Клайд КлакхонК началу V. Раса: современный миф До недавнего времени физические антропологи преимущественно занимались тем, что описывали и классифицировали группы людей, различающихся по физическим признакам. Все ныне живущие люди, к каким бы типам они не принадлежали, являются представителями одного биологического вида. Не существует групп населения, которые полностью изолировались после своего обособления. В течение человеческой истории происходил обмен генами между различными вариантами вида Homo. Некоторые авторитетные исследователи убеждены, что даже наиболее древние ископаемые люди Явы, Китая и Европы являются лишь географическими вариантами или расами одного и того же вида. В общей биологии термины «раса» или «вариетет»* используются для обозначения группы организмов, которые сходны друг с другом в силу своего происхождения от общих предков. Большинство ныне существующих видов животных более или менее четко разделяются на географические подвиды. Если между ними лежат барьеры, препятствующие миграции, то различия между этими подвидами устойчивы и легко определимы. Если же представители двух или более подвидов начинают жить на одной территории в течение долгого времени, различия постепенно стираются, и подвиды смешиваются в единую популяцию, более разнообразную, чем каждый из составляющих элементов. * Вариетет — принятое в биологии обозначение любого варианта зоологического или ботанического таксона. 127 Несомненно, человеческие расы существуют. Однако, состав развивающихся популяций в процессе миграций изменяется настолько часто, что их редко можно четко разграничить. Кроме того, человеческая наследственность так сложна, и наши знания о ней пока настолько несовершенны, что несходство явных физических характеристик не всегда убедительно свидетельствует об анцестральных различиях. Насколько в настоящее время неясна ситуация, видно из того факта, что количество выделяемых специалистами рас варьируется от двух до двухсот. Таким образом, хотя общее представление о расах достаточно ясно, не существует, возможно, другой области научного знания, где непонимание между образованными людьми возникало бы так часто и было бы таким глубоким. Классификации рас, которые по-прежнему предлагают некоторые физические антропологи, в некотором отношении являются либо бессмысленными, либо ошибочными в свете современного знания о человеческой наследственности. Значение же тщательно составленной генетической классификации, если бы таковая имелась, еще не совсем понятно. Единственное, что ясно, — это то, что в современном мире многие относятся с подозрением, враждебностью или занимают оборонительную позицию по отношению к тем людям, которые отличаются от них по таким очевидным физическим признакам, как цвет кожи, форма носа, особенности волосяного покрова. В течение истории человечества и социумы, и индивиды отдавали себе отчет в существовании различий, которые отделяют их от других социумов и других индивидов. Выразители групповых интересов увлеченно настаивали: «Наши костюмы, наши верования, наши брачные правила являются наилучшими». Иногда сам факт существования других обычаев трактовался как беззастенчивое покушение на гордость группы или на законы ее богов. Эта угроза доминированию единственно правильного способа жизни провоцировала войны или, по крайней мере, давала для них удобный повод. Тем не менее, еще в эпохи, предшествующие XIX столетию, различия в обычаях разных групп объяснялись биологически- 128 ми особенностями, которые человеческие общества унаследовали от своих предков. Хотя «кровные связи» в значительной мере обеспечивают поддержание чувства внутриобщинной солидарности, особенности обычаев, как правило, соотносились с чудесными дарами или предписаниями, а также с изобретениями культурных героев или другими событиями прошлого группы, а не с физической наследственностью. В древних и средневековых религиях понятие «раса» либо занимает незначительное место, либо вообще отсутствует. Большинство великих мировых вероисповеданий были тесно связаны с концепцией всеобщего братства. Часто эта концепция включала в себя эксплицитное или имплицитное положение, согласно которому вышеупомянутое братство вполне достижимо, так как все человеческие существа являются физическими потомками одной супружеской пары прародителей. Мессианские религии необходимо исходили из следующего убеждения: язычники заблуждаются не из-за своей врожденной ущербности, а потому, что у них не было счастливой возможности познать праведный путь. Как религиозная, так и политическая ненависть в прошлом обычно обращалась в большей мере на тех, кто представлялся чужим скорее в культурном, нежели в биологическом отношении. Библия живо описывает чувство глубокого разочарования, которое вызывали браки с не-евреями во времена Эзры, но фактор «крови» представлялся скорее вторичным или побочным, существенным же был культурный фактор. Самоизоляция евреев в христианской Европе эпохи Средневековья имела культурные, а не биологические основания. Мотивировалась эта замкнутость не стремлением оставить незамутненной чистоту еврейской крови, — даже если порой и звучали апелляции к «семени Авраамову», — но пламенным желанием сохранить нетронутым свой способ существования, особенно — религию. Только в небольших примитивных или традиционных социальных группах, где каждый был биологически связан почти 129 со всеми соплеменниками, внутриобщинная солидарность закреплялась кровным родством. В античных обществах, пестрых по своему национальному составу, и в те времена, когда в Европе к исходу Средних веков постепенно формировались нации, значительные подвижки как целых народов, так и отдельных индивидов были столь многочисленными, столь свежими в памяти, что мешали формированию иллюзии четкого разделения своих предков и предков соседей. Конечно, в доисторические времена и бушмены, и другие группы представляли себе физические типы иных народов, а египтяне уже три тысячи лет назад изображали «четыре человеческие расы». Наверное, не было такого времени в истории человечества, когда представители какой-либо группы оставались полностью безразличными к тому, что другие народы отличаются от них по физическим характеристикам. Но остается историческим фактом, что за последние полтора столетия осознание различий и уровень эмоциональной реакции на них чрезвычайно повысились. Первые негры в современной Европе были приняты в аристократических домах как равные, браки между представителями разных рас не осуждались. В некоторых европейских классификациях рас в XVII и XVIII веках американские индейцы объединялись с европейцами. Вплоть до начала XIX столетия все жители Европы, за исключением саамов, рассматривались как единая раса. Тогда почему же в конце ХIХ-начале XX века наивный биологизм получил такое широкое распространение? В основе условий, вызвавших расцвет этой новой мифологии, несомненно лежал резкий рывок вперед, который сделала биология. Умы людей были опьянены революционными теориями Дарвина и имеющими непосредственную практическую ценность открытиями Менделя, Пастера, Листера и многих других. Большинство людей, особенно американцев, ожидали простых ответов. В мире, где жизнь, хотя порой и не лишенная радостей, всегда опасна, где счастью всегда угрожают постоянные проблемы, непредсказуемые неприятноc- 130 ти, люди страстно стремятся к определенности. Абсолютизм религиозных ценностей был ослаблен, с одной стороны, расколами внутри христианской церкви, с другой — исторической критикой Библии и научными открытиями. И хотя эти изменения к тому времени еще не завершились, на Западе появилась тенденция обращаться к науке в поисках того чувства, которое раньше поддерживалось религиозной верой, а именно — чувства надежности. Физика должна была привести к тысячелетнему царству свободы и комфорта, биология — ликвидировать недуги, которые плоть получила в наследство от прежних времен. В такой атмосфере было вполне естественным уверовать в то, что на загадочный вопрос о природе различий в поведении людей и целых групп уже найден ответ. До середины XIX века у европейцев и американцев были теории, которые вполне устраивали их при объяснении наблюдаемых фактов. Рассказ о сыновьях Ноя помогал понять, почему существуют люди, которые различаются по цвету кожи и общему физическому облику. Какие-либо иные варианты списывались на волю Господню. Не существовало никаких авторитетных описаний биологических механизмов. В XVII и XIX веках были широко распространены суждения о влиянии климата на телосложение. Американские индейцы, например, воспринимались некоторыми как потомки либо финикийцев, либо искателей приключений из Уэльса, или же как потерянные колена Израилевы. При этом считалось, что особенности внешности индейцев сформировались под влиянием окружающей среды Нового Света. С открытиями Дарвина, Менделя и других ученых все резко изменилось. По распространенному тогда мнению, были открыты законы, устанавливавшие незыблемые и неопровержимые связи между биологическими процессами и всеми остальными явлениями. Был подобран волшебный ключ ко всем существовавшим загадкам человеческого поведения. К несчастью, от науки до мифологии только один шаг, и слишком велико искушение его сделать. 131 А. М. Точчер, исследовав целый ряд современных биографических работ, ярко продемонстрировал влияние биологической мифологии на наше мышление. Во всех случаях биографы пользовались идеей физической наследственности для объяснения особенностей личности своего героя. Когда под рукой не оказывалось предков, о которых сохранились бы надежные сведения, использовались или изобретались легенды. Возможно, наибольшее количество белых ниток торчит из истории, согласно которой настоящим отцом Абрахама Линкольна был председатель верховного суда Джон Маршалл. Увековечению подобного мнения способствовало то, что люди обычно получают в наследство от своих родителей как физический облик, так и основную часть культурного багажа. Всем известно, по личному опыту, что какие-то особые черты действительно характеризуют отдельные семьи, но это не является необходимым доказательством наследования этих черт в генетическом смысле слова. Родители обучают своих детей в соответствии с теми же стандартами, которые применялись, когда они сами были детьми; счастливые дети берут своих родителей за образец для подражания. В гомогенных и относительно стабильных культурах формальные черты могут передаваться из поколения в поколение, даже если «чистота родословной» не раз нарушается. Примером тому служат японские и римские семьи, в которых удивительно хорошо сохранялись особенности характера, несмотря на распространенную практику усыновления, целью которого было обеспечить непрерывность рода. Другой причиной неправильного понимания проблемы стало то обстоятельство, что формирование личности обычно происходит одновременно с физическим взрослением ребенка; и тот, и другой вид развития обычно завершаются или, по крайней мере, замедляются одновременно. В большинстве случаев статус взрослого человека предполагает и физическую, и социальную зрелость. Так как эти две формы развития существуют параллельно, имеется тенденция рас- 132 сматривать их как проявление одного процесса — процесса биологического созревания. Однако, представитель вида Homo sapiens легко может достичь физической зрелости, не научившись говорить, пользоваться столовым прибором, или не умея держать себя в чистоте. Взрослеющие дети прекращают плакать не потому, что у них происходит прогрессивная атрофия слезных каналов или изменение в голосовых связках. Просто они приучаются к другим способам реакции. Получая пищу, кров и все другое, что необходимо для нормального физического развития, большинство индивидов сталкивается с определенными условиями, как социальными, так и физическими, и эти условия заставляют их принимать те обязанности и ограничения, которые считаются критериями для поведения социализованных взрослых людей. Если ребенок, вследствие действия биологических процессов, становится совершеннолетним, отвечающим за свои действия человеком, тогда домашнее и школьное воспитание — это просто пустая трата энергии. Все родители и учителя знают, что социальное становление личности не происходит автоматически, в отличие от физического взросления. Можно заметить, что по такой схеме массовое сознание преувеличивает роль биологических факторов в отношении других народов. Тот факт, что «раса» и жизненный уклад в значительной мере варьируют параллельно, благоприятствует созданию впечатления о единой причине этих вариаций, а именно — биологической наследственности. Однако более внимательное рассмотрение фактов показывает несостоятельность подобного умозаключения. Канадцы, австралийцы и новозеландцы различаются по типической структуре личности. Отличаются они по этому признаку и от своих британских родственников. Но в разные исторические периоды и у самих британцев изменялся характер, хотя окружающая их среда оставалась неизменной. Между XVI и XIX веками Британия не становилась жертвой победоносных вторжений. Не было и сколь-нибудь значительного поступления человеческих ресурсов с иной физической на- 133 следственностью. И все же Франц Боас правомерно противопоставил «неистовую жизнерадостность елизаветинской Англии и ханжество викторианской эпохи, рационализм восемнадцатого века и романтизм начала девятнадцатого». В индейских племенах, где показатель метисации достаточно низок, личностные типы, наиболее распространенные сегодня, совершенно не совпадают с теми, которые были описаны во времена первых контактов с белыми людьми. Более того, не раз было продемонстрировано, что ребенок, попавший в иноэтничное общество, перенимает у чужой ему «расы» как образ жизни, так и типичные личностные характеристики. Если ребенок обладает очевидными физическими особенностями, например, необычной для этого общества пигментацией, в новой социальной группе у него могут возникнуть определенные проблемы. Однако если эти особенности не бросаются в глаза, ребенок будет принят группой так же легко, как и тот, кто в ней рожден. Тем не менее, не следует переоценивать сферу аргументационного применения вышеприведенных доводов. Придание чрезмерного значения социальной детерминации так же опасно и чревато необъективностью, как и восприятие биологии в качестве некоего волшебного ключа. Ничто не может быть определеннее того факта, что по своим физическим характеристикам любой человек больше похож на своих родственников, чем на случайно выбранных представителей той же группы. И так же очевидно, что это сходство не является следствием обучения или имитации. Можно с достаточной степенью уверенности предсказать, в какой пропорции у потомков одной пары проявятся определенные физические особенности, которыми обладали их родители, при условии, что число этих потомков позволяет делать подобные выводы. Гены, доставшиеся в наследство от предков, в какой-то мере определяют особенности темперамента и интеллекта любого человека, но не менее ясно и то, что эти факторы не являются единственно важными. 134 Однако, когда научная теория принимает форму обобщения, она объясняет слишком многое, и ее слишком легко принять. Это вполне обычная ситуация. Но тот факт, что мы можем сформулировать простые вопросы, еще не предполагает наличия простых ответов на них. Одно дело говорить, что физическая наследственность очень важна для понимания особенностей человеческого поведения и внешнего облика, но совсем другое — считать, что это корректное утверждение подразумевает другие, а именно: а) биологическая наследственность является единственным определяющим фактором; б) от обсуждения наследственности индивидов можно легко перейти к разговору о наследственности групп. На первый взгляд может показаться, что биология дает научное обоснование для расистских теорий. Если физическая наследственность, по общему признанию, ограничивает потенциальные возможности индивидов, не подскажет ли нам здравый смысл следующее утверждение: особенности различных групп индивидов объясняются следствием разнообразных генетических конфигураций. Подобный путь размышлений — а те, кто ему следует, нередко делают это вполне искренне, — обладает рядом важных недостатков. Не учитывается тот факт, что раса, в точном смысле этого слова, является биологическим понятием. Кроме того, было бы неверно проецировать знания об индивидуальной наследственности на наследственность групп. Нельзя недооценивать сложности биологических факторов и их взаимосвязанности с не-биологическими процессами. С другой стороны, нельзя переоценивать масштабы современного знания о механизмах наследственности. Объединение людей в расу, когда оно проводится на основании не только данных биологии, разрушает и первоначальное значение этого термина, и тот фундамент, который биологическая аргументация, при всей ее ограниченности, дает такому классификационному ходу. «Арийский» — это лингвистический термин, следовательно, выражение «арийская раса» внутренне противоречиво. В нем не больше смысла, 135 чем в таких терминах как «брахицефальный словарь» или «долихоцефальная грамматика», как заметил Макс Мюллер много лет назад. И если бы у нас были основания верить (а у нас таких оснований нет) в то, что все, кто говорит на арийских (индоевропейских) языках, являются потомками одних прародителей, все равно мы не имели бы права смешивать лингвистическую классификацию с биологической. Также нельзя не различать такие понятия, как национальность и раса. Выражение «итальянская раса» является нонсенсом, так как у нас есть все основания предполагать, что у итальянцев Пьемонта больше общих предков с французами и швейцарцами, чем с итальянцами Сицилии. В равной степени нельзя говорить о «еврейской расе»: с одной стороны, среди тех, кто исповедует иудаизм, или тех, чьи отцы или деды исповедовали эту религию, встречаются люди различного физического облика, с другой стороны, внешность, которая обычно считается еврейской, характерна также для представителей всех других народов Леванта и Ближнего Востока, хотя ни в религиозной, ни в какой-либо другой сфере культуры они — не евреи, и никогда ими не были. Евреи настолько сильно перемешались с разными физическими типами тех стран, в которых они проживали, что «еврейскую расу» нельзя выделить по какому-либо физическому или психологическому признаку. Также нельзя определить евреев как отдельную расу на основании групп характеристик. Хантингтон рассматривает евреев как «соотечественников», подобных исландцам, персам и пуританам. То, что некоторых евреев легко идентифицировать по внешнему виду, объясняется скорее не физически наследуемыми чертами, а, как говорит Джейкобс, эмоциональными и другими реакциями, а также психологической практикой, приобретающей форму определенной мимики, поз, манер, интонирования предложений, особенностей темперамента и характера. Истоки этих «практик» можно найти как в еврейских обычаях, так и в том, как с евреями обращаются не-евреи. 136 Если учитывать биологизаторскую тенденциозность нашего современного мышления, то тогда вполне понятно господство наивного мнения о связи, которая должна существовать между физическим типом и складом характера. «Личность» пуделя действительно отличается от «личности» немецкой овчарки. У першерона действительно не такой темперамент, как у арабской скаковой лошади. Люди суть животные. Но человек — это очень специфичное животное, и не следует слишком уверенно проецировать на людей наблюдения, сделанные над не-людьми. Прежде всего, животные, не относящиеся к виду Homo sapiens, получают черты своего характера и особенности личности главным образом через физическое наследование, хотя на домашних животных оказывает влияние и дрессировка. Хотя животные обучаются, приобретая опыт, друг от друга, они узнают не более чем черновую схему техники выживания. Фактор социального наследования не важен. Нырок, выросший в полной изоляции от других представителей этого вида, будет нырять точно так же, как ныряли его предки — если его выпустить около воды. А вот мальчик-китаец, воспитанный в американском доме, где говорят по-английски, будет говорить на этом языке и испытывать трудности в обращении с палочками для еды — как любой другой американец. Хотя и будет вполне корректным рассматривать генетические связи в качестве основной причины того, что животные, которые выглядят одинаково, и ведут себя одинаково, но если речь заходит о людях, вопрос значительно усложняется. Возможно, представление о том, что организмы, схожие друг с другом по образу действия, должны быть близки и по строению, является причиной существования, физических стереотипов для представителей человеческих групп, объединенных общей территорией, общим языком и общей религией. В любой такой группе существует большое количество биологически близко связанных индивидов, чьи характеристики приближаются к определенной физической норме. Непрофессиональный наблюдатель концентрирует свое вни- 137 мание на этих схожих друг с другом представителях группы. Других же он либо не замечает, либо считает их исключениями из правил. Так устойчивый стереотип облика шведа предполагает наличие голубых глаз и светлых волос. Темноволосого и темноглазого шведа воспринимают с удивлением, хотя, на деле, блондины несомненно составляют меньшинство в ряде регионов Швеции. Среди животных сходство в физическом облике является надежным основанием для того, чтобы предположить близкое родство. Когда у двух собак, которые выглядят как чистопородные таксы, появится потомство, мы удивимся, если какой-нибудь из щенков будет похож на фокстерьера, немецкую овчарку или эрдельтерьера. Если же мы предположим, что мужчина и женщина, которых десять квалифицированных физических антропологов отнесли к чистокровным представителям средиземноморского типа, вступили в брак, то вполне возможно, что десять детей этой пары будут в равной степени близки как к средиземноморскому, так и к альпийскому, и атланто-средиземноморскому типам. Дикие животные, как правило, спариваются только с представителями своего вида. Родословные домашних животных остаются чистыми благодаря человеческому контролю над процессом размножения. Существуют исключения, например: помесь пород — дворняги. Но фактически все люди являются такими «дворнягами». В течение многих тысячелетий люди скитались по всей земле, вступая в связь с кем только ни представлялась возможность и подсказывало воображение. Не следует преуменьшать значение физической наследственности в семейных генеалогиях. Но наследственность действует только по линии прямых предков, а в любой из существующих рас нет полного единства родословной. Наблюдаемые физические типы, как и вариететы у животных, возникли в основном как следствие географической изоляции. Физическое разнообразие, характерное для всех видов животных, является в значительной мере результатом слу- 138 чайного отбора, который имел место тогда, когда разделялись группы предков. Определенную роль сыграло аккумулирование вариантных признаков, происходившее с момента изолирования групп, а также определенные внутренние тенденции. Кроме того, не следует забывать, что мы знаем человеческую наследственность далеко не так детально, как наследственность животных. Это объясняется отчасти самой сложностью картины, и отчасти еще тем, что эксперименты с людьми не практикуются. К тому же люди взрослеют так медленно, что у нас нет возможности собрать статистические данные о брачевании у человеческих особей так же быстро, как у лабораторных животных. С момента появления в Египте письменной истории минуло только 200 поколений людей, но целых 24000 поколений мышей. Животные отличаются от людей и тем, что у последних существуют брачные предпочтения. В некоторых обществах практикуется кросскузенный брак* по материнской линии; в других — вступление в брак с такими близкими родственниками запрещено. Но наиболее важное различие состоит в том, что подвиды животных тяготели к географической изоляции и не смешивались с другими вариететами своего вида. Что касается людей, то смешение разных типов, часто резко различающихся, в широкой исторической перспективе можно признать за правило. Если рассматривать отдельные общества в рамках узкого временного отрезка, можно без труда указать на популяции, изолированные на островах, в недоступных долинах или бесплодных пустынях. В этих относительно небольших обществах преобладали внутригрупповые браки в течение нескольких сот лет. То же самое верно и для королевских династий и других специфических групп. Лоренц показал, что у последнего германского императора за двенадцать поколений было только 533 предка вместо теоретически возможных 4096. * Брак между двоюродными братьями и сестрами. 