Яков Кротов. Богочеловеческая история. Вспомогательные материалы.

Наталья Кочакова

РОЖДЕНИЕ АФРИКАНСКОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ

К оглавлению

Глава 3

ВНЕШНИЕ ФАКТОРЫ ФОРМИРОВАНИЯ

ЛОКАЛЬНОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ

Вопрос о культурных контактах народов социокультурного региона побережья Бенинского залива — это составная часть более общей проблемы соотношения внутренних и внешних факторов его развития. Исторический опыт человечества показывает значение и роль культурных контактов как необходимого условия процветания любого общества. Известно, что культурная изоляция ведет общество к застою, к отставанию и в конечном счете может привести к культурной деградации.

На протяжении известной нам истории система контактов социокультурного региона с остальной ойкуменой развивалась весьма неравномерно. В древнейший период Африка была в авангарде эволюции человечества. Именно на Африканском континенте зародилась человеческая культура, здесь она прошла первый этап своего развития. В так называемую олдувайскую эпоху раннего палеолита люди жили только в Африке и лишь позднее, в ашеле, расселились по другим континентам. Однако уже в следующую, мустьерскую, эпоху, т. е. примерно 35 тыс. лет назад, началось отставание Африки и «разделение ойкумены на две зоны развития культуры: европейско-ближ-невосточную и афро-азиатскую» [20, с. 193].

По целому ряду причин, включая такие, как долгие годы колониального рабства, реакция на развенчание пресловутой хамитской теории, отсутствие письменных источников у народов стран побережья Бенинского залива в доколониальное время, эпизодичность археологических раскопок и т. п., проблема контактов этого региона с окружающим миром в период развития здесь неолитических культур и позднее, в эпоху госу-дарствообразования, практически еще не изучена. Однако исследование сопредельных, лучше освещенных источниками районов заставляет предполагать, что, несмотря на прогрессирующее высыхание Сахары и удаленность от древнейших очагов циивлизации, страны побережья Бенинского залива с древности не были полностью изелированы от остальной ойкумены, являясь ее дальней периферией. «Густая сеть транссахарских путей убедительно доказывает существование уже с эпохи развитого неолита тесных торговых и культурных контактов европеоидных автохтонов Северной Африки... с негроидным населением Судана и через него с глубинными частями материка...» [90, с. 100—101]. С конца II тысячелетия до н. э. вплоть до первых веков н. з. торговые и культурные контакты Северной Африки и Эгеиды с Суданом и глубинными районами Западной Африки контролировались гарамантами — народом, образовавшимся из ливийского, эгейского и негроидного компонентов и загадочно исчезнувшим в первой половине I тысячелетия н. э. Второй половиной этого же тысячелетия датируется образование древнейших государств Западного Судана — тех самых, откуда, согласно традиционным представлениям науки, в течение веков «изливался свет» цивилизации на дальнюю южную периферию — страны побережья Бенинского залива. Однако эти представления поневоле носят общий, можно сказать, умозрительный характер, ибо известные историкам источники западносуданских государств, как правило, «ориентированы» на контакты с Северной Африкой и Египтом и более чем скупы на сведения о своих южных соседях. Ни одно из государств, ни один из народов региона побережья Бенинского залива не упомянуты ни единым словом в знаменитом труде Льва Африканского (начало XVI в.), лишь мельком сообщившего об особенностях торговли мусульманских купцов с жителями тропических лесов [61, с. 311]. Точно так же, по-видимому, неизвестны страны Бенинского побережья и авторам суданских хроник — мусульманским ученым середины XVII в. из важнейшего западносуданского торгового и культурного центра г. Томбукту [103].

Что же касается самих стран побережья Бенинского залива, то в главе 1 уже упоминалось о «немом тысячелетии» их истории — почти полном отсутствии источников, по крайней мере на сегодняшний день, до начала II тысячелетия н. э.

Среди стран Бенинского побережья ближе всех к государствам Западного Судана находился Ойо. Зарождение и ранняя история Ойо гораздо больше связаны с его северными соседями, нежели с другими йорубскими государствами и Бенином. Даже если не принимать в расчет версию о северо-восточном происхождении йорубекой государственности, которая, по крайней мере в изложении С. Джонсона, обнаруживает влияние традиций периода фульбского джихада, есть достаточно другого материала о роли северных соседей в историко-культурном развитии Ойо. Дворцовые хроники Ойо говорят о тесных контактах первых алафинов с тапа и бариба (йорубские названия соответственно народов и государств Нуле и Боргу).

По преданию, мать Шанго, четвертого алафина, была дочерью Элемпе, царя Нупе. По одной из легенд, Шанго бежал к Элемпе после того, как нечаянно сжег свой дворец, жен и детей, пытаясь вызвать молнию [212, с. 151].

Йоруба. Шанго (слева) и его жена Ойя, богиня р. Нигер

Согласно другой легенде, бытующей в Боргу, цари Буссы, главного города Боргу, и алафины, Ойо имеют общего предка, поскольку царские роды обоих государств происходят от Кисры — первопредка династии Буссы [265, с. 615]. Устные хроники Ойо говорят, что девятый алафин, Онигбоги, после неудачной войны с Нуле бежал в Боргу и нашел приют у царя Буссы. Онигбоги поселился в г. Гбере, где и умер [212, с. 159]. (Местоположение «Гбере» не установлено. На современных картах есть г. Гбериа, однако. Р. Смит считает более правильным отождествлять Гбере с Гберегбуру — деревней, расположенной к югу от р. Теми, в 96 км к северо-западу от Ойо-Иле [265, с. 62]). Его жена — мать десятого алафина, Офинрана, была уроженкой Боргу. В начале правления Офинрана беженцы из Ойо вместе с бариба грабили йорубские города Ираво и Оке-Ишеро [212, с. 159]. По преданию, первые жрецы Ифа и культа Эгунгун появились в Ойо при Офинране и были родом из Нупе. Более того, отправление культа Ифа с тех пор было закреплено за выходцами из Нупе '[212, с. 160]. Есть, правда, другие легенды, которые называют основателем культа Ифа искусного предсказателя из Иж-Ифе [222, с. 73—74]. С культурным влиянием Нупе на Ойо связана также легенда о резчике по дереву Агбомати (родом из Нупе), который своим искусством помог Офинрану обмануть бариба и бежать из Боргу в йорубские земли [265, с. 63].

Вполне возможно, что упомянутые устные предания содержат вымысел и искажения реальных исторических фактов. Это, однако, не должно нас обескураживать, ибо генеалогические легенды, служащие обоснованию истоков силы и могущества правящей династии, так или иначе отражают главные политические тенденции своего времени. В ранний период истории Ойо очень сильно зависел от своих северных соседей и еле выжил в борьбе с ними. Вполне возможно, что легенды о родстве йорубских царей с династиями Нупе и Боргу являются позднейшей интерпретацией этой зависимости. Позднее, когда Ойо превратился в «империю», часть бариба и нуле стали его данниками. Бариба освободились от гнета Ойо лишь в 1793 г., нупе — в 1790—1791 гг.

Несмотря на многочисленные военные столкновения с северными соседями, контакты с ними несомненно способствовали возвышению Ойо. Возможно, однако, что, располагая более чем скудными данными о ранней истории Ойо, мы недооцениваем его значение как самостоятельного торгового центра на одном из южных ответвлений транссахарских торговых путей. Ранее уже упоминался торговый путь, связывавший городище XII—XIII вв., открытое археологами на территории г. Ойо, с районом Старой Буссы. Вполне вероятно, поэтому прав йорубский историк И. Акинджогбин, датирующий начало участия Ойо в транссахарской торговле временем не позднее XIV в. [204, с. 311].

Как бы то ни было, но после того как четырнадцатый алафин Ойо Абипа сумел восстановить столицу на прежнем месте и укрепить северные границы, экспансия Ойо в южном направлении, начатая преемником Абипы, Обалокуном, привела к созданию в XVII—XVIII вв. новых караванных дорог, связавших великие транссахарские торговые пути с атлантическим побережьем. В XIX в. можно говорить уже о сети караванных дорог, пересекавших территорию социокультурного региона побережья Бенинского залива с севера на юг.

Две такие караванные дороги (точнее, это был один,, частично разветвлявшийсся караванный путь) известны по описаниям английских путешественников X. Клаппертона, пересекшего в 1825 г. территорию Ойо на пути в Сокото, и братьев Дж. и Р. Лэндеров, совершивших в 1832 г. путешествие из г. Бадагри в г. Катунгу (название г. Ойо в европейских источниках XIX в.) через Иларо, Иджана, Эггуа, Игбохо и далее на северо-восток к р. Нигер. Во времена Клаппертона путешествие на лошадях по дороге, соединявшей Катунгу с побережьем Бенинского залива в районе г. Пуки (в 11,2 км от берега моря) занимало 30 дней [166, с. 4]. Это была очень ожив­ленная дорога, скорее тракт, по которому двигались торговые караваны численностью во многие сотни и даже тысячи людей. Они состояли из местных торговцев и не менее часто из «транзитников»— караванов северян [214, т. 1, с. 113, 136, 152, 166]. Несколькими десятилетиями ранее Дж. Адаме сообщал о караванной дороге в Ойо с юга на северо-запад от г. Ардра. Информанты Адамса рассказывали ему, что если двигаться по этой дороге, делая по 20 миль в день, то можно достигнуть столицы «Эйео» (т. е. Ойо) через девять дней [127, с. 19].

Лэндеры называют важными центрами международной торговли на своем пути города южной Йорубы Джадо, Эгга (Эггуа) и «Этчо» (в кавычках даны названия, настолько искаженные, что их не представляется возможным опознать), откуда шла главная дорога из центральной части побережья Бенинского залива в Боргу, Нупе, страны хауса, Яури и Кайаму [214, т. 1, с. 164]. Другим важным перевалочным пунктом для торговцев из стран хауса, Боргу и др. на пути в Гонджу был город «Бумбум» к востоку от города «Атоопа». К северо-западу от «Бумбума», в пограничном йорубском г. Киши в XIX в. проживало множество выходцев из Боргу, Нупе, стран хауса, Борну и даже несколько туарегов из Сахары [214, т. 1, с. 202— 204]. «Бумбум» и Киши были не единственными транзитными центрами международной торговли на территории Ойо. В частности, С. Джонсон писал, что главный рынок для торговли между йоруба и их северными соседями находился в Огодо, на границе с Нупе к северо-востоку от Ойо-Иле [212, с. 217]. Р. Ло считает возможным отождествлять Огодо с Ракой [216, с. 212]. Вторым важным пунктом торговли между йоруба и их север­ными соседями была Бусса. В начале XIX в. торговые пути, шедшие из Ойо в Нупе и Боргу, соединялись в г. Кулфо (в северном Нупе) и оттуда разветвлялись на север — в страны хауса и на северо-восток — в Борну. В г. Кано и сейчас есть квартал выходцев из г. Огбомошо — потомков йорубских торговцев, переселявшихся в хаусанские земли начиная с XVIII в. [216, с. 212].

Немногочисленные данные, имеющиеся в нашем распоряжении, не позволяют сделать сколько-нибудь аргументированные выводы о специализации торговцев в зависимости от их этнической принадлежности. Возможно, что строгой специализации и не было, ввиду того что жители Ойо сами активно занимались посреднической торговлей (в пределах своей страны). Главными товарами, которые африканские торговцы переправляли на юг, к морю, были рабы, местные ткани (главным образом из Ойо), покупавшиеся европейцами для перепродажи в обмен на рабов на Золотом Берегу и в других районах Верхнегвинейского побережья, а также продовольствие, поставляемое на корабли европейских работорговцев.

Дж. Адамс сообщает, что жители Ойо продавали европейцам рабов-хауса [127, с. 221—222]. По предположению Р. Ло, о широкой торговле державы Ойо рабами-хаусанцами можно говорить лишь с конца XVIII в. [216, с. 227].

Что же касается внутриафриканского торгового обмена, то в XIX в. основным товаром с севера, пользующимся спросом как в Ойо, так и на всем побережье, были трона — сода из Борну, которую смешивали с нюхательным табаком и употребляли как возбуждающее средство, а также как лекарство [166, с. 59; 214, т. 1, с. 136, 152, 110], шелк-сырец и шелковые нити из Триполи (йорубские ткачи вплетали шелк в местную хлопчатобумажную пряжу), шкуры и хлопчатобумажные ткани из Нупе [214, т. 1, с. 91, т. 2, с. 153]. Из Северной Африки через Сахару в Ойо и на побережье попадали также очень ценимые здесь венецианские бусы и каменная соль из Сахары [214, т. 1, с. 136]. На север с побережья и из Ойо поступали слоновые бивни, различные европейские товары и ткани местного производства [214, т. 1, с. 112, 136]. Возможно также, что наличие двух разных систем счета у йоруба отражает тот факт, что до XVII в., т. е. до начала ввоза раковин каури европейскими работорговцами, Ойо получал каури от торговцев-посредников с севера [216, с. 209].

