Геннадий Костырченко

ТАЙНАЯ ПОЛИТИКА СТАЛИНА

К оглавлению

Глава V

Антисемитская агония диктатора

Запуск механизма тотальной чистки и ее параметры

КЛЮЧЕВАЯ РОЛЬ ПАРТАППАРАТА

ИСПОДВОЛЬ начавшаяся еще в конце 30-х под прикрытием государственно-патриотической пропаганды антиеврейская чистка различных аппаратных структур, несколько усилившись в годы войны и сразу после нее, до поры до времени практиковалась в ограниченных масштабах, в основном в сфере, курируемой Агитпропом. Вплоть до осени 1948 года существовало некое равновесие в использовании властью партийно-политических и полицейско-репрессивных средств контроля над обществом. Этот относительно либеральный период, несмотря на уже начавшееся закручивание идеологических гаек, был связан с лидерством на Старой площади Жданова, с которым Сталин считался и к мнению которого прислушивался. Проводившиеся в это время пропагандистские кампании хоть и отличались широкой масштабностью и истерическим надрывом, но их жертвы отделывались, так сказать, «малой кровью» (увольнениями с работы, исключениями из партии и в редких случаях арестами).

Тем не менее даже несмотря на принятие, скажем, 26 мая 1947 г. указа «Об отмене смертной казни», подспудно шло постепенное ужесточение режима в целом. Проявлялось это прежде всего в том, что власть, уже не довольствуясь отдельными кадровыми пертурбациями, взяла курс на массированную чистку аппарата. По отработанной в прежние годы «технологии» первым делом началось «наведение порядка» в партийных рядах, в которых на 1 июля 1947 г. насчитывалось 6 263 117 членов и кандидатов в члены ВКП(б). На три четверти это были люди, вступившие в партию в годы войны и послевоенное время. Сигналом к негласной партийной чистке послужило постановление ЦК от 25 июля, почему-то названное «О дальнейшем росте партии и мероприятиях по политическому просвещению членов и кандидатов ВКП(б)». После его выхода ежемесячное количественное увеличение партии, составлявшее в первом полугодии 1947 года в среднем 30,3 тыс. человек, ко второму полугодию 1948 года сокра

тилось до 5 тыс. человек. И если в 1947-м в ВКП(б) было принято 298 392 человека, то в следующем году — 85 308 человек. Причем в том же 1948-м из партии было исключено 146 181 человек. Это был первый послевоенный год, когда количество выбывших из партии превысило, и притом значительно, количество принятых в нее. Такая тенденция сохранилась и в 1949-м. В тот год такие ведущие партийные издания, как «Правда» и «Большевик», запестрели в одночасье характерными заголовками: «О большевистском методе руководства хозяйственными органами», «Неустанно улучшать дело подбора и расстановки кадров» и т.п. Непосредственной подготовкой данной пропагандистской продукции ведал заместитель заведующего Агитпропом ЦК Л.А. Слепов, который и сам был автором некоторых навевавших скуку статей о «ленинско-сталинских принципах подбора и расстановки кадров по их политическим и деловым качествам»1.

По сути разворачивалось фронтальное наступление против становившейся все более влиятельной аппаратной бюрократии, и это официально мотивировалось необходимостью борьбы с хозяйственными злоупотреблениями и в особенности с семейственностью, кумовством и землячеством в номенклатурных структурах. Характеризуя механизм развития этого социального недуга применительно к послевоенному времени, Д.Т. Шепилов писал впоследствии:

«...Вокруг каждого высокопоставленного работника образуется артель «своих людей» — «рязанских», «тамбовских», «украинских», «наркомтяж-промовских»... В практике они именовались... «маленковский человек», "хрущевский человек"»2.

В министерствах, организациях, многочисленных конторах существовала, конечно, и «еврейская» семейственность. Это так называемое еврейское засилье, которое, собственно, и стало потом основной мишенью чистки, по сути являлось своеобразным проявлением групповой солидарности нацменьшинства, продиктованной необходимостью самовыживания в условиях все более усиливавшегося государственного антисемитизма.

* Бичуя за потворство непотизму Наполеона и хваля за бескомпромиссную борьбу с ним Петра Великого и Сталина, Гитлер говорил: «Повсюду, где кумовство проникает в поры государственного организма, оно влечет

Как и прежде, главным вдохновителем и организатором очередного приведения в чувство номенклатурной «проклятой касты» выступил Сталин, который ради укрепления своего авторитета «хозяина» в народе и поддержания управленческого аппарата в «рабочем состоянии» регулярно вступал, как, впрочем, и многие государственные лидеры других стран — от тоталитарных до демократических, — в схватку с непотизмом, чиновничьей корпоративностью и круговой порукой, а также сопутствующей им коррупцией*.

Правда, делал он это с помощью своих «фирменных» методов, зачастую прибегая к ничем не оправданным кровопусканиям, иногда весьма обильным. Вот и на сей раз не обошлось без расстрелов, хотя началось все с вроде бы обычной перетряски так называемых руководящих кадров и ничто, казалось, не предвещало большой беды.

В феврале 1948 года Сталин, возложив на себя «наблюдение» за Министерством финансов СССР, которое раньше осуществлялось Н.А. Вознесенским, поставил во главе этого ведомства своего заместителя по Совету министров СССР А.Н. Косыгина. Многие руководители в Минфине лишились тогда своих постов (например, заместитель министра и председатель Госбанка СССР Я.И. Голев), однако бывший его глава А.Г. Зверев уцелел, став первым заместителем Косыгина. В марте со снятием министра торговли А.В. Любимова начались кадровые перетасовки и в этом ведомстве. В том же месяце такая же участь постигла и союзных министров связи и морского флота К.Я. Сергейчука и П.П. Ширшова, а также подчиненных им служащих (на 169 сотрудников Минморфлота из 826 был собран компромат). В августе было смещено руководство Верховного суда СССР, где, как оказалось, процветали взяточничество, семейственность и различные злоупотребления должностных лиц служебным положением. Тогда сразу отстранили от должностей председателя Верховного суда И.Т. Голякова и его заместителя В.В. Ульриха, который с 1926 года возглавлял военную коллегию. Этот последний, имея внешность добропорядочного буржуа (маленький толстый человек с розовым лоснящимся лицом и подстриженными усиками), более двух десятков лет возглавлявший высший политический трибунал страны и подписавший за это время множество смертных приговоров знаменитым и мало кому известным «врагам народа», теперь обвинялся в моральном разложении (пьянстве, сожительстве с алкоголичкой и морфинисткой) и «утрате чувства партийной ответственности за порученное дело»3.

Продолжение сноски со стр. 509 за собой слабость и гибель его... Проявление кумовства — это отказ от талантов». В свою очередь, Д. Эйзенхауэр, выдвигая в 1952 году свою кандидатуру на пост президента США, где, кстати, с ноября 1946 года стала проводиться «проверка лояльности» государственных служащих, заявил, что с помощью республиканского правительства и республиканского руководства штатов он вычистит авгиевы конюшни исполнительной власти от коррупции и кумовства (4).

И хотя низложение Ульриха и Голякова произошло с подачи секретаря ЦК Кузнецова, это отнюдь не означало, что он и другие «ленинградцы» будут и дальше вершить суд и расправу. Наоборот, поскольку после смерти Жданова их влияние на Сталина стремительно падало, а конкурирующей «партии» Маленкова, напротив,

росло, по прошествии нескольких месяцев главной жертвой очередного укрощения вождем номенклатуры оказался член политбюро и один из лидеров «ленинградцев» Вознесенский.

5 марта 1949 г. он неожиданно был снят с поста председателя Госплана, а в принятом в связи с этим постановлении Совета министров СССР предписывалось «тщательно проверить состав работников Госплана». Данная задача, выполнению которой Сталин придавал исключительное значение, поручалась заведующему административным отделом ЦК и выученику Шкирятова Е.Е. Андрееву, который 11 марта был переведен в Госплан СССР.в качестве уполномоченного ЦК ВКП(б) по кадрам. Такие же новоиспеченные уполномоченные, «назначаемые в отдельных случаях» и «независимые в своей работе от руководителей министерств и центральных ведомств» (по положению, утвержденному постановлением оргбюро ЦК от 23 марта), были направлены и в другие отраслевые управленческие структуры. Дряхлевший диктатор таким образом пытался внедрить «своих людей», дополнительные «глаза и уши» в сердцевину претендовавшего на все большую автономию государственно-бюрократического аппарата, где, по его, вождя, мнению, в «отдельных» звеньях ведомственные интересы превалировали над государственной дисциплиной, а работники встали на путь круговой поруки и покрывали тех, «кто недобросовестно и нечестно выполняет директивы правительства»5.

К выполнению своей инквизиторской миссии Андреев приступил энергично и с максимальной самоотдачей, безжалостно подвергая остракизму тех, кто не внушал ему «политического и делового доверия». Из 12 заместителей Вознесенского на своих постах удержались только трое, из 72 начальников управлений и отделов были заменены 32, из 66 заместителей начальников управлений и отделов — 33, а из 113 начальников секторов — 52. Всего к маю 1951 года из Госплана СССР было уволено 300 человек. Правда, не всех из них выбросили на улицу, 50 чиновникам была предоставлена работа в других учреждениях. Примерно каждый четвертый уволенный из Госплана был евреем. Возможно, этот показатель был бы выше, но первоначально в ходе начавшейся чистки в экономических ведомствах, отраслевых министерствах и на производственных предприятиях «пятый пункт» не имел, как правило, самодовлеющего характера и «действовал» (то есть приводил к увольнению) только в совокупности с такими компрометирующими моментами, как исключение в прошлом из партии, прежние судимости, наличие родственников, подвергшихся репрессиям или эмигрировавших за границу, пребывание в свое время (личное или родственников) в «контрреволюционных» партиях или рядах оппозиции, «буржуазное» социальное происхождение. Довольно типичной была ситуация, когда в начале 1949 года из Госплана одновременно изгнали начальника сектора управления нефтя

ной промышленности еврея Е.А. Шапиро (его дядя в 1927 г. высылался в Среднюю Азию «за спекуляцию», а другие родственники проживали в США) и начальника отдела республиканской промышленности М.А. Касперского, который был русским, но в 1918-1919 годах служил в войсках генерала А.И. Деникина и участвовал в еврейских погромах на Украине6.

Очевидной национальной подоплеки не имела и та вспышка кадровой паранойи, которая поразила одновременно с Госпланом и союзное Министерство геологии, а также связанные с ним академические, вузовские и подведомственные организации. В данном случае удар был спровоцирован МГБ, которое активно конкурировало с ЦК в проведений широкомасштабной чистки. В марте 1949 года сотрудники госбезопасности разоблачили очередную шпионско-вре-дительскую организацию, арестовав якобы входивших в нее директора Института геологических наук АН СССР, крупного исследователя рудных месторождений (в том числе и уранового сырья) академика И.Ф. Григорьева, профессора Московского геологоразведочного института* В.М. Крейтера, главного редактора журнала «Советская геология» И.С. Эделынтейна, а также еще шестерых человек. Григорьева, который служил когда-то в геологическом комитете у А.В. Колчака и которому по сценарию госбезопасности досталась роль «главаря вредительской организации», жестоко истязал следователь Л.Л. Шварцман. Не выдержав пыток, академик умер в мае после очередного допроса. Министра геологии И.И. Малышева за покровительство «врагам народа» отправили в отставку. Были уволены также все заместители министра, члены коллегии, всего 140 руководящих сотрудников этого министерства7.

* В этом же институте был отстранен от заведования кафедрой член-корреспондент АН СССР Н.С. Шатский, который в 1946 году публично выступил с «космополитической» идеей интернационализации науки.

** Начиная с 1949 года Абакумов регулярно направлял Сталину и в ЦК записки (многие из них имели высший гриф секретности «Особая папка»), составленные на основании материалов проверок органами госбезопасности кадрового состава в организациях и на предприятиях страны. Например, 3 июня он проинформировал Старую площадь о «не заслуживающих доверия» работниках редакции «Учительской газеты», а 1 июля — «о засоренности кадров» в Институте организации здравоохранения и истории медицины АМН СССР и т.д.

Имевшая определенный юдофобский подтекст антикосмополитическая пропагандистская акция, проведенная в начале 1949 года по поручению Сталина Маленковым, знаменовала собой переход власти к еще более жесткой административно-силовой парадигме руководства и способствовала укреплению партийно-полицейского тандема** в организации и проведении кадровых чисток. Вновь, как в 30-е годы, пропагандистские кампании партаппарата сопро-

воздались «активными мероприятиями» госбезопасности с последующей фабрикацией политических дел и проведением судебных процессов (теперь, правда, только закрытых). С весны 1949 года кадровая чистка в управленческих структурах начинает приобретать все более откровенный антисемитский характер. Ключевую роль в этом процессе сыграло подписанное Сталиным 21 июня 1950 г. секретное постановление политбюро «О мерах по устранению недостатков в деле подбора и воспитания кадров в связи с крупными ошибками, вскрытыми в работе с кадрами в Министерстве автомобильной и тракторной промышленности», которое привнесло в спонтанные до этого антиеврейские гонения в номенклатурной сфере систематичность, универсальность и детальную регламентированность. Первоначальный вариант этой директивы, обобщившей практику устранения евреев из министерств, ведомств, органов массовой информации, учреждений культуры и искусства, был подготовлен М.А. Сусловым и подчиненным ему аппаратом Агитпропа. Однако Сталин отклонил эту заготовку за неприкрыто торчавшие в ней антисемитские «уши». Переработанный потом на основании его указаний проект директивы стал соответствовать лучшим традициям советской аппаратной казуистики, ибо, сохранив очевидный антисемитский подтекст, уже не содержал не только никаких упоминаний о евреях, но даже ссылок на пресловутый «национальный признак». Суть постановления состояла в том, что помимо традиционных абстрактных призывов укреплять партийный контроль за «делом подбора, расстановки и воспитания кадров» оно содержало весьма примечательное конкретное положение, обязывавшее министров и других руководителей ведомств ежегодно представлять в ЦК отчеты о работе с кадрами как в центральных аппаратах управления, так и в подчиненных им организациях8. А в эти отчеты, уже в соответствии с дополнительными устными разъяснениями сверху, должны были наряду с прочим в обязательном порядке заноситься количественные сведения о работающих и уволенных евреях. И выходило, что внешне неброский и отдававший бюрократическим формализмом пункт постановления по идее означал введение планомерной антиеврейской чистки как атрибута государственной политики и соответствующую легитимизацию задним числом проводимых ранее проверок благонадежности государственных служащих в связи с их национальной принадлежностью.

Используя данные, почерпнутые из этих отчетов министерств и ведомств, аппарат ЦК в начале 1952 года составил таблицу количественной динамики руководящих партийных, советских и хозяйственных кадров еврейской национальности. Чтобы не утомлять читателя обильным воспроизведением цифири, ниже приводятся лишь некоторые позиции этой объемной таблицы9.

33-2738 513

Названия должностей
Количество евреев-руководителей

в абсолютных цифрах в % относительно общего количества руководителей

па

1.1.45/46* на 1.1.52 на 1.1.45 на 1.1.52
Руководящие кадры центрального аппарата министерств и ведомств СССР и РСФСР* 516 190 12,9 3,9
Заместители министров, руководителей ведомств СССР и РСФСР 46 14 8,7 !

1,8
Начальники главных и центральных управлений министерств и ведомств СССР и РСФСР 98 25 14,8 3,2 .
Руководящие кадры предприятий и строек 481 190 11,2 4,6 !
Директора промышленных предприятий 261 92 12,3 4,6
Руководящие кадры союзных объединений, трестов и контор 223 91 10,9 5,6
То же НИИ, КБ и проектных организаций 47 29 10,8 2,9
Руководящие кадры центральной печати 33* 26 10,7 5,4
То же вузов и партшкол 80 59 10,9 3,1
Секретари обкомов, крайкомов и ЦК КП союзных республик 10 1 1,3 0,1
Первые секретари обкомов, крайкомов и ЦК союзных республик 1 0,6 '1г
Руководящие кадры областных, краевых и республиканских советских, хозяйственных и других организаций 255 76 3,9 1,5

ПОЛОЖЕНИЕ ЕВРЕЙСКОЙ СУПЕРЭЛИТЫ

Несмотря н& красноречивость вышеприведенных данных, верхушка еврейской политической элиты, хотя и пострадала от аппаратных пертурбаций, но, как ни странно, не так сильно, как можно было бы предположить. Если в 1946 году в Верховный Совет СССР прошло 15 евреев* (1,20% от всех депутатов), то после выборов 1950 года — только 8 (0,69%). То, что к тому времени в самом верхнем слое партийно-государственной номенклатуры евреи еще вообще оставались, можно объяснить тем, что, во-первых, их счет велся на единицы и в личной преданности себе этих людей Сталин не сомневался, а, во-вторых, они служили, так сказать, живым подтверждением «несостоятельности западной пропаганды о якобы наличии антисемитизма в первой стране социализма».

* Это Л.М. Каганович, Л.З. Мехлис, PC. Землячка, Р.Д. Быков (министр госбезопасности Башкирии, принимал участие в годы войны в руководстве депортацией некоторых народов Кавказа), Г, Б, Эйдинов (заместитель председателя Совета министров Белоруссии), наркомы СССР Б.Л. Ванников, С.З. Гинзбург, Б.А. Двинский, директор Челябинского тракторного завода И.М. Зальцман, 1-й секретарь Кемеровского обкома партии СБ. Задиончен-ко, С.А. Лозовский, М.И. Шевелев (Герой Советского Союза, полярный Hip-следователь), А.Н. Бахмутский (первый секретарь ВКП(б) ЕАО), Ш. Кочина (колхозница из ЕАО). Депутатом Верховного Совета СССР был также заместитель министра иностранных дел М.М. Литвинов, который, хоть и был евреем, однако в анкете указал, что он русский.

Именно благодаря абсолютной приверженности вождю, которую можно сравнить разве только с преданностью собаки своему хозяину, уцелел в ходе репрессий и сохранил членство в политбюро самый высокопоставленный еврей страны Л.М: Каганович. Однако теперь он уже не секретарь ЦК и не так влиятелен, как в 20-е — 30-е годы, да и больше не входит в самое близкое окружение Сталина, но все еще остается одним из заместителей последнего как главы правительства и занимает пост председателя Госснаба СССР. К старшему брату Лазаря Кагановича Юлию, который в 1937 году стал первым секретарем Горьковского обкома партии, ас 1938-го в течение семи лет был заместителем наркома внешней торговли, фортуна была менее благосклонна. В 1945 году он неожиданно получил незавидное назначение торгпредом в отдаленную Монголию. Через два года, правда, ему удалось возвратиться в Москву и занять пост председателя всесоюзного объединения «Международная книга», однако в разгар антикосмополитической кампании весной 1949-го он лишился и его. Утративший былое могущество Л М, Каганович не смог защитить брата, но зато отстоял свою жену Марию Марковну, которая благодаря этому продолжала руководить ЦК профсоюза рабочих трикотажной промышленности, возглавлявшийся ею с 1934 года.

Другая еврейская гранд-дама в советском истеблишменте, Д.М. Хазан, чей постоянно болевший муж А.А. Андреев во многом только на бумаге числился членом политбюро, председателем Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) и заместителем председателя Совета министров СССР, оказалась, по всей видимости, из-за этого беззащитной перед лицом усиливавшейся антиеврейской чистки. Занимая с конца 30-х годов последовательно посты заместителя наркома легкой промышленности и заместителя наркома текстильной промышленности, она, будучи потом существенно пониженной в должности, встретила 1949 год директором Центрального научно-исследовательского института шерстяной промышленности Минлег-прома СССР. Однако и в этом кресле Дора Хазан долго не задержалась. В сентябре она была изгнана из института после того, как министр легкой промышленности СССР А.Н. Косыгин проинформировал Маленкова, что коллегия министерства оценила ее работу как «совершенно неудовлетворительную»10.

В том же году, возможно под влиянием усилившихся гонений на евреев, серьезно заболел Л.З. Мехлис, руководивший с 1940 года Наркоматом (министерством) государственного контроля СССР. После этого он уже не вставал с постели и в октябре 1950 года вынужден был «по состоянию здоровья» передать свой пост человеку Берии В.Н. Меркулову. Несколькими месяцами ранее, в мае, произошла замена и главы Министерства промышленности строительных материалов СССР С.З. Гинзбурга, правда, уже 28 июня он получил назначение на другую, но низшую по значимости должность заместителя министра строительства предприятий машиностроения СССР. Новый министр промышленности стройматериалов П. А. Юдин сразу же представил в ЦК предложения по почти полному обновлению кадрового состава руководителей, принятых на работу его предшественником. Поскольку прежнего министра упрекали в семейственности и подборе кадров по принципу личного знакомства, то его соплеменники стали первыми кандидатами на увольнение. Тогда очень скоро получили расчет заместитель министра И.З. Рыхлецкий, начальники главков и управлений Н.И. Ференс, А.А. Лукацкий, СИ. Даню-шевский и др."

Одновременно с заменой Гинзбурга на Юдина произошла еще одна кадровая «рокировка», парадоксальная вроде бы на первый взгляд. Дело в том, что на освободившееся после передвижки Юдина место, а это был пост министра строительства предприятий тяжелой индустрии СССР, неожиданно назначили Д.Л. Райзера. Трудно понять, почему Сталин, взявший курс на очищение аппарата от евреев, сделал исключение для этого представителя гонимой национальности. Возможно, это был с его стороны пропагандистский жест, имевший целью успокоить общество, встревоженное слухами об усилении государственного антисемитизма в стране. Но скорее всего,

идя на такой шаг, Диктатор руководствовался прагматическими соображениями, вняв совету Берии, который, курируя возведение высотного здания на Смоленской площади и хорошо зная участвовавшего в этом строительстве Райзера, мог охарактеризовать его как незаурядного специалиста и хорошего организатора. Не исключено, что протекцию Райзеру также составил И.Ф. Тевосян*, которого Сталин назначил в 1949 году своим заместителем в Совете министров СССР.

Однако после того как Райзеру было доверено руководство Министерством строительства предприятий тяжелой промышленности, ЦК и МГБ существенно усилили контроль за кадровой ситуацией в этом ведомстве. С целью «антисионистской профилактики» в октябре 1950 года там был снят с весьма важного поста начальника канцелярии Л.З. Шуб, увольнение которого официально мотивировалось «необходимостью укрепления этого участка более сильным работником». А через несколько месяцев после этого к партийной ответственности был привлечен заместитель Райзера В.Э. Дымшиц. Впоследствии, при Хрущеве и Брежневе, он станет видной фигурой в советском хозяйственном истеблишменте, а пока его обвинили в том, что, руководя в 1946-1950 годах на Украине трестом «Запорож-строй», он покровительствовал евреям и наводнил ими управленческие структуры этой организации, а придя потом в министерство, опять стал нарушать «большевистские принципы подбора кадров, принимая на работу лиц, не заслуживающих политического доверия». По этим и другим подобным фактам ЦК 16 сентября 1952 г. даже принял специальное постановление «О недостатках в работе с кадрами в Министерстве строительства предприятий тяжелой металлургии»12.

* Райзер весьма положительно зарекомендовал себя, работая в течение нескольких лет заместителем по строительству у Тевосяна, когда тот возглавлял Министерство металлургической промышленности СССР.

В целом те, кто входил в узкий круг евреев, пользовавшихся особым доверием Сталина (в первую очередь из числа технократов), пострадали от чистки конца 40-х — начала 50-х годов значительно меньше, чем их соплеменники, находившиеся на более низких ступенях иерархической лестницы. Это, конечно, не означает, что еврейская суперэлита была застрахована от неприятных сюрпризов со стороны чиновников со Старой площади. Те, скажем, продолжительное время старались убрать с поста министра заготовок СССР Б.А. Двинского, который оказался для них «крепким орешком» из-за своих давних кремлевских связей: с конца 20-х был помощником Сталина, а с 1930 по 1937 год работал в качестве заместителя А.Н. Поскребышева опять же в личной канцелярии вождя, именовавшейся сначала секретным отделом, а затем (с 1934 г.) особым сектором ЦК.

Тем не менее аппарат ЦК все же добился своего, благо летом 1950 года туда поступила записка от заместителя министра заготовок по кадрам В.В. Немыкина, в которой «вскрывались» «серьезные недостатки и ошибки в деле подбора и расстановки руководящих кадров» в этом ведомстве. Выяснилось, что некоторые работники-евреи одного из заготовительных объединений министерства «ведут себя подозрительно»: «собираются в служебном помещении для чтения литературы на еврейском языке... ведут разговоры между собой не на русском, а на еврейском языке, организовали сбор денег... на венок артисту Михоэлсу... и глубокой ночью, втайне организовали посещение его могилы...». В результате в сентябре в ЦК принимается постановление «О недостатках в работе с кадрами в Министерстве заготовок», а в октябре Двинского освобождают от обязанностей министра. Ставший вакантным министерский пост занял тогда аж сам секретарь ЦК Пономаренко. Назначение этого весьма требовательного, но известного своей жесткостью по отношению к евреям чиновника свидетельствовало о том, что положение дел с кадрами в этом ведомстве было сочтено весьма серьезным. «Нейтрализованного от «еврейского влияния» Двинского, учитывая его прежние заслуги перед партией, вскоре назначили на почетную, но лишенную реальной власти должность заместителя председателя бюро при Совете министров СССР по сельскому хозяйству и заготовкам13.

БЕЗ ПРАВА ОТКАЗА ОТ ЕВРЕЙСТВА

Основной удар в ходе чистки пришелся по среднему, наибольшему в количественном отношении слою еврейской элиты — управленцам, начиная с заместителей министров и далее по нисходящей, а также журналистам, профессуре, другим представителям творческой интеллигенции. Создавалось впечатление, что, расправившись одним махом в начале 1949 года с еврейской культурой и ее представителями, власть высвободила руки, чтобы теперь вплотную заняться ассимилированными евреями, которые подозревались ею в «сочувствии» буржуазным националистам. Именно эти, так сказать, номинальные евреи, несмотря на их почти полную оторванность от национальных корней, приняли на себя один из главных ударов в послевоенной кадровой чистке. Во многом прав оказался Г.П. Федотов, писавший в 1940 году, что «ассимилированное еврейство все еще еврейство, и враг сумеет распознать его». Не ведая о первопричине свалившейся беды, некоторые евреи апеллировали к высшим руководителям страны, чаще всего к Берии, о котором шла молва как о покровителе нацменьшинств. Вот что писала ему в ноябре 1949-го некая СР. Хляп:

«От своего имени честного советского гражданина и коммуниста, от имени моего погибшего в боях с фашизмом сына, от имени моей сестры, заживо захороненной с ее двумя детьми нацистами, через Вас шлю проклятие всем замаскированным фашиствующим нацистам — великорусским шовинистам, антисемитам нашим, которые возродили в нашей стране великорусский шовинизм, антисемитизм. Которые заставили силами советской прокуратуры, суда и других систем, в том числе и партийной, научной печати преступно извращать нашу программу. Конституцию и законы... Которые возродили замаскированную процентную норму для евреев, которых увольняют с работы и не берут на работу... только потому, что они евреи, Которые заразили этой великорусской шовинистической чумой советских детей в школах, молодежь и развязали всю эту чумную расистскую чехарду в советских квартирах, в быту. ... Честные коммунисты и граждане недоумевают, как это могло случиться? Почему молчит ЦК? Почему молчит Правительство?.. Только негодяи, предатели Родины, пособники мирового фашизма, подготавливающие мост возврата нас в лоно мирового империализма, или обывательские корыстолюбцы могут говорить, что в нашей стране нет великорусского шовинизма, антисемитизма.... Политбюро, ЦК, Правительство, остановите эту заразу, вырвите ее с корнем, вскройте, накажите главарей и их пособников. Советский народ вам в этом поможет. Товарищ Сталин, помогите... задыхаюсь от великорусского шовинистического антисемитского гнета, ни жить, ни работать не могу...»м.

В то время как одни евреи протестовали, другие, морально сломленные террором, который власть обрушила на головы «буржуазных националистов», пробовали идти другим путем. Самый простой и эффективный способ обезопасить собственное существование многие видели в смене национальности. Однако поскольку с конца 30-х годов сделать это официально для чистокровных евреев не представлялось возможным, некоторые из них, чтобы стать «русскими», вынуждены были прибегать к различного рода хитростям и ухищрениям. Такой путь был связан с немалым риском, так как если до войны евреям, изобличенным в самовольной смене национальности, грозил разве что средней тяжести нагоняй, то с конца 40-х это было чревато крупными неприятностями. Скажем, когда в 1938 году Хрущев (тогда первый секретарь ЦК КП(б) Украины) доложил в Кремль, что первый секретарь Днепропетровского обкома партии СБ. Задионченко не украинец, как он сам себя представлял, а еврей и настоящая его фамилия Зайончик, Сталин воспринял эту информацию «довольно спокойно». Правда, видимо, за «неискренность перед партией» Задионченко тогда понизили в должности до заведующего отделом обкома, но уже в начале войны ему было доверено руководство партийной организацией Сталинской области, затем — Башкирии, а потом Кемеровской области. В сентябре 1948 года его назначили первым заместителем министра заготовок СССР, однако в 1951 -м в ходе антиеврейской чистки в этом ведомстве сняли и перевели на второстепенную должность в аппарат ЦК15.

В аналогичной ситуации, имевшей место в начале 1948 года, действия властей были жестче и решительней. Тогда разоблаченный в сокрытии своего еврейства заместитель министра электропромышленности А.И. Товстопалов был немедленно снят с этой должности как «не заслуживающий доверия». Таким же образом в конце 1950 года поступили и с начальником главстройснаба Министерства жилищно-гражданского строительства РСФСР А.И. Слуцким. Причем при разбирательстве персонального дела последнего в КПК не было принято в расчет его объяснение, сводившееся к тому, что поскольку он принял православие еще до революции, то в соответствии с порядком, существовавшим в Российской империи, считал себя русским как бы на законном основании16. Таким образом, если при царе евреи, чтобы избежать гонений, могли перейти в лоно государственной религии или эмигрировать из страны, то при Сталине они лишились этих возможностей. Создалась поистине тупиковая и парадоксальная ситуация. Множеству евреев, искренне уверовавших в сталинскую пропаганду объективной «прогрессивности» ассимиляции и в результате обрусевших, режим отказывал в формальном праве слиться с тем народом, с языком и культурой которого они полностью сроднились. Желая прояснить для себя такое явное противоречие, некто профессор Р. Белкин обратился в июле 1952 года к Сталину, видимо памятуя, что тот, будучи чистокровным грузином, отождествлял себя с русскими. Письмо содержало два вопроса к вождю:

«1. Правильно ли определять национальность граждан СССР по их национальному происхождению, то есть по национальной принадлежности родителей, а не по основным признакам нации, которые сформулированы Вами в Вашем классическом определении нации?

2. Имеет ли право гражданин СССР изменять в узаконенном порядке свою анкетно-паспортную национальную принадлежность, если по всем признакам, характеризующим нацию (родной язык, территория, на которой вырос и живет данный гражданин, условия экономической жизни и психический склад, проявляющийся в общности культуры), он принадлежит к другой нации, чем его родители, по национальности которых определена его национальная принадлежность?».

Послание завершалось еще двумя вопросами-пожеланиями:

«Не пришло ли время предоставить право определения национальной принадлежности по языку, культуре, быту, сознанию общности с данной нацией, а не по биологическим признакам, не по национальности предков? Не пришло ли время ликвидировать искусственное паспортное обособление русских людей еврейского происхождения от русского народа и тем самым разорвать формальную связь — связь... существующую между лицами еврейского происхождения, живущими в СССР и являющимися по существу русскими людьми, и зарубежными евреями?».

Это письмо попало в аппарат ЦК, где к его рассмотрению отнеслись серьезно, направив на экспертную оценку в академические институты

философии и языкознания*. На основании мнения академических специалистов чиновники ЦК в духе иезуитской казуистики разъяснили Белкину, что советские граждане не имеют права «произвольно изменять в официальных документах свою национальную принадлежность», пусть даже с нею их связывает только фамилия и отдаленное прошлое; только их детям от смешанных браков будет позволено сделать это, а кардинальное решение поднятой им проблемы произойдет после победы коммунизма во всем мире, когда в соответствии с учением марксизма-ленинизма отомрет деление людей на национальности. И еще один штрих: о содержании состоявшейся с Белкиным беседы сотрудники ЦК сочли необходимым доложить Маленкову17.

Удаление евреев из культурно-идеологической сферы

МНСС-МЕДИВ

* Вот весьма красноречивые фрагменты из представленных оттуда в ЦК «научных» заключений: «Предложения Р. Белкина ведут к путанице и извращению учения Сталина о нациях... Да, евреи не были нацией в условиях старой царской России, ибо подвергались жестоким преследованиям, которые мешали им консолидироваться в нацию... Советская власть предоставила все условия для национальной консолидации еврейскому народу... Была создана еврейская автономная область... Создание жизнеспособной еврейской социалистической нации, ее развитие целиком зависят в наших условиях от самого еврейского народа... Процесс ассимиляции евреев у нас, несомненно, происходит. Евреи больше чем другие нации подвержены этому процессу, так как они до сих пор предпочитают жить разрозненными группами среди других народов и не стремятся к национальной консолидации. Больше того, отдельные представители еврейского народа хотят как-то искусственно ассимилироваться и полностью вычеркнуть из своей памяти свою естественную национальную принадлежность. Эти люди не делают чести еврейскому народу, так как являются отщепенцами, «бродягами, не помнящими своего родства». Они хотят приписать себя к другим народам, так как им кажется, что те обладают преимуществами, которых у евреев нет. Однако в нашей стране все нации обладают полностью одинаковыми правами и никакого предпочтения какая-либо национальная принадлежность не дает... Совершенно неправильно считать искусственным отличие евреев от русского народа... Русский народ является ведущей нацией среди всех наций СССР... Товарищ Сталин назвал русский народ выдающимся народом...».

В области идеологии (редакциях газет, журналов, издательствах, учреждениях культуры и искусства, гуманитарных академических

институтах и т.п.) антиеврейский остракизм стал очевиден уже в ходе антикосмополитической пропагандистской кампании начала 1949 года. В наибольшей степени, по вполне очевидным причинам, он проявился в редакции «Правды» — центральном печатном органе партии. Там с 1 по 5 марта проходил изматывающий марафон партийного собрания, на котором обнаружилось, что в коллективе «свила себе гнездо группа в составе СР. Гершберга, Л.К. Бронт-мана, Б.Р. Изакова, А.Э. Корнблюма, Д.Г. Коссова и некоторых других руководящих работников, которые активно поддерживали космополитов». Этих людей к тому же обвинили в групповщине, националистическом уклоне, связях с руководством Еврейского антифашистского комитета. Гершбергу, Бронтману, а также заместителю заведующего иностранным отделом Я.З. Гольденбергу (Викторову), в частности, вменили в вину «протаскивание» на страницы «Правды» «рекламных материалов» о «враге народа» Шиме-лиовиче. Организаторы партийного судилища, не пожалев времени, просмотрели старые подшивки «Правды» и установили, что начиная с 1939 года в газете было опубликовано 16 заметок с такими материалами. Под угрозой увольнения Гольденберг, который был взят в свое время на работу в «Правду» по рекомендации заместителя наркома внутренних дел и «друга детства» Г.Е. Прокофьева, вынужден был в конце концов покаяться в том, что не дал должного отпора «националисту» Михоэлсу. Правда, в свое оправдание припомнил, что когда во время войны Михоэлс как-то обвинил его в сокрытии еврейства с помощью псевдонима «Викторов», то он ответил, что тем самым не льет воду на мельницу геб-бельсовской пропаганды, и, в свою очередь, заметил актеру, что «из-за своего ущемления (национального. — Авт.)» тот играет только на еврейском языке, за что был назван «старым ассимилятором»18.

Другой «правдист», Корнблюм, был уличен в связи с одним из «вожаков и идеологов буржуазно-космополитической банды» Юзовским, чью книгу «Образ и эпоха» «восхвалял» в рецензии, которую пытался опубликовать. Но, самое главное, Корнблюму не могли простить критику в адрес руководства литературного отдела «Правды» в лице писателей Б.Н. Полевого и В.М. Кожевникова. Последний, кстати, напомнил присутствующим на собрании, что Корнблюм является родственником (мужем сестры) драматурга В.М. Киршона, расстрелянного в апреле 1938 года. Возможно, что это заявление не минуло ушей Лубянки, так как через год Корнблюма арестовали, обвинив в преступной связи с группой еврейских националистов, «вскрытой органами» на Московском автомобильном заводе им. Сталина, где он работал до войны в заводской многотиражке, а потом в выездной редакции «Правды»".

Серьезные партийные взыскания получили международный обозреватель «Правды» Изаков* и заместитель заведующего экономическим отделом редакции Коссов. Первый за то, что в 1948 году ходатайствовал вместе с другими об освобождении Л.З. Копелева. На второго же поступил донос от редактора газеты «Советское искусство» Вдовиченко о том, что он скрывает родство с американской журналисткой А.-Л. Стронг, которая в августе 1948-го с разрешения политбюро приехала в СССР, но в феврале 1949-го была арестована советскими властями и выслана как американская шпионка20.

Досталось и сталинскому любимцу, гранду советской партийной журналистики и бывшему бундовцу (в 1902-1919 гг.) Д.И. Заславскому. Ему пришлось повиниться перед товарищами по партии за то, что состоял в ЕАК И в свое время, «не проявив политической бдительности», приобрел абонемент в Еврейский театр. 25 марта Заславскому пришлось также выступить с аналогичным покаянием и в стенах Высшей партийной школы при ЦК ВКП(б). Однако там ему припомнили среди прочего, что в середине 30-х годов он поместил в «Правде» восторженную рецензию на постановку в ГОСЕТе «Короля Лира» и назвал сыгравшего заглавную роль Михоэлса гениальным артистом. Заславский должен был объясниться также по поводу своего выступления в 1948 году на вечере, посвященном памяти Михоэлса, после которого ему даже было предложено стать председателем ЕАК. За грехи прошлого Заславского отстранили от руководства кафедрой журналистики ВПШ, назначив вместо него Л.Ф. Ильичева21.

Чтобы не быть заподозренными в сочувствии к тем, кто попал под огонь критики, некоторые работники «Правды» из числа евреев не упустили случая показать себя бескомпромиссными обличителями космополитизма. Обозначил себя на этом поприще и международный обозреватель «Правды» Я.С. Хавинсон, озвучивший на партсобрании официальную версию возникновения еврейской проблемы в СССР:

* Проступили и старые «темные пятна» на служебной биографии Иза-кова: оказалось, что, будучи в 1932-1933 годах корреспондентом «Правды» в Лондоне, он «вошел в тесную связь», с агентом английской разведки, некоей Аллен. Как только об этом стало тогда известно в советском постпредстве, Изакова отозвали в Москву, где КПК объявила ему выговор за неосторожность в знакомстве за границей.

«...Лидеры американского империализма из числа еврейской буржуазии используют многочисленные каналы для того, чтобы привить яд националистического шовинизма определенной прослойке еврейского населения в нашей стране, используя в этой части родственное влияние значительного количества евреев в США, вышедших из России, с тем чтобы через эти каналы, через эти связи проводить свою идеологию и насаждать свою агентуру. Под влиянием внешних воздействий контрреволюционные националистические элементы решили, что настало время поднять голову, чтобы

попытаться здесь, внутри определенной еврейской прослойки, среди еврейского населения насадить свою агентуру внешних империалистических сил. Значительная группа еврейских деятелей среди критиков-космополитов примыкает к этим националистическим группировкам. Они непосредственно связаны друг с другом и питаются теми же самыми источниками»22.

В середине 1943 года, то есть в самый разгар «щербаковской» антиеврейской чистки учреждений пропаганды и культуры, Хавинсон, несмотря на то что к тому времени обзавелся по указанию сверху звучным русским псевдонимом «Маринин», был смещен с поста директора ТАСС. Это стало для него сильным потрясением, ибо, как говорят, непосредственным поводом к увольнению послужил грубый разнос, учиненный Хавинсону Сталиным, возмущенным тем, что руководитель главного информационного агентства страны не смог перевести ему телеграмму на английском языке. Душевные раны, подобные той, что нанесена была тогда Хавинсону, если и не убивают людей сразу, то обычно очень надолго вгоняют их в депрессию. Видимо, «страха иудейского ради» в июне 1950 года Хавинсон совместно с сотрудником Института истории АН СССР В.М. Луцким подготовил и представил в ЦК рукопись написанной для «Правды» статьи «Сионизм на службе англо-американских поджигателей войны», в которой утверждалось, что «зверства еврейско-фашистских сионистских банд в отношении мирного арабского населения превзошли злодеяния гитлеровских убийц». Но поскольку в то время советско-израильские отношения были еще довольно сносными, просматривавший рукопись Суслов счел подобное сравнение чрезмерным и вычеркнул эту фразу23.

В итоге многодневных партийных бдений 11 марта из редакции «Правды» были уволены Гершберг, Бронтман, Изаков, Корнблюм. Другие сотрудники, критиковавшиеся за связь с космополитами, — Гольденберг, Заславский, Н.М. Мордкович — отделались выговорами по партийной линии. «Улучшив» таким образом «кадровое лицо» редакции, руководство «Правды» 13 марта доложило ЦК о том, что среди литературных сотрудников центрального аппарата газеты значатся 107 русских, 6 украинцев, 22 еврея и 3 представителя других национальностей24. Отчетные показатели еще более «оптимизировались» после того, как 19 мая по предложению П.Н. Поспелова, который как главный редактор «Правды» осуществлял общее руководство дочерним сатирическим журналом «Крокодил», был снят с работы член редколлегии этого издания Г.Е. Рыклин, обвиненный в распространении абонементов ГОСЕТа и оказании другой помощи этому театру. Это был второй удар по Рыклину: 6 сентября 1948 г. его отстранили от должности главного редактора «Крокодила» за то, что якобы пошел на поводу у «кучки безответственных сатириков» — Л.С. Ленча, Э. Кроткого (Э.Я. Германа), Б.С. Ласкина и других25.

Но проведенная Поспеловым кадровая чистка в «Правде» не укрепила его авторитета в глазах Сталина. Скорее, наоборот, вождь, и раньше недолюбливавший этого чиновника за рутинерство и облик ученого-буквоеда, теперь еще больше в нем разочаровался, видя несоответствие «деловых качеств» этой фигуры взятому им курсу на закручивание идеологических гаек в стране. На состоявшемся летом совещании в ЦК Сталин подверг Поспелова серьезной критике, заявив, что «Правду» трудно назвать органом ЦК и что она никогда не велась на таком низком уровне, как в последнее время. А вскоре последовали «оргвыводы»: 30 июля постановлением политбюро Поспелов был смещен со своего поста, его, «глубоко» раскаявшегося «ошибках», отправили на подернутую ряской догматического застоя идеологическую периферию, назначив директором в архивный Институт Маркса—Энгельса—Ленина при ЦК ВКП(б). Новым главным редактором «Правды» утвердили Суслова, а его первым заместителем — Ильичева26.

* В письме еврея по происхождению Магида был даже специальный раздел «О мнимом так называемом еврейском вопросе». Вот выдержка из него: «В феврале меня встречает писатель Крейн (А.А. Крон. — Авт.) и говорит: «Знаешь, из «Правды» всех евреев увольняют?». Я ответил: «Не евреев, а прохвостов!». Или вот бывший инженер завода № 156 Уралов говорит: «На евреев идет гонение». А какие факты? Мол-де арестован Шимелиович, тот самый главврач из Боткинской больницы. Отвечаю: «Не еврей, а шпион». На этих фактах, Вы можете видеть, как иные за уши притягивают сюда так называемый еврейский вопрос, забывая о том, что тем самым играют на руку подлым англо-американским разведчикам и шпионам, раздувающим этот «вопрос» в своих гнусных целях» (27).

Однако кадровая лихорадка в редакции главной газеты страны на этом не закончилась. В октябре с пространным посланием к Сталину обратился журналист А.С. Магид, со скандалом изгнанный в ноябре 1945 года из «Правды» за многолетнее кляузничество и личную нечистоплотность, а потом не раз заявлявший (в том числе и секретарям ЦК), что покончит с собой, если его не восстановят на прежней работе. Выставляя себя невинно пострадавшим от произвола прежнего руководства газеты и жалуясь по поводу потерянного якобы в результате этого здоровья, Магид с истерическим надрывом призывал высшее руководство страны еще раз проверить кадровый состав редакции «Правды», куда не раз «пытались проникнуть иностранные разведчики». Особое подозрение у Магида вызывали Голь-денберг, И.Л. Верховцев и другие продолжавшие работать в редакции евреи*. Провокационный донос, состоявший в основном из параноического бреда, не только не был выброшен в мусорную корзину (как обычно делается в подобных случаях), но с ним самым серьезным образом ознакомились секретари ЦК Маленков, Поно-маренко, Попов, Суслов, а также Шкирятов и Поскребышев.

Тем не менее немедленной реакции сверху так и не последовало. Только в ноябре 1951 года Суслов направил Маленкову проект постановления ЦК «О мерах укрепления редакции газеты "Правда"», в котором под благовидным предлогом (в связи с переходом на другую работу) настаивал на удалении из газеты Гольденберга, Заслав* ского и Хавинсона. Разыграть антиеврейскую карту на сей раз подвигло Суслова, скорее всего, желание поквитаться с Ильичевым, который ранее, 23 июня, смог добиться передачи себе полномочий главного редактора «Правды»28.

То, что произошло в редакции главного пропагандистского рупора партии, потом многократно повторялось с некоторыми вариациями в других газетах и журналах. Кадровые экзекуции повсюду осуществлялись в основном по шаблонному сценарию Агитпропа, и его разработчиков отнюдь не смущало подобное единообразие, но зато серьезно беспокоила возможная «самодеятельность» снизу, чреватая нежелательными «искривлениями партийной линии в национальном вопросе». Имеются в виду случаи, когда чрезмерно твердолобые и усердные исполнители начинали открыто действовать в духе антисемитизма и тем самым невольно «подставляли» власть. Особенно это было присуще главпуровским политработникам» которые, например, задавали откровенно шовинистический настрой материалам, публиковавшимся на страницах газеты военно-морских сил «Красный флот». Еще осенью 1947 года из ее редакции были уволены «по сокращению штатов» Е.И. Каменецкий, И.В. Бару (критиковал зубодробительный тон статей о бывших англо-американских союзниках) и разъездные корреспонденты Г. С. Новогрудский и М.Б. Чарный, пробовавшие противостоять нападкам ца Ахматову и Зощенко. Антикосмополитическая кампания еще больше разожгла антисемитский энтузиазм в стенах этой редакции. В ходе партийного собрания, проходившего там с 16 по 19 марта 1949 г., некоторые выступившие, критикуя коллег, впервые позволили себе нарочито именовать их «еврей Поневежский», «еврей Рудный», «еврей Ивич» и т.д. Но дальше всех пошел начальник отдела партийной жизни капитан 1-го ранга Пащенко, прямо заявивший:

«Так же, как весь немецкий народ несет ответственность за гитлеровскую агрессию, так и весь еврейский народ должен нести ответственность за действия буржуазных космополитов».

Возмущенный такой откровенно антисемитской эскападой, заместитель ответственного секретаря «Красного флота» С.А. Лившиц написал Сталину. Однако его послание к вождю не попало, а было направлено Поскребышевым Маленкову, который вынужден был предпринять формальное служебное расследование. Как и следовало ожидать, ревизоров из ЦК вполне удовлетворило признание Пащенко своего выступления «политически ошибочным», и на этом досадный

инцидент сочли исчерпанным. Но зато потом, когда страсти улеглись, администрация без лишнего шума стала по одному выдавливать из редакции беспокойных евреев. В июне был уволен ответственный секретарь газеты И.Д. Сахновский. Такая же участь, по всей видимости, постигла и искавшего справедливости у Сталина Семена Лившица. Не исключено, что его могли и арестовать, как, например, бывших сотрудников газеты Л.А. Ивича, СМ. Занде (расстрелян 21 апреля 1950 г.), А.С Поневежского, Е.И. Каменецкого, М.В. Уман-скую, И.Д. Сахновского, пострадавших за то, что ранее поставляли в ЕАК материалы о евреях, служивших в Военно-морском флоте2'.

Несколько иная ситуация сложилась в газете «Сталинский сокол», издававшейся политическим управлением военно-воздушных сил. Ее редактор Б.П. Павлов, наоборот, проявил «политическую беспечность» и «засорил аппарат враждебными и сомнительными элементами». В дело вмешалось МГБ, сотрудники которого 9 сентября арестовали литработника редакции Б.Л. Перельмутера, неосмотрительно заявившего, что борьба с космополитизмом напоминает ежовщину. Потом за эту словесную вольность он получил от Особого совещания десять лет лагерей. Досталось и руководству газеты. Коллективными усилиями МГБ и политуправления ВВС во главе с генерал-майором авиации B.C. Шимко было установлено, что главный редактор Павлов подпал под влияние приятельского окружения, состоявшего «почти исключительно» из работников редакции еврейской национальности. В результате он лишился своего поста, а его «еврейское окружение» было подвергнуто остракизму10.

То же самое произошло и в редакции журнала «Пограничник» (орган политуправления пограничных войск МВД СССР). Его ответственный редактор Г. Белых был смещен за то, что имел дружеские контакты с «безродными космополитами» Д. Даниным, Л. Субоцким, В. Шкловским, Б. Яковлевым и печатал их произведения у себя в журнале".

Нетрудно представить себе, какие панические настроения могло породить в головах идеологических церберов со Старой площади осознание ими того, что космополитический дух проник даже в святая святых — издания военных политорганов. Не исключено, что при этом их могла посетить и такая тревожная мысль: «А что же тогда творится в редакциях гражданской прессы, где процент евреев среди сотрудников значительно выше?». Подобные рассуждения как бы самопроизвольно рождали в аппаратных умах лозунг: даешь все силы на проверку и перепроверку журналистских кадров, особенно тех из них, кому доверен ответственный участок воспитания подрастающего поколения. Такой логикой, наверное, руководствовался Маленков, когда в апреле приказал очистить от «политически сомнительных кадров» редакцию газеты «Советский спорт», издания, в основном ориентировавшегося на молодежь. За порог редакции

этой газеты были выставлены 12 сотрудников, причем почти все они были евреями. С этого же времени на страницах «Советского спорта» началась травля директора Ленинградского научно-исследовательского института физической культуры Е.Ю. Зеликсона, одного из зачинателей советского физкультурного движения, еще в 1935 году награжденного по предложению Сталина орденом Красной Звезды. Все кончилось тем, что в октябре 1949-го Зеликсона, объявленного «вейсманистом и космополитом, проводившим в течение многих лет вредительскую деятельность в области физкультуры и спорта», арестовали32.

Тогда же на Старой площади решили всерьез заняться редакцией «Комсомольской правды», главной молодежной газеты страны. Итоговый документ, составленный потом комиссией ЦК, изобиловал мрачными оценками и категоричными «оргвыводами». Констатировалось, что главный редактор А.Я. Блатин «засорил» аппарат редакции «политически сомнительными людьми», а также привлек к работе как внештатных корреспондентов А.А. Аграновского, отец которого ранее арестовывался органами госбезопасности, и Ф.А. Вигдорову, имевшую родственников в Америке. На основании этого делался вывод, что порочная кадровая практика привела к тому, что половину руководящих должностей в редакции захватили евреи, причем некоторые из них прибегли к обману, скрыв свою национальность. 3 декабря политбюро постановило «принять предложение ЦК ВЛКСМ... об освобождении т. Блатина А.Я. от обязанностей главного редактора и члена редколлегии газеты "Комсомольская правда"». Спустя полгода Блатин обратился к Сталину, прося снять с него, как он полагал, необоснованные обвинения и утверждая, что стал жертвой интриги секретаря ЦК ВЛКСМ Н.А. Михайлова, который свел с ним счеты за критику на съезде комсомола весной 1949 года.

Взыскующий к высшей политической инстанции страны бывший редактор «Комсомолки», разумеется, не добился справедливого пересмотра своего дела. Ведь приложивший руку к расправе над ним Михайлов, интуитивно угадав, что ставка на антисемитизм — самая верная и короткая дорога к сердцу дряхлевшего диктатора, находился тогда у него в милости33. Этот расчет комсомольского босса, насколько примитивный, настолько и беспроигрышный, принес потом закономерные плоды: именно «Комсомольская правда», пройдя через горнило антиеврейской чистки, инициировала зимой 1951 года провокационную дискуссию о литературных псевдонимах. 27 февраля в ней появилась статья писателя М.С. Бубеннова, в которой тот под предлогом борьбы со «своеобразным хамелеонством» и со ссылкой на необходимость сорвать маски предал гласности настоящие имена целого ряда литераторов еврейского происхождения — Ю. Огнецвета (Э.С. Кагана). Л. Лиходеева (Л.И. Лидеса). Н. Гребнева

(Н.И. Рамбаха) и т.д. И хотя ради внешнего приличия список перемежался и некоторыми именами авторов других национальностей, сомнений в антисемитской направленности этой публикации не возникало. Тем самым была предпринята попытка возобновить практику завуалированного науськивания властей на «антипатриотов», впервые опробованная шовиниствующими литераторами и журналистами еще в первые месяцы 1949 года*.

Казалось, что неминуем очередной всплеск пропагандистской охоты на интеллектуалов с еврейскими фамилиями, тем более что Бубеннов явно подстрекал к этому, утверждая, что «псевдонимами очень охотно пользовались космополиты в литературе». Однако на сей раз провокация не удалась. 6 марта в «Литературной газете» появилась полемическая заметка К.М. Симонова, в которой использование псевдонимов объявлялось частным делом литераторов. Молодой писатель высказал, разумеется, мнение, предварительно одобренное на самом верху, что соответствовало заведенному тогда порядку публичных выступлений. Возможно, Симонова поддержал сам Сталин, чье благорасположение писателю удалось восстановить после скандала с театральными критиками. Еще 11 мая 1950 г. Сталин подписал решение политбюро, утвердившее состоявшееся в начале марта назначение Симонова на пост главного редактора «Литературной газеты». Его преемником на покинутом посту руководителя журнала «Новый мир» стал А.Т. Твардовский. То, что эти люди, слывущие либералами, оказались тогда на ключевых литературных должностях, во многом было заслугой Фадеева, который тем самым создавал противовес уже ставшему его серьезно беспокоить влиянию ура-патриотической группировки в ССП во главе с Софро-новым, стремительно набравшей силу после разгрома критиков-космополитов. Бразды правления печатным органом ССП Симонов получил еще и потому, что прежний руководитель «Литературной. газеты» В.В. Ермилов, несмотря на старую дружбу с Фадеевым (в конце 20-х — начале 30-х годов оба входили в руководство Российской ассоциации пролетарских писателей), вступил с ним в открытую конфронтацию** и потому стал неугодным14.

* 6 марта 1949 г. в той же «Комсомольской правде» появилась статья, раскрывавшая псевдонимы ряда «буржуазных космополитов»-евреев, «подвизавшихся» в спортивной литературе.

** В 1950 году Ермилов отказался печать в «Литературной газете» текст заключительного слова Фадеева по докладу «О задачах литературной критики» на XIII пленуме правления ССП, но зато.опубликовал 8 февраля тенденциозно препарированные прения, содержавшие личные выпады против докладчика. Фадеев пожаловался тогда Сталину, требуя «призвать к порядку» Ермилова.

Укрепить свое положение при кремлевском дворе Симонову помогло и то, что как раз в то время он регулярно встречался с вождем

на заседаниях Комитета по Сталинским премиям в области литературы и искусства. Но даже будучи в фаворе, писатель тем не менее должен был следовать лицемерным правилам аппаратной игры: отражая выпады своих коллег-литераторов, делать вид, что не замечаешь их скрытой антисемитской подкладки, и в ответ вместо полновесной отповеди лишь призывать их к формальному соблюдению сугубо индивидуального права каждого автора на литературное имя. Такая осторожная, межеумочная тактика обернулась против Симонова, когда в ходе разгоревшейся дискуссии о псевдонимах слово взял М.А. Шолохов, советский литературный маршал, который еще осенью 1941 года поразил Эренбурга пьяной антисемитской бранью. Отлично понимая, почему Симонов не смог назвать вещи своими именами и вынужден был прибегать к намекам и полуправде, Шолохов со страниц все той же «Комсомолки» прочел нотацию своему молодому коллеге, ловко раскритиковав его рассчитанную на чтение между строк статью как неискреннюю. Печатное выступление мэтра, принявшего сторону Бубеннова, имело поэтому красноречивый заголовок «С опущенным забралом...»35.

Наскок литературного тяжеловеса не на шутку испугал Симонова. Парируя его посредством новой статьи в «Литературке» (10 марта), он одновременно обратился за защитой в ЦК. Жалуясь Маленкову на «беспримерный по грубости» выпад «Комсомольской правды», писатель квалифицировал его как «прямое выражение политического недоверия через печать, брошенное не только писателю Симонову, но в его лице и редактору «Литературной газеты», и заместителю генерального секретаря Союза советских писателей»36. В верхах сжалились над высокотитулованным литературным начальником и дали отбой дискуссии, опасаясь ее непредсказуемых результатов. Видимо, Сталин, как и прежде, не желал делать тайное явным, предпочитая расправляться с обладателями псевдонимов без излишнего пропагандистского шума, посредством негласной чистки и ночных арестов. Подобная метода позволяла ему сохранять в глазах интеллигенции реноме справедливого руководителя, противника национальной нетерпимости. Симонов позднее вспоминал, что в марте 1952 года на одном из заседаний Комитета по Сталинским премиям диктатор нарочито резко высказался по поводу раскрытия псевдонимов.

«В прошлом году, — с театральной аффектацией негодовал вождь, — уже говорили на эту тему, запретили представлять на премию, указывая двойные фамилии. Зачем это делается?.. Зачем насаждать антисемитизм?»".

Итак, на сей раз фортуна улыбнулась не Михайлову, Бубеннову и Шолохову, а Симонову. Однако последний вряд ли мог себя чувствовать победителем, особенно если учесть, что в ЦК потоком шли письма, авторы которых обвиняли его не только в юдофильстве, но и в сокрытии якобы собственного еврейского происхождения. Напри-

мер, некто В.И. Орлов, бывший работник «Литературной газеты», обратился к Маленкову 15 июня 1951 г. с такого рода посланием:

«...В последнее время национальный состав многих редакций значительно улучшился, за что надо сказать сердечное спасибо Центральному комитету. ... Однако есть у нас еще редакции газет, где положение в этом смысле остается еще плачевным. Я имею в виду две московские газеты — «Труд» и «Литературная газета». После прихода Симонова в редакцию последней начал осуществляться курс на отстранение русских людей от работы и на укрепление и расширение в ней... сионистского ядра.... Симонов стал почти демонстративно проводить политику как раз противоположную той, которая осуществлялась в этот момент в других редакциях. Крайне странно, что этот человек, называющий себя русским (вот уж, кажется, беспардонная ложь!), так тяготеет ко всякого рода кривицким (З.Ю. Кривиц-кий — редактор раздела международной жизни. — Авт.) ...почти открыто заявляет себя их патроном... а они, в свою очередь, видят в нем своего лидера и превозносят до небес...»".

Другой доноситель уже без обиняков объяснял «засилье» евреев в «Литературной газете» тем, что сам Симонов вовсе не русский, а сын еврея-шинкаря Симановича",

В ЦК реагировали на такого рода «сигналы» тем, что при всяком удобном случае одного за другим убирали евреев из редакции «Литературки» (скажем, в конце января 1951 г. оттуда были изгнаны такие ведущие сотрудники, как А.А. Аграновский и Б.И. Розенц-вейг). Но Симонова не трогали, зная о поддержке его Сталиным. К тому же писатель в целях самозащиты время от времени демонстрировал, что «перевоспитался» в духе государственного антисемитизма. Контраст был разительный: если в начале 1949-го он пытался как-то защитить Борщаговского и других критиков-«космополитов», то, скажем, 26 марта 1953 г., то есть уже после смерти диктатора, направил секретарям ЦК Хрущеву и Поспелову письмо, в котором настаивал на смещении с должности редактора раздела международной жизни «Литературной газеты» своего старого друга Кривиц-кого, с кем прошел вместе войну и кому прежде покровительствовал. В качестве обоснования использовались «некоторые данные биографии» Кривицкого: в 1937 году был репрессирован его сводный брат, а в 1949 году ему самому был вынесен строгий выговор «за притупление бдительности» в связи с дачей рекомендации сотруднику «Известий» Р.Д. Морану, арестованному по обвинению в еврейском национализме. В этом же письме Симонов как бы подвел итог своего пребывания на посту руководителя редакции «Литературной газеты». Оказывается, придя туда в 1950 году, он нашел кадровый состав органа ССП «в крайне засоренном состоянии». Но зато теперь он рапортовал, что для «наведения порядка» в редакции им были уволены директор издательства Г.В. Расин, заведующий отделом сатиры и юмора Р.Ю. Бершадский (оба потом были арестованы), заведую

щий отделом гуманитарных наук А.И. Арнольдов-Шнейдерман, руководитель отдела естественных наук Л.И. Лерер-Баша, заместитель ответственного секретаря Р.В. Черняк-Июльский и другие сотрудники еврейского происхождения40. Участие Симонова в подобного рода экзерсисах продолжалось по инерции еще какое-то время, пока не стало ясно, что со смертью так благоволившего ему Сталина наиболее одиозным порядкам последнего пришел конец.

Помимо «Литературной газеты» бурные антиеврейские страсти кипели и в коллективах других периодических изданий. Уже известный нам недоброжелатель Симонова Орлов не ограничился в упомянутом выше письме в ЦК сетованиями в адрес «Литературки», о редакции которой, как он выразился, «вот уж не скажешь: "Здесь русский дух, здесь Русью пахнет"», но и раскритиковал кадровую «тюфячную линию», проводившуюся руководством газеты «Труд». Занявшийся проверкой этого «сигнала» Агитпроп вынужден был потом оправдываться за «вскрытые» помимо него недостатки в подведомственном хозяйстве. В представленных Сусловым Маленкову сведениях говорилось, что начиная с апреля 1950 года по август 1951 года из редакции «Труда» было уволено более 40 работников. В результате доля евреев в коллективе газеты сократилась за этот период с 50 до 23%41.

Оперируя магической для бюрократического восприятия цифирью, Суслов и его команда без особого труда могли отразить любые направленные в их адрес упреки в нерадивом и нерешительном проведении в жизнь кадровой политики партии. Тем более что в отличие от того же Орлова и других критиков-радикалов, закатывавших истерики по каждому случаю «еврейского засилья» в той или иной газетной редакции и требовавших немедленных драконовских мер по «оздоровлению» обстановки, идеологическое ведомство ЦК действовало методично и последовательно, избегая, так сказать, нервозной сумятицы и неразберихи в работе. Не за страх, а за совесть отрабатывая цековский хлеб, сотрудники Агитпропа охватили проверками все более или менее значимые печатные издания, и прежде всего газеты — от «Советского искусства» до «Социалистического земледелия» и «Гудка». Да и результаты этого всеобъемлющего контроля говорили сами за себя. Скажем, в июле 1952 года после кадровой чистки в том же «Советском искусстве» на пост заместителя главного редактора с подачи Агитпропа был назначен B.C. Василевский, известный тем, что в конце 1948 года был условно осужден за антисемитский дебош, учиненный в подпитии в общественном месте42. Как видим, подобные факты биографии претендентов на ответственные посты в пропагандистской сфере отнюдь не всегда вредили им в глазах ЦК.

Помимо создателей печатной продукции под бдительным надзором Агитпропа находились и те, кто снабжал ею потребителя. В октябре 1950 года в ЦК было решено вплотную заняться Цент

ральным управлением распространения и экспедирования печати («Союзпечать»), которое регулярно доставляло населению СССР 4638 центральных и местных газет, имевших суммарный тираж 28,6 млн. экземпляров, и 436 журналов, выходивших тиражом в 8,6 млн. экземпляров45. В ходе проверки выяснилось, что из 18 начальников и заместителей начальников отделов и центральных контор столь важного ведомства 10 оказались евреями. Отвечать за это пришлось начальнику «Союзпечати» Ф.Б. Рамзину, который решением политбюро от 10 ноября был снят со своего поста за «непринятие мер к укреплению центрального аппарата квалифицированными и политически проверенными кадрами»44.