139 То, что существуют локальные физические типы, несомненно. И это верно не только для населения маленьких островов и групп крестьян. Хутон изучал американских преступников и обнаружил, что в США действительно имеет место существование четко определенных региональных типов. В таких случаях устанавливается генетическая гомогенность и стабильность. Однако это произошло недавно. Рассмотрение ситуации во временной перспективе показывает, что такая гомогенность базируется на лежащей в ее основе гетерогенности. Если сравнить число предков, которое было у представителей такой группы в течение последних десяти тысячелетий, с числом предков стаи южноамериканских обезьян или стада африканских зебр за тот же период, можно доказать, что у человеческой популяции гораздо больше генетических линий наследования. В любом случае общее количество недавно изолированных популяций, в которых практикуют внутригрупповые браки, невелико. В Европе, Америке, Африке и Азии за последнее тысячелетие ключевым процессом было непрерывное формирование новых и весьма нестабильных метисированных групп. Это означает следующее: если популяция демонстрирует высокую степень внешнего единообразия, разнообразие черт, которые она унаследовала, будет велико. Это означает также и то, что очевидное сходство двух и более людей не обязательно является свидетельством их общего происхождения, так как общие черты могут быть результатом случайной комбинации характерных черт, унаследованных от совершенно различных предков. В частности, никто не сможет даже назвать имена всех своих предков за семь поколений. Если не рассматривать династические связи по линии Карла Великого, во всей Европе, возможно, не существует такой семьи (исключая византийских Палеологов и испанских евреев, подобных роду де Солас), у которой есть надежная родословная, уходящая глубже 800 года н. э. даже в отношении фамилии. Те европейцы и американцы, которые имеют возможность назвать своих предков, давших им свою фамилию, по 140 всей видимости, совершенно недооценивают смешанную природу своей родословной. Им кажется, что, говоря: «Мы — потомки англичан», они адекватно описывают свою «расовую принадлежность». Если же допросить их с пристрастием, они признают, что в формировании современного населения Англии участвовали те, кто жил на этой территории в каменном и бронзовом веке, а также саксы, датчане, норманны и другие завоеватели. Но мало кто из нас может представить себе, насколько разными были все наши предки даже за последние тысячелетия. Семья Дарвина относилась к среднему классу: «...мы считаем, что его ум был типично английским, работал на чисто английский манер, но, если заняться исследованием его родословной, наши поиски «чистоты» расы будут тщетными. По четырем разным линиям он является потомком ирландских царьков; по многим линиям он — потомок королей пиктов и шотландцев. В нем течет кровь жителей острова Мэн. Он претендовал на то, что его генеалогия по трем линиям восходит к Альфреду Великому, и что, таким образом, он связан с англосаксами, но по нескольким линиям он также связан с Карлом Великим и Каролингами. Кроме того, он является потомком саксонских императоров Германии, а также Барбароссы и Гогенштауфенов. В его жилах текла кровь норвежцев и многих норманнов. Его предками были герцоги Баварии, Саксонии и Фландрии, принцы Савойи, короли Италии. Франки, алеманы, Меровинги, бургундцы и лангобарды входили в число его пращуров. Его предками по прямой линии были гуннские правители Венгрии и греческие императоры Константинополя. Насколько я помню, через Ивана Грозного Дарвин связан с Россией. Возможно, среди народов Европы, затронутых великим переселением, нет такого, который не принял бы участия в формировании родословной Чарльза Дарвина. Если оказалось возможным на примере одного англичанина показать, из скольких разных составляющих сложилась его расовая принадлежность, есть ли у нас право утверждать: будь нам доступны знания подобного рода, у любого другого соотечественника Дарвина обнару- 141 жилась бы большая чистота крови? Прослеживая на протяжении исторического времени родословную одного человека, мы можем показать, как она формируется. Есть ли у нас веские причины утверждать, что в доисторические времена все происходило по-другому там, где не существовало физических барьеров, отделяющих какую-либо группу от остального человечества?» Карл Пирсон Когда я учился в Англии, меня, бывало, раздражали объявления в британской прессе: «Американцы! Прямым потомкам Эдуарда III —100 фунтов!» Я понимал, что таким образом проявляется характерная для европейцев игра на легковерии моих соотечественников. Но если бы какой-нибудь американец смог назвать хотя бы одного своего предка, чье существование зафиксировано в английской приходской книге, у него были бы шансы проследить свою родословную вплоть до Эдуарда III или до любого другого жившего в ту эпоху англичанина. Необходимо только, чтобы дети этого предка достигали совершеннолетия там, где сохранялись необходимые записи. Законы случайности распорядились так, что, в сущности, любой человек, среди предков которого хотя бы половина — европейцы, может изобразить на своем генеалогическом древе Карла Великого. Но те же законы могут сделать его предком бандита, повешенного на вершине холма, полоумного серва или любого другого человека, жившего в 800 году н. э. и оставившего столько же потомков, сколько Карл Великий. Принципиальное различие между семьями сноба и простолюдина состоит в том, что первый может заплатить за составление генеалогического древа или хотя бы за фальсифицированную родословную. И, все-таки, забавно, что люди, настаивающие на том, что «кровь скажет свое» (пусть даже и через одиннадцать веков), обычно слишком несведущи для того, чтобы признать простой факт: любой человек, живущий в 1948 году, имеет все основания считать Карла Великого своим пращуром, не имея в своих венах ни капли его «крови». Ребенок 142 получает от родителей ни что иное, как случайное сочетание генов отца и матери. Человек может быть потомком Карла Великого и при этом не получить в наследство ни одного из генов великого короля франков. Минуло уже тридцать поколений, и можно смело сказать, что в тех районах, где сейчас живут потомки легендарного императора, не так уж много его генов, которые, между тем, могут входить в генетический фонд практически всех крестьян отдельных швейцарских долин. Во времена Дарвина наследственность представляли как некую субстанцию, характеризующуюся непрерывным единством ее составляющих. Отцовский наследственный потенциал, смешавшись с материнским, образует наследственность первого организма. С этой точки зрения есть некоторые основания верить в то, что любой из наследников Карла Великого носит в себе часть качеств, пусть даже небольшую, сделавших императора великим. Однако исследования знаменитого монаха Грегора Менделя привели к следующему открытию: каждый ребенок получает часть и только часть от зародышевой плазмы каждого родителя. Это означает, что у детей одних родителей (если исключить однояйцевых близнецов) — разная наследственность. Фактически генетики установили, что, если у какой-либо пары была бы тысяча детей, среди них мы не нашли бы двух полностью похожих. Причина этого в том, что наследственность, которую новый организм получает от двух перекрещивающихся генетических линий, определяется случайностью, то есть тем, какой парой хромосом обменяются две зародышевые клетки. С точки зрения современной науки о наследственности — генетики — любой снобизм, который оправдывает себя ссылкой на особые черты, унаследованные биологически от одного или нескольких далеких предков, совершенно абсурден. В настоящее время у нас нет технических способов для определения всех генов, которыми обладает индивид на самом деле. Практически единственным критерием для определения расовой принадлежности человека является его 143 внешность. Использование этого критерия для изучения животных дает хорошие практические результаты. Но предки людей, составляющих великие современные нации и народы, были настолько непохожи друг на друга, что у нас мало шансов составить классификацию на основании сходства физических типов, которая соответствовала бы верной генетической картине. Люди с разной внешностью могут иметь общих предков, люди же, внешне похожие, возможно, происходят от разных предков. Человеческие популяции слишком метисированы и слишком разнообразны. Поэтому группирование людей по расам не имеет смысла так же, как и выделение вариететов животных. Классификация на основании данных генетики пока невозможна. Сейчас существует почти столько же различных классификаций, сколько и физических антропологов. Сложности, с которыми сталкиваются ученые, пытаясь достигнуть согласия по вопросу классификации рас, свидетельствуют о следующем: если бы наши данные верно отражали порядок вещей, существующий в природе, у нас не возникало бы сложностей при их анализе. Конечно, во всех биологических классификациях существуют исключения из правил, и среди специалистов могут возникнуть споры о критериях для выделения рода, вида или вариетета. Но из общения с антропологами часто можно вынести впечатление, что для них почти любой случай маргинален; и даже тогда, когда достигнуто согласие относительно критериев, начинается дискуссия: соответствует ли данный индивид или данная группа этим критериям. С учетом некоторых оговорок и исключений можно сказать, что, если расположить всех ныне живущих людей в определенной последовательности по шкале схожести, то на этой шкале обнаружатся разные разрывы. Скорее, мы обнаружим некий континуум — каждый индивид почти не будет отличаться от своих соседей по шкале. Классификации, построенные в соответствии с набором разных критериев, либо очень размыты, либо вообще не ра- 144 ботают. Карта распространения различных типов формы черепа совершенно не совпадает с картой, составленной на основании измерения роста или регистрации цвета кожи. В некоторых случаях можно составить достаточно последовательные классификации на основании определенного сочетания нескольких таких критериев. Исследования Боаса, Шапиро и других ученых поставили под сомнение устойчивость этих характеристик. Немецкие и русские дети, пострадавшие от голода после первой мировой войны, заметно отличались от своих родителей и по форме головы, и по росту. Еще более поразительны изменения, происходившие в течение длительных периодов времени. Например, одна группа представителей нордической расы, по-видимому, стала на двенадцать пунктов «круглоголовее» за время, прошедшее с 1200 года до н. э. по 1935 год н. э. Если физические характеристики, выбранные в качестве основных для расовой классификации, подвержены быстрым изменениям под давлением внешних обстоятельств, вряд ли можно считать, что такая классификация может отразить древнее распределение генов. Один из выдающихся американских физических антропологов, У. М. Крогман, недавно писал: «Раса как таковая не является четко определенным биогенетическим образованием, к тому же с современной точки зрения, раса обладает преходящей природой. Раса пластична, подвержена влиянию внешних факторов, изменяется во времени, пространстве, зависит от различных обстоятельств». Даже если отказаться от рассмотрения проблемы того, насколько изменчивы или стабильны классификационные стандарты, нельзя не замечать одного упрямого факта: ни одна из типологических систем, составленных для всего мира, — охватывающих все разнообразие физических характеристик и учитывающих черты как сходства, так и различия, — не выдерживает критики в свете информации об известных истории переселениях и смешениях народов. Результаты одних измерений не совпадают с картиной, вы- 145 являемой другими. Это противоречие можно объяснить тем, что вряд ли удастся выбрать среди систем измерений, практикуемых ортодоксальными физическими антропологами, ту, которая соотносилась бы со знаниями о развитии организма, полученными современной экспериментальной биологией. То же самое верно и для классификаций, основывающихся на показателях частотности групп крови (единственный широко используемый критерий, который создан на основе данных о действии генетических механизмов), цвета кожи, особенности волосяного покрова и т. п. Расовые исследования, опирающиеся на данные о группах крови, были непопулярны в Германии, и в основном, как можно предположить, потому, что такие исследования выявили следующее: показатели частотности для некоторых областей Германии почти полностью совпадают с результатами, полученными при изучении районов черной Африки. У человека много генов. То, что они в основном передаются независимо друг от друга, объясняет неустойчивость границ человеческих групп. За трансляцию такого яркого признака, как цвет кожи, по которому различаются европейцы, «отвечает» достаточно мало генов. Но, как показал Р. А. Фишер, проводивший статистический анализ данных, собранных Карлом Пирсоном, особенности костного строения передаются посредством большого числа генов. Если бы различные гены, отвечающие за конкретный набор наблюдаемых признаков, представляли собой некое единство, распространенные расовые теории были бы близки к истинному положению дел. Если бы механизмы наследования у человека действовали таким же образом, как и у обыкновенной улитки , потомство которой наследует либо все разнообразие генов, определяющих форму раковины, либо ни одного из них, то существовал бы надежный критерий определения стабильности и прогнозирования физических типов людей. Но даже тогда, когда связка генов действительно возникает, она сохраняет устойчивость в человеческой популяции только в течение нескольких поколений. Если же в 146 процессе размножения какое-то время действует элемент случайности, гены, составлявшие связку, распространяются внутри группы независимо друг от друга. Даже сейчас против подобных доводов можно выдвинуть одно возражение, и на него необходимо ответить. Некоторые критики могут сказать: «То, о чем вы говорите, касается европейских рас и других небольших расовых групп. Но ваша критика совершенно неприменима к главным расам: негроидной, европеоидной и монголоидной». Действительно, термин «раса» применялся в научном дискурсе для обозначения объектов, которые трудно сравнивать между собой. Применительно к небольшой популяции, долгое время находившейся в изоляции (например, аборигены Тасмании), это слово может иметь значение, близкое к понятию подвида в зоологии. Если внутри маленькой группы настолько долго практиковались браки между родственниками, что была достигнута внутренняя стабильность и гомогенность, о групповой наследственности можно говорить в том же смысле, как и об индивидуальной. Если известны наследственные признаки всей группы, можно делать полезные прогнозы относительно конфигурации генов у любого представителя данной группы. Однако, во избежание ошибок, такие группы лучше называть «породами». Но, так или иначе, факт существования таких «пород» имеет мало отношения к проблеме расы в современном мире. Второй тип объектов, обозначаемых словом «раса», представлен нордической, альпийской, восточно-балтийской, средиземноморской и другими европейскими расами, а также подобными группами внутри двух других больших рас. Их можно коротко и точно описать, пользуясь научным жаргоном, как «фенотипичные статистические абстракции». То есть они, составляя классификационную систему, базируются только на внешнем сходстве, хотя совсем не так легко доказать, что подобное сходство адекватно отражает генетическую ситуацию. Как продемонстрировали Боас и другие, кривые графиков, фиксирующих вариации по двум семейным линиям в пределах одной расы, могут по некоторым признакам 147 ни разу не пересечься, в то время как одна из этих кривых может практически совпасть с той, которая построена для семейной линии, относящейся к совершенно другой расе. Никто никогда не видел представителя нордического типа, который полностью подходил бы под описания нордической расы, сделанные разными физическими антропологами, если не иметь в виду ту очень простую формулу, о которой время от времени также вспоминают и антропологи: нордический тип — это голубоглазый блондин с длинной головой и узким носом. Нордический тип, как это прекрасно видно из длинного списка измерений и наблюдаемых характеристик, является абстракцией, существующей в умах ученых. Согласно одному мнению, «нордическая раса» составлена из популяций, показавших в ходе статистического исследования среднее или модальное распределение признаков, которые имеют тенденцию к совпадению с некой идеальной картиной. Согласно другому, широко распространенному мнению, в нордическую расу входят индивиды, которые демонстрируют больше нордических черт, чем ненордических, или обладают неким рядом физических характеристик, каждая из которых тяготеет к набору стандартов, но ни одна не может полностью подойти для описания типа. Иными словами, индивиды выбираются из популяции, и эта группа избранных называется «нордическим типом», хотя воображаемому «чисто нордическому типу» соответствуют очень немногие. Конечно, сейчас физические антропологи могут по всему миру собрать людей, которые более или менее похожи друг на друга, хотя, когда речь зайдет о конкретных случаях, среди антропологов возникнет волна взаимного непонимания. С таким же успехом можно отнести к одной группе всех людей, чья левая нога немного короче правой, или тех, у которых есть, по крайне мере, одна родинка на груди и т. д. Все это можно было бы проделать на конкретных основаниях и с определенной степенью точности. Но скептик спросит: какая польза от всего этого, кроме того, что несколько 148 людей будут обеспечены рабочими местами? В большинстве случаев можно добиться удобства в описании для достижения каких-либо целей или удовлетворить, возможно, не очень научное любопытство. Как уже давно заметил Уайтхед, для науки классификация — это не более чем привал на полпути. Классификаторы, имевшие дело с «расами», продолжают движение по этому пути, пребывая в блаженном неведении о результатах, достигнутых экспериментальной биологией и менделианской генетикой. Сегодня генетики утверждают, что географическое распределение генов существует и требует изучения. Возвращаясь к большим расам, необходимо признать, что в этой сфере избежать расизма достаточно сложно. В то время как лучший физический антрополог не сможет, взглянув на сотню европеоидов, сказать с семидесятипроцентной точностью, что родители А были представителями нордического и альпийского типов, а родители В — средиземноморского и т. д., практически каждый, взглянувший на ребенка чистого европеоида и чистого негроида, сможет догадаться, какие большие расы представляют родители этого ребенка. Факт есть факт, и не следует закрывать глаза на его существование. С другой стороны, значимость этого факта не нужно преувеличивать. Цвет кожи, особенности волосяного покрова, разрез глаз, форма губ и другие физические характеристики сохраняются легко узнаваемыми на протяжении многих поколений. Но это не доказывает того, что обладатели этих физических особенностей наряду с ними характеризуются умственными и эмоциональными способностями, выделяющими их так же резко. Количество наследственных черт, которые, как известно, могут варьировать (между группами, а не индивидами) очень мало. Действительно, один антрополог, М. Ф. Эшли-Монтэгю, установил, что менее одного процента из общего числа генов вовлечено в дифференциацию между любыми двумя ныне существующими расами. Другой антрополог — С. Л. Вэшбурн — высказал сходную идею, рассматривая человеческую эволюцию: «Если 149 время, прошедшее с момента разделения линии человека с линией человекообразных обезьян, представить в виде обыкновенной карточной колоды в 52 листа, разложенной одной дорожкой, то расовая дифференциация придется меньше, чем на половину последней карты». Не следует преуменьшать варьирование внутри каждой из трех основных рас. Для обыденного сознания «негр — он и есть негр». Для ученого вопрос не так прост. Передовой генетик найдет серьезные свидетельства того, что различия между двумя группами африканских негров значительнее, чем различия между одной из этих групп и разными европеоидными «расами». То, что различия между «белыми» к «неграми» меньше, чем степень вариабельности, установленная для любой большой расы, если ее изучать саму по себе, верно в отношении многих параметров и характеристик. Так же верно то, что при «скрещивании» между «белыми» и неграми Южной Африки цвет кожи часто наследуется отдельно от формы черепа. У таких мулатов проявляется скорее «белый тип», в то время как второе поколение потомков от связи европеоидов и западноафриканских негроидов практически не имеет признаков европейского типа. Традиционное представление о расе по своей сути схоластично: расы рассматривают как неизменные образования, которые резко различаются на основании таких простых физических признаков, как особенности волосяного покрова, цвета глаз, кожи и пропорции тела. Но физические типы человеческих групп не остаются неизменными. Было доказано, что даже конфигурация генов обладает сферой пластичности. Разделительные линии далеки от четкости. Более того, в наши дни происходит постепенное слияние всех популяций. Биологическое единство человечества имеет гораздо большее значение, чем относительно поверхностные различия. Основной изъян старого взгляда на расу состоит в том, что он не согласуется с современными знаниями о процессе физической наследственности. Если бы кровь смешивалась, 150 как это происходит со спиртом и водой, существовало бы много «чистых рас», и популяции можно было бы корректно описать посредством статистических расчетов средних показателей. Унаследовав обособленные и независимые гены, ребенок, в генетическом смысле, является отпрыском своих родителей, но не своей расы. «Раса, определенная как система средних показателей и формальных стандартов, — пишет Добжанский, — является концептом, относящимся к доменделевской эре, когда материалы наследственности виделись неким континуумом, подверженным диффузной и постепенной модификации... Представление о чистой расе не является даже обоснованной абстракцией; это просто прием, который используют для того, чтобы скрыть явление расового разнообразия». Локальные варианты несомненно существуют. Для популяций мух, живущих всего лишь на расстоянии ста метров друг от друга, были отмечены факты существования статистически значимых «расовых» различий. Возможно, сфера распространения конкретных генов существенно различается в зависимости от поселения в рамках одной человеческой популяции. Так же вероятно, что существуют более широкие географические вариации, но пока не произведено картографирование распространения человеческих генов, — задача, разрешение которой только начинается, — мы не можем резко переходить к общим выводам, сделанным на основе нескольких поверхностных характеристик, которые, по стечению обстоятельств, имеют высокую социально обусловленную ценность. То, что мы сейчас знаем о генетике человеческих популяций, получено в результате путешествия на весельной шлюпке по огромному морю незнания, когда, время от времени, в море бросается лот. Одно дело — говорить о том, что группы, выделенные до сей поры в человечестве, не следует воспринимать слишком серьезно. Но совершенно другое — полагать, что невозможно создать сколько-нибудь осмысленную классификацию. Одно дело — заявлять, что свидетельства, которыми 151 мы располагаем, показывают на невозможность связать особенности человеческих обществ с различиями в биологической наследственности. Но совершенно иное — предполагать, что варьирование в физическом наследовании не играет никакой важной роли. Так как расовые предрассудки ведут к социальным и межнациональным проблемам, существует искушение отказать концепции расы — даже в значении «породы» или «большой расы» — в какой-либо важности и обоснованности. Тот факт, что современное бытовое представление о «расе» в значительной мере мифологично и не имеет приемлемого научного обоснования, не должен нас заставить «выплескивать вместе с водой ребенка». Несомненно, определенные внешние физические характеристики встречаются чаще у одних народов, чем у других. Если бы дело ограничивалось этим, мы могли бы отказаться от рассмотрения этой проблемы, отметив, что, насколько это известно современной науке, принципиальная важность существования нескольких физических типов людей заключается в том, что эти типы действительно обладают признаками, которые очень важны для общества. Нельзя оставлять без внимания тот факт, что человеческие существа негативно реагируют на другие человеческие существа. Тем не менее, сейчас известно, что существует по крайней мере несколько различий в физиологических процессах у главных рас. Большинство различий, правда, ограничивается только частотностью появления рассматриваемого признака и не представляет собой характеристики, не допускающей отступлений. Например, отрицательный резус-фактор, связанный с роковыми обстоятельствами до и во время рождения, гораздо чаще встречается среди белых американцев, чем среди негров, и практически не представлен у китайцев и японцев. Тем не менее, нужно подчеркнуть, что признак «крови» не является диагностичным для любой расовой группы и большой расы. Все четыре группы крови представлены во всех расах. 