Начало интенсивных торговых контактов Ойо с северными соседями можно датировать (весьма приблизительно, в основном путем анализа устной традиции) XVI в., т. е. концом периода «кочующих алафинов», когда государство достаточно окрепло, чтобы приобретать на Севере лошадей — основу могущества йорубского войска в это и последующие столетия военной экспансии Ойо. Кроме того, лошадь была престижным имуществом и своего рода атрибутом власти. Знать Ойо, чиновники алафина передвигались на лошадях. Вождь Бадагри говорил Лэндерам, что он получает лошадей из Сокото [214, т. 1, с. 23]. В XIX в. на рынке в. г. Ойо лошадь стоила в 3,5— 4 раза дороже коровы и в 2 раза дороже самого лучшего раба [166, с. 59]. О значении севера для снабжения лошадьми областей, пораженных мухой цеце, и об исключительной дороговизне лошадей по сравнению с самыми дорогими предметами роскоши можно судить хотя бы по тому, что во время посещения Лэндерами столицы Ойо, где, как известно, размещались царский двор и знать, там насчитывалось всего несколько сот лошадей, в то время как в провинциальном Илорине, отложив­шемся к тому времени от Ойо в результате бунта хаусанских рабов, лошадей было более трех тысяч [214, т. 1, с. 190]. Сбруя, седла, стремена и т. п. поступали в Ойо из Нупе, несмотря на то что в XIX в. в, возможно, ранее того конское снаряжение изготовлялось и на месте, в Ойо [216, с. 216].

Упадок Ойо в конце XVIII — начале XIX в. Р. Смит объясняет, в частности, сокращением количества лошадей в йорубском войске в связи с уменьшением караванной торговли между берберами и государствами Западного и Центрального Судана. Борну, которое было главным импортером лошадей из Северной Африки, служило, видимо, главным рынком, откуда жители Ойо могли получать лошадей через торговых посредников — своих северных соседей [265, с. 72].

Помимо торговцев-северян, более или менее регулярно пересекавших по караванным дорогам территорию Ойо и ее южных данников, довольно много выходцев из Нупе, стран хауса, Борну жили в йорубской державе постоянно. Это были прежде всего рабы [166, с. 2—3; 212, с. 123, 193]. Рабов-северян использовали в управленческом аппарате как сборщиков налогов, наместников алафина в провинциальных городах, в армии (в качестве солдат и военачальников), для прислуживания во дворце и в гаремах царя и знати. Труд большинства рабов-хаусанцев и других выходцев с севера находил применение и в сельском хозяйстве, и в ремесленном производстве. Например, в северной части Ойо йорубская знать использовала рабов и слуг хауса в качестве пастухов. Они занимались приготовлением сыра и масла, выделкой конской сбруи и седел. Брадобреями и сучильщиками веревок в Ойо также были по преимуществу хауса и фульбе [212, с. 123]. Особенно велика была роль северян в уходе за лошадьми, содержание которых требовало значительных затрат труда и прочных навыков. Кроме того, хаусанцы монополизировали отрасль местной медицины, связанной с хирургией; они отворяли больным кровь, спускали воду, были костоправами, могли удалить катаракту с глаз [212, с. 123]. По справедливому замечанию Р. Ло, порабощение северян послужило для державы Ойо способом рекрутирования узких специалистов в те отрасли производства и управления, которые местное население не могло обеспечить выходцами из своей среды [216, с. 206].

В начале XIX в. в Ойо вдоль караванных дорог почти вплоть до побережья можно было видеть поселения фульбе. Жители фульбских деревень занимались скотоводством и торговлей молоком, маслом и сыром собственного изготовления [214, т. 1, с. 85, 126, 130, 135, 142, 144, 146, 163]. Вместе с фульбе в землях йоруба появились обширные стада крупного рогатого скота, что было, по-видимому, относительно новым явлением в хозяйственной жизни Ойо, ибо йоруба 30-х годов XIX в., по наблюдению англичан, живя бок о бок с фульбе, не переняли у них скотоводческих навыков [214, т. 1, с. 130].

Очевидно, большинство северян, живших в йорубских землях, были мусульманами. Тем не менее прямых сведений об их влиянии в качестве носителей религии и культуры ислама на жизнь Ойо и сопредельных стран ранее XIX в. сохранилось крайне мало.

В период становления йорубско-бенинской государственности к северу от этого региона лежал широкий пояс исламизированных западносуданских государств. Он тянулся с востока на запад, включая Канем-Борну на востоке, хаусанские города-государства к юго-западу от него, Мали и Сонгай на западе. С точки зрения интересующей нас темы — воздействия исламской культуры на формирование цивилизации в странах побережья Бенинского залива — достойны упоминания следующие два обстоятельства: во-первых, этот пояс не примыкал непосредственно к социокультурному региону побережья Бенинского залива; их разделяла широкая полоса — территория государств Боргу, Нупе и малых народов так называемого Среднего пояса — приверженцев традиционных верований. Во-вторых, и Канем-Борну, и государства хауса, и Мали, и Сонгай, в свою очередь, были дальней периферией исламского мира, и процесс их исламизации растянулся на столетия. Со второй половины XV в. началась политическая, военная и торговая экспансия Борну на юго-запад, в страны хауса. С начала XVI в. хаусанские государства и вся территория севера современных Бенина и Нигерии попали в сферу экспансии Сонгай — наиболее могущественного государства всей суданской зоны [39, с. 166, 168].

Далеко идущие изменения в культурно-политической обстановке в западносуданских странах произошли в XVII в. после разгрома Сонгай марокканцами. В 60-х годах XVII в. создатели Суданских хроник, характеризуя расстановку политических сил в мусульманском мире, сочли достойными упоминания среди его владык, во-первых, «величайшего султана» (которого Л. Е. Куббель склонен отождествлять с правителем Сонгай) и, кроме того, «султана Багдада, султана Каира, султана Борну и султана Мали» ([103, с. 41], см. также с. 413). Как бы то ни было, за падением Сонгай последовало перемещение транссахарских торговых путей к востоку и возвышение хаусанских городов Кано и Кацины. В XVIII в. они стали не только торговыми центрами: расширение контактов с Северной Африкой и Египтом способствовало превращению Кано и Кацины в центры исламской культуры Западного Судана [39, с. 197].

Ислам завоевывал позиции в странах Западной Африки медленно и постепенно. Его неторопливое и неуклонное продвижение к югу осуществлялось на первых этапах через торговцев, для которых проповедь ислама была побочной деятельностью. Вдоль караванных путей возникали торговые поселения, появлялись общины мусульман-торговцев и ремесленников, вступавших в родство с местными жителями путем заключения браков. Из среды таких поселенцев обычно и выдвигались учи­теля и проповедники ислама. В глазах местного населения они нередко слыли великими чародеями, владеющими средствами против вредоносной магии и колдовства.

Возможно, что первые представления об исламе были принесены в северные йорубские земли в конце XIV в. из Мали или Сонгай, т. е. одновременно с их проникновением в страны хауса. В это время в Ойо появились мусульманские торговцы диула (вангарава) из Мали. Существует предположение, что йорубское слово имале, или имонле («мусульманин»), происходит от слова «Мали» [202, с. 113]. Вернее всего, что в это время и тем более позднее мусульмане могли появиться в Ойо как с запада (Мали, Сонгай), так и из стран хауса и из Борну через Нупе.

В конце XVI—XVII в. можно говорить уже о завоевании исламом определенных религиозно-культурных позиций в Ойо. Устная традиция утверждает, в частности, что при дворе девятого царя, Аждибойеде (конец XVI — начало XVII в.), находился мусульманский проповедник родом из Нупе по имени Баба-Джиги (баба по-йорубски — «отец», употребляется также в качестве почтительного обращения к старшему по возрасту и положению; ср. бабалаво — жрец Ифа, дословно «отец тайны»). Согласно легенде, благодаря его мудрости удалось прекратить бунт народа Ойо против царя.

Не позднее 60-х годов XVII в. на территории Ойо (вернее всего в столице) существовала мусульманская община: в арабо-язычных источниках хаусанских государств, а именно в «Инфак ал Майсур» Мухаммеда Белло, и еще одной, более ранней арабской рукописи имеются ссылки на не сохранившуюся рукопись Алима дан Мазани, ученого богослова и правоведа из Кацины (умер в 1667 г.), составленную из ответов на вопросы йорубских улемов относительно мусульманского ритуала [202, с. 115].

В Ардре, государстве-даннике йорубской державы, в конце XVIII в. многие жители исповедовали ислам и одевались как мусульмане .[127, с. 18]. В начале XIX в. в г. Ойо мусульмане занимали целый квартал. Большие мусульманские кварталы были и в других йорубских городах, например в Игбохо и в Исейине [216, с. 256]. Некоторые жители Ойо могли вместе с мусульманской религией овладеть и арабским письмом [269, с. 1]. Однако скорее всего при дворе алафина и знати в качестве секретарей использовали грамотных рабов-мусульман, о чем более подробно говорится в главе 5.

В XIX в. на территории государства Ойо проживало много северян. Сохранились сведения о существовании общин фульбе и других северян в конце 20-х — начале 30-х годов XIX в. В г. Бадагри Лэндеры общались с мусульманами-хау-санцами — привилегированными рабами, входившими в военную дружину местного правителя. По словам Лэндеров, это были «очень уважаемые люди» [214, т. 1, с. 37], жившие посреднической работорговлей. В Бадагри же Лэндеры присутствовали на мусульманском богослужении по приглашению мусульманской общины города [214, т. 1, с. 31].

По-видимому, можно говорить об активной исламизации Ойо, включая его южные окраины (по крайней мере близ караванных дорог), еще до падения Старого Ойо. Например, в г. Иларо (т. е. на дальней юго-западной окраине державы, в землях эгба) Лэндерам рассказывали об учреждении там кора-нических школ. Частью официальной церемонии приема английских путешественников правителем Иларо (рабом-северя-кином) было чтение Корана, к которому «и правитель, и народ питали огромное уважение» [214, т. 1, с. 77].

Вот, пожалуй, и все, чем мы располагаем относительно проникновения ислама в этот регион ко времени джихада, объявленного Османом дан Фодио в начале XIX в.: культурные и политические позиции мусульман были в целом слабы. Правда, когда каканфо Афонджа, воспользовавшись ослаблением центральной власти в Ойо и заручившись помощью мусульман хауса и фульбе, поднял мятеж в северном форпосте Ойо г. Илорине, он встретил на первых порах широкую поддержку главным образом среди рабов-хауса и фульбе, привлеченных социальной направленностью лозунгов джихада. Однако, как вскоре выяснилось, йоруба не спешили менять свою веру. Илорин был присоединен к халифату Сокото вопреки воле Афонджи, который не принял ислама и был убит своими мусульманскими приспешниками. Лишь переворот, поставивший на место Афонджи Абдуссалами, мусульманина, обеспечил окончательное отложение Илорина от Ойо. После первых успехов — захвата се­верных районов Ойо — джихад в Йорубе захлебнулся, имея слабую внутреннюю поддержку в лице местных мусульман и, напротив, встречая сильное сопротивление со стороны подавляющего большинства йоруба. Царь Ойо Олуэву предпочел смерть измене традиционным верованиям. Самое же главное заключалось, по-видимому, в том, что ко времени распространения джихада на йорубские земли обнаружились его истинные цели, такие, как «захват рабов и обложение покоренных народов данью» [36, с. 73]. Йоруба противопоставили джихаду военное сопротивление.

Гораздо менее известно о связях Бенина с северными соседями. В отличие от дворцовых хроник Ойо дошедшая до нас традиционная история Бенина умалчивает о роли северян в истории этого государства. Тем не менее торговые и культурные контакты с северными соседями несомненно имели место. В бенинской иконографии (в круглой бронзовой скульптуре и на бронзовых плакетках ама) сохранилось более десятка изображений северян — конных воинов в шапках, форма которых такая же, как у телохранителей фульбских эмиров [190, рис. 30, 31].