Шла чистка и в главном информационном центре страны — Телеграфном агентстве Советского Союза. Еще в конце 1948 года оттуда был уволен «по сокращению штатов» известный фотокорреспондент Е.А. Халдей, запечатлевший для потомков водружение знамени Победы над поверженным рейхстагом и проводивший официальные съемки в ходе Потсдамской мирной конференции и Нюрнбергского процесса над главными нацистскими преступниками. В январе 1950 года Халдей, уже 18 месяцев тщетно пытавшийся хоть куда-то устроиться на работу по специальности, обратился в последней надежде к Суслову. Однако и на сей раз негативный ответ был предопределен: как доложили сотрудники Агитпропа секретарю ЦК, Халдей не мог «быть использован на работе в печати, поскольку уволен по рекомендации органов госбезопасности». Тем не менее просителю было «разъяснено» в ЦК в том роде, что «ему никто не запрещал работать в печати и продолжить деятельность фотографа...»45. И все же можно считать, что Халдею еще повезло, ведь ряду сотрудников агентства (Г.М. Эмдину, СП. Кантеру и др.), работавшим в редакции информации для заграницы, пришлось столкнуться с еще более тяжкими испытаниями: в 1948-1949 годах они были арестованы органами госбезопасности.

Массовый характер изгнание евреев из ТАСС приобрело после того, как в декабре 1949 года к Маленкову обратилась секретарь партбюро агентства А.К. Жегалова, которая раскритиковала ответственного руководителя ТАСС Н.Г. Пальгунова за «порочный стиль» в решении кадровых вопросов и за то, что тот «не принял решительных мер для оздоровления аппарата». О кадровом «неблагополучии» в ТАСС свидетельствовали и поступившие оттуда в январе 1950 года в ЦК данные, согласно которым 73 из 323 сотрудников центрального аппарата агентства были евреями. Что называется, по горячим следам Агитпроп организовал вскоре проверку в главной информационной службе страны, и в результате в ней была выявлена еврейская националистическая группа, участники которой, как утверждалось, «систематически в разговорах между собой... с антисоветских позиций критикуют национальную политику ВКП(б) и советского

правительства, распространяют всевозможные клеветнические измышления о положении евреев в СССР». Само собой разумеется, что все сотрудники агентства, причисленные к этой группе (А.В. Любарский, A.M. Тейтельбаум, Л.О. Лемперт, Г.Ю. Дрейцер и др.), были тотчас уволены. В течение 1950 года доля евреев в личном составе центрального аппарата ТАСС с 23% сократилась до 19%. А всего из него только в 1949-1950 годах было отчислено 66 сотрудников, в подавляющем большинстве евреев. Такая тенденция сохранялась и в последующие годы46.

Кадровому погрому подверглось и Радиотелеграфное агентство Украины (РАТАУ). Началось с того, что руководитель ТАСС Паль-гунов, раскритикованный ранее чуть ли не за потворство евреям и потому теперь стремившийся «реабилитировать» себя в глазах ЦК, направил 30 апреля 1950 г. Суслову материалы ведомственной проверки РАТАУ. В них положение дел в украинском филиале ТАСС рисовалось в самых мрачных тонах, а вся вина за это возлагалась на его руководителя Л.И. Троскунова, который якобы проводил «неправильную, по существу, антипартийную линию в кадровых вопросах» и при подборе новых работников отдавал «предпочтение лицам еврейской национальности, часто не считаясь с деловым и политическим уровнем этих лиц». Данная оценка подкреплялась традиционной для таких случаев статистикой: из 45 сотрудников N центрального аппарата РАТАУ 22 (49%) «лица еврейской национальности». В заключение рекомендовалось «с целью оздоровления обстановки» заменить Троскунова на посту руководителя РАТАУ другим работником47. Поскольку в это время Суслов готовил по заданию Сталина важное постановление ЦК, обобщавшее первые результаты универсальной антиеврейской чистки аппарата*, то «дело Троскунова» получило благодаря стараниям Старой площади публичный резонанс. 26 мая в «Правде» появилась статья под заголовком «Плоды порочного руководства», в которой утверждалось, что при попустительстве Троскунова в РАТАУ «свила себе гнездо» «группа дельцов», и далее следовал перечень еврейских фамилий (Е.И. Горелик и др.).

* Упомянутое выше постановление от 21 июня 1950 г. «О мерах по устранению недостатков в деле подбора и воспитания кадров в связи с крупными ошибками, вскрытыми в работе с кадрами в Министерстве автомобильной и тракторной промышленности».

В тот же день Троскунов, осознав всю тяжесть нависшей над ним угрозы, послал телеграмму Сталину и Суслову, в которой пытался доказать, что газетная статья против него грешит тенденциозностью и содержит извращенные факты. Одновременно он обратился за пот мощью и к Хрущеву, который давно покровительствовал ему. Познакомились они еще в середине 20-х в Юзовке, где Троскунов делал

свои первые шаги на журналистском поприще! Тогда же Хрущев дал ему рекомендацию в партию, а потом забрал к себе в Москву, где в 1936-м устроил заместителем ответственного редактора газеты «Труд». В войну их дружба еще более окрепла, ведь Троскунов опять при Хрущеве, теперь уже в качестве ответственного редактора красноармейской газеты Сталинградского фронта. В наступившее затем мирное время благодаря той же протекции Троскунов возглавил редакцию главной республиканской газеты «Правда Украины». Однако в 1947 году Каганович, на короткое время занявший кресло первого секретаря ЦК КП(б) Украины, лишил его этого поста, видя в нем «человека» Хрущева. Потом, когда благодетелю Троскунова вновь было доверено руководство республикой, фортуна опять побаловала последнего, теперь уже назначением руководителем РАТАУ.

* Побывав в 1950 году в Одессе, посланник Израиля в СССР М. Намир так описывал свои впечатления от этого города: «По оценкам, [в городе проживают] до 200 тыс. евреев, треть населения. Улицы полны евреев... Их энергичность, бурный темперамент и напористость, характерные для прежних евреев Молдаванки, производят сильное впечатление. В отличие от Москвы, на улице слышен идиш.... В... Одессе отношения с неевреями... дружественными не назовешь, но численность [еврейского населения] и смутные воспоминания о традиционном героизме одесских евреев усиливают ощущение безопасности. ... Вместе с тем ощущается упадок духа и большая тревога. ...Евреи утверждают, что продолжается процесс их вытеснения из властных структур: они уверены, что это не произвол местных чиновников, а распоряжение сверху».

Чистки в Одессе особенно интенсивно развернулись после проверки в конце 1949 года комиссией ЦК ВКП(б) профессорско-преподавательского состава вузов города. Тогда было установлено, что среди преподавателей вузов русских — 38,7%, евреев — 33, украинцев — 24,5%. В то же время отмечалось, что, например, в Одесской государственной консерватории из 263 студентов русских — 93, украинцев — 40, евреев — 117. К концу 1952 года антиеврейские гонения в городе достигли своего пика. Тогда в местном университете была арестована группа студентов по обвинению в создании сионистской организации. Многие известные профессора еврейского происхождения (историк С.Я. Боровой и др.) были отстранены от преподавания (48).

И вот, оказавшись на грани карьерного краха, Троскунов, как и прежде, ищет защиты у старого друга. Однако на сей раз дело приняло столь широкую огласку и в него включились такие влиятельные силы, что Хрущев уже был не в состояний ему помочь. К тому же тот больше не руководил Украиной, а его преемник на посту первого секретаря ЦК КП(б) У Л.Г. Мельников начал на «кадровом фронте» настоящий крестовый поход против евреев, которые клеймились республиканской печатью главным образом как спекулянты и махинаторы в экономической сфере. Основной удар пришелся тогда по так называемому еврейскому городу Одессе*. Поэтому когда 27 мая 1950 г. украинские власти изгнали Троскунова из РАТАУ, это было

воспринято им как давно уже предрешенный шаг. В качестве послесловия к этой истории остается только добавить, что в середине 50-х Хрущев назначил Троскунова на ответственный пост в Министерство культурны СССР4'.

Изгоняемые из средств массовой информации и других государственных структур представители еврейской интеллигенции в поисках средств к существованию устраивалась в таких общественных организациях, где кадровый контроль,еще не успел ужесточиться. Многие из них стали зарабатывать На жизнь чтением популярных лекций, организуемых Всесоюзным обществом по распространению политических и научных знаний, созданным в апреле 1947 года на базе всесоюзного лекционного бюро при Министерстве высшего образования СССР. В 1949 году на лекционной ниве подвизались, например, уволенные из Всесоюзного радиокомитета журналисты З.С. Шейнис и Л.И. Элиович, а также бывший редактор отдела английской печати Совинформбюро Э.Г. Кутник, работавший там при Лозовском. Однако с начала 1950 года в ЦК стали поступать многочисленные доносы на «безродных космополитов», «обогащающихся» на чтении лекций. В результате оперативного реагирования Агитпропа на эти «сигналы» уже к началу 1951 года только в одном московском областном отделении Всесоюзного общества были отстранены от работы 98 лекторов, в основном евреи50.

ЛИТЕРАТУРА И ОКОЛО НЕЕ

Вытеснение евреев происходило не только на «передовой фронта пропаганды», каковой считалась журналистика, тот же кадровый зуд явственно ощущался и во вроде бы идеологически «тыловом» литературоведении, в тиши академических институтов. В столичном Институте мировой литературы им. Горького АН СССР кадровая чистка проходила начиная с 1947-1948 годов под аккомпанемент обвинений в адрес скончавшегося еще в начале века профессора Петербургского университета А.Н. Веселовского, которого теперь заклеймили как родоначальника «компаративизма» — формалисти-ческо-космополитического направления в отечественном литературоведении, а созданную им научную школу объявили «главной прародительницей низкопоклонства перед Западом»51. Ну а поскольку с 1944 года директором ИМ Л И был ученик Веселовского, академик В.Ф. Шишмарев, то первый удар пришелся по нему: в начале 1948-го его сместили как «не справившегося с работой». Вместо него был назначен заместитель начальника Агитпропа A.M. Еголин. При нем, особенно в период антикосмополитической кампании, остракизму

подверглись многие сотрудники института, главным образом евреи —-В.Ц. Гоффеншефер, И.И. Юзовский, В.Я. Кирпотин* (видный раппо-вец, влиятельный в 30-е гг. критик, возглавлявший в 1932-1936 гг. сектор художественной литературы ЦК), Б.В. Яковлев, Т.Л. Мотылева, А.И. Старцев. Последний, будучи одним из авторов первого тома «идейно порочной» «Истории американской литературы», вышедшей в свет осенью 1947-го, через два года был арестован. Оставленного в ИМЛИ профессора Б.А. Бялика заставили покаяться и осудить собственную статью «Горький и Маяковский», в которой утверждалось, что в поэзии Маяковского ощутимы мотивы лирики еврейского поэта Х.-Н. Бялика52.

И если вопрос о влиянии на творчество Маяковского поэзии Бялика был дискуссионным, то симпатии к последнему Горького вряд ли вызывали у специалистов какое-либо сомнение. Известно, что великий пролетарский писатель в 1921 году помог Бялику и еще нескольким еврейским литераторам выехать за границу. А в 1934 году на I Всесоюзном съезде советских писателей Горький сказал: «У евреев недавно умер почти гениальный поэт Бялик и был исключительно талантливый сатирик и юморист Шолом-Алейхем»53. Возможно, что, стремясь пресечь толки о «компрометирующем» имя советского классика юдофильстве, летом 1949 года заместитель руководителя Агитпропа Ильичев призвал к себе литературоведа И. А. Груздева, работавшего в свое время литературным секретарем Горького, и приказал ему немедленно сдать в архив ИМЛИ все материалы по готовившемуся еще до войны, но так и не изданному сборнику статей «Горький о евреях»54.

* По решению секретариата ЦК от 1 июля 1949 г. профессора Кирпо-тина отчислили и с кафедры теории и истории литературы Академии общественных наук при ЦК ВКП(б). Перед этим ему пеняли на всех собраниях за его «порочную» книгу «Ф.М. Достоевский» и за то, что в работе «Наследие Пушкина и коммунизм» он дерзнул «антипатриотично» утверждать, что великий русский поэт «есть дитя европейского просвещения, выросшее на русской почве». В тот же день и с той же кафедры был изгнан профессор С.С. Мокульский, обвиненный в популяризации немецкой «формалистической» школы театроведения. Незадолго до этого его исключили из партии, причем произошло это в Государственном институте театрального искусства (ГИТИС), где в конце ноября 1948 года он был снят с поста директора (55).

После того как в феврале 1949 года политбюро, отметив, что выходившее в 20-30-е годы первое издание Большой советской энциклопедии (БСЭ) «имеет серьезные недостатки» и «содержит грубые теоретические и политические ошибки», распорядилось приступить к выпуску второго издания, ИМЛИ стал одним из головных исполнителей этого задания. Участие в нем специалистов института стало особенно заметным после февраля 1952 года, когда в резуль

тате проверки ЦК главной редакции БСЭ* стали срочно переделывать подготовленный ею проект словника по литературе, в который, как оказалось, были включены Х.-Н. Бялик («реакционный-еврейский поэт, чье творчество проникнуто духом сионизма и космополитизма»), поэт Н.С. Гумилев («творчество которого ничем не примечательно») и другие табуированные советской пропагандой имена56.

Почти по тому же (как и для ИМЛИ) спущенному сверху сценарию разворачивались события и в ленинградском Пушкинском доме (Институте литературы АН СССР), созданном еще в 1899 году. В феврале 1949-го в ЦК поступило коллективное послание, подписанное группой сотрудников этого института, в котором сообщалось о происках антипатриотической группы литературоведов и филологов, якобы тайно существующей в стенах этого научного учреждения в течение 12 лет. В числе ее активных членов, захвативших, как утверждалось, до 80% мест в ученом совете, назывались такие известные ученые, как В.М. Жирмунский, М.К. Азадовский, Г.А. Бялый, Г.А. Гуковский, И.И. Векслер. Они обвинялись в формализме, космополитизме, семейственности, а также в том, что некоторые из них, скрывая свое национальное происхождение, выдали себя в анкетах за русских. В качестве давнишнего покровителя этих «эпигонов буржуазного литературоведения», «спаянных долголетними семейно-приятельскими отношениями... однородным (еврейским) национальным составом и антипатриотическими (антирусскими) тенденциями», назывался академик П.И. Лебедев-Полянский, старый большевик, руководивший после революции Пролеткультом, а в 20-е годы — Главлитом. Оказывается, возглавляя с 1937-го институт, он «благодушествуя» отстранился от дел, передав реальную власть в руки «авантюриста» Л.А. Плоткина, который после его смерти в 1948-м стал исполнять обязанности директора. В длинном перечне инкриминировавшихся группе «космополитов» деяний самым «чудовищным» оказалось то, что они добились переименования Института русской литературы в Институт литературы. Хотя на самом деле изменение названия произошло согласно постановлению общего собрания Академии наук СССР в 1935 году, когда в составе института была организована секция западноевропейской литературы.

* Главная редакция и государственное научное издательство БСЭ были созданы зимой 1949 года на базе Государственного научного института «Советская энциклопедия». И если в последнем евреи занимали 15 руководящих должностей из 21, то во вновь созданных редакции и издательстве — 5 из 26. Таков был результат этой реорганизации, сопровождавшейся фильтрацией кадров на основе национального признака.

Стенания борцов с «еврейским засильем» в институте были услышаны властями. По указанию ЦК руководство Академии наук вскоре возвратило институту прежнее наименование. Но для инициаторов интриги не это было главным, их волновали дела куда более при

земленные, прежде всего устройство на руководящие должности, ставшие во множестве вакантными вследствие развернувшейся в институте кадровой чистки. Что же до подвергшихся остракизму «космополитов», то некоторые из них (Гуковский, Векслер, приемный сын последнего И.З. Серман и др.) были к тому же еще и арестованы. Однако и по завершении, так сказать, «укрепления» Института русской литературы «проверенными и квалифицированными кадрами» и после прихода туда в качестве нового директора Н.Ф. Бельчикова любители скандальных разоблачений в стенах Пушкинского дома отнюдь не угомонились. Они продолжали слать доносы в ЦК. И в результате осенью 1951 года после серии доносов в ЦК лишилась должности заместителя директора института В.П. Андрианова, вдова репрессированного еще в 1934 году по «делу Российской национальной партии» («дело славистов») академика В.Н. Перетца (внука декабриста из крещеных евреев). Те, кто науськивал власть предержащую на Андрианову, утверждали, что она установила в институте «аракчеевский режим». Досталось и ее «фавориту», сотруднику сектора древнерусской литературы Д.С. Лихачеву, к которому пытались прилепить ярлык «ярого апологета» «крупнейшего буржуазного языковеда и видного деятеля кадетской партии» А.А. Шахматова57.

* По воспоминаниям бывшего мужа Друниной поэта Н.К. Старшинова, эта начинавшая тогда талантливая поэтесса была случайно вовлечена в «космополитическую» историю. Ведь незадолго до ее начала она на почве личных неприязненных отношений была совершенно несправедливо отчислена «за бездарность» Антокольским из руководимого им семинара по поэзии.

Антикосмополитическая истерия захватила и кузницу писательских кадров — Литературный институт им. Горького в Москве. 23 февраля 1949 г. комсомольский лидер Н.А. Михайлов в обращении к Маленкову аттестовал это учебное заведение как «рассадник космополитических тенденций в среде литературной молодежи». Главным виновником якобы поразившей вуз напасти оказался руководитель кафедры советской литературы и творчества Г.А. Бровман, пригласивший в свое время в институт в качестве преподавателей своих единомышленников — критиков Ф.М. Левина (в середине 30-х был помощником А.С. Щербакова, заведовавшего тогда отделом культурно-просветительской работы ЦК), Л.М. Субоцкого, а также поэта П.Г. Антокольского. В своем наскоке на Литературный институт, названный «сборищем эстетов» и питательной средой для богемы и снобизма, Михайлов был столь решителен, что предложил его закрыть. И хотя этого не произошло, тем не менее с большим скандалом из института были изгнаны все поименованные выше преподаватели. Не осталось в стороне и студенчество, которое поделилось на гонимых — Г.М. Поженян и др., и гонителей — Ю.В. Друнина (обрушилась с критикой на «растлителя творческой молодежи» «поэта-формалиста» Антокольского*)58.

Еще до начала всех этих драматических событий, 14 августа 1948 г., с третьего курса Литинститута был отчислен и по постановлению особого совещания выслан из Москвы Н.М. Мандель, известный потом как поэт Коржавин. Оказавшись в Караганде, он сблизился с отбывавшими там ссылку поэтом-переводчиком Ю.А. Айхенваль-дом, О.Л. Адамовой-Слиозберг и бывшим студентом Московского педагогического института им. Потемкина А.С. Вольпиным (Есениным)59. Кратко характеризуя условия пребывания этих ссыльных в Казахстане, где культурная и общественная жизнь, неся на себе отпечаток провинциальной затхлости, била далеко не таким мощным ключом, как в Москве, а потому и меньше свирепствовала госбезопасность, вполне уместно было бы вспомнить русскую пословицу «нет худа без добра». Правда, административный центр этой провинции — Алма-Ату все же не миновали последствия столичной антикосмополитической шумихи. 20 марта 1949 г. «Казахстанская правда» разразилась боевитым «подвалом», озаглавленным «Выше бдительность на идеологическом фронте!», в котором сосланный в Алма-Ату писатель Ю.О. Домбровский был причислен к лагерю буржуазных космополитов, а через десять дней его арестовали.

Возвращаясь к сюжету о Московском литературном институте, думается, уместно будет упомянуть, что новым его директором стал уже знакомый читателю Д.А. Поликарпов, который, если верить известному анекдоту, в бытность оргсекретарем ССП (1944-1946 гг.) пожаловался однажды Сталину на «неуправляемых» писателей, на что получил следующую ироническую отповедь: «Извольте работать с теми, кто есть, других писателей у меня для вас нет». После «наведения порядка» в Литературном институте Поликарпова в июле 1951 года послали с такой же миссией руководить Московским государственным педагогическим институтом им. Ленина.

В созданной в стране системе надзора за средствами массовой информации и литературным процессом на одной из ключевых позиций находилось цензурное ведомство — Главлит, который тогдашний его начальник, официально именовавшийся уполномоченным Совета министров СССР по охране государственных и военных тайн в печати, К.К. Омельченко с гордостью называл «последней инстанцией государственного контроля на идеологическом фронте»00. Возможно, поэтому ЦК, форсировавший с конца 40-х ужесточение цензуры в стране, принял меры к кадровому «укреплению» аппарата Главлита, что обернулось атакой на еврейские кадры этого ведомства. Еще в 1948-1949 годах МГБ «изъяло» оттуда за связь с ЕАК старшего цензора Я.М. Пайкина и преподавателя семинара цензоров Мосгорлита С.С. Гольдентрихта. Однако массированный характер чистка приобрела после того, как в сентябре 1950 года в ЦК поступил донос от некоего «доброжелателя». Тот сообщал, что цензурный аппарат заполонили евреи «прямые» и «косвенные» (скры

вавшие свою национальную принадлежность). Анонимщика возмущало особенно то, что «предводитель» первых, Додзин, продолжал оставаться заместителем секретаря партийной организации Главлита, хотя когда-то цензурировал материалы, отправляемые «националистами» из ЕАК за границу. Доноситель провокационно вопрошал:

«Уж не является ли Главлит замаскированным филиалом Антифашистского еврейского комитета — окопавшегося шпионского гнезда предателей родины?».

В итоге в Главлит была направлена со Старой площади комиссия Агитпропа. Входившим в нее дотошным ревизорам вскоре удалось присовокупить к ранее собранному в ЦК компромату массу новых обличающих сотрудников Главлита фактов. Было установлено, в частности, что начальником отдела иностранной литературы работает М.В. Добросельская, близкая знакомая бывшего редактора «Московских новостей» М.М. Бородина, арестованного госбезопасностью, а руководителем группы по цензурированию англо-американской литературы является бывший член американской социалистической партии Болеславский, в 1913-1917 годах проживавший в США. Этот последний вместе с «разоблаченным бундовцем» Л.Я. Аронштамом в нарушение постановления ЦК от 14 сентября 1946 г. передавал в ЕАК без предварительной цензуры «контрреволюционные материалы» и «еврейскую сионистскую литературу», поступавшую из-за рубежа. Вследствие этого в открытом пользовании оказалась, в частности, «Книга путешествий» Д. Пинского (Варшава, 1938), «содержащая самую гнусную клевету на СССР и ГПУ». Но еще более подозрительными показались комиссии контакты, существовавшие до 1949 года между Лозовским и такими сотрудниками Главлита, как заместитель начальника П.С. Балашов (ранее работал заведующим отделом США в Совинформбюро) и старший цензор Эпштейн (арестован в 1950 г. как «троцкист»), который осуществлял контроль за печатной продукцией Высшей партийной школы при ЦК ВКП(б). В итоге Омельченко обязали освободить от работы тех его подчиненных (а это на 90% были евреи), кто «не внушил» комиссии «политического доверия»61.

Подверглась чистке и периферийная структура Главлита. 29 июля, например, на заседании ЦК КП(б) Белоруссии была отстранена от должности начальник республиканского Главлита Ф.И. Дадиомова, на которую возложили ответственность за то, что в библиотеках Минска по чьему-то недосмотру не изъяли книги Бергельсона, Маркиша, Фефера, Н.М. Голодеда, Н.Ф. Гикало и других «врагов народа». Кроме того, на Дадиомову, брат которой был репрессирован как троцкист, донесли, что накануне выборов в Верховный Совет СССР, состоявшихся в том же 50-м, она открыто возмущалась отсутствием евреев среди кандидатов в депутаты от Белоруссии,

объясняя это антисемитскими настроениями в руководстве республики62.

Из двух господ, которым Главлит служил верой и правдой, — МГБ, в компетенции которого находился надзор за неразглашением в средствах массовой информации, книгах и брошюрах государственных и военных тайн, и ЦК ВКП(б), осуществлявшим идеологический контроль, — последний внес наибольший вклад в его кадровую перетряску. Причиной тому могло послужить недовольство партийной верхушки нерасторопностью и перестраховкой цензурной бюрократии, очень неуютно себя чувствовавшей при соприкосновении с идеологией, поскольку в этой сфере отсутствовали четкие и однозначные критерии, позволявшие определить, что можно публиковать, а что нет, и, самое главное, порой нельзя было спрятаться за параграф инструкции. К тому же ЦК осаждало немало охотников уличить чиновников Главлита в недостатке политической бдительности. В августе 1952 года в Агитпроп обратился, например, от ССП Фадеев, сетовавший на то, что в театрах и особенно на эстраде довольно широко исполнялись произведения 13 репрессированных авторов (Л.Р. Шейнина, М.Б. Маклярского, Э.И. Рознера и др.), и обвинявший в этом «безобразии» Главлит, Комитет по делам искусств, а также Управление по охране авторских прав*, которое, оказывается, продолжало выплачивать гонорары родственникам арестованных за «контрреволюционную деятельность»63. Поскольку подобные упреки в Агитпропе воспринимались как косвенная критика за недосмотр в подведомственной сфере, там, чтобы застраховать себя от возможного гнева вождя, был взят курс на максимальное ужесточение цензуры, причем повсюду — в издательствах, на радио, в театрах и т.д,, следствием чего в отдельных случаях стали, как мы убедимся ниже, совершенно абсурдные запреты.

МУЗЫКАЛЬНОЕ ИСКУССТВО

* Длительное время Всесоюзным управлением по охране авторских прав руководил Г. Хесин, который был арестован МГБ в 1950 году.

Хотя музыка всегда считалась чем-то очень далеким от политики, тем не менее сталинское руководство все же полагало, что даже внешне вроде бы абстрактные звуковые образы способны конкретно воздействовать на эмоции и сознание широких масс. Такой подход особенно наглядно проявился в ходе кадровой чистки, развернувшейся в этой сфере значительно раньше, чем в остальных. Толчком к ее началу послужило уже упоминавшееся выше совещание деятелей советской музыки, состоявшееся в ЦК в январе 1948 года. После выступившего на нем с основным докладом Жданова слово было предо

ставлено Т.Н. Хренникову. Озвучивая текст, подготовленный Шепи-ловым, этот еще сравнительно молодой, но уже достаточно популярный в народе композитор* обрушился с критикой на таких признанных корифеев, как Шостакович и Прокофьев, которые обвинялись в отрыве от народной музыкальной культуры, формализме и упадничестве. Уже 26 января постановлением политбюро Хренникова назначили генеральным секретарем полностью обновленного оргкомитета Союза советских композиторов. 17 февраля на общемосковском совещании композиторов, посвященном обсуждению постановления ЦК от 10 февраля 1948 г. «Об опере «Великая дружба» В. Мурадели», Хренников, действуя по указке Агитпропа, осудил как образчики «формалистического новаторства и декадентства» Шестые симфонию и сонату С.С. Прокофьева, Восьмую и Девятую симфонии Д.Д. Шостаковича, «Патетическую увертюру» Н.Я. Мясковского, а также произведения других композиторов. На том же совещании с признаниями собственных «формалистических ошибок» были вынуждены выступить А.И. Хачатурян, Д.Б. Кабалевский, В.Я. Шебалин, другие композиторы, а заболевший Прокофьев прислал письменное покаяние. Публичному самобичеванию подверг себя и Шостакович, который, выступая на открывшемся в середине апреля в Колонном зале Дома союзов I Всесоюзном съезде советских композиторов, заявил:

«... Как бы мне ни было тяжело услышать осуждение моей музыки, а тем более осуждение со стороны Центрального Комитета ВКП(б), я знаю, что партия права, что партия желает мне хорошего и что я должен искать и найти конкретные творческие пути, которые привели бы меня к советскому реалистическому народному искусству»64.

Пополняя коллекцию фаворитов из числа молодых творчески одаренных личностей, Сталин, выказав особое благорасположение Хренникову (понравившемуся ему своей типично русской внешностью), 12 мая провел через политбюро его утверждение генеральным секретарем новообразованного ССК".

* Широко известны были созданные им песни для кинофильмов «Свинарка и пастух», «В шесть часов вечера после войны», «Поезд идет на Восток» и др.

Радикальному обновлению подверглось и руководство Комитета по делам искусств. Произошло это одновременно со сменой верхушки ССК в конце января 1948 года. Тогда председатель комитета М.Б. Храпченко был отставлен и вместо него назначили П.И. Лебедева. Симптоматично, что первый, будучи по профессии литературоведом, специалистом по творчеству Л.Н. Толстого и Н.В. Гоголя, а по складу характера интеллигентным и деликатным человеком, возглавил ведомство по надзору за искусством в декабре 1939 года, то есть в период спада репрессий. И вот теперь, когда внутренний тер

pop вновь усиливался, у режима появилась потребность в более жестких, чем Храпченко, культуртрегерах. Ведь еще в 1947 году в ЦК забили тревогу по поводу «неудовлетворительного национального состава административно-руководящих работников» в сфере искусства. Подразумевалось, разумеется, пресловутое еврейское засилье, или, как деликатно это формулировалось на бумаге, имела место «чрезмерная насыщенность аппарата работниками нерусской национальности». Таковых, согласно специально собранным данным, в руководстве московскими театрами насчитывалось 42%, дирекции художественных выставок и панорам — 40%, в Мосгорэстраде — 39%, во Всероссийском театральном обществе — 30%, во Всесоюзном гастрольно-концертном объединении — 38%» и т. д.66

Переведенный в академический Институт мировой литературы Храпченко вернулся к научной деятельности. А его преемник на посту председателя Комитета по делам искусств Лебедев начал с того, что запросил добро в ЦК на организацию суда чести над проповедовавшими «низкопоклонство перед разлагающейся западной буржуазной культурой» музыковедами СИ. Шлифштейном, Д.В. Житомирским, Л.А. Мазелем, И.Ф. Бэлзой, И.И. Мартыновым и Г.М. Шнеерсоном. Для обоснования вины, скажем, последнего в записке на Старую площадь воспроизводился следующий фрагмент из одной его статьи 1945 года:

«Меня, как человека, много лет наблюдающего за успехами американского музыкального творчества, не может не радовать широкое признание нашей массовой советской аудиторией Джорджа Гершвина. Это настоящая музыка, которая никого не оставляет равнодушным. И при том это новая музыка, свежая, полнокровная, в которой бьется пульс американской жизни»'7.

Вскоре последовали и «практические меры»: в Московской консерватории летом 1948 года было уволено все руководство во главе с директором В.Я. Шебалиным, замененным А.В. Свешниковым, хоровым дирижером, за глаза именовавшимся Шепиловым «регентом»68. Причем этой кадровой перетряске предшествовала произведенная Сталиным замена A.M. Пазовского на посту главного дирижера Большого театра на Н.С. Голованова. Это была во многом знаменательная перестановка. И не только потому, что происходившие по личному указанию вождя замены в руководстве Большого обычно инициировали очередное кадровое моровое поветрие в сфере культуры. Сама личность Голованова, начавшего творческую деятельность в 1907 году дирижером Синодального хора, прочно ассоциировалась в сознании элиты советской творческой интеллигенции с бескомпромиссным культурным почвенничеством и шовинизмом.

Еще в 1926 году, когда Пазовскому поручили в Большом театре постановку оперы «Борис Годунов», Голованов отреагировал на это

публичной репликой: «Русскими операми должны дирижировать только русские дирижеры». В начале 28-го в разговорах с коллегами Голованов уже возмущался «жидовским засильем» в театре, а композитора С.Н. Василенко, сочинившего оперу «Сын солнца» на сюжет и либретто М.П. Гальперина, прямо спросил: «Почему вы пишете музыку на либретто пархатого жида?». Подобные заявления в те годы, когда, по сводкам ОГПУ, антисемитизм в театральной среде был «развит чрезвычайно сильно», а в Большом по рукам артистов ходили изданные С.С. Нилусом «Протоколы сионских мудрецов», не были редкостью и не привлекали к себе широкого общественного внимания. Однако на сей раз, поскольку инцидент получил огласку и совпал с развернувшейся тогда в стране кампанией борьбы с антисемитизмом, произошел громкий, на всю страну, скандал. В первых числах апреля сначала «Вечерняя Москва», а на следующий день и «Комсомольская правда» опубликовали статьи, заголовок одной из которых был более чем красноречив: «За кулисами Большого театра. Дирижер — антисемит. Требуем вмешательства прокурора»6'. Столичная общественность, особенно комсомольская молодежь, отреагировала на эти публикации бурными обструкциями во время выступлений Голованова в консерватории и театрах. При выходе дирижера на публику перед началом концертов с верхних ярусов слышались свистки, топот, раздавались крики «Долой черносотенца Голованова!». Протестовали против так называемой головановщины и' деятели культуры большевистско-интернационалистского толка. 10 апреля в той же «Комсомолке» появилось несколько провокационное заявление В.Э. Мейерхольда:

«Если факты, сообщенные в печати, подтвердятся, к Голованову надо отнестись беспощадно. Я хорошо знаком с бытом Большого театра и знаю, что часть хора привыкла, например, по «большим праздникам» выступать в церквах. Хотя религиозные убеждения дело частное, но такие «убеждения» не могут не способствовать созданию настроений, взращивающих антисемитов».

Не остался в стороне и нарком просвещения А.В. Луначарский. 12 мая он направил в редакцию «Комсомольской правды» письмо с отказом участвовать в чествовании памяти известного русского общественного деятеля и адвоката Д.В. Стасова, которое должно было пройти в Московской консерватории с участием оркестра под управлением Голованова. Однако цвет старой московской интеллигенции, ценя высокий профессионализм и мастерство Голованова, а также видя в нем жертву большевистской пропаганды, встали на его защиту. С протестом против «травли» дирижера выступили композиторы М.М. Ипполитов-Иванов, В. И. Сук, профессура Московской консерватории (Г. Г. Нейгауз, Н.Я. Мясковский, А.Ф. Гедике, А.Б. Гольденвейзер), руководство и артисты МХАТа (К.С. Стани

славский, В.И. Качалов, ИМ. Москвин, М.А. Чехов), солисты Большого театра (Н.А. Обухова, К.Г. Держинская, В.Р. Петров) и многие другие70. Возможно, благодаря такому проявлению корпоративной солидарности с Головановым того лишь временно отстранили от работы в Большом театре (хотя Пазовскому оттуда пришлось уйти тогда совсем), но власти уже не позволили ему дальше воспитывать молодое поколение музыкантов, вынудив отказаться от преподавания в Московской консерватории. Чтобы замять скандал, политбюро по инициативе Сталина приняло 7 января 1929 г. специальное постановление, которое признало продолжение «кампании травли и бойкота Голованова...» «неправильным» и предложило всем органам советской печати «не допускать впредь подобной кампании». Однако критики Голованова не успокаивались. Одному наиболее яростному из них, драматургу советского агитационного театра, еврею по происхождению В.Н. Билль-Белоцерковскому Сталин даже направил 2 февраля письмо*, в котором хоть и признавалось, что «головановщина» «есть явление антисоветского порядка», но при этом подчеркивалось:

«Из этого, конечно, не следует, что сам Голованов не может исправиться, что он не может освободиться от своих ошибок, что его нужно преследовать и травить даже тогда, когда он готов распроститься со своими ошибками...».

Тем не менее нападки на дирижера продолжались. Поэтому 5 января 1930 г. Л.М. Кагановичу пришлось провести через секретариат ЦК еще одно запретительное решение71.

Прошли годы, и вот, встречаясь в апреле 1944 года в Большом с его руководством, Сталин в присутствии сопровождавших его Молотова, Маленкова, Ворошилова, Берии и Щербакова неожиданно завел разговор о Голованове, за восемь лет до этого покинувшем театр и возглавлявшем теперь Большой симфонический оркестр Всесоюзного радио. Начав с полушутливой фразы о том, что Голованова он не любит и что того «...в Большой театр нельзя пускать», поскольку в противном случае получится «то же самое, что козел в капусте», «хозяин», напустив на себя через минуту серьезный вид и явно работая, что называется, на публику, пояснил причину такого отношения к маститому дирижеру: «И все-таки Голованов настоящий антисемит... Вредный и убежденный антисемит»72.

* Показательно, что это письмо, защищавшее антисемитски настроенного Голованова, было впервые опубликовано в 1949 году (Сталин И.В. Соч. — Т. 11. — С. 327).

Минует еще четыре года, и Голованова тем не менее утвердят главным дирижером Большого театра, что само по себе станет симптоматичным явлением. Если назначение в 1943-м на этот пост его предшественника Пазовского было вызвано, главным образом, тем, что Сталин хотел успокоить культурную общественность, встревожен-

ную начавшейся было тогда антиеврейской чисткой, и показать ей, что таковая прекращается, то теперь вождь своим кадровым решением как бы демонстрировал обратное. Отступив в силу обстоятельств однажды, Сталин по своему обыкновению всегда потом стремился взять реванш. Что же до продолжавшихся на этом фоне нарочитых публичных осуждений диктатором антисемитизма, то это с его стороны была всего лишь игра, своеобразный камуфляж проводимой им тайно в масштабах страны антиеврейской политики. Такую же роль внешнего декорума играли, например, одобренное вождем решение политбюро от марта 1949-го, санкционировавшее выезд с концертами в Венгрию скрипача Д.Ф. Ойстраха и сопровождавшего его в качестве аккомпаниатора В.Е. Ямпольского, а также присуждение в 1951 году Сталинской премий* композитору ЮС. Мейтусу за оперу «Молодая гвардия»71.

С появлением нового руководства в Большом театре* служившем главной витриной советской культуры, контроль со стороны ЦК за ним отнюдь не ослаб. Тем более приближался 175-летний юбилей театра, выпадавший на 1951 год, и чиновники со Старой площади изо всех сил старались, что называется, достойно встретить эту знаменательную дату. В ходе подготовки к торжественному событию Агитпроп ЦК в октябре 1950 года затребовал либретто оперы К. Сен-Санса «Самсон и Далила», премьера которой была включена в программу юбилейных мероприятий и должна была состояться на сцене филиала Большого театра. В секторе искусств либретто подверглось детальной экспертизе, и в результате на свет появилось пространное заключение, которое с точки зрения здравого смысла иначе как курьезным назвать нельзя. В этом документе, как в капле воды, отчетливо запечатлелась деградация клонившейся к закату сталинской власти. Впрочем, судите сами:

* Несмотря на то, что Сталинские премии призваны были в том числе и пропагандировать успехи «прогрессивной» сталинской национальной политики, тем не менее усиливавшийся с каждым годом шовинистический настрой в стране не мог не повлиять на механизм награждения этими премиями. Свидетельством тому могут служить результаты, полученные западным исследователем СМ. Шварцом в ходе досконального изучения данных, публиковавшихся советской печатью, по присуждению Сталинских премий в области литературы, искусства, науки и изобретений. В частности, им было установлено, что если в 1948 году среди лауреатов этой премии доля евреев^колебалась в пределах от 15 до 18%, то к 1952 году она сократилась приблизительно до 6,5%. (74).

«...В опере, безусловно, имеются мессианские, библейско-сионистские черты. ... Новый текст оперы, улучшенный в стилистическом отношении, идеологически остается по-прежнему сомнительным. Больше того, основная тема гонимых и презираемых евреев, мстящих за свою судьбу, в некоторых случаях оказалась усиленной... В новом тексте либретто резче, острее про

тивопоставлены два лагеря — евреи и филистимляне. Так, например, Далила «повышена в ранге» и действует вместе с верховным жрецом филистимлян. Евреи, во главе с Самсоном, «снижены» во второй половине оперы до положения рабов. Но это только сильнее подчеркнуло мессианские мотивы, и слова еврейского старейшины, обращенные к евреям «как поучение толпящимся вокруг молодым»: «...Пусть око за око, зуб за зуб! Да будет так до срока дней!» (здесь и далее выделено в тексте. — Авт.), — приобретают совершенно определенный символический смысл. Можно привести еще целый ряд примеров из текста либретто, вызывающих аналогичные ассоциации: хор евреев «Настало наше время»; проходящий лейтмотивом в финале первого акта монолог Самсона, указывающего на «гриву назорея» — символ могущества древних евреев; или, например, такие «вещие» слова Самсона, обращенные к филистимлянам: «...Но тысячи нас и тьма нас и всех ты не сочтешь..:». В тексте встречается большое количество слов-символов из Библии и древнееврейского эпоса, например «земля Ханаанская», «Назо-реи» или в начале первой картины: «Празднуй, Израиль, солнце вновь засияло. Пал извечный твой враг...». Следует... указать, что замена в большинстве случаев многократно повторяющегося в старом тексте либретто слова «Израиль» «Адонаем» не меняет дела, ибо Адонай — это только вариант древнееврейского слова «господь», «господин». Даже самый финал оперы вызывает большое возражение. Если в старом тексте Самсон обращался к богу и просил его дать силы разрушить храм, чтобы за него (бога) отомстить, то в новом тексте заключительные реплики Самсона приобретают опять-таки многозначительное, символическое значение: «Пришла, пришла пора отмщенья!» Все эти примеры... вызывают большое сомнение в целесообразности постановки этого произведения с таким текстом на сцене Большого театра. Постановка этой оперы, отдельные ее эпизоды могут сыграть отрицательную роль... стимула для разжигания сионистских настроений среди еврейского населения, особенно если учесть некоторые известные факты последних лет»75.

После столь негативной оценки злополучной оперы цековскими цензорами Комитету по делам искусств не оставалось ничего другого, как только распорядиться о прекращении всех работ по ее постановке76.

Вообще же, на конец 1950 — начало 1951 года пришелся пик кадровой чистки учреждений музыкального искусства. Даже в период антикосмополитической кампании начала 1949 года прессинг на них со стороны властей был заметно слабее. Тогда ЦК действовал, скажем, на руководство ССК большей частью посредством «общественности», спровоцированной угаром шовинистической истерии в стране. Ссылаясь на хлынувшие, как по команде, на Старую площадь подметные письма с угрозами разделаться с Хренниковым за покровительство, которое тот будто-то бы оказывал евреям (прилагались даже схемы «еврейского влияния» на генсека ССК через людей из его окружения), Суслов и Шепилов настойчиво «рекомендовали» ему очистить союз от представителей «нерусской национальности». Оказавшись между молотом Агитпропа и наковальней юдофобство-вавшей «музыкальной общественности», Хренников вынужден был

19 февраля на партсобрании в ССК еще раз раскритиковать «апологетов формализма» в музыковедении — Д.В. Житомирского, Л.А. Ма-зеля, СИ. Шлифштейна, А.С. Оголевца, И.Ф. Белзу, а также осудить редактора двухтомной «Истории русской музыки» М.С. Пекелиса, профессора Ленинградской консерватории СЛ. Гинзбурга и других «пропагандистов западного модернизма в музыке»77. Музыкальный генсек должен был также на время расстаться со своим консультантом в секретариате ССК композитором В. А. Белым (главным советчиком во всех делах), переведя его на профессорскую должность в Белорусскую консерваторию. Вместе с тем Хренников распорядился на свой страх и риск принять на работу в ССК бывшего начальника управления музыкального радиовещания Всесоюзного радиокомитета М.А. Гринберга, уволенного оттуда 28 февраля с выговором по партийной линии за «грубейшие политические ошибки» («протаскивал» идеи «буржуазного космополитизма» на радио). Однако долго переносить изматывавшую душу общественную истерию молодой глава творческой организации оказался не в состоянии. Вскоре он, дойдя до полного нервного истощения, тяжело заболел и потому вынужден был временно отойти от дел, взяв продолжительный творческий отпуск78.

Но главные испытания были еще впереди. Как уже отмечалось выше, девятый вал антиеврейского натиска властей на учреждения искусства пришелся на конец 1950 года. Тогда Агитпроп осуществил серию массированных кадровых проверок в этой сфере. 25 октября чиновники этого ведомства, обследовав аппарат ССК, доложили Суслову, что среди членов этой творческой организации «на втором месте стоят лица не основной национальности Союза ССР, а именно: русских — 435, евреев — 239, армян — 89...». Приводились данные и по региональным отделениям союза: Москва — 174 русских, 116 евреев, 16 армян; Казахская организация — 6 казахов, 6 евреев; Молдавия — 8 евреев, 5 молдаван, 3 русских; Ростовская организация — 5 русских, 5 евреев и т. д. Основная ответственность за такие «неудовлетворительные» показатели возлагалась все на того же Хренникова, которого обвинили в либерализме и мягкотелости. Мало того, что он не произвел антиеврейских люстрации в аппаратах правлений ССК и Музыкального фонда, редакции журнала «Советская музыка», других центральных организациях союза, так еще из 50 музыкантов, принятых в ССК в 1949-1950 годах, 14 оказались представителями «нерусской национальности». По мнению рассуждавших так проверяющих, образовался кадровый «завал», который следует ликвидировать. В «черный список» лиц, подлежащих немедленному увольнению, они включили всех евреев из числа ближайшего окружения Хренникова в ССК, в том числе его заместителя музыковеда И.Б. Лившица, консультанта по музыке М.А. Гринберга, помощника по планово-финансовым вопросам Л.А. Вексле-ра, главного бухгалтера Г.Д. Блейза и ответственного секретаря

секции симфонической и камерной музыки композитора A.M. Веп-рика. 19 декабря последнего по обвинению в антисоветской деятельности арестовали и через несколько месяцев на основании постановления Особого совещания отправили на восемь лет в лагерь79.

Одновременно под национально-селективным «рентгеном» ЦК оказалась и кадровая ситуация в системе Комитета по делам искусств. Скрупулезно, до десятых долей процента, было определено еврейское присутствие в студенческом и профессорско-преподавательском составе Московской консерватории. Было установлено, что на декабрь 1950 года контингент обучавшихся там студентов имеет следующую национальную структуру: 67,2% русских, 15,0 — евреев, 5,3 — армян, 6,3% представителей других национальностей. В то же время констатировалось, что «наиболее засоренными одной национальностью» являются классы отделения скрипки, где преподавали профессора А.И. Ямпольский и Л.М. Цейтлин. Но наиболее «вопиющим» было названо то обстоятельство, что евреи захватили абсолютное лидерство в составе первых скрипок молодежного симфонического оркестра консерватории. Они же оказались пользователями примерно двух третей уникальных инструментов старых итальянских мастеров (Страдивари, Амати, Гварнери) из государственной коллекции80.

Не обрадовала членов цековской комиссии и кадровая картина, представшая их глазам в Московской государственной филармонии. Вот что они докладывали 2 января 1951 г. Маленкову:

«...В течение ряда лет, особенно в военные и послевоенные годы, в столичной филармонии скапливались артисты и руководители различных разделов концертной работы преимущественно одной национальности. Из 312 штатных работников филармонии 111 евреев. Из 33 руководящих работников, организующих концерты, 17 русских, 14 евреев...».

Критическим вниманием партийно-идеологического начальства не была обойдена и провинция. На основании затребованной от Комитета по делам искусств информации в ЦК был сделан вывод о том, что в таких крупнейших концертных организациях, как Молотовская, Уральская, Воронежская, Хабаровская, Чкаловская, Кемеровская, Владимирская областные филармонии, «руководящие должности занимают лица нерусской национальности». Аналогичное кадровое «неблагополучие» отмечалось также в театрах (столичные театры им. Ермоловой и Драмы и комедии), а также системе Главного управления цирков. Причем по циркам не поленились собрать статистику «в разрезе» «пятого пункта» по всей стране. Потом было доложено наверх, что из 87 директоров, главных режиссеров и главных администраторов цирков 44 — евреи, 38 — русские, 4 — украинцы и т.д.81 Итак, фронт кадровой чистки был обозначен, и Комитету по делам искусств было приказано перейти в наступление. Согласно посту

пившим вскоре в ЦК первым «реляциям», был уволен «не противодействовавший» еврейскому засилью директор Московской филармонии В.П. Ширинский и некоторые его заместители. Произошла замена руководителей (как евреев, так и «сочувствующих» им) в Вологодской, Хабаровской, Куйбышевской и других областных филармониях, а также в государственном Эрмитаже (там изгнали академика И.А. Ор-бели), Русском музее, Третьяковской галерее, ряде цирков и т.д.82 Следующий приступ кадрового психоза произошел в начале 1953 года. Хотя он и был быстротечным, однако весьма интенсивным по выбросу в общественную атмосферу национальной нетерпимости. 17 февраля композитор И.О. Дунаевский писал своему другу Д.М. Персону:

«Газеты и радио продолжают вопить о мифических «убийцах в белых халатах». И в такой момент Вы, Давид Михайлович, советуете мне «отключиться от всего» и возобновить работу над оперой. Вы что — не читали рассказ Мопассана, по которому Булгаков сочинил либретто? Не знаете, что Рашель — это модифицированная Рахиль?* Я сейчас в прескверном настроении и боюсь, что зафиксирую на бумаге вовсе не то чувство, которое я испытываю к памяти Булгакова... Скажу лишь одно: если в 1939 году мне бы за «Рашель» приписали антипактовские настроения, то сегодня... я угодил бы в агенты «Джойнта». Устраивает ли Вас такая перспектива для композитора Дунаевского? Помните блистательную «Жидовку» Галеви**? Она не сходила со сцен дореволюционных театров. Можете ли Вы себе представить эту «Жидовку» на современной, советской сцене? То-то. А вы говорите — "Рашель"»*'.

* Речь идет о либретто оперы «Рашель», написанном в 1938 году для Дунаевского М.А. Булгаковым по рассказу Г. Мопассана «Мадмуазель Фифи» (1882 г.).

** Фроманталь Галеви — французский композитор. Опера «Жидовка» (другое ее название — «Дочь кардинала») написана в 1835 году.

Дунаевский, этот блистательный певец социального оптимизма сталинской эпохи, как никто другой чувствовал сердцем цинизм и бесчеловечность, сокрытые за блестящим пропагандистским фасадом империи. К тому же до него, наверняка, дошли слухи об аресте 7 февраля композитора М.С. Вайнберга, мужа дочери Михоэлса Натальи. Под нажимом следователя тот «признался», что по заданию тестя начиная с 1944 года пропагандировал в ССК идею создания еврейской республики в Крыму. В этом ему якобы помогали композиторы М.Ф. Гнесин и A.M. Веприк, а также музыковеды ДА. Рабинович (арестован в 1948 г. за «шпионскую» связь с американским корреспондентом Р. Магидовым) и СИ. Шлифштейн. Вайнбергу инкриминировали также и то, что в 1945-1946 годах он добивался создания в ССК еврейской секции, на базе которой планировал организовать еврейскую консерваторию в Крыму, для чего даже взял у Веприка два тома нотных записей синагогальной музыки. Кроме

того, ему припомнили создание двух циклов еврейских песен на стихи И. Переца и С. Галкина, а также данный им Ю.А. Шапорину совет написать вокализ на один из еврейских народных напевов. За Вайнберга вступился тогда Шостакович, написавший Берии, что ручается за него и знает как честного гражданина и талантливого композитора, чуждого какой-либо политики*84.

Между тем в партийные и государственные органы продолжал идти поток грубых антисемитских писем. И власть, намеренно разнуздавшая в обществе темные средневековые страсти, воспринимала их как справедливый глас народа. Такое положение сохранялось даже какое-то время после смерти Сталина, виновного более чем кто-либо другой в разразившейся в стране шовинистической истерии. Вот самый пристойный фрагмент из наполненного бранью письма, отправленного 6 марта Хрущеву неким В. Антоновым (имя, очевидно, вымышленное):

«Дорогой Никита Сергеевич! То ли под впечатлением великого горя, постигшего наш советский народ, то ли под впечатлением жгучей ненависти к врагам и предателям народа, террористам-убийцам, занесшим над нашими вождями и государственными деятелями свое жало, начиненное американским ядом... я осмелюсь выразить и, надеюсь, не только свое мнение ... но ... многих советских граждан... не допускать в период гражданской панихиды по нашему дорогому и любимому вождю И.В. Сталину «еврейского ансамбля», именуемого Государственным Союза ССР симфоническим оркестром, коллектив которого всегда привлекался играть траурную музыку в Колонном зале Дома союзов. Траурная мелодия этого оркестра, состоящего на 95% из евреев, звучит не искренне. После каждых похорон этот еврейский сорняк... с чувством удовлетворения подсчитывает свой «внеплановый доход». Я считаю, что этот еврейский коллектив симфонического оркестра не достоин находиться в непосредственной близости к нашему великому, любимому вождю, дорогому И.В. Сталину...»*5.

Злопыхательства густопсового антисемита были восприняты в ЦК, что называется, с пониманием. Уже 11 марта заведующий отделом художественной литературы и искусства B.C. Кружков и его заместитель П.А. Тарасов, как бы оправдываясь, докладывали Хрущеву, что в Государственном симфоническом оркестре только 35,7% евреев, тогда как русских 59%.. Далее следовали заверения в том, что аппарат ЦК держал и будет держать под контролем кадровую ситуацию в этом оркестре:

* 17 апреля 1953 г. дело в отношении Вайнберга было прекращено и его выпустили из-под стражи.

«За 1951-1952 годы в оркестр было зачислено по конкурсу всего 14 музыкантов, из них русских — 11 и евреев — 3... В течение мая—июня с.г. Комитет по делам искусств переводит на пенсию 10 музыкантов (из них русских — 2, евреев — 8). В сентябре 1953 года оркестр пополнится (по конкурсу) новыми музыкантами коренной национальности»"6.

17 марта тот же аппаратный «дуэт» Кружков—Тарасов отчитался перед Хрущевым о принятых мерах по еще одному доносу, в котором речь шла о «засоренности кадров» в Музыкально-педагогическом институте имени Гнесиных и «наличии у его руководства сионистско-националистических тенденций». Главным достижением, которым похвастались тогда эти чиновники перед своим шефом, была отправка на пенсию Е.Ф. Гнесиной, основателя и бессменного руководителя (начиная с 1895 г.) этого музыкального учебного заведения. Именно она, в течение долгих лет проводившая «неправильную кадровую политику»*, выставлялась главной виновницей того, что около половины всех работавших под ее началом педагогов были евреями. Себе в «актив» авторы записки включили и произведенное ранее отстранение от должности заведующего кафедрой композиции института брата Гнесиной Михаила. Компроматом на него послужило то, что в 1914 и 1922 годах он побывал в Палестине и после революции был одним из «вдохновителей создания сионистской театральной студии "Габима"», а незадолго до своей отставки он предложил одному из своих учеников сочинить симфониетту на мелодию, которая, как потом было «установлено», оказалась государственным гимном Израиля87.

И все же описанные выше антиеврейские гонения уступали — и по масштабу, и по степени жестокости — действиям властей в некоторых других отраслях культуры, скажем в кино, которое Сталин, как известно, ставил на первое место по пропагандистской эффективности воздействия на массы.

КИНО

* Еще в феврале 1948 года Суслову докладывалось о пренебрежительном отношении Гнесиной к изучению ее студентами марксизма-ленинизма. При этом дословно воспроизводилась ее «вредная» точка зрения на этот счет: «Видите ли, Хачатурян никогда не изучал марксизма-ленинизма в таком объеме, как это поставлено у нас в училище, а между тем он прекрасный и одаренный композитор... Зачем, например, обременять этим студента Светланова (Е.Ф. Светланов — потом известный пианист, композитор и дирижер. — Авт.), ведь он же Рахманинов, уверяю вас — Рахманинов, а здоровьишко у него слабое. Ну, заставим его изучать марксизм-ленинизм и другие еще науки, это же будет во вред его главному делу» (88).

В этой сфере искусства события разворачивались все по той же уже успевшей устояться схеме. Сначала в ходе антикосмополитической кампании по творческой киноэлите был нанесен пропагандистский удар. 3 марта 1949 г. «Правда», провозгласив лозунг «Разгромить буржуазных космополитов в киноискусстве!», подвергла травле

* Брат Л.З. Трауберга Илья, занимавший пост председателя смешанного советско-германского акционерного общества «Дефа», в октябре 1948 года был смещен с него как «не справившийся с работой». Произошло это после того, как начальник Главного управления советским имуществом за границей В.Н. Меркулов следующим образом проинформировал Москву:'«Учитывая настойчивое стремление т. Трауберга освободиться от влияния Москвы на дела «Дефы», в частности на дела идеологического порядка, держать его на этом посту становится опасно». Не перенеся такого удара, И.З. Трауберг вскоре скончался (90).

** На такое «жертвоприношение» Большакова, видимо, подтолкнуло то, что 7 февраля 1949 г. решением политбюро ему был объявлен выговор за «грубые ошибки и искажения» при дублировании на польский язык кинофильма «Русский вопрос». Дело в том, что ранее посол СССР в Варшаве В.З. Лебедев сообщил в Москву о недовольстве Б. Берута и других польских руководителей тем, что «польская речь звучит в фильме с заметно выраженным еврейским акцентом». По распоряжению Маленкова началось расследование этого «инцидента». Была образована комиссия с участием вдовы и сына Ф.Э. Дзержинского для проверки дикции тех, кто дублировал злополучный фильм. Поскольку в озвучивании реплик на польском языке принимали участие не только кино- и театральные актеры О.Н. Абдулов и М.Ф. Астангов, но и дикторы радио, наказанный Большаков решил задним числом обелить себя, переведя, что называется, стрелку на руководителя ведомства-соисполнителя, председателя Радиокомитета А.А. Пузина. «Тов. Пузин ... —доносил министр кинематографии на Старую площадь, — нарочито скрывает от ЦК ВКП(б) тот факт, что его дикторы Сиган и Хиг-рин по национальности евреи и что в его художественных радиопередачах на польском языке систематически сотрудничают Мицкевич, Князев, Залуц-кий, Ротбаум и Тененбаум, из которых двое последних являются евреями по национальности, и их участие в дубляже фильма, видимо, и определило провал дубляжа. Эту вину отнюдь нельзя отнести к русскому по национальности Астангову и обрусевшему Абдулову» (91).

Л.З. Трауберга*, Г.М. Козинцева, Е.И. Габриловича, М.Ю. Блеймана, Н.А. Коварского, Г.А. Авенариуса, Н.Д. Оттена, Н.М. Тарабукина и других ведущих кинорежиссеров и кинокритиков. Потом настала очередь киноуправленцев. 9 марта к Маленкову обратился министр кинематографии СССР И. Г. Большаков, уже давно набивший руку на антиеврейских чистках, с доносом на начальника технического управления своего министерства Г.Л. Ирского**, которого обвинил в том, что, «раболепствуя перед американской кинопромышленностью», тот «охаял... кинопромышленность СССР». Вскоре Ирского сняли и следом препроводили на Лубянку. Примерно тогда же арестовали и редактора студии «Моснаучфильм» М.С. Шапрова (Шапиро), в прошлом ответственного работника Наркоминдела89. В следующем году взяли под стражу актера студии им. Горького Я.Е. Беленького, которого помимо еврейского национализма обвинили в былых связях с репрессированными в конце 30-х братьями отца — Г.Я. Беленьким, участником троцкистской оппозиции, и А.Я. Беленьким, бывшим

начальником личной охраны Ленина. В 1951 году попал в заключение кинодраматург М.Б. Маклярский, бывший сотрудник разведки (до 1947 г.) и один из сценаристов популярных фильмов «Подвиг разведчика», «Секретная миссия».

С конца 1952 года, когда антисемитизм в стране усиливался, как говорится, не по дням, а по часам, МГБ приступило к фабрикации дела о коллективном заговоре еврейских националистов на студии документального кино «Моснаучфильм». Первым в октябре взяли старейшего кинорежиссера Л.Б. Шеффера. Ему инкриминировали то, что в учебном фильме для студентов Военного института иностранных языков он снял «в значительной мере лиц еврейской национальности. .. тем самым... не дал верного представления о многонациональном составе учащихся учебных заведений...». Следом арестовали бывшего заместителя директора киностудии М.М. Ковтунова, кинорежиссера-документалиста СМ. Левит-Гуревича, в шутку прозванного коллегами из-за своей двойной фамилии «дважды евреем», кинорежиссера М.Я. Капчинского и других. Некоторых из них обвинили в прошлых контактах с руководством Еврейского антифашистского комитета. Плюс к этому один из свидетелей показал на Левит-Гуревича, что в доверительной беседе с ним тот подверг сомнению официальную версию смерти Михоэлса, заявив, что последний был убит по прямому указанию свыше. После того как в феврале 1953 года на киностудии прошло партийное собрание, заклеймившее как еврейских националистов еще нескольких сотрудников — З.А. Бриккера (бывший председатель ЦК профсоюза фото- и киноработников и член президиума ЕАК), Б.И. Риера (бывший помощник начальника Политуправления Красной армии Я.Б. Гамарника), А.Е. Разумного (режиссер фильма «Тимур и его команда») и других, возникла реальная перспектива дальнейшего расширения «дела Моснаучфильма» за счет новых подследственных. Однако смерть Сталина перечеркнула такой сценарий развития событий".

Положение дел в науке и образовании

РУКОВОДСТВО чисткой

В этой сфере так называемая кадровая политика формировалась и направлялась посредством механизма, который схематически можно представить в виде следующей «цепочки»: Сталин—аппарат ЦК— руководство АН СССР и Министерства высшего образования СССР.

К перетряске интеллектуальной элиты власти приступили еще в период начала послевоенного идеологического «похолодания» в стране, после того как в 1946-м вышло постановление об Ахматовой и Зощенко. В последующие годы масштаб и интенсивность чистки в научных организациях все время нарастали, и каждый ее новый всплеск был вызван очередной инициированной Сталиным идеологической кампанией. Такие провоцирующие импульсы исходили из Кремля весной—летом 1947 года, когда были учреждены «суды чести» и появилось закрытое письмо ЦК по «делу профессоров Клюевой и Роскйна», потом— в 1948-м: зимой (тогда поднялся шум вокруг музыкантов-формалистов) и в августе (был дан бой так называемым вейсманистам-морганистам); затем — в первые месяцы 1949-го, памятные развертыванием антикосмополитической кампании, ставшей кульминацией чистки; наконец, летом 1950-го, когда Сталин, занявшись на склоне лет, возможно по примеру Екатерины II*, вопросами языкознания, выступил за «свободу критики», «борьбу мнений» и против «аракчеевского режима» в науке'4.

* Итогом лингвистических упражнений Екатерины II стала предпринятая начиная с 1787 года публикация труда под заглавием «Сравнительные словари всех языков и наречий, собранные десницею высочайшей особы» (93).

С самого начала кадровые пертурбации в науке носили скрытый антиеврейский характер. Особенно это было характерно для учреждений, проводивших изыскания, связанные с обеспечением обороноспособности страны. В октябре 1946 года, когда такие исследования в связи с началом холодной войны стали приоритетными и особо секретными, по поручению секретаря ЦК А.А. Кузнецова было проверено «состояние работы с кадрами» в девяти ведущих академических институтах — органической химии, физической химии, химической физики, физических проблем, физическом, механики, радиевом, Ленинградском физико-техническом, географическом. Выяснилось, что из 765 научных сотрудников этих институтов 208 имели еврейское происхождение, а из 110 заведующих лабораториями таковых было выявлено 30. Может быть, под впечатлением от таких результатов ЦК вскоре обследовал все научные учреждения, входившие в академическую систему, — 51 институт, 3 специальные лаборатории, Главный ботанический сад, Главную астрономическую обсерваторию, 6 филиалов АН СССР и 6 научных баз. Проверку на лояльность режиму прошли все работавшие в них 14 577 научных сотрудников, в том числе 165 академиков, 271 член-корреспондент, 618 докторов и 1753 кандидата наук. В итоге 25 января 1947 г. на свет появилось постановление оргбюро ЦК «О подготовке, расстановке и использовании научных кадров в институтах АН СССР», в котором наряду с прочим отмечалось, что президиум академии допустил чрезмерное «засорение» евреями ряда своих подведомственных учреждений'5.

В последующие месяцы для «исправления ненормальной кадровой ситуации» под надзором ЦК прошла так называемая аттестация руководящих сотрудников академических учреждений. Отчитываясь 3 января 1948 г. о ее результатах, академик-секретарь АН СССР Н.Г. Бруевич, среди прочего, сообщил секретарю ЦК АА. Кузнецову:

«В национальном составе заведующих отделами, лабораториями и секторами произошли следующие изменения. До аттестации русские составляли 73,6%, после — 80%. Процент украинцев и армян остался без изменений. Наибольший процент евреев среди заведующих отделами до аттестации был в отделении экономики и права — 58,4%, после аттестации процент в отделении снизился до 18%. По отделению Химических наук евреи составляли до аттестации 33%, после — 16,2%. По отделению физико-математических наук в результате аттестации их процент снизился с 27,5%> до 21,7%, по отделению технических наук — с 25% до1б%»*.

