с Тарпейской скалы и сорвал их знамена, уже вознесенные над Капитолием: тех, кого не одолели языческие 5оги, победила воинская доблесть". Зато, продолжает епископ, языческие боги не мешали творить беззакония позорные кровопролития таким императорам, как Нерон. Амвросию стыдно за позорные страницы римской истории, за поражения римлян, за императоров, попадавших в плен к варварам. "Разве тогда не было алтаря Победы?" - язвительно вопрошает он, и здесь же с сожалением признается в собственных заблуждениях: "на моей седой голове красный отблеск позорного кровопролития. Но я не стыжусь переродиться вместе со всем старым миром. Во всяком случае, истина такова, что учиться ей не поздно ни в каком возрасте. Пусть стыдится тот, кто не в состоянии исправиться. В преклонном возрасте похвалы достойна не седина, а характер. Не стыдно меняться к лучшему". Поистине, мудрейшие слова!

Епископ с отвращением осуждает языческие обряды, в частности, принесение в жертву целыми стадами "невинных животных". Вместе с тем, он не может упустить случая, чтобы не пожаловаться императору на ущемление имущественных прав церкви. Правда, надо признать, что делает Амвросий это довольно тонко и использует как еще один аргумент против язычников: "Мы выросли благодаря потерям, благодаря нужде, благодаря жертвам, они же не верят, что их обычаи сохранятся без денежной помощи". А после яркого описания затруднений священников в связи с законом Валентиниана I, запрещавшем служителям церкви наследовать имущество частных лиц, и тяжелых условиях освобождения лиц, пожелавших принять духовный сан, от муниципальных обязанностей Амвросий особо подчеркивает: "Я изложил всё это не потому, что жалуюсь, но чтобы они знали, что я не жалуюсь, ибо я предпочитаю, чтобы у нас было меньше денег, чем благодати". И ниже: "Церковь ничем не владеет, кроме веры. То, что жертвуется, и является доходом. Собственность церкви расходуется на бедных. Пусть они посчитают, сколько пленных выкупили храмы, сколько пищи роздали беднякам, скольким изгнанникам предоставили средства для жизни". Как кажется, Амвросий здесь старается больше исправить неправильные, по его мнению, представления людей о церкви, о корыстолюбии отдельных священнослужителей, чем отвечать Симмаху. Личное богатство некоторых представителей клира ставило его в затруднительное положение, и он попытался переставить акценты и обойти острые темы. Основное внимание акцентируется им на том, что языческие культы не могут существовать без поддержки государства. Этот аргумент в устах епископа выставлял язычество в корыстном, неблагоприятном свете, а государственная финансовая поддержка трактовалась как часть торжественной сделки с богами.

В ответ на тезис Симмаха о наличии различных путей познания великой тайны, Амвросий ясно указывает, что пути язычников отличаются от путей христиан: "всему, что мы знаем, нас научил глас Божий. И то, что вы стараетесь узнать с помощью догадок, не есть сама мудрость Божья и доподлинно установленная истина, которой мы владеем. Итак, ваши пути не сходятся с нашими". Здесь же епископ открыто заявляет о политическом преимуществе христианской церкви перед, язычеством: "Вы просите у императора мира для своих богов, мы же испрашиваем у Христа мира для самих императоров".

Весьма серьезным, по мнению многих римлян, был аргумент Симмаха о голоде, который постиг их в наказание за пренебрежение к древним богам. Амвросий блестяще отвечает и на этот пункт Реляции: "Разумеется, и много лет назад во всем мире отменялись права храмов, и только лишь сейчас богам язычников пришло в голову за свои обиды покарать гневом? Поэтому ли Нил не изменил своего обычного течения, чтобы отомстить за убытки городских священников, когда он не смог отомстить за себя сам? Ну и пусть, если они так считали, что в прошлом году обиды их богов были отомщены, тогда почему ими пренебрегли в нынешнем году? Теперь же сельское население не питается вырванными корнями растений, не ищет облегчения в лесных ягодах, не извлекает пищу из терновника: но радуясь благополучной работой, пока само удивлялось своей жатвой, утоляло голод насыщением желаний - земля вернула нам урожай с процентами. Кто, следовательно, так не привычен к человеческому опыту, что может изумляться чередованию лет? Однако даже и в прошлом году, как мы знаем, многие провинции изобиловали продуктами. Что мне сказать о Галлиях, которые были богаче, чем обычно? Жители Паннонии продавали пшеницу, которую не использовали на посев; и плодородная Реция претерпела зависть по причине своего плодородия, ведь тем, что она бывает обычно защищеннее от голода, плодородностью возбуждала к себе вражду; Лигурию и Венецию кормил хлеб осени. Итак, тот год не из-за святотатства поблекнул, а этот год расцвел плодами веры. Пусть они также попробуют отрицать, что виноградники изобиловали обильным урожаем. Итак, мы получили и жатву с процентами, и имеем дополнительные выгоды от сбора винограда". Сведения Амвросия выглядят столь убедительно, что невольно напрашивается вывод о том, что язычники намеренно вызвали недопоставку продовольствия в Рим.

Наконец, Амвросий отвечает на последний и, как он говорит, "самый значительный пункт" Реляции. Здесь он еще более краток, но не менее убедителен: "должны ли вы, императоры, восстанавливать те средства помощи, которые были бы вам полезны; ибо он говорит: пусть они (боги) защищают вас, а нами почитаются. Это и есть то, вернейшие государи, что мы не можем перенести, так как они укоряют нас тем, что они молятся своим богам, пользуясь вашим именем. Но вами не было поручено, чтобы совершалось чудовищное святотатство. Они же интерпретировали ваше невнимание как согласие. Пусть у них будут свои защитники; свои, если смогут, защитят тех, кто им поклоняется. Ведь если тем, кто их почитает, они не могут помочь, каким образом они смогут защитить вас - кто их не почитает?"

Хотя Амвросий ответил на все основные пункты Реляции, письмо на этом не заканчивается. Епископ отчетливо сознавал, что полемика с язычниками требует ответа и на другие вопросы, которые не были поставлены Симмахом. Амвросии далее не только усиливает свои аргументы, уже высказанные в письме, но и отвечает на те выпады против христиан, которые были обычными в его дни, но не были упомянуты Симмахом.

Отвергая античную ориентацию на традицию и опираясь на христианский историзм мышления, Амвросий излагает свою концепцию мироздания и выдвигает идею прогресса, которая впоследствии оказалась чуждой христианской идеологии, однако в полемике с язычеством оказалась весомым аргументом.

"Что же в том, - восклицает епископ, - что всё впоследствии продвинулось к лучшему? Сам мир, который вначале образовался из связанных стихий благодаря бестелесной первопричине на молодом небесном своде, или был покрыт мраком и холодом с еще беспорядочно запутанными сущностями; впоследствии разве он не получил благодаря упорядоченному различению неба, морей и земли те формы вещей, которые кажутся прекрасными? Земли, освобожденные от сырой темноты, изумились новому солнцу. Дни в начале не сияли, но по прошествии времени засверкали с усиливающимся светом и возрастающим теплом".

Далее Амвросий говорит о растущей луне, о том, что земля, смягченная возделыванием, утратила свой дикий характер, о постепенном созревании плодов и, наконец, о самих людях: "Мы тоже в раннем возрасте имеем инфантильность чувств, но, меняясь с годами, мы отбрасываем знания первого опыта".

Эти, не лишенные мудрости и весьма эффективные по форме рассуждения завершаются убедительным выводом: "Итак, пусть они говорят, что всё должно оставаться в своих началах, что им не нравится мир, покрытый мглой, потому что она озаряется блеском солнца. И насколько приятнее сбросить мрак с души, чем с тела, чтобы сиял свет веры, а не солнца. Следовательно, и юность мира, как и всех вещей, пошатнулась, так как следовала старой вере почтенных стариков. Те, кого это волнует, пусть порицают урожай из-за того, что плодородие явилось поздно; пусть порицают сбор винограда из-за того, что он происходит в конце года; пусть, порицают оливу из-за того, что она позже всех дает плоды".

Дабы разоблачить провозглашенный Симмахом и консервативным крылом римской аристократии патриотический характер римского культа, на чем сознательно акцентировалось внимание в Реляции с апологетической целью, Амвросий с осуждением, перечисляет иноземные культы (фригийские, египетские, митраизм), воспринятые римлянами. Этим епископ не только пытался подорвать политико-религиозный традиционализм языческой партии, но и старался убедить императора и его окружение в несовместимости христианства с язычеством, считая важнейшим недостатком старой религии веротерпимость.

Коснувшись практически всех вопросов, вызывавших полемику между язычниками и христианами, Амвросий напоследок еще раз возвращается к невозможности пребывания, алтаря Победы в сенатской курии. На этом епископу можно было бы поставить точку. Однако оставался еще один весьма щепетильный пункт, к которому епископ решился обратиться лишь в самом конце своего длинного письма. Самым трудным оставался ответ на вопрос: почему Грациана, удалившего из сената алтарь Победы и столько сделавшего для христианства, постигла столь бесславная гибель?

Амвросий понимал, что обойти этот вопрос невозможно, как, впрочем, и найти ему сколь-нибудь убедительное объяснение. И епископ находит весьма оригинальный выход. Сначала он приводит весьма мудреный пассаж, который заставляет читателя напрячься в поисках потаенного смысла: "Ведь какой мудрец не знает, что трудности дел человеческих расположены в некоем круге, а также в регулярной повторяемости, так как они не всегда имеют такой же результат, но меняют свое положение и изменяют свое чередование". За этой фразой, ввергающей в интеллектуальный шок, следуют примеры выдающихся людей древности - Гнея Помпея, персидского царя Кира, карфагенского полководца Гамилькара и императора Юлиана, которые отличались, по мнению епископа, преданностью языческим богам, но не избежали трагической гибели. "Следовательно, - заключает Амвросий, - в обычной смерти нет общего ущерба, ибо наши обещания никого не обмасли". Эти примеры должны были оказать эффективное воздействие на юного императора; и епископ подводит такой итог сказанному: "Я ответил тем, кто бросил вызов, ...моим стремлением было опровержение Реляции, а не показ суеверий. Но тебя, император, сама их Реляция должна сделать более осмотрительным. Ведь рассказывая о предшествующих государях, что более ранние из них чтили многочисленные обряды своих отцов, недавние не устраняли их, я еще добавил бы: если пример старой религии не имеет значения, будет иметь значение пренебрежение последними примерами; ясно показано, чем ты обязан вере своей, чтобы ты не следовал примеру языческих обрядов, и чем ты обязан благочестию, чтобы ты не нарушал постановлений брата".

Письма 17 и 18 были зачитаны в императорском консистории. Десять лет спустя Амвросий особо выделил из присутствовавших при этом Бавтона и Реморида - двух высших сановников империи, покровительствовавших язычеству, что делало положение христиан еще более затруднительным. Однако общий исход полемики Амвросий определил следующими словами: "Тогда Валентиниан выслушал мой доклад и не сделал ничего, кроме того, что требовало дело нашей веры. И с этим согласилось его окружение" (Амвросий. Письмо 57, 3). Несомненно, аргументы Амвросия звучали более убедительно, чем доводы Симмаха. Однако, следует заметить, что успеху христиан содействовал и политический фактор: императорский двор хорошо понимал, что согласие с язычниками может вызвать сильную оппозицию со стороны христианства, поддержка которого в условиях явной опасности со стороны Максима была так необходима.

Спор об алтаре Победы занял центральное место в борьбе между язычеством и христианством на западе Римской империи в конце IV в. Однако прежде всего обращает на себя внимание тот факт, что этот спор не нашел должного отражения в источниках. О нем умалчивают даже Августин и Иероним. Такое молчание современников можно объяснить тактикой самого Амвросия, который стремился ограничить общественный резонанс от этого события, дабы принизить значение обращения язычников и не вызвать недовольства народа оскорбительным отношением к религии предков.

Но как бы ни старались христианские лидеры принизить значение спора об алтаре Победы, он вышел далеко за рамки частного вопроса о том, быть или не быть алтарю в сенатской курии, а явился столкновением двух враждебных идеологических и социальных концепций. В конечном итоге этот спор вылился в борьбу за политическое преобладание одной религии над другой.

В идеологической области взгляду Симмаха, что древний и традиционно принимаемый государством культ именно из-за его древности должен продолжать получать любовь и признание, Амвросий противопоставляет свежую концепцию молодой, динамичной церкви, энергично растущей и распространяющейся в мире и самой подверженной изменениям. Теория прогресса Амвросия была продуктом эпохи, когда пробивал путь новый стиль жизни, и идеологическое обоснование перемен в силу исторических условий оказалось произнесенным устами видного деятеля христианской церкви. Амвросий, сам воспитанный языческой культурой, признавал значение старой религии, ему не чужд был римский патриотизм, и аргументы Симмаха произвели на него глубокое впечатление, поэтому ему приходилось бороться не только с доводами языческого оратора, но и со своими собственными чувствами. Но сам Амвросий искренне полагал, что старая религия имеет право на существование лишь на определенной стадии развития человечества, его младенчества. Новая фаза общечеловеческой жизни, по мнению епископа, вызывает и новую фазу духовной жизни. Однако, признавая постепенность духовного развития, Амвросий отвергает сходство материального содержания и использует эту мысль для оправдания религиозной политики римских императоров второй половины IV века.

В политической области инструментальному и утилитарному пониманию роли религии, существующей только за счет государства и освящающей его политику, то есть взгляду, в целом связанному с защитой сложившейся в империи политической системы, Амвросий противопоставляет идею независимой, церкви. Но, провозглашая нейтралитет государства в религиозных делах, он настаивает на необходимости различать власть политическую и власть религиозную и показывает практическую значимость церковной организации как опоры государства. Вместе с тем, по мысли Амвросия, государство обязано вмешиваться в дела религии, когда возникает угроза христианству. Устранение язычества с политической арены путем отделения религии от государства неизбежно вело в условиях IV в. к принятию роли государственной религии христианством, но уже в принципиально новом качестве. Язычество же вообще лишалось права на существование.

Спор об алтаре Победы и его результаты следует рассматривать в широком контексте процесса христианизации и изменений в социально-экономической структуре римского общества в IV в. Римская аристократия обладала прочным экономическим и политическим положением, но к концу столетия процесс христианизации, который являлся отражением глубинных явлений во всей структуре Поздней Римской империи, вызвал идеологическое и политическое расслоение в ней, как в общественном классе. Победа Амвросия в полемике в конечном итоге продемонстрировала не столько слабость язычества как религии, и даже не столько слабость политической позиции сенаторов-язычников, сколько силу и сплоченность аристократии как класса, обозначив рубеж его перехода от старой религии к новой. Этот рубеж можно рассматривать и как важный момент в процессе феодализации господствующего класса Римской империи. Показателен в этом отношении и социальный аспект спора. Если у Симмаха и тех, кто стоял за ним, гордость римской цивилизацией сочетается с высокомерным презрением к угнетенным слоям населения и рабам, то есть к истинным создателям этой цивилизации; то у Амвросия и христиан обещания справедливого посмертного воздаяния для всех подкрепляются хотя бы риторическим обличением социального угнетения. Тенденции в перестройке социальной структуры позднеримского общества, несомненно, соответствовала вторая позиция, и симпатии власть имущих были на стороне епископа.

Наконец, еще один аспект спора об алтаре Победы - культурный. Спор обозначил не только переход Рима от старой веры к новой, но и радикальный поворот римского общества к новой христианской культуре, к новой шкале эстетических ценностей. Победа христианства в этом столкновении двух мировоззрений, двух концепций жизни, двух культур оказалась в определенной степени решающей для судеб всей западной цивилизации.

Вскоре после решения Валентиниана II по делу об алтаре Победы, в конце 384 г., умер один из лидеров языческой оппозиции Претекстат. Симмах, искренне переживавший свое поражение и кончину соратника по борьбе, подвергся нападкам, как префект Рима, со стороны христиан и папы Дамаса и был вынужден попросить у императора отставки. Борьба за алтарь Победы на время прекратилась.

Вместе с тем, несмотря на поражение, язычество не сложило оружия. Язычники оставались на государственных постах и в сенате. Не все отказались от религии предков из конъюнктурных соображений и в угоду императору. Продолжали отправляться языческие обряды и совершаться жертвоприношения. Языческая оппозиция ожидала нового благоприятного момента, чтобы возобновить борьбу.

[1] При святилище Зевса в Додоне находился священный дуб, и здесь имеется в виду, что крестьяне питались желудями.

ГЛАВА XI

"И Я СНОВА ЕЗДИЛ ТВОИМ ПОСЛОМ В ГАЛЛИЮ,
И МНЕ БЫЛА ПРИЯТНА ЭТА ОБЯЗАННОСТЬ"

(Амвросий. На смерть Валентиниана, 28)

Едва утих спор об алтаре Победы и улеглось возбуждение, вызванное им, Амвросия снова попросили принять на себя необычные для епископа, но уже знакомые ему функции дипломатического посланника.

В результате контактов между Триром и Константинополем в сентябре 384 г. Максим и Феодосий, наконец, заключили соглашение. Хотя еще летом восточный император попытался организовать военную экспедицию на Рейн, но по неизвестным нам причинам этот поход не состоялся. Неизвестны и условия этого соглашения. Можно предположить, что Феодосий признал Максима императором и согласился с тем, что его власть будет распространяться на уже захваченные им провинции. Тем временем, отношения Максима с Медиоланом всё еще оставались недостаточно определенными. Мало того, со времени первой миссии Амвросия они еще и ухудшились из-за усиления военной активности магистра пехоты Бавтона против варваров, нападавших на Рецию. Максим усматривал в этих военных операциях угрозу для своих владений, и возникла необходимость новых переговоров. Выбор Медиоланского двора снова пал на Амвросия.

На этот раз епископ принял на себя эту миссию, уже имея дипломатический опыт и будучи обязанным Валентиниану II за его решение по делу об алтаре Победы. Как говорил позднее сам Амвросий, первое посольство было предпринято для благополучия императора, второе - для мира и благочестия (На смерть Валентиниана, 28).

Об обстоятельствах этой миссии Амвросий рассказывает во всех подробностях в своем письме-отчете императору Валентиниану II, которое полностью дошло до нас и говорит само за себя:

"...На следующий день после того как я прибыл в Трир, я пришел во дворец. Ко мне вышел Галликан, спальник и царский евнух. Я попросил его, возможно ли мне войти. Он спросил, имею ли я рескрипт твоей милости [1]. Я ответил: "Имею". Он сообщил, что меня могут принять, но не иначе, как в консистории. Я сказал, что это не соответствует рангу священника, во всяком случае, есть кое-что, о чем я серьезно должен поговорить со своим государем. Он пошел спросить у него, но я полагал, что он вернется с тем же, чтобы стало ясно, что он делает это по воле других. Однако я сказал, что хотя это и чуждо нашей должности, я не буду пренебрегать принятыми на себя обязанностями, особенно из-за тебя и из-за хлопот в связи с твоим благочестием к брату [2].

Когда он заседал в консистории, я вошел. Он поднялся, чтобы поцеловать меня. Я стоял между членами консистория. Некоторые стали рекомендовать мне, чтобы я поднялся к нему навстречу, и он позвал меня. Я ответил:

— Почему ты приветствуешь поцелуем того, кого ты не признаешь? Ведь если бы ты признал меня, ты не встретил бы меня в этом месте.

— Епископ, ты расстроен, - говорит он.

— Не от обиды, но от стыда, что нахожусь в неподходящем месте.

— Но во время первого посольства ты ведь пришел в консисторий.

— Это не было моей погрешностью: звавшего, а не пришедшего в том вина.

— Почему же ты пришел?

— Потому что тогда я просил мира, как от низшего, теперь - как от равного.

— Чьей же милостью равного?

— Всемогущего Бога, который сохранил Валентиниану царскую власть, данную Им.

Наконец, он разразился:
- Потому что обманули меня ты и тот Бавтон, который хотел присвоить себе царство под видимостью управления мальчишкой, который даже варваров напустил на меня, как будто я сам не имел так много тысяч варваров, которых я мог привести с собой, которые служат мне и которые получают от меня плату. Что было бы, если бы я в то время, когда ты приезжал в Трир, не был удержан? Кто воспрепятствовал бы мне и моей силе?

На это я спокойно возразил:
- Не нужно расстраиваться, так как нет никакого основания для волнения, но терпеливо выслушай, что я отвечу на это. Поэтому я и пришел, так как первым посольством, когда ты мне доверился, как ты объявил, ты был обманут мною. Слава мне, что я спас мальчика-сироту - императора. Что же для епископа выше, чем долг защищать сирот? Ибо написано: "Спасайте угнетенного, защищайте сироту, вступайтесь за вдову" [3]; и другое: "отец сирот и судья вдов" [4].

Однако я не буду корить себя за услуги, оказанные мною Валентиниану. Сказать по правде, когда я легионам твоим воспрепятствовал, чтобы ты не вторгся в Италию? Какими силами? Какими войсками? Какими когортами? Или же я закрыл своим телом от тебя Альпы? О если бы я мог это! Я не боялся бы твоих упреков, я не страшился бы твоих несправедливых обвинений. Какими обещаниями я обманул тебя, чтобы ты обеспечил мир? Разве в Галлиях около Могонтиака не повстречался со мной комит Виктор, которого ты направил, чтобы он попросил мира? А потому, в чем тебя обманул Валентиниан, которого ты просил о мире прежде, чем он попросил сам? В чем тебя обманул Бавтон, который показал свое благоговение перед императором? В том, что он не предал своего государя!

В чем я обманул тебя? В том, что когда я пришел в первый раз, ты сказал, что Валентиниан должен приехать к тебе как сын к отцу, а я ответил, что не следует, чтобы в суровое зимнее время мальчик с матерью-вдовой вступал в Альпы; без матери же в такой путь, полный трудностей, разве он мог отправиться? Наше посольство было послано просить о мире, а не обещать его приезд. Не подлежит сомнению, что мы не могли обещать того, что не было поручено; во всяком случае, я ничего не обещал, тем более, что ты сказал: "Давайте обождем, что Виктор принесет в ответ". Ясно же было то, что пока я был задержан в Трире, он достиг Медиолана, и ему было отказано в том, что он просил. Я был уполномочен согласиться только на мир, а не на приезд императора, которому не следовало двигаться. Я присутствовал, когда Виктор вернулся. А потому, каким образом я мог отговорить Валентиниана? В Галлии еще раз были посланы легаты, которые встретили меня у Валентин Галльской и которые отрицали его прибытие. Возвращаясь, я натолкнулся на войска, стоявшие по обе стороны, которые охраняли горные перевалы. Какие же войска твои я отвернул? Каких орлов [5] я отразил от Италии?

Каких варваров комит Бавтон напустил на тебя? И что удивительного, если бы Бавтон, человек зарейнского происхождения, уже сделал бы это, когда ты сам угрожаешь Римской империи с помощью варваров и иноземными турмами [6], которым в качестве дани выплачивались продовольственные запасы провинций. Но посмотри, какая разница между твоими угрозами и кротостью юного августа Валентиниана. Ты стремился к тому, чтобы окруженному полчищами варваров обрушиться на Италию; Валентиниан повернул назад гуннов и аланов, приближавшихся к Галии по землям Аллемании. Что дурного в том, что Бавтон заставил варваров сражаться с варварами? Так как пока ты занимаешь римских солдат, пока они растягиваются с обеих сторон против себя самих, ютунги опустошили Рецию в самом центре Римской империи, и потому гунны были приглашены против ютунгов. Однако он же, попирая со своих границ Аллеманию и угнетая соседством бедствия Галлии, был вынужден отказаться от своих триумфов, чтобы ты не боялся. Сравни деяния того и другого: ты устроил набег на Рецию, Валентиниан купил тебе мир своим золотом.

Посмотри также на того, кто стоит от тебя по правую руку [7], кого Валентиниан, хотя мог бы отомстить за свою скорбь, с честью к тебе, вернул. Он держал его в землях своих и всё же в тот самый момент, когда было получено известие об убийстве брата, обуздал свой гнев и не воздал тебе равным за равное, хотя и не равного положения, однако равного родства. Итак, сравни, как судья, деяния каждой из сторон. Он тебе брата твоего живым возвращает, ты верни ему его брата, хотя бы мертвого. Как ты можешь отказывать в останках брата тому, кто не отказал тебе в помощи против самого себя?

Но ты боишься, чтобы возвращение останков не возобновило скорби солдат, ибо это ты приводишь в доказательство. Кого живым покинули, того будут защищать умершего? Почему ты боишься его мертвого, кого ты убил, хотя мог спасти? "Я убил, - ты говоришь, - врага своего". Не он твой враг, но ты - его. Он уже не воспринимает защиту, ты же подумай над причиной. Если кто-нибудь сегодня в этих областях против тебя власть узурпирует, как он будет считаться, спрашиваю, что ты ему враг, как ты говоришь, или он - тебе? Если я не ошибся, узурпатор начинает войну, император же свои права защищает. Так ты отказываешь в почестях останкам того, кого ты не должен был убивать? Пусть император Валентиниан имеет останки своего брата как залог твоего мира. И как ты можешь приводить в доказательство, что ты не приказывал его убивать, если ты отказываешь ему в погребении? В таком случае смогут ли поверить, что ты не лишал жизни того, кого лишаешь даже похорон?

Но вернусь к своей персоне. Я слышу, что ты жалуешься, что к императору Феодосию предпочли направиться те, кто был с императором Валентинианом. На что же ты надеялся, если ты потребовал, чтобы беженцы были наказаны, а пленники были убиты; Феодосий же осыпал их подарками, предоставил почести?

— Кого, - говорит он, - я убил?

Отвечаю ему:
- Валлиона. Что за человек! Какой воин! Не было ли достаточной причиной его гибели то, что он верно служил своему императору?

— Не я, - говорит, - приказал убить его.

— Это мы слышали, что приказано было убить его.

— Но если бы он сам с собой не покончил, я бы приказал отвести его в Кабиллон и там живым сжечь.

— Следовательно, поэтому и верят тому, что ты его убил. Кто же посчитает, что он будет пощажен, если убит смелый боец, верный воин, полезный комит?

Так тогда я удалился, чтобы он мог сказать, что он изучил дело. После того, как он увидел, что я не общаюсь с епископами, которые имели дело с ним, и с теми, которые просили предать смерти неких людей, пусть и уклонившихся в сторону от веры, он разгневался и приказал мне без промедления выезжать. Я действительно охотно отправился в путь, хотя многие не верили, что я спасусь от его засад, лишь возбужденный печалью, что старый епископ Гигин принужден был отправиться в изгнание, кому уже ничего не осталось, кроме последнего вздоха. Когда я обратился к его спутникам, чтобы не прогоняли старика без одежды и без постели, меня прогнали самого.

Это описание моего посольства. Будь здоров, император, и будь осторожнее с человеком, прячущим войну под покровом мира".

В своем письме Амвросий, возможно, несколько сгущает краски, хотя оснований ему не верить у нас нет. Однако обвинения, выдвигаемые епископом узурпатору, могли стоить ему жизни, тем более, что они произносились не с глазу на глаз, а в присутствии приближенных Максима. Последний же, как известно, не остановился перед убийством законного императора и даже людей духовного звания, о чем пойдет речь ниже. Может быть, Амвросий и не говорил так дерзко и стремился возвысить свою смелость в глазах императора Валентиниана, но во всяком случае в разговоре с Максимом епископ имел целью создать впечатление, что Медиолан находится в безопасности. В целом же из письма Амвросия ясно, что на самом деле в этих переговорах произошло столкновение честолюбий двух людей, которые впадали в амбицию и желали показать друг другу свое превосходство, а отнюдь не договориться о мире.

Как явствует из этого письма, миссия Амвросия завершилась полным провалом. Мало того, угроза войны и вторжения узурпатора в Италию еще больше возросла. Биограф Амвросия Павлин сообщает, что епископ лишил Максима церковного общения за то, что тот отказался совершить покаяние "за пролитие крови своего господина" (то есть Грациана) и невинных людей" (Жизнь Амвросия, 19). Вероятно, Павлин ошибочно истолковал отрывок из приведенного выше письма Амвросия. Сам епископ ничего конкретного об отлучении Максима не говорит, и, исходя из общего контекста письма, у него не было никаких оснований умолчать этот факт, если бы он действительно имел место. Не исключена возможность, что отлучение Максима от церкви имело место после посольства, по приезде епископа в Медиолан, но в пользу этого у нас нет достоверных свидетельств.

Несмотря на такой исход посольства Амвросия, который был объявлен персоной non grata, крах этой миссии следует относить только насчет личности самого посла: переговоры между Триром и Медиоланом продолжались, и соглашение между Валентинианом II и Максимом было заключено еще до конца 384 г. [8]

[1] Валентиниана II.

[2] Речь идет о погребении Грациана, тело которого все еще удерживал Максим.

[3] Исайя 1,17.

[4] Псал.67, 6.

[5] Орел - знак римского легиона.

[6] Турма - конный отряд из 30-40 всадников.

[7] Марцеллин, брат Максима. Он был отослан в Трир вместе с Амвросием.

[8] В литературе встречаются упоминания о т.н. Веронском пакте между Максимом, Валентинианом II и Феодосием. Однако достоверно наличие такого трехстороннего соглашения не зафиксировано, как и то, что Феодосий в 384 г. мог быть на западе.

ГЛАВА XII

"...Я НЕ ОБЩАЛСЯ С ЕПИСКОПАМИ,...КОТОРЫЕ ПРОСИЛИ ПРЕДАТЬ СМЕРТИ
НЕКИХ ЛЮДЕЙ, ПУСТЬ И УКЛОНИВШИХСЯ В СТОРОНУ ОТ ВЕРЫ..."

(Амвросий. Письмо 24, 12)

После принятия крещения Максиму не терпелось проявить себя на поприще защитника истинной веры. К концу IV в. христианство всё более становилось важнейшим фактором политики, и узурпатор хорошо понимал, как поднимет его престиж покровительство этой религии и как укрепит его власть союз с церковью. Очень скоро такая возможность представилась - западные провинции Римской империи, находившиеся в зоне влияния узурпатора, на протяжении нескольких лет волновала новая ересь Присциллиана.

Ересь Присциллиана, в отличие от большинства христианских ересей, была названа не по имени ее основателя, а по имени наиболее активного ее деятеля. Ересь появилась в Египте и была занесена в Испанию Марком из Мемфиса. Его учениками были ритор Елпидий и некая благородная женщина Агапия, а от них ересь заимствовал Присциллиан. О последнем известно, что он происходил из знатного рода, был богат, но "к богатству непристрастен и в его расточении весьма умерен" (Сульпиций Север. Хроника, 46), его отличали образованность, красноречие и аскетический образ жизни.

Учение Присциллиана до сих пор не представляется во всех деталях ясным: многие склонны видеть в основе его взглядов гностицизм и манихейство, а некоторые даже считают, что Присциллиан был рано явившимся церковным реформатором - он был представителем, как пишет И. И. Адамов, "адогматического христианства, своего рода пиетистом, требовавшим строго аскетической жизни и обращения к первоисточнику христианства, к изучению Библии". Есть мнение, что его учение о троичности и его определение имен трех ипостасей Троицы граничат с теологией пантеистского типа.

Обращение к сохранившимся сочинениям самого Присциллиана мало что проясняет. Скорее всего главный его "грех" состоял в довольно распространенном для поздней античности стремлении образованных людей примирить античную мудрость с учением церкви. При этом присциллианисты в духе Оригена считали, что только им доступны по своему настоящему смыслу те истины, которые не могут постичь простые верующие и даже необразованные епископы. Трактаты Присциллиана дают основания найти некоторые параллели его учения с александрийскими гностиками. Так Присциллиан признает, что Писание нуждается в истолковании и отстаивает исследование основ веры, так как оно дает ему возможность понять смысл Писания. Ветхий Завет, по его мнению, сохраняет свое значение только при аллегорическом, духовном понимании. Конечной же целью всей высшей мудрости, проникновения в небесные тайны являлось мистическое единение с Христом, и если считать Христа началом всего, то следует и человека признать местом обитания Христа. Исходя из того, что представителям ортодоксальной церкви стоило немалых усилий добиться осуждения Присциллиана, можно предположить, что в целом расхождения в догматах между ним и ортодоксами были не очень значительными.

Аскетизм Присциллиана, который "долго бодрствовал, мог терпеть голод и жажду", образ смирения, который он "изъявлял устами и видом" (Сульпиций Север, 46), знание магии и, возможно, дар предсказателя привлекали в ряды его сторонников многих благородных и простых людей, и особенно женщин, которые, "будучи жадны к новизне, легковерны и во всем любопытны, стекались к нему толпами" (Сульпиций Север, 46). Примкнули к Присциллиану и многие епископы, причем некоторые даже давали ему клятву верности. Вначале новая ересь охватила только Испанию, но попытка сразу пресечь ее распространение оказалась неудачной. Хотя Присциллиана и его сторонников осудил собор испанских и аквитанских епископов, состоявшийся в 380 г. в Цезареавгусте (еретики на собор не явились и были осуждены заочно), число приверженцев ереси продолжало увеличиваться. В целях повышения престижа Присциллиан был сделан епископом окружавшими его священниками (до этого он не имел духовного сана).

Видя свою неспособность расправиться с ересью собственными силами, наиболее ревностные ее гонители епископы Идаций и Ифаций обратились за помощью к светской власти. Император Грациан, к тому времени достаточно просвещенный Амвросием Медиоланским в вопросах веры, издал по ходатайству Идация указ, предписывавший изгнать еретиков из пределов Римской империи.

Присциллиан и его сторонники сочли такое решение несправедливым, но не рискнули обратиться непосредственно к Грациану, а отправились в Рим к Дамасу. По пути в вечный город к Присциллиану примкнуло множество новых сторонников. Рост популярности нового учения создавал реальную опасность для ортодоксальной церкви, однако Дамас всё же не решился ни открыто осудить ересь, ни выслушать Присциллиана. Последний попытался обратиться к Амвросию, но и Медиоланский епископ не принял присциллианистов и воздержался от осуждения. Нейтралитет Рима и Медиолана в деле Присциллиана можно объяснить выжидательной позицией двух важнейших на западе кафедр: поспешное осуждение нового учения, которое незначительно расходилось в догматическом отношении с ортодоксальной церковью, как и одобрение того, что представлялось недостаточно ясным, могло нанести ущерб престижу церквей, претендовавших на истину в последней инстанции. Бойкот Присциллиана в этих обстоятельствах представлялся наилучшим, хотя и не самым честным и принципиальным выходом.