О культурных контактах между Бенином и Нупе в ранний период их истории также свидетельствуют предметы искусства. В местечках Джебба и Тада, расположенных на берегах нижнего Нигера на территории Нупе, обнаружены четыре скульптуры из медных сплавов — самые большие из до сих пор найденных в Африке. Среди них особенно интересна фигура лучника почти метровой высоты с изображением сложной татуировки на лице. По преданию, все четыре скульптуры были подняты по воде вверх по Нигеру из г. Ида (территория современного штата Бендел, т. е. в прошлом сфера влияния Бенинской «империи») полумифическим основателем государства Нупе Тсоеде, который водрузил их в городах Нупе в знак утверждения своей верховной власти. Фигура лучника имеет сходство с бенинскими работами; в частности, один из элементов орнамента — птица с крыльями в виде змей на медальоне, прикрепленном к шляпе лучника, — повторяется в бенинских изделиях [190, рис. 57]. Выше, в связи с культурой Ифе, уже говорилось, что некоторые из скульптур Джебба и Тада в стилистическом отношении, напротив, близки к «бронзам» Иле-Ифе классического периода, а их датировка — неизвестна.

Северная окраина Бенинской «империи» — восточная часть района Кукуруку, населенная этсако (северными эдо), стала подвергаться насильственной исламизации в последний период существования Бенина. Распространение здесь ислама явилось косвенным результатом двух событий: ослабления центральной власти и военной мощи Бенина в XIX в. и включения в первой четверти XIX в. северных йорубских земель и части так называемого Среднего пояса в состав халифата Сокото. Дело в том, что земли, вошедшие в состав халифата, пусть даже насильственным путем, автоматически попадали под защиту ислама. Поэтому мусульмане-нупе, промышлявшие охотой на людей и работорговлей, устремились в поисках невольников в «языческие» районы, каковыми и, были северные окраины Бенинской «империи». Нуле имели обыкновение оставлять в каждой ограбленной ими деревне своих представителей, азени, которые следили за тем, чтобы деревня ежегодно выделяла требуемое число невольников. Таким образом, в течение большей части XIX в. в деревнях этсако постоянно находились резиденты-мусульмане, враждебные местному населению. По мере прекращения работорговли и набегов за рабами мусульманские торговцы и проповедники нупе и хауса стали селиться в пределах Бенинской «империи» и внедрять ислам среди местного населения — теперь уже мирными средствами [146, с. 23]. В общем, итоги распространения ислама в странах побережья Бенинского залива в доколониальный период были иными, чем в более северных районах. Мирное проникновение мусульманской религии и культуры проходило здесь менее интенсивно и было растянуто во времени благодаря географической удаленности всего, социокультурного региона от мусульманских центров. Когда же в результате исламизации северных соседей стран побережья Бенинского залива интенсивность наступления ислама возросла, найдя свое крайнее выражение в джихаде, ислам встретился с иной политической и социально-культурной средой, нежели в более северных районах. Так, если в странах хауса ислам был одним из факторов государствообра-зования, то в странах Бенинского залива его более или менее широкое распространение происходило в условиях существования уже достаточно сильных ранних немусульманских государств и сложения немусульманских «империй».

В период формирования цивилизации в странах побережья Бенинского залива главным внешним фактором, в течение нескольких веков оказывавшим влияние на этот процесс, была трансатлантическая работорговля. На протяжении почти четырех столетий преобладающей формой контактов между африканскими народами и передовыми странами Европы была торговля людьми, и посланцами европейской цивилизации на западноафриканском побережье были торговцы живым товаром, пираты, авантюристы, беглые преступники, солдаты, католические и протестантские священники, т. е., если иметь в виду идеалы этой цивилизации, отнюдь не всегда лучшие ее представители, носители ее культурных достижений. Нередко они не заслуживали иного названия, нежели отбросы общества. Права Б. И. Шаревская, усматривая суть трансатлантической работорговли в колониальной эксплуатации Африки, растянувшейся на целые столетия — начавшейся раньше открытия Америки и морского пути в Индию и завершившейся лишь на грани XX в. [119, с. 147].

И тем не менее — таковы объективные закономерности поступательного развития мировой цивилизации — результаты контактов Африки с Европой в эпоху работорговли нельзя сводить к моральным и материальным потерям от торговли людьми; они многообразнее.

Современное поколение африканцев знает о работорговле только из книг. Какие представления о ее роли в жизни континента получают африканские дети и молодежь, те, кто к концу века будут определять лицо Нигерии и Бенина?

Большинство африканских авторов в 60—70-х годах нашего века связывали попытки апологии работорговли с расизмом. Как справедливо заметил один из основоположников нигерийской национальной историографии, К. О. Дике, «существуют попытки псевдоэкономической интерпретации африканской истории, которая рассматривает все социальные и политические движения в Африке в XVI—XIX вв. как движения, вызванные исключительно работорговлей. Это, если хотите, другая — "хамитская теория", которая заключается в том, что в этот период внутри Африки не происходило ничего, не связанного с европейской торговлей на побережье» [254, с. 57]. В те годы африканские исследователи выступали против попыток западных историков оправдать работорговлю тем, что, во-первых, она якобы была торговлей двух равных партнеров — европейских и африканских, одинаково заинтересованных в ней, а во-вторых, тем, что работорговля якобы способствовала политическому и экономическому процветанию Африки. Этой точке зрения противопоставлялся тезис о том, что, хотя работорговля и способствовала становлению и развитию таких, например, государств, как Дагомея, их возвышение было кратковременным и непрочным и та же работорговля способствовала их падению: она порождала, как отмечает ганский историк К. Дааку, войны между африканскими народами за рабов и торговые пути, и вся энергия африканских держав уходила на борьбу за выживание, а не на стабилизацию их политических институтов [183, с. 137].

Тот же автор выделяет в качестве побочного эффекта работорговли ее социально-культурное воздействие. Длительное сотрудничество африканских и европейских работорговцев привело к значительной социальной и культурной адаптации к «европейским нормам» (автор не поясняет, каким именно нормам) части населения Верхнегвинейского побережья. Среди богатых и могущественных африканских работорговцев появилась группа образованных африканцев, оказавшая на африканское об­щество влияние, несопоставимое с ее малочисленностью [183, с. 139].

Нигерийский экономист О. Экундаре в качестве социальных и экономических последствий работорговли отмечает обезлюдение многих районов Африки и массовое отвлечение людей от производительных занятий сельским хозяйством и ремеслами. В течение многих веков, считает он, работорговля создавала эффективную преграду на пути развития сельского хозяйства и «промышленности» [178, с. 35]. Трудно также согласиться с тем, справедливо замечает О. Экундаре, что работорговля внесла позитивный вклад в политическое развитие Африки, поскольку она вызвала межплеменные войны, которые привели к распаду ряда африканских государств [178, с. 36]. Той же позиции придерживается И. Акинджогбин — автор нескольких серьезных работ по истории Дагомейского царства.

Приведенные точки зрения представляют лишь часть острой, горячей полемики африканцев с западными авторами, в частности с известным английским африканистом Дж. Фэйджем. Последний утверждает, что работорговля не опустошала Африку, поскольку средний ежегодный экспорт рабов будто бы не превышал ежегодного естественного прироста населения, и что вывезенные рабы составляли якобы его «излишки»; работорговля же в целом в Западной Африке была якобы частью непрерывного процесса экономического и политического развития [188].

Углубленное изучение политической и социальной истории доколониальных африканских государств вплотную поставило перед африканскими историками вопрос о главных движущих силах истории, о соотношении внешних и внутренних факторов развития. Узкие конкретные исследования лишь усложнили проблему. К примеру, книга нигерийского историка С. А. Акинтойе «Революция и политика с позиции силы в стране йоруба в 1840—1893 гг.», посвященная войнам йорубских государств 40—90-х годов XIX в., ослабившим страну и в конечном счете создавшим условия для почти бескровного ее захвата англичанами, также содержит переоценку роли работорговли в африканской истории. До работы Акинтойе в африканистике бытовала точка зрения, что междоусобные войны велись в странах йоруба для удовлетворения спроса на рабов со стороны работорговцев, иными словами, были одним из следствий атлантической работорговли. В отличие от западных авторов Акинтойе, опиравшийся в своих исследованиях на более широкий круг источников, выявил территориальные и идеологические причины войн середины — конца XIX в., рассматривая их не только как следствие работорговли, но и как естественный результат предшествующего исторического развития йорубских государств. В числе последствий этих войн автор называет наряду с разрушением и создание новых больших городов, где смешивались разные этнические подгруппы йоруба. Исследуемый период был также ознаменован развитием обще-йорубского типа политической организации, усовершенствованием традиционных форм войска и развитием дипломатических отношений между йорубскими государствами, ускорением процессов этнической и политической консолидации йоруба [136]. Трудно переоценить значение подобных исследований для восстановления правды о прошлом великой африканской страны. Однако известная потеря африканцами интереса к изучению общеисторических проблем в пользу не менее важных конкретных исследований в сочетании с неоколониалистским наступлением западной историографии привели к тому, что в оценке роли трансатлантической работорговли в формировании африканских цивилизаций наметился неоколониалистский крен, своеобразная подмена понятий.

В частности, в солидном сводном труде нигерийских историков «Основы нигерийской истории» обобщение многих конкретных исследований вылилось в следующую, почти позитивную оценку роли работорговли в истории народов Нигерии. Торговля рабами сама по себе была источником взаимодействия между группами не просто в том смысле, что она побуждала людей к войне, но также и в том, что она предоставляла источник для рекрутирования квалифицированной рабочей силы из других общностей. К концу XVIII в. колонии чужаков, происходящих от таких рабов, существовали в различных местах страны — воины нуле в Лагосе, конюхи и ветеринары хауса в различных частях страны йоруба, кузнецы авка в Бенине, земледельцы игбо в Калабаре и т. д. Не все чужаки были непременно рабами или рабского происхождения, но именно работорговля обеспечила широчайшую сеть межгруппового общения в Нигерии [198, с. 237]. Действительная картина оказалась таким образом искаженной.

Португальские корабли впервые появились у берегов Нигерии и на островах Гвинейского залива в 1470—1473 гг. [114, т. 4, с. 217]. В 1486 г. португальцы основали с разрешения правителя Бенина в устье р. Бенин факторию Гвато (Угхотон) и положили тем самым начало постоянным взаимоотношениям с Бенином. Бенин был первым западноафриканским государством, где португальцы начали закупать рабов большими партиями [8, с. 10]. В начальный период работорговли значитель­ную часть рабов, купленных в Бенине, португальцы перепродавали на Золотом Берету золототорговцам из внутренних районов Западной Африки, постоянно нуждавшимся в рабах для восполнения убыли невольников во время многодневных переходов караванов.

«Так как королевство Бенин находилось вблизи крепости Сан Жорж Дамино и негры, приносившие золото на ее рынок, были рады покупать рабов, для того чтобы уносить купленные ими товары, приказал король (Португалии. — Н. К.) основать факторию в гавани Бенина, которую называли Гато, где выменивалось большое количество рабов, благодаря чему в Мине получался большой барыш, так как золототорговцы покупали их по двойной цене... В течение жизни Дона Жоана и Дона Мануэля эта торговля рабами продолжалась между Бенином и Миной, так как обычно корабли, которые оставляли королевство (т. е. Португалию. — Н. К.), приходили в Бенин для закупки рабов и отвозили ик в Мину до тех пор, пока эта торговля не была изменена из-за больших неудобств, которыми она сопровождалась, таким образом, чтобы теперь большая каравелла уходила от острова Сан Томе, где соединялись рабы с побережья Бенина с рабами из королевства Конго. Здесь они снабжались всем необходимым, что нужно в этих местах, и эта каравелла везла рабов с острова в Мину» (цит. по [119, с. 11]).

Пашеку Перейра сообщает о существовании в конце XV в. налаженной бенинско-португальской торговли рабами-военнопленными. Он пишет об установившейся цене — от 12 до 15 латунных браслетов за одного человека — и о пункте доставки купленных рабов на золотые разработки Золотого Берега [248, с. 126]. По-видимому, ему же принадлежит самое раннее сведение о работорговле в районе йорубского государства Иджебу в конце XV в. [248, с. 124]. Вслед за португальцами в водах Гвинейского залива появились датские, французские, английские, немецкие торговые корабли. В XVII в. в работор-говых операциях в этом районе преобладали датчане, а с XVIII в. лидирующая роль в торговле живым товаром (особенно в дельте Нигера) переходит к Англии.