Через несколько месяцев академическое начальство еще раз проинформировало ЦК, на сей раз о «проведенных мероприятиях по улучшению подготовки научных кадров», проиллюстрировав отчет для пущей наглядности цифровыми данными о сокращении численности евреев среди аспирантов и докторантов научных учреждений АН СССР: с 317 человек (17,6%) на 1 января 1947 г. до 132 человек (9,1%) на 1 мая 1948 г.97

* Весной 1950 года по информации Абакумова, отмечавшего значительную концентрацию специалистов еврейского происхождения в секретном Институте точной механики и вычислительной техники АН СССР, Бруевича отстранили от исполнения обязанностей его директора (98).

Однако такие «жертвоприношения» отнюдь не умилостивили Старую площадь. 11 марта 1949 г. за «провалы» в кадровой работе академик Н.Г. Бруевич* был отправлен в отставку, а ставшая вакантной должность академика-секретаря АН СССР была упразднена. Вместо нее создается целый ученый секретариат президиума АН СССР, которому помимо контроля за выполнением плана научно-исследовательских работ, проводимых академическими институтами, поручили заниматься подбором, расстановкой и проверкой кадров. Для руководства новой структурой был учрежден пост главного ученого секретаря, который занял А.В. Топчиев, специалист по химии, ранее заместитель министра высшего образования СССР. Его, занявшего ключевую в АН СССР должность, на прошедших вскоре внеочередных выборах производят в действительные члены АН СССР, а в 1950-м делают лауреатом Сталинской премии. По характеристике общавшихся с ним коллег, это был один из тех функционеров, которые не за страх, а за совесть внедряли в жизнь «сталинские методы управления». Это не означает, однако, что вся его деятельность в академии свелась к примитивному «тащить и не пущать». По тем же отзывам, Топчиев, будучи, что называется, образцовым чинов

ником, довольно оперативно и четко решал вопросы организационно-кадрового и материального обеспечения развития науки. Объективно оценивая личность Топчиева, нельзя не заметить печати двойственности почти на всем, к чему он имел отношение по роду своих профессиональных занятий. Суть этой амбивалентности состояла в том, что, будучи как руководитель науки заинтересованным в ее поступательном развитии, он, с одной стороны, разумеется, старался по мере сил и возможностей защитить ее кадровый потенциал от воздействия репрессивной системы. Но, с другой, являясь частью этой системы, должен был, подчиняясь логике ее существования, соучаствовать в периодических расправах как над отдельными специалистами, так и целыми научными направлениями и школами. В такие моменты Топчиев, да и сам глава академии СИ. Вавилов, старались действовать по принципу «наименьшего зла». Ради сохранения целого они вынуждены были поступаться частью. Таков был единственно возможный компромиссный способ внутриноменклатурного выживания более или менее порядочных людей, другого, к сожалению, не существовало.

Для оперативного контроля ЦК за общей кадровой ситуацией в АН СССР и персонально над Топчиевым тогда же, в начале 1949-го, в состав ученого секретариата был введен Ю. Жданов, который оставался ученым секретарем президиума академии вплоть до 28 мая 1952 г. По его настоянию в декабре 1950 года «за неудовлетворительное руководство делом подбора и расстановки кадров в научных учреждениях Академии наук» получил расчет начальник управления кадров АН СССР П.А. Борисов. Перед этим Ю. Жданов представил Суслову обстоятельную записку о «засоренности» евреями кадров в ряде важнейших академических исследовательских центров — институтах точной механики и вычислительной техники, физической химии, физических проблем, физическом им. Лебедева, экономики".

* Есть свидетельство, что непосредственным поводом к смещению Кафтанова послужила его хвалебная статья по случаю 70-летнего юбилея К. Е. Ворошилова, в которой утверждалось; что тот вместе с Лениным был одним из основателей партии большевиков. Когда об этих «заслугах», приписанных задним числом его верному, но весьма недалекому соратнику, стало известно Сталину, тот вроде бы воскликнул: «Да он и политграмоты не знает!». Неумная лесть Кафтанова до того возмутила Сталина, считавшего даже малейшее отступление от созданной им «канонической» истории партии чуть ли не государственным преступлением, что тот распорядился немедленно гнать его из министров (100).

Еще более значительные изменения произошли в руководстве Министерства высшего образования СССР, которое хотя и проводило начиная с мая 1948 года периодические кадровые фильтрации в вузах страны, но без того энтузиазма, на который рассчитывали на Старой площади/Ответственность за такое «нерадение» была возложена на «либерального» СВ. Кафтанова*, которого 8 февраля

1951 г. на посту министра сменил жесткий и ловкий приверженец Т.Д. Лысенко В.Н. Столетов, возглавлявший до этого Тимирязевскую сельскохозяйственную академию, а потом успевший еще побывать в кресле заместителя министра сельского хозяйства СССР по науке101.

Такого рода «укрепление» руководства академической науки и высшего образования страны в сочетании с усилением контроля со стороны ЦК за «кадровой ситуацией» в этих сферах способствовало тому, что так называемое национальное регулирование, проводимое в них первоначально от случая к случаю, от кампании к кампании, с начала 1951 года приобретает систематический, рутинный характер. Тому же содействовала и введенная с середины 1950 года ежегодная кадровая отчетность всех ведомств перед ЦК. Вот бесстрастные цифры из этой отчетности, более или менее объективно характеризующие кадровую политику, практиковавшуюся тогда властью применительно к академической науке102:

Категории научных сотрудников Количество научных сотрудников в системе АН СССР (в абсолютных цифрах и процентах)

всего русских евреев

1950 г. 1952 г. 1950 г. 1952 г. 1950 г. 1952 г.
Академики 133 (100%) 117 (100%) 106 (79,7%) 93 (79,5%) 11

(8,3%) 10

(8,5%)
Члены-корреспонденты 245 (100%) 233 (100%) 184 (75,1%) 176 (75,5%) 37 (15,1%) 35 (15,0%)
Доктора наук 941 (100%) 1061 (100%) 705 (74,9%) 806 (75,9%) 147 (15,6%) 142 (13,3%)
Кандидаты наук 2849 (100%) 3662 (100%,) 2080 (73,0%) 2703 (73,8%) 428 (15,0%) 473 (12,9%)
Сотрудники без ученых степеней 3415 (100%) 4488 (100%) 2663 (77,9%) 3677 (81,9%) 365 (10,7%) 343 (7,6%)
Итого научных сотрудников 7583 (100%) 9561 (100%) 5738 (75,7%) 7455 (78,0%) 988 (13,0%) 1003 (10,5%)

И хотя, обладая сведениями всего за двухлетний период, трудно проводить полноценный анализ динамики национального состава академических научных кадров, тем не менее и они позволяют сформулировать некоторые выводы. Во-первых, данные таблицы о количестве кандидатов наук и научных сотрудниках без ученой степени свидетельствуют о существенном количественном притоке русской молодежи в науку, что особенно рельефно выделяется на фоне аналогичных показателей по евреям. Тем самым косвенно подтверждается то, что именно в эти годы власти жестко ограничили прием евреев

в научные учреждения и аспирантуры при них. Во-вторых, зафиксированные в таблице изменения относительной численности высококвалифицированных научных сотрудников (от докторов до академиков) еврейского происхождения если и отражают тенденцию к ее понижению, то в общем-то незначительному, и тем более не говорят об их массовом вымывании из науки. Так как прагматик Сталин относился к научно-кадровому потенциалу как к живому капиталу страны, можно заключить, что гонения на евреев в науке выразились в основном в том, что те целенаправленно устранялись в первую очередь с руководящих административных постов, но продолжали в большинстве своем работать по специальности в том или ином академическом учреждении. В конце 40 — начале 50-х годов именно по такой схеме складывались судьбы академиков и членов-корреспондентов из числа евреев, многим из которых пришлось распрощаться с директорскими креслами в академических институтах. Впрочем, за теми из них, кто даже оказывался тогда полностью не у дел, сохранялись довольно солидные академические материальные льготы и привилегии, что, несомненно, помогало государству камуфлировать проводимую им антисемитскую политику.

* Фрумкин именно «состоял» в президиуме ЕАК, или, точнее, числился в нем, так как, по показаниям Лозовского следствию, не только не принимал участия в его заседаниях, но и ни разу не бывал в самом здании ЕАК. Это обстоятельство, наряду со значимостью для государства его научных знаний, видимо, помогло ему избежать репрессий.

Курс на устранение евреев из руководящих структур академической науки в наибольшей степени стал проявляться в 1949 году. Так, 18 июня по решению секретариата ЦК перестал быть директором Института физической химии А.Н. Фрумкин, который до разгона ЕАК состоял в его президиуме*. Отставка академика мотивировалась тем, что он «допускал ошибки антипатриотического характера» и при приеме на работу «руководствовался не государственными интересами, а подбирал и расставлял кадры по признаку семейственности, что вызвало засорение института чуждыми людьми». В ноябре следующего года та же участь постигла родоначальника одной из основных школ советской физики академика А.Ф. Иоффе, возглавлявшего с момента основания в 1918 году Физико-технический институт в Ленинграде. Перед этим он был вызван в президиум АН СССР. После состоявшейся там длительной аудиенции у президента АН СССР СИ. Вавилова Иоффе сразу же написал заявление об отставке. Сложив с себя административные полномочия, старый профессор, видимо, испытал некоторое облегчение. Сосредоточившись исключительно на научных исследованиях (благо это не запрещалось), он, по крайней мере, теперь мог не скрывать своего национального происхождения, записывая себя в анкетах русским, как это делал начиная с 1948 года

под воздействием нараставшей в стране антиеврейской истерии10'. С подобными печальными примерами чистки в высших академических сферах читатель еще неоднократно столкнется в нижеследующем материале, посвященном положению дел в отдельных областях науки.

ФИЛОСОФИЯ

В продолжавшемся и после войны противоборстве на «философском фронте» двух группировок, одна из которых условно возглавлялась Г.Ф. Александровым, а другая — М.Б. Митиным, последняя одержала две крупные победы. Первую—летом—осенью 1947 года, когда в ходе философской дискуссии Александров был раскритикован Ждановым и изгнан из ЦК. Правда, его, вроде бы допустившего крупные ошибки в вопросах философии, назначили тогда почему-то директором Института философии АН СССР. Второй победой можно считать произошедший спустя год погром в биологической науке, учиненный на августовской сессии ВАСХНИЛ покровителем Митина академиком Т.Д. Лысенко, которого тот поддержал еще в 1939-м в ходе дискуссии по вопросам генетики и селекции. Поскольку за спиной Лысенко стоял сам Сталин, то с осени 1948 года Митину также стали покровительствовать глава Отдела пропаганды и агитации ЦК Шепилов и заведующий сектором Агитпропа Ю.А. Жданов, ставший в 1949-м зятем вождя. Из чиновников номенклатурным уровнем пониже Митину симпатизировал министр высшего образования СССР СВ. Кафтанов. В научном мире сторонниками Митина были такие же, как он сам, ортодоксы-догматики от сталинского марксизма, сделавшие вместе с ним карьеру на философских погромах начала 30-х годов. Это близкий ему с молодых лет член-корреспондент АН СССР П.Ф. Юдин, работавший теперь главным редактором издававшейся в Бухаресте коминформовской газеты «За прочный мир, за народную демократию!», а также специалист по марксистской «натурфилософии», член-корреспондент АН СССР А.А. Максимов, которого в феврале 1949 года назначат заведующим кафедрой философии естествознания МГУ. К тому же руководивший с 1943 года в том же университете кафедрой диалектического и исторического материализма профессор З.Я. Белецкий, несмотря на прежние разногласия с Митиным, как бы вынужденно превратился в его союзника. Возможно, это произошло вследствие инстинктивного чувства самосохранения, способствовавшего коллективному сплочению представителей гонимой национальности перед лицом травли «антипатриотов», принимавшей все более антиеврейский характер.

После войны Митин, хотя уже и не был тем всесильным инквизитором в философской науке, каким являлся в 30-е годы, тем не менее

обладал довольно солидным влиянием во властных структурах: был в отличие от Александрова не кандидатом, а полноправным членом ЦК ВКП(б), участвовал в заседаниях оргбюро по идеологическим вопросам, руководил кафедрой диалектического материализма в Высшей партийной школе, был первым заместителем председателя правления Всесоюзного общества по распространению политических и научных знаний и, наконец, самое главное — ничто пока не свидетельствовало о сомнениях Сталина в его личной преданности ему.

Противостоявший такому довольно сильному противнику Александров, еще будучи главой Агитпропа, методично насаждал во всех ведущих научно-идеологических центрах своих сторонников, лично обязанных ему занимаемыми должностями, учеными степенями, званиями, премиями и т.д. Отвоевывая таким образом для себя место под солнцем, «александровцы» к концу 1948 года смогли превратить в свои «опорные пункты» Институт философии АН СССР, редакцию журнала «Вопросы философии», которую возглавлял видный специалист в области философии естествознания и бывший работник аппарата ЦК Б.М. Кедров, журнал «Большевик», где главным редактором был П.Н. Федосеев (до 1947 г. заместитель Александрова по Агитпропу), Академию общественных наук при ЦК, в которой тот же Федосеев руководил кафедрой диалектического и исторического материализма, ряд кафедр в МГУ, в том числе истории русской философии во главе с И.Я. Щипановым, истории западноевропейской философии, где обязанности руководителя исполнял Т.И. Ойзерман (он же возглавлял аналогичный сектор в Институте философии). К тому же Александров, несмотря ни на что, продолжал сохранять надежные связи в аппарате ЦК, где ему покровительствовал Маленков, а также целая когорта высокопоставленных номенклатурных идеологов, которые прежде работали под его руководством: заместитель заведующего Агитпропом B.C. Кружков, ответственный работник этого же ведомства, специалист по марксистско-ленинской философии В.Е. Евграфов и другие. Через Маленкова и своего личного друга, бывшего секретаря ЦК КП(б) Грузии П.А. Шарию*, Александров также был связан с Берией.

* 3 июня 1948 г. бюро ЦК КП(б) Грузии приняло решение о смещении Шарии с поста секретаря ЦК по пропаганде за написание и издание в 1943 году книги стихов «религиозно-мистического характера». В 1952 году Шарию арестовали по «мингрельскому делу», а в марте 1953-го освободили по распоряжению Берии. До лета Шария работал помощником по идеологическим вопросам в секретариате Берии, а потом был вместе с ним вновь арестован.

Именно групповые интересы играли главную роль в происходившей в это. время закулисной борьбе на «философском фронте», в которой с обеих сторон в ход пускалось такое действенное тогда оружие, как антисемитизм. Правда, прибегали к нему чаще «алек-

сандровцы», поскольку в рядах «митинцев» евреев было значительно больше.

Воодушевленные шумным триумфом Лысенко в августе 1948-го, первыми в бой ринулись Митин и его сторонники. Тогда, используя «Литературную газету», в редакции которой Митин заведовал отделом науки, они усилили нападки на главного редактора «Вопросов философии» Кедрова. Их расчет был прост: Кедров был самой уязвимой фигурой среди приверженцев Александрова. Его отец, М.С. Кедров, выходец из московских дворян, большевике 1901 года, ставший после революции видным чекистом и государственным деятелем, был расстрелян в 1941-м как «враг народа». Между тем его сын в 1947-м имел неосторожность высказать через свой журнал «вредные идейки» (в интерпретации его хулителей. — Авт.) о том, что Ленин в определенный период находился под воздействием философии Гегеля и что вопросы национального приоритета несущественны для истории науки. Более того, Кедров на свой страх и риск напечатал статью одного из непримиримых противников Лысенко, известного потомственного русского биолога академика И.И. Шмаль-гаузена и даже после августовской сессии ВАСХНИЛ продолжал поддерживать изгоняемых отовсюду «антимичуринцев»104.

Пока Александров интриговал против когда-то объявленного «меньшевиствующим идеалистом» A.M. Деборина, добиваясь от Маленкова его отстранения от руководства академическим печатным органом, «Вестником Академии наук СССР», Митин направил 28 октября 1948 г. тому же Маленкову критический обзор материалов, опубликованных в «Вопросах философии» в 1947-1948 годах, обосновывая тем самым якобы возникшую необходимость смены руководства этого журнала. Как по команде, в тот же день с аналогичным предложением к Маленкову обратился и Максимов. Со своей стороны, Александров попытался защитить «своего человека», уверяя Маленкова, что вновь вышедший в свет третий номер «Вопросов философии» «отличается от предыдущих в лучшую сторону». Однако отстоять Кедрова ему не удалось, поскольку 9 декабря свое веское слово по поводу журнала высказало руководство Агитпропа в лице Шепилова, его заместителя А.Н. Кузнецова и Ю. Жданова, которые предложили «укрепить» руководство «Вопросов философии». В обоснование ими был приведен такой разящий наповал аргумент: журнал никоим образом не откликнулся на выход в свет очередных томов с сочинениями Сталина. Уже 25 декабря политбюро приняло постановление «О журнале "Вопросы философии"», санкционировавшее отстранение от должности ответственного секретаря редакции И.А. Крывелева (кстати, еврея), который считался «правой рукой» Кедрова. Тогда же для «усиления» редколлегии в нее ввели Митина, директора Тимирязевской сельскохозяйственной академии и известного приспешника Лысенко В.Н. Столетова, а также заместителя

Александрова по Институту философии Д. И. Чеснокова. Этот последний и стал новым главным редактором «Вопросов философии», когда 3 марта вышло другое, давно ожидавшееся постановление политбюро, низложившее Кедрова «как не справившегося с работой»105.

Звезда Чеснокова взошла на столичном номенклатурно-идео-логическом небосклоне благодаря протекции Шепилова. В ноябре 1947 года тот взял этого провинциального аппаратчика, тогда секретаря Свердловского горкома партии по пропаганде, к себе в Агитпроп в качестве заместителя заведующего одного из отделов. Однако спустя какое-то время в ЦК из Свердловска поступила информация о любовных похождениях и других старых грешках Чеснокова*. Разразился скандал, и оконфузившегося чиновника в июне 1948 года без лишнего шума сплавили в Институт философии, который считался тогда в ЦК чем-то вроде номенклатурного отстойника. Тем самым Шепилов как бы убивал одновременно двух зайцев: исполнил свой моральный долг, изгнав из святая святых партийного аппарата «падшего ангела», и в то же время обзавелся дополнительными глазами и ушами в стане враждующего с ним опального царедворца.

* В октябре 1949 года вскрылись новые скандальные факты деятельности Чеснокова на посту секретаря Свердловского горкома в 1945-1947 годах. В частности, в ЦК поступила информация о том, что, будучи в это время председателем экзаменационной комиссии Уральского государственного университета, он незаконно выдал дипломы об окончании факультета журналистики ряду руководителей обкома и горкома партии. Однако на сей раз Чеснокову удалось избежать наказания, в ЦК удовлетворились очередным его покаянием (106).

Проиграв сражение за контроль над академическим журналом, группа Александрова тем не менее сдерживала натиск своих противников на другом участке «философского фронта» — философском факультете МГУ. Прознав о том, что министр высшего образования Кафтанов ходатайствует перед Маленковым о назначении Митина заведующим кафедрой истории философии МГУ, а Белецкого — деканом философского факультета, к тому же Маленкову 6 октября 1948 г. обратился и Щипанов. Прежде всего он постарался «открыть глаза» партийному руководству на «политически вредную деятельность» Белецкого и его «прозелитов», которые, якобы «возомнив себя в вопросах марксистской теории непогрешимыми папами», предложили ликвидировать кафедру истории русской философии. Будучи руководителем этой кафедры, Щипанов назвал это намерение «антипатриотическим актом» и потребовал вмешательства ЦК для постановки работы факультета «на партийные рельсы». Этот демарш был сразу же поддержан Александровым, который обвинил Белецкого в «воспитании студенчества в духе наплевательского махаевского отношения к прошлой русской культуре», что-де поощряется руководством Минвуза. Ответной реакцией ЦК

стало отклонение предложения Кафтанова и назначение в феврале 1949 года деканом профессора В.Ф. Берестнева107.

В то же время ЦК обязало Кафтанова считать главной задачей возглавлявшегося им ведомства проверку национального состава кадров руководителей и преподавателей кафедр общественных наук (философии, основ марксизма-ленинизма, политэкономии, истории) в вузах страны. Работа в этом направлении была инициирована Старой площадью еще весной 1948 года. Тогда всем высшим учебным заведениям было дано указание представить к 1 июня в Минвуз в «обязательном порядке» личные листки по учету кадров, подробные автобиографии и развернутые политические и деловые характеристики на весь профессорско-преподавательский состав. Более или менее полную картину национального состава преподавателей общественных кафедр по состоянию на 28 октября Минвузу удалось составить к середине ноября. Обработав сведения, полученные от 568 вузов по 962 кафедрам общественных наук, это ведомство представило тогда в ЦК следующие «неутешительные» данные108:

Названия кафедр Количество преподавателей (в том числе в %)

всего русских украинцев евреев других
Философии 117 51 (43,6) 16 (13,6) 26 (22,2) 24 (20,6)
Политэкономии 737 356 (48,0) 54 (7,3) 185 (21,1) 142 (19,6)
Истории СССР 652 309 (48,0) 73 (11,0) 86 (13,0) 184 (28,0)
Марксизма-ленинизма 3341 1694 (50,6) 349 (10,5) 660 (19,8) 638 (19,1)
Итого на кафедрах общ. наук 4847 2410 (50,2) 492 (10,2) 957 (19,9) 988 (20,3)
В начале 1949 года по поручению ЦК Минвуз силами собственного аппарата провел обследование профессорско-преподавательского состава кафедр общественных наук 213 вузов Москвы, Ленинграда, Киева, Харькова, Ростова-на-Дону, Саратова, Казани и Свердловска. И опять собиралась статистика в национальном разрезе, в результате чего из 2018 подвергшихся проверке преподавателей философии, марксизма-ленинизма и политэкономии был выявлен 531 еврей (26,3%). Когда эти цифры стали известны в ЦК, там пришли к заключению, что представленные ранее вузами данные по преподавателям евреям были несколько занижены. Вскоре Шепилов подготовил проект постановления «О положении с кадрами на кафедрах марксизма-ленинизма, философии и политэкономии в высших учебных заведениях и мерах по укреплению этих кафедр», которым Минвузу предписывалось все кадровые назначения на должности преподавателей общественных кафедр осуществлять впредь только по

согласованию с региональными горкомами и обкомами партии. К проекту прилагался «черный список» из 40 преподавателей (17 из них были евреями) московских и ленинградских вузов, подлежащих первоочередному увольнению как политически неблагонадежные. Предусматривалось также проведение всесоюзного совещания руководителей кафедр марксизма-ленинизма и философии, которое состоялось в Москве в первой половине июля109.

Проходившая в том же году антикосмополитическая кампания, имевшая, как уже отмечалось, скрытый антиеврейский характер, не могла не отразиться соответствующим образом на выяснении отношений между противоборствовавшими «философскими» лагерями. 2, 9 и 16 марта стараниями Митина в «Литературной газете» появилась серия материалов, разоблачавших «группу лиц, протаскивавших космополитические взгляды и подтачивавших... философский фронт». «Идейным вдохновителем» группы объявлялся Кедров, а в качестве его «подручных» были названы А.И. Крывелев, ЯЗ. Черняк, З.А. Каменский, М.З. Селектор, а также имевший лишь косвенное отношение к философии литературный критик В.Ц. Гоффеншефер, которого Митин скорее всего «притянул», следуя тогдашней номенклатурной моде уснащать скандальные публикации экзотическими еврейскими фамилиями.

Александров тоже не сидел сложа руки. Понимая, что дальнейшая пассивность только подзадоривает оппонентов, все громче говоривших о его собственных космополитических прегрешениях, вскрытых Ждановым летом 1947 года, и их рецидивах в последующем, он стал действовать. 2 марта бывший глава Агитпропа появился в Академии общественных наук и выступил с докладом «Задачи борьбы с космополитизмом в философии». Покаявшись вначале скороговоркой в собственных ошибках и тем самым отдав дань ритуальной самокритике, он перешел в решительное контрнаступление, обвинив в космополитизме профессора М.М. Розенталя*, одного из наиболее авторитетных ученых из конкурирующей философской группировки110.

* В октябре 1949 года секретариат ЦК освободил Розенталя от должности заместителя руководителя кафедры диалектического и исторического материализма АОН при ЦК ВКП(б). Перед этим его несколько месяцев травили на собраниях и в печати за вышедшую в 1948 году книгу «Философские взгляды Н.Г. Чернышевского», в которой он имел неосторожность обмолвиться о том, что лучшее в мировоззрении этого писателя-демократа возникло на почве обобщения западноевропейского исторического опыта, а наихудшее — на основе изучения социальных отношений в России (111).

После произошедшего таким образом обмена ударами в очередном раунде поединка между Митиным и Александровым была зафиксирована боевая ничья. Об этом свидетельствовал тот факт, что в передовице агитпроповской «Культуры и жизни» за 10 марта в

общий ряд с Кедровым, Крывелевым и другими «александровцами», названными ранее космополитами от философии, был поставлен и «митинец» Розенталь. Такой «паритет» был победой Александрова, с которым руководство Агитпропа, тогда сурово критикуемое Маленковым, видимо, вынуждено было пойти на компромисс. И это не могло не встревожить Митина и его друзей. 15 марта из далекого Бухареста Юдин направил Маленкову возмущенное письмо, в котором заявил, что «редакция газеты «Культура и жизнь» поступила опрометчиво, объявив Розенталя космополитом». Вместо этого надо было, по его мнению, направить огонь критики против «подлинного вдохновителя космополитизма и проповедника катедер-социализма — Александрова», который «расшаркивается перед всеми западноевропейскими философами»"2.

Маленков, как и следовало ожидать, пропустил мимо ушей обвинения против своего протеже, который тем временем, чувствуя поддержку второго человека в партии, действовал все смелее, используя опыт, накопленный в организации крупномасштабных демагогических кампаний, и, чтобы, так сказать, обезопасить свои тылы, принялся увольнять из Института философии сотрудников, обвиненных в космополитизме. Один за другим подверглись остракизму Кедров (заведовал сектором философии естествознания), Каменский, Селектор, М.А. Леонов (Гуревич; руководил сектором диалектического материализма), B.C. Библер, Е.М. Вейцман и др. Только в 1949— 1950 годах из института по идеологическим мотивам был отчислен 51 сотрудник"3. А 18 марта 1949 г. на общем собрании сотрудников, докторантов и аспирантов Института философии был дан бой «митинской» группировке. Выступивший с основным докладом Александров направил острие своей критики против Белецкого и его кафедры в МГУ. Судя по хлестким эпитетам, которые потоком неслись из уст бывшего главы Агитпропа, тот, видимо, не забыл нападок Белецкого в 1944 году (по поводу третьего тома «Истории философии») и давно мечтал отомстить этому, как многим казалось, чрезмерно самоуверенному профессору, возомнившему себя чуть ли не главным интерпретатором философских трудов «основоположников марксизма-ленинизма». Сводя теперь старые счеты, Александров обвинил старого недруга по сути в левацком экстремизме, выразившемся в том, что тот выступал против «ленинско-сталинского» тезиса о Германии как родине марксизма, отрицал «относительную самостоятельность идеологии» при социализме, а также «пригрел» на своей кафедре «врага народа» С.С. Гольдентрихта, арестованного в 1948 году.

Оценив складывающуюся в шовинистическом угаре конъюнктуру, в одной связке с Александровым решил выступить Чесноков. На такой шаг этот ставленник Шепилова, видимо, решился, трезво рассудив, что положение последнего, особенно после полученного им от Фадеева нокдауна в истории с театральными критиками, зыбко и неопреде

ленно. Своей мишенью Чесноков избрал академика Митина* и тех, кто поддерживал его в стенах Высшей партийной школы и Обществе по распространению политических и научных знаний, — О.С. Вой-тинскую, М.М. Розенталя, М.А. Лившица и некоторых других ученых. После чего общее собрание научных сотрудников Института философии потребовало от члена ученого совета Митина «развернутой критики своих космополитических ошибок». В качестве «частного определения» было зафиксировано мнение, что на философском факультете МГУ еще «не развернулась борьба против безродных космополитов, безнаказанно... орудующих на... кафедрах». О том же говорилось и в итоговой записке, направленной 21 марта Сталину и Маленкову «треугольником» Института философии — Александровым (директором института), Чесноковым (главным редактором «Вопросов философии»), Н.Ф. Константиновым (секретарем парткома института). Больше всех в этом документе досталось Белецкому, о котором было со зловещим подтекстом сказано, что он, занимая «космополитические позиции, тормозит разгром космополитов на философском факультете, опираясь на тенденциозно подобранные кадры, преимущественно еврейской национальности». Налицо была чистой воды провокация, сработанная в расчете на юдофобию Сталина, который, наверняка, был уже наслышан о «повышенной концентрации» евреев на кафедре Белецкого в МГУ (семь преподавателей из 19), о чем было сообщено в ЦК ранее114.

* Между двумя предводителями враждовавших философских группировок Митиным и Александровым существовало нечто вроде джентльменского соглашения, основанного на равновесии страха: лично не выступать с критикой против друг друга. Хорошую мину при плохой игре они были вынуждены сохранять хотя бы уже потому, что оба входили в авторский коллектив неоднократно переиздававшейся в 40-х — начале 50-х годов краткой биографии Сталина.

Печатью антисемитизма было отмечено и шестидневное партийное собрание на философском факультете МГУ, открывшееся 22 марта. После выступления основного докладчика слово взял Чесноков, читавший лекции в университете и, видимо, претендовавший на должность заведующего кафедрой диалектического и исторического материализма. Поэтому с места в карьер он выдвинул против занимавшего ее Белецкого серьезное обвинение в том, что на его кафедре создана антипартийная группа. В том же духе выступили потом другие ораторы (видимо, заранее подготовленные), подкрепившие инвективы Чеснокова конкретными «свидетельствами». Секретарь партийной организации факультета Никитин утверждал, например, что преподаватели еврейского происхождения на «особом секретном заседании» кафедры обсудили план выдвижения в состав ЦК ВКП(б) Белецкого вместо Александрова. Фантазируя дальше, Никитин дошел до того, что заявил: Белецкий «объективно», то есть уже фактом

своего национального происхождения, содействовал сплочению и единению евреев на кафедре. В ответ некоторые сотрудники кафедры, в том числе Ш.М. Герман и В.Ж. Келле, попытались как-то защитить своего руководителя от абсурдных обвинений. Однако организаторы шовинистического действа быстро пресекли нежелательное для них развитие событий. Первый был согнан с трибуны и 21 апреля уволен из университета «в связи с организацией групповщины... и серьезными извращениями марксистско-ленинской теории». Второго же через сутки после выступления вывели из состава партийного бюро. В последний день собрания, 28 марта, было принято обращение в ректорат и «вышестоящие организации» с пожеланием немедленного снятия Белецкого с должности руководителя кафедры и его увольнения из университета"5.

Однако вроде бы уже обреченный профессор отнюдь не думал сдаваться. 9 апреля он направил Сталину и Маленкову пространное письмо, в котором попытался обосновать марксистско-ленинскую правоверность своих философских взглядов, в том числе и собственной концепции о том, что идеология в социалистическом государстве строго детерминирована развитием экономического базиса* и не обладает даже относительной самостоятельностью. Одновременно он настаивал на прекращении преследований и произвола, коим подвергся он и сотрудники его кафедры со стороны руководства философского факультета МГУ. С этой жалобой Маленков поручил разобраться Шепилову, обязав его через 10 дней доложить свои предложения секретариату ЦК. Однако дело было спущено на тормозах, и травля Белецкого продолжалась. Поэтому 12 июня тот вновь обратился к Сталину, сетуя на то, что его кафедра в течение двух с половиной месяцев «расчищается как гнездо космополитизма и антимарксизма». На сей раз реакция верхов была оперативной и действенной. Через два дня Белецкого вызвал в ЦК Шепилов и заверил, что вопрос о его снятии не стоит"6.

* Александров и Чесноков, придерживавшиеся обратной точки зрения, называли это воззрение Белецкого «вульгаризаторской установкой».

С этого момента политический налет с интриги, предпринятой против Белецкого, постепенно стал сходить на нет, и она все больше приобретала характер затянувшейся склоки. В начале 1950-го беспокойный профессор вновь стал фрондировать против Александрова, который якобы сформировал на «философском фронте» «направление буржуазного объективизма, питаемого идеологией меньшевист-вующего идеализма». Руководство факультета и Агитпроп ЦК тогда обратились к Суслову, жалуясь на «нездоровую обстановку» на факультете, который погрузился в пучину бесконечных выяснений отношений, причем не только между преподавателями, но и студентами, разделившимися на «белецкианцев» и «небелецкианцев». Но возмути

теля конформистского спокойствия не тронули. И только в 1955 году Белецкого под благовидным предлогом выставили из университета, после чего он стал преподавать в Московском инженерно-экономическом институте"7.

В общем, расправа над Белецким, Митиным и другими потенциальными «космополитами» в философии не состоялась и, очевидно, потому, что привела бы к усилению позиций Александрова. А это, надо полагать, не входило в планы Сталина, который не для того в 1947-м подверг его опале, чтобы спустя два года вновь сделать непререкаемым авторитетом в идеологической сфере. Для диктатора куда выгоднее было зыбкое равновесие и постоянное противоборство между несколькими группами ученых на «философском фронте». Поэтому Сталин, дистанцируясь от крайних позиций, решил опереться на некую «золотую середину» в советском философском истеблишменте. На роль такой межеумочной «третьей силы» вполне подходили Чесноков и «подстраховывающий» его из ЦК Ю. Жданов. Переметнувшись в начале антикосмополитической кампании на сторону Александрова, Чесноков, переборов вскоре провинциальную робость и обретя некоторую самостоятельность как главный редактор «Вопросов философии», решился на собственную игру. Все настойчивее и решительнее он стал подчеркивать свою особую роль Проводника официальной линии ЦК и лично Сталина в философской науке, стремясь убедить кремлевское руководство в том, что если Митин и Белецкий превратились в некий ходячий идейный антиквариат из 30-х годов, а время Александрова как пропагандиста-философа закончилось вскоре после войны, то его идеологическому потенциалу еще только предстоит раскрыться. Как и все маргиналы, получившие шанс сделать головокружительную карьеру, Чесноков не был особенно щепетилен в выборе средств борьбы. Он принялся исподтишка нападать то на «митинцев», критикуя их за ортодоксальный догматизм, то на «александровцев», инкриминируя им «академический объективизм». Причем и те и другие выставлялись им в глазах руководства как «зазнавшиеся вельможи», получившие в свое время «от партии высокие академические звания и не давшие ей и народу, начиная с середины 30-х годов, ни одной серьезной философской книги и не разработавшие ни одной важной проблемы марксистской теории»"8.

Такая тактика закулисной борьбы на два фронта вскоре привела к тому, что на Чеснокова посыпались ответные удары с обеих сторон. Оказавшись между двух огней (поскольку нейтралов не любят все), 5 июля 1949 г. он обратился за поддержкой к покровительствовавшему ему Суслову.

«Приступая к работе в редакции журнала «Вопросы философии», — писал Чесноков в ЦК, — я в некоторой мере предвидел, что окажусь объектом групповых наскоков со стороны ряда товарищей, и прежде всего со

стороны групп Александрова и Белецкого—Митина. Однако я не ожидал, что при этом будут применяться недобросовестные приемы, в частности, такие, как необъективная информация Центрального Комитета партии. Я прошу Центральный Комитет партии оградить меня от таких приемов»"".

Помощь сверху пришла не сразу. Александрову тем временем удалось сместить Чеснокова с поста своего заместителя в Институте философии, а потом избавиться от другого заместителя — Ф.Н. Константинова, выступившего на стороне Чеснокова. Однако 13 сентября в «Правде» появилась статья, поддерживавшая редактора «Вопросов философии». Теперь Чесноков, взятый под защиту Агитпропом, мог вроде бы торжествовать. Но его победа не была полной. Тогда же Сталин отверг предложение Ю. Жданова о смещении Александрова с поста директора Института философии. Правда, летом 1950 года другой противник Чеснокова, Митин, решением политбюро был отправлен в Бухарест исполнять обязанности шеф-редактора газеты «За прочный мир, за народную демократию!». Но произошло это, скорее, не вследствие интриг на «философском фронте» (хотя и этот момент не исключается*), а потому, что необходимо было заменить кем-то прежнего руководителя газеты П.Ф. Юдина, который был отозван Сталиным в Москву и включен в комиссию по подготовке учебника по политэкономии120.

* Осенью 1949 года к Суслову с доносом на Митина обратился Б.М. Кедров, работавший тогда заведующим редакцией естествознания и техники издательства Большой советской энциклопедии. Мстя своему обидчику, он обвинил его как члена главной редакции БСЭ в попустительстве старшему редактору, профессору Б.Э. Быховскому, который, работая над философским словником и «отдавая дань еврейскому национализму, придумал новый вид «еврейской философии», к которой отнес великого голландского философа Спинозу...». Вскоре Быховского наряду с другими «политически сомнительными лицами» еврейской национальности убрали из редакции (121).

Между тем Чесноков бодро карабкался к вершине номенклатурной власти. В 1951 году за книгу «Мировоззрение А.И. Герцена» ему была присуждена Сталинская премия третьей степени. В июле следующего года его назначили заведующим вновь образованного в ЦК отдела по экономическим и историческим наукам. А спустя несколько месяцев, в октябре, он был избран даже членом президиума ЦК КПСС и стал главным редактором журнала «Большевик», переименованного в «Коммунист». Стремясь использовать себе во благо полученную власть, Чесноков еще раз попытался расквитаться с Александровым. Примерно тогда же он вместе с Ю. Ждановым уведомили Маленкова о том, что Александров продолжает поддерживать «космополитов» Кедрова, Крывелева, Селектора, Каменского и «травит» Максимова и других своих оппонентов. Поэтому предлагалось освободить Александрова от руководства философской кафедрой в АОН. Однако никаких негативных последствий для последнего, с которым

Маленков отнюдь не горел желанием расправиться, это обращение не возымело. Александров продолжал возглавлять Институт философии и заниматься интригами, не упуская из виду, конечно, и обычные текущие дела. В конце того же 1952-го он обратился, например, к Суслову с просьбой разрешить члену ЦК Коммунистической партии Франции Р. Гароди защиту в Институте философии докторской диссертации на тему «Материалистическая теория познания»122. Так пересеклись очень непохожие друг на друга судьбы двух амбициозных идеологов. Александрову вскоре был уготован, как увидим далее, позорный и жалкий конец. Что же касается Гароди, то противоречивый и извилистый жизненный путь этого поначалу сталиниста, потом (с конца 60-х) коммунистического диссидента, а ныне скандального разоблачителя «сионистского мифа» о холокосте до сих пор не окончен.

ЭКОНОМИКА

* В конце 1948 года Варгу обвинили еще в одной «ереси». Тогда, выступая на совещании экономистов, он заявил, что «темпы восстановления и преодоления «кризиса недопроизводства», а также предотвращение или ограничение инфляции в Европе зависят в первую очередь от экспорта американского капитала в Европу. Немедленно после этого Ю. Жданов доложил Маленкову о том, что академик «стоит на позициях оправдания "плана Маршалла"» (123).

Послевоенная чистка в этой сфере, в том числе и ее антиеврейская ипостась, была связана главным образом с такой противоречивой и трагической политической фигурой, как председатель Госплана СССР Н.А. Вознесенский. Став зимой 1947 года членом политбюро, он совместно с Агитпропом организовал летом того же года с благословения Жданова шумную, с обвинительным уклоном дискуссию по книге директора Института мирового хозяйства и мировой политики академика Е.И. Варги «Изменения в экономике капитализма в итоге второй мировой войны» (1946 г.)*. Этот крупный ученый, давно уже вызывавший раздражение у чиновников со Старой площади, оказывается, позволил себе в «объективистском» и «буржуазно-реформистском» духе утверждать, что в 1941-1945 годах произошло «смягчение» и даже «приостановление» борьбы двух социальных систем в антигитлеровском лагере, что в годы войны в капиталистических государствах возросла роль государства, которое стало внедрять в экономику социалистические плановые начала, а также самое «крамольное» (проповедь «оппортунистической теории» «организованного капитализма») — что капитализм показал себя постоянно развивающейся формацией, способной преодолевать проблемы, порожденные всемирным кризисом этой системы.

Не сделав «должных» выводов из критики и тем самым отказываясь мыслить в рамках заскорузлой догматики, Варга вскоре представил наверх подготовленные его институтом экономические рекомендации, в которых предлагалось сосредоточить усилия на консолидации народнохозяйственного комплекса страны и отказаться от распыления ресурсов на освоение экономического потенциала Восточной Европы, чреватого, помимо прочего, политическими осложнениями с Западом124. Этот совет академика стал последней каплей, переполнившей чашу терпения кремлевского руководства. 18 сентября постановлением политбюро Варгу сместили с должности руководителя ИМХиМП, а сам этот научный центр был слит с Институтом экономики. Созданный таким образом единый Институт экономики во главе с членом-корреспондентом К.В. Островитяновым хоть формально и был оставлен в академической системе, но фактическое («научно-организационное») руководство им стал осуществлять Госплан СССР125.

Но прошло не так уж много времени, и гонитель сам превратился в жертву, что дало толчок новому витку чисток. После произошедшего в марте 1949-го изгнания Вознесенского из Госплана ориентировавшийся на него глава Агитпропа Шепилов стал предпринимать лихорадочные, но оказавшиеся в итоге малоэффективными усилия для собственного спасения. Некоторые из ведущих идеологов (заместитель заведующего отделом пропаганды и агитации ЦК Л.Ф. Ильичев, главный редактор «Большевика» П.Н. Федосеев) потом за глаза обвинят его в принадлежности к экономической «школке» Вознесенского126. Используя старые аппаратные приемы самовыживания, Шепилов старался прикрыться от направленного против него начальственного гнева с помощью козлов отпущения. В качестве таковых им были избраны руководство и ведущие сотрудники Института экономики, главным образом евреи (ведь шла антикосмополитическая кампания). Сразу после падения Вознесенского Шепилов стал бомбардировать Маленкова записками о необходимости «наведения порядка» в институте и редакции издававшегося им журнала «Вопросы экономики» И чем более усиливалось напряжение вокруг самого главы Агитпропа, тем яростнее он нападал на тех, кого наметил для отвлекающего жертвоприношения. 7 июля Шепилов представил Маленкову обстоятельный и пространный донос на «ставленника» Вознесенского на посту директора Института экономики Островитянова, якобы неспособного и не желающего ликвидировать «монопольное» положение группы ученых, «захвативших» ключевые позиции в экономической науке и препятствующих выдвижению новых научных кадров. По этой причине, как утверждалось в записке, «не дается острой критики буржуазно-реформистских и космополитических ошибок» в трудах академика И.А. Трахтенберга, а также в работах Л.Я. Эвентова, В.И. Каплана

(Лана)*, М.Л. Бокшицкого, И.М. Лемина, С.А. Выгодского и других авторов, посвященных экономике западных стран. Что же касалось разработки вопросов политической экономии строительства социализма в СССР, то тут Шепилов углядел наличие «абстрактно-схоластического подхода» в работах Л.М. Гатовского**, А.И. Ноткина и Г.А. Козлова. Ну и как венец обвинений — сакральный вывод о том, что «состав научных работников института политически все еще засорен выходцами из чуждых и враждебных партий: бывшими троцкистами, бундовцами, исключенными из партии». К таковым Шепилов причислил всех остальных евреев института, в том числе И.М. Файнгара, и А.С. Мендельсона127.

Большую помощь Шепилову в выметании кадрового «сора» из Института экономики оказал академик Л.Н. Иванов, назначенный в 1949 году, видимо, в награду за неутомимую борьбу за чистоту рядов советских экономистов заместителем по кадрам академика-секретаря отделения экономики и права АН СССР. Ведь не зря же тот начиная с 1943 года регулярно информировал «инстанцию» о «враждебных идеологических взглядах и их носителях» в области экономической науки. Много сил Иванов вложил и в подготовку проекта решения «Об Институте экономики Академии наук СССР», который 15 июля Шепилов провел через секретариат ЦК. Однако «отвлекающие маневры» не спасли главу Агитпропа. Буквально через пять дней, как уже отмечалось выше, Маленкову наконец удалось «выдавить» его из ЦК. Оказавшись без работы, он провел несколько месяцев в мучительных переживаниях, пока в начале 1950 года о нем не вспомнил Сталин, назначив на должность инспектора ЦК и введя вскоре в комиссию по подготовке учебника по политэкономии.

* Автор крупных монографий об экономике США Каплан был вскоре изгнан из Института экономики, после чего какое-то время работал в Обществе по распространению политических и научных знаний. В 1950 году его выставили и оттуда, дав направление на работу в Среднюю Азию. Но и там оказалось небезопасно. 26 февраля 1953 г. Каплана, тогда преподавателя политэкономии Фрунзенского медицинского института (Киргизия), арестовали как американского шпиона.

** Профессору Гатовскому каким-то чудом удалось удержаться в Институте экономики, однако в июле—сентябре 1949 года его вывели из редколлегии «Большевика», сняли с должности руководителя кафедры советской экономики в Высшей партийной школе и отстранили от преподавания в АОН при ЦК ВКП(б).

Но это произойдет потом, а пока под тяжестью обвинений, содержавшихся в подготовленном Шепиловым постановлении от 15 июля 1949 г., директор Института экономики Островитянов вынужден был прибегнуть к самобичеванию. Отчитываясь 25 июля перед Маленковым и Сусловым, он критиковал себя за то, что из 24 работавших в институте членов-корреспондентов и докторов наук было только

12 русских, тогда как евреев — десять, плюс два представителя других национальностей. Не мог похвастаться Островитянов и национальной структурой кадров старших научных сотрудников, которых в институте насчитывалось 83 человека (44 русских, 34 еврея, пять представителей других национальностей). Эта статистика стала темой обсуждения на расширенном заседании президиума АН СССР 25 августа. В принятом по его итогам решении подчеркивалось, что «среди научных сотрудников Института экономики слабо представлены ученые русской национальности». Не обошлось и без «оргвыводов». Сначала в ЦК рассматривался вопрос об отставке Островитянова, но потом решили ограничиться тем, что забаллотировали его избрание в академики. Однако увольнения не избежали заместители директора института Г.А. Козлов и В.А. Масленников128.

ПРАВО

В юриспруденции, как и в экономике, старт кадровым разбирательствам с антисемитским подтекстом был дан шумным развенчанием наиболее авторитетного ученого еврейского происхождения. Роль главной жертвы была уготована директору Института права АН СССР академику И.П. Трайнину, нападки на которого начались еще в январе 1948 года. Тогда «за серьезные недостатки в работе» ему было объявлено партийное взыскание. А в феврале его сместили с поста директора института, который он возглавлял с 1942 года. Причиной такого сурового наказания, судя по всему, стало то, что, увлекшись после войны темой правового построения государств так называемой народной демократии и «не заметив» существенно усилившегося в 1947 году в мире политического похолодания, он неосмотрительно решился на довольно либеральные высказывания. В частности, ученый утверждал, что в странах народной демократии социализм можно построить без монополизации власти коммунистами, на основе политического союза левых и социалистических партий.

На сей раз Трайнину не помогли неоднократно спасавшие его ранее в похожих ситуациях прежние заслуги перед партией и славное революционное прошлое. К тому же динозавры романтического дореволюционного большевизма, не изощренные в аппаратной казуистике и риторике, давно ужебыли не в чести у циничных партфунк-ционеров со Старой площади. Их, в большинстве своем вступивших в партию в 20-е годы, мало волновали факты биографии ученого, 17-летним пареньком примкнувшего в 1904-м к большевикам, а через два года арестованного за подпольную деятельность и заключенного в качестве политузника в рижскую тюрьму. Потомбыли побег из ссылки и нелегальная эмиграция в США. Там, в Нью-Йорке, он устроился рабочим в еврейскую типографию. А в 1907-м Трайнин вновь

пересек океан, на сей раз в обратном направлении. В Европе его ждала снова полная трудов и лишений жизнь рабочего-политэмигранта, завершившаяся интернированием в годы Первой мировой войны в Париже за антивоенную пропаганду. Весь этот «революционный позитив» в биографии Трайнина воспринимался цековскими кадровиками как нечто малосущественное. Ведь перед ними стояла задача обосновать увольнение академика, и потому их в его прошлом интересовал только «негатив». Добиться искомого они смогли, раздув факт исключения Трайнина из партии на восемь месяцев в 1918 году. Тогда он поплатился за «ренегатское» обращение ко всем партиям социалистической ориентации с призывом поддержать Комуч (Комитет членов Учредительного собрания) в Самаре. Но вряд ли чиновники решились бы сами на дискредитацию маститого ученого, работавшего в начале 20-х годов под непосредственным руководством Сталина в Наркомнаце (редактировал газету «Жизнь национальностей»), а в 1939-м избранного (надо полагать, не без содействия вождя) академиком без наличия даже среднего образования*.

За то, что отставка Трайнина произошла с ведома и согласия Сталина, говорит примененная в данном случае его «фирменная» технология постепенного, «дозированного» развенчания впавшего в немилость авторитета. Перестав быть директором Института права, Трайнин тем не менее продолжал оставаться академиком-секретарем отделения экономики и права АН СССР, редактором журнала «Известия отделения экономики и права», председателем правовой подкомиссии комитета по Сталинским премиям и сохранял за собой ряд других важных постов.

* Правда, Трайнин в 1911-1913 годах был вольнослушателем в университетах Парижа и Женевы.

Тем временем вновь возглавивший Институт права член-корреспондент Е.А. Коровин, следуя директиве секретаря ЦК А.А. Кузнецова, развернул кадровую чистку. Сначала вместо члена-корреспондента М.А. Аржанова (Зильбермана) был избран новый секретарь парторганизации института. Затем оттуда были удалены бывший «член сионистской организации» (в 1916-1920 гг.) З.И. Шкундин, который находился на должности ученого секретаря, а также целый ряд научных сотрудников с еврейскими фамилиями. Нечто подобное вскоре началось и на юридическом факультете МГУ, где под сурдинку рассуждений о необходимости «коренизации аппарата» (профессор А.И. Денисов) особую ретивость проявил декан факультета Ф.И. Кожевников. Реакцией на его откровенно антисемитские действия стала анонимная жалоба, направленная в мае 1948-го в Комиссию партийного контроля Шкирятову от имени группы студентов старших курсов юрфакта, евреев и русских, в большинстве своем инвалидов войны.

«Нами замечено, — писали они, — что администрация нашего факультета в последнее время проводит по отношению к лицам еврейской национальности особую тактику, направленную на недопущение на факультет и на выживание со студенческой скамьи евреев, на недопущение евреев в аспирантуру, на недопущение и выживание евреев с преподавательских постов... Такая линия проводится настолько явно и развязно, что являет собой не характер личного недоброжелательства к евреям, а характер санкционированной свыше новой политики... Неужели это новая политика нашего государства, политика дискриминации наций? Мы считаем это невозможным, так как такой крен вправо был бы чреват гибельными последствиями для нашей партии и государства — так учат Ленин и Сталин. ... Не дойдет ли это веяние до таких же форм, как политика фашизма, если не пресечь его на ранних ступенях развития?»*129.

С началом пропагандистского похода против космополитов травля Трайнина и других правоведов еврейского происхождения заметно усилилась. На состоявшемся 6—7 апреля 1949 г. в Институте права партийном собрании было принято обращение в президиум Академии наук СССР с требованием сместить Трайнина со всех академических постов, что подкреплялось не только обвинением академика в «засорении» юридических кадров бывшими сионистами, троцкистами, бундовцами и меньшевиками, но и причислением к его «наиболее близким соработникам» некоего С.А. Покровского. Последний представлял собой довольно темную личность. Выходец из семьи священнослужителей, он тем не менее сумел как-то втереться в доверие к большевистской власти и в начале 30-х стал личным секретарем Г.Е. Зиновьева. Потом как примкнувшего к оппозиции его сослали на какое-то время в Уфу. Возвратившись в последствии в Москву, Покровский стал негласно сотрудничать с органами госбезопасности, причем чтобы услужить им, прибегал к такому грязному методу, как провокация. Некоторые вызванные им на откровенность, а потом оговоренные жертвы, в том числе аспирант Института права В.Я. Лифшиц, поплатились жизнями за свою излишнюю доверчивость. Хулители Трайнина, разумеется, могли только догадываться тогда об этой тайной стороне жизни Покровского, но зато в конце 1948 года, после выхода в свет очередного тома сочинений вождя, им, да и всей стране стало известно о нем нечто другое. Оказывается, в 1927 году Покровский, вступив в переписку со Сталиным, позволил себе не согласиться с ним по некоторым вопросам истории партии, за что в «Ответе С. Покровскому» был назван вождем «самовлюбленным нахалом, ставящим «интересы» своей персоны выше интересов истины»130.

* 7 мая Шкирятов направил этот документ в Агитпроп Шепилову, по распоряжению которого он 27 мая был «сплавлен» в архив.

Вот это «лыко» и было поставлено в «строку» обвинений против якобы протежировавшего Покровскому Трайнина, который, не вы

держав грубых словесных издевательств, скончался летом 1949 года. После этого начались нападки на «представителей трайнинской космополитической школы». Такой ярлык был пришпилен тогда ко многим видным специалистам-правоведам еврейского происхождения, в том числе к М.А. Аржанову, И.Д. Левину, М.С. Строговичу (последнему инкриминировали низкопоклонство перед англо-американской юстицией и юриспруденцией), А.Н. Трайнину131. Всех их рано или поздно выжили из Института права, с кафедр МГУ и юридических вузов. Особенно яростный характер имели нападки на однофамильца И.П. Трайнина, члена-корреспондента А.Н. Трайнина, руководившего сектором уголовного права. Интересно, что в 20-е годы он обосновал исходя из принципа «аналогий»* возможность применения «уголовной репрессии» и при отсутствии «вины». После войны его вместе со Строговичем командировали в Нюрнберг в качестве консультанта советских представителей на процессе над 24 главными нацистскими преступниками. Симпатизировавший Трайнину Михоэлс, который привлек его вместе с Эренбургом к работе с материалами для «Черной книги», часто говаривал о нем: «Наш Арон держится героем». Потом Трайнину припомнили это, как, впрочем, и многое другое. Так, собирая компромат на ученого, в августе 1950 года в Агитпропе даже разыскали в архиве его статью за 1918 год в еженедельнике «Новый путь». Из нее были извлечены и направлены с соответствующим комментарием Суслову следующие строчки по поводу произошедшей тогда кончины известного адвоката и бывшего депутата 1 Государственной думы В.Р. Якубсона: «Владимир Романович верил в свой народ, верил в его прекрасную мечту о Сионе»'".

* См.: Трайнин А.Н. Уголовное право. Общая часть. (М., 1929. — С. 260-261). Опираясь на принцип «аналогий», советская юстиция, например, на основании закона от 27 июня 1936 г. о запрещении абортов «обосновала» необходимость привлечения к уголовной ответственности лиц, совершавших обряд обрезания, который формально не считался преступлением.

** Однако несмотря на нарочитую демонстрацию верноподцанничества старый интеллигент Коровин, получивший высшее образование еще до революции, не смог удержаться на посту директора. В 1952 году в ЦК из института пошли доносы, в которых он именовался «кадетом». Тогда же его сняли, заменив П.Е. Орловским, до того работавшим заместителем председателя Верховного суда СССР.

Примерно тогда же директор Института права Коровин** доложил Маленкову как о значительном своем достижении то, что ему удалось довести в 1950-м долю принятых в аспирантуру евреев до 8%, тогда как годом ранее таковая составляла 50%. Похвастался он и тем, что «укрепил» кадровый состав института, назначив новым заведующим сектором теории государства и права Г.И. Федькина,

возглавлявшего ранее главное управление юридическими вузами Министерства высшего образования СССР'".

Это было достойное того времени приобретение для института. Свой ярый антисемитизм Федькин проявил начиная с 1948 года, когда руководил Московским юридическим институтом. В этом вузе юдофобия достигла максимальной отметки после того, как в августе 1949 года его проверила комиссия Краснопресненского райкома партии, которая доложила в ЦК об «угрожающей» национальной структуре профессорско-преподавательского (74 русских, 56 евреев, 12 представителей других национальностей) и студенческо-аспи-рантского (1685 русских, 385 евреев, 55 украинцев и 188 представителей других национальностей) состава. Главная вина за такое «серьезное упущение» была возложена на бывшего директора Б.Я. Арсеньева (Лейбмана), который с 1901 по 1919 год состоял в меньшевистской партии. Вскоре Арсеньев, а также другие участники «группировки космополитов» — заведующий кафедрой политэкономии Я.И. Пек-кер (в 30-х г. был помощником Лозовского в Профинтерне), заведующий кафедрой марксизма-ленинизма А.Л. Угрюмов (фамилия приемных родителей), заведующий криминалистической лабораторией Е.У. Зицер, доцент И.Б. Стерник — были уволены из института.

Отличившийся на «кадровом фронте» Федькин пошел «на повышение» в Минвуз СССР, а его преемником на посту директора Московского юридического института стал Ф.М. Бутов, который, будучи в 1944-1946 годах председателем бюро ЦК ВКП(б) по Молдавии, нес свою долю вины за поразивший эту республику послевоенный страшный голод. При нем, щеголявшем в велюровой шляпе и шерстяном двубортном костюме с брюками, заправленными в хромовые сапоги, антиеврейские гонения в институте еще более усилились. Это было торжество вульгарного провинциализма, от которого пострадали и русские интеллигенты, особенно те, кто выступил в защиту коллег еврейского происхождения: профессор А.А. Пионтковский, возглавлявший кафедру уголовного права, П.Г. Кожевникова, которая за свою позицию была смещена с поста секретаря партбюро института и др. Проверявшая в 1950 году Московский юридический институт комиссия отдела пропаганды и агитации ЦК всецело поддержала действия его администрации. Маленкову тогда было доложено, что «назрела острая необходимость оздоровления преподавательского состава за счет привлечения на работу в институт новых проверенных и растущих кадров и очищения института от преподавателей, не пригодных для работы по политическим и деловым качествам»134.

Происходившее в юридической науке и образовании мало чем отличалось от того, что творилось в сфере практического правоприменения, в том числе в деятельности Прокуратуры СССР. Там анти

еврейская чистка начала набирать обороты с декабря 1949 года*, когда, как уже отмечалось выше, оттуда был уволен Л.Р. Шейнин, долгое время возглавлявший следственный отдел. Остракизму подвергся также его заместитель И.М. Брославский. Радикальное кадровое обновление правоохранительных органов, предпринятое Сталиным после ареста Абакумова, как бы придало чисткам в прокуратуре второе дыхание. В августе 1951 года был снят с должности старший помощник генерального прокурора М.Ю. Рагинский, принимавший в 1946 году участие в Нюрнбергском процессе в ранге заместителя главного обвинителя от СССР. В декабре та же участь постигла заместителя начальника отдела по надзору за органами милиции М.З. Альтшуллера, а в январе 1952 года — прокурора отдела по спецделам М.Я. Львова.

* Тогда же был снят с работы военный прокурор Н.В. Зайцев, прикомандированный к следственному отделу Прокуратуры СССР. Этот еще молодой и внешне привлекательный человек имел неосторожность влюбиться в свою подследственную, побочную дочь известного кинорежиссера Ю.Я. Райзмана, многократного лауреата Сталинской премии, но в 1948— 1949 годах попавшего в опалу за «скучную комедию» «Поезд идет на Восток» (автор сценария «космополит» Л.А. Малюгин), «сработанную» якобы «по американским рецептам». По всей видимости, это было действительно неординарное чувство. Даже после того как дочери режиссера был вынесен приговор и ее отправили в один из подмосковных лагерей строгого режима, Зайцев нашел возможность видеться с ней. С помощью взяток и под предлогом необходимости «проведения воспитательной работы» он добился от лагерной администрации разрешения оставаться со своей возлюбленной наедине. Узнице привозились цветы, сладости, книги, другие подарки, а свидания нередко заканчивались под утро. Эта романтическая история, напоминающая сюжет одного из нашумевших фильмов Лилианы Кавани о страстной любви между эсэсовцем-охранником и молодой еврейкой из концлагеря, закончилась печально. Кто-то донес об этих встречах начальству. После чего дочь Райзмана перевели в отдаленный лагерь, а Зайцева с позором изгнали из партии и органов. Еще в 70-е годы он работал на московских стройках бригадиром и прорабом. Потом его следы затерялись...

Тогда же кампания очищения органов надзора за соблюдением законности в стране захватила и Московскую городскую прокуратуру. Произошло это после того, как, выступив в феврале 1952 года на заседании бюро горкома партии, Хрущев призвал ликвидировать «засоренность» в столичных прокурорских органах. В ходе последовавших увольнений в июне был смещен со своего поста первый заместитель прокурора Москвы И.Б. Каганович, хотя тот особенно и не жаловал подчиненных-евреев и относился к ним намного суровее, чем к русским сотрудникам. Возможно, что его отставка была вызвана не только национальным мотивом, но и тем немаловажным обстоятельством, что Хрущев, сняв тогда же прокурора города А.Н. Васильева, решил на всякий случай полностью «освежить» ру

ководство столичной прокуратуры. Вообще же выживание евреев из этой сферы не отличалось особой изобретательностью и деликатностью. В начале августа в отдел кадров московской прокуратуры почти одновременно были вызваны более 20 следователей и помощников районных прокуроров еврейской национальности. Всем им без объяснений причин предложили уволиться «по собственному желанию». Тем, кто не согласился подать сразу же соответствующие заявления, было сказано, что их все равно уволят, но с такой формулировкой, что потом их вряд ли где-либо возьмут на работу. Именно так поступили со следователем прокуратуры Ждановского района столицы И.И. Наумовым, отказавшимся уйти «по собственному желанию»: от него избавились, сославшись на «обнаружившуюся непригодность к работе». После нескольких безрезультатных попыток восстановиться на прежнем месте он понял, что в дело вмешалась политика (каждому увольняемому заявлялось о согласовании соответствующего приказа с партийными органами) и потому на соблюдение официальной законности рассчитывать нельзя"5.

ИСТОРИЯ

Высказанная когда-то Д. Оруэллом мысль: кто контролирует прошлое, тот контролирует и настоящее, удивительно точно отражала суть происходившего в советской исторической науке в период антикосмополитической кампании. Не случайно старт начавшейся тогда кадровой «разборке» в этой сфере был дан в АОН при ЦК ВКП(б), ведущем идеологическом учреждении партии. С 11 по 16 марта 1949 г. там состоялось расширенное объединенное заседание кафедр истории СССР, всеобщей истории и истории международных отношений, на котором было объявлено о выявлении «кучки» («группки») «безродных космополитов», «пытавшейся вести вредную работу на научно-историческом участке идеологического фронта». 17 марта эстафета разоблачений историков-«антипатриотов» была подхвачена закрытым партийным собранием исторического факультета МГУ. А в 20-х числах тем же самым занялись ученые советы Института истории АН СССР и истфака Московского университета. Главной мишенью обвинений, прозвучавших в стенах этих учреждений, стал академик И.И. Минц, названный предводителем антипатриотов от истории. Поскольку тот был заместителем академика-секретаря отделения истории и философии АН СССР, ответственным секретарем главной редакции многотомной «Истории гражданской войны в СССР» («ИГВ»), а также возглавлял кафедры истории СССР в МГУ, ВПШ при ЦК ВКП(б), сектор истории советского общества в Институте истории АН СССР, руководил подготовкой аспирантов в АОН и занимал ряд других ключевых постов, первым делом ему вменили

в вину то, что он монополизировал в своих руках разработку истории советского общества. О том, что эта «монополизация» произошла по воле власти, никто, разумеется, даже не заикнулся. Минца упрекали также в насаждении семейственности, в низкой результативности труда (подготовил два тома «ИГВ» за 18 лет работы). Но наиболее серьезными обвинениями против академика были идеологические: умалил роль русского народа и его авангарда — русского рабочего класса в новейшей истории; в качестве ученика М.Н. Покровского еще в 1928 году доказывал, что основоположниками русской исторической науки были ученые немецкого происхождения; в статье «Ленин и развитие советской исторической науки», опубликованной в первом номере журнала «Вопросы истории» за 1949 год, утверждал, что не Ленин и Сталин, а его ближайшие ученики И.М. Разгон, Е.Н. Городецкий и Э.Б. Генкина положили начало изучению советского периода отечественной науки. Из последних наиболее сильный удар-принял на себя профессор Разгон, который был заместителем Минца в секретариате главной редакции «ИГВ». Ему приписали «извращенный анализ» взаимоотношений русских с осетинами и чеченцами в работе «Орджоникидзе и Киров и борьба за власть Советов на Северном Кавказе» (1941 г.) и другие научные прегрешения. «За космополитические взгляды и антипатриотическую деятельность» Разгона исключили из партии и выгнали с работы. После этого он вынужден был уехать в Томск, где почти до самой своей кончины в 1987 году возглавлял в тамошнем университете кафедру истории СССР.