В обстановке бойкота со стороны церкви Присциллиану не оставалось ничего другого, как обратиться к светской власти. Выбор его пал на Македония, занимавшего пост начальника императорской канцелярии и таившего злобу на Амвросия из-за усиления влияния епископа при императорском дворе. Благодаря Македонию, который, возможно, был подкуплен, присциллианисты добились указа Грациана о принятии их в лоно церкви.

Возвращение присциллианистов в Испанию привело к новым столкновениям с местными ортодоксами. Правда, на этот раз гонители стали гонимыми, и присциллианисты, имея поддержку при императорском дворе и опираясь на проконсула Волвенция, сумели противостоять даже префекту Галлии Григорию, который приютил бежавшего к нему Ифация.

Однако последовавшая вскоре узурпация Максима лишила присциллианистов политической опоры со стороны светской власти. Узнав о том, что Грациан свергнут, Идаций и Ифаций обратились к новому правителю и добились указа Максима о проведении собора по делу присциллианистов. Собор состоялся в 384 г. в Бурдигале. На нем был лишен епископского сана ближайший сторонник Присциллиана Истанций, а сам Присциллиан потребовал императорского суда.

Описывая обстоятельства этого суда, наш главный источник - Сульпиций Север выступает с осуждением обращения по религиозному делу к императорскому суду и даже порицает за это епископов, присутствовавших на соборе в Бурдигале. Любопытно, что при всем негативном отношении к присциллианистам, Сульпиций не может удержаться, чтобы не излить свое негодование на обвинителей, которыми выступали всё те же Идаций и Ифаций. Историк свидетельствует, что их рвение было вызвано не столько самой ересью, сколько мщением, и указывает на подоплеку ненависти обвинителей к обвиняемым. Характеризуя Ифация как человека, который не имел ничего благоразумного и достохвального, и отмечая, что он был наглым, надменным, болтливым, бесстыдным, расточительным, очень неумеренным в пище и питье, Сульпиций пишет, что он "всех, даже святых мужей, которые или проявляли ревность к чтению, или имели намерение поститься, обвинял соучастниками или учениками Присциллиана" (Сульпиций Север, 50). Обвинения в приверженности к ереси Присциллиана не избежал даже Мартин Турский, просивший Максима проявить мягкость к осужденным и выступавший против светского суда над присциллианистами.

В 385 г. светский суд признал Присциллиана виновным в распространении пагубных учений, в ночных сборищах с участием непристойных женщин и в привычке молиться в обнаженном виде и заключил его вместе с приверженцами под стражу. Последнее слово было за Максимом. Узурпатор, узнав о виновности Присциллиана, приговорил его вместе с шестью ближайшими сторонниками к смертной казни. Основанием для столь сурового приговора послужил закон Феодосия против манихеев, впервые определявший смертную казнь за "неправильную" веру, но ни разу до сих пор не применявшийся. Известно, что в одном из своих писем Максим как раз приравнивал присциллианизм к манихейству. Затем были осуждены другие присциллианисты: состоятельные члены секты подвергались конфискациям имущества и ссылкам, а незнатные и бедные люди - ссылкам, телесным наказаниям и казням (Сульпиций Север, 50-51).

Расправа над присциллианистами явилась первым в истории случаем казни светской властью людей, обвиненных в отступлении от ортодоксии. Это имело серьезные исторические последствия. Э. Гиббон писал: "После казни Присциллиана грубые попытки религиозных гонений были заменены усовершенствованными приемами инквизиционного суда, который распределил между властями церковной и светской предметы их ведомства. Обреченную на смерть жертву священники стали правильным порядком выдавать судье, который передавал ее палачу, а безжалостный приговор церкви, объяснявший духовное преступление виновного, священники стали излагать мягким языком сострадания и заступничества" [1].

История ереси Присциллиана свидетельствует о тесном переплетении гражданской и церковной властей в решении религиозных вопросов. И ортодоксы, и присциллианисты при невозможности подействовать на противника церковными средствами прибегали к помощи светской власти, которая в зависимости от обстоятельств действовала в интересах той или иной церковной группировки. Зависимость церковной власти от светской в этом деле была достаточно очевидной, и результат этой зависимости оказался трагическим.

Несомненно, у Максима должны были быть серьезные основания для того, чтобы предать казни лидеров популярного движения именно в тех провинциях, которые были базой его власти. Надо полагать, здесь сыграли роль следующие обстоятельства. Во-первых, от Максима, как узурпатора, свергнувшего законного императора, было естественным ожидать подавления всех сторонников Грациана. Присциллианисты же политически ориентировались на Грациана и его окружение, благодаря которому они вновь были приняты в лоно церкви и обрели легальный статус. Во-вторых, Максим, узурпировав власть, практически сразу сделал ставку на ортодоксию и стремился любой ценой завоевать признание и поддержку церкви, чтобы упрочить свое политическое положение. Видимо, обращение епископов, считавшихся ортодоксальными и жалующихся на притеснения, показалась Максиму удобным предлогом, чтобы доказать свое рвение в христианской вере. В-третьих, характер инкриминируемых Присциллиану обвинений не оставляет сомнений, что его судили за нечто большее, чем ересь. Некоторые элементы учения Присциллиана, его широкая популярность, и, наконец, опасность, которую в нем усмотрел Максим, дают основания предполагать, что узурпатор рассматривал Присциллиана как политического противника. С одной стороны, Присциллиана поддерживали провинциальные аристократы, ущемленные римским господством, и с политической точки зрения это представляло угрозу сепаратизма. С другой стороны, Максима не могла не настораживать популярность Присциллиана среди простого народа. Некоторые исследователи находят возможным приписывать Присциллиану основание различных монашеских организаций и считают, что он выступал за отказ от сексуальных отношений и от потребления мяса, что он усматривал в церкви общество "совершенных", ожидавших "новых небес" и "новых земель". Однако наш главный источник свидетельствует о прямо противоположном: Сульпиций Север кроме обвинения присциллианистов в ночных молениях с женщинами в обнаженном, виде приводит слух о связи Присциллиана с некоей Прокулой, зачавшей от него ребенка и уничтожившей плод во чреве, и отмечает, что присциллианисты направлялись в Рим "со своими и чужими женами" (Сульпиций Север, 48). Впрочем, обвинения еретиков в разврате были обычным явлением. Достаточно вспомнить, сколь распространены были во II и даже III в. обвинения в разврате христиан со стороны язычников. В абсолютном большинстве случаев эти инсинуации не имели под собой никаких оснований и свидетельствовали как раз об обратном - полном отказе от сексуальных отношений. Не являются ли и слухи, передаваемые Сульпицием, свидетельством от противного в пользу аскетизма присциллианистов?

Косвенным подтверждением этого предположения может служить реакция лидеров ортодоксальной церкви на расправу с присциллианистами. Вначале Мартин Турский, а затем Амвросий Медиоланский [2] и римский епископ Сириций отказались общаться с епископами, осудившими Присциллиана, а Идаций даже лишился своей кафедры.

Хотя многие епископы одобряли расправу, негативную реакцию Амвросия на нее можно объяснить в первую очередь активной проповедью аскетизма, которую вел сам Медиоланский епископ. Поэтому можно понять негодование Амвросия и по поводу несправедливой расправы над присциллианистами, а также его протест против любых попыток подвергнуть сомнению необходимость девственной жизни.

Аскетизм, проповедуемый присциллианистами, несомненно, нес определенную социальную нагрузку, ибо в такого рода еретических движениях находило выход недовольство униженных и угнетенных слоев римского общества. Видимо, именно это обстоятельство обусловило живучесть ереси Присциллиана, которая не только не исчезла с его смертью, но еще больше усилилась, а казненные стали почитаться как мученики, были пышно погребены в Испании и именем Присциллиана даже давались клятвы.

Вскоре после расправы с присциллианистами на западе появилась новая ересь Иовиниана, которая показывает другую тенденцию в отношении к образу христианской жизни. В источниках ничего не говорится о социальном составе приверженцев этой ереси, но есть основания полагать, что основную их часть составляли представители высших и средних слоев римского общества, которым в результате аскетизма было что терять.

Иовиниан и его сторонники стремились доказать, что девственная жизнь по отношению к небесной награде не предпочтительнее супружества, говорили, что девственная жизнь не была установлена Христом, а явилась измышлением епископов, подвергали сомнению девственность Девы Марии, выступали против аскетизма вообще, в любых его формах, особенно постов, считая, что крещение делает верующего неспособным на грех и открывает доступ на небо независимо от образа жизни (Амвросий. Письмо 42, 2-10).

Первым осудил новую ересь и лишил еретиков церковного общения римский епископ Сириций, информировавший об этом специальным письмом Медиоланскую церковь. Амвросий собрал по этому поводу собор в Медиолане [3], на котором Иовиниан и его ближайшие сторонники тоже были осуждены. Интересно, что в осуждении Иовиниана присутствует обвинение в манихействе (Амвросий. Письмо 42, 12-13), которое, несомненно, преследовало цель (и, судя по всему, достигло ее) оттолкнуть от этой ереси ее приверженцев, так как такое обвинение, как явствует из примера с присциллианистами, грозило смертной казнью.

После этого собора ересь пошла на убыль, хотя и не исчезла окончательно, и против нее впоследствии боролись Иероним и Августин. Некоторое время спустя возвращается к вопросу об этой ереси и Амвросий. В письме к Верчельской церкви епископ с осуждением пишет о двух монахах Сармации и Барбациане, отлученных от церкви, которые выступали против воздержания, девственности и изнурения плоти постами (Амвросий. Письмо 63, 7), проповедовали роскошь и удовольствия и, таким образом, по словам Амвросия, оказались подверженными соблазнам всех пороков. Епископ обвиняет их в эпикурействе и разражается длинной проповедью о добродетелях христианина и священника, в числе которых, по своему обыкновению, особенно выделяет девственную жизнь.

Борьба с ересью Иовиниана не вышла за рамки церкви и не потребовала вмешательства светской власти. Ересь не носила политического оттенка, и поэтому она не представляла опасности для государства. Иовиниане ограничивались только морально-этической стороной и их идеи не имели столь широкого распространения, как идеи присциллианистов, хотя и являлись показателем определенных тенденций в жизни позднеантичного общества.

История ересей Присциллиана и Иовиниана позволяет сделать некоторые выводы. Борьба вокруг аскетизма и монашества, эпизодами которой, явились эти ереси, была отражением определенных процессов в Поздней Римской империи. Крайний аскетизм, в котором находило своеобразный выход недовольство народных масс своим положением, был опасен для церкви и господствующих классов Римской империи тенденцией к перераспределению материальных благ. В уходе от мира и основании первых монастырей некоторые представители церковной иерархии увидели опасность скрытой оппозиции своей власти. Но возникновение монашества помимо морально-этических, религиозных и психологических причин было обусловлено кризисом рабовладельческого строя, последствия которого побуждали людей к бегству из городов и деревень. Понимая невозможность остановить этот процесс бегства из "мира", церковь, а вслед за нею и государство стараются взять монашеское движение под свой контроль. Церкви это на первых порах сулило и определенные материальные выгоды, ибо девственная жизнь состоятельных людей оставляла церковь единственной наследницей их богатств, а уход в монахи бедняков экономил определенное количество средств, расходуемых на благотворительные цели. Государство тоже стремилось использовать монашество в своей политике, направляя социальную энергию людей на мирное служение "царству небесному".

Таким образом, умеренный аскетизм под контролем церкви и государства был принят в качестве официальной политики в конце IV в., и отклонения от него как "влево", так и "вправо" стали рассматриваться как ересь. Последствия этого нововведения оказались очень значительными, и монашество стало в средние века неотъемлемой частью жизни общества.

[1] Гиббон Э. История упадка и разрушения Римской империи. М., 1884. Т.3. С.240.

[2] Амвросий упоминает об этом в цитированном выше письме 24, хотя и не называет Присциллиана по имени. Обсуждаемый Амвросием в письмах 25 и 26 вопрос о смертной казни, несомненно, явился отголоском расправы над присциллианистами.

[3] Точные указания на дату собора в источниках отсутствуют. Часть исследователей склоняется в пользу 390 г., идентифицируя этот собор с тем, о котором Амвросий говорит в письме 51. Другие называют 392 и 393 г.

ГЛАВА XIII

"ИМПЕРАТОРУ ПРИНАДЛЕЖАТ ДВОРЦЫ, СВЯЩЕННИКУ - ЦЕРКВИ"

(Амвросий. Письмо 24, 12)

Неудача миссии Амвросия к Максиму и укрепление политического положения Валентиниана II подтолкнули Юстину к давно задуманному плану: отторгнуть у Медиоланской церкви одну из базилик для богослужений ариан. Кроме того, властная императрица хотела поставить строптивого епископа на место и оградить сына от его влияния. Ввиду того, что двор уступил Амвросию в споре об алтаре Победы, Юстина считала себя вправе настаивать на взаимной "услуге" со стороны церкви и просить уступить базилику для ариан.

Конфликт из-за базилики в Медиолане, начавшийся в 385 г., явился самым крупным и серьезным из всех случавшихся до сих пор столкновений между христианской церковью и императорской властью, которое внешне было облечено в форму борьбы ортодоксального христианства с арианской ересью, и имело далеко идущие последствия не столько для судеб никейства и арианства, сколько для будущих отношений церкви и государства.

*      *      *

Догорал закат. На дворе стоял теплый безветренный апрельский вечер 385 г. Амвросий тяжелыми шагами смертельно уставшего человека, прошел в угол своей небольшой комнаты, служившей ему кабинетом, и достал из старинного красивого ларца стиль, чернила и свиток чистого папируса. Сегодня предстояло написать важное письмо, и в таких случаях епископ обычно использовал дорогой папирус, а не вощеные таблички.

Вернувшись к столу, за которым он имел обыкновение писать и к которому он относился с какой-то почти благоговейной любовью, доказательством которой служила его привычка постоянно поглаживать его гладкую поверхность во время раздумий над той или иной фразой своих произведений, Амвросий подлил масла в светильник и поймал себя на мысли о том, что он давно уже ничего не писал. Все последние дни прошли в крайнем напряжении, и он, и без того не отличавшийся крепким здоровьем, вдруг почувствовал страшную усталость.

Однако отходить ко сну было еще рано, все епископские дела на сегодня были закончены, и Амвросий решил посвятить остаток вечера описанию только что произошедших событий. Дневника епископ не вел и на память не жаловался, но то, что случилось в эти дни в Медиолане, должно было стать достоянием потомков. Взгляд Амвросия случайно упал на письма, лежавшие на изящном миниатюрном бронзовом столике, где он хранил текущую корреспонденцию. Среди них он сразу узнал доставленное вчера из Рима послание его сестры Марцеллины. Амвросий вспомнил, как нежно беспокоилась она о здоровье брата и тревожилась за то, что происходит в Медиолане. Марцеллина настойчиво просила брата побыстрее написать ответ и обо всем рассказать. Епископ решил, что письмо к сестре как раз и будет лучшей возможностью изложить все с должной подробностью и обстоятельностью, позволит самому поразмышлять о происшедшем и одновременно сохранить свидетельство об этих событиях для потомков, потому что Марцеллина, как знал Амвросий, часто переписывает наиболее интересные и удачные места из его посланий и дает читать их своим знакомым христианам. Знал Амвросий и то, что по церквам Италии уже ходят несколько копий его писем об алтаре Победы.

Епископ обмакнул стиль в чернильницу, вывел традиционное обращение к сестре, на мгновение задумался, но мыслей и впечатлений было столько, что рука, казалось, сама стремилась выложить на папирус как можно больше букв, слов, фраз. Амвросий даже удивился, что его усталость куда-то исчезла, едва он начал писать, хотя рука явно не поспевала за мыслями.

"Так как почти во всех письмах ты взволнованно спрашиваешь о церкви, послушай, что произошло. На следующий день после того, как я получил твое письмо, в котором ты отмечаешь, что тебя встревожил твой сон, начала чувствоваться опасность тягостной тревоги. Но уже не Порциеву базилику, то есть за стенами города, они потребовали, а новую базилику, то есть внутри стен, которая важнее.

Вначале обратились ко мне мужи первых достоинств, высшие сановники - члены консистория, чтобы я и базилику передал, и позаботился о том, чтобы народ не пришел в волнение. Я ответил, что существует порядок, что храм Божий не может быть отдан священником.

На следующий день это было одобрено в церкви. Еще и префект пришел туда и начал уговаривать, чтобы мы уступили хотя бы Порциеву базилику. Народ криком выразил свой протест. Тогда он удалился и сказал, что сообщит императору.

На следующий день, а это было воскресенье, после чтений и молитвы я обучал символу веры неких оглашенных в баптистерии базилики, отпустив катехуменов. Там мне передали известие, что к Порциевой базилике посланы десятники из дворца и что они вешают занавеси, и часть людей направилась туда. Однако я остался исполнять службу и начал служить мессу.

Во время приношения я узнал, что народом схвачен некий Кастул, который, говорят, был пресвитером ариан. Его же случайно встретили на улице прохожие. Я начал горько плакать и в самом приношении молить Бога, чтобы он пришел на помощь, чтобы в деле церкви не пролилась чья-либо кровь, чтобы, по крайней мере, пролилась моя кровь за спасение не только народа, но даже за самих нечестивых. Что больше? Послав пресвитеров и диаконов, я избавил человека от насилия.

В это же время были вынесены тягчайшие обвинительные приговоры, вначале на всё сословие торговцев. Итак, во время священных дней последней недели перед Пасхой, когда имеют обыкновение освобождать должников от оков, скрежетали цепи, наложенные на шеи невинных, и был взыскан штраф в размере 200 фунтов золота в течение трех дней. Они ответили, что дадут в два раза больше, если их попросят, лишь бы они сохранили веру. Тюрьмы были полны торговцев.

Всему персоналу дворца, то есть ревизорам, аппариторам различных сановников, писцам было приказано воздерживаться от происходящего под видом, что им запрещено участвовать в мятеже; занимающим почетные должности угрожали многими и суровейшими наказаниями, если они не будут способствовать передаче базилики. Гонение бушевало, и если бы они открыли ворота, на всех, кажется, хлынуло бы злодеяние.

Ко мне обратились комиты и трибуны, чтобы состоялась быстрая передача базилики, говоря, что император пользуется своим правом, тем, что всё находится в его власти. Я ответил, что если у меня попросят то, что является моим, то есть мое поместье, мое серебро, что бы то ни было такого рода моим, я не буду противиться; хотя всё, что является моим, принадлежит бедным; однако то, что является божественным, не подчинено императорской власти. Если мое состояние требуют, захватывайте, если тело - я предстану. Вы хотите заковать меня в цепи? Вы хотите предать меня смерти? Это - наслаждение для меня. Я не стану защищаться окружением народа и не прибегну к алтарю, моля о жизни, но с большим удовольствием приму смерть за алтарь.

Разумеется, я устрашился душой, когда узнал, что к базилике, принадлежащей церкви, посланы вооруженные люди с целью захвата, чтобы в то время как народ будет защищать базилику, не произошло какого-либо кровопролития, что могло бы ввергнуть в гибель весь город. Я молился, чтобы мне не довелось пережить гибели такого города или всей Италии. Я отвращал зло пролития крови, я предлагал свое горло. Присутствовали готские трибуны. Я подошел к ним, говоря: "Потому ли римское владение приняло вас, чтобы вы возбуждали пособников волнения народа? Куда вы перейдете, если оно будет уничтожено?"

От меня потребовали, чтобы я усмирил народ. Я ответил, что в моей власти не возбуждать его, но в руках Бога - успокоить. Вообще, если бы меня посчитали подстрекателем, меня уже следовало бы наказать или отправить в какие пожелали бы пустынные места земли. Когда я сказал это, они ушли. Я провел целый день в старой базилике. Затем я вернулся домой спать, чтобы если кто-либо захотел бы меня похитить, нашел бы меня готовым.

Перед рассветом, когда я вышел из дома, базилика была окружена солдатами. И, говорят, то было передано императору, что, если он пожелает выступить, у него есть войско, однако оно будет в состоянии готовности, если они увидят, что он находится в согласии с католиками; в противном случае, они перейдут к тому собранию, которое соберет Амвросий.

Никто из ариан не осмелился выступить, так как никого не было из граждан, немногие были из императорской фамилии, а также некоторые готы. Тем, кому когда-то повозки были жилищем, теперь повозкой стала церковь. Куда бы эта женщина (Юстина - М. К.) ни приходила, она тянет с собой всю свиту.

Я узнал, что базилика окружена стонами людей, но пока я читал тексты, мне сообщили, что также и новая базилика наполнена народом, что, казалось, присутствует больше людей, чем когда все они были свободны, что усиленно просили чтеца продолжать читать священные тексты. Что еще? Сами солдаты, которые, казалось, оккупировали базилику, узнав, что я велел, чтобы люди воздерживались от общения с ними, начали приходить в это наше собрание. Когда их увидели, женщины пришли в волнение, а одна бросилась прочь. Однако сами солдаты сказали, что они пришли молиться, а не сражаться. Некоторые люди закричали. С какой умеренностью, с какой твердостью, с какой верой просил народ, чтобы мы могли пройти в ту базилику! Говорилось также, что в той базилике люди настоятельно требовали моего присутствия.

Тогда я начал такую речь: "Вы слышали, дети, как я читал книгу Иова в соответствии с порядком службы и в соответствующее время. Дьявол же из опыта знал, что должна быть объяснена эта книга, достоинство которой все его соблазны открывает и показывает; и поэтому сегодня он с большей страстью поднялся к действию. Но благодарность Богу нашему, который так вас укрепил в вере и терпении. Я поднялся на кафедру, восхищаясь одним Иовом, но я нашел во всех вас Иова, достойного восхищения. В каждом из вас снова живет. Иов, в каждом блистает его святое терпение и добродетель. Что более очевидное можно сказать о христианах, как то, что сегодня в вас говорит Дух Святой. Мы просим, август, мы не сражаемся; мы не боимся, но мы просим. То подобает христианам, чтобы и спокойствия, и мира желать; и не отвратит их опасность смерти от веры истинной и постоянства. Ибо наш предводитель Господь, кто несет спасение надеющимся на него... Вы видите, сколько всего вдруг приведено в движение: готы, войска, язычники, штрафы на торговцев, наказания на святых. Вы обратили внимание, что было приказано, когда было дано повеление: "Передай базилику", то есть "скажи слово против Бога и умри". И не только скажи против Бога, но также и сделай против Бога. Было ведь приказано: "Передай алтарь Бога". Итак, мы подготовлены к императорским распоряжениям, но мы усилены словами Писания, которое отвечает: "Ты говоришь, как одна из безумных" (Иов, И, 10). Следовательно, это искушение незаурядное, ибо мы знаем, что то искушение более неукротимо, которое исходит от женщины. Ибо даже Адам был низвергнут Евой... Что мне еще сказать? Что Иезавель жестоко преследовала Илию? Что Иродиада явилась причиной того, что был убит Иоанн Креститель? Одним - одно, а мне, чьи заслуги значительно ниже, достались испытания потяжелее. Мои силы слабее, но я подвергаюсь большей опасности. Пороки женщин сменяются, чередуется их ненависть, разнообразен их обман, старшие соглашаются, в качестве предлога приводится вред царю. Что же за смысл такого червячка, как я, подвергать такому суровому искушению, если не то, что не меня, но церковь они преследуют".

Наконец, передают приказ: "Отдай базилику!" Отвечаю: "Ни мне нельзя отдать, ни тебе не выгодно принять, император. Попрать дом частного лица ты не можешь никаким правом, а считаешь, что дом Бога может быть отнят?" Ссылаются на то, что императору всё позволено, что всё - его. Отвечаю: "Не следует тебе, император, перегружать себя мыслью о том, что ты имеешь какое-либо императорское право на то, что принадлежит божественному. Не превозноси себя, но если ты хочешь дольше править, подчинись Богу. Написано: "Богу - богово, кесарево - кесарево". Императору принадлежат дворцы, священнику - церкви. Тебе предоставлено право над общественными зданиями, а не над священными.

Снова говорят, что провозгласил император: "Должен и я иметь одну базилику". Я ответил: "Тебе не следует ее иметь. Что бы ты делал с прелюбодейкой? Ибо та прелюбодейка, которая незаконно соединяется в браке с Христом".

Пока я всё это обсуждал, мне доставили известие, что царские занавеси убраны, что базилика наполнена народом, и что требуют моего присутствия; я тотчас же обратил к этому речь свою, говоря: "Как высоки и как глубоки предсказания Духа Святого! В утренние часы было прочитано, как вы помните, братья, что высшим мы ответим на скорбь души: "О бог, язычники вошли в наследие твое" (Псал. 48, 1). И действительно вошли язычники и даже больше, чем язычники вошли: вошли также готы и люди разных народов, вошли с оружием и, окружив, оккупировали базилику. Мы, не зная Твоего величия, горевали об этом, но наше незнание предполагало иное.

Язычники вошли, но истинно вошли в наследие Твое, ибо те, кто вошли, как язычники, сделались христианами. Те, кто вошел, чтобы вторгнуться в Твое наследие, стали сонаследниками Бога. Я имею защитниками тех, кого считал врагами. Видел Ты вооруженных людей, приходящих в храм Твой. Здесь - стонущий народ и приходящий толпами, чтобы не казалось, что они отдают базилику Бога; там - солдаты с приказом силой навести порядок. Смерть перед глазами моими. Чтобы не было позволено безумие между ними, Ты, Господь, вмешался в середину - один между теми и другими. Ты сдержал вооруженных людей, говоря, действительно: "Если прибегнут совместно к оружию, если в храме Моем запертые будут потревожены, "какая польза от крови моей?" Итак, благодарим Тебя, Христос. Ни посол, ни вестник, но Ты, Господь, принес спасение народу Твоему: "Ты снял с меня вретище и препоясал меня веселием" (Псал. 29, 12).

Я говорил это, задаваясь вопросом, что душа императора могла бы смягчиться рвением солдат, настоятельными просьбами комитов, мольбами людей. Между тем, мне сообщили, что ко мне послан нотарий, который должен передать мне приказание. Он передает приказ, чтобы я уступил малую базилику. "Как ты смотришь на то, - он говорит, - что действовал против приказания?" Я отвечаю: "Что было приказано, я не знаю; и мне сказали неопределенно о том, что было сделано необдуманно". Он сказал: "Почему ты послал пресвитеров в базилику? Если ты тиран, я хочу это знать, чтобы я мог знать, как подготовиться против тебя". Я ответил, говоря, что не сделал ничего в ущерб церкви: в то время, когда я услышал, что базилика оккупирована солдатами, я только дал свободу печали, и когда многие уговаривали меня, чтобы я пошел туда, я сказал: "Я не могу отдать базилику, но я не должен сражаться". После того же, как я узнал, что царские занавеси убраны оттуда, когда люди настоятельно просили меня пойти туда, я послал пресвитеров; сам я однако не хотел идти, но сказал: "Я верю в Христа, что он сделает так, что император будет с нами".

Если это выглядит как тирания, у меня есть оружие, но именем Христа у меня есть власть предложить свое тело. Что же он медлит ударить, если считает меня тираном? Не обсуждалось, что старым правом власть дается священниками; и публично говорилось, что императоры больше желают священства, чем священники императорской власти. Христос убежал, чтобы не стать царем. Мы имеем свою тиранию. Тирания священника - его слабость: "Когда я слаб, - говорит Апостол, - тогда я силен". Следует остерегаться однако, чтобы сам себя не сделал тираном тот, против кого не поднялся Бог. Максим не говорил, что я был тираном Валентиниана; он жаловался, что из-за моего посольства он не смог вторгнуться в Италию. Я добавил, что никогда священники не были тиранами, но часто страдали от тиранов.

Мы провели весь этот день в печали, но императорские занавеси были сорваны играющими мальчиками. Я не мог вернуться домой, потому что кругом были солдаты, которые охраняли базилику. Мы с братией пели псалмы в малой базилике Церкви.

На следующий день в соответствии с обычаем читалась книга Ионы, завершив которую я обратился со следующей проповедью: "Прочитана книга, братья, в которой предсказано, что грешники через покаяние вновь будут обращены. Их принимают в общение, так как в настоящем надеются на будущее". Я добавил, что добросовестный человек даже пожелал бы взять на себя вину, чтобы либо не видеть, либо не предвещать разрушения города. "И так как он также был омрачен тем, что тыква засохла, это было мрачно сказано. Бог же сказал патриарху: "Неужели так сильно огорчился ты за растение?" И Иона ответил: "Очень огорчился". И сказал Бог, что если он так скорбит о том, что тыква засохла, насколько Он сам должен заботиться о спасении столь многих людей. И потому Он отказался от разрушения, которое было подготовлено для людей целого города".

И без промедления было доставлено известие, что император приказал, чтобы войска отступили от базилики, и также, чтобы торговцам были возвращены взысканные с них штрафы. И как тогда возрадовался весь народ! Как все люди аплодировали! Как благодарили! И это был день, который сам Господь подарил нам - Он снял наказание с Церкви. Солдаты сообщали об этом наперебой, устремляясь к алтарям, подавая поцелуями знак мира. Тогда я понял, что Бог раздавил раннего червя, чтобы целый город был спасен.

Так всё было. О если бы это был конец! Но слова императора, исполненные возбуждения, предвещали будущие более серьезные потрясения. Меня назвали тираном, и даже больше, чем тираном. Ибо когда комиты настойчиво просили императора, чтобы он пришел в Церковь и говорили, что они делают это по просьбе солдат, он ответил: "Если бы вам приказал Амвросий, вы бы привели меня к нему в цепях". Ты представляешь, что могло бы последовать за этими словами? Все содрогнулись от этих слов, но у него было, от чего впасть в раздражение.

Наконец, также и Каллигоний, спальник, отважился обратиться ко мне с особой выразительностью:
- При мне живом ты относишься с пренебрежением к Валентиниану! Голову тебе оторву!

Я ответил:
- Бог один может позволить тебе, чтобы ты выполнил то, чем ты угрожаешь. Я пострадаю, как епископы, а ты поступишь, как евнухи.

О если бы Бог мог отвратить их от Церкви! Пусть они обратят всё свое оружие на меня, пусть утолят свою жажду моей кровью".

Была уже глубокая ночь, когда Амвросий закончил это длинное письмо. Он не стал перечитывать написанное, зная, что свежесть впечатлений придает мыслям особый колорит и что исправление неудачных фраз может лишить его послание того возбужденного и специфического настроения, в котором пребывал епископ в тот вечер.

*      *      *

Как и предвидел Амвросий, арианская партия при дворе Валентиниана II, возглавляемая Юстиной, действительно не смирилась с поражением и стала готовиться к новой борьбе. Но на какое-то время императорский двор был вынужден перебраться в Аквилею, чтобы избавиться от "тирании" Амвросия и оправиться от перенесенного унижения.

На новом этапе борьбы было решено изменить методы воздействия на епископа Медиолана. С этой целью 23 января 386 года был издан закон, согласно которому арианам предоставлялось право собраний, а виновные в противодействии этому и в нарушении церковного мира рассматривались как оскорбители императорского величества и подлежали смертной казни. Составление этого закона было поручено одному из придворных - Беневолу, но он отказался выполнять указание императора, противоречащее его вере, и за неповиновение был лишен своего поста (Созомен, VII, 13). Тогда за составление закона взялся Авксентий - старый соперник Амвросия, прибывший в Медиолан после того, как он был выслан Феодосием из Иллирика. Возможно, упомянутый закон был частью стратегии Авксентия занять вместо Амвросия епископский престол в Медиолане. Однако надо заметить, что императорский двор ясно сознавал недостаточность силы ариан и одновременно с изданием этого закона Валентиниан II отдал распоряжение на имя римского префекта о постройке великолепной церкви для православных в Риме.

Тем не менее, в условиях действия этого закона Амвросий был вызван на диспут с Авксентием о вере, который должен был состояться в императорском дворце, причем судьей в споре должен был выступить сам император. Этот вызов преследовал явно провокационную цель, и епископ отчетливо предвидел последствия такого диспута, откровенно изложив свою позицию по этому поводу в специальном письме к императору (Ер. XXI).

"Далмаций, трибун и нотарий, по поручению твоей милости, как он утверждал, обратился ко мне с просьбой, чтобы я сам выбрал судей, как выбрал уже Авксентий. Однако он не представил имена тех, кого попросили, но добавил, что в консистории, где должен состояться спор, судейское решение вынесет твое благочестие.

На это отвечаю, как я полагаю, надлежащим образом. Никто не должен считать меня непокорным, когда я то скажу в свою защиту, что августейшей памяти отец твой не только ответил словами, но даже предписал законами: в деле, касающемся веры, судить тот должен кого-либо из церковного звания, кто не являлся бы неравным по должности, не отличался бы особым правом. Таковы слова рескрипта, то есть он желал, чтобы священники судили о том, что касается священников. И даже если епископ будет также обвиняться в чем-либо другом, и дело потребует расследования его образа жизни, он тоже желал, чтобы это относилось к суду епископов.

Кто же тогда строптиво отвечает твоей милости? Тот, кто желает, чтобы ты был похож на своего отца, или тот, кто хочет, чтобы ты был на него непохож? Разве лишь, пожалуй, что некоторые считают малоценным суждение такого императора, кто доказал и постоянство в исповедании веры, и мудрость, о которой говорило улучшающееся благополучие государства.

Когда ты слышал, милостивейший император, что в деле веры миряне судили о епископе? Выходит, мы до такой степени тронуты некоей лестью, что забыли о правах духовенства, и что Бог даровал мне, это я сам, предположительно, должен доверить другим? Если епископа учат миряне, чему же я должен следовать? Следовательно, пусть миряне спорят, а епископ слушает - пусть епископ учится у мирян. Но, конечно, если мы обратимся к Божественному писанию или к древнему времени, разве там есть тот, кто отрицает, что в деле веры, в деле, повторяю, веры епископы имеют обыкновение судить о христианских императорах, а не императоры о епископах.

Благодаря Богу ты еще достигнешь зрелого возраста, и тогда ты подумаешь о том, что это был за епископ, который предоставил мирянам право священника. Отец твой, благодаря Богу, человек зрелого возраста, говорил: "Это не мое дело вести разбирательство между епископами". Твоя же милость говорит сейчас: "Я должен судить". И он, крещенный во Христе, считал себя неспособным быть судьей в таком деле; а твоя милость, кто еще только заслуживает таинство крещения своим служением, уже просит быть судьей о вере, хотя еще не знает таинства самой веры.

