Олег Лейбович

В ГОРОДЕ М

Очерки социальной повседневности советской провинции

Москва: РОССПЭН, 2008

В описи А №20272. См. библиографию.

Место действия. - Разорение дома Париных. Молотовские медики в политической кампании 1947 г. - Генеральские деньги. Денежная реформа 14 декабря 1947 г. в г. Молотове. - Враги. - Увольнение Кертмана. -
Ной и другие. Юридические споры в 1953 г. -
Климу Ворошилову письмо я написал.

Об авторе

Пермский государственный технический университет, заведующий кафедрой культурологии, .

Публикации: 1. Реформа и модернизация в 1953-64 гг. - Пермь: ЗУУНЦ, 1993.

2. Университетские истории. - Пермь: ЗУУНЦ, 1997.

3. Исторический опыт российских модернизаций в XVIII - XX веках. - М.: Наука, 2000. (В соавторстве).

4. Письмо товарищу Сталину. Политический мир Михаила Данилкина. – Пермь: ЗУУНЦ, 1998. (В соавторстве).

5. Интеллигенция: конец истории? // Ученые записки гуманитарного факультета. Вып. 1. - Пермь, 2000.

6. К морфологической характеристике картины мира в современной культуре // Проблемы общественного развития в зеркале социологии и экономики. - Екатеринбург, 2000.

7. Историко-методологические проблемы концепции модернизации // Уральский исторический вестник N 7. - Екатеринбург, 2001.

8. Современный цикл отечественной модернизации: культурные компоненты // Модернизация в социокультурном контексте: традиции и трансформации. Сборник научных статей. - Екатеринбург: УрО РАН, УрГИ, 1998.

УДК 94(47)(082.1) ББК 63.3(2).631 ЛЗЗ

Лейбович О.Л. В городе М. Очерки социальной повседневности советской провинции в 40-50-х гг. - 2-е изд., испр. - М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН); Фонд Первого Президента России Б. Н. Ельцина, 2008. - 295 с. - (История сталинизма).

ISBN 978-5-8243-1068-9

Книга пермского историка О. Лейбовича посвящена событиям и людям поздней сталинской эпохи в советской провинции. Описание событий он начинает с 1947 года, с момента поворота во внутренней политике, затронувшей самые широкие слои советского общества. Основное внимание в монографии уделяется описанию конфликтных полей, свойственных тому времени. Факты, о которых на страницах своей книги, упоминает автор, тщательно документированы. Основную массу источников представляют документы, хранящиеся в фондах двух пермских архивов: государственном общественно-политическом (ГОПАПО) и в государственном (ГАПО).

УДК94(47)(082.1) ББК 63.3(2)631

ISBN 978-5-8243-1068-9

Предисловие

Книга, которую Вы только что открыли, посвящена событиям и людям пятидесятых годов. История не всегда дружит с календарем. Новые эпохи редко совпадают с декадами. Так и пятидесятые годы начинаются через год-два после окончания войны, а завершаются за несколько лет до начала шестидесятых. Первую веху можно датировать 1947 годом. Именно тогда новая правительственная политика, маркированная партийными постановлениями, касающимися издательской деятельности и судьбы подсобных хозяйств, вторглась в повседневную жизнь советских людей, ни в малой мере не причастных ни к литературе, ни к сельскому хозяйству. Смысл новой политической линии сформулировал Сталин в феврале того же 1946 года: восстановление status quo ante. Завершающей вехой пятидесятых годов можно считать создание в 1958 г. территориальных советов народного хозяйства, заместивших на некоторое время отраслевые министерства. Насаждение совнархозов являлось по сути своей восстановлением в полном объеме партийного контроля над экономикой. Изменились, однако, его техники и процедуры.

В советской истории это время отмечено большим поворотом во внешней и внутренней политике, поворотом, повлекшим за собой существенное обновление основных социальных институтов. В литературной исторической традиции принято датировать начало новой эпохи 1953 годом или в ином варианте — 1956 годом.