По заведенному в ходе сталинских чисток ритуалу публично повиниться в своих ошибках должны были не только главные обвиняемые, но и работавшие непосредственно с ними коллеги. Повинуясь этому неписаному правилу, наряду с другими покаялась и A.M. Панкратова. Выступая, она сожалела о том, что, будучи сотрудником сектора советского общества Института истории, «своевременно не проявила большевистской принципиальности и не повела борьбы с космополитическими ошибками» Минца. Наученная еще в 1943-1944 годах горьким опытом аппаратной стычки с тогдашним руководством Агитпропа, поддерживавшим историков-«великодержавни-ков», на сей раз она быстро сориентировалась в похожей ситуации и, вынужденная действовать в духе конформистской гибкости, опубликовала в 1952 году написанную в популярной форме книгу «Великий русский народ». Сталину издание понравилось, и он включил его автора в состав ЦК КПСС. К чести Панкратовой, чья жизнь была наполнена трагическими испытаниями и незаурядными научными достижениями, следует отметить, что у нее (и, может быть, еще у М.В. Нечкиной) хватило мужества не отшатнуться от Минца, как от зачумленного, подобно тому, как это сделали многие другие известные историки. По свидетельству историка Е.Г. Гимпельсона,

Панкратова не побоялась мораль'но поддержать Минца в самое трудное для него время, придя однажды в начале 50-х домой к опальному ученому и поздравив его с днем рождения.

Однако случаи проявления подобного благородства были довольно редки, зато сплошь и рядом действовало житейское правило: оступившегося толкни. В этом плане не составляло исключения сообщество советских историков. Наибольшую активность в травле Минца и его сторонников проявил проректор МГУ А.Л. Сидоров, который, видимо, таким образом оправдывал доверие ЦК, назначившего его 25 декабря 1948 г. (вместо Минца) заведующим университетской кафедрой истории народов СССР. Хорошо знавшие Сидорова люди говорили, что это была по-своему достойная личность (хотя бы уже потому, что в 1941-м он добровольцем пошел на фронт), а также «умный и знающий» ученый, но при всем при том человек «в разные годы жизни способный на многое*». Впрочем, искушение карьерой может выдержать далеко не каждый. Возможно, поэтому, заглушив в себе голос совести, Сидоров и в Институте истории, и в МГУ, и в АОН с энтузиазмом клеймил Минца, «забыв», что тот в годы войны отозвал его из действующей армии и включил в состав созданной при президиуме АН СССР комиссии по истории Великой Отечественной войны. Историк А.З. Манфред, которому в силу обстоятельств пришлось сначала, так сказать, пассивно соучаствовать в травле космополитов (голосованием за соответствующие резолюции), а потом как еврею испытать ее на себе**, сказал тогда одному из своих аспирантов: «Придет время, и мы с чувством горечи и стыда будем вспоминать то, что сейчас происходит»116.

* На это «многое» Сидорова отчасти, очевидно, понуждали «грехи» молодости: в 1936 году за поддержку Троцкого в 1923-м он был исключен из партии и восстановлен в ней только через год.

** В 1949 -1950 годах Манфред был лишен возможности преподавать в МГУ, а также в Московском областном педагогическом институте, откуда был изгнан и его коллега по кафедре новой истории С.Д. Кунисский, в прошлом меньшевик и участник троцкистской оппозиции. В 1950 году последний был арестован и отправлен на 25 лет в лагерь.

Процесс развенчания мэтра советской исторической науки и его «группки», чем-то напоминавший разгром школы М.Н. Покровского в середине 30-х годов, разумеется, направлялся со Старой площади. Там в отделе пропаганды и агитации концентрировался весь компромат на Минца, который потом докладывался Сталину и Маленкову. Занимавшиеся сбором и обработкой такого рода информации глава Агитпропа Шепилов и его «правая рука» Ю.А. Жданов (возглавлял сектор науки) в те дни доложили, например, в Кремль, что из 28 научных сотрудников секретариата главной редакции «ИГВ» русских — 8, евреев — 14, представителей других национальностей — 6. Принимая «соответствующие меры», ЦК сверху вниз по

административной цепочке — ЦК—горком—райком—первичная парторганизация — давал устные указания о «наведении порядка» с кадрами. Вот как секретарь парторганизации истфака МГУ П.В. Волобуев по-свойски пересказал тогда одному из своих друзей-аспирантов то, что ему поведали при инструктаже в райкоме партии: «... С еврейским засильем идет борьба. Партия очищается от евреев, им никакого доверия. Использовать только некоторых и только по узкой специальности. Никакого ходу в общественную жизнь... Максимально освободить учреждения от евреев».

По воле властей Минц и причисленные к его «группе» историки были изгнаны со всех прежних престижных мест работы*. Теперь они могли зарабатывать себе на жизнь в лучшем случае чтением лекций во второразрядных вузах. Однако Минца в партии все же оставили. Как ни странно, но изгнать его оттуда не позволил ЦК, который быстро нресек соответствующие попытки, предпринятые сторонниками Сидорова в секретариате главной редакции «ИГВ», где Минц состоял на партийном учете. Скорее всего, «добить» бывшего научного «монополиста» не позволил Сталин, который, видимо, не сомневался в личной преданности ему Минца, хотя и разочаровался в нем как руководителе науки, ибо тот не справился с задачей создания трудов, достойных его, Сталина, вклада в советскую историю137.

* В частности, в 1950 году уволили из Института истории Э.Б. Ген-кипу. Помимо того что ей инкриминировались «троцкистские колебания», имевшие место в 1921-1923 годы, подверглась разносу рукопись подготовленной ею книги «Советское государство в первый год восстановительного периода (1921 г.)», где были обнаружены «зиновьевская формулировка» и ссылка на доклад арестованного С.А. Лозовского (139).

** С гонениями на Рубинштейна связан трагический уход из жизни бывшей аспирантки МГУ, молодой преподавательницы Ивановского педагогического института Н. Разумовской. На одном из собраний та попыталась вступиться за объявленного космополитом Рубинштейна, однако подверглась таким нападкам со стороны коллег и руководства института, что, придя домой, наложила на себя руки (140).

Наряду с Минцем и его учениками гнев распаленной властями научной общественности испытал на себе и профессор Н.Л. Рубинштейн, работавший вместе с ним на одной кафедре в МГУ. Еще в 1948 году был раскритикован и запрещен созданный им учебник «Русская историография» (1941 г.), признанный «буржуазно-объективистским». И вот теперь та же самая участь постигла еще одну его работу — статью «Развитие истории СССР», помещенную в Большой советской энциклопедии. Публичные раскаяния Рубинштейна в совершенных «грубых ошибках объективистского характера» не спасли его от изгнания из университета. Тогда же, в марте 1949-го, он вынужден был покинуть и пост научного руководителя Государственного исторического музея**138

Не менее яростным было осуждение некоторых специалистов (опять-таки главным образом еврейского происхождения) по истории зарубежных стран. Поскольку академик A.M. Деборин возглавлял тогда сектор новейшей истории Института истории, ему в очередной раз была уготована роль мальчика для идеологического битья. Теперь его обвинили в том, что он содействовал выпуску «порочной книги» своего сына, Г.А. Деборина, «Международные отношения в годы Великой Отечественной войны (1941-1945 гг.)», да еще под грифом Академии наук. Сам же автор подвергся проработке по месту основной работы в Военно-политической академии им. Ленина, где историки в погонах заклеймили его как апологета американского империализма. Но столь категоричное обвинение не вывело Г.А. Деборина из психологического равновесия. За плечами этого полковника-ученого стояла многому научившая его служба в годы войны в советском посольстве в Лондоне, где он тесно сотрудничал с органами госбезопасности. Опыт прошлого подсказал ему, как надо действовать теперь. 24 марта 1949 г. Деборин направил по сути донос в политотдел академии им. Ленина, в котором, покритиковав «для порядка» самого себя, обвинил профессоров И.С. Звавича, Л.И. Зу-бока, Б.Е. Штейна, А.А. Трояновского, Н.Л. Рубинштейна и других в том, что те своим «космополитическим влиянием» толкнули его на путь «роковых» ошибок. Больше всех, по мнению Деборина, «навредил» ему бывший посол в Англии академик И.М. Майский (Ляховец-кий), который, был рецензентом-консультантом его книги. Именно он, по словам доносителя, «распинался о необходимости максимальной объективности и тщательности в характеристике США и Англии», что и способствовало обелению в книге «злейших врагов Советского Союза и всего передового человечества», к числу которых он причислил и Ф. Рузвельта14'. Это был далеко не первый выпад Деборина против бывшего высокопоставленного дипломата, который когда-то был его шефом. В 1948 году он сообщил в МГБ, что Майский «действовал в пользу империалистических интересов Англии». И потом, когда незадолго до смерти Сталина Майского арестовали и в мае 1955 года он предстал перед военной коллегией Верховного суда СССР по обвинению в измене родине, Деборин, выступив на процессе как свидетель, с обличительным пафосом заявил, указывая на скамью подсудимых:

«... Близость к Черчиллю, чья связь с Интеллидженс сервис общеизвестна, недостойна советского гражданина»142.

Вторым по значимости после Майского виновником идеологических ошибок, допущенных Дебориным в своей злополучной книге, тот назвал преподавателя МГУ Л.И. Зубока, который якобы без ведома и согласия автора поставил свою подпись в качестве редактора рукописи. Этот навет, впрочем, не сыграл сколько-нибудь важной

роли в уже шедшей вовсю изощренной моральной порке Зубока и некоторых его коллег из числа еврейской профессуры: атаку на них спровоцировала сама их специализация на проблематике англоамериканской новой и новейшей истории. Да и сама нестандартность биографии Зубока вызвала подозрение и раздражение у его обличителей. При царившей тогда в СССР ксенофобии многим казалось невероятным, что он, родившийся в 1894 году в местечке Радо-мышль на Украине и с 1913 по 1924 год находившийся в эмиграции в США, где, будучи сначала членом социалистической, а потом коммунистической партии, жил и работал в Филадельфии, мог после всего этого «спокойно» преподавать теперь в советском вузе. И совсем не удивительно, что обстоятельная монография Зубока «Империалистическая политика США в странах Карибского бассейна. 1900-1939» (М.—Л., 1948) превратилась в начале 1949-го в объект огульной критики. Утверждалось, что автор с чрезмерной симпатией оценивает государственную деятельность президента Ф. Рузвельта и «затушевывает» экспансионистский колониальный характер его внешнеполитической доктрины «доброго соседа», провозглашенной в 1933 году. К тому же ученого упрекали за то, что он охарактеризовал Ч.Э. Хьюза, государственного секретаря США в 1921-1925 годах, как поборника независимости Мексики, тогда как Сталин ранее наградил его эпитетом «висельник Юз»143.

Лишившись работы сначала в университете, потом в ВПШ, АОН и в конце концов совсем оказавшись не у дел, Зубок ждал ареста. Однако самого худшего не произошло. Согласно наивному семейному преданию, беду отвратило заступничество Светланы Сталиной, которая училась у профессора на историческом факультете. На самом деле Зубока не тронули, возможно, потому, что арестованные Лозовский и Юзефович, которые знали его с конца 20-х годов по совместной работе в Профинтерне, решительно отрицали на допросах какую-либо вовлеченность историка в антисоветскую деятельность'44.

По аналогичному сценарию расправились с профессором И.С. Зва-вичем, работавшим вместе с Зубоком на одной кафедре в университете. Его брошюра «Лейбористская партия Англии, ее программа и политика» (М., 1947) была запрещена Главлитом из-за «социал-реформистской» позиции автора, «не разоблачившего английский лейборизм как прямую агентуру черчиллевского империализма». Изгнанный отовсюду, лишенный средств к существованию Звавич вынужден был покинуть Москву и переехать в далекий Ташкент, где преподавал в Среднеазиатском университете, пока не умер в мае 1950 года от инсульта145.

Через три года после того, как отшумела антикосмополитическая кампания, жертвой ее последствий стал историк и дипломат Б.Е. Штейн, который хорошо знал Зубока и Звавича по совместному преподаванию в АОН. В апреле 1952 года в журнале «Большевик» 586

появилась вдруг разгромная рецензия на его книгу «Буржуазные фальсификаторы истории (1919—1939)» (М., 1951), в которой утверждалось, что монография-де пронизана «духом лженаучного объективизма». Ругательная статья, надо полагать, появилась не просто так. Ведь еще в марте Штейна, чуть ли не последнего из работавших в МИД СССР евреев, уволили оттуда, воспользовавшись предлогом, что с апреля 1918 по январь 1919 года тот состоял в партии меньшевиков. А 18 сентября секретариат ЦК одобрил предложение нового ректора АОН Д.И. Надточеева выставить Штейна из этого идеологического учреждения. Примерно тогда же он был исключен из партии и лишился последнего места работы в Высшей дипломатической школе МИД СССР, где преподавал в течение 13 лет146.

* 16 ноября 1950 г. «Правда» сообщит о награждении Тарле в связи с 75-летием еще и орДеном Ленина.

Навешивая на одних историков ярлыки космополитов и антипатриотов и подвергая их затем остракизму, организаторы шовинистической истерии не упускали из виду и тех, кто не порывал отношений с коллегами, ставшими вдруг социально неприкасаемыми, или недостаточно усердно, лишь проформы ради, критиковал их на собраниях. К этой категории, так сказать, сочувствующих гонимым, принадлежали, главным образом, представители вымиравшей элиты дореволюционной русской профессуры, познавшей на себе за годы советской власти, что значит превратиться в объект общественной травли. За такого рода нонконформизм их, правда, не выгоняли с работы, но при всяком удобном случае распекали, заставляя каяться «за связь» с «космополитами». В МГУ подобным образом поступили с профессором Р.Ю. Виппером, читавшим «идеалистический» курс истории христианства, академиком Е.А. Косминским, заведовавшим кафедрой истории средних веков. Даже академик Е.В. Тарле, трижды награжденный в 40-х годах Сталинской премией*, тоже оказался не застрахованным от нападок. Его имя наряду с именами других историков — Н.Л. Рубинштейна, О.Л. Вайнштейна, Л.И. Зубока, З.К. Эггерт — «склонялось» в постановлении секретариата ЦК от 19 ноября 1949 г. «О недостатках в работе Института истории АН СССР». Видимо, на Старой площади решили чувствительно одернуть академика, допускающего непозволительные, на взгляд партаппарата, вольности как в научном творчестве, так и в жизни (например, посещение 14 марта 1945 г., в день поминовения жертв Холокоста московской синагоги). Особенно неуютно почувствовал себя Тарле, когда летом 1951 года с подачи Ю. Жданова (тогда уже заведующего отделом науки и вузов ЦК) в «Большевике» появилась статья директора Государственного Бородинского военно-исторического музея СИ. Кожухова, хлестко критиковавшая академика за «антипатриотическую» оценку роли М.И.Кутузова в войне 1812 года, дан

ную в вышедшей еще в 1939 году книге «Нашествие Наполеона на Россию»147.

Быстро осознав всю опасность нависшей над ним угрозы, Тарле решил апеллировать к Сталину, памятуя, что именно тот защитил его в аналогичной ситуации конца 30-х годов. 15 сентября 1951 г. академик отправил из Ленинграда в Кремль свою челобитную, к которой приложил копию подготовленного им для публикации ответа на статью Кожухова. Заканчивалось это письмо своего рода провоцирующим утверждением: «Но для меня ясно, что без Вашего содействия этот ответ не будет напечатан в "Большевике"»148.

Мольбы Тарле и на сей раз были благоприятно восприняты диктатором, который ценил академика не только как даровитого историка, но и как талантливого политолога и публициста*. Через некоторое время в «Большевике» появилось ответное «Письмо в редакцию» Тарле, в котором парировались обвинения, возведенные на него ранее на страницах журнала, и давалась отповедь выступившему с ними оппоненту. Правда, чтобы как-то сохранить лицо, Агитпроп тут же в виде послесловия поместил редакционный комментарий, в котором хоть и с оговорками, но тем не менее достаточно прозрачно давал понять, что поддерживает критику Кожуховым «серьезных ошибок» Тарле и в разгоревшейся дискуссии еще рано ставить точку149. Так и произошло. Выступая в 1952 году с публичной лекцией (потом она выйдет в свет отдельной брошюрой), военный историк П.А. Жилин вновь озвучил старую критическую оценку «Нашествия Наполеона на Россию», добавив от себя, что «данная в этой книге Тарле трактовка стратегии Кутузова... по существу отражает взгляды иностранных фальсификаторов». Однако новая атака не застала Тарле врасплох, на нее он оперативно отреагировал мощным контрударом, обратившись 29 июля к Суслову с просьбой принять меры к прекращению ведущейся против него «клеветнической кампании», мешающей, по его словам, работе над трилогией «О борьбе русского народа против агрессоров в XV1II-XIX веках», подготавливаемой по заданию Сталина. Решительные действия ученого заставили его недругов пойти наконец на попятную. В августе он был приглашен на Старую площадь, где ему «разъяснили», что против него не ведется никакой кампании, и, кроме того, проинформировали, что Жилин уже вызывался «на ковер» и признал свое выступление ошибочным150.

* В ноябре 1949 года Тарле опубликовал в «Большевике» (№21) хлесткую статью по поводу «фальсификации истории второй мировой войны англо-американскими историками». В ней он, в частности, со злым сарказмом отозвался об изданном в 1948 году госдепартаментом США сборнике документов «Нацистско-советские отношения в 1939-1941 гг.».

Зародившись в академических структурах и столичном университете, истерия очищения исторической науки от «скверны космо

политизма» с самого начала, подобно опасной эпидемии, стала стремительно распространяться на другие ведомства и территории. С лета 1949 года лихорадка борьбы с антипатриотизмом захватила находившуюся в ведении ВЦСПС Высшую школу профдвижения. Там в числе первых указали на дверь преподавателю истории народов СССР, профессору И.П. Шмидту (Гольдшмиту). Не найдя, очевидно, веских причин для обоснования своих действий, начальство прибегло к следующей иезуитской формулировке: «... В своих лекциях восхвалял русский империализм, доказывая, что на определенных этапах истории России он играл положительную роль»151.

От столицы не отставала и провинция, где преследование «космополитов» порой принимало еще более жесткие формы, чем в центре. По части драконовских методов расправы с неугодной интеллигенцией, в том числе и еврейской, пожалуй, лидировал Ленинград, где новое партийное руководство, особенно первый секретарь горкома и обкома В.М. Андрианов, всеми силами стремилось восстановить к городу на Неве доверие Сталина, изрядно йодорванное в результате набиравшего силу «ленинградского дела». Прежде всего сокрушительный удар был нанесен по преподавательскому составу Ленинградского государственного университета, который с 1941 года и до своего назначения министром просвещения РСФСР в 1948-м возглавлял А.А. Вознесенский, брат низложенного члена политбюро и председателя Госплана. Первым делом сместили декана исторического факультета молдаванина В.В. Мавродина. Его как председателя ученого совета обвинили в присвоении ученых степеней В.Я. Голанту, Е.И. Вернадской, в диссертациях которых обнаружились «грубые политические ошибки». Кроме того, Мавродину не простили, что он зачислил на истфак в качестве преподавателя известного кинорежиссера Л.З. Трауберга, которого позже в печати заклеймили как космополита, а также других «не внушавших политического доверия» людей.

Еще более трагическая судьба была уготована другим университетским преподавателям, которые очутились в «большом доме» на Литейном (Ленинградском управлении МГБ). В числе арестованных профессоров оказались историки М.А. Гуковский, Л.П. Петерсон, О.Л. Вайнштейн, М.Б. Рабинович (ученик Тарле; попал за решетку за «разглашение военной тайны в период Великой Отечественной войны»), декан политико-экономического факультета В.В. Рейхардт, преподаватели политэкономии Я.С. Розенфельд (автор выпущенной в 1946 г. и потом раскритикованной книги «Промышленность США и война») и В.М. Штейн («троцкист», издавший в 1948 г. «Очерки развития русской общественно-экономической мысли в XIX — начале XX веков»)152.

Пострадали «космополиты» и в других городах. Из Киевского университета весной 1949 года уволили специалиста по новой и но

вейшей истории Англии Л.Е. Кертмана, которому потом с большим трудом удалось пристроиться в Пермском университете. А из-за доноса бывшего студента Латвийского государственного университета в Риге А.Л. Витлина (крещеного еврея) началось разбирательство по поводу деятельности так называемой еврейско-сионистской группы, к которой был причислен ряд преподавателей и студентов университета. Организаторами и наиболее активными членами этой группы были объявлены декан исторического факультета, автор «Хрестоматии для комвузов» (1930 г.) С.А. Дудель, доцент того же факультета П.А. Гурвич153, которому приписали «антисоветские разговоры о том, что антисемитизм в СССР насаждается сверху и его вдохновителями являются партийные и советские органы, вплоть до ЦК ВКП(б) и Советского правительства», и другие преподаватели.

Историческую науку усердно «чистили» вплоть до смерти Сталина, да и потом тоже, хотя и не так интенсивно. В последние месяцы правления диктатора особенно досталось Институту истории АН СССР. Повышенное внимание к нему чиновников со Старой площади было подогрето критикой на XIX съезде партии тех его специалистов, которые, как было сказано, «неправильно освещали ряд важнейших вопросов истории СССР», В частности присоединение различных народов к России. После закончившейся в феврале 1953 года проверки заведующий отделом экономических и исторических наук и вузов ЦК A.M. Румянцев вкупе со своим инструктором А.В. Лихола-том докладывал Маленкову, что руководство Института истории, где работали восемь академиков, четыре члена-корреспондента, 55 докторов и 101 кандидат наук, «крайне медленно и нерешительно освобождается от сотрудников, не пригодных по своим политическим и деловым качествам». Вина за это возлагалась на директора института и академика-секретаря отделения истории и философии АН СССР Б.Д. Грекова, который, будучи беспартийным и представителем старой русской профессуры (преподавал, между прочим, в Крыму при белых), оказывается, не изжил «гнилой практики либерального отношения» к ранее репрессировавшимся и исключавшимся из партии сотрудникам, в том числе академикам Майскому, Деборину и профессору Манфреду. Но «особенно неудовлетворительным» сочли в ЦК состав научных работников Ленинградского отделения Института истории (ЛОИИ). В итоге 17 февраля секретариат ЦК принял специальное постановление «по наведению порядка» в институте. Захворавшего от постоянных проработок престарелого Грекова отправили в отставку, а исполняющим обязанности директора назначили А.Л. Сидорова, стяжавшего ранее славу бескомпромиссного борца с космополитизмом. По его предложению ЦК вскоре утвердил новый состав редколлегии журнала «Вопросы истории». Запущенную бюрократическую машину кадровой чистки не смогла остановить даже смерть диктатора. 20 марта было принято решение

об упразднении ЛОИИ154. Правда, так продолжалось очень недолго: с уходом в небытие Сталина антиеврейский момент кадровых «мероприятий», проводившихся ЦК на «историческом фронте», постепенно сошел на нет и перестал играть сколько-нибудь заметную роль.

ПЕДАГОГИКА

Кадровые пертурбации, от которых страдали люди с еврейскими фамилиями, наибольший размах приобрели в педагогических институтах — самых массовых по числу студентов-гуманитариев вузах страны. Ужесточение проходивших там чисток, как правило, начиналось с замены «не оправдавшего доверия» старого начальства на новое, специально ориентированное сверху на наведение «порядка» «в подборе и расстановке кадров». Так, в марте 1949 года в связи с тем, что «борьба против космополитизма, развернувшаяся по всей стране, не нашла отклика в вузе», был снят со своего поста директор Калининградского педагогического института Н.Г. Милютин, а в апреле того же года сместили директора Московского государственного педагогического института иностранных языков И.С. Зотова, не сумевшего «очистить преподавательские кадры от политически неблагонадежных людей». 26 июля 1951 г. произошла смена руководства и в Московском государственном педагогическом институте им. Ленина. Его новым директором стал уже упоминавшийся выше Д.А. Поликарпов, который вскоре уволил доцента кафедры истории СССР Д.Ю. Элькину («за протаскивание в преподавательской работе буржуазного национализма и еврейского шовинизма»), заведующего кафедрой марксизма-ленинизма Л.К. Закаржевского, профессоров В.Р. Грановского, Б. В. Неймана и других, всего 15 преподавателей. Расценив действия Поликарпова как чрезмерно крутые, чиновники из Министерства просвещения РСФСР обратились с жалобой на его «самоуправство» к председателю Совета министров РСФСР A.M. Пузанову. Последний передал вопрос на рассмотрение в ЦК, а тот в свою очередь запросил МГК ВКП(б), откуда ответили, что Поликарпов «ведет правильную линию по укреплению кадров института»155.

В январе 1952 года секретарь ЦК ВЛКСМ Н.А. Михайлов известил ЦК о «непорядках» в Московском городском педагогическом институте им. В.П. Потемкина. Там на IV курсе исторического факультета было выявлено несколько студентов из числа комсомольского актива, «зараженных националистическими настроениями». После угроз и соответствующих вразумлений почти все члены «группы» (а в нее входили Р.Б. Генкина, Л.М. Пукшанская, Т.И. Дулькина, Г.В. Рябцева и Л.А. Каминская) признали ошибочность разговоров

о росте антисемитизма в стране, которые они до этого на протяжении нескольких лет вели между собой и в среде родственников, однокашников* и знакомых. Только Лина Каминская, дочь арестованного в мае 1941 года работника Наркомата авиационной промышленности, осталась непреклонной, заявив:

«У нас в стране проводится неправильная политика по национальному вопросу. После войны в стране прокатилась волна антисемитизма, как выражение фашистской идеологии.... Моя точка зрения складывается из всего того, что я вижу и слышу... Все, что я говорю, является моим твердым убеждением. Эти взгляды разделяют мои близкие знакомые из интеллигенции — врачи, инженеры, юристы, студенты».

Назвать фамилии своих единомышленников Каминская отказалась, сказав лишь, что несколько человек среди них были репрессированы органами госбезопасности. За свою смелость Каминская поплатилась исключением из комсомола и изгнанием из института156.

* Наиболее дружескими были отношения членов «группы» со студентами Л.Т. Логиновым (у него, как и у Рябцевой, мама была еврейкой) и И.С. Розенталем. Последний по окончании института летом 1950 года был направлен на работу в Хабаровский край, что было расценено Каминской и Пукшанской как проявление антисемитизма.

** Специалист по продовольствию и сельскому хозяйству, Каиров стал президентом АПН в 1946 году. Его чрезмерная ретивость в проведении в жизнь сталинской политики в послевоенные годы имела свое объяснение. Видимо, это была его плата за либеральные увлечения в прошлом: в 20-е годы он примыкал к так называемому Агрономическому союзу во главе с Н.Д. Кондратьевым и А.В. Чаяновым; в 30-е работал в сельскохозяйственном отделе ЦК под началом Я.А. Яковлева (Эпштейна). Все эти люди во время «большого террора» были репрессированы как «враги народа». Кроме того, в годы войны Каиров, по агентурным данным госбезопасности, высказывался в частных разговорах за ликвидацию колхозов, передачу земли крестьянам, допущение частной торговли, сближение с Западом (157).

*** Тогда же Рубинштейн был освобожден от обязанностей заведующего кафедрой психологии МГУ, руководителя сектора психологии Института философии АН СССР и заместителя директора этого института.

Свой вклад в борьбу с космополитизмом внесло и руководство педагогической наукой. С 18 по 25 марта 1949 г. прошло собрание актива Академии педагогических наук РСФСР, на котором с установочным докладом выступил ее президент И.А. Каиров**. Он подверг критике книги профессора СЛ. Рубинштейна*** (брата историка Н.Л. Рубинштейна), в которых тот якобы продемонстрировал, что «не дорожит приоритетом русских в разработке научных вопросов». В начавшихся потом прениях проводником космополитизма в теории педагогики был назван профессор Киевского педагогического института Я.Б. Резник, обвиненный в том, что большинство своих работ написал на еврейском языке. В ЦК тогда же направили следующий «крамольный» пассаж из автобиографии этого ученого:

«Дедушка оказал большое влияние на мое умственное развитие. Он был выдающимся талмудистом и педагогом... Ему я обязан развитием моей способности логического мышления и ясного изложения».

Сюда же были подверстаны и почерпнутые из архива факты «низкопоклонства» Резника перед Западом, в частности его недоброжелатели напомнили начальству, что в 30-е годы он по образцу так называемых новых школ в Европе и США организовал детский дом, который посетили американцы и о котором потом очень хвалебно отзывались в печати. Аналогичные грехи раболепия перед «иностранщиной» были обнаружены и в творчестве академика АПН РСФСР И.Ф. Свадковского, написавшего в 1929 году книгу «Социальное воспитание в Америке», а также профессоров Г.Е. Журавского и Е.Н. Медынского15*.

Инквизиторские способности Каирова по достоинству были оценены в партийных верхах: 12 июля 1949 г. им заменили на посту министра просвещения РСФСР А.А. Вознесенского, вскоре арестованного, а потом казненного по «ленинградскому делу». На новом поприще Каиров зарекомендовал себя активным последователем официальной шовинистической политики в образовании. Стоило его подчиненным в главном управлении вузов министерства пожаловаться наверх на известного гонителя космополитов Поликарпова, как все руководство этого главка вскоре оказалось уволенным. Зато Каиров покровительствовал таким откровенным антисемитам, как его заместитель A.M. Арсеньев, с которым приключилась однажды весьма примечательная история. В августе 1950-го он, прибыв по делам в Читу, остановился в городской гостинице. Заняв номер, Арсеньев, изрядно подкрепившись спиртным, заснул. Однако через какое-то время был разбужен из-за того, что по телефону, находившемуся в коридоре рядом с дверью его номера, решили позвонить другие командированные постояльцы, работники Министерства сельского хозяйства СССР. Оказавшись на свое несчастье евреями, они своими громкими голосами с характерным выговором вывели Арсеньева из себя. Выскочив из номера, тот с антисемитскими выкриками набросился на невольных возмутителей его спокойствия и, называя их «торговцами Россией», стал угрожать им физической расправой. В ответ те, пытаясь урезонить пьяного буяна, пригрозили, что пожалуются в управление госбезопасности. На что последовала реплика: «МГБ — наше, и туда обращаться бесполезно». Благодаря тому, что в Чите находился тогда инспектор ЦК Г.В. Кузнецов, к которому пострадавшие обратились с жалобой, р скандале очень скоро стало известно Маленкову. Однако руководство ДК, чтобы не связываться с этим делом, поручило «закрыть вопрос» Каирову. Тот, в свою очередь, на заседании коллегии министерства ограничился тем, что лишь слегка на словах пожурил зарвавшегося антисемита. Также умыл руки руководитель КПК Шкирятов, рассматри

вавший дело Арсеньева 20 мая 1951 г. Потом он доложил Маленкову, что, «поскольку Арсеньев признал свою вину и допустил такой случай впервые, и учитывая, что Каиров характеризовал его по работе положительно, КПК посчитала возможным ограничиться принятыми Министерством просвещения мерами предупреждения т. Арсеньева»159.

БИОЛОГИЯ

Печально знаменитая августовская 1948 года сессия ВАСХНИЛ, знаменовавшая собой триумф маргинала в науке Т.Д. Лысенко и его сомнительного «мичуринского учения», а также поражение противостоявших ему подлинных ученых-генетиков, третировавшихся как вейсманисты-морганисты, дала старт интенсивной кадровой чехарде в этой сфере. Первоначально эта кампания носила характер сведения счетов победителей с побежденными и не имела национальной окраски. Просто Лысенко и его приспешники, получив карт-бланш от благоволившего к ним вождя, торопились потеснить своих научных оппонентов с командных высот в биологической науке. Уже 9 августа, то есть спустя два дня после окончания сессии, политбюро утвердило замену академика B.C. Немчинова на посту директора Сельскохозяйственной академии им. Тимирязева ставленником Лысенко кандидатом биологических наук В.Н. Столетовым. Другой сподвижник «народного академика» и его первый помощник по «идеологической части» И.И. Презент по тому же постановлению получил на биофаке МГУ сразу две должности — декана факультета и заведующего кафедрой дарвинизма, с которых были смещены соответственно С.Д. Юдинцев и И.И. Шмальгаузен*. На следующий день Кремль санкционировал отстранение профессора А.Р. Жебрака от руководства кафедрой генетики Тимирязевской академии и замену его Лысенко. В двадцатых числах того же месяца на расширенном заседании президиума АН СССР последнего также ввели в состав отделения биологических наук АН СССР. Одновременно от обязанностей академика-секретаря отделения был освобожден известный физиолог Л.А. Орбели"'0.

* Эти двое, а также профессора М.М. Завадовский, ДА. Сабинин, доценты СИ. Алиханян, Б.И. Берман, Н.И. Шапиро и некоторые другие евреи были уволены из МГУ приказом ректора от 23 августа 1948 г. Аналогичные чистки произошли тогда и в других университетах страны.

Пройдет Немногим более года, и осенью 1949 года, когда отмечалось столетие академика И.П. Павлова, Сталин, решая дальнейшую судьбу Орбели, преподаст Жданову-младшему наглядный урок закулисной организации кадровых чисток. Произойдет это в связи с

тем, что 28 сентября Ю. Жданов проинформирует вождя о том, что по вине Орбели, «монополизировавшего» исследования по физиологии*, а также академика И.С. Беритова (Бериташвили) и тогда уже арестованной Л.С. Штерн, труды которой были названы «грубейшим, вульгарнейшим извращением физиологии», имеет место «серьезное неблагополучие» в развитии павловского научного наследия. В ответ Сталин не только даст указание руководству ЦК поддержать Ю. Жданова в «наведении порядка» в сфере физиологии, но самым тщательным образом его проинструктирует (так же как в прошлом, он поучал Жданова-старшего):

«По-моему, наибольший вред нанес учению академика Павлова академик Орбели... Чем скорее будет разоблачен Орбели и чем основательней будет ликвидирована его монополия, тем лучше. Беритов и Штерн не так опасны, так как они выступают против Павлова открыто и тем облегчают расправу науки с этими кустарями от науки. ... Теперь кое-что о тактике борьбы с противниками теории академика Павлова. Нужно сначала собрать втихомолку сторонников академика Павлова, организовать их, распределить роли и только после этого собрать совещание физиологов... где нужно будет дать противникам генеральный бой. Без этого можно провалить дело. Помните: противника нужно бить наверняка с расчетом на полный успех»161.

Как известно, через некоторое время пожелание вождя было исполнено, и школа Орбели подверглась полному разгрому. Образовавшийся научный вакуум заполнили откровенные шарлатаны, а также такие именовавшиеся учеными деятели, как, скажем О.Б. Лепе-шинская, изобличенная потом в дремучем профессиональном невежестве. Но в сентябре 1950 года ей, старейшей большевичке (члену партии с 1898 года), «за вьщающиеся научные исследования по проблеме происхождения и развития неклеточных форм жизни и происхождения клеток» была присуждена Сталинская премия первой степени в размере 200 тыс. рублей162.

* Орбели возглавлял тогда одновременно Физиологический институт им. Павлова и Институт эволюционной физиологии и патологии высшей нервной деятельности АМН СССР.

В свое время эта влиятельная и чрезвычайно активная дама, возглавлявшая лабораторию цитологии в Институте экспериментальной биологии АМН СССР, отдала немало еил борьбе с руководителем этого института и своим многолетним научным оппонентом профессором А.Г. Гурвичем. Решающую роль в их научном споре сыграла все та же августовская сессия ВАСХНИЛ, после которой Гурвич был вынужден подать заявление об отставке. Интересно, что в середине февраля 1949 года, в разгар антикосмополитической кампании, когда решение президиума АМН СССР об увольнении Гур-вича от 4 октября 1948 г. проходило через бюрократическую процедуру утверждения в секретариате ЦК, никаких завуалированных

антиеврейских инвектив в адрес ученого не последовало. Ограничились тем, что обвинили его в «неспособности к научно-исследовательской работе в свете прогрессивного материалистического учения в биологии». Однако уже через год критика Гурвича приобрела совершенно иное звучание. Тогда с нападками на него выступил ленинградский профессор биологии Б.П. Токин, который в начале 30-х был активным членом «Общества биологов-материалистов». Он проинформировал ЦК о том, что еще в 1942-1943 годах покойный академик А.А. Заварзин якобы поведал ему по секрету, что в Ленинграде создана еврейская масонская ложа, почетным председателем которой избран не кто иной, как Гурвич, а секретарем при нем — Александров. Об этом таинственном помощнике «великого магистра» мифической масонской ложи — профессоре В.Я. Александрове доноситель уже от себя сообщил, что тот после войны не только «идеологически не разоружился», но даже «сколотил» в конце 40-х в Ленинградском всесоюзном институте экспериментальной медицины (ВИЭМ) АМН СССР «группу сионистского типа», в которую вошли директор института Д.Н. Насонов, профессора П.Г. Светлов, А.А. Браун, А.Д. Браун и другие ученые, в основном еврейского происхождения. 7 марта 1950 г. заместители заведующих Агитпропом и сельскохозяйственным отделом ЦК Д.М. Попов и B.C. Яковлев доложили Маленкову, что сведения, полученные от Токина, заслуживают серьезного внимания. После этого в ВИЭМ была отправлена комиссия ЦК, и вскоре там начались увольнения. В числе первых остракизму . подверглись еврей Александров, добавивший к своим прошлым «прегрешениям» еще и «вопиющую националистическую выходку» (изобразил в стенной газете института парторга отдела морфологии, отрубающего головы сотрудникам-евреям), а также директор института Насонов, который хоть и не был евреем (в ходе проверки это выяснилось), зато происходил из дворян163.

Набиравший обороты антисемитский натиск был настолько силен, что под ним не устоял даже такой, казалось бы, всесильный приспешник Лысенко, как И.И. Презент. Этот беспринципный авантюрист и демагог сделал феноменальную карьеру благодаря тому, что еще в 30-х вместе с академиком М.Б. Митиным «теоретически» обосновал правильность учения Лысенко, который в свою очередь протащил его в академики ВАСХНИЛ и сделал своей «правой рукой». Но вот с конца 1949 года на ЦК, Совет министров СССР и Министерство высшего образования СССР обрушился мощный поток критических писем с жалобами на Презента. Тогда лжеученому с внешностью галантерейного красавца припомнилось многое: и то, что при заполнении анкеты он скрыл свое буржуазное происхождение (из семьи крупного торговца), и его пять браков, и то, что в 1933-м очередная его пассия застрелилась у него на квартире из его же револьвера, и то, что в 1938-м он исключался из партии за «связь

с троцкистско-зиновьевскими террористами» (потом был восстановлен). Приводились и свежие факты, собранные с учетом новых идеологических веяний преподавателями МГУ. В одном из посланий Презент характеризовался отнюдь не только как научно несостоятельный декан биофака:

«Это просто развратник молодежи во многих смыслах и отношениях... Он изгнал из Московского университета всемирно известных русских ученых: академика М.М. Завадовского, академика И.И. Шмальгаузена, профессора Д.А. Сабинина, профессора А.А. Парамонова и многих других и заменил их такими неучами еврейской национальности, как Н.И. Фейгенсон, Ф.М. Ку-перман, И.Я. Прицкер, В.Г. Лиховицер, Б.А. Рубин и др. Эта замена является глубоко вредительским актом. В университете, носящем имя великого русского ученого Ломоносова, нет места настоящим русским ученым, а неучи евреи призваны развивать русскую науку»164.

По иронии, а может быть, по логике судьбы, излюбленное оружие Презента, применявшееся им в шельмовании коллег-оппонентов, — демагогия обернулась теперь против него самого. Напрасно он потом искал защиты у Маленкова, напоминая ему о недавнем обещании: «Напутствуя меня на работу в МГУ, Вы разрешили мне беспокоить Вас, когда нужна будет Ваша личная помощь. Сейчас я чувствую такую острую необходимость...». На сей раз высокопоставленные чиновники аппарата ЦК, а также Минвуза СССР выступили против наиболее одиозного приспешника Лысенко. Их стараниями Презент вскоре лишился должностей декана биофака и заведующего кафедрой дарвинизма МГУ, а также был отстранен от руководства одноименной кафедрой в Ленинградском университете165.

Шовинистические страсти вокруг Презента обернулись для многих работавших в МГУ евреев, кстати, никоим образом не связанных с Лысенко, крупными неприятностями. В конце 1950 — начале 1951 года произошло их массовое изгнание из общества испытателей природы при университете, которое возглавлял академик Н.Д. Зелинский. В июле 1952-го ЦК распорядился прекратить издание этим обществом многотомного словаря «Русские ботаники». Запрет обосновывался тем, что труд изобиловал якобы статьями-персоналиями «о лицах, в большинстве своем ничем себя не проявивших в области биологической науки» (далее следовал список ученых, главным образом с еврейскими фамилиями). Составителей обвинили также в популяризации научной школы академика Н.И. Вавилова, умершего в 1943 году с клеймом «враг народа» в Саратовской тюрьме, а также в преклонении перед «менделистами-морганистами»166.

Однако за разбирательством скандальных похождений Презента и рутиной антиеврейской чистки на «биологическом фронте» недруги Лысенко на Старой площади (прежде всего Ю. Жданов, жаждавший реванша за унижения, испытанные в 1948 г.) не забыли о лично для них главном деле — развенчании в глазах Сталина научного авто

ритета «народного академика». С этой целью в аппарате ЦК запаслись основательным компроматом, почерпнутым главным образом из многочисленных доносов, в которых утверждалось, что в бытность свою студентом в Киеве Лысенко, величаемый однокашниками в глаза «Распутиным», женился на происходившей из дворян научной сотруднице кафедры физиологии растений Литвиненко-Вольгемут, что его отец — кулак из деревни Карловка Полтавской области, а брат (Павел) во время войны сотрудничал с немецкими оккупантами и потом, оказавшись на Западе, «выступал с клеветой на СССР по английскому радио».

Первый решительный шаг в дискредитаций Лысенко был предпринят на Старой площади в апреле 1952 года. Обобщив многочисленные жалобы на него, руководители отделов ЦК Ю. Жданов (науки и вузов), А.И. Козлов (сельскохозяйственного), министр сельского хозяйства СССР И.А. Бенедиктов подготовили на имя Маленкова записку, в которой обвинили Лысенко в насаждении «аракчеевского режима» в биологии и стремлении добиться диктаторскими методами признания всех своих научных гипотез как непогрешимых истин, в том числе и недавно сформулированного им теоретического положения об отсутствии внутривидовой борьбы (конкуренции) в живой природе. 24 апреля секретариатом ЦК было принято постановление, порицавшее Лысенко за то, что тот «не способствует развитию творческой критики среди научных работников», а также обязавшее его срочно представить в ЦК доклад о работе ВАСХНИЛ. Кроме того, Жданову и Козлову поручалось подготовить к 10 мая предложения по организационному «укреплению» ВАСХНИЛ. Что конкретно под этим подразумевалось, выяснилось, когда вскоре Козлова вызвал к себе Маленков, только что побывавший у Сталина, и ознакомил с указанием вождя: передать руководство ВАСХНИЛ от президента академии вновь созданному президиуму, в который ввести научных противников Лысенко и тем самым ликвидировать монополию последнего в биологической науке. После этого была создана правительственная комиссия по реформированию ВАСХНИЛ. Однако руководившие ее работой представители ЦК вскоре, как и все чиновники на Старой площади, занялись подготовкой съезда партии, а затем их внимание переключилось на «дело врачей»167. Произошедшая вскоре кончина диктатора отвела от Лысенко нависшую было над ним угрозу, ибо его взял под защиту новый хозяин ЦК — Хрущев.

Если академику Лысенко смерть Сталина помогла более чем на десятилетие отсрочить публичное разоблачение, то другого академика (АМН СССР), биохимика Б.И. Збарского, она вызволила из узилища на Лубянке. Знаменательным событием в жизни этого ученого, окончившего еще до революции Женевский и Санкт-Петербургский университеты, стало в 1924 году участие под руководством профессора В.П. Воробьева в бальзамировании тела Ленина. С тех пор вся

его научная карьера была связана с деятельностью по физическому сохранению останков вождя. После того как в конце 1937 года внезапно скончался Воробьев, Збарский возглавил группу специалистов, занимавшихся этой проблемой. А вскоре главным распорядителем дальнейшей судьбы ученого стал вновь назначенный нарком внутренних дел Берия, на которого решением политбюро от 11 января 1939 г. было возложено «наблюдение за всей работой проф. Збар-ского и его группы и оказание им необходимой помощи». Любивший во всем размах и основательность Берия уже через несколько месяцев добился придания группе Збарского статуса специальной лаборатории при мавзолее"'8. В годы войны ученому пришлось преодолевать серьезные трудности, связанные с эвакуацией тела Ленина в Сибирь. Возвратившись в 1944 году в Москву, он тем не менее смог доложить правительству о полной сохранности доставленной им обратно в мавзолей бесценной партийной реликвии, за что получил тогда Сталинскую премию. Тогда же Збарский выпустил брошюру «Мавзолей Ленина» с воспоминаниями о похоронах Ленина и своем участии в бальзамировании его тела. Мемуары выдержали несколько изданий и разошлись массовым тиражом в 330 тыс. экземпляров. Однако недолго ученый нежился в лучах славы. Недовольство Збар-ским власти стали выказывать сразу после разгона Еврейского антифашистского комитета, с некоторыми деятелями которого тот был очень тесно связан. Особенно близкие отношения у него сложились с Линой Штерн, которую он еще в 20-х годах уговорил переехать на постоянное жительство в СССР. Дружил Збарский и с Михоэлсом, с которым познакомился в 1940 году и потом, через четыре года, пригласил на семейное празднество, устроенное по случаю присуждения хозяину дома Сталинской премии. После трагической гибели артиста, чье лицо Збарский гримировал перед похоронами, кандидатура ученого предлагалась среди прочих на пост нового главы ЕАК. Все это не осталось незамеченным на Старой площади, хотя чиновники там до поры до времени не выказывали своего недовольства ученым. Но вот 19 января 1949 г. по распоряжению Маленкова газете «Московский большевик» неожиданно было запрещено публиковать уже подготовленное и приуроченное к очередной годовщине смерти вождя интервью со Збарским под заголовком «Как сохраняется тело Ленина». Примерно с этого времени МГБ установило за Збарским постоянное негласное наблюдение, а Абакумов периодически стал докладывать Сталину среди прочего и об «антисоветских разговорах», которые вел со своими знакомыми и друзьями ничего не подозревавший ученый. Но кремлевский хозяин по своему обыкновению не спешил с окончательным решением, то бишь с выдачей санкции на арест. Впрочем, Збарскому оставалось недолго пребывать на свободе, тем более что в начале 1952 года он сам невольно дал в руки МГБ провоцирующий повод. Тогда под ру

ководством Збарского было произведено неудачное бальзамирование скончавшегося в Кремлевской больнице монгольского маршала X. Чойбалсана. Когда это выяснилось, профессора немедленно сняли с работы и 27 марта препроводили на Лубянку. Вскоре арестовали и его жену, Е.Б. Перельман, с которой тот познакомился в 1926 году в Германии на квартире у художника Л.О. Пастернака. Збарскому инкриминировали не только «вредительское» бальзамирование монгольского руководителя, а также нарушение режима секретности работ, проводившихся в его лаборатории, и тенденциозный, по «национальному признаку» подбор кадров. Ему припомнили, кроме того, эсеровское прошлое, избрание в 1918 году в состав Учредительного собрания, критику большевиков за его разгон, связь с Троцким, Бухариным, Рыковым, Ягодой, другими «главарями» оппозиции и «иностранными шпионами». К делу приобщили и выписку из протокола допроса арестованного еврейского писателя С.Д. Персова, который показал, что в 1946 году имел разговор о Збарском с приехавшим в Москву американским журналистом Б.Ц. Гольдбергом, который так был поражен услышанным, что воскликнул: «Значит, сохранность тела Ленина находится в руках евреев!».

Однако на этом фантазия следователей не истощилась. Кому-то из них показалось, что упомянутая выше брошюра Збарского, изъятая при обыске его квартиры, содержит скрытый контрреволюционный выпад: на одной из помещенных в издании фотографий с подписью «У гроба Ленина в Колонном зале Дома союзов в Москве» был запечатлен стоящим в почетном карауле человек, очень похожий на Троцкого. Поскольку брошюра была выпущена в свое время Гос-политиздатом, к разбирательству этого «подозрительного» обстоя--тельства подключилась КПК. Оперативно предприняв расследование, ее руководитель Шкирятов доложил секретариату ЦК о том, что «фальсификацию фотографии» («подретушевку стоящего у гроба Ленина лица под врага народа Троцкого») произвел «во враждебных целях» художник СБ. Телингатор, а заместитель директора Госполитиздата И.Г. Веритэ разрешил поместить ее в качестве иллюстрации в брошюре 1944 года. В ходе последующего исключения этих двоих из партии случайно выяснилось, что Збарский, несмотря на арест, продолжает формально числиться коммунистом. 6 мая 1952 г. это «упущение» было исправлено. А Телингатер и Веритэ очень скоро очутились в том же, что и Збарский, не столь отдаленном месте, и таким образом возникло объединенное уголовное дело. После ареста Збарского из лаборатории при Мавзолее Ленина были изгнаны все евреи. 27 января 1953 г., в самый разгар «дела врачей», заместитель министра здравоохранения СССР А.Н. Шабанов сообщил Маленкову, что кадровый состав лаборатории обновлен почти на 50% и что теперь из 96 ее работников русских — 91, украинцев — 2, мордвинов — 2, белорусов — 1. Конец этому трагифарсу был поло

жен только в конце декабря 1953 года, когда Збарского и его подельников выпустили на свободу. Морально и физически сломленный профессор недолго прожил после этого. 7 октября 1954 г. он умер во время лекции в 1-м Московском медицинском институте169.

ФИЗИКА

Наиболее драматические коллизии в этой сфере в связи с так называемым еврейским вопросом имели место в Московском государственном университете. Там еще в годы войны сформировалась из числа профессорско-преподавательского состава довольно сплоченная и активно действующая группа, которая под прикрытием патриотических лозунгов повела наступление на своих конкурентов в науке, обвиняя их в прозападной ориентации, что якобы было обусловлено еврейским происхождением большинства из них. В группу входили прежде всего преподаватели физического факультета, в том числе профессора Н.С. Акулов, А.А. Власов, Д.Д. Иваненко, В.Н. Кессе-них, А-С. Предводителев, Я.П. Терлецкий, А.К. Тимирязев, доценты Б.И. Спасский, В.Ф. Ноздрев. Из них особенно рьяным борцом за национальную чистоту старейшего отечественного университета показал себя последний. Человек безусловно неординарный и от природы даровитый (что называется, самородок), Ноздрев вышел из крестьянской бедноты. В 20-е годы был селькором, потом поступил на рабфак, а в 1931 -м — на физико-математический факультет МГУ. В годы войны он, уже будучи кандидатом наук, добровольно пошел на фронТ. Потом были ранение, госпиталь и досрочная демобилизация. Так что в 1943-м Ноздрев вновь оказался в стенах родной альма матер, теперь уже в качестве секретаря парткома. Имея от природы натуру чуткую (в юности баловался стихами, а потом даже стал профессиональным литератором, членом ССП), он тогда быстро уразумел, что именно скрывается за агитпроповской ура-патриотической риторикой. Впрочем, тут и не требовалось особой сообразительности. Как партийному руководителю столичного университета ему приходилось встречаться тогда с одним из главных идеологов партии Щербаковым и получать от него «соответствующие политическому моменту» указания. Несмотря на то, что эти инструктажи проходили, как правило, с глазу на глаз, о характере устных директив, получаемых на них Ноздревым, можно догадаться хотя бы по содержанию его последующих отчетов Щербакову. А сообщал он ему, скажем, в 1944 году о том, что под влиянием авторитетных ученых- «западников» (академиков П.Л. Капицы, А.Ф. Иоффе, А.Н. Фрумкина, Л.И. Мандельштама и др.) на физфаке МГУ сложилось «тяжелое положение... с подготовкой кадров русской интеллигенции», ибо «еврейская молодежь имеет процент, достигающий по некоторым

курсам до 50%». Для пущей убедительности утверждение это подкреплялось следующими цифровыми выкладками:

Годы Количество еврейской молодежи (в %), окончившей физический факультет, по отношению к русским
1938 , 46
1939 50
1940 58
1941 74
1942 98
Подытоживалась эта вызывающая некоторые сомнения (особенно показатель 1942 г.) статистика пессимистическим выводом о том, что если срочно не ввести национальное регулирование при приеме в университет, то «уже не более как через год мы вынуждены будем не называть университет «русским», ибо это будет звучать в устах народа комичным». Щербаков отнесся к этим предостережениям серьезно, и уже в 1944-1945 годах в числе вновь принятых в МГУ студентов и аспирантов евреев почти не было170.

В последующем Ноздрев неоднократно доносил наверх информацию в том же роде, выставляя в качестве лидера антипатриотов в физике академика П.Л. Капицу. Ему он инкриминировал, в частности, проповедь идеи английского писателя Г. Уэллса о неизбежности в будущем универсализации власти на Земле в виде всемирного правительства интеллектуалов, не признающего национально-государственных перегородок (нынешняя теория глобализации). От Ноздрева не отставали декан физфака Предводителев, профессора Акулов, Тимирязев и другие его единомышленники. В течение 1944 года в обращениях к властям они обвинили в идеализме, западничестве и других, по их понятиям, смертных грехах, около 60 крупных ученых171.

Однако со смертью Щербакова в мае 1945 года отношение на Старой площади к борцам с космополитизмом в физике несколько изменилось. Прибравший к этому времени к своим рукам всю полноту власти в аппарате ЦК Маленков, будучи технически достаточно образованным человеком, не склонен был поддерживать ученых-ретроградов. Для него, руководившего в годы войны по линии ГКО рядом оборонных отраслей промышленности и имевшего практическое представление о роли современной физики в разработке новых видов вооружения, в том числе и атомного оружия, не было секретом заметное научное отставание СССР от Запада в этой области. Если в США в конце 1944 года функционировало 20 больших циклотронов, то у нас ни одного. Лаборатории МГУ располагали техникой на уровне начала века. В годы войны почти полностью были прекращены за

купки импортного оборудования, материалов для опытов и научной литературы. В стране имелся всего лишь один электронный микроскоп собственного изготовления. На 1 сентября 1944 г. в 24 университетах страны было только 72 аспиранта физика, и эти вузы в 1945 году планировали выпустить всего 105 специалистов-физиков. Обо всем этом Маленкову было доложено сотрудниками подчиненного ему управления кадров ЦК. Глядя сквозь призму этих заставлявших серьезно задуматься 1цифр, он не мог не заметить скрывавшегося за патриотическими разглагольствованиями Предводителева и К° панического страха приверженцев классической физики (в духе русской школы А.Г. Столетова и П.Н. Лебедева) перед мало известными им ядерной физикой и другими новыми бурно развивающимися научными направлениями. К тому же, как сообщил Маленкову в мае 1945-го нарком высшего образования Кафтанов, дожив до 60-70 лет, Тимирязев и Предводителев «ничего существенного науке не дали»; тем не менее последний «был обижен, что его не избрали в Академию наук и не присудили Сталинской премии, хотя претендовать на это нет никаких объективных оснований». Тогда же Кафтанов потребовал срочно убрать Ноздрева, «приспособившего работу парткома в угоду групповым интересам Предводителева», из руководства партийной организации МГУ172..

* Тем не менее и в нацистской Германии использовался в виде исключения труд специалистов-евреев определенных категорий, которые сокращенно именовались «WWJ» («Wertvoller Wirtschaft Jude») — «Экономически полезный еврей». Говорят, что когда Г. Герингу донесли, что статс-секретарь министерства авиации генерал-фельдмаршал Э. Мильх является по матери наполовину евреем, так называемым мишлинге («Mischlinge»), он ответил: «Пусть работает и дальше. Я сам определяю, кто из моих подчиненных еврей». Правда, для страховки Геринг заполучил юридически оформленное свидетельство о том, что Мильх появился на свет в результате внебрачной связи его отца с некой немкой.

Но решающее значение в этом заочном споре старого и нового, настоящего и мнимого в физической науке имел произведенный через несколько месяцев американцами взрыв атомной бомбы, ставшей отныне главным аргументом в мировой политике. Реакция на это всемирно историческое событие в Советском Союзе показала, что Сталин готов достойно ответить на вызов американцев. Уже 20 августа был сформирован Специальный комитет, которому поручается разработка в кратчайшие сроки собственного атомного оружия. Председателем этого чрезвычайного, созданного при ГКО органа Сталин назначил известного своей деловой хваткой Берию. Вождь подчинил ему не только задействованных в атомном проекте ученых во главе с И.В. Курчатовым, но и производственников, деятельностью которых ведало образованное тогда же при правительстве Первое главное управление. Поскольку прагматичный Сталин в отличие от Гитлера*,

презрительно называвшего в свое время ядерную физику «еврейской физикой», относился терпимо к национальности специалистов, участвовавших в создании атомного оружия, среди них оказалось немало евреев: тот же начальник Первого главнрго управления Б.Л. Ванников, получивший вторую звезду Героя Социалистического Труда после успешного испытания атомного устройства в 1949 году, научный руководитель КБ-11 («Арзамас-16») и главный конструктор атомной бомбы Ю.Б. Харитон, Я.Б. Зельдович, производивший основные расчеты по бомбе, И.К. Кикоин — научный руководитель комбината по диффузионному выделению урана-235 и другие. Что касается Берии, то его интересовали главным образом практические результаты работы его подчиненных и меньше всего их анкетные данные. Отвечая непосредственно перед Сталиным за реализацию атомного проекта, он никому не позволял распоряжаться судьбами задействованных в нем специалистов-евреев и при необходимости защищал их от наскоков постороннего начальства. Характерный в этом смысле эпизод описал впоследствии Харитон:

«В 1951 году приехала к нам комиссия по проверке кадров. Члены комиссии вызвали к себе руководителей на уровне заведующих лабораториями. Расспрашивала комиссия и Л.В. Альтшулера, который резко раскритиковал Лысенко... Естественно, комиссия распорядилась убрать Альтшулера. Ко мне пришли Зельдович и Сахаров, рассказали о комиссии. Я позвонил Берии. Тот спросил: «Он вам нужен?». «Да», — ответил я. «Хорошо, пусть остается», — сказал Берия. Альтшулера не тронули...»17'.

С конца 1945 года под влиянием тандема «Берия—Маленков» в МГУ стали происходить значительные перемены. Вместо Ноздрева был назначен другой секретарь парткома. В феврале 1946-го при университете создается НИИ ядерной физики и началось строительство циклотрона. 10 марта в результате обращения к Сталину ректора МГУ историка И.С. Галкина, поддержанного И.В. Курчатовым, СИ. Вавиловым, Д.В. Скобельцыным, И.М. Виноградовым и другими известными учеными, открылся новый, физико-технический факультет. Деканом этого факультета, начавшего подготовку специалистов прежде всего в области создания ядерного вооружения, был назначен профессор Д.Ю. Панов. Его непосредственным куратором стал приглашенный в университет в качестве проректора академик С.А. Христианович. Окрыленный такими инициированными сверху позитивными сдвигами Галкин 20 апреля обратился к Маленкову за поддержкой, жалуясь на то, что из-за бесконечных интриг и склок, инспирированных мнимыми борцами за «самобытность» русской науки во главе с Предводителевым, «университет лихорадит, работа протекает в крайне ненормальных условиях». Прошло чуть более месяца, и Предводителев был отправлен в отставку с поста декана физического факультета. Причем физикам-«почвенникам» не

помог и предпринятый ими хитроумный маневр. Прознав, что Маленкова изгнали из секретарей ЦК, 20 мая Ноздрев направил челобитную перехватившему главенство в партаппарате Жданову, пытаясь обратить его внимание на «сионистские тенденции, процветающие в университете» и имеющие «явно выраженное антирусское направление», а также на «большую опасность монополии одной национальности в области науки, тем более обладающей рядом отрицательных качеств»174.

Тем самым Предводителев, Ноздрев и их единомышленники перешли в контрнаступление на научном «фронте». То, что на их улице наступает праздник, они почувствовали уже в конце 1947 года, когда либерального Галкина, лишившегося поддержки в ЦК (там ему покровительствовали попавшие в опалу Маленков и Г.Ф. Александров), сменил на посту ректора МГУ А.Н. Несмеянов (приверженец более жесткой линии, ставший в 1951 году президентом АН СССР)175. Но полную уверенность в себе истовые охранители национальной стерильности отечественной физики обрели вновь в начале 1949-го, когда страну охватила антикосмополитическая истерия. На состоявшихся в середине февраля заседаниях оргкомитета по подготовке всесоюзного совещания заведующих кафедрами физики высших учебных заведений они даже отважились на резкую критику президента АН СССР СИ. Вавилова, возмутившись тем, что из прочитанного им тогда же доклада не следовало, что «космополиты — прямая агентура империалистической буржуазии»176. Впрочем, еще более впечатляющие сюрпризы в том же роде были преподнесены властям несколько позднее. 11 марта профессор Акулов направил Маленкову явно бредовое откровение с намеками на шпионско-под-рывные происки в прошлом некоторых «главарей» «космополитов» от науки. В частности, он поведал, что покойные радиофизики академики Л.И. Мандельштам и Н.Д. Папалекси, работавшие в свое время консультантами фирмы «Телефункен», наладили в годы Первой мировой войны тайную радиосвязь между Царским Селом, где «была создана шпионская организация Штюрмера», и Германией. Не отставал, оказывается, тогда от своих коллег и академик Иоффе, который тоже немало послужил Германии, особенно в 20-е годы, когда компания «Сименс» оборудовала для него специальную лабораторию в Берлине и снабжала его «крупными суммами в золотых марках...». Далее Акулов в той же манере «обыграл» исторический «сюжет», связанный с еще одним академиком, Капицей:

«Еще в 1923 году Иоффе направил Капицу в Англию. Там 12 лет «культивировали» Капицу, создали ему авторитет, а затем перебросили в СССР. Капица сперва работал в тесном контакте с Пятаковым, Межлауком, Розен-гольцем. А недавно он поставил вопрос о создании нелегального политбюро по делам науки, куда должны были войти СВ. Кафтанов, СИ. Вавилов, А.Ф. Иоффе и А.Н. Фрумкин».

С нападками на «приспешника немецкого империализма» Мандельштама Акулов выступил и на состоявшемся через несколько дней совещании в Министерстве высшего образования. Правда, взявший следом слово физик Г.С. Ландсберг дал ему такой отпор, что тот, потеряв самообладание, буквально выбежал вон из зала заседаний177.

В условиях поразившего тогда страну приступа ксенофобии грубо сколоченные провокационные действия Акулова и иже с ним, если и не приводили к арестам ошельмованных ими лиц, то, во всяком слу«* чае, производили эффект психологического устрашения. Не случайно поэтому министр высшего образования СССР «один из членов мифического «политбюро по делам науки» Кафтанов направил 19 марта Маленкову пространную записку «О крупных недостатках в подготовке кадров физиков и мерах по их устранению», в которой, с одной стороны, поддаваясь на шовинистический шантаж, предложил «подвергнуть тщательной проверке весь руководящий профессорско-преподавательский состав вузовских кафедр физики», а с другой —-не упустил случая отметить, что в 1930-1931 годах профессор Акулов был командирован в Германию и состоял там консультантом фирмы «AEG». О том, кто именно должен был стать в первую очередь объектом кадровой проверки, недвусмысленно давалось понять в приложенных к записке цифровых выкладках о национальном составе специалистов-физиков на 1 октября 1948 года178:

Контингент Русские Евреи Представители

других национальностей Всего
Научные сотрудники-физики в АН СССР 342 123 31 496
Зав. кафедрами физики в вузах 301 64 153 518
Преподаватели кафедр физики в вузах 1708 342 795 2845
Аспиранты-физики в вузах и НИИ 316 83 68 497
С этого времени для физиков еврейского происхождения, которые, работая в академической системе и преподавая в вузах, не были защищены зонтиком атомного проекта от обвинений в космополитизме, наступила пора тяжелых испытаний. 23 октября 1950 г. Ю. Жданов докладывал Суслову:

«В ряде институтов Академии наук имеет место тенденциозный подбор кадров по национальному признаку... Среди теоретиков-физиков и физико-химиков сложилась монопольная группа — Л.Д. Ландау, М.А. Леонтович, А.Н. Фрумкин, Я.И. Френкель, В.Л. Гинзбург, Е.М. Лившиц, Г.А. Гринберг,

И.М. Франк, А.С. Компанеец, Н.С. Мейман и др. Все теоретические отделы физических и физико-химических институтов укомплектованы сторонниками этой группы, представителями еврейской национальности».