Мы можем оставить суждение о том, каких же судей он выбрал, поскольку он побоялся сообщить их имена. Пусть они открыто придут, если есть кому прийти, в церковь; пусть их выслушает народ, чтобы не судьей кто-нибудь сидел, но чтобы всякий испытал свое чувство и выбрал бы, за кем следовать. Это беспокоит священника той церкви. Если же люди выслушают его и сочтут, что его рассуждения лучше, и последуют вере его, я не буду завидовать.

Я умалчиваю о том, о чем сами люди уже вынесли суждение; я не говорю о том, что они просили у отца твоей милости за того, кого они имеют; я не говорю о том, что отец твоего благочестия клятвенно обещал спокойное будущее, если выбор поддержит духовенство. Я следовал вере в эти обещания.

Что касается того, что он похваляется одобрением неких чужеземцев, пусть он и будет епископом там, откуда происходят те, кто считает, что он достоин присвоения звания епископа. Однако я ни епископом его не признаю, ни знать не захочу, где он.

Как мы можем сговориться о том, император, что само уже провозглашено твоим судом; мало того, даже изданы законы, так что никто не свободен судить иначе? То, что ты предписал другим, ты предписал и себе: ведь император издает законы, которые сам первый и должен соблюдать. Не хочешь ли ты, таким образом, чтобы я испытал то, что и те, кого избрали судьями: или идти против твоего решения, или, по крайней мере, извиниться за то, что они не сумели бы противодействовать столь суровому и столь строгому повелению императора?

Но это - для священника строптивого и нелояльного. Смотри, император, закон свой ты уже частично нарушаешь; но если бы не частично, а целиком! Я не желал бы, чтобы закон твой был выше закона Бога. Закон Бога учит нас, чему следовать; человеческие законы этому научить не могут. Они имеют обыкновение добиваться изменения в малом, но не могут вдохновить веру.

Кто же это тогда будет, кто, когда прочитает, что через столько провинций передано в один момент, что кто бы ни противодействовал императору, будет обезглавлен мечом, всякий, кто не предал храма Божьего, тотчас же будет предан смерти; кто же, повторяю, сможет или один, или с немногими сказать императору: "закон твой я не одобряю? Священникам не позволено так говорить, значит, позволено мирянам? И тот будет судить о вере, кто либо надеется на благосклонность, либо боится немилости?

Наконец, должен ли я допустить, что выберу судей из мирян, которые, когда будут отстаивать истину в вере, либо будут объявлены вне закона, либо преданы смерти, что предусмотрено строгим законом о вере? Я, следовательно, обрекаю людей или на лицемерие, или на наказание.

Не таков Амвросий, чтобы собственноручно отвергнуть сан священника. Не столь ценна жизнь человеческая, сколь достоинство всех священников, по чьему совету я говорю это, сообщивших, что, возможно, даже язычники или иудеи могут быть среди тех, кого выбрал Авксентий, кому мы должны были бы предоставить возможность торжествовать над Христом, если бы допустили суд над Христом. Что другое, если не ущерб Христу, услаждает их слух? Что другое может быть им приятно, если не то (чего на самом деле нет), что божественность Христа отрицается? Ясно, что с ними хорошо соглашаются ариане, кто говорит, что Христос сотворен, что также язычники и иудеи признают с явной готовностью.

Так было записано на Ариминском соборе, и с полным основанием я страшусь этого решения, следуя трактовке Никейского собора, от которой меня не смогут отвратить ни смерть, ни меч. Эту веру также признает родственник твоей милости благословеннейший император Феодосий и ей следует. Этой веры держатся Галлия и Испания и соблюдают ее с благочестивым признанием Святого Духа.

Если и обсуждать, то я научен обсуждать в церкви, как многие делали до меня. Если и проводить дискуссию о вере, то при этом столкновении должны быть священники, как это было при Константине, государе августейшей памяти, который не издавал никаких законов до того, пока не предоставлял свободу судить о них священникам. Это было также при Констанции, императоре августейшей памяти, наследнике достоинств своего отца. Но что было хорошо начато, завершилось иначе. Ведь епископы вначале написали изложение подлинной веры, но это до тех пор, пока во дворце некоторые не захотели судить о вере; они сделали так, что с помощью мошенничества суждение тех епископов было изменено. Однако они тотчас же отменили это извращенное решение. И конечно, большое число ариминцев веру Никейского собора приняло, а арианские решения осудило.

Если Авксентий обратится к Собору, чтобы о вере спорить (хотя нет необходимости беспокоить стольких епископов из-за одного; даже если бы он был ангелом с небес, он не должен быть предпочтен миру в церкви), когда я услышу, что Собор собрался, и сам не буду отсутствовать. Отмени же закон, если хочешь, чтобы был диспут.

Я бы пришел, император, в консисторий твоей милости, чтобы дать эти советы лично, если бы мне или епископы, или народ разрешили, но они сказали, что о вере должно вести обсуждение в церкви перед народом.

И всё же, о если бы ты, император, не отдал распоряжение, чтобы я куда хотел бы, туда и пошел! Я выходил ежедневно, никто не держал меня под стражей. Ты должен был определить мне место, где бы ты хотел, что я предложил бы всем сам. Теперь мне сказали священники: "Не имеет большого значения, добровольно ли ты оставил алтарь Христа, или предал его, так как если ты оставляешь, ты предаешь".

И о если бы определенно стало очевидным, что церковь совсем не будет передана арианам, тогда я добровольно предложил бы себя воле твоего благочестия. Но если я один виновен в поднятом шуме, почему же тогда предписано вторгаться во все церкви? О если бы было утверждено законом, что церкви никому не покорны! Я желал бы тогда, чтобы мне был вынесен какой угодно приговор.

Итак, прими, император, милостиво то, из-за чего я не смог прийти в консисторий. Я не научен быть в консистории, если не по твоей просьбе; и во дворце вести спор я не могу, секретов дворца я и не знаю, и не желаю знать".

Письмо Амвросия, которое приведено здесь полностью, не дает достаточных оснований судить об обстановке, сложившейся в Медиолане к моменту его написания. Упоминание об отсутствии свободы передвижения можно объяснить тем, что епископа охранял народ, ибо его жизни угрожала реальная опасность в условиях действия закона в пользу ариан. Да и сам Амвросий говорит, что он не может прийти в консисторий лично, так как ему не разрешили этого ни народ, ни епископы.

Неясен отказ Амвросия отправиться в ссылку, а также то, чем она могла быть вызвана. Возможно, угроза ссылки была альтернативой диспуту о вере, так как в письме ничего не говорится о новом требовании базилики со стороны ариан, да и отказ в таком случае должен был, согласно закону, караться смертью, а не ссылкой. Император и его окружение, несомненно, должны были считаться с популярностью Амвросия и понимали, что смертный приговор епископу, столь популярному и столь любимому жителями Медиолана, может привести к еще более серьезным волнениям, чем год назад.

В этих условиях императорский двор решил не подводить Амвросия под действие закона, а предпринял попытки избавиться от него другими методами. Вероятно, одним из таких методов и был диспут о вере с альтернативой ссылки. Кроме того, как сообщает Павлин, Юстина обещала почетные должности тем, "кто отняв его у церкви, отправил бы его в ссылку" (Павлин. Жизнь Амвросия, 12). По свидетельству биографа, такие попытки действительно предпринимались, а некий человек, по имени Евтимий, даже приобрел себе дом возле церкви и в нем поместил повозку, "чтобы его легче было схватить, посадить в повозку и отвезти в ссылку" (там же). Павлин ничего не пишет о том, почему Евтимию не удалось осуществить его план, но лишь сообщает, что ровно через год его самого отправили в ссылку, а Амвросий из милосердия даже снабдил его деньгами.

Когда все попытки двора избавиться от Амвросия закончились неудачей, император, несмотря на печальный опыт, снова отдал приказ войскам захватить базилику. Как и в предыдущем году, это произошло накануне Пасхи, что, несомненно, было связано с обрядом освящения церкви в пасхальную ночь. При этом, вероятно, император дал указание избежать кровопролития, опасаясь народного восстания, что привело к длительной осаде базилики, в которой находился Амвросий и преданная своему епископу паства. Во время этой осады Амвросий произнес проповедь против Авксентия, которая дошла до нас и позволяет пролить свет на некоторые детали этих драматических событий.

Амвросий говорит, что причиной беспокойства людей, охранявших епископа "денно и нощно", послужил императорский приказ, переданный трибунами, по которому он изгонялся из Медиолана без указания места ссылки. Возможно, такой приказ был ответом на письмо Амвросия к Валентиниану II и на отказ епископа от диспута в императорском консистории. Амвросий уверяет народ в своей решимости оставаться в церкви и нести бремя священника до конца, несмотря на императорскую власть, которой он боится меньше, чем Бога. Вместе с тем Амвросий заявляет о невозможности оказывать сопротивление властям и говорит, что против оружия солдат его единственное оружие - слезы, хотя покинуть церковь его не вынудит даже страх самого тяжкого наказания. При всем уважении к императорам он не уступит им и не боится того, что ему уготовано. Епископ обосновывает перед народом свой отказ идти на диспут в императорский дворец и осуждает закон против веры. Он выражает тревогу за жизнь людей в церкви, окруженной солдатами, и свою готовность один на один встретиться с врагами и пойти на мученичество.

Однако здесь же Амвросий указывает на слабые места в обороне базилики. Он сообщает, что один слепец, миновав все посты, беспрепятственно прошел в церковь, и что за два дня до того был обнаружен незапертым вход в левой части здания, который был открыт несколько дней и ночей и лишь случайно, вернее, по воле Бога, не был обнаружен солдатами. Как свидетельствует сам Амвросий, в городе ходили слухи, будто к нему подсылали убийц и что ему был вынесен смертный приговор, и характер его высказывания не позволяет утверждать, что такие слухи не имели под собой оснований.

Далее Амвросий разражается гневной тирадой в адрес Авксентия - своего главного противника и лидера арианской группировки. Епископ обвиняет его в составлении закона против веры и в гибели пострадавших от действия этого закона людей. Он не называет имен пострадавших, но, судя по его словам, случаи применения закона имели место как по отношению к священникам, так и по отношению к мирянам. Амвросий упрекает Авксентия в притязании на его базилику, упоминает о злодеяниях своего противника, совершенных им до прибытия в Медиолан, и добавляет, что народ уже выразил свое недоверие к Авксентию. В проповеди также говорится, что Авксентий имел влияние на императора Валентиниана II и что именно он побудил его судить о вере в консистории.

Здесь же Амвросий вспоминает события, которые произошли за год до этого, и говорит о поддержке народа в борьбе с императорским двором, в которой последний был не в силах противостоять народному возмущению и был вынужден просить Амвросия успокоить толпу. И хотя епископ попытался сделать это, успокоив людей обещанием, что базилика не будет отдана, его обвинили в злых намерениях и теперь хотят обвинить в том же.

Амвросий дополняет картину осады базилики еще одной деталью, которая часто фигурирует в его биографиях. Во время ночных бдений в осаде епископ сочинял гимны, которые исполнялись в церкви людьми и вдохновляли их. Этим было положено начало знаменитому амвросианскому антифонному пению, до сих пор принятому в католической литургии. Но в тот момент гимны сыграли важную роль и действительно помогали людям переносить длительную осаду.

Как и епископом, Амвросий стал поэтом в силу обстоятельств. Как в первом, так и во втором случае рука Судьбы раскрыла в нем великолепный дар. Амвросия по праву считают первым христианским поэтом на Западе, и его гимны задали тон христианской поэзии на долгие годы. В литературе гимнам Амвросия давалась высокая оценка. Так, Г. Буассье, тонкий и компетентный знаток позднеантичной литературы, писал: "Все они состоят из одинакового числа стихов, расположенных одинаковым образом и в одном и том же размере. Автор обрек себя на монотонность и простоту, конечно, с целью, чтобы его легче поняли и запомнили. Но это единственная уступка, сделанная им народу, для которого он работал. Замечательно, что в гимнах, предназначенных для невежественной толпы, этот ученый и высокопоставленный муж не допустил ни малейшей неправильности в языке или размере, к которому относились тогда не особенно строго. Содержание однообразно составлено из нравственных рассуждений, воспоминаний из священных книг, истолкованных сообразно с требованием времени и догматических положений. Особенно поражает трезвость и сдержанность вдохновения в гимнах Амвросия... Они вошли в литургию и в течение 15-ти веков составляют часть церковных обрядов. Значение, которое они имели в религиозной жизни стольких поколений, не позволяет относиться к ним, как к простым произведениям искусства. Мелочный и холодный разбор их не мог бы дать понятия о действии, которое они производили и производят на тех, кто считает их выражением своей веры" [1].

"Господь, создатель сущего,
Зиждитель звезд, сменяющий,
Полудня светлость ясную
Полночной тихой дремою,

Дабы тела усталые
Вернуть к трудам окрепшими,
Унять ума терзание,
Унять печаль дрожащую!

За день сей, ныне гаснущий,
За ночь, в наш мир грядущую,
Пылая благодарностью,
Поем мы песнь уставную,

Тебе молитва теплая,
Тебе напевы звучные,
К тебе любовь безгрешная
И ум стремится бодрственный,

Дабы, когда глубокая
Поглотит мгла сияние,
Не гасла вера бодрая,
И ночь сияла верою.

Не дай забыться совести,
Грех учит нас забвению;
Для чистых верой строгою
Дремота растворяется.

Совлекшись блудных помыслов,
Тобой да грезит сердца глубь,
И враг лукавый кознями
Не возмутит спокойствия.

Отцу и Сыну молимся,
Христову Духу отчему -
Единству всевладычному:
Помилуй верных, Троица! [2]

Свидетельство самого Амвросия об окончании этого конфликта не сохранилось. Обращение к другим источникам позволяет полагать, что на этот раз епископу не удалось одержать столь же внушительную победу, как за год до того. Император и двор, войска и ариане сохраняли твердость и продолжали держать базилику с Амвросием и его паствой в осаде до тех пор, пока не произошло вмешательство в эти события извне.

По интересному стечению обстоятельств спасителем Амвросия на этот раз оказался не кто иной, как Максим. Церковные историки Руфин и Феодорит свидетельствуют, что Максим направил Валентиниану II письмо, в котором выступил в защиту католической церкви, убеждал императора прекратить борьбу с Амвросием и не изменять вере отца. Причем узурпатор не ограничился только словами, а даже двинул в сторону Италии свои войска (Руфин II, 15; Феодорит IV, 13). Данные церковных историков о вмешательстве Максима в борьбу Валентиниана II с Амвросием подтверждает сохранившийся подлинник письма, в котором узурпатор пишет, что, благодаря изданному Валентинианом II закону, православные преследуются, и убеждает молодого императора возвратиться на путь отца (Коллекция Авеллана, 39). Как явствует из этого письма, Максим знал об осаде базилики весной 386 г. Кроме того, узурпатор направил письмо римскому епископу Сирицию с целью привлечь его расположение к себе, как защитнику православной веры. Вероятно, именно угроза со стороны Максима заставила Валентиниана II капитулировать во второй раз.

Своеобразным эпилогом, завершающим эти события, явилось чудо, совершенное Амвросием, и еще больше расположившее к нему народ. В письме к своей сестре Марцеллине (Письмо 22) Амвросий рассказывает, как он по указанию свыше нашел останки двух христианских мучеников Гервасия и Протасия, погибших якобы во времена Нерона. В соответствии с христианским культом это событие датируется 17 июня 386 г. По мнению Амвросия, находка останков мучеников явилась важной помощью со стороны Бога в тот момент, когда церковь особенно нуждалась в его защите (Письмо 22, 10). В этом же письме содержится полемика по вопросу о культе мучеников с арианами, которые не верили в творимые останками и мощами чудеса и отвергали культ мучеников, усматривая в нем отход от монотеизма. Эпизод с нахождением останков мучеников не только сыграл свою роль в борьбе с арианством, но и привел к консолидации приверженцев Амвросия, склонил на его сторону многих колеблющихся, способствовал еще большему повышению его авторитета, который постепенно приобретал ореол святости. Можно согласиться с оценкой М. Меслина, который называет этот эпизод "шедевром политической психологии", но, пожалуй, более точен Э. Гиббон, который писал: "Влияние этих чудес на умы народа было так быстро и так непреодолимо, что слабый итальянский монарх сознался в своей неспособности бороться с любимцем небес" [3].

Изучение комплекса источников, относящихся к Миланским событиям 385/386 гг., позволяет сделать некоторые выводы о политической подоплеке конфликта между Амвросием и императорским двором.

Выше уже говорилось, что ставка Юстины и ее ближайшего окружения на арианство в конце 370-х - начале 380-х гг. делалась из соображений противостоять в религиозном отношении Грациану и добиться с помощью этого ответвления от христианства власти хотя бы над частью Римской империи - над Иллириком и Дунайскими провинциями, куда и были направлены основные усилия императрицы. После смерти Грациана новым соперником Юстины и Валентиниана II стал Максим, который тоже делал ставку на ортодоксию, и в религиозном отношении борьба с ним в тех условиях могла вестись только с помощью арианства. Определенная роль в этой религиозно-политической борьбе отводилась варварам, в частности, готам. Окруживший себя в последние годы правления готами Грациан, очевидно, мало считался с их религиозными воззрениями и чувствами, что и послужило одной из причин его гибели. Максим же старался найти опору в римских элементах западных провинций, ортодоксальных в своем большинстве. В свою очередь Юстина снова попыталась опереться на готов и использовать арианство для усиления своей власти и в противовес Максиму.

В этой обстановке положение Амвросия оказалось достаточно сложным: с одной стороны, свергнувший законного императора Максим, но опирающийся на ортодоксию; с другой - законная власть в лице Валентиниана II, но опирающегося на еретическое арианство. Возможно, развернутый Амвросием - спор вокруг алтаря Победы попутно преследовал и цель склонить Валентиниана II в пользу ортодоксии и подчинить юного императора епископу. Однако вряд ли эта цель оказалась полностью реализованной. Влияние матери на Валентиниана II, несомненно, было сильнее, чем влияние Амвросия. И чтобы сохранить это влияние после временной стабилизации политической обстановки Юстина решилась на конфликт с Амвросием, надеясь, вероятно, не столько на приобретение базилики для своих единоверцев ариан, сколько на то, что ее победа в этой борьбе подорвет авторитет могущественного прелата церкви.

Действительно, популярность Амвросия и его положение в Медиолане, где он по существу властвовал умами и душами людей, не могли не вызвать стремления со стороны императорской власти подчинить себе строптивого епископа. Такая предпосылка, казалось, была создана в результате посольства Амвросия к Максиму. Однако успех первого посольства и независимое поведение Амвросия во втором посольстве не только не способствовали подчинению епископа императору, но, напротив, привели к еще большему росту его популярности и политического авторитета.

В связи с этим становится понятной осторожная тактика двора в деле о базилике. Лишь после долгих уговоров двор решается прибегнуть к силе, которая, однако, на первом этапе была направлена не против Амвросия лично, а на захват самой базилики и на подавление недовольных императорской властью слоев Медиолана. Возможно, этим преследовалась цель изолировать епископа, лишить его опоры и поддержки. Позиция Амвросия при этом становится двойственной: он не решается выступить открыто против законной власти и призывает народ ограничиться пассивным сопротивлением; с другой стороны, он не желает поступиться своей властью и своим авторитетом и не идет ни на какие уступки императорскому двору. Амвросий был уверен в поддержке народа, но не без оснований опасался масштабов народного возмущения и всеми силами старался предотвратить малейшие конфликты, способные привести к серьезным последствиям. Когда же конфликт достиг кульминации, власть пошла на компромисс с церковью, и последняя прекращает волнение народа, готового свергнуть самого императора.

На втором этапе борьбы императорская власть вначале пытается действовать силой закона и направляет все свои усилия к тому, чтобы удалить Амвросия. Устранение епископа было в тех условиях практически непременным условием достижения императорским двором всех других целей, в том числе установления полной власти над столицей. Однако когда все попытки избавиться от Амвросия окончились неудачей, двор снова прибегнул к военной силе, что было очевидным свидетельством его политического бессилия.

Источники показывают, что в конфликте 385/386 гг. чисто религиозные мотивы борьбы между арианами и ортодоксами отошли далеко на второй план, и борьба имела явный политический оттенок. При этом впервые церковь и императорская власть достигают столь резкой конфронтации, и победа в конечном счете остается за церковью!

Окончание конфликта связано с целым рядом причин. Одной из наиболее главных из них была угроза войны со стороны Максима, который намеревался придать своему вторжению в Италию окраску борьбы за истинную веру. Кроме того, императорская власть не могла не сознавать своей собственной слабости и отсутствия поддержки своим действиям со стороны медиоланцев, с мнением которых в тех условиях необходимо было считаться. Не следует игнорировать в ряду причин и методы психологического воздействия со стороны Амвросия, которые имели эффект не только на непосредственных приверженцев епископа, но и на религиозно настроенных придворных и даже на арианское окружение самой Юстины, ибо Амвросий задевал чувства одинаково близкие всем христианам. К этому следует добавить, что арианскую среду в Медиолане составляли в основном беженцы из Иллирика и готы, поэтому в ряду причин поражения Юстины нужно иметь и тот факт, что Амвросий ко всему прочему играл и на патриотических чувствах медиоланцев.

В ходе рассматриваемых событий Амвросий впервые решился на противодействие властям. Возможно, прав Ф. Дадден, который отмечает, что именно в ходе этих событий Амвросий впервые полностью осознал ту миссию, которую он, как епископ, был назначен исполнять по повелению свыше. И события эти интересны еще и тем, что, комментируя их, епископ ясно и четко излагает свои взгляды на взаимоотношения церковной власти со светской: "Императору принадлежат дворцы, - говорит Амвросий Валентиниану II, священнику - церкви. Тебе предоставлено право над общественными зданиями, а не над священными" (Письмо XX, 19). Эта мысль Амвросия выходит за рамки законодательства Римской империи и сложившейся практики, в соответствии с которыми все места общественных богослужений принадлежали императору, который мог распоряжаться ими по своему усмотрению. Например, этим правом воспользовался Грациан во время конфискации базилики, и эта мера тогда не вызвала никаких протестов, да и сам Амвросий не сумел этому воспрепятствовать. Этим правом на востоке беспрепятственно пользовался Феодосий, который конфисковывал церкви у ариан и передавал их православным, и последние горячо одобряли такую практику. Теперь же Амвросий оставляет за императором право распоряжаться только собственностью самого священника и даже его личностью, но выводит из подчинения императорской власти то, что является, но его мнению, божественным. Надо заметить, что понятие божественного трактовалось Амвросием довольно широко. Так в книге "Об обязанностях священнослужителей (II, XXIX, 150-151) он приводит любопытный эпизод, как церковь отстаивала доверенную ей на хранение собственность одной вдовы, и эту собственность, несмотря на приказ императора, епископ Читинской церкви по совету Амвросия отказался выдать.

Амвросий называет императора "сыном Церкви", но не признает за ним "права Церкви" и утверждает, что "император в Церкви, а не над Церковью" (Проповедь против Авксентия, 36). Хороший император, считает Амвросий, должен обращаться за помощью к церкви и не отвергать такую помощь, если она ему предложена. Церковь же и ее служители вполне довольствуются церковным правом и не претендуют на императорское право. Это императоры больше желают священства, чем священники императорской власти. Если император требует подать, епископы не отказывают ему в этом, но если император посягает на право Церкви, на церковное достояние, он сталкивается с сопротивлением церкви, которая, однако, ограничивается моральным осуждением и не допускает насильственных мер в борьбе с властью.

Епископ еще раз твердо подчеркивает, что государство не должно вмешиваться в церковные споры, и что император не вправе судить епископов, но, наоборот, в деле веры епископы должны судить христианских императоров. Закон Бога, провозглашает Амвросий, выше закона императора, ибо он учит, чему следовать, а человеческие законы этому научить не могут. Так языческий взгляд, что император является "живым законом", взгляд, который имел истоки в древности, а в IV в. пропагандировался на греческом востоке Фемистием, был полностью опровергнут Амвросием. С другой стороны, и традиционное христианское смирение подверглось заметной трансформации со времен Евсевия Кесарийского. И хотя идеи Амвросия имели истоки в мыслях Осии, Либерия и Доната, епископ Медиолана не только развил и дополнил их, но и перевел в основу для действия.

Таким образом, в середине 380-х г. теория отношений церкви и государства в основном была сформирована Амвросием и даже частично опробована на практике. При этом теория и практика находились в неразрывном единстве: мысли Амвросия в буквальном смысле диктовались ему обстоятельствами, а то, к чему приходил он сам, сразу же проверялось на практике. Слабость императорской власти и ее поражение в конфликте 385/386 гг. дали Амвросию основания судить о правильности своих взглядов на отношения церкви и государства, и с этих пор епископ действует уже не по законам Римской империи, а по законам Бога и осознает свои полномочия, как власть, стоящую выше власти императоров.

Но следует учесть еще и то, что Амвросий не только отстаивал свою власть, как епископа, и авторитет, как пастыря жителей Медиолана, но и свою искреннюю веру в истинность проповедуемой им религии. Он стремился не просто к власти как таковой, а к высшей справедливости в библейском понимании, достичь которой можно либо обладая властью, либо опираясь на власть. Несомненно, что искренняя вера придавала дополнительную твердость его позиции. По его мнению, было справедливо, что ариане под давлением силы должны были отказаться от своих церквей в пользу православных, в то время как передать хотя бы одну базилику арианам было бы чудовищным святотатством. Очевидно, такого же взгляда придерживалось и подавляющее большинство верующих, окружавших Амвросия.

Победа Амвросия в конфликте 385/386 гг. по существу означала полную победу православия над арианством на всем западе. Лидеры западного арианства предприняли последнюю попытку получить возможность свободного богослужения в 387 г., когда Димофил, Ульфила, Палладий и Авксентий обратились к Феодосию с просьбой созвать новый вселенский собор. Феодосий вначале было согласился, и ариане начали уже собираться в Константинополе, однако Нектарий и другие православные восточные епископы сумели убедить императора отказаться от ранее принятого решения и отменить собор. А во время похода против Максима Феодосий издал специальный закон, запрещавший собрания ариан, отправление их культа и публичные рассуждения о вере (Кодекс Феодосия XVI, 5, 15).

В 388 г. в Константинополе умер Ульфила, а вскоре после него, в том же году, Димофил. С 388 г. в источниках не упоминается и Юстина, которая, вероятно, умерла в изгнании и больше не возвращалась в Италию. Авксентий и другие арианские лидеры, очевидно, удалились к готам.

В произведениях Амвросия конца 380-х - начала 390-х гг. еще встречаются ссылки на арианство, но они уже большей частью относятся к прошлому, утрачивают актуальность и не содержат столь острой, как ранее, полемики. Таким образом, борьба с арианством на западе в основном завершилась к концу IV в. Последним напоминанием об этой ереси послужил закон Валентиниана II от 391 г., согласно которому еретики изгонялись из городов и запрещались их богослужебные собрания под страхом наказания. В законодательстве Феодосия таким последним аккордом явился закон, изданный в апреле 392 г., по которому еретики лишались права назначать и утверждать епископов (Кодекс Феодосия XVI, 5, 22).

Однако арианство не исчезло бесследно в IV в. Его продолжали исповедовать варвары и, несмотря на репрессии, часть населения Римской империи, особенно в восточной ее части. Отголоски арианского кризиса давали о себе знать на протяжении всей истории церкви. Христологические дискуссии V века (монофизитский и несторианский споры) и VII века (монофелитская ересь) по существу являлись продолжением бурных дискуссий о Троице, начало которым было положено арианством. Да и самому арианству еще было суждено возродиться в преобразованном виде в средние века.

[1] Буассье Г. Ук. соч. С. 308-309.

[2] Перевод С. С. Аверинцева. Памятники средневековой латинской литературы IV-IX вв. - М., 1970. - С. 23-24.

[3] Гиббон Э. Ук. соч. С. 247.

ГЛАВА XIV

"ТЫ ПРИВЕЛ МЕНЯ К НЕМУ
БЕЗ МОЕГО ВЕДОМА, ЧТОБЫ ОН ПРИВЕЛ
МЕНЯ К ТЕБЕ С МОЕГО ВЕДОМА"

(Августин. Исповедь V, 23)

В послеобеденное время, когда его не осаждали многочисленные посетители, Амвросий по своему обыкновению был занят чтением Священного Писания, пытаясь в который раз постичь его сокровенный смысл, непостижимый не только для язычников, но и для многих христиан. Это было "нечто для гордецов непонятное, для детей темное; здание, окутанное тайной, с низким входом; оно становится тем выше, чем дальше ты продвигаешься". И каждый не "был в состоянии ни войти в него, ни наклонить голову, чтобы продвигаться дальше" (Августин. Исповедь III, V, 9). Мало того, для многих образованных людей той эпохи, воспитанных на изысканных творениях Вергилия и Горация, тексты Библии казались не только нелепыми и грубыми, но и примитивными. Поэтому одна из главных задач церкви и ее отцов в IV веке - веке христианизации Римской империи - состояла в адаптации Священного Писания к восприятию его как в интеллектуальной, так и в необразованной среде. Эта задача решалась с помощью символической экзегезы - аллегорического толкования Библии.

Библейская экзегетика берет свое начало в произведениях Филона Александрийского (ок. 25 г. до н. э. - до 50 г. н. э.), который считал, что в Писании скрыт от непосвященных глубочайший духовный смысл божественного откровения и что этот смысл приоткрывается только избранным, наделенным божественной благодатью людям. Метод аллегорически-символического толкования Ветхого Завета, открытый Филоном, был воспринят и блестяще развит христианскими мыслителями в III в., особенно Климентом Александрийским и Оригеном, и продолжен в IV в. членами каппадокийского кружка Василием Кесарийским, Григорием Назианзином и Григорием Нисским. На западе этот метод был почти неизвестен вплоть до середины IV в., и из предшественников Амвросия можно назвать, пожалуй, лишь Илария (315-366), который познакомился довольно основательно с принципами библейской экзегезы, благодаря изучению трудов восточных отцов, и перенес на латинскую почву некоторые идеи греческого богословия.

Блестящее знание греческого языка позволило и Амвросию быстро освоить труды восточных богословов, в том числе и каппадокийцев, которых Иларий не мог знать. Рост числа новообращенных христиан, постоянно задававших сложные вопросы, касавшиеся самых различных мест из Священного Писания, заставил епископа Медиолана не только использовать восточную экзегетику, но и вплотную заняться самостоятельной трактовкой библейских текстов. Амвросий был настолько увлечен этой работой, что экзегетические произведения занимают самое большое место в его творческом наследии. Большинство этих произведений было написано в 380-е годы, и они были составлены на основании многочисленных проповедей, прочитанных в церкви и пользовавшихся не меньшей популярностью, чем его произведения о девственной жизни. Амвросий первым на Западе попытался дать трактовку событиям ветхозаветной истории не в буквальном, а в духовном смысле, и аллегорическое толкование Библии, данное им, делало ее понятной и актуальной для самых различных слоев населения Медиолана и жителей провинций, приезжавших в этот город, в том числе и для тех, кто еще не принял христианскую веру.

В тот день Амвросий читал седьмую главу второй книги Царств о том, как было слово Господа к Натану: "Пойди и скажи рабу Моему Давиду: так говорит Господь: ты ли построишь Мне дом для Моего обитания?" (11 Царств VII, 5), и думал о том, что следует написать Апологию пророка Давида, дабы оправдать некоторые стороны его жизни, которые могли вызвать сомнения верующих в его праведности. В это время в дверь постучали с какой-то благоговейной осторожностью, и в ответ на приглашение войти в комнате оказался молодой человек. Амвросий внимательно посмотрел на вошедшего. На вид ему было лет около 30, хотя густая черная борода делала его немного старше. Ростом он был выше Амвросия, и весь его внешний облик свидетельствовал о том, что основными его занятиями были не физический труд и не длительные путешествия, а красноречие и умственные упражнения. Амвросий не мог не обратить внимания на высокий лоб незнакомца и на сосредоточенный, исполненный здравым смыслом и проницательностью взгляд его глубоко посаженных и блестящих каким-то особым светом глаз.

У Амвросия ежедневно бывали десятки посетителей, но этот почему-то произвел особенное впечатление, и епископ сразу не мог понять, что именно привлекло его в этом явно незаурядном человеке, который как будто специально не торопился и давал возможность рассмотреть его. Наконец, незнакомец произнес:

— Приветствую тебя, досточтимый Амвросий. Меня зовут Августин из Тагаста.

— Далекий же путь ты проделал. Кажется, твой город находится в Африке, - сказал епископ, вспоминая, что этот городок находился где-то неподалеку от родовых поместий его семьи. - Что же привело тебя в Медиолан?

— Ты прав, епископ, мой родной город находится в Африке, но я покинул его уже давно. Я приехал в Медиолан из Рима, где преподавал риторику. Меня направил сюда благородный префект Симмах, который передает тебе привет и это письмо.

С этими словами Августин протянул Амвросию послание префекта. Епископ быстро пробежал глазами небольшое и по обыкновению конкретное письмо Симмаха, содержавшее благоприятные отзывы об Августине и просьбу оказать ему содействие. Амвросий с удовлетворением отметил для себя, что предводитель язычников не посчитал себя лично обиженным из-за поражения в споре об алтаре Победы. В письме он ни словом не обмолвился о минувшем столкновении с Амвросием, а напротив, заверял его в своем добром расположении. Лишь в конце письма префект прозрачно намекнул, что борьба за алтарь Победы не закончена, перефразировав Плавта: "Буду продолжать свое дело - этого требует мой разум" [1]. Закончив чтение, Амвросий обратился к смиренно ожидавшему его Августину:

— Я рад, что наш блистательный Симмах по достоинству оценил твои риторические умения. Надеюсь, ты станешь хорошим учителем красноречия. В наше трудное время в хороших учителях нуждается не только Медиолан, но и вся империя. И если префект был столь любезен, что предоставил тебе казенных лошадей для поездки сюда, то я, епископ, позабочусь о достойном жилье для тебя и познакомлю тебя со здешними риторами и магистратами.

Амвросий позвонил в маленький колокольчик, и в комнату вошел его секретарь.

— Марк, распорядись от моего имени, чтобы для этого молодого человека подыскали подходящее жилище и снабдили его всем необходимым для обустройства. - Поймав удивленный взгляд секретаря, Амвросий добавил: Это наш новый учитель риторики. А тебя, Августин, я жду завтра в главной церкви города, где я буду читать проповедь. Впрочем, - заметил епископ, - я вижу, что ты не христианин. Это так?

— Ты прав, епископ, - слегка смутившись ответил Августин. - Я еще не познал до конца учение Христа и нахожусь на распутье...