152 Особенности интеллекта, темперамента и характера почти невозможно выделить в чистой форме, так как с самого момента рождения влияние социальной традиции модифицирует биологически унаследованные черты. Тем не менее, более чем вероятно, что потенциал развития таких черт представлен в разной пропорции среди разных человеческих рас. Музыкальные и другие специфичные способности, по всей видимости, неравномерно распределены среди всех народов. Возможно, этому есть биологические основания и их нельзя сбрасывать со счетов, хотя они объясняют только незначительную часть культурных различий. И здесь также было бы правильнее сказать, что у антропологов пока нет доказательств, чем предоставить какие-либо ненадежные свидетельства. В какой-то степени повседневный опыт показывает, что физические черты и умственные качества взаимосвязаны Этот параллелизм, возможно, объясняется не биологической наследственностью, а сходством жизненного опыта и практики обучения у людей, обладающих одинаковым цветом кожи и другими физическими характеристиками. Нет никаких свидетельств тому, что гены, которые определяют цвет кожи и особенности волосяного покрова, коррелируют с генами, влияющими на темперамент и умственные способности. Идея о том, что цвет кожи определяет характер, внутренне противоречива. Английские и ирландские сеттеры по темпераменту не различаются, хотя первый имеет белую с пятнами масть, а второй — рыжую. Никому не придет в голову определять темперамент лошади, исходя из таблицы мастей. В хорошо перемешанной популяции, более или менее биологически гомогенной, разные черты не соотносятся с различными генами. Хэлдейн отмечал: «Если мы, например, рассмотрим Центральную и Северную Европу, мы обнаружим значительную корреляцию между цветом волос и краниальным индексом*. По мере * Краниальный индекс — соотношение измерений черепа, отражающее его пропорции. 153 продвижения к северу цвет волос в целом будет светлеть, а черты — удлиняться. Такие же корреляции мы обнаружим в Англии в целом. Но если мы обратимся к рассмотрению хорошо перемешанной популяции, скажем, из сельской местности в Англии, популяции, члены которой вступали в браки между собой в течение нескольких столетий, выяснится, что эти корреляции исчезают. Длинноголовый человек будет иметь голубые глаза с той же вероятностью, что и короткоголовый. Из этого также следует, что, по всей вероятности, голубоглазый мужчина не будет иметь особенно высокого процента предков среди англосаксов и скандинавов по сравнению с кареглазым жителем той же деревни». Неустойчивость стереотипов свидетельствует о недолговечности распространенных представлений о «расовом» темпераменте. В 1935 году большинство американцев характеризовали японцев как «прогрессивных», «умных» и «трудолюбивых». Семью годами позже эти определения уступили место другим: японцы стали «хитрыми» и «вероломными». Когда Калифорнии были нужны китайские рабочие, они были «бережливыми», «здравомыслящими» и «законопослушными», тогда как в период кампании за введение закона о запрещении въезда в США нежелательных иммигрантов китайцы стали «грязными», «отвратительными», «неассимилирующимися», «обособленными» и «опасными». Научная оценка исторических достижений различных народов почти невозможна в силу разногласий по вопросу о стандартах. Многим американским солдатам жители Индии представлялись «грязными» и «нецивилизованными». Но для индусов-интеллектуалов американцы казались невероятно «невоспитанными», «материалистичными», «неинтеллектуальными», а также «нецивилизованными». На Западе мало известны значительные культурные достижения черной Африки. Несмотря на это, представляется верным, что общее богатство негритянских цивилизаций, по крайней мере количественно, менее впечатляет, нежели успехи западной или 154 китайской цивилизаций. Тем не менее, не следует забывать о некоторых фактах. «Университет» XII века в Тимбукту только выиграет от сравнения с современными ему европейскими университетами, так же как и общий уровень цивилизации в трех великих негритянских королевствах того времени. Металлургия, которая важна как база всех наших технологий, была созданием черной Африки. В любом случае, антрополог будет считать, что более обоснованно объяснять вышеупомянутые количественные различия географической изоляцией Африки и историческими случайностями. Факторы окружающей среды всегда затрудняют оценку врожденных способностей тех или иных народов. Например, английские писатели часто говорят о бенгальцах Индии как об интеллектуалах по своей природе, а маратуев считают воинственными от рождения. Но равнины Бенгалии неизменно кишат малярийными комарами и анкилостомами, а холмы Маретха сравнительно свободны от тех болезней, которые ослабляют агрессивную энергию. Для нас было большой удачей, что римляне не сочли наших не подающих особых надежд пращуров, грубых варваров из британских и германских лесов, не способными принять или создать высокую цивилизацию. То, что тесты на уровень интеллекта могут измерить интеллект, само по себе требует доказательства. Тем не менее, они являются единственным стандартизированным и претендующим на объективность основанием для сравнения, имеющимся в нашем распоряжении. Тесты показали, что высоко одаренные дети встречаются у всех народов. Один американский негр — по всей видимости, «чистокровный», — обнаружил коэффициент интеллектуального развития в 200 единиц. Что касается групп, то негритянские дети в Теннесси показали средний уровень I.Q. — 58, а в Лос-Анджелесе — 105. Такой разброс показывает, что коэффициент интеллектуального развития не определяется, главным образом, расовыми способностями. Во время первой мировой войны владеющие грамотой негры из некоторых 155 северных штатов достигли более высоких показателей в армейском тесте Альфа, чем грамотные белые из некоторых штатов. Негры из Огайо и Индианы доказали свое превосходство над белыми из Кентукки и Миссисипи по тестам Альфа и Бета. Эти и подобные им цифры слишком хорошо коррелируют с суммами, которые разные штаты тратят на образование, и с другими внешними условиями, чтобы быть простым совпадением. В 1935—1936 годах штат Калифорния тратил более 115 долларов на обучение одного ребенка. Штат Миссисипи же тратил менее 30 долларов на белого и около 9 долларов на черного ребенка. Так же было доказано, что чернокожие дети, только что переехавшие с Юга на Север, не имеют интеллектуального преимущества. Склонность разделять биологические группы на относительно более или менее развитые отчасти является пережитком дарвинского мышления. Точно так же в сознании образованных людей понимание природы наследственности еще не соотносится с фактами и теориями современной генетики. Мы склонны сохранять верность неясным представлениям о прямолинейной эволюции. У нас есть пристрастие располагать все по «шкале эволюции». При этом мы стараемся поместить нашу собственную группу на вершину этой шкалы. Подобное мнение значительно отстает от современного научного знания. С биологической точки зрения не существует никаких оснований считать смешение рас опасным. Некоторые антропологи утверждают, что метисация рас безвредна и даже полезна, но смешение трех главных рас небезопасно. Тем не менее, подобное утверждение основывается на небольшом количестве данных. Английский антрополог Флеминг обнаружил зуболицевую диспропорцию у потомства, которое появилось в результате связи мулатов с людьми, чьи родители были с одной стороны неграми, а с другой — китайцами, а также с одной стороны китайцами, а с другой — европейцами. Но даже здесь, возможно, именно недостаточное питание повлияло на генетическую картину. 156 Вся эта проблема чрезвычайно усложняется социальными условиями и отношениями. Почти везде браки между представителями разных рас вызывают такое неодобрение, что большинство этих людей оказывается в экономически низких слоях. В таких семьях как родители, так и дети вынуждены становиться изгоями общества. В тех немногочисленных случаях, когда к «смешанной крови» относились без предубеждения (как на острове Риткари), метисы по целому ряду показателей превосходили любую из групп своих родителей. Даже в условиях дискриминации, но при отсутствии Фактора недоедания, полукровки демонстрируют лучшие физические показатели: они выше ростом, живут дольше, дают большее потомство, обладают лучшим здоровьем. Явление гетерозиса (гибридной мощи), по-видимому, так же важно для людей, как и для животных. Данные истории показывают, что смешанные народы обладают большим творческим потенциалом, чем более «чистые» группы. Почти все цивилизации, чья роль в истории человечества наиболее значительна (Египет, Месопотамия, Греция, Индия, Китай), возникали там, где встречались неродственные народы. Здесь происходило не только взаимное обогащение разных культур, но также и обмен генами между группами, представители которых различались по физическим параметрам. Вполне вероятно, что это тоже сыграло свою роль в возрастании творческой энергии. Ни в одном аспекте расовой проблематики мифология не расцветает так ярко и не достигает такой степени абсурдности, как в убеждениях и практиках, связанных со «смешением рас». Как раз те люди, которые наиболее убеждены в том, что у негров есть особая врожденная психология, будут объяснять способности светлокожих негров кровью, доставшейся им от белых предков. Однако, менделевская генетика говорит нам: нет никаких оснований верить в то, что такие индивиды будут иметь значительно меньше генов, обусловливающих «негритянский темперамент», нежели их более темные братья и сестры из той же семьи. Конечно, 157 бытовые представления совершенно нелогичны. И это видно из того факта, что любого человека, у которого есть хоть немного негритянской крови, всегда будут называть негром, хотя было бы столь же логично называть того, у кого есть хоть капля крови «белых», — белым. Несмотря на то, что антропологическая точка зрения и антропологические исследования должны всегда допускать возможность существования различий между человеческими популяциями, различий, важных для развития способностей и их ограничений, в настоящий момент единственно научным заключением по этому поводу является: «не доказано». Так как мы привыкли соотносить внешний облик (включая костюм) с определенными способами поведения, мы допускаем ошибку, полагая, что свойства негритянского интеллекта и темперамента, например, необходимо должны отличаться от тех же свойств у белых на основании биологических факторов. Мы склонны преувеличивать роль биологически детерминированных различий везде, где они только могут быть. И это происходит потому, что у белых и негров была совершенно разная культурная история, а сейчас наличествуют совершенно различные возможности. Это важное положение хорошо осветил Боас: «Один и тот же человек будет вести себя по-разному в разных культурных условиях; единообразие поведения в культуре, наблюдаемое в любом хорошо интегрированном обществе, нельзя объяснить генетическим единообразием составляющих его индивидов. Оно определяется социальным окружением, а не существенными особенностями генетики. Единообразие в произношении возникает у членов того или иного сообщества не из-за каких-либо значительных анатомических особенностей строения органов артикуляции. Восприятие определенных форм графического и пластического искусства, стиля музыки развивается исторически и разделяется всеми, кто принимает участие в культурной жизни группы. Утверждение, что между распространением определенного телосложения в группе и ее культурным поведением существует определенная связь, 158 никогда не было доказано. Тот простой факт, что в группе преобладает определенный телесный тип, и группа обладает определенной культурой, не доказывает существования причинной связи между этим типом и этой культурой. Существуют более одаренные и менее одаренные люди, существуют люди с разным складом ума, но никто еще не доказал ни того, что их культурное поведение неизменно и независимо от социальной истории, ни того, что сходное поведение нельзя встретить среди людей, представляющих любую другую часть человечества». Есть люди высокие и низкие, и разница между ними несомненно определяется наследственностью. Но, тем не менее, средние показатели различий в физических характеристиках между разными человеческими популяциями вряд ли можно сравнивать с частичным совпадением в диапазоне изменения отдельных признаков и с существованием одинаковых типов в различных расах. Изучение варьирования тех признаков, которые можно измерить, и анализ некоторых установленных генетикой фактов говорят о том, что одни и те же биологически наследуемые черты представлены во всех больших «расовых» группах, хотя и по-разному. Не существует чистых, не изменяющихся рас. Скорее существуют популяции, чьи физические характеристики изменялись во времени под влиянием развития культуры, природного, социального и полового отбора; факторов окружающей среды; стихийных изменений; браков между близкими родственниками или же с чужаками. Гюнтер (он получил медаль Гёте в области искусства и науки в 1941 году) говорит, что душа «динарской расы», по-видимому, темно-зеленая. Легко признать абсурдность этого экстравагантного заявления. Но трудно искоренить те неуловимые искажения в нашем мышлении, которые происходят из дарвинских (пре-менделевских) представлений. Если мы тщательно проанализируем смысл сказанного выдающимся шведским биологом Далбергом, станет совершенно ясно, почему — в свете фактов человеческой миграции и 159 случайного скрещивания — понятие «чистых рас» совершенно мифологично: «До Менделя считалось, что наследственность представляет собой некое вещество, и что в процессе скрещивания такие вещества смешиваются точно так же, как смешиваются фруктовые соки и вода. Если негр скрещивается с белым, происходит простое растворение, и в результате его появляется мулат. Тогда можно говорить о полукровках. Если скрещиваются мулаты, то, в соответствии со старой доктриной «вещества», результатом этого скрещивания должны быть только мулаты. Точно так же, если смешивать два стакана сока одной концентрации, нельзя ожидать, что произойдет какое-нибудь изменение в цвете. Но на самом деле потомки мулатов бывают разного цвета, от более или менее белого до более или менее черного. Этот результат согласуется с доктриной Менделя, согласно которой любой индивид обладает мозаикой генов. Все эти гены составляют пары, в которые входит один ген от отца, а другой — от матери. При передаче эти гены перегруппируются. Половина отбрасывается, а когда сперматозоид смешивается с яйцеклеткой, образуется новая мозаика, которая может иметь другие признаки». Если суммировать результаты обсуждения расовой проблемы с точки зрения серьезной биологии, нужно указать на следующие моменты. Необходимо соотнести общераспространенные представления и некоторые научные работы с данными менделеевской генетики и экспериментальной биологии в целом. В те времена, когда были популярны биологические объяснения, существовала тенденция пренебрегать факторами культуры и окружающей среды и сразу переходить к упрощенным биологическим выводам. Нет свидетельств того, что смешение рас опасно. Не существует научных оснований для распределения всех рас по шкале «лучшие—худшие». Определенные гены представлены в разных пропорциях в различных человеческих группах; тем не менее необходимо подчеркнуть изменчивость всех больших человеческих популяций. 160 Простенькие книги по географии до сих пор дают список рас: белая, черная, желтая, коричневая и красная. Будет просто (и при этом правильно) указать на то, что наличие пяти пигментов и оптический эффект (возникающий из-за того, что верхние слои кожи непрозрачны) обусловливают цвет кожи всех людей, и что эти пигменты присутствуют в коже всех нормальных мужчин и женщин (у альбиносов отсутствует темный пигмент — меланин). Следовательно, различия в цвете кожи обусловлены только тем, в каком объеме представлен тот или иной пигмент, и существует континуум вариаций среди всех живущих человеческих существ. Столь же просто (и правильно) будет указать на трудности, которые неизбежно возникают при попытке классификации рас на основании таких — не менее произвольных и несовместимых — признаков, таких как форма головы, телосложение, особенности скелета. Тем не менее, в заключение необходимо подчеркнуть: законные возражения против всех существующих методов классификации не являются доказательством того, что расовые различия несущественны. Давайте не будем забывать, что мы мало знаем о многих весьма важных предметах. Например, обычно говорят: большинство видимых внешних признаков, используемых в расовых классификациях, слишком несущественны, чтобы как-то способствовать устойчивости рас или мешать ей. Однако, сохранение таких различий, по-видимому, вряд ли было бы возможно, если бы в этом каким-либо образом были задействованы факторы отбора. Вайденрайх недавно пришел к выводу, что увеличение объема мозга влечет за собой изменения в скелете. Говоря другими словами, если он прав, изменение костного строения, не будучи адаптивным само по себе, все же отражает изменения, важные для выживания. Дальнейшие исследования могут показать, что в прошлом физические антропологи использовали некоторые верные критерии, но неправильно их обосновывали, и, к тому же, практиковали неприемлемые методы. С другой стороны, может оказаться, что та 161 единственная классификация, которая будет иметь смысл, должна основываться не на неком случайном наборе внешних признаков, а на взаимосвязанных рядах соматотипов, представляющих структуру тела в целом и предположительно отражающих органические различия и физиологические функции. Хотя сходство человеческой биологии, объединяющее всех людей, очень важно для понимания их жизни, существуют также серьезные предварительные основания считать, что различия между людьми также имеют некоторое значение. Существует ли у нас врожденная склонность дистанцироваться от людей, отличающихся по физическому облику, или испытывать к ним враждебные чувства? Данные по этому вопросу весьма неоднозначны. С одной стороны, существует внутривидовая солидарность. Открытие этого явления — одно из наиболее значительных открытий общей биологии. В естественных условиях организмы, о которых из наблюдений за ними в неволе мы знаем, что они могут спариваться и иметь потомство, способное к размножению, обычно этого не делают. В природе животные чаще всего либо избегают своих собратьев, имеющих другой внешний вид и запах, либо активно проявляют к ним враждебность. С другой стороны, пример огромного числа американских мулатов едва ли может подтвердить эту теорию. В разных землях, по-видимому, не получило развитие отвращение к смешению с группами, представители которых значительно отличаются по своему физическому облику. Ассимиляция существенного числа негров в Англии XVIII века, отношение к неграм во Франции, заметная склонность португальских и голландских колонистов к смешанным бракам и фактически полная ассимиляция негров в Мексике (где одно время негров было значительно больше, чем белых) — все эти факты нельзя сбросить со счетов. Фактически, как показали Хаксли и Хэддон в книге «Мы, Европейцы», можно убедительно доказать, что в тех случаях, когда отсутствуют яв- 162 ные социальные барьеры, существует тяготение между представителями разных человеческих рас. Даже если будет доказано существование врожденной склонности к враждебности, из этого не будет следовать, что эту враждебность нужно понимать как нечто неизменное. Социально связанные группы мусульман в Бразилии и, скажем, в Советской России не обладают «расовой» однородностью. Современные произвольные расовые классификации обладают для науки крайне ограниченной ценностью, но их влияние на массовое сознание делает их социально опасными. Сто лет назад расовые термины были удобными, так как во многих случаях понятие расы с достаточной степенью вероятности указывало не только на физический тип, но и на географическое происхождение, язык и культуру. Сегодня, в связи с произошедшими подвижками населения и социальными изменениями, использование этих ярлыков чаще всего приводит к неверным и ошибочным умозаключениям. «Негр» может иметь цвет кожи от самого что ни на есть черного до вполне белого, он может говорить по-французски, по-арабски, по-английски, по-американски, по-испански или на ашанти, он может быть закованным в цепи невольником или всемирно известным химиком, он может быть неграмотным или писать на изысканном арабском языке, он может быть и президентом американского колледжа. Даже в строго биологическом смысле почти каждая раса — смесь. У физических антропологов нет оснований располагать расы по вертикальной оси: от низших к высшим. Но несмотря на то, что ученые считают оценочные дефиниции не стоящими доверия, западное общество оказалось более чем готово высказывать недвусмысленные и резкие суждения по этому поводу. Расовая дискриминация является, конечно, частью более общей проблемы социальной дискриминации. Но современный европеец или американец фактически заявляют следующее: «Если расы не существуют, мы должны их изобрести». Кто-то сказал: «В вопросах расовой принадлежности судьей является не природа, а общество». Совре- 163 менное положение дел определяет существование не биологических рас самих по себе, но того, что Роберт Редфилд определил как «расы в общественном сознании». Настоящей причиной существования последних является ассоциативная соотнесенность слова «раса» с реальными или воображаемыми биологическими различиями, с одной стороны, и с существующими особенностями культур, с другой. Биологически отличительные признаки не всегда видны невооруженным глазом, и это доказывается тем фактом, что нацисты считали необходимым заставлять евреев носить на одежде звезду Давида, дабы «добрые арийцы» всегда смогли узнать еврея, если они такового увидят. Другие биологические характеристики, которые, как полагают, определяют расы, относятся к области чистой мифологии. Например, говорят, что даже того, в чьих жилах течет одна восьмая часть негритянской крови, можно легко узнать — у него будет цельный носовой хрящ. На самом же деле не только у всех людей, но и у всех обезьян носовой хрящ расщеплен. С другой стороны, широкая публика не обращает внимания на реально существующие особенности (например, относительная уплощенность голени, встречающаяся в некоторых популяциях), так как никто, кроме нескольких антропологов, не знает, что эти особенности существуют. В конце ХIХ-начале XX столетия в Европе ряд популяризаторов (особенно Гобино и Чемберлен) сорвали с древа науки зоологическую идею расы. Привив эту идею к очень упрощенной и скандальной интерпретации истории и живо изложив свои идеи, они завоевали широкую аудиторию своим прославлением «арийцев», «тевтонов» и «представителей нордического типа». Перед Гражданской войной многие американские защитники рабства пытались, изучая как черепа, так и живых людей, показать, что негры и белые представляют собой совершенно различные типы людей, и что негры в действительности гораздо более тесно связаны с человекообразными обезьянами. Эти американские работы широко цитировались в Англии, Франции и Германии. 