Особенно тревожило высокопоставленного партийного чиновника положение, сложившееся в отделе теоретической физики Института физических проблем АН СССР, где «все руководящие научные сотрудники» оказались евреями. Само собой разумеется, что против возглавлявшего этот отдел беспартийного академика Л.Д. Ландау Жданов выдвинул целый букет обвинений: «подбирает своих сотрудников не по деловым, а национальным признакам»; «аспиранты нееврейской национальности, как правило, уходят от него "как неуспевающие"»; «в руководимом Ландау семинаре по теоретической физике русских нет»; «в школу академика Ландау входят 11 докторов наук, все они евреи и беспартийные»; «сторонники Ландау во всех случаях выступают единым фронтом против научных работников, не принадлежащих-к их окружению»; и т.д.179

Подозрения к Ландау возникли не только у чиновников на Старой площади, но и у их «соседей» на Лубянке. Там его, сына инженера-«вредителя в нефтяной промышленности», осуяеденного в 1930-м, хорошо знали еще с весны 1938 года, когда он был арестован как член антисоветской организации «Московский комитет Антифашистской рабочей партии», участвовавший в изготовлении антисоветской листовки. Правда, спустя год, после ходатайств перед Сталиным Нильса Бора и Петра Капицы, Берия распорядился освободить 30-летнего ученого. Однако с тех пор тайная агентура госбезопасности старалась фиксировать каждое слово и каждый шаг Ландау. В конце 1948 года от одного из таких «источников» на Лубянке стало известно следующее «крамольное» высказывание ученого:

«Я интернационалист, но меня называют космополитом. Я не разделяю науки на советскую и зарубежную. Мне совершенно безразлично, кто сделал то или иное открытие. Поэтому не могу принять участие в том утрированном подчеркивании приоритета советской и русской науки, которое сейчас проводится»180.

* Капица был также смещен тогда с поста директора Института физических проблем АН СССР.

Выступившие единым «антикосмополитическим фронтом» работники госбезопасности, физики-традиционалисты и такие функционеры из ЦК, как Ю. Жданов, сначала добились отлучения Ландау, Ландсберга, Капицы* и других «антипатриотов» от преподавания в МГУ, что повлекло за собой закрытие многих базовых кафедр на физико-техническом факультете и перевод студентов в другие вузы, а в 1951 году — ликвидации и самого этого факультета. И только когда в дело вмешались Берия и руководство курируемого им военно-промышленного комплекса, Сталина удалось убедить, что подоб

ные действия способны нанести ощутимый вред обороноспособности страны. И хотя вождь не поддержал идею восстановления в МГУ физико-технического факультета, тем не менее благословил создание на его базе нового вуза — Московского физико-технического института, где начиная с 1952 года под руководством первого ректора, генерал-лейтенанта в отставке И.Ф. Петрова, развернулась подготовка научной элиты для военно-стратегических нужд страны181.

* Понятие «физический идеализм» как нечто антинаучное и реакционное, противостоящее, так сказать, подлинно научному диалектическому материализму, было сформулировано Лениным в работе 1909 года «Материализм и эмпириокритицизм» и с присущей ему полемической резкостью охарактеризовано как «мертвый продукт, кое-какие отбросы, подлежащие отправке в помещение для нечистот» (ПСС. — Т. 18. — С. 332). Начиная с 20-х годов в болъшевистско-догматической философии ярлык «физического идеализма» многократно навешивался как на Эйнштейна, Н. Бора, так и на других представителей «буржуазной» физики. При этом в качестве главного приводился тот аргумент, что если верить «физическим идеалистам», то 15 млрд. лет тому назад Вселенная помещалась в объеме одного кубического сантиметра, тогда как согласно диалектическому материализму она бесконечна во времени и пространстве.

Поддерживая по очереди то физиков-«патриотов», опекаемых Ю. Ждановым, то их оппонентов — физиков-«космополитов», которым покровительствовали Берия с Маленковым, Сталин не столько обеспечивал, как он выражался, «свободу мнений» и препятствовал установлению «аракчеевского режима» в науке, сколько тем самым подпитывал так выгодную ему перманентную грызню в ученом мире и внутри связанной с ним номенклатурной элиты. В результате такой «тактики стравливания» страсти вокруг сугубо научных проблем время от времени накалялись и споры выплескивались на страницы пропагандистских изданий, принимая порой скандальный характер. Нечто похожее произошло 13 июня 1952 г., когда специалист в области философии естествознания, член-корреспондент АН СССР А.А. Максимов опубликовал в совсем не «философской» газете «Красный флот» статью «Против реакционного эйнштейнианства в физике». В ней объявлялись нелепостью основные положения теории относительности, сформулированной А. Эйнштейном еще в 1905 году, и утверждалось, что «лагерь идеализма через Эйнштейна, Бора и Гейзенберга стал направлять развитие физики в тупик». С подобными нападками на величайшее научное открытие века Максимов в компании с такими учеными, как А.К. Тимирязев, выступал еще начиная с 20-х годов. Но тогда их «антиэйнштейнианство» воспринималось как частное научное мнение, и не более. Теперь же Максимов и те, кто за ним стоял, явно стремились придать своей точке зрения статус государственно-политической установки и, используя жупелы «реакционного эйнштейнианства» и «физического идеализма»*, пытались,

подобно Лысенко в биологии, учинить такой же погром в физике. Те, против кого был направлен этот замысел, не могли не понять его цели. Уже 7 июля академик В.А. Фок, третируемый за глаза Максимовым и иже с ним как «физический идеалист», направил из Ленинграда Маленкову рукопись своей контрстатьи под красноречивым заголовком «Против невежественной критики современных физических теорий». Утверждая в ней, что «оспаривать в настоящее время теорию относительности столь же нелепо, как оспаривать шаровидность Земли...», ученый просил Маленкова посодействовать в ее публикации. Однако осторожный секретарь ЦК, решив подстраховаться, передал рукопись Ю. Жданову (тогда заведующему отделом естественных и технических наук и вузов ЦК) для «подготовки заключения». Как и следовало ожидать, тот, взяв фактически Максимова под защиту, ответствовал вскоре, что «возражения Фока против взглядов Максимова на теорию относительности слабо аргументированы». В последующие месяцы Жданов как мог препятствовал появлению статьи Фока в печати, хотя ее текст и был одобрен 6 августа на заседании секретариата ЦК. Не без его участия 17 декабря в «Правде» появилась передовица под названием «Развертывать критику и борьбу мнений в науке», настраивавшая общественное мнение против «современных идеалистов» в физике. А 16 января 1953 г., в самый разгар «дела врачей», Ю. Жданов уже открыто использовал трибуну «Правды», опубликовав в ней собственную статью с разоблачением «эйнштейнианства».

Сторонники теории относительности, воспринимавшие все это как зловещее предзнаменование грядущей расправы с ними, тем не менее не пали духом, а сплотились и перешли к решительным действиям. В двадцатых числах декабря 1952 года Курчатов передал Берии адресованное ему коллективное письмо ряда видных физиков (И.Е. Тамма, Л.Д. Ландау, А.Д. Сахарова, М.А. Леонтовича, А.И. Алиханова, И.К. Кикоина и др.), которые солидаризировались с Фоком и настаивали на скорейшей публикации его статьи в центральной печати, мотивируя это тем, что «важнейшие проблемы, стоящие перед советской физикой — проблемы... ядерных сил, не могут быть разрешены без использования теории относительности». В свою очередь, Берия, которому Курчатов еще в начале 1949 года разъяснил, что создание атомной бомбы невозможно без признания теории относительности и квантовой механики, «надавил» на Маленкова, и в январе 1953-го статья Фока наконец увидела свет на страницах журнала «Вопросы философии»1"2.

Таким образом, благодаря прагматическим интересам обеспечения оборонной мощи державы в физике в отличие, скажем, от биологии здравый смысл возобладал еще при жизни диктатора. Правда, в затылок ему уже дышала смерть, да и силы его были на исходе.

Ситуация в промышленности

ВОЕННОЕ ПРОИЗВОДСТВО

ЕСЛИ евреи, составлявшие цвет советской, прежде всего академической, науки, смогли избегнуть в большинстве своем гонений благодаря вовлеченности в атомный проект и важнейшие связанные с укреплением обороноспособности страны фундаментальные теоретические исследования, то того же нельзя сказать об их соплеменниках — ученых, конструкторах, управленцах, трудившихся в традиционных отраслях военной промышленности. В отличие от культурно-идеологической сферы, где ранее всего проявился шовинистический потенциал режима, а первый приступ антиеврейской кадровой лихорадки был отмечен еще в 1942-1943 годах, еврейская номенклатурная элита ВПК (производственные топ-менеджеры, руководители ОКБ и НИИ) не только могла чувствовать себя более или менее спокойно в годы войны, но и, по понятным причинам, располагала тогда довольно значительным кредитом доверия со стороны властей. Свидетельством тому могут служить следующие данные по промышленности вооружения183:

Контингент Русские Евреи Всего

01.06.41 01.01.46 01.06.41 01.01.46 01.06.41 01.01.46
Директора заводов 29 41 6 9 40 60
Главные инженеры заводов 22 33 8 17 33 57
Руководители КБ и НИИ 6 10* — 4* 7 16*
* Данные на 1 августа 1946 г.

Антиеврейская чистка в отраслях оборонной индустрии началась главным образом с 1949-1950 годов. С этого времени в той же системе производства вооружения на крупных артиллерийских предприятиях были смещены со своих постов директора А.И. Быховский, Б. А. Хаза-нов, Б.А. Д>раткин, главный инженер М.З. Олевский. Оказались не у дел и другие руководители, в том числе А.А. Форштер (подмосковный радиолокационный завод № 304), М.М. Дунаевский (завод № 297 в Йошкар-Оле), СП. Рабинович, его заместитель М.Л. Слиозберг (московский НИИ-20, разрабатывавший радиолокационную технику). Известный радиофизик академик М.А. Леонтович, оказавшись невольным очевидцем проведения такой чистки с национальным укло-

ном в стенах ЦНИИ-18 (радиолокационной научно-исследовательской организации), прямо заявил в июле 1949 года секретарю тамошнего парткома:

«Я не согласен с тем антисемитским курсом, который сейчас принят партией... Я могу назвать институты, откуда евреев увольняют в алфавитном порядке только за то, что они евреи...».

Через месяц Леонтович был отстранен от руководства секретной лабораторией № 1, а потом и вообще вынужден был уйти из института. Но без работы он не остался. На его счастье, в 1951 году Курчатов предложил ему в своем институте должность руководителя исследований по проблеме управляемого термоядерного синтеза484.

В роли защитника гонимых выступал порой и министр вооружения Д.Ф. Устинов, который, будучи заинтересованным в поддержании высокого уровня исследовательско-конструкторских работ, npd-водившихся в отрасли, старался, как мог, сохранить для нее наиболее талантливых специалистов. В определенной мере благодаря ему остался на своем месте руководитель ОКБ-16 А.Э. Нудельман, проектировавший в годы войны авиационные пушки, а потом управляемые противотанковые и зенитные реактивные снаряды. А в декабре 1950 года Устинов вступился за главного конструктора Свердловского артиллерийского завода № 8 Л.В. Люльева, получившего в 1948 году Сталинскую премию за создание зенитных ракет. Увольнения Люльева добивался первый секретарь Свердловского обкома В.И. Недосекин, который обвинял его в сокрытии компрометирующих данных о родственниках и особом благоволении к сотрудникам «одной национальности». Несмотря на это Устинову удалось убедить Маленкова и заведующего отделом машиностроения ЦК И.Д. Сер-бина в том, что Люльева трогать нельзя, ибо, лишившись этого уникального специалиста, отрасль столкнется с большими трудностями в разработке нового ракетного вооружения.

* Тогда же в НИИ-88 подверглись гонениям главный конструктор Н.Л. Уманский, начальник отдела приборов управления Б.Е. Черток и другие руководящие сотрудники из числа евреев.

Однако несмотря на то, что с мнением Устинова в верхах считались и он был вхож к Сталину,.его возможности отнюдь не были безграничными. В июле 1950 года министру вооружения пришлось «принять к исполнению» подготовленное Сербиным решение секретариата ЦК о низложении директора НИИ-88 Л.Р. Гонора*, которого он лично знал как толкового заместителя, когда еще до войны руководил ленинградским заводом «Большевик». В годы войны Гонор был сначала директором военного завода № 221 «Баррикады» в Сталинграде, потом — артиллерийского завода № 8 в Свердловске. В 1946-м он возглавил НИИ-88, созданную в Подмосковье головную

проектную организацию в области ракетостроения. Это был целый комплекс исследовательских, конструкторских, производственных и испытательных подразделений, занятых созданием дальних ракет, в том числе и на базе немецкой ФАУ-2. Здесь работали будущие академики СП. Королев, М.К. Янгель, В.П. Мишин, Н.А. Пилюгин и другие талантливые создатели советской ракетно-космической техники. Удивительно, как во главе такого секретнейшего предприятия Гонору удалось удерживаться более полутора лет после разгона в конце 1948 года ЕАК, в президиум которого он был избран в 1944-м. Причиной тому, видимо, стало покровительство со стороны Устинова, а также репутация Гонора как одного из наиболее авторитетных представителей советского директорского корпуса, к тому же удостоенного звания Героя Социалистического Труда и награжденного Сталинской премией. Однако, оказавшись потом не у дел, Гонор, несмотря на прежние заслуги перед родиной, несколько месяцев находился в положении безработного, пока в октябре 1950-го Устинов не выхлопотал для него у Маленкова должность директора завода. № 4, находившегося в далеком Красноярске. Казалось, что это предприятие в провинциальной глуши может стать надежным убежищем для Гонора. Но в конце 1951 года оно оказалось причастным к так называемому «артиллерийскому делу», возникшему после принятия 31 декабря постановления политбюро, в котором отмечалось, что изготовлявшиеся на заводе автоматические зенитные пушки «С-60» имеют конструктивные недостатки. Поскольку выяснилось, что дефекты были выявлены еще в 1949 году при испытании опытных образцов и Министерство вооруженных сил не только Не настояло тогда на их устранении, а санкционировало передачу недоработанной пушки в серийное производство, основную вину за «вскрывшееся вредительство» возложили на военных: были арестованы заместитель военного министра, маршал артиллерии Н.Д. Яковлев и начальник главного артиллерийского управления И.И. Волкотрубенко. Но свою долю ответственности пришлось нести и руководству Министерства вооружения (взяли под стражу заместителя министра И.А. Мирза-ханова). И только особое благорасположение Сталина к Устинову спасло последнего тогда от ареста. Впрочем, его предупредили, что «в случае повторения попыток обмана правительства он будет отдан под суд». После того, как фортуна отвернулась от любимца диктатора, он уже не мог, как прежде, защищать «своих людей». Этим не преминули воспользоваться Сербии и другие недоброжелатели Гонора в аппарате ЦК. В мае 1952 года, ссылаясь на наличие «серьезных компрометирующих материалов», они добились его отстранения от руководства заводом в Красноярске. После возвращения Гонора в Москву им вплотную занялось МГБ. На Лубянке из архива следствия по делам еврейских националистов были извлечены показания журналистки М.С. Айзенштадт (Железновой), расстрелянной ранее

по обвинению в шпионаже. В них утверждалось: Гонор, являясь «домашним знакомым и приятелем» журналистки, помог ей устроиться в свое время в редакцию газеты «Сталинградская правда»; позже она, установив «преступную связь с главарями Еврейского антифашистского комитета», передала им для опубликования в американской печати очерк о том, как Гонор на посту директора военного завода «Баррикады» участвовал в обороне Сталинграда. В общем, налицо были «сношения» Гонора с «еврейскими националистами» и переправка через них за границу «секретной» информации. На основании этого абсурдного обвинения 6 февраля 1953 г. министр госбезопасности Игнатьев поставил перед Маленковым, Берией и Н.А. Булганиным (тогда первый заместитель председателя Совета министров СССР и председатель бюро Совмина по военно-промышленным и военным вопросам) вопрос об аресте бывшего директора. Через три дня те, исполняя волю Сталина, дали соответствующую санкцию, и Гонора водворили во Внутреннюю тюрьму МГБ. На его счастье, диктатору оставалось жить совсем немного, поэтому узника вскоре освободили, а потом и реабилитировали185.

Еще более драматические события развернулись в другом военно-промышленном ведомстве — в системе Министерства авиационной промышленности, где от государственного антисемитизма пострадали десятки высококвалифицированных работников еврейского происхождения. Разумеется, и тут были свои «неприкасаемые», например такие выдающиеся авиаконструкторы, как С.А. Лавочкин, М.Л. Миль (создатель вертолетов), М.Р. Бисноват (разработчик первой советской крылатой ракеты), которые были защищены от ударов судьбы своим уникальным талантом и способностями.

Повальная чистка в отрасли началась с колыбели советского авиастроения — Центрального аэрогидродинамического института им. Н.Е. Жуковского. Комиссия ЦК, проводившая там проверку в мае 1950 года, доложила руководству:

«На ряде важнейших участков ЦАГИ находятся люди, которых по политическим соображениям следовало бы заменить. Они группируют вокруг себя лиц одной национальности, насаждают нравы восхваления друг друга, создавая ложное мнение о незаменимости, протаскивая «своих людей» на руководящие должности».

Чтобы не возникло сомнений, о ком идет речь, к записке, адресованной Маленкову, авторы приложили список сотрудников еврейского происхождения, подлежащих немедленному увольнению из института. Таковых оказалось около 60. Все они имели родственников за границей, главным образом в США. Один из руководителей ЦАГИ, А.А. Дородницын, пытался как-то защитить наиболее талантливых специалистов, включенных в этот «черный список». Однако его ходатайства были встречены комиссией в штыки, а ее председа

гель тет-а-тет разъяснил ему, что надо бороться с «пятой колонной». Видимо, за недостаточную борьбу с этой «опасностью» 2 июня секретариат ЦК наложил строгие взыскания на заместителя министра авиационной промышленности по кадрам СИ. Афанасьева и начальника ЦАГИ СН. Шишкина, которого месяца через три после этого вообще убрали из института186.

Подобные проскрипционные списки составлялись и в других научно-исследовательских институтах отрасли, скажем, во Всесоюзном институте авиационных материалов (ВИАМ), где одномоментно изгнали 18 человек. А в Центральном институте авиационного моторостроения (ЦИАМ) чистку начали со снятия его начальника В;И. Поликовского. В Летно-исследовательском институте (ЛИИ) был отстранен от полетов на опытных самолетах известный летчик-испытатель М.Л. Галлай. Но наиболее изощренной кадровой проверке подверглись сотрудники сверхсекретного научного центра авиастроения — НИИ-1 (Научно-исследовательского института реактивной авиации), откуда были изгнаны заместитель руководителя этой организации по науке Г.Н. Абрамович и ряд других ведущих специалистов еврейского происхождения187.

Как всегда, не осталось в стороне и МГБ. Еще 3 августа 1949 г. i люди с Лубянки арестовали директора московского авиазавода № 339 И.И. Штейнберга, которого потом нещадно пытали. Через несколько месяцев у руководства госбезопасности, видимо, возник соблазн сфабриковать крупномасштабный сионистский заговор в центральном аппарате управления отраслью. На роль его предводителя был намечен заместитель министра авиационной промышленности по снабжению СМ. Сандлер. 8 января 1950 г. он был представлен в записке заместителя министра госбезопасности СИ. Огольцова в ЦК как руководитель, целенаправленно «засоряющий» кадры военно-промышленного ведомства. Однако плану «органов» не суждено было сбыться, так как у Сандлера оказались влиятельные покровители. Со времен войны его хорошо знал Маленков, курировавший в ГКО самолетостроение. На дружеской ноге Сандлер был с И.Ф. Тевосяном, который в 1920 году в Баку принимал его в партию. Там же он познакомился с Берией, с кем особенно сблизился летом 1948 года, когда был прикомандирован в течение двух месяцев к возглавлявшемуся им Специальному комитету при Совете министров СССР. Тогда Сандлер руководил изготовлением алюминиевых труб для сооружавшегося в Челябинской области первого промышленного атомного реактора. После успешного испытания атомной бомбы в августе 1949-го Сандлера наградили орденом Ленина. Все это и спасло потом его от ареста. Тем не менее 4 июля 1950 г. постановлением политбюро он был лишен должности заместителя министра и низведен до уровня начальника небольшого филиала ВИАМ188.

Поняв, что Сандлер ему не по зубам, Абакумов все же не успокоился, а избрал другую жертву. 18 октября по его распоряжению 5 управление МГБ арестовало начальника финансового управления Мииавиапрома И.Е. Хавина. Еврей, в 1918-1919 годах состоявший в Бунде, к тому же потом учившийся вместе с будущим «врагом народа» Н.А. Вознесенским в Институте красной профессуры, он также годился на главную роль в сценарии о сионистском заговоре в штабе авиаиндустрии. Однако и тут МГБ ждала неудача. На допросах Хавин держался стойко и мужественно. На вопрос следователя, выказывал ли Сандлер националистические настроения, он ответил: «Никогда и никаких националистических разговоров у меня с Санд-лером не было, и националистических высказываний я от него не слышал». Поняв, что большего от Хавина не добьешься, МГБ оформило ему через Особое совещание наказание в виде десяти лет лагерей «за участие в антисоветской организации и проведение вредительства в авиационной промышленности»189.

Тем временем посредством так называемых аттестаций развернулось интенсивное выживание евреев из центрального аппарата Мииавиапрома. В секретный отчет этого ведомства, озаглавленный «О работе с кадрами за 1951 г.» и отправленный в ЦК, была включена таблица со следующими данными190:

Национальный состав служащих Принято на работу в 1951 г. Уволено в 1951 г.
Русские 187 179
Украинцы 6 6
Евреи — 13
Представители других национальностей 1 2
* 23 июня 1943 г. гитлеровская авиация почти полностью разрушила это предприятие. За годы войны не было другого завода в отрасли, который так серьезно пострадал бы от бомбардировки с воздуха. Тем не менее на нем уже спустя три месяца после налета был полностью восстановлен количественный выпуск самолетов.

Что касается предприятий отрасли, то летом — осенью 1950 года редкое заседание секретариата ЦК обходилось без характерного для той поры решения об очередном смещении с номенклатурной должности того или иного функционера еврейского происхождения. 4 августа уволили директора саратовского завода № 292 И.С. Левина, в течение десяти лет руководившего этим предприятием, выпускавшим в годы войны, порой в самых драматических условиях*, истребители конструкции А.С.Яковлева. Ровно через неделю от руко

водства старейшим отечественным авиамоторным заводом № 24 в Куйбышеве был отстранен другой опытный хозяйственник — М.С. Жезлов, который с 1937 года работал директором различных авиапромышленных предприятий. Помимо банальных упреков в «засорении кадров режимного объекта политически сомнительными людьми» (к этой категории были отнесены начальник серийно-конструкторского отдела М.И. Идельсон, начальник филиала завода Я.С. Вишневецкий и др.) ему вменили в вину и совершенно анекдотический факт: в 1918 году голосовал против заключения Брестского мира. Еще спустя две недели, 25 августа, сняли сразу двух руководителей подмосковных авиапромышленных предприятий: директора завода легких сплавов № 65 И.С. Выштынецкого и заместителя ди-. ректора завода № 456 Д.Л. Самойловича. В сентябре такая же участь постигла директора московского завода № 315 И.Д. Соломоновича, а в октябре — главного инженера старейшего самолетостроительного предприятия России — завода № 30 (ныне МАПО «МИГ») Н.А. Шапиро. Когда Сталину доложили о «засилье» евреев на этом производстве, тот, придя в неописуемую ярость, отдал такое вот указание Хрущеву:

«Надо организовать здоровых рабочих, пусть они возьмут дубинки и, когда кончится рабочий день, побьют этих евреев».

Правда, до массового побоища дело так и не дошло, но антиеврейская чистка персонала служащих предприятия была проведена радикально. К весне 1951 года оттуда был изгнан в общей сложности 71 управленец191.

СУДЬЕЙ ЗНАМЕНИТОГО ТАНКОСТРОИТЕЛЯ

Пожалуй, наиболее крупным руководителем из числа евреев, подвергшихся в конце 40-х — начале 50-х годов чистке в оборонной промышленности, был директор Челябинского завода им. С.М. Кирова И.М. Зальцман. Родился он в 1905 году на Подолыцине, с 14 до 18 лет работал на свекловичных плантациях сахарного завода в местечке Томашполь. Вступил в эти годы в украинский коммунистический союз молодежи и очень скоро выбился в комсомольское начальство. После окончания в 1933 году Одесского индустриального института перебрался в Ленинград, поступив там на Кировский завод (бывший Путиловский), где за пять лет поднялся по карьерной лестнице от мастера до директора предприятия. В сентябре 1941 года за освоение заводом серийного выпуска знаменитых танков Т-34 стал Героем Социалистического Труда. В том же году его назначили заместителем наркома, а в 1942-м — наркомом танковой промышленности. Правда, продержался он на этом посту недолго, в 1943-м Зальцман

вновь руководит. Кировским заводом, который в результате эвакуации развернул свои мощности на новой промплощадке в Челябинске. Более или менее спокойная и стабильная жизнь закончилась для Зальцмана с началом антикосмополитической кампании. Тогда секретарь парткома завода, некто А. Зверев, решил воспользоваться ситуацией, благоприятной для интриги против именитого директора. 21 февраля 1949 г. он обратился к Сталину, обвинив Зальцмана в порочных авторитарных методах руководства, обмане государства, укрывательстве финансовых махинаций и хозяйственных злоупотреблений. Поскольку о подобных фактах, которые имели место чуть ли не на каждом втором предприятии, в «инстанцию» сообщалось тогда довольно часто, первоначально к этому доносу в ЦК отнеслись равнодушно. Только 13 апреля административным отделом была подготовлена записка Маленкову с предложением организовать соответствующую проверку, а 21 мая секретариат ЦК наконец утвердил это предложение. Проволочки эти отнюдь не были случайными. Если бы дело было только в Зальцмане, то по нему, не долго думая, приняли бы то или иное решение. Но, как оказалось, все это время Маленков и стоявшие за ним аппаратчики, расправлявшиеся тогда с конкурентами из «ленинградской» группировки, решали, видимо, как лучше использовать Зальцмана в своей политической игре. Ведь не кто иной, как А.А. Кузнецов, будучи в 1938 году секретарем Ленинградского горкома, рекомендовал Зальцмана на пост директора Кировского завода. К тому же последний, тесно общавшийся в свое время со многими руководителями города на Неве, теперь мог стать важным источником компромата против них.

Как вспоминал потом сам Зальцман, в июне 1949 года его вызвали в ЦК на бюро КПК, на котором присутствовали Маленков и Суслов. Открывая заседание, Шкирятов без обиняков заявил директору:

«В бывшем ленинградском руководстве оказались враги народа. Ты многих знаешь. Поэтому должен помочь нам и написать, что тебе известно об их преступных замыслах и действиях».

Когда на следующее заседание Зальцман принес письменные показания о совместной работе с интересовавшими Шкирятова людьми, тот, бегло ознакомившись с текстом, разочарованно заметил: «Это никуда не годится». А взявший потом слово Маленков, глядя в упор на Зальцмана, угрожающе подытожил:

«Ты берешь под защиту руководителей, которые пошли против партии. Значит, разделяешь их позицию. Что ж, будем заниматься и твоим делом»"2.

Вскоре за психологическим давлением последовали конкретные действия против неуступчивого директора, причем в качестве дискре

дитирующего аргумента цинично стало использоваться его национальное происхождение. 30 июня комиссия под председательством секретаря ЦК П.К. Пономаренко (в нее вошли также заместитель председателя Совета министров СССР В.А. Малышев и министр транспортного машиностроения И.И. Носенко) направила Сталину записку, в которую наряду с прежними были включены и новые обвинения против Зальцмана. Последние сводились к тому, что он покровительствует своим соплеменникам и назначил, к примеру, Я.Е. Гольдштейна («происходит из семьи крупного горнопромышленника») главным металлургом завода, А.А. Белинкина («происходит из семьи фабриканта... родной брат, дядя, две тетки проживают в США») — заместителем начальника производства, Я.Т. Юдило-вича («уроженец Польши... проживал в Германии... родной брат арестован органами НКВД, два дяди проживают в США, один из них крупный капиталист») — экономистом планового отдела и т. д. 11 июля Сталин подписал постановление политбюро, которым Зальцман смещался с директорского поста. За поддержку последнего пострадало и челябинское областное начальство: лишились своих долж-ностей первый секретарь обкома А.А. Белобородое и некоторые другие руководители ниже рангом. Однако этим дело не ограничилось. Так как тем же решением Шкирятову поручалось «рассмотреть вопрос об антипартийном поведении» Зальцмана, тот, продолжив «партийное следствие», 10 сентября доложил Маленкову, что арестованный к тому времени А.А. Кузнецов заявил на допросе, что в 1945 году Зальцман преподнес ему изготовленную на Златоустов-ском заводе именную шашку, отделанную золотом и драгоценными камнями, а также золотые часы. Такие же часы были подарены тогда и секретарям Ленинградского обкома П.С. Попкову и горкома — Я.Ф. Капустину. КПК также стало известно, что весной 1946 года Зальцман, находясь в Москве, встречался с Михоэлсом и по его просьбе в виде материальной помощи отгрузил еврейскому театру для ремонтных работ пять вагонов леса, три тонны кровельного железа, 800 килограммов красок и другие строительные материалы. Всех этих прегрешений с избытком хватило для того, чтобы 17 сентября секретариат ЦК утвердил постановление КПК об исключении Зальцмана из партии «за недостойное поведение»"3.

От более сурового наказания бывшего директора уберегла, как он утверждал впоследствии, случайность — преподнесенная ранее вождю безделушка, представлявшая собой искусно сделанный письменный прибор в виде танка и артиллерийских орудий, который очень ему понравился. Но, думается, скорее всего от ареста спасло Зальцмана то, что после изгнания из партии он быстро уехал из Москвы и затерялся в провинции, устроившись в Орле простым мастером на завод № 537, изготовлявший запчасти для танков и тракторов194.

«ДЕПО ЗИСа»

Кульминацией антиеврейской чистки в промышленности стали события, развернувшиеся в 1950 году вокруг московского автомобильного завода имени Сталина и увенчанные кровавой расправой над ни в чем неповинными людьми.

Эту трагедию на заводе вряд ли кто-либо мог предвосхитить, скажем, в середине 40-х годов, когда по окончании войны на родное предприятие возвратились полные оптимизма фронтовики и заняли свои привычные рабочие места на конвейере и у станков. Тогда общественно-культурная жизнь евреев на ЗИСе заметно активизировалась. Часть из них, наиболее спаянная на национальной почве, увлекшись культурой своего народа, стала совершать коллективные походы в театр Михоэлса, а когда тот погиб, делегировала на его похороны своих представителей. В мае того же 1948 года М. Лейкман, Б. СйМ-кин и другие рабочие и инженеры ЗИСа направили Еврейскому антифашистскому комитету приветственную телеграмму по случаю образования Израиля. Душой и организатором такого рода акций был помощник директора завода А.Ф. Эйдинов (Вышедский), который имел самые доверительные отношения с руководителем завода И. А. Лихачевым. В бытность Хрущева первым секретарем ЦК КП(б) Украины Лихачев вместе с Эйдиновым приезжали к нему на отдых в Крым в один из послевоенных годов. Тогда Хрущев вряд ли мог представить себе, что пройдет не так уж много времени, и его жизнь самым трагическим образом еще раз пересечется с судьбами гостивших у него когда-то директора московского автозавода и его помощника — «щупленького, худенького еврея»195.

* По предложению Сталина в октябре 1940 года Лихачев «за недопустимую практику нарушений конкретных указаний правительства» был снят с поста наркома среднего машиностроения (196).

Произойдет это вскоре после того, как в декабре 1949 года Сталин назначит Хрущева секретарем ЦК и первым секретарем Московского комитета ВКП(б). То ли по собственной инициативе, то ли повинуясь указанию свыше, но в феврале 1950-го Хрущев во главе специально созданной комиссии нагрянул на ЗИС и учинил там проверку. Через несколько дней он доложил Сталину о серьезном неблагополучии, возникшем на предприятии в связи с активной деятельностью еврейских националистов, и предложит «с целью оздоровления обстановки» предпринять самые радикальные и суровые меры. Серьезно встревоженный такой информацией диктатор поручит Хрущеву совместно с Маленковым и Берией срочно допросить Лихачева, которого уже давно недолюбливал*. Последний вскоре был доставлен в Кремль, и в зале заседаний бюро Совета министров СССР эта своеобразная «тройка» предъявила ему обвинения в утрате бдительности, покро

вительстве евреям, насаждении их на руководящие должности, что якобы обернулось возникновением на предприятии антисоветской еврейской вредительской группы во главе с его ближайшим помощником Эйдйновым. После этого от Лихачева потребовали объяснений по поводу приезда в свое время на завод американского посла У.Б. Смита, который, осмотрев выпускавшийся правительственный лимузин «ЗИС-110», подарил директору авторучку и пригласил к себе в посольство, чтобы продемонстрировать «кадиллак» нового образца. Ошарашенный такими неожиданными инвективами Лиха-] чев потерял сознание и упал в обморок. Его, окатив водой, привели в чувство и отправили домой. Когда обо всем доложили Сталину, тот счел, что утратившему его доверие хозяйственнику преподан надлежащий урок, и ограничился тем, что сместил его с директорского поста. В июне Лихачева назначили руководителем небольшого авиационного завода в Москве*1''7.

Тем временем в МГБ началась фабрикация «дела ЗИСа», которое решили «увязать» с еще одним «делом», возбужденным еще в январе 1949-го в отношении арестованного тогда еврейского литератора и члена ЕАК С.Д. Персова. Из его показаний было известно, что, подготавливая в 1946-1947 годах для американской печати серию очерков «Евреи завода Сталина в Москве», он познакомился с Эйдйновым, который организовал его поездку на предприятие и помог провести интервью с евреями—передовиками производства. Кроме того, обнаружилось, что во время посещения завода американским послом Смитом Эйдинов рассказал ему о технических возможностях правительственного автомобиля «ЗИС-110». Оснований для ареста последнего, таким образом, набралось предостаточно, 18 марта 1950 г. его забрали на Лубянку, хотя уже с весны 1949-го он работал на другом предприятии.

В сценарии Абакумова Эйдинов был представлен ключевым фигурантом дела, предводителем еврейских националистов на ЗИСе, ответственным за «сбор секретных сведений» для американцев. Для подкрепления версии о шпионском следе в апреле была арестов вана М.С. Айзенштадт (Железнова), журналистка, часто бывавшая на заводе и тесно сотрудничавшая с ЕАК и американскими изданиями. В обвинительном заключении по «делу ЗИСа» потом появится следующая формулировка:

* После смерти Сталина Лихачева назначат министром автомобильного транспорта и шоссейных дорог СССР. В июне 1956 года он умер, и Хрущев, возможно, чувствуя за собой немалую долю вины за то, что произошло с покойным шестью годами ранее, присвоил его имя заводу, директором которого тот стал еще в 1927 году.

«Установлено, что еврейское националистическое подполье, действовавшее в СССР под прикрытием Еврейского антифашистского комитета,

в своей вражеской работе стремилось найти поддержку националистов, свивших себе гнездо на Московском автомобильном заводе. Активные участники этого вражеского подполья Михоэлс, Персов, Айзенштадт, действуя по указаниям из Америки, посещали завод, завязывали нужные связи, использовали их в преступных целях»148.

Возможно, что мастера мистификаций с Лубянки намеревались соответствующим образом интерпретировать не только контакты Эйдинова с деятелями ЕАК, но и его родство с бывшим секретарем ЦК КП(б) Белоруссии Г. Б. Эйдиновым и заместителем министра авиационной промышленности СМ. Сандлером. Если это действительно было так, то можно предположить, что руководство МГБ в случае получения директивы сверху не исключало возможности трансформировать «дело ЗИСа» в крупномасштабный «сионистский заговор» в промышленности и соответствующим образом к этому готовилось. Однако этот «проект», как, впрочем, и многие другие подобного рода «заготовки» госбезопасности, Так и не был востребован Кремлем.

Допрошенный в 1955 году бывший заместитель начальника следственной части по особо важным делам К.А. Соколов рассказал, что сразу же после ареста Эйдинова Абакумов распорядился в буквальном смысле «выбить» из него показания о шпионской, вредительской и националистической деятельности. Поэтому в ходе первого допроса Эйдинов подвергся «мерам физического воздействия» (истязанию резиновыми палками), что мотивировалось необходимостью быстрого получения от него «чистосердечного признания». Помимо Эйдинова в течение нескольких месяцев арестовали десятки других работников завода, в том числе инспектора при директоре М.М. Кляц-кина, начальника управления капитального строительства Г.Э. Шмаг-лита, начальника производства П.М. Мостославского, начальника отдела труда и зарплаты В.М. Лисовича, начальника производственно-диспетчерского отдела А.И. Шмидта, известного автоконструктора Г.А. Сонкина, заместителя главного металлурга М.А. Когана, главного конструктора Б.М. Фиттермана, директора комбината питания Б.Ю. Персина, начальника медсанчасти Д.Я. Самородницкого и других «еврейских националистов». Только непосредственно на заводе, не считая вспомогательных непроизводственных подразделений (медсанчасть, клуб и т.д.), взяли под стражу 48 человек, в том числе 42 еврея199. Некоторых из них, в том числе Кляцкина, Лисовича, Шмаглита, как и Эйдинова, подвергли пыткам.

Наряду с политическими подследственным инкриминировались и чисто уголовные преступления, а также «вредительско-подрывная работа»: умышленное занижение производственных планов, выпуск дефектных автомашин, строительство за счет средств завода личных дач, расхищение продуктов, предназначенных для питания рабочих, и т.д. Эйдинову, кроме того, вменили в вину проведение у себя

в кабинете антисоветских сборищ, на которых критиковалась политика партии и советского государства. В подтверждение этого следствием приводились, в частности, зафиксированные ранее негласной агентурой высказывания Е.А. Соколовской, работавшей до ареста главным ревизором завода. Утверждалось, что однажды в беседе со своими единомышленниками-«сионистами» она заявила:

«Советским евреям не нужен маленький неблагоустроенный Биробиджан. Это унизительно для еврейского народа. Нужно создать союзную еврейскую республику в Крыму или на территории бывшей республики немцев Поволжья».

Собранные Лубянкой «доказательства» «преступной деятельности» «группы буржуазных еврейских националистов» на ЗИСе были в юридическом плане не только легковесны и несостоятельны, но и имели в значительной степени сомнительное происхождение. Поэтому «дело» рассматривалось военной коллегией Верховного суда СССР на закрытом заседании. Председательствовал на нем генерал-майор юстиции И.О. Матулевич. Эйдинову и девяти его подельникам — Мостославскому, Лисовичу, Персину, Кляцкину, Самородницкому, И.М. Блюмкину, А.З. Финкельштейну, Э.Л. Лившицу, Л. С. Беленькой (двое последних ¦— руководители главснаба Минавтотрактор-прома) был вынесен смертный приговор. Большинству остальных осужденных определили максимальные сроки заключения в лагеря и тюрьмы. Фиттерману, например, предстояло провести ближайшие 25 лет в особом лагере МВД СССР. .

Эйдинова расстреляли 23 ноября 1950 г. Не избежала наказания «русская жена Эйдинова, Р.Г. Филиппова, которой вначале, что называется, без свидетелей попеняли за то, что «связалась с жидом», а потом объявили о высылке на пять лет в Казахстан.

В один день с Эйдйновым казнили Айзенштадт (Железнову), Персова, а также главного редактора ЕАК Н.Я. Левина, которого обвинили в том, что он поручил Персову собрать информацию о столичном автозаводе им. Сталина и потом переправил ее в США. Хотя формально эти трое проходили по другим делам, но фактически они стали жертвами все того же «дела ЗИСа», которое, таким образом, по количеству загубленных человеческих жизней (13 казненных) не уступает «делу ЕАК». Пострадавшие «зисовцы» были реабилитированы 1 октября 1955 г., после чего те из них, кто сумел выжить, обрели свободу.

Массовые репрессии, направленные главным образом против евреев, имели место и на других предприятиях автопромышленности. Еще в августе—-декабре 1949 года на Ярославском автомобильном заводе, производившем дизельные двигатели, местная госбезопасность арестовала десять членов так называемой буржуазно-националистической троцкистской группы, в том числе Р.Э. Каплана, 622

ММ. Рабиновича, М.Я. Лимони, А.А. Булатникова и И.Я. Коппеля, осуществлявших якобы широкомасштабную вредительскую деятельность. На допросах они показали, что вели «антисоветские разговоры» о том, что под прикрытием борьбы с антипатриотизмом в стране развивается русский нацизм и пропаганда умышленно подчеркивает преобладание евреев среди космополитов, поощряя тем самым антисемитизм. От арестованных также было получено «признание», что руководил преступной группой главный инженер завода A.M. Лившиц (между прочим, талантливый специалист, награжденный в 1948 году Сталинской премией). Впрочем, заслуги эти не приняли в расчет, и 25 марта его также водворили в тюрьму200.

Тем не менее большей части пострадавших от чистки руководителей предприятий Министерства автомобильной и тракторной промышленности все же удалось избежать арестов, отделавшись изгнанием с работы и исключением из партии. Пожалуй, первой жертвой такого «легкого» антиеврейского поветрия в отрасли стал директор Московского завода малолитражных автомобилей A.M. Баранов. Еще в начале 1948 года его с позором уволили, обвинив в том, что начиная с 1919 года он скрывал свою национальность и настоящие имя и отчество (Абрам Моисеевич), «незаконно» называя себя Алексеем Михайловичем. Но массовый характер подобного рода действия приняли начиная с 1950 года. 3 января перестал быть директором карбюраторного завода в Ленинграде А. Окунь. В последующие месяцы лишились своих должностей начальник Государственного института по проектированию заводов автомобильной и тракторной промышленности И.Б. Шейнман, директор Ирбитско-го мотоциклетного завода Е.Р. Мишурис, главный инженер Харьковского тракторного завода Я.И. Невяжский и другие руководители201.

Среди тех, кто подвергся тогда нападкам, унижению и остракизму, был Я.С. Юсим, смещенный 12 мая с поста директора Куйбышевского подшипникового завода (4-й ГПЗ). Этот незаурядный управленец, в 1937 году возглавивший столичный 1-й ГПЗ им. Л.М. Кагановича, в 1941-м быстро и организованно провел эвакуацию производственных мощностей завода и рабочих в Куйбышев и там возглавил вновь созданное предприятие. После войны 4-й ГПЗ стабильно выполнял план и считался во всех отношениях передовым. В 1948-м в Куйбышеве даже вышла книга А. Ивича «Второе рождение», рассказывавшая о достижениях завода под руководством Юсима. Потом под названием «Путь в гору» она была переиздана в Москве, причем в самый разгар антикосмополитической кампании, что имело самые неблагоприятные последствия для Юсима, невольно нарушившего главный принцип существования человека-«винтика» в тоталитарном государстве: «не высовывайся». С подачи куйбышевских областных властей 14 апреля 1949 г. в записке Маленкову заместитель начальника от

дела машиностроения ЦК И.Д. Сербии*, на котором лежит значительная доля вины за раздувание антисемитизма в промышленности, обвинил Юсима в порочной кадровой политике. Однако тот, будучи вынужденным смириться с увольнением ряда ближайших своих помощников еврейского происхождения, все же удержался тогда в директорском кресле, отделавшись выговором «за непартийное отношение к подбору и назначению кадров». Однако такой паллиатив ненадолго успокоил Сербина, которого Сталин поставил в 1950-м во главе отдела машиностроения ЦК. В ответ на такую высокую оценку вождем его деятельности Сербии в том же году сначала направил Маленкову список из 17 евреев, когда-то назначенных Юсимом на руководящие должности на 4-м ГПЗ, а потом добился позорного изгнания того с завода. Заслуженного хозяйственника, чье имя еще недавно гремело на всю страну, отправили в подмосковный Серпухов директором строившегося там заводика по производству инвалидных мотоколясок. Не перенеся обид и унижений, Юсим серьезно заболел и вскоре умер202.

Поощряемые инициировавшимися сверху гонениями на евреев и желавшие поживиться за счет последних мелкие и средние чиновники, предвкушавшие появление множества престижных и высокооплачиваемых вакансий, сделали немало для ужесточения чистки на предприятиях автостроения. От них потоком шли наверх подметные письма с заведомой клеветой и дезинформацией. Типичным в своем роде являлся анонимный донос, направленный в апреле 1950-го в ЦК с уральского автозавода им. Сталина (УралЗИС) в г. Миассе Челябинской области. Апеллируя к патриотическим чувствам московского начальства, некто от имени рядовых «беспартийных большевиков» заклинал:

«Мы пришли... к выводу, что социализм находится в опасности, так как все руководящие должности заняты евреями, а они все взоры устремили на Уолл-стрит и предадут нас в грядущей схватке с капитализмом. Народ возмущен и негодует... Низовой народ предан своему правительству и надеется, что наш голос будет услышан... Правды в низах не найдешь, евреи все законы Партии и Правительства приспособили для себя и безжалостно пьют нашу праведную кровь, которая пригодилась бы для успешного строительства коммунизма... Когда же наша славная Русь — родина социализма — освободится от американских наймитов, евреев-националистов?»2<".

* Сербии (1910-1981) был одним из цековских «долгожителей». Если при Сталине он возглавлял отдел машиностроения, то при Хрущеве и Брежневе (в 1958-1981 гг.) — отдел оборонной промышленности ЦК.

Ответом на этот вопль страдальцев от «еврейского засилья» стало немедленное направление на Урал одного из ответственных контролеров КПК при ЦК ВКП(б). Не успел тот еще прибыть на место, а областные партийные власти уже готовы были отчитаться перед

ним, разом уволив с УралЗИСа почти всех евреев руководителей. Однако и для московского визитера осталась работа: по его ходатайству потом были сняты со своих постов главный конструктор А.С. Айзенберг и «утративший большевистскую бдительность» директор завода И.Ф. Синицын, которого, правда, вскоре направили в том же качестве на Сталинградский тракторный завод204.

Параллельно проводилась фильтрация кадров партийных структур, курировавших автотракторную промышленность. В конце 1949 года сложил свои полномочия заведующий отделом машиностроения МГК ВКП(б) М.З. Зеликсон. А через несколько месяцев то же самое произошло и с заведующей сектором автотракторной промышленности отдела машиностроения ЦК А.А. Павловой, от которой Сербии избавился, раскритиковав за то, что та «своевременно не реагировала на сигналы коммунистов о засоренности кадров в Министерстве автотракторной промышленности». Кстати, в самом центральном аппарате этого министерства также имели место существенные кадровые пертурбации. Особенно массовыми были увольнения в главных управлениях материально-технического снабжения и подшипниковой промышленности (в последнем 12 отделов из 16-ти возглавляли евреи). В апреле—мае 1950-го лишились своих постов министр С.А. Акопов, которого «понизили» до заместителя министра сельскохозяйственного машиностроения, и его заместитель по кадрам П.Д. Бородин*. Однако этим дело не ограничилось. Одновременно были арестованы помощник министра Б.С. Генкин, его заместитель Ю.С. Коган, начальник Главснаба Э.Л. Лившиц (потом расстрелян), заместитель начальника руководящих кадров Б.С. Мессен-Гиссер. Всех их объявили сообщниками «вредителей-националистов», разоблаченных на ЗИСе. В принятом 5 мая решении политбюро «О недостатках и ошибках в работе с кадрами в Министерстве автомобильной и тракторной промышленности СССР» руководство этого ведомства прямо обвинялось в «провале в работе с кадрами на Московском автомобильном заводе, куда проникла группа враждебных элементов»205.

* В 1963-1983 годах Бородин будет генеральным директором ЗИЛа.

Автомобилестроение было наиболее популярной и, если так можно выразиться, близкой населению промышленной отраслью, чья продукция, символизировавшая для многих реальное воплощение научно-технического прогресса и роста благосостояния трудящихся при социализме, начала тогда входить в повседневную жизнь людей. Возможно, поэтому Сталин избрал именно эту отрасль для того, чтобы преподать чиновничеству наглядный урок своей национально-кадровой политики. Как уже отмечалось выше, диктатор настоял на рассылке 21 июня в обкомы, крайкомы, ЦК союзных республик, министерства и ведомства специально изданного закрытого постанов

ления политбюро «О мерах по устранению недостатков в деле подбора и воспитания кадров в связи с крупными ошибками, вскрытыми в работе с кадрами в министерстве автомобильной и тракторной промышленности»206. Этой секретной директивой власти по сути впервые, хотя и в завуалированной форме, объявляли о введении в повседневную практику целенаправленных и систематических антиеврейских кадровых чисток и тем самым легитимировали антисемитизм как государственную политику. После этого процесс кадрового остракизма евреев из управленческой сферы принял универсальный характер. Их изгоняли отовсюду, начиная с «оборонки» и кончая легкой и пищевой промышленностью. Каждое министерство и ведомство должно было теперь раз в году отчитаться перед ЦК об «улучшении» национальной структуры управленческих кадров, под которым подразумевалось постепенное уменьшение «еврейского процента». Превратившись, таким образом, в фактическое основание для увольнения евреев, «пятый пункт» тем не менее, как и прежде, формально не мог быть открыто использован в качестве такового. Администрации категорически запрещалось ссылаться на него и тем более на соответствующие указания свыше; ей следовало мотивировать свои действия такими, например, благовидными предлогами, как наличие родственников за границей, невыполнение функциональных обязанностей, действительные или мнимые злоупотребления и т.п. Когда же некоторые местные начальники, отбросив лицемерный камуфляж, начинали действовать на свой страх и риск с открытым забралом, их поведение квалифицировалось руководством как провокационное и быстро пресекалось*, ибо на бумаге антисемитизм был запрещен законом.

ПОСЛЕДНИЙ СТАЛИНСКИЙ РАССТРЕЛ («ДЕЛО КМК»)

Второй по числу жертв после «дела ЗИСа» кровавой акцией госбезопасности стала расправа, учиненная над членами «националистической сионистской организации», «вскрытой» на Кузнецком металлургическом комбинате (КМК) в Сталинске (с 1961 г. — Новокузнецк) Кемеровской области.

* Когда в ноябре 1951 года на Одесском судостроительном заводе им. А. Марти администрация попыталась уволить сразу 26 руководящих работников-евреев, причем не утруждая себя выдумыванием каких-либо формальных обоснований, транспортный отдел ЦК добился снятия с работы инициаторов этой акции — директора завода СЛ. Сойфера и парторга Н.А. Сокирко (207).

Началось все с того, что в ноябре 1949 года на квартире некоего И.Б. Рапопорта была раскрыта нелегальная синагога, созданная еще

в 1942-1943 годах евреями, эвакуированными на восток из западных областей Украины, Белоруссии, Прибалтики (главным образом беженцами из Польши). После того как в 1945-1946 годах произошла репатриация польских евреев и реэвакуация евреев, прибывших из европейской части СССР, иудаистская община в Сталинске хоть и значительно сократилась по численности, но все же продолжала свое тайное существование. Более того, в конце 40-х она даже попыталась расширить деятельность и усилить влияние на еврейское население города, направив тогда от имени более чем 70 активных членов делегацию в Москву, чтобы приветствовать первого израильского посланника в Советском Союзе Г. Меир.

В ходе начавшегося расследования было установлено, что многие руководители-евреи, работавшие на КМК, в том числе заместитель директора Я.Г. Минц, главный прокатчик С.А. Либерман, начальники отделов С.З. Аршавский (финансового), Г.Ш. Зельцер (планового), А.Я. Дехтярь (технического контроля), начальник сортопрокатного цеха З.Х. Эпштейн, заместитель начальника производственного отдела С.А. Лещинер и другие, через своих жен и родственников передавали денежные пожертвования синагоге. Собранные таким образом средства шли на вспомоществование нуждавшимся евреям, в первую очередь тем из них, кто отбывал в данной местности ссылку и чьи родственники находились в лагерях и тюрьмах. В апреле 1950-го информация о кузбасской синагоге попала через корреспондентскую сеть «Правды» в ЦК. А в сентябре—декабре все семеро вышепоименованных работников КМК, а также Рапопорт (хозяин квартиры, где устраивались религиозные собрания) были арестованы местной госбезопасностью. Всех восьмерых этапировали в Москву и передали в распоряжение следственной части по особо важным делам МГБ СССР. К апрелю 1952 года следствие по этому групповому делу было завершено, о чем министр госбезопасности Игнатьев доложил тогда Сталину. В подготовленном потом обвинительном заключении проходившим по «делу КМК» подследственным инкриминировалась националистическая деятельность, вредительство (выпуск бракованного проката и т.п.), антисоветская агитация, связь с нелегальной синагогой, «служившей центром, объединявшим националистов». Кроме того, Либерман и Лещинер, которые в 1946 году встречались в Кемерово с представителями ЕАК и передали им для публикации в американской печати статью, содержавшую «секретные сведения» о производственных мощностях КМК, обвинялись в шпионаже. 18 сентября 1952 г. дело о тайной синагоге в Сталинске было рассмотрено на заседании военной коллегии Верховного суда СССР под председательством генерал-майора юстиции И.М. Зарянова, который за несколько месяцев до этого участвовал в вынесении смертного приговора Лозовскому, Маркишу, Шимелиовичу и другим членам ЕАК. На сей раз он приговорил к высшей мере наказания четырех человек

(Дехтяря, Минца, Либермана и Лещинера), еще троих (Аршавского, Зельцера и Эпштейна) — засадил на 25 лет в лагерь; туда же отправился и престарелый пенсионер Рапопорт, получивший 10-летний срок. Сразу по окончании судебного заседания, которое длилось только один день, все четверо приговоренных к смерти были расстреляны208. Это была, по всей видимости, последняя кровавая расправа сталинского режима над так называемыми еврейскими националистами.

«ЭКОНОМИЧЕСКОЕ» «ДЕПО МЕТР0СТР0Я»

* Танкилевич происходил из богатой семьи еврейских колонистов Херсонской губернии. Окончив Днепропетровский горный институт, он в 1932 году приехал в столицу строить Московский метрополитен. За руководство строительством ряда станций метро получил орден Ленина и в 1936 году удостоился личной встречи со Сталиным.

Однако деятельные приготовления еще более массовых акций такого рода продолжались вплоть до марта 1953 года. Даже первое время после смерти Сталина тайная полиция не спешила свертывать негласные репрессивные операции против еврейской «пятой колонны». 16 марта был арестован бывший главный инженер—заместитель начальника Метростроя А.Г. Танкилевич*, которого обвинили в том, что в 1945-1949 годах он вместе с руководителями научно-исследовательского центра Метростроя Э.З. Юдовичем и Я.Л. Капланским организовал «шайку расхитителей» государственных средств в составе 23 высокопоставленных должностных лиц из 14 организаций. Генеральная прокуратура СССР, осуществлявшая первоначально следствие по этому делу, установила, что хищения осуществлялись путем составления фиктивных договоров с организациями и отдельными лицами (от академиков до слесарей и плотников) на проведение научно-исследовательских работ, связанных с проектированием и строительством четвертой очереди Московского метрополитена. В общей сложности таким образом махинаторами было незаконно присвоено более 2,2 млн. рублей метростроевских денег. Обо всем этом генеральный прокурор СССР Г.Н. Сафонов осенью 1952 года доложил в ЦК, после чего к расследованию подключилось МГБ СССР. В результате дело о банальной, хотя и довольно крупной финансовой афере, которая в общем-то была типичным явлением для сталинской экономики с ее землячеством, блатом, семейственностью (не только еврейской!) и прочими пороками, стало приобретать политическую окраску. Вообще же с начала 50-х годов обвинения евреев в хозяйственных преступлениях, хотя таковые и были в большинстве случаев формально обоснованными, стали широко использоваться властями в политических целях, главным образом для оправдания постоянно

нараставшей антиеврейской чистки кадров и маскировки государственного антисемитизма. Причем превращение номинально экономических «дел» в фактически политические осуществлялось путем раздувания якобы вездесущей угрозы еврейского буржуазного национализма. В «деле» Танкилевича подобный нехитрый прием сработал без каких-либо сбоев, благо тот начиная с 1945-го регулярно посещал ЕАК, а спустя два года был введен в его президиум. Тогда же он выдвинул идею создания консультативно-технического совета по содействию Биробиджану, куда должны были войти евреи-руководители, работавшие в промышленных министерствах. Так благодаря манипуляции МГБ Танкилевич из «расхитителя социалистической собственности» превратился в марте 1953-го в «убежденного еврейского националиста», «проводящего антисоветскую националистическую агитацию и высказывающего клеветнические измышления в отношении руководителей Партии и Советского правительства...». Благодаря тому, что при новом министре внутренних дел СССР Берии такие обвинения стали, что называется, немодными, дело в отношении Танкилевича было прекращено, и 4 мая 1953 г. его выпустили на свободу209.

«Дело врачей»: правда и вымысел

КПК ВСЕ НАЧИНАЛОСЬ

«Дело врачей» вошло в историю не только как одна из многочисленных преступных провокаций Сталина, но и как символ саморазоблачающейся агонии созданного им диктаторского режима; уже обреченный и стоящий, как и его творец, на краю могилы, он потому и предпринимает все менее адекватные политико-социальной реальности шаги, пускаясь во все более опасные авантюры, способные взорвать общество изнутри. Это был апогей тотальной послевоенной чистки, которая имела значительный антиеврейский крен и которую неожиданно умерший диктатор так и не довел до конца.

Именно эта кадровая лихорадка, поразившая начиная с 1949 года практически все медицинские учреждения страны — лечебные, научные, образовательные, управленческие (от Лечсанупра Кремля, Минздрава СССР и Академии медицинских наук СССР до провинциальных больниц, поликлиник и аптек), и породила «дело врачей».

Развиваясь по принципу «домино», наибольший размах стихия чистки приобрела в крупнейшем учебном и научно-исследователь

ском центре здравоохранения столицы — 2-м Московском медицинском институте им. Сталина. С начала 1949 года из него были изгнаны академик Л.С. Штерн, профессора Э.М. Гельштейн, И.И. Фейгель, A.M. Гринштейн, A.M. Геселевич и другие преподаватели, ставшие вдруг неугодными из-за «пятого пункта» анкеты. Не избежал этой участи и профессор Я.Г. Этингер, которому суждено было стать невольным инициатором и первой жертвой будущего «дела». Осенью 1949 года его отстранили от руководства кафедрой и уволили из 2-го ММИ под надуманным предлогом. Тогда же от услуг профессора-терапевта отказалась пользовавшая высшую советскую партийно-государственную номенклатуру Кремлевская больница, куда ранее он приглашался как консультант. Впоследствии именно эта его причастность к лечению высшего руководства и послужит исходным пунктом и формальным поводом для фабрикации «дела» в недрах МГБ.

В поле зрения госбезопасности Этингер находился давно, уже начиная с 1944 года он привлек ее внимание к своей персоне тем, что регулярно наведывался в ЕАК, читал поступавшие туда иностранные еврейские издания, в том числе «Jewish Chronicle», выступал в поддержку проекта создания еврейской республики в Крыму. Но, что называется, вплотную Этингер стал «разрабатываться» органами после того, как на него был получен компромат от арестованного ответственного секретаря ЕАК Фефера. На допросе 22 апреля 1949 г. тот охарактеризовал профессора как одного из предводителей группы буржуазных еврейских националистов, «окопавшихся» в советской медицине:

* Топчан был сначала смещен с поста директора 2-го ММИ, а в конце декабря 1952 года его оттуда уволили «по сокращению штатов». Он также лишился поста главного врача 1-й Градской больницы им. Пирогова.

** 4 июля 1950 г. Абакумов направил особо конфиденциальное письмо Маленкову, в котором лично заполнил оставленные машинисткой пробелы «сверхсекретной» информацией — фамилиями подозревавшихся в нелояльности сотрудников клиники Института лечебного питания АМН СССР. Он писал: «По имеющимся в МГБ СССР данным, в результате нарушения большевистского принципа подбора кадров в клинике лечебного питания... создалась обстановка семейственности и групповщины. По этой причине из 43 должностей руководящих и научных работников клиники 36 занимают лица еврейской национальности (здесь и далее выделенные слова вписаны рукой Абакумова. — Авт.)... В клинику поступают в большинстве своем лица еврейской национальности... с разрешения директора клиники Певзне-ра М.И., его заместителя Гордона О. Л. и заведующего приемным покоем Бремепера СМ.... По материалам проверки личного состава клиники установлено, что из 43 руководящих и научных работников в отношении десяти

«...Его (Этингера. — Авт.) националистические взгляды полностью разделяли профессор 2-го Московского медицинского института А.Б. Топчан*, руководитель клиники лечебного питания М.И. Певзнер**, главный терапевт

Советской Армии М.С. Вовси... Этингер весьма недоволен тем, что Советский Союз не оказывает помощи Государству Израиль, и обвинял советское правительство в том, что оно ведет якобы враждебную политику в отношении евреев. Он говорил: "Мои друзья (имея в виду Збарского, Певзнера и других лиц, мною названных выше) просто удивлены этим невозможным положением. Евреи всего мира помогают воинам Израиля... а мы лишены этой возможности. Если Советское правительство не хочет помогать израильским евреям, пусть оно разрешит нам это сделать..."»210.

Чтобы эти показания выглядели более весомыми, необходимо было подкрепить их дополнительной аналогичной информацией, что оказалось делом несложным. Будучи по характеру общительным человеком, Этингер, регулярно ловивший по приемнику политические передачи западных радиостанций, любил потом обсудить услышанное с родственниками и знакомыми, не соблюдая при этом жизненно важных для того времени мер предосторожности. Этим не преминули воспользоваться оперативники 2-го главного (контрразведывательного) управления МГБ, установившие в квартире Этин-гера скрытые подслушивающие устройства. Очень скоро им удалось записать одну из его бесед с приемным сыном Яковом, студентом МГУ. Их весьма откровенный обмен мнениями изобиловал высказываниями, критиковавшими советское руководство. Несколько позднее Абакумов доложил Сталину и об «антисоветских разговорах», которые вели между собой Этингер и профессор Збарский211.

имеются компрометирующие материалы. ... Так, заведующий отделением Лимчер Л.Ф., 1888 года рождения, беспартийный, еврей, подозревается в связях с иностранцами. В записной книжке американского резидента Джона Хазарда, учившегося с 1934 по 1937 год в Московском государственном университете и приезжавшего в 1939 году в СССР в качестве интуриста, оперативным путем была обнаружена запись телефона, принадлежавшего Лимчеру. МГБ считает необходимым предложить Министерству здравоохранения СССР принять меры к оздоровлению и очистке кадров клиники лечебного питания».

Изучив эту оперативную информацию Абакумова, секретариат ЦК 11 августа поручил административному отделу совместно с Минздравом СССР ликвидировать выявленную «органами» «засоренность» кадров в клинике. Поэтому вскоре там началось массовое изгнание евреев, а потом некоторых уволенных препроводили на Лубянку, в том числе профессора Л. Б. Берлина и врача Б.С. Левина. Их как английских шпионов по приговору военной коллегии Верховного суда СССР от 15 июля 1952 Т. отправили на 25 лет в лагерь. Обуреваемый страхом быть арестованным со дня на день, в мае того же года скончался престарелый профессор М.И. Певзнер, возглавлявший клинику с 1930 года. Его жену арестовали 6 декабря по «делу врачей», пытками от нее добивались признаний о связях покойного мужа с английской разведкой (212).

Вопрос об аресте Этингера руководство МГБ ставило перед Кремлем неоднократно: сначала в ноябре 1949-го, потом в апреле 1950-го.

Однако Сталин удовлетворил просьбу Абакумова только незадолго до 18 ноября 1950 г., когда Этингера, собственно, и взяли под стражу. Препровожденному на Лубянку профессору предъявили обвинение в «клеветнических измышлениях» в адрес Щербакова и Маленкова, которых он по «оперативным данным» считал главными вдохновителями и организаторами политики государственного антисемитизма в стране. Месяцем ранее взяли под стражу пасынка профессора — Я.Я. Этингера (Ситермана), от которого потребовали дать показания против приемного отца. А 16 июля 1951 г. в тюрьму МГБ доставили жену Я.Г. Этингера Р.К. Викторову, которую заставили подтвердить, что ее муж и сын регулярно слушали антисоветские радиопередачи Би-би-си и «Голоса Америки».