Августин хотел продолжить и поделиться с Амвросием некоторыми своими мыслями, но в дверях показался новый посетитель, который, видимо, сильно спешил и, переминаясь с ноги на ногу, всем своим видом давал понять Августину, что не ему одному нужен знаменитый и очень влиятельный епископ.

Молодой ритор поспешил поблагодарить Амвросия за поистине отеческий прием. Прощаясь, епископ сказал:

— И всё же приходи на проповедь. Если ты ищешь веру и истину, кто знает, может быть, ты обретешь искомое именно здесь. Кроме того, после церковной службы я обещаю познакомить тебя с некоторыми людьми.

Выходя из дома епископа, Августин подумал, что Амвросий был очень благожелателен по отношению к нему: "Для моих риторических познаний будет очень полезно послушать самого знаменитого христианского проповедника на западе. Вот уж, поистине, божий человек! Блистательный Симмах, которому меня рекомендовали мои знакомые из манихеев, не был со мной столь любезен, как епископ Медиолана. А ведь они, как мне говорили, происходят из одного и того же рода".

На следующий день Августин действительно пошел в церковь, а потом приходил еще и еще. "Я прилежно слушал его беседы с народом, - писал он спустя несколько лет, - не с той целью, с какой бы следовало, а как бы присматриваясь, соответствует ли его красноречие своей славе, преувеличено ли оно похвалами или недооценено; я с величайшим вниманием ловил его слова и беззаботно пренебрегал их содержанием. Я наслаждался прелестью его речи... Хотя я и не старался изучить то, о чем он говорил, а хотел только послушать, как он говорит..., но в душу мою разом со словами, которые я принимал радушно, входили и мысли, к которым я был равнодушен. Я не мог отделить одни от других. И когда я открывал сердце свое тому, что было сказано красно, то тут же входило в него и то, что было сказано истинного - входило, правда, постепенно... Особенно подействовало на меня неоднократное разрешение загадочных мест Ветхого Завета; их буквальное понимание меня убивало. Услышав объяснение многих текстов из этих книг в духовном смысле, я стал укорять себя за то отчаяние, в которое пришел когда-то, уверовав, что тем, кто презирает и осмеивает Закон и Пророков, противостоять вообще нельзя". (Августин. Исповедь V, XIII-XIV, 23-24).

Проповеди Амвросия подействовали на Августина столь сильно, что он решил, наконец, порвать с манихеями, разочаровавшись в их учении, которым он увлекался на протяжении 9 лет и в котором он начал сомневаться еще до приезда в Медиолан. "Я не считал возможным в этот период своих сомнений оставаться в секте, которой я уже предпочел некоторых философов, - писал Августин, - этим философам, однако, я отказался доверить лечение своей расслабленной души, потому что они не знали спасительного имени Христова. И я решил оставаться катехуменом в Православной Церкви, завещанной мне родителями, пока не засветится передо мной что-то определенное, к чему я и направляю путь" (Августин. Исповедь V, XIV, 25).

Так сам Бог привел великого Августина к великому Амвросию без его ведома, чтобы Амвросий привел Августина к Богу с его ведома.

Вскоре после того, как Августин стал катехуменом, в Медиолан приехала его мать Моника, глубоко верующая и очень благочестивая женщина. Она прилагала немало усилий, чтобы приобщить к христианской вере и истинной церкви своего возлюбленного сына. Однако до знакомства Августина с Амвросием ее усилия не увенчались успехом. И даже в момент встречи с сыном в Медиолане она обнаружила, что он всё еще на распутье. Августин писал об этом: "Она нашла, меня в большой опасности: отыскать истину я отчаялся. От сообщения моего, что я уже не манихей, но и не православный христианин, она не преисполнилась радости... сердце ее не затрепетало в бурном восторге, когда она услышала, что уже в значительной части совершилось то, о чем она ежедневно со слезами молилась Тебе; истины я еще не нашел, но ото лжи уже ушел. Будучи уверена, что Ты, обещавший целиком исполнить ее молитвы, довершишь и остальное, она очень спокойно, с полной убежденностью ответила мне, что раньше, чем она уйдет из этой жизни, она увидит меня истинным христианином: она верит этому во Христе". (Августин. Исповедь V, I, I).

Моника истово молилась за сына и регулярно посещала церковь, где ее религиозная душа пленилась Амвросием, "Она любила этого человека, как ангела Божия, узнав, что это он довел меня пока что до сомнений и колебаний" (Августин. Исповедь VI, I, I). Епископ, в свою очередь, тоже обратил внимание на пламенную христианку, столь благочестивую и праведную, что ее образ жизни, усердное посещение церкви, добрые дела вызывали в нем самые теплые чувства. Во время встреч с Августином Амвросий неизменно поздравлял его с тем, что у него такая мать и расточал всяческие похвалы ей. А во время конфликта с императорским двором из-за базилики Моника вместе с другими верующими не покинула Амвросия и бодрствовала в церкви и жила молитвой, "первая в тревоге и бдении".

Несмотря на частые встречи с Амвросием и регулярное общение с ним, Августину никак не удавалось вволю наговориться с ним, поделиться сомнениями, раскрыть свои помыслы и чаяния. "Я не мог спросить у него, о чем хотел и как хотел, потому что нас всегда разделяла толпа занятых людей, которым он помогал в их затруднениях. Когда их не было с ним, то в этот очень малый промежуток времени он восстанавливал телесные силы необходимой пищей, а чтением - духовные. Когда он читал, глаза его бегали по страницам, сердце доискивалось до смысла, а голос и язык молчали. Часто, зайдя к нему (доступ был открыт всякому, и не было обычая докладывать о приходящем), я заставал его не иначе, как за этим тихим чтением. Долго просидев в молчании (кто осмелился бы нарушить такую глубокую сосредоточенность?), я уходил, догадываясь, что он не хочет ничем отвлекаться в течение того короткого времени, которое ему удавалось среди оглушительного гама чужих дел улучить для собственных умственных занятий. Он боялся, вероятно, как бы ему не пришлось давать жадно внимающему слушателю разъяснений по поводу темных мест в прочитанном или же заняться разбором каких-нибудь трудных вопросов и, затратив на это время, прочесть меньше, чем ему бы хотелось. Читать молча было для него хорошо еще и потому, что он таким образом сохранял голос, который у него часто становился хриплым. С какими бы намерениями он так ни поступал, во всяком случае, поступал он во благо.

Мне, конечно, не представлялось никакой возможности подробно расспросить, о чем мне хотелось; как думал он об этом в сердце своем, святом Твоем прорицалище. Бывали только короткие разговоры. Волнению моему, чтобы отхлынуть, требовалась беседа на досуге, а его у Амвросия никогда не бывало. Я слушал его в народе, каждое воскресенье, "верно преподающего слово истины", и всё больше и больше утверждался в мысли, что можно распутать все клеветнические хитросплетения, которые те обманщики сплетали во вражде своей против Писания". (Августин. Исповедь VI, III, 3-4).

И под влиянием Амвросия Августин снова взялся за чтение Ветхого Завета. Теперь, после проповедей епископа, он смотрел на эту книгу другими глазами, и она ему уже не казалась столь нелепой, как при первом чтении. "Я с удовольствием слушал, как Амвросий часто повторял в своих проповедях к народу, усердно рекомендуя, как правило: "буква убивает, а дух животворит". Когда, снимая таинственный покров, он объяснял в духовном смысле те места, которые, будучи поняты буквально, казались мне проповедью извращенности, то в его словах ничто не оскорбляло меня, хотя мне еще было неизвестно, справедливы ли эти слова" (Августин. Исповедь VI, IV, 6).

Шаг за шагом, медленно и трудно шел Августин к Христу, долог и мучителен был его путь к Спасению. На этом пути был ему проводником и Симплициан, отец "по благодати Бога епископа Амвросия, который любил его, действительно, как отца" (Исповедь VIII, II, 3). Долгие, исполненные веры и смысла беседы с Симплицианом, который смог уделить Августину гораздо больше времени, чем Амвросий, тоже сыграли большую роль в становлении будущего отца христианской церкви. На пути к обретению духовности и истины были у Августина и рассказы о жизни самого популярного, благодаря Афанасию Великому, христианского отшельника Антония и других монахов и пустынников; и ветхозаветные тексты, которые, благодаря Амвросию, он воспринимал теперь совершенно иначе, чем прежде; и послания апостола Павла, открывшего дорогу христианству в Римскую империю. Всё это привело Августина к признанию христианства, как единственно истинного учения, на поиски которого он потратил всю свою предшествующую жизнь. И, наконец, он сделал свой окончательный выбор в пользу Христа, сложил с себя "бремя учительства" и отправился в Кассициак - виллу своего друга неподалеку от Медиолана. Там он предается беседам с друзьями, размышлениям о вере и духовности, пишет свои первые философские трактаты и готовится к прохождению священного таинства крещения.

Не имея теперь возможности общаться с Амвросием непосредственно, Августин пишет ему письма, в которых он излагает свои прежние заблуждения и свое настоящее желание стать христианином. Он просит у епископа совета, какие книги из Священного Писания ему следует прочесть, чтобы лучше подготовиться к крещению. Амвросий, несмотря на огромную занятость, всегда отвечал ему и рекомендовал читать пророка Исайю, потому что, как это понял сам Августин, он "яснее других говорит о Евангелии и призвании язычников" (Исповедь IX, V, 13).

В начале 387 г. Августин вместе с другом Алипием и пятнадцатилетним сыном Адеодатом возвращается в Медиолан и записывается на крещение. Алипий, дабы укротить тело, отважился на необычный поступок: "прошел босиком по ледяной земле Италии". Наконец, 24 апреля 387 года настал долгожданный день, к которому Августин шел всю свою жизнь: "Мы крестились, и бежала от нас тревога за свою прежнюю жизнь. Я не мог в те дни насытиться дивной сладостью, созерцая глубину Твоего намерения спасти род человеческий. Сколько плакал я над Твоими гимнами в Твоей церкви. Звуки эти вливались в уши мои, истина отцеживалась в сердце мое, я был охвачен благоговением; слезы бежали, и хорошо мне было с ними" (Августин. Исповедь IX, VI, 14) [2].

После крещения Августин решает вернуться в Африку и вскоре покидает Медиолан, как оказалось, навсегда. Судьба больше не сводила Августина с Амвросием, во всяком случае, нам ничего не известно о каких бы то ни было контактах между ними после 387 года. Спустя 4 года, Августин был посвящен в сан священника, а в 396 г. он занял епископскую кафедру Гиппона. Амвросию в этот момент оставалось менее года жизни, а звезда Августина, как отца церкви, еще только восходила.

[1] У Плавта: "Буду продолжать выдумки - этого требует дело" (Привидение, 546).

[2] Хотя Августин в своей "Исповеди" не сообщает имени священника, совершившего над ним таинство крещения, в литературе прочно закрепилось мнение, что это был епископ Амвросий, и нет никаких оснований подвергать это сомнению.

ГЛАВА XV

"...В САМЫХ ВОЕННЫХ ДЕЛАХ, ДУМАЕТСЯ,
НУЖНО ОБРАЩАТЬ ВНИМАНИЕ НА ТО,
СПРАВЕДЛИВЫ ЛИ ЭТИ ВОЙНЫ ИЛИ НЕТ"

(Амвросий. Об обязанностях священнослужителей I, XXXV, 176)

Политическое равновесие, установившееся в Римской империи после Веронского пакта 384 г. между Максимом, Феодосием и Валентинианом II, с самого начала казалось шатким. Феодосий чувствовал себя полным хозяином Востока и постепенно стремился вовлечь в орбиту своей политики западную часть Империи. Правда, делал он это на первых порах весьма осторожно и не слишком явно. В 385 г. не без участия Феодосия префектом Италии был назначен его приближенный Неотерий, незадолго до того занимавший пост префекта Востока. Это было похоже на подобие протектората над юным соправителем. Понимая, что Валентиниан II не составит ему конкуренции в претензии на власть над всей Римской империей, Феодосий тайно вынашивал планы войны против Максима.

Валентиниан II, а, вернее, его окружение и мать - императрица Юстина, имели под своим контролем Италию и Африку. Они были вынуждены мириться с навязываемым им Феодосием покровительством, ибо только в союзе с восточным императором могли противостоять узурпатору. После 384 г. Миланский двор попытался повысить свой престиж путем назначения на важные посты некоторых влиятельных лиц - представителей правящего класса Италии. Так, Ионий Аттик Максим в 384 г. занял пост преторианского префекта Италии, Претекстат получил пост консула на 385 г., хотя и умер до вступления в должность; Касторий в 385 г. занял пост викария Африки и т. д. Тем не менее, в Медиолане понимали, что угроза со стороны Максима отнюдь не миновала, и арианское окружение юного императора не придумало ничего лучшего, как развернуть наступление на ортодоксов-никейцев, полагая, что победа арианства ослабит позиции Максима. Впрочем, ставка на арианство Миланского двора ставила в затруднительное положение ортодокса Феодосия. Да и Амвросий достаточно ясно дал понять, что, создавая арианскую оппозицию Максиму, Миланский двор приобретает серьезную оппозицию со стороны ортодоксов, и ее серьезность со всей очевидностью продемонстрировал конфликт из-за базилики. Кроме того, Максим увидел в столкновении Миланского двора с ортодоксами удобный предлог для вторжения в Италию под маской ревнителя благочестия.

Надо полагать, что Максим с самого начала не думал ограничиваться Галлией, Британией и Испанией, отсиживаясь за Альпами. Признание его режима со стороны Феодосия и Валентиниана II отнюдь не означало того, что он смирился с приниженной ролью третьего августа. В его планы, очевидно, входило подчинение своему влиянию всех западных провинций и управление империей на равных с Феодосием. Однако вопреки ожиданиям Максима узурпация власти и установление жесткого военного режима не нашли должного отклика со стороны его бывшего сослуживца, а теперь соправителя. В этой ситуации Максим посчитал необходимым устранить мальчишку-императора и разговаривать с Феодосием с позиции силы, язык которой этот воин на троне понимал значительно лучше языка дипломатии. Тем более что вера Максима и Феодосия совпадала, а Миланский двор после конфликта из-за базилики потерял поддержку со стороны ортодоксов. Впрочем, этот конфликт так и не был использован Максимом в качестве повода для вторжения в Италию вероятнее всего по той причине, что узурпатор не знал, насколько прочны позиции Феодосия и насколько он подготовлен к войне.

Между тем, в начале весны 387 г. на востоке произошли события, которые показали, что казна Феодосия истощена и население недовольно своим императором. В Антиохии, одном из крупнейших городов Востока, отягощенном сверх всякой меры чрезвычайными военными поборами, вспыхнул стихийный бунт. "Камни летели из рук толпы в портреты императоров, раздавался страшный шум, медные статуи были влачимы по земле и по адресу властителей вселенной неслись слова горше всякого камня" [1], писал очевидец событий антиохийский ритор Либаний в автобиографии "Жизнь или о собственной доле". Возмущение необузданными действиями толпы выразил Иоанн Златоуст, бывший в ту пору пресвитером антиохийской церкви: "До какого неистовства не дошло бы безумство этих людей? Не разрушили бы они у нас весь город до основания и, перевернув всё вверх дном, не лишили бы и нас жизней?" [2].

Когда весть о восстании пришла в Константинополь, особенное негодование Феодосия вызвало то, что чернь осквернила статую его любимой супруги Плакиллы, умершей за несколько лет до того. Гнев императора распалился настолько, что он грозился сжечь и разрушить этот прекрасный город и обратить его в деревню. Указом Феодосия Антиохия была лишена звания города, земель и доходов, развлечений и раздач хлеба, а ее жителей было приказано жестоко наказать. Дабы угодить оскорбленному императору, городские начальники Антиохии поспешили казнить нескольких бунтовщиков.

Однако в этот момент на защиту Антиохии встали отцы церкви. Императору передали слова епископа Македония о том, что "легко вместо одного сделать много медных изображений, а царю совершенно невозможно создать даже и один волос людей убитых" (Феодорит V, 20). В Константинополь к императору послом своих сограждан был направлен епископ Флавиан, который растрогал Феодосия прочувственной речью и смирил его гнев. В результате энергичных действий священников и трезвой оценки ситуации в своей части империи, которая отнюдь не была стабильной, Феодосий, сменив гнев на милость, направил антиохийцам оправдательный рескрипт, и конфликт был исчерпан.

Когда Максим узнал об этих событиях, он понял, что его час пробил. Ему казалось, что ни Феодосий, ни Валентиниан II не имеют твердой поддержки, и вожделенная цель господства над всей Римской империей не является уже столь призрачной, как раньше. Завоевание Италии не представлялось ему трудной задачей, но Максим решил действовать наверняка и с присущим ему коварством.

Еще в начале 387 г. Максим предложил Валентиниану II свою помощь в борьбе с варварами в Паннонии. Миланский двор, опасаясь провокации, ответил вежливым отказом, да и варвары, как кажется, не были столь страшны, как узурпатор. Однако летом из Медиолана в Трир всё же был направлен новый посол - сириец Домнин, человек или незамысловатый, или двуличный. Как явствует из источников, Домнин был либо подкуплен, либо просто беззастенчиво обманут. Впрочем, цель его миссии вообще не совсем ясна. Возможно, он ездил в Трир, чтобы обговорить совместные действия Максима и Валентиниана II против варваров. Видимо, какая-то договоренность на этот счет была достигнута, ибо Домнин получил от Максима вспомогательный военный отряд, с которым он стал со свойственной ему беспечностью двигаться к Альпам. За ним тайно с целой армией выступил Максим, и, как только узурпатор узнал, что самый опасный альпийский проход занят его солдатами, сопровождавшими Домнина, последовал приказ легионам атаковать Италию.

Осенью 387 г. Максим был уже у стен Медиолана. Валентиниан II вместе с матерью и придворными, включая престарелого Петрония Проба, едва успели бежать в Фессалоники, не надеясь на милость коварного узурпатора и рассчитывая на помощь благоволившего к юному императору Феодосия. Хотя тот факт, что беглецы не направились прямо в Константинополь, может свидетельствовать о том, что они не хотели полностью отдаваться во власть восточного императора и намеревались сохранить хотя бы видимость независимости и величия.

Максим овладел подвластными Валентиниану II территориями без осложнений, не встретив серьезного сопротивления. Покинутые бежавшим императором подданные легко перешли под власть нового правителя и лишь крепость Эмона на границе Истрии и Паннонии дерзнула оказать сопротивление узурпатору, который, однако, не стал прилагать дальнейших усилий для продвижения на восток вслед за бежавшим Валентинианом, опасаясь, что Феодосий может усмотреть в этом демарше опасность для своих владений, а пока, надо полагать, в планы Максима входила нормализация отношений с восточным императором.

Устроив свою резиденцию в Медиолане, Максим сделал новые назначения на административные и государственные посты и вскоре принял самого Симмаха, который, действуя от имени сената, поздравил узурпатора с консульством на 388 год и произнес панегирик в адрес нового правителя.

А как встретил Максима епископ Медиолана? Наши источники сохраняют полное молчание на этот счет, а исследователи в большинстве считают, что Амвросий воздерживался от всяких отношений с узурпатором и даже настраивал против него свою паству. Некоторые, ссылаясь на сообщение Павлина. (Жизнь Амвросия, 22), близкое к этому времени, высказывают мнение, что Амвросий, не желая, по выражению И. Адамова, "своим пребыванием в Медиолане молчаливо признавать его своим повелителем", уехал в Аквилею. Однако свидетельство биографа слишком неопределенно, чтобы утверждать, что причиной пребывания Амвросия в Аквилее было бегство от Максима. И лишь Э. Гиббон высказывает противоположное мнение со ссылкой на Барония: "...хотя благоразумный архиепископ отказался от опасной и преступной дружбы с узурпатором, он косвенным образом содействовал успехам его оружия, внушая с церковной кафедры обязанность повиновения, а не сопротивления" [3].

Молчание об этом времени самого Амвросия, который любил так подробно описывать свои отношения с сильными мира сего, особенно, если в этих отношениях он представал в выгодном свете, может показаться странным. Единственная ссылка на Максима в близком по времени письме епископа к Феодосию, датируемом 388 г., содержит сентенцию, что Максим потерпел поражение по воле Бога, который покинул его за то, что он приказал восстановить в Риме сожженную синагогу (Амвросий. Письмо 40, 23). Вместе с тем, как уже было показано, Максим всегда использовал всякий шанс, чтобы доказать свою приверженность к ортодоксии, и это при всей личной неприязни к нему Амвросия не могло не удовлетворять его как епископа. Можно лишь предположить, что Амвросий во время пребывания Максима в Медиолане относился к нему сдержанно, избегал контактов с ним и воздерживался как от публичного одобрения нового режима, так и от осуждения его. Такому нейтралитету отчасти могла способствовать осторожная на первых порах политика Феодосия, который, готовясь к войне и с целью выиграть время, предпринял попытку заключить мир с Максимом, если узурпатор согласится на восстановление прежних отношений (Зосим IV, 44).

Из всего вышесказанного можно заключить, что Амвросию так и не удалось поставить себя выше Максима и подчинить его церкви, так же как и Максим не смог подчинить себе Амвросия. Хотя узурпатор и пытался использовать церковь в своих интересах, видимо, ему не удалось добиться достаточно сильной поддержки с ее стороны, ибо удержаться на престоле он не смог. В целом источники не позволяют составить ясного представления относительно роли церкви в падении Максима. Во всяком случае, войне Феодосия против узурпатора не мог быть придан характер религиозной войны. И хотя после того как Максим был побежден и убит, Амвросий переходит к открытому осуждению его как узурпатора и говорит, что он хуже, чем Пилат (Амвросий. Коммент. на Псал. 61, 26), а спустя неполных 7 лет после его гибели не находит Максиму другого места, как в аду (Амвросий. На смерть Феодосия, 39), нет никаких оснований утверждать, что епископ Медиолана мог позволить себе такие же суждения во время пребывания узурпатора в Италии.

Наиболее вероятным представляется то, что Амвросий в это время благоразумно предпочел отойти от политики и вплотную занялся церковными делами и творческой работой. Около этого времени было написано одно из самых знаменитых произведений Медиоланского епископа "Об обязанностях священнослужителей".

Эта книга содержит правила и наставления для клириков, а также вообще для христиан и излагает общее учение Амвросия о нравственности. Образцом епископу послужил широко известный трактат Цицерона "Об обязанностях", написанный более чем за 4 века до него, и Амвросия нередко обвиняли в заимствовании, в механической замене приводимых Цицероном примеров из римской истории примерами из истории Священной, и даже в том, что произведение Амвросия носит не столько христианский, сколько стоический характер. И хотя эти обвинения содержат определенную долю истины, следует всё же констатировать, что над этой явно незаурядной книгой епископ работал не менее 10 лет, что составлена она, как и многие другие произведения Амвросия, преимущественно из проповедей, а также на основании размышлений и личного пастырского опыта и, наконец, что книга Амвросия послужила основой для формирования нравственной философии средневековья. Для знакомства с этим, несомненно, интересным произведением Амвросия уместно привести здесь несколько цитат афористического характера, которые, думается, не утратили своей актуальности и в наши дни:

I, IX, 29: "...мы не считаем полезным то, что клонится к усладе всей жизни, а не к радости в будущей; точно также не признаем за благо материальные средства и богатство, напротив, считаем даже несчастием обладание ими, и вообще они, по-нашему, являются скорее тягостью для тех, кто приобретает их, чем убытком для тех, кто их лишается".

I, XI, 38: "...милосердным же нужно быть прежде всего к бедным, дабы и они могли пользоваться дарами природы, которая рождает плоды для всеобщего пользования..."

I, XII, 40: "...у грешников преизбыточествуют богатства, поскольку они пользуются почетом, здоровьем, имеют радость в детях, а праведники, наоборот, бедны, не пользуются почетом, лишены детей, не обладают здоровьем и им часто приходится плакать".

I, XXVIII, 135; "Итак, по воле Божьей или в силу естественной связи, мы обязаны помогать один другому, наперерыв услуживая друг другу и общую выгоду полагая как бы в центре всех своих стремлений".

Ill, III, 16: "Поразмысли, человек, откуда ты получил свое имя, разве не от земли, которая ничего не похищает, но всех всем наделяет, производит разные плоды на пользу всех существ?"

Переводчик книги Амвросия на русский язык профессор Казанского университета Прохоров Г. В. дал ей как кажется, достаточно объективную оценку: "Сочинение заслуживает внимания не только потому, что это первая, до некоторой степени, книга о пастырстве, но еще и потому, что это первый опыт связанного изложения христианского нравоучения. Это была первая попытка систематически обнять всю жизнь христианина, подвести всю жизнедеятельность его под определенные принципы. Мы готовы признать, что этот первый опыт оказался неудачным, что он не сумел последовательно провести христианский принцип морали, а лишь слабо наметил его, что он не сумел точно и ясно отграничить христианское от философско-языческого, что, впрочем, было так естественно в то время, когда люди с особым усердием стремились связать христианское учение о нравственности с языческим. Но всё же сочинение остается замечательной книгой, не утратившей своего значения даже до наших дней; по крайней мере, до позднейшего средневековья, до Фомы Аквината, который дал научную обработку христианской этике в тесной связи с аристотелевской, было единственным и таким образом первым опытом представить христианскую мораль в ее отдельности от вероучения. Эта книга стала пользоваться большим уважением уже вскоре после появления в свет. Августин и другие выдающиеся мужи церкви говорят об этом сочинении Амвросия с высоким уважением и настойчиво рекомендуют христианам erо чтение. Во все время средневековья она служила делу воспитания молодых клириков" [4].

*      *      *

Реакция Феодосия на вторжение Максима в Италию была весьма сдержанной, хотя никакой симпатии своему бывшему сослуживцу, а теперь соправителю он не питал. Однако расчет Максима оправдался: Феодои к войне был не готов. Только что было отражено очередное варварское вторжение, шли трудные переговоры с персидским посольством, императорская казна не отличалась изобилием, а население не желало платить новые налоги. Для подготовки к войне требовалось время, и Феодосий был вынужден принять посольство от узурпатора с подчеркнутой любезностью. В ходе дипломатических переговоров восточный император предложил Максиму умерить свои амбиции и ограничиться той частью империи, которая с самого начала была отдана в его распоряжение. Впрочем, посольству так и не удалось добиться от Феодосия признания Максима в качестве властелина западной части Римской империи, но и полного разрыва отношений, а, следовательно, и объявления войны со стороны восточного императора не последовало. Максим чувствовал себя в тот момент достаточно сильным, чтобы отстоять свои права, и не уделял большого внимания подготовке своих войск к возможной войне с Феодосием.

Вскоре после бегства Валентиниана II и Юстины Феодосий в сопровождении придворных и константинопольских сенаторов нанес им визит в Фессалонику. Выразив приличествующее их положению и состоянию сочувствие и заверив в своей дружбе и добром расположении, Феодосий тем не менее не преминул упрекнуть Юстину и ее сына в отступлении от благочестия: "Не должно удивляться, если царем овладел страх, а тиран получил силу, ибо первый восстал на благочестие, а последний подал ему помощь,- и теперь изменивший ему бежит обнаженный, а вооружившийся за него одолевает обнаженного" (Феодорит V, 15).

Из источников неизвестно, как долго врачевал Феодосий душу Валентиниану II, но результат был очевиден: юный император был возвращен к отеческому благочестию. Об этом ясно свидетельствует Амвросий в своем письме к Феодосию: "...воспитанный в вере и наставленный тобой он усвоил такое благоволение по отношению к Богу нашему..." И ниже: "...как я был благодарен твоей милости, что ты не только вернул ему царскую власть, но также, что важнее, обучил его вере и благочестию своему" (Письмо 53, 2-3). Впрочем, трудно сказать, что способствовало приходу Валентиниана II к истинному благочестию в большей мере - увещевания Феодосия и окружавших его ортодоксальных священников; унижение, которое он испытал в Медиолане от Амвросия; потеря реальной власти в результате захвата Италии "ревнителем благочестия" Максимом; ослабление влияния на него матери Юстины, чья политика оказалась недальновидной и несостоятельной или, наконец, вступление его в возраст сознательного выбора своего дальнейшего жизненного пути, которому суждено было быть не столь уж долгим?

Однако у Юстины в тот момент было другое оружие, которым она предпочла воспользоваться с тем, чтобы вовлечь в орбиту своего влияния могущественного Феодосия, Это было испытанное оружие обольщения, перед которым не смог бы устоять ни суровый воин, ни благочестивый христианин, ни великий правитель, каковым в одном лице был Феодосий. Но сама Юстина, хотя она и сохранила красоту и очарование, которые в свое время пленили императора Валентиниана I, отказавшегося ради нее от своей первой жены Северы, не решилась пустить в ход свои чары, понимая, что эффект их воздействия уже далеко не тот. От ее чуткого материнского и изощренного женского взора не могло ускользнуть, какие взгляды бросал Феодосий на ее дочь Галлу, распространяясь о том, что "преступная привязанность к ереси иногда наказывается не только в будущей, но и в здешней жизни и что публичное исповедание Никейского догмата было бы самым верным шагом к восстановлению ее сына на престоле, так как оно было бы одобрено и на земле, и на небесах" [5]. Слушая пространную и напыщенную речь Феодосия, Юстина быстро сообразила, что именно Галла, еще неопытная и наивная, но уже обольстительная и сексапильная девушка, сможет вернуть своего брата Валентиниана II на престол, а ей - почетное положение матери-императрицы не только Запада, но и Востока.

После официальной аудиенции Юстина устроила великолепный ужин, во время которого Феодосий уже не сводил глаз с прекрасной Галлы, а на следующий день императрица уже дала согласие на брак, с присущей ему импульсивностью предложенный Феодосием, истосковавшимся без женской ласки за годы вдовства. Этот брак должен был стать залогом предстоящей войны против Максима.

...Через год или немногим больше после первой встречи Галлы и Феодосия у них родилась дочь, которой дали имя Галла Плацидия. И ей суждено было стать последней правительницей Западной Римской империи, прожить жизнь, полную интересных и трагических событий, сопровождавших упадок великого Рима.

Когда ей, красивой и знатной, исполнился 21 год, ее брат Гонорий бросил Рим на произвол судьбы, отсиживаясь в далекой и неприступной Равенне. Взявший и разграбивший вечный город Аларих, уходя, взял с собой Галлу Плацидию. Спустя некоторое время она стала женой нового вестготского короля Атаульфа. В 415 г. Атаульф был убит узурпатором Сингерихом, который приказал умертвить всех детей короля, а Галлу Плацидию выгнал из дворца в Барселоне, заставив ее идти пешком вместе с другими пленниками. После убийства Сингериха вождем вестготов стал Валлия, который обменял Галлу Плацидию на 600 тысяч мер пшеницы и вернул ее к брату в Равенну.

Гонорий насильно выдал сестру замуж за своего полководца Констанция, но тот, успев произвести на свет двух детей, умер в 421 г., и Гонорий отослал Галлу Плацидию в Константинополь, чтобы избежать обвинений в кровосмесительной связи с ней.

После смерти Гонория и правившего после него в течение двух лет узурпатора Иоанна Галла Плацидия вернулась в Италию и стала регентшей при своем семилетнем сыне Валентиниане III, коронованном в Риме в 425 г. На этом скитания и страдания прекрасной дочери великого Феодосия и обольстительной Галлы закончились: в течение 25 лет она была повелительницей трещавшей по всем швам и разваливающейся Западной Римской империи вплоть до своей смерти в 450 г., когда до низложения последнего римского императора оставалась лишь четверть века...

А пока, женившись на дочери Юстины, Феодосий развернул широкомасштабную подготовку к походу на запад против Максима. Ввиду того, что Феодосий и Максим придерживались одной веры - христианства никейской ориентации, религиозные мотивы столкновения отсутствовали, и война была объявлена как средство для восстановления власти законного правителя, как месть за убийство императора Грациана, как наказание тирана и узурпатора, незаконно захватившего власть. Вероятно, Феодосий ставил своей целью не просто наказание Максима и устранение его с политической арены, но и одновременное подчинение своей власти всех западных провинций, в которых молодой Валентиниан II правил бы лишь номинально, будучи и жизнью, и властью обязанным восточному императору.

Феодосий готовился к предстоящей кампании весьма тщательно и скрупулезно. Кроме военной подготовки сухопутной армии и флота, чему было уделено особое внимание ввиду ратных заслуг и полководческих талантов Максима, о которых Феодосий хорошо знал, путем переговоров было достигнуто спокойствие на персидской границе, а внутри страны были сделаны назначения на важнейшие посты таких людей, на которых император мог положиться в свое отсутствие. Учитывался и религиозный фактор: на место умершего преторианского префекта, прославившегося своим жестоким отношением к язычникам, был назначен язычник Татиан. Правда, на других важных постах были христиане, и их мнение о христианском императоре было успокоено тем, что Феодосий заручился предсказанием будущей победы от христианского отшельника Иоанна из Ликополиса.

Шансы Феодосия на победу, в общем, были невелики. Он начинал поход с меньшей по численности, чем у Максима, армией, которая к тому же должна была вступить в бой после долгого и изнурительного марша. По пути Феодосий намеревался поставить под свои знамена дополнительные воинские контингента из вестготов, остготов, аланов и гуннов, но все эти варвары были ненадежны, особенно в случае военных неудач. Эффективная оборона альпийских проходов вообще могла свести его шансы на победу к минимуму. Да и времени на подготовку к обороне у Максима было достаточно.

Возможность победы Феодосия была столь проблематичной, что Теофил, епископ Александрийский, направил своего посланника Исидора в Рим с двумя посланиями с тем, чтобы тот дождался окончания войны и вручил соответствующее письмо-приветствие победителю - либо Максиму, либо Феодосию. К несчастью, незадачливый Исидор так разволновался, что после победы вручил Феодосию письмо, содержавшее поздравления Максиму.

В июне 388 г. Феодосий во главе многочисленного и хорошо подготовленного войска отправился в поход, оставив управление восточной частью Римской империи в руках опытных и надежных людей, опекавших его наследника - одиннадцатилетнего Аркадия. Младшего сына, четырехлетнего Гонория, Феодосий решил взять с собой с тем, чтобы представить его западным провинциям после победы над Максимом, в которой он, как кажется, не сомневался. Понимая, что его отсутствие может вызвать брожение среди подданных и что поводом для этого могут стать, как это обычно бывало в IV в. на востоке, религиозные споры, Феодосий уже в походе издал закон, запрещавший собрания и публичные рассуждения о вере. Ариане восприняли этот закон как наступление на их веру и, пользуясь отсутствием официальной информации о продвижении Феодосия и ходе войны с Максимом, стали распускать слухи, что генеральное сражение проиграно, что многие пали на поле битвы, а сам Феодосий захвачен в плен тираном. "Принимая свои вымыслы за действительные события, они сделались дерзкими и, сбежавшись, зажгли дом епископа Нектария в досаде, что он владеет церквами" (Созомен VII, 14). Однако в это время пришли подлинные сообщения о ходе войны, которые сразу же успокоили страсти, а зачинщики беспорядков стали со страхом ждать наказания. Впрочем, Аркадий под влиянием пользовавшегося авторитетом при Константинопольском дворе знаменитого оратора Фемистия не только не наказал виновных, но и добился снисхождения к ним со стороны своего отца.