164 Никто из упомянутых людей не был ученым, но им удалось внушить мысль о том, что их фантазии имеют научное обоснование. В силу стечения исторических и экономических обстоятельств, а также определенных интеллектуальных тенденций, создалась атмосфера, благоприятная для признания этих умозрительных рассуждений даже в академических кругах. XIX столетие было классическим веком «расы». Дарвинистская биология подтверждала предположение о том, что расы существовали изначально, и представители одних из них были голубоглазы и светловолосы, а другие — темноглазы и темноволосы. Странно, что не был создан миф об изначальной рыжеволосой «расе», хотя среди ирландцев, шотландцев, евреев и малайцев встречается много рыжеволосых. После окончания первой мировой войны псевдонаучный расизм систематически использовался в политической демагогии. «Уход великой расы» Мэдисона Гранта и «Наплыв цветных» Лотропа Стоддарта возникли в прямой связи с введением законов, запрещающих въезд нежелательных лиц в США. Эти работы позднее широко цитировались нацистскими писателями. Данные проведенных среди американских солдат тестов на «уровень интеллекта» были искажены и превратно истолкованы, что дало подобие документального обоснования для предубеждений в отношении негров и американцев, родившихся за рубежом. В недавнее время, когда в различных частях мира повысилась экономическая и политическая напряженность, фундаментальные психологические работы по расовой ненависти прояснили ситуацию. Расовые предрассудки являются в своей основе просто одной из форм поиска «козлов отпущения». Когда безопасность индивидов и сплоченность группы находятся под угрозой, почти всегда ищут и находят «козлов отпущения». Ими могут стать либо некоторые члены самой этой группы, либо представители другой группы, внешней по отношению к первой. Примеры практики первого типа можно найти как в курятнике, так и в любом челове- 165 ческом обществе. Явления второго типа, по-видимому, являются принципиальным психологическим основанием современных войн. Вопрос о том, «на что направить чувство ненависти», стоит перед социумом с любым общественным строем. Это — фундаментальный психологический процесс. Будут ли жертвы определены как «ведьмы», «неверные» или «представители низших рас», зависит от обстоятельств и типов рационализации, распространенных в данный момент. Люди, выглядящие иначе, являются легкоузнаваемыми объектами агрессии. Более того, если под рукой оказывается внешне правдоподобная «научная» теория, доказывающая врожденную ущербность или порочность этой группы, можно получить массу удовольствия, давая выход своей ненависти и при этом не испытывая чувства вины. Обычно, тем не менее, на эту роль выбирают не «льва отпущения», а «беззащитного козлика». Слабость, по-видимому, провоцирует враждебность со стороны некоторых людей, чаще всего, возможно, со стороны тех, кто сам унижен. Меньшинство или бесправное угнетенное большинство обычно становятся в своем полном составе жертвами социальной агрессии. Если предполагается, что конфликт между разными «расами» имеет естественную природу, хороший гражданин, который в других случаях исходит из необходимости обеспечить условия для «честной игры», может не затрудняться мучительными раздумьями. Как сказал Гёте, мы никогда не бываем так свободны от чувства вины, как в тех случаях, когда приписываем собственные грехи другим людям. В простых обществах враждебность обычно направлена на тех, кто играет какие-то особые роли: на родственников жены, знахарей, колдунов, вождей. В таких сложных обществах, как наше, наблюдаются межгрупповые конфликты многих типов. Стереотипизированная неприязнь к людям, которых никогда не видел, находит себе оправдание не в том, что все врачи — плохие или все политические лидеры не заслуживают доверия, а в том, что они входят в какую-либо особую группу. Такие стереотипные предрассудки (а 166 расовые — это только их часть) имеют свойство усиливаться там, где низок уровень социальной интеграции, например, в недавно индустриализированных районах. Экономические условия скорее стимулируют развитие расовых предрассудков, чем являются причиной их появления. Антипатия не очень активна, пока не существует реального или воображаемого столкновения интересов. Взаимоотношения между «расами» могут возникнуть в виде экономической проблемы, но они станут проблемами социальными и культурными, как только меньшинство осознает ценность доминирующей группы и выдвинет своих ярких лидеров. В американском обществе, для которого особенно важен вопрос успеха, но где многие не могут его достигнуть, особенно сильно искушение возложить ответственность за свою неспособность преуспеть на тех, кто входит в другую группу. Одно исследование показало, что 38 процентов недовольных своим экономическим положением проявляют антисемитизм. При этом из представителей той же группы, удовлетворенных своим экономическим статусом, только 16 процентов выражают подобное мнение. Американцы склонны все персонализировать. Психологически удобнее обвинять «воротил Уолл Стрит», а не «законы спроса и предложения», «сталинскую клику», а не «коммунистическую идеологию». Американцам кажется, что они лучше понимают проблемы рабочих, когда можно указать на Джона Л. Льюиса. Эта широко распространенная тенденция помогает нам понять причины преследования «козлов отпущения», выбранных потому, что у них, как полагают, были те или иные биологические предки. Американское общество строится на принципе соревновательности, и многие проигрывают в этой борьбе. Гарантии экономической безопасности очень ненадежны независимо от индивидуализированной конкуренции. В действительности в сложно организованной мировой экономической структуре судьбу большинства из нас решают в большей или меньшей степени безличностные силы или, по крайней мере, 167 люди, которых мы никогда не увидим и до которых не сможем добраться. Будучи психологически склонными к персонализации, мы чувствуем себя лучше, если в качестве своих врагов можем выделить конкретных людей. «Расовую» группу можно слишком легко выделить в качестве наших оппонентов. Когда возникают порочные стереотипы, в них почти всегда есть доля правды, и ее существование помогает нам проглотить огромную порцию лжи — ведь должны же мы найти хоть какой-нибудь способ избежать дезориентации. Разочарования современности дают хорошую почву для развития любого количества скрытых и неосознанных предрассудков. По большому счету, последние гораздо опаснее тех, которые уже открыто проявились. Что же касается расовых предрассудков, они являются лишь частью общей тенденции. Многие исследования показали, что тот, кто пылает ненавистью к неграм и евреям, обычно также испытывает сильнейшую антипатию к рабочему классу, к иностранцам, к любым, даже необходимым, социальным изменениям. Опрос, проведенный «Форчун» в 1945 году, показал, что процент антисемитов существенно отличается от показателя в 8,8 процентов только в трех группах: среди тех, кто крайне негативно настроен против британцев (20,8 процента), богачей (13,5 процента) и негров (2,3 процента). Эти факты интуитивно осознаются и широко используются политиками, многие из которых заинтересованы в том, чтобы социальное противостояние сохранялось. Предубеждение против любой части общества может вызвать цепную реакцию, которая приведет к ликвидации традиционных свобод и к полной социальной дезорганизации. Это внутренняя угроза. Есть и внешняя; и она не менее серьезна. Никогда нельзя забывать, что четыре пятых населения земли составляют «цветные» народы. В мире, в котором расстояние практически уже не является препятствием, мы не можем не обращать внимания на эти народы. И конечно нам не следует ожидать, что с ними и далее можно 168 будет обращаться как с подчиненными. Мы должны научиться ладить с ними, что, в свою очередь, предусматривает взаимное уважение. Это не означает, что следует делать вид, будто бы различий не существует. Это означает необходимость признания этих различий без боязни, ненависти или презрения. Это значит, что не следует преувеличивать различия за счет сходства. Это означает понимание настоящих причин существования этих различий. Это означает, что нужно расценивать эти различия как вклад в разнообразие и богатство мира. Простое знакомство, к сожалению, не всегда влечет за собой дружбу. Пока разные народы не испытывают нужды в поддержании отношений друг с другом, природа антагонизма является предметом исключительно академического интереса, но в современных условиях эта проблема имеет жизненную важность. Это социальная болезнь, от который нет панацеи. Рональд Липпит сказал: «Сейчас легче расщепить атом, чем разрушить предубеждение». Но очень многого можно достигнуть введением новых или контролем за исполнением уже существующих законов, так как законы эффективны ровно настолько, насколько большинство граждан убеждены в их правильности и необходимости. Больший эффект может принести не прямая атака на расовые предрассудки, а изменение условий, которые эти предрассудки создают. Любой конфликт вскормлен страхом. Освобождение от страха является лучшим средством для искоренения расовых предубеждений. Это предполагает освобождение от страха войны, экономической нестабильности, личного одиночества и потери личного престижа. Пока не будет мирового порядка, пока не повысится степень личной безопасности, пока, возможно, в жизни американцев не уменьшится роль фактора конкуренции, мы будем сталкиваться с расовыми проблемами. Розенцвейг писал: «Точно так же, как тело, сопротивляясь инфекции, не прибегает к разрушительным предохранительным реак- 169 циям покуда это возможно, но рано или поздно все же обращается к защитным реакциям, которые, как и симптомы самого заболевания, серьезно противоречат нормальному поведению организма пациента, так и при невозможности достигнуть психологической стабильности более адекватными способами, неизбежно прибегают к менее адекватным». Однако, из этого совсем не следует, что в данный момент мы не можем делать ничего полезного. Прежде всего следует помнить, что, помогая в решении более общих проблем, мы также участвуем в ликвидации «расового» вопроса. Во-вторых, когда речь идет о том, в чем отдельные граждане берут на себя полную ответственность за свои публичные и приватные действия, можно достигнуть многих небольших улучшений в различных ситуациях, прямо относящихся к «расовым» проблемам. Такие достижения имеют огромный кумулятивный эффект. За последние пятнадцать лет в Соединенных Штатах были одержано несколько значительных побед. Только пять лет назад на факультетах северных «белых» колледжей было только четверо негров, теперь их сорок семь. Мы можем относиться к людям просто как к людям, а не как к представителям «расовых» групп. Мы можем показать нашим друзьям, что абсурдно считать некую группу совсем плохой или совсем хорошей. В своем кругу общения мы можем клеймить позором садистов. Мы можем высмеивать и опровергать демагогов и подстрекателей. Мы можем в пику, например, ярым антисемитам рассказывать анекдоты, в которых подчеркивается преимущество честной игры и терпимости. Мы можем следить за тем, чтобы в газетах и радиопередачах меньшинства изображались как пользующиеся поддержкой общества, а не как слабые и изолированные. В наших собственных разговорах мы можем подчеркивать как факты различий, так и примеры ассимиляции и вхождения меньшинств в жизнь Америки. Мы можем настаивать на том, чтобы наши лидеры выражали 170 неодобрение по отношению к бесчестным попыткам обратить гнев граждан от настоящих врагов на невинных «козлов отпущения», независимо от того, где это происходит — в сфере управления, производства или труда. Мы можем воспитывать своих детей так, чтобы они чувствовали себя более защищенными и свободными и не испытывали внутренней потребности в том, чтобы на кого-либо нападать или оскорблять кого-то. Мы можем повысить собственное самопонимание, достигнуть большей свободы и более высокого уровня ответственности за свои поступки, если мы будем лучше понимать наши побудительные мотивы. Мы можем требовать спокойного и мирного разрешения межгрупповых конфликтов. Мы можем извлекать людей доброй воли из объятий апатии и благодушия. Опираясь на то, что американцы гордятся своим разнообразием, мы можем усилить терпимость по отношению ко всему нашему гетерогенному обществу. В конце концов, почти все американцы произошли от меньшинств — иммигрантов из-за границы. Мы также можем выступать против поспешных и плохо продуманных действий, которые, очевидно, ухудшат ситуацию. Хотя существуют этические проблемы, общие для всех американских граждан, мы должны напоминать нашим слишком увлекающимся друзьям о том, что в различных районах страны условия существования различаются, и необходимо говорить и действовать, учитывая эти особенности. Любое сообщество склонно обижаться на тех, кто вмешивается в его дела извне. Поэтому изменения будут не столь дестабилизирующими и более долговременными, если они вырастут изнутри сообщества и будет поддержаны его естественными лидерами. У меньшинств тоже есть предрассудки, поэтому проблема непредвзятого отношения стоит не только перед представителями большинства. Члены менее привилегированных групп склонны объяснять чувство неполноценности, знакомое им по индивидуальному опыту, тем, что их статус недостаточно высок. Они сами будут вести себя неспра- 171 ведливо по отношению к тем, кто входит в группы, занимающие еще более низкое положение в структуре власти. То, как ведут себя представители меньшинств в своей группе, также определяется стеной предрассудков, которая ее окружает. Например, высокий уровень преступности и насилия среди чернокожих американцев отчасти следует расценивать как результат того, что они не могут выразить свою враждебность по отношению к белым, а белые сквозь пальцы смотрят на те преступления, которые не нарушают их привилегии. Это прекрасно соотносится с существующим в сознании белых стереотипом, что для негров характерны «животные страсти», даже если одновременно чернокожих считают беспечными и склонными подчиняться белым. Групповые предрассудки сложны и во многих других отношениях. Одни и те же люди могут действовать непредвзято в одних ситуациях и проявлять резкую враждебность в других. Отношение к разным группам меньшинств неодинаково. Евреев, например, бьют за то, что они не хотят ассимилироваться, а негров — за то, что хотят. Многие американцы не любят всех евреев, но им нравятся негры «на своем месте». Симпатия и терпимость возникают и меняются в зависимости от местных и национальных условий, от международной ситуации. В последнее тридцатилетие американцам пришлось столкнуться с более серьезной проблемой, поскольку, как отмечалось, «предохранительная оболочка государственной границы больше не является надежной защитой от растущего напряжения внутри бурно кипящего плавильного котла». В такой ситуации профессиональные навыки антропологов могут оказаться и уже оказываются полезными. Работая для комитетов мэрий или подобных организаций в американских городах, в которых возникает напряжение, антропологи выявили районы, где существует потенциальная опасность беспорядков, и предсказали, в каких из них следует ожидать вспышки. Вследствие этого социальные службы и органы правопорядка оказались лучше подготовлены к 172 разрешению конфликтов. Будучи специалистами по обычаям разных народов, антропологи смогли также дать практические рекомендации, как снять только назревающие конфликты — они указали на скрытые признаки недовольства и предложили те верные слова, которые нужно использовать, чтобы достичь примирения. Работая в качестве специалистов в социальных организациях, антропологи выяснили, кто является настоящими лидерами конфликтующих групп. Выполнив ту же работу на производстве, они дали практические советы касательно того, представители каких меньшинств будут мирно работать вместе, а каких — не будут. Помимо своей деятельности в качестве «разрешителей конфликтов», антропологи работают советниками во многих долговременных проектах, направленных на улучшение «расовых» отношений. Они не только помогают применять уже имеющиеся по этим вопросам знания, но и обращают внимание на те незаметные с точки зрения здравого смысла опасности, которые возникнут в ходе реализации этих проектов. Например, слишком громкие заявления о страданиях тех групп, которые находятся в невыгодном положении, представляют собой палку о двух концах. С одной стороны, в добрых сердцах может возникнуть симпатия к обездоленным, с другой же может повыситься враждебность агрессоров — произойдет своего рода «эффект бумеранга». Таким же образом результатом программы, проводимой в интересах одной группы, может оказаться простой перенос враждебности на другую группу. И эта группа — «заместитель» — окажется в столь же бедственном, если не в худшем, положении, чем прежний объект неприязни. Антропологи приняли активное участие в долгосрочном проекте просветительной, в самом широком смысле, деятельности: программы для детских садов, общественные собрания, обучение взрослых, подготовка радиопрограмм и газетных статей; написание, проверка и исправление учебников для средней школы; корректировка карикатур и других графических изображений; подготовка музейных выставок 173 и книг для детей и взрослых. Отдел антропологии Чикагского университета провел активную работу в виде лекций и дискуссий в средних школах Канзас-Сити, Чикаго, Милуоки и других городов. Антрополог понимает, что ложные расовые теории и расизм являются и причиной, и следствием расовой дискриминации. Точно так же, как политическая конъюнктура заставила нацистов провозгласить доктрину, согласно которой японцы все же являются арийцами, хотя и желтыми, в Америке в разгар войны получили распространение самые неожиданные популярные теории расового происхождения японцев. Хотя патриотизм и доблести бесчисленных американских солдат японского происхождения были лучшим ответом на подобные экстравагантные заявления, никакие научные свидетельства не убедили бы в 1942 году многих американцев в том, что один из сенаторов США ошибается, говоря следующее: «Я не верю, что находящийся на свободной земле Соединенных Штатов японец — это просто человек, у которого в жилах течет японская кровь: на этой земле находится тот, кто вонзит вам нож в спину. Покажите мне япошку, и это будет человек, преисполненный ложью и изменой». Тем не менее антропологи, нисколько не обманываясь насчет силы чистого разума, верят, что распространение «отрезвляющих» фактов о «расе» может оказаться важным и полезным для решения этой проблемы. Физический антрополог Гарри Шапиро писал: «У науки есть и другие обязанности помимо нетерпеливого и объективного поиска правды. Она еще ответственна за то, чтобы эта правда оставалась неизбежной и неискаженной. В некоторых случаях это предполагает, что необходимо указывать на потенциальную опасность со стороны как популярного, так и научного спекулирования». VI. Дар языка Из-за неправильного понимания нами природы языка было потрачено впустую больше времени, энергии и гения, чем из-за всех других ошибок и иллюзий, которым подвержено человечество. Это неизмеримо замедлило развитие нашего естественнонаучного знания в любой области и испортило то, что не могло замедлить. А. В. Джонсон. «Трактат о языке» Жаль, что мало кто из нас сохранил детские воспоминания о борьбе с грамматикой. Нас заставили так много перенести из-за зубрежки грамматических правил. Механистический подход к языку, не оставляющий места воображению, заставил нас считать грамматику самым бесчеловечным моментом обучения. Возможно, что американцы, слишком серьезно относящиеся к собственной персоне и личной независимости, испытывают нечто вроде обиды на все те структуры, которые настолько незыблемы, что представляют собой беспричинное оскорбление принципа свободы воли. По каким-то причинам американцы характеризуются отсутствием способности к иностранным языкам. Подобно британцам, мы ожидаем, что все остальные выучат английский. Нет ничего более человеческого как в отдельном человеке, так и в целом народе, чем речь. Последняя, в отличие от крика животного, не является простым элементом более широкой биологической реакции. Только одно животное — человек — может передавать абстрактные идеи и беседовать об условиях, которые находятся в противоречии с действительностью. Чисто конвенциональный элемент в речи на деле на- 175 столько существен, что язык можно рассматривать исключительно как явление культуры. Бирманский ткач, привезенный в Мексику, сразу поймет, что делает его мексиканский коллега, но не поймет ни слова из языка науатль. Не существует более полезной информации, чем лингвистические данные, указывающие на первичные, бессознательные психологические установки. Более того, большинство конфликтов между группами и народами возникают из-за того, что они говорят на разных языках, как в прямом, так и в переносном смысле. Мы живем в среде, которая в значительной мере вербальна в том отношении, что большая часть времени нашего бодрствования уходит на говорение слов или на ответ, активный или пассивный, на чужие высказывания. Мы разговариваем сами с собой. Мы читаем газеты, журналы, книги, словом, все, что написано. Мы слушаем радио, а также то, что нам говорят в проповедях, кинофильмах и на лекциях. Эдвард Сэпир сказал: «Язык полностью обусловливает прямой опыт. Для большинства людей любой опыт, реальный или потенциальный, пропитан вербализацией. Возможно, это объясняет то, почему так много любителей природы не чувствуют, что они действительно находятся с ней в контакте, пока они не узнают названия великого множества цветов и деревьев, как будто реальный мир вербален изначально, и никто не может приблизиться к природе, не зная терминов, которые каким-то магическим образом выражают ее. Это постоянное взаимодействие между языком и сферой опыта выводит язык из ряда таких чистых и простых символических систем, пребывающих в застывшем состоянии, как наборы математических символов и сигналы флажками»*. В словарях до сих пор говорится: «Язык — это средство для передачи мыслей». Ученые семантики и антропологи согласны в том, что это только одна, очень специальная и не * Sapir E. Language // Encyclopedia of the Social Sciences. Vol. IX. 1933. 