Первоначально в ходе следствия вопрос о «вредительском лечении» руководителей коммунистической партии и советского государства не возникал. Этингеру инкриминировали исключительно буржуазный национализм, но это обвинение тот решительно отрицал, настаивая на обоснованности и правомерности своих, с точки зрения госбезопасности, «преступных разговоров» о притеснении евреев в СССР. Тогда 5 января 1951 г. не желавшего «признаваться» профессора перевели в Лефортовскую тюрьму и поместили в сырую камеру, в которую к тому же нагнетался холод. Эта пытка, как и рассчитывал уже знакомый читателю подполковник следственной части по особо важным делам Рюмин, который вел дело Этингера, должна была заставить его жертву дать нужные ему показания. Добившись в конце концов своего, Рюмин направил Абакумову список «единомышленников Этингера, еврейских националистов, высказывающих недовольство советской властью и распространяющих клевету на национальную политику ВКП(б) и Советского государства». В него вошли заведующий кафедрой медицинской химии 1-го ММИ профессор Б.И. Збарский, профессор Центрального института усовершенствования врачей М.С. Вовси, заведующий кафедрой хирургии 2-го ММИ B.C. Левит, заведующий кафедрой общей хирургии Медицинского института РСФСР И.Л. Фаерман, заведующий отделением Института тропических болезней Ш.Д. Мошковский, заведующий лабораторией Института морфологии АМН СССР Я.Л. Рапопорт, директор Эндокринного института Н.А. Шерешев-ский, директор Клиники лечебного питания АМН СССР М.И. Певз-нер, ассистент клиники 2-го ММИ Я.И. Мазель, заведующий терапевтическим отделением одной из московских районных больниц Н.Л. Вильк, заведующий отделением Института туберкулеза СЕ. Нез-лин, директор акушерско-гинекологической клиники И.Л. Брауде, доцент клиники 2-го ММИ М.М. Авербах, главный врач 1-й Градской больницы А.Б. Топчан, директора различных клиник Л.И. Фо-гельсон, Э.М. Гельштейн, В.Л. Эйнис. Всех их вскоре изгнали с работы, а некоторых потом арестовали211.

* Соперничавший с Щербаковым Хрущев так впоследствии пересказал мнения своих кремлевских соратников о причине смерти нелюбимого им секретаря ЦК, МК и МГК ВКП(б), перенесшего в декабре 1944 года инфаркт миокарда и умершего 10 мая 1945 г.: «Кончил он (Щербаков. — Авт.) печально. Берия тогда правильно говорил, что Щербаков умер потому, что страшно много пил. Опился и помер. Сталин, правда, говорил другое: что дураком был — стал уже выздоравливать, а потом не послушал предостережения врачей и умер ночью, когда позволил себе излишества с женой». Однако по официальной версии, смерть Щербакова произошла вследствие того, что он с согласия врачей Р.И. Рыжикова и Г.А. Каджардузова 8 и 9 мая совершил продолжительные и утомительные поездки из подмосковного санатория «Барвиха» в столицу, где любовался иллюминацией и праздновал День Победы. В 1952 году оба этих врача будут арестованы. Рыжикова, работавшего заместителем директора по медицинской части правительственного санатория в Барвихе, доставят на Лубянку 15 февраля. Припугнув Рыжикова арестом жены и детей, старший следователь полковник В.Н. Гаркуша заставит его не только признать свою вину в умышленном сокращении жизни Щербакова, но и заодно покаяться в преступной халатности, выразившейся в запоздалом диагностировании рака желудка у партийного идеолога Е.М. Ярославского, который умер в декабре 1943 года.

2 марта, не выдержав следственного прессинга, Этингер внезапно скончался в тюрьме от, как было сказано в акте о смерти, «паралича сердца». К этому времени Рюмин по собственной инициативе успел выжать из своего подследственного и «признание» в том, что тот заведомо неправильным «вредительским» лечением способствовал в 1945 году смерти секретаря ЦК Щербакова*. Эта версия выглядела настолько вздорной и надуманной, что Абакумов с самого начала решительно отверг ее, предчувствуя, какие непредсказуемые последствия она способна вызвать, если о ней будет доложено болезненно подозрительному Сталину. Будучи человеком малообразованным и от природы прямолинейным, шеф госбезопасности опасался подобного авантюризма, предпочитая иметь дело с предельно упрощенными, хотя и грубо сколоченными сценариями. Зная, что Сталин определил буржуазный национализм как злейшего врага Советского государства, Абакумов считал, что в качестве руководителя «вооруженного отряда партии» он должен прежде всего безжалостно бороться с действительными и мнимыми приверженцами этой идеологии, будь то, к примеру, вооруженные отряды украинских националистов или еврейская интеллектуальная элита — хранительница культуры и традиций своего народа. Но из-за своей психологической примитивности он не уловил того нюанса, что Сталин, да и частично аппарат ЦК, давно уже зараженные антисемитизмом, объявили тайную войну не только носителям национальной идеи, но и связанной с ними узами общего происхождения ассимилированной части еврейства. Причем, как показала кампания борьбы с космополитизмом 1949 года, эта связь устанавливалась властями совершенно произвольно и умозри

тельно. Рюмин же, сам махровый антисемит и к тому же авантюрист, был куда более изощрен в этих тонкостях настроений в верхах. Как уже было сказано выше, 2 июля 1951 г. он через Маленкова направил Сталину письмо, в котором обвинил Абакумова среди прочего в том, что тот наложил запрет на расследование сообщенных Этинге-ром «фактов о вредительском лечении» Щербакова и, чтобы похерить их, распорядился содержать подследственного в заведомо опасных для здоровья условиях, чем умышленно довел его до смерти. Тем самым, заключал Рюмин, Абакумов «заглушил дело террориста Этингера, нанеся серьезный ущерб интересам государства».

Принятым 11 июля постановлением политбюро «О неблагополучном положении в Министерстве государственной безопасности» наряду со смещением Абакумова предусматривалось также возобновление следствия «по делу о террористической деятельности Этингера». Новый руководитель госбезопасности С.Д. Игнатьев, посредственный и слабохарактерный чиновник, который, по мнению П. А. Судо-платова, «совершенно не подходил для порученной ему работы», впоследствии, сразу же после смерти Сталина, заявил, что тот при назначении его на должность министра потребовал принятия «решительных мер по вскрытию группы врачей-террористов, в существовании которой он давно убежден»214.

Именно с этого момента стали обозначаться контуры той грубой мистификации, о которой потом советская пропаганда поведает миру как о глобальном заговоре западных спецслужб, стремившихся посредством врачебного террора вывести из строя руководителей СССР. Устранение Абакумова и последовавшее затем назначение Рюмина заместителем министра госбезопасности и начальником следственной части по особо важным делам стало для последнего как бы карт-бланшем свыше на реализацию выдвинутой им инициативы (так удачно для него совпавшей с социальным заказом сталинского руководства) по переследствию дела Этингера в соответствии с версией о вредительском лечении Щербакова. Теперь Рюмину, получившему регулярный доступ к Сталину, необходимо было представить ему «доказательства» злонамеренных козней кремлевских врачей против их высокопоставленных пациентов. И он принялся добывать их всеми правдами и неправдами.

«РЮМИНСКАЯ СИСТЕМА» ДОКАЗАТЕЛЬСТВ

Первым делом в МГБ была создана специальная следственная группа, которая начала повальную проверку всего медицинского персонала, работавшего в то или иное время в Лечебно-санитарном управлении Кремля (ЛСУК). При этом тщательным образом были изучены поднятые из архива данные агентурных наблюдений, фонограммы тай

ного прослушивания в квартирах и служебных кабинетах врачей, истории болезней. 1 сентября 1951 г. из пересыльного лагеря на Дальнем Востоке был возвращен в Москву ранее осужденный приемный сын Этингера Яков, от которого стали добиваться показаний, подтверждавших вовлеченность его отчима во «врачебный заговор». К тому времени уже несколько месяцев проводились интенсивные допросы еще одного действующего лица этой тюремно-следственной драмы — врача СЕ. Карпай, которую арестовали как скрытую террористку 16 июля. Будучи до 1950 года заведующей кабинетом функциональной диагностики Кремлевской больницы, она в 1944-1945 годах средствами электрокардиографии контролировала сердечную деятельность Щербакова и Жданова. Несмотря на оказанное на Карпай сильное давление, она мужественно держалась на допросах и решительно отрицала инкриминировавшееся ей заведомо неправильное диагностирование заболевания. В течение нескольких месяцев отказываясь подписывать сфальсифицированные признания во вредительстве, эта сильная духом женщина затянула следствие, и тем самым отодвинула на более поздний срок аресты других врачей, что помогло им потом выжить. Однако такое поведение ей дорого обошлось; пытки пребыванием в сырой и холодной камере подорвали ее здоровье и привели к заболеванию астмой, которая свела в могилу эту еще нестарую женщину спустя два года после освобождения из тюрьмы.

Поскольку Карпай категорически отрицала свою вину в смерти Щербакова, Рюмин попытался уличить ее в намерении приблизить кончину другого покойного соратника Сталина — «всесоюзного старосты» М.И. Калинина. Но и этот ход не удался. Неуступчивая подследственная объяснила на допросе, что была лечащим врачом Калинина с января 1940 по июнь 1942 года, то есть задолго до того как 10 июня 1944 г. профессором А.Д. Очкиным ему была сделана операция, выявившая рак кишечника. Конкретно тогда обнаружили злокачественную опухоль сигмовидной кишки, причем в очень запущенном состоянии. Новообразование достигло размера 4x5 см, и метастазы проникли уже в печень и лимфатические железы. Поэтому хирург не решился на радикальное удаление опухоли, а в обход ее соединил непораженные болезнью участки кишки, предотвратив тем самым ее непроходимость. После этого Калинин прожил еще два года и умер в июне 1946-го, когда разросшаяся опухоль наглухо сдавила артерию в кишечнике.

Правда, Карпай сообщила, что когда в июне 1942 года она предложила провести тщательное обследование Калинина (тот жаловался на боли в кишечнике), профессор В.Н. Виноградов — главный терапевт ЛСУК ограничился назначением клизмы, диеты и медикаментозного лечения.

Подобные показания открывали Рюмину ту лазейку, через которую он стремился проникнуть в самую сердцевину «заговора» при

дворных врачей. Ведь Виноградов был самым авторитетным и маститым из них и лечил не только всех членов политбюро, но и самого Сталина, которого, к примеру, в 1943-м сопровождал в поездке в Тегеран на встречу «большой тройки». Полным доверием вождя Виноградов пользовался вплоть до начала 1952 года. Согласно истории болезни Сталина, в последний раз профессор осмотрел его 19 января и скорее всего именно тогда, обнаружив значительное ухудшение здоровья у своего пациента (высокое артериальное давление, чреватое новым инсультом), порекомендовал для восстановления сил временно отказаться от активной деятельности. Вряд ли какие-либо другие чувства, кроме бурного приступа гнева, мог вызвать у Сталина подобный медицинский вердикт, который был воспринят им не только как свидетельство неспособности врачей поддерживать и далее его работоспособность, но и как замаскированная попытка враждебных сил отстранить его от верховной власти. Ведь во все времена и у всех народов дряхлевшие тираны, постоянно трепеща за свою жизнь, склонны были видеть в пользовавших их врачах тайных отравителей, нанятых соперниками в борьбе за власть. Поэтому Сталин не только отдалил от себя старого профессора*, но с этого времени вообще стал избегать контактов с профессиональными медиками. Правда, в связи с возникшим насморком небольшое исключение , было сделано для профессора-отоларинголога Б.С. Преображенского, который продолжал пользовать правителя вплоть до 17 апреля215.

* По другой версии, Сталин решил отказаться от услуг Виноградова вследствие того, что, согласно доносу Рюмина, тот был лечащим врачом «умерщвленного» Щербакова.

Подозрительность к лейб-медикам, которая прежде лишь изредка тревожила быстро деградировавший мозг диктатора, таким образом, превратилась в постоянный и неизбывный страх. Он не только разочаровался в возможностях современной ему медицины, более того, в нем стала расти уверенность в том, что истинными виновниками его нездоровья являются пользующие его врачи. В конце концов болезненной фантазией Сталина был сотворен, как некий гомункулус, заговор врачей, который стал в его воображении стремительно разрастаться в стоглавую гидру. Уверенный в том, что ему удалось и на сей раз раньше других распознать тайные козни врагов, диктатор считал необходимым сначала убедить своих соратников и весь народ в существовании действительной опасности для государства, а потом железной рукой ликвидировать ее, стяжав, как это было неоднократно прежде, лавры победителя. Это была последняя роль, которую Сталин, несмотря на старость и обременявшие его болезни, собирался сыграть, уходя с политической сцены. И чтобы лебединая песня получилась достойной великого мастера политического театра, тот готов был не пожалеть остававшихся у него сил и энергии, ибо,

как писал Милован Джилас, он так искренне переживал каждую из своих ролей, что казалось, будто в этом нет притворства2"'.

Понимая, что в этой схватке время работает против него, Сталин нетерпеливо торопил исполнителей своего замысла. Зимой 1952 года он, вызвав Игнатьева, стал в припадке злобной подозрительности угрожать ему, говоря, что если тот «не вскроет террористов, американских агентов среди врачей, он будет там, где Абакумов».

«Я не проситель у МГБ! — неистовствовал кремлевский хозяин. — Я могу и потребовать, и в морду дать, если вами не будут выполняться мои требования... Мы вас разгоним, как баранов».

Разумеется, после столь явных угроз машина следствия заработала на всех оборотах, тем более что 12 февраля Сталин провел через политбюро постановление, обязывавшее Игнатьева «представить соображения о коренном улучшении работы следственного аппарата МГБ»217.

Тем же постановлением предусматривалось изъятие из Прокуратуры СССР дела Абакумова и передача его в МГБ для ведения дальнейшего следствия. Тем самым Рюмину предоставлялась возможность заполучить ключевое доказательство, «неопровержимо» подтверждавшее правильность его версии о существовании преступного сговора между врачами-вредителями и покровительствовавшим им бывшим руководством МГБ. И такое свидетельство было представлено Сталину 9 апреля. Тогда арестованный вместе с Абакумовым прежний заместитель начальника следственной части по особо важным делам МГБ М.Т. Лихачев, психологически сломленный после стремительного падения с вершин карательной власти до положения бесправного узника, «раскрылся» Рюмину:

«Будучи еврейским националистом, Этингер показал на допросе у Абакумова, что в силу ненависти к Щербакову задался целью сократить его жизнь... Насколько я сейчас помню, Этингер заявлял также, что при лечении Щербакова он применял увеличенную или уменьшенную дозировку лекарств и заведомо неправильно назначал время их приема больным...».

Развивая достигнутый успех и закрепляя эти инспирированные им показания, Рюмин 22 июля организовал очную ставку Абакумова и Лихачева, на которой последний «припомнил» еще следующие детали следствия по делу Этингера, «смазанного», как он выразился, бывшим шефом госбезопасности:

«...Уже в конце допроса Абакумов начал интересоваться и причастностью Этингера к умерщвлению Щербакова. Этингер в основном подтвердил то, что рассказывал Рюмину и мне. Но Абакумова это, очевидно, не устраивало, он в процессе показаний Этингера прерывал его, интересовался отдельными лицами, не имевшими никакого отношения к умерщвлению...»218.

Чтобы придать версии лечебного вредительства более или менее обоснованный с. медицинской точки зрения характер, МГБ для со-^ ставления положенных в таких случаях заключений профессиональной экспертизы привлекло группу медиков, в большинстве своем негласно сотрудничавших с «органами». Одним из таких экспертов оказалась кардиолог Кремлевской больницы Л.Ф. Тимашук (1898^ 1983), которую потом Хрущев на XX съезде КПСС представит как-человека, чуть ли не инициировавшего «дело врачей»219. На самом деле все обстояло далеко не так однозначно.

ТИМАШУК В РОПИ «ВИНТИКА»

Будущая «главная виновница» (по Хрущеву) несчастий, обрушившихся по воле Сталина на элиту кремлевской медицины, происходила из семьи унтер-офицера, служившего в Брест-Литовске. После революции Тимашук в Самаре и в Москве получила высшее медицинское образование, и с 1926 года работала врачом в Кремлевской больнице. В документах следствия по «медицинскому заговору» ее имя впервые упоминается 24 июля 1952 г., то есть через год после, начала «дела врачей». В тот день Тимашук пригласили на Лубянку, и уже известный нам полковник В.Н. Гаркуша проконсультировался с Нею по поводу медицинских материалов, присутствовавших в деле ч о «вредительском» лечении Щербакова. 11 августа она снова была вызвана в МГБ, на сей раз следователем И.И. Елисеевым. И именно в ходе этого визита случайно выяснилось что Тимашук, работая заведующей кабинетом электрокардиографии Кремлевской больницы, имела непосредственное отношение к лечению Жданова в последние дни его жизни.

Известно, что главный идеолог партии страдал от тяжелого атеро-склеротического изменения сосудов сердца. Вследствие постоянно нараставших стрессов, которые Жданов пытался снять, прибегая к алкоголю, болезнь стала прогрессировать с осени 1947 года (тогда он , прошел неудачный курс лечения в Сочи) и резко обострилась летом 1948-го, после того как ему пришлось уступить пост второго секретаря ЦК Маленкову. 13 июля, расстроенный происшедшим, Жданов сначала отправился отдыхать на юг, но поскольку там стояла невыносимая жара, его вскоре перевезли в среднюю полосу России, в санаторий «Валдай». За лечебными процедурами и пешими прогулками проходили дни, и Жданов начал постепенно успокаиваться, что положительно сказалось на его самочувствии. Однако 23 июля ему позвонил заведующий Агитпропом Шепилов (осознавший, что фортуна изменила его бывшему покровителю и старавшийся прибиться к лагерю победившего Маленкова), и между i ними состоялась продолжительная беседа. По свидетельству медицин

ского персонала, разговор был явно неприятен Жданову: он что-то кричал в трубку в состоянии крайнего эмоционального возбуждения. А ночью у него случился тяжелый сердечный припадок. Однако прибывшие 25 июля из Москвы профессора Кремлевской больницы В.Н. Виноградов, В.Х. Василенко и П.И. Егоров в присутствии лечащего доктора Г.И. Майорова и врача-диагноста СЕ. Карпай KOHJ статировали, что ничего экстраординарного не произошло и у больного имел место острый приступ сердечной астмы. Причем основной причиной недомогания был назван застарелый кардиосклероз. После чего авторитетная комиссия отбыла восвояси, не внеся никаких особенных изменений в ранее назначенное лечение.

Следует особо отметить, что при Сталине, да и в последующие годы качество лечения высшей сановной бюрократии, входившей в так называемую особую группу медицинского обслуживания, было далеко не идеальным. Как ни парадоксально, но в ЛСУК, в котором концентрировались сливки отечественной медицины, врачебные ошибки не были редкостью. Воистину в уродливо организованном обществе порокам подвержены все его звенья, и здравоохранение, пусть даже элитарное, не составляло исключения из этого правила. В знаменитой «Кремлевке», как и повсюду, наличествовала созданная «органами» атмосфера всеобщей слежки и доносительства, витал мертвящий дух чиновной иерархичности, корпоративности, круговой поруки. Трудно признать нормальным положение, когда на попечении каждого из обремененных многочисленными должностями профессоров ЛСУК* находились подчас десятки высокопоставленных пациентов. И неудивительно, что при таких условиях лечение порой превращалась в свою противоположность.

Конечно, никто из врачей, разумеется, не преследовал «вредительских» целей. Сталин же с его явно болезненным к концу жизни мировосприятием считал каждую врачебную ошибку умышленным преступлением, усматривая коварный умысел там, где его никогда не было. Со своей стороны, «органы» не могли и не пытались развеять подобные заблуждения «хозяина», а, наоборот, старались подкрепить их «фактически», фабрикуя все новые и новые «дела».

* Скажем, Виноградов, будучи до 1951 года главным терапевтом Кремлевской больницы, а потом штатным профессором-консультантом, одновременно заведовал кафедрой в 1 -м ММИ, был главным редактором журнала «Терапевтический архив», заведующим электрографическим отделением Института терапии АМН СССР и занимал ряд других должностей.

Очередной фиктивный «заговор» как раз и породила болезнь Жданова, в борьбе с которой номенклатурная медицина, на ее несчастье, продемонстрировала свою неэффективность. Несмотря на тяжесть

заболевания, требовавшего постоянного контроля, в течение трех недель, начиная с 7 августа, у секретаря ЦК не снимались электрокардиограммы. Лечащий врач Майоров вместо того, чтобы организовать правильный уход и надлежащее лечение, передоверил все медицинской сестре, а сам часами занимался рыбной ловлей. В итоге 27 августа Жданову опять стало плохо. На следующий день на Валдай вновь вылетели профессора Егоров, Виноградов и Василенко, захватившие с собой на сей раз для снятия электрокардиограммы Тимашук (вместо врача Карпай, которая находилась в это время в отпуске). Проведя обследование, Тимашук установила «инфаркт миокарда в области передней стенки левого желудочка и межжелудочковой перегородки». Но ее мнение, противоречившее точке зрения профессоров-консультантов, последние сочли ошибочным и настояли на том, чтобы она переписала свое заключению в соответствии с ранее поставленным ими диагнозом: «функциональное расстройство на Почве склероза и гипертонической болезни». Однако 29 августа у Жданова, которому Егоров* и лечащий врач разрешили вставать с постели, гулять в парке и смотреть кино, вновь случился сердечный приступ. Тогда Тимашук, страшась ответственности, которую могли возложить на нее в случае смерти Жданова, потребовала установления для больного строгого постельного режима. Одновременно она решила сообщить о своем первоначальном диагнозе начальнику главного управления охраны МГБ GCCP Н.С. Власику, что и сделала, передав ему письмо через личного охранника Жданова A.M. Белова. Заключение Тимашук вместе с приложенными к нему листками кардиографии попало к Абакумову, и тот его вручил 30 августа Сталину. А на следующий день Жданов умер,

* 28 августа Егоров записал в историю болезни Жданова: «Рекомендовано... увеличивать движение, с 1 сентября разрешить поездки на машине, 9 сентября решить вопрос о поездке в Москву».

1 сентября газеты и радио с «великим прискорбием» известили советский народ о смерти «верного ученика и соратника великого Сталина», последовавшей «от паралича болезненно измененного сердца при явлениях острого отека легких». Письмо же Тимашук тогда так и осталось без последствий. Подозрительный и обычно 'I скорый на расправу Сталин почему-то на сей раз не стал проводить расследования, хотя на то были более чем веские основания, а собственноручной резолюцией распорядился отправить письмо Тимашук в архив. Возможно, он счел информацию, исходившую от рядового врача, малоубедительной, тем более что она опровергалась мнением маститых кремлевских медиков, которым он тогда еще доверял. Да и смерть своего соратника, который (вместе со стоявшей за ним так называемой ленинградской группой) уже какое-то время находился в опале, Сталин скорее всего воспринял без особого сожаления.

К тому же руководству ЛСУК покровительствовал главный охранник вождя Власик, которому тот пока доверял.

Находясь под таким надежным «прикрытием» и не представляя пока себе, какие страшные испытания им уготованы в ближайшем будущем, кремлевские врачи, лечившие Жданова, выполняли тем временем рутинную работу, связанную с его смертью. Вечером 31 августа в присутствии секретаря ЦК Кузнецова* было произведено вскрытие. Процедуру эту проделал патологоанатом Кремлевской больницы А.Н. Федоров, причем в неприспособленном для этого помещении полутемной ванной комнаты одной из санаторных дач и подгоняемый начальником ЛСУК Егоровым. Последний, блюдя ведомственные интересы, настаивал, чтобы зафиксированные в заключении результаты вскрытия максимально совпадали с поставленным ранее клиническим диагнозом. Поэтому сделанное Федоровым описание обнаруженных на сердце Жданова свежих и застарелых рубцов, свидетельствовавших о нескольких перенесенных им инфарктах, содержало массу неопределенных и туманных формулировок («некротические очажки», «фокусы некроза», «очаги миомаляции» и т.п.), имевших целью скрыть эти инфаркты. Их также «не заметили» и участники организованного 31 августа в "Москве консилиума, в котором участвовали профессора В.Н. Виноградов, В.Ф. Зеленин, A.M. Марков, В.Е. Незлин, Я.Г. Этингер и П.И. Егоров. Ознакомившись с соответствующей клинической и патологоанатомической документацией, а также с анатомическим препаратом сердца покойного, доставленным с Валдая на самолете, они, оставаясь верными принципам корпоративной солидарности, подтвердили правильность официального диагноза.

* Инстинктивно почувствовав, что, потеряв влиятельного покровителя, необходимо сплотиться, в тот же день на Валдай прибыли также Н.А. Вознесенский и П.С. Попков.

Чтобы угомонить Тимашук, продолжавшую обвинять руководство ЛСУК в неправильном лечении и смерти Жданова, 6 сентября Егоров собрал в своем кабинете совещание и заклеймил возмути-тельницу ведомственного спокойствия как невежественного врача и «чуждого», «опасного» человека. Его поддержали Василенко, Майоров, Федоров, а также Виноградов, который особенно неприязненно относился к Тимашук, возможно, догадываясь о ее связях с МГБ. Между тем эти отношения основывались главным образом на том, что, будучи опытным и квалифицированным специалистом, Тимашук считала своим гражданским долгом сообщать «куда следует» обо всем, что, по ее мнению, могло угрожать здоровью и жизни пациентов Кремлевской больницы. Однако даже такое сотрудничество с «органами» Виноградов, интеллигент старого закала, считал более чем предосудительным. К тому же он, очевидно, не мог забыть один по

разивший его эпизод, имевший место в конце 30-х годов. Тогда его часто вызывали на Лубянку как свидетеля и эксперта по делу его учителя, профессора Д.Д. Плетнева. Во время одного из таких визитов «железный нарком» Ежов, находившийся в подпитии, откровенно предостерег Виноградова:

«Хороший ты человек, Владимир Никитович, но болтаешь много. Имей в виду, что каждый третий является моим человеком и обо всем мне доносит. Советую тебе поменьше болтать».

Нетрудно представить себе, какое впечатление могла произвести на Виноградова столь зловещая рекомендация. Поэтому после столкновения с Тимашук в ходе обсуждения причин смерти Жданова он поставил министру здравоохранения СССР Е.И. Смирнову ультиматум: «Или я буду работать в Кремлевской больнице, или она». 7 сентября Тимашук вызвали в отдел кадров и зачитали приказ о переводе в один из филиалов Кремлевской поликлиники.

Уже после смерти Сталина, когда в ходе предпринятой новым руководством МВД СССР проверки «дело врачей» начнет трещать по швам и одно за другим будут квалифицироваться как сфабрикованные собранные следствием «доказательства», профессор Виноградов в записке Берии от 27 марта 1953 г. тем не менее заявит:

«Все же необходимо признать, что у А.А. Жданова имелся инфаркт, и отрицание его мною, профессорами Василенко, Егоровым, докторами Майоровым и Карпай было с нашей стороны ошибкой. При этом злого умысла в постановке диагноза и метода лечения у нас не было».

Таким образом, сведения, сообщенные Тимашук следствию летом 1952 года о болезни и лечении Жданова, носили достаточно квалифицированный и в значительной мере обоснованный характер, что подтвердило данное 29 августа главным терапевтом Минздрава СССР профессором П.Е. Лукомским заключение, повторившее диагноз Тимашук"0.

АРЕСТЫ ГЛАВНЫ» УЧАСТНИКОВ «ЗАГОВОРА»

Ознакомившись с результатами медицинской экспертизы, Сталин еще более укрепился в уверенности в существовании тайного врачебного заговора против высших советских руководителей. Тем более, что к этому времени недруги «ленинградцев» в его окружении наверняка «помогли» ему припомнить, что вскоре после того, как в двадцатых числах апреля 1947 года политбюро поручило Жданову «наблюдение» за Минздравом СССР, по рекомендации А.А. Кузнецова состоялось назначение Егорова, работавшего главным тера-

певтом ленинградского военного округа, начальником «Кремлевки». Такая информация превращала в глазах Сталина руководителя ЛСУК Егорова в дважды врага, опасного как врач-вредитель и как человек, тесно связанный в свое время с «преступной» «ленинградской группировкой».

Поэтому первым делом Сталин подписал 1 сентября 1952 г. постановление политбюро о снятии Егорова и назначении новым руководителем ЛСУК И.И. Куперина, до этого работавшего начальником медико-санитарного управления МГБ СССР221. Еще более радикальные меры были приняты после того, как в конце того же месяца Игнатьев представил диктатору подготовленную Рюминым обобщенную справку (по результатам допросов арестованных медиков, медицинских экспертиз и т.д.), в которой со всей определенностью утверждалось, что кремлевские врачи намеренно умертвили Щербакова и Жданова. Добившись от вождя санкции на коллективный арест первой группы подозревавшихся кремлевских врачей (не особенно именитых, от которых предполагалось получить компромат на «главных заговорщиков»), Рюмин взял тогда под стражу докторов Г.И. Майорова и А.Н. Федорова, а также профессора А.А. Бу-салова, который руководил ЛСУК до 1947 года. Длинные руки «органов» достали его 28 сентября в Алуште, где он находился в отпуске.

Вновь конвейер арестов запустили 18 октября, когда угрюмые
люди в штатском пришли за профессором Егоровым. Поскольку он
более пяти лет возглавлял кремлевскую медицинскую службу и был
наиболее информированным в этой сфере человеком, на него Рюми-
ным делалась особая ставка. А чтобы эта «крупная рыба» не сорва-
лась с «крючка», начальник следственной части по особо важным
делам, следуя своей циничной тактике, предварительно, еще 27 сен-
тября, распорядился арестовать жену профессора Е.Я. Егорову и с
помощью угроз заставил ее оговорить мужа. ;

Между тем другие арестованные, несмотря на изматывающие до*-просы и психологический прессинг, не спешили «признаваться» во вредительском лечении. Такое упорство тайных «злоумышленников» привело Сталина в бешенство. 18 октября он разрешил руководству МГБ применить к арестованным врачам методы физического воздействия. Но поскольку во Внутренней тюрьме на Лубянке не было приспособленного для пыток помещения, то сначала экзекуции (в основном телесные наказания с применением резиновых палок) проводились в Лефортово. Правда, уже с 6 ноября по указанию Рюмина в тюремных камерах Лубянки стали применять такую пыткут как многосуточное содержание подследственных в металлических наручниках. Причем в дневное время руки заковывались будучи заведенными за спину, а в ночное — в положении спереди. Эти меры, впрочем, показались недостаточными, и, чтобы не тратить время на

транспортировку узников в Лефортово, в декабре 1952 года в кабинете начальника Внутренней тюрьмы полковника А.Н. Миронова, который занимал эту должность начиная с 1937 года, была оборудована своя импровизированная мини-пыточная. Для психологического устрашения ее снабдили ширмами, металлическими столами и прочим инквизиторским реквизитом, напоминавшим по внешнему виду то ли оборудование прозекторской, то ли операционной. Для битья подследственных резиновыми палками (применение их, а также наручников производилось с санкции министра госбезопасности или его заместителей и регистрировалось в специальном журнале) тогда же была создана специальная команда из числа дюжих молодчиков, в которую входили лейтенанты Ф.И. Белов и П.В. Куниш-ников222.

Получив от вождя право творить над подследственными физическую расправу, Рюмин почувствовал себя значительно увереннее. Однажды он, как рассказывал потом профессор Бусалов, заявился на допрос и заорал на последнего с порога:

«Ты что ведешь себя, как проститутка! Ты бандит, подлюга, шпион, террорист, опасный государственный преступник. Мы с тобой нянчились. Теперь хватит. Будем пытать каленым железом. У нас все для этого приспособлено. Будет поздно, когда твой труп будет брошен туда».

Последнюю фразу Рюмин сопроводил выразительным жестом, указывая рукой на цементный пол камеры. Правда, когда сей грозный начальник удалился, проводивший допрос следователь Б.Н. Кузьмин «успокоил» изрядно разволновавшегося профессора: «Не переживайте. Пытки каленым железом у нас не применяются. А вот порка возможна».

Впрочем, Бусалову вскоре пришлось самому изведать весь ассортимент лубянских пыток. 18 ноября на него надели наручники, и он 52 дня мучился, пребывая почти постоянно со скованными руками. А 10 декабря его зверски избили резиновыми дубинками в кабинете начальника Внутренней тюрьмы.

— Аналогичным образом обращались и с Егоровым, от которого наряду с признанием во врачебном вредительстве домогались сведений о шпионских связях с бывшим его покровителем — секретарем ЦК А.А. Кузнецовым. После того как Егорова избили и Рюмин пригрозил пытать его одновременно на двух кострах, он перестал сопротивляться и оговорил себя, признавшись в несовершенных преступлениях. Присутствовавший тут же Рюмин, торжествуя победу и паясничая, воскликнул, указывая на поверженную жертву: «И этот тип, подумайте, был начальником Лечсанупра Кремля. Какой позор!». Егорова обвинили не только в том, что он «вывел из строя» М. Тореза, «умертвил» Г. Димитрова, А. Жданова, А. Щербакова, лишил жизни и причинил вред здоровью многих других советских

и иностранных коммунистических лидеров, но и в том, что злоумышлял против членов семьи самого вождя. Его заставили повиниться в том, что он ухудшил самочувствие Василия Сталина, страдавшего от алкоголизма и лечившегося у него в 1948-1950 годах в связи с «нервным заболеванием». Егорову также инкриминировали и то, что весной 1950 года он поручил наблюдение за беременной Светланой Сталиной профессору A.M. Маркову, который не смог потом предотвратить у нее развитие токсикоза. Роды тогда у дочери Сталина оказались преждевременными, и внучка вождя Катя появилась на свет ослабленной.

Рюмин не ограничивался только натаскиванием своих костоломов, но иногда занимался и делами, требовавшими напряжения его скромного интеллекта. 20 октября он вызвал на Лубянку профессоров Кремлевской больницы М.А. Соколова, В.Ф. Червакова, С.А. Гиля-ревского и заместителя начальника Центральной поликлиники МГБ СССР майора медслужбы Н.Н. Купышеву и предложил им провести по истории болезни официальную экспертизу эффективности лечения Щербакова. 21 ноября их снова пригласили туда же, на сей раз для того, чтобы оценить качество лечения Жданова. Отлично понимая, чего от них добиваются, эксперты подготовили нужные следствию заключения.

Когда Игнатьев доложил Сталину, что специалисты официально подтвердили факт преступного лечения кремлевских руководителей, тот, окончательно преодолев сомнения, дал санкцию на арест остававшихся на свободе «заговорщиков». В ноябре на Лубянку водворили профессоров Виноградова, Василенко, Вовси, Б.Б. Когана, а в декабре конвейер арестов доставил туда же профессоров Гринштейна, А.И. Фельдмана, А.С. Темкина.

Когда 4 ноября оперативники пришли за Виноградовым, их поразило богатое убранство его квартиры, которую можно было спутать со средней руки музеем. Профессор происходил из провинциальной семьи мелкого железнодорожного служащего, но еще до революции благодаря успешной врачебной практике успел стать довольно состоятельным человеком, держал собственных призовых лошадей на ипподроме, коллекционировал живопись, антиквариат. Стены жилища лейб-медика украшали картины И.Е. Репина, И.И. Шишкина, К.П. Брюллова и других первоклассных русских мастеров. При обыске были обнаружены, кроме того, золотые монеты, бриллианты, другие драгоценности, даже солидная сумма в американской валюте. По месту основной работы профессора в 1-м ММИ директор института Ф.Ф. Талызин издал 15 декабря следующий странный приказ:

«Зав. кафедрой факультетской терапии профессора Виноградова В.Н. освободить от занимаемой должности с 5 ноября 1952 г. как не явившегося на работу».

А ведь еще 21 октября в стенах этого института проходило чествование Виноградова по случаю его 70-летия и 45-летия врачебной и научной деятельности.

СТАЛИНСКАЯ РЕЖИССУРА ПРЕДПОЛАГАЕТ ШПИОНАЖ И ТЕРРОР

Однако, несмотря на столь .энергичные меры, следствие продвигалось медленно и, самое главное, не совсем в том направлении, в котором хотелось бы Сталину. К тому же вождя раздражал нерешительный шеф госбезопасности Игнатьев с его мышлением заскорузлого партаппаратчика и особенно возмущали попытки этого перестраховщика, постоянно информировать обо всем Маленкова и других своих покровителей в ЦК, которые в глубине души были отнюдь не в восторге от безумной авантюры хозяина с арестом кремлевских врачей, справедливо опасаясь того, что следующими его жертвами могут стать они сами.

Подобные настроения в верхах не могли не оказать влияние и на Рюмина, который с оглядкой на них несколько поумерил свой служебный пыл. Наученный горьким опытом Ягоды, Ежова и Абакумова, он отнюдь не спешил оказаться в положении мавра, сделавшего свое дело (да и очевидно было, что одряхлевший «хозяин» протянет не-дрлгр), и потому по возможности стал спускать расследование «врачебного заговора» на тормозах. Ко всему прочему, обладая небогатой фантазией, Рюмин в.этом расследовании не шел дальше примитивных обвинений арестованных во вредительском лечении. Сталин же, напротив, придавал «делу врачей» огромное политическое значение. Очень похоже было на то, что его постоянно рефлектирующее больное воображение моделировало всевозможные злокозненные происки против собственной персоны с участием ближайших вероломных соратников и вездесущей агентуры иностранных разведок. Вполне может быть, что ему мерещились придворные заговоры наподобие того, что он «вскрыл» в 1938 году, когда организовал открытый процесс по делу о так называемом антисоветском правотроцкистском блоке. Тогда в качестве руководителей этой мифической подпольной организации предстали перед судьями бывшие члены высшего руководства партии и государства, в том числе Бухарин, Рыков, нарком внутренних дел Ягода. Как гласило обвинительное заключение, целями этих людей были свержение с помощью шпионских служб Запада существовавшего в СССР режима, реставрация капитализма и расчленение страны. На реализацию этих задач и были якобы направлены все помыслы и действия подсудимых до ареста. Ягода, скажем, по сценарию организаторов показательного процесса, с помощью

«врачей-отравителей» JI.F. Левина, работавшего консультантом Кремлевской больницы, И.Н. Казакова, директора Института обмена веществ и эндокринных расстройств и Д.Д. Плетнева*, профессора Института функциональной диагностики, осуществил «злодейское умерщвление» писателя A.M. Горького, его сына М.А. Пешкова, а также видных советских государственных деятелей — В.Р. Менжинского и В.В. Куйбышева.

Видимо, на излете жизни ум диктатора стал все больше тяготеть к привычным схемам «большого террора» конца 30-х годов. Уж очень усиленно, особенно начиная со второй половины января 1953 года, советская пропаганда использовала клише, заимствованные из довоенного погромно-идеологического арсенала: «правые оппортунисты», «враги народа», «наши успехи ведут не к затуханию, а к обострению классовой борьбы» и т.п. Новым во всем этом был разве что антисемитский подтекст материалов, публиковавшихся в печати и звучавших по радио.

* Чтобы деморализовать профессора Плетнева. 8 июня 1937 г. в «Правде» была помещена статья без подписи под заголовком «Профессор — насильник, садист». В ней говорилось о том, что три года назад во время осмотра гражданки Б., которая обратилась к Плетневу по поводу перенесенного тифа, произошел дикий случай: профессор неожиданно укусил пациентку за грудь, отчего у нее развился хронический мастит, и она, «лишившись трудоспособности, стала инвалидом в результате раны и тяжкого душевного потрясения». Провокационная статья вызвала поток гневных откликов трудящихся, а также всколыхнула медицинскую общественность, заклеймившую «варварский» поступок своего коллеги. Среди обвинителей Плетнева оказались В.Ф. Зеленин, Б.Б. Коган, Э.М. Гельштейн, М.С. Вовси и другие авторитетные медики, арестованные через 15 лет по «делу врачей». Неблаговидную роль в судьбе Плетнева сыграл и его ученик В.Н. Виноградов, подтвердивший в качестве эксперта заключение обвинения о «вредительских методах» лечения, практиковавшихся Плетневым. Поскольку последний не принимал «непосредственного активного участия в умерщвлении тт. В.В. Куйбышева и A.M. Горького...», он не был казнен, а приговорен к 25 годам тюремного заключения. Наказание Плетнев отбывал в Орловской тюрьме, в подвале которой и был расстрелян 11 сентября 1941 г., перед тем как в город вошли немцы. Показательно, что протоколы допросов Плетнева, датированные декабрем 1937 года, были приобщены в 1952 году к «делу врачей».

Можно предположить (только предположить!), что Сталин, не мудрствуя лукаво, вознамерился использовать в «деле врачей» уже опробованную им прежде примитивно-криминальную схему «разборки», конечно, в несколько модернизированном виде. Достаточно было произвести несложную экстраполяцию и заменить ранее расстрелянных Левина, Плетнева, Казакова профессорами Виноградовым, Вовси, Коганом и другими врачами-вредителями. На роль, исполнявшуюся прежде бывшим наркомом внутренних дел Ягодой, вполне годился арестованный министр госбезопасности Абакумов.

Жертвы «предательского террора» Куйбышев и Менжинский уступали место Щербакову и Жданову, а главари разгромленной оппозиции Бухарин и Рыков — новоиспеченным «кремлевским заговорщикам» — Молотову, Микояну и некоторым другим высшим сановникам, находившимся под подозрением у Сталина в последние месяцы его жизни.

Конечно, о том, собирался ли Сталин пойти проторенным однажды путем или придумал бы что-нибудь новенькое, теперь можно только гадать. Очевидно только одно: опыт организации и проведения прошлых репрессий активно использовался им, а также руководимой им госбезопасностью. Не случайно поэтому в деле профессора Василенко, появилось 15 ноября 1952 г. следующее выбитое из него «откровение»:

«.. .Судебный процесс по делу Плетнева... открыл передо мной технику умерщвления путем заведомо неправильного лечения больного. Из материалов процесса я понял... что врач может не только навредить больному, но и коварным способом довести его до смерти. К этой мысли я в последующие годы возвращался не раз, вспоминая Плетнева, которого знал лично. Когда в июле 1948 года я оказался у кровати больного Жданова, я невольно опять вспомнил о Плетневе, о том, как он занимался умерщвлением... И я решился пойти на умерщвление Жданова А.А.».

В итоге, недовольный темпами, результатами и, главное, концептуальной направленностью следствия по «делу врачей», Сталин решил провести кадровую рокировку в МГБ СССР. Непосредственным поводом к этому послужил пространный отчет по «делу врачей», составленный Рюминым и представленный вождю Игнатьевым. В документе в который уже раз во главу угла был поставлен набивший оскомину Сталину тезис о вредительском лечении, практиковавшемся в «Кремлевке», и приводился застарелый биографический компромат на арестованных врачей:

«Следствием установлено, что Егоров и Федоров — морально разложившиеся люди, Майоров — выходец из помещичьей среды, Виноградов, примыкавший в прошлом к эсерам, Василенко, скрывавший с 1922 года свое исключение из ВКП(б), и связанная с ними еврейская националистка Карпай — все они составляли вражескую групну, действовавшую в Леч-санупре Кремля..-, и стремились при лечении руководителей партии и правительства сократить их жизнь».

14 ноября 1952 г. Сталин без объяснения причин снял Рюмина с должности заместителя министра госбезопасности и отправил рядовым сотрудником в Министерство госконтроля СССР. Перед этим диктатор вызвал к себе Игнатьева и потребовал от него срочно «убрать этого шибздика» из МГБ (на роль палача Сталин подбирал людей ущербных не только морально, но и физически: Рюмин, как, впрочем, Ягода и Ежов, был низкорослым). Через несколько недель Рюмин, тревожась за свое будущее, направил Сталину покаянное письмо:

«Я признаю только, что в процессе следствия не применял крайних мер (здесь и далее выделено Рюминым. — Авт.), но эту ошибку после соответствующего указания я исправил»223.

По той же причине, что и Рюмин, грубому разносу со стороны вождя подвергся и сам министр госбезопасности, у которого от переживаний случился сердечный припадок, и он слег, отойдя на какое-то время от дел.

Номенклатурная же элита, которая смотрела на Рюмина как на авантюриста и выскочку, отнеслась к его смещению одобрительно. Особенно был доволен Берия, с которым Рюмин испортил отношения своим участием в так называемом мингрельском деле. Возможно, что с подачи Берии новым начальником следственной части по особо важным делам и, значит, руководителем следствия по «делу врачей» 15 ноября был назначен заместитель министра госбезопасности С.А. Гоглидзе, которого тот в 30-х сделал наркомом внутренних дел Грузии и за которым тянулся кровавый шлейф организатора политических репрессий. С этого назначения следствие по «делу врачей» приобретает новую направленность. Считавшаяся до этого главной линия вредительства становится в этом деле по воле Сталина второстепенной, уступив место версии о шпионско-террористическом антигосударственном заговоре, сколоченном якобы в СССР западными спецслужбами, завербовавшими кремлевских врачей. Подняв, таким образом, ранг «дела» до высокого международно-политического уровня, Сталин, призвав к себе Гоглидзе, напутствовал его буквально теми же словами, что и Н.И. Ежова в пору начала массовых репрессий 1937 года*. В частности, он наказал ему от имени «инстанции» передать следователям по особо важным делам, что в МГБ «нельзя работать в белых перчатках, оставаясь чистенькими», и распорядился ознакомить арестованных врачей с составленным, видимо, им самим следующим официальным заявлением следствия:

* В июле 1937 года Ежов направил региональным органам НКВД директиву, в ней те укорялись в слабой работе по «выкорчевке» «врагов народа», которые-де допрашиваются следователями в «белых перчатках». Одновременно давалось указание о применении методов физического воздействия к подследственным (225).

«Мы имеем поручение руководства передать вам, что за совершенные вами преступления вас уже можно повесить, но вы можете сохранить жизнь и получить возможность работать, если правдиво расскажете, куда ведут корни ваших преступлений и на кого вы ориентировались, кто ваши хозяева и сообщники. Нам также поручено передать вам, что, если вы пожелаете раскаяться до конца, вы можете изложить свои показания на имя вождя, который обещает сохранить вам жизнь в случае откровенного признания вами всех ваших преступлений и полного разоблачения своих сообщников. Всему миру известно, что наш вождь всегда выполнял свои обязательства»224.

Эта декларация тоже, была из богатого арсенала политической демагогии Сталина времен большой чистки, когда, например, такие бывшие оппозиционеры, как Г.Е. Зиновьев и Л.Б. Каменев на себе познали, чего в действительности стоят подобные заверения вождя.

В случае с главным «врачом-вредителем» Виноградовым, которого с «заявлением следствия» ознакомили 18 ноября, старый коварный прием диктатора не сработал. Прожив долгую и полную трагических испытаний жизнь, тот не питал наивных иллюзий относительно верности большевистских вождей своим клятвам. Старый профессор не проронил ни слова после того, как ему торжественно был зачитан, текст «заявления». «Что же вы молчите?» — последовал вопрос полковника К.А. Соколова, проводившего допрос. «Я нахожусь в трагическом положении, мне нечего сказать, — ответил Виноградов и тут же твердо добавил: — Иностранцам я не служил, меня никто не направлял, и сам я никого в преступление не втягивал».

Подобное упорство не смутило следователя, который подготовил на этот случай для своего собеседника малоприятный сюрприз: находившийся в соседнем помещении врач-«вредитель» Майоров, сломленный угрозами и пытками, готов был обвинить своего учителя и коллегу во всех смертных грехах. Когда через несколько минут началась его очная ставка с Виноградовым, то он буквально с порога озвучил, словно робот, отрепетированную накануне фразу: «Меня в преступления втянул профессор Виноградов». «А кому служил Виноградов?» — тут же задал наводящий вопрос Соколов. «Безусловно, американцам», — последовал ответ. На что Виноградов заметил не без злой иронии:

«Майоров клевещет на меня, заявляя, что я работал на американцев. Он скорее мог назвать меня немецким шпионом, так как я симпатизировал немцам в науке, был приверженцем немецкой школы, ездил в Германию, где ученые... хорошо меня принимали...».

Взбешенный такой дерзостью следователь приказал немедленно отвести профессора в кабинет начальника Внутренней тюрьмы. Там несчастного повалили на пол и стали дико избивать, перемежая удары резиновыми палками матерной руганью. Побои, продолжавшиеся в течение трех дней, были столь варварскими и ужасными, что вызвали у жертвы тяжелый приступ стенокардии, а следы от побоев прошли только через шесть недель. При этом Виноградова несколько суток держали в наручниках, предупредив, что если он и дальше будет упорствовать, то его закуют и в ножные кандалы. Избиениям, круглосуточному содержанию в наручниках, лишению сна и другим издевательствам подверглись также Василенко, Вовси, Коган и другие арестованные врачи.

Оказавшись на грани жизни и смерти, Виноградов вынужден был уступить домогательствам истязателей и подписал подготовленное

ими «признание» своей «шпионско-террористической деятельности». По вульгарно-аляповатой версии следствия, Виноградов представлялся центральной фигурой врачебного заговора и именно с ним иностранные спецслужбы якобы связывали реализацию своих главных планов по физическому устранению советских руководителей. Потом в ходе допросов Виноградова и других арестованных врачей эта заданная следствием посылка стала обрастать причудливым симбиозом сфабрикованных и изощренно подтасованных реальных фактов. В результате выкристаллизовалась следующая историческая схема «заговора»: Виноградова еще в конце 1936 года завербовал брат Б.Б. Когана, «английский шпион» М.Б. Коган, который с 1934 года работал в ЛСУК как профессор-консультант. Утверждалось, что этот «давнишний агент Йнтеллидженс сервис», в 1917 году состоявший в еврейской социалистической рабочей партии, был хорошо знаком с Михоэлсом, Фефером, Шимелиовичем и другими руководителями ЕАК. Он лечил семью Молотова, с 1944 года являлся личным врачом П.С. Жемчужиной, которую сопровождал осенью 1948 года в поездке на отдых в Карловы Вары. После Нескольких допросов «с пристрастием» Виноградов «сознался», что М.Б. Коган вплоть до своей смерти от рака 26 ноября 1951 г. требовал от него сведения о состоянии здоровья и положении дел в семьях Сталина и других руководителей, которых он лечил. В последующие месяцы, согласно той же схеме следствия, функции «куратора» Виноградова в соответствии с «секретным приказом из Лондона» были переданы директору клиники лечебного питания профессору Певзнеру. Тот, оказывается, выехав в начале 30-х годов в Карлсбад, попал там в шпионские сети, искусно расставленные его родственником, неким Менделем Берлиным, выходцем из России, получившем британское подданство. Вскоре, согласнгТвсе тому же ретроспективному сценарию, сработанному йа Лубянке, в клинику к Певзнеру для непосредственного контроля за ним и как связника с резидентом английской разведки в Москве «внедряют» брата Менделя Берлина — советского гражданина, профессора медицины Л.Б.Берлина, который стал работать там заведующим отделением. И вот этот последний, встретившись в декабре 1945 года с сыном своего лондонского брата Менделя Исайей, приехавшим в Москву в Качестве второго секретаря посольства Великобритании, налаживает через него регулярную отправку секретной информации за границу. Таким образом начинает функционировать Канал шпионской связи, обслуживающий следующую агентурную сеть: В.Н. Виноградов—М.Б. Коган— М.И. Певзнер—Л.Б. Берлин. В 1951 году, в связи со смертью Когана, Виноградов стал контактировать непосредственно с Певзнером. Это-де было тем более удобно, так как последний входил в состав редколлегии возглавлявшегося Виноградовым журнала «Терапевтический архив».

Для того чтобы подпереть столь развесистую клюкву, 10 декабря 1952 г. в Москву из тайшетского лагеря возвратили Л.Б. Берлина, осужденного ранее как еврейского националиста. 14 декабря следователи Соколов и И.Ф. Пантелеев, обвинив его в сокрытии шпионской деятельности, заявили без обиняков, что применят меры физического воздействия, если он не сознается в передаче полученных от Виноградова сведений своему племяннику Исайе в английское посольство. Тем не менее Берлин отказался возводить на себя и Виноградова напраслину. Тогда его отвели в кабинет начальника Внутренней тюрьмы, где избивали в течение четырех дней. Однако узник продолжал упорствовать. Для более основательной «обработки» его перевели в Лефортовскую тюрьму, где он был подвергнут столь изощренным издевательствам, что предпринял несколько попыток самоубийства. После чего Берлина стали круглосуточно содержать в камере в наручниках. В конце концов его удалось сломить, и он «признался» в сотрудничестве с британской разведкой начиная с момента вербовки в 1936 году и до ареста в 1952-м. В тюрьме Берлин находился до 4 февраля 1954 г., пока не был освобожден по постановлению министра внутренних дел С.Н. Круглова.

Помимо Виноградова, Берлина, Когана и Певзнера к агентуре ; английской разведки следствием были «приписаны» П.И. Егоров, В.Х. Василенко, А.А. Бусалов и В.Ф. Зеленин. Последний, арестованный 25 января 1953 г., оказался даже «двойным» агентом, так как показал, что с 1925 года и до начала Второй мировой войны верой и правдой служил германской разведке и получал тогда шпионские задания через «еврейского националиста» профессора М.С. Вовси. Когда столь абсурдное обвинение в шпионаже в пользу гитлеров- з ской Германии следователь предъявил самому Вовси, арестованному •! еще в ночь на 11 ноября 1952 г., тот с горечью заметил:

«Вы сделали меня агентом двух разведок, не приписывайте хотя бы германскую — мой отец и семья брата в войну были замучены фашистами в Двинске».

На что последовал циничный ответ: «Не спекулируйте кровью своих близких»226.

Поскольку Вовси, прозванный в еврейской среде «мудрым Мее-ром», являлся двоюродным братом Михоэлса, следователи окрестили его «предводителем сионистов, окопавшихся в советской медицине», и первым делом инкриминировали ему послевоенное сотрудничество с американской разведкой. От него стали требовать показаний о том, кто и каким образом передавал ему директивы от «заокеанских хозяев». Для того чтобы он «заговорил», в ход было пущено все: и изматывающие многочасовые допросы, и наручники, и угрозы, в том числе и такие зверские:

«Мы тебя четвертуем, повесим, посадим на осиновый кол».

Начиная с 21 ноября, когда силы оставили профессора, он стал не читая механически подписывать составленные следователями протоколы, в которых с параноической настойчивостью проводилась идея о руководящей и направляющей роли американцев — разведывательных служб и сионистских организаций — в формировании заговора кремлевских врачей. За исходный пункт заокеанского влияния на всю эту историю было взято возвращение Михоэлса из пропагандистского турне по США. Первое конкретное задание Вовси якобы получил осенью 1946 года, когда Михоэлс, принимая его у себя дома на Тверском бульваре, приказал форсировать насаждение еврейских кадров в советской медицине. В развитие этого сюжета Вовси затем заставили «вспомнить», как в 1947 году он встретился в Боткинской больнице с профессором Шимелиовичем и тот изложил ему полученную из США директиву «Джойнта» о развертывании крупномасштабной акции по подрыву здоровья ответственных советских государственных и партийных работников. Причем Вовси заставили уточнить, что Шимелиович действовал при этом не как частное лицо, а как представитель ЕАК.

По воле следователей в ближайшие сообщники к Вовси попали профессора Б.Б. Коган и Я.С. Темкин. Они показали, что еще в 1946 году создали преступную группу, собравшись на квартире у Вовси, где признали необходимым солидаризироваться с американским и мировым еврейством и обсудили способы использования своей службы в ЛСУК в террористических целях. Правда, на первых порах в интересах соблюдения конспирации было решено действовать по возможности осторожно и осмотрительно, нанося дозированный вред номенклатурным пациентам, причем главным образом путем намеренно ошибочного диагностирования заболеваний и их неправильного лечения. В подтверждение этого мифического замысла была сочинена душераздирающая история о том, как Вовси и Коган, которые в разное время пользовали Г. Димитрова, страдавшего целым букетом хронических заболеваний, намеренно, в сговоре с другими «врачами-вредителями» скрыли стремительное развитие у больного такого грозного недуга, как цирроз печени, от которого тот, собственно, и умер в 1949 году.

Подобных «фактов» следствие сфабриковало во множестве. Вовси, который до 1949 года был главным терапевтом Министерства вооруженных сил СССР и потому консультировал, например, Ф.И. Толбухина, И.С. Конева, Л.А. Говорова, A.M. Василевского, Г.И. Левченко, Я. Н. Федоренко и других видных советских военачальников, вообще изображался диверсантом в белом халате, подрывавшим по заданию извне организационно-интеллектуальный потенциал вооруженных сил СССР. Кроме того, Вовси вменили в вину то, что под его началом профессора A.M. Гринштейн, А.И. Фельдман, Б.С. Преображенский, врач Г.И. Майоров и другие кремлевские медики, лечив

шие члена политбюро А.А. Андреева, намеренно лишили его работоспособности на длительный срок. И поскольку тому начиная с 1947 года в связи с сильными головными болями и бессонницей был действительно назначен вкупе с большими дозами снотворного прием кокаина, то доказывать ничего и не требовалось — «вредительское» лечение являлось как бы самоочевидным. При этом следствием игнорировался тот факт, что в 1951 году самочувствие Андреева значительно улучшилось и он прекратил прием наркотика.

От допроса к допросу фантазия следователей становилась все более необузданной. Законы детективного жанра, в рамках которого по сути велось расследование, требовали от сочинителей с Лубянки все более крупных разоблачений и бередящих воображение фактов. И вот уже на «ближнюю» дачу главного вдохновителя этого творчества направляются протоколы допросов, в которых от имени Вовси и Когана утверждалось, что в июле 1952 года, они, будучи изгнанными из Кремлевской больницы, договорились направить все свои усилия на умерщвление непосредственно Сталина, Берии и особо ненавидимого ими Маленкова, которого считали главным вдохновителем антисемитского курса в стране. В качестве основного исполнителя этого дьявольского плана был Намечен Виноградов, продолжавший работать в ЛСУК. Однако коварному замыслу «врачей-террористов» не суждено было сбыться. По примитивной версии следствия, это произошло потому, что «заговорщикам» не удалось окончательно договориться о деталях «операции»: в августе Вовси уехал в отпуск, а когда возвратился в Москву, то не смог встретиться с Виноградовым, который, наоборот, отбыл на отдых, а потом был арестован. Такое неожиданное для злоумышленников развитие событий и решительность действий напавших на их след чекистов, как особо отмечалось в материалах следствия, привели Вовси и его сообщников в истерическое неистовство, под воздействием которого они будто бы решили прибегнуть к крайним мерам: стали готовиться к вооруженному нападению на правительственные автомашины в районе Арбата. Но и тут бдительные «органы» оказались на высоте и в самый критический момент обезвредили преступников, устранив угрозу безопасности вождя и его соратников227.

ТАЙНОЕ «ДЕЛО» ПЕРЕРАСТАЕТ В ОТКРЫТУЮ АКЦИЮ

Резонно задаться вопросом, верил ли сам Сталин во все эти бредни? Думается, что скорее да, чем нет. И вот почему. Существуют многочисленные свидетельства того, что к концу жизни диктатора его личность под влиянием общего старения организма, серьезных хрони

ческих заболеваний (гипертония, атеросклероз сосудов мозга) и постоянных психологических стрессов в значительной мере деформировалась. Он все чаще уединялся; боясь выпустить власть из слабеющих рук, стал крайне подозрительным, в том числе по отношению к тем, кто входил в его ближайшее окружение. Даже к своим детям, которые, впрочем, мягко говоря, не радовали его идеальным поведением, он испытывал все меньше доверия. Встречи диктатора с сыном Василием, которого он в августе 1952 года за пьянку и хозяйственные злоупотребления сместил с поста командующего ВВС Московского военного округа, а также с дочерью Светланой, чей брак с Юрием Ждановым развалился в конце 1951 -го, становились все реже и реже. Вспоминая потом это время, Светлана Аллилуева так писала о своем отце:

«Он был душевно опустошен, забыл все человеческие привязанности, его мучил страх, превратившийся в последние годы в настоящую манию преследования — крепкие нервы в конце концов расшатались»22*.

Критической для здоровья вождя стала осень 1952 года. Если в предшествовавший период (1945-1951 гг.) он обычно с конца лета и до начала зимы отдыхал на юге*, то в тот год он лишил себя отпуска, отдавая последние силы «раскрутке» «дела врачей», а также подготовке очередного съезда партии и начавшейся вслед за ним далеко идущей реорганизации в высшем руководстве страны.

Крупный и серьезный аналитик истории большевизма Б.И. Николаевский, подмечая существенную разницу между «большим террором» конца 30-х годов, который, по его словам, Сталин «вел не по безумию Калигулы, а потому, что сделал его фактором своей активной социологии», и репрессивной политикой диктатора в последний период его жизни, допускал «возможность ненормальности Сталина в 1952-1953 годах»22'.

* Например, в 1951 году Сталин был в отпуске с 11 августа по 21 декабря.

Воистину, кто многим страшен, тот и сам многих опасается. Сутками никого не принимая на своей «ближней» даче, диктатор изводил себя мрачными картинами воображаемой им глобальной террористической акции по его физическому уничтожению. Вдохновители и организаторы заговора — конечно же, империалистические разведки, которые завербовали для осуществления своих замыслов националистически настроенных евреев, проникших во все жизненно важные сферы советского общества, в том числе и в медицинские учреждения, обслуживающие высший эшелон руководства. Подчинив своему влиянию и кое-кого из наиболее авторитетных русских врачей, в основном выходцев из буржуазных слоев, западные спецслужбы приступили к уничтожению видных партийных и государственных деятелей, подбираясь все ближе к нему, главе государства.

Правда, «вычистив» из структур власти «ленинградцев», арестовав Абакумова и его креатуру на Лубянке, он вроде бы нанес тайным врагам ощутимый удар. Однако торжествовать победу диктатор явно не торопился.

В феврале 1953 года диктатор избавился даже от Поскребышева, десятилетиями служившего ему не за страх, а за совесть. Другого рабски преданного ему клеврета, начальника главного управления охраны МГБ СССР генерал-лейтенанта Н.С. Власика, Сталин сместил с этого поста еще в апреле 1952 года. А 16 декабря бывший главный охранник диктатора был арестован. Произошло это во многом вследствие интриги ненавидевших его Берии и Гоглидзе и после того, как примерно за месяц до этого МГБ доложило Сталину, что Власик заодно с кремлевскими «врачами-вредителями». Конкретно вождю напомнили, что Власик в августе 1948 года вместо того чтобы предпринять расследование по фактам неправильного лечения Жданова, сообщенных тогда Тимашук, что называется, замял это дело, встав на сторону начальника ЛСУК Егорова, с которым был хорошо знаком и даже дружил домами. Более того, когда летом, 1951-го арестовали Абакумова и началась повальная кадровая проверка врачей «Кремлевки», проводивший ее Власик, почувствовав опасность, не только изъял у Егорова все документы, связанные с разбирательством жалоб и заявлений Тимашук, пытаясь тем самым утаить их от нового руководства МГБ, но потом доложил Сталину, что никаких оснований подозревать кремлевских медиков не существует. Однако, когда спустя год с небольшим Егорова арестовали, тот, разумеется, под принуждением дал следующее^ показание:

«Не подлежит никакому сомнению, что если бы Абакумов и Власик провели должную проверку заявления Тимашук сразу же после его поступления, то мы врачи, виновные в гибели Жданова, были бы разоблачены еще в 1948 году»230.

Компромат, собранный госбезопасностью на Власика, выглядел столь убедительным, что Сталин одобрил следующее сформулированное на 1 Лубянке обвинение:

«Абакумов и Власик отдали Тимашук на расправу... иностранным шпионам-террористам Егорову, Виноградову, Василенко, Майорову»231.

Правда, как мы помним, Абакумов буквально перед смертью Жданова успел ознакомить Сталина с запиской Тимашук и тот даже расписался на сопроводительной записке. Однако, устрОив 1 декабря 1952 г. расширенное заседание президиума ЦК, Сталин заявил, что в 1948 году бывшие министр госбезопасности и начальник ; главного управления охраны скрыли от него лично и от руковод-

ства страны важный документ, разоблачавший заговор по умерщвлению Жданова. На этом же заседании диктатор пустился в рассуждения о том, что «чем больше у нас успехов, тем больше враги будут нам стараться вредить» и что «среди врачей много евреев-националистов», а «любой еврей-националист это агент американской разведки».