Очень многие народы Нигерии оказались втянутыми в европейскую работорговлю. Сложилась система прямой и посреднической торговли невольниками, территория страны покрылась сетью невольничьих рынков, а также сухопутных и водных торговых путей из глубинных районов к побережью; у некоторых этносов в силу особенностей их географического расселения появилась специализация «охотников за рабами» или торговцев-посредников. Эта «специализация» закреплялась веками, сея семена вражды между народами. Одним из самых крупных невольничьих рынков в глубине страны была Раба (на восточном берегу Нигера, севернее впадения в него р. Кадуны). Она служила перевалочным пунктом для рабов, доставлявшихся из северных районов к побережью. Большие невольничьи рынки» поставлявшие европейцам через многих посредников живой товар, находились в Кано, Кацине, Зарии, Илорине и многих других городах. На побережье Гвинейского залива, в дельте рек Нигер и Кросс работорговля способствовала возникновению и росту своеобразных социально-политических образований, обозначаемых в африканской литературе термином «работорговые города-государства Дельты». Среди них самыми значительными были Варри, основанный племенами итсекири и тесно связанный с Бенином, Бонни, Новый Калабар (Овоме), Брасс (Нембе), выросшие в XV—XVII вв. из рыболовецких деревушек иджо, Старый Калабар, основанный эфик — этнической группой народа ибибио. Все эти зародышевые государственные образования имели одну общую черту: их экономика, строй жизни, само их существование определялись их местом посредников между европейскими работорговцами и африканскими народами, живущими дальше от побережья, у которых они покупали рабов; путем разбоя добывали пленников и они сами. Каждое стремилось развивать систему рынков в прилегающих внутренних районах.

В конце XVII в. и в XVIII в. крупнейшим поставщиком рабов к западу от Бенина и до границ современной Ганы была держава Ойо. Работорговля в западной части побережья Белинского залива, т. е. в районе расселения йоруба и аджа, известна с XVI в. Не позднее середины XVI в. отсюда вывозили рабов в Южную Америку: рабы из страны аджа засвидетельствованы на территории Перу в 1565 г., йоруба — в 1605 г. [227, с. 289, примеч. 20]. География работорговли менялась на протяжении нескольких сот лет. Главной тенденцией было передвижение работорговых центров с запада на восток. В конце XVI в. самым известным пунктом работорговли в этой части побережья была Ардра (Аллада). Менее чем через столетие, в 70-х годах XVII в., войско Гран-Попо, небольшого государства к западу от Аллады, захватило алладский город Оффру, где находились фактории европейских работорговцев, после чего голландцы, французы и англичане перевели свои главные фактории в Сави — столицу соседнего государства Хуэда (Вида), и вскоре его порт Глехве (Игелефе) стал главным работорговым портом в этой части побережья. Помимо Виды рабами торговали на всем побережье от Литл-Попо до Экпе. В этом районе система работорговли стала складываться, по-видимому, в 40—70-х годах XVII в. [227, с. 9]. Формиро­вание системы означало, что и этому времени определились места отлова рабов; была разработана организация набегов за рабами; отлажена система их охраны и доставки к побережью по определенным маршрутам; сложились промежуточные рынки; появился штат стражников и сборщиков торговых пошлин; устанавливались размеры и формы пошлин; складывался обычай, определявший контингент лиц, которых можно было продать в рабство. При этом по мере развития работорговли такой контингент ширился и включал (при наиболее широком охвате) военнопленных; украденных; рабов, полученных в составе дани; людей, продаваемых обнищавшими семьями.

Разгром Виды Дагомеей в 1727 г. не убавил притягательности работорговли для европейцев. Вида стала главными торговыми воротами Дагомеи, а с середины XVIII в. — Дагомеи и Ойо. В 1750 г. общий экспорт рабов из Виды составил около 9 тыс. человек, в 1765 г. — около 5 тыс. Это примерно столько же, сколько было вывезено в те же годы из работор-говых портов Литл-Попо, Гран-Попо, Эпе, Порто-Ново и Бадагри и Лагоса, вместе взятых [134, с. 140].

Ойо-дагомейский договор 1730 г., установивший демаркационную линию между сферами влияния обоих государств, облегчил Ойо завоевание земель анаго и эгбадо для непосредственного выхода к побережью. В правление Абиодуна (вторая половина XVIII в.) в дополнение к ранее существовавшей ойо-дагомейской работорговой системе Ойо создал на зависимых территориях анаго, эгба, эгбадо собственную работорговую сеть — цепь опорных пунктов от г. Ойо до побережья. Южны­ми оконечностями этой цепи стали работорговые порты Порто-Ново, основанный в XVIII в., и Бадагри, созданный в 30-х годах XVIII в. беженцами попо из государств Виды и Аллады на месте деревушки авори (подгруппа йоруба). В 1784г. Бадагри напал на своего соперника по работорговле — Порто-Ново, но так как ослабление Порто-Ново не входило в планы Ойо, Бадагри был разрушен карательной экспедицией, в которую кроме воинов Ойо входили контингента его вассала — Дагомеи; в 1787 г. уцелевшие жители Бадагри во главе с их правителем Сессу основали на месте прежнего Бадагри новый город и продолжали заниматься работорговлей.

Десятилетием ранее усилиями Ойо был расширен перевалочный рынок рабов в г. Абомей-Калави. Он полностью снабжался работорговцами Ойо [134, с. 146]. В основном в связи с деятельностью последнего со второй половины XVIII в. ведущая роль Виды в работорговле на побережье Бенинского залива слабеет, а в последней четверти XVIII в. она переходит к Порто-Ново-.

Правителю Ойо Абиодуну удалось превратить последний в главный работорговый порт западной части побережья Бенинского залива. Абиодун называл Порто-Ново своей собственной калебасой, из которой никому, кроме него, не позволялось есть [173, с. 96].

Лагос, известный европейцам как место торговли рабами с XVII в., стал крупным работорговым городом лишь в конце XVIII в. и оставался важным центром в XIX в., вплоть до его аннексии англичанами. Иджебу, где португальцы покупали рабов еще на рубеже XV и XVI вв., приобрел значение международного центра работорговли лишь в 20—40-х годах XIX в. в связи с распадом «империи» Ойо и притоком рабов-йоруба, добываемых в междоусобных войнах.

Работорговля внесла существенные изменения в жизнь населения работорговых городов-портов. Необходимым ее компонентом стали войны, гораздо более частые, чем в глубинных районах. История городов западной части побережья Бенинского залива — это почти непрерывные военные стычки при непременном вмешательстве европейских работорговцев. Мирные занятия населения также претерпели изменения. Европейские наблюдатели XVIII в. неоднократно отмечали отток рабочей силы из земледелия и традиционных ремесел в обслуживание трансатлантической работорговли. На побережье Бенинского залива, у тех мест, где стояли невольничьи суда, и близ европейских фортов развивалась своего рода «индустрия работорговли». В нее было втянуто множество людей, на африканском берегу была создана работорговая сфера обслуживания, которая включала в себя коммуникации (сухопутные и водные), склады, тюрьмы (постоянные и временные), кухни, службы по доставке воды и продовольствия для рабов и команд невольничьих судов, штаты прачек и носильщиков. В середине XVIII в., например, в прибрежных владениях Дагомеи существовала четкая специализация среди африканцев, обслуживавших трансатлантическую работорговлю.

С момента прибытия в Виду и до отплытия с грузом невольников каждый капитан работоргового судна втягивал в свой бизнес целый штат африканцев: на берегу ему требовалось построить временный навес для грузов и рабов по пути в форт. В Игелефе под стенами форта он строил второй навес и за все время стоянки, которая могла длиться не один месяц, использовал труд дагомейцев: носильщиков, гребцов каноэ, гонцов, сторожей, водоносов, прачек, стражников невольничьих тюрем, ночных сторожей.

Высаживаясь на берег, каждый капитан невольничьего судна был обязан «дарить» начальнику прибрежной охраны бренди и шляпу, а по завершении сделки — верхнюю одежду, бочку муки и солонины. Возведение хижины на берегу стоило капитану 80 тыс. каури, он должен был также обеспечить строителей спиртными напитками.

Африканцы, обслуживавшие работорговлю, хорошо оплачивались. В середине XVIII в. плата носильщика в районе Виды составляла 120 раковин каури за доставку каждого груза от берега до форта. Таксой для гребца каноэ были шляпа и верхняя одежда до высадки капитана на сушу и 8 галлонов бренди после высадки. Кроме того, команда каноэ получала 20 тыс. каури и бутыль бренди каждое воскресенье и по завершении торговых сделок. Женщины-водоносы, сторожихи, прачки полу­чали по 80 каури в день с оплатой в конце торговли куском ткани или бренди. Каждому складскому работнику платили 80 каури ежедневно и полкуска ткани в конце. Публичный глашатай, который объявлял, что капитан может начать торговлю, мог рассчитывать на 2 тыс. каури и бутыль бренди, а гонец, объявлявший царю о прибытии капитана, — 1 тыс. каури. В то время на берегу можно было хорошо питаться на 3—5 каури в день [134, с. 135—136].

Работорговля способствовала аккумуляции значительных богатств в руках правителей и знати и усилению царской власти у тех народов, у которых к началу европейской работорговли уже имелись предпосылки для зарождения и развития этого института.

Повсеместно правители африканских государств стремились к установлению монополии на торговлю рабами. В Бенине все рабы, захваченные во время войн, считались, по обычаю, собственностью царя [155, с. 41], и он частично распределял их по своему усмотрению между подданными, а частично продавал европейцам. Царь обладал монополией на экспорт рабов; торговля с европейцами велась через его специальных чиновников. Простые люди под страхом сурового наказания не могли за­ниматься торговлей рабами до тех пор, пока царь не завершал свои коммерческие операции [147, с. 361]. В Ойо, не имевшем прямых контактов с европейскими работорговцами и торговавшем через посредников; царь не имел монополии на экспорт рабов, но стремился к ней, используя свое право по обычаю на получение львиной доли пленников и различные торговые преимущества. Например, правители подвластных Ойо городов не могли взимать торговые пошлины с караванов, принадлежавших царю, и требовать с них денег за ночлег [214, т. 1, с. 185].

Стержнем политики дагомейских правителей в отношении трансатлантической работорговли было установление царской монополии на нее. Первые шаги в этом направлении были сделаны, по-видимому, Агаджей. В 1728 г. он назначил чиновников в каждый из трех европейских фортов в Игелефе; в обязанности этих чиновников входило собирать торговые пошлины с судов европейских государств, быть посредниками между капитанами невольничьих судов и царем и направлять работорговлю в русло, выгодное царю. С 1730 г. работорговля в Дагомее, по крайней мере в теории, велась исключительно через царя и царских представителей в городах Аллада, Вида и Джакин (Оффра). Царь присвоил себе исключительное право на покупку таких европейских товаров, как ружья и порох, белые шляпы с золотыми и серебряными лентами, кораллы и некоторые другие предметы; определенные виды товаров могли быть проданы только представителям должностной иерархии, другие — всем дагомейцам. Работорговля стала царской монополией, и ее нарушение каралось смертью [134, с. 102—104].

В Виде торговля с каждым европейским судном могла быть начата только с санкции правителя, который сам устанавливал цены на рабов и на европейские товары, предназначенные для обмена на рабов. Европейские торговцы были обязаны до начала открытой торговли купить всех рабов, которых предлагал им сам правитель по установленным ценам. За каждого купленного в его владениях раба правитель получал пошлину в размере 5 шилл., или в среднем по 1900 крон, с каждого торгового корабля [147, с. 326, 335].

Когда в XVIII в. работорговый корабль приходил к берегам Виды, царские агенты договаривались с европейскими купцами о ценах на невольников. Затем грузы с корабля выгружали на берег и переносили в факторию соответствующего европейского государства. Агенты правителя (или он сам) посещали факторию и отбирали те товары, которые желал приобрести царь. Затем наступала очередь знати, и только после того как ее желания были удовлетворены, наступала очередь для простого народа [147, с. 326].

По данным, собранным И. Акинджогбином, в середине XVIII в. раб в Виде стоил 6—8 «унций», или 24—32 ф. ст., так что общий доход дагомейского царя от работорговли с Францией и Португалией составлял в 1750 г. примерно 216— 288 тыс. ф. ст. К этому добавлялись ежегодные (и по другим случаям) обязательные подарки царю от капитанов невольничьих судов и торговые пошлины с корабля (в 1790 г. каждое трехмачтовое судно за разрешение торговать во владениях дагомейского царя должно было уплачивать ему цену двенадцати рабов в товарах, какие он желал получить) [134, с. 134].