Между тем Феодосий беспрепятственно пересек Иллирик и с марша вступил в бой с войсками Максима при Сисции на реке Саве в Паннонии. Уставшие и покрытые пылью солдаты Феодосия без промедления форсировали реку, едва увидели на другом берегу противника. Их натиск был столь неожиданным, мощным и стремительным, что легионы Максима дрогнули и пустились в позорное бегство. Пакат в своем панегирике Феодосию замечает, что больше времени занимает описание того, что произошло на самом деле. На следующий день сражение возобновилось. Оно оказалось более кровопролитным и жестоким, но и на этот раз войска Феодосия одержали верх.

Надо заметить, что, готовясь к войне с Феодосием, Максим совершил грубую ошибку в своих стратегических расчетах. Как и во время 2-й Пунической войны римляне не ожидали, что Ганнибал отважится пересечь Альпы и атаковать Италию всеми своими войсками с суши, так и сейчас Максим полагал, что Феодосий мобилизует весь свой флот и обрушится на побережье, не рискуя действовать измотанными длительным переходом сухопутными войсками. Поэтому лучший военачальник узурпатора Андрагафий возглавил флот и барражировал в Адриатическом море, надеясь перехватить противника, но, увы, ему не удалось даже захватить в плен Валентиниана II, отправившегося в свои утерянные владения морем и надеявшегося, как кажется, хоть на время избежать опеки более сильных властителей.

После поражения при Сисции Максим отступил на север к Петавии. Туда же спешно прибыл со своими отборными когортами его брат Марцеллин. Здесь состоялась еще одна очень упорная и кровопролитная битва, длившаяся с утра до вечера. Братья были разбиты, и Феодосий вновь оказался хозяином положения, причем значительная часть солдат Максима сдалась в плен победоносному императору.

Оставленный Фортуной Максим окончательно разуверился в возможности одолеть своего противника. Мало того, его объял невыразимый страх, придававший его бегству почти фантастическую скорость: в течение дня он преодолел около 200 км, спустился с Юлийских Альп и к вечеру достиг Аквилеи, где он намеревался укрыться от удачливого в сражениях Феодосия. Последний двинулся вслед бежавшему узурпатору без промедления, которое, как он справедливо полагал, могло бы привести в чувство его коварного противника. По пути Феодосия торжественно встретили жители крепости Эмона, которую так и не смог взять Максим и которая с непонятным упорством сохраняла преданность законной власти.

Наконец, Феодосий стал лагерем неподалеку от Аквилеи, но не успел он отдать распоряжение о подготовке к штурму, как к нему привели самого узурпатора. Его солдаты, разуверившись в успехе своего предводителя и опасаясь наказания со стороны императора, одерживавшего одну победу за другой, сами решили исход этой войны; они ворвались в покои Максима, стащили его с трона, лишили знаков императорского достоинства, связали и, сопровождая его тумаками, вместо почетного эскорта, препроводили к Феодосию. Победитель же не стал проявлять ни милосердного снисхождения к униженному и поверженному противнику, ни суровой жестокости - он просто отдал несчастного во власть его же солдат, которые, желая выслужиться перед новым властителем, без промедления и излишних церемоний отрубили Максиму голову. Это произошло 28 августа 388 г.

Узнав о поражении своего предводителя, Андрагафий, бесцельно проводивший всю военную кампанию в морской качке, прыгнул через борт корабля в опостылевшее ему море. Спустя некоторое время был казнен и десятилетний сын Максима Виктор. Голова же самого Максима так же, как в свое время и тело убитого по его приказу Грациана, долгое время оставалась без погребения. Ее отправили в мрачное путешествие по провинциям Римской империи в назидание всем возможным узурпаторам и претендентам на власть, пока она, наконец, не нашла последний приют в Карфагене.

Дольше других верность Максиму сохраняла лишь Галлия. Туда был направлен один из самых главных и лучших военачальников Феодосия Арбогаст. Он привел Галлию к покорности, не встретив серьезных осложнений, а затем по поручению Феодосия взялся за наведение там должного порядка.

Тем временем Феодосий прибыл в Медиолан, который стал его резиденцией на западе.

[1] Либаний. Сочинения. Казань, 1914. Т. 1. С. 80.

[2] Греческая патрология под ред. Миня. Т. 49. С. 82.

[3] Гиббон Э. Ук. соч. С. 248.

[4] Прохоров Г. В. Предисловие. (Амвросий Медиоланский, обязанностях священнослужителей.) - Казань, 1908. - С. 18-20.

[5] Гиббон Э. Ук. соч. С. 249.

ГЛАВА XVI

"...ОН СЛОЖИЛ С СЕБЯ ЦАРСКИЕ ЗНАКИ ОТЛИЧИЯ
И ПУБЛИЧНО В ЦЕРКВИ ОПЛАКИВАЛ ГРЕХ СВОЙ..."

(Амвросий. На смерть Феодосия, 34)

После победы над Максимом император Феодосий стал единым правителем всей Римской империи, самым могущественным ее властителем. Источники весьма противоречиво характеризуют личность этого императора и его политику.

Знаменитый позднеримский биограф Аврелий Виктор дает такой его портрет: "Феодосий был спокоен, милостив, общителен; он считал, что отличается от прочих людей только своим одеянием. Он был благожелателен ко всем, особенно к хорошим людям. Он в такой же мере любил людей простых, как и восхищался учеными,.но притом честными, был щедр и великодушен. В отношении наук, если сравнить его с учеными людьми, его образование было посредственным, но он был весьма проницательным и очень любил узнавать о деяниях предков. Он упражнялся физически, но не увлекаясь и не переутомляясь". (Извлечения о жизни и нравах римских императоров, 48).

Амвросий Медиоланский характеризует Феодосия как благочестивого, милостивого, миролюбивого, спокойного человека, имеющего в сердце веру и страх перед богом, мягкого по отношению к людям. В то же время епископ отмечает горячность его характера, которую, если кто-либо захочет смягчить, император быстро обращает в милосердие, а если кто-либо разжигает, то Феодосии возбуждается так, что едва может ее удерживать. (Амвросий. Письмо 40, 5; письмо 51; На смерть Феодосия).

Арианский церковный историк Филосторгий замечает, что Феодосий был невоздержанным человеком, преданным неумеренной роскоши, но на поприще царя он достиг высших целей земной жизни: одерживал блистательные победы, единовластвовал над римлянами, оставив детям умиротворенное царство. (Филосторгий XI, 2).

Резко негативную характеристику дает Феодосию языческий историк Евнапий: "Когда Феодосий стал императором на такой огромной территории, он доказал справедливость старых пословиц, что власть - это великое зло и что человек во всем может быть тверд и постоянен, кроме своего счастья. Ибо едва он стал императором, как стал вести себя как молодой человек, который, став наследником богатства, собранного за долгое время бережливостью и честной жизнью его отца, внезапно вступив в наследование, охвачен страстным желанием промотать его любым способом. Таким образом, в то время мудрый наблюдатель мог бы увидеть, что император использовал каждое злодеяние и крайность, чтобы разрушить государство" [1].

Из вышеприведенных цитат очевидно, что оценка личности Феодосия зависит от религиозной ориентации авторов, писавших о нем. При этом христианские авторы никейской ориентации в целом единодушны в положительной оценке деятельности Феодосия. Мало того, официальная церковь присвоила Феодосию почетное звание Великий. Из римских императоров такой чести удостоился лишь Константин, Феодосий же оказался, пожалуй, еще более достойным этого звания, ибо его заслуги перед церковью были поистине велики.

Ранее уже говорилось о борьбе Феодосия с арианством и другими ересями, а также о его отношении к внутрицерковным спорам. Однако роль Феодосия в истории христианства в IV в. стала еще более значительной с конца 380-х гг. Характеризуя религиозную политику этого императора в целом, следует отметить, что она определялась потребностями времени и тем опытом, который был накоплен его предшественниками. Феодосий увидел в христианстве ту силу, которая должна была стать мощной и эффективной опорой его власти, то есть, по существу пошел по стопам Константина. Однако за полвека христианизации Римской империи ситуация сильно изменилась, причем церковь за это время, несмотря на все раздоры, усилилась и окрепла, в то время как государство всё более ослаблялось под давлением внутренних и внешних обстоятельств. Поэтому вопрос об отношениях церкви и государства к концу 380-х годов стал приобретать всё большую остроту.

Феодосий на востоке возвел отношение к христианству и церкви в ранг одного из важнейших аспектов государственной политики. Вместе с тем, "отождествляя интересы церкви и государства", по выражению Н. Ф. Чернявского, Феодосий отнюдь не намеревался поставить церковь в равноправное положение с государственными институтами. Он видел в христианстве государственную религию, то есть религию, служащую государству, а не наоборот.

Исчерпывающую и точную характеристику отношения Феодосия к церкви на востоке дает Н. Ф. Чернявский: "Феодосий созывает соборы и санкционирует их работу, издает приказы о расследовании достоинств кандидатов на епископские кафедры, а затем, по своему выбору, определяет тех или других лиц в епископы; регламентирует законами жизнь клириков и монахов, пытается даже присвоить себе право канонизации святых, сам лично объявляет изложения веры, как государственные постановления, обязательные для всех его подданных, устанавливает предметы епископского суда и т. д. В сущности не было ни одной стороны в жизни церкви, которая не подпала бы бдительному оку императора и не подверглась критике и переустройству, сообразно основной идее его политики" [2].

Появление Феодосия на западе наряду со множеством других проблем поставило перед ним и проблему внесения корректив в его религиозную политику. Отношения церкви и государства на западе складывались совершенно иначе, чем на востоке, и лидеры западной церкви, особенно Амвросий Медиоланский, совершенно не терпели описанного выше отношения к христианству со стороны светских властителей. Взгляды Амвросия и Феодосия на характер союза между церковью и государством кардинально расходились, и отношения лидера западной церкви и властителя восточной части Римской империи неизбежно должны были вылиться в конфликт. Этот конфликт был окрашен личным соперничеством двух выдающихся личностей, но его ход и результат определялся реальным соотношением сил церкви и государства в конце IV в.

В источниках нет никаких указаний на то, что Амвросий мог лично встречаться с Феодосием до 388 г. Между ними существовало лишь знакомство по переписке еще с 381 г., причем это знакомство, как уже было показано, отнюдь не способствовало установлению дружеских контактов. Первая встреча епископа и императора представляется наиболее вероятной после победы Феодосия над Максимом.

...Императорский кортеж Феодосия неторопливо приближался к Медиолану. Было около полудня, когда вдали показались мощные стены города, и Феодосий про себя отметил, что он правильно рассчитал время. Он полагал, что именно в середине дня его триумфальный въезд будет встречен наибольшим количеством жителей западной столицы, которая, как он слышал, пробуждается лишь к полудню.

Дорога от Аквилеи до Медиолана была на удивление живописной, и путешествие показалось императору совсем неутомительным, хотя он по своему обыкновению большую часть пути проделал верхом. Еще находясь под впечатлением от легкой победы над Максимом, Феодосий не придавал особого значения тому, что встречавшиеся ему по пути жители селений и городов не встречали его как освободителя громкими овациями и рукоплесканиями, не проливали радостных слез при виде его пышной процессии, не забрасывали его солдат цветами. Хотя везде восточному императору оказывали должные почести, везде навстречу ему выходили городские магистраты, везде в его честь произносились торжественные панегирики и звучали поздравления по поводу победы над узурпатором и тираном, Феодосий чувствовал неискренность этих слов, понимая, что встречавшие произносят их скорее по долгу службы, а не по зову сердца. Императору всё время казалось, что люди чего-то не договаривают. В конце концов, он понял, что они просто устали от войн, грабежей, набегов варваров, междоусобиц, и проезды через их города торжествующих императоров и полководцев стали для них столь обычным делом, что для эмоций в их душах уже почти не осталось места.

У ворот Медиолана императора встречала делегация, состоящая из знаменитых мужей города, магистратов, высоких чиновников императорской администрации западных провинций. Феодосий с удовлетворением отметил, что среди встречавших было несколько христианских священников. На востоке они обычно оказывали ему самый теплый и искренний прием, относясь с должным почтением к его славе и могуществу и отдавая дань уважения его набожности и благочестию, что всегда льстило ему. Глядя на их западных собратьев, Феодосий вспомнил, что на западе не всегда его политика по религиозным вопросам встречала должное понимание, и теперь император настороженно ожидал, какой ему окажут прием здешние служители церкви.

После обычных приветствий и церемоний к Феодосию подошел один из священников, облачение и властный вид которого явно указывали на его высокое положение. Император не без удивления встретил его прямой, пронизывающий взгляд, излучавший какой-то особый свет, но вместе с тем пугающий своей глубиной и проницательностью. Феодосий чувствовал, что священник заглядывал в самую его душу. На мгновенье под этим взглядом он даже утратил свою обычную уверенность.

— Приветствую тебя, император Феодосий, - обратился к нему священник. - Твоя слава далеко обогнала твой кортеж, но теперь мы, наконец, имеем счастье своими глазами видеть победителя узурпатора, нечестиво нарушившего божеские и человеческие законы.

— Привет тебе, служитель Бога единого, Господа нашего. Слава Всевышнему, даровавшему мне эту победу. Мои молитвы и ваши оказались не напрасны...

— Да, мы усердно молились за тебя, император, - перебил его священник, и такая манера вести разговор покоробила Феодосия. На востоке даже константинопольские епископы держались с ним подобострастно и никогда не позволяли себе перебивать императора, даже если в чем-то не соглашались с ним. Этот же западный священник, казалось, не отдавал себе отчета в том, с каким великим правителем он ведет беседу в столь вольной манере. Между тем священник, не давая Феодосию возможности проявить соответствующую его величию важность, продолжал говорить столь же уверенно:

— Молитвы же наши теперь направлены на другое. Мы молим Бога и просим тебя, император, пощадить тех, кто был обманут Максимом, кто помогал узурпатору по простоте душевной, а не из злобы и ненависти к законным властям. Я много слышал от моих восточных собратьев о твоем благочестии и хочу сказать, что любовь к Богу христианского императора проверяется прежде всего его милосердием. И мы будем твоими должниками, Феодосий, если ты проявишь милость к побежденным. Сними с них тяжкие оковы, освободи их из мрачных темниц, не отправляй их в далекую ссылку. Жены и матери этих несчастных заблудших будут славить твое имя, а Господь наш всемогущий и милосердный благословит тебя на жизнь вечную. Это говорю тебе я, епископ милостью божьей города, пред вратами которого ты стоишь сейчас и в который ты войдешь как властитель и повелитель. Но помни, что есть высшая сила, которой все подчиняются, в том числе и ты, император.

Последние слова он произнес столь твердо и решительно, что Феодосий невольно, словно в ознобе, вздрогнул, но тут же взял себя в руки:

— Теперь я понимаю, с кем веду разговор. Конечно же, ты и есть знаменитый Амвросий, слава о котором уже, кажется, вышла за пределы не только западных, но и восточных провинций. Я рад встрече с тобой, хотя, помнится, не так давно мы уже обменивались посланиями. А ты действительно такой, каким мне тебя описывали.

Ты тоже, император, - небрежно парировал Амвросий и не без сарказма добавил, - хотя я ожидал увидеть на христианском императоре меньше украшений, чем на его придворных - язычниках.

— Епископ, ты, кажется, забыл, что перед тобой римский император, - в гневе воскликнул в ответ на эту дерзость Феодосий, но епископ словно не замечал его возбуждения. Под вызывающим взглядом Амвросия император снова был вынужден обуздать свои амбиции. Однако продолжать этот разговор со строптивым епископом, постоянно подчеркивавшим подвластность Богу властителя Римской империи, Феодосию не хотелось. Тем более что окружавшая его свита слишком уж внимательно наблюдала за этим необычным диалогом.

— Я обещаю тебе, епископ, - уже спокойным тоном продолжил Феодосий, - что я подумаю над твоими словами и приму во внимание твою просьбу о милосердии. А сейчас прощай. Надеюсь, я еще встречусь с тобой в Медиолане.

— Церковь Христа всегда открыта для христианского императора, - смиренным тоном сказал Амвросий, но за этим видимым смирением стоял намек на то, что епископ вовсе не намеревается прийти к императору во дворец, как подданный, а ждет его, как служитель Бога - высшей по отношению к Феодосию силе.

Император подал знак, и его кортеж начал торжественную церемонию триумфального въезда победителя в западную столицу Римской империи...

*      *      *

Феодосий действительно не лишил никого ни имений, ни свободы, ни должности. Он даже возвратил чиновников, поставленных Максимом, в прежнее положение, кассировал приговоры суда, вынесенные лицами, не имевшими соответствующего титула и кроме того, оказал помощь Галлии собственными средствами. Впрочем, император, проявляя милость и великодушие по отношению к побежденным, вероятно следовал не столько чувству великодушия и просьбам Амвросия, сколько реальной оценке политической ситуации на западе, которая грозила новыми осложнениями в случае широких репрессий.

Очень скоро Амвросий предпринял попытку воздействовать на Феодосия, когда к императору была направлена очередная петиция сената с просьбой о восстановлении алтаря Победы [3]. Попытка давления со стороны епископа была воспринята Феодосием настороженно, и император попытался представить дело так, что его отказ не зависит от настояний Амвросия, который, впрочем, благоразумно не надоедал ему.

Как уже отмечалось, Амвросий имел обширные связи с представителями римской аристократии и императорской администрации. Несомненно, "свои люди" были у епископа и в императорском консистории, что позволяло Амвросию быть в курсе всех принимавшихся там решений и даже воздействовать на них. Не имея пока возможности лично оказывать влияние на Феодосия, Амвросий пытался действовать через приближенных императора. Последний же упорно не желал подчиниться диктату епископа и принимал решения по религиозным вопросам по своему усмотрению. Одно из таких решений привело к открытой конфронтации епископа и императора.

В том же 388 году в небольшом пограничном городе на Евфрате Калиннике христианские монахи и плебейские массы, подстрекаемые местным епископом, сожгли иудейскую синагогу и молитвенный дом гностической секты валентиниан. Источники почти ничего не говорят о причинах этого акта религиозной вражды. Лишь Амвросий, касаясь валентиниан, сообщает, что те воспрепятствовали в совершении религиозного обряда монахам. Возможно, что сожжение синагоги явилось следствием взрыва народного гнева против богатых евреев под прикрытием религиозного фанатизма.

Когда весть об этом событии дошла до Феодосия, император отдал распоряжение наказать виновных, а синагогу построить заново на средства епископа.

Амвросий узнал о происшедшем, находясь в Аквилее по случаю рукоположения Хромация епископом города вместо умершего Валериана. Оттуда он незамедлительно направил послание Феодосию (письмо 40):

"Милостивейшему принцепсу и блаженнейшему императору Феодосию августу.
Меня всегда тревожат почти постоянные заботы, благословеннейший император, но я никогда не был в такой тревоге, как сейчас, когда вижу, что нужно остерегаться того, чтобы мне не было ничего приписано из опасности святотатства. Итак, я прошу, чтобы ты терпеливо выслушал мою речь. Ведь если я не достоин быть выслушанным тобой, я не достоин за тебя обращаться к Тому, кому вверены твои обеты и твои молитвы. А поэтому разве ты не выслушаешь того, кто за тебя желает быть выслушанным? Разве не выслушаешь жалобщика за самого себя - того, которого ты слышал просящим за других? Не боишься ли ты своего суждения, чтобы тем, что ты посчитал бы недостойным того, кого ты должен слушать, ты сделал бы недостойным и того, кого за тебя выслушивают? Но не является свойственным ни императору отказывать в свободе говорить, ни священнику не говорить то, что он думает. Ведь ничто в вас, императорах, не бывает столь любимо и столь приятно, чем ценить свободу даже в тех, кто покорен вами военным подчинением. Ибо есть разница между хорошими и плохими государями: хорошие любят свободу, дурные - рабство. Для священника же ничего столь не опасно перед Богом, столь не позорно перед людьми, чем то, что он не может высказать свободно то, что думает.

Итак, император, я более расположен быть в общности с тобой в хорошем, нежели в плохом, и потому твоей милости должно быть неприятно молчание священника и должна нравиться его свобода. Ибо ты вовлекаешься в опасность моим молчанием, но имеешь добрую поддержку в свободе. Итак, я не вставляю то, что является неподходящим и недолжным для меня, не надвязываю, другим, но я подчиняюсь должному, я повинуюсь указаниям Бога. Я поступаю так прежде всего из любви к тебе, ради твоей милости и из желания возвратить твое благополучие. Если бы я в это не верил или мне это было бы запрещено - я говорю поистине из страха обидеть Бога. Ибо если моя опасность могла бы освободить тебя, я терпеливо предложил бы себя за тебя, хотя и неохотно, ибо я предпочитаю, чтобы ты был принят Богом и покрыт славой без моей опасности. Но если молчания моего лицемерие и вина и меня отяготит, и тебя не освободит, я предпочитаю быть более назойливым, чем бесполезным или недостойным...

Итак, то, что ты охотно принимаешь в тех, кто вам я служит, может ли это казаться неестественным в священниках, так как мы говорим не то, что мы хотим, а то, что нам предписано... И если я говорю о делах государства, хотя справедливость должна соблюдаться также и в них, я не буду сжат таким страхом, если я не буду выслушан; но в деле Бога кого ты еще выслушаешь, если не священника, которого прегрешение ввергает в еще большую опасность? Кто осмелится сказать тебе правду, если не осмелится священник?

Я знаю, что ты благочестив, милостив, миролюбив и спокоен, имеешь в сердце веру и страх перед Богом, но часто некоторые вещи остаются для нас незамеченными.. "Ибо свидетельствую им, что имеют ревность по Боге, но не по рассуждению" (Римл. 10, 2). Я знаю твое благочестие по отношению к Богу, твою мягкость по отношению к людям, я сам обязан своим милостивым благодеяниям. И тем не менее, я еще больше боюсь, я еще сильнее встревожен, чтобы даже ты сам позднее меня не осудил, так как из-за моей или скрытности, или лести ты не избежал оплошности. Если бы я увидел, что ты прегрешил против меня, я не должен бы был молчать: "Если же согрешит против тебя брат твой, пойди и обличи его между тобою и им одним: если послушает тебя, то приобрел ты брата своего; если же не послушает, возьми с собой еще одного или двух, дабы устами двух или трех свидетелей подтвердилось всякое слово" (Матф. 18, 15-16). Должен ли я молчать, если дело касается Бога? Итак, рассмотрим то, чего я должен бояться."

После столь пространного вступления, которое как нельзя лучше характеризует стиль общения епископа с императором, Амвросий переходит к сути дела, предварительно заверив Феодосия в лояльности священников, ибо именно они "являются успокоителями волнений и ратуют за мир". Безоговорочно принимая сторону епископа Калинника, Амвросий столь увлеченно выдвигает аргументы в его пользу, что даже осмеливается взять вину за происшедшее на себя и просит наказать его вместо действительного виновника: "...прошу я, чтобы ты лучше наказал меня, и, если ты считаешь это преступлением, отнеси на мой счет". На вопрос самому себе, почему он не поджег синагогу здесь, епископ высокомерно отвечает: "так как я не считал, что это подлежит наказанию".

Амвросий осмеливается открыто осуждать приказ императора и ставит ему в упрек покровительство иудеям. Проводя параллель с прошлым, он отмечает, что языческие храмы были построены на средства, полученные в результате борьбы с врагами государства, "а иудеи на своей синагоге,- язвительно упрекает он императора, - напишут такую надпись: "Храм нечестия, возведенный на средства от борьбы с христианами". И на вопрос, что важнее для императора: дисциплина или религия, епископ без колебаний отдает предпочтение религии.

Далее Амвросий приводит примеры (сожжение домов префектов в Риме, дома епископа в Константинополе), имеющие целью доказать, что сожжение синагоги в Калиннике слишком незначительное событие, чтобы имели место причины для волнения и тем более для "столь жестокого наказания", ибо, по его мнению, сожжено не просто общественное здание, а синагога - "место неверия, дом нечестия, вместилище безумия, которое осудил сам Бог". И тем более недостойны иудеи возмещения, говорит Амвросий, что они сожгли множество христианских базилик во времена Юлиана: были сожжены базилики в Дамаске, Газе, Аскалоне, Берите, Александрии и других местах. Любопытно, что он ничего не говорит о такого рода событиях на западе, а лишь риторически вопрошает: "Церковь не была отомщена, а синагога будет отомщена?"

Валентиниане, по мнению Амвросия, также не заслуживают возмещения, и лучший аргумент для этого епископ находит в обвинении приверженцев этой секты в. идолопоклонничестве и в том, что они воспрепятствовали монахам в совершении религиозного обряда.

Письмо Амвросия изобилует всяческими обвинениями в адрес иудеев и обычными для его стиля параллелями со Священным Писанием и временем Юлиана. Показателен вопрос, который епископ задает Феодосию:. "Если Юлиан не мстил церкви, потому что он был апостатом, то ты, император, мстишь за нанесение ущерба синагоге, потому что ты христианин?" Переходя к оценке правления Феодосия, Амвросий говорит о нем словами пророка Натана, обращенными к Давиду, и приписывает все деяния императора воле Бога. Затем епископ приводит показательный пример того, к чему может привести покровительство неверным иудеям: Максим отдал приказ восстановить сожженную синагогу в Риме, таким образом, царь стал иудеем и понес справедливое наказание, а Феодосию-победителю нужно не следовать побежденному, а осуждать его.

Амвросий убеждает императора в необходимости прежде, чем принимать решения по вопросам, касающимся веры, обсуждать их с епископами: "Если в денежных делах ты советуешься со своими комитами, то насколько в большей степени тебе надлежит советоваться со священником господа в деле религии?" Он милостиво "разрешает" Феодосию отдавать приказы по своей воле, но призывает его исключить то, что справедливо беспокоит епископа.

В заключение Амвросий апеллирует к отцовским чувствам Феодосия, связывая благополучие детей императора с милостью Бога, обосновывает возможность отмены распоряжения и уповает на милосердие императора, уже проявленное им при прощении жителей Антиохии и в отношении родственников Максима (дочери узурпатора были переданы родственникам, а матери его Феодосий выделил деньги из собственных средств). Епископ завершает свое письмо призывом прислушаться к его словам и, если этого недостаточно, выражает готовность высказаться перед императором в церкви.

И такая возможность действительно вскоре представилась, так как, судя по всему, письмо Амвросия не возымело должного действия на императора: он так и не отменил своего приказа, хотя, вероятно, несколько изменил его, распределив обязанность восстановить синагогу на всех членов христианской общины Калинника.

Прибыв из Аквилеи в Медиолан, Амвросий совершал богослужение в церкви в присутствии императора Феодосия [4]. Вначале епископ произнес проповедь, обращаясь, по выражению Дж. Мэттьюза, "через голову императора к своим прихожанам". В этой проповеди он удачно использовал комментарий на отрывки из Священного Писания для обоснования своих последующих действий. Э. Гиббон заметил по этому поводу: "Его проповедь была странной аллегорией на посох Иеремии, на миндальное дерево, на женщину, которая омывала и мазала маслом ноги Христа. Но заключение проповеди состоит из прямых и личных намеков" [5]. При этом особое внимание Амвросий уделил преимуществам церкви перед синагогой с церковной точки зрения. Что касается заключительной части проповеди, то здесь епископ сравнивает Феодосия с библейским царем Давидом и прямо обращается к императору, говоря, что эти слова адресуются именно ему. К этому было добавлено, что чем больше славы у Феодосия, тем более он должен видеть в Боге творца того, что возложено на него.

За этим последовал диалог, который Амвросий дословно приводит в своем письме, адресованном сестре Марцеллине:

"Когда я сошел вниз, он сказал мне:
- Ты говорил обо мне.

— Я говорил то, что предназначено для твоей пользы, - ответил я. Тогда он сказал:

— Я действительно постановил слишком сурово, чтобы синагога была восстановлена епископом, но это теперь исправлено. Монахи совершили много преступлений.

Тогда Тимасий, магистр конницы и пехоты, стал резко высказываться против монахов. Я ответил ему:
- С императором я веду себя так, как подобает, потому что я знаю, что в нем есть страх перед Господом; с тобой же я буду вести себя другим образом, потому что ты произносишь столь грубые речи.

Затем после некоторой паузы я сказал императору:
- Позволь мне спокойно совершить евхаристию за тебя, освободи мою душу.

Он продолжал сидеть и кивнул, однако не дал прямого обещания; я продолжал стоять, и он сказал, что исправит эдикт. Я тотчас же начал говорить, чтобы было отменено полное расследование, дабы комит, воспользовавшись расследованием, не причинил христианам какого-либо вреда. Он обещал, что так и будет" Я сказал ему:
-Я действую на основании твоего обещания.

— Действуй, - сказал он, - на основании моего обещания.

И таким образом я подошел к алтарю, куда бы я не подошел, если бы он не дал мне полного обещания. И действительно столь велика была благодать совершения евхаристии, что я чувствовал, будто сам Бог наш наделяет нас этой благодатью, и всюду ощущалось божественное присутствие. Итак, всё совершилось, как я хотел".

Несмотря на то, что Амвросий, вероятно, несколько приукрасил свой рассказ в деталях, общий ход этого эпизода и его результат вряд ли вызывают сомнение. Позиция епископа и императора в этом эпизоде неоднократно привлекала внимание исследователей в контексте отношений церкви и государства в этот период. Многие усматривают в уступчивости Феодосия епископу политические соображения императора, не желающего осложнять своей позиции на только что приведенном к порядку западе ссорой с могущественным прелатом церкви, имеющим поддержку со стороны самых широких слоев населения Италии и западных провинций (Дадден Ф., Паланк Ж., Пареди А. и др.). Кроме того, сыграла роль и та ситуация, в которую Феодосии был поставлен епископом, когда император, чтобы сохранить свою репутацию христианина перед паствой Амвросия, был вынужден принять его ультиматум (Мэттьюз Дж., Джоунс А.). Подтверждением этому может служить тот факт, что спустя пять лет после Калинника. Феодосий издал указ о наказании за разрушение и грабеж синагог и препятствие иудеям в отправлении их культа (Кодекс Феодосия XVI, VIII, 8-9). И хотя этот указ касался только восточной части империи, Феодосий ясно доказал свою терпимость по отношению к иудейской религии.

Интересной в этой ситуации представляется позиция Амвросия. Вероятно, события в Калиннике и распоряжение на этот счет Феодосия показались епископу удобным, хотя и не самым подходящим случаем для того, чтобы попытаться подчинить императора своему влиянию и навязать ему свою точку зрения на отношения церкви и государства. Калинник находился слишком далеко от Медиолана, и распоряжение Феодосия было вполне справедливым с государственной точки зрения и даже с точки зрения самого Амвросия, который около этого времени утверждал, что справедливость укрепляет государство, а несправедливость ослабляет его (Об обязанностях священнослужителей II, 19). Однако епископ, понимавший, что Феодосий не склонен терпеть вмешательство церкви в дела государства, всё-таки решил воспользоваться первым же случаем.

Несомненно, что несмотря на все "теоретические" обоснования своей позиции, Амвросий в первую очередь стремился подчинить Феодосия своей воле. Этого не удалось достичь в результате письма, но, судя по его концовке, епископ и не рассчитывал на успех сразу, а лишь подготовил почву. Реакцией Феодосия на письмо было смягчение первоначального распоряжения, и он, вероятно, посчитал, что этого достаточно, по крайней мере, с формальной стороны. И этого действительно было бы достаточно для любого епископа империи. Однако Амвросий добивался отнюдь не маленькой формальной уступки. Чтобы достичь своего, он устроил своеобразную ловушку Феодосию в церкви, и расчет епископа полностью оправдался: императору в этой ситуации ничего не оставалось делать, как подчиниться воле Амвросия. Так справедливость была попрана в угоду могущественному представителю господствующей религии.

Многие исследователи (Дадден Ф., Пареди А., Сеттон К.) считают, что поведение Амвросия в данной ситуации было продиктовано интересами церкви. Однако, на мой взгляд, в позиции епископа превалировали личные амбиции, которые он достаточно умело попытался поставить на службу интересам церкви. И церковь, несомненно, многое выиграла. Во-первых, прямым следствием уступчивости Феодосия была вспышка религиозного фанатизма в отношении язычников и иудеев, храмы и собственность которых подверглись нападениям со стороны монахов и христианских фанатиков. Но гораздо большее значение имела политическая сторона победы Амвросия над Феодосием. Эта победа явилась серьезным ударом по цезарепапизму, согласно принципам которого Феодосий действовал на востоке. Эта победа ставила препятствия императорскому деспотизму в отношении к церкви. По мнению Амвросия, государство, особенно если его представителями являются христиане, не может принудить церковь или ее представителей сделать что-либо, что может рассматриваться как отступничество. Мало того, Амвросий заявил претензию на церковный контроль государственных дел и на право налагать вето на любую меру властей, которая могла повредить интересам ортодоксии.

Еврейский историк папства Е. Каспар, проводя параллель между эпизодом в связи с Калинником и отношениями Либерия с Констанцием. за три десятилетия до того, отмечает, что между этими двумя сценами лежит пробуждение духа западной церкви. Мало того, в этом незначительном, на первый взгляд, эпизоде он видит фундамент, на котором в итоге было воздвигнуто "великое здание Римской папской церкви". И хотя сам Амвросий не был папой, его роль в истории формирования папства была весьма существенной.

Однако ближайшим последствием этого в то время для самого Амвросия явилось то, что его успех привел к охлаждению отношений с Феодосием. Император поспешил избавиться от опеки властного епископа и принял меры к тому, чтобы к Амвросию не поступала информация о решениях, принимаемых в консистории. Кроме того, симпатии Феодосия даже несколько склонились в пользу языческой партии, виднейшим представителям которой император предоставил почетные посты и свое дружественное расположение во время визита в Рим.