Последняя сталинская декада так залита светом торжествующей пропаганды, что историкам, за редким исключением, кажется невозможным или неинтересным заглянуть за декорации, покрытые толстым слоем лака. Видны разве что густые тени, ими отбрасываемые: нищета деревни, репрессивные практики, идеологические погромы. И только изменив угол зрения, приблизившись на дистанцию, позволяющую увидеть переходы, оттенки, полутени, отдельные фрагменты большой исторической картины, можно обнаружить за кажущимся монолитным фасадом следы эрозии: борьбу интересов, формирование критических позиций, конфликтные ситуации и, самое главное, рассмотреть людей, обладающих резко выраженными индивидуальными чертами, меньше всего напоминающих винтиков государственной машины с их клишированным сознанием и запрограммированным поведением.

Иначе говоря, под боевые клики партийной печати, под оглушительный гром политических кампаний в советском обществе происходили изменения, без которых не были бы возможны никакие реформы пятидесятых годов. Речь идет в первую очередь о социальном самоопределении номенклатуры — советского политического класса, обживающего привилегированные социальные ниши, восстанавливающего, или, вернее сказать, заново устанавливающего разорванные внутренние социальные связи, выстраивающего защитные механизмы и по отношению к верховной власти, и по отношению к оспаривающим его притязания массам трудового населения. Повторяется в новых условиях ситуация тридцатых годов, завершившаяся, как известно, большой чисткой. Призрак террора продолжает довлеть над умами, или, вернее сказать, над социальными инстинктами людей власти. Для их оппонентов, самочинно взявших на себя роль народных заступников, возобновление террора, обращенного против партийных вельмож вкупе с их хозяйственной обслугой, представляется способом возвращения в утраченный мир социального равенства. Верховная власть время от времени, строго дозированно использует террористический инструмент для поддержания социального равновесия, отдавая до поры до времени предпочтение идеологическим кампаниям, нацеленным против интеллигенции. Эта общественная группа, тесно связанная с номенклатурой, переживает сходные процессы: она претендует на социальную автономность, основанную на профессиональных достижениях и культурных традициях, тем самым бросая вызов одновременно и номенклатуре, и верховной власти, и работникам физического труда, от которых интеллигенция отделена образовательным цензом. В таких условиях кампании против интеллигенции — с антисемитским акцентом или без него — пользуются общественной поддержкой и потому продолжаются в тех или иных формах в пятидесятые годы. Впоследствии власти найдут более эффективные способы усмирения образованного класса: вновь, как и в тридцатые годы, широко откроют двери высших учебных заведений для рабочей и колхозной молодежи, умножат количество вузов, тем самым растворят интеллигенцию в толпе дипломированных новобранцев. Что касается номенклатуры, то она добьется реализации своих интересов в послесталинском партийном государстве с упорядоченными властными институтами.

В знаменитом романе «Три мушкетера» автор на первых страницах сообщает, что во времена Д'Артаньяна горожане бунтовали против принцев, против испанцев, иногда против короля, но против кардинала — никогда. Подобным образом вел себя советский политический класс в эпоху хрущевских реформ. Люди номенклатуры в той же степени, что и представители советской интеллигенции критиковали властные начинания: подвергали сомнению неуклюжие хозяйственные мероприятия, неодобрительно отзывались об административных перестройках, неуважительно называли первое лицо государства «Хрущем» или «кукурузником», скептически относились к вншнеполитическим инициативам, в общем, бранили все и вся. Вне зоны критики, однако, оставалось основание внутренней политики, ее непреложная черта. Я имею в виду прекращение террора. Только из самых глубин народной толщи иногда — очень редко — раздавались отдельные голоса, призывавшие власть железной рукой выкорчевать гнезда разложения, коррупции и обогащения, наказать, не оглядываясь на закон, зарвавшееся и обнаглевшее начальство, заставить его работать руками и отобрать привилегии. Советская номенклатура, выросшая в условиях террора, применявшая десятилетиями соответствующие управленческие практики, как будто по мановению волшебной палочки полностью и окончательно отказывается от своей традиции, более того, старается о ней забыть, или хотя бы вытеснить ее на периферию политического сознания. Слово «террор» обрастает новыми, сугубо отрицательными коннотациями, оно становится синонимом преступной политики, или, вернее, извращения политики карьеристами в фуражках с голубым околышем, заклейменных собирательным именем «бериевцы».