Дж. Барбот приводит данные о более высоких торговых пошлинах в Виде в первой половине XVIII в.: они составляли стоимость двадцати пяти рабов с каждого европейского корабля за право торговли, обеспечение топливом, водой и продовольствием [147, с. 325].

П. Мэннинг, анализируя данные о работорговле в Дагомее главным образом в экономическом аспекте, считает, что приводимые И. Акинджогбином цифры доходов дагомейского царя значительно завышены [227, с. 264, примеч. 62]. Это сомнение кажется вполне оправданным, учитывая характер статистики работорговли.

Что же касается монополии царской власти, то она не была полной. Слабый аппарат раннего государства не мог бы справиться с этой задачей. Подсчитано, что из числа невольников, продаваемых европейцам в Виде в правление Тегбесу, утвердившего царскую монополию на работорговлю, лишь около 10% приходилось на долю государства. Остальные 90% распределялись следующим образом: примерно 20—30% было продано крупными африканскими торговцами; 30—40% —мелкими торговцами, продававшими от одного до десяти рабов каждый; и около 20% —теми, кто продавал одного-двух пленников. Эти цифры говорят о том, что доля государства в трансатлантической работорговле была очень мала и что государство вместе с торговыми пошлинами получало не более 20% общего дохода от работорговли [227, с. 43]. Вида, например, по существу, оставалась свободным портом и после захвата ее Дагомеей в 1727 г. Частные торговцы продолжали торговать бок о бок с царем. Для портов, меньших, чем Вида, доля государства могла быть еще меньше.

В экономическом отношении раннее государство добилось не монополии, а привилегии в работорговле, причем такой большой, что прибыли от торговых пошлин были примерно равны стоимости всех поставлявшихся государством рабов.

Трансатлантическая работорговля привела к значительным демографическим изменениям в странах побережья Бенинского залива: к обезлюдению обширных районов, м перемещениям масс населения на большие расстояния, к изменению демографического соотношения между отдельными народами.

Специалисты по истории работорговли, политические деятели, историки Африки, журналисты продолжают споры о количестве рабов, вывезенных с Африканского материка. Приводимые ими подсчеты людских потерь Африки вследствие трансатлантической работорговли сильно разнятся. По очень скромным и, видимо, заниженным подсчетам П. Мэннинга (сам он считает, что приводимые им цифры все же приблизительны и, возможно, завышены или занижены не менее чем на 20%), основанным на данных о перевозке живого товара на судах, переписях рабов в Новом Свете, отчетах консулов и сведениях, оставленных работорговцами, из района расселения йоруба и аджа в период наиболее интенсивной работорговли, т. е. между 1690 и 1850 гг., было вывезено в общей сложности около 2 млн. рабов, что составило одну пятую часть всего объема трансатлантической работорговли за это время {227, с. 29]. Сравнительно с другими это, повторим, заниженная цифра. С. Ю. Абрамова, например, считает, что за все время работорговли, т. е. с середины XV в. до 70-х годов XIX в., европейскими и американскими работорговцами было вывезено не менее 15—16 млн. человек [8, с. 251].

Как бы то ни было, подсчеты П. Мэннинга заслуживают внимания, тем более что он попытался проследить этнический состав этих двух миллионов, навсегда потерянных для Африки. Оказалось, что 90% рабов из них составляли аджа и йоруба, захваченные не далее чем в 200 км от побережья; из этих 90% две трети составляли аджа. Это противоречит утвердившемуся мнению, основанному на сведениях Долзела и других европейских свидетелей и участников работорговли, о том, что подавляющее большинство рабов поступало из глубинных областей.

Больше всего рабов из района расселения йоруба — аджа вывозили в конце XVII — начале XVIII в. В течение пяти десятилетий XVIII в. аджа теряли от работорговли, по самым скромным подсчетам, свыше 3% населения в год, что было в шесть раз выше уровня прироста населения. Иными словами, в результате работорговли земли аджа ужасно, невосполнимо обезлюдели [227, с. 29—34]. На втором месте по потерям населения стояли йоруба, на третьем — бариба из северных районов Дагомеи и Нигерии и племена с гор Атакора (в современных Северном Того и Бенине), на четвертом месте — хауса и нуле (из районов современной Северной Нигерии). И если в 90-х годах XVII в. аджа составляли примерно 33% населения, йоруба — 51, бариба и родственные им племена — 9, пупе — 7% зоны расселения йоруба — аджа, то к 1820 г. доля аджа упала до 12%, а доля йоруба соответственно возросла до 67, бариба и родственных им племен — до 12, нупе — до 9% [227, с. 33].

Как правило, сильные государства старались не продавать своих подданных. Запреты на продажу в рабство соплеменников существовали и поддерживались царской властью в Ойо, в Бенине, в Дагомее. Большой процент вывоза аджа объясняется тем, что само становление Дагомейского царства протекало в условиях уже налаженной трансатлантической работорговли в этом районе; Дагомея укреплялась в ходе войн с соседями — родственными племенами аджа и поставляла своих пленников на продажу за океан. Когда в середине XVIII в. Дагомея стала данником Ойо, дальнейшее расширение ее территории было прервано. Аджа, оставшиеся за. пределами Дагомеи, отчасти сами участвовали в работорговле за счет набегов на Дагомею, отчасти были объектом нападений со стороны Ойо, который во второй половине XVIII в. вышел к побережью. Массовый вывоз йоруба за океан начался лишь после распада «империи» Ойо в конце 30-х годов XIX в. и резко возрос в середине XIX в., уже после официального запрещения работорговли.

В восточной части побережья Бенинского залива государство Бенин препятствовало продаже бенинцев за океан. Основную массу невольников, вывозимых из этого региона, составляли итбо.

Участие ранних государств в трансатлантической работорговле и связанная с этим активизация их военной функции послужили толчком к перемещению целых племен и народов. Так, веме, разбитые Дагомеей в начале XVIII в., покинули свою родину, Абомейское плато, и переселились, спасаясь от дагомейцев, в болотистую местность вдоль р. Веме. Точно так же, спасаясь от нападений Дагомеи, бежали на восток племена гу'(гун), где они смешались с западными йоруба и образовали города-государства Порто-Ново и Бадагри.

Еще одним важным следствием работорговли было постепенное увеличение контингента лиц, которых можно было обратить в рабство. Правители, злоупотребляя судебной властью, все чаще стали обращать в рабство своих подданных. Уже во второй половине XVIII в. в Ойо вошло в обычай «обращение в рабство за малейший проступок» [212, с. 186]. Кражи людей, набеги отрядов охотников за рабами на караваны, на небольшие города и деревни стали обыденностью. Во время посещения Лэндерами владений алафина Ойо (30-е годы XIX в.) было опасно путешествовать даже по большим торговым путям. Не только одиноким путникам, но и вооруженным караванам подчас приходилось пробираться окольными дорогами. В 50—60-х годах прошлого века в местах особенно интенсивной работорговли человека могли схватить прямо на улице. «Люди стали такими бессердечными, — писал С. Джонсон, — что когда слышался крик женщины или ребенка: "Спасите, меня схватили", обычным ответом из-за запертой двери было: "Ступай с ним"» [212, с. 246]. Если в какой-либо местности случался недород или голод, людей, просивших милостыню, обращали в рабов и отправляли и а продажу [158, с. 302].

Изредка в рабство попадали и белые работорговцы. При дворе дагомейского правителя Тегбесу среди его главных привилегированных рабов был европеец, английский капитан Б. Лэмб, захваченный в плен дагомейцами. С ним обращались хорошо: Лэмб имел слуг — мужчин и женщин и всегда вдоволь еды и рому. Когда он захотел выкупиться на свободу, царь запросил за него цену в 700 рабов, т. е. 10 тыс. ф. ст. (из расчета 14 ф. ст. за одного раба) [131, о. 56—57],

Работорговля задерживала развитие экономики, вела к сокращению людских ресурсов, особенно в прибрежных государствах, способствовала росту политической нестабильности в прибрежных районах и на окраинах африканских «империй». Работорговля явилась стимулятором имущественной поляризации общества: она обогащала его правящую верхушку и способствовала обеднению и деградации значительных групп населения, оттесненных работорговыми государствами на нездоровые и неплодородные земли. Много раз на протяжении истории Дагомеи из-за перенапряжения ее сил в интересах удовлетворения работорговых аппетитов царской власти страну охватывали голод и восстания.

Социально-психологическим последствием работорговли было развитие вражды между народами-работорговцами и народами—источниками получения рабов.

В целом работорговля способствовала упадку крупнейших государств социокультурного региона побережья Бенинского залива — Бенина и Ойо. Однако было бы преувеличением и, более того, ошибкой считать, что она породила хаос и распад доколониальных государств.

В XVI—XIX вв., т. е. в эпоху формирования и развития ранней африканской государственности, именно трансатлантическая работорговля насильственным бесчеловечным путем связала народы побережья Бенинского залива с другими континентами. Невольников отправляли главным образом в страны Нового Света, который, в свою очередь, был связан экономически и культурно со странами Западной Европы. Большую часть рабов из земель йоруба и аджа отправляли в Бразилию, главным образом в Байю, оттуда — на сахарные и табачные плантации и на золотые рудники. Работорговля с этими районами осуществлялась не столько португальцами, сколько бразильцами, которые везли обратно в Африку табак, выращенный африканскими рабами. В XVII в. наряду с бразильцами перевозками рабов из стран йоруба и аджа занимались голландцы, которые доставляли невольников в Пернамбуко, откуда они поступали на сахарные плантации. Во второй половине XVII в. место португальцев и голландцев в работорговых операциях заняли англичане и французы. В XVIII в. вторыми после бразильцев работорговцами в этом районе были англичане. Они увозили невольников в основном на Ямайку, в Северную Америку и на о-в Барбадос. Французы отправляли большинство купленных ими рабов на о-в Сан-Доминго и (в начале XVIII в.) на о-в Мартиника.

В XIX в. большинство рабов из земель йоруба и аджа попадало в Бразилию и на сахарные плантации Кубы. Вывоз, невольников в Бразилию прекратился вскоре после запрещения рабства в 1851 г., на Кубу — после окончания Гражданской войны в США, однако во второй половине XIX в. рабо-торговые операции на побережье Бенинского залива все еще продолжались.

Общеизвестен огромный вклад африканских рабов в развитие экономики и культуры Нового Света. Йоруба оказали особенно сильное культурное влияние на Бразилию и Кубу, аджа — на культуру и религию жителей о-ва Гаити.

В свою очередь, расширились торговые контакты стран побережья Бенинского залива с окружающим миром. В эпоху работорговли сюда поступали табак и ром из Бразилии и стран Карибского бассейна, хлопковые ткани из Индии, раковины каури с Мальдийских островов, промышленные товары из стран Западной Европы — преимущественно предметы роскоши (с точки зрения африканцев), спиртные напитки, огнестрельное оружие устарелых образцов и порох.

Европейская работорговля способствовала расширению внутриафриканского обмена: территорию Нигерии и Восточной Дагомеи прорезали новые караванные дороги; на протяжении более чем четырех столетий в местах, где проходили невольничьи караваны и устраивались невольничьи рынки, развивалась и укреплялась система устойчивых торговых связей, осуществлялась также торговля продовольствием и частично — выращивание продовольственных культур специально для про­дажи. В наиболее крупных государствах, таких, как Ойо, Бенин, Дагомейское царство, создавался специальный аппарат чиновников, связанный со сбором торговых пошлин, с обеспечением безопасности торговых путей и т. п.