176 главная, функция речи. Широко говоря, язык является инструментом действия. Значение какого-либо слова или фразы не сводится к его словарному эквиваленту, но возникает в своей конкретности из ситуации, в которой это слово или фраза произносится. Мы используем слова для того, чтобы успокоиться или польстить себе, фантазируя или мечтая; для того, чтобы снять напряжение, заставить себя сделать одно или запретить себе что-либо другое. Мы используем слова для достижения своих целей в общении с другими людьми. Посредством слов мы создаем собственный портрет и описываем свои мотивы. Мы подлизываемся, пресмыкаемся, протестуем, приглашаем и угрожаем. Даже интеллектуал из интеллектуалов использует только небольшую часть своих речевых способностей, когда ему нужно выразить и передать мысли, которые отделены от чувств и действий. Основная социальная функция речи состоит в том, что она помогает людям эффективно взаимодействовать и ослабить социальное напряжение. Очень часто сказанное значит гораздо меньше, чем сам факт того, что вообще что-то сказано. Антропологическая лингвистика достигла заметных результатов, которые могут оказать непосредственное практическое воздействие в управлении вербальным контекстом. Из-за отсутствия письменных источников и других обстоятельств, специфичных для работы с представителями примитивных культур, антрополог-лингвист становится специалистом по «прямому методу». Он знает, как изучать язык, используя его. С одной стороны, он внимателен к едва уловимым и редким формам языка; с другой, сфера его профессиональных интересов — это социальные практики. Он знает, как избежать употребления сослагательного наклонения в том случае, когда для продолжения разговора требуется изъявительное. Познания в области этикета толкают антрополога к вечному греху поглощенности деталями. Он любит сложные правила, но еще больше — исключения из них. В этом одна из причин того, что после восьми лет обучения французскому языку американец может с удовольствием 177 читать французский роман, но приходит в ужас, когда ему приходится спрашивать в Париже, как найти нужную ему улицу. Антрополог не может вычитать правила из книги, он обречен делать большие и маленькие ошибки. Его неписаный закон — пробиваться к самому существенному, концентрироваться на нем и продолжать разговор во что бы то ни стало. В силу того, что во время второй мировой войны многие экзотические языки имели важное военное значение, антропологи-лингвисты получили возможность опробовать свой метод непосредственно на информантах — носителях языка. Они подготовили образовательные программы, в которых на первый план были выдвинуты антропологически обоснованные оптимальные методы обучения языкам. Результаты повлияли на традиционные приемы изучения языков в Соединенных Штатах. Антропологи-лингвисты также разработали приемы обучения взрослых, владеющих бесписьменным языком, и приемы обучения неграмотных умению читать и писать на их родном языке. Поскольку антропологи-лингвисты обычно имели этнологическую подготовку, они меньше, чем другие исследователи языка, были склонны рассматривать речь изолированно от жизни народа. С точки зрения антрополога язык является лишь определенной разновидностью культурного поведения, связанной с другими проявлениями действия и мысли. Анализ словаря выявляет основные ориентиры культуры и отражает ее историю. Например, в арабском языке существует более шести тысяч слов для обозначения верблюда, частей его тела и снаряжения. Неразвитость языка в испаноязычных деревнях Нью-Мексико, а также наличие в нем диалектных слов свидетельствуют о длительной изоляции этих групп населения от основной линии развития латинской культуры. Использование же архаизмов указывает на то, что диалекты отделились от основной линии развития испанского языка в восемнадцатом веке. А употребление в речи панамских индейцев бораби таких слов, как gadsoot (gadzooks), forsoo 178 (forsooth), chee-ah (cheer), mai-api (mayhap) (божба, клятва, возглас одобрения), намекает на возможную связь с пиратами елизаветинских времен. Сейчас очень много известно об истории языков, особенно тех, посредством которых распространялась культура: греческого, латыни, санскрита, арабского, китайского и английского. Выявлены некоторые постоянно действующие механизмы. В противоположность основному ходу культурной эволюции, языки двигаются от сложного к простому. Китайский и английский сегодня потеряли почти все флексии. Фонетическое однообразие очень привлекательно для тех, кто верит в существование порядка событий, доступного для познания. Как сказал Блумфилд: «Эти соотношения — историческая деталь, но их значение велико, поскольку они показывают, что человеческое действие, как правило, неслучайно; оно может оставаться регулярным даже в таком незначительном явлении, как способ произнесения отдельных звуков в потоке речи». Фонетическая сторона языка прекрасно иллюстрирует тот факт, что в культуре действуют механизмы как отбора, так и стереотипизации. Звук [р] в pin произносится с небольшим придыханием, которое отсутствует, когда мы произносим звук [р] в spin. И все же носители английского языка подсознательно обращаются с ними как с одинаковыми сигналами, хотя они акустически не идентичны. Они похожи на автомобилиста, которого научили останавливаться на любой оттенок красного света. Если я занимаюсь исследованием неизвестного языка и обнаруживаю два звука, похожие на английские [b] и [d], но отличные от них в том, что они произносятся с мягким придыханием, то могу немедленно предсказать, что в новом языке звуки типа [g] будут соответствовать той же схеме. Язык так же последовательно не рационален, как любой другой аспект культуры. Мы упорно цепляемся за бессмысленные заглавные буквы. Можно также привести в пример наше абсурдное английское правописание. «Ghiti» следовало бы читать как fish: [f] — 179 как в слове laugh, a [sh] — как в слове ambition. В слове икота (hiccough) буквы gh дают звук [р]. Ghoughteighteau может быть прочитано как potato (картофель) — поймите это сами. Мы говорим «пять домов», в то время как «пять дом» будет проще и прекрасно передаст то же самое значение. Частные особенности языкового употребления очень показательны. Не случайно, что французские протестанты обращаются к божеству в дружеской форме, выраженной личным местоимением ты (tu), a католики — в официальной (vous). Во всех слоях французского общества сохраняется старое аристократическое tu в обращении супругов друг к другу. Но в «Пригороде Сен-Жермен» герцог обращается к своей герцогине на вы (vous) — они оба прекрасно понимают, что он оставляет tu для своей любовницы. Можно написать целую монографию о различиях в структуре европейских обществ, основываясь только на употреблении в языке личного местоимения второго лица. Во Франции человек, став взрослым, обращается на «ты» к очень небольшому числу людей. Подобная фамильярность ограничивается кругом ближайших родственников и друзей детства. В то же время в немецкоязычном мире студента, который вскоре не перешел на «ты» с теми, кого часто видит, будут считать слишком чопорным. В армии императорской Австрии все офицеры одного полка, независимо от звания, обращались друг к другу на «ты». Неупотребление фамильярной формы обращения было равнозначно вызову на дуэль. В Австрии и других европейских странах переход к фамильярному обращению между взрослыми был закреплен в специальной церемонии: участники ритуала должны обняться и выпить по глотку из стаканов друг друга. В Испании и Италии переход на «ты» происходит легче, чем во Франции, но не так часто, как в южной Германии и Австрии. В Италии существует дополнительное осложнение — специальная форма вежливого обращения (Lei). Выбор между Lei и более общим официальным местоимением был вопро- 180 сом политики. Фашистская партия запретила использовать местоимение Lei. В Швеции страсти разгорелись вокруг местоимения ni, которое употребляется при обращении к людям с самым низким социальным статусом и, в соответствии со знакомым принципом «снобизма наоборот»*, к членам королевской семьи. Были созданы клубы для отмены этого слова. Люди надевали значки с надписью: «Я не буду говорить ni, и я надеюсь, что вы тоже не будете». На людей подавали в суд за использование ni по отношению к тем, кто считает себя равным или выше по социальному положению человека, прибегнувшего в обращении к пренебрежительному ni. «Вы ni по отношению ко мне; я вам — не ni*. Все это — также примеры напряженного эмоционального символизма языка. Во времена бурного развития национализма и романтического движения каждым языком пользовались как убедительным проявлением уникальности каждой культуры. В начале века мадьярская знать в Венгерском парламенте говорила на латыни, потому что по-мадьярски они говорить не могли, а по-немецки — не хотели. Мадьярский, ирландский, литовский и другие языки возродились в последние сто лет из состояния практически мертвых. Тенденция эта такая же древняя, как и письменная история. Из Библии мы узнаем о том, что галилеяне на переправе через Иордан убивали всех, кто говорил sibboleth вместо shibboleth. Внутри культуры группы подчеркивают свое единство посредством особого языка. Свое арго есть у преступников. То же можно сказать относительно всех профессий. В одной школе в Англии (Винчестер) практикуют совершенно непонятный для непосвященных язык, составленный из сред- * Другая иллюстрация принципа «снобизма наоборот»: в американском небольшом или борющемся за престиж колледже преподаватели, которые являются членами ФБК (Phi Beta Kappa), скорее появятся в студенческом городке без штанов, чем без своих ключей. В старых престижных университетах ключи ФБК носят только несколько пожилых профессоров. 181 невековой латыни и напластований сленгов многих поколений. «Языковое сообщество» — не бессмысленное словосочетание. Использование речевых форм в целом имплицитно содержит информацию о других вещах в целом. Высшее общество в Англии подчеркивает свою обособленность, опуская g в конце слова. Преуменьшение — знак непоколебимой психологической безопасности. Если представитель английского высшего класса является членом команды Кубка Дэвиса, он говорит: «Да, я немного играю в теннис». Люди во многих странах произносят слова определенным образом, чтобы соотнести себя с определенной социальной группой. То, что взрослый или пожилой англичанин чаще будет определяться как выпускник Харроу или Рагби, а не как йоркширец, или выпускник Оксфорда, или военный, доказывает: язык различения идентифицируется с социальным статусом. Вы легко можете определить англичанина по его галстуку и акценту. Идиоматические речевые формы позволяют обществу детально идентифицировать особые позиции и роли его разнообразных членов. Группы и классы бессознательно используют это средство, чтобы избегнуть поглощения большим сообществом. «Он говорит так, как мы», — это декларация о принятии в группу. Эвфемизмы, особые ласкательные выражения, сленг — все это признаки класса. Неотъемлемый аромат каждой культуры или субкультуры может быть опознан по оттенкам языка. В Берлине 1930 года знакомые, встретившиеся на улице, кланялись и говорили друг другу: «Добрый день». В Вене старшего приветствовали словами «честь имею», близкого знакомого — «благослови тебя (Вас) Бог»; а среди коллег-ученых и аристократов было распространено выражение «Ваш слуга». Та gewisse Liebenswurdigkeit (то есть «определенная любезность»), которая была отличительным признаком венской культуры, наиболее отчетливо и непосредственно проявлялась в определенных выражениях, известных и в северной протестантской Германии, но гораздо реже встречавшихся там в повседневной речи: «живите хорошо», «леди-мать», «целую руку, благо- 182 родная госпожа» и множество других. Когда разносчик приносил на кухню продукты, он говорил: «благослови тебя Бог» — если их получала горничная — или «целую руку, благородная госпожа» — если присутствовала хозяйка дома. Хотя эта точка зрения может завести слишком далеко, есть все же нечто существенное в перечнях европейских слов, получивших широкое распространение в чужих языках. В английском это: gentleman, fair play, week end, sport. Во французском: liaison, maitresse, cuisine. В итальянском: diva, bravo, bel canto. В немецком: Weltschmerz, Sehnsucht, Weltanschauung, Gemutlichkeit. Рассуждая об англичанах, французах и испанцах, де Мадарьяга предположил, что слова fair play, le droit и el honor являются ключом к соответствующим культурам. Вот образчик его рассуждений об английском языке: «Весьма удовлетворительной кажется мысль о том, что английский — язык действия — является односложным языком. Ведь человек действия, как мы знаем, живет в настоящем, а настоящее вмещает не больше одного слога. Многосложные слова в английском иногда называют "словарными", то есть словами для интеллектуала, книжного червя, эксцентрика, почти не-англичанина. Они изумительны, эти английские односложные слова, особенно те, конечно, что обозначают действие. Точность их соответствия обозначаемому действию столь велика, что невольно хочется думать об английских словах как о подлинных именах этих действий, а обо всех остальных словах — как о заслуживающих сожаления уродцах. Как можно улучшить splash (плескаться, брызгаться), smash (разбивать), ooze (сочиться), shriek (визжать), slush (смазывать), glide (скользить), squeak (пищать, скрипеть), соо (ворковать)? Кто мог бы отыскать что-нибудь лучше hum (гудеть, мямлить), buzz (жужжать), howl (выть) или whir (шуметь, жужжать)? Кто мог бы придумать нечто более слякотное, чем slop (слякоть)? Разве слово sweet (сладкий) не звучит как поцелуй, и можно ли найти лучшее обозначение для непреодолимого препятствия, чем stop?» 183 Нет сомнения, что повторяющиеся фразеологические обороты, словесные стереотипы разных культур и эпох могут объяснить многое. Они инкапсулируют в себе основные силовые линии и акценты общества, главнейшие культурные интересы, характерные определения ситуации, первичные мотивации. Если вы божитесь по-английски, ваши слова не будут иметь действия на американскую аудиторию, — и наоборот. Навахо приветствуют друг друга словами «все хорошо», японцы — «почтительная своевременность», американцы — «как дела?» или «как поживаете?» Каждая эпоха обладает собственными шаблонными выражениями. Карл Беккер писал по этому поводу: «Если бы мы заглянули в ту маленькую заднюю дверь, что служит для всех поколений тайным ходом к знанию, нам стоило бы озаботиться поиском незаметных слов с неопределенными значениями, которым люди позволяют соскальзывать с языка, или с кончика пера, без страха и сомнений; слов, которые потеряли свое метафорическое значение благодаря постоянным повторениям и бессознательно воспринимаются в качестве объективной реальности... Для всех поколений эти волшебные слова имеют свои входы и выходы». В некотором смысле проблема семантики не является совершенно новой. Римский ученый Варрон в одном из своих трактатов сообщает, что обнаружил двести двадцать восемь различных значений слова «добро». Он исходил из тех же соображений, что и Олдос Хаксли, писавший: «Должен быть какой-нибудь способ очистки и дезинфекции слов. Любовь, чистота, доброта, душа — все это куча грязного белья, нуждающегося в стирке». Мы всегда соединяем при помощи слов различные вещи и вербально разделяем то, что на самом деле едино. Последователь «Христианской Науки» отказывался принимать таблетки витаминов, поскольку считал их «лекарством»; когда ему объяснили, что витамины — это 184 «пища», он легко согласился пользоваться ими. Страховая компания обнаружила, что с «цистернами с бензином» обычно обращались осторожно, тогда как с «цистернами из-под бензина» — беспечно. На самом деле «цистерны из-под бензина» опаснее полных, так как они содержат взрывчатые испарения. Проблема семантики практически неразрешима, поскольку, как сказал Джон Локк, «показать различные значения и недостатки слов так трудно, когда у нас нет для этого ничего, кроме тех же самых слов». Это одна из причин, по которым столь необходим кросс-культурный подход. Любой, кто боролся с трудностями перевода, вынужден признать, что язык не сводится к словарному составу. Итальянская поговорка «traduttore, tradittore» (переводчик — это предатель) слишком верна. Однажды я спросил у японца, хорошо знавшего английский, как бы он перевел со своего языка выражение из японской конституции, воспроизводящее наше: «Жизнь, свобода и поиски счастья». Он перевел: «Разрешение предаваться похоти». Англо-русско-английский перевод превратил телеграмму «Женевьева исключена за проказы» в «Женевьева повешена за подростковые преступления»*. Это — очевидные и грубые ошибки. Но посмотрите, как переводится одно и то же место из Ветхого Завета на пол-дюжине разных языков. Существенные различия в длине показывают, что перевод — не просто проблема поиска иностранного слова, точно соответствующего понятию оригинала. Особенно труден перевод поэтических образов. Возможно, что метрика Гомера лучше всего передана в английском переводе Хотрея. Две последние строки из знаменитого эпизода третьей песни «Илиады», в которых идет речь о Касторе и Полидевке, звучат у него так: * В оригинале игра слов: suspend (временно отстранять, исключать; но и — вешать, подвешивать) превратилось в hang (вешать, казнить). — Прим. перев. 185 So said she; but they long since in earth's soft arms were reposing There in their own dear land, their fatherland, Lacedaemon. (Так говорила она; но они уже давно покоились в мягких объятиях земли, там в своей родной земле, в Лакедемоне)*. Хотрей передал музыкальный эффект греческого гекзаметра настолько адекватно, насколько это можно сделать по-английски. Однако по-гречески это место буквально звучит так: «Но их в то время прочно держала подательница жизни земля». Оригинал реалистичен — братья Елены умерли, и с этим ничего не поделаешь. Английский же — сентиментален. Однажды в Париже я видел пьесу под названием «Слабый пол». Я нашел ее очаровательно рискованной. Спустя год, в Вене, я пригласил одну девушку посетить постановку той же пьесы в немецком переводе. Хотя она не была ханжой, я все же находился в замешательстве, поскольку по-немецки пьеса звучала вульгарно, если не непристойно. Мне кажется, что впервые я по-настоящему почувствовал природу языка, когда мой оксфордский наставник попросил меня перевести на греческий язык несколько страниц из сочинения британского риторика восемнадцатого столетия. Там была следующая фраза: «Она погребла его под величайшей злобой своих обвинений». Я долго сражался с ней и, наконец, совершил непростительный грех, проверив каждое слово по англо-греческому словарю. Мой наставник взглянул на получившееся языковое чудовище и посмотрел на меня со смешанным отвращением, сожалением и удивлением. «Мой дорогой мальчик, — сказал он, — разве Вы не знаете, что это можно перевести одним-единственным образом: deinos aedeitai, "Она очень сильно упрекала его"?». * Ср. русский перевод В. А. Жуковского: «Так говорила; но их уже матерь-земля сокрывала / Там, в Лакедемоне, в недрах любезной земли их родимой.» — Прим. перев. 186 В действительности существует три вида перевода. Во-первых, есть «буквальная» разновидность — перевод слово-в-слово; обычно он чреват искажениями, исключая разве что случаи, когда язык оригинала и язык переводчика очень схожи по структуре и словарному составу. Во-вторых, существует тип официального перевода, при котором соблюдаются определенные нормы идиоматических соответствий. Третья, психологическая, разновидность перевода, где слова производят тот же эффект на носителей языка переводчика, что и на людей, говорящих на языке оригинала, близка к невозможному. В лучшем случае передача текста должна быть весьма свободной, с тщательно разработанными парафразами и объяснениями. Однажды я слышал, как Эйнштейн допустил оговорку, вполне соответствующую реальному положению дел. Он сказал: «Сегодня я буду говорить по-английски, но если я увлекусь дискуссией, то перейду на немецкий, и профессор Линдеман будет клеветать* на меня». Если бы слова относились только к вещам, проблема перевода была бы сравнительно простой. Но они, кроме того, указывают на отношения между вещами, а также и на субъективные, и на объективные аспекты этих отношений. В различных языках эти связи воспринимаются по-разному. Балийское слово tis означает «не мерзнуть, когда холодно». Балийское слово paling обозначает состояние транса, опьянения или такую ситуацию, когда человек не знает, где он, какой сейчас день, где находится центр острова, к какой касте принадлежит его собеседник. Субъективные аспекты языка связаны с тем, что мы используем слова не только для обозначения вещей и отношений, но и для самовыражения; слова не просто обозначают события, но и выражают отношение говорящего к этим событиям. Слова «проститутка» и «шлюха» имеют одно и то же значение. Однако их коннотации сильно различаются. А * Traduce (клеветать, злословить) вместо translate (переводить). — Прим. перев. 187 коннотация не менее важна, когда речь идет о чувствах, вызываемых словом, или о действиях, которые оно вызывает. Возьмите, например, богатейшую область современной вербальной магии — рекламу. Одни и те же слова в рамках одной и той же культуры часто имеют различное значение для разных поколений. Так, Маргарет Мид пишет: «Возьмите слово работа. Для ваших родителей работа — это то, что они получили по окончании школы: следующая ступень, отчасти пугающая, отчасти волнующая; конец беззаботных школьных дней. Работа — это то, что они собирались получить, были обязаны получить; нечто, что ждало их после школы с той же неумолимостью, что и осень, сменяющая лето. Но что значит работа для тех, кто родился в 1914 или 1915 годах? То, чего вы могли никогда не получить, то, к чему стремишься и о чем надо молиться; то, для чего голодаешь и крадешь; в общем — работа. Ее не было. Когда эти два поколения вступают в разговор, и всплывает слово работа — как они могут понять друг друга? Предположим, что речь идет о призывнике: "Какая досада, что ему пришлось оставить работу". Для старших эти слова — отъявленный антипатриотический эгоизм. Для молодых они имеют очевидный смысл. Им кажется странным, что старшие видят самопожертвование в том, что женатым и имеющим детей людям пришлось бросить семьи ради военной службы, но не понимают, что значит оставить работу в такой же ситуации. "Разве они знают, что означает работа в наше время — для тех, кто родился в 1915, 1916, 1917 годах? Разве они знают, что, как в древности человек не был мужчиной, не имея ребенка мужского пола, так сейчас нельзя считать себя полноценным человеком, не имея работы? Мы не говорим, что не стоит уходить в армию, если у тебя есть работа. Мы просто хотим сказать, что это трудно. Мы говорим то же самое, что они сказали бы о человеке, у которого есть дети. Почему же они так кипятятся?"» Англичане и американцы все еще пребывают в уверенности, что говорят на одном и том же языке. С некоторыми оговорками это остается правдой, пока речь идет о точных 188 значениях, хотя в американском существуют понятия, не имеющие точных английских эквивалентов. Однако коннотации зачастую существенно разнятся, и это приводит к тем большему непониманию, поскольку оба языка все еще называются «английским» (одними и теми же словами называются разные вещи). Прекрасный пример этому можно найти у той же Маргарет Мид: «...В Англии слово "компромисс" — хорошее слово, и о компромиссном соглашении можно говорить с одобрением, включая те случаи, когда противной стороне досталось более половины оспариваемого. В США, с другой стороны, меньшая часть означает определенное положение той или иной стороны, и поэтому говорят: "президент против конгресса" или "конгресс против президента"; "правительство штата против федерального" или "федеральное правительство против штата". Это соотносится с американской доктриной контроля и равновесия, но одновременно лишает слово "компромисс" того этического ореола, который оно имеет в Англии. Если для англичанина "пойти на компромисс" значит выработать приемлемое решение, то для американца, это — выработать плохое решение, при котором для обеих сторон будет потеряно что-то важное. Поэтому в отношениях между США и Англией, которые, когда речь шла о суверенитете, по сути дела были компромиссами, англичане всегда могли говорить о результатах с одобрением и гордостью, в то время как американцам приходилось подчеркивать свои потери». Итак, слова, столь легко срывающиеся с наших уст, не являются совершенно надежными заместителями фактов физического мира. Мышление — также не сводится к проблеме выбора слов для выражения мыслей. Выбранное слово настолько же отражает социальную ситуацию, насколько и предметную реальность. Два человека заходят в бар в Нью-Йорке, и с них просят завышенную цену за рюмку плохого спиртного. Они скажут: «Это жульническое заведение». Но если дело происходит в Париже, их слова будут другими: «Все французы — компания надувателей». 