Происходит быстрое обновление публичного языка: его «омирщв-ление» и профессионализация. «Партийной работы в чистом виде не бывает, — вразумлял своих подчиненных Н. С. Хрущев. — Нам надо добиться такого положения, чтобы все наши партийные работники хорошо знали конкретные вопросы производства и всю свою работу вели бы на обеспечение изобилия продуктов питания, жилья, обуви для трудящихся»1. Партийные секретари часами обсуждают преимущества квадратно-гнездового метода посадки зерновых и клубневых культур, с высоких трибун выявляют недостатки травопольной системы земледелия. Пропагандисты на все голоса воспевают наступившее благосостояние, говорят о масштабах жилищного строительства,

1 Стенограмма пленума Молотовского обкома КПСС. Январь 1954 г.// ГОПАПО. Ф. 105. Оп. 21. Д. 10. Л. 48.

о выпуске все новых и новых товаров народного потребления, производят тонкое различение между правильными и неправильными стилями исполнения бальных танцев. Научные работники на страницах профессиональных журналов публикуют материалы, совершенно не доступные для понимания гражданами, не получившими соответствующего образования.

Коренные перемены в политическом и вербальном поведении вряд ли можно объяснить только высокой социальной пластичностью советской номенклатуры. Конечно же, партийные чиновники были людьми в крайней степени дисциплинированными, всегда готовыми откликнуться на импульсы, идущие со стороны верховной власти, людьми, обладавшими инстинктом предугадывать подлинные намерения хозяев Кремля. Их выдающиеся способности плыть по течению не подлежат никакому сомнению. Сталинские министры, секретари и литераторы проявили их в полной мере во все последующие десятилетия. Все так, но это не отменяет вопрос. Почему они столь легко и быстро, по сравнению с иными методами отправления власти, отказались от террористических практик, освоили иной язык и, добавлю, обновили ценностные ориентации: изгнали из собственного обихода аскетизм во всех его проявлениях, признали для себя (а затем не сразу, с большой неохотой и для других) в качестве непреложного принципа право на закрытую от глаз посторонних комфортную частную жизнь?

Как правило, такие превращения возможны только в одном случае: если в предшествующую историческую эпоху под прежней культурной оболочкой уже созрели все основания для новых социальных практик. И задача историка состоит в том, чтобы обнаружить их в хитросплетении многочисленных и разнородных конфликтов, которыми так изобилует послевоенное семилетие. За торжественным, казалось бы, застывшим фасадом монументальной советской культуры сороковых годов открывается полное внутренней напряженности разнородное многоуровневое социальное пространство. Номенклатурные и интеллигентские кланы непрерывно борются между собой, вступая в жесточайшие схватки по причинам, которые с исторической дистанции представляются ничтожными поводами. При этом это всегда война на уничтожение, которая, тем не менее, ведется по правилам, согласно тщательно разработанным ритуалам. В них обязательно присутствует апелляция к высшему авторитету, заверения в личной и групповой бескорыстности, жонглирование идеологическими формулами. Приемы едины для всех. Каждый участник поединка использует их, не обращая внимания на степень соответствия

традициям и нормам морали. Все схватки происходят в особом этическом поле с его новыми нравственными ориентирами. Так, донос на противника не считается низким делом.

На отдалении все участники межклановых и внутриклановых войн выглядят похожими друг на друга, как близнецы. Вызывают сочувствие разве что жертвы, подвергшиеся внезапному нападению, да так и не приступившие к активной обороне. Все или почти все сражаются за доступ к властным ресурсам, которые в равной степени обеспечивают как экономические преимущества, так и символические знаки престижа. Только при внимательном знакомстве с документами эпохи обнаруживаются дополнительные черты. Оказывается, бойцы аппаратных сражений, кроме сугубо властных резонов, руководствуются и другими мотивами: они — если не все, то многие — отстаивают право на собственный стиль, на индивидуальный почерк в профессиональной деятельности. Когда же они не говорят, а действуют, например, в экстремальной ситуации денежной реформы, выясняется, что партийные и хозяйственные работники готовы рискнуть своим служебным положением, чтобы сохранить или приумножить личное благосостояние, уйти от государственного вмешательства в частную жизнь. Собственно, и сами кланы, в одном из партийных документов неожиданно точно названные «домами» на манер средневековых родственных общин, были ничем иным как особыми социальными институтами, основанными на общем доверии, родстве, личных пристрастиях, социальными институтами, по своей природе противоположными партийным и государственным учреждениям сталинской системы. Люди, выстраивающие по своему усмотрению дополнительные социальные цепочки для защиты собственных интересов, переставали быть просто винтиками большой государственной машины, они приобретали особые корпоративные свойства.