Потом последовали обвинения в адрес чекистов, у которых-де «притупилась бдительность», да и вообще они «сидят в навозе». Завершая свое выступление, Сталин принялся запугивать членов бюро, говоря, что если бы не он, то не только Жданов, но многие из тех, кто слушает его сейчас, могли погибнуть от рук «убийц в белых халатах». Войдя в роль спасителя беспечных и неразумных соратников, диктатор с чувством торжествующего превосходства подытожил: «Вы слепцы, котята, что же будет без меня — погибнет страна, потому что вы не можете распознать врагов». В подтверждение этого откровения Сталин направил потом признательные показания арестованных врачей Маленкову, Хрущеву и другим несостоявшимся «жертвам медицинского террора»232.

Наиболее вероятный вариант финала «дела врачей» Сталин продемонстрировал советскому номенклатурному истеблишменту 3 декабря, когда в Чехословакии были казнены 11 бывших руководителей этой страны во главе с Р. Сланским, который, как было сказано в приговоре, «предпринимал активные шаги к сокращению жизни президента республики Клемента Готвальда», подобрав «для этого лечащих врачей из враждебной среды, с темным прошлым, установив с ними тесную связь и рассчитывая использовать их в своих вражеских планах»233.

4 декабря, то есть сразу же после того, как на примере пражской кровавой акции, которой суждено было стать последней крупной победой злого гения Сталина, тот, нагнав страху на ближайших соратников, вынес на рассмотрение президиума ЦК вопрос «О положении в МГБ и о вредительстве в лечебном деле», по которому выступил Гоглидзе. Основную вину за якобы многолетнюю и безнаказанную деятельность «врачей-вредителей» тот возложил на «потакавших» им Абакумова и Власика. Досталось и министру здравоохранения СССР Е.И. Смирнову, назначенному на этого пост в феврале 1947 года с подачи Жданова. Он обвинялся в том, что якобы «неудовлетворительным руководством и политической беспечностью» невольно потворствовал преступлениям своих коллег, с которыми «сросся на почве пьянства». В наказание его отправили в отставку, а новым министром феврале 1953,г. назначили А.Ф. Третьякова, до этого возглавлявшего ЦНИИ курортологии Минздрава СССР.

В принятом по докладу Гоглидзе постановлении ЦК «О положении в МГБ» предусматривалось решительными действиями «...покончить с бесконтрольностью в деятельности органов Министерства государственной безопасности и поставить их работу в центре и на местах под систематический и постоянный контроль партии...». Самому же руководству госбезопасности вменялось в обязанность: «... Поднять уровень следственной работы, распутать до конца преступления участников террористической группы врачей Лечсанупра, найти главных виновников и организаторов проводившихся ими злодеяний. В короткий срок закончить следствие по делу о вредительской работе Абакумова—Шварцмана. Обновить состав следователей по особо важным делам, исключить из него негодных и заменить их новыми, свежими следовательскими сипя ми»2'4

Резкой критике подверглось также руководство разведслужбы, которое обвинялось в либерализме, «гнилых и вредных рассуждениях» о ненужности такого важного, с точки зрения Сталина, средства разведывательной работы, как террор. В результате была предпринята реорганизация МГБ СССР, в составе которого образовали Главное разведывательное управление. Уникальность этой пертурбации состояла в том, что ГРУ вобрало в себя все службы госбезопасности, имевшие отношение как к разведывательной, так и контрразведывательной деятельности. Это косвенно свидетельствовало о том, что страхи, испытываемые Сталиным в связи с «происками» спецслужб Запада (прежде всего американских), достигли к концу 1952 года (один из кульминационных пунктов холодной войны) апогея. Руководителем ГРУ 30 декабря был назначен первый заместитель министра [ госбезопасности СИ. Огольцов*, один из главных организаторов j операции по тайному устранению Михоэлса в начале 1948 года. Это * зловещее совпадение отнюдь не было случайным. Впрочем, для воспринимавших всерьез расхожие суеверия имели место и зловещие случайности: тогда же в структуре 2 управления ГРУ был сформирован 13 («антисионистский») отдел, на который была возложена задача по борьбе с еврейской «пятой колонной» внутри страны.

* Первым заместителем министра госбезопасности СССР Огольцов стал 20 ноября 1952 г., будучи возвращенным в Москву из Узбекистана, где руководил республиканским МГБ. Во главе вошедших в состав ГРУ 1 управления (внешняя разведка) и 2 управления (контрразведка) были поставлены соответственно Е.П. Питовранов, еще недавно находившийся под арестом как. ставленник Абакумова, и заместитель министра госбезопасности B.C. Рясной. 658

Парализовав страхом партийные верхи и сотворив в недрах спецслужб управленческого монстра, Сталин для возведения «дела врачей» в разряд крупной политической акции приступил к вовлечению в нее всего населения страны. Важным шагом в этом направлении стало состоявшееся 9 января 1953 г. заседание бюро президиума

ЦК КПСС, на котором обсуждался проект адресованного народу сообщения ТАСС «Арест группы «врачей-вредителей».

* В пользу этой версии говорит тот факт, что принятое 9 января на бюро президиума ЦК решение (протокол № 7) : «Одобрить проект сообщения в печати об аресте группы врачей-вредителей и опубликовать его вместе со статьей «Правды» по этому вопросу» было подписано не как обычно — «Секретарь ЦК И. Сталин», а иначе — «Бюро Президиума ЦК КПСС».

** В фонде Сталина в РГАСПИ сохранились образцы резиновых штампов с факсимильной подписью вождя: «Секретарь ЦК И. Сталин» и других, которые использовались сотрудниками аппарата ЦК для оформления важнейших документов.

Помимо членов бюро — Л.П. Берии, Н.А. Булганина, К.Е. Ворошилова, Л.М. Кагановича, Г.М. Маленкова, М.Г. Первухина, М.З. Сабурова и Н.С. Хрущева — на этом заседании присутствовали секретари ЦК А.Б. Аристов, Л.И. Брежнев, Н.Г. Игнатов, Н.А. Михайлов, Н.М. Пегов, П.К. Пономаренко, М.А. Суслов, председатель Комитета партийного контроля М.Ф. Шкирятов, главный редактор «Правды» Д.Т. Шепилов, а также заместители министра госбезопасности С.А. Гоглидзе и СИ. Огольцов. Среди приглашенных не было министра госбезопасности Игнатьева, который, видимо, был болен. Примечательно, что отсутствовал и сам Сталин. В заранее составленном списке участников заседания бюро президиума ЦК Сталин значился первым, однако потом его фамилия была вычеркнута и рядом в скобках появилась отметка: «не присутствовал». Зная византийскую натуру диктатора, можно предположить, что он намеренно уклонился от участия в этом заседании, имея в виду создать себе на всякий случай не только «алиби» и тем самым снять с себя ответственность за инспирирование «дела врачей», но и иметь возможность при необходимости переложить эту ответственность на участников заседания*. В свое время Л.Д. Троцкий, отмечая эту характерную особенность в поведении Сталина «в критические дни и наиболее критические часы», утверждал, что тогда он стремится всегда «оставить за собой свободные руки для того, чтобы отойти в сторону и обвинить других». Такие маневры Сталин предпринимал и с той целью, чтобы время от времени своей непредсказуемостью «пущать страх» на высшее партийно-государственное чиновничество, которое постоянно подозревал в стремлении превратить его, как он выражался, «в факсимиле»**. Но, скорей всего, дело обстояло проще: видимо, в конце 1952 — начале 1953 гг. в результате нового сильного приступа болезни здоровье диктатора серьезно ухудшилось. Сталин не принял участия в состоявшихся 15 февраля на Красной площади похоронах Мехлиса, а чтобы это не бросалось в глаза, из высших руководителей отсутствовали также Маленков и Берия. В январе—феврале 1953 года, в отличие от ранее существовавшего порядка, все важнейшие документы, в том числе запросы

из МГБ о санкциях на аресты наиболее значимых лиц, направлялись не Сталину, а в основном Маленкову, который тогда полностью сосредоточил в своих руках управление текущими делами в партии и государстве. Однако сила воздействия диктатора на ближайшее окружение оставалась столь гипнотической, что, даже находясь одной ногой в могиле, он продолжал задавать основные, важнейшие параметры социально-политического развития страны. Сохранилась записка, отправленная вскоре после 9 января Поскребышевым из секретариата Сталина руководителю Агитпропа Михайлову*, которая свидетельствует о том, что вождь не только определял содержание будущего официального заявления по «делу врачей», но и опосредованно давал указание, на какой странице в газетах народ должен его прочесть235.

И вот наступило 13 января, когда вся страна из широко распубликованного сообщения ТАСС узнала об аресте «группы врачей-вредителей». Одновременно «Правда» и «Известия», а несколько позднее и другие газеты напечатали передовые статьи с комментариями (если, конечно, истеричные стенания, присутствовавшие там, можно назвать таковыми) этого сообщения. Передовица в «Правде» под хлестким заголовком «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей» явно составлялась под руководством и при непосредственном участии Сталина, о чем свидетельствует специфический стиль ее текста, насыщенный характерной риторикой об усилении происков внутренних и внешних врагов советского государства по мере успешного построения социализма.

ЭСКАЛАЦИЯ РЕПРЕССИЙ

* «Т. Михайлову. Посылаю 1 экз. хроники «Арест врачей-вредителей» для помещения в газетах на 4-й полосе справа».

Под такой воинственный пропагандистский аккомпанемент МГБ в январе — начале февраля 1953 года значительно активизировало «оперативно-следственные мероприятия» по «делу врачей». По Москве прокатилась новая волна арестов, и в результате число медиков, обитавших в камерах на Лубянке, постоянно увеличивалось. В те дни взяли под стражу профессоров В.Ф. Зеленина и Э.М. Гельштейна, Я.Л. Рапопорта, Н.А. Шерешевского, М.Н. Егорова, Б.С. Преображенского, СЕ. Незлина и других врачей, имевших отношение к «кремлевской» медицине. В первой половине февраля руководство МГБ официально сформировало групповое «дело врачей», отобрав и включив в общее производство материалы следствия по 37 арестованным. Из них 28 были собственно врачами, а остальные — членами их семей, главным образом женами. Большинство составляли

профессора-консультанты и другие специалисты, работавшие в системе ЛСУК. Это П.И. Егоров, В.Н. Виноградов, В.Х. Василенко, Б.Б. Коган, A.M. Гринштейн, А.Н. Федоров, В.Ф. Зеленин, А.А. Бу-салов, Б.С. Преображенский, Н.А. Попова, Г.И. Майоров, СЕ. Карпай, Р.И. Рыжиков, Я.С. Темкин, М.Н. Егоров (научный руководитель 2-й больницы ЛСУК), Б.А. Егоров* (профессор-консультант центральной поликлиники ЛСУК), Г.А. Каджардузов, Т.С. Жарковская. Остальные числились сотрудниками других медицинских учреждений, причем многие из них ранее работали в системе ЛСУК или в качестве штатных сотрудников, или приглашенных консультантов. Это М.С. Вовси (Центральный институт усовершенствования врачей — ЦИУВ), Н.А. Шерешевский (ЦИУВ), В.Е. Незлин (ЦИУВ), СЕ. Незлин (профессор-консультант московской поликлиники № 63), Я.Л. Рапопорт (Центральный контрольный институт сыворотки и вакцины), Э.М. Гельштейн (Боткинская больница), Я.Г. Этингер (консультант поликлиники Миннефтепрома), Р.А. Засосов (Ленинградская военно-морская академия), В.В. Закусов** (1-й Ленинградский медицинский институт им. И.П. Павлова), А.И. Фельдман (директор клиники Московского научно-исследовательского клинического института).

* Б.А. Егорова, происходившего из дворян ученика Д.Д. Плетнева, арестовали 26 января 1952 г. за ведение «антисоветских разговоров». На него донесли, что в конце 1949 года на одном из семейных празднеств он заявил: «Вот скоро умрет Сталин, а все остальные руководители передерутся в борьбе за власть. Тогда вмешаются иностранцы, и мы с вами еще увидим на московском престоле царем Кирилла Владимировича Романова (этот великий князь умер в 1938 году, о чем Егоров, видимо, не знал. — Авт.)». Егорову также инкриминировали и «злобные террористические намерения в отношении руководства ВКП(б) и Советского правительства», поскольку он, увидев в свое время в газете отчет о торжественном заседании в Большом театре по случаю 70-летнего юбилея Сталина, якобы посетовал при свидетелях: «Жаль, что во время заседания не сбросили бомбу. Были бы уничтожены глава правительства и все правительство. Тогда жить бы стало легче».

** Ленинградских профессоров Засосова и Закусова также арестовали за «антисоветские разговоры». К тому же последний, будучи в 1947-1952 годах представителем СССР в ООН в комиссии по наркотическим средствам, ранее неоднократно выезжал за границу, что давало возможность следствию обвинить его еще и в шпионаже.

И хотя среди вышепоименованных большинство составляли русские, по ходу следствия дело приобретало все более отчетливый антисемитский характер. Так, в феврале профессору Вовси дополнительно инкриминировали руководство сетью групп «еврейских буржуазных националистов», якобы существовавших в целом ряде столичных медицинских учреждений. В этой связи назывались 2-й ММИ (Я.Г. Этингер, В.Е. Незлин, О.Б. Макаревич, Н.П. Рабинович и др.), 1-я Градская больница (А.Б. Топчан, Я.Л. Рапопорт, Я.И. Мазель,

Н.Л. Вильк, Э.М. Гелыитейн, A.M. Гринштейн, Ш.Д. Мошковекий, B.C. Левит и др.), Центральный рентгенологический институт им. Молотова (директор С.А. Рейнберг, И.Л. Тагер и др.), клиника лечебного питания (Л.Б. Берлин, М.И. Певзнер, Б.С Левин, Г.Л. Левин* и др.) Но больше всего националистов развелось якобы в ЦУВ (Б.Б. Коган, Я.С. Темкин, Г.Ф. Благман, И.С. Шницер, СМ. Хаскин и др.). Вовси принудили дать показания**, что руководители всех этих групп, за исключением Певзнера, получали от него установки на проведение активной националистической работы. Было получено также свидетельство, что в свое время М.С. Вовси намеренно направил Я.Г. Этингера на работу в 1-ю Градскую больницу, выполняя тем самым указание Михоэлса о превращении ее в опорный пункт еврейского национализма. Чтобы сделать более реалистичной картину кипучей сионистской работы врачей, следствие выжало из Вовси еще один живописный штрих: оказывается, он для обмена мнениями в кругу самых близких единомышленников устраивал неоднократно в 1951-1952 годах на своей подмосковной даче «националистические сборища», где в качестве гостей бывали профессора Я.Л. Рапопорт, Е.Я. Герценберг, Б.Б. Коган, а также родственники хозяина — Х.М. Вовси, СМ. Итин.

* Г.Л. Левин — сын профессора Кремлевской больницы Л.Г. Левина, расстрелянного в марте 1938 года «отравителя» Куйбышева, Менжинского, Горького и сына последнего — М.А. Пешкова.

** Чтобы сделать Вовси более словоохотливым, МГБ 14 января 1953 г. арестовало его жену Веру Львовну, которую с помощью самых подлых приемов заставили оговорить мужа. Кроме того, В.Л. Вовси угрожали возможным арестом дочери и зятя.

Благодаря такой направленности следствия, наряду с производством основного дела «кремлевских врачей-отравителей», параллельно осуществлялось широкое уголовное преследование других медиков, главным образом евреев, на которых навешивался ярлык «буржуазный националист». Испросив 7 февраля санкцию у Маленкова, руководство МГБ распорядилось через три дня арестовать 60-летнюю М.Е. Вейцман, работавшую врачом в Госстрахе. Ее, может быть, и не тронули бы, но на свою беду она оказалась сестрой первого президента Израиля Хаима Вейцмана. К тому же другой ее брат, Самуил, который являлся заместителем председателя Общества по землеустройству еврейских трудящихся, был расстрелян в 1939 году как английский шпион. Еще в июне 1948 года Абакумов поставил в известность Сталина, Молотова, Жданова и Кузнецова, что Мария Вейцман, «выражающая стремление выехать в Палестину», была взята «под чекистское наблюдение». И вот теперь, когда та оказалась полностью во власти «органов», их руководители стали выжимать из нее признание о существовании «преступной связи» между ней и Хаимом Вейцманом, вплоть до его смерти в ноябре 1952 года.

И даже после того, как измученная ночными допросами пожилая женщина заявила, что в последний раз встречалась с братом 40 лет назад в Берлине, когда, закончив Цюрихский университет, возвращалась в Россию, ей все равно не желали верить. «Следствию все известно, — решительно выпалил в ходе очередного допроса следователь А. Иванов и уточнил: — Небезызвестный вам Михоэлс, находясь в 1943 году в США, не случайно встречался с вашим братом. Мы знаем, что он получил от него вражеские установки, которые по возвращении в СССР передал вам. Отвечайте, что это были за установки?».

Уже после смерти Сталина, 20 марта 1953 г., Марию Вейцман заставили признать, что «в своей озлобленности на советскую власть и ее вождей она дошла до того, что злорадствовала по поводу смерти Жданова... и высказывала пожелания смерти Сталина». Однако 12 августа того же года узницу все же выпустили на свободу, амнистировав по указу президиума Верховного Совета СССР от 27 марта 1953 г.236.

ПРОППГННДИСТСКОЕ СОПРОВОЖДЕНИЕ

* В состав комиссии вошли также секретари ЦК М.А. Суслов и Н.А. Михайлов, а также П.Ф. Юдин и заведующий отделом экономических и исторических наук и вузов ЦК A.M. Румянцев.

Предавая всеобщей гласности «дело врачей», Сталин преследовал главным образом цель инициировать подготовку общественного мнения к будущему публичному процессу. Ведь сообщение ТАСС от 13 января заканчивалось весьма красноречивой фразой о том, что «следствие будет закончено в ближайшее время». В реализации этого замысла вождь опирался прежде всего на партийно-пропагандистский аппарат, руководство которого было им в значительной мере обновлено после XIX съезда КПСС. 20 октября 1952 г. он провел заседание президиума ЦК с приглашением ответственных работников «идеологического фронта». Для «укрепления» этого «ответственного участка работы» Сталин предложил создать постоянную комиссию при президиуме ЦК по идеологическим вопросам под председательством Д.Т. Шепилова, накопившего богатый опыт организации массовых пропагандистских кампаний в период борьбы с космополитизмом. На том же заседании Сталин подверг острой критике редактора «Правды» Л.Ф. Ильичева, и примерно через месяц Шепилову были переданы и бразды правления центральным печатным органом партии. «Теоретической» базой идеологической комиссии стал журнал «Коммунист», который возглавил член комиссии* и заведующий отделом философских и правовых наук и вузов ЦК Д.И. Чесноков.

Необходимость агитпроповской реорганизации Сталин тогда же мотивировал необходимостью подготовить «достойный ответ» американцам, которые «хотят себе подчинить все»237. Показательно, что именно в октябре 1952-го по требованию Москвы из СССР был отозван американский посол Д. Кеннан, которому Кремль вменил в вину враждебные выпады в адрес Советского Союза. А вообще-то этот виток напряженности в советско-американских отношениях возник годом ранее, когда президент Трумэн подписал «Закон о взаимном обеспечении безопасности», предусматривавший специальное ассигнование в сумме 100 млн. долларов на организацию подрывной деятельности против СССР и стран Восточной Европы. Не случайно, думается, в статье «Правды» от 13 января 1953 г. «врачебный заговор» в СССР прямо увязывался с реализацией американцами этого закона, а в сообщении ТАСС об аресте «группы врачей-вредителей» прямо говорилось о том, что «большинство участников террористической группы (Вовси М.С., Коган Б.Б., Фельдман А.И., Гринштейн A.M., Этингер Я.Г. и др.) были связаны с международной еврейской буржуазно-националистической организацией «Джойнт», созданной американской разведкой якобы для оказания материальной помощи евреям в других странах». При этом уточнялось:

«На самом деле эта организация проводит под руководством американской разведки широкую террористическую и иную подрывную деятельность в ряде стран, в том числе и Советском Союзе».

В бытность Михайлова во второй половине 50-х годов Министром культуры в кругах интеллигенции о нем каламбурили: «Бойся не министра культуры, а культуры министра».

Наряду с Шепиловым ведущую роль в организации пропагандистской атаки на общество в связи с «делом врачей» играл Н.А. Михайлов*, назначенный в октябре 1952 г. секретарем ЦК и заведующим Отделом пропаганды и агитации ЦК. Этот чиновник даже на общем сером фоне партийной иерархии выделялся своей интеллектуальной ограниченностью, помноженной на гипертрофированную амбициозность. Нерешительный и слабовольный в обычной жизни, он был «под каблуком» у честолюбивой и властной супруги, Раисы Тимофеевны, которая открыто и бесцеремонно манипулировала и помыкала мужем, как, впрочем, и его подчиненными. Впрочем, благоволение аппаратной фортуны к таким, как Михайлов, было вполне закономерным явлением для сталинской эпохи. Ключевым пунктом в биографии этого малообразованного и недалекого партфункцио-нера, начавшего свою трудовую деятельность чернорабочим, стало то, что в самый разгар кровавых предвоенных чисток он возглавил ЦК комсомола, негласно считавшийся самой аморальной школой советского карьеризма. В послевоенное время Михайлов активно

включился в борьбу с «безродным космополитизмом». Документы, направленные им в то время в ЦК ВКП(б), носили откровенно антисемитский характер. Это обстоятельство, скорее всего, и предопределило кадровый взлет Михайлова на XIX съезде партии, что позволило ему вплоть до смерти вождя пребывать в высшем эшелоне партийной бюрократии.

Будучи типичным выскочкой и калифом на час, бывший комсомольский лидер стремился во всем угодить своему всевластному покровителю и потому основательно подготовился к кампании травли врачебной элиты. Возглавляемый им Агитпроп ЦК направил 12 января 1953 г. в редакции ведущих газет и журналов указание о подготовке срочной публикации соответствующих пропагандистских материалов по «делу врачей». В этой директиве, не мудрствуя лукаво, почти дословно повторялись установки печально знаменитого февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 года238. Когда 13 января руководство Главлита обратилось в Агитпроп за санкцией на изъятие из библиотек и книготорговой сети медицинских трудов арестованных врачей и книги М.Б. Загорского «Михоэлс», на Старой площади сочли такой подход «либеральным». Подведомственный Михайлову аппарат доложил тогда своему шефу, что «следовало бы в приказе Главлита указать на необходимость изъятия всех произведений врачей-вредителей и всех работ Михоэлса независимо от их тематики...»239.

Стремясь во что бы то ни стало утвердиться на кремлевском Олимпе, Михайлов использовал любой подходящий случай для прокламирования своей погромной позиции. Выступая 21 января 1953 г. на традиционном заседании, посвященном очередной годовщине смерти Ленина, он процитировал наверняка принадлежащие Сталину слова из правдинской передовицы:

«Но у нас еще сохранились пережитки буржуазной идеологии, пережитки частнособственнической психологии и морали — живые люди (выделено в тексте. — Авт.), скрытые враги нашего народа. Эти скрытые враги, поддерживаемые империалистическим миром, вредили и будут вредить нам впредь. Именно об этом убедительно говорит дело врачей-вредителей — подлых шпионов и убийц, спрятавшихся под маской врачей, продавшихся рабовладельцам-людоедам из США и Англии»240.

Видимо, это стремление превратить как можно больше «живых людей» в мертвых врагов и подвигло Михайлова на широкое пропагандирована «подвига» Лидии Тимашук. Буквально за несколько часов имя доселе мало кому лзвестного скромного врача узнала вся страна. Это произошло после того, как 20 января она была приглашена в Кремль и Маленков передал ей благодарность Сталина за проявленное в 1948 году «большое мужество», когда, «вступив в противоборство с видными профессорами, лечившими Жданова... отстаивала свое врачебное мнение в отношении больного». На сле

дующий день в газетах был помещен указ президиума Верховного Совета СССР, гласивший:

«За помощь, оказанную правительству в деле разоблачения врачей-убийц, наградить врача Тимашук Лидию Федосеевну орденом Ленина»241.

Нечто похожее уже происходило в начале 1937 года, когда Сталин использовал в пропагандистских целях другой одушевленный «винтик». Тогда на февральско-мартовском пленуме ЦК он поблагодарил такого же «маленького человека» — П.Т. Николаенко, рядовую агит-проповку с Украины, за помощь партии в борьбе с «засильем троцкистских вредителей», которое обнаружилось в ближайшем окружении расстрелянного вскоре секретаря ЦК КП(б) Украины П.П. Посты-шева. Потом, правда, Николаенко признали душевнобольной.

Выполняя социальный заказ режима, печать и радио принялись внедрять в общественное сознание образ национальной героини, новоявленной Орлеанской девы, разрушившей козни темных сил и спасшей страну и ее руководителей от нависшей над ними смертельной опасности. Наибольшую ретивость в сотворении нового народного кумира выказала журналистка О.И. Чечеткина. Свою карьеру она начинала под руководством Михайлова в ЦК ВЛКСМ. Затем перешла на работу в «Комсомольскую правду», а оттуда в марте 1949-го — в редакцию «Правды», где ее назначили редактором отдела иностранной информации. Часто выезжая за границу, Чечеткина была, что называется, «на крючке» у советских спецслужб, которые знали о ней буквально все, вплоть до ее интимных отношений с членом национального бюро Союза республиканской молодежи Франции Жаном Л., с которым та познакомилась в 1946 году, приехав в Париж как представитель Антифашистского комитета советской молодежи во Всемирной федерации демократической молодежи*.

* Роман между советской журналисткой и сыном французского шахтера протекал так бурно, что слухи о нем очень быстро достигли ушей крупных чиновников на Старой площади в Москве. Правда, Чечеткина особенно и не скрывала своего увлечения, открыто заявляя перепуганному такими вольностями начальству, что хочет выйти замуж за Жана Л. В сентябре 1947 года она даже напишет в Москву: «Я люблю этого человека (Жана Л. — Авт.) так, как можно любить один раз в жизни...». Однако на пути этого, видимо, искреннего и взаимного чувства оказалось тогда непреодолимое препятствие— указ Сталина от 15 февраля 1947 г., запрещавший браки советских граждан с иностранцами. Несмотря на отчаянные просьбы Чечеткиной продлить командировку, она срочно была отозвана в Союз и переведена на другую работу. Размышляя над этой печальной романтической историей, приходится сожалеть, что государство, ограничивая своим гражданам свободу любить, взамен навязывало им зачастую лишь ненависть.

20 февраля «Правда» опубликовала статью Чечеткиной «Почта Лидии Тимашук», в которой прославление «простой труженицы» достигло апогея:

«Еще совсем недавно мы не знали этой женщины... теперь имя врача Лидии Федосеевны Тимашук стало символом советского патриотизма, высокой бдительности, непримиримой мужественной борьбы с врагами нашей Родины. Она помогла сорвать маску с американских наймитов, извергов, использовавших белый халат врача для умерщвления советских людей. Весть о награждении Л.Ф. Тимашук высшей наградой — орденом Ленина — за помощь в разоблачении трижды проклятых врачей-убийц облетела всю нашу страну. Лидия Федосеевна стала близким и дорогим человеком для миллионов советских людей».

В те дни пресса запестрела статьями, имевшими явный антисемитский подтекст. Наиболее распространенной формой публикаций такого рода стали фельетоны, рассказывающие о разоблачении очередных махинаций различных темных дельцов и аферистов, которые, как на подбор, имели характерные еврейские фамилии. В центральной печати подобные материалы (о жуликоватом рентгенологе Фельдштейне или инженере-«халтурщике» Марке Иофане) стали время от времени появляться со второй половины 1952 года. «Интернационалистская» «Правда» воздерживалась от таких публикаций вплоть до 6 января 1953 г., когда на ее страницах появился фельетон о «редакторе-хапуге» из Сельхозиздата А.Я. Шапиро. Конечно, в нем не было явных антисемитских выпадов (в стране продолжал действовать закон, запрещавший возбуждение ненависти на национальной почве), однако с помощью прозрачных намеков и различных литературных приемов рисовался негативный образ, как тогда говорили, «типичного представителя» еврейской национальности. И вот 7 февраля «Правда» публикует фельетон о «враче-проходимце» В.Б. Каждане, который с помощью подлогов и фальсификаций пытался сделать карьеру на ниве здравоохранения. Интересно, что этот материал был извлечен из редакционного архива, куда был направлен в августе 1952 года с резолюцией: «Не пойдет!..». Возможно, что тогда руководство «Правды» несколько шокировали вызывающе торчавшие в смачных описаниях колоритного местечкового быта антисемитские «уши» автора. Однако в ходе начавшейся через несколько месяцев завуалированной пропагандистской кампании против еврейских националистов в медицине материал все-таки «пошел», правда, в несколько отредактированном виде (были сняты выражения типа «старый Борух» и т.п.)гп.

РЕАКЦИЯ В СТРАНЕ И МИРЕ

Расширявшаяся день ото дня пропагандистская истерия вокруг «врачей-шпионов» вызывала двоякую реакцию в общественном сознании — агрессивность и желание расправиться с «убийцами в белых халатах», с одной стороны, и панический, животный страх перед

ними — с другой. Соединение этих негативных эмоций с антисемитизмом и шовинизмом создавало поистине гремучую смесь, которая пробуждала в обывательской массе ненависть прежде всего к евреям-врачам, которые обвинялись в намеренном уничтожении русских людей путем заражения туберкулезом, другими страшными болезнями и сокращения их рождаемости. Вспоминая о том времени и о Сталине, поэт Д.С. Самойлов писал:

«Он сумел заразить всю страну. Мы жили тогда манией преследования и величия» 24\

Казалось, по воле впадающего в старческое безумие диктатора возрождаются мрачные времена деспотичного императора Нерона, наславшего жестокие гонения на обвиненных в поджоге Рима первых христиан, среди которых было немало выходцев из Иудеи. Всплеск плебейского антисемитизма свидетельствовал о его живучести в обществе и о том, что не так уж много изменилось в менталитете обывателя с тех пор, как в начале 1924 года в сводках ГПУ отмечалось распространение слухов, что Ленина «отравили жиды, стремящиеся захватить власть в свои руки... что Ленин отравлен врачами-евреями» 244.

* То, что за менее чем одни сутки советские спецслужбы сумели собрать интересующую их информацию в посольствах США, Великобритании, Франции, Канады, Австралии, Норвегии, Бельгии, Швеции, Финляндии, Израиля и Пакистана, свидетельствовало о высоком уровне их работы по тайному контролю за деятельностью дипломатических представительств в Москве.

И вот теперь «органы» вновь через свою разветвленную агентурную сеть собрали соответствующую информацию. Уже на следующий день после опубликования 13 января хроники ТАСС «Арест группы врачей-вредителей» Гоглидзе направил на имя Сталина, Маленкова, Берии, Булганина и Хрущева оперативную сводку высказываний по поводу этого сообщения представителей советской интеллигенции и иностранных дипломатов, аккредитованных в Москве*. Нечто подобное, но полученное по открытым каналам и с упором на мнения так называемых простых граждан, поступало потом наверх и из редакции «Правды» от Шепилова. В подавляющем большинстве откликов, в том числе и исходивших от «еврейских трудящихся», «врачи-вредители» гневно клеймились как «изверги рода человеческого», «продажные американские псы» и т.п., а также выдвигались требования жестоко покарать «человекозверей в белых халатах» (расстрелять, повесить и даже четвертовать). Авторы некоторых посланий в «Правду», оговорившись, что они не антисемиты и не шовинисты, пускались в общие рассуждения о том, что евреи слишком любят деньги, не хотят заниматься физическом трудом, плохо показали себя в войну и, поскольку они не заслуживают доверия и опасны для общества, то их необходимо выселить из Москвы и других крупных городов. В большей части откликов евреев выра

жался стыд за «преступления» «презренной кучки отщепенцев» — «агентов еврейско-фашистского сионизма», «не имеющего никакой почвы среди трудовых еврейских масс», отмечалась их неблагодарность по отношению к советской власти, обеспечившей впервые в мире истинное равноправие евреев в обществе и защитившей их от полного уничтожения в годы войны. Значительно меньше было зафиксировано обращений и толков другого рода, за которыми стояли главным образом представители интеллектуального слоя еврейства. Одни из них высказывали опасения в том роде, как бы «ненависть к презренной банде из «Джойнта» не переросла в огульную ненависть ко всем евреям», и во избежание «назревающей катастрофы» («в воздухе запахло гитлеризмом») предлагали разъяснять народу («который еще темен») в печати и по радио, что «не все евреи изменники». Другие (по сводкам МГБ) прямо заявляли по поводу сообщения ТАСС от 13 января:

«Из мухи делают слона, может быть, что и было, но это не так, как написано в газете, статья в «Правде» — это просто очередная погромная статья против евреев»; «зачем это надо было публиковать, ведь это открывает ворота для самой разнузданной кампании антисемитизма, ведь так можно дойти и до погромов»; «данное сообщение — очередная провокация Советского государства с целью подорвать общественное мнение к евреям и развязать себе руки для дальнейшей расправы с евреями»245.

В те дни некто, представившийся как «русский интеллигент, советский человек», направил Сталину и некоторым его ближайшим сподвижникам по политическому руководству довольно глубокое по своему содержанию послание:

«...То, что антисемитизм организован у нас «сверху», — это факт. Ни для кого не секрет, что за последние годы проводится ряд мероприятий антиеврейского характера: не принимают евреев в университеты, не принимают на работу в министерства, выгоняют из ответственных аппаратов правительства и партии, значительно уменьшилось число лауреатов Сталинских премий в области науки, техники, литературы, хотя талантливых евреев ничуть не уменьшилось, и это я, как многие другие русские интеллигенты, отлично знаем. Как ни прискорбно, но фактом является то, что в СССР введена позорная царская «процентная норма» — правда, неписаная, но действующая и живущая, — об этом знает каждый кадровик в любом учреждении. ... Во всех учреждениях руководящие работники... в порядке перестраховки стараются быть подальше от евреев — «как бы чего не вышло». В семьях, где муж или жена евреи, принимаются меры, чтобы дети числились обязательно русскими. Русские мужья или жены, при всей их любви и уважении к своим супругам, расходятся или ищут пути, как бы найти приличный повод для развода. Слово «жид» за последние годы стало таким же распространенным, как русский мат. ... Руководители партии и правительства не могли не знать, не имели права не знать, какую новую волну антисемитизма вызовет сообщение от 13 января о врачах-извергах. ... Сколько изуверских бредней сейчас широко распространяется — еврей

уколами прививает рак, евреи в родильных домах убивают русских младенцев... даже извергов русского происхождения приписывают сейчас к евреям. В народе широко распространено, что Егоров, Виноградов, Майоров также евреи, но только под русскими фамилиями.... В каждой трагедии есть свои комические стороны. И не удивительно, что в Москве говорят, что «Молотов — еврей, а Эренбург — русский». Когда транслировался доклад Михайлова в годовщину смерти В. И. Ленина, были выкрики, что говорит еврей — только потому, что тов. Михайлов картавит. ... Необходимо немедленно покончить со всем этим позором, прекратить дискриминацию и травлю евреев.... Русская история учит, что русские интеллигенты в лучшем смысле этого слова всегда боролись против юдофобства...»246.

В том, что «дело врачей» используется советскими властями для нагнетания исподволь антисемитской истерии, не сомневались и иностранные дипломаты в Москве, которые почти в один голос называли «дело врачей» «сумасшедшей историей». По сводке МГБ, второй секретарь посольства Великобритании заявил, что сообщение о врачах — продолжение линии антисемитизма, начатой на процессе Сланского. За границей наиболее бурная реакция на события в СССР имела место в Израиле. 19 января министр иностранных дел этой страны М. Шарет заявил в кнессете, что правительство Бен-Гуриона «с глубоким сожалением и беспокойством наблюдает за официально развернутой в Советском Союзе антисемитской клеветнической кампанией». Сам же израильский премьер-министр в конце января — начале февраля 1953 года выступил под псевдонимом на страницах наиболее массовой израильской газеты «Давар» с серией статей, содержавших резкие выпады против коммунистического режима в СССР и лично против Сталина. Страсти в израильском рбществе накалились до такой степени, что 9 февраля в Тель-Авиве на территорию миссии СССР была брошена бомба, взрывом которой были ранены три советских гражданина, в том числе и жена посланника Ершова. Через четыре дня Советский Союз разорвал дипломатические отношения с Израилем.

Действия советских властей подверглись также резкому осуждению со стороны правящих кругов и общественности США. В Нью-Йорке в те дни прошли массовые демонстрации протеста евреев. Альберт Эйнштейн направил министру иностранных дел СССР А.Я. Вышинскому, прибывшему в Нью-Йорк на очередную сессию ООН, телеграмму с выражением возмущения советской антиеврейской политикой. Выступая по национальному радио, президент Д. Эйзенхауэр утверждал, что американские спецслужбы никогда не вступали в контакт с арестованными советскими медиками и никаких поручений им не давали. Аналогичные заявления прозвучали и из уст ведущих политиков Великобритании. 25 февраля комиссия сената по иностранным делам единогласно поддержала резолюцию конгресса США, осуждавшую «преследование евреев в Советском

Союзе». Одновременно американский представитель в ООН осудил гонения на «христиан, мусульман и евреев в Советском Союзе» и заявил, что мирное сосуществование народов зависит не только от коллективной безопасности, но и от «равноправия людей»247.

Защищая советских евреев, власти США тем не менее проводили отнюдь не идеальную политику в отношении представителей той же национальности у себя в стране. Если в СССР евреи в глазах режима представлялись потенциальными прислужниками американского империализма и международного сионизма, то правоконсерватив-ные круги США склонны были считать их у себя в стране «пятой колонной» мирового коммунизма. Весьма показательна в этой связи трагическая судьба печально известных супругов Розенберг, приговоренных К смерти в апреле '1951 года по обвинению в «атомном шпионаже» в пользу Советского Союза. По признанию известного американского ученого Д. Холлоуэйя, ему «никогда не попадалось ничего, что позволяло бы предположить, будто Розенберги сообщили русским нечто ценное об атомной бомбе»248. Страшный конец этих людей стал во многом следствием их отказа участвовать в политических играх властей. Известно, что с 22 января 1953 г. американское руководство с подачи ЦРУ предприняло «концентрированные усилия с целью убедить Джулиуса и Этель Розенберг... в том, что советский режим... преследует и в последнее время решил уничтожить евреев, находящихся под его властью», а затем в обмен на обещание сохранить жизнь предложило этой «идеально подходящей к роли важного инструмента в психологической войне» чете обратиться к евреям мира с призывом порвать с коммунистическим движением. Однако перед лицом смерти супруги отвергли эту сделку. И тщетно потом А. Эйнштейн, Т. Манн, Ф. Мориак, Папа Римский, правительства Франции и других стран обращались к президенту США с просьбами о помиловании Розенбергов. В июне их казнили на электрическом стуле. По сути это была показательная расправа, акт политической мести за успехи коммунизма в мире, устрашающее жертвоприношение правящих кругов США Молоху холодной войны249.

МИФ О ДЕПОРТАЦИИ

Наряду с тем, что в последнее время в международном общественном мнении фактически произошло оправдание супругов Розенберг от инкриминированного им в свое время судьей И. Кауфманом обвинения в участии в «дьявольском заговоре уничтожения богобоязненного народа» США, отживает свой век и другая легенда времен холодной войны: вошедшие сначала в публицистику, а потом и перекочевавшие в научные издания «неопровержимые» данные о планировавшемся якобы в СССР насильственном и повальном выселении

евреев в Сибирь. Утверждается, что эта акция, уже детально подготовленная— по всей стране домоуправлениями и отделами кадров предприятий были вроде бы составлены миллионы листов списков евреев (ни один из этих списков потом так и не был найден), — намечалась Сталиным на март 1953-го, но в последний момент она сорвалась из-за смерти диктатора. Говорят также, что депортация будто бы должна была сопровождаться публичным повешением «врачей-вредителей» на Красной площади в Москве и массовыми казнями евреев в других крупных городах страны, а также специально организованными властями крушениями составов с евреями на пути их транспортировки в концлагеря по Транссибирской магистрали, кстати, единственному и потому стратегическому железнодорожному пути, связывавшему центр С Дальним Востоком. Причем, по версии авторов этих холодящих душу сценариев, пригодных разве что для постановки триллеров, устраивать диверсии на железной дороге, а также творить самочинную расправу над депортируемыми должны были сформированные властями летучие отряды «народных мстителей»*. Единственным «документальным» подтверждением этих фантазий служит напечатанный сначала в США («Еврейский мир», N. Y., 11.03.99), а потом и в России («Известия», \ 9.01.01) и отмеченный всеми признаками примитивно сработанного фальсификата фрагмент письма еврейской общественности советскому руководству с просьбой защитить евреев от вызванного «преступлениями врачей-убийц» «справедливого» гнева советского народа, j направив их «на освоение... просторов Восточной Сибири, Дальнего Востока и Крайнего Севера». Опубликовал этот материал, снабдив его невразумительным пояснением, Я.Я. Этингер, сильно претерпевший в свое время от сталинских репрессий.

На самом деле достоверно известно только то, что слухи о депортации появились в начале 1948-го после трагической и таинственной гибели Михоэлса, но особенно усилились к концу того же года, когда был закрыт ЕАК и начались массовые аресты его руководителей, а также деятелей идишистской культуры. Л.А. Шатуновская, получившая за близкое знакомство с Михоэлсом лагерный срок и оказавшаяся потом на Западе, писала, что в первой половине 1948 года должен был состояться открытый судебный процесс по «делу Аллилуевых» — родственников Сталина, якобы злоумышлявших против него совместно с «еврейскими националистами» (с той же Шату-1

* Rapoport L. Stalin's War Against the Jews: The Doctor's Plot and the Soviet Solution. — N. Y., 1990; Этингер Я.Я. К сорокалетию «дела врачей» // Еврейская газета. — 1993. — № 4 (91); Ваксберг А.И. Нераскрытые тайны. — М.: Новости, 1993. — С. 293-294; Шейнис З.С. Провокация века. — М.: ПИК, 1992. — С. 122-124; Айзенштат Я.И. О подготовке Сталиным геноцида евреев. — Иерусалим, 1994. — С. 63-64; Краткая еврейская энциклопедия. — Иерусалим, 1996. — Т. 8. — С. 255-256 и др.

новской, ее мужем Л. Тумерманом и др.). По ее мнению, эта «важнейшая политическая антиеврейская акция» должна была стать сигналом к такому способу «окончательного решения еврейского вопроса» по-сталински, как массовая депортация советского еврейства в биробиджанскую тайгу, где уже тогда будто бы строились бараки, а к Москве и другим крупным городам подгонялись сотни товарных вагонов* для ссыльных. По версии, в общем-то наивной, другого бывшего узника ГУЛАГа, Е.И. Долицкого, работавшего до ареста в марте 1948 года в Совинформбюро, Сталин вначале хотел осуществить добровольное переселение евреев на Дальний Восток, но после того, как в середине ноября 1948-го руководители ЕАК отвергли это переданное им якобы через Суслова предложение, диктатор стал планировать насильственную акцию. Разумеется, ни Шатуновская, ни Долицкий не подкрепляют свои версии какими-либо фактами250.

Масштабы слухов о готовившейся властями массовой высылке евреев существенно возросли в период антикосмополитической кампании, причем до такой степени, что об этом заговорила заграничная печать. На страницах еврейских изданий (в первую очередь в Израиле, США и Великобритании) в течение 1949-1952 годов неоднократно появлялись сообщения то о вроде бы принятом советскими властями решении депортировать в Сибирь все еврейское население страны, то об уже произведенном переселении туда 400 тыс. евреев России, то о готовящейся депортации в том же направлении еще 1 млн. евреев из Украины и Белоруссии. Появление подобной информации в западной прессе было во многом обусловлено тем подспудным пропагандистским нажимом, который с конца 1949 года стали оказывать на СССР израильские руководители, стремившиеся таким образом побудить Сталина пойти навстречу их требованиям разрешить массовую эмиграцию евреев из СССР. Особую настойчивость в этом деле проявил министр иностранных дел Израиля М. Шарет. 5 октября он был информирован посланником в СССР Намиром о том, что советские евреи «живут в страхе и неуверенности в завтрашнем дне» и «многие» из них «опасаются, что скоро начнется депортация из Москвы». Через десять дней в качестве ответа Шарет направил в Москву шифротелеграмму, содержавшую следующую инструкцию:

* По сведениям, сообщенным автору одним из руководителей Еврейского университета в Москве М.С. Куповецким, который специально исследовал этот вопрос по материалам архива Министерства путей сообщения СССР, документами этого архива ничего подобного не подтверждается.

«Мы должны начать кампанию в международной еврейской прессе, особенно в США, равно как и в нееврейской прессе, по вопросу о советском еврействе, давая просочиться в прессу всей достоверной информации, имеющейся в нашем распоряжении, а также слухам».

И хотя впоследствии тот же Намир, а также директор восточноевропейского департамента МИД Израиля А. Левави неоднократно сообщали Шарету о безосновательности слухов о подготовке депортации советских евреев, публикации о ней в западных средствах массовой информации не прекратились. Уже в наши дни И. Харел, руководивший с 1952 года израильской разведкой «Моссад», заявил в интервью, сославшись, правда, на недостаточные возможности «Моссада» в то время, что ничего не слышал о подобных планах Сталина"'.

Новый, еще больший всплеск тревожных толков о депортации произошел после публикации в печати сообщения ТАСС от 13 января 1953 г. об аресте «врачей-вредителей» и развертывания их пропагандистской травли. На следующий день Гоглидзе среди прочего проинформировал Кремль о следующей оценке этого события посланником Израиля Ш. Эльяшивом:

«Вся миссия очень опечалена сегодняшним сообщением. В случае войны (выделено мною. — Авт.) может быть решено всех евреев выслать в Сибирь, и этот процесс (суд над кремлевскими врачами. — Авт.) явится подготовкой общественного мнения».

Еще более панические настроения возникли в кругах столичной еврейской интеллигенции. Тогда оперативники госбезопасности'; зафиксировали, к примеру, следующие «антисоветские разговоры»,; которые вел со своими знакомыми столичный театральный администратор И.В. Нежный:

«...Этим воспользуются погромщики, стоящие у тех или иных рулей, и поведут корабль к гибели... Им важно утопить евреев, и они это сделают... Вот скоро в Румынии готовится антиеврейский процесс! Там дело будет такое же, как в Чехословакии. Там Анна Паукер оказалась сионисткой — переправляла румынских евреев в Израиль... Процесс в Румынии, а про-, курор здесь. Все — отсюда. Потом будет в Болгарии, потом — в Албании^ потом всех жидов соберут в одну кучу и к чертям в Сибирь...»252.

30 апреля 1953 г. дело Нежного закрыли, а его самого освободили.

последующие годы вплоть до смерти в начале 70-х годов он продолжал ?

широко делиться с друзьями и знакомыми своей версией о планах Сталина 1
в отношении евреев в начале 1953 года (253)

Этих слов Нежному не простили. И хотя с 1937 по 1951 год он был негласным информатором госбезопасности под псевдонимом «Чайковский», его, заподозрив в двойной игре и «неискренности в<, отношении к органам» (например, МГБ узнало, что в 1951 году Неж- ; ный предупредил известного циркового артиста и своего близкого друга Э.Т. Кио о «разработке» его Лубянкой как националиста и шпиона), 6 марта арестовали за «антисоветскую националистиче- : скую агитацию»*.

Конечно, слухи о депортации возникли не на пустом месте. Они были спровоцированы и массовыми арестами культурной и общественной элиты еврейства, и послевоенными пропагандистскими кампаниями, имевшими явный антисемитский дух, и, наконец, почти легальной юдофобией, которая особенно в последние недели жизни Сталина закамуфлированно стала нагнетаться сверху в общественное сознание, в том числе и через средства массовой информации. Основательность слухам придавало и то, что с конца 1952 года из Москвы в Казахстан стали высылаться семьи арестованных «еврейских националистов», в том числе и тайно казненных к тому времени «еаковцев». Масло в огонь депортационной истерии подливали и частные экстремистские заявления, звучавшие из стана кремлевской элиты, которые потом разносились народной молвой, обрастая всевозможными леденящими кровь слухами и толками. Известно, скажем, что жена Н.А. Михайлова сказала тогда Светлане Сталиной:; «Я бы всех евреев выслала вон из Москвы!»254. Подобные высказывания хоть и свидетельствовали о том, что сталинская верхушка если и не полностью, то наверняка уж частично была заражена антисемитизмом, тем не менее вряд ли за ними стояло нечто большее. Ведь никому, к примеру, не придет в голову обвинять царское правительство в подготовке депортации еврейских подданных только на том основании, что во время революции 1905 года скандально известный черносотенец В.М. Пуришкевич предложил переселить всех российских евреев в Колымский округ Якутского края.

Страхи в еврейской среде многократно усиливались еще и по причине отсутствия в тоталитарном обществе возможности получить объективную и независимую информацию, что спонтанно компенсировалось широкой циркуляцией среди населения различных, подчас самых нелепых толков, домыслов и легенд. В результате затравленное сознание еврейского населения переполнялось самыми мрачными предчувствиями и ожиданиями. Необходимо учитывать и послевоенную ментальность европейского еврейства, только что перенесшего величайшую в своей истории трагедию и как бы по инерции ожидавшего повторения национальной катастрофы, но уже в том виде, в каком Сталин обрек на нее некоторые другие нацменьшинства, депортировав их полностью из родных мест на основании обвинения в сотрудничестве с врагом в годы войны.

Воистину мало что изменилось в России со времен Екатерины II, когда, как писал историк В.О. Ключевский, «люди судили о своем времени не по фактам окружавшей их действительности, а по чувствам, навеянным поверх этой действительности»255.

Но имели ли под собой реальную почву охватившие страну и мир слухи о чуть "не -осуществленной Сталиным депортации евреев? Конечно, потенциальная угроза депортации безусловно существовала, ибо чуть ли не с момента воцарения в России большевиков власти

постоянно практиковали насильственное выселение людей (сначала по классовым, а потом и по национальным мотивам) — отсюда и закономерные ожидания евреев в конце 40-х -г- начале 50-х годов, — но также верно, что реализоваться эта угроза в тех условиях не могла. И вот почему. В отличие, скажем, от насильственного выселения территориально локализованных на окраинах страны кавказских народов депортацию евреев (а это сотни тысяч человек, проживавших в густонаселенных городских центрах страны, причем не обособленно, в виде колонии (гетто), а в большинстве своем ассимилировавшись и растворившись в массе инонационального населения, главным образом русского) нельзя было провести ни молниеносно, ни тем более тайно. Ясно, что изъятие такого количества людей из нормальной общественной среды, где многие из них к тому же играли заметную роль в области науки, культуры, других общественно значимых сферах, нельзя было провести с наскока, без продолжительной подготовки. Требовались предварительные радикальные изменения социально-политического характера, и не только в советском законодательстве (прежде всего легализация антисемитизма как государственной политики), но и в официальной коммунистической идеологии, сохранявшей, несмотря на шовинистический пресс сталинизма, еще существенную толику большевистского интернационализма, что исключало введение в стране открытой официальной политики национальной дискриминации и тем более расизма. Симптоматично, например, что несмотря на всю симпатию Сталина к традиционно крепкой русской государственности, он так и не реабилитировал полностью историческое прошлое России*, и октябрьский переворот продолжал почитаться не только как великая социальная, но и национально-освободительная революция. А нагнетавшийся в общественное сознание с конца 30-х годов русский патриотизм так и не смог вытеснить пропаганду советского (безнационального) патриотизма, а, наоборот, был после смерти диктатора поглощен последним, что означало преодоление дуализма в идеологии.

* Наряду с тем, что были «реабилитированы» Иван Грозный, Петр Великий и некоторые другие русские самодержцы, Николай I, например, продолжал именоваться в советской историографии не иначе, как Николай «Палкин», хотя в русской истории вряд ли найдется другое такое царствование, которое по духу и порядкам в государстве было бы так сродни сотворенной Сталиным империи. Последний, кстати, уже только своим в чем-то показным аскетизмом походил на этого монарха, спавшего, как известно, на походной металлической кровати.

Если на основе сравнительно-исторического метода исследования проанализировать антиеврейскую политику в гитлеровской Германии, то следует констатировать, что массовому выселению евреев из этой страны в конце 30-х годов (не говоря уже о моменте принятия так называемого окончательного решения еврейского вопроса

в начале 1942 года) предшествовали многолетнее публичное идеологическое обоснование этой акции (издание «Майн кампф» Гитлера и других откровенно расистских и антисемитских работ), официальное узаконение антисемитизма как государственной политики в 1933 году, начавшееся после этого систематическое вытеснение евреев из государственных и общественных учреждений рейха, принятие расовых законов, лишивших евреев гражданских прав и определивших юридически точное понятие еврейства исходя из конкретно заданных генеалогических параметров* (без чего немыслимо было организованное проведение антиеврейской политики), и, наконец, погромы ноября 1938 года и принятый тогда же указ об устранении евреев из экономической жизни. Сталин, если он действительно за-мысливал бы еврейскую депортацию, должен был предварительно провести послушный ему советский'народ по этому страшному пути. Но диктатор не мог не понимать, что такого эксперимента его многонациональная империя, в отличие от мононациональной Германии, не выдержит, ибо обречена в этом случае на развал.

* В Третьем рейхе объектами антисемитской травли со стороны государства были не только «полные» евреи, но и лица, имевшие, так сказать, V еврейской крови (т.е. трех бабушек-дедушек еврейской национальности), а также «полукровки», состоящие в браке с евреем (еврейкой) или являвшиеся членами еврейской религиозной общины.

Нельзя не учитывать и такой достаточно весомый антидепорта*-ционный аргумент, заключающийся в том, что, несмотря на тотальное предание гласности после августа 1991 года всех самых секретных политических архивных материалов сталинского режима, не было обнаружено не только официальной директивы, санкционирующей и инициирующей депортацию, но даже какого-либо другого документа, где бы она упоминалась или хотя бы косвенно подтверждалась ее подготовка (в том числе пресловутые сотни тысяч страниц списков евреев на выселение). Если бы нечто похожее существовало в действительности, то непременно бы обнаружилось, как это произошло со многими другими утаенными советским режимом секретами. Сейчас, например, опубликованы приказы Государственного комитета обороны о выселении в годы войны чеченцев, ингушей, других кавказских народов. Если брать послевоенное время, то ныне известно, что, скажем, в 1949 году на самом верху были одобрены директивы о выселении из Ленинграда и Ленинградской области 1500 человек с семьями из числа лиц, «скомпрометировавших себя связью с троцкистами, зиновьевцами, правыми, меньшевиками, эсерами, немцами, финнами на вечное поселение в Алтайский край...», о выселении из региона Кавказа дашнаков, а также греческих и турецких подданных, принятых в советское гражданство и не имеющих такового, и т.д.256

Думается, что масштабы антисемитизма, которые имели место в СССР в начале 1953 года, были предельно допустимыми в рамках существовавшей тогда политико-идеологической системы. Дальнейшее следование тем же курсом, не говоря уже о проведении еврейской депортации, поставило бы страну перед неизбежностью радикальных политических и идеологических преобразований (легализация антисемитизма, а значит, и введение расовой политики, отказ от коммунистической идеологии, освящавшей государственное единство советских народов, и т.д.), чреватых самыми непредсказуемыми последствиями. Ибо зверь стихийного антисемитизма мог вырваться на свободу, и тогда страна погрузилась бы в хаос национальных и социальных катаклизмов. Подобная перспектива, разумеется, Сталина не устраивала. Да и по складу своего характера он не решился бы открыто выступить против евреев, хотя в душе, особенно в последние годы жизни, мог быть, что называется, патологическим антисемитом. Поэтому вождь, ревностно оберегавший свой революционный имидж большевика-ленинца, был обречен переживать муки психологической амбивалентности, которая, возможно, и ускорила его конец. Показателен в этой связи эпизод, описанный композитором Т.Н. Хренниковым. В конце 1952 года Сталин, в последний раз присутствовавший на заседании комитета по премиям своего имени, совершенно неожиданно заявил:

«У нас в ЦК антисемиты завелись. Это безобразие!»*25".

* Идейную бифуркацию Сталина на почве «еврейского вопроса» отмечал и Н.С. Хрущев: «Если говорить об антисемитизме в официальной позиции, то Сталин формально боролся с ним как секретарь ЦК, как вождь партии и народа, а внутренне, в узком кругу, подстрекал к антисемитизму» (257).

Находясь вследствие быстро прогрессировавшего недуга почти безвыездно на «ближней даче» и лишь изредка наведываясь в Москву в основном для того, чтобы появлениями в Большом театре или встречами с иностранными послами пресечь усиливавшиеся с каждым днем слухи о его нездоровье, Сталин тем не менее был в курсе текущей политики благодаря Маленкову, Берии, другим самым доверенным приближенным, которые, конечно же, докладывали ему о негативной реакции Запада на инспирированную им шумиху в связи с «делом врачей», а также о нарастании антисемитского психоза и паники среди еврейского населения внутри страны. Осознав под воздействием этой информации, что подобное развитие событий чревато самыми непредсказуемыми последствиями, Сталин, который всегда стремился сохранить для истории свое «прогрессивное» лицо, решился на отступной маневр. Будучи когда-то непревзойденным мастером политической ретирады, он хоть уже и не мог, как в марте 1930 года, написать нечто подобное «Головокружению от

успехов»,,тем не менее, исходя либо из собственного умозаключения, либо из советов ближайшего окружения, нашел несколько иной выход из критической ситуации. Чтобы снять политическое напряжение, возникшее в связи с «делом врачей», Сталин, как вспоминал потом Л.М. Каганович, поручил секретарю ЦК и главе Агитпропа Михайлову подготовить от имени наиболее выдающихся и известных в стране деятелей еврейского происхождения проект соответствующего письма в редакцию «Правды». В 20-х числах января такой текст был готов, и не только в машинописном исполнении, но даже в виде газетного оттиска. Поскольку за его составление отвечал такой недалекий и заскорузлый по ментальности чиновник, как Михайлов, то в нем был выдержан конформистский кондовый стиль, заимствованный из сообщения ТАСС от 13 января 1953 г. В нем присутствовала та же, в духе 1937 года, лексика, посредством которой проклиналась «шпионская банда врачей-убийц», «этих извергов рода человеческого», «продавшихся американо-английским поджигателям войны» и «завербованных международной сионистской организацией «Джойнт» — филиалом американской разведки». К позорному столбу пригвождались также «империалистическая Америка», которая «является каторгой для еврейских трудящихся, угнетаемых самой жестокой машиной капиталистической эксплуатации», и «главари сионизма», которые «превратили Государство Израиль в плацдарм американских агрессоров» и которые «по заданию американской и английской разведок создают террористические диверсионные группы в Советском Союзе и в странах народной демократии». Новация сработанного под началом Михайлова проекта письма состояла в том, что в нем впервые с начала пропагандистской кампании четко проводилась дифференциация между «еврейскими буржуазными националистами», именуемыми отщепенцами и выродками, и честными «еврейскими тружениками». Оказывается, первые, «продав свою душу и тело империалистам» и пользуясь тем, что «среди некоторых элементов еврейского населения нашей страны еще не изжиты буржуазно-националистические настроения», пытались «всеми мерами подогревать и раздувать среди советских граждан еврейского происхождения чувство национальной обособленности... национальную вражду к русскому и другим народам Советского Союза...», стремились «превратить обманутых ими евреев в шпионов и врагов русского народа». Но им противостоит подавляющее большинство еврейского населения, состоящее из «патриотов Советской Родины», которые «вместе со всеми трудящимися Советского Союза обрели свободную, радостную жизнь, возможность безграничного развития в любой области труда и творчества». К ним и обращались вышедшие из их гущи именитые подписанты письма, призвавшие «активно бороться против еврейских буржуазных националистов, этих отъявленных врагов еврейских тружени

ков», «повысить бдительность, разгромить и до конца выкорчевать буржуазный национализм». Завершалось послание требованием «самого беспощадного наказания» «группы врачей-убийц» и выражением уверенности в том, что это требование будет единодушно поддержано трудящимися евреями. Кроме того, в письме отмечалась выдающаяся роль Советского Союза в спасении человечества от гитлеризма и европейских евреев — от полного уничтожения, особо подчеркивалось, что несмотря на попытки Запада «создать почву для оживления в СССР антисемитизма, этого страшного пережитка прошлого», «русский народ понимает, что громадное большинство еврейского населения в СССР является другом русского народа»259.

* Не упоминает о подобных планах в своих мемуарах и такой яростный обличитель сталинских преступлений, как Н.С. Хрущев. Из приближенных Сталина только Н.А. Булганин, выйдя на пенсию, любил после изрядного возлияния поведать своим собеседникам, разумеется, «по большому секрету» о том, как Сталин поручал ему подготовку и осуществление депортации евреев.

Поддержать обращение в «Правду» должны были 59 известных ученых, артистов, литераторов, конструкторов, врачей, военных, управленцев, а также рабочих и колхозников еврейского происхождения. Однако в ходе сбора их подписей, в котором активную помощь сотрудникам ЦК и редакции «Правды» оказывали академик Минц и начальствующий журналист Хавинсон-Маринин, произошел некоторый сбой: Каганович решительно выступил против того, чтобы его имя фигурировало в общем ряду, заявив Сталину, что он не еврейский общественный деятель, а член высшего руководства партии и государства и потому должен быть обозначен отдельно. Коллизию эту разрешили быстро, предоставив Кагановичу копию письма, которую тот и подписал как персональное обращение в «Правду». Хорошо осведомленный в тайнах кремлевской политической кухни Каганович отрицал потом наличие у Сталина намерения депортировать евреев*. На пленуме ЦК в июле 1953 года он, имея в виду «националистов», заявит, что «дело врачей» было бы «неправильно связывать с еврейством вообще». Возникла и заминка с Эренбургом, который, прежде чем поставить свой автограф, решил заручиться благословением Сталина, направив ему записку, в которой как сторонник полной ассимиляции евреев намекнул на заведомую порочность затеи с посланием, исходящим от людей, объединенных по национальному признаку. Он также выступил против использования в письме определения «еврейский народ», которое, по его мнению, могло «ободрить националистов и смутить людей, еще не осознавших, что еврейской нации нет». Что ж, будучи искусным пропагандистом сталинской политики на Западе, Эренбург был очень ценен для режима и потому, особенно не тревожась за свою

безопасность, мог позволить себе некоторые вольности, тем более что в данном случае он не вышел за рамки ортодоксального большевизма. Незадолго до этого он немало потрудился, прикрывая от критики Запада шовинистическую политику Сталина: 27 января писатель во время вручения ему международной Сталинской премии за укрепление мира между народами заявил, явно пытаясь успокоить западное общественное мнение:

«Каково бы ни было национальное происхождение того или иного советского человека, он прежде всего патриот своей Родины и он подлинный интернационалист, противник расовой или национальной дискриминации, ревнитель братства, бесстрашный защитник мира».

Сомнения писателя дошли до всесильного адресата (его записка потом была обнаружена на «ближней даче» среди других бумаг), который тем не менее не позволил ему уклониться от исполнения номенклатурного долга. Так под обращением наряду с прочими* появился и автограф Эренбурга260.

* На подписном листе к обращению в редакцию «Правды» (хранится в РГАНИ — ф. 5, оп. 25, д. 504, л.177-179) имеются также оригинальные автографы С.Я. Маршака, B.C. Гроссмана, М.О. Рейзена, М.И. Ромма, Л .Д. Ландау, И.О. Дунаевского и многих других видных деятелей еврейского происхождения.