Вместе с тем развитие обмена под влиянием европейской работорговли носило уродливый характер (не говоря уж о чудовищной аморальности последней). Сохранились списки европейских товаров, имевших спрос у африканцев. Например, в XVI в. в Бенин в обмен на рабов ввозились различного рода ткани (европейского и индийского производства), большое количество коралловых и стеклянных бус, шляпы разных фасонов, лошадиные хвосты [255, с. 40]. Среди европейских товаров XVII в. упоминаются голландское полотно и лошади [255, с. 85]. Лошади повсюду на побережье играли престижную роль и в хозяйстве не использовались. В конце XVII в. в Бенин ввозились ткани с золотой и серебряной нитью, «все сорта ситца», льняные ткани, красный вельвет, цветастые ткани, бусы и бисер разных цветов, фальшивый жемчуг, жестяные кружки, большие латунные кольца, ушные кольца из красного стекла, бруски железа, раковины каури, украшения из, бронзы, зеркала. В тот же период в Большую Ардру, которая была торговым посредником Ойо, европейские купцы ввозили бруски железа, кораллы, кожи, отделанные золотом, различные ткани, медные кубки и бронзовые браслеты, венецианские бусы, разноцветный бисер, агаты, шляпы, зеркала, спиртные напитки, порох, мушкеты, позолоченные тесаки и большие зонты [147, с. 349, 361], т. е. преимущественно предметы роскоши, предназначенные для царя и энати. Общественную функцию подобных сокровищ наглядно иллюстрирует бенинская традиция; она рассказывает о знатном человеке, который в обмен на рабов выменял у европейцев огромное число золотых монет и выложил ими крышу своего дворца, для того чтобы все видели, насколько он богаче других.

Правда, по мнению ряда специалистов, ввоз железных брусков значительно расширил возможности использования железных орудий в земледелии и способствовал усовершенствованию вооружения народов Нигерии, а ввоз медных брусков обеспечил мастеров Бенина сырьем, на котором расцвело местное искусство бронзового и латунного литья.

Дипломатические подарки, которые европейские монархи посылали африканским правителям в эпоху работорговли, также состояли почти исключительно из украшений и символов власти. В 1505 г., например, оба Бенина получил от короля Португалии в подарок украшенную попоной лошадь, ожерелье из индийских бус, кусок индийского набивного ситца, короткий плащ с капюшоном из оранжевой тафты и белого сатина, шесть льняных рубах и рубаху из голубого индийского шелка [255, с. 41]. Видимо, тому же царю были посланы позднее медный трон, коралловые бусы, большой зонт и католический катехизис [177, с. 28, 29].

Если европейцы и оказывали какое-либо влияние на формирование культурных потребностей народов (или хотя бы правящей верхушки) стран побережья Бенинского залива, то в целом их воздействие в сфере культуры оказалось мизерным: спустя более трех столетий торговых контактов с передовыми европейскими державами правитель самого мощного и самого развитого государства побережья Бенинского залива алафин Ойо на вопрос англичанина X. Клаппертона, что он желает получить в подарок из Англии, запросил из передовой промышленной державы Европы латунную корону, желтую и голубую ткань, крупные кораллы, цветастый ковер, английский барабан и около полутонны раковин каури [166, с. 59].

С XV до начала XIX в. Западная Европа прошла путь от эпохи первоначального накопления до эпохи промышленного капитализма, а характер ее торговли со странами Африки практически не претерпел изменений. Отчасти это объясняется уровнем культурных потребностей африканских народов, разрывом в уровнях культурного развития Европы и Африки, благодаря чему научно-технические достижения Европы не находили адекватного применения в ранних государствах конти­нента. Например, в конце XVI в. бенинский царь получил в подарок от английского работорговца подзорную трубу. Упоминание об этом подарке сохранилось в устных дворцовых хрониках вплоть до XX в. в числе сведений о других важнейших событиях в жизни бенинской династии и государства, но связывались эти события не с техническим прогрессом, а с магическими способностями царя: «Оба Эхенгбуда имел стекло, через которое мог рассматривать предметы, невидимые человеческому глазу» [177, с. 32]. Иными словами, инструмент для познания природы был использован для поддержания веры в сверхъестественные способности царя.

Действовала общеисторическая закономерность восприятия внешних импульсов культурой этноса: внешнее воздействие воспринимается тем полнее, быстрее и легче, чем ближе находятся друг к другу контактирующие культуры в стадиальном, типологическом, историческом и прочих отношениях, поскольку судьба внешнего импульса во многом зависит от того, насколько он совпадает с тенденциями внутреннего развития этноса или по крайней мере не противоречит им [102 т. 1, с. 13].

Что касается Африки, то дело, однако, заключалось не столько в разрыве культурных уровней, который вполне устраивал европейских «цивилизаторов», сколько в том, что их истинной целью был хищнический грабеж людских и природных ресурсов континента, который и составлял сущность европейско-африканскнх контактов в эру работорговли.

Трансатлантическая работорговля сопровождалась ввозом с конца XV в. огнестрельного оружия в страны Африки. Первые пушки появились в Бенине в конце XVI в., к концу XVII в. огнестрельное оружие было широко известно в западной части побережья Бенинского залива и начало распространяться на внутренние районы лесной зоны и далее на север и северо-восток, вплоть до стран хауса и Борну, который, правда, еще с XV в. получал какое-то количество огнестрельного оружия по северо-восточным караванным путям из стран Ближнего Востока. Хотя торговля огнестрельным оружием никогда не превышала торговли тканями, пушки, ружья и порох были важной статьей западноафриканского импорта. Они составляли, например, около одной пятой стоимости груза, отправляемого из Англии в Африку в XVIII в., и их приобретение африканцами в большой степени финансировалось экспортом рабов.

Оружие закупалось африканцами не только для военных целей. Мушкеты употреблялись также на охоте и для отпугивания животных от сельскохозяйственных участков, а также для устройства салютов, которые приобрели большую популярность. В Дагомее в XVIII в., например, маленькие пушки использовались для салютов по большим рыночным дням. Появление в Бенине мушкетов с фитильным замком нашло отражение в бенинском изобразительном искусстве.

Ввоз огнестрельного оружия в Западную Африку, продолжавшийся несколько веков, не оказал решающего влияния на изменение традиционных методов ведения войны. По-видимому, европейское оружие не увеличило существенно боеспособности африканских войск. Это объясняется не только недоброкачественностью ввозимого оружия, но и неумелым его использованием — отсутствием навыков меткой стрельбы из мушкетов и ружей (исключение составляли дагомейские амазонки, умевшие хорошо стрелять), низким качеством пороха, плохими условиями хранения и т. п. Дешевые мушкеты, ввозимые в Западную Африку, служили не более двух-трех лет [267, с. 106—115].

Одним из важных последствий расширения контактов африканцев с другими народами в ходе трансатлантической работорговли было внедрение в земледелие стран побережья Бе-винского залива американских сельскохозяйственных культур, прежде всего маиса (кукурузы) и маниока. Обе культуры оказали чрезвычайно благоприятное влияние на африканское земледелие—основу экономики народов исследуемого региона. Масштабы этого влияния столь велики, что иногда говорят о его «революционном» характере. Маниок, который «способен приносить удовлетворительные урожаи на почвах с низким плодородием», является в настоящее время важнейшим из выращиваемых в Тропической Африке корнеплодов — «страховой», гарантированной от неурожаев культурой [97, с. 119, 120], не портящейся, что немаловажно для тропиков, от длительного хранения. Что касается маиса, то он «превосходит по калорийности и по "урожайности калорий" с единицы площади все другие основные зерновые культуры» Тропической Африки, превосходя их также по содержанию питательных веществ в продукте [97, с. 113]. Появление и распространение этих культура странах побережья Бенинского залива с XVI в. способствовало подъему земледелия и росту прибавочного продукта, обеспечившего развитие ранней государственности, ясно наблюдаемое как раз в этот период,

Побочными результатами работорговой деятельности европейцев в странах побережья Бенинского залива были попытки христианизации местного населения и распространение европейских языков. Цели и результаты христианизации вскрыты в работах Б. И. Шаревской [119; 121]. Христианизация по своей сути была наряду с торговлей и дипломатией одним из путей для овладения странами побережья Западной Африки, в первую очередь Бенином. Причины неудачи христианизации Бенина в эпоху работорговли Б. И. Шаревская видит в общественном строе последнего и в< связи царского культа с государственной организацией [121, с. 316].

Попытки активной христианизации Бенина предпринимались португальскими миссионерами с начала XVI в. вплоть до второй половины XVII в. В начале XVI в. (в правление шестнадцатого обы Эсигие) в г. Бенине были построены католические церкви и «тысячи людей были крещены» [177, с. 29]. Миссионеры участвовали в походе Эсигие против Ида: очевидно, царь рассчитывал на то, что колдовство врагов не сможет сокрушить могущество неизвестного им царского покровителя — христианского бога. В награду за помощь царь после похода велел принять христианство своему сыну, двум придворным и построил церковь.

Португальские священники продолжали проповедовать христианство при неизменном благорасположении бенинских царей на протяжении последующих полутора веков, однако в 40-х годах XVII в. из-за высокой смертности европейцев в климатических условиях Бенина католическая церковь решила отозвать всех священников на родину и оставить храмы на попечение черных христиан и священнослужителей, которых предполагалось инспектировать каждые 5—10 лет. Однако когда в 1651 г. очередной католический инспектор прибыл в Бенин, царь не принял его на том основании, что, по предсказанию оракула, один из бенинских царей должен был умереть от руки европейца [177, с. 36]. Еще через четыре десятилетия миссионеры, прибывшие в Бенин, обнаружили, что все тамошние христиане, включая местных священников-африканцев, впали в язычество, обратили церкви в святилища своих старых богов и совершают там жертвоприношения [177, с. 38]. Европейцы, посещавшие Бенин в XIX в., не находили там уже никаких следов христианства.

Очевидно, что в первый период христианизации (второй, как известно, наступил для Бенина в конце XIX—XX в., а попытки христианизации государств йоруба вообще начались лишь с 40—50-х годов XIX в.) восприятие христианской религии бенинцами было очень поверхностным. В XV—XVII вв., т. е. в период развития раннего государства, в Бенине шел процесс формирования государственной религии — культа царских предков и слияния многих местных культов в общегосу­дарственный культ. Идеи христианства — мировой религии классового общества — были чужды бенинцам, а, точнее, последние еще не были готовы к их восприятию. Характерно, что в качестве местного и могущественного покровителя христианских миссионеров выступала царская власть, для которой христианство было влиятельным чужеземным культом; с ним связывались богатства заморских стран и работорговля, над которой царь стремился утвердить свою монополию, и, возможно, успехи в войне. Не случайно первым бенинским послом в Португалию был отправлен жрец Олокуна — бенинского божества морской стихии, торговли и богатства.

Упомянутый выше случай антихристианских настроений, выраженный в предсказании оракула, имеет некоторые аналогии с событиями в Дагомее в конце XVIII в. В этот период Дагомея переживала очередной кризис в связи с временным сокращением трансатлантической работорговли. Правитель Агонгло отправил посольство в Португалию с просьбой увеличить объем работорговли. В ответ португальская, королева прислала в Дагомею двух священников, которые установили алтари на берегу у Игелефе и приготовились окрестить царя по католическому обряду. Это вызвало такой взрыв негодования в стране, что царь был застрелен одной из своих амазонок во дворце; за этим событием последовал кровопролитный дворцовый переворот. Взрыв антихристианских настроений в Дагомее произошел в период внутриполитического кризиса и временного ослабления царской власти. Точно так же в Бенине предсказание оракула было сделано в период правления двадцатого царя, Ахензае, — первого из шести царей середины — второй половины XVII в., с которыми традиция связывает временный упадок царской власти. Пожалуй, можно сказать, что христианизация в странах побережья Бенинского залива в эру трансатлантической работорговли имела дворцовый характер и обе стороны — африканские цари и европейцы — равно (хотя и по разным причинам) связывали ее с успехами в работорговле.

Одним из последствий работорговых операций и миссионерской деятельности было распространение знания европейских языков и грамотности среди народов побережья Бенинского залива. Не нужно преувеличивать масштабы этих процессов, но и не обращать на них внимания тоже было бы неправильным. Христианское миссионерство предполагает обучение грамоте новообращенных, ибо кто-то должен уметь читать и толковать Священное писание. Международная торговля требует хотя бы элементарного знания языков и принятой обеими сторонами системы счета. В период активной христианизации Бенина в XVI в. его цари (Эсигие, Орхогбуа и др.) и знать умели говорить, читать и писать по-португальски [177, с. 28—32]. В городах-государствах западной части побережья Бенинского залива умели читать и писать по-португальски большинство носителей высших должностей и цари.

В течение всего периода работорговли существовал «маленький, но постоянный поток африканских визитеров в европейские поселения в Африке и в Европу, большинство из них имели официальные поручения и могут быть названы, как их обычно именовали современники, "послами"» [267, с. 35]. По-видимому, первым из таких посланцев был упомянутый выше жрец Олокуна, отправленный в Лиссабон из Угхотона в конце XV в. В течение XVI в. царь Бенина неоднократно отправлял посольства в Португалию (в 1514, 1516 и около 1540 гг.) [255, с. 31—32, 45—46, 48, 72].