189 Возможно, что наиболее важный вклад в антропологическую лингвистику был сделан благодаря трудностям, с которыми сталкивались антропологи, пытаясь передать значения речевых структур, полностью чуждых моделям всех европейских языковых систем. Подобный опыт и подобные исследования привели антропологов к несколько ошеломляющему открытию, имеющему большое значение для мира, где народы, использующие множество различных идиом, пытаются взаимодействовать без искажений. Каждый язык представляет собой нечто большее, чем простой механизм для обмена идеями и информацией, нечто большее, чем орудие самовыражения, нечто большее, чем приспособление для выпуска эмоциональной энергии, нечто большее, чем инструмент, позволяющий заставлять других людей делать то, что нам нужно. Каждый язык есть также особый способ мировоззрения и интепретации опыта. В структуре любого языка кроется целый набор неосознаваемых представлений о мире и о жизни в нем. Антропологические лингвисты пришли к пониманию того, что общие представления человека о происходящем вовне его не «заданы» всецело внешними событиями. Уместнее сформулировать эту проблему следующим образом: человек видит и слышит то, к чему его делает чувствительным грамматическая система его языка; то, что она приучила его ждать от восприятия. Эта предвзятость оказывается тем более незаметной, поскольку любой человек не осознает свой язык как систему. Человек, выросший в той или иной языковой среде, воспринимает последнюю как часть самой природы вещей, всегда остающейся на уровне фоновых явлений. Необходимость организовывать и интерпретировать опыт в рамках, определенных языком, столь же естественна, как смена времен года. Действительно, простодушная точка зрения состоит в том, что думающий по-другому является неестественным, глупым, или даже порочным, — и, конечно, лишенным логики. По сути дела, традиционная, или аристотелевская, логика преимущественно состояла из анализа согласованностей в структуре таких языков, как греческий или латынь. Субъект- 190 но-предикативная форма речи подразумевала существование неизменяющегося мира фиксированных отношений между «субстанциями» и их «качествами». Эта точка зрения, как утверждает Коржибский, полностью не соответствует современной физике, показывающей, что свойства атома постоянно меняются в соответствии с изменениями отношений его элементов. Маленькое слово is («есть» — 3 л., ед. ч. гл. «быть») доставляет нам много путаницы, поскольку иногда оно означает, что субъект существует, иногда — что он относится к определенному классу, иногда — что субъект и предикат идентичны. Аристотелевская логика учит нас, что нечто или существует, или не существует. Это утверждение зачастую не соответствует действительности, так как «и-и» подчас вернее, чем «или—или». «Зло» никогда не сводится к чисто черному цвету и включает бесконечное число оттенков серого. Наличный опыт не предоставляет четко очерченных сущностей, подобных «добру» и «злу», «сознанию» и «телу»; их обособление происходит в вербальной сфере. Современные физические исследования показали, что даже в неодушевленном мире существует много вопросов, на которые можно ответить категорическим «нет» или безоговорочным «да». С антропологической точки зрения, на земле существует множество миров — поскольку есть разные языки. Каждый язык представляет собой инструмент, руководящий людьми в их наблюдениях, реакциях, специфических способах самовыражения. Опыт может быть препарирован по-разному, и язык служит основной силой, скрыто управляющей этим процессом. Вы не можете сказать: «ответь мне "да" или "нет"» по-китайски, поскольку в этом языке не существует слов «да» и «нет». Китайский отдает предпочтение слову «как?» и неисключительным категориям; европейские языки — слову «что?» и исключительным категориям. В английском существует и реальное и воображаемое множественное число: «десять человек» и «десять дней»; в языке хопи множественное число и количественные числительные могут использоваться только для обозначения вещей, которые можно увидеть 191 вместе в качестве предметной группы. Фундаментальные категории французского глагола — это «до» и «после» (время) и возможное—действительное (наклонение); фундаментальные категории одного из языков американских индейцев (винту) суть: субъективность—объективность, знание— вера, свобода—существующая необходимость. В языке индейцев хайда в Британской Колумбии существует более двадцати глагольных префиксов, указывающих на образ действия, будь то переноска, стрельба, битье, толчок, тяга, плаванье, штамповка, сбор, рубка и т. п. В некоторых языках используются разные глаголы, прилагательные и местоимения для одушевленных и неодушевленных явлений. В Меланезии существует не менее четырех различных форм каждого притяжательного местоимения. Одно может использоваться для обозначения тела и души говорящего, другое — для его дальних родственников и набедренной повязки, третье — для его имущества и даров. Глубинные понятийные образы каждого языка обладают тенденцией к формированию связной, хотя и не осознаваемой, философии. Если английское слово rough (грубый, неровный и др.) может равно употребляться для характеристики дороги, скалы или рабочей поверхности напильника, в языке навахо нужно использовать три разных, не заменяющих друг друга слова. Поскольку язык навахо имеет общую тенденцию к оптимизации и конкретизации различий, то в нем существуют и обратные ситуации. Одна и та же основа употребляется для обозначения разрыва, светового луча и эхо, понятий, представляющихся носителям европейских языков совершенно разными. Одним и тем же словом обозначается пакет для медикаментов со всем его содержимым, мешок из шкур, в который завертывается содержимое, содержимое как таковое и некоторые его отдельные части. Иногда причина таких языковых особенностей кроется не в том, что представления навахо менее пластичны и более ограничены, но, скорее, в том, что они по-другому структурируют окружающий мир. Так, одно и то же слово в языке навахо использу- 192 ется для описания прыщавого лица и скалы, покрытой наростами. В английском лицо может быть названо грубым или шершавым, но никто не скажет, что скала прыщава — разве что в шутку. Навахо же различают два вида неровных скал: скалы, чьи неровности напоминают поверхность напильника, и скалы, покрытые наростами или вкраплениями. В этих случаях нельзя думать, что разница между способами мировосприятия у навахо и англичан состоит лишь в том, что язык навахо стремится к большей точности. Различия связаны с теми чертами, которые кажутся существенными тому и другому языку. Можно привести примеры, когда язык навахо гораздо менее точен. Навахо обходятся одним словом для обозначения кремня, металла, ножа и некоторых других металлических предметов. Это, очевидно, связано с историческими условиями: после контактов с европейцами металл вообще и ножи в частности заняли место кремня. Навахо совершенно удовлетворяются тем, что кажется европейцу несколько неточным определением последовательности времен. С другой стороны, они крайне озабочены тем, чтобы эксплицировать в языковой форме множество различий, случайных и смутных для англоязычной традиции. По-английски говорят: «я ем», и это значит: «я ем что-то». Точка зрения навахо — иная. Если предмет действительно неопределим, то слово «что-то» следует присоединить к глаголу. Природа языка навахо заставляет их замечать и словесно отражать многие различия в физических явлениях; различия, которыми в большинстве случаев может пренебречь человек, говорящий по-английски, — даже если чувства последнего не уступают восприятию индейца навахо по части наблюдения мельчайших деталей того, что происходит в окружающем мире. Представим, например, такую ситуацию: лесничий навахо и белый смотритель замечают, что проволочная изгородь нуждается в починке. Белый, скорее всего, запишет в своем блокноте: «Нужно привести в порядок изгородь в таком-то месте». Но если о повреждениях сообщает навахо, он должен выбрать одну из форм, указывающих, 193 было ли повреждение причинено человеком, или вызвано другими причинами, из одного, или из нескольких рядов проволоки состоит изгородь. В общем, разница между мышлением навахо и англоязычного человека (и с содержательной стороны, и в связи с формальным лингвистическим моделированием) состоит в том, что первое, как правило, гораздо более специфицировано. Хороший пример — понятия, выражаемые английским глаголом to go (идти, передвигаться). Когда навахо говорит, что он куда-то ходил или ездил, он никогда не применет определить, передвигался ли он пешком, или верхом, или в повозке, или на машине, или на поезде, самолете, или в лодке. Если речь идет о лодке, нужно указать, плыла ли она по течению, или приводилась в движение рассказчиком, или же двигалась благодаря неизвестной или неопределенной силе. Скорость лошади (шаг, рысь, галоп) выражается определенной глагольной формой. Навахо различают начало движения, само движение, прибытие куда-либо, возвращение откуда-нибудь. Это, конечно, не значит, что подобные различения невозможны в английском, однако в последнем они не эксплицируются постоянно. Для носителей английского эти различия кажутся важными только при определенных условиях. Весьма поучителен кросс-культурный анализ категории времени. Люди, начинающие изучать древнегреческий язык, нередко приходят в замешательство от того, что слово opiso иногда значит «позади», а иногда — «в будущем». Носители английского находят это затруднительным, поскольку они привыкли представлять себя движущимися во времени. Греки, однако, считали себя неподвижными, а время — надвигающимся сзади, догоняющим человека и, наконец, уходящим в «прошлое», лежащее перед его глазами. Современные европейские языки подчеркивают временные различия. Система грамматических времен считается первоосновой глагольных флексий. Однако это не всегда так. Стрейтберг полагает, что в примитивном индоевропейском языке отсутствовал специальный индикатор настоящего вре- 194 мени. Во многих языках временные различия присутствуют лишь частично или играют несомненно второстепенную роль. У хопи глагольная форма прежде всего отвечает на вопрос о том, какой тип информации передается в утверждении. О какой ситуации идет речь: о действительной или ожидаемой? Или же говорится об общем правиле? Форма, предвосхищающая событие, не нуждается в различении прошедшего, настоящего и будущего. Английский переводчик должен будет выбрать по контексту одну из временных форм: «собирался бежать», «собирается бежать», «побежит». Язык калифорнийских винту еще сильнее подчеркивает степень действительности подразумеваемого действия. Предложение «Гарри рубит лес» должно переводиться пятью различными способами — в зависимости от того, знает ли говорящий об этом по слухам, или же из прямых наблюдений, или он лишь высказывает правдоподобное предположение. Никакой язык не выражает весь чувственный опыт и его возможные интерпретации. То, что люди думают и чувствуют, и то, как они сообщают о своих мыслях и переживаниях, очевидно определяется их личностными особенностями, а также действительно происходящим в окружающем мире. Но, кроме того, существует и еще один, обычно упускаемый из вида, фактор — это моделирующие системы языковых навыков, которые люди приобретают, будучи членами определенного общества. Достаточно важно, имеет ли язык богатую систему метафор и образов, или нет. Некоторые области нашего воображения ограничены, другие — свободны. Лингвистическая детализация одних аспектов ситуации означает пренебрежение другими. Наши мысли имеют одно направление, когда мы говорим на языке, где все объекты классифицируются по их полу; другое — когда классификация строится на основании формы или социального положения объекта. Грамматика — это устройство для выражения отношений. Она различает, что рассматривается как предмет, что — как атрибут, что — как состояние, что — как действие. Представления, связанные с 195 временами года, выражаются у хопи не тем, что мы называем существительными, но, скорее, тем, что мы называем наречиями. А наша грамматика позволяет легко персонифицировать лето, думать о нем как о вещи или состоянии. Концептуальная картина мира может различаться даже в двух тесно связанных друг с другом языках. Воспользуемся еще одним примером из Маргарет Мид: «Американцы стремятся упорядочить объекты в соответствии с единой ценностной шкалой: от лучшего к худшему, от наибольшего к наименьшему, от самого дешевого к самому дорогому и т. п. Они способны выразить предпочтение относительно очень сложных объектов, пользуясь лишь такой шкалой. Столь понятный американцу вопрос о том, каков его любимый цвет, будет совершенно бессмысленным для англичанина и вызовет у последнего встречную реплику: "Любимый цвет чего? Цветка? Галстука?" Каждый объект рассматривается в сложности своих качеств, и цвет выступает лишь одним из таких качеств; речь не идет о цветовой таблице, позволяющей сделать выбор, который может быть применен к большому количеству различных видов объектов. Редукция сложностей к единым шкалам, характерная для американцев, вполне понятна в свете величайшего разнообразия ценностных систем, принесенных в Америку различными группами иммигрантов. Несоразмерные системы нуждались в общем знаменателе; и всеобщее упрощение было неизбежным. В результате, однако, мысль американца ориентирована на одномерную шкалу качеств, в то время как англичане, думая о сложном объекте или событии, и даже сводя его к частям, сохраняют за частью всю сложность целого. Американцы подразделяют шкалу, англичане подразделяют объект». Язык и его изменения не могут быть поняты без сопоставления языкового поведения с другими поведенческими факторами. На разговорном уровне можно сделать множество весьма тонких наблюдений о неосознаваемых национальных традициях и способах миропонимания, внимательно подмечая особые идиомы и обороты речи и сопоставляя их с формами своего собственного языка. То, что русский 196 говорит американцу, может остаться лишь смесью слов — подчас искаженных и непонятных, — пока американец не будет обладать определенными знаниями о России и русской жизни; знаниями, существенно выходящими за рамки той собственно лингвистической подготовки, которая необходима для формально правильного перевода. Американец должен на деле получить некоторое представление о чужом мире ценностей и значений, отражающихся в акцентах словарного состава русского языка, кристаллизованных в русской грамматике, скрытых в незначительных отличиях значения русских слов. Любой язык есть нечто большее, чем инструмент для выражения идей, чем даже приспособление для воздействия на чужие чувства и для самовыражения. Каждый язык есть также средство для категоризации опыта. События «реального» мира никогда не воспринимаются или описываются механически. Любая реакция подразумевает процедуры отбора и интерпретации. Некоторые черты внешней ситуации выносятся на передний план, другие игнорируются или отражаются конспективно. Любой народ обладает собственными классами, в соответствии с которыми человек структурирует свой опыт. Первоначально эти классы создаются языком — посредством типологии предметов, процессов или качеств, особо акцентируемых словарным составом, а также, хотя и более опосредованно, благодаря типам дифференциации или деятельности, различаемым грамматическими формами. Язык, если можно так выразиться, говорит: «замечай это», «всегда рассматривай эти вещи по отдельности», «такие-то и такие-то вещи должны быть вместе». Поскольку люди привыкают к определенным типам реакций с детства, они принимают такую избирательность как часть неизбежного миропорядка. Когда мы замечаем, что два народа с различными социальными системами по-разному реагируют на то, что стороннему наблюдателю кажется полностью идентичным, мы понимаем, что опыт в гораздо меньшей степени является 197 объективной реальностью, чем мы привыкли думать. Каждый язык воздействует на то, что видят, чувствуют, думают, о чем говорят его носители. «Здравый смысл» полагает, что различные языки суть параллельные методы выражения одинаковых «мыслей». Однако и сам он подразумевает такую речь, которая легко будет понята носителями определенной культуры. Англоамериканский «здравый смысл» действительно весьма изощрен — он восходит к Аристотелю, рассуждениям схоластиков и современных философов. То, что все виды основных философских вопросов разрешаются здесь самым бесцеремонным образом, затушевывается молчаливым договором, всегда сопровождающим условную систему понимания, называемую культурой. Отсутствие подлинных эквивалентов между двумя разными языками является попросту явным выражением скрытых различий в исходных посылках, основных категориях, воспитании чувственного восприятия и общем мировоззрении двух народов. Русский способ мышления несет на себе отпечаток языковых навыков, характерных способов организации опыта, поскольку «Человеческие существа не живут лишь в объективном мире, или в мире социальной деятельности — как обычно полагают. В значительной степени они подчиняются власти того языка, который в их обществе служит средством выражения. Совершенно иллюзорным представляется мнение, что можно адаптироваться к реальности без языка, и что язык есть лишь случайное средство решения специфических проблем коммуникации и рефлексии. На самом деле "реальный мир" во многом бессознательно конструируется языковыми навыками группы... Мы видим, слышим и переживаем другой опыт постольку, поскольку языковые навыки нашего общества предрасполагают к тем или иным интерпретациям». Эдвард Сэпир В некотором смысле язык — это философия. VII. Антропологи за работой Очевидно, что антропологи имеют специальные знания и специальные навыки, чтобы помогать властям контролировать примитивные племена и подчиненные народы. Они работали на правительства Англии, Португалии, Испании, Голландии, Мексики, Франции и других стран. Понимание особенностей национального устройства является необходимым условием для успешного колониального правления, хотя до сих пор антропологов больше использовали для исполнения какой-то политической программы, а не для формулирования ее принципов. Между тем, от работы над проблемами, связанными с колониальным правлением, всего один шаг до работы над проблемами меньшинств в сложном современном государстве. Антропологи работали в военном Комитете по эвакуации и имели дело с американцами японского происхождения, а также урегулировали другие проблемы, связанные с меньшинствами в Соединенных Штатах, помогая военному Центру занятости и Комитету по информации. Во время войны антропологическое знание применялось в разрешении сложностей, возникавших с иностранными рабочими, получением продовольствия в этнических регионах, а также в обеспечении эффективности национального сотрудничества в рамках антифашистского союза. Многие антропологи принимали участие в обучении четырех тысяч армейских и двух тысяч морских офицеров для военного управления на оккупированных территориях. Важную роль сыграли антропологи в издании серии брошюр для вооруженных сил, которые содержали широкий диапазон информации — от австралийского сленга до правил корректного 199 обращения с женщинами в мусульманских странах. Они помогали убеждать сдаться окруженных японцев, итальянцев и немцев и содействовали сопротивлению в странах, оккупированных нашими врагами. После наступления мира антропологов использовали учителя и врачи, они требовались в управлении и производстве. Поскольку наши возможности в экспериментировании над людьми крайне ограничены, мы можем применять метод, столь хорошо зарекомендовавший себя в физике и химии, метод, сводящийся к наблюдениям и анализу результатов опытов, производимых природой на протяжении всей истории человечества. Применительно к образованию, например, это означает, что при рассмотрении нового метода полезно будет проанализировать разные группы, в которых дети обучались подобным образом. Выяснив, как обстояло дело в других обществах, можно получить некоторое представление о том, будет ли внедрение этого метода перспективным. Обратив внимание на очевидные отличия других систем образования от нашей, мы лучше понимаем последнюю. Например, мы можем увидеть, что примитивные культуры придают особое значение всему устойчивому и священному, тогда как наши представления основаны на стремлениях ассимилировать иммигрантов, быть лучше, «идти в ногу со временем». Поэтому мы пришли к пониманию образования как способа создания чего-то нового, а не простого поддержания традиции. Изучение противоположных систем образования может также сделать более эффективными усилия властей и преподавателей-миссионеров в колониях среди подчиненных народов. Без таких знаний все эти учителя будут, вероятно, полагать, что использование тех стимулов, которые пригодны для школьников их родной страны, равно приемлемо и в отношении детей, принадлежащих другой традиции. На практике же такая мотивация может не только не работать, но и вызывать прямо противоположный эффект. Сегодня антропология не менее важна и в высшем образовании, поскольку оно играет большую роль в организации и преподавании ряда программ во многих странах мира. 200 Выше уже рассматривалась возможность применения физической антропологии в некоторых медицинских специальностях, а в следующей главе мы обсудим, какое значение имеет исследование культурного статуса личности для педиатрии и психологии. Огромная медицинская польза культурной антропологии обусловлена способностью последней легко определять главные течения в культуре в их воздействии на отдельных людей. Сейчас только начинают появляться тщательные количественные исследования, посвященные кросс-культурному анализу теорий психического здоровья. Дональд Хортон показал, что уровень общественного напряжения влияет на распространение алкоголизма. Ему также удалось продемонстрировать связь между количеством употребляемого алкоголя и определенными культурными моделями сексуальности и снятия агрессии. Основы этого метода, позволяющего выявить, какие типы обычаев имеют склонность к взаимному тяготению, могут использоваться при решении ряда других проблем. Предполагают, что самоубийства среди подростков чаще встречаются там, где приняты поздние браки и жестоко преследуются добрачные сексуальные отношения. Эта теория будет доказана только в том случае, если изучение фактов засвидетельствует более высокий уровень самоубийств в репрессивных обществах и менее высокий — в более терпимых. Несмотря на то, что диапазон индивидуальных отклонений достаточно велик в любом обществе, антрополог знает, что в каждой конкретной культуре большинство людей с гораздо большей готовностью будут отвечать на одни призывы, чем на другие. Это важно не только для управления, но и для работы Государственного Департамента при воздействии на общественную реакцию за рубежом с целью обеспечения понимания и приятия наших краткосрочных и долговременных политических программ. Недостаточно информировать правительства других государств стандартными и разумными дипломатическими посланиями, как это принято в таких случаях. Ведь сегодня существует не так уж много государств, 201 чья политика не зависит от общественного мнения. Политика Соединенных Штатов должна корениться в умах американцев. Это может быть сделано только в том случае, если мы будем выражать наши общие задачи и мотивы языком, который предназначен для этой ситуации, в том числе и применительно к типам восприятия различных народов, на которые мы хотим оказать влияние. Правительства, поставленные в тупик непонятным поведением населения на недавно захваченных островах Тихого океана или в любом другом месте «...