Впрочем, Амвросия ничуть не смутила возникшая холодность в отношениях с Феодосием. Его по-прежнему информировали о решениях консистория, несмотря на строжайший запрет императора, и епископ всё так же держал руку на пульсе государственной жизни. Новое столкновение между императором и епископом в этой ситуации казалось неизбежным. И оно действительно произошло, но по гораздо более значительному поводу, чем сожжение синагоги в отдаленном городке. Правда, на этот раз дело совершенно не касалось религии.

В середине 390 г. в Фессалонике произошло восстание. Историк Созомен сообщает, что поводом к нему явился отказ начальника иллирийских войск Ботерика освободить из тюрьмы для участия в играх популярного возницу, обвиненного в "постыдном искушении виночерпия". (Церковная история VI, 25). Возможно, этот возница попал под действие закона от 14 мая 390 г., направленного против мужской проституции, или закона от 6 августа 390 г., согласно которому лица, уличенные в гомосексуализме, наказывались публичным сожжением (Кодекс Феодосия IX, 7, 6). Возмущенная толпа, жаждавшая зрелищ, лишила жизни несчастного Ботерика и, возможно, других должностных лиц города. Так, Феодорит сообщает, что некоторые правительственные лица были убиты и влачимы по улицам (Церковная история V, 17), а Руфин упоминает об одном убитом из военных (Церковная история II, 18).

Мы не располагаем никакими данными о масштабах этого восстания в Фессалонике. Можно полагать, что стихийное возмущение толпы быстро успокоилось, так как уже очень скоро жители города как ни в чем не бывало собрались в цирк на игры по приглашению императора.

Когда Феодосий впервые узнал о случившемся, он пришел в ярость и отдал распоряжение жестоко наказать виновных, а так как выявить таковых было весьма сложно, то, по свидетельству Созомена, было приказано предать смерти определенное количество первых встречных. (Церковная история VII, 25). Феодорит пишет, что царский гнев "неправосудно обнажил меч", на всех, даже невиновных (Церковная история V, 17).

Амвросий был поставлен в известность о событиях в Фессалонике чуть ли не одновременно с императором и счел своим долгом просить его о милосердии. По свидетельству Павлина, епископ заручился обещанием Феодосия, что милость будет проявлена. Однако то ли Феодосии нарушил обещание, то ли его указ об отмене первого распоряжения пришел слишком поздно, то ли перестарались подчиненные императора - кровавое событие свершилось. Собравшиеся в цирке по приглашению, которое, как говорят, коварно исходило от самого императора, жители Фессалоники были окружены солдатами, устроившими беспощадную резню. Источники расходятся в определении ее масштабов и продолжительности: Павлин сообщает, что резня продолжалась почти три часа; Феодорит пишет о 7000 убитых; Феофан называет цифру 15000; Созомен говорит, что погибло много невинных, но не называет их числа, хотя приводит подробности резни; Руфин передает, что солдаты убивали каждого встречного. Даже если считать все эти данные преувеличенными, само событие произвело потрясающее впечатление на Римскую империю.

Известие о случившемся дошло до Амвросия, когда он проводил собор в Медиолане. "Не было никого, - писал он императору, - кто не сокрушался бы, никто не воспринял это равнодушно, не было оправдания твоему деянию в обществе Амвросия". Сам Феодосий в это время в Медиолане отсутствовал, и за три дня до его приезда Амвросий покинул город, сославшись на болезнь. Однако истинной причиной внезапного отъезда епископа было его стремление избежать встречи с императором. Из места своей добровольной ссылки он направил тайное письмо Феодосию [6].

Амвросий начинает это письмо с традиционных заверений в своих добрых чувствах к императору и благодарит Феодосия за его благодеяния. Далее он объясняет причину своего отъезда:

"Я видел, что у меня одного в твоем окружении отняли единственное право слушать, чтобы я был бы лишен и обязанности говорить: ты ведь часто был обеспокоен тем, что до меня доходило некоторое из того, что решалось в твоем консистории. Вследствие этого, я был лишен обычной потребности, тогда как Господь Иисус говорил: "ничего нет скрытого, что нельзя было бы обнаружить". Итак, я почтительно, как мог, исполнил императорскую волю и позаботился о том, чтобы ты сам не имел причины для волнения, поэтому я принял меры к тому, чтобы мне не сообщали об императорских решениях. И я, когда присутствовал, либо не слушал из-за опасности для всех и почти прослыл снисходительным, либо так слушал, что уши мои были открыты, а речь заперта, чтобы я не мог говорить о том, что слышал, дабы не вовлечь в опасность тех, на ком было бы подозрение в предательстве.

Что следовало мне делать? Не слушать? Но я же не могу заткнуть уши воском как в древнем сказании. Говорить? Но я должен был бы остерегаться в своих словах того, чего я боялся в твоих приказаниях, дабы не учинилось кровопролитие. Молчать? Но моя совесть была бы связана, голос отнят, что явилось бы наихудшим из всего. Почему так? Но ведь если священник не скажет заблудшему, тот, кто блуждает, умрет в своем грехе, и виновный священник будет наказан за то, что не предостерег заблудшего.

Вот что пойми, император август. Я не могу отрицать, что ты имеешь усердие в вере; нельзя не признать, что ты боишься Бога, но в тебе есть горячность характера, которую, если кто-то захочет смягчить, ты быстро обращаешь в милосердие; если ее кто-то разжигает, ты еще больше возбуждаешь так, что едва можешь ее сдерживать. О если бы, когда никто не смягчает, то никто и не разжигал бы! Я охотно довожу до твоего сведения: ты сам себя сдерживаешь, и страсть к благочестию побеждает горячность характера.

Эту твою горячность я предпочел втайне представить тебе для размышлений, чем, может быть, возбуждать ее моими действиями на виду у всех. Итак, я предпочел иметь некоторый недостаток в исполнении своего долга, чем в смирении и в требуемом во мне от других авторитете священника, чем иметь недостаток в твоем любящем почтении; чтобы с подавлением твоей горячности осталась неизменной твоя способность выбора совета. Я сослался в оправдание на болезнь тела, которая действительно была тяжелой, и если бы не забота людей, едва ли наступило бы облегчение. Однако, конечно, я предпочел бы умереть, чем не подождать два или три дня до твоего приезда. Но это было невозможно для меня.

Случилось с жителями Фессалоники то, что ни у кого не было в памяти; то, что я не смог предотвратить от совершения; мало того, то, о чем я прежде говорил, когда столь часто просил, что это будет самым ужасным, и то, что ты сам посчитал, слишком поздно отменяя, тяжелым деянием. Я не мог умалить значения этого деяния... Моя же вина за проступок еще больше бы увеличилась, если бы никто не говорил, что необходимо твое примирение с Богом нашим..."

Далее Амвросий обращается к Священному Писанию и приводит целый ряд примеров из жизни библейских персонажей, совершавших грехи, но потом раскаявшихся перед Богом. Особое внимание епископ обращает на Давида, с которым он нередко в своих произведениях сравнивал Феодосия. Затем в письме следует:

"...Я написал всё это не для того, чтобы смутить тебя, но для того, чтобы пример царей побудил тебя удалить этот грех из царства твоего; удалишь же его ты смирением души своей перед Богом. Ты - человек, и когда тебе предстоит испытание, победи его. Грех нельзя удалить иначе, как слезами и покаянием. Ни ангел не сможет это, ни архангел; лишь сам Господь, который один может сказать: "Я, с вами". Если мы прегрешили, он не отпустит, грех иначе как через принесение покаяния.

Я предлагаю, я прошу, я призываю, я предостерегаю; ведь это и моя скорбь, чтобы и ты, кто был примером неслыханного благочестия, кто достиг вершины милосердия, кто не позволял подвергать опасности отдельных преступников, не скорбел о том, что столько много невинных погибло! Хотя ты и был удачливым в сражении, хотя в других делах ты достоин похвальбы, однако вершиной твоих дел всегда было благочестие. Дьявол смотрел с завистью на то, что было твоим превосходнейшим владением. Победи его, пока у тебя еще есть то, с чем ты можешь победить. Не прибавляй к греху своему другого греха, чтобы не сделать того, что причинит многим вред.

Хотя, конечно, во всем другом я должник твоего благочестия, которому не могу не быть благодарным; того благочестия, которое проявляли многие императоры, но с которым лишь один мог сравняться; я говорю, что не имею основания думать, что ты проявишь непреклонность. Но я имею основания для страха, я не осмелюсь совершить богослужение, если бы ты пожелал присутствовать. Если нельзя сделать этого из-за пролития невинной крови одного, разве из-за многих можно? Не думаю.

Вообще я пишу своей рукой, чтобы ты один это прочитал. Лишь тогда меня Господь освободил бы от всех мучений, так как ни от человека, ни через человека, но самим откровением мне указан был запрет. Я в самом деле был взволнован, когда той ночью, которой я готовился уезжать, ко мне пришло видение: ты входишь в церковь, но совершить богослужение мне не позволено. Иначе, я избегнул того, чего мог остерегаться, но я сохранил любовь твою, как я полагаю. Господь делает так, чтобы всё происходило с миром. Различными способами Бог наш предостерегает: знамениями небесными, предсказаниями пророков, даже через видения грешников он заставляет нас понять, чтобы мы просили его, дабы избавил он нас от потрясений, сохранил мир для вас, императоров, веру и спокойствие церкви продлил, польза которой в том, что императоры должны быть христианами и должны быть исполнены благочестия.

Конечно, ты хочешь быть приятным богу. Всему свое время, как сказано в Писании... Тогда сможешь ты совершить евхаристию, тогда получишь разрешение на богослужение, когда твоя жертва будет приемлема для Бога. Разве не было бы мне приятно иметь благосклонность императора, действуя по твоей воле, если представился бы повод? И к тому же простая молитва есть жертва: одна приносит милость, другая - негодование; так как одна несет в себе смирение, другая - презрение... Делай то, что, как ты знаешь, будет наиболее выгодным в данное время. "Милосердие, - говорится в Писании, - я предпочитаю жертве". А потому не те ли больше христиане, кто грех осуждает свой, чем те, кто думает защищать его? Справедлив тот, кто порицает себя, когда грешит, а не тот, кто себя хвалит.

О если бы, император, еще до этого, я скорее доверился бы самому себе, чем твоей привычке! Хотя, я думаю, что ты быстро прощаешь, быстро отменяешь приказания, как ты часто делал, но ты был предупрежден, а я не отклонил того, чего не ощущал необходимости остерегаться. Но благодарение Господу, что он желает наказывать слуг своих так, чтобы не потерять. Эта мысль у меня общая с пророками, а тебе следует быть обходительным со святыми.

...Я люблю тебя, я уважаю тебя, я сопровождаю тебя своими молитвами. Если ты веришь мне, следуй за мной; если, повторяю, ты веришь, признай, что я говорю; если ты мне не веришь, прости за то, что я делаю, что я показываю тебе Бога как пример. Наслаждайся же, прекраснейший и процветающий император август, с благочестивыми близкими постоянным миром".

Как видно из текста, это письмо написано слишком мягко, чтобы говорить о решительной и непримиримой позиции Амвросия по отношению к императору. Э. Гиббон назвал это послание "жалкой рапсодией на возвышенный сюжет", и эта оценка недалека от истины. Епископ, как кажется, не столько сожалеет о происшедшем и о "невинной крови" погибших, сколько стремится добиться хотя бы формального примирения Феодосия с церковью, оставляя дверь в нее широко открытой и в буквальном смысле подталкивая туда императора. Да и молитвы за Феодосия в условиях отлучения его от церкви явно не соотносятся с привычным для церковной литературы обликом Амвросия как стража справедливости и христианской морали. Тайный характер письма определенно указывает на то, что Амвросий добивался своеобразной сделки с Феодосием; император должен совершить покаяние, а в обмен на это церковь бралась не только замолить его грехи, но и успокоить общественное мнение. Любопытно, что Амвросий в письме ничего не говорит о том, что покаяние должно быть публичным и не дает Феодосию никаких инструкций, обычных для его писем к высшим представителям власти.

У нас нет никаких точных сведений о реакции Феодосия на это послание Амвросия. Некоторые историки находят возможным связывать с этим его закон о 30-дневной отсрочке исполнения приговора о смертной казни (Кодекс Феодосия IX, 40, 13), хотя датировка этого закона довольно сомнительна. Из источников также неясно, как в действительности происходило отлучение императора от церкви. Наиболее подробное и красочное описание приводит в своей Церковной истории (V, 18) Феодорит. Хотя многое в этом рассказе вызывает серьезные сомнения, вполне уместно привести его здесь полностью, тем более что он явился сюжетом для картин Рубенса и Ван Дейка и для многочисленных спекуляций в церковной и художественной литературе.

"...Когда царь, прибыв в Медиолан, хотел по обыкновению войти в храм Божий, Амвросий встретил его в преддверии и воспретил ему вступить в священный притвор, говоря так:

— Ты, как кажется, не ведаешь, Государь, великости учиненного убийства. Разум твой и по успокоении гнева не помыслил об этом: высота сана, может быть, не позволяла ему сознать грех могущества; напротив, она-то, может быть, и омрачила силу рассудка. Но ты должен знать природу, ее смертность и тленность, должен знать и прародительскую персть, из которой мы сотворены и в которую обращаемся, и, не обольщаясь блеском порфиры, ведать немощь покрываемого ею тела. Ты властвуешь, Государь, над единоплеменными, даже над сорабами, ибо один Владыка и Царь всех Творец всяческих. Какими же очами будешь ты созерцать храм общего Владыки? Какими стонами станешь попирать этот святой помост? Как прострешь руки, с которых еще каплет кровь невинных убиенных? Как этими руками примешь всесвятое тело Господа? Как к этим устам поднесешь честную кровь, когда нисшедшее из них слово гнева несправедливо пролило столько крови? Отойди же и не пытайся прежнее беззаконие увеличивать другими; прими вязание, которое Бог, Владыка всех, утверждает горе: оно целительно и доставляет здоровье.

Уступив этим словам, царь, воспитанный в слове божьем и ясно понимающий, что принадлежит иереям и что царям, со стенанием и слезами возвратился в свой дворец. По прошествии долгого времени, ибо протекло уже восемь месяцев, наступил рождественский праздник Спасителя нашего, а царь еще сидел во дворце, сетуя и проливая потоки слез. Видя это, Руфин, тогдашний министр, пользовавшийся особенным дерзновением пред лицом царя, так как был к нему очень близок, вошел и спросил о причине слез. А царь, горько вздохнув и еще более облившись слезами, сказал:

— Ты всё шутишь, Руфин, ибо не чувствуешь моих бедствий; напротив, я стенаю и горюю, потому что думаю о своем несчастии. Вот теперь и слугам и нищим отверзет Божий храм - и они входят в него невозбранно и умоляют своего Господа, а для меня храм недоступен, и сверх того небо заключено, ибо я помню глас Господа, который ясно сказал: "что вы свяжете на земле, то будет связано на небе".

— Так я побегу, если тебе угодно, - сказал Руфин, - и настойчиво буду убеждать архиерея, чтобы он разрешил твои узы.

— Не убедишь, - сказал царь, - ведь я понимаю справедливость Амвросиева приговора: и благоговение к царской власти не позволило епископу нарушить закон Божественный.

Когда же Руфин, после долговременных увещеваний действительно обещал преклонить Амвросия, царь приказал ему скорее отправиться, да и сам, обольщаясь надеждою и веря обещанию Руфина, через несколько времени последовал за ним. Но божественный Амвросий, увидев Руфина, вдруг сказал:

— Ты, Руфин, подражаешь бесстыдству псов, ибо, присоветовав такое убийство, стираешь стыд с чела. Столько неистовствовать над образом Божьим, ты даже не краснеешь и не трепещешь.

Когда же Руфин стал умолять и сказал, что царь придет, воспламененный божественною ревностию, дивный Амвросий продолжал:

— Я наперед говорю тебе, Руфин, что не позволю ему вступить в священное преддверие. А если царскую власть он превратит в тиранию, то и сам с радостью приму заклание.

Услышав это, Руфин через кого-то дал знать царю о намерении епископа и убеждал его оставаться в своем дворце. Но царь, известившись об этом уже среди площади, сказал: "Пойду и приму достойное уничижение". Когда же он дошел до святой ограды, то в Божий храм не вступил, а направился к архиерею, который тогда находился в доме приветствия, и умолял его разрешить себя от уз. Амвросий назвал этот приход тиранским и говорил, что Феодосий восстает против Бога и попирает его законы. А царь сказал:

— Я не восстаю против положенных законов и не покушаюсь беззаконно войти в священный притвор, но хочу, чтобы ты разрешил меня от уз и, размыслив о человеколюбии общего Владыки, не заключал для меня двери, которую Господь отверз всем кающимся.

— Какое же принес ты покаяние после такого беззакония? - спросил архиерей. - Какими лекарствами врачевал ты неизлечимые раны?

— Твое дело, - отвечал царь, - и указать, и растворить лекарства, и врачевать неисцелимое, а мое - принимать предлагаемое.

Тогда божественный Амвросий сказал царю:
- Так как судить ты дозволяешь гневу, и приговоры у тебя произносит не рассудок, а гнев, то напиши закон, которым упразднялись бы и отменялись определения гнева, и пусть приговоры суда о лишении жизни или имуществ остаются в протоколах тридцать дней, ожидая, пока обсудит их рассудок. По прошествии же этого времени люди, производившие следствие, пусть покажут тебе свои мнения - и тогда, по успокоению гнева, рассудок будет судить сам по себе и, рассматривая дело, увидит, справедливы ли те приговоры или несправедливы. Если он найдет их несправедливыми, то, конечно, разорвет написанное, а когда - справедливыми, то утвердит, и такое число дней не нанесет вреда правдивости следствия.

Приняв этот совет и нашедши его прекрасным, царь немедленно приказал написать закон и утвердил его собственноручной подписью. Когда же это было сделано, божественный Амвросий разрешил его от уз. После этого благовернейший царь осмелился уже войти в Божий храм и молился Господу, не стоя даже на коленях, но приникнув главою к полу и повторяя слова Давида: "Душа моя повержена в прах; оживи меня по слову Твоему" (Пс. 118, 25). Он испрашивал себе прощение, терзая руками свои волосы, ударяясь челом и обливая помост потоками слез. Потом, когда время призывало к принесению облаток на священную трапезу, он встал и с не меньшими слезами приступил к алтарю, сделав же приношение, стал, по своему обыкновению, внутри за решеткою. Но великий Амвросий и тут опять не промолчал и дал ему принять различие мест. Он сперва спросил: "Что ему нужно?" Потом на ответ царя, что он, ожидает принятия божественных тайн, объявил ему через служившего старшего дьякона, что "внутреннее, Государь, доступно только иереям, а для всех прочих недоступно и неприкосновенно, а потому выйди и приобщись, стоя вместе с другими, ибо порфира делает людей царями, а не иереями". Правовернейший царь с кротостью принял и это внушение, сказав в ответ, что он остался внутри за решеткою не по дерзости, а по обыкновению, существующему, как известно, в Константинополе. "Впрочем, я обязан быть благодарным и за это врачевство", - прибавил он. Такою-то великою доблестью сияли архиереи и царь. Я удивляюсь обоим - и дерзновению одного, и благопокорности другого, удивляюсь и теплоте ревности в первом, и чистоте веры в последнем. Эти самые правила благочестия, принятые от великого архиерея, царь сохранил и по возвращении в Константинополь, ибо когда один божественный праздник призвал его в храм, то, принесший дары ко священной трапезе, он тотчас же вышел. И когда предстоятель церкви (а предстоятелем был в то время Нектарий) спросил: "Почему ты не остался внутри?" - он, вздохнув, сказал: "Едва, наконец, узнал я различие между царем и иереем, едва нашел учителя истины. Понимаю теперь, что один Амвросий достойно называется епископом". Столько-то полезно бывает обличение, произносимое мужем, сияющим добродетелью!"

Другие авторы того времени в значительной степени менее многословны, чем Феодорит, и не приводят таких подробностей, хотя некоторые детали совпадают. Так Созомен тоже говорит о том, что Амвросий не пустил Феодосия в храм в присутствии народа. Отлученный от церкви император смиренно удалился и всё назначенное ему для покаяния время не носил царских украшений. Затем Феодосий всенародно исповедовал свой грех перед церковью и издал упомянутый закон об отсрочке приговора (Церковная история VII, 25).

Руфин, наиболее близкий к событию историк, еще более краток и ограничивается всего одной фразой: "Когда в этом он был уличен священниками Италии, он признал свой проступок и, вину свою слезами обнаружив, на виду у всей церкви совершил публичное покаяние, и в назначенное время и без царского достоинства терпеливо выполнил" (Церковная история II, 18). После этого историк упоминает об издании закона.

Павлин пишет, что Амвросий, узнав о деянии Феодосия, лишил его возможности войти в церковь и посчитал невозможным церковное общение с ним, а также его участие в таинствах прежде, чем император совершит публичное покаяние (Жизнь Амвросия, 24). Далее биограф приводит диалог, в котором Феодосий ссылается на пример библейского Давида, тоже совершившего убийство, а Амвросий призывает императора следовать Давиду в том, что исправило его. Феодосий принял это близко к сердцу и совершил публичное покаяние, которое подготовило для него победу.

О факте покаяния Феодосия упоминает Августин, который, восхищаясь смирением императора, говорит, что оно так подействовало на толпу, что присутствовавшие при этом событии подданные молились и плакали вместе с простертым Феодосием. Любопытно, что Августин, также как и названный выше Руфин, не называет здесь имени Амвросия (О граде божьем, V, 26).

Наконец, самый непосредственный свидетель - Амвросий говорит о покаянии Феодосия следующее: "Каждый был повергнут в уныние, что он сложил с себя царские знаки отличия и публично в церкви оплакивал грех свой, содеянный по обману и проискам других, со стонами и слезами просил прощения. Чего простые люди стыдятся, не устыдился император - принести публичное покаяние, и не было после этого ни одного дня, чтобы он не сожалел о том прегрешении" (На смерть Феодосия, 34).

Несмотря на разночтения, источники позволяют с большей или меньшей степенью достоверности воспроизвести следующую картину событий.

Получив письмо Амвросия, Феодосий не решился идти на конфронтацию с церковью и некоторое время не посещал храмов, но в то же время он попытался договориться с Амвросием, возможно, через того же Руфина. Последний вполне подходил для такой роли, но благодаря христианским почитателям Феодосия, которые пытались снять с императора ответственность за резню в ущерб репутации его советника, политическое убийство Руфина в 395 г. сделало из него готового козла отпущения. Во время переговоров Амвросий, по своему обыкновению, первое время упорствовал; вероятно, и Феодосий какое-то время сопротивлялся диктату церкви. В конце концов, стороны договорились о принятии императора в лоно церкви при условии публичного покаяния. Зафиксированный у Феодорита восьмимесячный срок отлучения императора от церкви не принимается современными исследователями, хотя по правилам церкви срок покаяния для убийц был значительно длиннее: так, по правилам церковного благочиния (Канон 56) человекоубийца должен был в течение 4 лет носить траур, 5 лет не говорить ни слова, 7 лет лежать распростертым и 4 года стоять на ногах. Амвросий, несомненно, учитывал исключительность случая и высочайший ранг кающегося. Вероятно, отлучение продолжалось около трех месяцев - с конца сентября (с момента получения Феодосием письма Амвросия) до конца декабря (рождественские праздники) 390 г.

Амвросий постарался устроить покаяние таким образом, чтобы, с одной стороны, эта процедура не унижала императорского достоинства, с другой стороны, чтобы показать его истинным христианином и раскаявшимся грешником. Феодосий, соглашаясь пройти покаяние, не задумывался об исторических последствиях этого акта и преследовал сиюминутные пропагандистские цели. Считая себя христианским императором, он хотел доказать своим подданным то значение, которое имеет эта религия для него лично, да и бессмысленная резня в Фессалонике требовала если не объяснения, то хотя бы какого-то оправдания в глазах общественного мнения, особенно в глазах христиан. Следует учитывать и личный фактор - мягкость и уступчивость Феодосия, тем более по отношению к Амвросию после того, как епископ сумел показать возможности церковной власти.

Вероятнее всего покаяние императора происходило в узком кругу лиц, что однако позволило потом говорить о "публичности" этого акта, и было совершено по строго продуманному сценарию. Важно отметить, что о покаянии Феодосия не говорит ни один источник, написанный при жизни императора, да и в последующем о нем умалчивают Сократ и Зосим. Видимо, церковь постаралась как-то ограничить огласку этого факта или придать этой огласке соответствующую тенденциозность, Впервые публично об этом говорит сам Амвросий на могиле императора, причем, очевидно, тогда епископ еще не осознавал подлинного значения этого события. Настоящую оценку покаяние Феодосия начало получать только с ростом папской власти и постепенно, по мере осознания этого значения, само событие стало обрастать домыслами, фантазиями и легендами.

Современная историография в основном едина в оценке значения публичного покаяния Феодосия. В нем исследователи видят триумф церковной власти над светской (Пареди А., Кинг Н.), поворотный пункт в истории (Дадден Ф., Гринслейд С.), прогресс человеческий и гражданский (Пареди А.), пример того, что власть и свобода клира доказали здесь способность быть бастионом общественной свободы и закона (Кампенхаузен X.), установление жизненного принципа западного общества (Френд В.), победу христианского морального порядка над волей правителя (Френд В., Кларк Р.). Нет недостатка и в исторических аналогиях: одни находят здесь зародыш длительного конфликта между папством и империей и сравнивают Амвросия с Григорием VII, провозгласившим право свергать императоров; другие ставят значение победы Амвросия выше, чем примирение Наполеона с богом и Генриха IV в Каноссе с римским папой.

На мой взгляд, при оценке этого события следует иметь в виду по меньшей мере три фактора. Во-первых, конкретную историческую обстановку в западной части Римской империи, где Феодосий не чувствовал себя достаточно прочно и где баланс сил складывался не в пользу императорской власти, что окажется очевидным уже в V веке. Во-вторых, представляется, что это была своеобразная сделка между церковью и императором, в которой каждая из сторон имела в тот момент свои выгоды. В-третьих, личный фактор: индивидуальность Амвросия и характер его взаимоотношений с императорами конца IV в.; и личность Феодосия и его специфическое отношение к Амвросию. Иными словами, это событие могло произойти только в 390 г., только в Медиолане и только с участием Амвросия и Феодосия.

Оценивая это событие, не нужно преувеличивать моральную сторону победы церкви, которая символическим актом прощала императору убийство многих невинных людей и давала понять, что нет такого преступления, которого нельзя было бы искупить, если оно не направлено непосредственно против самой церкви. Вместе с тем не следует думать, будто именно возможность покаяния развязала руки многим средневековым правителям для кровавых злодеяний.

Важно отметить, что покаяние Феодосия наглядно доказало возможность превосходства церковной власти над светской, но до полного торжества папизма было еще далеко. В этом смысле историки справедливо усматривают в правлении Феодосия завершающий этап христианизации Римской империи, начатой Константином.

И всё же подлинное значение этого события состоит в том, что это был определенный пункт поворота человечества от дикого варварства к гуманной цивилизации. Установление морального контроля общества, выразителем интересов которого явилась христианская церковь, над деяниями человека, облеченного высшей властью в государстве, представляется крупным шагом на пути к подлинной цивилизованности. Торжество законности и общечеловеческой морали над волей правителя не стали с тех пор общим правилом. Человечеству и европейской цивилизации еще предстоял длительный путь, но начало было положено: прецедент с Феодосией никогда не был забыт и постоянно напоминал властителям человеческих судеб об их обязанностях перед обществом.

Это событие явилось и своеобразным поворотным пунктом в личных отношениях между Амвросием и Феодосием. Хотя Феодосий никогда полностью не подчинился влиянию Амвросия, как иногда предполагают, он облек епископа своим полным доверием, и в последующей религиозной политике император в значительной степени руководствовался его советами.

[1] Eunapius. In: Blockley R. С. The Fragmentary Classicising Historians of the Later Roman Empire. - Liverpool, 1983. Vol. II. P. 70-71. Подобную оценку можно встретить и у Зосима, который следовал Евнапию.

[2] Чернявский Н. Ф. Император Феодосий Великий и его царствование в церковно-историческом отношении. - Сергиев Посад, 1913. С. 180-181.

[3] Об этом см. ниже.

[4] Подробный отчет об этом в письме 41 Амвросия.

[5] Гиббон Э. Ук. соч. С. 261.

[6] Письмо 51, которое обычно датируется серединой сентября 390 г. Об этом письме ничего не знает Павлин и церковные историки.

ГЛАВА XVII

"...НЕБО ПРИДЕТ НА ПОМОЩЬ ТВОЕМУ БЛАГОЧЕСТИЮ,
КОТОРОЕ СПАСЕТ РИМСКУЮ ИМПЕРИЮ ОТ ВАРВАРСКОЙ ДИКОСТИ
РАЗБОЙНИКОВ И ОТ ЦАРСТВОВАНИЯ НЕДОСТОЙНОГО УЗУРПАТОРА"

(Амвросий. Письмо 61, 1)

После поражения в споре об алтаре Победы языческая оппозиция в римском сенате в течение пяти лет не возобновляла попыток вернуть старой религии утраченные привилегии. Борьба с язычеством отошла на второй план и для христиан в связи с противоборством между Амвросием и арианами, захватом Максимом Италии и войной Феодосия с Максимом.

Политика Феодосия в отношении язычества на востоке в общем-то не выходила за рамки веротерпимости его предшественников. Оказывая явное покровительство христианству, Феодосий тем не менее не предпринимал решительных мер против язычества. Вероятно, ему было известно о споре между Амвросием и Симмахом, но в источниках нет данных о прямой реакции востока на события в Медиолане и Риме. Можно лишь предположить, что такой реакцией был закон, изданный в мае 385 г. (Кодекс Феодосия XVI, 10, 9), который подтверждал эдикт от 381 г. о запрещении жертвоприношений связанных с предсказаниями будущего, но содержал более жесткие выражения и угрожал нарушителям смертной казнью.

Этот закон, по мнению исследователей, дал повод наиболее рьяным христианам развернуть настоящее наступление на язычество. Преторианский префект Востока Цинегий, занимавший эту должность с 384 по 388 гг., провел беспрецедентную экспедицию по уничтожению языческих храмов, поддержанную фанатичными христианами и монахами, чаще действовавшими по собственной инициативе.

Знаменитый оратор Либаний в 388 г. адресовал Феодосию яркую речь в защиту храмов, которая позволяет выяснить многие подробности этих событий. Вот некоторые выдержки из нее:

"Ты не отдавал приказа о закрытии храмов, не воспрещал доступа в них; не устранил из храмов и с жертвенников ни огня, ни ладана, ни обрядов почитания другими воскурениями. Но эти черноризники, которые прожорливее слонов и нескончаемой чередой кубков изводят тех, которые сопровождают их попойку песнями, а между тем стараются скрыть эту свою невоздержанность путем искусственно наводимой бледности - несмотря, на то, что закон остается в силе, спешат к храмам, вооружившись камнями и ломами, иные за неимением орудий действуют руками и ногами...

Дерзают на это и в городах, но большей частью по деревням. И много есть и без того врагов в каждой, но это разбросанное население собирается, чтоб причинить неисчислимые беды, требуют друг с друга отчета в своих подвигах, и стыдом считается не причинить как можно больше насилий. И вот они проносятся по деревням подобно бурным потокам, унося с храмами и селения...

...Эти люди... утверждают, что борются с храмами, а между тем война эта служит источником дохода, так как, пока одни нападают на храмы, другие похищают у бедняг их имущество - как сбережения с дохода с земли, так и насущный хлеб. Так, напавшие уходят с добром, награбленным у взятых ими приступом. А им этого недостаточно, но и землю они присваивают себе, заявляя, что она посвящена... Между тем, на счет чужих бедствий роскошествуют те, которые, как они утверждают, угождают своему богу бедностью. Если же разоренные, явившись в город к пастырю, - так они называют человека далеко не безупречного, - станут плакаться, сообщая о насилиях, каким подверглись, пастырь этот обидчиков похваляет, а обиженных прогоняет, считая их в выигрыше уже тем, что они не пострадали еще больше.

Между тем и они - твои подданные, государь, и люди, настолько более полезные, чем их обидчики, насколько работящие люди полезнее тунеядцев. Первые напоминают пчел, вторые трутней. Только прослышат они, что в деревне есть, чем поживиться, тотчас она у них, оказывается, и жертвы приносит, и говорит непозволительные вещи, и нужен против них поход, и "исправители" тут как тут - это название прилагают они к своему, мягко выражаясь, грабительству. Одни, правда, пытаются скрыть свою работу и отпираются от своих дерзких поступков - если назовешь его разбойником, обидится, но другие тщеславятся и гордятся ими, рассказывают о них тем, кто не знает, и объявляют себя достойными почестей. А между тем, что это иное, как не война с земледельцами в мирное время?" (Речь XXX).

Либаний достаточно убедительно показывает, что борьба с язычеством велась "снизу" при явном попустительстве властей. Внешне же Феодосий оставался верен принципу веротерпимости: язычники назначались им на важные государственные должности, храмы продолжали функционировать, отправлялись языческие обряды. Терпимость Феодосия по отношению к язычеству можно объяснить не столько его нежеланием следовать моделям своих предшественников и не столько желанием избежать силы в подавлении язычества, сколько политической ситуацией в империи, которая при всем благоволении императора к христианству пока не позволяла ему перейти к решительным мерам. Нестабильность внутренней и внешней обстановки заставляла Феодосия лавировать и ждать подходящего момента. Потворство властей бесчинствам в отношении языческих храмов в известной мере удовлетворяло христиан, а язычники были рады тому, что у них осталось, как отмечает тот же Либаний.

Обеспечив себе такой политикой относительно прочный мир на востоке, Феодосий провел победоносную кампанию против Максима и, как уже отмечалось, с 388 по 391 г. находился на западе. Здесь его политика в отношении язычества тоже на первых порах не выходила за рамки веротерпимости и была подчинена общей цели - обеспечить политическую стабильность в империи. Феодосий даже оказал покровительство языческой аристократии и предоставил главным ее представителям почетные должности. Так, Флавиан в 389 г. получил пост казначея и в 390 г. стал преторианским префектом Италии; Аврелий Виктор в 388-389 гг. был префектом Рима; Симмаху было быстро оказано прощение за поддержку Максима, и в 391 г. он стал консулом; Альбин, происходивший из солидной языческой фамилии, был назначен префектом города с 389 до 391 г.