Высказанные писателем замечания были учтены при редактировании письма, которое в целом было несущественным и свелось в основном к тому, что из него изъяли противоречившее сталинскому учению о нациях словосочетание «еврейский народ», почему-то вкравшееся в текст. 29 января Михайлов и Шепилов направили подправленный проект Маленкову, а тот, в свою очередь, представил его Сталину. Поскольку 2 февраля на сопроводительной записке к письму появилась отметка об отправке его в архив, напрашивается вывод, что текст Сталину не понравился. Можно предположить, что тон письма — чрезмерно резкий, если не сказать, кондовый — его не устроил, ибо не способствовал достижению искомой цели: затушить скандальную ажитацию вокруг «дела врачей» в стране и в мире. Обоснованность такой догадки представляется вполне очевидной, так как составление следующего варианта письма было поручено Шепилову, слывшему среди интеллигенции либералом» О выполнении задания он отчитался 20 февраля, когда вручил Михайлову «исправленный текст проекта письма в редакцию газеты "Правда"». Хотя в идейно-концептуальном смысле сотворенное под руководством Шепилова не претендовало на новизну, но зато по форме и лексике оно разительно отличалось от того, что было раньше. Это была уже не прежняя вульгарная агитка, а вежливое приглашение «вместе... поразмыслить над некоторыми вопросами, затрагивающими жизненные интересы евреев». Соответствующим образом

преобразился и язык послания: исчезли «выродки», «отщепенцы», «шпионские банды», испарились куда-то «еврейские буржуазные националисты», не использовался даже такой ходовой пропагандистский штамп, как «англо-американские империалисты» (вместо них фигурировали «американские и английские миллиардеры и миллионеры», «зарвавшиеся еврейские империалисты»), «еврейские труженики» не призывались больше к повышению бдительности, но появилось вновь вычеркнутое было словосочетание «еврейский народ» (это мог сделать вопреки собственной теории только сам Сталин) и, самое главное, уже не выдвигалось никаких требований расправиться с «врачами-отравителями». Правда, пуще прежнего костерился Израиль и сионисты, что объяснялось неожиданно и скандально произошедшим тем временем разрывом дипотношений с этим государством. Умиротворяющая направленность письма дополнительно оттенялась внушавшей оптимизм концовкой — пожеланием начать издание в Советском Союзе газеты, предназначенной для широких слоев еврейского населения в стране и за рубежом261.

Поскольку из послания был изъят призыв «самого беспощадного наказания преступников», можно заключить, что Сталин отказался от намерения провести публичный процесс по «делу врачей» (тем самым автоматически опровергается миф об открытом антисемитском судилище как сигнале к началу еврейской депортации). Если бы Сталин вскоре не умер, то скорей всего имело бы место действо, аналогичное тайной расправе над руководством Еврейского антифашистского комитета.

Как известно, обращение еврейской общественности так и не появилось в печати. Думается, сам Сталин успел незадолго до приступа смертельной болезни отвергнуть эту идею, исходя из того соображения, что публикация любой, даже выдержанной в самом оптимистическом тоне коллективной петиции евреев будет свидетельствовать о том, что в стране продолжает существовать пресловутый «еврейский вопрос». Возможно, что до диктатора в конце концов дошел смысл предостережения, прозвучавшего в письме Эренбурга:

«Опубликование «Письма», подписанного учеными, писателями, композиторами и т.д. еврейского происхождения, может раздуть отвратительную антисоветскую пропаганду, которую теперь ведут сионисты, бундовцы и другие враги нашей Родины»262.

То, что диктатор передумал публиковать письмо, отнюдь не означало, что он намеревался возвратиться на старые позиции. За это говорит хотя бы то, что с 20-х чисел февраля с полос «Правды» исчезла воинственная риторика, неизменно присутствовавшая на них начиная с 13 января 1953 г.

В ночь на 1 марта 1953 г. у Сталина произошел сильнейший инсульт, после которого он, впав в кому, прожил всего несколько дней. 682

Смертельная болезнь вождя породила поначалу в его ближайшем окружении большое смятение. Памятуя предостережение вождя, что ротозейство — это та болезнь, которой в наибольшей степени подвержены наши товарищи, а также его поучение о необходимости повышать политическую бдительность в критические моменты истории, руководство МГБ выпустило 3 марта на всякий случай (если вдруг диктатор выздоровеет*) директиву «Об аресте враждебных элементов», которая подхлестнула аресты «еврейских националистов» (были взяты под стражу «космополит» И.Л. Альтман, театральный администратор И.В. Нежный, писатель А. Исбах и др.**). Однако вскоре Сталин умер, и эта репрессивная волна быстро сошла на нет.

* Согласно истории болезни Сталина, у того после инсульта время от времени наблюдались краткие проблески сознания (реагировал на присутствующих открытием глаз) (РГАСПИ. — Ф. 558. — Оп. 11. — Д. 1483. — Л. 84).

** Более того, даже после смерти Сталина, 6 марта 1953 г., видимо, в силу бюрократической инерции был принят указ президиума Верховного Совета СССР о лишении Михоэлса звания народного артиста СССР и ордена Ленина, который отменили только 30 апреля 1953 г., причем указом того же органа власти, вышедшим под грифом «Без опубликования в печати».

Поскольку даже смерть диктатора не смогла сразу же обуздать инерцию антиеврейских репрессий, то нет сомнений в том, что, задержись он на этом свете подольше, то тайное преследование так называемых «еврейских националистов» несомненно продолжалось бы. Вместе с тем нельзя однозначно утверждать, что эти успевшие стать уже рутинными аресты переросли бы вскоре в массированные антиеврейские гонения щи тем более в новую крупномасштабную общую чистку руководящего номенклатурного слоя, якобы подготовлявшуюся Сталиным с конца 1952 года. Эта довольно расхожая до сих пор версия закрепилась в исторических анналах с легкой руки Хрущева и других соратников вождя, которым очень хотелось задним числом списать собственное соучастие в сталинских преступлениях утверждением о грозившей им смертельной опасности. Обосновывается такая гипотеза главным образом тем, что Молотов и Микоян были заподозрены Сталиным в шпионаже в пользу американцев и англичан и чуть ли не поэтому он не включил их на пленуме ЦК, состоявшемся сразу же после закрытия XIX съезда партии, в состав бюро президиума ЦК КПСС, негласно созданного вместо старого политбюро. При этом «смазывается» то обстоятельство, что и Молотов, и Микоян вошли в президиум ЦК, хотя и лишились личного благоволения вождя. Но подобная же совсем «не смертельная» опала была наложена тогда в силу определенных обстоятельств и на такого долголетнего члена политбюро, как Андреев. Чтобы выяснить причины, лежавшие в основе недовольства Сталина этими людьми,

необходимо с реальными фактами в руках разобраться по каждому случаю в отдельности. Если обратиться, к примеру, к обстоятельствам, приведшим к устранению Молотова из высшего эшелона власти (бюро президиума ЦК), то станет ясным, что этому способствовали отнюдь не подозрения в шпионаже, а совсем другое. Из сделанной первым секретарем Курского обкома партии Л.Н. Ефремовым подробной записи (кажущейся весьма достоверной) выступления Сталина на упомянутом выше пленуме следует, что основными в отношении Молотова были вот такие давно копившиеся в душе диктатора подозрения:

«Молотов — преданный нашему делу человек. Позови, и, не сомневаюсь, он, не колеблясь, отдаст жизнь за партию. Но нельзя пройти мимо его недостойных поступков... .Чего стоит предложение Молотова передать Крым евреям? Это грубая политическая ошибка товарища Молотова. ...На каком основании товарищ Молотов высказал такое предложение? У нас есть еврейская автономия. Разве это недостаточно? Пусть развивается эта республика. А товарищу Молотову не следует быть адвокатом незаконных еврейских претензий на наш Советский Крым. ...Товарищ Молотов так сильно уважает свою супругу, что не успеем мы принять решение политбюро по тому или иному важному политическому вопросу, как это быстро становится известно товарищу Жемчужиной... . Ясно, что такое поведение члена Политбюро недопустимо»263.

Из приведенного высказывания видно, что Сталин, продолжая в общем-то доверять Молотову (в противном случае он давно бы с ним расправился), серьезно беспокоился, как бы того не использовали в антигосударственных целях «еврейские националисты», проникшие даже в семью старого соратника. Поэтому выглядят перевернутыми по смыслу с ног на голову слова, сказанные Молотовым через много лет:

«Она (Жемчужина. — Авт.) из-за меня пострадала... Ко мне искали подход, и ее допытывали... чтобы меня, так сказать, подмочить»2'4.

Совершенно очевидно, что главным действующим лицом в этой жизненной драме был не Молотов, а Жемчужина, которую Сталин распорядился в конце января 1953 года доставить из кустанайской ссылки в Москву. Закодированная в оперативной документации как секретный «объект-12», она снова подверглась допросам, но только в связи с показаниями арестованных врачей Виноградова, Вовси и Когана, и от нее не домогались оговора того, с кем она формально была разведена. Как «еврейского националиста» МГБ арестовало 19 февраля бывшего советского посла в Великобритании И.М. Майского, который в 1943-1946 годах был заместителем Молотова в НКИД. По тому же обвинению были взяты под стражу и три работавших вместе с Майским в Лондоне сотрудника советского посольства, в том числе С.Н. Ростовский (Эрнст Генри). От них также не требовали компромата на Молотова. Поэтому сделанное спустя

много лет Э. Генри в одном из интервью гипотетическое и не подкрепленное какими-либо доказательствами заявление о том, «что готовился процесс против Молотова и что его и нас вместе с ним спасла только смерть Сталина.. .»265, нельзя признать убедительным. Тем более, что, не успев начаться, следствие вдруг застопорилось. В последний раз Жемчужину вызвали на допрос 2 марта. Потом все неожиданно прекратилось.

ФИНАЛ «ДЕЛЯ» И РОЛЬ БЕРИИ

нились антисемитские настроения и имеют хождение толки о том, что причина болезни Сталина кроется в подлых происках врачей-убийц (Пихоя Р.Г.

Указ. соч. — С. 102).

Диктатор агонизировал, а его ближайшие соратники, деля между собой власть, с нетерпением ожидали логической развязки. И вот 6 марта ТАСС сообщил, что сердце гениального продолжателя дела Ленина перестало биться 5 марта в 21 час 50 минут. Похороны Сталина, сопровождавшиеся грандиозной давкой, унесшей жизни почти 400 человек, состоялись 9 марта. О процессе над врачами (даже закрытом) теперь не могло быть и речи. Может быть, потому, что «дело» было в значительной мере инспирировано в 1951 году Маленковым и Берией, стремившимися таким образом устранить Абакумова (но в дальнейшем оно «держалось» исключительно на Сталине), они нисколько не сомневались в его фальшивом характере. К тому же, видя в нем реальную угрозу общественной стабильности в стране , преемники диктатора хотели как можно быстрей поставить на нем крест и отмежеваться от него. И тут инициативу взял на себя Берия, который, став первым заместителем председателя Совета министров СССР и министром внутренних дел СССР, уже 10 марта своим распоряжением выпустил Жемчужину на свободу . А через три дня он, не скрывавший уверенности в том, что «дело врачей» с самого начала было незаконным, приказал специально созданной следственной группе его пересмотреть. Это было нужно ему скорее всего для того, чтобы, публично продемонстрировав стремление к восстановлению попранной справедливости, укрепить свою популярность в народе, и прежде всего в среде интеллигенции, особенно тяжело пострадавшей в последние годы сталинского террора. Берия надеялся на повторение того положительного для него эффекта в обществен-

ном мнении, который имел место в конце 1938-1939 годов, когда он провел так называемую мини-реабилитацию, сменив на посту наркома внутренних дел патологически жестокого Ежова. К тому же, вскрывая беззакония, творившиеся в МГБ, Берия преследовал цель дискредитировать старое его руководство, особенно Игнатьева, и расчистить место для своих людей в этом ведомстве.

Арестованным врачам было предложено подробно изложить на бумаге претензии к следствию. Им дали понять, что новое руководство страны не сомневается в их небиновности и они должны помочь ему восстановить социалистическую законность. В результате все узники, ссылаясь на применение к ним физического и психологического насилия, отказались от прежних показаний, в которых обвиняли себя и своих коллег в тяжких преступлениях. Некоторые из них не только подвергли критике незаконные методы следствия, но и довольно искренне высказались о политике советского руководства в отношении евреев. Свое кредо по этому поводу изложил тогда и профессор Я.Л. Рапопорт, глубоко и оригинально мыслящий интеллектуал, автор интересных и объективных мемуаров о «деле врачей». 15 марта в надежде на лучшее будущее, но в то же время с очевидной опасливой оглядкой на остававшийся неизменным в основе своей режим он писал:

«С полным чистосердечием и полной искренностью излагаю обстоятельства дела такими, какими они были в действительности... Я лично никогда не допускал мысли, что политика ограничения в отношении евреев (наличие которой я признавал) обусловлена расистскими антисемитскими побуждениями. Я утверждал, что она вызвана недоверием к евреям вследствие их многочисленных родственных связей с зарубежным капиталистическим миром (особенно США и Израилем), что такая политика в известной мере оправдана соображениями охраны государственной безопасности СССР, особенно при большой насыщенности лицами еврейского происхождения ряда учреждений, в частности медицинских. Я считал также, что состав некоторых учреждений, в частности научно-медицинских, свидетельствует о наличии националистических тенденций в подборе кадров и представляет собой ненормальное явление. Однако эти соображения не устраняли чувства недовольства и обиды, особенно за молодежь, не имеющую никаких связей с еврейством и якобы вынужденную подвергаться различным ограничениям только в силу своего еврейского происхождения... В период формирования Государства Израиль я и мои единомышленники проявили большой интерес ко всем этапам и всем проявлениям борьбы этого государства за свою самостоятельность, мы следили за ней с чувством большой симпатии и испытывали чувство большой благодарности к советскому правительству за ту поддержку, которую оно оказывало организации этого государства. Однако никто из моих собеседников (даже Этингер) не высказывал взглядов на Израиль как на вновь обретенную Родину, а в дальнейшем мне и моим близким друзьям (Ш.Д. Мош-ковскому и др.) стало совершенно очевидным, что в современном виде Израиль — игрушечная нежизненная марионетка американских империалистов, служащая их целям и осложняющая положение евреев в СССР.. .»266. 686

Получив формальные доказательства изначальной фальсификации «дела врачей» и его полной юридической несостоятельности, Берия 31 марта утвердил постановление о прекращении уголовного преследования всех подследственных, по нему проходивших. На следующий день глава МВД СССР секретной запиской проинформировал обо всем Маленкова, возложив основную ответственность за инспирирование и фальсификацию «дела» на Рюмина, а также обвинив бывшего министра госбезопасности Игнатьева в том, что тот «не обеспечил должного контроля за следствием, шел на поводу у Рюмина...». Одновременно Берия «счел необходимым» «всех... арестованных врачей и членов их семей полностью реабилитировать и немедленно из-под стражи освободить». Уже 3 апреля это предложение было утверждено президиумом ЦК КПСС, и в тот же день все бывшие кремлевские «врачи-вредители» были выпущены на свободу. Советские граждане узнали об этом из опубликованного 4 апреля в печати «Сообщения Министерства внутренних дел СССР», в котором говорилось также о том, что Л.Ф. Тимашук лишается ордена Ленина «в связи с выявившимися в настоящее время действительными обстоятельствами»267. После этого 2 млн. 250 тыс. советских евреев, которые после смерти Сталина пребывали в смятении, не ведая, как будут развиваться события дальше, смогли перевести дух.

На заседании президиума ЦК 3 апреля было принято решение и о привлечении к «уголовной ответственности работников бывшего МГБ СССР, особо изощрявшихся в фабрикации... провокационного дела и в грубейших извращениях советских законов» . По сути то была формальная санкция, причем данная задним числом, ибо Берия еще 16 марта распорядился арестовать главного «зачинщика» «дела», бывшего заместителя министра государственной безопасности СССР Рюмина. И хотя в сущности этот человек являлся всего лишь послушным инструментом в руках главного творца «дела» — Сталина, ему, не обладавшему никакой поддержкой в партийно-государственных структурах, пришлось теперь расплачиваться не трлько за свои грехи, но и за преступления, совершенные вождем и его ближайшим окружением. Поскольку Рюмину была уготована роль козла отпущения, не было принято во внимание то обстоятельство, что его увольнение из органов безопасности и тем самым отстранение от «дела» произошло за два месяца до его кульминации — опубликования 13 января 1953 г. печально знаменитого сообщения ТАСС. Помимо того, что Рюмина обвинили в обмане правительства и инспирировании фаль

шивого дела, на него фактически возложили и политическую ответственность за проводившуюся Сталиным неправильную национальную политику. 6 апреля «Правда» писала:

«Презренные авантюристы типа Рюмина сфабрикованным им следственным делом пытались разжечь в советском обществе, спаянном морально-политическим единством, идеями пролетарского интернационализма, глубоко чуждые социалистической идеологии чувства национальной вражды. В этих провокационных целях они не останавливались перед оголтелой клеветой на советских людей. Тщательной проверкой установлено, например, что таким образом был оклеветан честный общественный деятель, народный артист СССР Михоэлс».

Рюмин вначале отрицал предъявляемые ему обвинения, однако вскоре вынужден был сдаться. Произошло это после того, как допрашивавшим его следователям надоели пустопорожние препирательства и они применили такой действенный метод добывания нужных показаний, как пытка строптивого заключенного пребыванием в раздетом виде в холодном карцере. 7 июля 1954 г. военная коллегия Верховного суда СССР вынесла Рюмину расстрельный приговор, который был приведен в исполнение 22 июля.

Понесли наказание и другие бывшие руководители МГБ, причем, думается, не столько за попрание «социалистической законности», допущенное ими в ходе борьбы с «еврейским национализмом», сколько за свои прошлые интриги против Берии. Последний, организовав расследование обстоятельств гибели Михоэлса, представил 2 апреля в президиум ЦК записку, в которой констатировалось, что обвинения в шпионаже и еврейском национализме, выдвинутые против Михоэлса в конце 1947 — начале 1948 года, были сфальсифицированы руководством МГБ. На основании этого 4 апреля были арестованы такие давние противники Берии, как бывшие заместители министра госбезопасности Цанава и Огольцов . Главный же организатор этой тайной операции по линии МГБ бывший министр госбезопасности Абакумов к тому времени уже почти как два года

пребывал в заключении. 19 декабря 1954 г. его расстреляют, но не за незаконные репрессии против «еврейских националистов», а за инспирирование «ленинградского дела». Одновременно с ним по тому же самому обвинению казнят бывшего руководителя следственной части по особо важным делам МГБ СССР А.Г. Леонова, а также зверски допрашивавших в свое время арестованных членов ЕАК следователей Комарова и Лихачева.

Напирая на беззакония, творившиеся в органах госбезопасности в последние годы жизни Сталина, добирался Берия и до бывшего министра Игнатьева. Но поскольку последний входил в слой высшей партноменклатуры и поддерживался Маленковым, Берии удалось только, использовав формулировку «за политическую слепоту и ротозейство», добиться вывода Игнатьева из состава ЦК и снятия его с должности секретаря ЦК, которую тот получил сразу после смерти Сталина. Но недолго этому питомцу партаппарата пришлось пребывать в опале. Уже 7 июля 1953 г., то есть вскоре после ареста Берии, Игнатьева вновь ввели в ЦК, а в декабре того же года назначили первым секретарем Башкирского обкома партии.

Другие высокопоставленные партаппаратчики, активно боровшиеся с реабилитированными теперь так называемыми еврейскими националистами, также в общем-то отделались булавочными уколами, да и то полученными совсем по другим поводам. Скажем, Суслов, хотя и лишкцлся на время членства в президиуме ЦК (в июле 1955 г. его там восстановят), однако остался секретарем ЦК. С Михайловым обошлись несколько круче, выставив не только из секретарей ЦК, но и из центрального партаппарата. В качестве компенсации ему разрешили какое-то время поруководить столичной партийной организацией. Однако здесь он проявил себя не лучшим образом, и в 1954 году его отправят послом в Польшу. Громивший в свое время научные кадры Ю. Жданов перебрался на периферию, став в 1957 году ректором Ростовского университета. В провинции оказался и другой агитпроповец, бывший заведующий отделом ЦК Чесноков. В марте 1953-го его сплавили в Горьковский обком, где он возглавил один из отделов. В 1957 году он вновь объявился в столице, теперь уже в качестве председателя Гостелерадио СССР. Уже при Брежневе эту должность наследует Н.Н. Месяцев, который находился в руководстве следственной части по особо важным делам МГБ СССР в разгар «дела врачей».

Крупным скандалом завершилась карьера бывшего руководителя Агитпропа Г.Ф. Александрова, немало потрудившегося на «идеологическом фронте» по реализации политики государственного антисемитизма. Правда, перед тем как нанести Александрову роковой удар, изменчивая и коварная судьба улыбнулась ему, позволив на время опальному директору академического Института философии вновь подняться на верхние ступени номенклатурной пирамиды.

В марте 1954 года Александрову доверили кресло министра культуры СССР. Однако долго почивать на лаврах ему не пришлось. Протежировавший ему Маленков уже в конце января 1955 года был отставлен с поста премьер-министра рвавшимся к власти Хрущевым. А вскоре толи случайно, то ли благодаря стараниям И.А. Серова, ставленника Хрущева на посту председателя КГБ при Совете министров СССР, в ЦК поступило анонимное письмо, содержавшее убийственный для карьеры Александрова компромат . Хрущев, проводивший тогда чистку аппарата от креатуры бывшего главы правительства, решил воспользоваться удобным случаем. 10 марта 1955 г. с его подачи президиум ЦК утвердил постановление «О недостойном поведении тт. Александрова Г.Ф., Еголина A.M. и других», с которым в виде так называемого «закрытого письма ЦК» ознакомилась вскоре вся партийная масса. Александрова сняли с министерского поста, вывели из состава кандидатов в члены ЦК, лишили депутатства в Верховном Совете СССР и отправили в ссылку в Минск, назначив заведующим сектором Института философии и права АН БССР.

Как вспоминал потом Шепилов, «в последующие годы Александров все глубже погружался в пучину алкоголизма» ив 1961 году умер от цирроза печени269.

Кстати, партийный интеллектуал Шепилов без какого-либо ущерба для себя пережил «дело врачей». Он еще в течение трех лет оставался главным редактором «Правды», задававшей в начале 1953-го погромный тон всей советской пропаганде. Только летом 1957 года ему, а также другому, еще более крупному организатору антиеврейских кампаний, Маленкову, каким-то образом воздастся за их прежние грехи. Тогда в результате аппаратной схватки с Хрущевым они будут изгнаны с кремлевского Олимпа .

Все они —Суслов, Михайлов, Чесноков, Игнатьев, Шепилов, Маленков — закончили свой земной путь в преклонных летах и в своих постелях, и их не мучили угрызения совести за организацию и проведение антигуманной акции в далеком 1953-м. В отличие от них основной инициатор освобождения незаконно репрессированных врачей —Берия умер трагической и позорной смертью. Консерваторы в партаппарате не простили ему того, что после кончины Сталина он позволил себе ряд самостоятельных и смелых решений и поступков, которые резонно были восприняты Хрущевым и другими членами президиума ЦК как заявка на диктаторскую власть. К тому же они опасались, что, проводя по своему усмотрению расследование преступлений власть имущих в период правления Сталина и используя для этого находившиеся в его распоряжении архивные материалы, ^ерия в конце концов вполне может обвинить каждого из них в беззаконных действиях. Например, по его указанию активно проводился пересмотр «дела ЕАК»: допрашивались бывшие руководители МГБ СССР и следователи, его сфальсифицировавшие, привлекавшиеся когда-то по «делу» эксперты и свидетели. 25 июня амби

циозный министр внутренних дел представил Маленкову материалы допроса Рюмина, которые свидетельствовали о том, что его действия по подготовке «дела ЕАК», а также ряда других «липовых» дел («ленинградского», «врачей») направлялись непосредственно Игнатьевым. На этом основании Берия настаивал на аресте последнего, что, скорей всего, было воспринято Маленковым, курировавшим в свое время Игнатьева и организовывавшим по указанию Сталина пропагандистские и репрессивные акции против «еврейских националистов», как угроза и в собственный адрес. Не случайно уже на следующий день Берия был арестован в Кремле во время заседания президиума ЦК. Показательно, что вскоре отправили в отставку генерального прокурора Г.Н. Сафонова, который считался «человеком Берии» и руководил по линии прокуратуры расследованием преступных деяний бывших руководителей и сотрудников МГБ; кроме того, как говорят, он отказался задним числом оформить санкцией арест Берии. А с 2 по 7 июля состоялся пленум ЦК, вошедший в историю как партийный суд над Берией. С одной из наиболее резких речей на нем выступил секретарь ЦК Н.Н. Шаталин , зарекомендовавший себя при Сталине бескомпромиссным борцом с еврейским буржуазным национализмом. Он обвинил Берию ни больше ни меньше в том, что тот своей реабилитацией «врачей-вредителей» произвел на общественность «тягостное впечатление». Несостоявшемуся диктатору вменили в вину и другие прегрешения. 10 июля на допросе его спросили, почему он ратовал за восстановление Еврейского театра и настаивал на издании еврейской газеты? На что тот ответил: «Мы по линии МВД были заинтересованы... мое отношение к этим вопросам было с позиции освещения настроения интеллигенции». И потом добавил, что готовил соответствующую записку в ЦК"1.

23 декабря 1953 г. Берия был расстрелян по приговору специального судебного присутствия Верховного суда СССР. Вместе с ним наряду с прочими его бывшими приближенными был казнен и С.А. Гоглидзе, который в отличие от своего былого покровителя немало преуспел в борьбе с «еврейскими националистами», особенно с теми из них, кто был объявлен «врачами-убийцами».

В 1956-1957 годах наследники Сталина попытались задним числом приписать себе заслугу избавления страны, а может быть, и мира, от катастрофы, которой чревата была безумная авантюра с «делом врачей», предпринятая диктатором якобы при деятельном участии Берии и «пешек» вроде Рюмина. Для обработки западного общест-

?•

венного мнения в таком духе был опять же использован Эренбург, который распространил в интеллектуальных кругах Франции версию о том, что 1 марта 1953 г. на заседании президиума ЦК КПСС ближайшие соратники Сталина, прежде всего Молотов и Каганович, решительно потребовали от него организации объективного расследования по «делу врачей» и отмены будто бы принятого им решения о депортации евреев, причем этот демарш так, мол, ошеломил диктатора, что с ним приключился удар, после которого он уже не оправился. Ясно, что эта была намеренная дезинформация, так как тот же Каганович незадолго до своей смерти признал, что «дело врачей» «пошло на убыль само собой» еще при жизни Сталина272.

Так порождались оказавшиеся потом столь живучими мифы и легенды вокруг «дела врачей», которое закончилось таким же провалом, как и состоявшийся ровно за 40 лет до него не менее известный и позорный для России процесс над Менделем Бейлисом. Исход этого «дела» стал не только первым крупным, хотя и посмертным поражением Сталина, но и сильным ударом по созданной им бесчеловечной системе.

* * *

Развернувшаяся в послевоенное время в Советском Союзе аппаратная чистка была обусловлена прежде всего социально-политической природой сталинского режима, обеспечивавшего собственную дееспособность и единовластие диктатора посредством периодической кровавой прополки номенклатурно-бюрократического слоя общества. Как и в прежние годы, кадровая «война» и на сей раз разгоралась постепенно. Она началась с закручивания идеологических гаек осенью 1946 года и приобрела универсальный и одновременно широкий репрессивный характер в 1949-1950 годах, то есть после антикосмополитической кампании, достигнув тогда кульминации. Специфика послевоенного террора на «кадровом фронте» состояла в том, что он имел ярко выраженную антиеврейскую направленность, обусловленную значительным усилением политики государственного антисемитизма. Усугубление этого социального недуга происходило по нескольким — как внутриполитическим, так и внешнеполитическим — причинам: дальнейшая шовинизация национальной политики, проводимой советским руководством; психологическая деградация дряхлевшего Сталина, выражавшаяся в параноическом изменении личности на почве юдофобии; интенсивное наслаивание в рамках холодной войны советско-американских политических и идеологических противоречий, усугубленных тем, что в контексте этого противостояния сионизм и Государство Израиль рассматривались Сталиным в качестве «ударной силы империализма США». Вследствие всего этого инфильтрация антисемитизма в общество про

исходила столь бурно, что в начале 1953 года его проявления в стране, достигнув своего апогея, стали реально угрожать социальному строю ^ и целостности государства, покоившегося на коммунистической идее. Такого размаха антиеврейская вакханалия достигла потому, что стоявший за ней Сталин инстинктом опытнейшего политика чувствовал, что шовинистический популизм — это его последняя возможность «раскачать» ситуацию в стране и тем самым спровоцировать новый «большой террор», периодически необходимый для поддержания режима единовластия, и потому под воздействием личной юдофобии (превратившейся к тому времени в настоящую болезнь) не мог на какое-то время не поддаться этому соблазну. Но несмотря на серьезные проблемы с физическим и психическим здоровьем, он тем не менее не утратил полностью здравого смысла и потому не мог, в силу указанных выше причин, разыграть до конца антиеврейскую карту, то есть встать на нацистский путь «окончательного решения» «еврейского вопроса». Да и физически диктатор был уже не способен на крупномасштабную авантюру. Несомненно, что главнейшим сдерживающим фактором послужила угроза развязывания третьей (ядерной) мировой войны* (а в подготовке к ней СССР явно уступал США), которая заставила Сталина буквально на краю могилы отказаться от дальнейшего нагнетания шовинистических страстей в стране. К тому же, высшая бюрократия, значительно окрепшая в 40-е годы, вряд ли позволила бы, чтобы ее и дальше продолжали отправлять на заклание под барабанную дробь популистских лозунгов. После войны Сталину по сути удалось устроить только одну кровавую расправу над номенклатурными бонзами — «ленинградское дело» — да и то с помощью Маленкова и Берии, которым Сталин уже так и не смог противопоставить более или менее влиятельной аппаратной группировки. Если брать общество в целом, то и оно в основе своей к концу правления Сталина устало от потрясений и жаждало стабильности * и уверенности в завтрашнем дне. Даже на статистике ГУЛАГа сказалась тенденция к свертыванию внутреннего террора. Если в 1946 году за так называемые контрреволюционные (политические) преступления было репрессировано 123 294 человек, в 1949-м — 75 125, то в 1952-м — 28 800 человек^".

Словом, у полностью изжившей себя сталинской диктатуры хватило пороху только на устрашающую увертюру. Ее время завершилось. Начиналась новая эпоха.

Думается, не случайно, как мы помним, израильский посланник в Москве Зльяшив сопрягал возможность еврейской депортации с началом мировой воины. Ведь именно она позволила Гитлеру перейти к «окончательному решению еврейского вопроса», а Сталину — осуществить депоо-тацию «изменнических» народов

Заключение

для того, чтобы собрать дополнительный компромат на Маленкова, ибо летом 1957 года в ходе решающей схватки Хрущева с Маленковым «дело ЕАК» опять и отнюдь не случайно выплыло на поверхность.

Действия властей после смерти диктатора вселили в советское еврейство робкую надежду на лучшее будущее, тем более что с того момента гранитная твердь созданной Сталиным тюремной системы стала давать сначала мелкие, едва заметные, а потом все более явные трещины. Летом 1955-го ЦК, откликаясь, как было сказано, на ходатайства А.А. Фадеева, С.Я. Маршака, К.И. Чуковского, Л.А. Кассиля и других известных литераторов , возобновил заглохшую было после ареста Берии прокурорскую проверку «дела ЕАК». То есть это произошло после того, как Хрущеву с помощью процесса над Абакумовым и его подручными в МГБ по фабрикации «ленинградского дела» удалось существенно «подмочить» репутацию Маленкова и сместить его с поста главы правительства. Правда, к этому времени уже не было на свете непосредственных фальсификаторов «дела ЕАК» — того Же Абакумова, Рюмина, Комарова, Лихачева, которых подозрительно поспешно расстреляли еще в 1954 году, возможно, для того, чтобы обезопасить тех, кто давал им указания из Кремля и со Старой площади. Поэтому, когда проверка «дела ЕАК» была завершена, генеральный прокурор СССР Р.А. Руденко, докладывая 1 октября 1955 г. о результатах на Старую площадь, «списал» его на «разоблаченных врагов Абакумова и Рюмина»1. 22 ноября военная коллегия Верховного суда СССР на основании протеста генерального прокурора и учитывая «вновь открывшиеся обстоятельства» отменила приговор 1952 года в отношении Лозовского, Фефера и других казненных тогда «еаковцев» за отсутствием состава преступления, что означало их юридическое оправдание перед законом. Спустя еще две недели родственникам были выданы военной коллегией справки о том, что все вновь реабилитированные, «отбывая наказание», «умерли» 12 августа 1952 г. Так в период, вошедший в историю под

знаком повести-символа Эренбурга «Оттепель», вчерашние соратники Сталина, наследовавшие от него политическую власть, начали отмежевываться от наиболее тяжких преступлений его режима. Но вместе с тем в силу инерции мышления они продолжали настаивать, к примеру, на том, что письмо ЕАК Сталину о создании еврейской республики в Крыму «носит националистический характер», хотя его и «нельзя рассматривать как уголовно наказуемое деяние». Уже после громкого разоблачения преступлений Сталина на XX съезде партии Хрущев, принимая 29 августа 1956 г. в ЦК КПСС Т. Бака, Д. Сол-сберга и других членов прибывшей тогда в Советский Союз делегации Рабочей прогрессивной партии Канады, открыто солидаризировался со старой версией МГБ по «крымскому делу».

«Когда из Крыма выселили татар, — заявил он, — тогда некоторые евреи начали развивать идею о переселении туда евреев, чтобы создать в Крыму еврейское государство... Это был бы американский плацдарм на юге нашей страны. Я был против этой идеи и полностью соглашался в этом вопросе со Сталиным».

Новому лидеру страны, как и положено, вторили высшие чиновники, повторявшие прежние обвинения в адрес руководителей ЕАК: они якобы «из националистических побуждений» пытались присвоить комитету не свойственные ему функции, а также стремились действовать от имени всего советского еврейства.

«Эти неправильные действия, — подчеркивал генеральный прокурор Руденко, — объективно способствовали тому, что еврейские националистические элементы пытались группироваться вокруг Еврейского антифашистского комитета»2.

Подобные рассуждения свидетельствовали о том, что дело Сталина (в данном случае государственный антисемитизм) не умерло вместе с ним, а продолжало жить. Правда, политика эта в значительной мере модифицировалась: в целом она была смягчена, ибо из составлявших ее компонентов была изъята публичная агрессивность, а в действия проводивших ее чиновников была привнесена изощренная маскировка. Массовые антиеврейские чистки государственного аппарата и учреждений прекратились. Однако, так сказать, тихое «выдавливание» евреев продолжилось, и прежде всего из сферы, связанной с обеспечением национальной безопасности страны (армии, тайной политической полиции, ВПК, внешнеполитического и внешнеэкономического ведомств). Причем наиболее видных специалистов еврейского происхождения, задействованных в ВПК, как и прежде, не трогали, дожидаясь их естественного (в силу возраста) ухода со своего поприща.

Постепенно преодолевались и последствия антиеврейских гонений, имевших место в гуманитарно-культурной области в последние

годы правления Сталина. Поскольку была свернута пропаганда русского патриотизма, угрожавшая ключевому в системе власти в СССР лозунгу о дружбе советских народов, а значит, и монолитности империи, кадровые кампании «за чистоту русского искусства» больше не проводились. Творческие работники еврейского происхождения могли теперь более или менее спокойно смотреть в будущее, ощущая на себе плоды некоторой социально-политической либерализации, начавшейся после разоблачения «культа личности» в 1956 году. В рамках этого курса с 1958 года было возобновлено издание книг на идише, ас 1961-го на этом языке стал издаваться литературный журнал «Советиш Геймланд» («Советская Родина»). Оживилась еврейская общественно-культурная жизнь в Еврейской АО, где в 1970-м вновь после долгого перерыва на пост первого секретаря обкома партии был избран еврей Л.Б. Шапиро. Наметился определенный сдвиг и в подходе властей к эмиграции евреев из страны, полностью прекращенной Сталиным в конце 1946 года. В 1956 году 753 гражданам было предоставлено право выехать в Израиль. А начиная со следующего года то же самое смогли сделать транзитом через Польшу , Румынию, Венгрию и Чехословакию множество евреев, имевших до войны подданства этих государств3.

Под влиянием политической либерализации в Советском Союзе с конца 50-х стало вызревать так называемое диссидентское движение, костяк которого составила интеллигенция еврейского происхождения. Началась эпоха «самиздата», и на этой ниве особую активность проявили А.И. Гинзбург, А.Э Левитин (Краснов) и другие интеллектуалы, известные впоследствии как правозащитники.

Первые проявления открытой общественной оппозиции коммунистическому режиму были активно поддержаны Западом, использовавшему их как пропагандистское подспорье в холодной войне. В 1962 году, впервые после «дела врачей», израильский представитель поднял в ООН вопрос о положении евреев в Советском Союзе. А в октябре 1964 года президент США Л.Б. Джонсон направил состоявшемуся тогда в Нью-Йорке съезду в защиту советских евреев телеграмму, в которой осудил политику антисемитизма властей СССР. Критика внутри страны и из-за рубежа советской официальной позиции в отношении еврейской эмиграции заметно усилилась после победоносной для Израиля «шестидневной войны» 1967 года. В свою очередь, Кремль уходил во все более глухую оборону, предпочитая представлять дело таким образом, как это сделал, скажем, в октябре 1971 года А.Н. Косыгин, заявивший корреспонденту «New-York Times»:

«...Я должен сказать, что «еврейского вопроса» как такового у нас нет. Евреи трудятся вместе со всеми на благо социализма и являются такими же энтузиастами в строительстве коммунизма, как и граждане других национальностей Советского Союза»4.

Вместе с тем под воздействием начавшегося вскоре скоротечного «детанта» между Востоком и Западом советское руководство пошло на значительные уступки в вопросе выезда евреев из страны. Особенно наглядно это проявилось после визита президента США Р. Никсона в Москву й в связи с принятием американским конгрессом 4 октября 1972 г. поправки Джексона—Вэника к закону о торговле между Востоком и Западом, которая увязывала предоставление властями США статуса наибольшего благоприятствования в торговле той или иной стране со свободой эмиграции ее граждан (для СССР имелось в виду прежде всего еврейское население). В цифрах эта «уступчивость» советских властей западному нажиму выражалась следующим образом: если в 1948-1967 годах они выпустили в Израиль в общей сложности 6,9 тыс. человек, то только за 1972 год — 29,8 тыс., а в 1973-м и того больше — 33,5 тыс. В последующем в зависимости, главным образом, от причудливой конъюнктуры советско-американских политических отношений (личные контакты на высшем уровне, заключение договоров по ОСВ и т.д.) количество выдаваемых евреям разрешений на выезд из СССР то резко сокращалось, то, наоборот, увеличивалось, составив, к примеру, в 1975 году всего 11,7 тыс., а в 1979-м — более 51 тыс.5

Среди эмигрантов тех лет было много людей, лично пострадавших от сталинских гонений конца 40 — начала 50-х годов, а также их родственников (дочери Михоэлса, вдова поэта Маркиша с детьми и др.). Основной причиной начавшегося тогда массового еврейского исхода из России следует признать приглушенный, но продолжавший существовать государственный антисемитизм. Даже национально-религиозная мотивация не играла столь существенной роли в этой эмиграции, поскольку интенсивно протекавший в СССР процесс ассимиляции евреев зашел достаточно далеко: в 1970 году родным языком владело 17,7% советских евреев, а в 1979-м — и того меньше, 14,2%6. В решении вопроса о выезде из страны существенное значение имели и экономические соображения. Возможно поэтому, декларировав вначале намерение поехать на постоянное жительство в Израиль, значительное количество эмигрантов, очутившись вне пределов СССР, направлялось потом в космополитические, но богатые США.

Итак, если по окончании Второй мировой войны Западу* несмотря на все его попытки, так и не удалось даже в незначительной мере нарушить герметичность сталинского «железного занавеса» и организовать сколько-нибудь существенную эмиграцию советских евреев, то подобная брешь была пробита при геронтократическом брежнев-698

ском правлении, причем после того, как этот режим, израсходовав существенную часть своего жизненного потенциала на подавление «пражской весны» 1968 года, впал в долголетний застой. Такой результат стал во многом следствием американского пропагандистского наступления на Советы, особенно усилившегося с середины 70-х годов, когда внешнеполитический курс США был уснащен лозунгом защиты прав человека, имевшим среди прочего целью заставить дряхлевшее советское руководство шире открыть перед своими евреями дверь на Запад. Контрпропаганда Москвы, пик которой пришелся на начало 1983 года (тогда был образован Антисионистский комитет советской общественности), несмотря на затраченные на нее значительные материальные средства, не могла быть эффективной. И не только в силу очевидной деградации коммунистического режима. В самом советском руководстве существовал определенный разнобой в подходах к еврейской проблеме. Если генеральный секретарь ЦК КПСС Л.И. Брежнев придерживался при решении этого вопроса относительно либеральной точки зрения, то председатель Комитета государственной безопасности СССР Ю.В. Андропов стоял на позиции жесткого сдерживания общественной активности евреев вообще и их эмиграции из страны в частности7. Сторонники этой позиции — консервативные кадры партаппарата и госбезопасности — сформировались как личности еще в эпоху Сталина и настаивали на продолжении в смягченной версии его политики государственного антисемитизма. Именно эти чиновники инициировали и поддержали издание появившихся в 70 — первой половине 80-х годов многочисленных статей и книг по «еврейскому вопросу», вышедших из-под пера таких специалистов по антисионизму, как В.Я. Бегун, В.В. Большаков, Е.С. Евсеев, А.З. Романенко и др. Один из ведущих партфункционеров 80-х годов признавал впоследствии:

«...Заложенная при «позднем» Сталине в государство «установка» — максимально нивелировать «еврейский фактор» в политике и идеологии продолжала действовать, освободившись лишь от зверских форм ее реализации... Государственный антисемитизм... уже 30 лет нравственно разлагавший советское общество, был одним из выражений его общего кризиса» .

Во многом переломным какдля судьбы страны в целом, так и для ее еврейских граждан в частности стал конец 80 — начало 90-х годов, окрашенный сочной палитрой политических красок горбачевской гласности и перестройки. Тогда империя, переживая период полураспада, начала самопроизвольно разваливаться. В 1989 году пал ключевой бастион еевнешней пограничной оболочки — Берлинская стена, внутри же страны стремительно усиливалось общественное

брожение в Прибалтике, на Кавказе, других национальных окраинах супердержавы. Под напором этих процессов «еврейский вопрос» отошел в глазах руководства СССР на задний план. Слабевшему месяц от месяца советскому режиму в его горбачевской ипостаси не оставалось ничего другого, как, демонстрируя Западу «новое человеческое лицо», в рамках общей либерализации перейти к тактике заигрывания с собственным еврейством. В декабре 1988 года комиссией политбюро во главе с А.Н. Яковлевым, одним из немногих идейных либералов в том руководстве, были публично реабилитированы в судебном порядке жертвы расстрельного «дела ЕАК». А ровно через год власти разрешили проведение первого съезда еврейских организаций и общин СССР, который возродил в масштабах страны центральное еврейское национальное самоуправление (Ваад), ликвидированное большевиками за семь десятилетий до этого. Тот же съезд направил Верховному Совету СССР, советскому правительству и ЦК КПСС обращение (осталось без ответа) с требованием незамедлительного публичного осуждения антисемитизма. Дело в том, что плоды политической либерализации пожинали не только демократические, но и шовинистические силы, организационно оформлявшиеся тогда в общественные структуры наподобие «патриотического объединения "Память"». Главными идеологическими орудиями радикальных националистов, которые негласно поддерживались консерваторами в руководстве партии и «органов», стали антиеврейская пропаганда и провокации. Дышавший на ладан официальный антисемитизм, существование которого когда-либо в СССР решительно отрицалось и при М.С. Горбачеве , как бы передавал эстафетную палочку возрождавшемуся более агрессивному идейному антисемитизму черносотенного пошиба.

Страх перед непредсказуемым будущим, тотальный кризис горбачевского режима, развивавшийся на фоне спонтанной либерализации, привели к «взрыву» еврейской эмиграции из СССР. Только за один 1990 год страну покинуло 186 тыс. евреев. То было поистине массовое бегство людей из разрушавшегося на их глазах государства. Столь впечатляющий исход был обусловлен еще и тем, что Всемирная сионистская организация и руководство Израиля видели тогда главную свою задачу в радикальном вызволении всего советского еврейства из «плена красного фараона» и всемерно содействовали этому. Не случайно именно в это время начинает широко муссироваться пропагандистский миф о якобы готовившейся в конце жизни Сталина депортации евреев.

Последовавший вскоре распад СССР и приход к власти в Москве лидеров новорожденной российской демократии, страдавшей как от

политической неопытности, так и от многочисленных внутренних пороков (главным из них стало отсутствие у ее лидеров государственного мышления и исторической ответственности перед страной), еще более усугубили национальные проблемы на постсоветском пространстве, в том числе и так называемый еврейский вопрос. Парадоксальным образом произошло то, что, будучи совершенно ликвидированным на государственном уровне, антисемитизм значительно усилился на политико-идеологической ниве, а также в социально-бытовой сфере. Произошло это прежде всего вследствие снятия новым демократическим режимом практически всех ограничений с социально-политической самодеятельности населения. В результате на легальных основаниях возникло множество общественных организаций (от умеренно патриотических до откровенно неофашистских), которые развернули как закамуфлированную, так и явную антисемитскую пропаганду. Другим провоцирующим моментом стало то немаловажное обстоятельство, что в судьбоносный переходный период к новому социально-политическому устройству общества верховная власть вопреки самоочевидному императиву оказалась слабой и не способной к проведению последовательных и жизненно необходимых для страны реформ. Положение усугублялось еще и тем, что интеллектуалы еврейского происхождения, получившие наконец за многие десятилетия возможность самореализоваться как в бизнесе , так и на политическом поприще, и хлынувшие в немалом количестве в структуры новой власти, стали заботиться в большинстве своем, как, впрочем, и многие из попавших туда представителей иных национальностей, о собственном преуспеянии (прежде всего, материальном), нежели о благе народном.

Очевидная неспособность новых правителей России вывести страну из продолжительного и тотального кризиса и их возраставшая непопулярность во все более нищающем народе дали в руки перешедшим в оппозицию представителям прежней власти из числа сталинистов сильные пропагандистские козыри. Опираясь на своих сторонников в управленческих структурах демократического режима и провозгласив свою партию основой для консолидации патриотических сил в стране, коммунисты предложили излечить общество от поразивших его болезней не исходя из современного опыта передовых стран, а на основе по сути догматической «идеологии государственного патриотизма». Утверждалось, что одним из главных основоположников этого учения был не кто иной, как Сталин, предпринявший в 1944-1953 годах «идеологическую перестройку», которая имела своей целью «восстановление необоснованно прерванной российской духовно-государственной традиции»10. О том, что представляла собой на самом деле эта «перестройка» и какими грозными последствиями она была чревата для государства и народа, читатель уже имел возможность узнать по изложенным выше фактам и документам. Не удивительно, что всплеск идеологического антисемитизма, который произошел вскоре после скандального падения правительства СВ. Кириенко, был во многом спровоцирован радикал-националистами из рядов КПРФ, которых нимало не образумило то, что 9 декабря 1998 г. ООН причислила проявления антисемитизма к нарушениям основных прав человека.

Стремясь возвести здание будущей российской государственности по образу и подобию сталинского прошлого, не позаимствуют ли современные последователи покойного диктатора из его идеологического арсенала наряду с прочим и доктрину государственного антисемитизма? То, что такая угроза реальна, можно было убедиться осенью 1998 года, когда из уст отдельных руководителей компартий Российской Федерации зазвучали откровенно антисемитские публичные выпады. Тогда явно проявилось стремление радикалов из этой организации нажить политический капитал посредством анти-семитско-популистской критики крупных политических и экономических провалов, которыми было отмечено правление Б.Н. Ельцина. Однако подобного рода риторика отнюдь не способствовала массовому увеличению количества сторонников коммуно-националистов, на что те надеялись. Поэтому представляется маловероятным, что в ближайшие годы они смогут прийти к власти в России.

Определенную опасность таит в себе и стремление некоторой части правящей бюрократии, хоть в значительной мере и освободившейся в ходе «ельцинской революции» от консервативных, зараженных антисемитизмом звеньев, но еще сохраняющей родимые пятна тоталитарного прошлого, вновь встать над обществом и бесконтрольно править страной. Если нечто подобное произойдет,

то не исключен реванш номенклатурного почвенничества, и тогда государственный антисемитизм обретет новую жизнь уже не в сталинском закамуфлированном обличий, а заявит о себе, говоря словами поэта, весомо, грубо, зримо. И для России это будет страшной катастрофой, которую она навряд ли переживет. Впрочем, возможность реализации такого варианта развития событий представляется сегодня минимальной. Вообще же значимость внутреннего фактора (положение дел в стране с бытовым и партийно-пропагандистским антисемитизмом), достигшая своего апогея в 90-е годы (в пору острого противостояния либеральных верхов и Коммунисти-ческо-патриотической оппозиции), ныне, когда таковое устранено новой сугубо прагматической властью, явно идет на убыль. Что касается внешнего фактора, то в последующем развитии внутренних процессов в России трудно переоценить роль Запада, который в собственных же интересах должен при любых ситуациях сохранять выдержку и не срываться до чрезмерного обострения отношений с нею, невольно подыгрывая тем самым антидемократическим силам внутри евразийской державы.

Окончательно же избавиться от призрака официальной юдофо-бии российское общество сможет лишь сделав правильный исторический выбор: если не последует за теми, кто зовет его в тоталитарное прошлое, а поддержит политические силы, не приемлющие радикализма любой направленности и опирающиеся в своих действиях на вековую мудрость народа и присущий ему здравый смысл. Тогда дух остаточного антисемитизма, еще витающий во властных структурах, постепенно уйдет в прошлое вместе с основными его носителями — теми чиновниками старшего поколения, которые сформировались в духе сталинизма.

* * *

При подведении итогов исследования в качестве основного напрашивается вывод о том, что государственный антисемитизм возник в СССР в конце 30-х годов, когда в стране в полной мере воцарился террор, а политическая власть целиком сосредоточилась в руках Сталина, человека решительного, жестокого и наряду с этим чрезвычайно коварного и мнительного, готового подозревать в заговоре против собственной персоны кого угодно, в том числе и евреев. Дело дошло до того, что неограниченный в своем произволе диктатор, наделенный ярко выраженной трайбалистской психологией и потому мысливший категориями коллективной вины целых народов, потом подверг некоторые из них огульному наказанию. Историческое наложение друг на друга двух факторов — объективного (тоталитаризм) и субъективного (сталинизм) — сыграло решающую роль в том, что декларативно осуждаемые зако-

ном в СССР национальная нетерпимость й дискриминация быЛи в отношении евреев тайно возведены режимом в ранг официальной политики.

Обоснованность сформулированного выше субъективного момента станет очевидной, если, обобщая данное исследование, даже схематично проследить динамику изменений, происходивших с начала XX века в отношении Сталина к так называемому еврейскому вопросу. Если иметь в виду девятисотые годы, когда Сталин, попав впервые в поле зрения Ленина, зарекомендовал себя в его глазах как всецело преданный ему и надежный «товарищ», то, как уже отмечалось выше, нет никаких более или менее веских оснований утверждать, что в тот период будущий диктатор уже был убежденным антисемитом. Несколько известных нам случайных вульгарных высказываний, сделанных им тогда на еврейскую тему, свидетельствовали, скорее, о грубости его манер и плохом воспитании, нежели Q чем-то более серьезном. А если говорить конкретно, то эти высказывания можно расценить как своеобразный демагогический прием, к которому верный ученик прибегал из желания уязвить идейных врагов своего учителя — меньшевиков и бундовцев. Эти старания были по достоинству оценены Лениным, благодаря которому Сталин в начале 10-х годов вводится в руководство партии и обретает статус ее теоретика по национальному вопросу.

Но нельзя сбрасывать со счетов и то, что тогдашнее отстаивание Сталиным в качестве безальтернативных догм, скажем, ленинских тезисов об изначальное порочности бундовской программы культурно-национальной автономии, «объективном» и «прогрессивном» характере ассимиляции евреев, вполне могло способствовать формированию в его сознании сначала неприязни к этому народу как таковому, а потом все более прогрессировавшей личной юдофо-бии. Но окончательно подобное перерождение произойдет много позднее, а оказавшись в 1917 году вместе с соратниками по руководству большевистской партией у кормила власти огромного государства, Сталин, все более превращаясь в антисемита, продолжит тайные спекуляции на еврейской проблеме, применяя это демагогическое оружие в основном против конкурентов в закулисной борьбе за обладание верховной властью в партии и стране. Особенно ярко это начало проявляться со второй половины 20-х годов в ходе ожесточенной борьбы с партийной оппозицией во главе с Троцким, Зиновьевым и Каменевым. Тогда свойственное натуре Сталина политическое кокетство, к которому тот прежде прибегал, чтобы, скажем, завоевать доверие Ленина, перешло в другую ипостась — в популизм, призванный обеспечить новоявленному вождю симпатии партийной массы. Будучи благодаря сводкам ОГПУ хорошо осведомленным в широком распространении в то время в партийных и комсомольских низах антиеврейских настроений, прагматик Сталин, 704

подстраиваясь под них, начал негласно использовать этот фактор, сделав его элементом своей тактики достижения единовластия. В результате в высших аппаратных структурах ВКП(б) возникло такое специфическое явление, как партийно-пропагандистский антисемитизм, который стал развиваться и набирать силу под прикрытием официальной идеологии марксизма-ленинизма.

После того, как в конце 30-х годов антисемитизм в этой ипостаси, ранее лишь периодически использовавшийся Сталиным в тайной агитации против соперников в борьбе за власть, был окончательно пересажен на номенклатурную почву, он обрел статус систематической государственной политики. Эта политика была нацелена на постепенное устранение «еврейского влияния» на социально-политическую и культурную жизнь общества путем проводимой сверху ассимиляции евреев, с одной стороны, и наращивания против них административно-репрессивных мер — с другой.

Семена государственного антисемитизма проросли в благодатной для него почве великодержавного шовинизма, возрожденного Сталиным под воздействием того, что в 30-е годы в соперничестве трех мировых идеологий — либерализма, коммунизма и национализма — последний стал уверенно лидировать. Именно тогда им была предложена национально-государственная концепция «старшего брата», пропагандировавшая приоритет русских в содружестве народов Советского Союза. По сути то была во многом имперская модель, поскольку во главу угла ставилось не формирование единой нации, а обеспечение добровольно-принудительного сосуществования нескольких так называемых социалистических наций, объединенных на основе строгой иерархии в единый государственно-правовой конгломерат. Как и всякая другая империя военно-феодального типа, построенная на силе центра, авторитете вождя и этнопотенциале империообразующего народа, СССР был обречен с самого начала. Ибо рано или поздно ресурсы центра иссякают, вожди умирают, а «старший брат» под тяжким бременем возложенной на него объединительной миссии начинает деградировать, тогда как «младшие», окраинные народы за счет донорской подпитки из центра, наоборот, наращивают свои экономические и культурные силы и все активнее стремятся к политической самостоятельности.

Подобное развитие советской империи было предопределено еще в 30-е годы. Тогда базировавшийся на единовластии и бюрократическом патриотизме сталинизм, давая последний решительный бой интернациональному ленинизму, развернул «большую чистку» кадров. В итоге произошло практически полное обновление руководящего номенклатурного слоя, в котором вследствие кровавого вымывания многих представителей национальных меньшинств (в том числе и немалого количества евреев) возобладали молодые чиновники, главным образом славянского происхождения. На них, воспитанных в

духе абсолютной преданности Сталину, тот и стал опираться в проведении нового внутриполитического курса. К концу 1930-х завершилось не только огосударствление партии с созданием единой партгосноменклатуры, но и произошло, так сказать, огосударствление юдофобии, превратившее в пустой звук слова, когда-то сказанные Сталиным:

«...Коммунисты, как последовательные интернационалисты, не могут не быть непримиримыми и заклятыми врагами антисемитизма»".

Возникновение государственного антисемитизма в его советской разновидности было объективно обусловлено еще и тем, что в социальной природе любого тоталитарного режима заложена жизненно важная для него необходимость использования в пропаганде образа врага как одного из средств, позволяющих верховному владыке всецело подчинить себе общество и манипулировать его мнением. Нагнетание истерии по поводу так называемых «врагов народа» и сопровождавшие ее призывы повысить бдительность, сплотиться вокруг вождя немало способствовали установлению и укреплению единовластия Сталина. То, что образ врага стал с конца 40-х годов исподволь наполняться в СССР антиеврейским содержанием (тогда жупелы «космополита» и «еврейского националиста» активно вытесняли из пропагандистского обихода разных там «троцкистов», «вредителей» и прочих «контрреволюционеров»), воспринималось как своего рода последствие произошедшего перед войной советско-германского политического сближения. В нацистской Германии, где евреи были объявлены вне закона, Гитлер, не раз заявлявший о том, что «людям нужен зримый образ врага, а не воображаемый», считал, что антисемитизм — это «наиболее ценная часть» его «пропагандистского арсенала»12. Создавалось впечатление, что Сталин в той или иной мере подпал под влияние антиеврейского нацистского опыта, что так или иначе отразилось на формировании соответствующего курса в Советском Союзе.

Внешнеполитический фактор и в дальнейшем оказывал немалое влияние на отношение советского руководства к собственным гражданам еврейского происхождения. Скажем, начав было в годы Второй мировой войны антиеврейскую чистку в учреждениях культуры и других творческих организациях, советские верхи вскоре пошли на попятную, в том числе и из-за опасения Сталина быть обвиненным западными демократическими союзниками в тайном заимствовании у Гитлера элементов антисемитской политики. Влияние извне ощущалось и потом, в начале холодной войны, когда возникло Государство Израиль. Это событие вызвало у советских евреев мощный подъем национального самосознания. Именно тогда запущенному ранее процессу административной ассимиляции было придано сверху силовое ускорение, и он приобрел форсированный, сопряженный с

массовыми репрессиями характер. Сталину, очевидно, пришлось пережить в то время настоящий шок, и к концу 40-х годов престарелый и страдавший от многочисленных хронических недугов дикта* тор окончательно превратился в патологического юдофоба, которому повсюду стали мерещиться происки и заговоры сионистов^ Особенно наглядно это проявилось в «деле врачей» 1953 года, когда из-за неадекватных действий Сталина возникла реальная угроза перехода государственного антисемитизма в агрессивную открытую форму, что было чревато, в свою очередь, разрушением фундаментальных основ многонационального государства и наступлением социального хаоса. Резонность такого суждения, кажущегося на первый взгляд несколько утрированным, подкрепляется тем соображением, что серьезность сложившейся ситуации осознал незадолго до своей смерти сам виновник ее возникновения — Сталин, который вынужден был пойти на попятную, свернув агрессивную пропаганду, имевшую антисемитскую подоплеку. Тем самым устранялась потенциальная возможность осуществления властями не только крупной антиеврейской акции, но и очередной радикальной номенклатурной чистки, как бы обеспечивающей «энергетическую» подпитку сталинского режима единовластия, в социально-политической природе которого «генетически» была заложена эта жизненно важная для него периодическая потребность. Поэтому все разговоры о том, что страна погружалась в кровавую пучину нового 1937 года и стояла чуть ли не на пороге Армагеддона, не имеют под собой сколько-нибудь веских научных оснований.

Можно сказать, что Сталин умер вовремя, ибо в ядерный век его единоличная диктатура превратилась в анахронизм. Наследовавшая власть бюрократия, не желая более быть уподобленной податливой глине в железных руках диктатора-демиурга и ратуя в душе за режим номенклатурной олигархии, провозгласила лозунг коллективности руководства, которому в общем-то и следовала вплоть до крушения коммунизма и распада СССР. Но и это правление несло на себе каинову печать государственного антисемитизма, хотя он и был водворен в узкие рамки строго регламентированной негласной политики, не позволявшей провоцировать такие крупномасштабные пропагандистские и полицейско-репрессивные акции, которые имели место в недалеком прошлом (борьба с «космополитами», «дело ЕАК», «дело врачей»). К тому же, новое советское руководство приняло кардинальные меры к укрощению подпитывавшего антисемитизм великорусского шовинизма и в связи с этим отказалось от национально-государственной доктрины «старшего брата», заменив ее сусловско-брежневской редакцией концепции советского народа, рассматриваемого теперь в качестве «новой исторической, социальной и интернациональной общности людей», возникшей на основе «юридического и фактического равенства всех наций и народностей

СССР». Тем самым по государственному антисемитизму был нанесен ощутимый, хотя и не смертельный удар. Если в последние годы правления Сталина эта политика была чем-то сродни разгоравшемуся пламени, то при Хрущеве и Брежневе, когда ее в значительной мере «притушили», она, подобно незримому торфяному пожару, лишь чадила и тлела. Располагая в «застойный» период ограниченными внутренними ресурсами самовоспроизводства, официальный антисемитизм как никогда ранее был взаимосвязан в эти годы с ходом внешнеполитического процесса, особенно на Ближнем Востоке и потому чаще всего рядился в тогу антисионизма.

В отличие от госантисемитизма, другое наследие Сталина — политика «коренизации кадров» в национальных республиках продолжала усиливаться и после его смерти, что не могло не стимулировать на окраинах империи центробежных тенденций, обусловивших в конечном счете развал многонационального коммунистического государств. Случилось это в начале 90-х. Тогда канула в Лету держава, которая хоть и занимала отведенную ей историей естественную геополитическую нишу, но в отсутствие сильного лидера и фактически лишившись из-за слабости центра административно-военной и идеологической скреп (те, собственно, и обеспечивали по преимуществу ее целостность), утратила жизнеспособность. Другими словами, крах Советского Союза произошел потому, что он представлял собой, по сути, империю старого типа, которая, будучи созданной авторитарным владыкой, строила свое могущество главным образом на силе штыков и бюрократии. Возможно, поэтому СССР и оказался в проигрыше в навязанном ему соревновании с империей нового типа в лице США, которые, будучи стабильной демократией, сумели ради достижения гегемонии в мире не только постоянно наращивать и обновлять свой военно-промышленный потенциал, но и развернуть глобальную культурно-пропагандистскую и экономико-технологическую экспансию.

Причем конечное поражение красной империи можно было предсказать еще в самом начале холодной войны, когда на вызов, брошенный американцами, этими крестоносцами глобализации мира, Сталин ответил истеричной кампанией борьбы с космополитизмом. Гонения, которым советский вождь подверг тогда евреев, свидетельствовали о том, что он воспринимал этот народ в качестве своеобразного живого фермента, бродильного вещества, закваски, используемой будто бы американцами для получения отвечающего их гегемонистским амбициям «человеческого материала». Возможно, из-за подобных страхов Сталин и посвятил последние годы жизни в основном тому, чтобы максимально изолировать подвластную ему страну от внешнего мира, и прежде всего от Запада. Тем самым как бы попытался отвратить ее от того позитивного пути развития в духе европеизации, на который та вступила еще во времена Петра Великого.

Но от исторического прогресса, который зиждется на извечном противоречии между тенденциями глобализации и регионализации, если и можно отгородиться, то только на время, которое, кстати, работает против государства, пораженного ксенофобией. Лишенное полноценных связей с окружающим его миром, оно рано или поздно перестает динамично развиваться, впадает в застой и начинает деградировать. Нечто подобное пережил начиная с 70-х годов и Советский Союз, который так и не сумел преодолеть кризиса, принявшего универсальный характер.

Вместе с гибелью советской империи ушел в прошлое и разъедавший ее официальный антисемитизм. На обломках тоталитаризма ныне созидается здание новой российской государственности. Возведение этой «новостройки», столкнувшись с массой сложнейших социально-экономических и политических проблем, идет трудно и медленно и не вышло пока из стадии «нулевого цикла». Тем временем заметно ускорившийся к концу XX столетия процесс глобализации мира бросает молодому и неокрепшему государственному образованию новый вызов. Выдержит ли Россия это испытание? Хочется верить, что да. Ибо в последнее время в России все решительней берут верх обнадеживающие тенденции консолидации власти, правительством В.В. Путина в полной мере осознается важность национально-государственных интересов. Есть надежда, что крупнейшая евразийская держава уже вскоре сможет избавиться от уничижительного определения «черная дыра», данного 3. Бжезинским13. Думается, что Россия сумеет, по выражению канцлера A.M. Горчакова, «сосредоточиться» и вновь занять подобающее ей место в стремительно изменяющемся мире. И одухотворить такое «сосредоточение» могла бы идея единой российской нации, питаемая животворными соками патриотизма, но не обветшавшего, государственно-бюрократического, а рожденного свободной общенациональной волей. Впрочем, возможно, время, отпущенное историей на реализацию этой идеи, ушло вместе с XIX и XX столетиями. Ведь очевидно, что в новом, XXI веке семимильными шагами пойдет процесс размывания национальных границ и образования общечеловеческой космополитической общности.