обращаются к антропологии так же, как раньше обращались к геологии, энтомологии и другим физическим и биологическим наукам, когда речь шла о природных ресурсах управляемых территорий, или к медицине в условиях тропиков, когда появились проблемы, связанные со здоровьем; обращаются с тем, чтобы антропология пролила свет на крайне сложные проблемы человеческих отношений, особенно на приспособление так называемого местного или туземного населения к современной цивилизации» Феликс Кизинг Тем не менее, прикладная антропология — относительно новое понятие. Журнал «Прикладная антропология» начал выходить только с 1941 года. Не считая достижений физической антропологии в идентификации преступников и подборе призывников в армию, первым свидетельством о возможности непосредственно практического использования антропологии был случай с Золотым Троном. В 1896 году и еще раз в нашем столетии Англия вела войну с ашанти, народом, проживающим на западном побережье Африки. Для колониальных властей причины проблем оставались тайной. В 1921 году подобная вспышка была предотвращена, когда антрополог указал на огромное символическое значение для ашанти Золотого Трона, казавшегося англичанам просто креслом для короля. Вскоре после этого курс антропологии стал обязательным для отправляющихся на работу в колонии. В 1933 году 202 Джон Коллиер из американской государственной Комиссии по делам индейцев стал приглашать на работу антропологов. Мексика и другие латиноамериканские страны также быстро осознали вклад, который способна сделать антропология в создании письменности у коренного индейского населения, и помощь, которую она способна предложить в адаптации туземных культур к условиям современного мира. Антропологи стали работать в Службе сохранения почвы и в Бюро сельскохозяйственной экономики при Министерстве сельского хозяйства. В этих первых начинаниях задача антрополога преимущественно сводилась к устранению неприятностей. К его помощи прибегали, когда убийства или рост агрессии создавали непосредственные проблемы. Бедствующее индейское племя бессмысленно разрушало каждый дом, в котором произошла смерть. Антрополог предположил, что их религиозная культура предусматривает апотропеические действия, аналогичные окуриванию, для устранения угроз от сверхъестественных сил. Когда власти произвели окуривание, случаи разрушения домов и уничтожения имущества мертвецов прекратились. В Папуа антропологи применили принцип культурной подмены, предоставив для ритуала плодородия свиное тело вместо человеческого, а также футбольный мяч вместо дротика для прекращения внутриплеменной вражды. Однако, помимо советов властям прикладная антропология также обращается и к обычным людям. Незнание особенностей жизни в других странах порождает равнодушие и бессердечность в отношениях между нациями, непонимание друг друга, что становится особенно угрожающим в современном сжимающемся мире. Сделанные со вкусом выставки в антропологических музеях могут оказать большую помощь при устранении глубоко укорененных предрассудков в отношении других культур. Используя различные методы образования, в том числе фильмы, лекции, популярные издания, антропологи мало-помалу демонстрируют общественному мнению, что обычаи других так же необхо- 203 димы им, как нам наши собственные, и что у каждой культуры существуют свои потребности. В течение недавней войны прикладная антропология пережила расцвет. Английские антропологи занимали важные посты в Министерстве иностранных дел, Адмиралтействе, Службе информации, Социальной Инспекции военного времени; участвовали они и в деятельности на местах. Кто-то был политическим советником по всему Ближнему Востоку, кто-то взял на себя большую часть бремени административных распоряжений по англо-египетскому Судану, а кто-то занимался проблемами в отношениях с коренным населением Кении и Абиссинии. Женщина-антрополог Урсула Грэхэм Бауэр стала широко известна как «Т. Е. Лоуренс второй мировой войны». Благодаря тому, что она завоевала доверие земи, племени, живущего на стратегически важной ассамо-бирманской границе, японское вторжение в Индию имело иную историю, чем это могло бы обернуться в другом случае. В Соединенных Штатах антропологи использовали свои профессиональные качества в военной разведке, Государственном Департаменте, Стратегическом Министерстве, Комитете военной экономики, Службе стратегической бомбардировки, в Штабе армии, Организации специальных заданий, Военно-морской разведке, Комитете по информации, Интендантском корпусе, ФБР, Военном управлении по эвакуации, Дорожном проекте, Гидрографическом ведомстве Главнокомандующего флотом, Комитете по зарубежной экономике, Комитете федеральной безопасности, Медицинском отделении Военно-Воздушных сил, Отделении военной химии. В частности, они работали над «местными» проблемами. Требовался справочник для солдат по Эритрее. Военный разговорник на пиджин-инглиш нуждался в доработке. Человек, способный правильно обращаться с индейцами Эквадора, был главой экспедиции, снаряженной для поисков новых источников хинина. Каковы отличительные черты татуировок в 204 районе Касабланки? Кто бывал на островах Бора-Бора? Учебник «Критические ситуации в пустынях и джунглях» был подготовлен в помощь потерпевшим аварию пилотам, чтобы они могли найти и приготовить пищу. Были даны консультации по одежде в арктических и тропических условиях. Круг рекомендаций охватывал даже проведение набора призывников индейского происхождения, не знающих английского языка, и подготовку записки «Как отличить тухлую рыбу от свежей» (сразу определенной военными как секретная). Были подготовлены наглядные пособия для выполняющих секретные работы за рубежом, антропологи читали многочисленные ориентировочные курсы. Однако, с развитием военных действий от антропологов стали требовать большего, чем просто экспертные консультации по обычаям и языкам других регионов. Их навыки стали применяться для определения и разрешения моральных проблем в вооруженных силах и в тылу, особенно при возникновении расовых проблем на производстве. Они также помогли уменьшить зазор между знаниями о питании и практикой употребления пищи. Власти стали все больше понимать, что для эффективного ведения войны люди требуются не меньше, чем техника и ресурсы. С тех пор антропологи и специалисты многих других социальных наук получили шанс быть задействованными. Далее речь пойдет именно о достижениях антропологов, но надо отметить, что многие из этих проектов были совместными. Анализируя вражескую пропаганду и давая советы относительно наших собственных психологических установок в войне, предсказывая, как поведет себя враг в данных обстоятельствах, работая над укреплением духа нашей нации, антропологи получали возможность широчайшего теоретического и информационного использования своей науки. Например, руководящие политики задавали им вопросы такого типа: следует ли преуменьшать число бедствий, сообщая о первых событиях с фронта? Даст ли это большую уверенность людям? Обеспечит ли большая уверенность большую эффектив- 205 ность? Говоря антропологическим языком, политики интересовались тем, какие типы мотивации преобладают в американской культуре. Величайшую услугу оказал антрополог, предостерегший своих коллег от одинакового описания врагов и союзников для американцев и постоянно напоминавший интеллектуалам о значении иррационального. Некоторые профессора и литераторы хотели использовать радио для того, чтобы на высоком интеллектуальном уровне обсуждать демократию с японцами. Но людей нельзя убеждать только при помощи разума. В школе подготовки офицеров для военного командования в Италии некоторые либерально настроенные преподаватели критиковали антропологов за установление контактов между офицерами и местными итало-американцами. Недовольство было вызвано тем, что некоторые из последних выказывали симпатии к фашистам и не все хорошо говорили на стандартном итальянском. Утверждалось, что такие известные итальянцы, как Сальвемини, могли бы учить офицеров всему, что им нужно знать об Италии. Возражение антропологов состояло в том, что, в конце концов, офицерам предстояло общаться с итальянцами, в прошлом симпатизировавшими фашизму и не имеющими хорошего образования, а не с такими, как Сальвемини. По отношению к таким контактам требовалось не полное одобрение с моральной точки зрения, а возможность достичь понимания и сведений, предоставляемых, как правило, не докторами наук. Две иллюстрации продемонстрируют разницу во взглядах на отношение к врагу между антропологической и внутрикультурной точками зрения. В Вашингтоне бушевал спор об отношении нашей пропаганды к институту империи в Японии. Либерально настроенные интеллектуалы в целом настаивали на критике этого института как опоры для фашистского государства. Они утверждали, что было бы нечестно и предательски по отношению к американским идеалам позволить японцам заключить из нашего молчания, будто мы допускаем сохранение их монархии после нашей побе- 206 ды. Антропологи были против. Их общее возражение состояло в том, что разрешение конфликтов между Соединенными Штатами и другими народами не должно опираться на культурный империализм, настаивающий на замене их институтов нашими. Но у них были и собственно практические возражения. Они указывали, что, во-первых, если рассмотреть место института империи в Японии с исторической точки зрения, станет очевидно, что он не имеет необходимой связи с тем современным политическим устройством, которое мы должны были разрушить. Во-вторых, институт империи является ядром национального чувства японцев, и открыто выступать с его критикой значит усиливать и продлевать японское сопротивление, давать японским военным лишний повод взывать к национальному чувству солдат. В-третьих, можно надеяться на капитуляцию всех японских сил, разбросанных по островам Тихого океана и в Азии, только демонстрируя знаки всеобщего уважения к этому символу. Антропологи показали, что почти всегда более эффективно, когда речь идет о длительной работе, сохранять некоторую преемственность по отношению к существующему социальному устройству и заниматься реорганизацией, опираясь на твердую почву. Это было продемонстрировано английскими антропологами, когда они занимались разработкой принципа «косвенного управления». Если бы Соединенные Штаты и их союзники хотели разрушить монархию, это постепенно могли бы сделать сами японцы, проводи мы ловкую политику и выбирай хитрые образовательные программы. Если некое государственное устройство разрушается внешними силами, за этим, как правило, следует компенсирующая и обычно разрушительная реакция изнутри. Если же некоторая культурная парадигма разрушается в результате внутреннего развития, такое изменение, вероятно, будет иметь постоянный характер. Вторая иллюстрация касается психологической войны против японской армии. Большинство членов высшего во- 207 енного командования рассуждали таким образом: «Мы знаем, что нацисты фанатичны, но японцы зарекомендовали себя как еще большие фанатики. Как могут наши листовки и радиообращения убедить сдаться камикадзе или солдата, который все равно будет до последнего сражаться в безнадежных условиях в какой-нибудь пещере, а затем разнесет себя на кусочки ручной гранатой? Почему наши солдаты должны рисковать своими жизнями, пытаясь по возможности брать пленников, хотя очевидно, что пленные японцы не предоставляют никакой ценной для разведчиков информации?» Рассуждавшие так генералы и адмиралы были вполне разумными людьми. С точки зрения здравого смысла все это было очень убедительно. Здравый смысл исходит из того, что все люди одинаково воспринимают одну и ту же ситуацию, но в данном случае эта точка зрения оказалась недостаточной. Американец, попавший в плен, все еще чувствовал себя американцем, ожидая, что после войны вновь займет нормальное место в своем обществе. Пленный же японец, напротив, считал себя социально мертвым. Он смотрел на свои отношения с семьей, друзьями, страной, как на законченные. Но, будучи физически живым, он хотел стать членом нового общества. К изумлению захвативших их в плен американцев, многие японцы желали вступить в американскую армию и были, в свою очередь, крайне удивлены, когда им было сказано, что это невозможно. Они с готовностью писали для нас пропагандистские тексты, через громкоговорители убеждали сдаться собственные войска, давали подробную информацию о расположении артиллерийских подразделений и о фронтовой ситуации в целом. В последние шесть месяцев войны некоторые пленные японцы не более, чем через сорок восемь часов с момента их захвата, летали на американских самолетах, ведя наблюдение за японскими позициями. Некоторым даже было разрешено возвращаться на японскую территорию, откуда они приносили нужную информацию. 208 С точки зрения американцев все это было фантастикой. Поведение японцев до и после пленения казалось совершенно несовместимым. Однако эта несовместимость имеет под собой культурную основу. Иудео-христианская традиция склонна к абсолютизированию морали: ее законы должны соблюдаться при любых условиях, по крайней мере теоретически. Для антропологов же, погрузившихся в японскую литературу, было очевидно, что японская мораль зависит от обстоятельств. Пока некто находится в ситуации А, он придерживается правил игры с усердием, которое американцы называют фанатизмом. Но как только этот некто попадает в ситуацию В, правила для ситуации А становятся недействительными. Большинство американских политиков были введены в заблуждение культурным стереотипом японцев, так как интерпретировали последний, используя образы и мотивацию, присущие им самим. Антрополог понадобился для того, чтобы сделать перевод с языка другой культуры. Более того, у него были достаточные основания, исходящие из принципов социальной науки, для того, чтобы сделать предположение о совершенной непоколебимости моральных критериев любого народа. Уровень морали может быть относительно высоким в определенных условиях, но он совсем не обязательно должен быть постоянным при любых обстоятельствах. Проблема состояла в поиске правильных средств для расширения разрывов и трещин, которые неизбежно открылись бы после локальных и крупных поражений под воздействием голода и изоляции. Позиция официальной Японии состояла в том, что ни один солдат не должен быть взят в плен, если он не потерял сознание и не получил ранения, лишившего его возможности двигаться. Долгое время это принимали на веру. Если по прошествии нескольких дней или недель у пленника спрашивали, как он был схвачен, следовал стандартный ответ: «Я был без сознания», что и фиксировалось в протоколе. Однако впоследствии скептики стали сверять эти данные с докла- 209 дами с места событий. Выяснилось, что кто-то был схвачен, когда плыл, хотя в бумагах говорилось, что он был без сознания. Разница между поведением и культурным стереотипом весьма существенна. Если знание нашей природы и природы наших врагов было действенным оружием в психологической войне, политической игре и даже выборе времени и характера военной операции, то знание культуры наших союзников помогло преодолеть сложности в обеспечении эффективности совместных действий во время войны. Например, трудность состояла в том, чтобы убедить англичан и американцев, что оба народа добиваются одной и той же цели, используя разные методы. Было необходимо показать, что слова, зачастую употребляемые в газетах одного государства, могут иметь другое значение для аудитории страны-союзника. Полезно было обратить внимание англичан на то, что сексуальное поведение американских солдат в Англии отчасти основывалось на их собственной интерпретации поведения английских женщин — как если бы перед ними были американки. И наоборот, обиды американцев на англичан смягчались, когда им объясняли, что означало их поведение для англичан. Крайне мудрой и полезной оказалась книга Лео Ростена «112 разочарований во французах», представлявшая собой перевод французской культуры на язык американской. Нельзя утверждать, что все эти разнородные антропологические усилия были одинаково успешны. Напротив, война ясно показала недоработки научной антропологии и особенно — в ее прикладной части. Тем не менее некоторые достоинства антропологического подхода остались непоколебимыми. Использование подробной информации об определенных регионах было чем-то вроде побочного продукта антропологического исследования. В качестве эксперта по какому-либо региону антрополог предоставляет менее специализированную информацию, чем географ, экономист, биолог или врач. Уникальный вклад антрополога в региональные исследования состоит в том, что он один изучает все 210 аспекты той или иной территории: биологические особенности человека, язык, технику, социальное устройство, приспособляемость к окружающей среде. Его образование позволяет ему быстро узнавать основные особенности региона и организовывать их в стройную модель. Поскольку антрополог обладает знанием и о соотношении человека с человеком, и о взаимных связях человека с природой, он в состоянии помочь другим специалистам понять отношение их профессий к жизни общества в целом. Дело здесь не в том, что антропологи умнее других; просто условия, в которых им приходилось выполнять свою работу, позволили выработать такие способы исследования человеческих групп, которые обнаружили некоторые преимущества по сравнению с методами, применяемыми в других областях знаний. Антрополог приучен видеть закономерности. Он рассматривает общество и культуру как единое целое. Такой взгляд вступает в противоречие с более специализированным, но неизбежно односторонним изучением изолированного предмета. Антрополог утверждает, что при обособлении системы школьного образования, способов налогообложения или видов развлечений от культурного контекста, и их трактовке в качестве отдельных явлений, мы искажаем действительность. Чем бы конкретно ни занимался антрополог, он привык приходить к общему социальному устройству, целостной экономической модели и т. д. Он может работать только над мифами какого-нибудь народа и, даже не изучая в подробностях выращивание маиса, все равно никогда не упустит из виду, что у этого народа маис служит основой экономической системы. Такая перспектива является одним из ключей к антропологическому подходу. Видеть части в их отношении к целому важнее, чем знать все детали. Факты дискретны, а перспектива представляет собой структуру как таковую. Эта структура может сохранятся, даже когда большинство фактов забыто, и может послужить каркасом, который подойдет и длят новых фактов, если это потребуется. 211 Вторым отличительным знаком антропологического метода, конечно, является взгляд с точки зрения культуры. С одной стороны, антрополог приспосабливается к культурным традициям и ценностям тех политиков и администраторов, чьим советчиком он выступает. С другой стороны, он говорит им: «Если вы привыкли иметь дело только с паровым двигателем и вдруг сталкиваетесь с очевидно другим механизмом, что вы будете делать? Не постараетесь ли вы побольше узнать о нем, прежде чем приступите к работе? Вместо того, чтобы проклинать двигатель за то, что он не работает, вы попытаетесь выяснить, как он действует. И даже если вы думаете, что паровой двигатель более эффективен, вы не будете обращаться с двигателем внутреннего сгорания как с паровым, если вам доступен только двигатель внутреннего сгорания». Прикладная антропология постоянно обращает внимание на следующий факт: то, что может показаться иностранцу пустяковыми обычаями, зачастую связано с глубочайшими переживаниями и в случае насмешки над ними может породить серьезный конфликт. Антрополог всегда спрашивает людей: как это выглядит с их точки зрения? В противном случае представитель власти может неосознанно говорить на языке, подходящем для его собственной культуры, но никоим образом не разделяемом окружающими его людьми. Некоторые народы, не подвергшиеся влиянию западной культуры, с трудом представляют, что земля может быть предметом купли и продажи. Следует всегда остерегаться задеть те чувства, которые так глубоко укоренены в культуре, что остаются неопознанными «фоновыми явлениями». Так, для представителя англосаксонской традиции само собой разумеется, что «честный суд» — это суд присяжных. Однако, даже для ряда европейских обществ более привычно римское право, которое имеет не меньшие притязания быть великой традицией справедливости, чем обычное право. Судья в Америке обязан выносить свои решения по каждому 212 конкретному случаю в соответствии с некоторым установленным общим принципом, судья в Китае ни в коем случае не должен этого делать. Один американец, машина которого сбила турка в Стамбуле, ожидал судебного процесса. Когда он навестил пострадавшего в больнице, тот разрешил инцидент следующей фразой: «Что написано, то написано». Специфические цели, к которым принято стремиться в одном обществе (например, жажда денег), не могут считаться само собой разумеющимися и психологически естественными. Одна и та же мотивация может не работать в разных группах, чем и объясняются неудачи некоторых образовательных программ, проводимых миссионерами и колониальными правительствами. Социальные институты не могут быть поняты отдельно от участвующих в них людей. Точно так же и поведение отдельной личности не может быть понято вне способа восприятия социальной группы, к которой она принадлежит. В-третьих, антропологический метод состоит в том, что при анализе конкретной ситуации используется все, что известно о культуре и обществе в целом. Антропологический вклад в изучение сельских проблем в Соединенных Штатах состоит не в изучении конкретной аграрной области, а в попытке выяснить модели обычаев и восприятия, а также в их системном анализе. В идеале прикладной антрополог — это социальный врач; в этом качестве он ставит правильный диагноз, применяя общие знания к конкретному случаю. Проблемы, связанные с промышленностью, сохранением плодородного слоя почвы, расширением сельскохозяйственных угодий, убеждением людей изменить свои пищевые предпочтения, на первый взгляд, принадлежат области технологий. Сохранение почвы, к примеру, кажется делом инженеров и экспертов в области сельского хозяйства. Однако в такой ситуации они могут найти только рациональный, научный ответ. Богатый опыт показывает, что люди, живущие на конкретной земле, вовсе не обязательно последуют совету 213 специалистов, если он будет представлен в форме научного заключения. Если они не подвергнутся «внушению» со стороны тех, кто понимает их обычаи, способ рассуждения, их глубоко укорененные чувства, даже весьма ценный и важный проект по сохранению почвы рискует провалиться из-за сопротивления и скрытого саботажа. Другими словами, человеческий фактор чрезвычайно важен при реализации любых технических проектов. Социальные антропологи, исследовавшие разные общества с дистанцированных позиций, научились смотреть и слушать таким образом, что могут достаточно точно определить, куда следует направлять усилия, а где лучше от них воздержаться. Даже прекрасно подготовленные промышленники, инженеры, диетологи не имеют должной компетенции в таких вопросах. Они могут указать на причину неисправности механизма или вычислить, сколько акров плодородного слоя почвы было смыто в течение года, или какая пища более полезна для человеческого организма, но едва ли они смогут объяснить, почему один коллектив работает лучше другого, или найти самый быстрый и эффективный способ убедить целое сообщество употреблять незнакомую пищу. Пищевые привычки могут быть не менее важны, чем обеспечение продовольствием, когда нужно определить, питается ли некоторое общество должным образом. Люди не относятся к пище только как к средству для поддержания жизнедеятельности, они наделяют ее символическим значением и располагают различные продукты в соответствии с ценностной иерархией. Ценность пищи как средства к существованию не может быть изменена, ее престижностью или ритуальной ценностью можно манипулировать различными способами. Традиционные модели поведения, связанные с пищевыми предпочтениями, обычно являются реакцией на стимулы, коренящиеся в детских впечатлениях. Такие нормы обычно состоят из фиксированных оценок привлекательности той или иной пищи, ее пригодности для совместного употребления, соответствия каждому виду пищи подходящей посуды. Вслед- 214 ствие своей автоматичности, они сложнее всего поддаются изменениям. Условные эмоциональные реакции на питание играют важную роль в пищевых традициях. В ряду таких эмоциональных реакций функционируют: народные и семейные обычаи, религиозные запреты, эстетические ценности, моторные реакции, концепты личных предпочтений, пожелания здоровья. Как правило, они очень укоренены в личности, и любые рациональные и логические аргументы, призывающие к их изменению, неизбежно вызывают сопротивление. Поэтому адекватное питание и правильное распределение