Это покровительство, несомненно, явилось поводом для новой петиции римского сената о восстановлении алтаря Победы. Вероятнее всего это произошло в период с октября до декабря 388 г., то есть сразу после победы над Максимом, после которой император, видимо, должен был благосклонно выслушать просьбу язычников, и до столкновения Феодосия с Амвросием по поводу беспорядков в Каллинике. В литературе подвергается серьезному сомнению свидетельство Псевдо-Проспера об участии Симмаха в этом посольстве. В источнике говорится, что речь Симмаха вызвала такой гнев императора, что он приказал увезти оратора на крестьянской повозке за сто миль от Медиолана. При всей горячности и вспыльчивости Феодосия очень трудно поверить, что он мог позволить себе такое обращение с виднейшим представителем римской аристократии. Кроме того, против участия Симмаха в этом посольстве сената говорит и тот факт, что поддержка Максима, которому он адресовал яркий панегирик в начале 388 г., на некоторое время поставила его в очень затруднительное положение перед Феодосием. Оратору удалось полностью реабилитироваться только к 390 г. Вряд ли подлежит сомнению, что Симмах до этого времени не мог дать Феодосию повод для подозрений в нелояльности и решиться возглавить новую делегацию сената.

Как и до этого о петиции язычников стало известно Амвросию, Спустя несколько лет епископ написал о судьбе этой петиции следующее: "Впоследствии же я лично обратился к всемилостивейшему императору Феодосию и не колебался говорить ему в лицо. Он, получив такого рода обращение посольства сената, хотя не весь сенат обращался с просьбой, разъяснению моему в конце концов вынес одобрение. И таким образом в течение нескольких дней я не подходил к нему, и он не воспринял это с досадой, потому что я делал это не ради своей выгоды, и не смущался говорить перед царем то, что и ему самому и душе моей было бы полезно" (Письмо 57, 4). Итак, и на этот раз, благодаря вмешательству Амвросия, петиция сената была отвергнута.

Летом 389 г. Феодосий совершил триумфальный въезд в Рим. Наряду с традиционными для римских императоров церемониями Феодосий посещал христианские базилики и могилы христианских мучеников. По свидетельству Августина, император приказать сохранить в Риме языческие статуи, которые украшали город или были произведениями известных мастеров, а остальные - разрушить. Под влиянием римского епископа Сириция была проведена реформа древнего календаря, в основе которого лежал языческий культ: 9 августа был издан эдикт, устанавливавший норму праздничных дней в соответствии с христианскими обрядами.

Однако решительный поворот в политике Феодосия по отношению к язычеству произошел лишь в начале 391 г. К этому времени позиции Феодосия на западе значительно укрепились, но главную роль всё же здесь сыграл Амвросий. Вряд ли можно считать простым совпадением, что закон против язычества был издан через два месяца после церковного покаяния Феодосия. Связь этих двух событий представляется несомненной.

Закон от 24 февраля 391 г. был адресован Альбину, префекту Рима, и запрещал жертвоприношения, как публичные, так и частные, закрывал доступ в храмы, осуждал почитание изображений созданных человеческой рукой и определял штраф в 15 фунтов золота тем должностным лицам, которые уклонялись от соблюдения закона (Кодекс Феодосия XVI, 10, 10). Этот эдикт выходил за рамки всего предшествующего законодательства против язычества и открывал новый и последний этап борьбы с ним.

Аналогичный эдикт был адресован 16 июня того же года префекту Египта и явился своеобразной санкцией для нового произвола и бесчинств христиан, которые под руководством александрийского епископа Теофила разорили и разрушили знаменитый храм Сераписа, не уступавший по великолепию храму Юпитера Капитолийского в Риме и Зевса Олимпийского. Вот как описывает это событие Феодорит:

Теофил "освободил город Александрию от идольского заблуждения, ибо не только разрушил до основания идольские капища, но и открыл обольщенным хитрости обольщавших жрецов. Устроя из меди и дерева пустые внутри статуи и прилаживая их спины к стенам, они делали в стенах тайные ходы. Потом, через недоступные места проникая туда и скрываясь внутри статуй, приказывали через них всё, что хотели, а слушавшие, вдаваясь в обман, исполняли приказания. Мудрейший архиерей, при разрушении капищ, открыл это обольщенному народу. Вошедши в храм Сераписа, а это был, по словам некоторых, самый огромный и прекрасный храм на всей земле, Теофил увидел статую чрезвычайной величины, которая своей величиной пугала жителей. Да и кроме величины, ходила ложная молва, будто кто приблизится к этой статуе - тотчас потрясется земля, и всё подвергнется совершенной гибели. Но, почитая такие рассказы бреднями пьяных старух и презирая огромность статуи, как бездушного тела, Теофил приказал одному, державшему в руках топор, живо рубить Сераписа. Когда тот ударил, все завопили, испугавшись известной каждому молвы. А Серапис, приняв удар и боль не почувствовал, потому что был деревянный, и даже не испустил голоса, как тело бездушное. Как скоро потом отсечена ему была голова, изнутри его выбежало целое стадо мышей: значит, бог египтян был жилищем этих животных. Наконец, рассекши его на малые части, предали их огню, а голову влачили по всему городу. Поклонники Сераписа смотрели на это и смеялись над слабостью того, кому прежде поклонялись. Таким-то образом демонские капища разрушаемы были на всей земле и морях": (Церковная история V, 22).

После наведения порядка на западе Феодосий осенью 391 г. вернулся в Константинополь. Западные провинции формально оставались под властью Валентиниана II, который все эти годы находился в тени и фактически был сослан Феодосием в Галлию. Последний даже не удостоил Валентиниана чести сопровождать его во время визита в Рим. Некоторые историки высказывают предположение, не лишенное определенных оснований, что Феодосий, отправляясь на восток, доверил Амвросию руководство политическими делами Италии. Прямого подтверждения этому в источниках нет, но ход событий позволяет полагать, что на Амвросии в это время лежала какая-то доля политической ответственности. Так, когда возникла угроза Северной Италии в связи с вторжением варваров в Паннонию и жителей Медиолана объяла паника, префект вместе со знатными людьми города обратились к Амвросию с просьбой, чтобы он отправился в Галлию к Валентиниану II с целью обеспечения мира для Италии. Вероятно, в самой Италии не было достаточно войск для отпора варварам, а Валентиниан не мог самостоятельно распоряжаться войсками. Положение молодого императора после отъезда Феодосия даже ухудшилось ввиду постоянной опеки со стороны Арбогаста, который занимал пост начальника пехоты и, видимо, был специально приставлен к Валентиниану II Феодосием для контроля.

Амвросий согласился на предложенную ему миссию лишь в силу острой необходимости, но крайне неохотно, так как он не желал встревать между Валентинианом II и Арбогастом, вероятно, еще тая обиду на первого и не желая портить отношения с Феодосием из-за второго, Тем не менее, когда Амвросий уже был готов отправиться в поездку, вдруг пришло известие о том, что Валентиниан II уже сам находится на пути в Италию, и посольство Амвросия было отменено. Как выяснилось позднее, слух оказался ложным. Вероятно, Валентиниан II действительно собирался в Италию, но ему воспрепятствовал в силу каких-то обстоятельств Арбогаст. Во всяком случае, Амвросий намекает в своей речи "На смерть Валентиниана", которая и содержит все подробности этих событий, что стремление молодого императора прийти на помощь Римской империи и стало причиной его гибели.

Дал ли отпор Валентиниан II варварам или было достаточно одного слуха о выступлении императора, чтобы варвары, освободили пленников и отступили, как свидетельствует Амвросий, в любом случае Валентиниан не достиг Медиолана, и ввиду устранения варварской угрозы посольство Амвросия в Галлию на сей раз не состоялось.

Позже Валентиниан узнал о несостоявшейся миссии Амвросия и написал ему письмо, посланное втайне, в котором уговаривал епископа приехать и прямо просил его выступить заступником перед Арбогастом. Амвросий был последней надеждой Валентиниана II спасти свою жизнь. Именно этим можно объяснить тот факт, что молодой император упорно хотел принять крещение от епископа Медиолана, хотя его окружали другие священники. Несомненно, Валентиниан рассчитывал, что возможность крестить императора ускорит приезд Амвросия. Однако епископ в свое оправдание говорит, что письма Валентиниана были перехвачены, и только последнее, тайно посланное письмо заставило его тронуться в путь. Но было уже поздно: в пути, пересекая Альпы, Амвросий встретил известие о смерти Валентиниана II, которая случилась 15 мая 392 г.

Позиция Амвросия по отношению к Валентиниану II накануне его смерти представляется не совсем ясной. Епископ наверняка имел источники информации о трениях между Валентинианом и Арбогастом, независимо от того, были или не были перехвачены письма императора. Тем не менее, он намеренно под разными предлогами затягивал свое вмешательство и тем самым не воспрепятствовал гибели Валентиниана. Причем Амвросий сам сознавал, что он мог исправить ситуацию и предотвратить эту гибель. Мало того, он даже ощущал известную ответственность за нее, и не случайно в своей речи "На смерть Валентиниана" епископ отводит так много места оправданию своей медлительности.

Вопрос о гибели Валентиниана II вызывает большие споры в литературе. Известно, что Арбогаст был язычником (на это указывают Амвросий и Павлин). Это обстоятельство, видимо, сыграло решающую роль в организации нового, уже 4-го по счету посольства языческой части сената с целью восстановления утраченных привилегий древней религии. Этому способствовала и установленная Феодосием относительная стабильность в империи, и затруднительное положение Валентиниана II, и отсутствие Амвросия, который, судя по всему, ничего не знал о новом посольстве. Однако Валентиниан, по свидетельству того же Амвросия, "перед днем смерти отказал в привилегиях храмам, несмотря на нажим тех, кого он мог опасаться; присутствовала толпа язычников, умолял сенат: он не боялся не понравиться людям, чтобы Тебе одному понравиться во Христе" ("На смерть Валентиниана, 52). Спустя некоторое время после этого император был найден мертвым в своем дворце в Виенне.

В источниках V в. и в исторической литературе можно встретить точку зрения, что существовал заговор язычников во главе с Арбогастом и Евгением, занявшим трон, с целью свержения Валентиниана II. Такая версия имеет под собой некоторую основу, но в то же время вызывает и серьезные сомнения.

Недовольство язычников Валентинианом слишком очевидно, чтобы полностью исключить его из ряда причин гибели императора. Однако самые близкие по времени западные источники не только не содержат указаний на заговор, но и не говорят ничего определенного относительно того, был ли Валентиниан убит, или это было самоубийство. Лишь один Иероним определенно сообщает, что Валентиниан был убит, а его труп был повешен, чтобы имитировать самоубийство (Письмо 40,15). Амвросий, который был ближе всех к этим событиям, вначале склонялся к мнению, что император был убит, и именно это мнение прослеживается в его речи "На смерть Валентиниана". Однако спустя три года епископ, возможно, переменил свою точку зрения, судя по его высказываниям в речи "На смерть Феодосия", в которой Амвросий не находит Валентиниану места на небе вместе с Грацианом. Кроме того, у Амвросия за исключением приведенной выше цитаты о нажиме со стороны язычников, нет ни одного намека на заговор языческой партии с целью свержения законного императора. Вряд ли можно сомневаться, что существование такого заговора нашло бы отражение в христианской пропаганде того времени.

Против версии заговора и участия в нем Евгения говорит и тот факт, что последний был провозглашен императором лишь спустя три месяца после смерти Валентиниана II - 22 августа 392 года. К тому же Евгений был хотя и нетвердым, но христианином (об этом свидетельствуют Амвросий, Павлин, Созомен и Филосторгий). Следует принять во внимание также и то, что Евгений был слишком скромной фигурой, чтобы на него можно было делать ставку в таком деле, как свержение императора: он был сначала и ритором и имел репутацию красноречивого оратора, а потом занимал пост начальника канцелярии.

Недостаточно ясными представляются в этом деле мотивы Арбогаста. Совершенно очевидно, что он превышал рамки контрольных функций, которые были возложены на него Феодосием. Можно предположить, что Арбогаст, устраняя Валентиниана, действовал на первых порах в угоду Феодосию и имел целью способствовать установлению его единоличного правления над всей Римской империей или передаче власти над западными провинциями одному из его сыновей. В литературе в пользу этого приводят аргумент, что Арбогаст после смерти Валентиниана II чеканил монеты с именами Феодосия и Аркадия, однако многими этот факт оспаривается. Изменению первоначальных намерений Арбогаста, возможно, способствовало падение преторианского префекта Востока Татиана, язычника по вере, устраненного Феодосием в 392 г. Толчком к решительным действиям против Валентиниана для Арбогаста мог послужить отказ императора удовлетворить прошение язычников. Несомненно, фактор языческой оппозиции сыграл в этих событиях определенную роль, но Арбогаст постарался убедить современников и самого Феодосия в том, что Валентиниан покончил с собой и что языческая оппозиция совершенно к этому непричастна. И вообще упоминание о 4-й делегации сената в Галлию к Валентиниану II содержится только у Амвросия и Павлина, который, кстати, путает эту делегацию со второй. Возможно, молчание других источников явилось, следствием пропаганды Арбогаста и его стремления ограничить до минимума информацию о последних днях жизни императора. Руфин сообщает, что на восток к Феодосию даже специально были посланы священники, которые свидетельствовали перед ним, что Арбогаст не был замешан в "злодейском убийстве" (Церковная история II, 31).

Выдвижение Евгения тоже было связано с Арбогастом: языческие источники (Евнапий, Зосим) прямо указывают на то, что Арбогаст сделал Евгения императором против его воли. По выражению Дж. Мэттьюза, Евгений представлял подходящий цивилизованный фасад для режима, варварского военачальника.

Хотя политика Евгения диктовалась на первых порах Арбогастом, целью ее с самого начала не являлась реставрация язычества. Прежде всего, новые правители попытались выяснить отношение к своим действиям Феодосия. Последний вначале вел себя неопределенно по отношению к новому режиму и дал посольству Евгения уклончивый ответ.

Неопределенность позиции Феодосия, несомненно, сказалась на поведении Амвросия. Епископ не ответил на письма Евгения, с которым он был знаком еще до гибели Валентиниана. Причину своего молчания Амвросий объяснял предвидением отступничества Евгения (Письмо 57, 11). Однако такое объяснение не делает чести Амвросию с точки зрения христианских норм: если он предвидел, что Евгений в конце концов поддастся уговорам язычников, почему он, как епископ и истинный христианин, не спас его заблудшую или склонную к падению душу, предотвратив тем самым новую реставрацию язычества, против которой он так ожесточенно боролся? Следует полагать, что в данном случае Амвросием в большей степени руководили политические соображения, нежели религиозные чувства. Ответ Евгению и тем более поддержка его режима могли привести Амвросия к конфронтации с Феодосием. Кроме того, покровительство церкви людям, прямо или косвенно причастным к гибели законного императора, могло дискредитировать Амвросия в глазах верующих, среди которых наверняка ходили самые разные слухи о смерти Валентиниана II. Вероятно, Амвросий сознавал, что его молчание неизбежно подтолкнет Евгения к язычникам, но в этой политической ситуации он совершенно определенно делал ставку на Феодосия, ибо хорошо знал его благочестие, да и пример Максима ясно показал, сколь ненадежны и кратковременны узурпации власти.

Феодосий же еще до конца 392 г. достаточно очевидно продемонстрировал свою позицию. Прежде всего, он дал отказ на предложение Евгения разделить с ним консульство 393 года и вместо этого принял консульство сам вместе со своим военачальником Абунданцием. В начале ноября 392 г. Феодосий показал, что он не изменил своей политики по отношению к язычеству: был издан знаменитый впоследствии закон, фактически упразднявший всякий языческий культ (Кодекс Феодосия XVI, 10, 12). Закон касался всех без исключения, запрещал любые жертвоприношения (они приравнивались к оскорблению величества) и почитание ларов, гениев и пенатов; осуждал людей, почитавших изображения, созданные человеческой рукой, предписывал конфискацию храмов и мест отправления языческого культа и передачу их в фиск; устанавливал штраф за потворство нарушениям, поощрял информаторов и угрожал должностным лицам, не применяющим этот закон. Таким образом, Феодосий запретил все виды языческой религиозной практики. Этот эдикт справедливо называют "свидетельством о смерти язычества" (А. Донини) и "концом легальной протекции древней религии" (В. Хайд). По существу с изданием этого закона завершилась законодательная борьба с язычеством на Востоке. Дополнительным актом Феодосия можно считать запрещение в 393 г. Олимпийских игр, насчитывавших к этому времени уже более чем тысячелетнюю историю и ассоциировавшихся с языческой древностью. После Феодосия, в правление его сына Аркадия, борьба с язычеством на Востоке велась со стороны государства и церкви уже чисто практическими мерами: путем организации миссий с целью обращения язычников, насильственного разрушения храмов и т. п. Из законов, изданных после смерти Феодосия в самом конце IV в., следует отметить закон о полной отмене всех привилегий для служителей языческого культа (Кодекс Феодосия XVI, 10, 14) от 7 декабря 396 г. и закон о разрушении языческих храмов в сельской местности (Кодекс Феодосия XVI, 10, 16) от 10 июля 399 г., но эти законы можно рассматривать уже как дополнения к упомянутому закону 392 г. Феодосия.

В январе 393 г. Феодосий провозгласил августом своего второго сына Гонория (Аркадий был провозглашен августом еще в 383 г.). Это явно указывало на намерение Феодосия сделать Гонория правителем западных провинций Римской империи и лишало Евгения последней надежды на признание. В ответ на это Евгений, в свою очередь, не признал Гонория.

В начале своего правления Евгений пытался сопротивляться всё возраставшему давлению на него язычников. Очевидно, сразу после провозглашения его императором к нему в Галлию была направлена новая делегация римского сената с просьбой возвратить алтарь Победы в курию и вернуть привилегии храмам и их служителям. Тогда Евгений отказал просителям, ибо он находился еще в полной неопределенности относительно намерений Феодосия и позиции Амвросия. Вторая петиция была направлена к Евгению, вероятно, в декабре 392 г., когда стало известно о законе Феодосия, проскрибировавшего язычество. Теперь язычники явно делали свою последнюю ставку на Евгения и, видимо, предложили ему занять Италию, обещая свою поддержку. До сих пор узурпатор оставался в Галлии, возможно надеясь на то, что хотя бы по этой причине, как это уже было с Максимом, Феодосий в конце концов признает его. Можно предположить, что на этот раз Евгений не ответил языческой делегации прямым отказом и отложил окончательное решение, так как для него это был, по сути, единственный шанс укрепиться на престоле и противостоять Феодосию.

Когда же восточный император в начале 393 г. окончательно лишил Евгения надежды на признание, последнему ничего не оставалось делать, как согласиться с предложением язычников: весной 393 г. узурпатор пересек Альпы и был признан в Риме, что засвидетельствовано надписью, датируемой серединой апреля. Скорее всего, этот поход Евгения оказался бескровным, так как на западе в тот момент не было законного императора, а лояльность населения по отношению к Феодосию за время его отсутствия заметно ослабла, особенно после эдиктов против язычества.

Именно в это время к Евгению была направлена еще одна, уже седьмая по общему счету, делегация с просьбой восстановить былой статус древней религии. На этот раз Евгений был вынужден уступить, хотя это было сделано с таким расчетом, чтобы приобрести опору в среде язычников, но в то же время не оттолкнуть христиан: Евгений не издал специального декрета о восстановлении язычества, а лишь щедро наградил самих просителей, то есть фактически в замаскированной форме выделил субсидии на языческий культ и частично вернул храмам утраченное. Одновременно были направлены средства христианским епископам, дабы продемонстрировать полную веротерпимость. Вероятно, в это же время в сенатской курии был, наконец, восстановлен алтарь Победы, хотя прямых указаний на это в источниках нет.

Уступки Евгения язычеству вызвали бурю негодования со стороны Амвросия, хотя, надо полагать, епископ вполне осознанно это предвидел. Политический ход Евгения с дарами христианам успеха не имел: проницательный епископ разглядел за этим хитрую уловку, решительно отверг дары и сделал всё, чтобы лишить Евгения всякой поддержки со стороны церкви. Когда Евгений в конце лета 393 г. намеревался въехать в Медиолан, Амвросий демонстративно покинул свою епископию и написал узурпатору из добровольной ссылки письмо, являвшееся фактическим отлучением от церкви (письмо 57):

"Всемилостивейшему императору Евгению Амвросий епископ.
Причиной моего отбытия был страх перед Господом, к которому я имел обыкновение обращать, насколько я в состоянии, все свои деяния и никогда не отвращать от него своих мыслей и не ставить какого-либо человека выше, чем благодать Христову. Ведь я никому не причиняю вреда, если предпочитаю всем Бога, и, полагаясь на Него, я не боюсь говорить вам, императорам, что я чувствую по своему пониманию. Итак, о чем я не умалчивал перед другими императорами, о том и перед тобой, всемилостивейший император, не буду умалчивать. И чтобы сохранить порядок дела, я сжато расскажу о том, что к этому делу привело".

Далее Амвросий коротко излагает историю предыдущих петиций языческой части сената к Валентиниану II и Феодосию и говорит о своей роли в том, что эти петиции были отвергнуты. После этого в Письме идет речь непосредственно о Евгении:

"Но когда твоя милость взяла в свои руки кормило власти, стало известно, что даны дары этим людям - замечательным в делах государственных, но почитающим язычество. И, возможно, могут сказать, император август, что ты ничего не возвращал храмам, но одарил тех, кто должным образом заслужил это перед тобой. Однако нам постоянно следует действовать из страха перед Богом нашим, что часто делается также во имя свободы не только священниками, но даже теми, кто вам служит в армии или в большом количестве находится в провинциях. Когда ты стал императором, послы попросили, чтобы ты вернул храмам утраченное; ты не сделал этого; еще раз попросили другие, ты оказал сопротивление; и после этого ты посчитал, что следует одарить тех, кто просил.

Хотя велика власть императора, однако подумай, император, какова власть Бога. Он видит сердца всех, Он испрашивает внутреннюю совесть, Он знает все дела прежде, чем они свершатся, Он знает, что происходит в груди твоей. Разве вы не страдаете, когда вас обманывают, и вы хотите скрыть что-нибудь от Бога? Разве это не дошло до тебя? Хотя они и действовали так настойчиво, разве не было твоим долгом, император, за Бога - истинного и высшего и живущего своим почтением к Нему оказать еще более настойчивое сопротивление и отказать в том, что было нарушением священного закона?

Кто завидует из-за того, что ты что-то по своему желанию подарил другим? Мы не являемся исследователями вашего образа действий и не завидуем привилегиям других, но мы являемся толкователями веры. Как ты можешь предлагать дары свои Христу? Немногие оценят то, что ты сделал. Всё по твоему желанию: что они сделали, будет приписано тебе, а что не сделали - им самим. Хотя ты и император, ты должен быть в большей степени подчиненным Богу. Каким образом священники Христа будут распоряжаться твоими дарами?"

Далее Амвросий приводит обычную для его произведений историческую параллель, используя отрывок из Книги Маккавеев, после чего следует фраза, достаточно ясно демонстрирующая позицию епископа относительно отношений светской и церковной власти: "Во всяком случае, ты, кого никто не принуждает, никто не имеет в своей власти, должен был спросить совета у священника.

Действительно, я тогда сопротивлялся, - продолжает Амвросий, - хотя и один я сопротивлялся, но не один я желал того, не один я это советовал. Ибо потому что моими словами я обязан и перед Богом, и перед всеми людьми, я понимал, что ничего другого мне не позволено, ничего другого мне не следует, кроме того, чтобы я сам позаботился о себе, потому что я не мог покорно довериться тебе. Действительно, я долго сдерживался, долго скрывал свою скорбь. Я считал, что никому ничего не следует сообщать. Теперь мне можно больше не скрывать, и молчать я не волен. По той же причине в начале твоего правления я не отвечал, когда ты писал мне, потому что я предвидел, что это произойдет. Наконец, когда ты потребовал ответа на письмо, так как я не написал на него ответ, я сказал: я полагаю, это и есть причина того, что к этому он был вынужден.

Однако, когда возникла причина для исполнения моего долга, я и писал, и просил за тех, кто чувствовал беспокойство о себе, чтобы я мог показать, что касательно Бога во мне есть справедливый страх, и что я не больше ценю лесть, чем душу мою. В тех же делах, в которых подобает вас просить, также моим долгом является показать рвение перед властью, как и в Писании: "Кому честь, честь; кому подать, подать". Ибо, так как из глубины своего сердца я полагаюсь на частное лицо, как я могу не полагаться на императора? Но вы, кто желает, чтобы на вас полагались, мучаетесь, от того, что мы полагаемся на Него - кого вы желаете увидеть творцом вашей власти".

Как и письмо, отлучавшее Феодосия, это письмо к Евгению может, на первый взгляд, показаться довольно мягким. Любопытно, что Амвросий разговаривает здесь с Евгением как с христианином. Признание его в качестве императора-христианина давало епископу формальное основание поставить Евгения в зависимость от церкви и наказать не как узурпатора, ибо узурпации власти были в то время обычным явлением, а как отступника, что было значительно более тяжким преступлением в глазах христиан. Епископ особо подчеркивает, что если Евгений претендует на императорскую власть, он должен быть еще в большей степени подчиненным богу. А если он подчинен богу, следовательно, он должен советоваться со священником, который имеет совершенно особый статус и на которого, судя по высказываниям Амвросия, власть императора не распространяется.

Это письмо не оставляет Евгению никакой надежды на прощение со стороны Амвросия. Епископ даже не требует от него церковного покаяния. Покровительство Евгения язычникам Амвросий рассматривает как преступление, которое церковь не прощает, и тем самым он лишает узурпатора последней надежды на ее поддержку. Причем формально в письме Амвросий не отлучает Евгения от церкви, но само его содержание дает основание понять, что отлучение неизбежно.

Христианская оппозиция режиму Евгения не могла не привести его в тех условиях в лагерь язычества. Он не имел желания стать новым апостатом, и у него не было четкой программы реставрации язычества, как у Юлиана. Покровительство старой религии было для Евгения вынужденной мерой. Видимо, он сознавал, что время язычества уже прошло, да и пример Юлиана еще три десятилетия назад продемонстрировал несостоятельность и тщетность попытки возродить прошлое, но в условиях бойкота, организованного Амвросием, и начавшейся подготовки к войне, осуществляемой Феодосием, у него не оставалось другого выхода, как сделать последнюю ставку на язычество.

Центральной фигурой последнего языческого возрождения на западе стал один из лидеров сенатской оппозиции Никомах Флавиан. Он сохранил при Евгении полученный еще от Феодосия пост префекта Италии, а в 394 г. стал консулом. Его сын, Никомах Флавиан младший, занимал пост префекта Рима в 393-394 гг. Отец и сын развернули в конце 393 - начале 394 г. активную деятельность по реставрации язычества на западе и особенно в Риме.

Возможность реконструкции языческого возрождения дает весьма спорный источник "Поэма против язычников", имя автора которой до нас не дошло. Это произведение направлено против неизвестного префекта и консула, который организовывал языческие обряды и церемонии в Риме. Некоторые исследователи идентифицируют этого префекта с Габинием Барбарием Помпейяном, который занимал этот пост в 408-409 гг.; другие приводят аргументы в пользу Веттия Агория Претекстата, префекта 384 г.; но наиболее убедительно выглядят аргументы тех, кто отождествляет этого префекта с Никомахом Флавианом и датирует документ 394 г. (например, Дж. Мэттьюз). На основании этого источника предстает следующая картина.

Благодаря активным усилиям сторонников древней религии, которых, как оказалось, на западе было еще немало, восстанавливались пришедшие в ветхость языческие храмы, в частности, храм Геркулеса в Остии и храм Венеры в Риме, приводились в порядок языческие кладбища, возрождались уже начавшие забываться языческие обряды, праздники, игры, причем не только исконной римской религии, но восточных культов. Так, в соответствии с римским календарем в марте 394 г. были проведены празднества Аттиса и Кибелы, в апреле - Мегалезийские игры в честь Кибелы, а в конце апреля - начале мая - празднества Флоры. В "Поэме против язычников" красочно описываются пышные языческие церемонии, сопровождавшие эти празднества. В дополнение к этим мероприятиям было объявлено на три месяца прекращение всех дел с целью "очищения" Рима и других городов Италии.

Судя по источникам, Евгений не участвовал в организации этих мероприятий, но оказывал им покровительство или, что вернее, относился к ним, по выражению Дж. Мэттьюза, "со смущенной терпимостью". Фактически власть находилась в руках Флавиана и Арбогаста. При этом надо отметить, что они не только осуществляли описанные мероприятия, но и обеспечили бесперебойное снабжение Рима зерном из Африки.

В источниках нет прямых указаний на преследования христиан, однако, вряд ли можно сомневаться, что такие случаи имели место. Вероятно, результатом этого было отступничество некоторых христиан, и в литературе можно встретить мнение, что Флавиан развернул целую программу обращения людей из христианства в язычество и претворял ее в жизнь путем раздачи почестей и должностей отступникам. Имело место и уклонение клириков от исполнения своих обязанностей. Возможно, именно в это время Амвросий написал ободряющее письмо медиоланскому клиру, в котором епископ говорит о своей печали по поводу того, что служители Бога уклоняются от обязанностей и что их посещают такие мысли: "...что за преимущество для меня оставаться среди клира, переносить обиды, претерпевать трудности, как будто мое имение не может меня поддержать или что-либо другое?" (Письмо 61, 1-2). А Павлин сообщает, что Арбогаст и Флавиан, отправляясь на войну с Феодосием и, покидая Медиолан, угрожали, что если они вернутся с войны, то устроят конюшню в базилике Медиоланской церкви, а клириков отдадут в солдаты (Жизнь Амвросия, 31).

И Феодосий, и Евгений открыто готовились к войне, после того как восток отверг все попытки мирного урегулирования. На востоке велась активная пропаганда с целью придать готовящемуся походу против Евгения характер религиозной миссии для установления на западе "истинного благочестия". Именно религиозные мотивы войны превалируют в источниках, а в литературе иногда поход Феодосия против Евгения называют "крестовым походом христианского императора".

Военным действиям предшествовала соответствующая идейно-религиозная подготовка. В стане Евгения проводились гадания по внутренностям животных, приносились обильные жертвы, проводились консультации с оракулами. Так, один оракул изрек, что существование христианства продлится "великий год", то есть 365 лет, и, по его подсчетам, в 394 г, этот срок как раз истекал.

На востоке победу готовили длительными постами и истовыми молитвами, в которых участвовал и сам император. Кроме того, были получены благоприятные предсказания от христианских отшельников. Войска противников имели явно выраженную символику: в легионах Феодосия - крест, а на воинских знаменах солдат Евгения красовались изображения Геркулеса и Юпитера.

Феодосий выступил в поход в мае 394 г., пополняя по пути свою армию воинскими контингентами придунайских варваров. Армия Евгения выступила из Медиолана в конце июля (Амвросий говорит, что он вернулся в Медиолан около августовских календ вскоре после того, как Евгений покинул город). Главное внимание в обороне было уделено укреплению альпийских проходов, и это было поручено Флавиану старшему. Однако Федосий, имевший к тому времени солидный военный опыт, сумел с ходу овладеть ими. Флавиан отнес эту неудачу на свой счет и в духе старинных традиций покончил с собой, поставив своих соратников в крайне затруднительное положение

Феодосий стремительно двинулся по направлению к Аквилее и примерно в 18 километрах от нее в долине реки Фригид 5 сентября 394 г. столкнулся с противником. Соотношение сил перед решающей битвой оказалось не в пользу Феодосия. Церковные историки особо подчеркивают этот факт, но он говорит и о том, сколь широкой была оппозиция Феодосию на западе.

Первый день битвы не принес победы ни одной из сторон, хотя и дал определенные стратегические преимущества Евгению. Феодосий не только не смог добиться успеха, но и понес большие потери в варварских отрядах, которые, видимо, и приняли на себя главный удар. Положение Феодосия еще более осложнилось, когда в тылу его армии появился крупный отряд противника. Осознав всю критичность ситуации, знаменитый полководец и христианнейший император был вынужден прибегнуть к помощи золота, которое нередко в истории решало исход сражений более эффективно, чем доблесть солдат и искусство полководцев. Командир крупного отряда Арбиций, подкупленный Феодосием, перешел, на сторону восточного императора и теперь фортуна была на его стороне.

Воодушевленный Феодосий двинул свои войска в атаку рано утром, застав солдат Евгения врасплох. Благоприятствовала Феодосию и позиция: сезонный северный ветер дул его войскам в спину и поднимал пыль, ослеплявшую противника; к тому же стрелы и копья воинов Евгения из-за ветра теряли силу, а то и вовсе не долетали до цели. Под мощным натиском легионов Феодосия солдаты Евгения дрогнули и стали сдаваться в плен. Победа была одержана Феодосием столь стремительно, что Евгений, наблюдавший за ходом битвы с холма, из-за поднявшейся пыли не смог разобрать, что к чему, и встретил подбежавших к нему солдат вопросом: не привели ли они с собой связанного Феодосия, как им было приказано? Со словами "не его привели мы к тебе, а тебя поведем к нему" солдаты стащили Евгения с колесницы, связали и доставили к Феодосию. Император напомнил ему о преступлениях по отношению к Валентиниану, о беззаконной его тирании, о войнах против законной власти, посмеялся также над изображением Геркулеса, на которого тот понадеялся, и потом произнес приговор казни (Феодорит. Церковная история V, 24). Арбогасту удалось бежать с поля битвы, но после двух дней бесполезных скитаний он тоже покончил с собой, не рассчитывая на милость победителя.

Одним из первых, кому Феодосий сообщил о победе, был Амвросий Медиоланский. И епископ незамедлительно написал полный восторга и чувства ответ:

"Ты думал, благословеннейший император, насколько я узнал из письма твоего величества, что я так долго отсутствовал в городе Медиолане, потому что оставил твое дело вверенным Богу. Но во время своего отсутствия я не был столь несведущим или не помнящим твоих добродетелей и заслуг, чтобы не предвидеть, что небо прибудет на помощь твоему благочестию, которое спасет Римскую империю от варварской дикости разбойников и от царствования недостойного узурпатора.

Я тотчас же поспешил вернуться после того, как узнал, что тот, кого я по праву считал необходимым избегать, уже отсутствует; ведь я же не церковь медиоланскую покинул, вверенную мне по воле Бога, но избегал его присутствия, того, кто сам стал участником святотатства. Итак, я вернулся около августовских календ, и с того дня нахожусь здесь. Здесь, август, меня и нашло послание твоей милости.

Благодарение Господу Богу нашему, который ответил на веру твою и благочестие и восстановил облик древней святости, чтобы мы видели в наше время то, чему удивляемся, читая Писание: такое присутствие божественной помощи в сражениях, что никакие вершины гор не помешают прохождению пути твоего, ни оружие врага не представит значительного препятствия.