В XVII в. из Аллады отбыло в Европу два посольства. Оба они были связаны с делами работорговли. Посольство 1658 г. от имени правителя Аллады Токсону к королю Филиппу IV Испанскому имело цель выразить протест против учреждения католической миссии в Виде — работорговом сопернике Аллады. В 1670 г. во Францию было отправлено посольство преемником Токсону — Тезифоном. Посол Аллады был принят в Тюильри и разговаривал с королем Людовиком XIV по-пор­тугальски [267, с. 36].

Царь Дагомеи Тегбесу (середина XVIII в.) по совету командующего португальским фортом в Виде отправил посольство из двух человек к вице-королю Бразилии с просьбой расширить бразильскую торговлю в Виде. В подарок вице-королю послы везли четырех женщин, трех мужчин, одного барана и шесть африканских одеяний [134, с. 130]. Однако расширения культурных контактов не произошло.

По мере того как европейские работорговцы «осваивали» западноафриканское побережье, у них отпадала нужда в африканских посольствах в Европу. В то же время в Африке по мере развития местной государственности и расширения международных контактов появлялись культурные потребности, не связанные с работорговлей. Известно, например, что Тегбесу мечтал послать своего старшего сына, наследника престола, во Францию для получения образования, однако его планы не осуществились из-за нежелания французских властей поощрять африканцев к получению образований в Европе [134, с. 117].

В 1801 г. Адандозан, другой дагомейский царь, послал двух своих сыновей на учебу в Англию, однако вместо этого их продали в рабство в Вест-Индию, царю лишь с большим трудом удалось вернуть их обратно в Дагомею через два года [134, с. 200].

В устных хрониках Ойо сохранилось полулегендарное известие о большом царском посольстве к «французскому королю», проданном в рабство; существует легенда, что раз в году на главной рыночной площади города Ойо начинают звонить невидимые колокольчики — это души проданных в рабство жалуются на свою судьбу.

В 1804 г. Адандозан направил в Португалию миссию с просьбой прислать людей, умеющих делать ружья и порох, и специалистов по добыче золота, так как он намеревался наладить в Дагомее производство огнестрельного оружия и открыть золотые прииски. Однако его миссия была безуспешной; Ряд подобных примеров можно было бы продолжить.

Суммируя разнообразные последствия трансатлантической работорговли для судеб народов и культур региона побережья Бенинского залива, нельзя не признать, что период ее наибольшей активности совпадает с возвышением и территориальным расширением ранних государств, укреплением и усложнением органов власти (хотя появление государств и развитие характерных для этой части Африки социально-политических структур началось задолго до трансатлантической работорговли). В извращенной, антигуманной, насильственной форме была осуществлена более тесная связь народов региона с народами других континентов, несколько расширились возможности культурных заимствований. Все это так. Однако развитие государственности и формирование цивилизации сопровождались огромными людскими потерями, обезлюдением и опустошением обширных территорий, потерей ряда культурных достижений, развитием антигуманных тенденций в местных обществах. Взятая в широкой исторической перспективе, трансатлантическая работорговля была фактором отставания народов Бенинского побережья.

Имеется еще один вопрос, нередко связываемый африканистами с трансатлантической работорговлей. Это вопрос о рабстве. Какое место оно занимало в жизни народов побережья Бенинского залива и какую роль сыграла трансатлантическая работорговля в его эволюции? В какой мере можно говорить о взаимозависимости трансатлантической работорговли и развитии отношений рабства в местных обществах?

Рабы и рабство были неотъемлемой частью повседневной жизни, условием развития экономики, государства в странах побережья Бенинского залива; институт рабства оказал многоплановое воздействие на развитие местных культур,

Рабство существовало на протяжении практически всей известной нам истории исследуемых стран. Когда оно возникло, неизвестно. Современные этнография и история признают общей особенностью генезиса почти всех форм примитивной эксплуатации плавную постепенность, с которой они вырастают из институтов первобытнообщинного строя, и относят к начальным формам эксплуатации домашнее рабство, различные виды внутриобщинной эксплуатации и данничество [85, с. 59].

Предметы искусства Ифе (в частности, изображения человеческих голов с кляпами во рту) свидетельствуют о существовании института рабства у йоруба не позднее XII—XV вв., а возможно, и значительно раньше [260, с. 162; 279, с. 269]. В Бенине самые ранние следы ритуальных убийств, обычно ассоциируемых с появлением рабства, датируются XIII в. [169, с. 249]. В письменных европейских источниках самые первые сведения о рабах и работорговле как о вполне устойчивых институтах Бенинского государства и Иджебу-Оде (йоруба) мы находим у Пашеку Перейры (рубеж XV и XVI вв.) [248, с 124]. Самые ранние упоминания о рабах и работорговле в Ойо относятся к XVII в. [174, с. 307]. XV—XVII вв. датируется зарождение и развитие института «домов» в работорговых государственных образованиях Дельты (Варри, Бонни, Нового Калабара, Старого Калабара, Брасса и др.), примыкающих с юго-востока к исследуемому региону. Таким образом, до своего уничтожения в XX в. институт рабства здесь существовал не менее тысячи лет. О рабстве у йоруба можно судить в основном по источникам XIX — начала XX в., но имеющиеся материалы частично позволяют рассмотреть рабство в ретроспективе. Источники XIX в. относятся ко времени запрещения и борьбы против атлантической работорговли. Можно поэтому предполагать, что роль работорговли и рабства в них несколько преувеличена, а краски, рисующие положение рабов, несколько сгущены.

Главным источником получения рабов были войны. У йоруба обычай запрещал обращать в рабство соплеменников, за исключением тех случаев, когда они совершали тяжкие преступления. Как правило, таких людей продавали за пределы страны. Преступники пополняли также ряды царских рабов. Был обычай, согласно которому осужденный на смерть мог избежать казни, если успевал достичь определенного места во дворце [241, с. 70]. Этот обычай был связан с сакральными функциями дворца как места пребывания священного царя. Такой человек попадал в пожизненное рабство, и его кастрировали.

Обращение в рабство преступников в Ойо засвидетельствовано в европейских источниках XVII в. Даппер сообщает о двух категориях рабов из «Ульками» (Ойо) — пленных и преступниках. Те же источники рабства отмечает Дж. Барбот в XVIII в. [174, с. 307; 147, с. 327]. В XIX в. отмечаются участившиеся случаи злоупотребления судебной властью, обращение в рабство за малейший проступок [212, с. 188; 214, т. 1, с. 141 —142, 157], что было связано с расширением работорговли в этом районе, несмотря на ее запрет. Есть также многочисленные свидетельства XIX в. о похищениях людей на улицах, о нападениях охотников за рабами на путников и на целые деревни, о продаже в рабство друзей и родственников [212, с. 189, 246; 214, т. 1, с. 302]. Такие случаи, однако, во-первых, были актами беззакония, противореча обычаям страны и, во-вторых, не имели прямого отношения к местному институту рабства, ибо захваченные люди предназначались для продажи европейцам. Основным источником получения рабов были все же войны [147, с. 356; 173, с. 74]. Организация походов для захвата пленников являлась частью государственной политики Ойо. По обычаю, каканфо (главнокомандующий) был обязан раз в. три года идти войной на соседей для захвата имущества и людей. Много рабов приобреталось в составе да­ни. Например, вторгшись в Дагомею в 1730 г., войско Ойо согласилось уйти лишь после того, как получило в «подарок» 600 рабов [216, с. 161]. После поражения 1748 г. Дагомея свыше 70 лет подряд платила ежегодную дань Ойо, в том числе по 40 мужчин и 40 женщин [216, с. 165]. Кроме того, часть рабов йоруба, видимо, покупали у соседей. Иными словами, подавляющее число рабов у йоруба были иноплеменниками. В Бенине источником получения рабов были плененные иджо, итсекири, игбо, выходцы из других народов, а также преступники. Кроме того, рабов покупали на внутренних рынках [217, с. 103; 255, с. 35]. В обычае царей было раздаривать пленни­ков знатным бенинцам за заслуги. На продажу европейцам поступали лишь иноплеменники. В этом отношении в Бенинском царстве были более строгие правила, чем в Ойо. Например, с конца XVI в. до конца XVIII в. в Бенине действовал запрет на продажу рабов-мужчин за пределы царства [255, с. 45].

В отношении рабов существовали вполне сложившиеся правовые и моральные нормы. Захват «а войне был основанием для превращения человека в раба, и это было нормой для всех обществ исследуемого региона. Когда йорубский воин отправлялся в поход, он знал, что должен добыть пленников, и из каждых трех, которых он брал в полон, обычай предписывал ему отдать одного пленника царю, второго — своему непосредственному начальнику, а третий был его собственной добычей, наградой за ратные труды.

Когда дагомейцы ходили в поход, который был, в сущности, охотой за людьми, ими руководила не только и, может быть, не столько жажда наживы. Согласно обычаю, они должны были продавать по номинальной цене своих пленников царю (за пять раковин каури), который не только наживался на работорговле с европейцами, но и нуждался в рабах, так сказать, в интересах народа — для обильных жертвоприношений духам предков, т. е. для поддержания благосостояния государ­ства. Господствующие представления узаконивали порабощение одних людей другими — таков был путь становления государства; и цивилизации.

Культ царских предков, возведенный в государственную религию, способствовал узаконению рабства, его оправданию в глазах всех слоев общества, включая самих рабов. Когда царь Бенина начинал церемонию человеческих жертвоприношений своим предкам, многие жертвы, по свидетельству очевидцев, говорили ему, что готовы отправиться, в иной мир с «посланием» к его: предкам. Согласно религиозным представлениям, жертвенная смерть раба сулила ему воздаяние в ином мире — не в раю, а в грядущем человеческом воплощении его бессмертного духа.

С экономической и социальной точек зрения форму рабской зависимости у йоруба и эдо и предколониальный период следует классифицировать, как мне представляется, как домашнее рабство. Этот термин, однако, нуждается в пояснении, несмотря на свою' широкую употребительность, ибо в научной литературе он используется неоднозначно в зависимости от контекста.

Большинство советских исследователей считают домашнее рабство начальной формой рабства, однако по-равному определяют его место в эволюции института в целом. Так, А. И. Першиц видит начало домашнего рабства в адаптации общиной пленных на правах младших домочадцев, а его конец, или перерастание в «производственное» рабство, — в выходе рабского труда за пределы домашнего хозяйства и в увеличении численности рабов [85, с. 60]. Кроме того, некоторыми исследователями принято выделять две особенности домашнего рабства: отсутствие особого класса рабов и отсутствие особой сферы применения рабского труда в общественном производстве. Отвергается как устарелый термин «патриархальное» рабство.

Ю. М. Кобищанов разделяет патриархальное и домашнее рабство. Он считает начальной формой патриархальное рабство, определяя его как «неразвитое», домашнее же он называет прямым продолжением патриархального в экономическом и историческом отношениях. Отличие домашнего рабства от патриархального Ю. М. Кобищанов видит прежде всего в правовой сфере, а именно в том, что общество не признавало домашних рабов членами семьи господина. По его мнению, тенденция развития института рабства в целом заключалась в увеличении паразитических элементов в домашнем рабстве по мере того, как большую часть производительного труда господа перекладывали со своих плеч и плеч своих домочадцев (включая патриархальных рабов) на плечи зависимого крестьянства [43, с. 208—209].

Для М. А. Коростовцева домашнее рабство — «несомненно разновидность патриархального», связанного в отличие от античного с натуральным хозяйством, оно возникло в недрах доклассового общества [50, с. 81—82]. М. А. Коростовцев справедливо называет «модернизацией» приравнивание домашнего рабства к домашним услугам, оказываемым рабами и якобы почти не влияющим на производственную жизнь общества. Он подчеркивает, что в древности «домашнее хозяйство» включало, за исключением собственно полевых работ, широкий комплекс производственных процессов (обмолот и помол зерна, уход за скотом, приготовление молочных продуктов, доставку воды, заготовку топлива, ткачество, прядение, изготовление керамической посуды и т. п.). Все эти работы в мелком хозяйстве имели, первостепенное значение, никак не меньшее, чем полевые работы [50, с. 81].

В зависимости от источника порабощения и метода использования рабы различались терминологически. Например, у йоруба любой раб или плохой раб назывался эрукеру; раб-пленник — эру (эрукунрин — раб, эрубинрин — рабыня); раб, рожденный в доме, — эруидиле; раб, подлежащий немедленной продаже, — арота; кабальный должник из свободных общинников, остававшийся юридически свободным, — ивофа.