продовольствия во время войны являются не только физиологическими и финансовыми проблемами, но также и проблемами человеческих отношений. За одну и ту же сумму можно в одном случае купить неподходящие продукты, а в другом — при разумном выборе — подходящие. По тем же причинам и агенты по распределению не могут определить, является ли низкий спрос на определенный продукт следствием его излишних поставок, или местная культура считает такую пищу мало престижной или нездоровой (по иррациональным причинам). После второй мировой войны голодавшие бельгийцы отказывались есть кукурузу: они привыкли кормить ею скот. Существует неизбежный зазор между достижением полезных с социальной точки зрения новых технических знаний и их использованием гражданским населением. Успешность использования любого такого инструментария зависит не только от него самого и природной среды его использования, но и от способа восприятия, традиций и идеалов людей, на которых он будет направлен. Антропологические методы хорошо применимы для устранения этого зазора, для достижения ситуации, при которой люди будут стремиться к тому, в чем они нуждаются по свидетельству естественных наук (или хотя бы примут это новшество). Техническая задача антропологии состоит в том, чтобы выявить в культуре или субкультуре факторы, которые обус- 215 ловливают приятие или неприятие, и указать тип духовного климата, который требуется создать при необходимости изменения каких-либо обычаев. С этой точки зрения антропологическое исследование культурных перемен можно сравнить с работой врача в службе здравоохранения. Какой общий тип окружения способствует распространению заболевания? Кто служит разносчиком инфекции? Опыт антрополога в работе с экзотическими культурами заставляет его быть осторожным в интерпретациях на языке его собственном, он готов к возможности незнакомых и неочевидных объяснений. Поскольку многое в поведении «примитивных» народов кажется бессмысленным или иррациональным с точки зрения западной культуры, антропологи готовы всерьез принимать все, что видят и слышат. Это не значит, что они считают все это «истиной». Это только значит, что они осознают возможное значение всего «неправильного» и «иррационального» для понимания и предсказания реакций отдельных людей и групп. Технические аспекты антропологических методов также интересны. Они включают различные способы интервьюирования и оценки сказанного, сбор «личных документов», использование различных тестов. На своем горьком опыте антропологи выяснили важность того, кто именно представляет нового человека коллективу: торговец, миссионер, или чиновник; вызывает он симпатию или нет. Также оказалось, что большое значение имеет положение ближайших друзей антрополога в изучаемом обществе, куда они больше тяготеют — к верхам или к низам последнего. Внимательное отношение к этому и другим вопросам дает хорошие дивиденды в сложных современных обществах, которые состоят из большого количества более или менее независимых групп, объединенных по территориальным, профессиональным и ценностным признакам. Антропологов все чаще и чаще привлекают к планированию и руководству программами разных типов. Иногда они выступали в качестве советников или занимались под- 216 готовительными исследованиями, но растет число тех, кто стал самостоятельно заниматься управлением. Независимо от конкретной сферы деятельности, прикладную антропологию отличают некоторые общие черты. Она всегда подчеркивает равное значение символических и утилитарных составляющих человеческих отношений. Взаимоотношения администратора с его начальством, подчиненными и управляющей группой, должны учитывать как рациональные, как и нерациональные аспекты отношений. Прикладная антропология уже прошла стадию, на которой главной задачей было внедрение понимания и уважения национальных обычаев. Сегодня эта проблема имеет две стороны. По-прежнему необходимо анализировать содержание и построение культуры управляемого общества. В то же время антрополог-практик должен обладать систематическим представлением о специфических субкультурах политиков, контролирующих органов и исполнителей государственных программ. Итак, антрополог зачастую стремится быть посредником, чья неотъемлемая функция состоит в том, чтобы дать одной группе возможность понять точку зрения другой. Антропологи, подвизавшиеся в лагерях для перемещенных лиц и в индустриальной сфере, показали, что эта позиция имеет свои сложности. Японцу, находившемуся в таком лагере, антрополог казался странным, так как состоял в штате, но не отдавал никаких приказов. Для персонала антрополог был не менее странен, так как хотя бы частично старался идентифицировать себя с эвакуированными японцами; таким образом, он был и в штате, и не в штате. Японцы подозревали антрополога в шпионаже для администрации, та в свою очередь боялась, что антрополог — соглядатай из Вашингтона. Только сохраняя строгую конфиденциальность в общении с обеими сторонами, антрополог вызвал к себе доверие в качестве посредника. Высшие чиновники были убеждены в том, что стране нужны юристы и врачи, и лишь постепенно они осознавали нужду в специалистах по человеческим отношениям для поддержания социального здоровья. В боль- 217 шинстве случаев антрополог завоевывал доверие начальства, доказывая свою способность к социальному прогнозированию, то есть заранее указывал на проблему для того, чтобы власти могли принять превентивные меры или, по крайней мере, были готовыми к появлению трудностей. Такой же подход применялся при поселении коллектива на новом месте, восстановлении в правах какого-либо региона и во время подготовки оккупированных территорий к будущему мирному устройству. В этих случаях работа антрополога состояла в определении не очевидных для властей и технических специалистов источников недовольства и конфликтов среди групп, которым оказывалась помощь. В таких ситуациях нередко существовала тенденция рассматривать человека только в качестве физиологического феномена, а землю — как природный ресурс. Антропологи обратили внимание на то, что весь комплекс ценностей и моделей социальной жизни стоит между людьми и природными ресурсами, что все эти связи должны быть изучены. Как пишут Редфилд и Уорнер, «Проблемы американского фермера в основном рассматривались в связи с сельскохозяйственной технологией, кредитами, маркетингом и, до некоторой степени, применительно к различным специальным усилиям по улучшению жизни села, иногда называемом социальным благосостоянием. С точки зрения социальной антропологии, сельскохозяйственные технологии, фермерские кредиты, сроки владения землей, социальная организация и мораль фермерского сообщества являются более или менее взаимозависимыми частями некоего целого. И это целое может быть объективно изучено — именно как целое». Те же самые принципы применяются и в таких областях, как военное командование и колониальное управление. Мораль каждого общества зависит от чувства безопасности, присущего его членам, от их уверенности в том, что, действуя совместно с другими людьми, они смогут удовлетворить свои потребности. Администратор никогда не должен 218 забывать, что это чувство может основываться на предпосылках и эмоциональных реакциях, значительно отличающихся от привычных ему. Американцы — весьма практичные люди. Как правило, они полагают, не прибегая к рефлексии и анализу, что основным критерием оценки любого действия является его польза, понимаемая материально. Та или иная направленность действий может быть понятна американцу и, тем не менее, покажется людям, принадлежащим другой культурной традиции, произвольной, неразумной или угнетающей. На первый взгляд невинное и технологически полезное улучшение может внести путаницу в социальные отношения. Когда на Самоа были построены дома в западном стиле, отсутствие столбов в последних сделало невозможным расположение сидящих в зависимости от их общественного положения. Такой порядок символизировал всю структуру самоанского общества. Его внезапное исчезновение нарушило привычный порядок жизни. Деятельность военного командования и колониальных властей неизбежно приводит к целенаправленным изменениям в культуре. Перемены происходят во всех обществах — хотя и в разной степени. В настоящее время Йемен внезапно переходит из тринадцатого века в двадцатый. Целенаправленные изменения часто необходимы и могут принести больше пользы, чем вреда, в доиндустриальных обществах. Однако, если они проводятся слишком быстро, или же не обеспечивается новая мотивация для общественных изменений, перемены могут оказаться до такой степени деструктивными, что целые группы превратятся в неиссякаемый источник правонарушений и преступности. Или, как это случилось с некоторыми нациями, проживающими на островах Тихого океана, они совершенно потеряют вкус к жизни и совершат племенное самоубийство. Меры, принимавшиеся миссионерами, властями и работниками образования, зачастую приводили не к появлению приемлемой имитации христианско-европейской личности, но к сложению хаотичной индивидуальности, чуждой любому стабильному образу 219 жизни. И культурные реформы, проводимые с разрушительной быстротой, и их намеренное сдерживание приводят к дезадаптации и враждебности коренного населения. Если мы поймем, что даже самые незначительные особенности культуры могут быть тесно связаны с «пульсом» нации, мы осознаем необходимость медленного проведения даже самых нужных и конструктивных реформ. Блокирование привычных способов поведения и выражения эмоций может мешать так же сильно, как и проблемы, вызванные инновациями. К тому же нововведения совершенно не обязательно будут создавать ту же мотивацию, что и в западной культуре. Более того, по выражению Фредерика Халса, они могут «подавлять ранее существовавшие стимулы». Халс приводит прекрасный пример из японского опыта: «Стимулы производственной активности, которые кажутся само собой разумеющимися для западных экономистов, не находят понимания у рабочего класса в Японии, а такие, вполне приемлемые и нормативные в феодальном обществе социальные побуждения, как надежда на общее восхищение талантом и мастерством, не могли быть эффективны для большинства людей, никогда не достигавших необходимого ремесленного уровня. Все, что оставалось, — это потребность в пище, одежде и крыше над головой. В результате этого раннего распада рациональных систем, расцвета черного рынка, переполнения поездов людьми, едущими к своим родственникам в деревню, неизбежно произошло ослабление военного потенциала Японии». Когда культурные контакты недальновидны и имеют случайный характер, результаты их могут ударить по самим эксплуататорам. Если бы европейские страны, которые так дерзко взломали двери в Японию и Китай, понимали принцип культурной относительности, возможно, сегодня не было бы воспоминаний о Перл Харбор и угрозы, вызванной беспорядками в Китае. Очевидно и то, что именно непонимание японцами внутренних аспектов американской жизни заставило их так жестоко ошибиться, атаковав Перл Харбор. 220 На протяжении последнего столетия многие народы были задеты и оскорблены доминированием европейских и американской наций. Чем чаще это происходит, тем скорее такие народы попытаются объединиться в паназиатские, панисламские и тому подобные военные союзы. Это может случиться, даже если, на наш взгляд, мы будем обходиться с ними справедливо, так как в таких случаях всегда надо задавать себе вопрос: кажется ли им, что с ними поступают правильно? Бернард Шоу как-то остроумно заметил: «Не поступай по отношению к другим, как бы тебе хотелось, чтобы они поступали по отношению к тебе: их вкусы могут отличаться». Так же бесполезно призывать к тому, чтобы оставить другие культуры в покое. Контакты между народами неизбежно возрастают, а контакт сам по себе — уже форма действия. Людей меняет само знание того, что другие чем-то на них не похожи. Важно помнить, что любой поступок должен быть уместным и должен быть осмысленным по отношению к ценностям и ожиданиям обеих сторон. Если ценности меньшинства разрушены, правящее большинство не только уничтожило возможность развития человеческих ценностей, но и создало себе проблемы. На Фиджи, например, престиж человека зависел от того, какой большой пир он может устроить, и как много продуктов он может отдать своему клану. Человеку не отказывали в том, что он просил, а даритель получал общественное одобрение. Так обеспечивался действенный соревновательный стимул и для производства, и для справедливого распределения пищи. Пытаясь вытеснить этот обычай призывами к бережливости и другими благонамеренными жестами, английские власти и миссионеры лишь подорвали местную экономическую систему. Население Фиджи теряло огромное число людей в эпидемиях, завезенных из Европы, на островах резко упал уровень рождаемости, доведенные до нищеты люди жили на пригоршню риса; и временами казалось, что фиджийцы обречены на вымирание. Темп реформ всегда представляет собой сложную проблему с дополнительными осложнениями в каждом отдель- 221 ном случае. Принимаемые в таких случаях решения всегда оказываются компромиссами между практическими требованиями и теоретически необходимыми временными рамками. В идеале подвластный народ должен сам постепенно принимать изменения. Цель антрополога, занимающегося управлением, еще не достигнута, когда со стороны властей наблюдается некоторое понимание другой культуры. Антрополог также должен помочь властям посмотреть на себя со стороны, рассмотреть альтернативы и затем выбрать направление дальнейших действий: «Социальные инженеры в этом случае могли бы прийти на помощь слабым и пострадавшим — но не так, как дорожный инженер, который прибывает на место со своими планами дорог, выбранными им самим; они более похожи на тех, кто спрашивает: "В каком направлении, друзья, вы обычно путешествовали? Давайте изучим дорогу и посмотрим, в состоянии ли мы ее починить, чтобы вы могли безопасно туда добраться"». Лаймен Брайсон На протяжении последних двадцати лет в Бизнес-школе Гарварда, в Институте технологии Массачусетса и в Университете Чикаго была создана новая специальность, иногда называемая индустриальной антропологией. При проведении ныне знаменитых исследований на Вестерн Электрик Плант (Западной электростанции) в Сайсеро, штат Иллинойс, было решено подходить к решению промышленных проблем таким же образом, каким этим вынуждены были заниматься антропологи, изучавшие примитивные племена. Метод состоял в том, чтобы решительно отбросить все предрассудки относительно того, почему люди хорошо работают, почему им удается или не удается поладить друг с другом. Исследователи должны были действовать так, как будто речь шла о совершенно другом мире — наблюдать и анализировать, не опираясь ни на какие предварительные допущения, не подтвержденные опытом. 222 Индустриальная антропология состоит в применении к тому или иному сектору нашего собственного общества техник и способов рассуждения, используемых антропологами в полевой работе и при управлении колониями. Ранее кадровая работа была в большей степени направлена на увеличение эффективности производства, а не на укрепление сотрудничества. Однако было выяснено, что никакие улучшения условий работы не приводили к увеличению производства, если рабочие не интерпретировали их как благоприятные социальные изменения. Новые порядки, приводившие к реальному уменьшению психологической утомляемости, вместе с тем вели к снижению производительности труда, так как нарушали привычные социальные отношения. Руководители имели склонность думать, действовать и общаться на рациональном языке. Рабочие же реагировали не рациональным образом, а в соответствии с логикой восприятия, действующей в их специфической субкультуре. Вследствие того, что забастовки не прекращались, даже когда требования рабочих относительно сокращения рабочего дня, размера заработной платы, улучшения условий труда принимались полностью, администрация столкнулась с необходимостью не только технического, но и социального проектирования. В этом ей помогли антропологи, показав, что чертежи инженера, отражающие принцип работы машины, так же, как и отражающая формальную организацию промышленности схема на столе президента, не являются универсальными по отношению к значимым коммуникативным схемам. Каждая культура имеет и поведенческие, и идеальные модели. Неформальные системы поведения, включающие как замкнутые структуры, так и влияние личностных качеств лидера наряду с его статусом, могут с легкостью сделать недействительным аккуратное рациональное распределение сил, отображенное на схеме. Все это, конечно, не ограничивается организацией промышленного производства. Тщательно продуманные планы американского Комитета по делам индейцев в Вашингтоне 223 провалились при попытке их реализации, потому что их составителями не были учтены особенности неформальных отношений при полевой работе. Программа может быть полностью саботирована буквальным подчинением, стратегическими задержками, правильным на словах, но эмоционально враждебным поведением. Американское общественное мнение полагает, что всем «руководят» «большие начальники». Однако совершенно наивно предполагать, что можно достичь каких-либо результатов, сидя в офисе и отдавая приказы. Как говорят в Государственном Департаменте, «политика делается телеграммами». Это означает, что, при возникновении какого-либо инцидента в другой стране, находящимся там нашим представителям должны быть немедленно посланы инструкции. Именно этот случай не предусмотрен верховными властями, которые должны определять политику. В спешке решение принимается подчиненными, и в девяти случаях из десяти Департамент творит политику задним числом. В большинстве организаций политику определяют именно такие решения. Реализации идеальной модели препятствуют неформальные схемы поведения, остающиеся вне рассмотрения при административном планировании. Тем не менее, в человеческих проблемах, точно так же, как и в технологических, существуют поддающиеся изучению закономерности. Неформальные схемы поведения, подразумевающие сцепление формальных и неформальных кодов, семантические аспекты коммуникации, системы восприятия и символы любой субкультуры могут быть выявлены с точностью, необходимой для практического применения. Элиот Чейпл писал: «Антрополог не имеет достаточной подготовки для того, чтобы отвечать на вопросы, связанные с техникой; его не очень интересует сравнение эффективности двух разных способов ведения фермерского хозяйства или преимущества новой системы ценообразования. То, что он может сделать — это предсказать, что произойдет с человеческими отношениями, когда все эти нововведения начнут рабо- 224 тать. А дело руководителя заключается в том, чтобы принять решение, взвесив данные, предоставленные антропологом и техническим экспертом. Используя антропологические методы, руководитель может достичь высокого уровня контроля в области человеческих отношений, уровня, сравнимого с тем, что уже имеется в области стоимостей и производства. Он может понять и оценить результаты изменений, а также увидеть, какие шаги должны быть сделаны, чтобы изменить подвластную ему организацию или вернуть ее в состояние равновесия. Для этого он может самостоятельно ознакомиться с принципами антропологии или прибегнуть к помощи антропологов для анализа существующей ситуации». Раньше антропологическая работа в промышленности преимущественно ограничивалась изучением человеческих отношений в пределах одного предприятия. Однако необходимо исследовать и взаимозависимость промышленности и общества. Особый тип трудовых проблем в индустриальной области Пидмонт на юге США, по-видимому, обусловлен постоянным влиянием культурных традиций, регулирующих отношения между владельцами земли и арендаторами. Оказывается, что производство пластиков в Новой Англии зависит от сохранения определенного типа семьи, встречающегося среди некоторых групп иммигрантов, у которых младшее поколение продолжает подчиняться родительскому авторитету даже после свадьбы и сохраняет экономическое единство со старшими. Конрад Аренсберг показал, как некоторые особые черты поведения в автомобильных профсоюзах связаны с тем, что многие из состоящих в них рабочих вынуждены были покинуть горные районы Юга. Технологические изменения обязательно приводят к социальным переменам и вне, и внутри предприятия. Задачу антрополога можно определить так: он должен изучить пространство социальных отношений и распознать основные культурные течения, чтобы неожиданные последствия рациональных действий, предпринимаемых организаторами и производственными экспертами, были сведены к минимуму. В 225 противном случае внерациональные аспекты социальной жизни превратятся в иррациональные. Точно так же, как слишком быстрый темп культурных преобразований приводит к апатии, враждебности или саморазрушению, внезапные технические нововведения ведут к серьезным нарушениям внутри общества. Дело не только в том, что уменьшается число рабочих мест. Если рабочего заставляют заниматься новым делом, в котором он не может использовать те навыки, на которых основана его самоидентификация, делом, еще не имеющим названия и не дающим его исполнителю возможности получить социальное одобрение, неконтролируемое волнение и потенциальная агрессия могут реализоваться в гражданском неповиновении. Прикладной антрополог обладает полезными методами сбора и обобщения всех видов информации о человеческих отношениях. Рассматривая поведение любой группы в качестве проявления общих социальных и культурных процессов, он нередко способен быстро поставить диагноз на основании нескольких фактов, так же, как палеонтолог, имея в своем распоряжении лишь несколько костей, реконструирует весь скелет животного на основании общих знаний об устройстве скелетов схожих животных. Зная, что происходит при включении определенных механизмов в данной матрице, антрополог может предупредить о неожидаемых результатах планируемой социальной акции. Исследуя культуру правящих и управляемых, он представляет себе направления естественного соперничества в обеих группах. По определенным характеристикам он различает администраторов, принимающих решения, общественность, которую они представляют, и людей, на которых направлены результирующие действия. Таким образом, он является действенным посредником между всеми этими группами. Он знает, что иногда лодке требуется идти против течения, чтобы достичь противоположного берега. Так или иначе, практический антрополог поступит правильно, если назовет себя скорее социальным врачом, чем 226 социальным инженером. Иногда прикладную антропологию порицают за «манипуляцию людьми». По отношению к ней широко используются бранные эпитеты, начиная с «научной проституции» и кончая «продажными слугами империи». (Другая сторона, в свою очередь, говорит оппонентам: «Вы хотите скрыться в башне из слоновой кости».) Если допустить, что никакая профессиональная деятельность не может быть просто организацией специалистов, продающих свои услуги вышестоящему покупателю и не обращающих внимания на все остальное, некоторые восклицания такого рода кажутся не совсем разумными. Промышленный антрополог в равной степени открыт и властям, и трудовым союзам. Все, что он знает, — опубликовано; это — не ревностно хранимый секрет «капиталистического гестапо». Людьми манипулирует реклама, фильмы, радио и даже образование. Если антропологу разрешено обсуждать культурные реформы со студентами-второкурсниками, то, вероятно, безопасно позволить ему давать советы Комитету по делам индейцев. Существует потребность в создании более точного и приемлемого для всех профессионального кодекса, и Общество прикладной антропологии работает над этим уже несколько лет. Многие антропологи, однако, уже сейчас были бы готовы подписаться под следующим утверждением Джона Эмбри: «Если медик считает своей главной задачей предотвращение болезни и спасение жизни, то прикладной антрополог должен стремиться остановить трения и насилие в человеческих отношениях, сохранить права и достоинство управляемых групп, ему следует спасать жизни.., помогать в установлении мирных, основанных на взаимоуважении, отношений между народами и культурами». |