За эти милости, ты считаешь, мне следует выразить благодарность Господу Богу нашему. Зная твои заслуги, я сделаю это охотно. Наверняка, эта жертва, которая предложена от твоего имени, будет приятна Богу. Сколько набожности и веры в этом! Другие императоры после победы первым делом приказывали готовить триумфальные арки или другие знаки триумфа; твоя же милость готовит жертву Богу и желает, чтобы благодарность и пожертвование были переданы Господу священником.

Хотя я и не соответствую такой службе и не достоин выполнения такой воли, однако я описываю то, что сделал. Я взял письмо твоего благочестия с собой к алтарю, я положил его на алтарь, я носил его в руке, когда совершал богослужение, чтобы вера твоя говорила моим голосом, и чтобы письмо августа играло роль приношения священника.

Истинно, Господь милостив к Римской империи, поскольку выбрал такого государя и отца государей, чья добродетель и власть установилась на такой триумфальной высоте в государстве и поддерживается таким смирением, которое превзошло добродетели императоров и смиренность священников. Чего же я могу желать? Чего хотеть? Ты всё имеешь, поэтому я поспешу из твоих качеств назвать высшее: ты набожен, император, и велико милосердие твое.

Однако я желаю тебе, чтобы еще и еще росло благочестие твое, так как Господь не дает ничего более превосходного; чтобы твоей милостью церковь божья как за мир и спокойствие невинных была благодарна, так еще и освобождению виновных радовалась. Прости в особенности тех, кто прежде не совершал проступков. Да хранит Господь милость твою. Аминь". (Письмо 61).

Это письмо иллюстрирует не только отношения епископа и императора, но и достаточно очевидно показывает религиозный оттенок победы Феодосия над Евгением. Не только христианская пропаганда объясняла победу Феодосия помощью бога, но и сам император не отпраздновал триумфа, а первым делом совершил молитву и приготовил пожертвования Господу. За этим была проявлена соответствовавшая такому пониманию победы гуманность, и в этом, несомненно, была заслуга Амвросия. Меры Феодосия по отношению к сторонникам Евгения оказались довольно мягкими. Так, Флавиану-сыну были даже возвращены его поместья, а некоторым лицам прощение давалось при условии, что они становились христианами. Хотя Феодосий сместил чиновников, занимавших должности при Евгении, многие из них затем были снова приняты на службу Гонорием, выполнявшим, вероятно, предсмертную волю отца.

Чувствуя твердую поддержку со стороны христианской церкви, и виднейшего ее представителя Амвросия Медиоланского, Феодосий окончательно подавил последние явные очаги язычества на западе. На эту часть империи теперь было распространено антиязыческое законодательство Феодосия, были запрещены языческие обряды и закрыты храмы, их имущество конфисковывалось, а жрецы лишались всех привилегий. В дополнение к этому Пруденций и Зосим приводят факт посещения Феодосием после победы над Евгением римского сената, во время заседания которого император заставил сенаторов публично отречься от веры в старых богов и принять веру в Христа. Сам факт посещения Рима Феодосием в этот период серьезно оспаривается в литературе, однако Пруденций и Зосим показывают, сколь велико было желание императора обратить Рим в христианство.

Дальнейшая судьба алтаря Победы представляется недостаточно ясной. Если он и был восстановлен Евгением, Феодосий непременно должен был удалить его оттуда. Вместе с тем Клавдиан в стихах, написанных в начале V в., связывает имя Стилихона, регента Гонория, со статуей Победы, находящейся в курии. Некоторые исследователи считают (Зеек, Геффкен, Паланк и др.), что алтарь был восстановлен в курии на короткое время в 400 г. в результате новой петиции сената к Гонорию в 399 г. Другие высказывают мнение, что в 402 г. Симмах возглавлял еще одну делегацию сената и подвергся нападкам в поэме Пруденция "Против Симмаха". Но всё же более справедливо мнение о том, что статуя Победы всё это время оставалась на месте, и речь всегда шла только об алтаре, который после 394 г. уже никогда больше не возвращался на прежнее место. В любом случае, статуя Победы не могла оставаться в сенатской курии позднее 408 г., когда был издан декрет против всех языческих статуй (Кодекс Феодосия XVI, 10, 19). Вероятнее всего эта статуя была переплавлена во время захвата Рима готами под предводительством Алариха в 410 г.

Таким образом, последняя кратковременная реставрация язычества произошла в условиях сложной политической обстановки, в которой волей судьбы оказался Евгений. Эта реставрация не явилась осуществлением программы, как это было при Юлиане, а была вынужденной мерой, вызванной бойкотом, режима Евгения со стороны христианской церкви и враждебностью правительства Феодосия. Реставрация язычества показала, что старая религия и в конце IV в. еще обладала известной силой и имела приверженцев в самых широких слоях римского общества. Однако социальная база христианства была к этому времени, несомненно, шире, а сила организации церкви делала ее привлекательным союзником государства, которое увидело в ней свою опору в условиях надвигавшегося кризиса. Именно политические соображения толкнули Феодосия на войну с Евгением, но эта война приняла явный оттенок вооруженной борьбы между язычеством и христианством. Победа Феодосия в этой войне не была случайной: язычество, при всей ностальгии по нему "природных" римлян, уже лишилось своей жизнеспособности и как религия, и как идеология, и как политическая сила. Кажущаяся популярность древней религии заметно проигрывала в сравнении с христианством, уже проникшим к концу IV в. во все сферы жизни римского общества. Политические симпатии Римской империи были на стороне религии Христа, и это явилось важнейшим фактором победы.

Победа Феодосия над Евгением означала окончательную политическую победу христианства. Язычество с конца IV в. утрачивает последние претензии на роль государственной религии и языческая реакция с этих пор больше не находится в связи с политикой. Христианство становится единственной официальной религией Римской империи, не терпящей никаких других культов. Но следует заметить, что христианство не стало государственной религией в языческом понимании, особенно на западе.

С окончанием правления Феодосия в основных чертах завершается процесс, начатый Константином. Христианизация римского общества еще не завершается окончательно, но теперь, под покровительством государства, осуществляется на основе законов, преимущественно насильственными методами. Удар, нанесенный Феодосием язычеству, навсегда лишил древнюю религию возможности нового возрождения. Как отмечал Н. Ф.Чернявский, "Феодосий убил жизненную силу язычества, подписал ему смертный приговор, предоставив времени привести его в исполнение... Меры Феодосия низвели язычество с высоты массового явления на степень единичного исключения".

Однако это не означало, что язычество сразу сошло с исторической арены. Как мировоззрение и религия оно еще долго продолжало существовать и в народных низах, и в образованной среде. В 399 г. Гонорием под влиянием Стилихона было издано два указа, которыми ограждалась неприкосновенность языческих храмов, как архитектурных памятников, а в 408 г. во время осады Рима Аларихом в вечном городе еще совершались языческие жертвоприношения. В начале V в. христианский поэт Пруденций всё еще считал себя обязанным бороться с влиянием Симмаха в культурных кругах римлян, а Августин отвечал своим трактатом "О граде Божьем" на обвинения язычников, что великие социальные и военные потрясения того времени были вызваны упразднением древних культов и победой христианства. С этой же целью были написаны 7 книг "Истории против язычников" христианского историка Орозия. Только спустя 30 лет после окончательно упразднявшего древнюю религию закона Феодосий II нашел основания утверждать, что в его государстве не осталось язычников (Кодекс Феодосия XVI, 10, 22), но в действительности языческие культы продолжали существовать еще долгое время, особенно в сельской местности. Даже в VI в. Иоанн Эфесский гордился своей жестокостью и решительностью в искоренении языческих верований, сохранявшихся не только в отдаленных местностях, но и среди определенных слоев сенаторов и интеллигенции.

Поражение язычества в конце IV в. правомерно связывать с отмиранием в это же время старого уклада в позднеантичной экономике. Хотя связь экономики и религии представляется весьма относительной, в данном случае произошло просто поразительное совпадение: после победы христианства над язычеством на западе кризис империи становится необратимым, и никакие попытки императоров V в. уже не в состоянии предотвратить крах античного мира. Старая религия гибла вместе со старой империей; новая религия победила раньше, чем погиб старый мир, но в недрах его она готовила новые порядки, новый образ жизни и мысли.

ГЛАВА XVIII

"...С УХОДОМ ИЗ ЖИЗНИ ТАКОГО ЧЕЛОВЕКА,
ИТАЛИИ БУДЕТ УГРОЖАТЬ ГИБЕЛЬ"

(Павлин. Жизнь Амвросия, 45)

После того, как был повержен Евгений, и Феодосий в последний раз в истории Римской империи стал ее единым правителем, Амвросий испытал короткий, но яркий период безмятежного епископства. Еретики были поставлены вне закона указами благочестивых императоров, язычество было не только побеждено, но и вообще лишалось права на существование, отношения церкви и государства в лице Амвросия и Феодосия были исполнены гармонии и взаимопонимания. В своих письмах этого времени Амвросий не скрывает своего восхищения императором, который твердо стоял на страже интересов церкви и ничем не вызывал неудовольствия ее могущественного прелата.

Павлин в биографии Амвросия сообщает, что епископ, дабы увериться в том, что Феодосий исполнит его просьбу, высказанную в письмах, помиловать сообщников Евгения, сам направился в Аквилею. По свидетельству биографа, Амвросию легко удалось добиться прощения тех, за кого он просил, так как христианский император бросился к ногам епископа и поведал, что он был спасен его заслугами и молитвами (Павлин. Жизнь Амвросия, 31). Очевидно, биограф, по своему обыкновению, приукрасил эту встречу двух вершителей судеб Римской империи, но он прав в другом: во многом благодаря активности Амвросия Феодосий воздержался от репрессий.

Бурная государственная деятельность и трудные военные походы подорвали здоровье Феодосия. В конце 394 г., находясь в Медиолане, император заболел и в предчувствии скорой кончины вызвал к себе из Константинополя сына Гонория. С его приездом он почувствовал себя лучше, назначил в его честь конные состязания и даже сам провел полдня в цирке. Однако после обеда он почувствовал себя плохо, и к ночи император скончался. Это произошло 17 января 395 г., за два дня до 16-й годовщины его правления.

По прошествии 40 дней Амвросий Медиоланский произнес над телом императора речь "На смерть Феодосия" в присутствии Гонория и Стилихона. В большой степени эта траурная речь имеет политический оттенок: Амвросий предпринимает попытку начертать наследникам Феодосия образ правления, характерный для христианского императора и почти идеальный в глазах епископа.

Феодосий оставил в наследство свое благочестие благодать Христову и верность войск, говорит Амвросий, и это явилось доказательством того, что Бог покровительствует благочестию и карает вероломство. Епископ специально обращается к войскам и утверждает, что их победы были достигнуты благодаря вере Феодосия, а вера войск будет силой его сыновей. И он призывает солдат быть столь же преданными детям Феодосия, как и ему самому.

Перед лицом новой власти Амвросий не упускает случая сказать о своей любви к Феодосию, упоминает о покаянии императора, отмечает, что даже на смертном одре Феодосий искал своего епископа. Особое внимание обращено на то, что Феодосий перед смертью больше беспокоился о положении церквей, чем о своих опасностях. Амвросий уверен, что в раю Феодосий встретится с Константином, который первым из императоров уверовал и после себя оставил государям наследие веры. Далее следует показательный экскурс о том, как Елена, мать Константина, нашла останки креста Господня, и о том, как Константин вставил гвоздь от этого креста в свою диадему, символизируя тем самым связь императорской власти с христианской верой.

Речь Амвросия завершается обращением к Гонорию - новому императору запада по поводу перенесения праха Феодосия в Константинополь. Епископ говорит, что отец сделал его императором, а Бог подтвердил это назначение.

Следует отметить, что Амвросий в этой речи довольно осторожен. Он совершенно избегает прямого высказывания своих принципов взаимоотношений церкви и государства, хотя упоминание о покаянии Феодосия, вероятно, звучало достаточно убедительно, тем более, что об этом было впервые сказано во всеуслышание и в назидание наследникам Феодосия.

В речи Амвросия достаточно ясно просматривается образ идеального христианского императора, сложившийся к концу IV в. Основными добродетелями такого типа правителя в глазах Амвросия являются: благочестие и благодать Христова, узда набожности и веры, нетерпимость к язычникам и еретикам, великодушие и милосердие к подданным, вера в Бога, как гарантия военных побед и верности войск, смирение в правлении, одобрение обличающих больше, чем льстящих, постоянное беспокойство о положении церквей. Таким образом, в перечисленных качествах императора, да и во всей речи Амвросия уже практически отсутствуют черты античного понимания идеального правителя.

В общем виде в произведениях Амвросия просматривается и политическая концепция. Идеальным государством, по мнению исследователей, Амвросий считал демократию, которую разрушила похоть власти. Эта похоть является грехом, следовательно, императорская власть-следствие греха, но в существующих условиях монархия необходима. Глупым людям нужна дисциплина, чтобы заставить их повиноваться законам. Власть же вообще установлена Богом, и ее следует уважать. Восстания, узурпации и все вооруженные атаки на императора решительно осуждаются. Наказание плохих правителей должно быть предоставлено Богу. Разница между плохими и хорошими правителями состоит в том, что хорошие любят свободу, а плохие - рабство. Любовь к своим подданным - лучшая защита правителя. Даже абсолютный суверен имеет обязанности по отношению к Богу. Помимо человеческих законов он, как и другие люди, подчинен божественному закону. Император даже больше, чем простой человек, должен выказывать послушание Богу, которому он обязан и своей властью и своими победами. Такое подчинение Богу со стороны правителя включает три вещи: соответствие с моральными правилами в его частном поведении, в публичных действиях и упражнения в благочестии, даже если такие упражнения могут иногда казаться неподходящими достоинству императора.

Вряд ли можно утверждать, что концепция Амвросия была воспринята всей церковью, не говоря уже об общественном сознании. Однако именно эта концепция явилась основой средневекового понимания императорской власти на западе.

Что касается Феодосия, то оценка, данная ему Амвросием, вполне совпадала с официальным мнением церкви, которая наградила этого императора титулом "Великий". Справедливости ради надо заметить, что соответствие Феодосия этому титулу в значительной степени следует поставить в заслугу Амвросию. В целом же, как верно подметил В. Френд, и Феодосий, и Амвросий разделяют вместе и хорошую, и плохую репутацию за основание средневекового церковного государства.

Биографы Амвросия обычно считают, что со смертью Феодосия завершилась и политическая деятельность медиоланского епископа. В самом деле, сведения о последних месяцах его жизни весьма скудны. Нашим единственным источником по существу остается Павлин, но, несмотря на то, что он находился в это время рядом с епископом, его рассказ об этом периоде жизни Амвросия так переполнен чудесами, что в достоверности его сомневаются даже клерикальные историки.

Тем не менее, Павлин передает два эпизода, которые, если посчитать их достоверными, дают дополнительные штрихи к общей картине взаимоотношений Амвросия с высшими представителями светской власти.

После смерти Феодосия реальная власть на западе находилась в руках Стилихона, который был регентом при 11-летнем Гонории. Стилихон был родом из германского племени вандалов, отличался военными талантами и обладал качествами незаурядного государственного деятеля. Он исповедовал христианскую веру, но отнюдь не следовал Феодосию в отношениях с церковью и даже склонялся в пользу язычников, хотя и подтвердил привилегии церкви.

Первое столкновение Амвросия со Стилихоном произошло, вероятно, в 396 г. По свидетельству Павлина, некто Кресконтий, осужденный на растерзание дикими зверями за какие-то преступления, бежал и попросил убежища в церкви. Когда люди уже собрались в цирке на это кровавое и не терявшее популярности зрелище, Стилихон по просьбе префекта Евсевия направил в церковь солдат, среди которых, как замечает Павлину, были ариане. Несмотря на энергичные протесты Амвросия и его клириков, солдаты схватили Кресконтия и препроводили его в цирк. Амвросий был так потрясен этим беспрецедентным случаем, что долго оплакивал его, протертый перед алтарем. Хотя Павлин приводит "благополучный" финал этой истории, в которой леопарды прорвавшись через ограждение, растерзали тех, "кто справлял триумф над церковью" (Жизнь Амвросия, 34),. нарушение авторитета Амвросия и прав церкви здесь налицо. Почему же епископ не смог дать отпор? Можно предположить, что он был захвачен врасплох, что солдаты действовали решительно и бесцеремонно, что, наконец, его прихожане находились в это время в том же цирке и, несмотря на запрещение церкви, тоже жаждали крови. Однако основным объяснением всё же является то, что новая власть заняла достаточно жесткую позицию по отношению к церкви и самому Амвросию, и этим вмешательством Стилихон ясно давал понять, что в необходимых случаях он не остановится перед применением силы, невзирая на церковные санкции. По злой иронии судьбы спустя 12 лет оказавшийся в опале из-за интриг придворных Гонория Стилихон сам был вынужден искать убежища у церковного алтаря. Ни церковь, ни небо, ни император Гонорий не пришли к нему на помощь: его выманили из церкви и убили...

Второе столкновение между Амвросием и Стилихоном произошло по поводу вольноотпущенника последнего (Павлин не называет его имени). Амвросий, как сообщает биограф, освободил этого вольноотпущенника от злого духа и по рекомендации хозяина оставил прислуживать в базилике. Однако этот человек стал заниматься подделкой документов, с помощью которых какие-то лица незаконно заняли выгодные должности. Когда об этом доложили Стилихону, он не стал наказывать виновных, хотя и освободил их от должностей. В то же время регент выразил неудовольствие Амвросию по поводу своего вольноотпущенника, косвенно возлагая на него ответственность за скандал. Амвросию ничего не оставалось делать, по словам Павлина, как снова отдать этого вольноотпущенника во власть злого духа.

Хотя Павлин этим эпизодом, видимо, хотел показать связь Амвросия с потусторонними силами, все же можно понять, что отношения епископа и регента не были гладкими, и что Амвросию не удалось навязать Стилихону свою модель отношений церкви и государства. Для полного торжества папизма время еще не пришло.

Вскоре Амвросий заболел и на много дней оказался прикованным к постели. Тот же Стилихон, узнав о болезни епископа, как передает Павлин, сказал, что "с уходом из жизни такого человека Италии будет угрожать гибель". Затем он собрал знатных людей города, пользовавшихся любовью Амвросия, и упросил их пойти к епископу, чтобы они уговорили его вымолить у бога продление жизни. Выслушав их, Амвросий ответил: "Я не так жил среди вас, чтобы я стыдился жить или боялся умереть, потому что у нас хороший Господь!"

В последние часы перед смертью Амвросий непрестанно молился, простирая руки в виде креста. Присутствовавшие при этом епископы видели, как шевелятся его губы, но голоса его уже не было слышно. По свидетельству этих епископов, передает Павлин, сам Господь Иисус явился к нему и улыбался, глядя на него. 4 апреля 397 года душа Амвросия Медиоланского распрощалась с телом.

Тело Амвросия было перенесено вначале в главную церковь Медиолана, где он выдерживал осаду со своей верной паствой в те же апрельские дни несколько лет назад. В воскресенье, после совершения пасхальных обрядов, тело Амвросия перенесли в базилику, названную его именем, где и состоялось погребение. В последний путь его провожали толпы миланцев всех возрастов и сословий, и среди них были не только христиане, но иудеи и язычники. Сотни людей в эти дни принимали крещение, рождаясь заново к новой жизни с именем Бога и святого Амвросия на устах.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В многогранной деятельности Амвросия Медиоланского как церковного политика отчетливо выделяются три основных направления: борьба с язычеством, борьба с ересями и в первую очередь с арианством и борьба за установление оптимальной в тех исторических условиях модели отношений церкви и государства. На всех этих трех направлениях Амвросию удалось достигнуть значительных успехов.

Во многом благодаря его усилиям были изданы антиязыческие декреты Грациана, отделявшие древнюю религию Римской империи от государства. Амвросий провалил все попытки языческой части сената добиться возвращения язычеству утраченного и одержал убедительную победу в споре с Симмахом. Эта победа ознаменовала собой крупное идейно-политическое, поражение язычества. Оппозиция Амвросия режиму Евгения, хотя и толкнула этого узурпатора в лагерь язычников, тем не менее, явилась существенным фактором консолидации христианских сил и была одним из факторов победы Феодосия, а с ней и неудачи последней попытки реставрации старого культа. Существенна роль Амвросия и в антиязыческой политике Феодосия, особенно в выработке эдикта, фактически запрещавшего языческий культ. Таким образом, во многом благодаря деятельности Амвросия язычеству в конце IV в. был нанесен столь сильный удар, что оно уже никогда больше не претендовало на роль государственной религии Римской империи.

В борьбе с арианством Амвросий действовал осторожно, но последовательно и решительно. Его влияние на Грациана позволило ему нанести решающие удары по этой ереси, результатом чего было резкое падение значения арианства в западных провинциях Римской империй. Это позволило епископу в борьбе с арианским императорским двором Валентиниана II опереться на народ и умело использовать недовольство политикой императора в интересах церкви и для укрепления собственного авторитета. Победа Амвросия в конфликте из-за базилики ярко продемонстрировала силу церкви и слабость императорской власти на западе, а арианская ересь на длительное время перестает представлять серьезную опасность для ортодоксальной церкви на западе и перемещается на периферию к варварам.

Столкновения Амвросия с императорской властью в конце IV в. явились важным симптомом того кризиса политических институтов западной части Римской империи, который привел ее к 476 году. Однако тема "Амвросий и императоры" в своем роде уникальна. То, что позволял себе в отношениях с императорами Амвросий, не мог позволить ни один епископ его эпохи, да и в последующем римским папам пришлось вести длительную борьбу за реальное утверждение тех идей, которые были провозглашены медиол.анским епископом еще в IV в. Взаимоотношения Амвросия с римскими императорами предопределили ту ожесточенную борьбу, которая велась на протяжении всей политической .истории западноевропейского средневековья между римско-католической церковью и светскими феодалами за главенствующую роль в обществе. Амвросию принадлежит та заслуга, что он первым из христианских деятелей не только поставил эту проблему на повестку дня, но и попытался решить ее на практике, причем эта попытка в целом оказалась удачной, что обеспечило ему столь многочисленных последователей. Рождение доктрины папизма в том виде, в каком ее восприняло средневековье, явилось во многом результатом практической деятельности Амвросия. Мало того, благодаря Амвросию уже в IV в. и после него папизм стал реальностью.

Характеризуя Амвросия Медиоланского как личность, следует в первую очередь отметить, что его образ носит яркий отпечаток эпохи. Он на редкость гармонично сочетал в себе тип античного государственного деятеля и тип священника высокого ранга будущего средневековья. Как античного деятеля Амвросия характеризуют незаурядные организаторские и административные способности, "напитанность" римским правом, почти безошибочное политическое чутье, гибкое реагирование на политическую конъюнктуру, мастерство интриги, и широкий круг знакомств в высших слоях общества, истинно римский патриотизм и непримиримость к врагам отечества и варварам, практическая наклонность характера и стоическое мужество в бедах и трудностях. Как христианский деятель, обращенный в будущую эпоху, Амвросий отличается тем, что неизменно ставит во главу угла интересы церкви, решительно и беспощадно борется с ее противниками, используя самые разные, в том числе и "нехристианские" средства, ставит церковь выше государства и добивается подчинения ей всех, даже самих императоров, активно манипулирует общественным мнением, вербуя множество приверженцев новой религии, твердо отстаивает позиции догматического большинства, придерживавшегося никейской веры, и строго соблюдает интересы западной церкви, признавая в то же время приоритет Рима.

Биограф Амвросия Павлин приводит целый ряд христианских добродетелей знаменитого епископа и рисует образ святого, среди качеств которого особенно бросаются в глаза его простота и доступность в общении (эти же качества отмечает и Августин). Именно эти качества, надо полагать; и были основой его популярности среди широких слоев населения Медиолана и западных провинций империи. Однако Амвросий был выходцем из среды римской аристократии и всегда сохранял благородство и мужество, строгость и достоинство, свойственные и на закате античности лучшим из римлян.

Амвросий был оригинальным мыслителем, хотя и не достиг в своем творчестве тех высот, на которые поднялся его талантливейший ученик Августин. На Амвросия в известной степени "давил" груз античной языческой образованности, что, вероятно, и помешало ему выйти на новое философское видение мира, хотя определенных заслуг он достиг и в этой сфере. Его вклад в христианскую догматику, экзегетику и этику оказался столь значительным, что его труды вошли в золотой фонд христианской литературы, постоянно цитировались и использовались церковными и светскими авторами. Своеобразна роль Амвросия и в том, что он как бы подготовил своими трудами и деятельностью запад к восприятию августинизма, а его творческое наследие явилось существенной и важной ступенью в формировании средневековой философии и мировоззрения будущей эпохи.

В своей политической и епископской деятельности Амвросий, как правило, поступал сообразно потребностям времени. Однако во многом он уже опережал свою эпоху. Он относился к числу тех людей, кто не просто вошел в историю, но оставил в ней глубокий и яркий след.

ЭПИЛОГ

После того, как рукопись этой книги была отдана издателю, и началась подготовка её к выходу в свет, автору довелось на протяжении нескольких месяцев работать в одном из самых значительных в мире центров по исследованию христианства - в Католическом университете Америки. Именно здесь были подготовлены многие параллельные переводы древних христианских текстов, составлены сотни статей для всевозможных справочных и периодических изданий, созданы десятки интереснейших монографий. Здесь существуют мощные научные школы с большим авторитетом и давними традициями, читаются публичные лекции по христианской проблематике учеными со всего мира, здесь учатся студенты из разных стран и исповедующие разные религии, в том числе и нехристианские. На территории Католического университета в Вашингтоне находится крупнейший католический храм западного полушария - Базилика Национальной Святыни Непорочного Зачатия, построенная сравнительно недавно и несущая на своих стенах изображения едва ли не всех святых католической церкви.

Разумеется, мне было очень интересно узнать, какую роль в современном католицизме по другую сторону океана отводят Амвросию Медиоланскому и, осматривая храм, я конечно же искал барельеф с его изображением. Скоро мои поиски увенчались успехом: барельеф Амвросия находится на южной стене Базилики, обращенной к зданию Библиотеки Маллена Католического университета, на входом в которую выбито мудрое изречение: Omnia vincit veritas (Всё побеждает истина). Правда, надо заметить, что изображение Амвросия не столь значительно по исполнению и внешнему виду, если сравнить его, к примеру, с находящимся рядом Августином. Когда я обратил внимание на эту деталь руководителя Программы изучения раннего христианства профессора С.Гриффитса, он сказал, что действительно в современном католицизме Амвросия ценят и почитают несколько меньше, чем других известных святых в силу того, что он был в большей степени церковным политиком, чем теологом.

И всё же мне вскоре удалось убедиться, что Амвросий не только не забыт в Америке, но снова и снова заставляет обращать на себя внимание. 7 декабря, в день Святого Амвросия по церковному календарю, в Колдуэлльской часовне Католического университета состоялось совершенно необычная и интереснейшая литургия: от начала до конца она проводилась по сценарию, разработанному в IV веке самим Амвросием Медиоланским. Вся служба велась на латинском языке, звучало знаменитое амвросианское антифонное пение, часовня освещалась свечами, которые создавали таинственный и в то же время торжественный полумрак, священники были облачены в особые одеяния и по ходу службы постоянно общались с паствой, как это было принято в древности (например, в обряд входил обмен поцелуями со священником и непосредственное участие в некоторых эпизодах литургии лиц, не имеющих духовного звания).

Другим событием, вызвавшим определенный резонанс в научных кругах Америки, да и не только Америки, стал выход в свет книги Нейла МакЛинна "Амвросий Медиоланский.Церковь и двор в христианской столице". Эта монография, без сомнения, является крупным вкладом в амвросиеведение и содержит принципиально новые критические, а порой и гиперкритические подходы к известным и устоявшимся в науке фактам из жизни Амвросия и истории IV века. Мой знакомый историк церкви из Католического университета - профессор Иноу - назвал книгу МакЛинна "ревизионистской", в том смысле, что она подвергает ревизии устоявшиеся мнения. Когда я сам стал читать её, я убедился, что это действительно так и что использование выводов МакЛинна или полемика с ним приведет к значительной переработке настоящего издания, что вряд ли целесообразно делать, когда книга готова к выходу в свет. Я оставляю это для следующего издания, если в нем возникнет необходимость, о чем, впрочем, предстоит судить читателю.

И ещё один американский опыт, о котором стоит упомянуть в заключение и с перспективой для будущих исследований. В Католическом университете мне посчастливилось осуществить часть исследования большой и сложной проблемы христианизации Римской империи по методике, о которой несколько лет назад невозможно было даже мечтать. Благодаря издательству Chadwyck & Healey Inc. в 1993-1995 гг. осуществлено уникальное переиздание Латинской патрологии Миня в компьютерном варианте. Использование этой грандиознейшей базы данных сулит дать интереснейшие научные результаты и осуществлять такие виды исследований, которые были немыслимы в недалеком прошлом. Но это уже тема следующей книги.

КУЗИЩИН В.И.
(Доктор исторических наук, профессор МГУ)

АМВРОСИЙ МЕДИОЛАНСКИЙ - ЧЕЛОВЕК, ПОЛИТИК, ЕПИСКОП

Итак, Римская империя в IV веке и Амвросий Медиоланский. Великое государство, мировая империя и архиепископ Милана: их взаимодействие и взаимоотталкивание. Не является ли эта заявка автора предлагаемой читателю книги М.М.Казакова если не претенциозной, то хотя бы некорректной? Можно сказать однозначно: не является. И по нескольким причинам.

Одна из первых и общих причин заключается в том, что роль великой личности (а глава Миланской епископии был именно таковым) в историческом процессе очень велика. И роль эта не столько в том, что яркая личность как бы кроит историю по произвольным меркам, сколько в том, что она аккумулирует еще неясные тенденции, оформляет их в более или менее четкие формы и начинает их реализацию в конкретных исторических действиях. Деятельность Амвросия Медиоланского - яркий тому пример.

Отпрыск одной из римских аристократических фамилий, генетически запрограммированный на преклонение перед имперской мощью и величием римского государства, сам в молодые годы включенный в орбиту имперской бюрократии,Амвросий неожиданно становится пастырем медиоланской христианской общины, резко порывает с традиционной имперской идеологией, выдвигает в качестве высшего истинного принципа авторитет Евангелия и царствия Небесного, которому, как высшему началу, должны быть подчинены земные царства, в том числе самое мощное из них - Римская империя. Это был решительный эпохальный переворот, знаменующий коренную смену идеологий. Но из этого следовало, что хранители заповедей Христа - христианская церковь в целом и её отдельные служители как носители божественной благодати - должны быть пастырями своих последователей, включая высшую власть и самого всемогущего императора. Тем самым церковь, её клир получили право вмешиваться в распоряжения властей, включая императора.

Появление такой концепции для IV в. было неслыханным делом, подлинной революцией в представлениях людей. Ведь IV век - это век установления домината, неограниченного законами абсолютизма императора, который как верховный понтифик был и фактическим главой традиционной религии. Это был век идейного брожения в христианской церкви, ещё непрочно стоявшей на ногах и кровно заинтересованной в поддержке императорской власти. Да и сама Империя в лице и Константина, и Констанция, и Валентиниана, и Феодосия крепко держала в своих руках рычаги управления укрепляющейся церковью.

И в этих условиях зависимости церкви от империи избранный в 374 г. епископом Милана и только что крещенный крупный чиновник империи Амвросий начинает формировать и проводить политику, в конечном итоге ведущую к верховенству церкви над империей. Политику принципиально новую и, казалось, не подкрепленную исторической ситуацией. И вот именно здесь-то и сказалось мощное начало Амвросия как неординарной личности и исторического деятеля, который не только предвидел (в значительной степени интуитивно) будущее величие церкви, но и блестяще использовал конкретную историческую ситуацию.

На самом деле избрание Амвросия совпало с серьезным кризисом в императорском доме. Способный и умный император Валентиниан неожиданно умирает, его юный и неопытный преемник Грациан опасается происков своей мачехи Юстины и единокровного брата-младенца Валентиниана II. Грациан в тот момент остро нуждается в наставнике и руководителе, и опытному Амвросию, возглавлявшему столичную епископию, не представляет большого труда стать таким наставником. Вскоре разразился мятеж Максима, провозглашенного императором в Галлии,и Амвросий становится посредником в переговорах между узурпатором и легитимным императором. Его политический и духовный авторитет, личный и как главы епископии, резко возрастает. Используя свое возросшее влияние на юного Валентиниана II, Амвросий сумел преодолеть арианский кризис, вызванный императрицей Юстиной, и вернуть её царствующего сына в лоно никейского православия.

Наконец, Амвросий оказался желанным союзником и наставником могущественного восточного императора Феодосия, прекрасного полководца и человека, глубоко верующего во всемогущество Христа и в необходимость подчинения воле бога. Тонкий психолог, опытный политик и страстный христианин Амвросий использовал эти качества Феодосия и, воспользовавшись эпизодом в Фессалониках, решил воочию продемонстрировать верховенство царя небесного над царем земным, предав всемогущего римского самодержца отлучению от церкви. Покорность этому отлучению и последующее покаяние Феодосия стало важным историческим событием. Феодосий (и шире, Римская империя) этим фактом, так сказать, официально признала верховенство духовной власти над властию светской, верховенство царства Небесного над царством земным.

Конечно нельзя упрощать сложную политическую ситуацию. Амвросий не столько разрабатывал концепцию верховенства духовной власти над светской как теолог (хотя и здесь он работал активно), сколько своими практическими действиями, своей политикой утверждал, прокладывал путь этой концепции. Вот почему опираясь на его личный опыт, на его конкретные действия (как и на его труды), его ученику Августину было легче превращать отдельные элементы рождающейся концепции Амвросия в глубоко разработанную теорию двух царств и абсолютного верховенства сivitas Dei (Града Божьего) над civitas imperatoris (Градом императорским), теорию, господствовавшую в Западной Европе в средние века. Вот почему автор настоящей книги имел полное право назвать её именно так: "Римская империя и Амвросий Медиоланский".

И последнее. Имя Амвросия Медиоланского мало популярно в отечественной как научной, так и теологической литературе. Нет нужды сейчас говорить о причинах такого отношения к одному из самых ярких отцов Церкви, крупному политику и, как показано в книге, великой исторической личности. В этом смысле книга М.М.Казакова, написанная ярко, интересно и вместе с тем профессионально позволит заполнить лакуну в отечественной историографии и познакомить нашего читателя с одной из заметных личностей мировой истории.