На протяжении всей истории рабства первичной производственной ячейкой, эксплуатировавшей рабский труд, была не малая семья, а более широкий по! составу производственный коллектив — обычно большая семья. Попадая в такую семейную общину, рабы не привносили кцренвых изменений в ее структуру.

У йоруба рабы вливались в первичные социальные ячейки — агболе, домохозяйства, ядро которых составляла патрилинейная группа родственников, становясь неравноправными партнерами свободных. Они получали в пользование орудия труда и земельный надел, на котором имели возможность трудиться часть времени на себя, могли построить себе жилище и обзавестись семьей [132, с. 65]. Однако в отличие от свободных общинников невольники были бесправны, их жизнь и имущество считались собственностью хозяина. Не являясь членами общины, рабы не имели владельческих прав на общинную землю. Они не владели, а лишь пользовались землей, которую выделяли им хозяева. Более того, хотя раб мог купить участок или получить его в подарок, хозяин раба всегда имел право отобрать эту землю. Когда раба передавали новому господину, последний должен был в течение суток вернуть одежду, бусы и все остальные украшения купленного им человека. Эти вещи подлежали возврату прежнему владельцу, в противном случае он имел: право продолжать эксплуатировать проданного раба [132, с. 64]. В случае смерти хозяина раб переходила собственность его родственников. В некоторых районах хозяин имел право убить своего невольника и не нес при этом наказания [132, с. 65].

Рабство, однако, не было вечным и неизменным состоянием. Прожив долгое время в хозяйском доме, раб «считался членом семьи» [132, с. 2]. Он мог жениться на свободной женщине. Пятое, шестое и седьмое поколения уже мало отличались от свободных. Бывали случаи, когда место главы агболе занимал потомок освобожденного раба [168, с. 288].

В доколониальном: Бенине, по европейским источникам,, положение рабов в рядовых домохозяйствах было сходным. Так же как и йоруба, рабы вели свое хозяйство и могли выкупиться на свободу [155, с. 46].

Юридический статус раба в Бенинском царстве ярко характеризует случай, извлеченный Райдером из источников XVIII в.: один из рабов, находившийся на службе у датской торговой компании, убив свободного эдо, покончил с собой. Царь потребовал от датчан отдать ему имущество умершего раба на том основании, что тот жил в Бенинском царстве и был связан его обычаями [255, с. 177], т. е. личное имущество раба принадлежало хозяину (в данном случае — государству), а не его потомкам.

Формы эксплуатации рабов в земледелии были у народов исследуемого региона примерно одинаковыми: рабы кормились с выделенных им участков, которые они могли обрабатывать определенное число дней в неделю, и должны были выполнять отработки (во многих случаях фиксированные) на господском поле. Так, дневная норма раба-земледельца у эдо составляла обработку 200 кучек ямса [217, с. 143]. В экстренных случаях, например при строительстве нового дома, нормы эксплуатации могли быть произвольно увеличены.

Дагомейцы различали рабов, предназначенных для продажи европейцам, и рабов, оставляемых внутри страны [139, с. 143]. М. Херсковитц считает рабство в Дагомее более жестоким, чем где-либо в Африке [200, т. 1, с. 99], и классифицирует дагомейских рабов по следующему принципу: 1) рабы, работавшие на царских полях, — их добывали во время набегов и продавали царю по символической цене, а также рабы знати и царских чиновников — таких рабов царь дарил своим приближенным за заслуги или же их покупали за пределами Дагомеи; 2) домашние рабы, преимущественно женщины, некоторые из них достигали высокого положения в качестве фавориток царя; 3) рабы, предназначенные для религиозных целей, для жертвоприношений. М. Херсковитц записал устную традицию, согласно которой дагомейский царь каждое утро имел обыкновение приносить в жертву двух рабов, чьи души должны были передать царским предкам его благодарность за то, что они обеспечили ему хороший отдых ночью и дали силы прожить еще один день [200, т. 1, с. 99—100].

Мнение специалистов относительно положения рабов на царских землях расходятся, хотя они пользуются одними и теми же источниками. М. Херсковитц не склонен видеть большую разницу между рабством в Дагомее на царских землях, с одной стороны, и американским и вест-индским рабством — с другой, противопоставляя его африканскому на том основании, что в «высокоорганизованном дагомейском обществе» с его «денежными мотивами» рабы находились под жестким контролем надсмотрщиков, целью которых было заставить рабов «выжать как можно больше дохода» [200, т. 1, с. 99]. Все же, видимо, более прав У. Дж. Арджил, который не отрывает дагомейское рабство' от африканской почвы, от стадиальной специфики раннего государства. В описаниях очевидцев есть сведения о насильственном переселении дагомейцами жителей завоеванных деревень и городов на новые земли с целью обработки силами переселенцев царских полей. Переселенцы, как и повсюду в Африке, получали возможность иметь свой дом, свой участок, свою семью. Новые селения носили прежние названия их родных мест, и этим людям разрешалось молиться своим богам [200, т. 1, с. 285, 286; т. 2, с. 68]. Таких рабов продавали европейским работорговцам лишь в исключительных случаях — если они совершали тяжкое преступление [139, с. 143.].

По методам эксплуатации посаженные на землю рабы сближались с кабальными должниками. К этой категории причислялись люди, которые, задолжав, должны были работать на кредитора вплоть до выплаты долга. У них, как и у рабов, прибавочный продукт отчуждался в форме отработок в хозяйстве кредитора. Институт кабального должничества, порожденный возникновением имущественного неравенства в среде свободных общинников в условиях слабого общественного разделения труда, был широко распространен повсюду у народов Верхнегвинейского побережья. У йоруба, как уже говорилось, кабальные должники назывались ивофа.

Условия обращения в ивофа были четко определены обычаями: 1) каждый йоруба мог заложить себя, свою жену или ребенка за долги; 2) труд должника в пользу кредитора не был погашением долга. Это была, если прибегнуть к современному лексикону, как бы отработка процентов на ссуженную сумму; 3) если должником был взрослый мужчина, он мог дродолжать жить в собственном доме и часть времени работать на себя на своем участке, с тем чтобы накопить деньги для освобождения; 4) человек, не выплативший долг при жизни своего кредитора, был обязан работать на его наследников вплоть до погашения долга; 5) ивофа мог переменить хозяина, если новый соглашался выплатить прежнему полную сумму долга; 6) женщины-ивофа (которые использовались в качестве домашних слуг) жиля в доме хозяина вместе с его домочадцами. Дети тоже жили в хозяйском доме, но им позволялось регулярно навещать своих родителей [132, с. 71—72].

Некоторые исследователи считали систему ивофа разновидностью рабства [168, с. 36; 194, с. 170], другие не видели в этих двух институтах ничего общего [212, с. 126; 246, с. 17]. С нашей точки зрения, ивофа и рабы, посаженные на землю, несмотря на сходство характера экономической эксплуатации, составляли две разные группы зависимого населения [52, с. 123— 129]. Долговая кабала могла длиться пожизненно и в этом смысле ничем не отличалась от рабства. Тем не менее обычное право совершенно ясно противопоставляло бесправных рабов и кабальных должников — равноправных членов общины свободных.

Во-первых, ивофа в качестве членов общины сохраняли наследственные владельческие права на землю, а рабы пользовались чужими наделами; если же они приобретали землю путем покупки или в качестве подарка, то хозяин, раба мог отобрать у него и эту землю. Во-вторых, превращение в кабального должника не выталкивало ивофа из рядов общины и не приводило к потере им гражданских прав. В случае дурного обхождения с ним хозяина он мог апеллировать к правосудию. Если же, напротив, ивофа не справлялся со своими обязанностями, то не сделанную им работу должны были выполнять его официальные поручители (обычно родственники или ближайшие друзья), т. е. ответственным за его поступки продолжал оставаться коллектив свободных общинников. На практике же многие, делаясь ивофа, могли освободиться за выкуп или же влиться в общину свободных через несколько поколений. Таким образом, можно говорить о тенденции к сближению обеих групп зависимого населения, хотя основное деление непосредственных производителей — на рабов и свободных — сохранялось. В частности, в Дагомее, где условия кабального должничества были очень сходны с йорубскими [200, т. 1, с. 82—85], обычай не допускал заклада раба, ибо это рассматривалось как проявление недостатка доверия к кредитору [200, т. 1, с. 82].

Сфера применения рабского труда в исследуемом регионе, особенно у йоруба и у эдо, была очень велика. Например, в европейских источниках о Бенине XVII—XIX вв. упоминаются рабы-администраторы, рабы-водоносы, дворцовая прислуга, царские конюхи, носильщики, гребцы, земледельцы, ремесленники, торговцы. Большая часть рабов направлялась в земледелие. Они, как правило, использовались на самых тяжелых работах или заменяли хозяев, когда от тех требовалось выполнение таких общественных повинностей, которые в данном обществе считались самыми неприятными, непрестижными.

Рабы были ценностью, которой расплачивались за важные услуги, их дарили в знак поддержания хороших отношений. Например, когда в начале XVI в. бенинский оба послал к королю Португалии посольство, двум послам было придано 20 рабов для платежей в пути по мере надобности, а капитану корабля — 4 раба в качестве платы за проезд [255, с. 46]. Возможно, этот случай отражает дипломатическую практику, сложившуюся в Бенине еще до начала широкой работорговли с европейцами.

В Ойо рабский труд находил применение в домашнем хозяйстве, земледелии, скотоводстве, ремесленном производстве, торговле, управлении, военном деле, обслуживании царя и других носителей высоких титулов. Рабы-носильщики были практически единственным транспортным средством в торговле на большие расстояния; рабам-приказчикам были передоверены караванная торговля и сбор торговых пошлин, считавшийся занятием, недостойным свободных людей. Рабы были главным источником формирования дружин при дворцах царей и знати. Из рабов состояла также почти вся дворцовая администрация.

Экономическая зависимость рабов, занятых в торговле и ремеслах, заключалась в уплате хозяевам оброка, а сборщики торговых пошлин могли оставлять себе некоторую долю пошлинных сборов.

Среди рабов в Ойо и других йорубских государствах значительное число составляли выходцы с севера — из государств хауса, Нуле и Боргу [166, с. 2—3; 212, с. 123, 193]. Некоторые из них были заняты в сфере управления или в армии (в качестве солдат, военачальников, стражников, наместников ала-фина в провинциальных городах), однако большинство — в сельскохозяйственном и ремесленном производствах.

Насколько можно судить по источникам, в йорубских государствах в гораздо большей степени, чем в Бенине, рабы служили важным инструментом укрепления института царской власти в государственности в целом. В Ойо привилегированные рабы находились на ключевых управленческих постах, таких, как аджеле — резиденты царя в провинциальных городах, илари — личные охранники царя, соглядатаи и сборщики дани; рабами были три главных евнуха, замещавшие царя в от­правлении высших судейских, религиозных, военных и экономических функций, и многие другие.

У знатных людей в государствах Бенинского побережья были десятки и сотни привилегированных рабов-управителей, телохранителей и личных слуг.

Приближенные рабы знатных Людей обладали большей властью, чем свободные, но рядовые общинники. Они имели гаремы, собственных музыкантов, другие привилегии и блага знатных лиц, а также множество рабов, работавших на них. Вместе с родовой по происхождению знатью они участвовали в отчуждении прибавочного продукта, создаваемого рядовыми общинниками и рабами, занятыми в производстве.

Особую рабскую прослойку составляли служанки и дворцовые рабыни, карлики, шуты, т. е. категория лиц, служивших для забавы и развлечения царей и придворных.

В целом о рабах в социокультурном регионе стран побережья Бенинского залива можно говорить как о правовой категории лично-зависимых людей. По своему социальному и имущественному положению, по своей роли в создании и присвоении прибавочного продукта, по своему месту в складывающейся системе экономической эксплуатации они не составляли единого целого, распадаясь на множество прослоек, или страт.

В XIX в. в развитии рабства наблюдаются новые тенденции. В Новом Ойо сильно возрастает роль рабов в дворцовой администрации и войске за счет свободных людей. Развиваются также крупные хозяйства, использующие рабский труд. Количество рабов в таких хозяйствах достигало 1 тыс. человек [212, с. 325; 214, т. 1, с. 105; 206, с. 66]. Производимая ими продукция шла на содержание отрядов охотников за рабами. Колониальная экспансия европейских держав и образование колонии прервали эти тенденции и привели в итоге к вытеснению института рабства другими формами зависимости.