В конфликтах сороковых годов обнаруживается проблема, в полном объеме раскрывшаяся в иную, более позднюю эпоху. Я имею в виду проблему социальной дифференциации между командными группировками общества и трудовым населением: рабочими, колхозниками, мелкими служащими. С 1953 года эта тема будет доминировать в идейных и социальных конфликтах советского и постсоветского общества. В первое послевоенное десятилетие идеологи, настаивавшие на точном соблюдении социалистических эгалитаристских принципов, бросят вызов практикам от управления, раздававшим экономические бонусы наиболее ценным хозяйственным кадрам: руководителям предприятий в первую очередь. И если уравнители ссылались на раннюю большевистскую традицию, закрепленную в наи

более авторитетных партийных текстах, то их противники опирались на успешный военный опыт.

В дни Отечественной войны верховная власть предоставила далеко идущую самостоятельность местным управленческим инстанциям и оборонным предприятиям. От областных партийных руководителей, так же как от директоров заводов, требовали одного: своевременных поставок на фронт оружия, боеприпасов, продовольствия, в обмен предоставив право самостоятельно распоряжаться ресурсами, до поры до времени закрыв глаза на нарушение многочисленных инструкций, регламентов и положений, стеснявших эффективную работу промышленности. Рожденная в городских низах поговорка «кому война — кому мать родна», конечно же, осуждает лиц, обогатившихся в пору народных бедствий. Есть в ней и другой, более глубокий смысл.

На самом деле военная экономическая политика в наибольшей степени отвечала интересам руководителей предприятий. Она придавала им статус действительных капитанов индустрии, имеющих право принимать ответственные решения в производственной, технологической и хозяйственной сфере, маневрировать в соответствии с меняющейся конъюнктурой и, что совсем не маловажно, рассчитывать на соответствующее вознаграждение не только материальное, но и символическое: на ордена и генеральские погоны, на почетное представительство в областных партийных и советских учреждениях, на решающее слово в кадровых назначениях, на действенную защиту от критики снизу, даже право на самоуправство. После войны верховная власть постепенно оттесняла этих людей с завоеванных ими позиций, возобновила старые регламенты и вводила дополнительные запреты и ограничения, отказывалась признавать былые заслуги и наказывала за малейшие отступления от новой линии. В новой ситуации военная модель хозяйствования в ее практическом воплощении приобретает в глазах индустриальных менеджеров идеальные черты. Она рассматривается ими как недостижимый образец правильного управления промышленностью, да и экономикой в целом. Конфликты второй половины сороковых годов разворачиваются в проблемном поле хозяйственных компетенций руководителей предприятий, местных партийных начальников, центральных регулирующих инстанций. Главный вопрос состоит в том, обладает ли директор завода или секретарь обкома правом распоряжаться вверенными им ресурсами (и если, да, то в какой степени): устанавливать шкалу материального поощрения для своих подчиненных, производить эквивалентный обмен производственными излишками — или все это остается прерогативой Москвы.

В послевоенных спорах вновь возникает тема соответствия хозяйственной и социальной политики социалистическим принципам. И если обсуждение ее в таком общем виде является делом запретным, более того, преступным, то вполне допустимым кажется выявление частных, нетипичных, отдельных отступлений от социалистической партийной линии, совершаемых «недобросовестными» людьми на местах. О таких фактах рядовые и номенклатурные граждане пишут в большие учреждения или говорят на публичных собраниях. Каждый такой поступок, взятый в отдельности, сообщает лишь о лояльности конкретного советского человека, реализующего свое законное право на критику и самокритику. Взятые in согроге они характеризуют общественные настроения, в которых нарастает недовольство существующим положением дел. Но и это не все. Они также свидетельствуют о новом состоянии общественного сознания. В нем возрождаются очаги сомнений, касающихся фундаментальных основ советской идеологии, в том числе и веры в могущество и всеведение вождя.

Эти ферменты разложения в последующее, послесталинское десятилетие вызовут к жизни несколько разрушительных для сложившейся политической системы процессов: отчуждение от политической жизни множества молодых людей, протестные акты одиночек, во имя коммунистических принципов отвергающих партийную линию, десакрализацию власти и, наконец, глухое недовольство всем и всяческим начальством со стороны городских и сельских низов.

Если рассматривать поведение номенклатуры в течение двух послевоенных десятилетий, можно обнаружить преемственность и в поступках, и в позициях, и в интересах. Есть, однако, и отличия. Они касаются языковых практик и степени общественных притязаний. В позднюю сталинскую эпоху угроза террора умеряла социальные аппетиты номенклатуры. Образ 1937 года, изредка встречающийся в партийных документах годов сороковых, наполнен тем же содержанием, что и в известном докладе Н. С. Хрущева на XX съезде КПСС: страхом и неприятием. «Смутное и непонятное время», — как сказано в одном из официальных писем.

Для выражения своих притязаний номенклатура была вынуждена пользоваться мало приспособленным для этих целей идеологическим языком. Она претендовала на благоустроенный домашний быт, на коммунальные привилегии, наконец, на право распоряжаться отданной в ее ведение государственной собственностью. А говорить приходилось о достоинстве советского человека, готовности к самопожертвованию, коммунистической скромности, партийной дисциплине и большевистской бдительности.

Эмансипация номенклатуры образующая основное социально-политическое содержание последующих десятилетий советской истории, родом из конфликтов сороковых годов — периода ее утробного развития.

Отданная на суд читателям книга повествует о повседневных политических практиках, характерных для той эпохи. Их участники, как правило, представители советского политического класса: партийные работники, журналисты, хозяйственники, обществоведы. Все материалы, помещенные в книгу, если они публиковались ранее, дополнены и заново отредактированы.

Каждый очерк посвящен отдельному событию. Автор придерживается исследовательского принципа, некогда сформулированного К. Гинзбургом1, согласно которому изучение истории начинается с реконструкции индивидуальных случаев на основе сохранившихся в источниках следов: «За этой уликовой или дивинационной парадигмой угадывается самый, быть может, древний жест в интеллектуальной истории человечества: жест охотника, присевшего на корточки в грязь и высматривающего следы будущей жертвы»2.

Каждое событие, представленное в книге, в основе своей имеет конфликт. С исторической дистанции все они представляются ничтожными и, в конечном счете, могут быть сведены к бессмертной формуле: «Как Иван Иванович поссорился с Иваном Никифорови-чем». В этих событиях, однако, выражены в полной мере социальные коллизии эпохи: ее противоречия, поведенческие коды, культурные смыслы. И чем ближе автор документа к событию, чем он безыскусней, чем меньше владеет литературными этикетными формами, тем красноречивей источник, тем больше в нем указаний на действительные мотивы поступков, на их символическое содержание, да и сами поступки представлены детально, в подробностях.

Документы, хранящиеся в фондах двух пермских архивов: государственном общественно-политическом (ГОПАПО) и просто в государственном (ГАПО), являются источниковой базой исследования. Основной массив составляют официальные материалы: служебная переписка, протоколы партийных собраний, доклады и материалы к ним, справки, характеристики, отчеты, собранные в фондах областно

1 Карло Гинзбург (род в 1939), профессор Калифорнийского университета (Лос-Анджелес) и Болонского университета, считается основоположником одного из направлений итальянской «микроистории». — Прим. ред.

2 Гинзбург К. Сыр и черви. Картина мира одного мельника, жившего в XVI веке. М., 2000. С. 200.

го комитета партии, районных комитетов, университета, областной и городской прокуратуры.

При цитировании текстов исправлены только грамматические ошибки. Стиль оставлен без изменения. Пропуски обозначены многоточием, заключенным в скобки: «<...>».

Я сердечно благодарен Галине Федоровне Станковской и Татьяне Владимировне Безматерных за бескорыстную и ценную помощь в поиске и подборе документов.

Выводы и оценки, представленные в книге, прошли предварительную проверку в продолжительных и продуктивных дискуссиях с коллегами, прежде всего — с Александром Дмитриевичем Борон-никовым, Андреем Валентиновичем Бушмаковым, Александром Игоревичем Казанковым, Андреем Николаевичем Кабацковым, Анной Семеновной Кимерлинг, Константином Викторовичем Титовым, Владиславом Валерьевичем Шабалиным, Натальей Викторовной Шушковой, Александром Валерьевичем Чащухиным. Они же были и первыми ее читателями. Я, как мог, постарался учесть высказанные ими замечания в издании, предназначенном для печати.